Россия нэповская [Сергей Алексеевич Павлюченков] (fb2) читать онлайн

Россия нэповская

Введение

С. А. Павлюченков

Писать историю периода новой экономической политики всегда было сложно, в первую очередь по причине ее ярко выраженной противоречивости. Суть нэпа в том, что он принципиально совмещал в себе различные, даже противоположные социально-политические тенденции — это составляет объективную причину трудностей его осмысления. Те, кто в разное время обращался в сторону нэпа, как правило, олицетворяли всевозможные общественно-политические направления, что предопределяло субъективные причины сложностей в беспристрастной оценке периода. Нэп периодически подвергался как жгучей критике «бичей» слева, так и ядовитой критике «скорпионов» справа. В исторической и общественно-политической литературе он представал то как временное отступление от программного курса на построение социалистического общества, то, наоборот, как истинно верный путь к социализму и как идеальная модель социалистической рыночной экономики, которая была насильственно свернута апологетами тоталитаризма из сталинского лагеря.

Нельзя определенно утверждать, что и в настоящее время, в условиях существенного спада давления идеологии и политики на историческую науку писать о нэпе стало значительно легче. Новый период принес свои специфические проблемы в сферу исследований советской истории. Повышенное внимание к нэпу и его героям, характерное для второй половины 80-х годов XX века, быстро сменилось безразличием, и даже некоторым отвращением, поскольку бесконечное обращение к сюжетам нэпа и его идеализация в период перестройки сумели набить оскомину у значительной части научной и вообще активной общественности. Но главное то, что опыт нэпа в силу своей ограниченности, в силу своего социалистического характера, утратил всякий смысл в условиях стремительных рыночных и либеральных преобразований 90-х годов. Планка рыночных реформ, установленная нэпом, осталась далеко внизу после смены общественных ориентиров и ценностей, произошедшей в 90-е годы.

Поверим здесь философу, что все к лучшему в этом наилучшем из миров. О нэпе много и всесторонне говорили и писали, в кладовых историографии и общественно-политического жанра остались тысячи и тысячи работ по нэпу различного объема и уровня. Внимание исследователей привлекала пестрота тем и сюжетов, которые мог предоставить нэп — время, когда социальная, культурная и политическая жизнь страны еще не была выстроена кремлевскими фельдфебелями в две шеренги. Еще важнее было то, что в годы советских «оттепелей» внимание к нэпу возбуждала негласная, почти интуитивная установка: выяснить, насколько социалистическая система может быть либеральной и демократичной в условиях незыблемого политического и идеологического монополизма.

Каждый период оставлял свое понимание нэпа. Прошлый, «перестроечный», успел оставить после себя имена многочисленных следопытов, пытавшихся отыскать затерянные в гуще исторических событий тропинки альтернатив состоявшемуся пути развития. В отношении этих поисков и разного рода моделирования «альтернатив» имеется интересное замечание венгерских коллег по постсоветскому изучению коммунистического феномена: «Чего только не анализировали безголовые чиновники «в интересах народа» или общества, но в большинстве случаев полученный результат не выходил за рамки консервации их господства»^[1].

Впрочем, подобный вывод уже больше относится к прошлому. Критика советской системы и советского исторического опыта есть явление о многих головах, и среди этих голов встречаются более азартные и менее рефлексивные, нежели того требует научная историческая мысль. Речь идет об абсолютно непримиримых критиках и безжалостных судьях советского строя и коммунизма в принципе. Если вести с ними разговор, подразумевая исключительно интересы объективного знания и абстрагируясь от всего другого, то очень уместно привести размышления известного французского историка Жюля Мишле, из которых видно, что аналогичные проблемы уже появлялись в поле зрения наследников Великой французской революции сто пятьдесят лет назад.

Обращаясь к здравому смыслу французских «властителей дум», Мишле писал: «Важно выяснить, насколько верно изображена Франция в книгах французских писателей, снискавших в Европе такую популярность, пользующихся там таким авторитетом. Не обрисованы ли в них некоторые особо неприглядные стороны нашей жизни, выставляющие нас в невыгодном свете? Не нанесли ли эти произведения, описывающие лишь наши пороки и недостатки, сильнейшего урона нашей стране в глазах других народов? Талант и добросовестность авторов, всем известный либерализм их принципов придали их писаниям значительность. Эти книги были восприняты как обвинительный приговор, вынесенный Франциею самой себе… Конечно, у нее есть недостатки, вполне объяснимые кипучей деятельностью многих сил, столкновениями противоположных интересов и идей; но под пером наших талантливых писателей эти недостатки так утрируются, что кажутся уродствами. И вот Европа смотрит на Францию, как на какого-то урода… Разве описанный в их книгах народ — не страшилище? Хватит ли армий и крепостей, чтобы обуздать его, надзирать за ним, пока не представится удобный случай раздавить его?..

Философы, политики, социалисты — все в наше время словно сговорились принизить в глазах народа идею Франции. Это очень опасно… В течение полувека все правительства твердят ему, что революционная Франция, в которую он верит, чьи славные традиции хранит, была нелепостью, отрицательным историческим явлением, что все в ней было дурно. С другой стороны, Революция перечеркнула все прошлое Франции, заявила народу, что ничего в этом прошлом не заслуживает внимания. И вот былая Франция исчезла из памяти народа, а образ новой Франции очень бледен… Неужели политики хотят, чтобы народ забыл о себе самом, превратился в tabula rasa?.. Как же ему не быть слабым при таких обстоятельствах?»^[2]

Закономерности истории проявляются в ее результатах. Если это не так, если под этими результатами, под реальным опытом не лежит никакого закона, а имеется лишь игра случая, то следует оставить мысль о каком-либо закономерном развитии общества и перейти на позиции неокантианства. Но такая капитуляция была бы неразумна после того, как многовековое развитие гуманитарного знания не только показало всю сложность объекта своего исследования, но и продемонстрировало некоторые скромные успехи, без которых современное состояние человеческого общества вряд ли было бы возможно. Процесс познания не остановить, важно только понять его важнейшие принципы и пределы возможного, а главное — пределы необходимого. У Л. Толстого в «Войне и мире» имеется весьма глубокая мысль по этому поводу. Он писал: «Если допустить, что жизнь человеческая может управляться разумом, то уничтожится возможность жизни». Интерпретируя его слова, можно сказать, что Господь Бог дал человеку власть над природой, но не дал ему власти над самим собой. И это правильно, поскольку история полна примерами того, каким образом несовершенный человек может пользоваться совершенным оружием, в том числе и оружием мысли.

Порой говорят, что выяснить причины явления, понять его закономерность — значит, оправдать это явление. Можно отчасти согласиться с этим, но оправдание происходит не с точки зрения человеческой морали, а с точки зрения исторической логики, которая бывает безжалостна к отдельному человеку. Так или иначе, но чтобы история не наказала нас за очередной «невыученный урок», причины необходимо выяснять, и здесь следует развести в стороны общественное и индивидуальное как явления разного порядка, живущие по разным законам и критериям. Порой, и даже очень часто, реальный опыт нам не нравится своей видимой нелепостью и откровенной антигуманностью. Смеют ли осуществляться закономерности истории вне рамок наших представлений о должном и разумном? По всей видимости, смеют, как может засвидетельствовать любой учебник по истории. Признать это бывает нелегко, однако это не может вызвать особенного удивления, если отрешиться от льстивой античной тезы о том, что именно человек есть мера всех вещей, и предположить, что Homo Sapiens не есть центр и цель мироздания.

Общество, государство развиваются по иным, более высшим законам, нежели отдельное человеческое существо. Можно даже с уверенностью утверждать, что человеческая история бывает парадоксальным образом античеловечна, антигуманна. Мы не должны искать в коллективной истории рациональное человеческое зерно. Ее рациональность нечеловеческая, она выше и непостижимей. Следует понять, что у морали в этом мире свои специфические функции, как у Святого Духа, иначе мы будем вечно обречены вращаться в замкнутом круге благих пожеланий, ни на йоту не расширяя пределов исторического знания, и ждать, когда история вновь накажет нашу благонамеренность за этот самый невыученный урок.

Законы исторического развития проявляются в его результатах. Несомненно, отсюда два шага до принятия безнадежного трагизма бытия. Но подобная точка зрения все же не является безысходным фатализмом. В эти законы исторического развития в качестве составной части входит и идеальный элемент — индивидуальное, коллективное сознание — который постепенно поддается упорной дрессировке. Без идеи объективные условия остаются только объективными условиями, а не историей. Несмотря на то, что наше будущее в неизмеримо большей степени зависит от груза исторического опыта, нежели от умозрительных, идеальных систем, тем не менее именно «здесь роза, здесь танцуй, здесь Родос, здесь прыгай». Мораль, нравственные критерии имеют весьма ограниченное значение в методологии исторической науки. Они мало помогают в анализе прошлого, но их выводы из событий минувшего, должны подсказывать направление возможной сознательной корректировки будущего развития.

Историзм и систематизм — вот принципы развития общества, в которых воплощается борьба материального с идеальным. Противоречие исторического опыта и системного конструктивизма является источником развития цивилизации (или же ее гибели — здесь, как утверждает диалектика, все дело в мере). Знаменитый психолог Макс Нордау говорил, что конфликт исторического опыта и идеальных систем — явление, присущее всем временам и народам. Как правило, молодые люди, вступая в сознательную жизнь, остро ощущают противоречивость человеческого бытия, кажущуюся несправедливость отдельных сторон общественной жизни и полагают реальным исправить ее. Однако они слабо понимают, что это цельное здание стоит на колоссальном фундаменте конкретного исторического опыта, который уже ни отменить, ни изменить нельзя. Отсюда — психологические коллизии, личные трагедии, трагедии целых народов, поднявшихся по зову лучших в путь за счастьем и свободой. В частности, в историографии альтернативизм и появился как некая разновидность системного конструктивизма.

Не только материализм, как считал Ленин, но и вообще любое научное сознание прочно стоит на вопросе «Почему?». Единственное, чем историческая наука может помочь обществу в облегчении судорог его развития, — это не раскладыванием пасьянсов из мифических альтернатив, а упорным исследованием закономерностей, то есть постижением того, почему случилось так, а не иначе. Упомянутые венгерские историки, что примечательно — сторонники альтернативизма, вынуждены признать, что сталинская модель общественного устройства была не просто продуктом злой воли Сталина, а явилась прежде всего результатом целой цепочки сложных исторических обусловленностей.

Историки изучают свой предмет, деля его на временные отрезки, но понимать историю отдельными отрезками бессмысленно. В периоде насилия не увидеть смысла. Однако, если все движение общества представить в виде неразрывного процесса, его жестокий характер становится понятнее. В частности, очевидно, что большевики по-своему подходили к задачам, поставленным перед страной эпохой империи и не решенным ее реформаторами.

В образе действий большевизм также ничего принципиально нового не внес. Передовая Европа вначале «просвещалась» бесчисленными кострами святой инквизиции, прекрасная Франция омолаживала себя массовым террором против старой аристократии и прихорашивалась повальными расстрелами людей в рабочих блузах с нечистыми, мозолистыми руками и т. д. История показывает, что ее шестерни всегда требовали, чтобы их смазывали человеческой кровью. Нетрудно заметить, что советский коммунизм осуждают не за кровь, а за ложь. За те прекрасные слова и обещания, которые прикрывали обычную жестокость. Коммунизму как доктрине, в которой идеальному фактору отводилась особая роль, обмана не простили.

Советский коммунизм вознес государство на принципиально новую высоту. Центральная гуманитарная проблема, которую обнажил государственный абсолютизм советского периода, — это вопрос о том, насколько далеко может расходиться интерес отдельной личности с законами функционирования общественных институтов, в первую очередь нации и государства, составной частью коих и поныне является даже самый суверенный индивид. Государство было подвергнуто остракизму, однако, после того, как отдельная суверенная личность в либеральном ходе вещей остро почувствовала необходимость существования государства в своих же интересах, быстро стал угасать и обличительный азарт.

Так или иначе, в значительной степени помимо воли, но в настоящий период отечественная историография устанавливает органическую связь, идентичность советской истории со всей историей России в целом. Это выдвигает новые проблемы перед исторической наукой, которой уже невозможно использовать понятийный аппарат, оставленный советской коммунистической идеологией. Советская коммунистическая доктрина — это феномен конкретной мобилизационной идеологии, и сегодня исследовать советское общество в категориях «социализм — коммунизм» — то же самое, что формулировать научный взгляд на Древнюю Русь в круге понятий средневековой схоластики и религиозной мистики.

Современная философия истории пока еще не готова предложить исторической науке что-либо равноценное взамен устаревшей классической формационной теории с ее «коммунизмом, как высшей стадией развития человечества». Будучи еще не убеленным сединами, Лев Толстой мудро отмечал, что воззрения на то, что является благом для человечества, изменяются с каждым шагом. Все, что казалось благом, через энное количество лет представляется злом и наоборот. Худо, что Ленин и Сталин не имели тех понятий о благе человечества, которые имеют теперь газеты. Где гарантия, что завтра не окажется наоборот?

Теорию интересуют инвариантные (неизменяемые) признаки изучаемого явления. Идеология — столь необходимая вещь, которая в первую очередь подвержена всяким веяниям. Поэтому к коммунизму следует относиться как к духовной оболочке объективного процесса, смысл которого заключается в ключевом понятии — модернизация. В начале XX века Россия остро нуждалась в модернизации своей социально-экономической системы, которую не смогла обеспечить старая власть. Будучи смертельно израненной на фронтах империалистической войны, старая власть в 1917 году была похоронена под звуки революционного гимна. Явились новые силы, новые люди, чья революционная ограниченность легла в основу новой политики.

Задачи реформирования, точнее, революционной перестройки экономики на социалистический лад (как это понимали большевики) к началу 1921 года резко разошлись с потребностью выхода национального хозяйства из кризиса. Для его преодоления потребовалось возвратиться к уже, казалось, отжившим и навек похороненным капиталистическим, рыночным отношениям. Однако нэп стал нэпом, то есть средством восстановления разрушенной экономики России, не потому, что развязал рынок как таковой, а потому, что предоставил относительный простор тем отношениям, которые в то время были присущи самому большому и наиболее сильному сектору в экономике страны — мелкому крестьянскому хозяйству. Но это уже после того, как военный коммунизм собрал воедино нарушенную войной и революцией государственную целостность страны.

Кроме того потребовалось еще одно очень важное условие к либерализации хозяйственной жизни России. Прежде, чем перейти к налогу и претендовать на часть продуктов крестьянского труда, государству в течение трех бурных лет декретом и штыком, словом и силой пришлось доказывать свою состоятельность в том, что оно может забрать все. Это явилось необходимой предпосылкой перехода к налогу в 1921 году, а далее незыблемый политический монополизм и диктатура идеи позволили большевистскому руководству удержать контроль над партией и обществом в целом.

Важен вопрос о хронологических рамках нэпа. Относительно начальных рубежей новой экономической политики дискуссии были в 20-е годы, но сейчас их практически нет. Все события заслонил своей громадой знаменательный X съезд РКП(б), состоявшийся в марте 1921 года. Вместе с тем относительно конечного рубежа периода разногласия были всегда, и особенно они проявились в настоящее время, если таковым считать конец 80-х — 90-е годы XX века. В качестве основного критерия, по которому можно считать завершение нэпа, стал выделяться факт введения чрезвычайных мер в хлебозаготовках в январе 1928 года. Он напористо оттеснил прежнюю веху — начало сплошной коллективизации сельского хозяйства в 1929 году.

Чрезвычайные меры действительно были впечатляющими и живо напоминали времена военного коммунизма. Однако, несмотря на размах, они оставили в неприкосновенности важнейшие признаки нэпа. Так, в 1928–1929 годах еще продолжало существовать крестьянское товарное хозяйство и такие зримые признаки нэпа, как частная торговля и промышленность. Что же касается наступления на них со стороны власти, то оно фактически постоянно велось все предыдущие годы, что, кстати, и составляло главную суть новой политики: кто — кого. Лучшие годы нэпа также дают многочисленные примеры наступления на крестьянское хозяйство: ограничения в пользовании землей, наемной рабочей силой, в приобретении сельхозмашин, огромное количество т. н. «лишенцев», требования продавать хлеб по низким государственным ценам и тому подобное. Эпизодическое усиление всего этого комплекса мер не может считаться принципиальным критерием. Обращение материальных ценностей в 1928 году продолжало осуществляться на основе товарно-денежных отношений. Принципиально новым явлением стало начало ликвидации самого товарного крестьянского хозяйства, которое начало проводиться в ходе сплошной коллективизации осенью 1929 года.

Если ориентироваться просто на наличие посторонних элементов в системе, то легко придти к тому, что вообще будет невозможно установить какую-либо градацию и выработать хронологию. Например, вопрос о начале нэпа. Если руководствоваться наличием чрезвычайщины, признаков военного коммунизма, то еще целый год после X съезда РКП(б) их элементы в экономическом укладе страны были гораздо сильнее, чем слабенькие нэповские начинания. Фактически сохранялась продразверстка, выколачиваемая в условиях голода самыми свирепыми методами, стояли заградительные отряды. Да и самой торговли, можно сказать, не было, поскольку на первом этапе нэпа, до осени 1921 года, власть пыталась проводить централизованный товарообмен. Нэп стал преодолевать военный коммунизм только в начале 1922 года, когда общество стало оправляться от ужасов голодной катастрофы. Однако это не является достаточным основанием, чтобы перенести начало нэпа на год позже общепризнанной даты.

Ленин в своем последнем публичном выступлении провозгласил: «Из России нэповской будет Россия социалистическая». Сейчас, когда улетучилась казавшаяся первостепенной важность деталей нэпа и потускнели различия политических физиономий его героев и вождей, появилась возможность вести речь о принципах. Авторы предлагаемой работы делают попытку, оправданную новейшими временами, ответить на вопросы: что из себя в своих существенных чертах представляла Россия нэповская, и почему она все-таки перестала быть таковой? Почему нэп, выполнив свою историческую миссию, в конце концов, как в свое время столыпинская политика, перестал удовлетворять и левых, и правых, и «правоверных» и был погребен под ударами как слева, так и справа, как сверху, так и снизу? Стала ли Россия после этого социалистической или еще какой-то иной — это также проблема, подлежащая дальнейшему обсуждению.

Раздел I Система нэпа. 1921–1923

Глава I Экономический либерализм в пределах политического монополизма

С. А. Павлюченков

Война после войны и отступление большевиков

На X съезде РКП(б) Н. И. Бухарин откровеннее, чем все остальные партийные вожди, охарактеризовал обстановку в стране, в условиях которой руководство большевиков оказалось вынужденным отказаться от идеи «непосредственного» перехода к социализму и провозгласить новую экономическую политику. Он сказал: «Мы вступаем в новый период с большими противоречиями. С одной стороны, он характеризуется тем, что мы закончили полосу необычайно интенсивных войн, которые мы вели со всем капиталистическим миром, с другой стороны, он характеризуется тем, что у нас выступает война на внутреннем фронте — иногда в форме настоящей войны, иногда в форме чрезвычайно близкой к этой войне»^[3].

Вопреки обыкновению здесь Бухарин оказался точен в формулировках. Переход к нэпу осуществлялся партией большевиков в условиях настоящей «войны после войны», которая с начала 1921 года стала разгораться в стане победителей белой контрреволюции. Между большевистской властью — с одной стороны и широкими крестьянскими и рабочими массами — с другой. Эта война после войны не приобрела, не успела приобрести настоящего фронтового масштаба, но из количества населения, вовлеченного в различные очаговые формы борьбы с властью, вполне можно было составить несколько регулярных армий. По конфиденциальным правительственным данным количество сибирских крестьян-повстанцев в целом превосходило численность всех советских войск, расположенных между Уральским хребтом и Байкалом — т. е. более 200 тыс. человек^[4]. В тамбовское антоновское восстание было вовлечено около 60 тыс. крестьян, а общее количество рассеянных по стране крестьянских повстанческих отрядов, т. н. «банд», просто не поддается какому-либо количественному определению. Но оно было огромно и, несмотря на свою раздробленность, сыграло важную роль в принуждении ленинского руководства к смене политической стратегии.

Отношения власти, воплощающей и олицетворяющей, по ее мнению, «диктатуру пролетариата» с реальным рабочим классом, были еще запутаннее. Тот же Бухарин на X съезде фактически признал, что даже не партии, а «партийному авангарду» противостоит остальная пятимиллионная (по официальной и весьма завышенной статистике) рабочая масса со значительной частью рядовых партийцев. «Что это значит? — вопрошал партийных товарищей большевистский оппозиционер Г. Мясников после Кронштадтского мятежа. — Несколько сот коммунистов дерутся против нас!»^[5]

Весь предшествующий период военного коммунизма в важнейших промышленных центрах отношения рабочих с большевистской властью носили весьма напряженный характер, а в начале 1921 года они приобрели особенную остроту. Причин тому было достаточно. Как тогда, выражая мнение тысяч и тысяч рабочих по всей стране, писал на имя Ленина один из простых и еще сочувствовавших власти донецких шахтеров: «Я вместе со своими товарищами — углекопами Донбасса, ушел в ряды Красной армии, чтобы бить врагов… И теперь мы возвратились в тыл, чтобы дружными усилиями возродить наше революционное хозяйство. Что же увидели мы здесь, в тылу? Мы увидели, что в то время, когда мы на фронте несли все лишения, разутые, без одежды, порою даже голодные, разрушая старый чиновный порядок, здесь в тылу за нашими спинами создавался новый бюрократизм». Шахтер возмущался, что в то время, как семьи рабочих голодают и мерзнут, не имеют самого необходимого, советские бюрократы хорошо и тепло одеты, носят «шикарные желтые сапоги», «галифе шириною в Черное море», сытно едят и не хотят обращать ни малейшего внимания на тех голодных, по милости которых они все это имеют. «Где же те идеалы, к которым звали нас? Где же то равенство, которое обещали нам? Его нет. Нет даже малейшего намека на него»^[6].

Этот шахтер еще помнил об идеалах, о возвышенных целях революции, а внимание его менее развитых собратьев по классу уже давно было полностью поглощено будничными заботами о хлебе насущном, бесконечными требованиями к администрации по поводу пайка, озлобленной критикой властей за милитаризацию труда и невозможность рабочим самостоятельно добывать пропитание.

На исходе 1920 года государство стремилось выжать из системы военного коммунизма максимальное ускорение, и помыслы большевистской власти были устремлены далеко вперед, что не позволяло заглянуть за внешнюю оболочку сложившейся ситуации и понять: основные узлы общественного механизма находятся на грани разрыва. Даже от очевидных проблем старались отмахиваться — например, вопрос о тамбовском восстании впервые был рассмотрен в ЦК лишь в начале 1921 года, только через пять месяцев после его начала.

Внешнее благополучие было самым резким образом нарушено со вступлением страны в 1921 год. Буквально с Новым годом кризис перешагнул через грань своего подспудного созревания в открытую фазу, и первый его удар пришелся по стальным артериям республики — железнодорожному транспорту, который начал катастрофически снижать объемы перевозок из-за недостатка топлива. Проблема топлива оказалась напрямую связанной с крестьянством и продовольственной политикой. Заготовка дров методом хозяйственного подряда, ввиду его «капиталистического» характера, была упразднена осенью 1920-го. Принудительное привлечение крестьян к лесозаготовкам давало весьма незначительный эффект — около 30 процентов от задания^[7]. Донецкие шахтеры, которые только и видели, что хвосты редких хлебных эшелонов, проносящихся с Северного Кавказа в Центр, не работали и разворовывали остатки угля для обмена на продовольствие.

В первых числах января стали ощущаться перебои с хлебом в Москве и Петрограде. Выяснение причин показало, что все резервы продовольствия в разоренной Европейской России исчерпаны и остается надеяться только на его подвоз с отдаленных окраин — Сибири и Северного Кавказа. В это же время помимо нехватки топлива развитию перевозок начало препятствовать еще одно, более грозное обстоятельство. На тамбовщине, в Поволжье, в Сибири и других местах ширилось повстанческое движение крестьян, не согласных с продовольственной политикой государства. Крестьяне роптали, что при старой власти даже каторжные так не мучились, как крестьяне при власти советской^[8]. На секретном заседании Сиббюро ЦК РКП(б) 11 февраля 1921 года было признано, что в декабре 1920 и январе 1921 года крестьянские хозяйства были разорены конфискациями, в действиях продкомиссаров отмечались многочисленные факты пыток, издевательств и расстрелов. Крестьян сажали в холодные амбары, обливали водой при 30-градусном морозе и т. п.^[9]

Трудно представить более неуклюжую пропаганду, которая велась запутавшейся властью в зоне крестьянских восстаний. Дескать, восстания против Советской власти — это происки белогвардейцев, и издевательства над населением — дело рук бандитов, а посему — всему населению предписывалось под угрозой смерти сдать все оружие вплоть до последней гильзы^[10] (надо думать, для того, чтобы население не могло оказать сопротивления этим белогвардейцам и насильникам-бандитам).

Отряды восставших целенаправленно разрушали железнодорожные пути, затрудняя и без того недееспособное транспортное сообщение. Волна крестьянских восстаний в течение января нарастала стремительно, намечался очередной изнурительный этап гражданской войны. По воспоминаниям секретаря Сиббюро ЦК РКП(б) Данишевского, полтора месяца связь Сибири с Москвой была только по радио. На X съезд партии сибирская делегация ехала вооруженной «до зубов», готовая к прорыву с боем^[11].

Сами по себе плохо вооруженные крестьянские отряды не представляли особенной угрозы государству. Оно намеревалось поступить с ними так же, как и со многими сотнями разрозненных выступлений, случавшихся и раньше. Но после разгрома Врангеля крестьянство стало обретать мощного союзника в лице Красной армии, которая почти целиком состояла из того же крестьянства, и на ее состоянии непосредственным образом отражалось брожение умов в деревне. Победоносная Красная армия оказалась ненадежным орудием в борьбе против новой волны повстанческого движения. С наступлением зимы настроение в воинских частях приобрело очень беспокойный характер. Из охваченной восстанием Сибири в Москву летели просьбы отозвать «разложившиеся» местные дивизии и прислать верные воинские части из голодных губерний, не связанные с сибирским крестьянством^[12].

Одновременно с этим проходила демобилизация Красной армии. При проведении продразверстки демобилизуемым красноармейцам не оставляли хлеба; возвращаясь на родину, они находили свои деревни в полной нищете и отчаянии и прямиком пополняли отряды повстанцев. В Сибири с самого начала отмечали, что во главе восстаний встают демобилизованные красноармейцы^[13]. С первых чисел марта 1921 года повстанцы стали формировать из пленных красноармейцев отряды и отправлять на фронты боевых действий с правительственными войсками. Бои показали карательным частям, что с повстанцами нужно считаться как с силой^[14]. На X съезде партии Ленин признал, что демобилизация Красной армии дала повстанческий элемент в «невероятном» количестве.

1 марта 1921 года московские газеты внезапно аршинными заголовками провозгласили о подъеме на борьбу с какой-то «новой» контрреволюцией. Слово «Кронштадт» появилось с 3-го числа. Восстание гарнизона морской крепости Кронштадт и экипажей части кораблей Балтийского флота, по заключению следственной комиссии ВЧК, «явилось непосредственным логическим развитием волнений и забастовок на некоторых заводах и фабриках Петербурга, вспыхнувших в 20-х числах февраля»^[15]. В конце 1920 года, в период правительственных иллюзий относительно экономического роста, в Петроград в порядке трудовой повинности было возвращено большое количество рабочих, бежавших ранее из-за голода в деревню. «Трудмобилизованные» принесли с собой настроения крестьян, возмущенных системой разверстки, запрещением свободной торговли и действиями заградительных отрядов. И когда в результате топливного кризиса началось внезапное закрытие большинства только что пущенных в ход предприятий и резкое сокращение пайка, это вызвало острую вспышку недовольства петроградских рабочих. Почти все предприятия города остановились. Город охватила почти что всеобщая забастовка. Среди забастовщиков ходили откровенно антибольшевистские листовки с требованиями коренного пересмотра политики, освобождения арестованных социалистов и рабочих, созыва Учредительного собрания. В петроградском гарнизоне также сложилось критическое положение, голодные обмороки солдат приняли массовый характер. «Очень часто красноармейцы просят милостыню по дворам», — сообщал 11 февраля в РВСР и ЦК партии секретарь губкома Зорин^[16]. Движение не приняло организованного характера в значительной степени благодаря быстрой реакции петроградской ЧК, немедленно арестовавшей деятельных членов организаций меньшевиков, эсеров, левых эсеров и анархистов, что сразу лишило рабочих возможности организованных действий. Но события перекинулись в Кронштадт и отозвались в Москве, где сложились аналогичные условия.

В Москве волна недовольства рабочих, возбужденных продовольственным кризисом и агитацией оппозиционных партий, началась в первых числах февраля стачками металлистов и почти не прекращалась три недели. Новый импульс стачечное движение получило 23 февраля. В ходе его выявилось определенно отрицательное отношение рабочих масс не только к власти, но и к своим товарищам-коммунистам. В комячейках на предприятиях уже привыкли видеть агентов власти, или как их тогда презрительно называли рабочие — «комищеек». Руководитель профсоюза металлистов А. Г. Шляпников жаловался с трибуны партсъезда, что в массах сложилось убеждение, что ячейка, заводской профсоюзный комитет — это враги рабочих, и «сейчас коммунистов из заводских комитетов вышибают. Основа наших союзов — фабрично-заводские комитеты становятся беспартийными»^[17].

Кронштадтское восстание представляло собой самую серьезную опасность. Оно могло сыграть роль детонатора к тому взрывному материалу, который представляла из себя Россия к весне 1921 года. Многочисленные корреспонденты сообщали в то время в ЦК из разных мест, что обстановка поразительно похожа на ситуацию весной 1918 года, перед самым началом чехословацкого мятежа. Сохранились сведения о том, что, как только просочились слухи о событиях а Кронштадте, во многих местах стал наблюдаться массовый отъезд чиновной партийно-советской бюрократии. Очевидец из Екатеринослава вспоминал, что публика произносила «Кронштадт восстал!» созвучно словам «Христос воскресе!» Базарные спекулянты стали дерзко разговаривать с милицией, а большевики откуда-то доставали хлеб и распределяли среди рабочих наиболее опасных заводов^[18].

Петроградские и московские волнения докатились до Поволжья. В Саратове по инициативе активизировавшихся меньшевиков и эсеров рабочие заводов и железнодорожных мастерских начали проводить митинги, на которых обсуждалась и одобрялась переданная им резолюция собрания рабочих и служащих московского участка Рязано-Уральской железной дороги, в которой содержался призыв к всеобщей политической стачке за замену большевистской власти коалиционным правительством и последующим созывом Учредительного собрания^[19]. В Башкирии из секретных источников ЧК стало известно, что местные националисты во главе с башкирским наркомом по военным делам Муртазином после сообщений о Кронштадте приготовились к выступлению и ждут сигнала из Москвы. «План адский — предварительно вырезать группу ответственных работников»^[20].

Однако политический кризис в стране в начале 1921 года не набрал силы, способной свалить власть большевиков. Почти за месяц до Кронштадта, в первых числах февраля, ленинское руководство сумело стряхнуть с себя гипноз военно-коммунистических установок и осознало необходимость радикального пересмотра политики. К февралю же относятся первые практические мероприятия по свертыванию продовольственной диктатуры и отмене продразверстки, которые вскоре получат свое официальное подтверждение в резолюции X съезда РКП(б) от 15 марта «О замене разверстки натуральным налогом», ознаменовавшей переход общества от военного коммунизма к новой экономической политике.

6 марта 1921 года московская газета «Коммунистический труд» после нескольких номеров с крупными заголовками о подъеме на борьбу с «новой контрреволюцией» поместила скромную, всего в одну строчку, заметку о том, что Президиум Моссовета постановил снять в Московской губернии заградительные отряды. Несколькими днями ранее это уже было сделано в Петрограде и совершалось повсеместно без санкции центральной власти и Наркомпрода. Продовольственная диктатура, столп военного коммунизма, разрушилась еще до принятия X съездом известной резолюции о замене продразверстки натуральным налогом.

В Петрограде, ввиду кронштадских событий, были вынуждены пойти еще дальше. Экономические мероприятия на какое-то время были дополнены политическими свободами — собраний и слова. Петроградский губсовет профсоюзов предпочел проводить политику сродни «зубатовщине», пытаясь организовать и направить в относительно безопасное русло накопившееся недовольство рабочих. В отпечатанных массовыми тиражами листовках говорилось о чем угодно: о бюрократизме власти, о здоровой критике в Советах и прессе, об избрании в органы власти рабочих «от станка», о проведении свободного товарообмена рабочих с крестьянами и т. п. Все это разрешалось и даже поощрялось, не рекомендовалось только прибегать к забастовкам как к средству решения вопросов^[21].

Кронштадтский мятеж, несмотря на свою локальность, стал концентрированным физическим воплощением враждебного отношения масс Советской республики к ее политическому режиму и конкретно к политике военного коммунизма. В Кронштадте единым фронтом выступили беспартийные солдаты, матросы и рабочие вместе практически со всей коммунистической партийной организацией крепости. В мятеже проявились те болезненные процессы в Красной армии, которые начались в ней давно, с мобилизацией в ее ряды больших масс крестьянства. Красная армия страдала противоречиями, поскольку, будучи на 95 % крестьянской, она в то же время была призвана защищать режим, проводящий антикрестьянскую политику. Это подрывало ее боеспособность и выплескивалось в неоднократные мятежи и волнения красноармейских частей в Гомеле, Красной Горке, Верном, Нижнем Новгороде и других местах. К началу 1921 года настроения в Красной армии слились в с настроениями крестьянства страны. На какое-то время армия оказалась потерянной для большевиков, и в этот период исключительное значение в сохранении их власти приобрели краснокомандирские курсы и разного рода части особого назначения. ЦК партии был информирован о настроениях красноармейцев, которые в массе заявляли, что воевать с империалистами — одно дело, а в борьбе между коммунистами и прочими социалистическими течениями, в особенности с крестьянством, — «наше дело сторона»^[22].

Новый курс и смута в партийных рядах

В кризисе начала 1921 года Ленин сумел вовремя сменить политические ориентиры и перехватить инициативу у стихии, сумел не допустить полной дестабилизации общественной системы и государственного развала на почве отрицания массами власти, потерявшей авторитет, как это случилось с его предшественниками в 1917 году. Большое значение имело также отсутствие реальных политических альтернатив большевизму, уничтоженных и раздавленных в ходе гражданской войны. Наблюдатели из партаппарата, вращаясь в рабочей среде, делали вывод, что «рабочие массы в своем большинстве — за Советскую власть, поскольку они не видят заместителя этой власти и боятся возврата к царизму»^[23].

Заметное политическое уныние в рабочем классе, испытывавшем четвертый год подряд разочарование в результатах революции, окрашивало в нигилистические тона его массовое поведение. Среди рабочих весьма популярны стали разговоры в том духе, что «нам теперь уже все равно, кто бы ни стоял у власти, но ясно одно, что коммунисты не справились с возложенной на них задачей и справиться не сумеют, а терпеть мы больше не в состоянии, выхода не видим»^[24]. Наиболее активная часть рабочих пыталась искать этот выход в анархических течениях, которые в 1921 году заметно увеличили свое влияние в рабочей среде, но которые в силу принципа критики всяческой власти не могли предложить организационной альтернативы большевизму.

Помимо тяги к анархизму, ВЧК уже с 1920 года особо отмечала появление необычайного всплеска религиозных настроений. На Пасху 1921 года церкви в Москве, да и других городах, были переполнены рабочим людом^[25]. Разочарование в коммунистических посулах, утрата ясных политических ориентиров вынуждали возвеличенного «гегемона» революции сосредоточиться исключительно на своей частной жизни. После объявления новой экономической политики среди представителей передового индустриального пролетариата получило распространение т. н. «шкурничество», усилились обывательские устремления к удовлетворению личных потребностей, решению бытовых проблем и обогащению любыми способами. Прочно утвердившийся в головах под промасленными кепками вывод, что власть — не рабочая, поворачивал их обладателей на проторенную дорожку привычек и ухваток наемного работника в «чужом» хозяйстве. Расцветало извечное отношение к «казенному» имуществу. Иностранцы, прибывавшие в страну Советов через южные и северные морские границы, с изумлением отмечали потрясающий вандализм русских рабочих. Сначала портовые грузчики, затем транспортники и прочие превращали по пути к месту назначения паровозы и другие дорогостоящие машины и механизмы, закупленные на золото, в железный хлам, снимая кожаные сидения, приглянувшиеся механизмы и особенно детали из цветного металла.

Характерным симптомом, демонстративного отчуждения рабочих от власти, стали выборы в Моссовет в 1921 и 1922 годах, которые проходили в условиях бойкота с их стороны. Повсеместным явлением в среде пролетарского актива стали деморализация и разложение. Каменев в откровенной беседе с английским визитером, известным философом Б. Расселом, признавался, что основной мотив отзыва депутатов рабочих из Совета — это пьянство^[26].

Партийная оппозиция указывала на ситуацию в Советах как на свидетельство ощутимого разрыва между пролетариатом и большевиками. Однако разрыв был скорее не с партией, а с ее руководством и партаппаратом, подтверждением чему служит то обстоятельство, что сами рядовые коммунисты переживали в начале нэпа тяжелый идейный разброд и организационный разлад. Партия к тому времени уже представляла весьма сложный организм будучи неоднородной как по составу, происхождению, так и по положению партийцев. Это не могло не обуславливать различное отношение кпроисходящему. Идейное брожение в РКП(б) началось не со смены большевистской стратегии, не с введения нэпа, а еще на стадии формирования различного, порой противоположного, отношения рядах к политике военного коммунизма. После X съезда разноголосица и смятение в среде большевиков еще более усилились. Например, владимирский губком обратился в апреле 1921 года в ЦК РКП(б) с письмом, в котором подчеркивалось, что члены губернской парторганизации, возвратившиеся с подавления Кронштадтского мятежа, «вынесли из этой истории весьма тяжелое впечатление», которое отразилось на всей организации в форме всеобщей апатии и растерянности. В первую очередь, коммунистов, участвовавших в подавлении кронмятежников, поразила массовость восстания и участие в нем не только рабочих, но и значительной части коммунистов. Далее, отмечалось в письме, поразило отсутствие связи кронштадтцев с белогвардейским Западом и даже факт отказа от предложенной Финляндией помощи войсками и продовольствием. И что окончательно потрясло коммунистов, так это «массовые расстрелы рабочих и матросов-кронштадтцев, потерявшие смысл необходимого, может быть, террора в силу уже того, что они проводились негласно»^[27].

Кроме подобных исключительных случаев, на атмосфере в партии сказывались застарелые разногласия между «верхами» и «низами». К примеру, в далекой глубинке, в Порт-Петровске (Махачкала), местный уком на заседании 7 мая 1921 года обсуждал вопрос о «полном разложении низов по поводу недовольства к верхам… и совершенном падении дисциплины среди РКП»^[28]. То есть укомовцы обсуждали «разложение» низов, поскольку рядовые партийцы выдвигали претензии к своему руководству наделившему себя роскошными квартирами и другими привилегиями.

С откровенными злоупотреблениями аппарата было проще, сложнее было с другим. Несмотря на бюрократизацию власти, коррумпированность и разложение, проникавшие через бесчисленные прорехи в быстро растущий, неупорядоченный партаппарат, вместе с многочисленными проходимцами, в нем трудилось множество рядовых, ответственных коммунистов в годы войны честно и самоотверженно служивших одухотворяющим идеям строительства нового общества. Начиная работу в своем учреждении в восемь утра и заканчивая в восемь вечера, они зачастую были обязаны еще идти выполнять, порой с риском для жизни, поручения партийной организации. Нервное и физическое истощение были заурядными явлениями среди членов РКП(б), отдававших все силы служению делу революции. Но, в результате резкой смены партийного курса, утраты четких политических ориентиров, «предательства» верхушки оказалось, что и сами идеалы сомнительны. Вместо заслуженного поощрения и чувства удовлетворения за нечеловеческое напряжение военных лет, они терпели крушение идеалов и личных надежд, нищету. Их изгоняли с постов в Советах, в кооперации, и при этом зачастую сопровождали увольнение «шутками», как писал в газету «Беднота» секретарь жуковского волкомпарта Пензенской губернии И. Пиреев: «Было вам время — прокомбедились и отъячейкились»^[29].

Доверие к вождям и вера в непогрешимость руководства сменились тяжелым сомнением в целесообразности потраченных сил и лучших лет жизни.

25 апреля секретарь ЦК Молотов направил шифротелеграмму всем губкомам РКП(б), в которой весьма примечательно звучало, что «правильная коммунистическая политика» осложняется «серьезными изменениями в продполитике», что отражается в колебаниях и неустойчивости членов партии, в наблюдающихся местами частных или групповых выходах из партии. Губкомам предлагалось поставить выходы из партии под особое внимательное изучение^[30] и своевременно информировать ЦК партии. Через месяц, на X партконференции, Молотов поспешил успокоить представительную аудиторию, заявив, что, хотя выходы из партии иногда принимают заметный характер, широкого движения из партии не наблюдается и страхи в этом отношении несомненно преувеличены^[31]. В течение летнего периода, в условиях голода, охватившего десятки губерний страны, развал местных парторганизаций принял массовый характер. Нередко от уездных, тем более от волостных организаций оставалось только название да несколько особо стойких функционеров, которые и не помышляли о соблюдении инструкций ЦК и регистрации всех оставивших партию.

Общая для всех рядовых членов партии и массы низовых активистов проблема отражена в рапорте сотрудника политсекретариата 3-го конного корпуса Т. М. Гречишкина от 23 июня 1921 года. Он описывает бедственное положение своей голодающей семьи и, прилагая партбилет, заявляет, что «оставаться в рядах партии я дальше не могу, т. к. работать как-нибудь не умею, а работать открыто, честно нет возможности, и я предпочитаю честно заявить о выходе из партии…» Пересылая это заявление в Политуправление РВС, военный комиссар 3 кавкорпуса подчеркивал, что явление усталости, отразившееся в рапорте, «носит далеко не единичный характер» и за последнее время преступления среди коммунистов, совершающиеся на этой почве, начинают принимать «угрожающий характер». В июне на основании аналогичных мотивов в корпусе уже были исключены из партии двое ответработников за преступления, совершенные с целью выйти таким способом из партии и уволиться из армии, а также еще двое коммунистов покончили жизнь самоубийством^[32].

Однако, как свидетельствуют секретные документы ВЧК, определенная часть краскомов вместо малодушных самоубийств помышляла совершенно об ином. Летом 1921 года особым отделом ЧК в Красной армии была установлена заговорщицкая организация под названием Донская повстанческая армия, которая подразделялась на девять т. н. «полков», объединенных штабом ДПА во главе с командующим, скрывавшимся под именем Орленок. Орленок оказался слушателем Академии Генштаба, коммунистом с 1918 года, опытным боевым командиром Красной армии, служившим в момент его ареста начальником штаба 14-й кавалерийской дивизии армии Буденного.

Как показало расследование чекистов, в заговор был вовлечен целый ряд командиров Красной армии, в большинстве молодых коммунистов, которые после ликвидации фронтов стали переживать «сильные внутренние политические колебания» в связи с переменой курса РКП(б). Особенно резко эти колебания проявились среди слушателей Академии Генштаба, в стенах которой после X партсъезда возникла тайная группа оппозиционно настроенных по отношению к политике и руководству партии. На ее собраниях обсуждалось внутреннее положение страны, политика, и, как свидетельствуют материалы дела, в своих выводах конспираторы были близки к тем взглядам, которые выражала известная оппозиционная группировка В. Л. Панюшкина.

Впоследствии один из руководителей группы показал, что в призывах Панюшкина они услышали тот честный голос, который решился открыто выступить против неправильной политики руководства РКП(б) и за которым следует идти. Вскоре кружок военных открыто примкнул к Панюшкину, который в свое время пытался из своих сторонников организовать новую Рабоче-крестьянскую социалистическую партию, печатал обращения к рабочим, призывавшие отколоться от обюрократившейся РКП(б). Слушатели академии Абрамов и Шемполонский предложили Панюшкину повести более широкую работу в армии: организовать на Доку «вооруженную демонстрацию» против Соввласти, дабы заставить правительство вернуться на путь революционной политики. Однако, Панюшкин признал преждевременным образование боевых ячеек при РКСП, хотя сама идея «своей» армии ему понравилась.

После этого военные заговорщики стали действовать на свой страх и риск. В апреле 1921 года Абрамов во время пасхальных каникул отправился на Дон не только, чтобы обнять родных, но и установить контакт с поднявшим мятеж против Соввласти бывшим начдивом Буденного Маслаковым. Поездка Абрамова на Дон еще более убедила военных в верности своего замысла, началась деятельная работа по созданию конспиративной военной организации на Дону. За основу организации были взяты старые кадры участников добровольческих казачьих отрядов, сражавшихся в 1918 году на стороне Красной армии.

Заговорщики не успели в полной мере приступить к реализации своих планов, однако некоторые документы и свидетельства, оказавшиеся в руках чекистов, показывают, что «тихий Дон», как это и бывало всегда, отнес энтузиастов в свою, весьма специфическую сторону, далекую от «истинного» коммунизма Панюшкина. Так в приказе № 1 по ДПА от 5 октября 1921 года говорилось, что вскоре настанет момент наибольшей разрухи и неудовольствия существующей, никем не избранной «расточительной и безумной» властью, и содержался призыв к формированию новых повстанческих частей^[33]. В распространенном воззвании ДПА еще громче объявлялось, что настал час мщения за «угнетательство и позор русского народа» и пришла пора «сбросить с себя ненавистное иго коммунистов, евреев и прочей своры»^[34]. После ареста идейного вождя Панюшкина и разгрома его группы, военные заговорщики практически всецело съехали на эсеровские лозунги.

Для более устойчивого в своем «коммунизме» среднего уровня руководящих партийных и советских функционеров были характерны свои проблемы: не «как жить», а «как руководить». Замнаркома земледелия Н. Осинский после двухнедельной поездки по губерниям черноземного Центра в мае 1921 года поднял в ЦК вопрос о необходимости провести очередную конференцию, которая должна конкретизировать и разъяснять губернским коммунистам общие установки нового партийного курса, в понимании которого на местах наблюдался большой разброд: «одни полагают, что мы становимся на путь возвращения к буржуазным отношениям, другие, наоборот, думают, что предпринимается показной политический ход»^[35].

Не было ничего странного в том, что за годы военного коммунизма на местах привыкли к «сезонным» колебаниям крестьянской политики Москвы. Когда весна и пора сеять — галантерейное обхождение с крестьянином, когда осень и урожай снят — можно не церемониться. Так в Ельце в укоме Осинского с улыбочкой спрашивали: «Будет ли осенью вновь восстановлена разверстка?».

Однако ни свежая ленинская брошюра «О продналоге», ни материалы состоявшейся 26–28 мая X партконференции, на которой звучала фраза: «Всерьез и надолго»^[36], — не смогли внести окончательную ясность в умы партийных функционеров и советско-хозяйственного актива, как, впрочем, не было ее и на высшем руководящем уровне. Коммунистические принципы мировоззрения Ленина не были поколеблены, а меру нэповского отступления, считал он, укажет практика. Эту меру он постоянно пытался определить, «прощупывая» советских работников.

В 1920–1921 годах своими успехами на продовольственом фронте выдвинулся некий Н. А. Милютин. Ленин, как это всегда бывало у него с дельными людьми, завел с ним «роман» и много беседовал. В неопубликованных воспоминаниях Милютина сохранился интересный эпизод, относящийся к весне 1921 года, ко времени разработки первых нэповских декретов. Он пишет, как во время одной из бесед Ленин вдруг сказал: «А ведь с мужиком нам придется повозиться, пожалуй, лет шесть». При этих словах, вспоминал Милютин, Владимир Ильич «как-то впился в меня глазами и даже перегнулся через стол». Милютин несмело предположил, что, пожалуй, и все десять лет «провозимся». На это Ленин вздохнул: «Кто его знает, там видно будет»^[37]. Как всегда, и в этом случае Ленин оказался более радикальным, нежели Милютин или Осинский, который указывал на 25 лет, и даже сам Сталин, «провозившийся» с мужиком до 1929 года.

Идеологию и политику нэпа разрабатывали не только московские теоретики и кремлевские вожди, но и вся партийная масса, болезненно реагировавшая на начавшиеся перемены. Весь 1921 год в Центре и на местах происходили острые дискуссии и столкновения по вопросам новой партийной линии. Например, брошюра «О продналоге», вместо того, чтобы укрепить у партмассы «стояние в вере», вызывала порой настоящее «смущение умов», как резюмировал свои впечатления с Юго-Востока России и Северного Кавказа донской облвоенкомиссар Батулин в письме секретарю ЦК Ярославскому в июне 1921-го. «Одни товарищи усматривают в этой брошюре чуть ли не подготовку к полной капитуляции и измену коммунизму, другие ее «приемлют» полностью и т. п.»^[38]. Наблюдалось очевидное возрастное разделение. Положения Ленина находили более всего поддержку среди молодой партийной публики в земледельческих и национальных районах, а «старые» партийцы или проявляли отрицательное отношение, или выжидательно-настороженное.

Последнее было еще хорошо. Совсем иное настроение господствовало в московской организации. Здесь о «болоте» и выжидательном настроении среди активных партийцев не было и речи. Привилегированная ранее в системе военно-коммунистического снабжения столица волновалась. На общих собраниях районных партийных организаций Москвы проявлялась оппозиционность по отношению к новому курсу. Нэповское освобождение частной торговли в марте-апреле внесло лишь временное успокоение и облегчение продовольственного кризиса. Затем ситуация в промышленных центрах при развале старой военно-коммунистической системы распределения резко ухудшилась. В порядке классового снабжения московский рабочий получал 1 фунт хлеба и 10 000 рублей в месяц. Если он работал изо всех сил, то зарабатывал еще 10 000 рублей, т. е. 3 фунта хлеба. Эти условия не могли удовлетворить столичных жителей. С мая 1921 года гордость пролетариата — металлисты с каждым днем все более враждебнее относились к новому курсу, что и продемонстрировали выборы в Московский совет. Беспартийные конференции в столице были отменены, поскольку на этих собраниях коммунистов едва ли не «стаскивали за ноги» с трибун.

Недовольство рабочих нэпом непосредственным образом отражалось и на партии, расшатывало и раскалывало ее и без того не очень сплоченные в 1921 году ряды. Секретарь МК П. Заславский информировал в июле Молотова о том, что члены партии из среды массовиков, середняков и очень часто даже ответственных работников берут совершенно недопустимый тон по отношению к декретам нэпа. «Политика слишком круто изменена»: принцип платности, допустимости сдачи предприятий в аренду старым владельцам, крах плана создания базы для крупной промышленности (план ГОЭЛРО), создание Всероссийского комитета с представителями буржуазии (Помгол), «целая туча декретов»: Все это создает сумятицу, которую усиливает голод», — писал Заславский, — на рабочих собраниях крепнет настроение оппозиционности. Оно сходно с настроением «рабочей оппозиции», но опасней, ибо прет из низов. Здесь дипломатии нет…»^[39]

Деятельность аппарата ЦК партии в этот период была отмечена серией циркуляров за подписью секретарей ЦК, гласивших о том, что новый курс еще не усвоен партийными кадрами и основы новой экономической политики не разъяснены партийным массам. Однако на местах это проявление жизнедеятельности партийного аппарата воспринимали философски, поскольку усваивать и разъяснять пока что было нечего. Политика партии находилась в фазе становления, точнее отступления. «Разъясняли» в мае, «усваивали» в августе, а в октябре вновь состоялась кардинальная корректировка курса, еще один шаг к отступлению. И вновь в партийных организациях от столицы до глухой провинции разгорались дискуссии.

Как явствует из письма на имя Ленина от комиссара одного из санаториев Северного Кавказа, осенью 1921 года партийцам, поправлявшим расшатанное здоровье на горных курортах, было не до своего туберкулеза. Комиссар сообщал о бурных дискуссиях среди отдыхающих, представлявших собою почти всю географию республики, и о своем весьма резком публичном разговоре с одним авторитетным партийцем со стажем с 1905 года, который заявлял, что товарищ Ленин «очень поправел», но истинные коммунисты должны проводить идею коммунизма, как они ее понимают, а «не то что нам будет писать тов. Ленин». Дескать, скоро будет партийная чистка, и всех поправевших ленинцев следует вычистить из партии и на вопрос из зала: «А Ленина тоже вычистите?» — партиец со стажем ответил: «А что же?»^[40]

Сам Ленин в этот острый период избегал говорить, собственно, о партии. Его речи насыщены размышлениями о том, что промышленность разрушена и пролетариат размыт, что задача состоит в том, чтобы восстановить экономику через «государственный капитализм», что рост капитализма приводит к росту и самосознанию пролетариата и т. п. Выслушивая подобное теоретизирование и вспоминая пережитое, рабочие на предприятиях задавали пропагандистам ленинских речей вопрос: «Зачем же вы, большевики, четыре года портили?» Им было трудно понять, что главным содержанием минувших четырех лет была борьба за власть, за передел власти в обществе между политическими силами и борьба за меру власти над обществом с самим обществом, в том числе и с рабочими.

В первые годы нэпа в рабочей среде, уставшей от бесконечной приспособляемости большевиков, проявлялась заметная тенденция к созданию некой третьей силы: против комбюрократии, буржуазии и контрреволюции. Эта борьба протекала как в стихийных, так и в достаточно организованных формах. Так в Сибири, где еще весьма живучи были традиции партизанщины и имелась таежная привычка к прямолинейному решению проблем, ВЧК стала выявлять среди рабочих специфические тайные союзы. Весной 1921 года на Анжеро-Судженских копях чекистами была раскрыта своеобразная организация рабочих-коммунистов, чем-то напоминавшая средневековые германские тайные судилища, ставившая своей целью ни много, ни мало — физическое уничтожение ответственных работников, проявивших себя бюрократами и волокитчиками, а также тех «спецов», которые при Колчаке зарекомендовали себя явными контрреволюционерами. В центре организации находилось ядро старых партийцев: народный судья с партстажем с 1905 года, председатель комячейки рудника — в партии с 1912 года, член советского исполкома. Большая организация около 150 человек, преимущественно бывших партизан, была разбита на ячейки, которые вели учет лиц, подлежащих уничтожению во время акции, запланированной руководителями организации на 1 мая^[41].

Проведенные в Анжеро-Судженске аресты среди заговорщиков не решали проблему. В августе того же года очередной информационный документ ВЧК повторял, что наиболее острой формой партийная оппозиция нэпу отличается в Сибири, где она приняла характер «положительно опасный», возник т. н. «красный бандитизм». Теперь уже на Кузнецких рудниках была раскрыта конспиративная организация рабочих-коммунистов, поставивших себе целью истреблять ответственных работников. Где-то в Восточной Сибири также было вынесено постановление о том, что часть ответственных работников подлежит истреблению. Склонность к водворению понятий о справедливости и порядке через террор проявлялась не только в пролетарско-коммунистической среде. В Уральском регионе за этим делом были замечены и деревенские коммунисты, «не желавшие примириться с новым курсом», которые истребляли кулаков «вопреки директивам губернских органов»^[42].

Массы очень часто демонстрировали истории самые благородные и даже идеалистические устремления. Революции вовлекают их в свой водоворот в некоем братском порыве чувством единения в борьбе с общепризнанным злом и пороками, движут массами своим призывом к светлому и возвышенному над несправедливой и давно опостылевшей жизнью. Однако эти порывы, как и всякие другие, носят кратковременный характер. По пути от отрицания старого порядка к утверждению нового, к общественному творчеству, масса по своей природе в состоянии исторгнуть из себя только два крайних типа общественного устройства: либо анархическую охлократию, либо авторитарную диктатуру. Точнее, масса всегда обреченно идет через непосредственную анархическую форму к авторитаризму, поскольку анархизма как формы не существует, так как он сам по себе есть последовательное отрицание всякой формы. Как конечная станция необузданного движения масс остается авторитаризм в своих разнообразных конкретно-исторических проявлениях — вождь, батька, народный монарх, диктатор. После кратковременного периода анархической неопределенности, когда большевики делали ставку на охлократию в политической борьбе и разрушении старого порядка, в Советской республике стала активно формироваться авторитарная власть новой бюрократии во главе с признанным вождем. Состоялся закономерный переход большевизма от анархо-охлократической формы в бюрократическую. Эту закономерность, присущую русской революции, как всякому движению огромных масс крестьянства и пролетариата, сумели разглядеть за внешними формами большевистской диктатуры ее наиболее вдумчивые и проницательные современники. Философ Л. Карсавин писал в 1922 году, в год своей высылки за пределы родины, что не народ навязывает свою волю большевикам и не большевики навязывают ему свою волю. Но народная воля индивидуализируется и в большевиках, в них осуществляются некоторые особенно существенные ее мотивы: жажда социального переустройства и даже социальной правды, инстинкты государственности и великодержавия. Еще более глобальное отражение эта проблема нашла в творчестве испанского философа Ортеги-и-Гассета, который в книге «Восстание масс» подчеркнул, что, несмотря на всю внешнюю недемократичность и деспотизм, политические режимы, подобные русскому большевизму и германскому нацизму, являются ничем иным как политическим диктатом масс^[43].

Однако генетическое родство народных масс с авторитаризмом и диктатурой не означает, что порожденная массой власть в конкретных условиях полностью следует в русле ее интересов. Возникшее явление, согласно универсальному закону отчуждения явлений, вступает в противоречие с породившей его субстанцией. Авторитарная власть, вступая в фазу самоопределения и отчуждения, неизбежно должна вступить и в противоречие со своей социальной первоосновой. Делает это она очень бесцеремонно и грубо, ровно настолько, насколько груба и примитивна породившая ее субстанция, — и тогда вновь начинается брожение. Природные вожаки вновь зовут массу в бой, к новым социальным подвигам. Революционная масса России отвергла власть буржуазии и помещиков в ходе гражданской войны, но, обнаружив свои противоречия с новой бюрократией, приступила к поискам некоего «третьего пути» — не капитал, не бюрократия, а нечто иное. Эти поиски «третьего пути», «третьей силы» красной нитью проходят через крестьянскую и пролетарскую историю периода военного коммунизма и нэпа в самых разнообразных вариантах. Как правило, результаты этих поисков оказывались эфемерными. С одной стороны, всякого рода «демократические контрреволюции» поглощались контрреволюцией настоящей, реставрационного толка, а отзвуки махновской и прочих вольниц рассеивались за кордоном. С другой стороны, соответствующие оппозиционные течения в большевизме либо сводились к безрезультатному критиканству и бесплодному воспроизводству охлократических идей, уже отторгнутых действительным течением вещей, либо сами скатывались на путь того же бюрократизма, да еще усугубленного малокультурностью и неискушенностью вожаков оппозиции. Об этом свидетельствовал скандальный опыт пребывания у власти представителей течений «демократического централизма» и «рабочей оппозиции» в Туле и в Самаре в 1920–1921 годах.

Кризис в партии, кризис в обществе, отчетливо выразившиеся в событиях начала 1921 года, вопреки всем запретительным резолюциям всколыхнули множество активных коммунистов из низовых структур партии. После X съезда в различных районах страны отмечалось появление разрозненных, немногочисленных по составу, зачастую конспиративных групп, которые в форме листовок, устной агитации смело и резко выступали с критикой военно-коммунистического курса партии и его наследия, либо, наоборот, выражали неприятие новой экономической политики. Наиболее заметным стало выступление Г. Мясникова, члена партии с 1906 года, занимавшего ранее ответственные посты в партийном и советском аппарате Пермской губернии. В мае 1921 года Мясников направил в ЦК докладную записку, в которой подчеркивал усиливающийся разрыв между партией и рабочим классом. С целью борьбы с бюрократизмом и повышения авторитета компартии среди рабочих и крестьян он считал необходимым «после того, как мы подавили сопротивление эксплуататоров и конституировались как единственная власть в стране, мы должны… отменить смертную казнь, провозгласить свободу слова, которую в мире не видел еще никто от монархистов до анархистов включительно. Этой мерой мы закрепили бы за нами влияние в массах города и деревни, а равно и во всемирном масштабе»^[44].

Благодаря прошлым заслугам и положению Мясникова его настойчивые попытки достучаться до ЦК не утонули в архивной пыли, а неожиданно получили громкий резонанс. 23 июля Оргбюро поручило специально созданной комиссии разобраться с делом Мясникова. Предложения, выдвинутые им, были столь принципиальны и столь не ясны относительно возможных последствий в обстановке выработки нового партийного курса, что комиссия не рискнула взять на себя ответственность самостоятельного ответа. 1 августа Бухарин передал документы Мясникова Ленину, и тот счел нужным составить подробный ответ, в котором громко прозвучала фраза, ставшая крылатой: «Мы самоубийством кончать не желаем и потому этого не сделаем». Ленин согласился с утверждением о необходимости «гражданского мира», но категорически отверг главный тезис Мясникова о свободе печати, ибо свобода печати влечет свободу политической организации, а дать такое оружие буржуазии — «значит облегчать дело врагу, помогать классовому врагу»^[45].

Широко распубликованный ответ Ленина был предназначен не только для Мясникова. В первый год новой экономической политики, когда происходило ее противоречивое становление, многие основания нового курса большевиков еще были совершенно неясны для самой партии и тем более туманны для окружающего мира. Наряду с известными «сменовеховскими» иллюзиями за рубежом, в самой партийно-государственной структуре нередко звучали предложения решиться вслед за хозяйственной и на политическую либерализацию системы.

Весной и летом 1921 года ЦК партии был завален обращениями от коммунистов и других деятелей социалистического толка призывающими дать обществу те или иные политические свободы. Например, уже 11 апреля 1921 года подобное письмо о расширении легальных условий деятельности меньшевиков и эсеров было направлено в партийные инстанции известным «децистом» И. Вардиным (Мгеладзе)^[46]. И гораздо позже, в январе и марте 1922 года, Ленин был вынужден растрачивать свое быстро тающее здоровье на воспитательные мероприятия в отношении Чичерина и Радека, которые предложили: первый — изменить параграфы Конституции в пользу политической оппозиции, а второй — разрешить меньшевикам издавать свою газету.

Ответ Ленина Мясникову был принципиален в смысле определения партийно-государственной стратегии и прямо или косвенно обращен ко всем заинтересованным политическим силам. Однако, что касается самого Мясникова, то мнение даже такого партийного авторитета, как Ленин, не смогло поколебать его устремлений. Вообще же, по воспоминаниям знавших его партийцев, Ленин был единственным кого он уважал среди коммунистической верхушки, себя он считал вторым после него человеком в партии. Безусловно, амбициозности Мясникову было не занимать, он отличался той маргинальной психопатичностью, благодаря которой и возникают на политической сцене отдельные лидеры. Из тех же воспоминаний известно, что его отличительной чертой была настойчивость и, будучи уверенным в своей правоте, он всегда «бил напролом», независимо от возможных результатов. Мясников был хорошо политически развит, обладал ораторскими способностями, умел своим гортанным голосом произносить речи с большим подъемом и увлекать аудиторию. Не мудрено, что особенной популярностью он пользовался у молодежи Перми и Мотовилихи, выглядел в их глазах «маленьким божком». В Пермском губкоме комсомола большинство состояло из сторонников Мясникова. Взгляды Мясникова, сложившиеся к 1921 году, базировались на критике бюрократизма, закостенелости партийно-государственного аппарата и отстранении рабоче-крестьянской массы от участия в управлении обществом как главных источников экономического и социального кризиса в Советской России.

В первую очередь, полагал Мясников, необходимо организовать «наилучшим образом» ячейки государственной власти путем восстановления утраченной роли пролетариата в организации производства и распределения. Такими ячейками он представлял Советы рабочих депутатов, которые потеряли первоначальное значение выразителей интересов рабочего класса и из производственной, руководящей организации превратились в территориальную. По мысли Мясникова, Советы рабочих депутатов, кроме чисто производственных задач — составление программ и руководство по их выполнению, могли бы взять на себя заботу о снабжении трудящихся, разгрузив и разбюрократизировав снабженческие организации. «Советы управляют, (профессиональные) союзы контролируют: вот сущность взаимоотношений между завкомом и советом, между ВЦСПС и ВСНХ, между ВЦСПС, и ВЦИК, и Совнаркомом»^[47].

Для управления мелкокрестьянским сельскохозяйственным производством и жизнью деревни Мясников отстаивал необходимость крестьянской самоорганизации. В артели, коммуны и прочие коллективы большинство крестьян не идет, указывал он. Да это и есть «надевание хомута с хвоста». То, что должно явиться результатом развития производительных сил, хотят сделать предпосылкой». Формой организации деревни должен быть союз, к которому существует стихийное влечение крестьянства. В своих идеях крестьянского союза Мясников почти полностью отразил преследуемые большевистской властью требования деревенских вожаков по участию крестьян в экономической политике Советской власти. В задачу крестьянского союза должны были входить интенсификация сельского хозяйства, контроль за выполнением повинностей и налогов, участие в выработке цен на хлеб и изделия промышленности и т. п.^[48]

Первостепенное значение Мясников придавал борьбе с бюрократизмом и критике нового общественного неравенства, складывающегося в условиях большевистской власти. Выступления Мясникова имели сильный налет махаевщины — враждебности к интеллигенции, которая, по мысли «чистых» идеологов пролетариата, при новом строе превращается в очередных эксплуататоров рабочего класса. Для рабочего класса — убеждение, а для интеллигенции одно лекарство — мордобитие, — провозглашал Мясников^[49].

Понятная каждому рабочему критика экономической политики государства, агитация против забюрократившейся привилегированной советско-партийной верхушки создали Мясникову в Перми репутацию непримиримого борца за интересы рабочего класса и обеспечили поддержку и сочувствие как большинства беспартийных рабочих, так и членов партийной организации Мотовилихи.

В 1921–1922 годах сохранялась послевоенная разруха, свирепствовал голод. Настроение мотовилихинских рабочих было весьма беспокойным, они очень болезненно реагировали на все трудности, что, как обычно, выливалось в возмущение против непосредственного руководства, олицетворявшего в глазах рабочего пороки и бессилие власти. В подобной ситуации стоило любому записному оратору сказать что-нибудь против ответственного работника, за ним немедленно шел пролетариат. Социальную базу мясниковщины составляли практически все рабочие Мотовилихи, в том числе коммунисты и даже левые эсеры. Объявляя себя представителем «чистой» пролетарской демократии, Мясников занимал совершенно непримиримую позицию в отношении других социалистических партий: победа в гражданской войне была одержана благодаря тому, что большевики дрались как с белогвардейской контрреволюцией, так и с меньшевиками и эсерами. Следовательно, не единый фронт с II и II¹/₂ Интернационалами, а война с ними — вот лозунг, под которым будет происходить социальная революция во всем мире, провозглашали сторонники Мясникова^[50].

В марте 1922 года Мясников был исключен из РКП(б) и арестован за разложение партийных рядов. После 12-дневной голодовки он был выпущен на поруки, но деятельность свою не прекратил. Из выразивших ему сочувствие рабочих-коммунистов Перми и Мотовилихи Мясников создал небольшую тайную организацию под названием «Рабочая группа». Группа продолжала придерживаться осуждения тактики Коминтерна, в частности тактики единого фронта, тяготея к анархо-синдикалистскому уклону типа оппозиции Унитарной конфедерации труда во Франции или Коммунистической рабочей партии Германии. В одном из своих воззваний «К пролетарской части РКП(б)» группа указывала на опасность, угрожающую завоеваниям Октябрьской революции 1917 года в результате политики «господствующей в РКП(б) группы», приведшей к «абсолютному бесправию рабочего класса». «Рабочий класс России, и в первую голову его коммунистическая часть, должна найти в себе силы отстоять свою партию от этой зарвавшейся кучки интеллигентов»^[51], — призывали мясниковцы.

«Рабочая группа» выступала против нэпа, расшифровывая его аббревиатуру как «новая эксплуатация пролетариата». Чтобы не дать окончательно себя закабалить, пролетариат, по мнению группы, должен организоваться в «государственный класс», принимающий участие в управлении обществом.

Насыщенное образцами красноречия митинговых заправил фабрично-заводского масштаба нелегальное литературное творчество «Рабочей группы» стержнем пронизывало высокомерие и недоверие к интеллигентным верхам партии и «интеллигентщине» вообще. Отсюда неприкрытая вражда мясниковцев к другой нелегальной партийной группе под названием «Рабочая правда», которая образовалась из небольшого числа коммунистов-интеллигентов и, по отзывам ГПУ, явно тяготела к меньшевизму. «Рабочая правда» на деле никакой массовой деятельности среди рабочих, будучи от них совершенно оторвана, не вела, ограничиваясь вербовкой сторонников среди учащейся молодежи, связанной с РКП(б).

Рабочеправдинцы полагали, что большое прогрессивное значение Октябрьской революции заключалось в том, что в результате ее «перед Россией открылись широкие перспективы быстрого превращения в страну передового капитализма». Политическую близость группы к меньшевизму характеризовало ее обращение к международному пролетариату и, в частности, революционным организациям II Интернационала, которые «Рабочая правда» считала наиболее близкими себе. Характерным для группы было и то, что некоторые ее члены, являясь по своим убеждениям последовательными меньшевиками, в то же время считали необходимым оставаться в рядах РКП(б).

Образования, подобные «Рабочей группе» и «Рабочей правде», были обязаны своим возникновением существованию объективных противоречий внутри партии, постоянно воспроизводивших проблему «верхов и низов», и кроме того относительной воздержанности органов ГПУ, еще не нацеленных в то время на хирургическое удаление всех шероховатостей с облика партии. Загнанные в подполье группировки, которые в лучшие свои дни насчитывали не более 50 человек, лишались какого-либо заметного влияния на партийные дела и даже в малой степени не являлись серьезными участниками борьбы за передел партийно-государственной власти.

Большевистская идеология нэпа, которая от начала нового курса и вплоть до его окончательного свертывания в 1929 году находилась в состоянии непрерывного становления, в первое время особенно переживала серьезные трудности и противоречия. Теоретики партии должны были прежде всего сами уяснить себе и четко сформулировать партийной массе ответы на одолевавшие ее вопросы: зачем нужна новая экономическая политика? Каковы ее допустимые границы? Каково место партии и отдельного коммуниста в системе нэпа?

Не сразу, а постепенно, по мере втягивания в новые условия в партийной доктрине укреплялось понятие о том, что нэп — это, безусловно, временное отступление от генеральной линии партии, вынужденное неподготовленностью общества к переходу на коммунистические отношения. В принципе, оно не должно влиять ни на организационные основы партии, ни на ее этические критерии, ни на ее идеологию в целом. Партийные ряды должны быть очищены от чуждого элемента и еще более сплочены перед лицом ожившей и торжествующей буржуазной стихии.

11 сентября 1921 года ЦК РКП(б) разослал циркулярное письмо всем губкомам, в котором говорилось, что декреты об аренде госпредприятий, организации артелей и прочие постановления Советской власти о различных формах частного и коллективного предпринимательства вызывают на местах сомнения и недоразумения, и прежде всего по поводу отношения и места коммунистов в системе частного предпринимательства. До ЦК доходили сведения о том, что некоторые парткомы настойчиво рекомендовали членам своей организации брать в аренду предприятия, участвовать в артелях. Циркуляр гласил, что руководствоваться нужно следующим: «Во всех частно-хозяйственных организациях, безразлично, единоличных или коллективных, применяющих наемную силу, участие коммуниста в качестве владельца предприятия или арендатора, безусловно, недопустимо». Также категорически воспрещалось коммунистам участвовать в каких бы то ни было частных торговых организациях, «безразлично, применяется ли в этих предприятиях наемная рабочая сила или нет». Допускалось лишь участие в некоторых предприятиях коллективного характера (артелях) и при том условии, что они не применяют наемной рабочей силы и не преследуют «специальных целей обогащения»^[52].

Что последнее означало, не вполне ясно и сейчас, поскольку трудно представить какую-либо хозяйственную организацию, следующую куда-либо мимо «целей обогащения» и равнодушную к прибыли. Но таковы были противоречия, характерные для большевизма, угодившего в условия своей новой политики. Более того, эти противоречия все более усугублялись, проводить политику и одновременно стоять вне ее сферы оказалось задачей не из легких. Возможно, это было под силу только искушенным в диалектике столичным теоретикам. На местах же, в провинции, происходило большое смущение умов. Так секретарь бугурусланского укома РКП(б) писал в Самарский губком о том, что, мол, хороша брошюра Ленина «О продналоге» и статья Бухарина в «Правде», но все же это теория, а партийная масса нуждается в конкретных практических указаниях, как теорию воплощать в жизнь. До циркуляра от 11 сентября в Бугуруслане существовало течение, ратовавшее за то, что коммунист может быть арендатором предприятия, дескать, если он хороший хозяйственник, то может восстановить предприятие и принести государству пользу^[53].

Но указания ЦК не положили конца бесконечным сомнениям, сопровождавшим парторганизации на каждом шагу новой политики. Например, в начале 1923 года в некоторых уездах Тамбовской губернии, как следует из письма секретаря губкома, оживленно дебатировался вопрос, может ли коммунист покупать имущество налогонеплательщиков, продаваемое с торгов. «Лебедянский уком высказывается против этого. Мы решили иначе», — писал секретарь^[54].

Очередное сильное смятение в умиротворенные было цековскими разъяснениями умы партийцев внесла очередная ленинская корректировка хозяйственной политики в октябре 1921 года, выразившаяся в крылатом призыве к коммунистам: «Учиться торговать». Как торговать? Где торговать? Какое отношение к этому имеют госпредприятия? Ведь сам лозунг был вызван провалом политики государственного товарообмена с крестьянством, в ходе которого ясно обнаружилась немочь государственных структур в торговой конкуренции с частником. Тем более, что в это время главный специалист в правительстве по товарообмену, член коллегии Наркомпрода М. И. Фрумкин, на памяти которого с 1918 года это был уже четвертый провал попыток наладить государственный товарообмен с деревней, вынес окончательный приговор, что государству нет места в вольной торговле. Негибкий государственный аппарат не способен и не приспособлен к свободной торговле, на этом поле государство всегда будет бито. У него есть свое, только ему присущее орудие — государственная монополия. Его усилия должны быть направлены не в сторону торговли, а в сторону государственных заготовок путем обложения и частичной монополии^[55].

Однако, несмотря на противоречивость руководящих установок, по ходу жизни партийная масса, во всяком случае в некоторой своей части, привыкала или «припадала» к нэпу, как было сказано в одной из цековских сводок по материалам с мест за конец 1922 — начало 1923 года. Секретарь донецкого губкома сетовал на то, что «наши коммунисты в деревне не могут по-коммунистически жить». Индивидуальное хозяйство заедает их не меньше, если не больше, чем рядового крестьянина. «Причин здесь много, а главное — «мужичок» оказался крепче нашего коммуниста, рожденного в вихре революции, не он, а его «перерабатывают» и через короткий промежуток времени «обросший» коммунист отличается от середняка, а иногда и кулачка только партбилетом в кармане^[56].

Еще более интенсивная «переработка» членов партии происходила в городских условиях. Повсеместно конфиденциальные партийные материалы пестрели сообщениями о разложении партийных рядов при неизбежном соприкосновении коммунистов на ответработе с нэпманской буржуазией, их связях с дельцами, дамами легкого поведения и т. п. публикой. Особенно подобное «припадение» к нэпу — тяга к роскоши, выездам, лакеям, бриллиантам, — получило распространение среди хозяйственных руководителей. Отсюда неизбежно следовалоперенесение на предприятия приемов буржуазного хозяина, вплоть до обмана рабочих при подписании договоров, игнорирование профсоюзов и т. п.

Наряду с хозяйственниками особенное влияние разлагающей среды сказывалось на работниках милиции, чье пьянство и взяточничество стали притчей во языцех. О внесении во внутрипартийную жизнь характерных нравов свидетельствовали такие факты, как решение одного из уездных комитетов на Урале признать банкеты в честь ответственных советских руководителей средством сближения партии с беспартийными^[57].

Отступление закончено: укрепление политической монополии РКП(б)

Весь 1921 год ленинское руководство провело в поэтапном отступлении с рубежей военного коммунизма и в концентрации немногочисленных организованных сил. Все это происходило в обстановке томительного ожидания какой-нибудь определенности. К началу 1922 года процесс развала партийно-государственных структур на местах миновал критический рубеж — в провинции стабилизировался голод. Очень важное моральное значение в изживании неопределенности и уныния имело сделанное советскому правительству в январе предложение Антанты принять участие в международной конференции в Генуе. Державы пожелали познакомиться с нэповскими большевиками. В Кремле торжествовали, еще недавно в Европе со страхом относились к самому мелкому большевику, подозревая, что тот излучает незримые волны, способные нарушить равновесие буржуазного мира.

Подобный оборот событий укрепил общую заинтересованность в стране в ускорении основных принципов нэпа. После признания необходимости торговых отношений, взоры обратились на очередную твердыню коммунистической экономики — монополию внешней торговли. Внутри правительства шли ожесточенные дискуссии. Торговый представитель РСФСР в Германии Б. С. Стомоняков писал Ленину в феврале, что в капиталистическом мире «ожидают» конца нашего отступления, чтобы всерьез и надолго определить масштаб и методы своей работы в России, и твердые позиции являются крайней политической и экономической необходимостью^[58]. Поэтому лейтмотивом проходившего 27 марта — 2 апреля XI съезда РКП(б) стал лозунг, озвученный Лениным и другими делегатами съезда на все лады: «Отступление закончено!»

Через неделю после партсъезда, 10 апреля, открылась Генуэзская конференция, которая получилась заметной победой большевиков. Они впервые вошли равноправными представителями на международную встречу, вошли как сила, с которой считаются и которую признают. Здесь еще был и элемент сенсации. Большевики явились на конференцию не в своем газетно-стереотипном образе пугала в кожаной тужурке, а в безукоризненных фраках, без наганов, без бомб. Никого не «экспроприировали» и не посадили с собой за стол ресторанного пролетария, а дали ему щедрые чаевые и даже соблюли требования этикета. Все это произвело чрезвычайно благоприятное впечатление, т. к. оказалось, что с большевиками можно разговаривать.

Результаты Генуэзской конференции произвели весьма ободряющее впечатление и в РСФСР. Растерянность и уныние 1921 года сменились в 22-м активной внутриполитической деятельностью по закреплению основ новой политики.

Сущность и главное противоречие большевистского нэпа, можно сказать, лежат на поверхности. Их уяснение заключается в буквальном понимании названия этого периода, а именно: новая, экономическая, политика. Раскрепощение, либерализация общественных отношений от военно-коммунистического централизма затронула лишь их экономическую сторону и только в малой степени повлияла на социально-политическую организацию, сложившуюся в годы военного коммунизма. Напротив, как только наметились признаки стабилизации политической ситуации после кризиса 1921 года, ленинское руководство постаралось максимально компенсировать сделанные уступки в экономике последовательными шагами по дальнейшей централизации политической жизни, укреплением системы монопартийности и моноидеологии, совершенствованием системы политического сыска и репрессий. Экономический либерализм и политический монополизм — это и есть классическая схема выхода власти из кризиса, оставленная истории большевистским нэпом, которую невозможно принципиально изменить, не изменяя самой власти. Партийные дискуссии, которыми были отмечены 20-е годы, несмотря на свою ожесточенность, не затронули глубоко и не ослабили развивающуюся политическую систему, которая приобрела еще более упорядоченные авторитарные формы по сравнению с периодом военного коммунизма. Да и, по сути раскол, партийные дискуссии и борьба группировок явились в этот период закономерным этапом на пути политической централизации. Еще в годы военного коммунизма партийная олигархия постоянно балансировала на грани окончательного раскола, от которого ее до поры удерживал авторитет и политическое мастерство Ленина, а также условия военного времени. Борьба группировок в 20-е годы явилась выражением последовательного стремления системы власти к своему логическому завершению: к усилению авторитаризма и установлению единоличной диктатуры — к Сталину.

Снимая жесткий прессинг с экономических отношений, допуская развитие рынка и соответствующих ему социальных элементов, большевистское руководство ясно представляло себе и политические проблемы, которые неизбежно возникнут с возрождением самостоятельного зажиточного крестьянства, с легальным появлением частного торговца, промышленного предпринимателя. Однако если с последними особых церемоний никогда и не предполагалось, то вопрос о гибкой линии в отношении крестьянства всегда был на особом контроле у большевиков. Кремлевское руководство пошло на нэп под мощным военно-политическим и экономическим давлением крестьянства и до известного времени не могло не считаться с его стихийной силой и поэтому было вынуждено проводить политику лавирования. ЦК большевиков нащупывал свою линию поведения между необходимостью развития сельского хозяйства и сохранением своей партийной социальной базы в деревне. Здесь он был вынужден не только преследовать и разоблачать заговоры рьяных поборников военного коммунизма, но и периодически отводил от себя соблазн сорваться в задабривание мелкой сельской буржуазии. Известны такие проекты, поступавшие от видных представителей течения демократического централизма. В декабре 1921 года Т. В. Сапронов приватно рекомендовал Ленину затеять своего рода игру для отвода глаз, посадив во ВЦИК десятка три «бородатых мужичков», а также по паре-тройке «бородачей» в губисполкомы^[59]. 28 декабря того же года пленум ЦК отклонил проект о создании крестьянского союза, внесенный другим столпом децизма — Н. Осинским.

Единоличная деревня начала расти экономически в условиях нэпа, в связи с этим представлялся неизбежным и ее политический рост, что отчетливо обнаружилось уже на старте третьего года новой экономической политики, когда российская деревня в основном оправилась от голодной катастрофы 1921–22 годов.

Партийные информаторы, чутко реагировавшие на изменение политической конъюнктуры в крестьянской среде, в начале 1922 года начали отмечать, что в деревне заметно выдвинулся новый тип крестьянина — хозяйственника-предпринимателя, вступившего в борьбу с беднейшей частью крестьянства^[60]. А через год они уже уверенно заговорили о проявлении политического настроения зажиточного, самостоятельного крестьянства как об общем, повсеместном факте. Так в Тюменской губернии был отмечен «процесс восстановления прежнего кулака и даже создание нового «советского»», развивались арендные сделки и наем рабочей силы^[61]. В Кременчугском уезде Полтавской губернии на одной из беспартийных конференций «кулаки выступали с требованием предоставления им активного и пассивного избирательного права», мотивируя тем, что они являются такими же исправными гражданами, как и прочие^[62].

В условиях ограничения политических прав, деятельность активного крестьянского элемента развивалась в русле небезуспешных попыток поставить под контроль доступные им советские хозяйственные и в первую очередь кооперативные организации. Она направлялась также в сторону нелегальщины, и особенно настойчивые попытки воссоздания конспиративных организаций были заметны в менее пострадавшей от социальной чистки зажиточной Сибири. В письме секретаря Сибирского бюро ЦК РКП(б) от 6 декабря 1922 года сообщалось, что ГПУ была раскрыта и ликвидирована организация, раскинувшая свою сеть по всей Сибири. В организации состояло большое количество крестьян — нечто вроде «крестьянской радикальной демократической партии», действующей против советской власти^[63]. Иногда эта деятельность выражалась в случаях прямого террора против коммунистов. В Канском уезде Енисейской губернии в ноябре 1922 года были отмечены два убийства ответственных работников-коммунистов^[64].

С началом нового продовольственного года, когда в связи с неплохим урожаем и экономическим оживлением деревни замаячила опасность политической активизации крестьянина, в ЦК большевиков забегали с директивами о правильном конструировании партийной политики на селе. Аппарат стал сдувать пыль со старых циркуляров периода военного коммунизма. Основной линией была признана организация и поддержка пролетарских и полупролетарских элементов, которые, по идее, должны были явиться опорой партии для воздействия на середняка и в борьбе против нарастающего влияния кулачества.

Переход к нэпу и голод 1921–1922 года нанесли страшный удар по партийной структуре на селе. Если на сентябрь 1920 года по учтенным 15 губерниям числилось 88 705 коммунистов в деревенских организациях, то по данным переписи 1922 года — всего 24 343 человека, причем из них только 11 116 собственно крестьян^[65]. Катастрофическое сокращение и распад ячеек привели к организационному перерождению партструктуры на селе. Не стало деревенских ячеек и волкомов, партия существовала в виде волячеек, номинально объединявших всех разрозненных на десятки верст коммунистов волости.

Секретная телеграмма ЦК от 14 сентября 1922 года всем губкомам и обкомам отмечала по поводу кампании перевыборов в деревенские советы, что «последнее время при отсутствии достаточного сопротивления партии происходит укрепление в деревенских соворганах кулацких элементов». Однако в связи с этим ЦК мог только указать на необходимость обратить внимание на подбор кандидатов из коммунистов на должность председателей волисполкомов. Ниже партийное влияние не простиралось, там хлопотал оживающий мужичок.

В подобных условиях весьма ограниченных возможностей чисто политического влияния на население возрастала нагрузка на репрессивный чекистский аппарат. Провозглашенное отступление большевиков от форсированного строительства социализма, их лавирование между социальными группами и классами сопровождалось негласной концентрацией сил, совершенствованием и укреплением охранительных и карательных органов как государственных, так и партийных. Вынужденный переход к новой экономической политике происходил в условиях заметной активизации сил оппозиционных военно-коммунистическому режиму и большевистской власти вообще, поэтому едва успел завершиться исторический X съезд РКП(б), как Оргбюро ЦК на заседании 17 марта вынесло постановление об укреплении органов ЧК. Усиление карательных учреждений было признано как «наиболее спешная задача». Специальными секретными циркулярами от 4 и 22 апреля 1921 года ЦК партии предписал всем губернским и областным комитетам партии вернуть для работы в органах ЧК бывших и не скомпрометированных ранее чекистов^[66], а также выделить для войск ВЧК и частей железнодорожной и водной милиции достаточное количество партийных работников. Примечательно, что при этом особо подчеркивалось, что в эти части не следует привлекать демобилизованных красноармейцев, и следует всячески заботиться об улучшении качественного состава политработников^[67].

Численность центрального аппарата ВЧК с января по сентябрь 1921 года выросла в 1,6 раза — с 1648 до 2645 человек, а на 1 января 22-го насчитывалось уже 2735 сотрудников. В 1922 году общий штат ГПУ составлял 119 тысяч человек, включая 30 тысяч осведомителей^[68].

Наряду с этим ЦК партии и местные комитеты уделяли много внимания реорганизации появившихся во время гражданской войны иррегулярных коммунистических отрядов особого назначения. В эти отряды, предназначенные для выполнения охранных и карательных функций, согласно положению, утвержденному Оргбюро ЦК 24 марта 1921 года, зачислялись все члены РКП(б) и РКСМ обоего пола от 17 до 60 лет (женщины для нестроевой службы). Через несколько месяцев решением того же Оргбюро от 10 августа отряды особого назначения были преобразованы в части особого назначения, усовершенствовалась система их управления.

По мере дальнейшего отступления партии по пути либерализации социально-экономических отношений и развития нэпа, секретные службы приобретали все больший удельный вес в системе партийного контроля над обществом. Круг обязанностей органов ВЧК-ГПУ существенно расширился, по инициативе Ленина они стали универсальным источником государственной информации по всем важнейшим сторонам общественной жизнедеятельности, а также приобрели даже некоторые экономические функции. В сентябре 1921 года в составе каждой ЧК был образован экономический отдел, перед которым поставили задачу выработать и внедрить новые методы «борьбы с капиталом и его представителями в области экономической жизни». В циркулярном письме президиума коллегии ВЧК по вопросам деятельности в условиях новой экономической политики всем губчека наряду с предупреждением «против излишних увлечений наших товарищей борьбой с буржуазией как с классом» в девяти развернутых пунктах описывались их новые, весьма обширные обязанности. В том числе: помощь государству в сборе продналога, хранение и правильное расходование товарного фонда, помощь государственным предприятиям в борьбе с конкуренцией частного капитала, контроль за порядком сдачи в аренду предприятий, за правильным снабжением сырьем мелкой, средней и кустарной промышленности, слежка за внешнеторговыми операциями, не говоря уже о традиционной борьбе с хищениями, «царящей» бесхозяйственностью, безалаберностью и бюрократизмом. Особо обширные задачи утверждались в области сельского хозяйства: выявление всего того, что может способствовать или препятствовать сельскохозяйственным кампаниям.

Семена, удобрения, сроки, хранение, качество, раздача — «все это должно быть объектом внимания ЧК», подчеркивалось в циркуляре^[69].

Аналогичные задачи ставились и перед аппаратом революционных трибуналов. В секретном циркуляре от 4 марта 1922 года ударной задачей признавалась строгая кара уличенных в экономическом шпионаже в пользу заграничного капитала и в услугах госслужащих частному капиталу в ущерб государственным интересам, замеченных в злоупотреблениях, халатности, растратах. Поскольку «букет» подобных явлений был огромен, вводилась упрощенная процедура: ревизионные доклады Рабкрина могли признаваться в качестве следственных актов^[70].

Бедственное положение Советской России, выразившееся в кризисе начала 1921 года и многократно усилившееся летом, после окончательного выяснения беспрецедентных масштабов голода, поразившего десятки губерний страны, погрузило кремлевское руководство в томительное и тревожное ожидание реакции населения на этот финал политики военного коммунизма. Ожидание социального взрыва среди масс, обреченных на голодную смерть, заставило большевиков всерьез обеспокоиться самочувствием остатков оппозиционных политических партий, еще сохранившихся на советской территории и за рубежом. ЦК большевиков были известны конфиденциальные документы меньшевистского и эсеровского комитетов, в которых не исключалась возможность заставить большевиков вослед экономической либерализации начать отступление и на политическом фронте, признать банкротство своей политики и принудить отказаться от системы партийной диктатуры. В воззвании Петроградского комитета РСДРП по поводу голода говорилось, что усилия советского правительства не могут принести больших результатов. Необходима широкая общественная поддержка, для чего нужно бороться за свободные комитеты помощи, свободу слова, собраний, освобождения политзаключенных и т. п.^[71] ВЧК информировала Кремль о том, что 9 сентября совещание меньшевиков постановило войти в правительственную комиссию помощи голодающим и «работать не за страх, а за совесть» под своим меньшевистским именем, чтобы вновь приобрести влияние в массах^[72].

В свою очередь ЦК РКСМ в начале 1922 года отмечал оживление деятельности некоммунистических организаций среди юношества. В частности, ЦК меньшевиков в одном из циркуляров рекомендовал своим организациям усилить работу с молодежью, которая «анархична» и «революционна» по своей природе^[73].

В июне 1921 года руководство ВЧК, выполняя поручение Ленина, представило на его рассмотрение крупномасштабный план ликвидации политической оппозиции в лице партий и движений. Предлагалось продолжить систематическую практику по разрушению аппарата партий, а также осуществить массовые операции против них в государственном масштабе. Осенью 1921 года партаппарат стал постепенно выходить из шокового состояния, в которое был ввергнут сменой курса, а более — разразившейся голодной катастрофой. Растерянности и неуверенности ЦК предпочла кампанию новых репрессий по отношению к обнадежившимся и оживившимся политическим оппонентам большевизма. Сентябрь 1921-го ознаменовался началом повсеместных преследований анархистов. Как говорилось в воззвании анархистов, нелегально переданном на волю из Бутырской тюрьмы и опубликованном в шведской печати, «преследование революционных элементов в России нисколько не уменьшилось в связи с переменой экономической политики большевиков. Наоборот, оно стало более интенсивным, более постоянным». ЧК не знает ни законов, ни ответственности, происходит заполнение советских тюрем инакомыслящими и т. п.^[74]

Однако Политбюро ЦК, будучи стесненным необходимостью искать международной помощи в борьбе с голодом, в конце 1921 — начале 1922 года было вынуждено, с одной стороны, проявлять сдержанность и избегать огласки фактов преследований своих политических оппонентов, а с другой стороны, вести самую «беспощадную борьбу» с ними, как формулировал сам Ленин, придерживаться самого «максимального недоверия» к ним «как к опаснейшим фактическим пособникам белогвардейщины»^[75].

2 февраля 1922 года Политбюро предписало ГПУ продолжать содержать в заключении меньшевиков, эсеров и анархистов, а также принять скорейшие меры к переводу в специально приспособленные места заключения в провинции наиболее активных и крупных представителей антисоветских партий, приняв также меры к тому, «чтобы как этот перевод, так и условия заключения, не вызывали новых осложнений в местах заключения»^[76].

В большевистском Политбюро можно было обнаружить довольно широкий спектр мнений по поводу дальнейшей судьбы потерпевших политическое фиаско руководителей и рядовых членов бывших социалистических партий. Несомненно, что, например, точка зрения Каменева в этом случае заметно отличалась бы от позиции Троцкого, а у последнего — от Сталина. Однако определяющим в политике последовательной травли бывших союзников в борьбе с царизмом и контрреволюцией являлось безусловно мнение Ленина. В политической биографии Ленина до семнадцатого года заметно, что он гораздо больше уделял сил и времени на борьбу со своими социалистическими и либеральными союзниками-конкурентами, нежели против самого самодержавия. Эту особенность своего политического менталитета Ленин сохранил и после революции. И. Белостоцкий, один из ленинских слушателей в Лонжюмо, в воспоминаниях привел интересный эпизод, когда Ленин устроил в школе дискуссию, доказывая, что в революции меньшевики не могут быть союзниками, что они будут только мешать руководить движением. Дискуссия была столь горяча, что рассерженный Белостоцкий вышел из помещения и уселся на лавочке под каштанами. После занятий к нему подкатил на велосипеде Ленин и примирительно пошутил. Белостоцкий посетовал: «Уж очень Вы, Владимир Ильич, свирепо относитесь к меньшевикам». Тогда Ленин наклонился к нему, сидящему на лавочке, и сказал: «Если Вы схватили меньшевика за горло, так душите». — «А дальше что?» — Ленин наклонился еще ниже и ответил: «А дальше послушайте, если дышит, душите, пока не перестанет дышать». Сказавши это, он сел на велосипед и уехал^[77].

В плане окончательной дискредитации в глазах широких масс и последовательного «удушения» своих социалистических соперников ленинское Политбюро дало указание ГПУ подготовить и провести показательный судебный процесс над видными членами партии правых эсеров с тем, чтобы он стал судом над всей партией вообще и ее идеологией, сохранявшей былую привлекательность для крестьянства. Суду Верховного революционного трибунала, проходившему с 8 июня по 7 августа 1922 года были преданы 34 человека. Процесс был широко распропагандирован, привлек внимание европейской социалистической общественности и, можно сказать, цель, поставленная перед ним Политбюро, была достигнута. Во всяком случае, если во внутренней жизни страны он и не принес большевикам особых политических дивидендов, то и вреда тоже не было. В постановлении Президиума ВЦИК от 8 августа по приговору Верховного трибунала звучало довольно убедительное обвинение эсеров во враждебных действиях по отношению к «блокированной империализмом рабоче-крестьянской стране».

В последнем утверждении и заключался весь пафос и все содержание процесса. На безапелляционном, но казавшемся очевидным утверждении, что страна и правительство «рабоче-крестьянское», против которых всякая борьба преступна, и была подвешена идеология и во многом политика нового режима. Без этого положения, воспринимавшегося бездоказательно, как аксиома, рушилось не только 117-страничное обвинительное заключение против эсеров, но и все историческое оправдание большевизма. Однако в подобных случаях единственным средством против аксиом является время.

В 1922 году после урока с эсерами, оппозиционные политические элементы внутри страны уже утратили сменовеховские иллюзии относительно возможности трансформации советской политической системы. Меньшевики активно готовили переход на нелегальное положение и разрабатывали новую тактику борьбы с режимом. ГПУ получило информацию о том, что в октябре 1922 состоялось партсовещание РСДРП, которое постановило законспирировать все главные отрасли партийной работы и наиболее ценных работников. Легально существовавший ЦК партии был объявлен распущенным, а вместо него создана новая конспиративная Коллегия ЦК. То же самое было рекомендовано и местным организациям. По директиве ЦК из ссылки бежало несколько видных меньшевиков, которые перешли на нелегальное положение и занялись исключительно партийной работой, организацией рабочих кружков, печатной агитацией, организацией бойкота выборов в Советы. Буквально через год после того, как Мартов в сентябре 21-го заявил о необходимости «сбросить маску» беспартийных, активистам партии было вновь разрешено на допросах скрывать свою партийную принадлежность.

Изменение тактики меньшевиков и наметившееся стремление к союзу с правыми эсерами послужило сигналом к усилению репрессий ГПУ. Зампред ГПУ И. С. Уншлихт в докладе Политбюро от 7 декабря 1922 года предложил ряд мероприятий, например: усилить судебные преследования за меньшевистскую литературу и агитацию; всех активных меньшевиков заключить в концлагерь, если нет данных для предания их суду; удалить всех меньшевиков из госаппарата; объявить РСДРП нелегальной партией^[78]. Последнее превращалось в весьма символическое событие. Запрещая партию, носившую название РСДРП, большевики подводили некую незримую черту под своим революционным прошлым и разоблачали свою новую суть. На XI съезде РКП(б) член Политбюро Томский с издевкой заметил, дескать, большевиков упрекают за границей, что они установили режим одной партии. Это неверно, у нас много партий. Но в отличие от заграницы у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме.

Однако наряду с преследованием оппозиционных политических сил большевистское руководство было вынуждено чутко прислушиваться к колебаниям настроений городских и деревенских масс. В условиях социально-политического кризиса 1921 года, когда власть утратила поддержку не только среди рабочих, крестьянства, армии, но также значительной партийной массы и перед ней обнаружился огромный, но беспомощный в своей неорганизованности общественный фронт, Ленин повторил испытанный политический маневр августа — сентября 1918 года. Начало нэпа, как и начало гражданской войны, ознаменовалось не только репрессиями и террором в отношении политической оппозиции, но и существенными уступками социальным низам — рабочим и крестьянству.

1 мая 1921 года ЦК РКП(б) решил превратить в день демонстративного единения власти с пролетариатом, пойдя на неслыханные идеологические уступки. В разосланной и распубликованной радиограмме ЦК дал установку губкомам к тому, чтобы 1 мая стал всенародным праздником, закрепляющим связь между рабочим классом и трудовыми элементами деревни. «Трудовые элементы деревни» здесь были в общем-то не при чем, ЦК беспокоило то, что в этот год Первомай совпал с первым днем христианской Пасхи, и в радиограмме особо подчеркивалось, что в этот день необходимо «старательно избегать» всего, что способно отдалить от партии широкие трудовые массы и ни в коем случае не допускать каких-либо выступлений, «оскорбляющих религиозное чувство массы населения»^[79].

В сам праздничный Первомай губкомам, укомам, комфракциям и профсоюзам была разослана еще одна знаменательная инструкция, в которой в ущерб партийному самолюбию, признавалось, что «рабочая масса чувствует себя беспартийной» и в качестве таковой усиливает свою политическую активность. Поэтому наряду с предостережением от устройства традиционных беспартийных конференций, партийным комитетам, советским исполкомам и профсоюзным заправилам рекомендовался петроградский опыт проведения многоступенчатых выборов, в результате которых неугодные делегаты отсеивались, а на подмостки беспартийных конференций допускались бы только лояльные элементы, т. е. с меньшим запасом бранных слов в адрес власти^[80].

На умиротворение масс была рассчитана и кампания амнистий в отношении тех представителей социальных низов, которые в разное время принимали участие в борьбе против большевиков. В беспокойной Сибири, где политическое положение вызывало наибольшую тревогу властей, Сиббюро ЦК на 1 мая 1921 года постановило амнистировать некоторые группы рабочих и крестьян, принимавших участие в контрреволюционном перевороте 1918 года и затем в антисоветской борьбе. на стороне Колчака^[81].

К 4-й годовщине Октября Президиум ВЦИК принял постановление об общей амнистии всех бывших солдат белых армий, воевавших против Советской власти. В то же время, по инициативе петроградского губкома, началось амнистирование и освобождение недавних кронштадтских мятежников, приговоренных к принудительным работам в Петроградской, Вологодской, Архангельской и Мурманской губерниях. 14 ноября 1921 года председатель петрогубчека С. А. Мессинг докладывал Уншлихту о том, что на днях освобождаются кронмятежники, находящиеся в Петрограде, а также разослана телеграмма в Вологду и Архангельск с распоряжением об освобождении мятежников, препровожденных при списке 30 июля^[82]. Подлежащие демобилизации отправлялись на родину, остальные — в трудовые армии, без права ношения оружия. 9 января 1922 года состоялось решение ВЦИК об освобождении из лагерей принудительных работ некоторых категорий заключенных, в т. ч. детей до 16 лет, женщин с детьми до 12 лет, а также мужчин старше 55 и женщин старше 50 лет, утративших трудоспособность по болезни.

Более того, учитывая возросшую религиозность среди рабочих, перед Рождеством 1922 года большевики выпустили из тюрем и лагерей много духовных лиц, но этот жест в отношении духовенства стал как бы наивысшей точкой в развитии политических уступок большевистской власти недовольным массам. Совершенно иная политика предпринималась властью по отношению к старой интеллигенции, в лояльности которой компартия имела все основания сомневаться, чьи права на место в будущем общественном устройстве были очень подозрительны с точки зрения научного коммунизма. Отношения с интеллигенцией всегда являлись ахиллесовой пятой социальной политики коммунистического руководства, и со временем они становились только болезненней и беспокойней для официальной советской идеологии и пропаганды.

Утверждение моноидеологии

Сами вожди большевизма являлись преимущественно выходцами из интеллигентной или полуинтеллигентной среды старой России. Их фамильные корни уходили в глубинные пласты социальных низов XIX века, откуда, главным образом, и вела свою родословную революционная интеллигенция века XX. Нахватавшиеся верхов, усвоив внешние признаки образованности, но совершенно не переварившие их глубоко и органически, они не поняли той мощной культуры, к которой прикоснулись, и остались глубоко чужды ей, так как она не содержала близких им социально-политических идей. Они направили полученное образование и разум на разрушение ненавистной им, как выходцам из низов, «барской» культуры и просто цивилизованной жизни. Культурные ценности, созданные совокупными усилиями российского общества и воплощенные в лице его наиболее блестящих и талантливых представителей, остались для образованных, но внутренне бескультурных пролетарских вождей предметами роскоши господствовавших классов и отделены непроходимой границей. Французская шансонетка, исполнявшаяся в парижских рабочих кварталах и примитивно обличавшая жадного буржуа, была Ленину намного ближе и родней, чем любая из русских опер. Таков был уровень восприятия культуры у наиболее развитых представителей большевистской элиты. Поэтому не удивительно, что их политика в отношении «нереволюционной» интеллигенции нередко отличалась бесцеремонностью и невежеством. Царило абсолютно глухое непонимание того, например, с каким сокровищем в лице больного Александра Блока они имеют дело. Для «пролетарской» власти это был всего лишь подозрительный субъект, от которого можно ожидать только контрреволюционных заявлений за границей.

28 июня 1921 года из иностранного отдела ВЧК в ЦК РКП(б) поступило отношение, в котором сообщалось, что в отделе имеются заявления от ряда литераторов, в частности, от Венгеровой, Блока, Сологуба, с просьбой о выезде за границу. Далее говорилось, что ВЧК не считает возможным удовлетворять подобные ходатайства, поскольку уехавшие за границу литераторы ведут самую активную кампанию против Советской России и что некоторые из них, такие, как Бальмонт, Куприн, Бунин, «не останавливаются перед самыми гнусными измышлениями». В доказательство приводилось письмо В. Воровского начальнику особого отдела ВЧК В. Менжинскому, в котором тот сообщал о «злостном контрреволюционере и ненавистнике большевизма» Рахманинове, семья которого выпущена за границу, а также о том, что неразумно выпускать за границу совслужащих с семьями, поскольку возникает «стремление остаться за границей»^[83].

Летом 1921 года большевистское руководство было настолько удручено последствиями военнокоммунистической политики в Поволжье, что некоторое время не могло определить твердую линию поведения в отношении к интеллигенции. Здесь же сказывались и надежды на иностранную помощь. Только этим объяснялся тот факт, что летом Советское правительство пошло на переговоры с представителями интеллигенции по образованию комитета помощи голодающим. 20 июля состоялось предварительное заседание Всероссийского комитета помощи голодающим, на котором присутствовали наиболее расположенные к интеллигенции члены советского правительства (Л. Б. Каменев, Л. Б. Красин, А. В. Луначарский, Г. И. Теодорович и др.), а также представители «общественности» (С. Н. Прокопович, М. И. Щепкин, Е. Д. Кускова, М. Н. Кишкин, В. Н. Фигнер и другие известные лица). В ответ на декларацию, зачитанную Кишкиным, Каменев от имени правительства заявил, что правительство подчеркивает аполитический характер начинания и не связывает себя обязательствами. Деловая работа не встретит препятствий со стороны властей, пообещал Каменев и далее произнес загадочную фразу: «Мы создали диктатуру пролетариата, и это определяет характер тех гарантий, которые может дать правительство». В интервью московской газете «Коммунистический труд» Каменев пояснил читателям, что разрешение на создание комитета вызвано тем, что русская эмиграция ратует за то, чтобы представить помощь Советской России на условиях изменения политического строя в стране, и здесь очень важно выступление ряда бывших деятелей кадетской и других буржуазных и мелкобуржуазных партий с готовностью работать под руководством советских властей без всяких политических условий. Это, по мнению Каменева, стало прямым вызовом заграничному «охвостью» белых организаций русской буржуазии^[84].

В секретном циркуляре ЦК РКП(б) от 10 августа этот шаг навстречу буржуазной интеллигенции разъяснялся секретарям губкомов и председателям исполкомов, во-первых, чисто деловыми соображениями, не позволяющими отказываться от какой-либо помощи, и с расчетом получить через комитет некоторые средства от буржуазных и правительственных кругов за границей. Во-вторых, намерениями внести таким образом раскол в среду русской эмиграции, чьи лидеры Милюков и Чернов выдвигают идею помощи Советам при условии политических реформ и выступают с этим перед иностранными правительствами. Пояснялось: комитет будет использован для раскола в русской буржуазии «так же, как была использована брусиловская комиссия во время польской войны»^[85].

Однако роман с либеральной интеллигенцией оказался недолог. Аппарат оправился от первоначального шока и заработал в привычном режиме. Невзирая на негативную реакцию за рубежом, комитет, получивший за глаза название «Прокукиш», был распущен, что ознаменовало начало нового этапа политических репрессий в отношении интеллигенции, которая в силу своей природной рефлексивности была не нужна в «царстве рабочих», сознательно проводившем примитивизацию социальной структуры общества.

Представители интеллигенции по привычке пытались отыскать свое место в новом обществе в русле старой традиции «служения народу». Группы учителей стремились образовать негосударственные общества народного просвещения общества, помощи, журналы и т. п., но любая частная инициатива неизбежно входила в противоречие с механизмом всеобъемлющего государственного абсолютизма. Совершенно неприемлемыми для новой системы явились попытки старой профессуры и преподавателей вузов к восстановлению академических свобод, которые имели место в начале нэпа. Секретарь екатеринославского горкома сообщал в ЦК в ноябре 1922 года о том, что «громадная» часть профессуры горного института и медакадемии ведет работу за автономию высшей школы. «Реакционная часть студенчества» (не из пролетариев) за последнее время «сбросила с себя маску лояльности к советской власти и открыто поддерживает контрреволюционную профессуру»^[86].

Подобное оживление интеллигенции вызывало немедленную реакцию карательных органов. 23 ноября 1922 года ГПУ издало циркуляр своим органам по работе в ВУЗах с тем, чтобы на каждого профессора и политически активного студента составлялась личная картотека, формуляр, куда бы систематически заносился осведомительский материал. Далее предписывалось усилить наличную или создать новую осведомительскую сеть (из беспартийных) в литературно-издательской среде. При заведении дел литературно-издательский мир следовало разбить на ряд групп: беллетристов, публицистов, экономистов, — которые, в свою очередь, необходимо разбить на подгруппы. Особое внимание предлагалось уделить врачам, агрономам, юристам, союзу учителей. Осведомители должны были внедряться в верхушки обществ и союзов, пробираясь на выборные должности. Губотделам ГПУ вменялось в обязанность внедрять в качестве местных делегатов съездов своих осведомителей и т. п.

До поры борьба партийно-государственного аппарата с интеллигенцией не носила планового характера, а лишь ограничивалась реакцией по частным случаям. В кампанию массовой чистки и репрессий политика в отношении интеллигенции начала превращаться летом 1922 года, когда для нэповских большевиков отпала острая необходимость прислушиваться к европейскому общественному мнению. Инициатива в этом деле, как и во многих подобных важнейших мероприятиях власти, принадлежала самому Ленину.

Ленин являет собой классический образец того продукта интеллигентной среды, который на литературном языке XIX века именовался «отщепенцем». Он, несомненно, был интеллектуалом, но орудие мысли, данное ему человеческим интеллектом, он обратил против принципиальных основ его развития, утверждая квазиматериалистическую моноидеологию. Не будучи сколько-нибудь оригинальным философом, В. И. Ульянов все же обладал рефлексивными способностями увидеть свое весьма скромное место в философской иерархии. Особенно понимание этого обострилось после выхода книги «Материализм и Эмпириокритицизм», которая не принесла творческих лавров ее автору, а лишь, напротив, обнажила характерную примитивизацию известных материалистических идей, вопиющую на фоне той яркой полемики, которую в то время вели Богданов, Плеханов, Деборин и другие участники философской дискуссии. После этого Ленин потерял вкус к выступлениям на равных в высокоинтеллектуальном кругу, а его любимая, непритязательная «пролетарская» аудитория идеально соответствовала тем упрощенческим формулировкам, из которых строилась логика и язык четвертого официально признанного (после Троцкого, Зиновьева и Бухарина) оратора партии. Но ревность к чужой творческой мысли у интеллектуала остается всегда, особенно если она тесно граничит с политической борьбой.

К слову сказать, известный коминтерновский политвояжер Радек, который, пытаясь разжечь мировой революционный пожар, разъезжал со «спичками» большевистского Цека по послевоенной Европе, как-то посетовал на слабую культурность русского пролетариата и о непосредственном влиянии этого факта на российскую компартию, вплоть до ее руководящих кругов. По его мнению, и Ленин в том числе, со всеми сильными сторонами ума, характера и выдержки, не смог бы никогда играть в Германии ту роль, какую он сыграл в России^[87].

Идея массовой высылки оппозиционной или просто либеральствующей интеллигенции за пределы Совдепии возникла задолго до ее осуществления и прошла все стадии тщательной подготовки, начиная от секретной переписки и заканчивая формированием общественного мнения с высоких партийных трибун. Идея эта была навеяна не только конфиденциальной информацией чекистов, но и оживившейся в условиях нэпа деятельностью частных издательств. Появившийся в марте 1922 года сборник статей Бердяева, Букшпана, Степуна, Франка «Освальд Шпенглер и закат Европы» побудил Ленина обратиться к главному в то время «мыслителю» ГПУ Уншлихту по поводу этого «литературного прикрытия белогвардейской организации»^[88]. Тогда же свою статью в мартовском номере нового журнала «Под знаменем марксизма» он заключил намеком о том, что «рабочему классу» следовало бы «вежливенько» препроводить подобных ученых в страны буржуазной «демократии».

28 марта в заключительном слове по политотчету ЦК на XI съезде РКП(б) Ленин солидаризировался с товарищем Троцким в том, что основное дело сейчас — воспитание молодого поколения, а воспитывать не на чем. Это позор, что молодежь учится общественным наукам «на старом буржуазном хламе». «И это тогда, когда у нас сотни марксистских литераторов»^[89].

Конечно, у партии не было этих сотен и даже десятков литераторов, которые были бы в состоянии без помощи ГПУ интеллектуально конкурировать с русской философией и культурой. Поэтому Ленин вел дело к обычной полицейской развязке. Вскоре последовал ряд указаний с его стороны Наркомюсту, чтобы в процессе разработки нового Уголовного кодекса подвести под расстрельную статью (с заменой — высылкой за рубеж) пропаганду или агитацию, «объективно» содействующую международной буржуазии^[90].

Следующим, весьма характерным для Ленина этапом, стало предложение в письме к Дзержинскому от 19 мая обязать членов Политбюро уделять из своего времени по 2–3 часа в неделю на занятие элементарной цензорской работой, причем «проверяя» ее и «требуя» от них непременно письменных отзывов^[91]. Очевидно проявилось стремление Ленина связать все Политбюро участием в явно неблаговидном деле и заставить разделить ответственность в задуманной им операции.

Организация практической стороны дела была поручена «толковому, образованному и аккуратному человеку» из ГПУ Я. С. Агранову, незадолго до того возглавлявшему следствие по делу о Кронштадтском мятеже. В июне 1922 года среди высшего политического руководства получил распространение доклад Агранова на имя председателя ГПУ Дзержинского об антисоветских группировках среди интеллигенции. Известный чекист указывал на «тревожныйсимптом» — рост числа независимых общественных союзов (научных, экономических, религиозных) и частных издательств, которые наряду с ВУЗами, ведомственными съездами, театром, кооперацией, трестами антисоветская интеллигенция в последнее время избрала главной ареной борьбы с властью. Борьба студенчества и профессуры за автономию высшей школы является замаскированной борьбой против власти, вокруг издательств концентрируются члены бывших буржуазных партий, работа таких обществ, как, например, Пироговское, служит объединению антисоветской интеллигенции. Подобные тенденции наблюдались на всероссийских съездах врачей, земотделов, кооператоров. Последнее тем опаснее, подчеркивал Агранов, что дает возможность сближения контрреволюционеров с широкими массами. «Все вышеизложенное указывает на то, что в процессе развития нэпа происходит определенная кристаллизация и сплочение противосоветских групп и организаций, оформляющие политические стремления нарождающейся буржуазии. В недалеком будущем при современном темпе развития эти группировки могут сложиться в опасную силу, противостоящую Советской власти. Общее положение республики выдвигает необходимость решительного проведения ряда мероприятий, могущих предотвратить возможные политические осложнения», — заключалось в докладе^[92].

Президиум коллегии ГПУ внес в ЦК проект постановления, которое содержало методику искоренения российской интеллигенции и ее традиций, закладывалась их ущербность на десятки лет вперед. Предусматривались такие меры, как «фильтрация» студентов к началу учебного года, строгое ограничение приема студентов «непролетарского» происхождения, введение «свидетельств политической благонадежности» для студентов, не имеющих рекомендаций профсоюзных и партийных организаций, введения ограничений на собрания студентов и профессуры. Предложенные мероприятия были без особых возражений приняты на заседании Политбюро 8 июня^[93].

Кроме мероприятий касающихся вузов, ГПУ приступило к проверке и перерегистрации всех негосударственных обществ и печатных органов. ГПУ было предоставлено право административной ссылки до трех лет, и началась подготовка к одной из самых известных акций, запечатленной на скрижалях идеологической истории советского коммунизма — высылке за пределы РСФСР лиц, пребывание которых на ее территории «представляется опасным для революционного порядка».

Едва оправившись от первого удара своей болезни, Ленин проявил первоочередной интерес к подготовке задуманной акции в отношении нелояльных «властителей дум» и просто раздражающих его лиц. В письме Сталину от 17 июля 1922 он дал список некоторых кандидатов на высылку: здесь и известные философы, ученые, и близкие когда-то ему люди, спутники юности, — а также поторопил со сроками — к концу процесса эсеров, «не позже». «Очистим Россию надолго»^[94].

ГПУ вело дело, а подготовку общественного мнения обеспечивал Зиновьев, традиционно выполнявший самые «деликатные» поручения Ленина, связанные с интеллектуальной нагрузкой. XII партконференция, проходившая с 4 по 7 августа, заслушала доклад Зиновьева и приняла резолюцию об антисоветских партиях и течениях, в которой открыто говорилось о предстоящих репрессиях против «политиканствующих верхушек мнимо-беспартийной, буржуазно-демократической интеллигенции».

Процесс эсеров завершился 7 августа, а в ночь с 16 на 17 августа ГПУ произвело первые массовые аресты в городах России и Украины. Помимо Москвы и Петрограда, операцией были затронуты Харьков, Киев, Казань, Нижний Новгород, Одесса, Ялта. Центральным мероприятием акции стали два т. н. «философских парохода», которые в сентябре и ноябре 1922 года перевезли из Петрограда в Штеттин наиболее крупные партии высланных. Но высылались не только философы, здесь можно было составить целую Академию наук. В 1922–1923 годах подобным образом за границей оказались представители практически всех отраслей знания: философы, историки, социологи, правоведы, экономисты, литераторы, медики, агрономы, кооператоры, профессора технических и естественных наук. Всего, вместе с членами семей, — около 200 человек.

Как-то стало правилом патетически изображать эту высылку цвета российской интеллигенции в качестве одного из самых одиозных мероприятий советского режима. Однако как раз в этом случае следует сделать исключение, поскольку ясно, что только благодаря подобному обороту дела не были потеряны десятки талантов и обязано своим рождением не одно научное открытие. Хотя в контексте времени высылка стала весьма символичным и закономерным событием в создании целостной картины нэпа, где подобное «усекновение главы» глупой либеральной интеллигенции имело важное значение.

Воспользовавшись голодом, большевики обрушили сокрушительный удар на Русскую православную церковь, еще сохранявшую идеологическую и организационную независимость от режима. Хотя церковь помогала голодающим и даже согласилась пожертвовать для этого частью церковных «неосвященных» предметов, большевистское руководство в марте 1922 года приняло решение об изъятии церковных ценностей. В основном этот процесс протекал мирно. Но после столкновения верующих с красноармейцами в городе Шуя, Ленин счел, что настал «не только исключительно благоприятный, но и вообще единственно возможный момент» (из-за «отчаянного голода»), чтобы расправиться с церковью. «Мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забывали этого в течение нескольких десятилетий, — писал вождь, — …чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше»^[95]. В ходе развернувшегося антицерковного террора примерно 20 тысяч священников и прихожан были репрессированы — расстреляны, арестованы или сосланы. Внутри Русской православной церкви при активной поддержке ГПУ возродилось, т. н. «обновленческое» течение, лояльное большевикам, которое на волне временного успеха летом 1922 сумело подчинить себе половину архиереев церкви — 37 из 74^[96]. Однако в это же время органы ГПУ стали отмечать роковые признаки неудачи раскольников. Информационная сводка ГПУ за июль 1922 года констатировала, что раскол среди духовенства, охвативший своим движением почти всю Россию, стал замедляться. Это объяснялось тем, что «обновленцы» «исчерпали весь запас попов, которые благодаря расколу пошли за реформаторами. Надо сказать, — признавали чекисты, — что контингент вербованных состоит из большого количества пьяниц, обиженных и недовольных князьями церкви… Сейчас приток прекратился, ибо более степенные, истинные ревнители православия к ним не идут, (поскольку) среди них последний сброд, не имеющий авторитета среди верующей массы».

Такова была собственная нелицеприятная оценка ГПУ своей церковной креатуры и характера обновленческого движения. «А о верующей массе, — продолжала сводка, — говорить не приходится. Если не считать весьма незначительных единичных переходов на сторону обновленцев, можно сказать, что раскол в церкви, расколовший духовенство, не коснулся еще верующей массы… она по-прежнему остается верна старым традициям»^[97]. Таким образом четко определилось, что и в этот период настроений в русской православной церкви стабилизирующим фактором оказался не клир, а миряне, некое народное чувство врожденного здорового консерватизма, сохранившие важные духовные устои коллективного существования.

Наряду с кампаниями против церкви, операциями по высылке зрелых и неисправимых умов совершенствовалась методика перевоспитания пишущего интеллигента и грамотного обывателя в нужном «летающему» пролетарию направлении. 6 июня 1922 года было утверждено Положение о Главном управлении по делам литературы и издательства — известное в советские времена своим отеческим попечительством над печатным словом — Главлит. В принципе, учреждение подобного ведомства не вносило ничего нового в уже сложившуюся систему цензуры. Просто система расправляла свои члены и обретала более отчетливые формы. С 1919 года подобной деятельностью с успехом занимались доверенные сотрудники, получавшие паек в редакционном секторе Госиздата. Уже 30 декабря 1921 года в письме группы известных писателей наркому Луначарскому послышался вопль вполне задушенной отечественной литературы, жаловавшейся на «пароксизм цензурной болезни», стирание всех и всяческих границ цензорского произвола, в котором люди с сомнительным образованием и еще более сомнительной культурой присвоили себе функции и литературной критики, и историков культуры^[98].

Политической цензурой занимались также в отделе политического контроля ГПУ. Первоначальное невежество новоявленных кормчих литературы вкупе с их аппаратной ретивостью приводило к поразительным результатам. Следы их деятельности порой носили столь курьезный характер, что нельзя без улыбки представить те драматические сцены в тиши кабинетов и библиотек, когда какой-нибудь «свежеиспеченный» цензор, «напрягая все мускулы лица», силился понять содержание той книжки, по которой ему предстояло вынести цензорское решение. Обнаружилась тенденция запрещать не только «белогвардейцев», но и белые косынки у сестер милосердия. В 1923 году началась основательная чистка библиотек и книжного рынка от контрреволюционного, религиозного и прочего книжного «хлама». Еще два года ранее Главполитпросвет Наркомпроса издавал подобное распоряжение об очистке, но оно осталось на бумаге, пока за дело не взялись органы. В 1923–1924 годах на местах появились противоречивые распоряжения Президиума ОГПУ начальникам губ- и облотделов ГПУ, ставившие пространные задачи по чистке книжных собраний в соответствии с соображениями «чекистского, политического и педагогическо-воспитательного характера»^[99].

Поскольку новоявленные целители библиотек попали в сложные условия, им нельзя не посочувствовать. Чекистские соображения говорят одно, политические — другое, а педагогика нашептывает третье. Поначалу все одолело первое — по-чекистски: всех в расход и баста! Приказано смотреть политическую литературу — значит, изъять ее дочиста.

Вскоре до Президиума ЦКК РКП(б) донеслись сведения о том, что в некоторых местах из библиотек наряду с книжками отцов церкви и духовных белогвардейцев изымаются сочинения Ленина, Маркса, Энгельса, Троцкого, Лафарга и прочих подобных авторов, не говоря уже о Сервантесе и Толстом. Но после того, как в ЦК РКП(б) обнаружили, что в списки запрещенной литературы угодили и его собственные издания и циркуляры, то там в который раз изумились причудам естественного хода событий, и решением ЦКК от 13 мая 1924 года все руководство кампанией было вновь передано в просвещенные руки Главполитпросвета Луначарского ведомства^[100].

Развитие карательной политики

Время периодически окрашивало ВЧК-ГПУ в разные цвета. Загадочность советской тайной полиции, всегда неохотно расстававшейся со своими секретами, способствовала тому, что, как правило, эти цвета, от пурпурно-героического до черно-преступного, отличались ровным скучноватым тоном. Либо карающий меч революции, либо орудие преступлений большевистского режима. Реальная жизнь и противоречия тайного ведомства не были видны стороннему наблюдателю. Однако советская госбезопасность, которая в силу своих обязанностей постоянно находилась на острие общественных противоречий, сама в течение всего времени испытывала сильнейшие внутренние колебания.

Как широко известны неоднократные попытки руководства ВЧК перейти к более мягкой карательной политике, так же известны и соответствующие саркастические отзывы оппонентов большевизма по поводу пустого содержания этих широко распубликованных заявлений ВЧК о смягчении карательной политики в начале 1920, 1921 годов и далее. Но в том не было изощренного лицемерия власти, которая от благозвучных заявлений об отмене казней быстро переходила к восстановлению таковых в прежнем объеме и сверх того. Здесь выступало объективное противоречие этой парадоксальной системы, которая опиралась на массы и в то же время была направлена против них. И предВЧК Дзержинский более, чем кто-либо другой, являл собой олицетворенное противоречие большевистской диктатуры.

В суровом рыцаре революции был очень силен заряд идеализма (как, впрочем, у всех видных партийцев, имевших в прошлом небольшевистское «пятно» в революционной биографии). Дзержинский не был твердым «ленинцем», способным следовать за вождем безоговорочно и безоглядно в направлении любой максимы. Ленин точно знал, в чем можно, а в чем нельзя положиться на своего аргуса. Несмотря на то, что Дзержинский возглавлял одно из ключевых и ответственных ведомств революции, Ленин никогда не допускал его на самые высокие этажи пирамиды власти — Политбюро и Секретариат ЦК партии, памятуя о социал-демократической слабине железного Феликса, которая порой бросала его в объятия самой яростной антиленинской оппозиции — например, по вопросу о Брестском мире и в очень важной дискуссии о профсоюзах. По большому (большевистскому) счету Ленин не доверял Дзержинскому и был по-своему прав.

Колебания Дзержинского непосредственным образом отражались и на его руководстве чекистскими органами. После окончания гражданской войны он пытался скорректировать их деятельность с учетом интересов широких крестьянских и рабочих масс. Это выразилось в преследованиях и даже расстрелах агентов Наркомпрода, наиболее преступно пользовавшихся своими большими полномочиями в годы продразверстки, беспощадно карал расхитителей и ротозеев — в общем, активно поправлял госаппарат, немилосердно задавивший массы в период военного коммунизма. Дзержинский постоянно взывал и к своим сотрудникам, требуя быть осторожными и не нарушать конституции.

В конце 1920 — начале 1921 года, на гребне политики военного коммунизма, когда даже самым проницательным головам из большевистского ЦК не был виден тот стремительный обвал уступок массам, который начнется буквально через месяц, ВЧК, по инициативе Дзержинского, предприняла ряд шагов в этом направлении. 24 декабря 1920-го года губчека были извещены о запрете приводить в исполнение высшую меру наказания без санкции ВЧК (за исключением приговоров по делам об открытых вооруженных выступлениях). 30 декабря появился приказ о том, что арестованные члены различных политических партий должны рассматриваться не как наказуемые, а как временно, в интересах революции, изолируемые от общества. 10 января 1921-го года появляется приказ о смягчении условий содержания в тюрьмах для заключенных из рабочих и крестьян. Вслед за этим 13 января ВЧК была сформирована комиссия по изменению карательной и тюремной политики^[101].

Внимательное чтение этих документов, где нарочитой грубостью вуалировались намерения довольно радикального изменения основ и направления деятельности ВЧК, выдает прежде всего в самом Дзержинском неоднозначную фигуру в большевистском руководстве. Первый протокол комиссии гласил, что главным принципом должны быть «резко подчеркнутые классовые признаки карательной политики»^[102]. В упомянутом приказе от 8 января говорилось: «Внешних фронтов нет. Опасность буржуазного переворота отпала. Острый период гражданской войны закончился, но он оставил тяжелое наследие — переполненные тюрьмы, где сидят главным образом рабочие и крестьяне, а не буржуи»^[103]. С получением приказа все органы ЧК должны были «в корне» изменить свою карательную политику по отношению к рабочим и крестьянам. Ни один рабочий и крестьянин не должен числиться за органами ЧК за спекуляцию и уголовные преступления. «Лозунг органов Чека должен быть: «Тюрьмы для буржуазии, товарищеское воздействие для рабочих и крестьян»^[104].

Для буржуазии же здесь проектировались особо суровые концлагеря. Однако свирепой риторикой в отношении буржуев маскировалось общее смягчение репрессивной политики, поскольку ниже Дзержинский намечает принципы кардинально противоположные, исповедовавшиеся ВЧК в 1918 году. В приказе подчеркивается, что грубые признаки различения своего или не своего по классовому признаку — кулак, бывший офицер, дворянин и пр., можно было применять, когда Советская власть была слаба, когда Деникин подходил к Орлу. Но уже в 20-м году во время польского наступления такие приемы давали мало результатов.

Далее приказ знакомо обрушивается на враждебно настроенных спецов, которые уподобляются песку, подсыпанному в советскую хозяйственную машину, и тут же следует по существу обратное: «Нельзя применять старые массовые методы в борьбе с буржуазией и спецами в наших хозорганах». Должны учитываться только конкретные улики. В отношении же меньшевиков и эсеров органы вообще переориентировались с привычных повальных арестов на «тонкую» осведомительную работу и учет.

Железный Феликс был искренен в своем двуличии. Тени расстрелянных толпились у его изголовья, накладывали свою печать на его и без того изможденное лицо. Близился нервный срыв. После того, как он торопливо закладывал основы послевоенной политики ВЧК, на нем самым болезненным образом отозвались кронштадтские события. Старый большевик И. Я. Врачев, сторонник платформы Троцкого на X съезде, впоследствии вспоминал о выступлении Дзержинского на фракционном заседании делегатов съезда — троцкистов, которое произвело ошеломляющее впечатление на аудиторию. Он просил фракцию снять его кандидатуру с выдвижения в члены ЦК, мотивируя тем, что он не хочет, а главное, уже не может работать в ВЧК. «Теперь наша революция вошла в трагический период, — говорил он, — во время которого приходится карать не только классовых врагов, а и трудящихся — рабочих и крестьян в Кронштадте, в Тамбовской губернии и других местах… Но я не могу, поймите, не могу!»^[105]

Этот срыв железного Феликса был сохранен присутствующими в тайне, но настроение главы грозной организации проявилось более чем явно и уже сохранялось до конца. В течение нэпа перерождение Дзержинского давало о себе знать неоднократно в политике ВЧК-ГПУ и в глухих стенах ее потаенной кухни. Через три года Дзержинский уже без обиняков возражал против принятой ЦКК-РКИ линии на послабление карательной политики в отношении «трудящихся», то есть не возбуждать уголовных преследований против рабочих за мелкие кражи с предприятия по первому разу и, в принципе, вести все подобные дела (хоть в первый, хоть в энный раз), принимая во внимание «в особенности пролетарское происхождение». 17 февраля 1924 года Дзержинский писал по этому поводу председателю ЦКК Куйбышеву, что «никакого классового признака самого преступника не должно быть», а только персональный подход. Наказание — это не воспитание преступника, а ограждение от него республики^[106]. Но тогда подобные соображения не возымели действия, партаппарат в поисках социальной базы держал курс на культивирование таких небезызвестных типажей эпохи, как чугункины и шариковы.

В 1922 году в руководстве ГПУ определились две тенденции в подходе к перспективам развития карательной политики. Наиболее жесткую линию выражал влиятельный зампред ГПУ Уншлихт, который в представленном в апреле 1922 года проекте прямо настаивал на расширении внесудебных полномочий ГПУ, подобно имевшимся у ВЧК в годы гражданской войны, вплоть до возврата к широкому применению расстрела. В свою очередь, позиция Дзержинского с начала 1921 года оставалась принципиально неизменной и даже со временем стала еще более уклоняться в сторону ослабления как классового характера репрессий, так и смягчения их методов вообще. Безусловно, как большевик, он не мог переступить через свое «я» и вполне ощущал себя членом особого революционного ордена. В конце 21-го года появились его категорические возражения против чрезмерных либеральных намерений, зародившихся в правительстве, об установлении контроля Наркомюста над деятельностью ЧК. Дзержинский ставил свое ведомство по партийным и классовым критериям намного выше, чем наркомат Курского с его «спецами» и всячески подчеркивал все более становившийся очевидным факт, что ЧК — это специфическое, не государственное и внезаконное предприятие, что это особо организованная «партийная боевая дружина»^[107].

В начале 1922 года в форме ГПУ при НКВД РСФСР с наркомом Дзержинским во главе НКВД был найден временный компромисс между необходимостью сохранить особый карательный орган при партии, вместе с тем установив над ним некое подобие советского контроля. Противоположение партийных и советских органов являлось одним из основных приемов Ленина в контроле над государственным аппаратом, тем более, что у него в 1921 году произвол чекистов стал вызывать заметное раздражение и вырывать фразы типа: «Арестовать паршивых чекистов»; «Подвести под расстрел чекистскую сволочь»^[108]. Но подобная форма сожития могущественного секретного ведомства под опекой второстепенного наркомата оказалась неэффективной. В 1923 году органы вновь обрели прежний статус, преобразившись в ОГПУ при СНК СССР.

В это же время происходит активная разработка принципов карательной политики нэпа. Дзержинский делал особый акцент на замещение системы карательных мероприятий, сложившейся в годы войны, на более мягкую и экономически рациональную систему концентрированного каторжного труда. В 1923 году он особенно настаивал на организации и широком использовании каторжных работ — «лагерей с колонизацией незаселенных мест и с железной дисциплиной»^[109]. К этому времени в Советской России уже существовали три лагеря особого назначения — Архангельский, Холмогорский и Пертоминский.

В марте 1923 Дзержинский писал Ягоде по поводу чрезвычайного развития спекуляции в Москве в условиях товарного голода, которая охватила даже государственные и кооперативные учреждения и уже начала непосредственным образом разлагать партийные ряды. Основным средством борьбы он предложил конфискацию имущества и высылку в отдаленные лагеря^[110].

16 августа в письме Уншлихту Дзержинский ставил вопрос на принципиальную основу: «Высшая мера наказания — это исключительная мера, а потому введение ее как постоянного института для пролетарского государства вредно и даже пагубно… Пришло время, когда мы можем вести борьбу без высшей меры»^[111]. Он полагал своевременным возбудить этот вопрос в ЦК, но при условии единомыслия в коллегии ГПУ.

22 октября Дзержинский обращается с аналогичными предложениями к Сталину. В ноябре 1923 Политбюро соглашается с инициативой ОГПУ и затем, почти немедленно, началась кампания высылки из Москвы, а потом из других крупных городов спекулянтов, содержателей притонов, контрабандистов и других «социально опасных элементов»^[112].

В марте 1924 года ЦИК СССР утвердил Положение о правах ОГПУ в части административных высылок, ссылок и заключений в концентрационный лагерь людей, обвиненных в контрреволюционной деятельности, шпионаже, контрабанде, спекуляции золотом и валютой. Согласно этому постановлению, ОГПУ получило право без суда ссылать обвиненных на срок до трех лет, заключать в концентрационный лагерь, высылать за пределы СССР^[113].

В начале 20-х годов полным ходом шла кампания по ликвидации остатков группировок бывших соратников по социалистическому фронту и неприятелей в деле государственного строительства. После анархистов в 1921 и эсеров в 1922 году, в 1923-м очередь дошла до меньшевиков. В меньшевистскую среду внедрялись агенты, производились чистки госаппарата, вузов, изгнание меньшевиков из Советов. Уничтожение оппозиционного социализма осуществлялось не только мерами прямого полицейского преследования. В задачу, поставленную органам ЦК большевиков, входила также идеологическая дискредитация меньшевиков и меньшевизма в глазах городского и особенно рабочего населения. Проводилась соответствующая обработка умов в печати.

Но в разгар кампании Дзержинский вновь возбуждает вопрос о последовательном смягчении репрессивной политики, как всегда осмотрительно прикрываясь мотивами целесообразности. В записке Уншлихту от 27 мая 1923 года он недвусмысленно дает понять, что выступает против установившейся практики высылок по подозрению, поскольку они организуют, закаливают людей и доканчивают их партийное образование. «Лучше 1000 раз ошибиться в сторону либеральную, — употребляет Дзержинский слово, несвойственное большевистскому лексикону, — чем послать неактивного в ссылку, откуда он сам вернется, наверное, активным». Ошибку всегда успеем исправить, а высылку только потому, что кто-то когда-то был меньшевиком, считаю делом вредным, — заключил бывший социал-демократический «Юзеф»^[114]. Впоследствии, на посту председателя ВСНХ СССР Дзержинский старался всячески оберегать своих специалистов, бывших меньшевиков, как «замечательных работников». Эта личная позиция Дзержинского стала весьма характерным преломлением противоречий периода в политике большевиков. Нэп, как яркое сочетание противоположностей, не мог не наложить отпечаток на карательную политику, которая, по-прежнему следуя целям укрепления политического монополизма партии, в значительной степени смешалась и утратила прежнее остервенение, приобретенное в предшествующие годы ожесточенной классовой борьбы и гражданской войны.

Глава II Исторические судьбы «национального нэпа»

Д. А. Аманжолова, С. В. Кулешов

Национальная карта интернациональной партократии

В достаточно солидной исследовательской традиции, посвященной новой экономической политике, проблема «национального нэпа» почти не изучалась. Несколько лет назад вышла обобщающая монография, рассматривающая национальные процессы в России, в которой утверждалось, что национальный нэп так же, как и нэп «основной», был свернут, поскольку не вписывался в законы формирования советской партократической империи — любая «особость», деунификация могли вызвать аритмию в этом политической организме. Между тем, действительный учет национальной специфики на партийном и государственном уровнях помог бы создать более гибкий механизм функционирования Союза ССР^[115].

По прошествии времени, накоплении нового фактографического материала и дальнейших размышлениях о сущности советской национальной политики, видно, что данный тезис далеко не охватывает всех сторон проблемы, которая гораздо более многопланова и нуждается в специальном рассмотрении.

«Классический» нэп можно трактовать как своего рода экономическую либерализацию, которую сам Ленин рассматривал в качестве «реформистского» варианта реализации плана социалистического строительства. При этом усиливался идеологический пресс, ужесточался политический сыск, а новая экономическая политика с самого начала рассматривалась как временный тактический шаг.

С национальным нэпом обстоит все так и одновременно не совсем так. Сам национальный фактор всегда воспринимался большевиками в подчиненном плане, национально-освободительное движение имело значимость лишь как «поток» революционного процесса, а идея национальной независимости использовалась в большевистской пропаганде как инструмент давления сначала на самодержавие, потом — на Временное правительство. В идейно-теоретических и программных документах пришедшей к власти коммунистической партии и советского правительства национальные проблемы в стратегическом плане были жестко детерминированы классовым и политическим факторами. Как потенциал экономических инициатив, согласно замыслам большевистских вождей, должен был быть использован на благо коммунистического созидания, так же национальный ресурс должен быть на новом уровне и в ином формате «задействован» для укрепления советского многонационального государства. И вместе с тем, историческая судьба национального нэпа оказалась, на наш взгляд, более сложной и в чем-то более «удачливой», чем прерванного нэпа «классического». С одной стороны, он нес на себе все родовые признаки тоталитарной реформации, с другой, — вследствие гримас и парадоксов национальной политики, имел свою логику развития и, несомненно, внес лепту в финал истории Союза Советских Социалистических Республик.

Сегодня ясно, что в противостоянии двух цивилизационных альтернатив в годы Гражданской войны именно Белое движение по преимуществу отстаивало модель либерального государства. Другое дело, что целый ряд обстоятельств (и не в последнюю очередь неуправляемость армии, выливавшаяся в нередкие акты «мщения» и насилия) не позволил этому варианту общественного развития утвердить себя в России. Сказанное в полной мере относится и к национальному вопросу. Бытовавшая долгие годы точка зрения о том, что Верховные правители стремились реанимировать имперскую модель, очевидно ограниченна. То, что Белое дело исповедовало великодержавный принцип «единой и неделимой» еще не предопределяет исключительно негативистского отношения к данному постулату. Отождествлять великодержавие с шовинизмом по меньшей мере некорректно. Что же касается проблемы «делимости» единого государства, то и мировой и отечественный опыт XX века во многом расставили здесь точки над «i».

Следует понимать, что Белое движение представляло собой своеобразный социальный, политический и этнический конгломерат. Как известно, в нем активно участвовали не только великорусские силы. Объединяли движение, придавая ему определенную цельность, следующие базовые принципы: непредрешенчество (форму будущего государственного устройства должно было определить Учредительное собрание), «единая и неделимая Россия», антибольшевизм. Это движение постепенно эволюционировало и в культурно-национальной и в территориальной автономии в рамках целостного российского государства. Возможность федеративного устройства будущей демократической России в принципе нормально воспринималась лидерами Белого дела. Но полноценного контакта с руководителями национальных движений у них не получилось. Так, правительство Колчака стремилось ввести в легитимное русло многочисленные инициативы национальных организаций и не допускать дальнейшего обострения межнациональной напряженности. Однако именно непредрешенчество, вкупе с объективно приоритетными задачами вооруженной борьбы, требующими максимального сосредоточения всех сил и ресурсов, неопытность чиновников, их неспособность оперативно реагировать на требования момента, не позволили полностью претворить в жизнь многие полезные наработки, в том числе в области осуществления национально-культурной автономии.

Большевики исповедовали иную тактику, принесшую им более ощутимые результаты. В национальном вопросе они апеллировали к интересам национальных элит (в первую очередь левого толка), обещая удовлетворить их интересы в обмен на политическую поддержку. Санкционировав создание национальных республик советского типа, большевики стремились насаждением в них базовых принципов своей системы, опирающейся на власть партии и подчиненных ей силовых институтов, раз и навсегда блокировать национальный фактор интернационалистическим «заслоном». Однако на деле этого не получалось, созданная этническая федерация формировала собственное, сначала социокультурное, а затем — субполитическое пространство. Трансформация национальных руководителей из коммунистов-интернационалистов в этнократически ориентированных местных вождей было лишь делом времени. Представляется, что и в этой коллизии лежат истоки феномена, который можно назвать «национальным нэпом».

Образование в декабре 1922 года СССР также находится в русле рассматриваемой проблематики. Между ленинским и сталинским вариантами принципиальной, сущностной разницы не было. И в первом и во втором случае речь шла о партократическом государстве в интернационалистском облачении.

Сама по себе декларированная Лениным необходимость обеспечения равенства наций несомненно позитивна. Однако он, особенно в своих последних работах, говорил не о национальном равноправии как таковом, а о национальном в контексте «пролетарской классовой солидарности». Соответственно подразумевалось, что к нетрудящимся «классам» это равноправие не относилось.

В практических предложениях Ленина в области форм государственного устройства многонациональной страны ощутима эклектичность. Тут и «свобода выхода из союзов», которую по Ленину следовало подкрепить обеспечением «максимума доверия в пролетарской классовой борьбе со стороны инородцев». Предложение «оставить и укрепить Союз Социалистических Республик» как бы блокируется тезисом о потенциальной возможности «вернуться на следующем съезде Советов назад, т. е. оставить союз советских социалистических республик лишь в отношении военном и дипломатическом». Иными словами, что конкретно имел Ленин ввиду, — федерацию, конфедерацию, — не ясно. Ясно только, что он смотрел на эти вещи как на в общем-то второстепенные, в контексте приоритетов мировой революции, уже в восточном измерении.

Хотел он этого или нет, но из его работы — своего рода завещания в области национальной политики, «К вопросу о национальностях или об «автономизации»» вытекают миазмы ненависти к русским. Ленин с каким-то явно болезненным раздражением говорит об «истинно русском человеке, великороссе-шовинисте, в сущности, подлеце и насильнике, каким является типичный русский бюрократ». Почему бюрократ обязательно «насильник и подлец» — не понятно. А не русский бюрократ по отношению к русским или «чужим», что не такой? Работа интернационалиста Ленина усыпана уничижающими эпитетами и обобщениями-характеристиками — «шовинистическая великорусская шваль», «истинно русского держиморды». Да всю русскую нацию он в интернационалистском раже назвал «великой» только «своими насилиями», великой «только как держиморда». Результаты такого отношения вождя потом в полной мере ощутит на себе русский народ в «великорусской империи».

В своих последних, путанных и противоречивых, записях по национальному вопросу Ленин не раскрыл смысл употребляемых им терминов «новый союз», «новая федерация», хотя они внесли смятение в умы «националов». В Союзном договоре и в последующих союзных Конституциях имелся пункт о праве свободного выхода республик из Союза, что фактически явилось миной замедленного действия. Все эти обстоятельства заставляли большевистское руководство искать оптимальные для него пути развития многонациональной страны, — с одной стороны укреплять коммунистические устои, с другой — как-то учитывать социальную и этнокультурную специфику развития национальных окраин. Этого требовала и внутренняя ситуация и международный фактор, поскольку от идеи мировой революции Ленин и его соратники не отказывались никогда. Сейчас известно, что и советский Восток вождь большевиков рассматривал как своеобразный коридор революционизирования национальных движений в колониальных странах. К тому же национальная проблема активно использовалась политической оппозицией сталинской группировки.

На этом фоне и разворачивался процесс «национально-государственного строительства».

Союзная ставка «национал-уклонистов»

В национальной политике Кремля большое внимание уделялось вопросам землеустройства, социальной помощи населению разоренных окраин, развитию там культуры и образования, подготовке национальных кадров для всех областей хозяйственной и общественной жизни, созданию органов власти, совмещающих функции диктатуры пролетариата и национального представительства и проч. К тому же одновременно проводилась непрерывная работа по насыщению партийных организаций, органов Советской власти, учреждений и ведомств, общественных структур представителями коренных народов республик и автономий. Переход к новой экономической политике сопровождался определенным упорядочением сферы управления национальной политикой: наряду с Наркоматом по делам национальностей, этим занимался отдел национальностей при ВЦИК РСФСР. Через его аппарат проходили все законопроекты, затрагивающие интересы национального развития. Широкое распространение получили практика различного рода обследований на местах, совещаний с представителями национальностей. Это был способ проведения директив центра на места и укрепления связей с ними, а также усиления контроля над деятельностью национальных кадров, подчинения национальной политики укреплению государственной власти и решению хозяйственных задач.

В 20-е годы состоялся ряд совещаний и конференций по национальному вопросу. Он также обсуждался на съездах партии, среди которых в этом отношении особое место занимают X и XII съезды РКП(б) в 1921 и 1923 годах.

В выступлениях по национальному вопросу на XII съезде партии приняло участие 19 человек. В докладе Сталина «О национальных моментах в партийном и государственном строительстве» подчеркивалось значение образования СССР, обосновывался классовый характер политики большевиков в национальной сфере. В докладе отмечалось, что сущность этой политики, равно как и национального вопроса, состояла в установлении принципиально новых отношений между пролетариатом бывшей «господствующей» нации и крестьянством окраинных наций. В своем постановлении «По национальному вопросу» съезд указал, что основная задача партии и Советского Союза в проведении национальной политики состоит в ликвидации фактического неравенства народов. Эта в общем верная формула, нашла однако, весьма противоречивое воплощение на практике, особенно в сфере национально-государственного строительства.

В выступлении на съезде одного из видных национальных деятелей Т. Р. Рыскулова отмечалось, что в условиях нэпа национальный вопрос приобрел острый характер в связи с развитием торгово-ростовщического капитала в отсталых странах, что в свою очередь породило возможную реставрацию феодальных отношений. Это было особенно заметно в Туркестане. Говоря о развитии союза народов советского государства, Рыскулов обратил внимание на два важных момента: первое — точное выяснение взаимоотношений центральной федеральной власти с соответствующими национальными окраинами; второе — хозяйственные взаимоотношения республик при решении проблем социального развития в ранее отсталых национальных районах^[116].

Рыскулов и другие делегаты также обратили внимание на специфику хозяйственного развития отсталых национальных районов. В этой связи были подняты принципиально важные вопросы хозяйственного районирования, переноса средств производства к источникам сырья. В решениях съезда говорилось о ликвидации фактического неравенства, расширении прав национальных республик, обеспечивавших возможности развития государственно-правовой и административной инициативы, хозяйственной и культурной деятельности. Съезд рекомендовал учредить в системе высших органов Союза специальный орган представительства всех национальных республик и областей.

Большую роль в национальной политике после XII съезда РКП(б) сыграло совещание ЦК РКП(б) с ответственными работниками национальных республик и областей, состоявшееся в Москве 9–12 июня 1923 года. Оно вошло в историю как Четвертое совещание по национальному вопросу.

Не случайно практически все совещания были посвящены состоянию дел на востоке страны. Именно здесь влияние партии и Советов было явно недостаточным, а его укрепление требовало корректировки методов и форм национальной политики и большего учета этнополитических, экономических и культурных реалий существенно различающихся между собой регионов. В то же время и обсуждение, и принятые на этих форумах решения имели далеко не местное значение. Они давали представление о самых животрепещущих проблемах — самочувствии национальных элит и масс, их интересах и требованиях, межнациональных и межрегиональных отношениях, о результатах взаимодействия центра и республик.

Определенный интерес представляют засекреченные до недавнего времени материалы Четвертого совещания, поскольку на его заседаниях обнажилась взрывоопасная сила для стремившегося к единовластию и подавлению всякой оппозиции Сталина, — коллективное и гласное обсуждение национальных вопросов. Сам роспуск Наркомнаца в конце 1923 года знаменовал новый этап национальной политики, когда она полностью перешла в ведение партии как составная часть ее работы.

Прежде всего национальная политика была направлена на реализацию решений XII съезда РКП(б) и дальнейшую интеграцию регионов и национальностей в недавно образованном СССР. Это, в частности, и учреждение второй палаты ЦИК СССР — Совета национальностей и организация союзных наркоматов, а также вовлечение трудящихся национальных окраин в партийное и советское строительство, решение задач их хозяйственного, культурного развития, идейно-политическое и кадровое обеспечение политики партии на местах. В ходе подготовки совещания Политбюро ЦК РКП(б) указывало, что «одной из коренных задач партии является выращивание и развитие из пролетарских и полупролетарских элементов местного населения молодых коммунистических организаций национальных республик и областей, всемерное содействие этим организациям стать на ноги, получить действительно коммунистическое воспитание, сплотить хотя бы немногочисленные вначале, но подлинно коммунистические кадры. Лишь тогда советская власть будет крепка в республиках и областях, когда там упрочатся действительно серьезные коммунистическое организации^[117]. Совещание заслушало доклад председателя Центральной контрольной комиссии В. В. Куйбышева об антипартийной и антисоветской деятельностиМ. Султан-Галиева.

Султан-Галиев родился в 1892 году в семье народного учителя, окончил Казанскую учительскую семинарию, работал учителем и журналистом в прогрессивной прессе Баку. В 1913–1914 годах был организатором нелегальных кружков демократического направления в Уфе. После Февральской революции разделял взгляды большевиков по вопросам войны и мира, передачи в руки народа фабрик и заводов. Выдвинулся в качестве одного из организаторов Мусульманского социалистического комитета. В июле 1917 года вступил в большевистскую партию. Активный участник Октябрьской революции в Казани, в годы гражданской войны выполнял рад ответственных поручений ЦК большевистской партии, являлся членом Реввоенсовета 2 армии, председателем Центрального мусульманского комиссариата и Центральной военной мусульманской коллегии. Он также работал председателем Центрального бюро коммунистических организаций народов Востока при ЦК РКП(б), занимал пост начальника восточного отдела Политического управления Красной армии и другие.

В начале 1920-х годов, когда шли поиски оптимальных форм национально-государственного строительства, с рядом своих предложений по расширению прав автономных республик выступил и Султан-Галиев. Они вызвали серьезное сопротивление Сталина и были оценены им как националистические. Сталин решил дискредитировать Султан-Галиева как партийного и государственного деятеля, используя в том числе и личную неприязнь некоторых руководителей к Султан-Галиеву. В результате в мае 1923 года Султан-Галиева вызвали в Центральную Контрольную Комиссию, где объявили об исключении из партии и отправили в ОГПУ.

На Четвертом совещании этого национального деятеля обвинили в попытке установить нелегальную связь с контрреволюционными силами, в нарушении правил партийной конспирации, выразившемся в разглашении секретных сведений по национальным отношениям. Обвинение основывалось на нескольких личных записках Султан-Галиева, направленных ряду партийных и государственных деятелей национальных республик. Признавая опрометчивость и невыдержанность ряда формулировок и личных характеристик, в том числе и Сталина, Султан-Галиев категорически отрицал антипартийную и антигосударственную направленность своей позиции.

В то же время на совещании была принята программа мер по развитию экономики и культуры в национальных республиках, по расширению участия нерусских народов в политической жизни и т. п.^[118] Особую роль в этом отношении играла политика «коренизации», направленная на расширение образования и подготовку кадров управленцев, хозяйственников, интеллигенции среди титульных этносов. С помощью этого слоя людей, воспитанных на новых идеологических принципах, чаще всего не связанных с дореволюционной национальной интеллигенцией, ее культурой и ментальностью, оторванных от этноспецифики региона, карьера которых теперь полностью зависела от верности партии и адекватной реализации ее указаний, власть проводила свою политику в жизнь^[119].

Весь нэп, в том числе и национальный, по-новому ставил проблему его социальных субъектов. И в этом вопросе режим наибольшего благоприятствования развитию нэпа обеспечен не был. Вообще, образ «советского капиталиста» был предметом карикатур в прессе, гротескных фигур на демонстрациях, объектом колких насмешек по поводу и без повода. Налоговый инспектор, милиционер, идейный комсомолец, — каждый по мере сил старались чинить препоны «буржуазным и мелкобуржуазным элементам», что также с самого начала делало новую экономическую политику фактически обреченной, поскольку без активного социального движителя она не имела полноценной перспективы. Это в полной мере относится к процессу преобразований в национальной сфере. Прежде всего, оно касалось тех лидеров национальных движений, которые в свое время вели, в том числе вооруженное, противоборство с большевиками, а затем признали Советскую власть.

Несмотря на богатый практический опыт, теоретические знания в области национальной жизни, лидеры национальных движений в конечном счете оказались невостребованными, и отторгнутыми как «враги» и «буржуазные националисты». Например, Ахмет-Заки Валидов, который начинал свою деятельность будучи учителем в мусульманской школе. Он сотрудничал с Бюро мусульманской фракции IV Государственной Думы, активно участвовал в мусульманском движении. В декабре 1917 года на состоявшемся в Оренбурге Башкирском учредительном собрании (курултае) был избран в состав национального правительства, которое, как уже отмечалось, взяло курс на автономию Башкирии, вступив в контакт с Комучем и Временным Сибирским правительством. Политика Колчака заставила башкирское правительство пойти на союз с Советской властью. Имея значительный опыт организаторской работы, Валидов вошел в состав Башкирского ревкома, стал его председателем. В рамках социалистических идей и национальных ориентиров он искал пути федерализации Башкирии в системе общероссийского пространства.

В январе 1920 года Валидов, обращаясь в ЦК РКП(б) (копия — Ленину и Троцкому), писал: «В руководящем органе РКП нет ни одного в совершенстве знакомого со своей страной, сильного и авторитетного на Востоке человека из восточных мусульманских национальностей… Вы сами, больше чем мы, понимаете, какие трудности Вам и восточным революционерам приходится одолевать, когда Вы рукою русского пролетариата начинаете восстанавливать похороненное, как казалось навсегда, русским империализмом человеческое самосознание, сознание необходимости борьбы за существование забитых восточных народов». Далее Валидов предложил неожиданный для Советской власти вариант — назначить в центральное руководство «сильного и авторитетного» представителя мусульманского Востока, пусть и не коммуниста, и рекомендовал на этот пост лидера Алаш-Орды А. Букейханова, все более склонявшегося в тот период к признанию власти Советов. Но для Центра это предложение было слишком экстравагантным. В итоге осенью 1920 года сам З. Валидов оказался в Средней Азии, где развивалось басмаческое движение и впоследствии разворачивающиеся события подтолкнули его к эмиграции, где он сосредоточился на научной работе.

Другой деятель, упоминавшийся Алихан Букейханов получил известность как умелый организатор и способный политический деятель еще будучи членом кадетской партии, депутатом Государственной Думы. Ратовал за автономию Казахстана в составе демократической России, при выборах в Учредительное собрание был выдвинут туда представителем партии Алаш, которая блокировалась с другими (в частности, татарскими и башкирскими) национальными партиями. Вместе они отстаивали требование автономии национальных областей. Об этом же велись переговоры с общероссийскими партиями — кадетов, эсеров, меньшевиков. После разгона Учредительного собрания Букейханов, как писал он сам, «был признан национальным вождем, поднимал казахский народ на борьбу с Советской властью». Создавались вооруженные отряды, в которых среди командного состава были и белые офицеры. В сентябре 1918 года в Уфе состоялось совещание между представителями Алаш-Орды и валидовцами, где был заключен договор о создании единого Башкиро-Казахского национального государства. Впоследствии Букейханов был помилован советской властью и работал в советских хозяйственных органах. Активно проводил статистические исследования, являлся членом коллегии Наркомзема, авторитетным экспертом по вопросам землеустройства на советском Востоке. Позже был арестован по обвинению в «контрреволюционно-националистической деятельности», создании пантюркистского антисоветского центра. На суде Букейханов виновным себя признал «частично», заявив в последнем слове, что он «Советскую власть не любит, но признает»^[120].

Национальные деятели этого типа пытались в своих поступках уйти от идеологических канонов и встать на позиции профессиональных оценок. Скажем, когда тот же Букейханов преподавал историю казахской литературы в Оренбурге, то ему, по собственному признанию, было «совершенно безразлично какое направление в литературе преобладает: пролетарское или националистическое… я руководствовался также тем, что основным двигателем прогресса человека является наука и техника». Однако как раз это и делало их персонами «нон грата» в советской национальной политике. Ее «новизна» опять-таки состояла в тактических ухищрениях при неизбежном выдерживании классовой (партийной линии). Так в 1922 году на советском Востоке мусульманскому духовенству были возвращены вакуфные земли, восстановлены суды шариата и адата, проявлена терпимость в отношении мусульманских норм поведения в обществе, в том числе и для коммунистов. Однако, со временем такой «этнокамуфляж» перестал быть нужен. Руководствуясь ленинским тезисом о том, что социалистическая революция на Востоке «походя, мимоходом» решила проблемы демократических преобразований в рамках концепции некапиталистического развития была предпринята попытка осуществить форсированный прыжок из феодализма в социализм. И национальный нэп стартовал по этой дорожке. Результаты были неоднозначны. Модернизация по-большевистски шла параллельно с консервацией традиционного уклада, классовых, племенных, родо-семейных отношений. Однако рано или поздно даже наиболее гибко и нестандартно мыслящие коммунистические руководители-«националы» подвергались сначала политическому остракизму, а потом и физическим репрессиям со стандартными обвинениями в «буржуазном национализме». Советские вожди не видели возможность хоть как-то приспособить коммунистический режим применительно к конкретному национальному региону, поощряя поиск таких его типологических подвидов как «социализм в тюбетейке». (Другое дело, что все эти «модели» социализма, как показала практика, лежали в области социальных утопий).

Если обратиться к тому же Рыскулову, то взгляды этого национального деятеля несомненно совпадали с революционаристскими ценностями. Основную ставку он делал на «организованные революционные силы трудящихся мусульман Советской России». Констатируя, что нэп сказался на оживлении частнособственнических, мелкобуржуазных слоев, он замечал, что какое-то время национальное движение вынуждено будет идти вместе с ними^[121]. Чтобы привлечь к коммунистической власти рядовых мусульман, Рыскулов пропагандировал идеи «Тюркской республики», основанной на советских принципах организации. Однако, центральная власть в лице партийных ортодоксов, которые, по меткому выражению замнаркома по делам национальностей Г. Бройдо, вместо политики, опирающейся на знание реальной обстановки, пытались насадить в Средней Азии и на Кавказе «жалкую ублюдочную и исковерканную копию Иваново-Вознесенска»^[122], не желала более гибко варьировать процесс управления национальными районами. Между тем, на состоявшемся в сентябре 1920 года V краевом съезде компартии Туркестана К. Икрамов прямо заявил «что туземная беднота не понимает, что такое классовая борьба», а в одном из донесений местных партийных органов в центр отмечалось, что узбекское население почти не испытало на себе влияние Советской власти и по-прежнему находится в полной зависимости от баев и улемов^[123].

Трудно отнести к пантюркистам и врагам социализма М. Султан-Галиева. Умный и образованный человек, он стремился в рамках марксистско-ленинской доктрины найти пути создания коммунистических структур в мусульманских регионах. По собственному признанию он являлся одним из главных инициаторов и активных борцов с мусульманскими буржуазно-соглашательскими организациями в Советской России. «Ликвидация Всероссийского мусульманского военного Совета, Всероссийского мусульманского национального Совета, Национального парламента мусульман Внутренней России в момент, когда все они угрожали превратиться в активных противников большевизма, — вот моя основная заслуга перед революцией», — в исповедальном тоне писал Султан-Галиев Ленину^[124]. Но и то рациональное, что было в его инициативах, не было воспринято большевистскими лидерами.

Нэповская риторика как бы поощряла ряд национальных деятелей на разработку управленческих вариантов, связанных с большим учетом республиканских интересов в экономической и культурной областях. Нередко эти поиски прямолинейно оценивались как «национал-уклонистские». Так, например, случилось со взглядами украинского экономиста М. Волобуева, будто бы игнорировавшего экономическое сотрудничество советских республик и ратовавшего за разрушение единого социалистического хозяйства и изоляцию Украины от СССР. Но на деле речь шла (опять-таки в рамках коммунистических воззрений) о рациональном использовании республиканского экономического потенциала, спецификации применительно к местным потребностям бюджетного законодательства и т. п.^[125]

Однако неправомерно и идеализировать идейно-теоретические платформы реальных «национал-уклонистов». Во-первых, они корреспондировали с общей концепцией новой экономической политики как варианта оптимизации деятельности тоталитарной системы. Это был лишь более «мягкий» подвид данной системы в национально-региональном измерении. Даже после того, как «национал-уклонисты», вовлеченные в русло внутрипартийной борьбы, вместе с другими оппозиционерами указывали на бюрократический диктат партаппарата, они не ставили под сомнение классовый принцип подхода к национальным проблемам. Более того — сталинский режим в контексте тезиса о «термидорианском перерождении» партийных вождей обвинялся многими оппозиционерами в том, что процесс бюрократизации в республиках возглавляют мелкобуржуазные элементы, что отталкивает местную бедноту от партии и бросает ее «в объятия местной торговой буржуазии, ростовщиков, реакционного духовенства, феодально-патриархальных элементов».

Во-вторых, следует еще раз внимательно вглядеться в проблему суверенитета автономий и разрешения аграрно-земельных вопросов в национальных республиках в постановке ряда национальных деятелей. Историография данного вопроса неоднозначна. До конца «перестройки» 1980-х годов все это однозначно маркировалось как национализм в антисоветской упаковке. Затем, когда идеи нэпа оказались востребованными, более того, когда возник феномен некой исторической эйфории на данный счет, то, соответственно, историки и публицисты обратились к взглядам национал-уклонистов как к опыту, который может быть полезен в разрешении проблем устройства союзного многонационального государства. Его чуть было не использовали власть предержащие для развала демократизирующейся РСФСР. Да и новая Россия в полной мере испытала на себе результат некритического использования моделей федерации, основанной на приоритете этнических подходов.

Вопрос о судьбе автономий особо остро встал на заседании фракции РКП(б) X Всероссийского съезда Советов 26 декабря 1922 года. Наиболее определенно позицию тех «националов», которые стремились повысить статус автономных республик до уровня союзных, озвучил именно Султан-Галиев свою точку зрения, причем в весьма резкой формулировке: «Мы, представители союзных республик и областей, считаем, что пора кончить игру в эту независимку»^[126]. Это был прямой выпад против Сталина и его тезисов по национальному вопросу. Однако Сталин, отвечая на прозвучавшие упреки, привел, помимо чисто пропагандистских выкладок и рассуждений, достаточно весомые аргументы. Если РСФСР вступает в состав союза республик, то значит вступают все те части, которые входят в РСФСР как ее составные элементы. Предложение о размежевании предполагает создание не российского, а русского ЦИКа, русского Совнаркома, поскольку Башкирская, Татарская, Туркестанская республики будут входить в состав Союза^[127]. Тем самым Сталин поставил вопрос о русской республике в составе многонационального образования — проблемы, которая периодически возникая в наши дни, несет в себе разрушительный «заряд» и для новой России. Несколько позже тот же Сталин выдвинет несомненно рациональную идею о необходимости при конституировании Союзного собрания как органа представительства национальностей обеспечить там участие, наряду с национально-территориальными образованиями, и русских губерний, как бы представляющих фрагменты государственности русского народа^[128]. Правда, идеократические соображения не дали возможность провести эту идею в жизнь.

Что же касается сталинских оппонентов, то в их взглядах были и конструктивные элементы, но было и то, что сегодня называется этнократизмом. И на это не следует закрывать глаза.

Борьба с «Ванькой» — политика коренизации

Тезис о возрождении великорусского шовинизма нередко использовался местными работниками как своего рода жупел, манипулируя которым можно было проводить собственные интересы. Подчас это механически отождествлялось с отстаиванием идеи хозяйственного единства и неделимости России и все, в конечном итоге, сводилось к диктату русских^[129]. То, что общесоюзные наркоматы подчас нарушали прерогативы республик — исторический факт. Но его констатация не должна затмевать другие факты, также противоречившие и конституционным нормам и потребностям проживавшим в республиках людей различных национальностей. Речь шла об откровенной претензии этнических элит на право собственности на водный, железнодорожный транспорт, а также попытки наделить местные суды и другие институции такими полномочиями, которые были чреваты не только административной автаркией, но и позволяли республиканским властям отстаивать свои приоритеты в ущерб, в первую очередь, интересов русского населения^[130].

Пожалуй, в наиболее обнаженной форме рассматриваемые проблемы проявили себя в ходе состоявшегося в конце 1926 года в Москве 12 и 14 ноября совещания националов, членов ВЦИК и ЦИК СССР, созванного по инициативе Отдела национальностей при Президиуме ВЦИК и заместителя Председателя Совнаркома РСФСР Т. Рыскулова. Стенографический отчет и все материалы совещания (конечно же, с грифом «строго секретно») были переданы Сталину как «Генеральному секретарю партии и руководителю национальной политики»^[131].

На совещании внимательно и критически анализировалась работа Комиссии по строительству РСФСР, национальных республик и областей, возглавлявшаяся Председателем ВЦИК и ЦИК СССР М. И. Калининым. В центре внимания участников совещания находились вопросы конституционно-правового порядка, в первую очередь «о взаимоотношении РСФСР с входящими в ее состав национальными республиками и областями». Собравшиеся, в основном руководители автономий, высказывали претензии в адрес Центра, усматривая в его действиях «зажим» полномочий местных органов законодательной и исполнительной власти. На совещании много говорилось о недостаточных прерогативах Отдела национальностей, звучали предложения о создании на его базе Совета национальностей ВЦИК по аналогии с союзным ЦИК, а также о необходимости введения представителей автономных республик и областей в коллегии всех центральных общероссийских наркоматов. Правда, «в лице тов. Кульбишерова» давались и критические оценки работе Совета национальностей ЦИК СССР, который «ничего не дает», и предлагалось оставить Отдел национальностей ВЦИК, значительно расширив его права в законодательной и контролирующей областях^[132].

Ряд участников совещания прямо поставили вопрос о выходе из РСФСР автономных республик и прямом вхождении их в СССР и «чтобы русская часть РСФСР представляла одну административную единицу, иначе говоря, русскую республику». Правда, затем такие предложения были блокированы другими участниками со следующей аргументацией: это усилит великорусский шовинизм, «а оставшиеся в национальных республиках русские элементы будут стремиться во что бы то ни стало воссоединиться с выделенным ядром и раздирать государственно и территориально организм национальных республик, и те из них, в которых примесь русского населения значительна (Башкирия, Татария…), окажутся в невозможном положении»^[133]. Симптоматично, что своеобразным смысловым рефреном совещания стала фраза, произнесенная одним из его участников: «Ванька прет» и, соответственно выдвигалась задача «бороться с русским Ванькой».

Результаты совещания вызвали значительный резонанс в высших структурах партийно-государственной власти. Так, за подписью секретаря ЦИК СССР А. Енукидзе была подготовлена пространная записка «К вопросу о конституционных взаимоотношениях между центральными органами РСФСР как союзной республики и входящими в ее состав автономными республиками», где наряду с идеологическими пассажами охранительного характера содержались и здравые рассуждения и предложения, в частности о всемерном расширении законодательных полномочий автономных республик в вопросах развития национальной культуры и местных традиций. Создание Совета национальностей в рамках РСФСР признавалось нецелесообразным, поскольку Совет национальностей ЦИК СССР включал в свой состав представителей народов автономных образований.

Требования разумной децентрализации, «разгрузки» органов центральной власти от часто непосильного бремени полномочий, расширения инициативы и самостоятельности составных единиц союзного государства были резонны, и нежелание прислушаться к этим требованиям лишь ослабляло государство. Однако параллельно имели место и другие процессы.

Проводимая, в том числе и с пропагандистскими целями, политика «выравнивания экономических уровней» отсталых республик, этнических чисток кадрового корпуса на местах, выливавшаяся в дискриминацию опять-таки русского населения, борьба с «колонизаторством» на национальных окраинах, жертвами чего становились в первую очередь русские, не могла дать позитивных результатов. Шла искусственная перекачка средств и ресурсов из Центра на национальные окраины, нередко не готовые к технологическим новациям. Идеологические аспекты, требовавшие формирования однородной социальной структуры общества, побуждали к разорительным для государства действиям: скажем, шло строительство промышленных предприятий в Средней Азии, социокультурные традиции населения которой не воспринимали данный вариант модернизации. Ряд специалистов в процессе подготовки и проведения планов индустриализации возражали против создания «очагов промышленности» на национальных окраинах, считая, что для их же блага было бы целесообразно сосредоточить промышленный потенциал Союза ССР в центре. Однако политика ликвидации «фактического неравенства», заключавшаяся в неравномерном финансировании из федерального бюджета в пользу отсталых национальных республик, продолжала проводиться. Показательна фраза председателя СНК А. И. Рыкова: «Колониальная политика, например, Великобритании заключается в развитии метрополии за счет колоний, а у нас — колоний за счет метрополии». Россия все более обессиливала от навязанной ей роли донора, снабжения «братских народов» топливом, техникой, производственными кадрами. Превратившись в своего рода «внутреннюю колонию», фактический источник дотаций национальным республикам, она по существу была обречена на экстенсивную модель общественного развития.

Последний министр геологии СССР Г. А. Габриэлянц, осмысливая опыт национальной политики, заметил: сейчас много говорят и пишут об империи СССР, но, согласитесь, это была очень странная империя, ибо характеризовалась она невиданным, просто гигантским прогрессом национальных окраин в развитии промышленного потенциала, науки, образования, культуры. «Назовите мне другую такую империю, в которой бы все это создавалось за счет усилий метрополии, затрат и жертв исконно российских нечерноземных областей, хиреющих и теряющих свой основной человеческий потенциал и в результате превратившихся в безлюдные пустыни».

Социально-экономический патернализм Центра развращал руководство ряда республик, смотревших на союзный бюджет как на собственную финансовую вотчину. Через систему льгот, «национальные наборы» в вузы была выпестована местная этноэлита, представители которой со временем заняли административно-управленческие должности и престижные социальные ниши. Реальная иерархия властных отношений, как уже отмечалось, строилась на основе родовых, клановых, семейных связей. Россияне же, направленные в республики строить новые гиганты промышленности, осваивать месторождения, создавать тяжелую индустрию, формировать научную и образовательную инфраструктуру, оказались в тяжелой ситуации.

Штампованные ярлыки-обвинения в «колонизаторстве» также несли подспудные пласты. То, что работники, присылаемые из центра, нередко грешили некомпетентностью, — несомненно. Но в периодически разворачиваемых кампаниях против «великодержавного уклона» имелся и иной подтекст. Проблемы, связанные прежде всего с земельным фондом, действительно были весьма болезненны. Но неверно трактовать их только как стремление колонистов-русских отобрать земельные угодья у местного населения (а подобные оценки до сих пор имеют хождение в историографии). И русские переселенцы подвергались гонениям и преследованию — как со стороны особо рьяных интернационалистов из центра, спешивших любыми средствами обуздать «великорусских шовинистов», так и национальных деятелей^[134]. Например, один из полпредов партии в национальных регионах Г. Сафаров в ажиотаже проведения кампании по искоренению русского колонизаторства заключал подозреваемых в концентрационные лагеря, по поводу и без повода травил «истинно русских прохвостов». Семиреченская ЧК в качестве генеральной задачи рассматривала борьбу с «великороссийским семиреченским колонизаторством», которую осуществляла «путем самых беспощадных репрессий»^[135].

Между тем в 1927 году на имя Сталина поступила обширная петиция жителей русских сел и поселений того же Семиречья, в котором они слезно жаловались на явную дискриминацию в национальной области. Вот только некоторые выдержки из нее: «В большинстве наших русских поселков и станицах мы лишены буквально прав советского гражданина. Произвол местной власти, особенно в отдаленных районах, насилие, грабежи, конокрадство — постоянные явления со стороны местного населения по отношению к русскому народу. Местная власть полностью поддерживает своих соотечественников, руководящий состав подбирается из в основном из местных. Русские остаются без земли, сады, клеверники отбираются и передаются туземцам, которые их разрушают и порубают. Мы, трудовые хлеборобы, присутствуя на заседаниях сессии ВЦИК, слышим выступления наших (Казахстан) представителей высшей власти по вопросу судопроизводства в РСФСР и у нас возникает боязнь, что наши ходатайства перед Центром о направлении своего внимания на наше бесправное положение, останутся без внимания. Председатель КазЦИКа Мунбаев призывал представителей всех автономных республик не соглашаться с точкой зрения Наркомюста РСФСР, он отстранял проверку Центром действий судов в автономных республиках. На протяжении ряда лет мы наблюдаем ту узкую национальную линию, которую ведут наши власти на местах и мы боимся, что наша бесправность еще больше углубится».

Сообщалось также, что все национальные школы находятся на государственном бюджете, в то время как русские — на местном бюджете и самообложении. В качестве лучшего выхода из создавшегося положения предлагалось выделение русского населения в самостоятельную административную единицу, поскольку, несмотря на искусственное вклинивание местной властью в казачьих землях туземного населения, казачьи станицы с прилегающими к ним русскими поселками составляют до 2500 хозяйств, компактно заселяющих неразбросанную территория с населением примерно в 75–80 тыс. человек. Этот же вариант решения русской проблемы типа русских автономных округов предлагался и для Северного Кавказа^[136].

В Киргизии во второй половине двадцатых годов имели место массовые побоища, убийства, грабежи в столкновениях между местным и русским населением. В поступающей в Центр информации указывалось, что во многом это было усугублено проведенной в 1922–1923 годах сафаровской реформой, когда земля, принадлежащая русским поселенцам, передавалась местным жителям, которые ей «не пользовались, обрабатывать ее не стали, а жилые дома превратили в конюшни»^[137].

Противоречия этногосударственного строительства

Из таких вопиющих антагонистических узелков и было соткано полотнище национального нэпа. Но главный дефект был заложен в самой основе интернационалистского проекта — этнический принцип в условиях многонационального состава субъектов коммунистической федерации и особенно инкорпорации русских в каждый из них, не позволял выстроить действенные механизмы государственного образования.

Это хорошо понимали профессионально ориентированные деятели российской эмиграции, отнюдь не шовинисты по воззрениям. Еще ранее погибший от рук революционных матросов известный российский правовед Ф. Ф. Кокошкин решительно выступал против построения федерации и автономии по национальному признаку. Это противоречит всем мировым федерациям, замечал он, обращаясь к опыту Швейцарии, где границы кантонов не совпадали с национальными (этническими) границами. Особое опасение Кокошкина вызвала идея создания национальной федерации в России. Если в территориальной федерации штаты имеют по равному голосу, то в национальной федерации великороссы будут разделены по областям, а Литва, Украина, Белоруссия составят целые этнографические образования, то национально-территориальный принцип будет распространяться на всех, кроме русских. Это вызовет ответную реакцию самой крупной национальности и потенциальный конфликт. В силу этого Кокошкин считал, что попытка установить в России федерацию национальностей приведет к конфедерации — свободному союзу суверенных государств.

Видный государствовед Н. Н. Алексеев считал, что этнические образования, искусственно объединенные в национальные республики, нежизнеспособны и должны быть заменены субъектами, образованными по реальным экономическим и географическим критериям. Эту же идею проводил известный российский ученый и общественно-политический деятель П. Н. Милюков, отмечавший несостоятельность образования федерации по «историко-географическому признаку, не обеспечивающему подлинную национальную свободу». К аналогичному выводу приходили и другие ученые-эмигранты, считавшие советский федерализм фиктивным, а построение республик по национальному принципу — чисто пропагандистским шагом, не согласованным с интересами местного населения и нередко ущемлявших и русских, чьи территории включались в новые республики^[138].

Политика огосударствления этноса все время входила в противоречие с жизненными реалиями. Так, в январе 1930 года Президиум ВЦИК в соответствии с решением XIV съезда Советов РСФСР предписал местным органам власти провести повсеместное выделение компактно живущих национальных меньшинств в особые административно-территориальные единицы, установив при этом их численность, размеры территории проживания, количественное соотношение с населением других национальностей.

Однако опыт создания многочисленных национально-административных единиц типа национальных районов и сельсоветов не оправдал себя. Процесс их организации осуществлялся по льготным нормам, требовал больших расходов. Нередко поддерживался национальный эгоизм, когда представители национальных меньшинств, незначительных численно и рассредоточенных чересполосно, ставили вопрос о создании «своих» национальных районов^[139]. К концу 1933 года насчитывалось 250 национальных районов и 5300 национальных сельсоветов и это преподносилось как успех ленинско-сталинской национальной политики в СССР. Но такое дробление территориального устройства по этнической принадлежности, кроме культивирования национальной замкнутости, экономической неэффективности и пропагандистских миражей, других «достижений» не дало.

Поэтому, если отбросить все пропагандистские штампы сталинщины — «о врагах», «вредителях» и «буржуазных националистах», содержащиеся в решении Политбюро ЦК ВКП(б) от 17 декабря 1937 года «О ликвидации национальных районов и сельсоветов», достаточно убедительно звучат содержащиеся в нем положения о том, что такие образования в ряде краев и областей созданы искусственно, часто национальным составом не оправдывая свое существование, а также то, что нередко в них наблюдалось стремление ставить препоны изучению русского языка^[140].

Соотнося «национальное государство» (республику) с определенной коренной национальностью, будто бы являющейся субъектом самоопределения, власть фактически лишала причастности к «своей» государственности другие народы, нередко значительно превосходящие по численности, уровню образования народы титульные. Невозможность провести административные границы по этническим границам фактически привела власть к необходимости привлечь к работе по «национальному размежеванию» этнографов и других специалистов, которые занялись «территориализацией этничности», заложив с тех пор мощную традицию этнического картографирования. Но в конечном итоге в расчет брались два приоритета: преимущество угнетенной в прошлом нации, для которой создавалась «своя» государственность, и интересы экономического развития, образуемых национальных республик и областей. Именно этим объясняется, что в границы многих национальных образований были включены территории с преобладающим иноэтничным населением^[141].

Логика строительства государственности по национальному, этническому принципу заставляла инициаторов этого процесса двигаться по пути бюрократического формотворчества. С легкостью манипулируя судьбами миллионов людей, власть инициировала создание новых образований на территориях, население которых нередко тяготело к иной социокультурной модели бытия. Тем самым, люди становились фактическими заложниками подходов, коренным образом противоречившим национально-государственным интересам, а подчас — просто прихоти должностного лица.

Все это порождало ведомственную неразбериху, территориальные споры республик со взаимными претензиями друг к другу^[142]. Имитация удовлетворения «национальных чаяний» того или иного народа путем закрепления за ним определенной территории побуждала партийные и советские органы проводить политику расселения и переселения в зависимости от этнического состава населения волости, уезда, области или губернии. Все это осуществлялось крайне волюнтаристски, нередко в приказном порядке. Решали, скажем, — провести «обратный переход» населения из «одних административно-территориальных в другие» и «проводили вопрос»^[143].

Переделы и размежевания, опять таки с этническим вектором, давали печальные результаты. Например, на Северном Кавказе казачьи земли без согласования с их населением включались в состав различных национальных образований. Так в 1921 году в процессе оформления Горской республики к ней присоединили 17 казачьих станиц и хуторов, где проживали более 65 тысяч русских. При этом фактически насильственно присоединенные территории и их население подвергались постоянным нападениям, которые заканчивались переделами казачьих земель в пользу горских народов. Вот что свидетельствует на этот счет архивный документ, отложившийся в фонде Наркомнаца: «Жизнь русского населения всех станиц, кроме находящихся в Кабарде, стала невыносима и идет к поголовному разорению и выживанию из пределов Горской республики; полное экономическое разорение края несут постоянные и ежедневные грабежи и насилия над русским населением со стороны чеченцев, ингушей и даже осетин. Выезд на полевые работы даже за 2–3 версты, сопряжен с опасностью лишиться лошадей с упряжью, фургонами и хозяйственным инвентарем, быть раздетым донага и ограбленным, а зачастую и убитым или угнанным в плен и обращения в рабов. Выпас скота невозможен на предгорьях, где пустуют лучшие пастбища, и скот вынужден топтаться на выгоне близ станиц, отнимая от земледелия плодородную землю… Местные власти, вплоть до окружных национальных исполкомов в ГорЦИК, зная это ненормальное положение, не принимают никаких мер против. Наоборот, такое положение усугубляется еще открытой пропагандой поголовного выселения русских из Горской республики, как это неоднократно звучало на съездах, например, Учредительном Горреспублики, чеченском и др.»^[144]

Решения по урегулированию территориальных проблем не предварялись опросами населения, анализом ситуации, этнологической экспертизой, референдумами. Образцы устройства многонационального государства кроились в одной идеологической мастерской по унифицированному лекалу.

К атрибутам национального нэпа можно, несомненно, отнести политику коренизации, состоявшую в активном вовлечении представителей коренных народов в первую очередь в сферу государственного управления. Подготовка национальных кадров в различных сферах социальной и духовной жизни являлось несомненно прогрессивным делом, мобилизующим активных деятелей из национальной республик к инициативной работе. Но и здесь имелись существенные издержки, связанные прежде всего с бюрократическим подходом к назначениям на государственные должности по своего рода этнической разнарядке, со случаями изгнания с должностей профессионалов-русских и замены их менее грамотными и умелыми, но зато национальными кадрами.

По этому поводу бывший замнаркомфина Бурят-Монгольской АССР И. Лавров вспоминал, что русские, составлявшие 51 % населения республики, фактически становились париями в ней. Приказы правительства о замене русских служащих бурятами привели к тому, что 90–95 % бывших русских работников на протяжении довольно короткого срока были выкинуты из учреждений и остались без куска хлеба. С мест по национальному признаку выбрасывались не только работники средней квалификации, но и самой высокой^[145].

Но все же нэп, несмотря на изначально установленные барьеры, в целом сыграл позитивную роль в отечественной истории, продемонстрировал возможности пусть даже ограниченной свободы по сравнению с тотальной несвободой. И национальный нэп имел свои активы. Прежде всего речь шла о возможности, хотя бы в ортодоксальном антураже, способствовать развитию основ национальной культуры и образования. В этой области подвижки в государственной политике по отношению к различным национальностям были наиболее заметны. Такая этнотолерантность, которую с оговорками можно назвать интернационализмом, являлась одной из наиболее явных черт, характеризующих советский подвид тоталитаризма.

Достаточно масштабные мероприятия проводились в сфере повышения культурного уровня народов. Например, постановлением Президиума ВЦИК от 7 марта 1924 года была создана Комиссия по ассигнованию специального фонда организации просвещения отсталых народностей СССР. В первую очередь средства отпускались на народное образование, причем в весьма значительных суммах^[146]. В начале 1925 года на заседании Совета Народных Комиссаров рассматривался вопрос о вхождении представителей отсталых народностей в Президиум ЦИК СССР и комиссию при ЦИК по распределению фонда средств на культурные нужды. О выделении дополнительных ассигнований на «дополнительную помощь наиболее отсталым автономным республикам и областям» шла в это же время речь на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б) и Президиума ЦИК Союза^[147].

Сведений о деятельности Президиума Совета национальностей в области осуществления национальной политики имеется не так много. Известно, например, что в июне 1924 года на Президиуме слушался доклад М. В. Фрунзе об осуществлении такой политики в армии^[148].

В Совете национальностей ЦИК Союза ССР имелись представители всех национальных образований. Были предложения включить сюда представителей не только Союзных республик и автономных областей, но и областей, возникших в результате экономического районирования (Уральский край, Сибирь, Дальневосточная область и т. д.). Однако такие идеи не прошли и в данном законодательном органе остались только «образования отдельных народов, национальные единицы»^[149].

На сессиях ЦИК Союза ССР рассматривались, например, вопросы о бюджетных правах союза и входящих в его состав союзных республик. Совет национальностей защищал права союзных и автономных республик в области внутренней торговли. При рассмотрении вопроса об особом разделе основных начал уголовной политики в отношении отдельных видов преступлений, в комиссии Совета национальностей было принято решение о дополнении этой главы новой статьей в следующей редакции: «Заведомое нарушение суверенитета входящих в СССР союзных республик, суверенных прав автономных республик и прав автономных областей, а также разжигание национальной розни и ненависти». Этим дополнением Совет национальностей отнес указанные выше преступления к наиболее тяжким преступлениям против советской власти и единства Союза ССР. Это предложение не вошло в закон по той причине, что раздел об уголовной политике в отношении отдельных видов преступлений не был включен в общесоюзный закон^[150].

Особую активность в 1920-е и 1930-е годы властные структуры проявили в деле обеспечения запросов национальных меньшинств. Сразу заметим, что в определении национальных меньшинств ни тогда, ни сейчас ясности и четкости не было и нет.Прежде всего в отношении критериев определения статуса таковых. Одни авторы понимают под национальными меньшинствами ту часть населения, входящую в состав национально-государственного образования, которая по количеству меньше, другие — малочисленные народы как целостные этнические единицы, третьи — часть этнической общности, проживающей среди инонационального населения. Скорее всего, последний подход к национальным меньшинствам доминировал в 20–30-е годы. Иногда к ним причислялись и малые народы^[151].

В это время были предприняты значительные усилия по вовлечению национальных меньшинств в экономическую и особенно социально-культурную деятельность. Наряду с органами партийной и исполнительной власти, решения съездов Советов претворялись в жизнь Президиумом ЦИК СССР и Советом национальностей, которые давали соответствующие директивы ЦИК союзных и автономных республик об усилении работы отделов и национальных комиссий, обслуживающих национальные меньшинства. Кроме того, Совет национальностей проводил и самостоятельную работу в данном направлении^[152].

Совет национальностей ЦИК СССР издавал два журнала — «Революция и национальности» и «Революция и письменность», в которых систематически освещались социально-политические и культурно-образовательные аспекты жизни народов СССР. Выходил литературно-художественный и публицистический альманах народов СССР «Советская страна».

На определенном этапе представители республик все более активно начали ставить вопрос о том, что «для поднятия культурно-хозяйственного уровня нацменьшинств» необходимо выделить их «в самостоятельные административно-территориальные единицы (районы, волости, сельсоветы)»^[153]. И эта идея была реализована. Ее цель заключалась в том, чтобы приблизить традиционные институты самоуправления к требованиям жизни. Так, например, на проходившем с 17 по 20 декабря 1927 года в Свердловске первом областном совещании работников, занимающихся проблемами нацменьшинств на Урале, была определена широкая сеть мероприятий среди этой категории населения. В их числе обращают на себя внимание такие действительно важные для многонациональной страны с различными цивилизационно-культурными особенностями моменты, как необходимость учета этнокультурной специфики в законодательном процессе. В частности, говорилось о функциях туземных судов, необходимости организации специальных судебных участков для обслуживания национальных меньшинств, с судопроизводством на родном языке и т. п.^[154]

Однако, несовершенство заданной модели общественного устройства, как уже отмечалось, порождало проблемы и неурядицы в национально-государственном строительстве. Так, на Северном Кавказе в 1921 году Советская Терская область объединила районы проживания терского казачества, кабардинцев, ингушей, чеченцев и других народов. В 1920 году возникла Калмыцкая автономная область, а в 1921-м после расказачивания вместо Терской области создается Горская автономная республика. Но почти сразу же из нее были выделены областные автономии — Кабардино-Балкарская, Карачаево-Черкесская, Чеченская.

Создаваемая сверху государственность должна была расширить функции власти и укрепить полномочия центра, а также нейтрализовать антисоветские тенденции на местах. Основную сложность составляли казачье-горские противоречия и взаимоотношения между горскими народами, в основе которых лежали запутанные и крайне острые вопросы землепользования. Достижение территориальной целостности путем создания Юго-Восточного экономического объединения, затем Северокавказского края, и другие административно-территориальные изменения зачастую приводили к конфликтам между народами Северного Кавказа. Централизация управления вопросами социальной жизни при отсутствии необходимых экономических ресурсов, неотлаженности действий госучреждений, расхождении между ценностными установками представителей центра, местной власти и ментальностью большей части населения оборачивалась неравноправием между отдельными этническим общностями в удовлетворении их социальных нужд.

Центру в начале 20-х годов приходилось неоднократно возвращаться к проблемам государственного устройства на Северном Кавказе. Так, коллегия Наркомнаца 12 сентября 1921 года обсудила вопрос «о взаимоотношениях между русским и туземным населением в ГССР». Было решено срочно организовать представительство Наркомнаца в республике, подчеркнута политическая нецелесообразность возвращения выселенных из станиц Сунженского округа казаков, а вопрос о вселении беженцев из голодающих губерний на территорию округа, где межнациональные конфликты сохраняли свою остроту, передать на разрешение правительству ГССР.

22 сентября Президиум ВЦИК заслушал доклад Орджоникидзе о распределении земли между чеченцами и казаками (речь шла о станице Романовской, переданной грозненским рабочим, а также Ермолаевской, Самашкинской и Михайловской, отданных чеченцам по решению от 14 апреля 1921 года). Передел был оставлен в силе^[155], но успокоения он не принес.

Объективные трудности объединения вызвали перманентные преобразования. Чрезвычайный съезд трудящихся Карачая в ноябре 1921 года констатировал, что Карачай экономически тяготеет к Кубани и оторван от Горской республики, при наличии чересполосицы с Кабардой. В связи с этим было решено выделить Карачай в автономную область совместно с зеленчукскими черкесами. Несостоятельность объединения осознавалась и в центре, и в партийных органах на местах. Юго-Восточное бюро ЦК, партийные работники в Москве пришли к необходимости выделения ряда народностей из состава ГССР, в частности Карачая и Балкарии^[156].

В январе 1922 года было принято решение о выделении Карачаево-Черкесской автономной области, а также Кабардино-Балкарской. Объединявшиеся этнорегионы создавали как национальные, так и объединенные на партийных началах исполкомы. Такой принцип представительства был признан целесообразным, т. к. уже в ходе образования областей обнаружилось, что черкесы готовятся к выборам в советы под лозунгом «Долой засилье Карачая!» В результате острых споров в декабре в состав исполкома были включены 1 черкес, по 2 карачаевца и русских. Но черкесы не получили представительства во ВЦИКе, что вызвало «протест 13» беспартийных и партийных советских работников-черкесов. Партийным органам пришлось улаживать также земельные конфликты между другими народностями, бороться с бандитизмом и попытками отдельных чеченских группировок добиться выхода из состава России^[157].

В 1921 году возникла Абхазская АССР, затем по договору вошедшая в состав Грузии. На ее территории к тому же возникли автономии южных осетин и аджарцев. В 1924 году была ликвидирована Горская АССР, а на ее месте созданы Северо-Осетинская и Ингушская автономные области и Сунженский округ, имевшие общий центр — Владикавказ. В 1928 году в составе Ставропольского края образуется Черкесская автономная область. В целом жестокие репрессии и массовые эмиграции в ходе установления власти большевиков на Северном Кавказе и в Средней Азии имели негативные долговременные последствия. Достаточно упомянуть о басмачестве.

В Поволжье и Приуралье были тоже созданы разноуровневые автономии немцев, башкир, татар, чувашей, удмуртов, мордвы, марийцев, коми; в 1921 году — Крымская АССР. Были образованы, далее, Карельская, Якутская республики, Ойротская, Бурятская области, Ненецкий и Ханты-Мансийский округа и др.

Процесс огосударствления этносов не завершился образованием СССР. В 20-е годы национально-территориальное размежевание в Средней Азии внесло коррективы в этот процесс. Это размежевание также иллюстрировало псевдологику национальной политики большевиков. Выступая с обоснованием подобной акции на Пленуме ЦК РКП(б) 26 октября 1924 года, партийный руководитель Я. Рудзутак аргументировал это возможностью тем самым «обнажить классовые противоречия внутри каждой народности» и утверждал, что данная акция является якобы результатом выбора населения края. Между тем специалисты относились к подобным планам весьма скептически. Так, председатель Среднеазиатского экономического совета М. Паскуцкий высказывался против такого размежевания и предлагал объединить среднеазиатские республики, обосновывая это факторами экономического и политического единства. Да и ряд высокопоставленных туркестанских руководителей не поддерживали идею размежевания, поскольку считали, что говорить можно лишь о «тюркских племенах», а не об «узбекской», «туркменской» и других нациях. Показательно в этом плане письмо прокурора Киргизской автономной области от 30 января 1926 года: «Туземцы недовольны национальным размежеванием. Мой помощник Текеев не так давно на закрытом родовом совещании говорил приблизительно такие фразы: «Этот сволочь в очках (имелся в виду Зеленский, председатель Средазбюро ЦК ВКП(б) — Д.А, С.К.) разбил на кусочки все тюркское племя, чтобы легче было им управлять»^[158].

В итоге свои республики получили узбеки, туркмены, таджики, киргизы, казахи. Их статус и территории менялись вплоть до 1936 года, но этот процесс имел неоднозначные последствия. Значительное число узбеков осталось в Киргизии, Таджикистане, в состав Узбекистана искусственно были включены таджикские районы Бухары и Самарканда, в состав Казахской ССР вошли северные области с русским в большинстве своем населением, в основном по экономическим мотивам.

Командно-административная опека над автономиями совмещалась с различного рода льготами, скидками. Так, разгром национальной фронды вместе с расширением границ Башкирской АССР за счет преимущественно иноязычных по населению районов привел к тому, что властям пришлось специально для башкир по разнарядке предоставлять завышенное число мест в ЦИКе и Верховном Совете автономии, а также на руководящих постах во всех сферах управления и хозяйства.

Деление на национально-государственные квартиры, искусственное повышение статуса коренных народов до уровня субъектов самоопределения лишало такого же статуса многие другие народы, численно превосходящие «титульные» этносы. Тем более что социокультурные различия между ними были порой весьма значительны и далеко не всегда в пользу последних.

Ловушки национальной государственности

Именно признанием «собственной» государственности в качестве условия существования и развития нации обеспечивалась мощная притягательная сила доктрины этнического национализма, подстегивавшей стремление национальных элит к расширению доступа к власти и ресурсам, установлению официальных культурных институтов. Это, в свою очередь, определило противоречивость действий власти и ее отношений с интеллигенцией, которой она никогда не доверяла.

Практика национально-государственного строительства с опорой на этнический национализм могла реализоваться только при условии утверждения тоталитарного режима. Идея и ее реальное воплощение, ожидания и практические итоги резко расходились. Примат национального единства в подходе к решению проблем общественного развития и модернизации казался вполне естественным во взглядах интеллигенции. Однако он являлся, с точки зрения коммунистов, оказавшихся также в ловушке национальной государственности, «сильнейшим препятствием к росту коммунистического влияния на киргизскую бедноту»^[159], как говорилось на 3-ей Казахстанской облпартконференции в 1923 году. Это обусловило стремление партии жестко контролировать все стороны жизни и деятельности национальной интеллигенции.

Подготовка новых ее кадров на основе советской системы образования и воспитания предусматривала, как уже отмечалось, создание лояльного власти культурного слоя в сочетании с комплексом мер, направленных на вынужденное использование дореволюционной интеллигенции, наиболее подготовленной к участию в народнохозяйственных процессах и политической жизни. Именно взаимоотношения с этой частью интеллектуальной элиты составили наибольшую сложность для коммунистической партии, особенно если учесть, что несмотря на свою малочисленность, она обладала непререкаемым авторитетом в рамках своей этнокультурной ниши.

При общепризнанном в партийной среде мнении, сетовали национальные лидеры Туркестана, о необходимости «работать с интеллигенцией», использовать ее, на деле это остается лишь общим туманным взглядом, «и конкретно для нас совершенно неясно, что представляет из себя туземная интеллигенция, мы не знаем анализа ее состава, не знаем ее взглядов», в какие именно отрасли привлекать ее. «Мы швыряемся вправо и влево теми скудными силами из лояльной интеллигенции, которые у нас имеются. Мы не умеем их использовать как следует». В ряду других еще одним примером была судьба бывшего главы разгромленной в начале 1918 года большевиками Кокандской автономии, члена казахского автономистского правительства времен Гражданской войны — Алаш-Орды М. Тынышпаева, единственного туземца с инженерным образованием, перешедшего на сторону Советов.

Он «прекрасно знает свое дело, знает, в частности, как перестраивать ирригационные сооружения туземного типа. В настоящее время он просто ходит по улице, как будто он лишний человек…» Рыскулов, говоря о нем, вместе с тем попытался определить конкретные пути продвижения в данном направлении, считая, что интеллигенцию можно с успехом использовать для организации образования, культурно-просветительной, научной работы и т. д. Нельзя предполагать при этом, что старые специалисты сделались коммунистами, но «задача партии заключается в том, чтобы не проводить национальную политику через разных инженеров и спецов, а самим руководить этим делом»^[160].

В середине 20-х годов с партийных трибун постоянно звучали призывы, привлекая старые кадры преодолеть как переоценку национальных особенностей населения, покровительство и преувеличение роли национальной интеллигенции т. н. правыми элементами, так и исключить непонимание необходимости «настойчивого вовлечения в государственные органы лояльно настроенных национальных элементов при одновременной решительной борьбе с национализмом внутри партии, тенденции механического пересаживания… методов работы в центральных промышленных районах без достаточного учета особенности обстановки… вытекающей из иного социального состава населения»^[161]. Впрочем, этот рефрен партийных директив по мере развертывания «наступления социализма по всему фронту» приобретал все более демагогический характер и далеко не соответствовал истинному положению национальной интеллигенции и ее взаимоотношениям с властью.

В 1925 году студенты-казахи, обучавшиеся в Москве, обратились с открытым письмом к руководству республики по поводу роли старой интеллигенции в культурном строительстве^[162]. Трудно сказать, насколько самостоятельной была эта инициатива, но речь шла по существу о судьбе элит национальных республик. В прошедшей в казахстанской печати дискуссии по этой проблеме присутствовал приоритет классового: провозглашался тезис о дифференцированном подходе к дореволюционной интеллигенции в зависимости от ее политической и социальной ориентации. При этом сама ее история и эволюция идейно-политической позиции сводилась к истории автономистского движения Алаш^[163]. А в 1928 году объединенный пленум Казкрайкома и краевой Контрольной комиссии ВКП(б) обосновал неизбежность «буржуазного национализма» интеллигенции и таким образом предопределил отношение к ней^[164].

Аналогичные процессы были характерны и для других регионов страны. Процесс создания однородных по социальной природе «социалистических наций» трудящихся в СССР обеспечивался, с одной стороны, жестокими репрессиями против «буржуазных элементов» среди самих национальностей, а с другой — политикой коренизации. Казалось, что репрессии и привилегии, строгий надзор Центра над новой элитой позволяли сохранять эффективный контроль над периферией. Нараставшая борьба против т. н. проявлений великодержавного шовинизма и местного национализма приобретала болезненный и затяжной характер, часто трансформировалась в провоцирование групповых конфликтов внутри национальных элит, которые умело использовались партийным аппаратом в интересах укрепления власти номенклатуры.

Рыскулов, например, во время поездки в Германию в 1923 году встретился со студентами из Туркестана и Бухары, обучавшимися в Берлине, и «установил, что большинство их воспитывается против советского строя», общается с работниками турецкого и иных консульств, а сын алашординца Беремжанов встречается с лидером мусульманской эмиграции М. Чокаевым и даже осмелился просить Рыскулова помочь земляку-эмигранту. Категорически запретив ему дальнейшие контакты с антисоветчиком, Рыскулов применил прием, с успехом использовавшийся партийным руководством для управления национальной интеллигенцией и расправы с ней внутри страны: он ввел в бюро студенческого землячества Беремжанова, враждовавшего с председателем бюро Идрисовым. Таким образом, они могли, по его хмнению, доносить друг на друга подробности о проведенной «работе» в полпредство СССР в Берлине. «Я расколол тогда студентов», — докладывал в апреле 1924 года Рыскулов Сталину, в ЦКК партии и ГПУ^[165].

Но больше всего тревожило руководство сохранявшееся как в национальных массах, так и в среде руководящих работников-казахов влияние старой интеллигенции. В ноябре 1924 года секретарь Киробкома партии В. И. Нанейшвили сообщал в ЦК, что восточная группа казахских руководителей находится «в слишком близких, больше, чем можно, отношениях с «беспартийной» кадетской (алашординской) интеллигенцией, настолько близких, что теряется грань между киргизом — коммунистом и киргизом — беспартийным интеллигентом. Вместе с последними обсуждаются самые, можно сказать, партийные вопросы в узком смысле этого слова. Беспартийная интеллигенция влияет на киргиз-коммунистов, а не наоборот»^[166].

Секретарь Семипалатинского губкома партии докладывал в ЦК 11 октября 1924 года, что в отличие от «низовой интеллигенции», повернувшей в сторону Советской власти и партии, в ее верхах чувствуется отчужденность. На краеведческом съезде во время доклада секретаря по теме «Революция и интеллигенция» прозвучала реплика: интеллигенция отвернулась от революции, так как не могла мириться с ее абсурдом^[167]. Стремясь приспособиться к политической ситуации, часть ее «впала в покаянное настроение», другие сохраняли скептицизм — «история, де, нас рассудит». Однако все они вступали за то, чтобы «создать самостоятельную единицу из Киргизии с вхождением непосредственно в СССР. Одно смущает их, — докладывал секретарь губкома Костерин, — в силах ли будет самоуправляться Кирреспублика собственными силами. Большинство отвечает из них утвердительно. Момент проявления активности совпал именно с моментом разговоров о вхождении Кирреспублики непосредственно в СССР».

Отметим здесь, что стремление к самостоятельности проявлялось и раньше. Еще в апреле 1922 года один из национальных деятелей Казахстана Р. Марсеков, отвечая на вопрос анкеты: «С какой областью политики Советской власти не согласен?» — написал следующее. «Кирреспублике не представлено право на заключение торговых договоров с соседними государствами». Далее он добавлял: «Украинская республика имеет право на заключение торговых договоров с соседними государствами, и она этим правом уже воспользовалась, а Кирреспублика, как член федерации, такого права не имеет^[168].

Если Нанейшвили как присланный из центра руководитель национальной республики стремился наладить работу, изжить «рабскую патриархально-родовую психологию», определявшую в том числе и отношение широких национальных масс к своей интеллигенции, добивался не дискредитации ее, а считал своим долгом выяснение истинного положения дел^[169], то явно иные цели преследовал Н. И. Ежов, ставший впоследствии проводником сталинского произвола. В 1924 году он был заведующим оргинструкторским отделом Казкрайкома партии, а в марте 1925 года утвержден 3-м секретарем крайкома как член его секретариата. Он организовал травлю представителей казахской части руководства и конфликт внутри нее.

В его письмах В. М. Молотову в сентябре 1925 года наиболее ярко и откровенно излагались набиравшие силу методы работы с национальными кадрами, подлинные механизмы и мотивы действий которых оставались непонятными для подобного рода руководителей. «Было бы полбеды, если бы хотя эти группировки делились по тем уклонам, о которых так ярко в своей последней речи говорил тов. Сталин, тогда было бы гораздо легче вести определенную политику между этими группировками… Но… мы не можем опереться на одну какую-либо группу, встав, как говорят, «обеими ногами на нее». По-моему, мы должны искать опору во всех этих группировках (опираясь на здоровый элемент их), одновременно и в одинаковой мере ведя борьбу с нездоровыми уклонами в каждой из них, направляя тем самым их деятельность в партийное русло. Так я себе представляю задачу партийного ядра в Казахстане», — цинично рассуждал он. Большой разницы между взглядами казахских коммунистов Ежов не усматривал, а потому предлагал «давить» и отстранять их от руководства с одновременным расколом внутри групп путем их противопоставления, предостерегая вместе с тем от перевода их в Москву, где они смогут организовать «Казахстан № 2 и тормозить мероприятия» партии^[170].

Расправа над одной из групп заставила бы опираться на другую и лишиться возможности манипулирования, поэтому Ежов предлагал, снимая сторонников одной выдвигать на их место представителей другой, делая внутригрупповую борьбу таким образом перманентной, а интеллигенцию — управляемой. Жалобы на паралич практической работы из-за групповщины выглядели при этом довольно лицемерно. Оценивая направление в Казахстан В. И. Голощекина, будущего организатора сталинской коллективизации в республике, возглавлявшего республиканскую парторганизацию в 1925–1933 годах, он писал: «По правде сказать, мы не мечтали получить для Казахстана столь авторитетного товарища, как Голощекин, а вместе с тем, мы особенно ощущали необходимость в таком товарище. Нам думается, что ЦК как нельзя лучше учел этим решением положение Казахстана»^[171].

Сам же Ежов тем временем добился перевода в Москву, а методы натравливания друг на друга во многом искусно подогреваемых групп «правых» и «левых» сохранились как один из важных инструментов перетряхивания национальных кадров и укрепления режима личной власти Сталина и его ставленников. Однако стабильности это не обеспечивало. Недаром на совещании секретарей парторганизаций тюрко-татарской группы в ЦК ВКП(б) 2 января 1926 года под председательством Молотова Голощекин признавал: «Чем ближе подходят коммунисты к власти в партийном или советском порядке, тем делаются более оголтелыми в национальном вопросе». При отсутствии проявлений панисламизма в республике наибольшую трудность по-прежнему он видел в отношениях с бывшими «буржуазными националистами». «Вопрос о национальном самосознании между прочим выражается, — говорил он, — в том, что они хотят «совсем без русских и без ЦК». Есть разговоры о том, что не мы хозяева, а русский ЦеКа, Москва хозяин»^[172]. В основе политической оппозиционности интеллигенции лежала очевидная неудовлетворенность реальным статусом национальных республик и характером преобразований в них.

Создание 3 июня 1926 года комиссии Политбюро ЦК ВКП(б) во главе с Калининым для рассмотрения проблем национально-государственного строительства в РСФСР и входивших в нее автономиях явилось попыткой нормализовать ситуацию. В подготовленных ею тезисах в ноябре 1926 года, в частности, отмечалось негативное влияние групповщины в местных парторганизациях. Комиссия высказалась против противопоставления групп как метода укрепления единства, так как на деле это приводило к дроблению сил, карьеризму, подрыву авторитета коммунистов. При этом подчеркивалось, что регулятором группировок является европейская часть партии, в которой еще много «незнакомых с правом, обычаями и языком трудовых масс этих республик», недооценивающих национальный аспект и проявляющих «высокомерно-пренебрежительное отношение» к этой важной стороне работы.

«Вся эта чехарда группировок, внутренний механизм которых бывает весьма понятен и национал-работникам (причем каждый из националов обязательно должен состоять в той или иной группировке), при слабой активности и слабой подготовке рядовых партийных масс, отодвигает на задний план практическую работу, задерживает процесс оформления руководителей из националов, наносит ущерб партийно-воспитательной работе, культивируя в массах еще молодых коммунистов-националов (молодых не по возрасту, а по стажу) отмеченные выше отрицательные качества: карьеризм, выслуживание и проч.»^[173]. В выводах комиссии отражался болезненный характер процесса трансформации идейно-политических ориентиров интеллигенции, совпавшего с кардинальными переменами в жизни этносов. В сознании и реальной практике причудливо переплетались архаические стереотипы, национальные традиции, клановые и иные предпочтения, прежний политический опыт и нивелирующие их нормы нового режима.

В конце 1928 — начале 1929 годов были арестованы около 40 бывших участников автономистского движения в Казахстане. Главным образом педагоги и ученые, репрессированные в 30-е годы, а также национальная элита других регионов страны. В то же время создание новой интеллигенции форсированными темпами обусловило наряду с перманентным дефицитом кадров их общий довольно низкий уровень, утрату преемственности в развитии национальных культур и языков. В том же Казахстане численность интеллигенции с 1926 по 1939 год выросла в 8 раз — с 22,5 тыс. до 177,9 тыс. чел. Однако в 1933 году в 70 районах республики, где коренное население составляло более 90 %, один врач должен был обслуживать 38 тыс. жителей. Между тем здесь проживало 52,8 % населения и 83 % казахов республики. И в 1939 году 75 % колхозных специалистов не имели профессиональной подготовки^[174].

Опыт решения проблем национальных меньшинств

Тем не менее опыт именно 20-х годов в области национальной политики (опять таки в параметрах национального нэпа), в сравнении с последующими периодами советской истории, дает наиболее интересные примеры, в том числе участия государства в решении проблем меньшинств. Обратимся, в частности, к деятельности Комитета содействия народам Севера при ВЦИК России. Его штат был небольшим — председатель, ответственный секретарь, делопроизводитель и машинистка, а смета на 1924 год составляла 65 тысяч рублей.

Президиум ВЦИК ориентировал Комитет прежде всего на экономические мероприятия, сбор и публикацию информации о быте и положении народов Севера и координацию действий центральных организаций, работающих на Севере. Именно их аппарат должен был использовать Комитет в своей деятельности, что во многом и предопределило организационную и финансовую слабость органа. Председатель Комитета, заместитель председателя ВЦИК П. Г. Смидович настойчиво добивался повышения эффективности его работы, что было невозможно без участия глав наркоматов. В состав Комитета входили руководители ведомств, от которых зависело решение разных вопросов развития малочисленных народов, ученые. В ноябре 1924 года Комитет был пополнен руководителями кооперации, наркоматов внутренней торговли, здравоохранения, просвещения, Ассоциации востоковедения. Вместе с тем Смидович настаивал и на одновременном создании местных структур, отсутствие которых сильно сказывалось на повседневной работе Комитета.

Плодотворная деятельность его может быть обеспечена на основе прочных правовых механизмов, — эту точку зрения члены Комитета проводили постоянно. В начале февраля 1925 года было принято подготовленное Положение, определявшее задачи, структуру и полномочия комитета. При Сибирском, Дальневосточном военно-революционных комитетах, исполнительных органах власти Уральской, Архангельской, Енисейской, Коми, Томской, Иркутской, Камчатской областей, в Якутии создавались местные комитеты содействия. На Комитет возлагались определение, разработка и проведение мероприятий по хозяйственно-экономическому подъему северных народностей, развитию торговли и средств сообщения в районах их проживания, защите населения от эксплуатации и развитию его традиционной культуры, корректировка правительственных решений с учетом географических и бытовых особенностей регионов. Комитет должен был также регулировать организацию административного и судоустройства на местах, развитие здравоохранения и образования на Крайнем Севере. Это делало орган центром комплексного решения проблем северных и малочисленных этносов, но обеспечить его на деле можно было лишь при устойчивой организационной связи с отраслевыми ведомствами и органами власти, а также достаточном и регулярном финансировании.

В конце мая 1927 года по ходатайству Комитета содействия народам Севера Секретариат ВЦИК обратился в СНК РСФСР с просьбой о выделении 23 920 руб. 87 коп. на расходы по снабжению, оборудованию и содержанию персонала культурных баз Комитета в текущем бюджетном году. 30 мая 1927 года было принято решение о создании комитета содействия малым народностям (лопарям и самоедам) Мурманской губернии. На эти этнические группы распространялись введенные 16 октября 1925 года налоговые льготы для северных народов России.

По инициативе Комитета и Наркомторга осенью 1927 года Секретариат ВЦИК предложил Наркомзему издать циркуляр о привлечении к уголовной ответственности нарушителей правил охоты на пушных зверей. Было принято специальное постановление ВЦИК и СНК РСФСР о судопроизводстве в органах туземного управления. В июне 1929 года Смидович добился поправки ряда статей постановления СНК РСФСР, касавшегося образования самостоятельных бюджетов районных туземных исполкомов. По протесту Комитета Президиум ВЦИК расширил полномочия органов управления на северных окраинах в формировании бюджета, распределении средств на содержание и обеспечение деятельности туземных исполкомов. Были определены основные статьи отчислений в их фонд с участием соответствующих местных комитетов Севера^[175].

5 августа 1929 года Президиум ВЦИК заслушал доклад Смидовича о работе Комитета. По его предложению было решено ускорить образование Ненецкого (Самоедского) национального округа, родовых советов и туземных райисполкомов на Дальнем Востоке и в Якутии, принять меры к укреплению и оживлению уже созданных органов национального управления. Предстояло также заняться дальнейшей разработкой вопроса о выделении национальных административно-территориальных единиц в подведомственных Комитету районах.

Но осуществить на практике принцип национально-государственного строительства среди малых этносов как основу национальной политики ВКП(б) было весьма проблематично. Не случайно, в реальной жизни Смидович по существу добивался сочетания этого принципа с введением элементов отвергнутой большевиками культурно-национальной автономии.

Постановление обозначило также шаги по разработке Положения о землеустройстве населенных северными народностями территорий за счет средств госбюджета, мероприятий по укреплению и развитию кооперации и оказанию финансовой и материальной помощи в создании коллективных форм хозяйствования, укреплении оленеводства и охотничьего промысла, в том числе с точки зрения подготовки квалифицированных кадров в этой сфере (вузовская подготовка, обеспечение льгот для специалистов в отдельных районах и др.).

Комитет добивался сохранения бюджетного финансирования культурных и хозяйственных учреждений Крайнего Севера в 1929–1930 году, а также пересмотра правительством вопроса в пользу принятия на госбюджет строительства и содержания ряда учебных заведений и тундровых ветпунктов. В 1930–1931 году Комитет Севера настоял на выделении ему правительством России новых средств в размере 82 930 руб. для своевременной доставки сотрудников и завоза продовольствия в места проживания «туземцев» Сибирского края по реке Туре из Тунгусской базы. В феврале 30 года ВЦИК утвердил Положение об охотничьем хозяйстве, подготовленное Комитетом^[176].

Последовательная защита интересов малых этносов, обеспечение правовых, экономических, материальных и иных условий их развития снискали Петру Гермогеновичу Смидовичу высочайший авторитет^[177]. Однако общая линия на нивелирование этнической специфики, бюрократизацию и администрирование во всех сферах общественной жизни не могли не сказаться на деятельности руководимого им Комитета и самом положении этносов региона. Да и в других случаях, когда «для поднятия культурно-хозяйственного уровня нацменьшинств»^[178] представители республик предлагали пойти по пути создания самостоятельных административно-территориальных единиц на уровне местных органов, по существу, была продолжена линия на иерархизацию структур национально-государственного организма, складывающегося в СССР.

В личном фонде заместителя председателя ЦИК СССР Смидовича в его дневниках сохранилась характерная запись, обнажающая довольно удручающие последствия политики «пролетарского интернационализма» в реальной жизни, неразрывно связанные со всеми социально-экономическими и политическими процессами в стране. Отправляясь в Кобулети в декабре 1931 года, он, например, записал впечатления от попутных встреч: «Серо, сыро. Мальчик на лошади, — шутя, толкаю его концом палки. О! Какое ненавидящее лицо красивого молодого интеллигентного кавказца! Вот оно как! Неожиданно проглянуло. Теперь многое, многое понятно… Надо продумать». И далее об увиденных на дороге курдах женщины и девочки в самобытной национальной одежке — «совсем особые, гордые и нищие… Мальчишки в тряпье — вот это интернациональное!» — с грустной иронией замечает он^[179].

Одной из труднейших проблем, доставшихся советскому государству в наследство от прошлого и приобретшую новые аспекты, было положение еврейской диаспоры. Проблема имела многоплановый характер — социальный, экономический, психологический, культурный.

Особенно остро в 20-е годы стоял вопрос о землеустройстве еврейского населения, проживавшего главным образом в пределах черты оседлости, где сохранялась аграрная напряженность. 24 апреля 1924 года Политбюро ЦК партии приняло решении о создании при Совете национальностей ЦИК СССР Комитета по землеустройству трудящихся евреев. Районами поселения определялись свободные площади на юге Украины и Северного Крыма, где уже имелись еврейские колонии. Ставилась задача всячески поощрять коллективные формы землепользования и землеустройства. Председателем Комитета был назначен Смидович, его заместителем — Фрунзе, был намечен состав Комитета в целом. 29 августа 1924 года состоялось решение Президиума ЦИК СССР о создании КомЗЕТа — заместителем П. Г. Смидовича стал А. П. Смирнов. В КомЗЕТ входили М. М. Литвинов, Л. Б. Красин, А. Л. Шейнман, М. А. Ларин, И. Е. Клименко и другие, всего 15 человек^[180].

В первое время деятельность КомЗЕТа была нацелена на землеустройство евреев в местах их традиционного проживания, а также в целом в европейской части России. В основном это были Украина и Крым. На сплошных свободных участках создавались поселения, изначально ориентированные на коллективные формы хозяйствования. Украинский Наркомзем в 1924 году выделил для этих целей 30 тыс. десятин, а также 50 тыс. в Северном Крыму. Однако аграрная перенаселенность ряда районов республики, необходимость отвлечения финансовых, материальных и иных ресурсов, организационных усилий для устройства евреев вызвали стремление руководства Украины освободиться от груза этих проблем. ВУЦИК предлагал активизировать переселение евреев на восток страны, ссылаясь на факты межнациональной напряженности среди сельского населения. Помощь иностранных организаций, налоговые льготы обустраивавшимся хозяйствам евреев порождали непонимание и недовольство украинских земледельцев. Член коллегии Наркомзема республики М. Вольф приводил следующий пример: в Ново-Полтавской сельхозшколе для евреев-переселенцев сосредоточено 500 голов отборного скота, в то время как в южных областях крестьяне вынуждены продавать коров за 30–40 рублей. В письме в КомЗЕТ он предлагал, чтобы избежать осложнений на селе, больше доверять местным работникам, особенно в правобережной Украине.

Положение о Комитете было утверждено 25 октября 1924 года. Основными задачами Комитета являлось определение районов вселения и земельных участков из свободных площадей государственного фонда, совместно с соответствующими органами, содействие организации переселения и обустройства трудящихся евреев с применением установленных для переселенцев и расселенцев льгот, а также обеспечение хозяйственного развития новоселов. На деле КомЗЕТу пришлось заниматься не только проблемами землеустройства, но и социальными, политическими, культурными и иными вопросами.

По переписи 1926 года в СССР насчитывалось 2 562 100 евреев, в том числе в России — 21 %, на Украине — 61 %, в Белоруссии — 16 % из общего числа. КомЗЕТ в 26 году провел регистрацию желающих заняться сельским хозяйством, одновременно приступив к их переселению. За 1925–27 годах только из Украины выехали 11 577 семей, из России — 1452. Всего за 3 года для 14 170 семей было отведено 325 133 га свободных земель^[181]. Работа эта проводилась чаще всего без поддержки или даже в условиях противодействия органов власти на местах, достаточно скромным штатом Комитета.

Большую заинтересованность делами КомЗЕТа проявил в 1928 году новый президент США, бывший глава АРА Э. Гувер. В американском займе для советских евреев участвовал Рокфеллер, так же как и Гувер приславший письма в КомЗЕТ. Предлагая предоставить правительству заем на 1 млн долларов для оказания помощи еврейскому населению, они оговаривали свою помощь невыгодными для СССР условиями. Смидович отмечал, что приходится следить за каждым шагом заграничных организаций, далеко не всегда озабоченных бескорыстными и неполитическими интересами^[182].

15–20 ноября 1926 года прошел I Всесоюзный съезд ОЗЕТ. К этому времени за 3 года на земле было устроено 50 тысяч евреев, что было в 2 раза больше, чем поселено сионистами в Палестине за 10 лет^[183]. Тем не менее план землеустройства еврейского населения в 1924–28 годах осуществлялся очень медленно, главным образом из-за недостаточных бюджетных ассигнований, слабого привлечения еврейской бедноты в промышленность, для чего требовалось создать новые предприятия на местах массового проживания евреев. Комитет выступал также за обеспечение культурной автономии для этого народа. Но особенно много внимания отводилось выделению новых районов для землеустройства евреев. Подготовив проект закрепления за КомЗЕТом Биробиджанского района, 24 февраля 1928 года Смидович обратился к А. С. Енукидзе с просьбой ускорить рассмотрение вопроса в Президиуме ЦИК СССР с участием представителей Комитета, Наркомзема РСФСР и Всесоюзного переселенческого комитета. «Очень прошу. Надо», — писал он^[184].

Ходатайство о выделении этого района КомЗЕТ направил в переселенческий комитет в январе 1928 года. Утверженная 18 июня 26 года Президиумом ЦИК Союза программа переселения и устройства 100 тысяч еврейских семей была выполнена к этому времени лишь на 15 %. На Украине было образовано 3 еврейских района, в Крыму — 2, но проблема землеустройства не была решена прежде всего из-за земельного дефицита в европейской части страны. Имелись и политические мотивы для заселения дальневосточной окраины. В заключении консультанта С. Ильина по проекту КомЗЕТа говорилось, что он и без особого постановления будет иметь в виду возможность организации автономной еврейской единицы, ибо это представляется конечной целью переселения в Бирско-Биджанский район. (Название района приводится по документу.)

В проекте решения Президиума ЦИК СССР содержался пункт предлагавший переселенческому комитету и КомЗЕТу при осуществлении плана переселения трудящихся евреев в Бирско-Биджанский район «держать курс на возможность организации автономной еврейской единицы при благоприятных результатах переселения»^[185].

Несмотря на значительную удаленность района и трудности его освоения, КомЗЕТ считал возможным за счет его значительной колонизационной емкости, переселить туда 35–40 тысяч хозяйств, в том числе в ближайшие 5 лет 12–15 тысяч, в зависимости от размера бюджетных ассигнований и притока иностранных средств. Учитывая сложности подготовки требующихся фондов, необходимость больших средств для проведения дорожного строительства, мелиоративных и других работ, Комитет предлагал закрепить за ним район для более длительной работы, что могло обеспечить большую плановость и позволяло провести расчеты на период, превышающий 5-летие. При этом Смидович постоянно подчеркивал общегосударственный характер этой крупномасштабной акции, требующей содействия всех государственных органов и учреждений в освоении сельскохозяйственных площадей и создании необходимой инфраструктуры.

В марте 1928 года Президиум ЦИК СССР принял решение о закреплении за КомЗЕТом свободных земель в приамурской полосе ДВК, включающих Бирско-Биджанский район для организации сплошного заселения, за исключением площадей, занятых старожилами, казачеством, а также переселенцами до истечениясрока их устройства^[186].

28 декабря 1928 года Смидович доложил о работе Комитета Президиуму Совета национальностей ЦИК СССР. Он подчеркнул чрезвычайную важность вопроса о еврейской нации, в том числе в политическом смысле. Большинство из 2700 тысяч евреев в пограничных районах, играли такую же роль, как другие «пограничные национальности», например, Бессарабия на Украине. Глава КомЗЕТа считал одной из самых острых проблем отсутствие национального представительства еврейского населения на местном и общегосударственном уровне, где они «не находят надлежащего внимания и защиты».

Более того, «у евреев, — говорилось в докладе Смидовича, — до сих пор нет территории, нет своей области или республики, нет своего исполкома, который приходил бы в Совет национальностей или в другой правительственный орган и поднимал бы те или иные вопросы, организуя всесторонне жизнь национальности». Смидович считал, что КомЗЕТ не в состоянии играть роль «исполкома евреев», вынужденных обращаться в Комитет не только по земельным вопросам. Разрушение традиционных занятий — ремесел и торговли воспринималось самими евреями, как постоянный, беспрерывный тихий погром, поэтому «политическое настроение этой массы довольно плохое». Совет национальностей, как орган представительства и реализации интересов народов страны, должен был определить организационные формы решения проблем еврейского населения страны.

За это время было переселено 16 766 семей. Им могли предоставляться только участки, на которые никто не претендовал, что создавало серьезные дополнительные трудности освоения новых земель. В Крыму, например, громадные средства требовались для распашки целины и добычи пресной воды на глубине до 200 метров. Не менее трудоемким и затратным было обустройство евреев на 4,5 млн га Биробиджанского района. Тем не менее, переселенческому комитету сократили смету расходов на 9 млн руб., что привело к сокращению средств и для КомЗЕТа с 3900–2800 до 2100 тыс. руб.

Смидович считал необходимым ускорить темпы переселения, добившись его удвоения — до 10 000 тыс. семей в год и настаивал на специальном решении Совета национальностей по этому поводу, с выделением средств и подготовкой всех площадей на ближайшие 5 лет^[187].

В докладе Смидовича содержались предложения по регулированию государственной политики в отношении евреев, свидетельствовавшие о точном значении им реального состояния дел и психологии межнациональных отношений. Так он считал, что социальное трудоустройство евреев в промышленности через биржи труда может неблагоприятно отразиться на настроениях безработных — представителях других национальностей и предлагал расширить разные формы переквалификации еврейских рабочих и ремесленников, открывать новые предприятия в местах их проживания.

Известную специфику приобрела и проблема реализации избирательных прав населения. Преимущественное занятие торговлей, применение наемного труда кустарями и ремесленниками приводило к тому, что в еврейских местечках на Украине до 40 % проживающих в бывшей черте оседлости были лишены избирательных прав. В целом в этой республике были лишены избирательных прав 5,4 % населения, тогда как среди евреев их было 29,1 %. В результате, говорил докладчик, лишенные всяческого человеческого достоинства люди не имеют права вступать в кооперативы и «занимаются черт знает чем, лишь бы пропитаться». Смидович предлагал внести изменения в положение о выборах и не лишать избирательных прав тех, кто получает помощь от родственников или общественных учреждений^[188].

20 января 1930 года Президиум ВЦИК заслушал доклад об обследовании Дальне-Восточного края (ДВК) и принял проект постановления СНК по этому вопросу. Была создана комиссия во главе со Смидовичем, которой поручалось доработать проект в связи с вопросами дорожного строительства, заселения Биробиджанского района, районирования по национальному признаку и культурного строительства. Комиссия детализировала проект, и в феврале 30 года он был принят ВЦИК и СНК. В решении отмечалась исключительная политическая и хозяйственная важность края. Главная задача состояла в организации его заселения, улучшении путей сообщения и связи, последовательном проведении национальной политики, особенно в смысле всесторонней помощи меньшинствам.

Конечно, необходимо понимать, что действительно конструктивного начала подобные мероприятия в национальной области не несли, поскольку для этого требовалась иная общественная система и другая модель устройства многонационального государства. Национальный нэп и умирал и возрождался. В огне большого террора сгорали позитивные приобретения национальной политики. И в то же время национальные элиты постепенно «приватизировали» властные и имущественные ресурсы. После войны получала второе дыхание политика коренизации. Тезис о тотальной русификации — не более чем запрограммированная риторика. На деле же русским и другим «некоренным» народам, проживавшим в национальных республиках, все трудней становился доступ к образованию и престижным управленческим должностям. Конституционная норма о праве республик на выход из Союза подспудно делала свое дело. Да и сама громоздкая политическая конструкция, именуемая СССР, собранная из разных цивилизационных блоков вред ли была приспособлена к серьезному реформированию.

Российская Федерация по целому ряду моментов заимствовала сущностные атрибуты национального нэпа. Между тем и сейчас актуален вопрос о действительно новой национальной политике, соответствующей нормам правового государства.

Глава III Восстановление сельского хозяйства

В. Л. Телицын

Последствия военного коммунизма и начало нэпа в деревне

Пожалуй трудно найти другую такую проблему в отечественной историографии, которой было бы посвящено столько работ, сколько судьбам крестьянства в условиях новой экономической политики^[189]. Однако введенные в научный оборот новые архивные материалы дают возможность не только дополнить прошлые исследования, но и пересмотреть ряд аспектов этой непростой для изучения темы.

Если ситуация в российской деревне весной 1921 года напоминала передышку на переднем крае линии фронта, когда одна атака отбита и ждут очередной, причем ни та, ни другая сторона не уверена, что одержит победу, то к началу 1922 года сообщения из отдельных районов России стали приобретать характер сценария фильма ужасов.

В донесении уездного комитета помощи голодающим города Пугачева председателю Самарского губернского исполнительного комитета В. А. Антонову-Овсеенко от 15 января 1922 года говорилось:

«Пугачевский уезд в данное время переживает смертельную агонию, пораженный страшным бедствием — голодом. На почве голода развиваются эпидемии, уносящие тысячи человеческих жизней (суточная смертность достигает 15–20 человек). Все средства даже самого голодного существования исчерпаны. Суррогатное питание подошло к концу, так как снег закрыл землю и собирание их невозможно. Скот почти весь уничтожен, и хозяйство крестьянина приходит в упадок.

Картины переживаемого голода в уезде очень и очень кошмарны. Дело дошло уже до людоедства. Трупы умерших за недостатком силы у живых, не зарываются, а складываются в амбары, сараи, конюшни, а иногда и просто валяются на улицах, и вот начинается воровство этих трупов, даже среди белого дня, для того чтобы только поддержать свое голодное существование. Установлены следующие факты людоедства:

Село Каменка, гражданки Жигановы (мать и дочь) и гражданка Пышкина съели трупы своих двух детей, затем ими были зарезаны две женщины: гражданка села Каменки Фофанова, принимавшая участие при употреблении в пищу двух детей, и неизвестная старуха 70 лет. Когда и эти запасы иссякли, Жигановы зарезали и Пышкину;

Село Пестравка — две женщины утащили гражданина Циркулева с кладбища. Изрубили на куски, голова опалена и сварена на холодное. Женщины сознались, что до этого они ели трупы детей, мясо которых одинаково с поросятами;

Село Бартеневка — у гражданина Бартенева Филиппа при обыске обнаружена целая кадка свежего мяса. Бартенев сознался, что на почве голода им в ночь на 6 января зарезан неизвестный мужчина, зашедший к нему переночевать. С трупа снята кожа и даже очищены кишки для приготовления пищи;

Село Ивановка — одна из гражданок вместе с детьми стала употреблять в пищу труп своего мужа. Когда стали отбирать у них труп, то вся семья, уцепившись за половину уже съеденного трупа, не давая его, крича: «Не отдадим, съедим сами, он наш собственный, этого у нас никто не имеет права отобрать». Труп с большими усилиями удалось отобрать и похоронить.

Питание населения в настоящее время находится в следующем положении: питается дополнительным питанием только 30–35 % голодающих детей. Взрослое население нигде и никем не питается.

Райотделением открыто 99 питпунктов с общим количеством питаемых детей в 12 377 человек, АРА^[190] имеет в уезде 235 столовых с количеством 50 101 детей.

Пешее движение по уезду становится рискованным, так как нет никаких гарантий не быть зарезанным и съеденным или в дороге или на ночлеге в каком-нибудь селе.

Самарская губерния, в частности Пугачевский уезд, житница России, превращается в пустыню и делается нахлебницей тех, кого она раньше кормила»^[191].

Вопль обреченного… Он доносился не только из Самарской губернии, но и из Пензенской, Курской, Челябинской, Пермской и многих других. Голод свирепствовал чуть ли не на 40 % территории страны. Голодали Украина, Крым, Приуралье. Российское крестьянство замерло на грани морального надлома, физического вымирания, деградации общества, полного хозяйственного коллапса^[192]. А на дворе стоял 1922 год. Уже более года действовала новая экономическая политика, и, казалось, совсем близко был урожай. Но не всем суждено было дожить до него. Умирали сотнями, тысячами, миллионами…^[193] Только по официальным данным, население Урала с 1920 по 1922 годы сократилось более чем на 500 тысяч человек. Даже если учесть, что не все они умерли голодной смертью, нетрудно представить размеры этого бедствия.

Но что удивительно, в том же донесении укомпомголода города Пугачева читаем:

«У большинства крестьян имеются тенденции сохранить какой-либо скот, даже в ущерб себе, дабы весной была возможность хоть что-нибудь да посеять. Поэтому приходится наблюдать такие факты, что крестьянин имея лошадь или даже корову, умирая сам с голоду, сохраняет их, а не режет себе в пищу, в надежде, что кто-либо останется до весны в живых и сколько-нибудь посеет»^[194]. Тяга к жизни и удивительный оптимизм опухших от голода крестьян объясняется не столько большими надеждами, возлагаемыми на новую экономическую политику, сколько поразительными и, порой, противоречивыми — свойствами русского мужика — его способностью выживать в любых условиях, его верой в некое сверхъестественное чудо, способное возродить деревню, словно Феникс из пепла.

Большевикам — инициаторам нэпа, крупно повезло, осуществление новой хозяйственной парадигмы переплелось со стремлением крестьян разорвать удушающий круг голода и хозяйственной деградации, дошедшей до последней точки, с ожиданием «чуда». Именно благодаря превалированию в сознании селян элементов бытийности и определенной доли мистицизма над «классовой сознательностью» для деревни на первых порах не столь заметной оставалась двуликость нэпа: на каждый социально-экономический «плюс» существовал свой «минус». И это было заметно во всем: и в принимаемом аграрном законодательстве, и в действиях властей по отношению к деревне, и в реальных результатах нэпа.

Начало новой экономической политике в сельском хозяйстве было положено весной 1921 года, провозглашением в резолюции X съезда РКП(б), а затем и в декрете ВЦИК РСФСР от 21 марта 1921 года отмены государственной хлебной монополии и продразверстки как способа ее осуществления. Государство с этого момента объявило себя собственником не всего произведенного зерна, а только его определенной части, отчуждаемой в форме фиксированного натурального налога. Остальное количество хлеба оставалось в полном и бесспорном распоряжении крестьянина-производителя, и он мог его либо продать (обменять), либо оставить «для улучшения и укрепления своего хозяйства», для повышения личного потребления»^[195].

Слово «торговля» еще со времен военного коммунизма для крестьян приобрело своеобразный магический смысл. В торговле они видели спасение жизни, сохранение своей семьи, связывали надежды на возрождение собственного хозяйства. Однако на практике все оказалось не так просто.

С торговлей даже в рамках местных рынков на первых порах стали возникать неожиданные для крестьян сложности. Продовольственная разверстка первоначально была отменена только в 40 губерниях и нескольких автономных образованиях. На остальные регионы страны это решение распространялась по мере выполнения заданий по «выкачке» хлеба и сельхозсырья. Правда и после законных продизъятий местные власти в ряде районов вставали на путь произвольной реквизиции сельскохозяйственной продукции, предназначаемой для вывоза на рынок. Так, еще в июне — июле 1921 года в Щегловском, Кольчутинском и Каинском уездах Томской губернии и некоторых районах Алтая у крестьян, имевших излишки хлеба для обмена, этот хлеб просто отбирали^[196].

Подобные инциденты являлись следствием местного «законотворчества», для которого декрет Совнаркома РСФСР от 24 марта 1921 года «Об обмене»^[197] оставлял лазейку, предоставляя гупродкомам право в случае ослабления поступления продуктов по продналогу приостанавливать свободное обращение того или иного вида сельскохозяйственной продукции^[198].

В начале 1922 года этим правом воспользовались местные органы власти во многих губерниях. В частности, в Сибири с началом весны были закрыты для всех форм торговли и обмена наиболее хлебные районы: Славогородский, Каменский и Калачинский уезды, а также все уезды Акмолинской и часть Енисейской губерний^[199]. А в районах, где хлебная торговля была разрешена, это разрешение являлось фактически формальным, так как размеры продовольственного налога в связи с катастрофическим неурожаем в Поволжье, общим падением зернового производства и голодом были настолько велики, что у крестьян зерна для продажи просто не оставалось.

Неизбежно возникали сложности, связанные с вопросами о закупочных ценах. Изменение механизма образования закупочных цен в начале 1920-х годов имело свою динамику. Еще в 1921 году потребительская кооперация, по указанию сверху намеревалась монополизировать вненалоговые заготовки хлеба для государства и рабочей кооперации. Она должна была вести обмен промышленных товаров на хлеб и его закупку в сельской местности по такому соотношению обменных эквивалентов — цен (1: 3), в соответствии с которыми закупочные цены на сельхозпродукцию должны были быть уравнены с их довоенным уровнем, а цены на промышленные товары при этом превосходить довоенные показатели в три раза. В начале 1922 года это искусственное соотношение, парализующее хлебозаготовки, было отменено. Государственные и кооперативные заготовители как в центре, так и на местах получили право определять закупочные цены и обменные эквиваленты по обоюдному соглашению с заказчиками, учитывая при этом среднерыночные цены соответствующих районов. Данные цены устанавливались, как правило, на месяц вперед и не всегда соответствовали их среднемесячному увеличению. Окончательная либерализация (отпуск) хлебных цен произошла в марте 1922 года, когда на рынке появилось огромное количество снятых с государственного снабжения промышленных предприятий, получивших право вести самозаготовки по свободным ценам в пределах их материальных и финансовых возможностей.

Вмешательство государства в процесс ценообразования на хлебном рынке возобновилось в начале осени 1922 года. В силу неожиданного повышения оптовых и розничных цен на хлебопродукты^[200] государственным и кооперативным заготовительным организациям в основных производительных районах рекомендовалось установить предельные закупочные цены. Эти так называемые «максимальные лимиты», на хлеб считались пределом и сверх этих цен заготовки предполагалось не вести. Однако на местах максимальные лимиты вводились не только заготовителями, но и областными, губернскими и уездными властями. Вскоре, в большей степени в связи с действием конъюнктурных факторов, хлебные цены начали снижаться и Совет труда и обороны (СТО) в своем постановлении от 17 ноября 1922 года указал местной исполнительной власти на необходимость отмены предельных закупочных цен и снятия возможных ограничений со свободной хлебной торговли. Тем не менее, в том же постановлении было указано, что «в некоторых случаях, при наличии ненормального и не соответствующего объективным условиям данного района роста цен, вызванного усиленной и неорганизованной скупкой хлеба частными, государственными и кооперативными заготовителями, местные совещания по реализации урожая при ЭКОСО (экономических совещаниях) могут в виде временной меры устанавливать предельные цены на хлеб с согласия комиссии особоуполномоченного СТО»^[201].

В дальнейшем, в течение продналоговой кампании 1922/23 года, а также кампании 1923/24 года вмешательство государства в процесс ценообразования имело ряд, как оказалось, определяющих последующую политику особенностей. В случае падения хлебных цен значительно ниже оптимального уровня реакция властей была достаточно спокойной и для исправления положения применялись преимущественно экономические методы воздействия на хлебный рынок. Такие как усиление финансовых государственных и кооперативных заготовок и расширение их объема. Это объяснялось тем, что излишнее падение закупочных цен хотя и грозило приостановлением восстановительных процессов в сельском хозяйстве, однако дешевый хлеб позволял повышать доходность его от экспорта зерна и снижать темпы инфляции. Как только возникала угроза нежелательного повышения хлебных цен, соответствующие государственные органы предпринимали для их снижения более энергичные и быстрые меры. Экономические меры воздействия на рынок, сокращение финансирования хлебозаготовок, хлебная интервенция сочетались в этом случае с административным введением на местах, с санкции центра, максимальных лимитов, официальное решение об установлении которых вновь было принято в феврале 1924 года.

Но все эти сложные исчисления — прерогатива властей. Как заметил ярославский губпродкомисар Николаев, рассуждая о выборе методов решения экономических проблем: «где ударить рублем, а где ударить дубьем»^[202]. Для деревни хозяйствование — процесс более упрощенный и заземленный. Все эти премудрости для крестьянина уходили на второй план при одной только мысли, что завтра-послезавтра он выведет свою исхудалую и истощавшую за голодную зиму лошаденку на поле и проведет первую борозду истершимся лемехом на своем земельном участке.

Важнейшей задачей было проведение весеннего сева 1922 года. О значении весенней «кампании» (в Советской стране любое предприятие, имеющее общегосударственный статус, получало название кампании) достаточно убедительно говорит специальный пункт в решении XI Всероссийской партийной конференции, проходившей 19–22 декабря 1921 года: «Конференция признает необходимым энергичное участие всей партийной организации сверху донизу в сельскохозяйственной кампании 1922 г.»^[203]

В деревне не хватало всего, живого и мертвого инвентаря, рабочих рук, но, в первую очередь, остро ощущался недостаток семян, запасы которых пошли в пищу и на прокорм скота. Поставки семян в губернии, пострадавшие от голода, вылились в настоящую военную операцию, по обеспечению которой работал весь партийно-советский аппарат, весь транспорт и вся агитационно-пропагандистская машина. Заставка, открывавшая номер газеты «Правда» от 24 февраля 1922 года, гласила: «Сельскохозяйственная кампания есть всенародный поход против голода и разрухи». Он был целиком посвящен вопросам сельского хозяйства.

По данным на 18 января 1922 года в сельскую местность было отправлено 2,1 млн пудов семян^[204], что составляло примерно ¹/₆ часть от необходимого. Несмотря на все возрастающее давление из центра поставки не возрастали, а, наоборот, сокращались. Транспорт, обессиленный тремя годами Гражданской войны, не справлялся со своими задачами. Между тем, приближалась пора весеннего сева. Стало ясно, что равномерно обеспечить заблаговременный подвоз семян не удалось. К этому времени у местных органов обнаружился еще и недостаток денежных знаков для расплаты за подвозку зерна к станциям, за погрузку в вагоны и разгрузку. Остро встал вопрос и с недостачей вагонов. Станционные пакгаузы были переполнены хлебом. Кое-где зерно лежало под открытым небом и начинало гнить, резко возросли случаи воровства^[205].

Ситуация приобрела тревожный характер. Февраль 1922 года по существу стал решающим месяцем, так как семена должны были прибыть в центры голодающих районов не позднее 1 марта, чтобы успеть по санному пути развести их по селам^[206]. Запоздание могло поставить под угрозу не только проведение посевной, но и угрожало новым, широкомасштабным голодом. В случае ранней распутицы положение могло обернуться бы настоящей катастрофой.

Плохо обстояло дело и с доставкой семян, купленных за границей. Значительная часть пароходов, шедших через Балтийское море, задержалось по пути в Кильском канале. Первые транспорты стали прибывать лишь к середине марта^[207].

Усиленно изыскивались местные ресурсы. Методика изысков не отличалась новизной и напоминала военно-коммунистические времена, когда все решалось путем явных изъятий. В Курской губернии, например, был объявлен дополнительный местный натуральный налог: в неурожайных уездах налог не взимался, в малоурожайных уездах дополнительно вносилось десять фунтов с десятины, а в урожайных — двадцать фунтов. 95 % собранных таким путем семян направлялось в неурожайные уезды губернии (в первую очередь для бедняцких хозяйств, поскольку классовый принцип продолжал соблюдаться неукоснительно), а остаток выдавался маломощным. В Тюменской губернии государственные органы приняли решение провести семенной заем — около 90 % поступлений и осуществляли закупку семян — чуть более 5 %^[208].

Важно было не только «добывать» и доставлять семена по назначению, но и правильно их распределять. Для этой цели в губерниях и уездах создавались семенные тройки, в состав которых входили председатель исполкома, продкомиссар и заведующий земотделом. В волости назначались специальные уполномоченные; в селах ответственным за проведением кампании являлся председатель сельсовета. В сельских Советах составлялись поименные списки граждан для распределения семян, которые утверждались волисполкомом^[209]. При распределении семян опять же соблюдался классовый принцип.

В ходе подготовки к весенней посевной были внесены существенные изменения в налоговое законодательство. Первоначальная система взимания продналога имела ряд существенных недостатков. Уже осенью 1921 года в печати появились статьи с предложениями внести соответствующие изменения^[210]. Большие нарекания вызвало множество форм налогового обложения, которых насчитывалось тринадцать — по хлебу, яйцам, мясу, меду, сену, птице, шерсти, маслу, овощам, бахчевым культурам, фруктам, табаку. Крестьян и самих продработников не устраивала чрезмерная сложность налогового исчисления. Например, по хлебному налогу было до 77 различных ставок исчисления.

Несмотря на все усилия, весна 1922 года не дала увеличения посевных площадей. Напротив, сокращение последних, достигло максимального уровня. В этом сходятся данные всех статистических источников, независимо от имеющихся в них расхождений в цифровых показателях. Площадь под зерновыми культурами в 1922 году составила 66,2 млн. га против 79,8 млн. га в 1921 году (включая озимый клин, засеянный предыдущей осенью)^[211]. По сведениям Наркомзема, недосев 1922 года по сравнению с 1916 годом составил по «голодному» району 51 % (в том числе по Самарской губернии — 69,5 %, по Башкирии — 63 %, Царицынской губернии — 60 %)^[212].

Общее сокращение посевных площадей шло главным образом за счет яровой пшеницы и ячменя. Посевы яровой пшеницы в стране сократились с 17 млн до 8,9 млн га, посевы ячменя — с 9 млн до 4,6 млн га^[213]. В ряде районов к чисто техническим проблемам вновь добавились климатические — засуха; которая поразила прежде всего основные районы производства пшеницы и ячменя^[214].

И все же первые итоги нэпа оказались положительными, по данным «Сборника статистических сведений по Союзу ССР», в 1922 году валовой сбор зерновых составил по стране 2 211 711 тысяч пудов, то есть больше чем в 1920 и 1921 годах. По РСФСР (вместе с Белоруссией, без Туркестана и Дальнего Востока) было собрано 1 468 765 тысяч пудов — также больше, чем в 1920 и 1921 годах^[215]. Комиссия по установлению убытков, причиненных интервенцией, определила стоимость валовой продукции зерновых в 1922 году в 1 млрд 918 млн довоенных рублей. В 1921-м году эта сумма составила 1 млрд 546 млн рублей, в 1920-м — 1 млрд 927 млн^[216]. Но выздоровление деревни еще только начиналось, были заметны лишь первые признаки улучшения, и опасность рецидива сохранялась. Поэтому восстановление функций хозяйственного механизма шло «черепашьим» шагом.

Как очевидно из приведенных данных, в 1922 году объем производства зерновых в стране существенно увеличился^[217], а доля изъятия его по продналогу, напротив, уменьшилась. У сельского населения теперь оставалось определенное количество хлеба, которое они могли использовать и для улучшения собственного потребления, и для увеличения поголовья скота и птицы за счет расширения кормовой базы, и для вывоза на рынок. В то же время упоминавшееся право губернских продовольственных комитетов о временном запрещении свободного обмена по причине невыполнения или возникновения угрозы невыполнения продналога в кампанию 1922/23 году в сколько-нибудь значительных масштабах не практиковалось.

Начиная с середины 1922 года какие-либо ограничения на свободу распоряжения крестьянами излишками своей продукции, остающимися в хозяйстве после уплаты налога, перестали существовать и законодательно^[218]. Однако при этом следует заметить, что провозглашение права на свободу распоряжения продукцией не всегда совпадает с объективной возможностью свободного распоряжения ею. Так, в 1922–1923 годах никто не запрещал крестьянам продавать хлеб, произведенный ими. Тем не менее они не всегда могли это сделать: слаба была финансовая и материально-техническая база как государственного и кооперативного, так и частного заготовительного аппарата, неспособного снять с рынка весь предлагаемый хлеб.

Разработка земельного кодекса

Центральным звеном аграрной политики начала 1920-х годов явилась разработка и принятие Земельного кодекса РСФСР и целой серии подзаконных актов. Надо отдать должное сотрудникам Народного комиссариата земледелия: Земельный кодекс разрабатывался тщательно и долго. Еще 16 января 1922 года коллегия Наркомзема утвердила комиссию по разработке Кодекса. В комиссию под председательством П. А. Месяцева вошло более 25 человек — специалисты в области сельского хозяйства, землеустройства и правоведения^[219].

30 января того же года по докладу Месяцева коллегией Наркомзема были утверждены основные положения Кодекса^[220], которые прошли первичное обсуждение на Всероссийском съезде землеустроителей и мелиораторов в феврале 1922 года^[221]. Основные пункты Кодекса рассматривались и секцией по работе в деревне XI партийного съезда. Доработанные комиссией в составе Д. И. Курского, П. А. Месяцева, Н. Осинского и А. Д. Цюрупы^[222] эти положения в виде «Основного закона о трудовом землепользовании» были вынесены на утверждение ВЦИК.

22 мая 1922 года III сессия ВЦИК IX созыва приняла «Основной закон о трудовом землепользовании». Его действие распространялось на «автономные, дружественные и договорные республики». ЦИК и Совнаркомы республик разрабатывали проекты видоизменений и дополнений, необходимых по местным условиям, и представляли их в Федеральный комитет по земельному делу (Федкомзем)^[223].

14 августа и 21 сентября того же года на заседаниях коллегии Наркомата земледелия были заслушаны сообщения о ходе обсуждения проекта Кодекса на местах. 22 сентября коллегия начала постатейное обсуждение представленного проекта^[224]. После длительной дискуссии, 27 сентября коллегия Наркомзема утвердила первую часть Земельного кодекса^[225], а затем 4 октября, после постатейного чтения одобрена 2 и 3 части документа. Вслед за этим Кодекс был рассмотрен комиссией при Совнаркоме^[226] и через три недели — 30 октября 1922 года он был принят IV сессией ВЦИК и с 1 декабря того же года официально введен в действие.

В Кодексе отразились все фундаментальные противоречия переходной эпохи, текст его содержал множество парадоксов и взаимоисключающих положений. Кодекс не только провозглашал отмену навсегда права «частной собственности на землю, недра, воды и леса», но и объявлял все земли «собственностью рабоче-крестьянского государства»^[227]. В Кодексе было тщательно устранено все то, что могло хотя бы даже косвенным образом навести на мысль о восстановлении частной собственности на землю. Кодекс категорически запрещал любые сделки на землю — куплю, продажу, запродажу, завещание, дарение, залог^[228]. Виновные в совершении таких сделок не только подлежали уголовному преследованию и ответственности, но и лишались права на землю. В тексте Кодекса было исключено слово «частное владение»^[229].

Неоднозначным оставалось и отношение крестьян к стремлению властей осуществить земельную реформу. Наряду с положительными отзывами, из деревень поступало немало сообщений, содержащих и отрицательные отзывы. Так, в песьме крестьянина Я. Шепелева указывалось, что П. А. Месяцев и профессор Д. П. Рудин^[230] «отрицают уравнительность, а стоят за немедленное закрепление за всеми селениями и обществами того количества земли, которое к данному времени находится в их пользовании. По мнению товарищей Месяцева и Рудина, при таком землепользовании скорее можно избавиться стране от хозяйственной разрухи, в которой сейчас мы находимся, а к тому же может немедленно успокоить всех нежелающих и боящихся такого распределения (конечно богатеев и небедняков). Отказаться от социализации, исковеркать революцию, на то и революция, чтобы сделать уравнение, а не лить кровь напрасно, чтобы пробраться в Кремль, а потом вышвырнуть за борт неимущих»^[231].

В Земельном кодексе закреплялся и принцип свободы выбора крестьянским населением форм и порядка землепользования. Сам принцип свободы выбора форм землепользования вводился не впервые. Еще в Декрете о земле можно найти, что «формы пользования землей должны быть совершенно свободны, подворная, хуторская, общинная, артельная, как решено будет в отдельных селениях и поселках»^[232]. Однако, одно дело — на бумаге, другое — в реальной жизни. На практике в различных губерниях существовало отрицательное отношение к свободе выбора форм землепользования, местные власти ориентировали крестьян только на коллективы, им чинились препятствия при выходе на хутора и отруба и т. п. Уже в 1922 году сам Наркомзем дал указания сократить хуторские разверстывания, что вскоре ударило по товарности^[233].

В то же время, стремясь обеспечить устойчивость трудового землепользования, Кодекс прекращал дальнейшее поравнение земель между волостями и селениями, закрепляя за земельными обществами то количество земли, которое находилось в фактическом трудовом пользовании (земли считались закрепленными с момента издания «Закона о трудовом землепользовании», то есть с 22 мая 1922 года), устанавливая более продолжительные, чем раньше, сроки внутринадельных переделов^[234].

Переделы разрешались не ранее трехкратного севооборота, а при его отсутствии — не ранее 9 лет. Досрочные переделы допускались лишь в случае перехода общины к улучшенным формам землепользования, например от мелкополосицы к широким полосам, от трехполья к многопольному севообороту и т. п. Из переделов в натуре исключались участки земли под постройками, усадьбами, садами, огородами, виноградниками и другими особо ценными насаждениями^[235].

Согласно Закону «О порядке рассмотрения земельных споров» от 24 мая 1922 года, вошедшему в Земельный кодекс, создавались особые земельные суды — земельные комиссии, которые обеспечивали защиту прав крестьянина на основе официально установленных законоположений^[236]. Следовательно, и точное определение прав на землю, и прекращение межселенных переделов, и ограничение переделов внутри селений, и создание компетентных судебных органов для защиты земельных прав — все это должно было обеспечить устойчивость землепользования, создавая тем самым благоприятные условия для развития крестьянского хозяйства.

Целая «революция» заключалась в том, что была разрешена и аренда земли. Запрещение последней при наличии огромного числа крестьянских дворов, не имевших возможности из-за отсутствия или недостатка живого и мертвого инвентаря и рабочих рук полностью обработать свои земельные участки, затрудняло восстановление и развитие сельского хозяйства. Еще III сессия ВЦИК IX созыва проходившая в мае 1922 года разрешила аренду, но на срок не более одного севооборота и при исключительных случаях — не более двух севооборотов^[237].

Земельный кодекс РСФСР 1922 года увеличил предельный срок аренды до трехкратного севооборота. При этом Кодекс оговаривал, что допускается лишь трудовая аренда то есть запрещалась аренда такого количества земли, которое арендатор не мог обработать силами своего хозяйства. Условия аренды должны были контролироваться органами Советской власти. Сдача земли в аренду разрешалась лишь «трудовым, временно ослабленным хозяйствам». Если же сдатчик прекращал ведение своего хозяйства, переселяясь в город или переходя к другим занятиям, то аренда запрещалась. Таким образом, нельзя было использовать свой надел как источник «нетрудового», а по сути дела коммерческого дохода.

Еще ЦК РКП(б) в циркуляре «О пропаганде новых земельных законов» от 26 июля 1922 года указывал на необходимость следить за тем, чтобы: «а) сроки арендных договоров не превышали установленных законом, б) арендные договоры регистрировались в волисполкомах, в) арендуемые участки не были объектом хищнической эксплуатации, г) работодатели соблюдали соответствующие законы об охране труда»^[238]. Таким образом, исключалась любая возможность использовать землю в качестве объекта купли-продажи, а все доходы от аренды прослеживались зорким оком государства.

Не менее важным был вопрос о возможности разрешения найма рабочей силы в деревне, о степени и условиях его допустимости. В резолюции XI съезда РКП(б) нашло свое отражение пожелание депутатов по вопросу об условии применения наемного труда в сельском хозяйстве и аренды земли: «не стеснять излишними формальностями ни того, ни другого явления и ограничиться проведением в жизнь решений последнего IX съезда Советов, а также изучением того, какими именно практическими мерами было бы целесообразно ограничивать крайность и вредные преувеличения в указанных отношениях»^[239]. Земельный кодекс 1922 года допускал применение вспомогательного наемного труда в крестьянских хозяйствах и с точки зрения государственных интересов регламентировал условия его допущения. Он в первую очередь требовал при применении наемного труда неуклонного исполнения законов об охране и нормирования труда.

Земельный кодекс заменял все предшествующее земельное законодательство, представляя собой как бы конституцию земельного строя республики. Но Кодекс, регулируя только земельно-хозяйственные отношения, не охватывал всех сторон жизни землепользователя. Не все оставалось ясно с судьбой общины. Для жизни крестьянства серьезное значение имела развернутая в Кодексе правовая регламентация института «земельного общества» (общины), представлявшего собой совокупность дворов, имевших общее пользование полевыми землями^[240]. Объединяя крестьянские дворы по территориальному признаку, общество регулировало их взаимоотношения в области пользования землей^[241]. Однако в начале 1920-х годов политика государства была направлена на отчуждение у общины ее социально-политических функций и передачу их новым органам власти в деревне. — сельским советам. Зависимость от специфических условий отдельных губерний позволяло одним из крестьянских общины выполнять функции, присущие административным организациям и отчасти подменять собой сельсовет, превращая его, по существу, в налоговый отдел волостного исполкома. В других же районах сельсовет, напротив, нарушал положение законодательных актов и брал на себя функции руководства, входящими в его состав земельными обществами, принимая, тем самым, характер органа общинного самоуправления, которое несло ответственность за финансирование сельских советов, заслушивало его отчетные доклады, принимало решения о переизбрании должностных лиц сельского советского аппарата. Для реализации своих хозяйственных, административных и социокультурных функций община содержала значительный штат выборных должностных лиц, многие из которых были известны еще в дореволюционное время^[242]. В организации крестьянского самоуправления в 1920-е годы, несмотря на существенное влияние сложных экономических и социально-политических процессов, протекавших в деревне после 1917 года сохранились типичные черты сельской общины дореволюционного времени.

Давая общую оценку Земельного кодекса можно, с большими оговорками, утверждать факт наличия в нем всех трех прав собственника — владение, пользование и распоряжение. Причем распоряжение землей было весьма ограниченным, поскольку свободная купля-продажа земли категорически запрещалась.

Развитие налоговой системы

Изменения в аграрном законодательстве, итоги первого года нэпа, возможные перспективы повлекли за собой перестройку налоговой системы. 17 марта 1922 г. был издан декрет ВЦИК и СНК «О едином натуральном налоге на продукты сельского хозяйства на 1922–1923 гг.»^[243] Декретом ликвидировались все существовавшие ранее налоги в деревне (продовольственный налог, общегражданский налог, подворно-денежный налог, трудгужналог) и вводился единый сельскохозяйственный налог. Объектами обложения по новому законодательству признавались: количество пахотно-сенокосной земли на едока в хозяйстве и группы хозяйств, и количество рабочего и продуктивного скота, а также устанавливались 11 разрядов урожайности.

Единый натуральный налог исчислялся в единой весовой мере — пуд ржи (в районах распространения пшеницы — пуд пшеницы). Эквивалент замены одного пуда ржи (пшеницы) другими культурами вырабатывался дополнительно Наркомпродом совместно с Наркомземом и Центральным статистическим управлением. Этот эквивалент менялся по районам в зависимости от потребностей государства в тех или иных культурах, от особенностей района, а также с учетом необходимости развития наиболее ценных отраслей хозяйства и услуг, по количеству голов скота.

Декрет намечал льготы для маломощного крестьянства. При исчислении ставок налога для семей красноармейцев в состав едоков зачислялись все состоявшие на службе красноармейцы, курсанты и командиры. Семьи демобилизованных после апреля 1922 года красноармейцев освобождались от налога, если площадь облагаемой земли не превышала 2,5 % дес. на хозяйство. Налог не платили также хозяйства, серьезно пострадавшие от белогвардейцев. Несколько позже с маломощных хозяйств были сняты недоимки по налогу 1921/22 года. Полностью от налога освобождались владельцы около 20 % всех хозяйств, в том числе безлошадные крестьяне, имевшие не более 0,75 дес. пашни на едока^[244].

Однако, хотя налог и назывался единым, его «единство» выдерживалось не во всех районах страны. В ряде губерний, в том числе, например, в Вятской и в Нижегородской губерниях по причине продолжавшейся инфляции налог исчислялся в смешанной форме. По решению Нижегородского губисполкома предполагалось в десяти уездах губернии взимать налог на 50 % деньгами и на 50 % — натурой. А в остальных, несельскохозяйственных, уездах — только в денежной форме^[245].

Безусловно, на фоне отмененной разверстки выгоды нового механизма отчуждения государством продовольственных излишков для крестьянского хозяйства были налицо. Ограничение размеров налогового задания, общая сумма которого сокращалась без малого вдвое по сравнению с разверсткой 1918–1920 годов; введение вместо круговойпоруки окладного обложения на каждое отдельное хозяйство, вне зависимости от количества излишков, но с учетом размеров пахотной площади, количеству скота, числу едоков и урожайности стимулировали крестьянина к активизации хозяйственной деятельности. Но в то же время стремление максимально увеличить размеры продовольственных изъятий из деревни продолжало доминировать при разработке налоговой политики. В результате наращивание налогового бремени, возлагаемого на крестьянство, значительно опережало восстановление его хозяйственных ресурсов. Даже в первые два года нэпа, отмеченных продолжавшимся спадом сельхозпроизводства, объем продовольственного налога увеличился более чем вдвое.

В марте 1922 года завершилась первая продналоговая кампания. По стране в целом было заготовлено почти 233 млн пудов хлебофуража (не считая масленичных семян). Это было немногим меньше официально установленной после сокращений, связанных с неурожаем суммы налога. План почти полностью был выполнен.

Более-менее спокойно прошла продналоговая кампания 1922/23 года. Она проводилась в иных условиях, чем предыдущая. Не было таких устрашающих факторов, как голод и неурожай. В этот год общие заготовки Наркомпрода превысили 361 млн пудов^[246].

В 1923/24 году натуральные выплаты составили лишь четвертую часть от общего объема выплат по сельскохозяйственному налогу, а остальные три четверти налога крестьяне внесли деньгами. С 1 января 1924 года натуральные выплаты были вообще отменены и вплоть до конца нэпа сельхозналог с крестьян собирался исключительно в денежной форме.

Особенно трудными были первые продналоговые кампании. Трудности их проведения усугублялись не только общим упадком производительных сил крестьянского хозяйства, вызванных политикой военного коммунизма и голодом 1921–1922 года, но в значительной мере и тем, что в потребляющих губерниях, продналог в первые годы нэпа оказался выше существовавшей здесь продовольственной разверстки.

С мест сообщали: «В агитации крестьянства усиленно подчеркивалось, что продналог меньше разверстки. Если это правильно в общероссийском масштабе и для производящих губерний, то для Нижегородской губернии налог значительно выше, чем разверстка, хотя урожай в этом году не лучше прошлогоднего»^[247].

И действительно, размеры налога в 1921/22 году составили, например, по Вятской губернии около 10 %, а по Нижегородской — 12 % по отношению к валовому сбору^[248], в то время как продразверстка по потребляющим губерниям РСФСР по некоторым расчетам составляла в среднем — 8,4 %^[249]. В Вятской губернии размеры хлебного налога в 1921/22 году оказались выше размеров продразверстки 1920/21 года на 792 393 пуда^[250].

Превышение размеров налога по сравнению с разверсткой в Вятской и Нижегородской губерниях были связаны с тем, что налог в 1921/22 году вносили лишь северные уезды губерний, а основные сельскохозяйственные районы были от него освобождены, при том, что общая сумма продналога по губерниям не была снижена. Кроме того, по налоговому законодательству обложению подлежала вся земля, в том числе и пустующая, а также рабочий скот в возрасте до трех лет.

Не имеет оснований и утверждение, что крестьяне уже с весны знали всю сумму продовольственного налога с их хозяйства. В силу несовершенства налогового законодательства, натурального характера налога и его множественности крестьяне могли знать лишь общую сумму хлебного налога. Крестьяне же выплачивали налог по 13 (и даже 18) категориям различного рода сельскохозяйственной продукции. Установление размеров налога по каждому виду проходило с весны до осени^[251].

Показательно мнение, высказанное управляющим ЦСУ П. И. Поповым. Критикуя позицию Н. Д. Кондратьева, призывавшего в работе над проектом сельхозналога руководствоваться интересами восстановления крестьянского хозяйства и основываться на его реальных возможностях, Попов указывал, что размер налога «должен определяться потребностями армии, рабочих, служащих, детей, больных, инвалидов и т. п. потребителей, затем — размером запасного фонда, как в целях развертывания промышленности, так и в целях защиты страны от нападения врагов»^[252]. Таким образом, интересы сельхозпроизводителя, если и учитывались, то уже далеко не в первую очередь.

Не способствовала восстановлению хозяйства, раскрепощению и активному развитию хозяйственной инициативы крестьянина и подчеркнуто классовая направленность налоговой политики в деревне. С одной стороны, она характеризовалась неоправданным расширением налоговых льгот для малоимущих слоев крестьянского населения. Беднота получала значительные льготы вплоть до полного освобождения от налогов (при посеве не более 1 дес. на хозяйство). Достаточно сказать, что в 1922/23 году число освобожденных от налога бедняцких хозяйств составило около полумиллиона дворов, то есть 3 % всех крестьянских хозяйств, в 1923/24 году — уже 2,2 млн, то есть 14 % всех хозяйств^[253].

Помимо этого, беднейшим крестьянским семьям оказывалась значительная материальная помощь со стороны государства, тратившего на эти цели миллионы золотых рублей^[254]. Во многих случаях подобные меры были экономически и социально оправданы. Однако абсолютизация идеологических, классовых мотивов в налоговой политике в конечном счете приводила к укреплению иждивенческих настроений среди беднейшей части крестьянства. Проявление «безоглядной любви» властей к социальным низам нэповской деревни в большинстве случаев плодило значительный слой паразитических по своей сути крестьянских хозяйств. Спекулируя на своей показательной бедности, они использовали государственную поддержку лишь для непроизводительного потребления. Поэтому основная масса российского крестьянства осуждала подобную практику. «Советской власти, — говорили крестьяне, — следовало бы завести статистику маломощных хозяйств, которым из года в год предоставляются налоговые льготы, и проследить, многие — ли из этих хозяйств подняли свое благосостояние. Если бы такая статистика была, Советская власть увидела бы, что большинство из них не использовали для хозяйства эти льготы. И наоборот, очень многие бедняцкие хозяйства сумели приспособиться таким образом, что, сохраняя видимость бедняцкого хозяйства, живут не хуже середняков. Конкретно это делается так: ко времени налога они режут теленка, продают лишнюю корову, режут поросят, продают лишних овец и благодаря этому освобождаются от налога. И в то время, как середняк разрывается на части, чтобы уплатить налог и улучшить свое хозяйство, этот мнимый бедняк кушает убоину и в ус себе не дует,» — отмечалось в одном из писем, направленных во властные структуры^[255]. На бессмысленность поддержки государством таких хозяйств сетовали в каждой деревне, но ничего не менялось.

Льготы предусматривались также для середняцких хозяйств, расширявших посевы и повышавших урожайность, но без применения «кулаческих приемов». Отменялась круговая порука и устанавливалась налоговая ответственность каждого хозяйства.

С другой стороны, в отношении экономически крепких слоев крестьянства налоговым законодательством предусматривалось значительное увеличение прогрессивности налогообложения^[256]. Так, в 1922 году размер налога для слабых хозяйств должен был соответствовать 7 % их доходности, средних — 14 %, а крупных — 24 %. Спустя два года уровень обложения последних был повышен до 35–40 %^[257].

Особое внимание обращалось на организацию и проведение налоговых кампаний. К их выполнению привлекались армейские подразделения, милиция, специально сформированные военно-продовольственные дружины, народные суды и ревтрибуналы. Выездные сессии ревтрибуналов разбирали поступавшие к ним налоговые дела вне очереди. Меры наказания за налоговые преступления были определены с учетом опыта 1921 года. К ним были отнесены: лишение свободы на срок от шести месяцев до одного года, принудительные работы на срок до шести месяцев, конфискация всего или части имущества. Исключены лишение земельного надела и высшая мера. В инструкции Наркомпрода и Наркомюста от 7 августа 1922 года указывалось на применение главным образом имущественного взыскания для выполнения заданий по сбору налога. К взысканиям же личного характера следовало прибегать лишь при уверенности в том, что они дадут требуемые результаты^[258]. С 1 марта по 20 августа 1922 года в 49 губерниях действовали 102 выездные сессии народных судов и семь сессий губернских ревтрибуналов. В сентябре того же года их число значительно возросло, составив соответственно 603 и 144. Количество неплательщиков, преданных суду, на 10 ноября 1922 года насчитывало 14 027 человек, отданных под ревтрибунал — 852 человека^[259]. Активно применялись и меры административного воздействия. Так, с марта по ноябрь 1922 года административному аресту подверглись 68 623 человека, наложению штрафа — 47 243. Использовался и военный постой, и запрещение вывоза продуктов, и закрытие рынков, хотя и в незначительных размерах^[260].

К тому же повсеместно практиковались административные аресты неплательщиков налога. Так, средний процент арестованных крестьян по Лукояновскому уезду Нижегородской губернии доходил до 40–50 %. В Арзамасском уезде к лицам, уклоняющимся от уплаты налога в силу его тяжести в 1922 году, были применены следующие меры: арестовано на две недели 676 человек, осуждены на различные сроки с конфискацией имущества 275 домохозяев и передано в уездную сессию губернского ревтрибунала список на 5800 неплательщиков. Весьма показательным является сообщение городецкого исполкома о том, что в начале продналоговой кампании многие деревни Кирюшенской волости совершенно отказались от уплаты налога, «после же ареста трех деревень целиком налог стал поступать быстро»^[261]. В Курганском уезде Челябинской губернии в начале 1922 года под ревтрибунал было отдано 1105 человек. Интересно узнать, что по определению ревтрибунала одна треть оказалась просто несостоятельными неплательщиками. «Эти сведения подтверждают, что в уплате продналога население напрягало последние свои силы»^[262]. От подобных действий крестьянство пребывало в шоке и растерянности, постепенно переходившей в злобу и ненависть. Деревенский «барометр» — крестьянские настроения, предвещал бурю.

В своем обращении во ВЦИК жители Кончауровской волости Вятской губернии прямо указывали на то, что «население не понимает, что у нас в РСФСР власть Советов и живет в ожидании какой-то новой власти. Граждане до того напутаны местной властью, что они питают злобу. Семена все попрятали у родственников. К продналогу так же, как и к советской власти, относятся неудовлетворительно»^[263].

Особенно обременительными для крестьян были денежные штрафы, которые зачастую по своим размерам превосходили сумму налога и не соответствовали мощности хозяйства. Деревня роптала, порой вместо продработника для сбора налогов приходилось высылать кавалерийские эскадроны^[264]. Но подобные действия были чреваты обратной связью — влиянием крестьян на красноармейцев. 22 апреля 1922 года состоялась межведомственное совещание по вопросу об освобождении армии от нарядов Народного комиссариата по продовольствию. В резолюции, принятой на совещании специально указывалось на деморализующее влияние этих заданий на армию. К 1 мая были сняты все воинские команды и отряды, выделенные по заданиям губернских и уездных органов Наркомпрода для содействия сбору продовольственного налога, заградительной службы, охраны сессий ревтрибуналов по всем округам, за исключением Украины и Крыма, где еще сказывались последствия разудалой махновщины. 24 июня 1922 года в секретной телеграмме наркома продовольствия Н. П. Брюханова, разосланной по провинции, говорилось, что по причине сильного сокращения армии рассчитывать на получение войск для проведения наступающей налоговой кампании не приходится, а формирование военно-продовольственных дружин производится больше не будет. Но здесь же отмечалось, что с учетом возможных трудностей при выделении армейских подразделений и частей для ввода в особо упорствующие волости губпродкомитетам предлагалось договариваться непосредственно с местным командованием, а в случае отказа последнего предоставлять в Наркомпрод мотивированное ходатайство с санкцией губернского исполкома для принятия мер через главкомы воинских соединений. Вне зависимости от этого местным продорганам предлагалось поддерживать тесный контакт с губернской милицией для получения с ее стороны вооруженной поддержки^[265].

Итоги осуществления налоговой политики в первые годы нэпа подвел XII съезд РКП(б). Отметив, что переход от продразверстки к продналогу означал признание права крестьянина свободно распоряжаться продуктами своего труда, съезд в то же время признал, что «…тот договор с крестьянством, который мы в форме продналога заключили два года назад, нуждается в некоторых поправках и дополнениях, направленных к облегчению положения крестьянства»^[266].

Проведение тотального контроля над сельским хозяйством возлагало на плечи государства непосильные функции связывания разнокалиберного хозяйственного механизма в единое целое. У экономики было два регулятора: рыночный и властный, а перманентные кризисы, возникшие как результат их противоречий, потрясавшие сельское хозяйство всякий раз разрешались усилением госрегулирования и последовательным ограничением рыночных механизмов. Умеренная либерализация лишь обозначила скрытые пороги классовой борьбы. Это прекрасно просматривается на примере все той же налоговой политики.

Советская кооперация на селе

Ранненэповские кризисы не миновали и сельскую кооперацию. В развитии кооперации отмечается два этапа: первый — до 1923 года, когда процент кооперированных хозяйств был достаточно высок (до 50 %) в силу ряда причин, важнейшими среди которых были обязательность, принудительность, стремление крестьян с помощью различных форм кооперации, преимущественно потребительской, получить большое количество льгот, и второй — после 1923 года, когда в условиях хозяйственного расчета происходит его снижение до 14 %.

Но производственная форма объединения крестьянства в том виде, в котором она существовала имела серьезные недостатки: повсеместно превышалось число работающих женщин над мужчинами, кроме того несмотря на относительно привилегированное положение, себестоимость продукции кооперации, при равных условиях, была в те годы выше, чем у некооперированных крестьян (на Южном Урале, например, в 1,5–2 раза)^[267].

Основными формами кооперирования, даже при имеющихся недостатках, должны были стать те его виды, которые, не разрушая, не упраздняя индивидуального характера каждого крестьянского хозяйства, входящего в кооперативную систему, объединяли бы их на основе потребительских интересов и сельскохозяйственного кредита. Рост доходности и товарности крестьянских хозяйств создали благоприятные условия для дальнейшего быстрого продвижения потребительских обществ в деревню. За 1923–1924 годы число хозяйств, кооперированных потребительскими обществами возросло на 39 %. 28 декабря 1923 года был опубликован декрет ВЦИК и СНК РСФСР «О реорганизации потребительской кооперации на началах добровольного членства»^[268], а 20 мая 1924 года был принят уже общесоюзный декрет «О потребительской кооперации»^[269].

Большими возможностями располагали снабженческие и кредитно-ссудные кооперативы, имевшие достаточно большой объем оборотных средств (например, по Оренбуржью — от 34 713 до 38 626 рублей на одно товарищество), объединявшие и наиболее зажиточную часть села^[270]. Декретом ВЦИК и СНК РСФСР от 24 января 1922 г. «О кредитной кооперации»^[271] крестьянству было возвращено право создавать кредитные общества, привлекать для этих целей средства отдельных членов товарищества и заемные средства. Общее руководство кредитной кооперацией возлагалось на Наркомат финансов и Наркомат земледелия. Декретом предусматривалось образование товариществами союзов, чем закладывалась возможность для самодеятельности, основанной на кооперативных принципах кредита в деревне. Вместе с тем, декретом не регулировалось соотношение государственных и кооперативных компонентов в области кредитования крестьянства.

Основным аппаратом для губерний в создании сельскохозяйственного кредита Наркомземом предполагалось сделать губернские общества сельхозкредита, организуемые на правах местных сельскохозяйственных банков, которые предполагалось создать, кредитуемые и руководимые государственным центром сельхозкредита. Звеном, связывающим общества с крестьянскими хозяйствами, должны были стать агентства обществ сельхозкредита и учетно-судные комитеты. Наркомат земледелия намечал и технический аппарат для производства операций сельхозкредита в натуральной форме — им могли служить «соответствующие учреждения кредитно-коммерческого характера, как, например, Госсельсклад с его губернскими и более мелкими отделениями, Госсельсиндикат… а также местные аппараты земорганов»^[272].

В декрете ВЦИК и СНК от 21 декабря 1922 года «О восстановлении сельского хозяйства и сельскохозяйственной промышленности и об организации для крестьянства сельскохозяйственного кредита» отмечалось, что Советская власть «считает ныне необходимым прийти на помощь крестьянству организацией дешевого крестьянского кредита. Этот кредит должен восполнить недостаток у крестьянства оборотных средств, дать ему возможность производить продукты лучшего качества и сбывать их по соответствующим ценам, должен избавить крестьянство от кабалы у ростовщиков и богатеев и помочь правильно распределить средства производства»^[273].

В тоже время последний декрет, в силу двойственности нэповской идеологии имел и обратную сторону: из-за боязни реставрации капитализма с опубликованием декрета планомерно и целенаправленно стала претворяться в жизнь концепция строительства сельскохозяйственного кредита на бескомпромиссных государственных началах, не допускающих даже намека на какие-либо уступки кооперативным идеалам свободного развития экономики^[274].

На местах создавалась сеть республиканских, губернских, районных обществ сельскохозяйственного кредита. Непосредственное руководство кредитными обществами должен был осуществлять отдел сельскохозяйственного кредита Госбанка. В 1923 году для образования основного капитала общество государство отпустило 20 млн рублей золотом^[275]. При такой поддержке численность кредитных обществ быстро увеличивалась. Если на 1 июля 1922 года было всего 616 таких кооперативов, на 1 января 23 года — 799, то на 1 июля 1923 года — уже 2788, а к началу 1924 года — 3850^[276]. К 1928 году кредитно-сбытовой кооперацией только на Южном Урале было охвачено 33 %, в то же время на долю кооперации производственной приходилось только 23,7 % населения^[277].

С развитием нэпа, ростом товарности, сельскохозяйственного производства происходил процесс специализации крестьянского хозяйства. Создаются Всероссийские центры сельскохозяйственной кооперации: в 1922 году Льноцентр и Союзкартофель, в 1924-м — Маслоцентр и Плодвинсоюз, а несколько позднее Птицеводсоюз, Пчеловодсоюз, Центротабаксоюз, Свеклоцентр, Семеноводцентр, Животноводсоюз.

Однако непонимание роли и значения рыночных механизмов в экономическом развитии деревни, но главное — боязнь реставрации капиталистических отношений на базе товарно-денежных отношений вели правительственную политику к подмене собственно кооперативных институтов хозяйствования государственным декретированием. Уже в 1922–1923 годах государственные органы принимали участие в разработке законодательных положений и уставов кооперативных организаций, занимались учетом сельскохозяйственных кооперативов, и назойливо инструктировали их^[278]. Число объединенных в союзы кооперативов на 1 января 1922 года достигло 12 тысяч, к концу 1923-го эта цифра возросла до 28 тысяч, а в 1925-м — до 40 тысяч^[279].

В начале 1920-х годов образование так называемой «кооперативной системы» происходило в принципиально ином, чем до революции, направлении: а именно, «сверху — вниз». Одновременно с политикой, хотя и скудного, но все же материального стимулирования вовлечения крестьян в коллективные хозяйства, государство начинает использовать и внеэкономические рычаги давления. Например, письмо ЦК РКП(б) «О сельскохозяйственной кооперации» от 18 марта 1922 года предписывало, во-первых, выдвижение на руководящие должности в коллективных хозяйствах только коммунистов, во-вторых, обязывало крестьян — членов партии вступать в коллективные хозяйства.

Есть свидетельства того, что крестьяне по мере восстановления своих хозяйств и расширения их товарности делали попытки, игнорируя Сельскосоюз созданный еще в августе 1921 года, создать действительно добровольные кооперативы, получившие в официальных документах название «диких». Однако подобные попытки быстро и жестоко пресекались. Перед местными партийными организациями и советскими исполнительными структурами ставилась задача добиться в кратчайшие сроки включения «диких» кооперативов в систему Сельскосоюза.

Кроме того, государственное воздействие на сельскохозяйственную кооперацию шло и другими путями. Разрабатывались заманчивые идеи, основанные на логике военного коммунизма: создание, например, фонда чистосортных семян, которым государство в любое время могло бы распоряжаться по своему усмотрению; организация государственных прокатных пунктов и прочее, что в масштабах огромной страны, конечно не могло быть вполне обеспечено ни материально, ни организационно. Наркомзем предполагал в этом деле объединить усилия государственных органов и кооперации. В декабре 1923 года Комиссариат разослал всем губернским и областным земельным управлениям циркуляр, в котором предложил им совместно с кооперативными органами определить план мероприятий «для наиболее целенаправленного использования организационных и материальных средств государственных органов и кооперации». Земельные органы должны были передать из своего ведения семенным товариществам государственные семенные станции с использованием целевых кредитов. Земорганы обязывались также содействовать кооперативам в получении льготных кредитов и приобретении машин для организации машинных товариществ и прокатных пунктов^[280]. Вместе с помощью в кооперативные организации проникал жесткий контроль со стороны государственных органов, степень которого все возрастала.

Даже большевистские руководители вынуждены были пойти на признание факта тотального огосударствления кооперации. Так, Н. И. Бухарин, размышляя о кооперации, отмечал: «Мы все виды инициативы заменили одним видом инициативы: со стороны государства… Мы низовую кооперативную инициативу и всякую прочую задушили. И так гиперцентрализовали все дело, получили такой гиперцентрализованный бюрократический аппарат и такую ответственность наверху, что она превратилась в свою противоположность»^[281].

Понятно, что в разоренной стране крестьяне принудительно объединенные в хозяйственные коллективы вряд ли хотели и могли внести вступительные и паевые взносы, которые и составляют материальную основу хозяйственной деятельности любого добровольного объединения^[282], тем более что конфискация государством в 1918–1920 годах собственных материальных и финансовых средств всех существовавших в России кооперативных объединений ударила экономически и по миллионам их пайщиков, потерявших свои взносы и накопления. Поэтому государство вынуждено было выделить определенные финансовые ресурсы, которые поступали в распоряжение соответствующего союза и распределялись по низовым структурам по мере их образования. Средства эти не шли ни в какое сравнение с тем, что имели кооперативы до конфискации. Например, известно, что для создания основных капиталов обществ сельскохозяйственного кредита в 1923 году было выделено 20 млн рублей, тогда как на 1 января 1915 года крестьянские кредитные товарищества имели вкладов около 210 млн рублей, то есть более чем в десять раз, даже не говоря о разном масштабе цен в этот период^[283].

Полюса нэповской деревни — расслоение крестьянства

Переход к нэпу, связанный с известной свободой товарооборота, создавал материальную заинтересованность крестьянства в развитии своего хозяйства и тем самым обеспечивал восстановление сельскохозяйственного производства, рост и упрочение экономических связей между городским потребителем и деревенским производителем. Возникал новый аграрный строй, создававший благоприятные условия для развития мелкого крестьянского хозяйства. В то же время результатом восстановления производства, оздоровления хозяйственного организма деревни явилось усиление процесса расслоения, выделения в крестьянской среде полярных социальных групп.

Крестьянская беднота — типичная фигура дореволюционной российской деревни, составлявшая накануне Октябрьской революции свыше 60 % крестьянских хозяйств. Национализация земли способствовала заметному сокращению численности крестьянской бедноты главным образом в результате осереднячивания значительных ее групп. После существенного роста бедняцких слоев в разорительные годы военного коммунизма, в период нэпа последовало их новое сокращение. Удельный вес бедноты (вместе с батрачеством) в социальной структуре деревни снизился почти в два раза, составив в уже в конце 1923 — начале 1924 года 35,6 % несмотря на то, что сокращение маломощных слоев крестьянства по сравнению с 1920-м годом не могло быть большим из-за голода и падежа скота в 1921–1922 годах, и последствий засухи 1923 года.

Однако определенная часть бедноты пополняла и ряды батрацкой армии. Главными причинами пролетаризации деревенской бедноты являлось аграрное перенаселение, сохранявшаяся безработица, а также дробление крестьянских хозяйств. Общий уровень экономического состояния и развития бедняцкого двора не позволял крестьянам-беднякам вести самостоятельное хозяйствование. Так, по данным крестьянских бюджетов Центрально-промышленного района за 1924–1925 годы, типичное бедняцкое хозяйство, стоимость средств производства которого составляло в среднем 235,1 рублей, являлось малопосевным (до 3 дес.). Около 66 % хозяйств этого типа не имели лошадей, более 20 % — были бескоровными. Аналогичные показатели по Центрально-земледельческому району выглядели следующим образом: средняя стоимость средств производства бедняцкого хозяйства равнялась 205 рублям, посев — до 4 дес. Более 70 % таких хозяйств были безлошадными, 40 % — бескоровными, 17 % — безинвентарными. Острый недостаток средств производства определял зависимый характер отношений с более имущими социальными слоями, особенно в отношениях аренды земли, найма средств производства и наемного труда. Более 70 % бедняцких хозяйств Черноземного центра прибегали к найму рабочего скота, 64 % хозяйств — к найму сельскохозяйственного инвентаря. Аналогичные показатели по Центрально-промышленному району были равны соответственно 62, 56,4 и 53,1 %^[284]

Значительная часть бедноты не могла справиться с обработкой собственной земли. По данным НК РКИ СССР бедняки составляли около 83,6 % сдатчиков земли в аренду^[285]. Наконец, бедняк систематически продавал свою рабочую силу. В Центрально-промышленном районе в 1923–1924 годах 57,2 % хозяйств из бедняцкой группы отчуждали рабочую силу, 54,8 % бедняцких хозяйств в Центрально-промышленном районе нанимали инвентарь, 63,7 % — в Центрально-земледельческом, а на найм рабочего скота приходилось соответственно 62,9 и 70,1 %^[286].

О формах оплаты найма рабочей лошади можно судить на основании данных по пяти волостям Киевской, Тамбовской, Самарской, Смоленской и Московской губерний. В составе хозяйства с посевом до 2 дес. (как правило, бедняцких) в 1922 году лошадь нанимали на условиях отработки — 41 %, за хлеб — 33, за деньги — 3, смешанно — 16, бесплатно — 7 %^[287]. На натуральные формы оплаты за отработки и хлеб приходилось более 70 % случаев аренды лошадей. Денежная плата была ничтожной.

Такое положение было весьма характерно для начального периода нэпа, когда только налаживались товарно-денежные отношения.

Ярким показателем положения крестьянского хозяйства в начале 20-х годов является структура его доходов и расходов. Данные бюджетных обследований показывают низкий уровень доходов и расходов, а также их неблагоприятное соотношение в бедняцком хозяйстве. В расходах бедноты от 87 % до 90 % принадлежало личному потреблению, на покупку товаров хозяйственного назначения приходилось от 1,8 % — в Тамбовской губернии до 6,8 % — в Смоленской губернии. Доход же в бедняцком хозяйстве по отдельным районам колебался от 163 до 276 рублей в год, причем поступления от продажи своей рабочей силы составляли от трети до половины чистого дохода^[288]. При этом доходы бедняцкой группы отставали по темпам роста от доходов всех иных социальных слоев. Такое положение явилось закономерной невозможностью для бедноты вести земледельческое хозяйство собственными силами и средствами: почти половина совокупного дохода у нее образовывалась за пределами сельского хозяйства^[289].

Центральной фигурой деревни начала 1920-х годов было среднее крестьянство, которое постепенно трансформировалось в средний класс. К середине 20-х годов середняцкий слой увеличился по сравнению с дореволюционным периодом в три раза, и продолжал расти с каждым годом. В начале 1924 года середняцкими считались 61,1 % крестьянских хозяйств^[290]. Середняцкая масса увеличивалась как абсолютно, так и относительно, причем удельный вес ее в общей численности сельскохозяйственного населения возрастал в большей степени, чем удельный вес прочих социальных групп. Середняцкая масса деревни, пополнясь экономически поднимающимися бедняцкими хозяйствами, оставалась главной силой земледелия^[291].

Но становление средних слоев не было равнозначно росту середнячества. Осереднячивание означало нивелировку, «поравнение по низшему уровню обеспеченности средствами производства и прожиточного уровня»^[292]. Середняцкая группа не была стабильной по источникам формирования. В 1921–1922 годах она пополнялась и за счет имущих слоев при заметном сокращении крупных хозяйств, и за счет бедняцкого круга хозяйств, которым удалось встать на ноги. С 1923 года выросли средние и зажиточные слои при сокращении бедняцких. Середнячество было неоднородно и по своему составу, включая как маломощные группы вчерашних бедняков, так и богатеющие хозяйства с тенденцией к зажиточным.

Что представляло собой хозяйство середняка к 1924 году? Ответить на этот вопрос позволяют материалы крестьянских бюджетов. Семья середняка Центрально-земледельческого района состояла в среднем из пяти едоков, трех трудоспособных работников обоего пола, имела 7,6 дес. посева, одну-две головы рабочего скота и одну корову. Производственные фонды такого хозяйства оценивались в 1057,5 руб., а средства производства — в 721,1 руб. В составе последних основное место принадлежало рабочему скоту (37 % стоимости), затем постройкам (24 %) и запасам (22 %), наконец, сельскохозяйственному инвентарю (17 %).

Типичная семья середняка Центрально-промышленного района включала в среднем четырех едоков, двух работников, имела 4,4 дес. посева, одну лошадь и одну корову. Производственные фонды хозяйства стоили 998,5 рублей, а средства производства — 767,2 рубля, где главное место принадлежало также рабочему и продуктивному скоту (35 % стоимости), постройкам (32 %), сельскохозяйственному инвентарю (21 %) и запасам (12 %)^[293].

Социально-экономическая характеристика середняцкого хозяйства времен начала нэпа не может быть полной без анализа его производственных отношений. В первой половине 1920-х годов в Центрально-промышленном районе 36 %, а в Центрально-земледельческом около 45 % середняцких хозяйств прибегали к отношениям найма — сдачи земли, причем в первом случае 92 %, а во втором 86 % хозяйств участвовали только в аренде земли^[294]. Главная причина аренды земли — избыток средств производства и рабочих рук. К сдаче земли в аренду, напротив, середняки прибегали редко. Исследователи тех лет отмечали положительное воздействие аренды земли на середняцкие хозяйства. Как показали выборочные обследования, запашка увеличилась на 25–30 %^[295].

Середняцкие слои деревни активизировали свое участие в отношениях найма — сдачи средств производства, выступали в отличие от бедноты преимущественно в роли сдатчиков. Так, по бюджетным данным первой половины 1920-х годов, 15 % середняцких хозяйств по Центрально-промышленному району нанимали средства производства, а сдавали их соответственно 25 % и 42 %^[296].

Зажиточные хозяйства — еще один интереснейший объект для изучения социально-экономических процессов на селе в период восстановления хозяйства. Источники доходов зажиточных крестьян принципиально не отличались от доходов других слоев крестьянства. Об этом свидетельствуют и крестьянские бюджеты. Самое состоятельное хозяйство зафиксировало бюджетное обследование Курской губернии в 1923 году. В нем насчитывалось 29 человек, в том числе 13,6 полных работников. В хозяйстве имелось четыре лошади, 7 голов крупного рогатого скота, 14 голов всего скота, четыре плута, одна соха, четыре сельскохозяйственных машины, 29 дес. посева. Но хозяйство выделялось на фоне других, подобных ему (по производственным мощностям) производством товарных культур. Посевы пшеницы, сахарной свеклы, подсолнуха и бахчевых составляли 7,5 дес., в то время как в других (как правило середняцких) хозяйствах посевы под техническими культурными — от 0,8 до 0,95 дес. Отсюда и более высокая доходность земледелия в этом хозяйстве. Одна десятина посева давала валовой продукции на 125,9 рублей против 69,9–78 рублей у других крестьян. Источником более более высокого благосостояния был собственный труд членов семьи. Из всей суммы годового расхода в 5329 рублей на аренду земли тратилось 188,9 рублей и на наем рабочей силы 39,5 рублей^[297].

Противоположный полюс деревни был представлен сельскохозяйственным пролетариатом. Отношения найма рабочей силы, частично легализованные в 1921–1922 годах, заметно возросли к 1924 году. Если накануне введения нэпа в стране было зарегистрировано 816,2 тысячи наемных сельскохозяйственных рабочих^[298], то в 24-м — 2184 тысячи^[299]. Однако несмотря на заметное увеличение батрацкой армии, она не достигла дореволюционного уровня. Нужно также учитывать, что большая часть сельскохозяйственных рабочих была занята в хозяйствах социалистического типа, прежде всего в совхозах.

Бесспорно, уже первые два-три года новой экономической политики показали, какую огромную жизнеспособность заключает в себе крестьянское хозяйство. Буквально за год-полтора, несмотря на периодическое воздействие на аграрный комплекс неблагоприятных природных условий хозяйству удалось восстановить свой внутренний механизм, сбалансировать удельный вес производительной и потребительной сферы, и активно заработать в качестве поставщика товаров на рынок.

В отчете Курского губернского ЭКОСО Совету труда и обороны о своей деятельности с 1 октября 1921 по 1 апреля 1922 года говорится, что подъему сельского хозяйства главным образом содействовали: 1) декрет о запрещении переделов; 2) замена продразверстки продналогом и свободное распоряжение излишками продукции хозяйства; 3) массовая агропропаганда — печатная и устная и 4) организация сельскохозяйственных курсов^[300].

Конечно, в отчете содержится определенная доля лукавства. Факт свободного распоряжения «излишками» сдвинут на второй план. Но даже между строк пункта «запрещение переделов» можно усмотреть настоятельное требование деревни — требование определенной стабильности. Последнее, в сочетании с экономической свободой породило удивительный эффект — хозяйственное возрождение крестьянского хозяйства в первые годы новой экономической политики.

В одном из писем, сотнями приходящими в редакцию «Крестьянской газеты», с известной долей патетики, звучал своеобразный гимн нэпу: «Сейчас каждый крестьянин чувствует себя свободным, и жизнь наладилась очень хорошо. До революционного времени в нашей деревне было пятнадцать плугов деревянных и три железных, восемь борон деревянных, семь борон с железными зубьями. А в настоящее время наша деревня чувствует себя, что она пришла к жизни и имеет девять железных плугов и четырнадцать железных зубьев борон, и переходят все на многополье, до военного времени наша деревня ни одного фунта не сеяла клевера, в настоящее время посеяли 5 пудов чистого клевера, но и во всем крестьянстве жизнь улучшается, есть много племенных жеребцов — 4 штуки и 2 племенных бычка, 4 дрог на железном ходу и 2 линейки, 1 дрожки, а до сего времени (то есть до введения нэпа) этого в нашей деревни ничего не было, пахали деревянным плугом да сохами, бороновали тоже деревянным бороном, ездили на повозках (на) деревянном ходу. Так что наша деревня стремится к жизни…»^[301].

Глава IV Восстановление промышленности

И. Б. Орлов

Обновление централизма — реорганизация главкистской системы

Переход к мирному строительству оказался более сложным и трудным, чем виделось руководству партии и страны по окончании Гражданской войны. Никогда за три послеоктябрьские года Советское правительство не чувствовало такой уверенности, как в последние месяцы 1920 года. На хозяйственном фронте отлаженный продовольственный аппарат ударными темпами гнал выкачанный у крестьян хлеб в промышленные районы. Накормленные рабочие увеличивали производительность труда. На 1921 год планировалось почти двойное увеличение производства. Партийное руководство считало, что победив с помощью методов «военного коммунизма» в Гражданской войне, можно было этими же методами восстановить и народное хозяйство в мирный период. Явной переоценкой реальных возможностей страны стали решения VIII съезда Советов в декабре 1920 года, наметившего восстановление крупной промышленности и даже доведение ее до уровня новейшей техники к весне следующего года привычным методом всеобщего государственного принуждения.

Но производительные силы страны были расшатаны до основания. Промышленное производство в стране сократилось в 1920 году по сравнению с 1913 годом в семь раз. Не хватало самых необходимых предметов — керосина, спичек, мыла, стекла, обуви. В стране стремительно нарастал топливный кризис. Особенно сильно за годы войны и революции пострадала тяжелая индустрия: производство чугуна составляло 2,5–3,0, добыча железных руд — 1,7, валовая продукция металлообработки и машиностроения — 7,4 % по сравнению с 1913 годом. Производительность труда в промышленности к началу нэпа опустилась до довоенных показателей^[302]. Вдобавок к материальным трудностям промышленность унаследовала и бюрократическую систему управления, в которой вместо стекла и спичек царили лишенные «субстанции» Главстекло и Главспичка. В заработной плате преобладала натуральная часть, в учете — цифирная тьма, хозяйственные нули числились хозяйственными единицами.

Экономическая разруха повлекла за собой социальную напряженность кризисного характера. Спасаясь от голода, часть рабочих уходила в деревню, деклассировалась, а многие, оставшиеся на производстве, занимались изготовлением зажигалок, чайников и других предметов домашнего обихода, обменивая их на продовольствие. За годы войны и революции жизненный уровень рабочих снизился примерно в три раза, а численность промышленных и горнозаводских рабочих в конце 1920 года по сравнению с довоенным временем сократилась наполовину^[303]. Негативные социальные процессы, в свою очередь, вели к серьезным и непредсказуемым политическим трудностям. Стремительно нараставший с конца 1920 года топливный кризис уже в январе 1921 года привел к остановке движения на ряде железных дорог, к закрытию многих крупных машиностроительных и металлургических заводов. Стали ощущаться перебои с хлебом в Москве и Петрограде. В середине февраля в Петрограде фактически остановилась промышленность, а в конце месяца начались антиправительственные волнения рабочих. К весне забастовки охватили многие города республики. Причины забастовок типичны — плохое продовольственное снабжение и несвоевременная выплата зарплаты. Например, в феврале этого года в Камышине рабочие отказались выходить на работу, ввиду того, что три месяца не получали жалованья. Побудительный мотив рабочих выступлений определялся элементарным выживанием. «Заговорил просто пустой желудок рабочего», — в этой короткой фразе из письма в местную газету одного рабочего железнодорожных мастерских Саратова метко схвачена суть^[304].

Под давлением кризиса весь 1921 и начало 1922 года прошли в спешной перестройке хозяйства, в которой делается попытка сочетать занятые «командные высотыкоммунизма» с нахлынувшими реалиями рынка. Но с самого начала в идеологию и практику партии закладывались представления о том, что нэп — кратковременный этап переходного периода от капитализма к социализму. А соединение в лице пролетарского государства функций собственника средств производства и хозяйствующего субъекта рассматривалось как коренная черта социализма. Резолюция XII съезда партии «О промышленности» подтвердила, что переход к нэпу не вносит принципиальных изменений в соотношение этих функций^[305]. Переход к нэпу имел целью сохранить государственный сектор хозяйствования, прежде всего национализированную промышленность, с тем, чтобы она, применяясь к условиям рынка, завоевала решительное господство. Либерализация централизованной распределительной экономической системы, сложившейся в 1918–1920 годах, была связана лишь с частичной легализацией рыночных отношений, поэтому хозяйственная «модель» восстановительного периода имела в своей основе практически полностью огосударствленную промышленность.

Основой всей экономической политики двадцатых годов стала концепция единого хозяйственного плана восстановления народного хозяйства, принятая раньше, чем были сформированы принципы нэпа. Именно решения IX съезда партии в марте 1920 года задали общее направление и рамки реорганизации сферы управления промышленностью. В решениях партийного форума разбитый на периоды хозяйственный план на первое место выдвигал задачу восстановления транспорта, образования запасов топлива и сырья, развития машиностроения для добывающих отраслей, тогда как производству продукции массового потребления отводилось последнее место^[306]. На деле по отношению к большинству отраслей народного хозяйства хозяйственный план оказывался «спущенным сверху» и никак не зависящим от реальной хозяйственной практики. Более того, он все больше приходил в противоречие с этой практикой. Электрификация, объявленная основной идеей хозяйственного развития страны и стержнем практической реализацией государственного единого плана, требовала соответствующего обеспечения, прежде всего подведения материальной базы под крупную индустрию и снабжения последней топливом и железной рудой. Планы развития этих отраслей и составили при переходе к нэпу единый хозяйственный план, из которого были изъяты отрасли группы «Б» (учитывались только минимально возможные темпы роста текстильной и пищевой промышленности)^[307].

«Модель» организации государственной промышленности в новых условиях строилась, во-первых, в целях обеспечения государственной поддержки и преимуществ перед другими укладами, а во-вторых, для придания внерыночным административным отношениям статуса истинно социалистических и сохранения их в качестве основных инструментов управления. Складывающаяся система управления промышленностью была рассчитана на выполнение властных команд, а не на удовлетворение потребностей населения. Все многочисленные и часто малоэффективные меры по перестройке управления основного звена «командных высот» — государственной промышленности — отражали общую тенденцию усиления централизма и бюрократизма. Объем национализации требовал соответствующих управленческих структур и методов хозяйствования. Незыблемыми оставались принципы диктатуры пролетариата и ведущей роли рабочего класса, первоочередных забот государства о развитии крупной промышленности и т. п. Конкретные же формы и темпы трансформации хозяйственной системы и механизма управления в 1920-е годы, в свою очередь, определялись приоритетами ускоренного индустриального развития страны.

Переход к нэпу вовсе не означал отказа от отраслевого принципа управления производством. Это скорее была попытка реализации горизонтальных связей предприятий на уровне хозяйственных районов при сохранении вертикального централизма по линии главков. Проведенная в конце 1920 года первая реорганизация центральных органов управления промышленностью привела к сокращению числа главков и центров ВСНХ с 71 до 16. Постановлением VIII съезда Советов «О местных органах экономического управления» главкам и центрам ВСНХ был придан статус органов, руководящих работой губернских совнархозов (ГСНХ) на основе единого народно-хозяйственного плана. Оперативное руководство предприятиями передавалось совнархозам. Помимо этого были созданы новые областные (объединявшие несколько губерний) хозяйственные органы — промбюро, осуществлявшие руководство деятельностью губсовнархозов и управление предприятиями, подведомственными ВСНХ на территории области. Отсутствие достаточных ресурсов диктовало необходимость разгрузки аппарата ВСНХ от управления прежде всего мелкими предприятиями. IV Всероссийский съезд совнархозов в мае 1921 года разделил все промышленные предприятия на две группы: остающиеся в подчинении ВСНХ и все остальные, управляемые непосредственно губсовнархозами и промбюро. В итоге в непосредственном ведении ВСНХ из 37 тысяч осталось 4500 наиболее крупных предприятий, а общее число рабочих, занятых в госпромышленности, сократилось с 1400 до 1200 тыс. чел.^[308]

Процесс реорганизации главкистской системы завершился летом 1922 года. Были сохранены главные управления по металлической промышленности (Главметалл), по горной (Главгорпром), по электротехнической (Главэлектро), по топливной (ГУТ), по военной (Главвоенпром), по делам кустарной, мелкой промышленности и промысловой кооперации (Главкустпром), по государственному строительству (ГУС), земледельческих хозяйств прохмышленных предприятий (Главземхоз), а остальными отраслями промышленности руководили секции Центрального промышленного управления ВСНХ^[309]. Но процесс перехода от режима «главкизма» к формам и методам рыночного хозяйствования растянулся на 1921–1923 годы. В новых органах управления, как и в самом ВСНХ, сохранялось старое, «главкистское» содержание (администрирование, централизованное распределение продукции по ордерам, регламентация производства и т. п.), блокировавшее развитие рыночных отношений в госпромышленности.

Возникшая накануне нэпа тенденция в сторону умеренного централизма, ослабление в 1921–1922 годах вертикальных связей в промышленности натолкнулись на стремление центра усилить систему «сцепок» с местами. Решить задачу усиления влияния на органы местного управления была призвана система органов СТО разных уровней — от областных до фабрично-заводских экономических совещаний (экосо). На первых порах экосо стремились применять испытанные методы давления: жесткое планирование, всевозможные согласования. А с середины 1922 года упор в их деятельности был перенесен на попытки установления контроля над рыночным механизмом, особенно на губернском и областном уровнях. Ввиду этого в дальнейшем именно органам СТО, а не ВСНХ, отводилось главное место в укреплении централизованных связей. Так, в первой половине 1920-х годов приоритет в решении вопросов управления и планирования местной промышленности отдавался не ГСНХ, а губисполкомам. За органами ВСНХ оставалось лишь право протеста по спорным вопросам^[310].

Несколько предваряя перевод промышленности на хозрасчет, декретом СНК от 22 февраля 1921 года в целях разработки единого хозяйственного плана на базе комиссии ГОЭЛРО была создана Государственная общеплановая комиссия (Госплан). Так как переход к нэпу не менял содержания единого государственного планирования, изначально, наряду с ростом хозяйственной самостоятельности, предусматривалось укрепление плановых механизмов. Новое положение о Госплане, утвержденное декретом ВЦИК и СНК 8 июня 1922 года, предусматривало создание Бюро по организации исследований, необходимых для осуществления плана государственного хозяйства. А для разработки и увязки общегосударственного хозяйственного плана в отраслевом и территориальном отношении были образованы областные плановые комиссии (облпланы) при областных экосо. Чтобы придать планам реальный характер, последние стали разрабатываться различными отраслевыми и региональными органами с последующим утверждением в СТО.

Однако была проблема организационного сочетания их задач: текущего регулирования народного хозяйства и проработки общехозяйственных перспектив. Первым занимался в основном НКФ, жестко контролируя бюджет и кредитную систему, а вторая задача легла на плечи Госплана. В первый период своей работы он сосредоточился на составлении отраслевых планов: в 1921 году был принят ориентировочный план по топливоснабжению и разработан план на 1921/22 год по трем отраслям (металлургической, резиновой и сахарной). Далее этот процесс шел по нарастающей: на 1922/23 году. Госпланом были утверждены планы уже по 13 отраслям, а на 1923/24 году — по 19. В совокупности эти планы охватывали 65–70 % производства продукции в госпромышленности^[311]. Однако все они оказались малоэффективными в условиях рыночной стихи начала 1920-х годов. Экономические кризисы 1921–1923 годов свидетельствовали о несовместимости диктаторских методов государственно-планового управления с рынком.

Переход к нэпу изменил очередность восстановления отраслей народного хозяйства. Горький опыт кризиса начала 1921 года вынудил правительство пойти на пересмотр программ крупной промышленности в направлении развертывания производства предметов широкого потребления. Но это было скорее благородным порывом, поскольку уже в декабре 1921 года IX съезд Советов в постановлении по вопросам новой экономической политики в очередной раз провозгласил восстановление крупной промышленности основной задачей наряду с восстановлением сельского хозяйства. Причем основные усилия предполагалось сосредоточить на топливодобывающей промышленности и металлургии^[312]. А программа производства предметов широкого потребления была переложена на среднюю и мелкую промышленность. 17 мая 1921 года, в рамках «поэтапного углубления нэпа» Совнарком приостановил национализацию мелкой и средней промышленности, а декретом от 7 июля разрешил создание частных предприятий с числом рабочих не более 20 человек. Но вряд ли можно говорить о сколько-нибудь широкой денационализации на фоне не прекращающегося процесса укрепления госсектора. Так, ВЦИК декретом от 27 октября 1921 года подтвердил всю национализацию промышленности, проведенную до 17 мая. В результате этих мер в первой половине 1920-х годов удельный вес госсектора в крупной промышленности неуклонно рос.

Приспособление к рынку

Требование приспособления госпромышленности к рынку выдвигало на первый план изменение форм реализации государственной собственности. Это было сделано путем разделения функций хозяйствования и собственности. Формами такого отделения стали концессия, аренда, трестирование, государственные акционерные общества (АО), кооперативные объединения (паевые товарищества) и т. п.

Порядок сдачи в аренду государственных промышленных предприятий был регламентирован постановлением Совнаркома от 5 июля 1921 года. Но, как и многие другие начинания в государственной промышленности, аренда в годы нэпа не получила широкого распространения. Из поступивших в ВСНХ отчетов по 15 губерниям, в 7 из них к началу сентября 1921 года не было сдано в аренду ни одного предприятия. К концу 1921 года губернскими совнархозами было сдано в аренду 4860 действующих мелких и средних предприятий. Но удельный вес арендованной промышленности в 1921 году в общем объеме промышленной продукции составил всего 6,3 %^[313]. Планы сдачи промышленных заведений в аренду нередко оставались на бумаге.

На слабое развитие аренды повлиял ряд обстоятельств. В первую очередь в аренду сдавались мелкие и средние бездействующие или плохо работающие предприятия с оборудованием, производившие в основном потребительские товары. А это нередко требовало больших материальных и финансовых затрат от арендаторов, которые должны были произвести ремонт за свой счет. Налаживанию производства на арендованных предприятиях мешала излишняя регламентация условий аренды, вплоть до того, какого рода изделия и в каком количестве вырабатывать, а также завышенная арендная плата. Арендатор должен был отдавать государству 10–20 % своей продукции. Отсутствие достаточных правовых гарантий и небольшой срок аренды, от 2 до 6 лет, также являлись препятствием в деле расширения аренды.

Директивы центральных органов рекомендовали при сдаче в аренду отдавать предпочтение государственным и кооперативным организациям. Но ввиду того, что последние оказывались не в состоянии выплачивать арендную плату, местные органы в поисках новых источников пополнения бюджета сдавали предприятия, особенно малые, частникам. В итоге на 1 сентября 1922 года частные лица составляли 50 % арендаторов (26 % из них — бывшие владельцы), а к 1 марта 1924 года доля предприятий, арендованных частными лицами, возросла до 52,6 %. Хотя на арендованных предприятиях в 1924/25 году производилось всего 3 % валовой продукции промышленности, однако в отраслях легкой промышленности это доля поднималась до 25–30 %. Арендные предприятия играли заметную роль в снабжении крестьянства товарами и в переработке сельхозпродукции^[314].

Сложная хозяйственная ситуация лета 1921 года не позволяла государству нести ответственность за обеспечение предприятий необходимыми ресурсами, поэтому им было предложено самостоятельно решать вопросы своего функционирования. Первым документом, предусматривающим изменения в управлении крупной промышленностью на основе хозяйственного расчета стал «Наказ СНК о проведении в жизнь начал новой экономической политики» от 9 августа 1921 года. Зафиксировав исходные принципы перестройки работы промышленности в области децентрализации управления отраслями, перевода предприятий на «точный хозяйственный расчет» и введения материального стимулирования рабочих, Наказ рекомендовал не ограничиваться рамками местного оборота, а «переходить, где это возможно и выгодно, к денежной форме обмена». Постановлением от 12 августа 1921 года было положено начало процессу снятия предприятий с госбюджета и образования трестов, которые рассматривались как основная хозрасчетная форма реализации государственной собственности^[315].

Помимо трестирования выдвигался другой вариант — передача функций главков губсовнархозам, но он был отвергнут центральными органами летом 1921 года. Ни аппарат, ни технические возможности не позволили бы управлять промышленностью в соответствии с планом из центра. А организация крупной промышленности в виде трестов позволяла, на взгляд партийного руководства, согласовывать интерес производственных единиц с единым планом. Трестирование осуществлялось в соответствии с плановыми заданиями центральных органов. Например, в обращении ВСНХ и ВЦСПС ко всем хозяйственным и профсоюзным организациям от 10 сентября 1921 года предлагалось заняться разработкой планов трестирования важнейших предприятий каждой отрасли промышленности^[316]. Здесь имелось определенное противоречие: в управлении промышленностью была провозглашена децентрализация, а практика создания трестов означала укрепление централизации. И это было не случайно, поскольку таким образом государство могло контролировать свою собственность, не допуская развития отношений конкуренции между госпредприятиями и обеспечивая в таких условиях плановое управление ими.

В 1921 году для трестирования было выделено 4500 наиболее крупных и значимых фабрик и заводов. Но процесс трестирования быстро вышел за предполагавшиеся рамки только крупных и особо важных для государства предприятий и охватил всю государственную промышленность. В результате появилось большое количество мелких трестов. Среди местных трестов иной раз были и такие, которые состояли из нескольких мастерских с десятком рабочих. В основном процесс трестирования завершился к сентябрю 1922 года: было трестировано около 90 % предприятий, не сданных в аренду^[317].

На первых порах перевод предприятий на хозяйственный расчет привел к расширению их хозяйственной свободы. Об этом свидетельствует хозяйственное законодательство лета — осени 1921 года: расширение прав предприятий в области финансирования и распоряжения материальными ресурсами, установление 50 % нормы продажи продукции на рынке, разрешение предприятиям приобретать необходимые им предметы на вольном рынке и свободно реализовывать там же свою продукцию. Но подобные меры не были результатом сознательного воздействия на экономику в целях ее решительного преобразования. Допущенные сверху отклонения от жестких требований централизованно-планового управления экономикой являлись вынужденным шагом. Сфера рыночных связей стала расширяться независимо от воли государства, нарушая тем самым задуманную гармонию единого хозяйственного плана.

Положение государственной промышленности, вынужденной полагаться на собственные ресурсы и на капризные милости хозрасчета, было крайне тяжелым. Состояние оборудования достигло самого низкого уровня, финансовые ресурсы были на нуле, а кредиты почти недоступны. Сужение внутреннего рынка, необходимость спешно расплачиваться по обязательствам в условиях катастрофически падающей валюты привели к установлению на рынке убыточных цен. В то же время вследствие значительной дефицитности бюджета государство отчуждало продукцию трестов не только ниже себестоимости, но и бесплатно. Острая потребность в оборотном капитале, в том числе и на зарплату рабочим, возникшая в результате прекращения государственной поддержки, могла быть удовлетворена лишь за счет продажи запасов готовой продукции. Хозрасчет 1921 — начала 1922 года вылился в тяжелый финансовый кризис, получивший название «период разбазаривания промышленности» и характеризовавшийся выходом трестов на рынок с палатками и лотками мелко-розничной торговли. Главным фактором стихийной распродажи запасов, по оценке ВСНХ, явилось несоответствие заданной программы производства и размеров оборотных средств трестов. Но, думается, важнее другое: первые попытки самостоятельного выхода трестов на рынок продемонстрировали их неприспособленность и бессилие перед рыночной стихией. В результате неумелого ведения хозяйства государственная промышленность положила в карман частника (частное посредничество в госсекторе было разрешено летом 1921 года) за первый год нэпа, по разным оценкам, от 150 до 300 млн зол. руб.^[318]

Все это вынуждало государство искать пути выхода из кризиса во многом административными способами. Если сначала в целом бурный процесс трестирования проходил стихийно, нередко по инициативе самих предприятий, а роль ВСНХ сводилась к утверждению образовавшегося треста и его типового положения, то уже с конца 1921 года ситуация в корне изменилась. Перевод госпромышленности на хозрасчет осуществлялся в процессе трансформации главков в тресты. Зачастую происходило лишь переименование районных главков в тресты — простая смена вывесок «куста» на «трест» с почти тем же персональным составом. В этот период на базе главков появилось даже несколько всероссийских трестов — Резинотрест, Чаеуправление, Сахартрест и некоторые другие. Понятно, что созданные таким образом «тресты» унаследовали громоздкий главкистский аппарат, не приспособленный к условиям рынка. Трест рассматривался как государственный орган, работа которого полностью интегрировалась в деятельность госаппарата по контролю рыночных процессов. Такого рода представления четко фиксируются в инструктивных документах — в «Типовом положении о трестах», уставах трестов и пр. К мерам надзора государства за деятельностью треста были отнесены: «занаряживание» их продукции, обязанность трестов выполнять государственные задания, предоставлять государству и кооперативным организациям преимущественное право, при прочих равных условиях, покупки предметов их производства и оказывать такое же преимущество при заготовках^[319].

При отборе в число самостоятельно действующих предприятий государство руководствовалось тремя признаками: значением предприятий с точки зрения нужд обороны; ролью, которую они смогут сыграть в восстановлении основных отраслей народного хозяйства; возможной прибыльностью предприятий. То есть изначально государственная промышленность делилась на предприятия прибыльные и не приносящие прибыль (предприятия военной промышленности, железные дороги, речной флот, а позднее — вся тяжелая промышленность). Группировка предприятий, разбивка их на тресты, распределение средств между ними носили бюрократический характер. Нередко действующие предприятия объединялись с бездействующими, оборотных средств не хватало, да и те во многом представляли собой неликвиды.

Насаждаемые сверху тресты оказались в затруднительном положении, так как вследствие чрезмерного их количества у государства не оказалось необходимых им ресурсов и средств. Получение трестами не более половины этих средств не только осложняло вступление госпромышленности в рыночные отношения, но и, «привязывая» к центральным хозяйственным органам, сковывало их самостоятельность. Тяжелым бременем для предприятий была система государственных заказов. Финансовые затруднения государства ложились на поставщиков продукции, которая своевременно и полностью не оплачивалась. Так, при образовании треста консервной промышленности, он не только не получил необходимые оборотные средства, но ему еще пришлось бесплатно сдать военному ведомству весь запас своей продукции. Впоследствии, положение треста так и не улучшилось, так как военные заказы, составлявшие 80 % всей его продукции, были невыгодны. В таком же положении находился трест машиностроительных заводов «Гомза», вынужденный сокращать расходы на социальные нужды и рабочих, чтобы компенсировать убытки от договорных цен госзаказчиков, прежде всего железнодорожного ведомства, которые были ниже себестоимости продукции треста. Сложным было положение государственных объединений и в легкой промышленности, особенно в текстильной, опять же из-за задолженности военного ведомства и неплатежей других госучреждений^[320].

Все дело в том, что военная промышленность сама находилась в критическом положении. На протяжении 1921–1923 годов 62 предприятия военно-промышленного комплекса, выделенные на завершающем этапе Гражданской войны в особую производственную группу, подчиненную Главному управлению военной промышленности (ГУВП) ВСНХ, пережили все виды кризисов, какие только возможно: топливный, продовольственный, финансовый и др. Падение объема военных заказов и кризис снабжения вынуждали срочно налаживать производство товаров широкого потребления, распродавать остатки сырьевых запасов и даже часть оборудования, чтобы обеспечить хотя бы минимальный оборотный капитал. На трестовский хозрасчет военно-промышленные предприятия не переводили по причине их неприспособленности для обслуживания потребностей рынка промышленных товаров. Оживление военно-промышленного производства была вызвано обострением политической обстановки в Германии осенью 1923 года. Требование наркомата по военным и морским делам максимально возможной подачи стрелкового и артиллерийского вооружения и боеприпасов привело к выделению на восстановление военной промышленности дотации в размере 30 млн черв. руб. в течение 1923/24 года. Но к декабрю опасность военных осложнений миновала, и работа военных предприятий снова вошла в привычное русло^[321].

В целом весьма скромными оказались попытки решить проблемы ВПК за счет военного сотрудничества с Германией. 26 ноября 1922 года в Москве был подписан концессионный договор с самолетостроительной фирмой «Юнкере» о производстве металлических самолетов и моторов. Он заключался на 30 лет: фирме передавался в аренду Русско-Балтийский завод в Филях. Производственная программа устанавливалась в размере 300 самолетов в год. Но серийный выпуск самолетов должен быть начаться не позднее 1 октября 1923 года, а моторов — через год после подтверждения. 14 мая 1923 года был подписан договор о строительстве в СССР химического завода, проектная стоимость которого достигала 35 млн марок. Но попытка представителей СССР одновременно получить заказ на поставки военных материалов рейхсверу не увенчалась успехом^[322].

В 1921–1922 годах промышленность сдала государству по госзаказам безвозмездно продукции на 150 млн реальных рублей, и в последующие годы задолженность «казенных» потребителей продолжала расти. За 1922/23 год сумма задолженность госзаказчиков промышленности составила свыше 20 млн зол. руб. Из этой суммы только 4,7 млн руб. было уплачено в конце 1924 года, а половина оставшейся суммы была аннулирована специальным постановлением Советом труда и обороны^[323].

Не изменило ситуацию и принятие 10 апреля 1923 года декрета о трестах, статьи которого ограничивали права государства на «занаряживание» промышленности следующими положениями: это право было предоставлено только СТО; цены нарядов должны были обеспечивать промышленности себестоимость и минимальную прибыль; сроки платежей не должны были выходить за пределы данного операционного года. Договора на госпоставки строились на основе точно обусловленных сроков оплаты и на авансировании заказов. Но на практике расчеты по заказам государства переступали формальные сроки, начертанные договорами и уже обозначавшими максимальное финансовое напряжение поставщиков. Финансовые затруднения государства естественно отражались на оплате заказов. А это немедленно отозвалось на финансовом положении трестов, особенно в металлопромышленности, в поставках нефтетоплива, угля и хлопчатобумажных изделий. В условиях падающей валюты твердые индексы, обгонявшиеся жизнью, и курсовые разницы, накапливающиеся за время между выдачей казначейских ассигнований и оплаты их, были невыгодны для трестов. Значительными были убытки и от платежных средств: осуществляя прием займов и процентных бумаг (обязательств НКФ) в оплату счетов, промышленность не могла этими суррогатами денег рассчитываться по коммерческим обязательствам и по налоговым сборам. Поэтому она была вынуждена прибегать к убыточным способам их реализации^[324].

Другой стороной данного явления было желание со стороны ВСНХ поддержать тресты, терпящие убытки, что приводило к превращению банковской ссуды в бюджетное финансирование. Для военной, горной и отчасти электрической промышленности, государственного строительства бюджетное финансирование сохранялось еще в июне 1922 года. Легкая промышленность преимущественно работала на рынок и кредитовалась Госбанком, но в реальной жизни предприятия продолжали оставаться на госснабжении и сметном финансировании, поскольку недостаток сырья и топлива на рынке возмещался государством.

Сложившаяся практика получения средств в зависимости от значения отрасли в народном хозяйстве узаконивала существование планово-убыточных отраслей. Так, в 1923/24 году 90 % всего промышленного фонда, отпущенного государством промышленности в порядке дотаций, было передано бездоходным или убыточным предприятиям союзного значения^[325]. Подобная практика приводила иногда к весьма негативным последствиям. Так Госспирт, стремясь к централизации управления винокуренными трестами, сосредоточил у себя финансирование, распределение сырья и продукции этих трестов, в результате чего они просто не смогли функционировать и поэтому к середине 1923 года многие из них (Тверской, Смоленский, Симбирский, Самарский, Пензенский и Северо-Западной области) разорились^[326].

Еще более тяжелым и болезненным был переход на новые хозяйственные отношения местной промышленности. Хозяйственные связи между различными регионами страны были за годы Гражданской войны разрушены. Губернским властям пришлось самим решать, что делать с местной промышленностью. Внедрение хозрасчета на местах нередко приводило к разрушению системы управления производством. Например, предоставление Башкирскому совнархозу полной самостоятельности в октябре 1921 года, а затем и снятие последнего с госснабжения в начале 1922 года почти полностью порвало его связи с ВСНХ. Предприятия же оставались на госснабжении. Во второй половине 1921 года на хозрасчет был переведен один Воскресенский механический завод. Только после упразднения кантональных совнархозов и заменены их уполномоченными БСНХ начался перевод предприятий Башкирии на хозрасчет. Но тресты не стали самостоятельной хозяйственной единицей, так как БСНХ сосредоточил в своих руках всю их торговую деятельность. После объединения в июне 1922 года Малой Башкирии с Уфимской губернией и сопутствующего этому слияния БСНХ с Уфимским совнархозом отдельные отраслевые тресты (Силикатно-химический, Кожевенный, Лесопильный) были ликвидированы, а подведомственные им предприятия вошли в новое крупное промышленное объединение — Башкирская промышленность (Башпром)^[327].

Если все предприятия Царицынской губернии были переведены на хозрасчет уже к апрелю 1922 года, то в Астраханской губернии этот процесс шел очень медленно. Наиболее отсталой, ввиду территориальной раздробленности и полукустарного характера производства, была рыбная отрасль. Из-за отсутствия сырья, вследствие неурожая, были обречены почти на полное бездействие в 1922 году важнейшие сельскохозяйственные отрасли нижневолжских губерний: маслобойная, мукомольная и винокуренная^[328].

Трестовский хозрасчет носил весьма ограниченный характер. Тресты, несмотря на их ориентацию на прибыль, не имели частного интереса и частной имущественной ответственности, которая была фактически переложена на плечи государства. Заграничный кредит оказывался не тресту, а стоящему за ним государству. Директор треста являлся госчиновником с ограниченными правами, что порождало огромный бюрократизм в хозорганах. Тресты во всех отношениях подчинялись директивам политического руководства по вопросам цен, темпов расширения производства, размеров капитальных затрат и т. п. и были включены в государственные кампании по экономии.

По положению о трестах 1923 года управление имуществом трестов целиком находилось в руках ВСНХ, начиная с выделения уставного капитала и ежегодного его изменения и кончая распределением прибыли. На нужды предприятий оставалось до 20 % прибыли, отчисляемой в резервный капитал треста, в специальный фонд улучшения быта рабочих и служащих и на премирование администрации и работников. Но размер отчислений из прибыли и план их использования устанавливался ежегодно исключительно ВСНХ, или — по согласованию с Наркомфином. Все сметы расходов трестов подлежали административной регламентации. Например, списание лошади могло длиться полгода, а на слом плохой уборной стоимостью пять рублей требовалось распоряжение ВСНХ.

Весь основной капитал был изъят из оборота (управление основными фондами было передано ВСНХ и наркоматам), и имущественная ответственность по долгам на него не распространялась. Тресты не имели права самостоятельно ни продать, ни заложить имущество, ни сдать его в долгосрочную аренду, ни возвести новых зданий и сооружений. Идея создания единого промышленного фонда, сосредоточенного в руках ВСНХ, на практике привела к тому, что управление государственными строительными программами, финансирование которых почти полностью происходило за счет бюджетных и отраслевых источников, имело чисто административный характер и осуществлялось не по техническим и коммерческим расчетам, а по заказам и потребностям. Промышленность пользовалась средствами банка, именуемыми «долгосрочными промышленными ссудами», однако в этих операциях банк был лишь передаточной инстанцией для сумм, выделяемых административным путем по соглашению НКФ и ВСНХ. В условиях взаимного кредитования предприятиями друг друга под поставки продукции важнейшим видом ценных бумаг выступали векселя, но они учитывались преимущественно в банке, а их обороты на биржах были невелики. Не получили широкого распространения и акции. Участие трестов в работе фондовых и товарных бирж носило формальный характер, сводясь чаще всего к простой регистрации товарных сделок.

Но даже в условиях столь жесткой регламентации тресты находили многочисленные лазейки. Выборочные обследования их деятельности показывали дезорганизацию и перерасход ресурсов. Создание запасов сырья, топлива и полуфабрикатов часто объяснялось непригодностью для производства материалов, полученных трестами при их образовании. Но нередко размер заготовок не соответствовал потребностям. В условиях падающей валюты тресты обращали свои денежные ценности в материальные. Попытки предотвращения этого административными методами были недостаточно эффективными. Только после введения твердой валюты трестам было предложено установить план ликвидации излишков.

Систематически нарушался предприятиями запрет вхождения в акционерные общества, паевые товарищества и иные торгово-промышленные и кредитные предприятия без санкции Центрального управления государственной промышленностью (ЦУГПРОМа). Задержка в предоставления отчетности рядом трестов (Уралплатина, Русские самоцветы, Сахартрест, Северолес, Югосталь и др.) на несколько месяцев давала возможность руководству бесконтрольно расходовать средства на содержание отдельных квартир и домов, арендованных для сотрудников и нередко заселенных посторонними элементами, на содержание дач, домов отдыха и санаториев, на автомобильный и конный транспорт для передвижения по городу. Постоянной стала практика выдачи авансов в счет зарплаты и пособий на переезды из одной квартиры в другую, на лечение болезни, на погребение родных и прочее. Широко и вне соответствия с действительной потребностью отпускались средства на проезды и командировки сотрудников, в том числе на оплату трамвайных билетов для личных поездок^[329].

Линия хозрасчета на уровне предприятий только наметилась, но не получила дальнейшего развития. Нэповская система хозяйствования ограничивалась слабой материальной базой, — с одной стороны, и политическими установками — с другой. Вопрос о взаимоотношениях трестов с подведомственными предприятиями особенно активно обсуждался в прессе и различных комиссиях накануне XII съезда партии. Но рекомендации трестам свелись к общим положениям о том, что тресты должны «избегать удушающей централизации, угашения инициативы и механического вторжения в работу своих предприятий»^[330]. Но даже минимальных реальных хозяйственных свобод предприятия так и не дождались. Декреты о центральных (10 апреля 1923 года) и местных (17 июля 1923 года) трестах отводили предприятиям подчиненную роль безликих исполнителей: они не имели прав юридических лиц и возможности самостоятельно выступать на рынке. Кроме того, трест располагал основными и оборотными фондами своих предприятий. Выработанное в ВСНХ Положение об управлении заведением, входящим в состав треста от 13 июня 1923 года давало заведению самостоятельность в пределах, определяемых правлением треста. Осуществлялось это путем фиксирования полномочий директора через выдаваемую ему правлением треста нотариально заверенную доверенность и инструкцию. Попытка директоров трестированных предприятий в первой половине 1920-х годов добиться некоторой самостоятельности не получила поддержки: им было отказано в проведении всесоюзного съезда директоров в июле 1924 года^[331].

Наряду с этим шло нарастание централизованно-планового воздействия высших хозяйственных органов на тресты, в чем важную роль играли Госплан и ВСНХ. Сохранение интересов и навыков «главкизма» у руководства ВСНХ во многом объясняет противодействие, которое центральные органы оказывали попыткам расширения самостоятельности трестов и формирования представительных органов «снизу», которые рассматривались как желание госпромышленности оторваться от государства. Так, в октябре 1922 года Президиум ВСНХ решил ликвидировать созданное в августе временное бюро Совета съездов промышленности и транспорта. Существование в это время постоянных бюро съездов по отраслям промышленности допускалось лишь в тех отраслях, где отсутствовали синдикаты, всероссийские тресты и главные управления. А со временем стали ликвидироваться и те бюро съездов, которые существовали. Не получил своего дальнейшего развития и созданный в июне 1922 года Совет синдикатов. Президиум ВСНХ не счел возможным санкционировать образование постоянного совета синдикатов, а постановил санкционировать созыв периодических совещаний синдикатов при Президиуме ВСНХ. Хотя «представительные» структуры (совещания, съезды, бюро и т. п.) продолжали существовать, но решающего значения они не имели, оставаясь совещательными органами при ВСНХ и чисто формальными образованиями^[332].

Начиная с 1923 года юридическими актами все определеннее закреплялись возможности вмешательства государства путем планирования в промышленное производство. XII съезд партии в апреле 23 года, подтвердив основные принципы хозяйствования в условиях нэпа, в то же время отметил активную и господствующую роль государства в хозяйственной жизни страны. Решениями съезда, подчеркнувшего руководящую роль ВСНХ по отношению к трестам, было погашено стремление последних к автономии. Съезд подтвердил неограниченное право государства распоряжаться свободным от обязательств достоянием трестов. Предел и формы вмешательства государственной власти в текущую работу трестов неопределенно декларировались как «исключительно с точки зрения хозяйственной целесообразности»^[333].

Решения партийного съезда стали отправной вехой в деле укрепления централизованного планирования и администрирования в работе государственных предприятий. Тресты все больше используются как организационная форма госмонополистического типа для управления промышленностью и проведения плановости. Так, примечания к статье 29 Закона о трестах 1923 года к сфере полномочий ВСНХ относили директивные указания о рационализации производства и сбыта, повышении производительности труда, капитальном строительстве и т. п. Согласно приказа ВСНХ от 3 мая 1923 года правление треста могло расходовать амортизационный фонд только по утвержденным ВСНХ (ГСНХ) сметам. Постановлением СНК от 3 июля 1923 года госпредприятиям (как состоящим на госбюджете, так и действующим на началах коммерческого расчета) воспрещалось производить не предусмотренные законом отчисления и пожертвования на благотворительные и иные цели. Приказом ВСНХ от 12 января 1924 года тресты обязывались испрашивать разрешение на приобретение акций и паев даже чисто государственных предприятий^[334].

Несмотря на попытки ускорить восстановление крупной промышленности, к 1923 году она находилась в плачевном состоянии. Созданная в сентябре 1922 года комиссия под председательством В. П. Милютина для подведения итогов нэпа в народном хозяйстве пришла к выводу о тяжелых перспективах развития крупной индустрии из-за сырьевого и топливного кризиса и недостатка оборотных средств. Возрождение промышленности связывалось с расширением продукции сельского хозяйства, то есть с расширением рынка для продуктов промышленности и с получением из-за границы сырья, машин и технического оборудования^[335].

Аналогично оценивал состояние промышленности в конце 1922 года заместитель председателя ВСНХ Г. Л. Пятаков. Обобщая данные о движении промышленности, он отмечал восходящую линию развития в отраслях группы «Б», особенно работающих на вольный рынок, и нисходящую линию в тяжелой индустрии, начинающийся процесс восстановления основного капитала в мелкой и отчасти средней промышленности и продолжающийся процесс разрушения основного капитала крупной промышленности^[336]. Не удивительно, что в декабре 1922 года X съезд Советов поставил рост тяжелой индустрии в зависимость, главным образом, от государственного бюджета. В резолюции XII партийного съезда «О промышленности», принятой по докладу Троцкого, была выдвинута задача возможно быстрого восстановления промышленности и особенно тяжелой индустрии а так же подчеркнута необходимость кредитования госпромышленности и широкого привлечения иностранного капитала в различных формах. Вопрос о создании в госпромышленности прибавочной стоимости был поставлен как «вопрос о судьбе Советской власти»^[337].

Стимулирование производительности труда

Выполнение поставленных задач наталкивалось на проблему повышения производительности труда, прежде всего в государственном секторе промышленности. В целях стимулирования трудовой деятельности еще в начале 1919 года сдельная система оплаты труда начала практиковаться на предприятиях топливной, горной и металлургической промышленности. Задача всемерного развития премиальной системы поощрения трудового соревнования была выдвинута IX съездом РКП(б). В резолюции «Об очередных задачах хозяйственного строительства» премиальная система тесно увязывалась с продовольственным снабжением: «До тех пор, пока у Советской республики недостаточно продовольственных средств, прилежный и добросовестный рабочий должен быть обеспечен лучше, чем нерадивый»^[338]. В соответствии с решениями съезда, в 1920 году в промышленности стало вводиться натуральное премирование. Но сохранявшийся до марта 1922 года институт всеобщей трудовой повинности сдерживал все попытки стимулирования труда.

Перестройка зарплаты рабочих началась с изменения премиальной системы. Эксперимент, согласно декрету Совнаркома от 7 апреля 1921 года, сводился к прогрессивному увеличению натуральных выдач за более производительныйтруд. Летом 1921 года была введена система коллективного снабжения, сущность которого состояла в том, что натуральное и денежное снабжение рабочих осуществлялось в виде оплаты за коллективный труд. Размер денежного и продовольственного фонда оплаты труда рабочих и служащих соответствовал производственной программе предприятия. Если штат сокращался при выполнении плановых заданий, то фонд зарплаты не уменьшался, а распределялся между оставшимися рабочими. Внутри предприятия зарплата распределялась между рабочими в зависимости от нормы выработки и квалификации рабочего.

Учитывая трудности со снабжением, Советское правительство в начале нэпа разрешало еще выдавать промышленным рабочим часть зарплаты натурой. В 1921 году денежная доля в заработной плате составляла всего 13,8 %. Но по мере развития рынка и денежного обращения сокращалась натуральная доля и увеличивалась денежная. Если в январе 1922 года рабочим крупной промышленности натурой выплачивалось 77,5 % зарплаты, то через год — только 21,7 %. В течение 1923 года процесс денатурализации заработной платы почти закончился: предприятиям в счет платежей за выполненные государственные заказы предоставлялся только поступавший по продовольственному налогу хлеб^[339].

Система коллективного снабжения являлась лишь первым шагом к реформе заработной платы. 10 сентября 1921 года СНК принял «Основные положения по тарифному вопросу», в которых был изложен новый порядок оплаты труда. Введение так называемой «сдельщины» ставило размер зарплаты в зависимость от уровня производительности труда и отменяло выдачу работникам различных предметов натурой. Для реального воздействия на работников, небрежно относящихся к труду, вводилась система штрафов, которые должны были образовать поощрительный фонд предприятия. В результате принятых мер, уже с конца 1921 года фиксируется резкое падение числа прогулов, а в следующем году количество рабочих дней в году достигает довоенной нормы. Одновременно росла и производительность труда: если в 1920/21 году она составляла лишь 30 % довоенной, до уже чрез год поднялась до 51 % от нее. В свою очередь, средний месячный заработок рабочего увеличился к концу 1921 года почти в три раза по сравнению со вторым кварталом, когда он достиг низшего уровня^[340]. Рост заработной платы привел к существенному улучшению жизненного уровня рабочих и изменению структуры их бюджета. В 1922/23 году последний утратил исключительно продовольственный характер, как это было в предыдущий период. Все большая часть заработка шла на приобретение одежды и других предметов длительного пользования^[341].

Однако необходимо учитывать то обстоятельство, что восполнение недостающих продуктов питания в это время осуществлялось за счет подсобного хозяйства и продуктовых посылок от сельских родственников. По данным анкеты, распространенной в 1923 году среди тульских горняков, они на треть удовлетворяли свои потребности в еде за счет собственных подсобных хозяйств. Для уральских рабочих главное значение имело молочное хозяйство, покрывавшее 20 % доходной части бюджета. Такой же процент давало занятие сельским хозяйством симбирским суконщикам^[342].

«Сдельщина» в промышленности носила весьма ограниченный характер, так как проводилась в отношении сравнительно узкого слоя квалифицированных рабочих, да и то не в чистом виде, а преимущественно в комбинации с системой повременных тарифных ставок — в форме сдельного приработка к основной тарифной ставке, ограниченного определенным процентом. К тому же нормы выработки часто пересматривались в сторону повышения, что ослабляло заинтересованность рабочих в повышении производительности труда. А процесс денатурализации заработной платы вел к тому, что к осени 1922 года рабочий оставлял на частном рынке около 70–80 % своего заработка^[343]. В этих условиях любые задержки в выплате зарплаты оказывали куда большее влияние на положение рабочих и их семей, чем при наличии гарантированного продовольственного пайка.

Стремление сохранить социальную опору «диктатуры пролетариата» заставляло руководство страны периодически проводить кампании по повышению заработной платы вне зависимости от роста производительности труда. Повышение производительности 1 рабочего на единицу продукции по сравнению с 1922 годом составило в 1923 году всего 10 %, тогда как зарплата по всем отраслям за 1922/23 год возросла на 87 % по данным хозяйственников и на 63 % по данным профсоюзов. Материалы Госплана показывают, что рост зарплаты обгонял увеличение валовой продукции на одного рабочего, особенно в кожевенной и металлургической промышленности^[344]. В результате номинальный рост оплаты труда в условиях падающего совзнака приводил к новому витку повышения цен, а кроме того, рабочий терял до трети заработка по причине несвоевременных выплат.

«Партийное руководство» предпринимательством

Социальная напряженность в государственном секторе была усугублена в 1923 году кампанией по пересмотру трестов. «Перетрестирование», целью которого была ускоренная концентрация производства и наиболее целесообразное объединение предприятий в тресты, подтвердило опасения практических работников госпромышленности о нецелесообразности и неосуществимости проведения подобной работы путем административных решений сверху. Усилия по концентрации ни в легкой, ни в тяжелой промышленности серьезных результатов не достигли: количество рабочих не только не сокращалось, а нарастало; снижение себестоимости (там, где этого удалось добиться) было весьма скромным. В целом по стране количество трестов не уменьшилось, а увеличилось. Во многом это объяснялось тем, что на местах занимали жесткую политику по сохранению «своих» трестов. Несмотря на сомнительные результаты деятельности Центральной комиссии по пересмотру трестов, ее значение было в ином: все это способствовало притягиванию трестов к управляющему центру, усилению организации промышленности на плановой основе. Процесс концентрации и централизации дал возможность государству выделить те отрасли, которые пользовались постоянной финансовой поддержкой и составили основу «социалистической» собственности вне зависимости от перевода их на хозрасчет^[345].

Это стало общим фоном развития монополизации производства, которая противоречила рыночным отношениям. Наиболее ярко это проявилось в деятельности синдикатов и акционерных обществ, целью создания которых являлось преодоление разрозненных выступлений на рынке отдельных трестов в одной и той же отрасли промышленности. Реально идея синдицирования родилась у руководителей трестов еще в 1921 году, когда ограниченные в средствах тресты вступали между собой в острую конкурентную борьбу, организовывали собственную торговую сеть, выбрасывали на рынок товары по исключительно низким ценам. В основу деятельности синдикатов, согласно постановлению ВСНХ от 21 января 1922 года, была положена следующая идея: при сохранении в производственной деятельности самостоятельности трестов обеспечить позиции государства как собственника промышленности, поэтому в 1922 году инициатива создания синдикатов больше исходила от главков, желающих продолжить свое существование в новой форме. Синдикаты появлялись одновременно с ликвидацией главков и центров. Так, текстильный синдикат образовался из Главтекстиля, кожевенный — из Главкожи, спичечный — из Главспички и т. д. Организованные таким образом синдикаты сразу стремились к монополизации сбыта продукции и заготовки сырья, оставаясь центрами соответствующих отраслей промышленности и одновременно органами ВСНХ. На лето 1923 года в составе 19 синдикатов функционировали 180 трестов из 478 (37,65 %), тогда как число рабочих синдицированной промышленности достигало в это время 79 % занятых во всей трестированной промышленности. Причем в это время 6 синдикатов контролировали от 60 % до 100 % продукции объединяемых ими трестов^[346].

При организации синдикатов в начале 1922 года исходили из приоритетов, диктуемых нэпом. Поэтому в тезисах о синдикатской политике, выработанных Экономическим управлением ВСНХ в мае 1922 года, предусматривалось, что синдикатские организации должны создаваться на основе добровольного соглашения предприятий и трестов. Незначительная часть принудительных или плановых синдикатов в это время была скорее исключением. Так, в середине 1922 года по инициативе ВСНХ были созданы угольный и нефтяной синдикаты. В «Меморандуме» ВСНХ о его деятельности и ближайших перспективах, принятом в июне 1922 года, еще допускалось существование как принудительных, так и добровольных синдикатов. В этом же месяце на заседании Президиума ВСНХ было принято решение обязать вятский и пензенский тресты не выходить из Спичечного синдиката. В тезисах «О законодательном нормировании синдикатов», принятых Президиумом ВСНХ в июле 1923 года, еще предусматривалась некоторая самостоятельность трестов в синдикате: право свободного выхода треста из состава синдиката ограничивалось необходимостью предупреждения в срок, установленный уставом синдиката^[347]. Но на практике, в условиях поддержки синдикатских деятелей со стороны партийно-государственного руководства, превалировал принцип принудительности.

Первоначально синдикаты устанавливали контроль только над сбытом и снабжением в своей отрасли, но вскоре они переходят к согласованию и других сторон деятельности трестов. Так, в Положении о Солесиндикате в марте 1922 года было заявлено, что он оказывает воздействие на производство. Кожевенный синдикат имел право решения вопросов о закрытии отдельных заводов в трестах. Если весной 1922 года возможность регулирования синдикатами промышленности допускалась только на переходный период, то уже осенью была признана функция воздействия синдикатов на производственную деятельность трестов. К тому же, это широко применялось на практике. Благодаря синдикатам в 1922/23 году в промышленности имелись согласованные производственные программы. Под влиянием синдикатов проводилась и кампания по пересмотру трестов, особенно в спичечной, кожевенной, винокуренной и ряде других отраслей. С монополизацией рынка синдикатами росло и их влияние на производство. По мере расширения функций синдикатов их отношения с трестами развиваются от договорных к экономическому, а затем административному воздействию на тресты. Процесс был ускорен кризисом сбыта 1923 года. Уже в начале 1924 года в разъяснении Наркомюста по вопросу деятельности синдикатов была высказана идея единства последних с входящими в их состав трестами^[348].

Одновременно с расширением функций синдикатов шел процесс усиления воздействия на них со стороны центра — ВСНХ. На первых порах государство в лице ВСНХ не принимало непосредственного участия в процессе синдикатского строительства. Но успехи синдикатов повлияли на изменение позиции государства: через синдикаты, практически объединившие целые отрасли, можно было осуществлять эффективное воздействие на тресты и влиять на свободный рынок. Через синдикаты ВСНХ распределял государственные дотации и кредиты, в руках синдикатов были сосредоточены ссуды на заготовку сырья (особенно импортного). В целях усиления контроля за деятельностью синдикатских объединений ВСНХ помещал в них свои капиталы.

Что касается акционерных обществ, то вначале они были рассчитаны на привлечение частного капитала. Акционерная форма привлечения частника в экономику казалась партийно-государственному руководству наименьшим злом для социалистической системы, чем концессия и аренда, поскольку последние могли не только стать конкурентами для госпредприятий, но и в какой-то мере сузить сферу государственного хозяйства. Но вместе с тем на акционерную форму стали все больше обращать внимание в процессе поиска организационно-правовых форм государственной промышленности. АО должны были создать благоприятные условия для трестов в заготовке сырья и техническом обслуживании и тем самым закрыть для них возможности самостоятельного выхода на рынок, которые еще не блокировались синдикатами. В 1922 году в рамках отрасли стали создаваться сырьевые АО, призванные обеспечить тресты определенным видом сырья: АО «Продасиликат», АО «Химпродторг» и др. АО «Мельстрой», устав которого был утвержден СТО в ноябре 1922 года, учреждалось для постройки и ремонта фабрик и заводов пищевой промышленности страны^[349].

Акционирование осуществлялось и для приспособления централизованных государственных структур, связанных с промышленностью, к хозрасчетным условиям. В условиях применения элементов рынка, в частности кредита, акционерная форма облегчала возможность его получения, поскольку уставной капитал АО не делился на основной и оборотный (как у треста) с изъятием основного из частного оборота, что и позволяло обеспечить возврат кредитов путем взыскания с капитала общества. Акционерная форма признавалась полезной и при участившемся на местах к середине 20-х годов объединении государственных промышленных и торговых предприятий, а также при объединении предприятий, находящихся в различном ведомственном подчинении. Но «широкое» преобразование государственных трестов в АО в 20-е годы так и не состоялось, хотя в декрете о трестах от 10 апреля 1923 года подобные меры допускались. Еще в июле 1922 года руководство ВСНХ запретило объединениям и предприятиям ВСНХ приобретать акции или паи АО и паевых товариществ без разрешения Президиума ВСНХ. В январе 1924 года приказом ВСНХ СССР подведомственным трестам было запрещено вступать в АО или иные торгово-промышленные и кредитные объединения без специального разрешения, независимо от того, смешанное это АО или чисто государственное^[350]. Понятно поэтому, что уже с конца 1923 года проявилась тенденция замедления темпов акционирования, уменьшения мощности создаваемых АО, а также доли торгово-промышленной группы среди них. Если к 1 октября 1923 года было зарегистрировано 31 АО со средним размером уставного капитала в 4,2 млн руб., то за 1923/24 год появилось только 28 обществ, средний размер уставного капитала которых снизился до 4,1 млн руб.^[351]

Незначительное число акционерных обществ, а среди них небольшая доля промышленных, малая доля капиталов госпромышленности, вложенных в АО, — все это говорило о противоречиях, которые возникали в связи с тем, что эта частноправовая форма должна была функционировать на основе государственной собственности. На практике оплата госорганами записанных за ними акций, входящих в состав их имущества национализированных предприятий, осуществлялось в форме передачи АО этого имущества в пользование на определенный срок. Акционирование изначально шло под строгим контролем государства: разрешительный характер учреждения обществ, только именные акции (а на предъявителя в виде исключения по особому постановлению высших государственных органов). Контролирующая роль государства проявлялась и в руководстве деятельностью обществ, которое осуществлялось как через акционеров, представлявших государственные учреждения и предприятия, так и через представителей ВСНХ в органах управления АО. Аналогичное давление на правление обществ могли оказывать президиумы губернских исполкомов, если они были главными акционерами. На практике постановления и приказы ВСНХ адресовались не только трестам, но и акционерным обществам^[352].

Из стремления удержать процесс акционирования под государственным контролем проистекало завышение нижнего предела основного капитала и номинальной стоимости акций. По советскому законодательству, основной капитал АО исчислялся суммой не менее 100 тыс. руб., а каждая акция (пай) — не менее 100 руб. При этом учредители должны были оставить за собой и оплатить не менее 10 % всех выпускаемых акций. Тогда как для акционерных обществ, в которых преобладал государственный капитал, с разрешения правительства основной капитал и стоимость акций могли снижаться. Например, стоимость акций золотопромывочных обществ понижалась до 25 рублей, а акционерное общество «Добролет» выпускало акции даже по 1 рублю^[353].

Народу с вышеуказанными формами реализации государственной собственности, переход к мирному строительству поставил в повестку дня вопрос о привлечении в страну технических сил и материальных средств промышленно развитых государств в целях развития производительных сил России. В наиболее общем виде экономические цели, основные принципы и условия предоставления концессий были сформулированы в декрете СНК «О концессиях» от 23 ноября 1920 года: получение концессионером вознаграждения обусловленной в договоре долей продукта с правом вывоза за границу; предоставление торговых преимуществ и крупных заказов в случае применения особых технических усовершенствований в крупных размерах; продолжительные сроки концессий в виде страховки за риск и вложенные средства; гарантии правительства РСФСР по недопустимости конфискации и национализации вложенного имущества и одностороннего изменения условий концессионного договора. Но концессионер не обладал правами собственности, а только владения и пользования. Причем передача этих прав другим лицам допускалась только с разрешения Советской власти и только в концессионном порядке. По истечении срока договора основной капитал безвозмездно или за вознаграждение переходил к правительству РСФСР. Что касается юридических гарантий, то частично их предоставлял декрет, а частично выработала концессионная практика. В конкретных договорах концессионеру предоставлялись следующие гарантии: уравнение концессионного предприятия с государственным по обложению налогами и сборами; невмешательство госорганов в хозяйственно-административную деятельность вне пределов, предусмотренных в договоре; ответственность государства за убыток, причиненный должностными лицами и органами; свободный сбыт продукции или гарантии рентабельности, если товары подлежали сдаче государству или кооперации и пр.^[354]

Вряд ли можно рассматривать в данный период концессионные договора как отступление к капитализму, поскольку после публикации декрета СНК от 23 ноября 1920 года о концессиях Ленин сделал ключевое разъяснение секретарям московской организации РКП(б) о том, что «концессия это продолжение войны в хозяйственной плоскости»^[355]. Только переход к нэпу поставил вопрос о концессиях на реальную почву. На IV съезде ВСНХ был оглашен список возможных объектов концессий, а первые конкретные договора о концессиях с Большим северным телеграфным обществом, с Объединенной Американской компанией (асбестовая концессия «Аламерика») были заключены лишь в конце 1921 года.

Новые шаги в развитии концессионного дела были сделаны в 1922 году: в апреле в Генуе были приняты и оглашены принципы концессионной политики и список возможных объектов концессий, а летом на Гаагской конференции предложены не только сырьевые концессии (нефтяные, горные, лесные), но и предприятия обрабатывающей промышленности (сахарные, цементные, электротехнические). Особый вопрос составляла сдача в аренду отдельных территорий: в частности предполагалось отдать в концессию Камчатку^[356]. В 1922 году поступило до 300 предложений о концессиях от иностранных фирм, и было заключено 14 соглашений, тогда как в 1921 году — только 4. 1923 год характеризовался громадным количеством концессионных предложений (более 6000), хотя от крупных фирм исходили только 20–30. Из заключенных в этом году договоров 17 вскоре были прекращены: 7 краткосрочных и 10 расторгнутых ввиду невыполнения концессионерами своих обязательств. А из заключенных в 1924 году 25 договоров не было ни одного крупного^[357].

В целом для периода 1921–24 годов были характерны: медленное развитие концессионного дела, а также незначительная доля деловых предложений о концессиях и неумение довести переговоры о них до конца. Преобладали торговые, сырьевые и сельскохозяйственные концессии. Что касается промышленной сферы, то здесь наибольшее число предложений в 1922–24 годах было сделано в обрабатывающей промышленности. Хотя советское законодательство разрешало получать концессии не только иностранным, но и советским гражданам, на практике последнее как правило не осуществлялось. Не получили большого распространения и концессии, предоставляемые рабочим коллективам и кооперативам. Концессионная практика СССР пошла по пути предоставления концессий преимущественно иностранцам. Так, в 1922–1924 годах на первом месте по количеству заключенных договоров стояли Германия (21 договор), Англия (16) и США (10)^[358].

Соискателями концессий часто выступали бывшие собственники национализированных предприятий, которые смотрели на концессии как на средство возмещения своих убытков и выдвигали неприемлемые условия. Поэтому доля неудачных соглашений была значительна: в 1925 году из 110 соглашений 22 были прекращены, из них 13 ввиду невыполнения сторонами своих обязательств^[359]. Сильны были и политические мотивы при предоставлении концессий. Незнание торгово-промышленными кругами Запада советской страны и недостаточно укрепившееся доверие сторон в результате отсутствия решения целого ряда международных вопросов тормозили процесс передачи предприятий в концессию. Свою негативную роль играло отсутствие значительных свободных капиталов в Европе как следствие мировой войны, необходимость помещения крупных капиталов на долгое время, падающий курс советской валюты и т. п. Да и правовые гарантии были минимальны. Гражданский Кодекс РСФСР ввел понятие концессии как разрешения, как особого исключения из общего порядка^[360].

Еще в более ущемленном положении находилась частная промышленность. Становление частного капитала в 1921–1923 годах (так называемое первоначальное накопление) было тесно связано с периодом «разбазаривания госкапитала», то есть продажи государственными трестами со складов изделий текущего производства и неликвидных запасов частнику по ценам ниже себестоимости. Помимо этого, широко распространилась практика открытия частных предприятий государственными служащими на имя родственников, компаньонов или на свое имя и перекачка в такие предприятия государственных средств из тех учреждений, где они служили. Еще одним путем формирования слоя частных предпринимателей стала аренда предприятий вместе с запасами сырья и продукции, за которые ничего не брали. Эти запасы распродавались, вместо того, чтобы быть вложенными в производство. Средства в сферу частного предпринимательства перетекали за счет системы перекупок (скупка частными торговыми предприятиями изделий госпромышленности в государственных и кооперативных магазинах через подставных лиц), через механизм посредничества, за счет задержки возврата государственных кредитов, рекламной деятельности, валютных операций и контрабанды^[361].

Декретом ВЦИК и СНК от 7 июля 1921 года о кустарной и мелкой промышленности устанавливалось, что частные лица могут иметь промышленные предприятия с числом рабочих не более 20 человек, однако по декрету ВЦИК от 10 декабря 1921 года частной собственностью фактически могли стать предприятия с количеством рабочих свыше 20 человек. Не вносил ясности в этот вопрос и Гражданский Кодекс 1922 года, так как в нем лишь указывалось, что предметом частной собственности могут быть промышленные предприятия, имеющие наемных рабочих в количестве, не превышающем предусмотренного особыми законами, и что предприятия, в которых число рабочих выше установленного законом, могут быть в частной собственности не иначе, как на основании концессии. Только в мае 1925 года ВСНХ РСФСР на запросы с мест разъяснил, что регистрация мастерских с числом наемных рабочих свыше 20 не может быть допущена^[362]. И это в то время, когда существовали сотни таких предприятий. Многие совнархозы не регистрировали их или регистрировали условно.

В силу такого подхода законодателя частные предприятия в тот период могли развиваться лишь как мелкие и кустарно-ремесленные. В 1922–1923 годах продукция фабрично-заводской (цензовой) частной промышленности СССР составляла всего 11,6 % от всей продукции частной промышленности. При этом более 60 % продукции всей частной промышленности давала сельская кустарная промышленность^[363]. Причем удельный вес частной цензовой промышленности в 1920-е годы постоянно снижался. Кроме того, что частная цензовая промышленность — это мелкие предприятия, большая доля ее состояла из арендованных заведений: в 1923/24 году — 68,7 %. Здесь было занято 76,5 % рабочих и производилось 79 % продукции)^[364]. По данным ВЦСПС, удельный вес наемного труда на частных предприятиях в первой половине 1920-х годов не превышал 30 %, а остальные 70 % — владельцы предприятий и члены их семей. Однако из данных о частной промышленности за период 1921–1923 годов, имевшихся в ЦК РКП(б), следовало, что наемные рабочие в частной промышленности составляли всего 10,9 % от общего количества занятых в ней^[365]. И их доля сокращалась.

По многим показателям условия работы на частных предприятиях были лучше, чем на государственных: более высокая зарплата, продолжительный отпуск. Но и трудились на частных фабриках рабочие с гораздо большей напряженностью. Кроме того, санитарно-техническое состояние заведений частной промышленности значительно отставало от уровня госпромышленности. Так, один из частных механических заводов Саратова находился в большом, холодном каменном сарае. На просьбу рабочих улучшить отопление, хозяин заявил, что «нужно быстрее работать, тогда и согреетесь»^[366]. «Хозяева, хотя и стараются жить с нами «по душам», все кое на чем нас объегоривают. Видно, волка как не корми, а он все в лес смотрит. Так, уже 3 месяца прошло, как хозяева должны нам выдать спецодежду, а про нее ни слуху, ни духу. То же и с баней при заводе», — жаловался в редакцию журнала «Голос кожевника» рабкор из Воронежа^[367]. Понятно, что такие эксцессы не способствовали созданию атмосферы благоприятствования по отношению к частному предпринимателю.

В производстве частник занимался изготовлением товаров широкого потребления и переработкой сельхозпродукции. Наибольшее развитие частная цензовая промышленность получила в пищевой промышленности: в 1923/24 году на нее приходилось 54,3 % всех частных предприятий и 34,7 % предприятий этой отрасли промышленности. Далее шли кожевенная и меховая отрасли, металлообработка, обработка дерева, одежда, добыча и обработка камней, земли и глины^[368]. Частная цензовая промышленность даже в первые годы нэпа (когда прессинг на нее не был столь жесток) была весьма незначительна и по абсолютной и по относительной величине. Это 1,5–2 тыс. предприятий с 40 тыс. наемных рабочих, дававшие на 200–300 млн руб. продукции, свыше 40 % которой приходилось на мельницы^[369].

Устойчивой основы для развития частной промышленности не было: регулирование государством сырьевого рынка вело к разорению соответствующих частных отраслей. В литературе 20-х годов возможности частной промышленности серьезно конкурировать с государственной оценивались скептически. Централизованно-плановая экономическая система не была заинтересована в расширении рыночных отношений, стремясь ограничить их рамками товарного рынка. Задача «овладения рынком» понималась как создание госсектора торговли, огосударствления кооперации и вытеснения частника из торговли и производства, что и делалось до середины 20-х годов. В свою очередь, нестабильная политика в отношении частного капитала вела к расслоению рыночного пространства, к обособлению частника, его попыткам создать замкнутый круг оборота на уровне кустарной промышленности вне сферы регулирования государства.

Рынок труда: занятость и безработица

При таком отношении к частному сектору хозяйства (в том числе и к различным смешанным формам) взоры большевистского руководства были обращены на развитие государственного промышленного сектора. Однако последний на протяжении 1921–1923 годов явно не оправдывал возлагавшихся на него надежд. По разным данным, промышленность к октябрю 1923 года была восстановлена на 20–35 % довоенного уровня^[370]. Эти цифры были явно завышены. Дело в том, что преуменьшение промышленной продукции 1913 года составляло не менее 10 %^[371]. Не учитывается и то обстоятельство, что во многих отраслях (машиностроение, инструменты, уголь, нефть, оружие и пр.) максимум производства пришелся не на 1913 год, а на 1915–1916 годы. От большинства исследователей ускользнул и факт спекулятивного оживления промышленности, не связанного с развитием других отраслей народного хозяйства и происходящего за счет старых запасов сырья, топлива и материалов.

Накопления в государственной промышленности в 1922–1923 годах составили всего 250–300 млн руб., но эти средства позволили трестам произвести лишь небольшие амортизационные отчисления и осуществить некоторый ремонт оборудования. По 15 трестам было восстановлено основного капитала от 0,2 до 4,5 %, а нормы отчислений в амортизационный фонд были значительно ниже установленных ВСНХ 6–7 %^[372]. Ясно, что в накоплениях этого года на долю основного капитала почти ничего не приходилось. Производительность труда на 1 октября 1923 года составила всего 60–62,5 % довоенной^[373]. Причем абсолютный размер выработки на одного рабочего на крупных предприятиях союзного подчинения был ниже, а производительность труда росла более замедленным темпом, чем на предприятиях местной промышленности. И это при том, что на цугпромовские предприятия падало 90 % всех передаваемых промышленности в бюджетном порядке средств, а рабочие предприятий ЦУГПРОМа были более квалифицированы и менее связаны с деревней.

Одной из причин медленного роста производительности труда была дезорганизация рабочей силы в результате войны и революции. На рынке труда с начала 1919 года сложилась абсурдная ситуация, когда при резком сокращении промышленного производства и закрытии массы предприятий спрос на рабочую силу превышал предложение. Даже в 1921 году на 100 безработных приходилось 145 мест и 96 посылок на работу. Подобное положение объяснялось, с одной стороны, крайне низким уровнем заработной платы, не обеспечивающей даже прожиточного минимума, а с другой стороны, наличием ряда льгот для безработного, например, по оплате жилья, и разнообразных выплат и пособий. Подобное противоестественное состояние рынка труда ставило промышленность в чрезвычайно трудное положение — пустующих мест становилось все больше, а квалифицированной рабочей силы, которая могла бы занять эти места, катастрофически не хватало. При переходе к нэпу в сфере занятости в промышленности также наблюдались весьма противоречивые тенденции. С одной стороны, непрерывный рост занятости: в 1922 году общее число занятых возросло на 8 %, а в следующем году — на 15,5 %. В то же время сохранялись предпосылки роста безработицы в связи с закрытием убыточных предприятий и сокращением штатов^[374].

Непрерывный рост занятости при одновременном росте безработицы характерен для всего периода нэпа. По данным ЦСУ, в 1923 году в промышленности было занято 2,3 млн чел., то есть всего 54 % довоенного числа фабрично-заводских рабочих, а остальные частью оставались в деревнях, куда уехали в поисках пропитания, частью возвращались в город, но не могли найти работу и пополняли ряды безработных^[375]. Одновременно шел приток в города неквалифицированной рабочей силы из сельской местности и вовлечение в производство городской молодежи, достигшей трудоспособного возраста. Однако в большей степени спрос на рабочую силу удовлетворялся за счет детей крестьян, принесших с собой на заводы и фабрики деревенские особенности психического склада, в том числе и отношение к труду. По всей крупной промышленности рабочий в среднем оставался на одном предприятии около года, затем переходил на другое производство, нередко даже в другую отрасль. «Мигрировали» рабочие преимущественно в добывающих отраслях (в каменноугольной и железнорудной), где не требовалась высокая квалификация. Поэтому восстановление рабочих кадров, особенно квалифицированных, в тяжелой промышленности шло довольно медленно^[376]. Хотя культурные веяния, возникавшие за фабричными воротами, вторгались на фабрики, многое в практике набора, технике обучения и цеховой культуре в целом не менялось, пока не были предприняты фундаментальные изменения.

Еще медленней восстанавливались кадры инженерно-технических работников, сильно поредевшие в период военного коммунизма. Если за границей в передовых странах технический персонал составлял 10–15 % от общего числа занятых в промышленности, то в СССР — не более 2 %, что снижало уровень организации производства^[377]. Социальное и материальное положение этой группы с переходом нэпу несколько улучшилось. Если в 1918–1920 годах зарплаты рабочих и высших промышленных служащих (инженеров и техников) сравнялись, а в некоторых случаях заработок рабочих был выше, то к январю 1922 года инженеры стали получать почти в 1,5 раза больше рабочих^[378]. Но они по-прежнему оставались для массы рабочих классово чуждым элементов, терпимым лишь по необходимости. Много руководящих должностей занимали работники не имевшие необходимой профессиональной подготовки, главным образом бывшие рабочие-партийцы. Летом 1922 года в одной из центральных губерний была распространена анкета о профессиональной пригодности директоров фабрик и членов правления трестов. Выборка дала следующие результаты: 63 % опрошенных руководителей имели начальное образование, а по роду прежней деятельности более половины из них были рабочими, крестьянами и конторскими служащими^[379].

Низкий образовательный и культурный уровень директорского корпуса резко снижал качество управленческих решений и порождал многочисленные производственные конфликты. О сохраняющихся главкистских замашках «завов и помзавов» свидетельствуют отложившиеся в большом объеме в российских архивах жалобы рабочих на несправедливые увольнения, часто не согласованные с фабзавкомами и профсоюзами. Административный произвол нередко сочетался с нарушением трудового законодательства и выливался в форму откровенных угроз со стороны дирекции. Распространенным и обычным явлением того времени стали жалобы на «жандармское» поведение «красных директоров» по отношению к рабочим: «Этот директор, если услышит от рабочего хоть одно слово, то он обыкновенно грозит ему воротами. «А на твое место у меня найдется людей много», — и так же выражается по матерному при рабочих, вообще при ком хотите, не стесняясь. При увольнении рабочих таким образом из завода делает расписку, что этот рабочий, которого он увольняет, против него ничего не имеет и насильно заставляет расписываться»^[380].

Конечно, несмотря на свои сложности, рассматриваемый в данной главе период несомненно стал временем развития и расширения хозяйственной основы нэпа. Основными показателями этого стали рентабельность промышленного производства и рост производительности труда. В 1923/24 году почти все отрасли промышленности (за исключением металлопромышленности) свели свой баланс с прибылью. Изменилось отношение рабочих к своему труду, резко сократилось число прогулов, стала укрепляться материальная база заводов и фабрик, восстанавливались старые хозяйственные связи. Окрепшие государственные предприятия за счет налогов пополняли местные бюджеты и казну страны, а оттуда, в свою очередь, средства шли на техническое переоборудование промышленности и пуск ранее законсервированных объектов.

Очевидно и другое. 1923 год — это не только время развития и расширения нэпа, но и период первого серьезного структурного кризиса, проявления коренных противоречий нэпа, связанных с его становлением. Подобная «кризисная модель» порождала административные методы управления, особенно в отношении «командных высот». То есть нэп развивался лишь до тех пор, пока нэповские принципы не приходили в открытое столкновение с хозяйственным механизмом госсектора. А монополия государства на подавляющую часть предприятий промышленности разрывала целостность народнохозяйственного организма, лишая его необходимой гибкости и подвижности. Центральные органы в своем стремлении обеспечить максимально быстрый подъем промышленного производства не сумели, да и особенно не старались, найти соответствующий баланс между мерами административного и экономического характера. Вся государственная политика сосредотачивалась на перераспределении продукции предприятий. Особенно это касалось легкой промышленности, откуда путем директивного ценообразования и усиления налогового пресса перекачивались средства в базовые отрасли индустрии. Система в общих чертах сложилась.

Глава V Проблемы единой экономики

И. Б. Орлов

Поиски государственного знаменателя рыночной стихии

Перестройка экономики на «социалистический лад» к началу 1921 года резко разошлась с задачей выхода народного хозяйства из кризиса. Именно преодоление последнего потребовало возврата к рыночным отношениям. Но не нэп «развязал» рынок, а скорее загнанный в подполье рынок породил и подталкивал нэп дальше. Материалы 1918–1920 годов показывают неустранимость рынка из хозяйственной практики этого периода. Чекистские источники представляют богатую информацию относительно того, что во время Гражданской войны на советской территории жил полнокровной жизнью рынок земельных угодий, строений, предприятий, ценных бумаг и пр. Показательно, что почти все обвиняемые в середине 1920-х годов в крупных хозяйственных преступлениях в 1918–1921 годах служили или в Красной армии или в государственных учреждениях. Нелегальный частный капитал этой поры вырос в годы Гражданской войны: снабжение армии было «золотым дном»^[381].

После перехода на продналог развитие страны, рассчитанное на товарообмен через Наркомпрод и кооперацию, во многом под давлением неурожая и голода пошло по пути дальнейшего развития рыночных отношений. К осени 1921 года планы «социалистического обмена» окончательно трансформировались в идею государственного регулирования торговли и денежного обращения. Партия становилась на позиции «государственного регулирования капитализма», причем последний воспринимался уже не как один из укладов хозяйственного строя, а как целостная, хотя и противоречивая, система. Поэтому процесс реанимации рыночных отношений сопровождался восстановлением или созданием государственных учреждений, которые должны были взять на себя функции регулирования рынка. Так, в октябре 1921 года в распоряжении государства появился новый действенный инструмент регулирования хозяйства, и в первую очередь его государственного сектора, — Госбанк. Первоначально, при учреждении главного банка страны предполагалось, что он будет пользоваться монополией в области банковского дела. Но уже в 1922–1923 годах монополия Госбанка была существенно ограничена созданием Банка потребкооперации, Российского коммерческого банка, Торгово-промышленного банка и сети коммунальных и городских банков^[382].

Однако ощутимые изменения в хозяйственном механизме произошли только в 1922 году: было ликвидировано фондовое и нарядовое распределение, резко сократилась натурализация обмена и зарплаты, начал проводиться курс на сокращение эмиссии и создание твердой конвертируемой валюты, возродилась оптовая торговля, были ликвидированы пайки, упразднены трудовые армии, трудовые повинности и милитаризация отраслей. В мае 1922 года при СТО была создана Комиссия по внутренней торговле (КВТ), распоряжения которой на местах проводились через местные органы СТО — экономические совещания.

Формирование рынка с переходом к нэпу шло стихийно и весьма противоречиво. Характер и темп восстановления товарно-денежных отношений и рынка определяла частная торговля и вышедший из подполья частный рынок, которые придавали этому процессу спекулятивный характер. Начало процессу утверждения частника в торговле, как наиболее доходной сфере, было положено летом 1921 года: в июле установлен разрешительный порядок открытия торговых заведений, а декретом «О взимании платы за товары, отпускаемые государством для частного хозяйства» была заложена правовая основа договора купли-продажи. До 1922 года крупный капитал не решался выйти из подполья. Характерными признаками частной торговли первых лет нэпа были ее распыленность и небольшие размеры торговых предприятий. Первоначально формы частной торговли были достаточно примитивными: преобладала лоточная торговля, а торговля из стационарных помещений составляла менее ¹/₅ всех оборотов. Только с весны 1922 года разносных и разъездных торговцев начали постепенно заменять частные лавки и магазины.

Если в начале своей деятельности торговцы выступали под вывеской всевозможных товариществ и объединений, то вскоре нэпман вступил в оборот под собственной фирмой. А конкурентная борьба наметила тенденцию поглощения мелких предприятий крупными и перелив частного капитала из розничной торговли в оптовую. Менялась и география частной торговли: из сельских и периферийных районов она переносилась в городские центры. В 1922 году на долю частников приходилось 95 % розничных торговых заведений и 75 % розничного товарооборота, в оптово-розничной — 50,4 % товарооборота, а воптовой — 14,5 %. Однако по характеру своих операций частная торговля была на 80 % посреднической^[383].

В 1922 году правительство предприняло попытку обеспечить «цивилизованное взаимодействие» всех укладов на рынке с помощью формирующейся с лета 1921 года по инициативе торговой общественности сети товарных бирж. Если первые биржи (Саратовская, Пермская, Вятская, Нижегородская и в Ростове-на-Дону) были чисто кооперативными, то образование в конце декабря Московской Центральной товарной биржи ВСНХ и Центросоюза положило начало новому этапу развития биржевого дела, когда чисто кооперативную биржу заменяет «смешанная» с органами ВСНХ. В соответствии с концепцией «организованного рынка» большинство из возникших в первом полугодии 1922 года бирж были реформированы в соответствии с уставом Московской биржи, в котором перед биржей были поставлены задачи выявления спроса и предложения, регулирования торговых операций, контроля за правильностью и экономической целесообразностью сделок. Практически, на рынке промтоваров, более подверженному регулирующему воздействию государства, посреднические функции биржи отходили на второй план перед функциями учетно-контрольными. По своему содержанию подобная контрольная деятельность, противоречащая свободе торговли, совпадала с функциями торговой инспекции Наркомата РКИ^[384].

Первоначально биржевой оборот был слабым. Несмотря на приказ ВСНХ от 2 января 1922 года об участии государственных предприятий и организаций в биржевых операциях, школы «торговой грамотности» ими саботировались. Котировка на Московской бирже началась спустя 10 месяцев со дня ее образования, и вообще до второй половины 1922 года котировка производилась лишь на 24 из 39 существующих бирж^[385]. Слабость товарооборота на биржах объяснялась и тем, что с июля 1921 года до принятия 22 августа 1922 года постановления СТО «О товарных биржах» действовала практика полного устранения частных лиц и предприятий из сферы биржевого оборота. Чтобы избежать этого, ВСНХ еще в июне 1922 года издал специальный циркуляр с указанием на отсутствие в законодательстве положений о желательности устранения частной торговли из биржевого оборота, а в августе был снижен ценз для частных предприятий, желающих участвовать в работе бирж^[386].

Но к каким-либо существенным изменениям в деловом климате это не привело. Частные лица не могли быть членами биржи, хотя допускались на биржевые собрания, если были постоянными посетителями и уплачивали ежегодный взнос. Однако Саратовская биржа не препятствовала принятию в ее члены частных юридических лиц, а Петроградская — русских и иностранных фирм и частных лиц с совещательным голосом. Ввиду этого доля участия частного капитала при совершении биржевых сделок значительно уступала удельному весу государственных структур. Так, в 1923 году средний годовой процент падающего на частный капитал биржевого оборота не превышал 15,5 %, и темпы его роста были значительно меньше государственных оборотов: 11 % против 45 %^[387]. Посреднические функции биржевых маклеров рассматривались как второстепенные, мало значимые по сравнению с функциями консультаций и наблюдений за экономической целесообразностью биржевых сделок. Государство активно вмешивалось в работу маклеров, которые должны были стать проводниками государственной политики в области хозяйства. Делались даже попытки создания коллективных маклерских коммун, где все комиссионное вознаграждение шло в общий «котел» и распределялось поровну^[388].

Настоятельная необходимость существования бирж и рост их популярности выражались в быстром расширении биржевой сети: в 1923 году насчитывалось уже 70 бирж^[389]. Но государство не было заинтересовано в расширении рыночных отношений. Задача «овладения рынком» понималась как создание госсектора торговли и вытеснения частника из этой сферы. В целях усиления контроля государства за сделками частных лиц и расширения государственного присутствия в биржевой торговле, в сентябре 1922 года СТО обязало госорганы обязательно оформлять на бирже сделки, совершенные вне биржи. Поскольку биржи взимали более высокие сборы за регистрацию внебиржевых сделок по сравнению с биржевыми, то данное постановление способствовало искусственному увеличению биржевых оборотов.

Оздоровление финансов

Признание де-факто и де-юре товарно-денежных отношений поставило перед советским правительством задачу оздоровления финансов.

Примечательно, что с конца 1920 года Наркомфин углубился в поиски нового универсального измерителя ценности взамен денежного. Даже распределение денег стало переходить в ведение Совнаркома, а функции НКФ все больше сводились к техническим операциям печатания и рассылки денежных знаков. Основная же работа по оздоровлению финансово-кредитной система легла на правительство и Финансовую комиссию ЦК РКП(б). Отказ от аннулирования денежного знака был вызван тем, что легализовавшийся рынок вышел за рамки местного оборота. В постановлении ВЦИК от 10 октября 1921 года интересы казны возводились в степень высших государственных интересов, а перед финансовым ведомством ставилась задача сокращения эмиссии и развития банковских операций в целях развития государственного хозяйства^[390].

«Твердый» бюджет и конвертируемую валюту можно считать высшими достижениями финансовой политики первых лет нэпа. Одним из средств решения этих проблем стала реанимация налогов и превращение их в крупный ресурс государственного хозяйства. Придя к власти под лозунгом «долой налоги!», с переходом к нэпу большевики были вынуждены забыть об этой утопии. В феврале 1921 года был подготовлен проект декрета о полной отмене налогов, сбор которых был приостановлен. Переход к нэпу отмел эти планы, хотя и породил весьма громоздкую, характеризующуюся многочисленными сборами систему обложения. Причем центр тяжести был перенесен на группу косвенных налогов: акцизы, таможенные, гербовые и прочие сборы. В 1921 году на них пришлось 66,3 % от общей суммы налоговых сборов, а за 9 месяцев 1922 года они составили 72 %^[391].

В промышленности первым денежным налогом стал введенный в июле 1921 года промысловый налог, который состоял из патентного и уравнительного сборов. Но в 1921 году уравнительный сбор вводился только в 58 крупных городах и составлял всего 3 % с оборота, так как к обложению не привлекались государственные, коммунальные предприятия и кооперативные заведения, распределяющие среди населения предметы первой необходимости. Перелом в налоговой политике наступил в феврале 1922 года, когда к промысловому налогу были привлечены государственные и коммунальные предприятия, отменялись льготы для кооперации и повышались ставки патентного сбора, стоимость которого вносилась теперь по курсу довоенного рубля. Была также проведена дифференциация ставок налога в зависимости от видов товаров с повышенным обложением предметов роскоши. В ноябре этого года был введен подоходный налог, в отличии от промыслового учитывающего не величину оборота предприятия, а его доходность.

При всем при том значительная часть бюджета 1921–1923 годов оставалась натуральной, так как основной, продовольственный, налог взимался в натуре. После того, как обнаружилась нереальность «твердого» бюджета 1922 года, был составлен «ориентировочный», действовавший до октября месяца. В этом «ориентировочном» бюджете промышленность выделялась в самостоятельное хозяйство. Первоначальное наделение из бюджета крупных предприятий и трестов денежными средствами ограничивалось оборотными средствами, причем оно происходило постепенно, по мере роста доходов бюджета. Бюджет как бы переложил определенную долю своих затрат на восстановление промышленности и других отраслей на кредитную систему. Свою роль сыграло также подчинение ценообразования возможным ресурсам бюджета. Наряду с использованием предельных и восстановительных цен, которые по сути были заниженными против рыночной стоимости, экономию на расходах бюджета давала практика хронической задолженности государства как бюджетного потребителя, а нередко и просто неплатежи. Покрытие дефицита бюджета происходило не путем эмиссии бумажных денег, а кредитными операциями: госзаймами, вкладами населения и общественных организаций в сберкассы, фондами государственных имуществ и личного страхования и т. п.

Гиперинфляция, которая развивалась под воздействием страшного голода (за октябрь 1921 — май 1922 годов розничные цены выросли в 50 раз), стала решающим доводом в пользу введения параллельной валюты. Правда практическая реализация введения банкноты для кредитования крупной промышленности и торговой деятельности задержалась до ноября 1922 года, так как летом, ввиду хорошего урожая, гиперинфляция прекратилась. Однако длившаяся с мая по сентябрь 1922 года полоса относительной стабилизации совзнака была перечеркнута не только его чрезмерной эмиссией в августе, но и превращением иностранной валюты и золота в легальные средства платежа. Поэтому 11 октября 1922 года Совнарком декретировал выпуск червонцев — билетов Госбанка достоинством 1, 2, 3, 5, 10, 25 и 50 червонцев и золотой монеты достоинством в 10 рублей, а 28 ноября первая банкнота была выпущена в обращение. На валютном рынке как внутри страны, так и за рубежом, червонцы свободно обменивались на золото и иностранную валюту по довоенному курсу царского рубля: 1 доллар за 1,94 рубля.

Благодаря существенному ограничению в первый период использования банкнот для покрытия государственных расходов, Наркомфину удалось добиться сокращения расходов на содержание госаппарата и финансовую поддержку промышленности и транспорта. Эта мера способствовала сокращению бюджетного дефицита. Правда удержать рост бюджетных расходов в пределах разумного не удалось, так как принципиальные решения о размере бюджета принимало политическое руководство страны, которое не проявляло необходимой компетентности и твердости при рассмотрении заявок ведомств. Более того, по мере внедрения банковских билетов в оборот менялось их положение. Если вначале они служили ценной бумагой, то потом постепенно превратились в денежный знак. Банкнота, не став выразителем кредитного обращения, встала в конкурентные отношения к казначейским деньгам и стала жить за счет казначейской эмиссии. С целью удержать равновесие между валютами 7 июля 1923 года было принято решение ВЦИК об ограничении месячной эмиссии совзнака 30 миллионами рублей. Но одновременно летом были приняты решения о взимании налогов и тарифов в золотом исчислении и переводе на золотое исчисление расходной части бюджета, что подтолкнуло рост совзначных цен.

Население стало прятать червонцы про запас, а тресты, страхуясь от обесценивая совзнака, в сентябре — октябре взвинтили цены. В условиях острого разменного голода и нехватки средств на обеспечение хлебозаготовительной кампании осенью 1923 года в руководстве страны окончательно определилась политика ликвидации совзнака. Наркомфин терял контроль над совзначной эмиссией: в августе — сентябре в отдельных регионах страны появились суррогаты мелких денег — боны, талоны, знаки.

Обострило ситуацию на рынке и смещение приоритетов в области ценового регулирования в сторону прямого администрирования. Само по себе регулирование цен в различной мере и с различной эффективностью стало применяться уже с начала 1922 года, а с осени можно уже говорить о регулировании цен по всему спектру товаров. В целом воздействие государства на рынок с помощью политики цен осуществлялось методами прямого, через предельные или твердые цены, и реже — косвенного регулирования: через налоговую, таможенную и тарифную политику, а также, с конца 1922 года — с помощью товарной интервенции. Хотя прямое установление цен, как метод государственного регулирования, получило широкое распространение только с осени 1923 года, но попытки подобной практики заметны также с начала 1922 года. Постоянное совещание при Главметалле ВСНХ устанавливало с весны 1922 года минимальные цены на черные металлы и изделия из них, обязательные для участников совещания при отпуске им товаров. Бюро съездов химической промышленности подобным образом устанавливало цены на химические продукты.

Толчком к прямому вмешательству государства в дело ценообразования послужило утверждение Комвнуторга, главными задачами которого стали не только наблюдение за рыночным оборотом, организация бирж и ярмарок, но и установление предельных накидок на товары на разных ступенях товарооборота. Правда, до конца 1923 года роль ведомства была невелика, ввиду того, что оно не было наделено административными функциями. Кроме того, широкомасштабное регулирование цен затруднялось необходимостью непрерывного пересмотра совзначных цен. В то же время комиссии были предоставлены самые широкие права в области регулирования цен. Уже во второй половине 1922 года Комвнуторг применил свои регулирующие права в отношении цен на хлеб, соль, сахар и мануфактуру. А когда после хорошего урожая потерял актуальность вопрос о регулировании хлебных цен, комиссия переключилась на промышленные цены, ограничиваясь директивным установлением оптово-отпускных цен по группам товаров^[392].

Кризис 1923 года

К лету 1923 года экономическое положение в стране сильно обострилось в результате «кризиса сбыта» промышленной продукции, недовольства рабочих дифференциацией зарплаты в различных отраслях и ростом безработицы в результате курса на концентрацию производства. Кроме того, заработная плата в столицах, как правило, на 30–35 % превышала заработок в провинции, что сильно обостряло обстановку на местах и приводило к усиленному потоку безработных и сельского населения в столицы и прежде всего в Москву^[393]. В июне — июле по стране прокатилась волна забастовок из-за задержки зарплаты. Осенью 1923 года во многих губерниях страны наблюдался голод, а количество забастовок в сентябре — октябре достигло 217. В них приняло участие 165 тыс. человек. В сводках ОГПУ прямо отмечалось, что «политическое настроение рабочих неудовлетворительно»^[394]. Серьезную угрозу для власти представляло то, что 96,5 % общего числа конфликтов на госпредприятиях страны в 1923 году прошло без ведома и даже вопреки решению профсоюзов^[395].

Нэп не был бескризисной моделью, но в ряду кризисов двадцатых годов кризис 1923 года занимает особое место. К концу года нэповская система в общих чертах сложилась, поэтому «кризис сбыта» проявился как системный, став начальной гранью перехода нэпа на новую стадию создания всеобъемлющей системы государственного управления экономикой. Кризис впервые со всей очевидностью поставил вопрос о трудностях осуществления индустриализации страны, обнажил коренные социально-экономические противоречия развития нэповской экономики.

Следует подчеркнуть некоторую условность и неточность термина «кризис сбыта» применительно к сложившейся ситуации осени 1923 года. Трудности сбыта коснулись в большей степени сельскохозяйственных машин и инвентаря, но так как главной проблемой того времени была «смычка» города и деревни — город остро нуждался в хлебе, а промышленность в сырье, — то кризис и стал оцениваться как «кризис сбыта». Тот факт, что кризис проявился не столько в недостатке сбыта, сколько в невозможности при наличных оборотных средствах расширить производство до нормальных размеров, отмечен материалами по анализу промышленной конъюнктуры осени 1923 года, подготовленными ВСНХ^[396].

Надо учитывать, что торговые запасы росли постепенно в течение 1922/23 года и достигли к осени в некоторых отраслях размеров 3–4-х месячного производства. При обычных условиях эти накопления опасности не представляли: в довоенное время нормы запасов достигали размеров 9-месячной потребности^[397]. Но при бедности промышленности оборотными средствами даже небольшая заминка в сбыте грозила опасностью срыва нормальной работы. Избытка товаров не было, исчерпание платежеспособного спроса населения произошло при весьма незначительном размахе индустриального производства. Промышленность в 1923 году дала всего 35 % довоенного производства, а если выделить отдельно предметы крестьянского потребления, то это составит ¹/₄ — ¹/₆ довоенного уровня^[398]. Кризис 1923 года скорее можно считать кризисом перепроизводства только внутри промышленно-городского цикла, а с точки зрения всего народного хозяйства в целом — кризисом недопроизводства и недопотребления.

В исследованиях причин кризиса 1923 года в качестве отправной точки берется до сих пор явление «ножниц» цен на промышленные и сельскохозяйственные товары. Но это далеко не бесспорно. «Ножницы» в России до войны были вдвое больше, чем на 1 октября 1923 года, но это не вызывало кризисов в сбыте промышленной продукции^[399]. Конечно, «ножницы» цен, подрезав и без того невысокую покупательную способность сельского населения и емкость внутреннего рынка, в значительной степени способствовали созданию «кризиса сбыта». И все же, являясь отражением хозяйственной конъюнктуры 1922/23 года, сами по себе они не могли привести к столь острому кризису, разразившемуся неожиданно для государственных органов в конце августа 1923 года.

Признаки кризиса наблюдались еще с осени 1922 года, когда возникло падение, а в ряде случаев и полный застой сбыта как промышленных, так и сельскохозяйственных товаров. Особенно это отразилось на сбыте продукции табачного, трикотажного и ряда других трестов. Заминки в сбыте резко проявились в январе 1923 года, когда оборот снизился по отношению к декабрю почти наполовину. Но в феврале-марте произошло некоторое оживление сбыта, сменившееся затем в первой половине апреля новым резким падением. К весне 1923 года наблюдалось два явления: с одной стороны, «кризис сбыта», который определялся не только снижением покупательной способности деревни, но и тем, что деревня предпочитала покупать продукцию кустарно-ремесленной промышленности, как более дешевую и более приспособленную к ее потребностям, а с другой стороны, наблюдался товарный голод, во многом связанный с несовершенством торгового аппарата. Но в июне Президиум Госплана принял постановление, в котором отмечалось, что кризис сбыта конца 1922 года миновал и в будущем до конца хозяйственного года не следует ожидать его повторения^[400]. Возможно, такой оптимистический прогноз диктовался настроениями в партийном руководстве. Диаграмма ценовых «ножниц», продемонстрированная Троцким на XII съезде партии, скорее послужила иллюстрацией изменяющейся конъюнктуры, нежели сигналом к принятию срочных и решительных мер по изменению торговой и промышленной политики хозяйственных органов.

Сокращение сделок трестов, синдикатов и товарных бирж в июле — сентябре 1923 года переросло в настоящую торговую депрессию: осенью сокращение оборота составило 27 %^[401]. В октябре — ноябре торговая депрессия охватила все районы и все группы товаров, хотя наиболее остро проявлялась она на рынке промтоваров. Наиболее острыми центрами депрессии были центральные, северные и восточные районы страны. К началу ноября кризис стал задевать не только сферу торговли и кредита, но и область производства: налицо было разорение некоторых трестов и напряженное финансовое положение для других. На объемах производства, за исключением Моссукна, Резинтреста, Сельмаша, Фармоправления, Шелкоправления, кризис не отразился: валовая продукция за октябрь являлась рекордной, не замечалось сокращения и в ноябре^[402]. Но темпы развертывания промышленного производства упали. Особенно кризис охватил сельскохозяйственное машиностроение и транспортные заказы, так как транспорт, переведенный с октября на бездефицитную эксплуатацию, был вынужден сократить свое потребление, не выдержав цен на металл.

Если конъюнктура 1921/22 года была убийственно неблагоприятна для промышленности, работавшей себе в убыток, то в 1922/23 года конъюнктура резко повернулась лицом к промышленности. Эта стихийная экономическая конъюнктура была дополнена столь же благоприятной для промышленности конъюнктурой экономической политики, постепенного возврата к плановому хозяйству, введения нэпа «в границы абсолютно необходимого». Действовал целый рад факторов, часто субъективного характера, осложнивших хозяйственную конъюнктуру осенью 1923 года, когда стала ясно намечаться тенденция к схождению «ножниц».

В ряду факторов, поставивших промышленность и торговлю перед лицом кризиса осенью 1923 года, следует выделить просчеты торговых органов. Урожай 1923 года запоздал: уборка хлеба закончилась на месяц позже обыкновенного. Когда действовала Нижегородская ярмарка, урожай еще не был снят. Руководство, ориентируясь на осеннее оживление в торговле, не приняло в расчет того обстоятельства, что крестьянин предпочтет вначале внести единый сельхозналог, а потом торговать. Кроме того, задержка кредитов на хлебозаготовки привела к их позднему развертыванию на местах. Сыграло свою роль и желание промышленности произвести побольше товаров на осеннее оживление торговли, связанное во многом с реализацией урожая. Однако в большей степени на это оживление ориентировалась торговля: кризис произошел при скоплении товаров не на складах фабрик, а на складах кооперативных обществ и торговых организаций.

Но за очевидностью спекулятивного спроса торгового аппарата, надеявшегося выгодно использовать осеннюю конъюнктуру, нельзя не видеть того, что «заминки» в сбыте и временная приостановка роста промышленности объяснялись в значительной мере ошибками экономической политики. В числе таких ошибок наиболее важной явилась банковская политика осени 1923 года. Начало кризиса было ускорено сокращением с сентября банковских кредитов, которое банковские деятели объясняли желанием воздействовать на политику цен хозяйственных органов, якобы пользовавшихся кредитом для задержки товаров на складах и взвинчивания цен, необходимостью перестройки активов Госбанка в связи с началом хлебозаготовительной кампании и сокращением эмиссии банкнот в целях повышения курса червонца, угрожающе понижавшегося в последние месяцы хозяйственного года.

Если весной и летом 1923 года промышленность ежемесячно расширяла объемы своего кредитования на 18–19 млн руб., то в сентябре и октябре промышленность получила всего 6 млн руб.^[403] Промышленности пришлось платить по векселям в условиях отсутствия реализации, что еще более усугубило кризис. Кроме того, так как не было вовремя проведено кредитование хлебозаготовок, то крестьяне не смогли продать хлеб и купить продукцию промышленности. Сжатие кредита началось за 2,5 месяца до того, как реализация урожая стала давать ощутимый эффект для оборота с промышленностью. Когда осеннее оживление себя не оправдало, то «кризис сбыта», замаскированный кредитной политикой лета — осени 1923 года, обнаружил себя в полной мере.

Кроме внутренних факторов, важную роль в образовании и развитии кризиса сыграли советский протекционизм, слабость внешней торговли и отгороженность российской экономики от мирового рынка. С переходом к нэпу монополия внешней торговли не претерпела каких-либо существенных изменений. 9 августа 1921 года. Наркомату внешней торговли было предоставлено право самостоятельных заготовок и реализации экспортных товаров^[404]. А для непосредственного проведения коммерческих операций была создана Государственная экспортно-импортная торговая контора «Госторг». Первую трещину монополия внешней торговли дала осенью 1922 года, когда части организаций была предоставлена возможность, хотя и под строгим государственным контролем, заключать сделки. Второй трещиной стало упрощение весной следующего года системы экспорта-импорта и разрешение создания внешнеторговых синдикатов и акционерных обществ.

Но в целом сохранявшаяся монополия Внешторга и недостаточность средств тормозили развитие экспортно-импортных операций. К середине 1920-х годов по объему внешнеторгового оборота СССР находился на 24-м месте в мире. Особенно сильное сужение оборота произошло по сравнению с дореволюционными показателями. До 1923 года экспорт почти не развивался, что было связано с блокадой Советской России и ее рецидивами. Хотя по составу вывозимых товаров создалось более благоприятное соотношение, чем до революции. Больший процент общего количества экспортируемых товаров составляла продукция добывающей промышленности и относительно меньший процент — сельскохозяйственная продукция. Показатели импорта 1921–1922 годов, свидетельствующие о его росте, не отражали развитие собственно внешней торговли: цифры импорта этих лет демонстрируют чрезвычайные закупки за золото железнодорожного оборудования, продовольствия и топлива для борьбы с голодом и разрухой^[405].

В основу антикризисной программы, принятой на вооружение партийно-государственным руководством, было положено узкое понимание кризиса осени — зимы 1923/24 года как «кризиса сбыта». Отсюда попытки ликвидировать «заминки» в сбыте любой ценой. Хотя на экстренный характер принимаемых мер повлияло обострение социальной обстановки в стране, все же при принятии тех или иных экономических решений преобладали, как правило, политические и идеологические факторы. Весь этот комплекс мер, оказавших первоначально оздоравливающее воздействие на экономику, но проводимых жестко, непоследовательно и часто без учета изменений конъюнктуры рынка, привел на практике к неоднозначным и противоречивым результатам.

Некоторые частные меры были вполне обоснованы и приемлемы. Так, для реализации сельхозмашин в ноябре 1923 года выход был найден в предоставлении долгосрочных льготных кредитов сельскому населению и в распределении запасов сельскохозяйственных орудий со скидкой в 30–50 %^[406]. Это дало весомый эффект в оживлении торгового оборота и в преодолении кризисных явлений в отраслях, связанных с сельскохозяйственным машиностроением. Оживили сбыт окончание продналоговой кампании и переход с 1 января 1924 года на уплату единого сельхозналога только деньгами и облигациями займов. Но в последующем и эта мера, лишившая государство натуральной части налога, в условиях хронического недостатка промтоваров привела к обострению проблемы хлебозаготовок.

К декабрю 1923 года кризис начал смягчаться, что отразилось на некотором оживлении торговли и кредита. Однако частичное оживление сбыта в этот период было связано с усилением активности частного торгового капитала, бросившего крупные наличные средства на закупку товаров госпромышленности^[407]. А оборот госпредприятий и грузооборот оставались на прежнем уровне. Реализация промышленной продукции осуществлялась до конца года не в полной мере, а запасы промышленных товаров продолжали расти. Промышленность и к концу года оставалась в тяжелом положении: ряд организаций находился на грани ликвидации, сырьевые заготовки не были обеспечены финансированием, росла задолженность по векселям, в отдельных случаях предприятия оказывались не в состоянии выплатить зарплату^[408].

«Кризис сбыта» дал толчок первым шагам, направленным на свертывание рынка и на подмену еще не развившихся рыночных отношений бюрократическими подпорками. Борьба за «овладение рынком» опиралась, главным образом, на политику низких цен. Стратегия регулирования внутреннего рынка государством состояла в поддержании сельскохозяйственных цен на уровне, делающим экспорт рентабельным, и в достижении низких безубыточных цен на промтовары путем снижения их себестоимости и торговых наценок. Снижение цен промышленности преследовало цель выбить частника с крестьянского рынка, даже с известными жертвами для государства. Хозяйственная политика «большинства» ЦК партии исходила из стремления установить рыночные цены независимо от размеров производства, исходя из желательного соотношения цен промышленности и сельского хозяйства. А так как это соотношение было неблагоприятным для последнего, отсюда и стремление снизить промышленные цены во что бы то ни стало.

Кампания по принудительному снижению отпускных цен трестов развернулась сразу после октябрьского (1923 г.) пленума ЦК. Выбранный путь административного снижения цен промышленности принес нужный и в общем то приемлемый результат только на короткое время, как временная и тактическая мера. В результате начавшейся кампании по снижению цен промышленности уже в конце 1923 года обанкротился Центросоюз. Кажущиеся легкость и эффективность решения сложнейших задач экономики путем административного воздействия на цены перекрывали в глазах руководства оборотную сторону проблемы. Снижение отпускных цен промышленности почти не доходило до потребителя — весь эффект сводила на нет плохая торговая организация и спекуляция. Происходила перекачка с таким трудом накопленных средств из промышленности в торговлю, что было весьма разрушительно для экономики на стадии восстановления. Помимо этого, использование методов «военного маневрирования» — завоз промышленных товаров в сельские магазины к моменту сбора урожая, — привело к возникновению дефицита товаров в сырьевых районах Нечерноземья и в крупных городах. Но руководство посчитало товарный кризис временным явлением, продолжая политику неуклонного снижения цен^[409].

Ф. Э. Дзержинский, утвержденный на посту Председателя ВСНХ 2 февраля 1924 года, стал проводником «топорного», по его собственному признанию, снижения цен. Выступая в феврале 1926 года на XXII чрезвычайной партконференции в Ленинграде, он признал, что в ходе этой кампании промышленные цены были снижены значительно ниже восстановительных, при которых окупаются издержки и обеспечивается развитие производства^[410]. Не удивительно, что Центр часто терял контроль над обстановкой, пропуская необоснованные повышения цен трестами. Последние находили способы обходить декреты о снижении цен путем ухудшения качества продукции, особенно в текстильной промышленности, сокращения производства ходовых товаров, на которые распространялась политика нормированных цен, и расширения производства неходовых.

Оживление на рынке предметов легкой индустрии в январе-феврале 1924 года было вызвано не покупательским спросом, а закупками частных фирм и лиц. Массовые закупки мануфактуры в кредит имели своей целью страхование частником своих средств в условиях падения курса червонца. Если осенью 1923 года частники вкладывали совзнаки в червонцы, то в начале следующего года — в товары. Ожесточенное наступление частного капитала наблюдалось и в других областях: массовые заготовки дров вытесняли с рынка донецкий уголь, на хлебном рынке развернулась спекуляция хлебом, закупленным в период низких цен осени 1923 года. Развитие товарооборота в сложившихся условиях пошло в направлении роста цен, прежде всего на продовольствие. Усиленная казначейская эмиссия, сыграв свою роль в преодолении «кризиса сбыта», привела к излишку денежных средств и инфляции денежного рынка. Обесценивание совзнака (3–5 % в день) смягчило депрессию на рынке, так как держатели совзнаков стремились обратить их в товары. Да и крупные учреждения усилили оборот, стремясь избавиться от обесценивающихся денег^[411]. Но вскоре усиленный выпуск совзнаков, ведущий к росту товарных и падению червонных индексов, стал дестабилизировать рынок. Поэтому в январе 1924 года было принято решение о ликвидации системы параллельных валют путем обмена совзнака на червонец.

5 февраля декретом ЦИК и СНК СССР был объявлен выпуск государственных казначейских знаков в купюрах 5, 3 и 1 рубль в червонном исчислении, а с 14 февраля была прекращена эмиссия совзнаков. 7 марта в последний раз был объявлен официальный курс червонца в совзнаках: 1 червонный рубль менялся на 50 тыс. рублей образца 1923 года или на 50 млн рублей образца 1921 года. Назначение такого курса преследовало фискальные цели, для чего и был форсирован темп падения совзнака. Эта мера ударила по держателям последнего, прежде всего по широким слоям сельского населения. Выкупная операция была завершена к 31 мая 1924 года, а кампания по снижению цен промышленности была использована для закрепления денежной реформы.

Быстрое введение твердой валюты стимулировало рост товарооборота, но положительный эффект оказался кратковременным. Червонец сыграл роль регулятора: потребители, вкладывая деньги в устойчивую валюту, воздерживались от покупок, тем самым оказывая дополнительное давление на промышленность. Товарный голод, прерванный проведением денежной реформы, возник вновь, постепенно превратившись в хроническое явление советской экономики. Повышение сельскохозяйственных и снижение промышленных цен лишь временно сняло проблему «кризиса сбыта», но не устранило опасность «качелей» в деле ценообразования — стихийного отхода при неприятии товаров рынком и нового скачка при необходимости платить зарплату рабочим. Положение с выплатой зарплаты не улучшалось. Комиссия ЦК и ЦКК, срочно образованная в связи с острыми конфликтами рабочих с администрацией по поводу задержки зарплаты, сообщила на заседании Политбюро в конце августа 1924 года о том, что в течение летних месяцев задолженность по зарплате составила 4 млн руб. Причем задолженность по зарплате имела место преимущественно в промышленности союзного значения, главным образом, в тяжелой индустрии. И это с учетом того, что она в цугпромовских предприятиях несколько ниже, чем по промышленности в целом^[412].

Задача преодоления кризисных явлений в промышленности была осложнена тем, что XIII съезд партии в мае 1924 года выдвинул задачу приоритетного развития металлопромышленности в условиях продолжающегося снижения промышленных цен трестов. Партийный форум окончательно утвердил концепцию, согласно которой регулирование цен стало одним из основных принципов и методов нэпа. Речь шла об администрировании, но в оболочке экономических терминов, что весьма характерно для творца этой политики Бухарина. Снижение цен сделалось орудием в руках государства в борьбе за повышение производительности труда, часто без учета того предела, который ставили технические условия производства того времени, и во многом за счет повышения интенсивности труда рабочих.

Репрессии против частного капитала

Трудности выхода из «кризиса сбыта» открывали возможности перекладывания вины за обострение экономической и социальной обстановки в стране на частный капитал. На фоне разгоравшегося кризиса, в конце ноября 1923 года ОГПУ начало операции по административной высылке из Москвы, а затем и из других крупных городов, спекулянтов, контрабандистов, валютчиков и других «социально опасных элементов». Причем репрессии обрушились на лиц, связанных как с черной, так и с официальной валютной биржей. В феврале следующего года более тысячи нэпманов были обвинены в спекуляции и сосланы из Москвы на север. Эти репрессии загоняли спрос на валютные ценности в подполье. Хотя в целом они не достигли таких масштабов, чтобы развалить валютный рынок, но затруднили проведение денежной реформы. Поэтому в начале марта 1924 года по предложению Г. Я. Сокольникова Политбюро дало указание ОГПУ прекратить репрессии против биржевиков^[413].

В целом 1924 год открыл второе крупное наступление на частника, подготовка к которому началась еще в прошлом году. В течение 1923/24 года размеры банковских кредитов частной клиентуры были снижены в несколько раз, а налоги увеличились в 16 раз по промысловому обложению и почти в 5 раз — по подоходному. 1924 год обозреватели иностранных газет назвали «годом второй революции», так как было закрыто около 300 тыс. частных предприятий. В целях борьбы с «рыночной стихией» были предприняты меры по установлению административного надзора за самыми мелкими предприятиями. Частникам было запрещено продавать продукцию государственной промышленности^[414].

Подобная практика не была чем-то новым в отношении властей к частному капиталу. Речь скорее шла о масштабах репрессий. Бурное развитие частного предпринимательства в конце 1921 — вначале 1922 года «спровоцировало» волну хорошо организованных процессов над частными предпринимателями по обвинению в нарушении трудового законодательства. В декабре 1921 года в Москве прошел один из первых таких процессов, который носил показательный характер. Со второй половины следующего года увеличилось давление на предпринимателей со стороны профсоюзов. Возрос и налоговый пресс. Особенно обременительными были ставки промыслового налога. Дело в том, что частные предприниматели дважды платили уравнительный сбор с одной и той же продукции — с оборота в производстве и с оборота от продажи в своем магазине. Циркулярным распоряжением по Центроналогу от 24 января 1923 года к промысловому обложению были привлечены водяные и ветряные мельницы, сельские кузницы и т. п. По новой классификации, принятой Наркомфином РСФСР в июле 1923 года, ставки промыслового налога с госпредприятий были в 2–4 раза ниже ставок частных предприятий. И это не считая подоходного налога и местных сборов, принудительных займов и высокой арендной и квартирной платы. Посредством налогового обложения изымалось до 90 % доходов частных предпринимателей^[415].

Все это вынуждало предпринимателей переходить к нелегальным формам деятельности: к подпольной раздаче работы на дом, созданию лжекооперативов и фиктивных артелей и т. п. А это, в свою очередь, вызывало очередной виток карательной практики по отношению к частному сектору. И не только к нему. При переходе к нэпу «забыли» реорганизовать органы контроля как в центре, так и на местах. Отсюда и кампании по борьбе со взяточничеством и стихийная «чистка» госаппарата, в том числе и милиции. Например, в Нижнем Новгороде кампания по борьбе со взяточничеством продолжалась с середины октября 1922 года до мая 1923 года^[416].

Все это подпитывало негативное отношение к нэпу, как в высших эшелонах власти, так и в широких массах, которые с влиянием нэпа связывали возвращение к «старым порядкам». Так, прием нового рабочего или получение более высокого разряда сопровождались выставлением «угощения» мастеру. Власти делали все, чтобы нелепая фигура толстого человека во фраке и в котелке сделалась непременным атрибутом многочисленных театрализованных шествий. Неудивительно, что в глазах рядовых граждан российские предприниматели представали в столь карикатурном облике: «Видим, идет семипудовая тетка с заплывшим от жира лицом, в пышном наряде, напыщенная косметикой, за ней идут дети, также нарядные, самодовольные, счастливые. Идут очкастые, усастые, в три обхвата дяденьки, с золотыми, блестящими кольцами»^[417].

Очевидно, что все неудачные попытки в создании «единой экономики» были свалены на частный капитал, несмотря на то, что в 1923/24 году на его долю в основных капиталах всей промышленности приходилось весьма скромная часть — всего 12 %, а в цензовой промышленности она была ничтожна — 0,7 %^[418]. Но причины этого явления лежали глубже. Во-первых, функционирование государственного (крупное производство) и негосударственного (мелкое производство) секторов не было органически увязано единым рынком. Во-вторых, превращения многоукладной экономики в смешанную не произошло из-за политизации и усиления государственного вмешательства. Завершенная весной 1924 года денежная реформа застала уже начавшееся разрушение рынка путем вытеснения частника из товарного оборота, проведения систематической политики снижения цен (можно особо выделить кампании осени 1923 года, февраля — марта и июля — сентября 1924 года), замены рыночного товародвижения «планами завоза» и т. п. Государственное регулирование все больше охватывало процессы заготовки сырья, условия производства и продажи промышленной продукции в общественном, кооперативном и частном секторах экономики. Тем самым были сделаны важные шаги на пути превращения так и не сложившейся «единой экономики» в экономику единственной собственности.

Выход из кризиса осени — зимы 1923–1924 годов совпал со смертью В. И. Ленина. Состоявшийся 31 января 1924 года пленум ЦК партии призвал членов партии, монолитность которой подверглась серьезному испытанию в ходе внутрипартийной дискуссии 1923–1924 годов, «изжить создавшееся обострение и укрепить полное единство радов»^[419]. Ленин, как политический символ, выполняющий мобилизационную функцию, стал олицетворять в массовом сознании коммунистическую партию, советскую власть и социализм. Эта ипостась образа настойчиво культивировалась, например, в ленинской вербовке в партию в 1924 году. В пропагандистских целях стал широко использоваться мифологический мотив — образное выражение «лампочка Ильича», что задавало кампании нужный идеологический контекст. Электрификация неотделима от Ленина: она усиливала мотив вечности вождя и его идей, наделяя его светоносностью и вездесущностью ассоциируемого с ним электрического света. Символично, что электрификация сел и деревень приурочивалась не к дате рождения Ленина, а к дате его смерти^[420]. Для страны начинался как бы новый отсчет времени, в котором не находилось места «проклятому прошлому» в силу всеобщей ослепленности «призраком будущего».

Раздел 2 Пределы нэпа. 1924–1926

Глава VI «Новый класс» и становление системы государственного абсолютизма

С. А. Павлюченков

Ленин versus Троцкий

В первый год после провозглашения новой экономической политики развитиеситуации на большевистском политическом Олимпе и мотивы деятельности громовержца — Ленина в подавляющей степени определялись теми противоречиями в механизме верховной власти и личных отношениях между Лениным и Троцким, которые столь резко проявились в форме дискуссии о профсоюзах на рубеже войны и мира.

Пресловутая дискуссия о профсоюзах осязаемо продемонстрировала, что некий невидимый круг, очертивший пространство реальной политической власти, замкнулся, система власти, ее основные институты сформировались и вступили во взаимное противоречие. Важнейшим определилось противостояние двух неразрывных элементов устройства государственной власти — системы государственного функционализма, олицетворенной в Политбюро ЦК и системы кадровой власти, во главе с Оргбюро и Секретариатом ЦК. Другими словами, проявилось извечное противоречие, присущее любой власти — между системой управления и механизмом ее преемственности в специфическом коммунистическом варианте^[421]. За 70 последующих лет эти могущественные ветви власти неоднократно вступали в обостренные отношения, и дело заключалось не в «хороших» и «плохих» руководителях, а в том, что обществу периодически требовалась перестройка, модернизация, насущность которой более чутко улавливала система государственного управления — в противоположность кадровой системе, ревниво соблюдавшей свои консервативные структурные интересы.

Вопреки успешному сотрудничеству Ленина и Троцкого в 1917 году и славному союзу их имен, громко звучавшему весь период гражданской войны, с Троцким у Ленина в 1918–1920 годах было противоречий и подозрений более, чем с кем бы то ни было из других членов Политбюро или Цека партии. Несмотря на добрый прищур глаз, приятную картавость голоса и неизменно внимательно-доброжелательное поведение с людьми, Ленин, как его точно идентифицировал Цюрупа, был суровым диктатором. От его заливистого, почти детского смеха, проницательным собеседникам вскоре становилось не по себе, пробегал холодок по коже. Троцкий же всегда держался видной персоной, которая «гуляла сама по себе».

Будучи в большевистском Цека и Политбюро, Троцкий тем не менее никогда не был ни в ленинском ЦК, ни в ленинском Политбюро. Он был нужен Ленину как воплощенный и обузданный русско-еврейский дух революции, который постоянно потрясал своими оковами, грозя вырваться из чересчур малого для него пространства российской империи на мировой простор. Проблема лидерства в Октябрьском вооруженном восстании, Брестский мир, ряд военно-стратегических вопросов 1919 года, принципы экономической политики в 1920 году и, наконец, дискуссия о профсоюзах — вот важнейшие из тех напряженных моментов, каждого из которых было достаточно, чтобы человек раз и навсегда утратил доверие у памятливого Ленина. Да его никогда и не было и не могло быть между Лениным и Троцким в общепринципиальном плане, поскольку каждый из них — это цельная система, цельное мировоззрение, не нуждающееся в дополнениях. Всегда, памятуя о стремлении Троцкого иметь самостоятельное значение, Ленин постоянно держал его на контроле. Троцкому не мешали купаться в лучах военной славы, но большой власти ему не давали.

Союз Троцкого с могущественным Секретариатом ЦК, который по идее Ленина как раз и был призван ограничивать аппетиты как Троцкого, так и любого другого вождя, породил в конце 1920 года мощнейший кризис партии. Троцкий плюс Секретариат — это была величина, равная Ленину. Поэтому накануне и после X съезда РКП(б) Ленин много трудился над конструированием своего «Версальского мира», системы величин и противовесов, которая позволила бы ему остаться безоговорочным лидером.

Задаче принижения Троцкого была подчинена демонстративная и вызывающая конспирация ленинских сторонников на съезде. По распоряжению Ленина часовые демонстративно грубо штыком преграждали дорогу председателю РВСР в залы, где устраивала свои заседания фракция ленинцев. Тогда же, на съезде, за этими дверями укрепилось ставшее позднее весьма одиозным деление членов партии на троцкистов и не-троцкистов.

Однако у Ленина были веские основания к подобному публичному шельмованию своего дорогого соратника. Троцкий с трибуны съезда продолжал вещать, что ленинская резолюция о профсоюзах не доживет и до очередного XI съезда. Поэтому, несмотря на демонстративные отказы Троцкого возглавить сепаратные собрания своих приверженцев в кулуарах X съезда и всяческие устные заверения, у Ленина сохранялись опасения, что Троцкий создаст свою фракцию в партии. Именно против такого возможного сценария была направлена известная резолюция о единстве партии, и далее в течение года Ленин потратил немало усилий, чтобы вбить клин между Троцким и его потенциальными сторонниками. Этой цели прежде всего служил тщательный подбор кадров в высшем эшелоне руководства, а также проводимая чистка партийных рядов. Ленин в декабре 1921 года взывал найти средство к какому-либо уменьшению численности партии^[422] в том числе и потому, чтобы стереть ее «пестроту», орабочить и тем самым по возможности лишить Троцкого своей базы в РКП(б).

Троцкому с его действительно огромным авторитетом в стране и таинственной крестьянской армией Лениным был противопоставлен аппарат под началом команды Сталина и организованный в послушные профсоюзы рабочий класс. Отсюда понятна неописуемая ярость вождя в связи с вероломным поведением М. И. Томского в мае 1921 года на IV съезде профсоюзов, когда тот, вопреки решению Цека, молчаливо позволил съезду принять резолюцию, предложенную Д. Б. Рязановым и толковавшую о «независимости» профсоюзов от партии. Секретари Ленина вспоминали потом, что никогда за все годы работы они не видели своего шефа в таком бешенстве^[423]. И это не удивительно, поскольку помимо факта предательства Томского, что само по себе было возмутительно, — в случае ухода профсоюзов из-под жесткого партийного контроля грозила разрушиться вся «Версальская система», возводимая Лениным после поражения Троцкого.

На X съезде РКП(б) Ленин возвратил себе утраченный было контроль над аппаратом партии. Ему удалось существенно обновить состав Центрального комитета. Численность ЦК была увеличена с 19 до 25 человек, из которых подавляющее большинство были его сторонниками. 16 марта на пленуме нового ЦК был избран новый состав Политбюро и Оргбюро, а также, в чем и заключалось главное содержание кадровых изменений, был полностью обновлен Секретариат ЦК. Никто из старой секретарской троицы — Крестинский, Преображенский, Серебряков не попал в состав высших партийных органов вообще. Вместо опальных были выдвинуты новые силы из среднего руководящего звена — В. М. Молотов, Е. М. Ярославский, В. М. Михайлов, не имевшие особенуого авторитета и связей, что также не было случайным.

Троцкий бросал упреки Ленину, что тот хочет производить выборы в ЦК под углом зрения фракционной группировки, которая вряд ли выдержит двенадцать месяцев, и т. п.^[424] Поэтому, несмотря на полное поражение Троцкого на X съезде, у Ленина не было уверенности в том, что с его стороны вскоре не последует нового покушения на большой кусок от пирога власти. В 1921 году Ленин особенно приближает к себе и всячески способствует возвышению Сталина, который во время профдискуссии еще раз зарекомендовал себя непримиримым врагом Троцкого. Благодаря усилиям Ленина в 1921 году Сталин фактически становится вторым лицом в партийно-государственном руководстве, являясь одновременно членом Политбюро и Оргбюро ЦК вместо Крестинского.

Весь 1921 год Ленин неустанно укреплял свою систему против Троцкого. Сталин успешно играл на опасениях вождя, постоянно поддерживая уже весьма болезненные подозрения Ленина в том, что у него нет надежного большинства в Цека. Ситуация усугублялась еще и тем, что тревога по поводу возможного раскола и, соответственно, тщательная расстановка своих креатур на посты стали бить Ленина другим концом. На него со всех оппозиционных углов вели наступление, открыто обвиняя в беспринципном «протекционизме». В вопросах кадровой политики к Ленину, как он сам признавался, возникли «и предубеждение и упорная оппозиция»^[425].

В 1920 году, во время IX партконференции об этом весьма резко заявили представители группировки «демократического централизма». В документе, который ходил в кулуарах конференции и приписывался перу Н. Осинского, они говорили о бюрократическом перерождении верхушки правящего аппарата, появлении особой категории людей из «деловых» работников, опытных в интригах т. н. «кремлевских коммунистов», чуждых духу идейно-пролетарской среды. В этом процессе крупную роль играют личные свойства вождей. «Личность общепризнанного, бессменного и неоценимого руководителя российской и мировой революции тов. Ленина, — говорится в документе, — не может не играть здесь роли. У вождя пролетарской диктатуры политические интересы и способности подавляюще господствуют над организационными. Забота об обеспечении политически преданными и послушными людьми, чисто «деловыми фигурами» руководящих мест, господствовала у тов. Ленина еще в эмигрантскую эпоху и особенно проступила за последние годы». Происходит подбор людей, связанных эмигрантскими и кружковыми связями, а также безыдейных, легко подчиняющихся работников. В такой среде возникает не только разложение нравов верхушки, но, главное, начинается «омертвление центрального советского и партийного аппарата»^[426].

В столь же откровенных выражениях в 1921 году происходила переписка на ту же тему между Лениным и одним из основателей «рабочей оппозиции» Ю. Х. Лутовиновым. В письмах из Берлина последний бичевал протекционизм, процветающий в Кремле, «закомиссарившихся» руководителей, потерявших всякое влияние на массы, и настаивал на том, что дело не в лицах, а в самой системе и т. п. Лутовинов указывал Ленину на разложение целого ряда его ставленников и на бесполезность обращений к самому Ленину по этому поводу, поскольку создается такое впечатление, что «Вас можно слушать и не возражать, а не то попадешь в опалу и прослывешь сумасшедшим, клеветником и сплетником»^[427]. Ленин в свою очередь усматривал во всех подобных нападках «верх дикости и гнусности» и «сложную интригу»^[428].

Между тем со второй половины 1921 года у Ленина начинают проявляться и усиливаться признаки серьезной болезни. Его преследовали головные боли, обмороки, наступило резкое ослабление работоспособности. Несомненно, что он с большой вероятностью допускал, что в более или менее отдаленном будущем ему придется отойти от активной политической деятельности. Но его постоянное стремление к абсолютному лидерству в партии, нежелание поступиться хотя бы долей этого лидерства и соответствующий подбор ближайшего политического окружения привели к тому, что достойного преемника не было. Не было видно, во всяком случае. Троцкий замечал, что Ленин формировал свой ЦК таким образом, что без него он становился беспомощным и утрачивал свою организованность.

XI съезд РКП(б) по своим результатам получился еще более антитроцкистским, нежели предыдущий. Ленин счел необходимым официально учредить пост генерального секретаря ЦК и вручил его Сталину, человеку, которого в глубине души недолюбливал и, презирал как интеллектуал выходца, плебея, но именно поэтому возможно считал послушным орудием в своих руках. Троцкий в своих дневниках отмечает, будто в 1926 году Крупская передавала ему такие слова Ленина, что у Сталина нет самой элементарной человеческой честности. Но тогда Сталин был ему очень нужен особенно потому, что издавна находился в совершенно неприязненных отношениях с Троцким, в котором Ленин видел напористого и нежелательного претендента на власть.

Ленин versus Сталин

Обращаясь к вопросу о причинах и путях, которые привели Сталина на пост генсека, по крайней мере наивно говорить о том, что кто-то без конкретного указания или, более того, вопреки Ленину мог покуситься на святая святых — расстановку фигур в высшем политическом эшелоне, тем более на заведомо ключевой пост, позволявший концентрировать в руках «необъятную власть». По большому счету, факт назначения Сталина на пост генерального секретаря есть эпицентр всей советской политической истории. В этой точке сфокусировалось все — и личные отношения вождей эпохи революции, откуда потом произошел весь радужный спектр позднейших коммунистических руководителей, вплоть до Брежнева и, что важнее, здесь обнажились краеугольные камни советской коммунистической системы власти.

Текущее управление страной это еще не все, более сложная задача власти — обеспечение перспектив и сохранение преемственности. Без последнего текущее управление грозит превратиться во временщичество, разворовывание страны и цепь дворцовых переворотов. В императорской России функцию преемственности власти обеспечивали институты наследственной монархии и сословного дворянства, имевшие цельную идеологию и стабильные долгосрочные интересы в развитии государственной системы. В упразднившей и монархию и дворянство Советской России эту важнейшую общественно-политическую функцию естественным порядком унаследовала партия большевиков, ставшая Партией с большой буквы, сложным социально-политическим организмом со своей особенной идеологией и устойчивыми интересами. Отныне ее система кадровой политики являлась ключом к власти. Кто им владел, тот и приходил к кормилу государственного управления (или уходил, если безвозвратно терял его). Ленин, Сталин, Маленков, Хрущев, Брежнев — все они в той или иной степени имели непосредственное отношение к кадровой партийной работе.

«Отступление закончено, — сказал Ленин на XI съезде РКП(б), — отныне гвоздь — в совершенствовании организации и подборе кадров». Это означало, что принципиальное соотношение сил в системе нэпа установилось, общая схема ясна и дело за тем, чтобы заполнять ячейки этой схемы проверенными, способными людьми, дабы держать ее под контролем. Решения X и XI съездов партии о недостатках аппарата и необходимости перестройки партийной работы вообще и кадровой, в частности, явились настоящим кладом для Сталина и полностью соответствовали его личным интересам. «Он очень хитер. Тверд как орех, его сразу не раскусишь», — так по достоинству характеризовал Сталина его сотрудник A. M. Назаретян в 1922 году^[429].

Опасения Ленина относительно своего здоровья оправдались быстрее, чем он ожидал. В конце мая 1922 года у него случился первый серьезный приступ болезни, приведший к частичному параличу правой руки и расстройству речи. Ленин находился в Горках до начала октября и в течение всего этого времени почти не принимал участия в политической жизни, более того, был от нее в значительной степени изолирован.

Сталин, будучи постоянным членом Оргбюро с момента его создания, прекрасно понимал, какие возможности открывались перед ним в качестве руководителя Секретариата и аппарата ЦК РКП(б). Все его предыдущие занятия: Наркомнац, Рабоче-крестьянская инспекция и прочее — меркли перед новой должностью. Он получил возможность до конца реализовать то, что в свое время пытались сделать Крестинский и Троцкий. Состояние Ленина стало одним из факторов, побудивших Сталина действовать быстро и решительно. Заручившись поддержкой Каменева и Зиновьева, он приступил к созданию, точнее, к завершению создания номенклатуры — партократии, которая дала бы ему огромный перевес над потенциальными соперниками в грядущей борьбе за власть. В этом деле Сталин превратился уже в ярого сторонника назначенства, за которое он так критиковал Троцкого во время профдискуссии.

Летом 1922 года был «перетряхнут» весь аппарат Цека. С периферии на Воздвиженку призывались энергичные, но по каким-либо причинам угодившие в немилость при прежнем Секретариате, работники. Как писал Троцкий, Сталин тщательно подбирал людей с отдавленными мозолями^[430]: Молотов, Куйбышев, Каганович. Появилось модное выражение в Москве «ходить под Сталиным» (как ранее «ходить под Политбюро»).

6 июня 1922 года на места было разослано утвержденное Секретариатом и Оргбюро «Положение об ответственных инструкторах ЦК РКП(б)», по которому инструктора наделялись широкими правами в отношении низовых выборных партийных органов, а подотчетны они были орготделу ЦК, т. е. аппарату. Вскоре аналогичная система назначаемых инструкторов была создана и на низших уровнях партийной иерархии, вплоть до уездов.

С лета 1922 года Сталин через Секретариат активно проводит подбор и расстановку своих людей, политику, которую год спустя, на XII съезде он сформулирует так: «Необходимо подобрать работников так, чтобы на постах стояли люди, умеющие осуществлять директивы, могущие понять эти директивы, могущие принять эти директивы как свои родные и умеющие проводить их в жизнь»^[431].

С теми партийными работниками, которые не чувствовали такого родственного умиления к директиве центра, у Сталина был разговор короткий. В течение года было заменено большинство секретарей губкомов и укомов, иногда путем прямого назначения, а чаще в форме «рекомендаций» и «переизбрания». Аналогичный процесс шел и ниже, причем не только в рамках собственно партийного аппарата, а охватывая руководящие кадры хозяйственных и прочих ведомств. По подсчетам, сделанным на основе закрытой статистики, из 191 человека, «выбранных» было только 97, а остальные были «рекомендованы» или прямо назначены. Уже за первый год деятельности Сталина на посту генсека Учраспред ЦК произвел около 4750 назначений на ответственные посты. С августа 1922 года назначение секретарей стало фактически уставной нормой. В принятом XII партконференцией новом уставе партии было записано, что отныне секретари губернских и уездных комитетов должны утверждаться в должности вышестоящим органом. Также по новому уставу параллельно областным комитетам, выборным и подотчетным областным конференциям, создавались областные бюро, назначаемые и подотчетные только Цека. Преображенский жаловался тому же XII съезду партии, что около 30 процентов всех секретарей губернских комитетов партии «рекомендованы» аппаратом Цека^[432]. После массовых перемещений местных партийных работников летом 1923 года практически весь партаппарат на местах был под полным контролем Секретариата. Знамя антибюрократизма и антиназначенства, под которым ленинская «десятка» и Сталин в том числе, проводили свою кампанию против Троцкого в дискуссии о профсоюзах, теперь было отброшено прочь, бюрократия стала главной опорой и инструментом правящей группировки.

В свое время Бухарин, доводя до афористической чистоты ходячую характеристику Сталина, назвал его «гениальным дозировщиком», имея ввиду весьма примечательное умение генсека реализовывать свои широкомасштабные планы по частям, незаметно втягивая в них окружение и общество. Поскольку эти далеко идущие планы, будучи представленными сразу и в полном объеме, вызвали бы негодование и отпор в общественном и даже партийном мнении. Но Сталин научился этому искусству не сразу, на первых порах происходили случаи «передозировки», которые грозили летальным исходом самому генеральному провизору.

Зимой 1921–1922 года Ленин чувствовал себя плохо, заметно хуже, чем год назад, его беспокоили головные боли, телесная слабость и упадок сил. Он с трудом готовился к XI съезду партии и почти перестал появляться перед массовыми аудиториями. Резкие перемены в публичном поведении вождя было трудно скрыть от рядовых обывателей, которые украшали свои наблюдения доступными им представлениями. В марте 1922 года среди москвичей циркулировали слухи, что Ленин, де, «пьет горькую» или «спятил». Конечно, пить Ленин не собирался, после революции он отказался даже от своего любимого пива, но до полного упадка разума было также еще далеко. Вождь, под идеологической оболочкой борьбы с бюрократизмом, продолжал конструировать ту модель властных органов, которая бы позволила надежно гарантировать партийную власть от опасности раскола со всеми вытекающими из него последствиями. Сталин, в меру своих возможностей «сочувствовал» этому, используя все доступные ему средства, чтобы потеснить или унизить Троцкого. В частности, возглавляемый им наркомат Рабоче-крестьянской инспекции уже практически полностью переключился на шельмование военного ведомства. Перед XI съездом Сталиным нащупывались границы возможного расширения компетенции партийного аппарата во взаимоотношениях с советскими ведомствами, чтобы потом закрепить это расширение в постановлении партийного форума. В канун съезда со стороны Сталина и его союзников последовал крупный демарш против Троцкого. 13-го марта Политбюро в отсутствие председателя РВСР вынесло решение по частному вопросу о переброске некоторых кавчастей с Кавказа в Туркестан. В ответ Троцкий взорвался гневным письмом всем членам Политбюро, где метал громы и молнии по адресу РКИ, которая, дескать, поставляет неверную информацию об армии, на основании которой Политбюро делает несостоятельные попытки к руководству конкретными делами отдельных ведомств и т. п.^[433] Как показало дальнейшее развитие событий, в этом случае Сталин совершил явную передозировку антитроцкистского яда в снадобье. «Яд» потревожил слишком обширную и чувствительную область. Вопрос о взаимоотношениях различных ведомств в огромной и разветвленной партийно-советской государственной системе искони являлся одним из самых больных. Дело получило нежелательное обостренное развитие. С протестом Троцкого солидаризировался давно обижаемый подобным образом наркомвнешторг Красин, были подключены замы предсовнаркома — Рыков и Цюрупа. В апреле вопрос разбирался в специальной комиссии Цека. Не успела комиссия потоптаться на месте без какого-либо определенного решения, как тут возник Калинин со своим вечным, почти гамлетовским вопросом, о взаимоотношениях ВЦИК и СНК, словом, проблема, так неуклюже взбудораженная Сталиным, потащила за собой целый шлейф еще более острых и принципиальных проблем. Постройка зашаталась. Все это подогрело недовольство Ленина позицией Сталина в давно развернувшейся дискуссии по принципиальному вопросу о монополии внешней торговли, в которой вопреки вождю генсек отстаивал неизбежность «ослабления» монополии^[434].

Подобная активность Сталина вызвала естественное желание Ленина несколько умерить пыл новоиспеченного генсека, чтобы тот не наломал еще больших дров. С этой целью весьма полезный наркомат РКИ был отнят у Сталина и передан под начало Цюрупе с заместителем Свидерским. Передан продовольственникам, «уфимской» команде, с которой Сталин еще со времен своей царицынской эпопеи был в весьма неприязненных, враждебных отношениях.

Это явилось очень серьезным сигналом, который в силу известного характера «чудесного грузина», склонного к депрессивной рефлексии, должен был вызвать у него очень нервозную реакцию. Внешне, для окружающих, генсек, конечно, остался невозмутимым, но события, которые вскоре произошли, заставили его забыть всякую осторожность.

Первый удар, поразивший Ленина 25 мая 1922 года, при котором отнялась речь и вся правая сторона, был неуклюже скрыт от общественности официальными бюллетенями об ухудшении нервного состояния больного и т. п. В это время народ радовался замечательному падению цен на муку и возмущался повышением железнодорожных тарифов. Коммунистический актив занимался изъятием церковного добра и устраивал шутовские демонстрации перед иностранными гостями — социалистами, приехавшими защищать эсеров на предстоящем процессе. Жизнь текла привычным за эпоху революции бурным чередом, а в это время возводились подмостки для последней драмы вождя, которую он будет играть, оправившись от первого удара болезни.

Еще не исчезла внешняя доверительность отношений между ним и Сталиным, еще часты долгие беседы в Горках, во время которых обсуждаются архисекретные дела. Ленин встречал генсека дружески, шутил, смеялся, угощал вином и окружающим было очевидно, что «тут Ильич был со Сталиным против Троцкого»^[435]. Однако буквально сразу после возвращения Ленина к политической жизни, в августе, его ориентация в личных отношениях становится прямо обратной тому курсу, над которым он усиленно трудился с окончания гражданской войны.

Несмотря на тишину и изолированность больничного режима в Горках (окрестные крестьяне жаловались, что как только там обосновался Ленин, прекрасные сады и парк усадьбы обнесли непроницаемым забором) от опытного взгляда, по-видимому, не скрылась та бурная деятельность, которую развернул генсек ЦК по созданию своего аппарата. Ленин понял, что сражаясь с потенциальной фракцией Троцкого, он оказался лицом к лицу с аппаратом Сталина. Сталин не выдержал испытания, предложенного ему Лениным. Можно только догадываться, в чем конкретно оно заключалось. Но факт тот, что 18 июля он пишет Сталину короткую, но весьма многозначительную записку: «т. Сталин! Очень внимательно обдумал Ваш ответ и не согласился с Вами. Поздравьте меня: получил разрешение на газеты! С сегодня на старые, с воскресенья на новые!»^[436].

Принципиально эти скупые строчки, демонстративно выведенные собственноручно Лениным, означали нечто очень важное. Первое — «не согласился» (и отныне ни в чем существенном согласия между ними не будет) и второе — известие с явным намерением уязвить своего чрезмерно усердного контролера, что изоляция закончилась, и он возвращается к текущим делам.

Учитывая свойственную Ленину дипломатичность и сдержанность в подобного рода делах, эта записка не могла означать ничего иного, как «иду на вы». Ленин вышел из первой изоляции разгневанным против Сталина, и вызвано это могло быть только одним — подозрением в попытках удалить его от дел, от власти. Лозунг борьбы с бюрократизмом, служивший Ленину в кампании против Троцкого, теперь оказался как нельзя кстати и в борьбе против Сталина. Если верить Троцкому, а здесь ему верить можно, Ленин после возвращения к работе «ужаснулся» «чудовищному бюрократизму»^[437].

Теперь, в его последнюю осень в Кремле, Ленина стала волновать в сущности только одна проблема, гигантские контуры которой выступи ли перед ним из-за завесы мелочей и конкретных фактов при неумолимой потребности уходящего навсегда окинуть все былое одним пристальным взглядом. Вопросы о монополии внешней торговли, о принципах создания союзного государства и прочее превратились лишь в повод для последней схватки вождя с олицетворенным в Сталине и его аппарате государственным бюрократизмом. В эти короткие, наполненные физической слабостью и болезненной испариной недели, вызов бюрократическому Левиафану приобрел для Ленина поистине мистическое значение.

30 декабря 1922 года в день образования СССР Ленин начал диктовать письмо «К вопросу о национальностях или об "автономизации"», в котором отмечал следующее: «Видимо, вся эта затея "автономизации" в корне была неверна и несвоевременна. Говорят, что требовалось единство аппарата. Но откуда исходили эти уверения? Не от того ли самого российского аппарата, который …заимствован нами от царизма… мы называем своим аппарат, который на самом деле еще чужд нам и представляет из себя буржуазную и царскую мешанину, переделать которую в пять лет при отсутствии помощи от других стран и при преобладании "занятий" военных и борьбы с голодом не было никакой возможности»^[438].

Существует мнение, что бескомпромиссная позиция Ленина в процессе создания союзного государства была обусловлена тем, что Ленин, питая ненависть к прежнему русскому национальному высокомерию, которое он называл «великорусским шовинизмом», твердо решил предотвратить возврат к политике русификации, которую царское правительство проводило среди национальных меньшинств^[439]. Наверное дело обстояло не так прямолинейно. В конце концов именно Ленин заложил основы унитарного государства. Если бы ему в то время, когда он бился со Сталиным за равноправный Союз, предложили бы ослабить военное единство «независимых» республик или хотя бы внести элемент автономии в отношения Цека и республиканских партий, он бы с негодованием отверг подобные идеи. А это было главное, и он не мог не понимать этого.

Во всех этих жарких дискуссиях, сопровождавших закат политической жизни вождя, можно выделить два невидимых невооруженным глазом аспекта: дискуссии стали полем борьбы против Сталина, замаскированным неизменной ленинской тактикой, о которой писал Цюрупа — делая решительные шаги Ленин всегда стремился ослабить внешнее впечатление от них^[440].

Всемогущее и несокрушимое, абсолютное в своей власти над обществом, государство стало реальным воплощением, материализацией его революционных идей, его «альтер эго». Ленин всматривался в это и не хотел узнавать себя в его бюрократических чертах. Бесконечные ругательства по адресу частного понятия «бюрократизм» прикрывали растерянность и недовольство в отношении всей системы в целом. Получившееся типичное «не то» заставляло Ленина задумываться о принципах, обращало к рефлексии, до которой не было времени в горячке повседневной работы. Ход и направление некоторых раздумий вождя отразились в его замечаниях по поводу известной книги Н. Н. Суханова о революции.

Социалистические оппоненты Ленина, которым большевистская чрезвычайка всегда стремилась отвести достаточно досужего времени для теоретических раздумий, не отказываясь от революционной идеи, часто говорили, что Россия еще не достигла такого уровня развития производительных сил и общей культуры, при которых возможен переход к чаемым общественным принципам. Возражая этому, Ленин писал: Почему же нельзя начать с завоевания власти и далее уже на этой основе осознанно двинуться догонять другие народы?^[441] Заметки на книгу Суханова из-за тысячи деталей и фактов революционной и государственной биографии Ленина приоткрывают фундаментальную концепцию его жизни. А именно: созданная им партия, представляющая «диктатуру пролетариата», является собранием всего лучшего и наиболее сознательного, что есть в пролетариате. Этой партии открыта вся истина, она одна знает, что лучше делать во имя пролетариата и человечества в целом. Этой партии естественно должна принадлежать власть.

Подобная логика способна породить самые разнообразные размышления, начиная с припоминания философских принципов относительности человеческого сознания и заканчивая соображениями о недостатках дореволюционного университетского экстерната. Нехитрая идеология, нашедшая отражение в ленинских заметках по поводу Суханова, как две капли воды напоминает идеологию просвещенного абсолютизма, согласно которой одному человеку, монарху, дано видеть то, что лежит в подлинных интересах темного народа.

Как эпоха Просвещения в XVIII веке парадоксальным образом могла превратиться в научное обоснование незыблемости самодержавия, так и научный коммунизм в XX веке лег в основу системы государственного абсолютизма, каким-то роковым образом получается так, что торжество науки и гуманитарной мысли непременно соседствует с пугачевщиной и плахой палача, или в модернизированном варианте, с революционной стихией и чекистским застенком. Российское государство уже не раз до Ленина «догоняло» другие народы и, надо сказать, успешно, правда ценой злейшего крепостнического гнета над своим народом.

В течение последних сознательных недель Ленин прилагает титанические для своего ослабленного организма усилия с целью усовершенствовать новую систему «просвещенного абсолютизма». Вначале он попытался предпринять шаги в духе отработанной схемы сдержек и противовесов. Чрезвычайное усиление Сталина рефлективно породило стремление обрести противовес генсеку в лице Троцкого, которому в сентябре 1922 года было предложено стать фактически первым заместителем председателя СНК. Дело в том, что по сложившейся традиции пленумы ЦК и заседания Политбюро непременно возглавлял предсовнаркома или его ближайший заместитель. Тем самым Ленин хотел вручить Троцкому сильное оружие против Сталина, однако тот, не желавший быть просто «противовесом», деталью в схеме Ленина, категорически отказался^[442], и реализация замысла на некоторое время отошла на задний план. Но, после того, как Ленин получил неопровержимые доказательства о формировании тайного блока в Политбюро между Сталиным, Зиновьевым и Каменевым^[443], он вновь, за несколько недель до своего второго удара возобновил переговоры с Троцким. На этот раз речь пошла о «радикальной личной перестановке»^[444], в чем между ними установилось полное взаимопонимание, и в результате был заключен негласный союз против Оргбюро, т. е. против Сталина и его аппарата. Ленин намечал создание цековской комиссии по борьбе с «бюрократизмом», не второстепенной, навроде зиновьевской, благополучно и тихо скончавшейся после IX партконференции, а ударной группы с участием его самого и Троцкого.

Усиление непримиримого отношения вождя к Сталину уже явственно прослеживается на страницах последних ленинских документов, которые вошли в историю под названием «Завещания» Ленина. По свидетельству Бухарина Ленин в последний период своей деятельности много думал над проблемой преемственности и называл ее «лидерологией». К тому времени Ленин уже стал отдавать себе отчет в том, что умирает и дни сочтены, а поэтому думал не о лидерстве, а о наследстве, исчезли соображения о своем большинстве в ЦК и о преодолении амбиций Троцкого. Когда в декабре 1922 года он начинал диктовать строки «Письма к съезду», Сталин еще мыслился в одной упряжке с Троцким, и вождя беспокоило, чтобы отношения между ними не привели к расколу партии. Однако в позднейшем добавлении к письму от 4 января 23 года уже звучит недвусмысленное предложение убрать Сталина с поста генсека, а в известной записке от 5 марта речь идет вообще о полном разрыве отношений со Сталиным.

В те времена, когда тексты Ленина имели значение новейшего Тестамента, о его последних письмах и статьях много рассуждали и даже спорили, пытаясь отыскать в них объяснение и достижений и просчетов компартии. Однако в отсутствии идеологического гипноза становится очевидным, что воля отдельного политика не может быть критерием истины, она всего лишь часть со всей присущей ей, части, ограниченностью. После того, как «Завещание» утратило свое политическое и идеологическое значение, оно имеет смысл лишь в плане изучения того последнего взгляда назад, с которым замер великий революционер и его время перед окончательным шагом на лодку Харона. И здесь Ленин в полной мере раскрывается с одной стороны как отмерявший свой срок неисправимый революционный идеалист, а с другой — продолжает чувствоваться цепкая (бульдожья, как замечала в свое время В. Засулич) хватка опытного политика.

После чтения последних ленинских статей и документов создается полное впечатление, что те небольшие отступления от конкретных вопросов, где обнажаются теоретические основания политики, принадлежат не государственному мужу, а тому крыловскому оригиналу, который слона-то и не приметил. По-прежнему у Ленина господствует убеждение в том, что партия большевиков опирается только на два класса, т. е. пролетариат и крестьянство^[445], и государственная власть принадлежит, разумеется, рабочему классу^[446]. Что можно предположить о ценности последующих выводов, которые зиждятся на столь иллюзорном социальном анализе? Как писал известный русский историк XIX века Т. Грановский, «Разрушители прежнего порядка никогда не видят своими глазами той цели, к которой шли они»^[447]. Ленину не было дано воочию вполне убедиться в неожиданных результатах своего революционного подвижничества. Его теоретические основания также не давали возможности сделать это хотя бы умозрительно, но многое он предчувствовал. В тех отрывках своих работ, где он отвлекается от произвольного умствования и дает волю чувствам, там проблескивает интуитивное прозрение о действительном положении вещей в социальном устройстве нового общества: «Не нам принадлежит этот аппарат, а мы принадлежим ему»^[448], — пишет он в наброске несостоявшейся речи на X съезде Советов. Именно эта подсознательная интуиция, а не идеологические императивы, поднимала больного вождя с постели и заставляла через силу диктовать последние письма и статьи.

Эпицентр политической конструкции, начертанной уходящим Лениным своим преемникам, — в вопросе о статусе ЦК партии. После дискуссии о профсоюзах, когда большинство ЦК (не в первый раз) выступило против Ленина, у него сформировалась почти рефлексивная боязнь этого партийного органа, на чем в 1921 году искусно сыграл Сталин. В институте Цека Ленин видел главную опасность раскола, поскольку слишком велик был авторитет, велика власть и слишком разнороден в силу своей численности состав этого учреждения. Ленин пред полагал вывести ЦК из схемы реальной власти. Разумеется, для этого путь простой ликвидации комитета был абсолютно неприемлемым, но для подобного рода тонких операций в арсенале предсовнаркома имелся давно проверенный и безотказный прием, к которому он прибегал, когда возникла необходимость незаметно ослабить коллегиальность и усилить авторитарное начало в той или иной отрасли управления.

Это достигалось диалектически, путем раздувания коллегиальности до той степени, когда она автоматически в силу своей внутренней логики вела к необходимости возвышения авторитарного начала. Уже упоминавшийся Н. Милютин писал, что однажды Ленин долго, до слез смеялся над рассказом, который Милютин поведал ему из виденного им в командировке в Усмань в 1918 году. Там, в некоем селе Помазове председатель сельсовета весьма находчиво проводил собрания сельчан. Он «объявлял» вопрос и садился на завалинку курить, а мужики орали, все сразу, до хрипоты. Когда земляки изнемогали орать, председатель просто объявлял свое решение, с которым все соглашались и далее переходили к «обсуждению» другого вопроса^[449].

Предложения расширить состав Цека за счет рабочих звучали еще в 19 году на VIII съезде РКП(б), и тогда Зиновьев ответил, что «в каждой организации есть грань, за которую нельзя переходить, иначе мы лишим ЦК деловых качеств и превратим его в маленький митинг^[450]. Соображения превратить Цека в «маленький митинг», лишенный необходимых деловых качеств, показались Ленину вполне уместными только после того, как он понял, что неумолимая болезнь вычла из совокупности разнонаправленных сил в политическом руководстве стабилизирующий фактор его непосредственного влияния. Предложение довести число цекистов за счет авторитетных рабочих до 50 или даже до 100 человек^[451] являлось откровенным намерением отобрать у ЦК власть и еще более сконцентрировать ее в олигархических постоянных коллегиях — Политбюро и Оргбюро. В виде компенсации за утраченные возможности ЦК награждался почетными контрольными функциями наряду с ЦКК партии.

Таким образом, в последних указаниях вождя очередь в «школу коммунизма» вслед за профсоюзами дошла и до ЦК партии. Ленин собственноручно наметил переход на качественно новую ступень закономерного процесса абсолютизации партийно-государственной власти, хотя именно этого, судя по содержанию нападок на Сталина, он и старался всеми силами избежать. Здесь проявилось главное противоречие «Завещания» вождя: пытаясь поставить заслон диктаторским амбициям Сталина и Троцкого, Ленин вынужден пойти на последовательный шаг по концентрации реальной власти в пределах узкой олигархической коллегии. Вместе в тем он не мог не помнить по опыту сокрушительной дискуссии о профсоюзах, что и коллегии не застрахованы от внутренних и очень сильных противоречий. Тогда, в 1921 году партию выручили авторитет и политическое мастерство Ленина, которых в не столь отдаленном будущем уже не будет. В «Завещании» он пытается найти выход в особой селективной работе по подбору идеального состава ЦК, ЦКК и Рабоче-крестьянской инспекции плюс Госплан из «истинных» рабочих от станка с острым классовым чутьем и преданных вдумчивых интеллигентов. То есть в форме ассоциированного механизма ЦК-ЦКК-РКИ Ленин конструирует себе личного заместителя, своего рода эрзац-Ленина с обер-контролерскими полномочиями над высшими органами власти, вплоть до присутствия его представителей на секретных заседаниях Политбюро и проверки его бумаг^[452].

В этом пункте ленинских предложений, вызвавших единодушный протест членов Политбюро, рельефно выступил тупик, бессилие мысли политического гения разорвать заколдованный круг из необходимости сделать власть более сплоченной и вместе с тем устранить ее авторитарный, камерный характер. План ликвидации властного Цека с целью усилить Политбюро, чтобы в свою очередь поставить его под контроль «сплоченной группы» из митингового ЦК-ЦКК по своему содержанию вышел очень похожим на известную русскую народную присказку про царя, у которого, как известно, был двор, на дворе имелся кол, на колу — мочало, начинай сначала…

Совершенно правильно, что этот явно фантасмагорический план очень встревожил Политбюро, и в результате ленинская статья о реорганизации Рабкрина (предложение XII съезду партии) после драматических переживаний среди олигархов была опубликована в «Правде», но без одиозного положения о контроле над Политбюро рабочими от станка. Кроме этого, в связи с публикациями последних работ Ленина секретарям губкомов и парткомов из ЦК полетело секретное письмо с уведомлением о болезненном состоянии вождя и о том, что в статьях не отражено мнение всего Политбюро^[453].

Образно говоря, именно это объективное противоречие выразительно определившееся впоследних набросках Ленина, и явилось окончательным препятствием, о которое разбился угасающий интеллект гения и померк его разум. Конкретно все вылилось в известный инцидент с разговором Сталина и Крупской и последнее бессильное письмо Ленина генсеку с угрозой полного разрыва отношений.

«Третий элемент» в царстве рабочих и крестьян

Нельзя сказать, что Ленин значительно пережил свое время. Надо отдать должное — великий революционер покинул политическую авансцену в свой срок. Он не выдержал соприкосновения с возникшим в ходе революции, обновленным и много более могущественным, нежели отдельная личность, государственным механизмом, который жаждал реализации своей абсолютной власти и социального творчества. Здесь революционный идеалист Ленин оказался чужим и ненужным, а Сталин, как совершенно справедливо говорил Троцкий, являлся плоть от плота нового бюрократического аппарата. Однако здесь, перефразируя известное выражение Ленина, можно сказать, что бюрократизм также мало может быть поставлен Сталину в вину лично, «как небольшевизм Троцкому». Все они были сильны и могущественны постольку, поскольку являлись человеческим воплощением неких фундаментальных общественных тенденций и приобретали и утрачивали эту силу и могущество соразмерно возвышению или угасанию последних.

Из предсмертных противоречивых начертаний вождя его преемниками было с благодарностью взято лишь то, что соответствовало захватившей полное политическое господство тенденции к упрочению государственного абсолютизма и автократии. Согласно высказанным Лениным пожеланиям, XII съезд партии, проходивший в апреле 1923 года, избрал ЦК из 57 членов и кандидатов, вместо 46, а также расширил состав ЦКК с 7 до 60 членов и кандидатов. Далее, следуя тем же указана ям Ленина, съезд принял решение о создании единой системы контроля ЦКК-РКИ. И это также как нельзя кстати соответствовало интересам партаппарата, устраняя в деле контроля относительно самостоятельный советский надзор, который зачастую служил ведомственным противовесом партийной системе и причинял ей неудобства своим посторонним нескромным взглядом.

Напротив, Троцкий, который прекрасно видел расстановку сил в высшем эшелоне, понимал, что с выведением ЦК из схемы реальной власти, он остается в Политбюро в полнейшем одиночестве и без ближайшей опоры в лице некоторых дружественно настроенных цекистов. Поэтому еще при подготовке к XII съезду выяснилось его отрицательное отношение к этой части заветов вождя, касающихся перестройки высших партийных органов, что впрочем только дало лишний козырь в руки его противников, подкрепивших свои обвинения Троцкого в антиленинизме.

Внимательным участникам и очевидцам революции по ходу развития ее событий все более становилось очевидным, что партия большевиков форсированными темпами превращается во что-то еще невиданное историей, вырастает в некую оцепеняющую взор громаду, качественно отличную от ее незначительного фракционного прошлого, партийных программ 1903 года и святоотеческих первооснов коммунистической идеологии XIX века.

ЦК партии социалистов-революционеров в одном из своих документов в феврале 1920 года констатировал: «Заканчивается действительное перерождение большевизма из его первоначальной анархо-охлократической фазы в фазу бюрократическую с окончательным оформлением советской аристократии и советской бюрократии»^[454]. Эсеры в общем дали правильную оценку сути внутренней эволюции большевизма, но на начало 1920 года было еще далеко преждевременным говорить о том, что этот процесс вступает в свою заключительную стадию. Ему еще предстоял длительный трансформационный период оформления партии в устойчивый и обособленный социальный организм, ставший стержнем будущего патерналистского общества. Однако существо дела уже прояснилось вполне и для самих большевиков: «Мы (партия) стали государством», — вырвалось у одного из делегатов VIII съезда РКП(б) еще в начале 1919 года^[455].

В России государственный радикализм всегда был традиционным средством стабилизации общества. Большевизм не стал здесь исключением, одним из главных результатов революции стало упрощение, выпрямление социально-экономической структуры, очистка казенного костяка национального хозяйства от наслоившейся веками разного рода паразитической коррозии. Нивелировкой, упрощением общества были созданы необходимые предпосылки для его последующей модернизации, которая, безусловно, по некоторым очень важным критериям со временной цивилизации оказалась движением вспять. Возвращение, откат к первоосновам жизни ради сохранения самой жизни, неизбежно связано с решительным отказом, как от проявлений явной деградации, так и от результатов пышного увядания отчужденной от народа рафинированной культуры высших слоев общества, между которыми, в сущности, невозможно провести четкую грань.

Бесполезно искать в каждом факте революционной эпохи обязательное рациональное содержание с точки зрения прогресса, морали, простого здравого смысла или какого иного кумира. Каждое явление, в том числе и революция, будучи порождением фундаментальных причин, тотчас же начинает жить и развиваться не только в соответствии с этими причинами, но все более по своим особенным имманентным законам, которые в конечном счете могут переходить в противоположность своей основе. Поэтому историческое знание предполагает в первую очередь выяснение причин явления и далее — внутренней логики его развития.

Объективно, новая бюрократия, пришедшая к власти после 1917 года, должна была решить главную, оставленную царизмом проблему — модернизации и сплочения общества. Однако, по-своему решая эту задачу, она потащила за собой такой шлейф других проблем, характерных для ее жизнедеятельности, что они оказались способны плотно и надолго окутать пеленой существо дела, первопричину.

Война и революционный кризис в России объективно потребовали от общества проведения жесткой централизации и тем самым поставили его перед необходимостью обновления и укрепления национального государства. Когда слабеющая волна охлократии выплеснула большевиков на берег государственной власти, партия Ленина еще во многом находилась в плену идеологической архаики прошлого века, унаследованной от марксизма. Эта идеология никоим образом не соответствовала их реальной исторической миссии, но заключала в себе три важных элемента, которые позволили партии быстро приспособиться к динамичной революционной обстановке. Во-первых, публичная демагогия большевиков тесно увязывала цели партии с интересами широких трудящихся (и не только трудящихся, но также широких, к примеру, солдатских) масс. Они были социально и культурно близки и духовно понятны массе. Во-вторых, большевики категорически отвергали принцип частной собственности, который являлся главным препятствием на пути общественной централизации. В-третьих, они были готовы идти на любые меры ради захвата и удержания власти и это широко распахивало перед ними арсеналы самых мощных государственных принудительных методов, которые единственно и остались из множества средств самосохранения общества. К концу 1917 года все остальное так или иначе было уже испробовано и исчерпано.

Утилизировав эту рациональную основу большевизма, время начало быстро переделывать его и в остальном, приспосабливая под потребности реальной жизни. К весне 1918 года полностью улетучились иллюзии о рабочем самоуправлении. В 1919 и 1921 годах партия скорректировала свое враждебное отношение к массе мелких крестьянских собственников. Постепенно, втуне, с болезненными стонами, изживались иллюзии всеобщего равенства, государство большевиков сознательно конструировало строгую иерархическую модель общественных отношений — от доли участия во власти, до дневного рациона своих сочленов. Партия выправлялась к позитивному государственному поведению, в смысле понимания государства как представителя интересов всего трудящегося населения и равнодействующей всех социально-политических факторов.

Однако новое государство не сразу смогло прийти в себя и самоопределиться и еще долго растерянно озиралось, не понимая причин быстро плодящейся вокруг него тьмы ненавистных чиновников. Знамена тельно, что в начале 1921 года, наряду с запросами по главной проблеме перемены экономической политики, аппарат ЦК партии стал регулярно принимать в свое бумажное чрево письма от рядовых коммунистов, вызванных противоречиями растущей социальной дифференциации в обществе. Некий С. Г. Розенблюм в апреле 1921 года характерно обращался в Цека по поводу «вполне назревшего вопроса». В его письме подчеркивалось: «Одним из серьезнейших вопросов в настоящее время, требующих немедленного разрешения Советской власти, надо считать вопрос о «третьем элементе», каковым является в переживаемую эпоху масса совработников. Все попытки отмахнуться от разрешения этого вопроса, отделаться от него общими фразами, ни к чему не приведут. Вопрос вполне созрел и стоит ребром. Он требует изучения его в полном объеме и ясного определенного ответа… И если будет признано, что «третий элемент» в рабоче-крестьянском государстве сейчас необходим, то необходимо выяснить, какое место он должен занять во всей системе, каковы должны быть взаимоотношения массы совработников с рабочими и крестьянами и каково должно быть отношение к этой массе со стороны Советской власти»^[456].

В письме этого советского Сиейеса прозвучала вполне теоретическая постановка вопроса и требование к большевистскому руководству о последовательном самоопределении государства и его аппарата: «Чем должно быть третье сословие? Всем?» Но аппарат еще не чувствовал полной уверенности и не был готов к полной самоидентификации. Еще не наросли мозоли, и он болезненно ощущал себя в тисках противоречия, изготовленного для него историей: государство должно соответствовать самому себе и вместе с тем отвечать интересам социальных низов, на которые оно опирается. Поэтому характерным признаком нового государства стало его постоянное, доходящее до фарса, самоедство в виде регулярных широковещательных кампаний по чистке собственного бюрократического аппарата, которые неоднократно заканчивались его резким увеличением. Эту студенистую массу нельзя было сильно шевелить. Всякий лишний раз колыхаясь от реорганизаций, она все более растекалась по поверхности, проникая в поры и захватывая все новые пространства.

Олицетворением парадоксов новой государственной системы стала нелюбовь и даже ненависть ее творца Ленина к воплощенному его партией госаппарату, т. е. в конечном счете к себе самому. Цюрупа в своих воспоминаниях особо отмечал крайнюю неприязнь вождя к аппарату: «В. И. вообще не любил советского аппарата. Он называл его такими эпитетами, которые я не решаюсь здесь повторить»^[457].

В своей беспощадной критике бюрократизма, особенно часто звучавшей в его последние годы, Ленин подошел к самопознанию, т. е. познанию сотворенного им советского Левиафана, ближе, чем когда бы то ни было. Однако «переступить» через самого себя он не смог и остался навеки циркулировать в замкнутом круге, занимаясь тавтологией и намазывая пропагандистское масло на масло идеологическое, повторяя о государстве с «бюрократическим извращением». Оно, это мифическое государство, царившее в сознании вождя, и было бы именно с «извращением», если бы в реальности в нем отсутствовал признак бюрократизма.

Как назидательно демонстрирует история, выдающимся деятелям, героям, вождям дано многое, им дано практически все, кроме одного — кроме победы над самим собой, над своей природой. Они бессильно противостоят самим себе в виде творений своих рук и разума. Отсюда понятна та немощная ярость, охватившая предсовнаркома, когда в итоге продолжительной массированной кампании по чистке и сокращению аппарата центральных ведомств обнаружилось, что последний ничуть не сократился, а даже увеличился более, чем на 10 тысяч человек^[458].

Впоследствии, эти регулярные походы бюрократии против самой себя стали почти ритуальными, когда аппарат по доброй воле уподоблялся гоголевской унтер-офицерской вдове и публично сек себя на утеху социальным низам. Нэп видывал шесть или семь подобных широко возвещаемых крестовых походов против бюрократизма государственного и хозяйственного аппарата, но особенно сильная волна этой борьбы началась в 1927 году, когда в процессе подсчета внутренних ресурсов индустриализации выяснилось, что львиную долю необходимых капиталов съедает бюрократический аппарат и издержки его хозяйствования. Например, оказалось, что советский торговый аппарат стоит в три раза дороже, чем тот, что Россия имела до 1914 года, при несоизмеримой же эффективности, естественно не в пользу советского.

Тогда «унтер-офицерская вдова» в очередной раз стала публично срывать с себя одежды. 11 января 1927 года «Правда» разъясняла читателям особенности очередной постановки вопроса: дескать, «до сих пор борьба с бюрократизмом велась исключительно по линии борьбы с отдельными фактами проявления бюрократизма», а теперь «не отказываясь от выявления и устранения отдельных бюрократических извращений», решено совершить «пересмотр всей системы аппарата управления сверху и до низу».

И это можно было бы только приветствовать, но абсолютное непонимание природы явления, а точнее боязливый отказ правящей бюрократии от самоидентификации как особого класса в обществе и определения характера самого общества неизбежно вел к тому, что в результате все усугублялось. На VII съезде профсоюзов Орджоникидзе приводил данные о том, что в итоге борьбы за сокращение штатов в союзном аппарате, они увеличились на 49 466 человек.

Самое трудное для господствующего класса — это признание того, что он не есть целое со всем обществом, а всего лишь его часть, со всеми присущими части особенными интересами в обществе, которые могут вступать и вступают в противоречие с интересами других слоев общества. Эти противоречия на виду, но господствующий класс стремится объявить их временными, случайным явлением, вызванным внешними обстоятельствами, но никак не коренными внутренними причинами. Большевики соглашались вести разговор не более чем как о бюрократическом извращении государственного аппарата. Следовательно, дело шло не об органическом пороке, вытекающем из самой природы аппарата, а о чем-то наносном, имеющем свой источник в независящих от аппарата нездоровых условиях, в которых ему приходится работать.

Сталинская генерация аппарата была уже иной, нежели революционный призыв, и свела на нет даже те небольшие проблески осознания проблемы, которые иногда появлялись у Ленина. Ленин, этот «чиновник № 1», как его на X съезде РКП(б) окрестила рабочая оппозиция, еще во многом оставался революционным идеалистом и не утратил способности мыслить принципами. В своем «Проекте тезисов о роли и задачах профсоюзов в условиях новой экономической политики» от 4 января 1922 года он писал, что «условия нэпа неминуемо порождают известную противоположность интересов между рабочей массой и директорами… Поэтому и по отношению к госпредприятим на профсоюзы безусловно ложится обязанность защиты классовых интересов пролетариата и трудящихся масс против их нанимателей»^[459].

Однако идущие ему на смену функционеры уже стали стопроцентными представителями своего класса, двуличными и эгоистичными. Не самый худший из этой генерации, Я. Э. Рудзутак рекомендовал Ленину удалить из проекта эти опасные намеки, «чтобы не получилось, что рабочие и заводоуправление государственного завода являются представителями разных классов, что по существу неверно. Отсюда не могут иметь место классовые противоречия, а лишь недоразумения по вопросам труда на данном предприятии»^[460]. «Новый класс» остерегался даже таких слабеньких намеков на противоположность его интересов с рабочей массой и признавал в Ленине лишь только те его откровения, где он говорит о бюрократизме как о продукте внешней среды существования аппарата. Руководящий орган ВКП(б) «Правда» в поисках источников бюрократизма обращалась к тем ленинским строкам, в которых он «неоднократно разъяснял», что «бюрократизм есть результат нашей некультурности, нашей отсталости, отсутствия у широких рабочих и крестьянских масс необходимых для управленческой работы знаний» и т. д.

Низкий культурный уровень основной массы населения советской страны безусловно имел значение в развитии т. н. бюрократизма, то есть безбрежного, практически ничем не ограничиваемого диктата партийно-государственного аппарата. Здесь сказывалась в первую очередь та примитивная, упрощенная социальная структура, образовавшаяся в обществе в результате гражданской войны и эмиграции, отсутствие в советском обществе самостоятельных и развитых классов, которые могли бы сыграть роль укротителя бюрократического произвола. Темная рабоче-крестьянская масса, оставшаяся один на один с государственным аппаратом могла только питать его наихудшие качества — безбрежное администрирование, бескультурье и бесцеремонность по отношению ко всему обществу. Соваппарат только со временем стал избавляться от своей первобытной рабоче-крестьянской замшелости и приобретать вид современной государственной машины. Ключ к пониманию особенностей раннего советского общества и, в частности, уяснению причин отталкивающего варварства сталинского режима 30-х годов, кроется не только в природе бюрократического всевластья, но он еще более глубоко спрятан в толще упрощенной социальной структуры общества, ее примитивизации, произошедшей в результате революции.

Рассуждать о бюрократии в общем и целом можно лишь до известной степени. Конкретно для СССР 20–30-х годов следует подчеркнуть низкий культурный уровень, который передала своей элите примитивная социальная структура, сложившаяся в стране после войн и революции. Как говорится, всем миром. Природная смекалка и аппаратная ловкость наряду с отсутствием настоящей культуры и образования стали характерными чертами советского партийно-государственного руководства. Соответственно складывались стиль и сам образ управления, оставленный советской истории такими деятелями как Каганович, Молотов, Хрущев, Брежнев и многие, многие другие. Номенклатура начала обтесываться только к Горбачеву и, возможно, само по себе это явилось немаловажным фактором начавшихся перемен.

Революция принципиально не изменила экономический уклад России, но сильно гипертрофировала специфику политического строя, так сказать, обнажив его до «костей», и очень сказалась на социальной структуре страны. В целом, упрощение социальной структуры нации явилось мучительным способом оздоровления ее генетической основы и решением приоритетного вопроса о ее самосохранении. Но вместе с тем, это неизбежно повлекло за собой примитивизацию общественной и частной жизни практически во всех проявлениях, сопряженной с одиозным расцветом системы государственного абсолютизма, которая отчасти была вынуждена своим грубым функционализмом компенсировать утраченные необходимые элементы современной культуры.

В революции массы выступили против одряхлевшей и паразитической элиты. Когда политику начинают творить массы, это само по себе является симптомом, свидетельством полного разлада старой системы, уже не способной исполнять свою функциональную и репродуктивную роль. Масса сметает одряхлевшее здание и вновь закладывает очередной цикл общественного строительства. Однако масса в своей политической активности не знает промежуточных форм, ей свойственны только крайние проявления. В 1917 году охлократия проделала быстрый путь от анархической разнузданности до поддержки государственного радикализма, который постепенно стал прибирать к рукам стихию масс.

Характерно, что российская эмиграция, как и вообще Запад, не понимали органической взаимосвязи массы и власти в Советском государстве и, замечая лишь внешние проявления диктаторского произвола над населением, абсолютизировали противоречия между ними. Эмигрантская пресса была полна ожиданиями скорого социального взрыва в стране против «коммунистической деспотии». Отсюда следовали ошибки, разочарования и, порой, расплата с жизнью. Осенью 1927 года на громком процессе пяти монархических террористов, поверивших в эмигрантские иллюзии и перешедших границу с искренним стремлением помочь народу сбросить ненавистное коммунистическое иго, один из подсудимых признался, что на него произвело самое гнетущее впечатление враждебное отношение к нему со стороны крестьян, когда его вели чекисты после ареста. Коммунистическая власть была жестока и требовательна, но она была «своя», а эти оставались «чужими». Совсем чужими, от которых не нужно было ни милостей, ни жертвы. Результат полнейшего отчуждения высших слоев дореволюционного общества от народной массы и источник их изгнания.

Но несмотря на свою заточенность и крепость булата, приобретенную в годы гражданской войны, это государство еще долго сохраняло на себе отпечатки грубости и варварства своей охлократической первоосновы. Этому способствовали и война, и террор, и истребление элементов культуры, накопленных старой системой. Новое государство возникло отнюдь не подобно античной богине из воздушной морской пены в лучах нежного рассвета, оно появилось в отблесках зарева пожара из дремучих, черноземных слоев народной массы и еще долго пыталось безвкусно украшать себя блестками народной простоты и утопической идеологии. Сложился некий цивилизационный феномен, в котором гармонично переплелись абсолютизация политической системы и массовизация (квазидемократия) общественной жизни.

Развитие государственного регулирования в обществе неизбежно приводило и к развитию бюрократизма и тут уже ничего не могли поделать даже лучшие образцы культуры и высшее образование. Зарегламентированность течения советской жизни резко увеличила показатели бюрократизации аппарата управления. Тот же Орджоникидзе в речи на 15 московской губпартконференции приводил пример, что количество входящих и исходящих бумаг в год в вол- и райисполкомах колеблется от 10 до 30 тысяч. В то время, как в царское время в волостном управлении их имелось только 3 тысячи, то теперь такое количество набирает один сельсовет. По этому критерию следовало признать, что бюрократизм в СССР принял размеры вдесятеро большие по сравнению с царской Россией.

Однако, важнее было, конечно, качественное отличие бюрократизма советского от бюрократизма царского. При царизме бюрократический аппарат во многом испытывал ограничения со стороны самого самодержавия, а также наличием других могущественных социальных групп в обществе. Бюрократия была «при» государстве она являлась своеобразным общественным классом, чьим характерным признаком являлась добыча жизненных средств путем продажи государству своего труда, затрачиваемого на выполнение различных функций государственного строительства и управления. Советская партийно-государственная бюрократия была избавлена от необходимости заискивать перед государством и предлагать себя, она стала самовластна. При большевиках она и стала самим государством.

Бюрократия всегда и везде жила продуктами производства других классов, с которыми у нее не было органических духовных связей. Но надо отдать должное большевикам, которые пытались смягчить бюрократическое самовластье и упорными попытками сблизить его с рабоче-крестьянской массой. Большевики, обновив государственную бюрократию, заметно, но ненадолго сблизили ее с почвой, однако это же возымело и обратные последствия, ибо тот «чернозем», который притащили на своих сапогах в госаппапрат выходцы из низов, подпортил его прежний лоск и цивилизованность. Ленин имел все основания жаловаться на бескультурье и отсталость масс как на причину недостатков советского аппарата. Вначале в советской машине процветали почти что патриархальные нравы. Но постепенно это обращение к «кухаркам» за помощью в государственном управлении утратило свою актуальность. Аппарат начал «приходить в себя», обретать черты устойчивости и преемственности. Коммунистическая партийная структура стала выполнять те социальные функции, которые ранее выполняло дворянство и монархия в государстве, обеспечивала отбор, воспитание и продвижение кадров вверх по служебной лестнице, обеспечивала преемственность государственной системы, служила гарантией ее стабильности. По мере укрепления и совершенствования советского госаппарата его собственно «советский» низовой элемент постепенно отходил в тень. Конституция РСФСР от 11 мая 1925 года санкционировала то, что уже свершилось в действительности. Она лишила Советы прав высшей местной власти и наделила таковой их исполнительные комитеты, которые уже полностью встроились в вертикаль государственной власти.

Наряду с этим происходила профессионализация аппарата. По данным на 1922 год получалось, что в составе волостных исполкомов было всего 3,9 % профессиональных «служащих», т. е. тех, кто был чиновником и до революции. Остальные являлись выходцами из рабоче-крестьянской массы. В 1923 году «служащих» было уже 7,7 %; в 1924/25 — 12,4 %; в 1925/26 — 16,1 %. Среди председателей волисполкомов в 1924/25 году застаем 38,4 % профессиональных чиновников, а в 1925/26 уже 43,4 %^[461]. Те же самые тенденции профессионализации аппарата наблюдались и на губернском уровне. В 1924/25 году в губисполкомах было 14,7 % старых и 75,1 % новых чиновников^[462].

Этот процесс профессионализации госаппарата был только на благо обществу и самому аппарату, поскольку безусловно способствовал развитию навыков и культурного уровня бюрократии. Ибо выдвиженцы из низов к коренным порокам аппарата прибавляли еще и свои специфические качества. Выдвиженцы из низов безграмотны, — сокрушались «Известия», — кроме того «выдвиженчество не спасает, выдвиженцы быстро превращаются в заурядных чиновников»^[463].

Новая партийно-государственная бюрократия чувствовала себя полноправной восприемницей старой верхушки общества и усваивала общие для высших слоев стандарты культуры и поведения. Иначе чем объяснить тот многозначительный факт, что в Москве 1926-го на идущую постановку «белогвардейской» пьесы Булгакова «Дни Турбиных» были неизменные аншлаги. Причем во время спектакля в зале трепетало полное сочувствие публики белому офицерству и это при том, что театральные залы были заполнены новой революционной аристократией, «комиссарской» публикой, совбурами. Бюрократии, как видно, уже надоело постоянно и упорно навязываемое ей родство с рабоче-крестьянской массой, она вожделела изящества и высших образцов в своей жизни.

«Орден меченосцев»

Роль партии и партийного аппарата большевиков нужно выделить из общей постановки вопроса о советской бюрократии. Партия являлась стопроцентным порождением российской действительности и воплощением требований времени начала XX века. Ленинская партия — это совокупный бонапарт русской революции, выражение ее активного, созидательного начала. Опытный функционер Ленин строил свою партию по принципу личного подбора, как группу сплоченных профессиональных революционеров, предназначенную стать его подножием, опорой в борьбе за лидерство в революционном мире. После Октября ее изначальные качества дали уникальную возможность для ленинского руководства образовать в бушующем океане революционной анархии небольшой, но надежный островок централизованной власти, который год от года рос, покоряя анархию и захватывая свою шестую часть суши. Ожесточенная борьба за власть превратила партию в «объединение работников, не знающих над собой никакого ига и никакой власти, кроме власти их собственного объединения, более сознательного… сплоченного, выдержанного авангарда», — так откровенно провозглашал сам Ленин^[464].

Вот такое объединение, не знающее над собой никакой власти, кроме власти узкой руководящей верхушки, стало стержнем всей государственной системы советского общества. Помимо всех своих многообразных обязанностей, партия выполняла две важнейшие функции, на которых и строилась ее политическая гегемония в обществе. Во-первых, как еще раз следует подчеркнуть, партийный союз трансформировался в особый социальный организм, подобный российскому дворянству вкупе с институтом монархии, который обеспечивал кадровый подбор, преемственность и стабильность государственной власти. Институт наследственной монархии и дворянского сословия нашел свое продолжение в постоянно воспроизводящем себя партийном устройстве. Во-вторых, руководящие органы партии приняли на себя непосредственное управление обществом, имея на случай хорошее прикрытие в виде системы советских учреждений. Это давало партийному руководству огромные мобилизационные возможности по отношению к обществу с примитивизированной социальной структурой. Как похвалялся Бухарин на X съезде: «Именно в том, что наша партия могла при разворотах истории в 24 часа повернуть руль всей партийной политики и своих организационных форм и методов работы, и заключается глубочайшее достоинство нашей партийной организации, заключается то, что наша партийная организация, если сравнить ее с партийным аппаратом других стран, обладает колоссальным умением приспособляться к историческим ситуациям»^[465].

В первые годы советской власти в партийных рядах заметно проявлялось ее главное внутреннее противоречие, как противоречие именно партии социальных революционеров, стремящейся к активному преобразованию общества на заявленных идеалистических началах, и как нового государственного аппарата, тяготеющего к прагматизму, общественной стабильности и социальной определенности. Это противоречие бурно проявлялось решительно во всем, начиная от борьбы группировок и заканчивая раздвоением личности ее вождей, которые являлись физическим воплощением этого противоречия и от того переживали личные драмы.

Став государством, партия все более превращалась в сложный иерархический механизм. Партия была громадна и разнообразна, но внутри себя она вынашивала номенклатурный аппарат, организацию высших кадров государственной власти. Номенклатура, само понятие номенклатуры как сердцевины нового бюрократического класса были окутаны завесой все годы советской коммунистической системы. Существование института номенклатуры не являлось секретом, но говорить об этом не было принято. Официально в партийных документах категория номенклатуры не разрабатывалась и публично не употреблялась. Как толковал его один из последних коммунистических учебников по партийному строительству, номенклатура — это перечень наиболее важных должностей, кандидатуры на которые предварительно рассматриваются, рекомендуются и утверждаются данным партийным комитетом (райкомом, горкомом, обкомом партии и т. д.). Освобождаются от работы лица, входящие в номенклатуру партийного комитета, также лишь с его согласия. В номенклатуру включаются работники, находящиеся на ключевых постах^[466].

Принято вести отсчет существования коммунистической номенклатуры с 1923 года, с момента, когда секретарь ЦК Молотов и заворгинструкторским отделом ЦК Каганович завели толстую книгу, содержавшую перечень более трех тысяч должностей, назначение и перевод с которых входило в прямую компетенцию ЦК партии. На самом деле процесс оформления номенклатуры в СССР был гораздо более сложным и длительным. Фолиант с номенклатурой, оказавшийся в руках у сталинского Секретариата ЦК, до 1923 года прошел ряд ступеней своей черновой подготовки.

Судя по ранним протоколам Оргбюро ЦК, когда оно окончательно запуталось во тьме ответственных и менее ответственных работников постоянно перебрасываемых с места на место, и все чаще оказывалось, что один и тот же ответственный товарищ согласно расписанию Цека должен был разорваться напополам, чтобы единовременно отправиться и на фронт, и на транспорт, и на север, и на юг, то Оргбюро, обеспокоенное за здоровье своих руководящих кадров, с одобрением восприняло речь Дзержинского. 31 марта 1920 года на очередном заседании Оргбюро Дзержинский в целях борьбы с путаницей предложил завести в секретариате ЦК две книги ответственных работников, одну — по алфавиту фамилий, другую — по губерниям, что тогда и было с восторгом принято^[467].

Однако этого оказалось недостаточно, система росла в объеме и усложнялась структурно. Вновь к упорядочиванию кадровой работы Цека вернулся через год, после X съезда РКП(б). 24 мая 1921 года Секретариат издал циркуляр, которым предписывалось принять на местах срочные меры по организации и правильной постановке учетного аппарата на местах, в том числе провести перепись ответственных партийных работников в губерниях и уездах по наличию на 1 июля текущего года^[468]. К 1922 году учетно-распределительный отдел ЦК завел карточки на 26 тысяч кадровых партийных функционеров и отдельно на 7 тысяч работников губернского масштаба с целью определения еще более узкого контингента руководящих лиц^[469]. Учраспред уже отказывался рассматривать персональные кандидатуры «малоответственных», а уж тем более рядовых коммунистов. Партия росла, ее центральный аппарат признал невыполнимой и ненужной задачу постановки на централизованный учет всех членов партии. Циркуляр ЦК 17 февраля 1922 года устанавливал порядок, выработанный на Всероссийском совещании секретарей, в соответствии с которым ответработники губернского и уездного масштабов должны были перемещаться учраспредом ЦК по запросам с мест. Рядовые работники оставались полностью в компетенции губкомов, которые должны были запрашивать санкцию Цека только в случае их массовых перебросок^[470]. Но как признавал Каганович, и этот, начатый по новым формам новый учет партработников до XII съезда был еще недостаточным и неполноценным^[471]. Во второй половине 1922-го и в 1923-м году последовали очередные шаги по его совершенствованию. Их итогом и стало изобретение единой формы учета руководящих кадров с установлением учетных сеток и прикреплением к ним групп работников соответствующей квалификации и занимаемых должностей. Эта работа главным образом легла на губкомы, обкомы и укомы партии, однако партийно-государственная элита была удостоена записи в новом издании «Бархатной книги» коммунистической знати — известном номенклатурном списке ЦК партии. Так, простое техническое мероприятие по упорядочиванию кадровой работы легло в основу грандиозного процесса по формированию нового правящего класса в СССР — коммунистической номенклатуры.

Для массы новоиспеченных членов партии партийный билет стал пропуском на вход в бюрократическую обитель советской власти, на занятие привилегированного, обеспеченного положения в обществе. Последнее стало характерным не только для номенклатуры, слоя ответственных работников разного уровня, но и для значительной части рядовых коммунистов. Цифры статистических исследований, проведенных в период нэпа, показывают, что у крестьян-коммунистов, находящихся «у сохи», т. е. еще не вполне перешедших в бюрократическое сословие и продолжающих заниматься крестьянским трудом, экономическое положение было более стабильным и обеспеченным по сравнению с остальным крестьянством.

Так, по исследованиям среди крестьянства Вятской губернии оказалось, что средняя обеспеченность лошадьми в хозяйствах коммунистов оказалась на 12,5 % выше средней по губернии, коровами — на 23 %. Особенно любопытные данные оказались по посевам. В то время, как по обычным крестьянским хозяйствам беспосевные составляли 23,3 %, то среди коммунистов — 3,1 %. Другими словами, бедняцкий слой среди коммунистов оказался в 7,5 раз слабее, чем в массе крестьянского населения. Зато, если взять самую высокую группу по обеспеченности землей — от 8 десятин и выше, то среди коммунистов эта группа представлена 16,9 %, а среди остального крестьянского населения только 3,4 %, т. е. в 5 раз меньше^[472]. Для партии, объявлявшей ставку на бедняка, провозгласившей диктатуру пролетариата, эти данные были по меньшей мере парадоксальны. Не наиболее социально обездоленные, а наоборот, наиболее зажиточные элементы деревни составляли ряды деревенских коммунистов, занятых в своем хозяйстве. Значит, на первый взгляд, именно слой деревенских коммунистов и представлял в первую очередь тот класс имущих крестьян, с которыми велась бескомпромиссная большевистская борьба в деревне. Отсюда понятны стереотипно воспроизводившиеся речи с высоких партийных трибун, которые бесконечно призывали к строгому регулированию состава партии и «укреплению» ее за счет беднейшего крестьянства.

Но подобный вывод лежит на поверхности, действительное же положение вещей представляется более противоречивым и вот почему. Наиболее сметливые и активные хозяева открыли для себя промысловое значение «коммунизма», поскольку сама партийность как таковая представляла для крестьянина, как и представителя любого другого класса, весьма прибыльное предприятие, доставлявшее семье доход куда более весомый, нежели какое-нибудь патриархальное отходничество.

Из того же исследования по Вятской губернии видно, что среди 219 деревенских коммунистов, находящихся «у сохи», только 45 человек не занимало должностей. Зато 88 человек являлись председателями и членами сельсоветов, 32 находились в правлении обществ взаимопомощи, 16 являлись членами исполкомов, 21 — правлений кредитных товариществ, 17 — правлений потребкооперации. В переводе на язык денег эта общественная работа означала, что 25 товарищей зарабатывают в год от общественной должности по 100–200 рублей, 22 — по 200–300 и 24 партийца получают по 300 и более рублей. Для сравнения можно сказать, что кустарный промысел давал крестьянину от 30 до 100 рублей в год. При малой денежности крестьянских хозяйств, суммы от 100 до 300 рублей являлись огромными, 300 рублей приблизительно равнялись 300 пудам пшеницы, т. е. урожаю с 7–8 десятин земли. К тому же нельзя не упомянуть о «нелегальных» доходах в кредитном товариществе, потребиловке и проч., где «товарищи», разумеется, не могли не пожинать плодов общественного доверия, не поддающихся официальной статистике.

Подобный расклад доходов означал еще и то, что при чрезвычайных обстоятельствах, при крутом повороте событий, деревенский коммунист мог с большей уверенностью отдать предпочтение рублям «пожатым» с нив заседаний в тиши кабинетов перед трудовой черноземной копейкой землероба и послушно следовать в русле партийных директив и казенных интересов.

В кухне партийной статистики наибольший интерес представляет не официальное пролетарское «лицо» партии, а та безликая и постоянно дискриминируемая чистками категория «служащих». По сути дела, весь процесс партийного строительства тем или иным образом работал на формирование и шлифовку того узкого слоя ответственных коммунистических работников, которые составляли организационный элемент, так сказать, истеблишмент нового общественного уклада.

Например, по наиболее точным данным переписи 1926 года всего в Советском Союзе насчитывалось 3 979 896 служащих^[473]. Эта цифра осталась без существенных изменений до конца нэпа, когда в 1928 году уже согласно внутрипартийной статистике в составе ВКП(б) было учтено 461 175 служащих всех рангов и категорий, т. е. 35,0 % от всей численности партии^[474]. То есть в партийных рядах пребывало 11,6 % от всего числа служащих, и это была своеобразная бюрократическая элита, из которой воздвигалась партийно-государственная управленческая иерархия.

Основную массу коммунистов-служащих составляли оперативные работники — 60 % и 40 % — ответственные работники. Вот эти 40 процентов — приблизительно 185 тысяч человек (на 1928 год) и представляли собой святая святых советской общественной структуры, ее социальный стержень, точнее, тонкую прочную сеть, раскинувшуюся по всей стране, благодаря которой огромная территория бывшей империи после революционных потрясений стала вновь составлять единое государственное целое.

Пополнение этой боевой когорты происходило в постоянных борениях между принципом преданности системе и персональной компетентностью новых кадров, имевшей своим результатом тот печальный для партаппарата факт, что несмотря на пристальное внимание к социальному положению представителей номенклатуры в ее составе в течение 20-х годов не удавалось достичь заветных 50 процентов выходцев из пролетарских низов. Согласно данным партийной статистики даже в самом партаппарате процент выходцев из рабочих на руководящих должностях не превышал 45,2 %^[475].

Во всем этом ритуальном флирте правящего аппарата с рабочими была и остается некая загадка. В конце-концов его невозможно объяснить исключительно лицемерием и заботой выдерживать идеологическую марку пролетарской партии. Равно как и об отражении компартией непосредственных интересов рабочего класса можно говорить только в порядке сложного демагогического упражнения. История «диктатуры пролетариата» полна свидетельств тому, что по мере надобности коммунистическая власть так же бесцеремонно попирала гражданские права и экономические интересы стопроцентного пролетария, как и заматерелого кулака-мироеда — заставляла голодать, гнуть спину, крепостила на предприятии, держала для него наготове патроны точно такого же образца, как и для крестьянского повстанца. В чем заключается исторический смысл постоянной, изнурительной борьбы партийно-государственной иерархии за пролетарский процент в своей партии?

Ответ не может быть односложным, поскольку он заключается в обращении к анализу многофункциональности, по сути «антипартийности» того уникального социально-политического явления, которое в разное время носило название РКП(б), ВКП(б), КПСС. Административные, управленческие функции партии были всегда на виду и о них много говорилось, но какправило непосредственному наблюдению бывают менее заметны наиболее фундаментальные свойства. Справедливо сказано, что большое видится издалека.

Власть, воплощенная в партии, сумела на определенном историческом отрезке относительно удачно решить извечную проблему своего гибельного отчуждения от общества. Замкнутые сословия, окостенелые касты, оторванные элиты уже не имели никаких шансов на устойчивое положение и авторитет в обществе XX века, многому наученном революциями XVIII–XIX столетий. XIX век был призван решить глобальную проблему отчуждения власти и собственности от общества в Европе, век XX был должен повторить этот опыт в России. Но европейские нации вырабатывали пути решения этих вопросов, опираясь на собственное историческое наследие. Россия вынуждена была искать свои способы, ибо, как показал кратковременный опыт в начале века, попытки копировать Европу, искать решение в русле капитализации и либерализации страны оказались в состоянии не только усугубить имманентные противоречия российского общества и разложить традиционную систему его государственной организации, но и породить новые противоречия. В итоге не замедлили явиться очередное поражение в военном испытании и нахлынувший революционный хаос.

Исторически большевики были призваны в конечном счете смягчить и эту фундаментальную проблему, проблему отчуждения власти и собственности от общества. И она на известное время была решена в форме сложившегося института «Партии», как совокупного, организованного собственника и распорядителя, при этом, что очень важно, постоянно открытого для притока свежих сил из общественных низов. Разумеется, становление такой сложной и всеобъемлющей общественной структуры не могло не повлечь за собой столь же обширнейших и разнообразных последствий.

По мере того, как после Октября партии большевиков удавалось закрепить свой исторический успех, в нее хлынули толпы проходимцев и ловкачей. Это были нужные партии люди, которые ради обретенных с партийным билетом привилегий и полномочий готовы были исполнять любые приказы сверху и жестокими мерами проводить необходимый разваленной стране принцип централизации государственной власти. Однако партия была не безгранично открыта для подобного сорта личностей, поскольку помимо всяческих удобств для начальства, они приносят с собой тенденцию отчуждения от здоровой общественной основы и загнивание. Партия нуждалась в постоянной живой связи с социальной основой общества, дабы время от времени иметь возможность удалять из своего организма «гнилую кровь» в виде абсолютных разложенцев и усомнившихся оппозиционеров, обновлять ее притоком свежих, рвущихся к привилегиям и административному творчеству элементов из низов.

Особое внимание архитекторов компартии к рабочему классу было вызвано не только ее идеологическим наследством. Само по себе это наследство, набор постулатов, как показывал опыт, было подобно хорошей глине в руках умелого ремесленника, которую можно было мять и лепить как угодно вокруг незыблемого каркаса — сугубо централистического принципа построения и жизнедеятельности общества. И в этом деле не вполне были пригодны социальные элементы, склонные как крестьянство, к хозяйственной, или же как интеллигенция, к умственной, самостоятельности. Требовался слой, обладающий определенными организационными навыками, грамотностью, кодексом морального поведения, но который по своей сути являлся бы зависимым, наемным работником, не обремененным собственностью и не оделенным хозяйственной самостоятельностью. То есть таким, каковым в идеале являлось чиновничество на службе у государства, полностью зависимое от его милостей.

Однако бюрократия не могла стать исключительной основой партии, поскольку именно ей, как силе ассоциированной с государством и наиболее отчужденной от общества, требовался постоянный свежий приток из базовых слоев общества. И в этом случае идеальным донором для нового государственного организма оставался пролетариат, как класс наиболее всего подходящий по указанным критериям служилой государственной бюрократии.

Процесс структуризации новой общественной пирамиды происходил форсированными темпами, в силу довлевшей суровой потребности неупорядоченного послереволюционного общества в рациональной системе социальных приоритетов. Сталин и его аппарат первыми сознательно отнеслись к этой объективной потребности и даже с успехом подтвердили известную философскую максиму о том, что свобода есть познанная необходимость, «оседлав» закономерный процесс, в то время, как их политические конкуренты продолжали мистифицировать в тумане революционной фразеологии по поводу «диктатуры пролетариата» и «бесклассового общества». Именно та пресловутая серость и неказистость, которыми Троцкий постоянно пытался публично уязвить «маленького человека» Сталина, сделали того намного проницательнее и дальновиднее, чем это могли дать самые высокие трибуны для первого оратора партии.

Но этим проблема не исчерпывается. Троцкий постоянно твердил, что Сталин является «олицетворением бюрократии» и как всегда суживал проблему. Сталин, его китель и сапоги являлись олицетворением не только бюрократии, но всего послереволюционного общества. В своей оценке причин возвышения Сталина Троцкий постоянно делал акцент на объективных обстоятельствах: «Диалектика истории уже зацепила его и поднимет его». Его характеристика Сталина как инструмента и олицетворения бюрократии, как человека, обязанного своими политическими успехами собственной посредственности была односторонней. Троцкому просто было не под силу признать, что Сталин элементарно переиграл его в политической борьбе. На самом деле в процессе возвышения Сталина не было ничего «автоматического». «Нужно быть политически и тактически одаренным человеком, чтобы так как он, найти верное течение в бурных водах большевистской политики»^[476].

Кадровая, рутинная, но очень своевременная в плане государственного строительства, работа стала главным оружием «чудесного грузина» в борьбе за личную власть. В 1937 году в узком кругу своих приближенных Сталин сказал следующее. «Известно, что Троцкий после Ленина был самый популярный в нашей стране. Популярны были Бухарин, Зиновьев, Рыков, Томский. Нас мало знали, меня, Молотова, Ворошилова, Калинина. Тогда мы были практиками во времена Ленина, его сотрудниками. Но нас поддерживали средние кадры, разъясняли наши позиции массам. А Троцкий не обращал на эти кадры никакого внимания. Главное в этих средних кадрах. Генералы ничего не могут сделать без хорошего офицерства». «Так не мудрствуя лукаво, в редкую минуту откровения вождь рассказал о том, какую роль сыграл аппарат в его восхождении. Вот здесь его смело можно назвать не только великим практиком»^[477].

Социально-политический феномен, воплотившийся в таком стратифицированном и многофункциональном явлении, как советская компартия с превеликим трудом поддается идентификации. Привилегированную коммунистическую номенклатуру пробовали называть котерией, кастой, сословием, классом, но следует признать, что ни одно из этих традиционных определений не в состоянии включить в себя все ее главные специфические признаки. Подобного явления ранее человеческая история не знала.

В строгом смысле слова коммунистическая номенклатура не подходит под наиболее распространившееся определение «класса», хотя бы потому, что ее нельзя резко оторвать от остальной рядовой партийной массы, с которой она составляла единый организм, несмотря на то, что ответработники намазывали на белый хлеб спецпайковскую икру в то время, когда рядовые партийцы зачастую не имели и сухой корки. Различие в столовом меню членов партии, т. е. неравенство в иерархии потребления относится к разряду вторичных признаков. Наиболее существенная особенность компартии проявлялась в том, что это была не «партия», не часть, а как раз наоборот, союз частей, некое совокупное представительство всех слоев общества. Из разнообразного арсенала имеющихся определений феномен большевистской партии точнее всего, как ни странно, характеризует архаический термин, к которому привилось иронически-негативное отношение. Сталин называл свое детище «орденом меченосцев» и оказался наиболее точен.

Именно образ средневекого воинственного монашеского ордена с его строгой иерархичностью и вместе с тем — открытостью рядов, с его догматической идеологией и тайными ересями, процветавшими в стенах рыцарских замков, с требованиями суровой дисциплины, ригоризмом его членов и злоупотреблениями мирскими радостями — все это весьма напоминало то, чем являлась партия большевиков в 20–30-е годы. Хотя, безусловно, о полном соответствии века двадцатого веку двенадцатому говорить не приходится.

Компартия бросила вызов принципам мироздания, она всегда стремилась преодолеть свой особенный характер, посягая на значение все общего и настойчиво пропагандировала те элементы общего, которые присутствовали в ней как в особенном. Попытки ассоциироваться с массой, с советским обществом, проявлялись в культивировании идеологии гегемонии пролетариата, в гибкой кадровой политике и т. п. Все это довольно далеко выводило партию, ее «верхи», за рамки специфического ограниченного классового интереса. С другой стороны, несмотря на то, что партия предложила истории сложную загадку в виде своей своеобразной природы, которая если и не позволяет толковать о традиционном классовом интересе, тем не менее дает основания говорить об устойчивом специфическом интересе той социальной группы, которая являлась физическим воплощением государственной системы и ее коренном интересе именно в централизованном распределении национального богатства.

Борьба с троцкизмом. Усиление аппарата

Государственный централизм, а соответственно и корпоративный интерес новой государственной бюрократии превратились в доминирующие факторы буквально с первых лет и даже месяцев существования советского общества. Здесь не было тайных козней революционных заговорщиков, проявлялось естественное для любой социальной группы стремление к упрочению своего статуса, опиравшееся на объективную общественную потребность в усилении роли государства. Нетрудно заметить, что всеобъемлющие кризисы 1917, 1921 и 1923 годов в конечном счете разрешались централизованным путем, методами государственного регулирования и принуждения. Государство смягчало и разрешало противоречия между основополагающими частями общества, между городом и деревней, и в этом заключалась его огромная историческая роль. Эта роль и явилась объективной основой укрепления государственного аппарата в послереволюционном обществе и его последовательного возвышения до седьмых небес государственного абсолютизма. Из каждого кризиса, сколь бы тот ни был тяжелым и болезненным, госаппарат и его основа — аппарат партийный, выходили окрепшими и еще более уверенными в собственных силах и начертаниях. Сам Троцкий признавал, что обострения противоречий нэпа позволили бюрократии возвыситься над обществом^[478].

Рост государственного сектора в экономике, развитие государственной политической системы порождали трудности и закладывались в основу общественных кризисов 1921, 1923 годов и далее, но вместе с тем они же создавали предпосылки для их преодоления. Первый внутринэповский кризис 1923 года явился сигналом того, что система нэпа завершила свое становление, ее главные противоречия сформировались и противоположности пришли в активное соприкосновение. Глубоко символичным оказалось то обстоятельство, что последовавшее вскоре оживление экономики пришлось на начало 1924 года и совпало со смертью Ленина. Открывался новый этап, оставивший за плечами эпоху диктата революционного идеализма.

Кризис 1923 года пробудил политическую активность в крестьянстве, а также дал толчок давно созревшему конфликту в высшем партийном руководстве. Троцкий, очутившись в изоляции среди членов Политбюро и не имея надежной опоры в Цека партии, энергично искал поддержку в толще самой партии, в ее неоднородной политически активной массе. Позже в эмиграции он как-то сказал, что большевизм вовсе не исчерпывается психологией и характером, а представляет собой прежде всего историческую философию и политическую концепцию. К сожалению, лидеры большевизма, в том числе и сам Троцкий в свое время столь часто и радикально меняли «концепции», что это как раз в первую очередь заставляет задуматься именно о «характере» партии и о «психологии» ее лидеров. Троцкий никогда не пояснял, каким это образом с 1920 года, когда он тесно сотрудничал с Оргбюро и Секретариатом ЦК и лишь мягко журил бюрократию за ее грехи, выступая пламенным защитником госаппарата, всего за три года он вдруг превратился в ее великоненавистника и большого поборника внутрипартийной демократии. Очевидно, что нехитрая «историческая философия» подобного поворота заключалась в том, что во главе аппарата стояли уже не единомышленники Троцкого, а Сталин и его команда.

Сначала Ленин, потом тройка упорно и методически размывали позиции Троцкого в руководстве партии и страны, поэтому он как специфический кумир публичных аудиторий пытался использовать свое естественное преимущество и искал опору в слоях партийной массы. К подобному развороту его так или иначе подталкивал сам сталинский аппарат. В архивах Цека имеется докладная записка Троцкого от 20 октября 1922 года о результатах порученного ему Оргбюро обследования комячейки завода бывш. Бромлей. Явно направленная на ущемление больного самолюбия Троцкого, командировка по поручению сталинского Оргбюро навела его на многозначительные раздумья о возрастной дифференциации в партии.

Троцкого откровенно воодушевило то благоприятное впечатление, которое он вынес из знакомства с ячейкой завода. Порадовали «старики» (от 30 до 40 лет), из которых «можно было выделить недурной уездный исполком» и особенно обнадежила подрастающая молодежь (до 20 лет), которая «настроена по-советски, поддается влиянию партии и проявляет значительную любознательность». Вывод был таков, что партия держится на «стариках», среднее поколение (от 20 до 28 лет) «выпало» почти целиком, отсюда особое значение приобретает вопрос о воспитании молодежи. «Думается, что это центральнейшая из всех наших центральных партийных задач»^[479].

Через год, осенью 23-го в дискуссии против тройки, Троцкий пошел еще дальше и принципиально поставил вопрос о ставке партии на молодежь. Кризис 1923 года и вызванное им брожение в рабочей и партийной среде спровоцировали традиционное в таких случаях внимание аппарата Цека на застарелые проблемы внутрипартийной жизни. В сентябре 1923 года пленум ЦК РКП(б) поставил вопрос о необходимости «оживления» партийной работы и в частности усиления внутри партии рабочей демократии. После периода режима господства резолюции X съезда «О единстве партии», активного формирования партноменклатуры и усиления в партийном аппарате бюрократического централизма, решения сентябрьского пленума, как казалось, знаменовали новую веху в политике партийного строительства и поворот к развитию демократических принципов. Это всколыхнуло надежды и оживило движение к сплочению обделенных у пирога власти и разбитых в былых боях оппозиционеров.

Нэп действительно сильно повлиял на партию в смысле ее духовного разложения. После 1921 года она стала далеко не той, чем была в 1917 году. Развал военно-коммунистической идеологии вверг старых партийцев в грех сомнения, новые партийные призывы несли с собой в ряды РКП(б) настроения циничного карьеризма и стяжательства. Партия превратилась в огромную организационную силу, но все более на поминала компанию по эксплуатации страны, убежденный коммунист стал редким явлением, исчезло духовное единство. Партийные «верхи», номенклатура расслоилась на несколько частей. Одна осталась на политической работе, другая — ушла в дела хозяйственные и, чтобы удержать последних от соблазнов, щедро рассыпаемых нэпом, особое значение приобрела третья группа, составлявшая разветвленный контрольный аппарат, надзиравший за благонадежностью доверенных лиц партии. В подобных условиях внутрипартийная борьба не могла, просто не имела права не обостриться. Преодолеть этот разброд можно было только путем реанимации мобилизационной идеологии, укрепления единого кадрового аппарата и возвышения корпоративного интереса. Все это постепенно и явилось к концу 20-х годов.

8 октября 1923 года Троцкий обратился с письмом к членам ЦК и ЦКК РКП(б), в котором он выдвинул обвинения против большинства ЦК и партийного аппарата в «зажиме» демократии, отрыве от масс., обюрокрачивании. Утверждая, что внутрипартийный режим «в корне нездоров», Троцкий требовал «внедрения» демократии в партии и обновления партийного аппарата.

Появление письма Троцкого активизировало сплочение участников ранее разбитых группировок. Рассчитав, что вопрос о внутрипартийной демократии вызовет обостренное внимание со стороны всех членов партии, поднимет низы, оппозиционеры решили дать бой фракции Сталина. 15 октября в ЦК партии поступило т. н. «заявление 46-ти», уже ярко выраженного оппозиционного содержания. Заявление символизировало объединение бывших децистов и потерпевших поражение в ходе дискуссии о профсоюзах и оттесненных после X съезда сторонников платформы Троцкого. Под заявлением стояли подписи Осинского, Сапронова, Максимовского, В. Смирнова, Преображенского, Серебрякова, И. Смирнова, Пятакова, Белобородова и других видных партийных и государственных деятелей, принужденных ранее Лениным склонить свои оппозиционные знамена. Их выступление было поддержано также и лидерами рабочей оппозиции — Шляпниковым и Медведевым.

Оппозиционеры объявляли деятельность ЦК партии «неудовлетворительной». По их мнению, «нестерпимый» внутрипартийный режим, обюрокрачивание не давали возможности партии влиять на политику партийного руководства, на выработку принципиальных решений, в результате чего политический курс отрывался от реальных потребностей общества. Это грозило «тяжкими бедами»: потрясением валюты, кризисом сбыта, бюджетным хаосом, хаосом в госаппарате и т. д.

В ответе от имени Политбюро платформа «46-ти» характеризовалась как «совершенно неслыханное» в большевистской среде заявление. Совместное октябрьское заседание пленумов ЦК и ЦКК с участием представителей 10 крупнейших партийных организаций страны осудило выступление Троцкого и «46» как акт фракционности. Решение, принятое пленумом, было способно удовлетворить любого владельца ответственного партийного портфеля. Одобрение инициативы Политбюро в вопросе об «оживлении» внутрипартийной работы и рабочей демократии давало местным чиновникам свободу маневра, чтобы лучше ухватиться и потуже затянуть веревку на той же рабочей и прочей демократии. Вместе с тем, постановлением не выносить поднятые Троцким и «46-ю» вопросы за пределы ЦК и не оглашать связанных с этим документов, планировалось если не лишить оппозиционные течения в низах партии своих вождей и опоры в центральном партийном и государственном аппарате, то по крайней мере иметь в будущем возможность на законных основаниях осудить и разгромить оппозицию. В любом случае преобладание «своей» номенклатуры в партийно-государственном аппарате должно было обеспечить Сталину и его союзникам организацию легкой победы и окончательное поражение противника.

Фактически Сталин, Зиновьев, Каменев в 1923 году использовали прием Ленина, который он применил в конце 1920 года во время дискуссии о профсоюзах, спровоцировав Троцкого на выступление. Троцкий дважды попался на одну и ту же удочку. В ноябре 1923 года Цека сделал широкий, заранее просчитанный жест, постановив обсудить положение в партии под предлогом того, что дискуссию сдержать уже невозможно.

Письмо Троцкого и «46-ти» немедленно стало достоянием широких кругов коммунистов в Москве и быстро распространялось по всей стране. В декабре Троцкий выступил в «Правде» со статьей «Новый курс», в которой изложил свои принципиальные позиции. «Новым курсом» он громко назвал сентябрьское решение пленума ЦК РКП(б) о расширении рабочей демократии в партии. «Новый курс… в том и состоит, что центр тяжести, неправильно передвинутый при старом курсе в сторону аппарата, ныне, при новом курсе должен быть передвинут в сторону активности, критической самодеятельности, самоуправления партии…». Троцкому, отодвинутому Лениным, а затем Сталиным далеко в сторону от «аппарата», только и оставалось, что аппелировать через его голову к массе. Бывший певец политотделов и бюрократического централизма проникся «почти всеобщим» ощущением того, «что партийный бюрократизм грозит завести партию в тупик»^[480]. Троцкий ставит задачу вырвать власть у сталинского руководства и сталинской номенклатуры в партии: «Партия должна подчинить себе свой аппарат»^[481].

После опубликования статьи «Новый курс», а вскоре и развернутой брошюры Троцкого под тем же названием и аналогичным содержанием, борьба обострилась. Сторонники Троцкого, особенно в Москве, в соответствии с его новым тезисом о том, что молодежь — вернейший барометр партии и резче всего реагирует на партийный бюрократизм, повели кампанию обсуждения документов ЦК и статей оппозиции. Кампания быстро приняла критическую направленность и «неслыханно острые формы».

Главной помехой для оппозиции являлись назначенцы сталинского ЦК, сдерживавшие развитие агитации и препятствовавшие обсуждению дискуссионных вопросов. В декабре 1923 года начальник Политуправления Красной армии В. А. Антонов-Овсеенко без ведома ЦК РКП(б) стал готовить конференцию высших военно-учебных заведений. Всем армейским парторганизациям был разослан циркуляр № 200, согласно которому назначаемые из ЦК партии политотделы превращались в своеобразные культурно-просветительные учреждения, лишенные руководящих полномочий в армейских парторганизациях. Тем самым предполагалось выбить из рук сталинского руководства самый важный инструмент влияния на командно-политический состав Красной армии среднего уровня.

Однако, пока у ЦК сохранялась возможность влиять на кадровую расстановку на высшем военно-политическом уровне, подобные попытки троцкистов были обречены на провал. В январе 1924 года конфликт Антонова-Овсеенко с Оргбюро ЦК завершился тем, что его сняли с занимаемой должности и вывели из состава РВС СССР. Начальником ПУРа был назначен кандидат в члены ЦК А. С. Бубнов, в то время верный защитник линии сталинского ЦК. Трещина, раскалывавшая цитадель Троцкого — военное ведомство, достигла ее верхнего уровня.

Нет, порывистый импульсивный Троцкий не умел быть терпеливым кузнецом своего положения и власти. Яркий трибун революции и военный диктатор безнадежно проигрывал во фракционной борьбе невзрачному и немногословному «товарищу Картотекову». Как удача не шла к Троцкому под лозунги «завинчивания гаек», так и не пошла под новые знамена расширения партийной демократии, сталинский аппарат сумел почти идеально организовать кампанию против оппозиции. Партийная печать, в первую очередь «Правда», освещали ход дискуссии и деятельность оппозиции как антипартийную и раскольническую, сообщалось о потоке резолюций от фабрично-заводских парторганизаций в защиту линии ЦК.

Согласно отчету московского горкома партии, в январе 1924 года в Москве из 413 рабочих партячеек 346 (всего 9843 человека) поддержали линию ЦК. 67 ячеек (2223 человека) голосовали за платформу оппозиции. В вузовских партячейках за линию ЦК голосовали 32 ячейки (2790 человек), за оппозицию — 40 (6594 человека). В советских организациях за линию ЦК выступила 181 первичная организация, за оппозицию 22 организации. В целом на районных партийных конференциях в Москве оппозиция получила 36 процентов голосов^[482]. Следовательно даже при сильнейшей «организации» голосований со стороны аппарата, Троцкий и его сторонники еще сохраняли существенное влияние на настроение значительной части партийных низов.

Конференция РКП(б), проходившая в Москве 16–18 января 1924 года, по докладу Сталина о партийном строительстве подавляющим большинством (при 3-х голосах против) приняла резолюцию «Об итогах дискуссии и о мелкобуржуазном уклоне в партии», в которой победители характеризовали оппозицию как «прямой отход от ленинизма» и «явно выраженный мелкобуржуазный уклон»^[483].

При безмолвном, парализованном, оканчивающем свои дни вожде этой революции группировка Сталина присвоила себе монопольное право на «фирменный» знак партии — символику ленинизма. Однако идейное размежевание с оппозицией еще на стало организационным. По-прежнему большинство оппозиционеров и сам Троцкий продолжал занимать видные посты в партийно-государственном аппарате.

После дискуссии присутствие Троцкого в Политбюро приняло характер чужеродного явления. Большинство было вынуждено блокироваться за его спиной, чтобы на заседаниях быть готовым к сплоченному отпору Троцкому по обсуждавшимся вопросам. Зиновьеву и Каменеву Троцкий казался более опасной фигурой, чем Сталин. С января 1924 года в ЦК прочно оформляется постоянная фракция Сталина, Зиновьева, Каменева и их сторонников со своим негласным фракционным уставом и строгой дисциплиной и разделением обязанностей. Каждый член «тройки» имел свой ответственный участок. Зиновьев как признанный второй оратор партии выступал основным докладчиком на важнейших партийных, советских, коминтерновских и прочих форумах; Каменев, с его талантом руководить заседаниями и формулировать резолюции, еще при Ленине принял на себя бремя председательства в Политбюро; Сталин сосредоточился на кадровой работе и руководстве аппаратом ЦК РКП(б).

Триумвирату требовалось постепенным давлением лишить Троцкого его главного аргумента в борьбе за лидерство в партии и стране — управления Реввоенсоветом и военным ведомством, требовалось заслонить в вооруженных силах ореол Троцкого, как вождя непобедимой Красной армии, авторитетом непогрешимого «ленинского» ЦК партии. В январе 1924 года пленум ЦК назначил комиссию для обследования положения армии. Состав комиссии, сплошь подобранный из давних недоброжелателей Троцкого во главе с С. И. Гусевым, не позволял сомневаться в итогах ревизии. Уже на февральском пленуме ЦК комиссия сделала доклад, отмечавший наличие в армии серьезных недочетов, в первую очередь подчеркнув необходимость укрепления кадров, центрального военного аппарата путем усиления коммунистического ядра, т. е. замены верных Троцкому кадров назначенцами ЦК РКП(б).

По свидетельству одного из близких к кремлевским кругам очевидца событий, зимой 1924 года Москва переживала критические дни, ожидали переворота. Троцкий мог, как Пилсудский в Польше, опираясь на армию попытаться овладеть властью. Передавались слухи о письме Антонова-Овсеенко в Политбюро с предупреждением, что если тронут Троцкого, то вся Красная армия встанет на защиту «советского Карно». Но Троцкий смалодушествовал, в то время как Сталин вызвал из Харькова Фрунзе, который в марте был назначен зампредом РВСР и быстро заменил высший командный состав РККА своими людьми с Украины^[484]. Пленум дал установку на проведение военной реформы, означавшую «перетряхивание» всей армии. В марте заместителем председателя РВС СССР и замнаркома по военным и морским делам был назначен М. В. Фрунзе. ЦК также утвердил новый состав Реввоенсовета, полностью окружив Троцкого людьми Сталина и фактически изолировав его на посту председателя РВС. Мартовский пленум ЦК поручил Оргбюро ЦК во главе со Сталиным обеспечить пополнение Красной армии коммунистами. Получив возможность напрямую передвигать армейские кадры, сталинский аппарат за короткое время в 1924 году провел колоссальную работу по чистке армии и обновлению ее командно-политического состава. Уже скоро в низовых армейских партийных организациях новые кадры погнали знакомую волну заявлений и требований от лица рядовых коммунистов об отстранении Троцкого от работы в РВС и Наркомвоенморе.

Сам Троцкий, обставленный со всех сторон по правилам любимого им охотничьего искусства, после январского пленума ЦК и ЦКК и обвинения его в антиленинизме и мелкобуржуазном уклоне, решил увести свою идейную борьбу от принципиальных вопросов партийного строительства в плоскость воспоминаний, чтобы, используя события не давнего прошлого, показать партии, кто в ЦК был уклонистом, а кто верным ленинцем. Троцкий вновь решил положить свое «перо» на чашу весов против всемогущей бюрократической и агитационно-пропагандистской машины ЦК РКП(б).

В мае 1924 года он издал книгу «О Ленине». Это эссе из старых работ, выступлений, воспоминаний и ретроспективных размышлений прежде всего преследовало цель показать исключительную близость и единомыслие Троцкого с Лениным. Он говорил: в дореволюционную эпоху разногласия были, но во время революции я пришел к Ленину полностью и навсегда. Вышедшая в ноябре 1924 статья «Уроки Октября» развивала идеологическое наступление Троцкого на группировку Сталина, Зиновьева и Каменева. Мотивируя необходимостью изучения опыта Октябрьской революции, Троцкий извлек малоизвестные широким партийным кругам материалы периода 1917 года. Задачей было дискредитировать соперников, подорвать их авторитет, используя их же оружие — противопоставляя Ленину и его политике. Были подняты исторические факты, свидетельствовавшие о существенных разногласиях всех трех триумвиров с Лениным во время подготовки и проведения Октябрьской революции.

Несмотря на то, что литературный демарш Троцкого был серьезным ударом по авторитету Сталина и, прежде всего, Зиновьева и Каменева, тройка сознательно провоцировала его выступление, надеясь выиграть раскручиваемую ими со своей стороны идеологическую кампанию против «троцкизма». Через три года, уже будучи сам в оппозиции Сталину, Зиновьев в узком кругу признавался, что кампания против «троцкизма» состоялась бы независимо от появления «Уроков Октября», так как план начать дискуссию был предрешен, искали только повода^[485].

Тройка рассчитывала разгромить Троцкого в дискуссии, безошибочно опираясь на послушные кадры партийного аппарата. Весь 1924 год прошел под флагом антитроцкистской кампании, в которой роль правофланговых играли Каменев и Зиновьев. Осенью борьба вспыхнула с новой силой.

Во время августовского 1924 года пленума ЦК большинство ЦК во главе со Сталиным негласно выделило из своего состава т. н. «семерку», которая стала фактическим руководящим центром Центрального комитета и, пользуясь своим перевесом, фракционно решала все хозяйственные, политические и прочие вопросы, игнорируя участие Троцкого или мнение других руководителей и членов партии, с которыми возникали разногласия. Семерка (входили члены Политбюро: Бухарин Зиновьев, Каменев, Рыков, Сталин, Томский и председатель ЦКК Куйбышев) имела свой негласный регламент, устав и действовала, соблюдая строжайшую внутреннюю дисциплину. Как появление, так и вся ее деятельность была обусловлена первоочередной задачей свалить Троцкого, устранить от рычагов власти и развеять его авторитет в армии и среди рядовых членов партии.

Особенно обострилась борьба фракции Сталина против Троцкого в конце 1924 года. 17 ноября Каменев выступил в московском комитете РКП(б), 19 ноября в ВЦСПС, а 21 ноября перед военными руководителями с враждебной интерпретацией партийной истории Троцкого. Он определял троцкизм как самостоятельное политическое течение которое всегда выступало и выступает против принятой партийной идеологии. Вновь заработал отлаженный аппаратом в дискуссии 1923 года механизм кампании по обсуждению и осуждению новой «вылазки» Троцкого. В органы печати поступали отчетные реляции о единодушном осуждении коммунистами антипартийных действий троцкистов, а в ЦК составлялись и анализировались сводки под грифом «сов. секретно» о степени поддержки линии ЦК и позиции Троцкого в дискуссии. Так, свод ка об обсуждении книги Троцкого «1917» в четырех вузах (Политехническом, Толмачевском, Технологическом институтах и Военно-медицинской академии в Ленинграде) классифицировала 127 поданных докладчику записок на 4 группы: осуждающих Троцкого — 32, обнаруживающих непонимание разногласий — 56, сочувствующих ему — 22 и справочно-технического характера — 17. В записках 1 группы звучало требование применить к Троцкому п. 10 резолюции X съезда и исключить из партии. Во 2-й группе превалировали вопросы типа: В чем ошибка отдельных большевиков перед Октябрем? Что такое перманентная революция? Почему Троцкий не отвечает на статьи против него? Принимает ли он в настоящее время участие в практической работе? Почему его не было на параде 1-й конной армии? И т. п. И к 3-ей группе относились записки, как подчеркивалось в сводке, стиль которых изобличает их авторов как злостных оппозиционеров «и сомнительно, чтобы их заблуждение было кратковременным». В этих записках с ехидством спрашивалось: «Можно ли рассуждать о книге как о вредной или полезной, которую 99 % собрания не читало?» или же напрямую утверждалось: «Большевизм воплощался Лениным, а не дезертировавшими (Каменевым, Зиновьевым. — С.Я.), для них это было проверкой, которую они не выдержали»^[486].

В обсуждении публикаций Троцкого 99 процентами не читавших всецело дирижировал выдрессированный Сталиным и ЦК партийный аппарат. Несмотря на существенную долю сочувствующих Троцкому и подавляющее большинство по незнанию вопроса вообще не понимавших, чего от них хотят, официальные итоги кампании показали, что Троцкий и оппозиция ЦК практически нигде не имели сильных позиций. Низовой партаппарат сумел врезаться между ними клином и отсечь оппозицию, сохранившуюся в верхних эшелонах партийно-государственного руководства, от массы рядовых коммунистов.

Убедившись в своем поражении, изолированный со всех сторон в Реввоенсовете и Наркомвоене креатурами Сталина, Троцкий вышел из игры. Он обратился в адрес проходившего 17–20 января 25 года пленума ЦК с заявлением об отказе от полемики, признании над собой любого партийного контроля и просил освободить от обязанностей председателя РВС. Пленум признал невозможным дальнейшее пребывание Троцкого на работе в армии. 26 января Президиум ЦИК СССР снял Троцкого с должности наркомвоенмора и председателя РВС СССР, назначив на его место Фрунзе с заместителем Ворошиловым. Троцкий сдал свою самую главную цитадель, из поля зрения сталинских фракционеров исчезло пугало штыков Красной армии, стоявших за спиной некогда грозного военного диктатора. Троцкий вышел из игры в характерной для себя парадоксальной манере, как это он не раз проделывал в безнадежной ситуации. Как в 1905 году при аресте кричал с балкона депутатам Петербургского совета: оружия не сдавать, сопротивления не оказывать, как в начале 1918 года убеждал членов ЦК: ни мира, ни войны, а армию распустить.

Кампания борьбы с «троцкизмом» началась в условиях экономического кризиса 1923 года, который явился симптомом сформировавшейся системы нэпа. Метод его разрешения продемонстрировал, какая из противоположностей противоречия является ведущей. Доминировал и двигал вперед не рынок, а централизм. Из политической борьбы, как и из экономического кризиса, партийно-государственный аппарат вышел окрепшим, готовым к высотам нового исторического этапа.

Глава VII «Лицом к деревне» и лицо деревни

В. Л. Телицын

Недовольная деревня

Отечественные исследователи уже неоднократно приводили слова А. И. Рыкова, который еще летом 1924 года признавался: «Когда я слышал доклад о крестьянстве и прения по докладу (на XIII съезде), то мне было совершенно ясно, что мы к крестьянскому вопросу, и к крестьянству, к деревне вплотную еще не подошли… У нас нет точного представления, каково положение крестьянства в Сибири, на Северном Кавказе, в Туркестане, по правому или левому берегу Днепра, в Восточной или Западной Украине. Мы не знаем отношений различных групп крестьянства друг к другу, вопросы расслоения крестьянства, изменения его быта, все это только впервые нащупывается»^[487].

«В нашей местности живется батрачкам, работницам и бедным крестьянкам не совсем хорошо, — жаловалась в письме в редакцию газеты «Батрак» крестьянка С. Горбатикова, — нет просвещения, живем в темноте, мало где приходится что слышать про просвещение, а батрачкам совсем плохо. Почти все не зарегистрированы, находятся в полной кабале кулаков, а о детских садах и яслях мы понятия не имеем. В городе есть или нет — не знаем, а поблизости нет нигде. Кооперация у нас развита слабо, женщин нет [в] кооперации. Дети учатся слабо, нет настоящего воспитания. Учитель у нас — женщина, занимается только с детьми, а со взрослыми еще не производились занятия»^[488].

Рыков был абсолютно прав: говоря, что к 1924 году Советская власть не имела готовой крестьянской программы, ориентированной на длительную перспективу и учитывающей развитие крестьянских хозяйств. Реформы 1921 года касались продразверстки. В 1922 году принятием Земельного кодекса были несколько упорядочены, но отнюдь не раскрепощены земельные отношения. Система сельхозналога оставалась крайне тяжелой для крестьянства. Она не только вызывала массовое недовольство крестьян, но и тормозила развитие сельского хозяйства, препятствовала накоплению ресурсов для расширенного воспроизводства. В городе же получение «дотаций» от села способствовало развитию иждивенчества среди хозяйственников и продлевало жизнь тем предприятиям, которые не приносили никакого дохода.

Колебались и настроения крестьянства. Вначале крестьянство заявляло, что оно готово на всякие материальные жертвы ради мира: «Лучше будем платить больше налогов, но пусть не будет войны». Затем почти на всех конференциях с участием крестьянства высказывалось мнение, чтобы все виды налогов объединить, сделать их посильными, вводить их на весь год с подразделением на сроки, которые приурочить к таким временам (сезонам) года, когда для крестьянства легче всего их платить^[489]. «В деревне сейчас творится черный передел… — сообщали из Смоленской губернии. — В результате этого черного передела на первое время безусловно будет задержка в повышении урожайности, пока не оформятся окончательно земельные отношения»^[490].

В 1924 году недовольство приобрело самые различные формы: от неучастия в выборах в сельские Советы и отказе продавать хлеб по низким ценам до возвращения традиционных требований о создании особого крестьянского союза и даже разговоров о прямой вооруженной борьбе с Советской властью. ЦК, центральные газеты были буквально завалены письмами от крестьян, выражавших свое недовольство положением в деревне и отношениями с рабочим классом. Так студент И. А. Дыщенко, побывав на родине — в Могилевской губернии, писал в редакцию «Крестьянской газеты» следующее: «Ни для кого не секрет, что наша деревня бедна и только теперь куриными шагами идет к возрождению. …Площадь засева значительно с каждым годом увеличивается, а качество урожая по-прежнему ухудшается. Жалоб со стороны крестьян на ухудшение много. Значительная часть жалуется на то, что нет порядка с землей. По три года навоз не вывозился в поле, а земля давно нуждается в удобрении. Недостаток рабочего скота также сильно сказывается на поднятии сельского хозяйства. Есть много и других причин, на которые повседневно жалуются крестьяне… Не менее сильный удар крестьянскому хозяйству приносит, но особенно принесет, продналог 1924 года. Уже 15 августа, а крестьянин Шкловской волости еще не знает размера причитающегося с него налога, несмотря на то, что срок обжалования кончился 12 августа, в чем, конечно, вина низовых властей. Все крестьяне ждут, когда же будут объявлены ставки налога на отдельные хозяйства, но всего этого крестьянин не знает, а срок уплаты близок»^[491].

Обобщив факты проявления недовольства среди крестьян Информотдел ЦК в январе 1925 года направил членам и кандидатам в члены Политбюро и Оргбюро сводку «О проявлении антагонизма между крестьянством и рабочим классом». В ней отмечалось, что в поступающих за последние месяцы материалах от губкомов и от крестьян настойчивее подчеркиваются факты враждебности со стороны деревни к рабочим и партии. Крестьяне отмечали лучшее материальное положение горожан, их высокую зарплату по сравнению с их собственным доходом, 8-часовой рабочий день, социальное страхование, доступ к медицинской помощи, к школьному обучению, использование культурных благ города. Особенно возмущали крестьянство высокие ставки ответственных работников: «Все внешние проявления городского богатства (автомобили, театры, "шляпки" и вообще богатая городская одежда) крестьянство относит к числу используемых коммунистами и на этой почве определенно говорят о бюрократическом перерождении партии, превращении ее из честной коммунистической группы революционеров в высшую сословно-привилегированную верхушку, живущую на крестьянской шее»^[492].

Усилилось бегство крестьян, в основном молодежи, в промышленные районы, города, на новые стройки. Перебираясь в город, отчаявшаяся от неустроенности и голода сельская молодежь видела прежде всего то, что лежало на поверхности нэповского быта — богатые и недоступные витрины и прилавки, прожигающих жизнь нуворишей.

Устремившийся из деревни миграционный поток, пополнявший тесные коммуналки и необустроенные городские окраины, привносил в рабочий класс и собственные настроения, отражавшие психологию оторванного от своих корней и потерявшегося в городской обстановке человека. Эти настроения постепенно трансформировались в определенную субкультуру, в основе которой лежали психология «справедливой уравнительности», социальная непримиримость по отношению к растущему кулачеству в деревне и новой буржуазии в городе.

«Наша жизнь очень тяжелая, — как писали батраки из Поволжья в январе 1924 года, — мы работаем у богатыхнемецких колонистов в садах, которые дают батраку столько, чтобы он не подыхал с голоду»^[493]. Почему же вновь в середине 1920-х годов крестьянский вопрос из риторического трансформировался в навязчиво-маниакальный?

Нарастающее крестьянское движение в 1924–1925 годах выражало потребность перехода от простого к расширенному воспроизводству крестьянского хозяйства. Поэтому крестьяне и стремились добиться условий для полного развития производительных сил своих хозяйств, получить право на свободный выбор формы хозяйствования (капиталистическое, полукапиталистическое, семейно-трудовое, промысловое хозяйство), а, следовательно, и право открыто использовать доход от своего хозяйства на расширение своей деятельности, включая и использование аренды земли и наемного труда. Подобные требования были вполне естественны со стороны крестьянства, составлявшего в тот момент большинство населения и держащего на своих плечах почти всю экономику страны. В политической сфере требования нового крестьянского движения сводились к прекращению политической опеки деревни, проведению свободных выборов в Советы, устранению некомпетентности в действиях органов власти, широкому развитию крестьянской общественности, добровольной кооперации, крестьянских союзов и т. п.

Появление на горизонте, по выражению Сталина, «нового класса» — крестьянства, способного в ближайшем будущем стать опасным политическим и экономическим соперником режима видоизменило всю картину ближайшего развития нэповского общества, нарисованную партийным руководством в печати и на заседаниях высших органов руководства партии. Требовалось дать ответ на один-единственный судьбоносный вопрос: даст ли Советская власть возможность крестьянину беспрепятственно развивать свое хозяйство или нет? С ответом на него во многом прояснились бы и остальные исторические перспективы. В 1924 году страну постиг новый (и очередной!) неурожай. Председатель СНК А. И. Рыков отмечал: «В этом году засуха и неурожай опять постигли целый ряд губерний в Поволжье и на юге-востоке нашей республики. Особенно пострадали губернии: Самарская, Царицынская, Ставропольская, Саратовская и республика немцев Поволжья. Крестьянство этих местностей переживает очень тяжелое время уже во второй раз за последние четыре года. Оно еще как следует не оправилось от той отчаянной беды и нищеты, до которой дошло в 1921 году, вновь переживает год неурожая. В этом году недород захватил большую площадь с населением приблизительно 8 млн человек»^[494].

Недород 1924 года обошелся советскому бюджету в 108 миллионов рублей, без учета тех средств, которые направлялись из местных источников^[495].

Накануне налоговой кампании 1924/25 года в связи с серьезным неурожаем и частичным недородом в семи губерниях европейской части Советской России возникла реальная угроза непредсказуемого роста закупочных цен на хлеб. В этой связи СТО принял решение резко снизить уже начавшие свой рост заготовительные цены для государственных и заготовительных организаций путем установления жестких порайонных лимитов, принимаемых в центре. В Сибири, например, лимиты на пшеницу 29 августа 1924 года были установлены в размере 80 копеек за пуд, на рожь — 55 копеек, сентября они были снижены: на пшеницу до 65–70 копеек, на рожь — до 45–50 копеек. В то же время в августе среднемесячные закупочные цены на указанные культуры составляли в регионе соответственно 1 руб. 10 копеек и 67 копеек за пуд^[496]. Подобная акция практически парализовала централизованные заготовки, так как частники, не связанные с лимитами, покупали хлеб дороже, чем государственные и кооперативные заготовители. Не хотели продавать свой хлеб задешево и крестьяне. Не имея в создавшихся условиях возможностей экономического воздействия на рынок (отсутствие государственных запасов хлеба, с помощью которого можно было осуществить массовый его выброс на рынок с целью снижения цен), государство, с тем чтобы стимулировать предложение зерна, было вынуждено постоянно увеличивать лимиты, а затем — весной — летом 1925 года их полностью отменить.

Первые тревожные сигналы о нараставших в сельском хозяйстве трудностях потребовали от руководства страны разработать принципиально новую политику по отношению к деревне. Крестьянский вопрос занял едва ли не центральное место в работе XIII съезда РКП(б) в мае 1924 года. Но и здесь дала о себе знать противоречивая политика нэпа.

«Наше сельское хозяйство пока что идет по старым мелкобуржуазным тропам. — отметил в своем программном докладе М. И. Калинин. — Оно основано на так называемой новой экономической политике, то есть на признании буржуазных отношений, и в соответствии с этим, коль скоро мы признаем новую политику по отношению к сельскому хозяйству, должны расти те плоды, те цветы в развитии сельского хозяйства, какие растут вообще, на буржуазных отношениях. Но, прежде всего, какую основную тенденцию мы замечаем в развитии нашего сельского хозяйства? Это — непосредственно увеличение производительности сельского хозяйства. Общее благосостояние крестьянства за этот год значительно усилилось. Это благосостояние увеличилось, главным образом, за счет середняцкого и зажиточного крестьянства. У нас не количество бедноты увеличилось в крестьянстве, но у нас увеличилась разница между беднотой и между середняком и кулаком». Главным двигателем социализма в деревне в настоящее время, конечно, является развитие товарности в сельскохозяйственном производстве, ибо развитие товарности даже отдельного товарного производителя увеличивает оборот рынка, где оперируют и задают тон государственные органы. «При товарном производстве крестьянин включается, врастает в общегосударственное производство, он делается производственной единицей общепланового хозяйства»^[497].

Идеи Калинина развил Л. Б. Каменев: «…Корни нэпа — в деревне, корни новой буржуазии — в свободе обращения продуктов сельского хозяйства, корни новой растущей буржуазии — в кулацких элементах деревни»^[498].

Таким образом, руководящему советскому и партийному ядру опасность виделась, в таящихся при нэпе объективных процессах — расслоении деревни, увеличении числа зажиточных элементов, и как следствие, буржуазной реставрации. В резолюции съезда «О работе в деревне» отмечалось, что «своеобразие происходящего в деревне расслоения заключается в том, что основным элементом его до настоящего времени является не столько земля, сколько торговля, скот, инвентарь, превращающиеся в орудие накопления и средство эксплуатации маломощных элементов»^[499].

В партийной политике по отношению к селу назревали серьезные перемены. Огромное влияние на изменение курса крестьянской политики имело восстание в Грузии летом 1924 года Сталин назвал причиной недовольства грузинских крестьян их экономическое положение. Партийное руководство восприняло восстание в целом как тревожный сигнал, осознав необходимость пересмотра политики по отношению к деревне, чтобы «недовольство крестьян не выплеснулось в восстания, подобные тамбовскому, грузинскому и др.»^[500]

Новый партийный лозунг

Вскоре появились многочисленные комиссии по различным проблемам аграрной и крестьянской политики. Уже 2 июня 1924 года пленум ЦК постановил создать постоянную комиссию по работе в деревне под руководством В. М. Молотова. В сентябре комиссия была преобразована в более расширенное Совещание по работе в деревне при ЦК РКП(б). С 25 по 27 октября проходил пленум ЦК, в резолюции которого впервые в сжатой форме отразилось изменение политического курса по отношению к селу. Официальный доклад Молотова о новом курсе в деревне не вышел за рамки общих рассуждений. Политическую переориентацию по сути дела произвел Г. Е. Зиновьев, еще в июне выдвинувший лозунг «Лицом к деревне!»^[501]. Он же предложил создать вместо Совещания Крестьянский отдел ЦК. Зиновьев, которого московское студенчество в то время прозвало «крестьянофилом», критиковал и произвол деревенских коммунистов, и полное игнорирование партией основных крестьянских интересов. Он, в частности, подчеркивал, «что крестьянством мы начинаем интересоваться только тогда, когда нужно брать налог». Зиновьев предложил кончить с грубой антирелигиозной пропагандой в деревне, «окрестьянить» народные комиссариаты и местные исполкомы, увеличить число беспартийных крестьян в ЦИКе^[502]. Знаменитые ленинские слова о том, что нэп это «всерьез и надолго», Зиновьев перефразировал на свой лад: «Лицом к деревне — всерьез, надолго… навсегда», то есть до тех пор, «пока социализм не победит у нас окончательно, станет реальностью в полном смысле слова, и чем больше социализм будет побеждать в нашем хозяйстве в городах, тем больше внимания мы будем уделять задаче переработки, переделки, перевоспитания деревни»^[503].

С осени 1924 года предпринимаемые меры составили важную часть кампании «лицом к деревне» и существенно сказались на политической атмосфере в стране. Практические меры включали в себя три основных пункта: «оживление» Советов, восстановление законности и правопорядка и укрепление позиций деревенских партийных ячеек. Декларировалось и устранение остатков военного коммунизма. Произвол, прямое командование, характерное для предыдущего периода жизни Советов, в новых условиях уже не могли дать нужного эффекта. Требовалось изменить тактику.

«Всякий элемент административного произвола, — говорил Н. И. Бухарин, — «маленьких недостатков механизма», волокиты, неразработанности и нелепости административных распоряжений и т. д. будет все больнее ощущаться крестьянином, который все рациональнее относится к хозяйственным вопросам… Крестьянин должен иметь перед собой советский порядок, советское право, советский закон, а не советский произвол, умеряемый «бюро жалоб», неизвестно где обретающимися»^[504].

«Методами администрирования, которые вполне оправдали себя во время военного коммунизма, — продолжал он на октябрьском 1924 года пленуме ЦК, — мы сейчас деревню держать не можем. И чем скорее мы поймем, тем лучше… Без этого политикой голого насильственного вмешательства, мы деревню не возьмем»^[505].

По существу речь шла о создании механизма политического контроля за настроениями крестьянства и воздействия на него путем количественного роста ячеек, посылки коммунистов из городов («трехтысячники») и т. д. «Взять» деревню, а точнее, подчинить ее развитие партийным целям в условиях политически активного крестьянства можно было уже только с помощью действий, облеченных в цивилизованную, законную форму. Это несколько усложняло задачу, но не делало ее невыполнимой, поскольку, как выразился один крестьянин Орловской губернии, «на то и кодексы, чтобы драть кожу с крестьян»^[506].

Широкая пропаганда мер по осуществлению нового курса и некоторые его итоги позволили руководству страны избежать взрыва политического недовольства крестьян, перевести его в более спокойное, «советское» русло. Центральные газеты были полны сообщений с мест о выдвижении крестьян на ответственные посты, о передаче им участков леса, о снижении сельхозналога, о предоставлении тракторов и т. п. В середине апреля 1925 года в этой обстановке Бухарин выдвинул свое знаменитое «Обогащайтесь!»^[507]. Политическая кампания «лицом к деревне!» достигла своей высшей точки.

Но данный курс, равно как и все остальные проводившиеся в то время партийные кампании, осуществлялся ЦК с помощью хорошо налаженного бюрократического механизма. Это в значительной мере предопределило и кампанейский характер проводимых мероприятий, и их в большей мере партийно-политическое, а не социально-экономическое содержание.

Эволюция нэпа потребовала внесения значительных корректив в определение различных слоев крестьянства, а новый курс — «лицом к деревне» — предоставлял известную свободу единоличному накоплению. Это вело к усилению расслоения в деревне, росту числа зажиточных хозяйств. В новых условиях требовалось отказаться от практики зачисления их всех в группу кулацких хозяйств и дать новую теоретическую оценку процессу расслоения.

Сложность вопроса заключалась, во-первых, в том, что в деревне не так отчетливо и ясно, как в городе проявлялись классовые признаки. В деревенской действительности, «чистые» пролетарии, как и «чистые» буржуи, встречались довольно редко. Но если сельских пролетариев можно было определить по отсутствию у них собственного хозяйства, то разграничение середняков и деревенской буржуазии без определенных критериев было существенно затруднено.

Во-вторых, основой для выработки классовой политики в деревне в области налогового законодательства, землеустройства, машиноснабжения, кредитной и кооперативной политики, административной практики служили данные статистических переписей и обследований. Однако из-за быстрого, динамичного развития села в условиях нэпа они зачастую значительно опаздывали, или бывали, когда применялись разные методики, крайне противоречивы. Это также затрудняло применение полученных сведений для определения классовых групп крестьянства.

В-третьих, центральные партийные и советские органы большие надежды на получение информации, отражающей деревенскую действительность, возлагали на сельские Советы и партийные ячейки. Но в действительности ввиду низкого культурного уровня и недостаточного практического опыта у местных работников, а в некоторых случаях их «идеологической невыдержанности» центр не получал необходимых объективных сведений.

Народный комиссар земледелия А. П. Смирнов выступил на страницах «Правды»: «Мы должны в зажиточной части деревни ясно разграничить два типа хозяйства. Первый тип зажиточного хозяйства чисто ростовщический, занимающийся эксплуатацией маломощных хозяйств не только в процессе производства (батрачество), а главным образом путем всякого рода кабальных сделок, путем деревенской мелкой торговли и посредничества всех видов «дружеского» кредита с «божескими процентами». Второй тип зажиточного хозяйства — это крепкое трудовое хозяйство, стремящееся максимально укрепить себя в производственном отношении, вкладывающее свои собственные средства (зачастую получаемые в результате жесточайшей урезки своих потребных нужд, доходящей даже до форменного недоедания), главным образом, в живой и мертвый инвентарь хозяйства, улучшенные семена, стремящиеся применять при ведении сельского хозяйства все известные ему улучшенные способы обработки. Всякая бессмысленная травля такого рода хозяйства должна быть решительно прекращена. Крайне важно понять, что неверный подход к этой группе создает в деревне панику, которая прежде всего отражается на середняке, создает психологию своего рода производственного пораженчества. Наоборот, наша задача — создать в деревне производственную психологию, психологию накопления ценностей, а не такую, при которой мужик боится завести лишнюю корову, как бы в кулаки не записали. Перед нами стоит задача не борьбы с этим здоровым ростом хозяйства, а, наоборот, задача использования его сбережений в нужном нам направлении»^[508].

Наркома поддержал Калинин: «Вообще кулак из экономической категории деревни превратился в политического козла отпущения; где что бы ни стряслось — гадит кулак. По глубоко укоренившемуся мнению советского аппарата и значительного числа наших товарищей, кулак является причиной всех зол в деревне, тем самым, по моему, он не только несет уже большую положительную работу: вносит успокоение в советское общество, что причины зла и бед найдены, остается найти лишь средство излечения их… Расслоение деревни есть необходимое следствие ее экономического роста. Насильственная борьба с расслоением, поскольку она будет тормозить увеличение производительности, экономически вредна и политически бесцельна». Расслоение деревни не только не мешает росту коллективного хозяйства, а, наоборот, увеличивает производительность и товарность в сельском хозяйстве, и, следовательно, подготовляет элементы к коллективизму и, как бы это не казалось парадоксальным, расчищает почву для советской деревни.

В докладе Каменева на XIII съезде был дан примерный расклад удельного веса социальных слоев в деревне: Все крестьянство «разбито на три группы: маломощное, среднее и зажиточное. И вот, очень приблизительно, с вариациями по районам, но в общем и в целом картина рисуется такая: маломощное крестьянство представляет 63 % крестьянского населения. В его руках 74 % хозяйств и 40 % посева и только половина рабочего скота — 50 %. Эта группа крестьянства, представляющая ³/₄ всех хозяйств, имеющая 40 % — меньше половины — посева, имеющая половину рабочего скота, покупает половину всей промышленной продукции, которую покупает деревня. Вот первая прослойка. Вторая — среднее крестьянство. Оно представляет 23 % населения, — около ¹/₄ будем считать грубо, — имеет 18 % всех хозяйств, ¹/₄ всех посевов, ¹/₄  рабочего скота, покупает 30–50 % всей продукции промышленности, которую берет у нас деревня. И, наконец, — зажиточные, богатые. Они составляют 14 % населения, имеют 8 % хозяйств, но 34 % всего посева, ¹/₄ всего рабочего скота и покупают ¹/₅ всех продуктов нашей промышленности»^[509].

Но эти высказывания представляют собой всего лишь официальную версию расслоения деревни. Интереснейшая дискуссия на тему «Кого считать кулаком, кого — тружеником? Что говорят об этом крестьяне?» развернулась на страницах газеты «Беднота». Начало ей положило публикация письма вятского крестьянина Г. Смердова, в котором автор спрашивал:

«1. Можно ли считать буржуем крестьянина, имеющего от 2 до 4-х коров, 2–3 лошади и приличный дом?

2. Можно ли считать буржуем и кулаком арендатора мельницы, если он ведет дело честно и по советским законам?

3. Можно ли считать кулаком бедного человека, который на гроши торгует исключительно для того, чтобы не умереть с голоду?»^[510]

Редакция газеты, вынося письмо Смердова на обсуждение самих крестьян, хотела выявить степень их интереса к поставленной теме по различным регионам страны, выяснить, какую роль будет играть в высказываемых соображениях имущественный признак по сравнению с другими, получить из писем дополнительную информацию о настроениях крестьянства^[511].

Подавляющее большинство участников дискуссии считали недостаточным определять принадлежность к кулачеству только лишь по имущественному признаку. В таком подходе они справедливо видели угрозу крестьянскому стимулу для подъема личного хозяйства за счет железной силы воли и энергии^[512]. Вместе с тем они отмечали, что «у многих дореволюционных кулаков, имевших по 4–6 лошадей и коров, по 70–100 овец, осталось по 1 лошади и 1 корове, но все же принимать их в число честных тружеников еще рано»^[513].

Жизненный опыт и политическое видение проблемы подсказывали крестьянам свое решение вопроса: «Не тот кулак, кто честно трудится и улучшает хозяйство для восстановления разрушенной страны приобретением лишней головы скота и тому подобное, а кулак тот, кто и до настоящего времени не может примириться с рабоче-крестьянским правительством, шипя из-за угла на власть и оплакивая сладкие николаевские булки…»^[514].

Несмотря на то, что крестьянские корреспонденты считали необходимым учитывать также «наличие эксплуатации чужого труда, жизни на чужой счет», «кто живет на нетрудовой доход», в 1920-е годы основным показателем для определения кулачества оставался имущественный фактор^[515]. Эти признаки неполно улавливались представителями различных партийных и государственных органов, обследовавшими и собиравшими различные статистические сведения, необходимые для определения изменений социальной структуры деревни в годы нэпа. Они не учитывали и такую оценку крестьян, как: «В своей деревне всякий крестьянин очень хорошо знает, кто как нажил состояние: своим ли трудом или чужим…»^[516].

И далее. «Не богатство, а его душу называют кулаком, если она у него кулацкая»^[517]. Здесь присутствует социально-психологический признак. Крестьяне обращали на него внимание, отмечая, что в их среде немало таких, у которых хозяйство маломощное, а психология, настроения и взгляды кулацкие. «И для них невозможно определение с точки зрения материальной»^[518].

Относительно вопроса Г. Смердова: «Можно ли считать буржуем и кулаком арендатора мельницы, если он ведет дело честно и по советским законам? — мнения разошлись. Одни считали, что если вести эксплуатацию предприятия без привлечения труда посторонних лиц, исключительно силами своей семьи, то кулаком такого арендатора назвать нельзя^[519]. По мнению других, любой арендатор, как бы честно «ни работал и как бы ни соблюдал советские законы, под категорию труженика не подходит», потому что в этом случае присутствует «известная цель наживы за счет другого»^[520].

На третий вопрос: «Можно ли считать кулаком бедного человека, который на гроши торгует исключительно для того, чтобы не умереть с голоду?» — крестьяне отвечали практически однозначно: да, они относят такие хозяйства к кулацким^[521].

«Всякий бедный, торгующий в деревне человек, — писал один из корреспондентов, — не желающий улучшить свое крестьянское хозяйство и жить исключительно этим хозяйством, должен считаться человеком, ищущим легкой наживы, и в нем нужно видеть будущего кулака, и потому должен считаться: когда он бедный, то «маленьким кулачком», а когда станет богаче — настоящим кулаком»^[522].

Дискуссия оказалась бесплодной. Со второй половины 1920-х годов всякие социально-экономические критерии отнесения к зажиточному крестьянству были отброшены, но еще раньше был поставлен знак равенства между предприимчивостью и мошенничеством. Нормальное экономическое поведение рассматривалось как антисоветское: эффективное частное хозяйство оказывалось «опасным для социализма и уже потому наказуемым»^[523].

А нам… крестьянам всего мира, — писал в 1925 году крестьянин Смоленской губернии Дорогобужского уезда Сафроновской влости, деревни Покровское Е. Любасов, — нужно не забывать десять заповедей советских: 1) Я есть власть твоя, которая спасет тебя от гнета, кроме этой власти больше себе не ищи; 2) не делай никаких подрывов, ни подкупленных организаций и не ищи спасения, кроме спасения советской власти; 3) не клевещи, клеветник, напрасно на советскую власть, клевета твоя придет на твою голову от стального трудового кулака; 4) помни советскую власть, просветившую нас, делай по ее программе и не забывай память идейных передовиков и день их кончины торжественно празднуй; 5) чти советскую власть лучше отца и матери, чтобы жилось хорошо детям, внукам и правнукам; б) не убивай своим коварным языком идею угнетенных и рабов всего мира; 7) не ищи себе удовольствия на улицах у бедных женщин, знай, что каждая женщина такая равноправная гражданка, как и ты; 8) не укрывай от советской власти ни земли, ни скота, ни ее достояния; 9) не слушай клеветников на советскую власть и не защищай достойных наказаний; 10) не завидуй богатым постройкам, скоту, многоземелью, знай, что все это нажито пролетарским трудом, и советская власть всё это передаст опять тому же трудовику^[524].

Крестьянская община и деревенские Советы

Не осталась в стороне от нового курса и крестьянская община. В отличие от дореволюционной крестьянской общины земельное общество середины 1920-х годов не являлось официальным административным органом и не имело сословного характера. Тем не менее у него наличествовали признаки административной организации. Это выражалось прежде всего в том, что оно регулировала земельные отношения в соответствии с законом и местными обычаями. Советское земельное право установило «новое положение, не известное прежнему, а именно: наряду с общей сельской администрацией вводится особая земельная администрация, которая имеет свои задачи, несмотря на могущее быть территориальное и персональное совпадение с общей сельской»^[525].

Каким же образом складывались взаимоотношения между жившей в новых условиях общиной и сельским советом — низовым аппаратом государственного управления в деревне? Замена укорененного в сознании крестьян мирского уклада новой структурой управления не могла произойти в кратчайший срок. После Октября 1917 года в деревне развивались две формы местного управления: сельсовет как орган революционной диктатуры и сход как традиционный институт сельского самоуправления. Разделения схода на земельный и сельский не существовало. Ситуация не изменялась до середины 1920-х годов. Сельсоветы функционировали как органы государственного управления, наделенные функциями преимущественно административного порядка. Их главная задача состояла в сборе сельскохозяйственного налога и выполнении распоряжений вышестоящих организаций. Вся экономическая жизнь деревни продолжала оставаться в руках схода.

Укрепление влияния сельского совета требовало отделения земельного схода от сельского схода и передачи руководства последним в руки сельской советской администрации. Сельский совет обладал большими полномочиями в области управления, финансово-налоговой, земельных дел, социального обеспечения, однако соответствующей материальной базы для их практического осуществления не получил. На территории РСФСР в 1926 году всего 1815 (3,2 %) сельских советов имели самостоятельный бюджет, сумма которого равнялась 15,6 млн рублей. Земельные общества обладали 70–100 млн рублей^[526]. Значительная часть расходов на содержание сельских советов покрывалась за счет земельных обществ. Так, Липовский сельский совет Борисоглебского уезда Тамбовской губернии полностью содержался на средства общества, ничего не получая из бюджета волисполкома. Общество путем самообложения собирало средства на сельставку, аренду помещения под сельсовет, канцелярские расходы и проч. Для финансовой поддержки сельского совета использовались деньги, полученные от сдачи в аренду общественной земли. Источники дохода и расходов сельсоветов утверждались на сходах граждан^[527].

Отсутствие у сельских Советов материальной независимости приводило к тому, что для разрешения почти каждого вопроса он был вынужден обращаться к сходу. Такое положение дел вело порой к подмене сельских Советов сходами. Вопрос о распределении компетенции земельных и сельских сходов в 1920-е годы неоднократно ставился на государственном уровне. В марте 1927 года ВЦИК и СНК РСФСР издали «Положение об общих собраниях (сходах) граждан в сельских поселениях». Был определен круг вопросов, подлежащих рассмотрению общих собраний (сходов) и собраний членов земельного общества. По закону полномочия сельского схода ограничивались обсуждением вопросов государственного и местного значения. В сферу деятельности схода земельного входило решение земельных вопросов. Но на деле не удалось достичь этого разграничения^[528]. Советские и партийные органы были весьма обеспокоены сложившимся в деревне положением. Неоднократно раздавались призывы решительным образом покончить с «двоевластием» на селе. На XV съезде ВКП(б) предлагалось законодательным порядком установить такие отношения, чтобы Советы являлись действительным хозяином деревни^[529]. В конце 1920-х годов началось активное расширение прав сельских советов, в их ведение переходит ряд важных функций общины. 24 августа 1927 года ЦИК и СНК СССР издали закон о самообложении сельского населения на местные культурно-хозяйственные нужды. Сбор, хранение и расходы средств поручались сельсоветам. И хотя расходование собранных крестьянами средств производилось исключительно на цели, определенные сельским сходом, значение и авторитет сельских советов в хозяйственной жизни села значительно возрос.

15 декабря 1928 года ЦИК СССР утвердил «Общие начала землепользования и землеустройства». На Советы возлагалось общественное руководство работой земельных обществ. Сельсоветы должны были утверждать постановления земельных обществ по вопросам землепользования и землеустройства, составлять списки лиц, которым предоставляется льготный кредит на оплату землеустроительных работ. В случае нарушения обществом законов и распоряжений вышестоящих органов власти или интересов бедноты сельсовет мог приостановить или же отменить его постановление. За обществом оставили право обжалования отмены своего решения в волостном или районном исполкоме Совета в двухнедельный срок^[530].

Закон 15 декабря 1928 года менял не только правовой статус общины, но и в корне нарушал вековые традиции уравнительного распределения земли. Статья 8 устанавливала преимущественное право бедняцкого населения на получение лучшей и более удобно расположенной земли. Это обстоятельство свидетельствовало о начале ликвидации общины как хозяйственной организации.

С начала 1925 года начала проводиться линия и на оживление деятельности сельских Советов. Выборная кампания, проходившая осенью 1924 года, обратила на себя внимание фактами массового абсентеизма избирателей (в первую очередь — в деревне). По РСФСР около 70 % всех уездов, где проводились выборы, дали процент участия избирателей менее чем 35 %.

В конце декабря 1924 года Президиум ЦИК СССР постановил отменить результаты выборов и провести повторные перевыборы там, где голосовало менее 35 % избирателей или в случае жалоб граждан на незаконные действия органов, руководивших выборами.

Была утверждена новая инструкция о перевыборах в Советы, создавшая более демократические условия проведения перевыборной кампании. Категорически запрещалось предлагать на избирательных собраниях список кандидатов в Советы, на избирательные комиссии возлагалась обязанность наблюдать за тем, чтобы на избирателей не оказывалось давление.

В январе 1925 года под руководством Калинина было проведено большое совещание с местными работниками по советскому строительству. Параллельно ЦК создал особую комиссию по этому вопросу. Основное внимание уделялось реорганизации и укреплению низового советского аппарата, пересмотру источников финансирования волостных бюджетов и т. д. Эти усилия увенчались определенным успехом: кампания перевыборов в Советы в январе — феврале 1925 года прошла успешно «при большом наплыве избирателей».

Но перевыборы произошли только в одной третьей части СССР, две трети же фактически игнорировали решения высших партийных и советских органов. Уездные партийные организации особенно негативно восприняли линию центра. Так работники Курского укома заявили, что «позиция ЦК в отношении «свободных» выборов и вовлечения беспартийных неправильна, т. к. выполняя директиву ЦК, мы не удержим за собой руководство в Советах»^[531]. Похожие мысли высказал член райкома партии в Енисейской губернии: «Почему нужно сдавать позиции? Это не большевистский подход к работе. Не для того мы все завоевали, чтобы сдавать беспартийным»^[532].

Опасения потерять завоеванные позиции, как показал ход повторных выборов, имели определенные основания. Они вызвали значительный интерес со стороны крестьян и усиление их активности, в то время как партийные структуры в деревне оказались не подготовленными к новым методам руководства, основанными не на приказе, а на убеждении. В результате, с одной стороны, значительно увеличилась явка избирателей, а с другой — уменьшился удельный вес коммунистов и комсомольцев в Советах. По тем же волостям РСФСР, где проходили повторные выборы, явка избирателей увеличилась по сравнению с первыми выборами 1924 года с 26,5 % до 44,7 %. В то же время процент коммунистов в составе сельсоветов уменьшился с 7,1 % до 3,6 %, а комсомольцев — с 4,2 % до 2,33 %^[533]. На Северном Кавказе образовались сотни сельсоветов, в которых почти не было коммунистов. Социальный состав сельсоветов после повторных выборов изменился в пользу середняков (возрос с 30–40 % до 70–75 %).

Партийно-государственное руководство могло не особенно опасаться своего «отступления» в низах. Во-первых, продолжала действовать непропорциональная норма представительства в Советах — один депутат от 200 рабочих и один депутат от 2000 крестьян. Во-вторых, политика оживления Советов касалась в основном Советов низового уровня, причем только в деревне. В-третьих, деревенская среда в отличие от городской не являлась тогда ареной борьбы серьезных политических сил и организаций. Даже при неудаче коммунистов на выборах в сельские Советы, их новые руководители вряд ли сумели в полной мере использовать это в качестве средства политической борьбы за власть или против власти. Крестьянство, как правило, поддерживало на выборах тех кандидатов, кто в наибольшей степени был способен помочь им решить экономические проблемы. Нередко крестьяне проваливали навязанного им коммуниста и выбирали вместо него тоже коммуниста, но местного, у которого было свое хозяйство и который более или менее ориентировался в деревенской жизни.

Решение о проведении повторных выборов стимулировало общественный потенциал крестьянства. С начала 1925 года они проявили необычайно высокую активность на съездах Советов, наблюдался небывалый рост крестьянской печати: в РСФСР только в январе открылось девять новых крестьянских газет. Не пытаясь отмахнуться от подобной активности, СНК РСФСР в своем постановлении от 6 февраля 1925 года отметил: «Проекты декретов, затрагивающие интересы деревни, должны обязательно ставиться на обсуждение широких крестьянских слоев населения путем предварительного опубликования их в крестьянских газетах»^[534].

Рост общественной активности рассматривался в то время как фактор, имеющий непосредственное экономическое значение. Политика оживления Советов была призвана создать обстановку, благоприятствующую реализации намеченных весной 1925 года мер по развитию производительных сил в сельском хозяйстве. Эти меры включали в себя снижение на 40 % общей суммы сельскохозяйственного налога, предоставление дополнительных государственных средств системе сельскохозяйственного кредита, облегчение найма рабочей силы, расширение прав сдачи земли в аренду, причем на арендованной земле разрешалось применять наемную рабочую силу, устранение административных препятствий к мелкой крестьянской торговле, снижение цен на сельскохозяйственные машины и увеличение продолжительного кредита на их покупку, предоставление всем крестьянам без исключения права участия в кооперации. Эта программа экономических мероприятий являлась неотъемлемой частью курса «лицом к деревне» наряду с политикой оживления Советов. Однако в значительной мере курс носил декларативный характер. Острая потребность промышленности в средствах деревни не позволяла думать о реальном ослаблении налогового пресса на деревню.

В историографии было принято считать, что государство тогда действительно пошло на уменьшение налога^[535]. Однако, как свидетельствуют некогда секретные материалы Наркомата финансов в действительности ощутимого снижения не произошло: «Ни таблицы ставок, ни установленные разряды не изменились». Наоборот, в 1924 году, на завершающем этапе финансовой реформы советское правительство, стремясь обеспечить надежность госбюджета, приняло решение о 25 % увеличении размера сельхозналога. Поэтому крестьянские хозяйства были вынуждены уплачивать налог, размеры которого определялись, исходя из первоначальной суммы в 470 млн рублей^[536].

Бюджет крестьянина состоял исключительно из средств, получаемых за счет продажи хлеба, поэтому чрезмерное усиление налогового бремени спровоцировало массовую волну протеста в деревне. Ситуация особенно накалилась осенью 1924 года, когда началась кампания по сбору сельхозналога и в очередной раз подскочили цены на продукцию промышленности.

Некоторое «потепление» в налоговой политике произошло весной следующего года. 7 мая 1925 года ЦИК и СНК СССР принял положение о сельхозналоге, снижающее его объем на 100 млн. рублей, а также давшее крестьянам заранее твердую ставку налога. III съезд Советов сделал еще ряд важных шагов в сторону облегчения условий хозяйствования в деревне. В частности, были устранены препятствия для более широкого использования прав крестьян сдавать землю в аренду до 2-х севооборотов при многополье и на срок не свыше 12-ти лет при трех- и четырехполье, в отдельных случаях разрешалась сдача государственных фондовых земель на срок свыше 12 лет; были одобрены также «временные правила» от 18 апреля 1925 года об условиях применения подсобного наемного труда, в том числе и на арендованных землях.

В рамках политики «лицом к деревне» летом — осенью 1925 года предполагалось провести целый ряд изменений системы сельхозналога, значительно облегчивших положение налогоплательщика: повысить возраст облагаемого скота и сократить нормы перевода его из поголовья в десятины пахотной земли. Для уведомления сельхозпроизводителя о размерах причитающихся с него налоговых платежей были установлены более ранние сроки — не как раньше, осенью, а летом.

«Спиной» к крестьянству

Но курс под лозунгом «лицом к деревне!», взятый весной — осенью 1924-го, спустя всего год прекратил существование. Выдвинутые программы содействия развития производительных сил деревни должны были способствовать укреплению крестьянских хозяйств, что могло послужить в дальнейшем ускоренному накоплению средств для намечаемой индустриализации. При этом явно были переоценены возможности капитала в сельском хозяйстве. Надежды на то, что ускоренное кооперирование крестьянства создаст дополнительные источники накопления не оправдались. Первоочередные задачи планового развития промышленности оттеснили проблемы деревни на второй план. Основываясь на ложных предпосылках, в соответствии с которыми сельское хозяйство могло развиваться за счет собственных средств, важные решения весны 1925 года были отброшены. Без преувеличения можно констатировать, что развитие нэпа в деревне, отражавшее суть политики «лицом к деревне», было ликвидировано.

Уже осенью 1925 года стали нарастать хозяйственные трудности. Все началось с хлебозаготовительной кампании, 70 % плана которой предполагалось реализовать до 1 января 1926 года. Такая поспешность (обычно в эти сроки заготовлялось не более 60–65 % годового плана) была вызвана тремя причинами: 1) стремлением экспортировать в Европу зерновые культуры, до того, как там появится более дешевый хлеб из Северной Америки и Аргентины; 2) желанием не допустить сильного падения хлебных цен осенью, когда его обычно продавали середняки и бедняки, так как это грозило кризисом сбыта промышленных товаров и задерживало подъем сельского хозяйства в целом, форсирование же экспорта позволяло увеличить спрос и тем самым задержать падение цен; 3) желанием не допускать значительного подъема цен весной, когда хлеб продавали зажиточные крестьяне. Наличие в руках государства значительного хлебного фонда дало бы возможность сократить спрос весной и тем самым затормозить рост цен.

Чтобы справиться с ожидавшейся большой массой товарного хлеба, с самого начала кампании была развернута сеть государственных и кооперативных заготовительных структур. Кроме того, было признано целесообразным участие в хлебозаготовках внеплановых заготовительных организаций, так как только государственные структуры не могли полностью обеспечить внутренний рынок. В категорию внеплановых входили, во-первых, различные государственные и кооперативные организации потребляющих районов, представители которых приезжали в производящие районы, чтобы заготовить хлеб для своего населения, и, во-вторых, частные заготовители. Для скорейшего выполнения плана заготовители имели в своем распоряжении значительные суммы, что позволило им закупать хлеб по достаточно высокой цене, которая отвечала следующим требованиям: «быть восстановительной для крестьянства, рентабельной для экспорта, приемлемой для городского населения».

Цены не носили характера твердых лимитов. Наоборот, руководство Народного комиссариата торговли не раз, еще накануне кампании подчеркивали необходимость колебания цен в зависимости от меняющихся условий. Акцентируя внимание на недопустимость применения местными работниками административных методов регулирования цен, народный комиссар торговли А. Л. Шейнман на расширенном пленуме Совета съездов биржевой торговли в конце июля 1925 года заявил: «Самым важным является действовать на местах такими методами, которые предохраняли советское правительство от вступления на путь «командных» мероприятий»^[537].

Член коллегии НКВТ И. Я. Вейцер, осуществлявший оперативное руководство хлебозаготовками развил эту идею: «Если мы в некоторых районах и будем прибегать к мерам административного регулирования, то это будет означать, что здесь были сделаны какие-то ошибки»^[538].

Предполагалось, что регулирование цен будет осуществляться под воздействием спроса и предложения, путем усиления или ослабления финансирования, маневрирования хлебными запасами, регулирования темпов экспорта, усиленного завоза промышленных товаров в хлебопроизводящие районы. В условиях, когда сельскохозяйственный налог на 1925/26 год был значительно снижен, а срок уплаты основной суммы перенесен на зиму (чтобы не вынуждать бедняцкие слоивыбрасывать хлеб осенью в период низких цен), предложение промышленной продукции служило основным стимулом для продажи крестьянами хлеба. Поэтому летом 1925 года были намечены меры по развитию кустарной промышленности и принята программа целевого импорта, предусматривающая срочный завоз товаров крестьянского потребления на 70 млн рублей. Кроме того, была подчеркнута необходимость растянуть крестьянский спрос во времени, для чего предлагалось организовать предварительную подписку на покупку сельскохозяйственных машин, отечественного и импортного производства, которые должны были быть завезены к весне 1926 года.

Заготовки начались в соответствии с первоначальными предположениями. Небольшой июльский план был выполнен на 130 %. Но уже в августе начались серьезные затруднения. Определенную отрицательную роль сыграли обильные дожди, охватившие с конца июля до начала сентября основные производящие районы. К этому времени уже были заключены договора на экспорт больших партий зерна, в портах стояли зафрахтованные пароходы, ожидающие хлеб, и, чтобы стимулировать подвоз хлеба, было дано указание вести заготовки, не останавливаясь перед повышением цен. Этим воспользовались прежде всего зажиточные крестьяне, у которых были уборочные машины. Таким образом, сложилась ситуация, прямо противоположная той, которую планировали: в начале кампании не малоимущие слои продавали хлеб по низким ценам, а зажиточные — по высшим. Рост цен грозил превратить хлебный экспорт в нерентабельный процесс, тем более, что на мировом рынке началось падение цен.

В начале сентября дожди кончились, но подвоз хлеба продолжал оставаться слабым, главным образом из-за недостатка промышленных изделий, предложение которых явилось главным стимулом для крестьянства. Товарный голод, который начался еще в июле, из месяц в месяц обострялся. В деревне не было достаточного количества мануфактуры, кожевенных и металлических, других, наиболее ходовых товаров. Недостаток промышленных изделий предвидели в начале заготовительной кампании, но неожиданной явилась острота дефицита, вызванная, с одной стороны, значительным ростом покупательного фонда крестьянства из-за продажи зерна по повышенным ценам, а с другой — оседанием большей части ходовых промышленных товаров в городах, где товарный голод также был очень острым. Программа поставок импорта в деревню была выполнена с большим опозданием и не могла значительно ослабить товарный голод. Все импортные товары по плану должны были быть завезены на места к 15 ноября, а фактически удалось доставить к 1 января 1926 года только 53 % от запланированного. Не удалось также решить важнейшую задачу кампании — растянуть крестьянский спрос. Предварительная подписка крестьян на сельскохозяйственную технику не дала ожидаемых результатов, так как крестьяне опасались, что весной им привезут товар плохого качества или вообще не привезут.

В этих условиях снизить цены экономическими мерами не удалось, и они в сентябре продолжали расти. На основе этих высоких цен заготовки увеличивались. За первый квартал кампании было заготовлено 160 млн пудов вместо 169 млн пудов по плану.

В этой ситуации в конце сентября было решено применить административные методы регулирования цен. Хлебозаготовительные органы получили директиву резко снизить цены. Все предварительные рассуждения о необходимости пользоваться только экономическими мерами регулирования были отброшены, поскольку этими мерами было нельзя быстро снизить цены. Дело в том, что к началу хлебозаготовительной кампании 1925 года у хлеботоргующих организаций потребляющих районов были весьма незначительные запасы. Внутренний рынок создавал большой спрос на хлеб, особенно на пшеницу, потребление которой сильно возросло, а достаточного предложения со стороны плановых заготовителей не было, т. к. они старались в первую очередь удовлетворить экспортные требования. Чтобы понизить заготовительные цены, надо было в первую очередь насытить внутренний рынок, однако это требовало отказа от форсированного экспорта. Кроме того, административным снижением заготовительных цен государство пыталось уменьшить покупательный фонд крестьянства, чтобы ослабить товарный голод в деревне. Все это создавало благоприятные условия для усиления деятельности частных и прочих конкурирующих заготовителей.

Директивное снижение цен для плановых заготовителей, проведенное в конце сентября — начале октября (цены были снижены на 10–15 %, а по отдельным районам еще больше, например по Украине заготовительные цены на ячмень упали на 25 %) привело к сокращению плановых заготовок и, соответственно, к росту заготовок неплановых заготовителей — до 40 % и более привозимого крестьянского хлеба. Разумеется экспортные планы оказались сорванными. Тогда в ноябре на Северном Кавказе, а затем и в ряде других производящих районов были применены административные меры, в соответствии с которыми грузы внеплановых заготовителей отправлялись по железной дороге в последнюю очередь, что при нехватке вагонов и паровозов практически привело к невозможности вывезти хлеб. Такой мерой удалось прекратить деятельность внеплановых заготовителей из отдаленных потребляющих губерний, но внеплановые заготовители из соседних потребляющих районов и частники продолжали вести заготовки, отправляя хлеб гужом. Однако и этот канал перевозок скоро был практически перекрыт. В январе 1926 года на внеплановые государственные и кооперативные организации были распространены те же регулирующие меры, что и на плановые, т. е. они должны были вести заготовку по тем же ценам, не переплачивая крестьянам. В ряде районов было введено жесткое количественное регулирование частных заготовителей.

Ограничение деятельности внеплановых заготовителей еще более ухудшали положение на потребительских рынках, которые в значительной мере снабжались ими. Восполнить сокращение внеплановых заготовок плановыми не удалось. Хотя в некоторых производящих районах в результате ликвидации конкурентов плановые заготовки несколько увеличились.

Итоги второго квартала хлебозаготовительной кампании были весьма плачевными. Вместо 376 млн пудов по первоначальному плану было заготовлено 176 млн пудов. План концентрации в портах хлеба для экспорта был выполнен всего на одну четверть. Стало ясно, что годовой план в 780 млн пудов выполнить невозможно, и 10 декабря 1925 года был принят новый план — 600 млн пудов. План хлебного экспорта был снижен с 350 до 195 млн пудов, а в феврале — еще до 143 млн пудов.

С лета 1926 года наблюдалась некоторая стабилизация хозяйственного развития. Потребности страны были удовлетворены за счет плановых и неплановых, «задушить» которые окончательно так и не удалось заготовок. Плановые хлебозаготовки за сельскохозяйственный год — с 1 июля 1925 года по 1 июля 1926 года — охватили около 60 % товарного хлеба и составили 517 млн пудов зерновых и 68 млн пудов маслосемян. Пересмотренный годовой план был выполнен на 97 %.

Но в то же время в первой половине 1926 года происходило снижение цен на некоторые сырьевые культуры. Так, в сезон 1925/26 года заготовительные цены на лен были снижены на 27,1 % против действовавших лимитных цен в предыдущий сезон^[539], несмотря на протесты Народного комиссариата земледелия и правительства РСФСР. Заметно были снижены и заготовительные цены на маслосемена и пеньку. Особенно наглядно ухудшение конъюнктуры сырьевых культур проявилось при сравнении заготовительных цен в районах их товарного производства с ценами на промышленные товары и зерновые культуры. Индексы цен показывают, что на протяжении 26 года в льноводческом районе самым невыгодным было производство льна, в свекловодческом районе — сахарной свеклы, в картофелеводческом районе — картофеля. В результате уменьшалась товарность и сокращалась посевная площадь, занятая под техническими культурами. Например, товарность льна уменьшилась с 62,8 % от валовых сборов 1925/26 года до 55,4 % в 1926/27 года^[540], а посевная площадь подо льном сократилась по стране на 1,7 %^[541], а в районах товарного производства даже на 15–20 %^[542]. Еще сильнее сократилась посевная площадь под подсолнечником — на 16,4 %. В целом посевные площади под техническими культурами уменьшились в 1926 году на 7,1 %^[543].

В конце концов, политика низких заготовительных сырьевых цен, задуманная в интересах промышленности, ударила по ней самой, породив значительные трудности с обеспечением предприятий сырьем.

Ухудшилась конъюнктура сельскохозяйственного производства. Цены на промышленные товары, покупаемые крестьянами, росли быстрее, чем цены, по которым они реализовали свою продукцию. Это не только замедлило рост товарности сельского хозяйства, но и сдерживало накопления в крестьянских хозяйствах, тормозило их развитие. Сокращение государственной помощи сельскому хозяйству в сочетании с углубляющимся раствором «ножниц цен» особенно чувствительно ударяло по основной массе крестьянства — бедняцко-середняцким хозяйствам. Зажиточные хозяйства могли поддерживать потребительно-производственный баланс в этих условиях на базе собственных накоплений, тем более, что себестоимость производства в крупных хозяйствах была существенно ниже и поэтому «ножницы цен» не так сильно на них действовали. Однако отношение государства к этим хозяйствам с весны 1926 года явно ухудшалось.

В 1926 году произошло резкое повышение сельскохозяйственного налога за счет обложения по весьма высоким ставкам практически всех видов хозяйственной деятельности, приносивших доход в бюджет крестьянской семьи — садоводство, огородничество, птицеводство, свиноводство, пчеловодство, неземледельческие промыслы на стороне, кустарные занятия и др. Это нанесло тяжелый удар по наиболее активным в экономическом плане категориям сельского населения, предельно ограничив их возможности для наращивания товарности сельскохозяйственного производства. Закономерным последствием неоправданного роста налогового бремени явилось усиление административных начал в ходе налоговой кампании. В феврале 1926 года решением ЦИКа значительно расширяются права волисполкомов по принудительному взысканию недоимок, после чего сразу же происходит ужесточение методов работы налоговых органов на местах. Увеличивается количество сообщений о рецидивах чрезвычайщины при сборе сельхозналога, о всевозможных «перегибах» в работе налогового аппарата, который сохранял «замашки» продналоговых работников времен военного коммунизма^[544].

В уголовный кодекс РСФСР включается статья 107, карающая за «злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок, лишением свободы сроком до трех лет с полной или частичной конфискацией имущества». Год спустя власти уже широко применяли ее на практике, нарушая тем самым одно из ключевых положений декрета о замене разверстки натуральным налогом, согласно которому за крестьянином признавалось право не только продавать свою продукцию, но и оставлять ее в хозяйстве для использования по собственному усмотрению. Государство вновь стало определять объемы продукции как оставляемой в крестьянском хозяйстве, так и подлежащей рыночной реализации. И хотя поначалу 107-ю статью рекомендовали применять к хозяйствам, у которых товарные излишки превышали 2 тысячи пудов зерна, в действительности эта норма повсеместно нарушалась: изымались не только излишки, но и страховые запасы; нередко конфисковывался хлеб, а также значительная часть средств производства мельницы, амбары, предприятия по переработке сырья^[545].

При этом для получения сведений об излишках власти начинают, подобно «комбедовской» поре, широко прибегать к помощи беднейших слоев сельского населения, вновь объединенных с 1926 года в так называемые группы бедноты, и уже тогда активно привлекавшихся к работе по выявлению скрываемых односельчанами объектов налогообложения^[546].

На этом фоне неуклонно расширялись масштабы налоговых льгот для деревенской бедноты. В 1925/26 году от налога было полностью освобождено 5,5 млн бедняцких дворов или 23,5 % всех крестьянских хозяйств^[547]. Вся тяжесть резко возросшего сельхозналога полностью перекладывалась на плечи основной массы середнячества и зажиточного крестьянства, а рецидивы «комбедовщины» обостряли и без того непростые внутридеревенские отношения, усиливая недоверие к властям и вызывая озлобление со стороны большинства сельских жителей.

Глава VIII Культурные парадоксы постреволюционного времени

В. П. Булдаков

Массы и культура: воспитание и образование

Ни в какой другой сфере парадоксы нэпа не проявляли себя столь ярко, как в области культуры. Власть предпочитала тогда термин «культурное строительство», а между тем процессы в этой сфере шли своим непредсказуемым чередом. Что определяло их ход?

Какое бы содержание мы не вкладывали в понятие культура, общее направление подвижкам в этой области — причем на всех уровнях — в 1920-е годы задавалось противостоянием революционаризма и традиционализма. Внешне противоборство носило позиционно-изнурительный характер. Но общая динамика социокультурных процессов определялась очередным «омоложением» населения страны^[548], ситуация зависела от того, в пользу какой культуры выскажется новое поколение. Именно поэтому культуртрегерство 1920-х годов приобретало куда более основательные последствия для судеб страны, нежели «военно-коммунистический» наскок 1917–1921-х годов.

Революция по тогдашним понятиям предполагала достижение качественно иного уровня цивилизованности. Между тем перепись населения 1920 года выявила 54 млн безграмотных. Масштабные замыслы воспитания человека новой культуры оказались сопряжены с элементарной задачей ликвидации неграмотности. А поскольку денег у власти не хватало и на это, она попыталась мобилизовать общественность. В принципе в этом были заинтересованы все слои населения, хотя и по-разному. В 1923 году появилось Всероссийское добровольное общество «Долой неграмотность» — его возглавил М. И. Калинин. В 1925 году по официальным (уже отмеченным соответственными преувеличениями) сведениям в ликбезах обучалось почти 1,4 млн взрослых — в этой кампании активное участие принимали профсоюзы^[549]. Параллельно в деревне росла тяга детей к образованию, связанная с давнишним стремлением порвать с опостылевшим сельским бытом и нравами^[550]. Эти тенденции вовсе не были взаимодополняющими. Они носили внутренне конфликтный характер, связанный с тем, что статус «учености» приобретали традиционно мыслящие слои общества.

Активизация государства и общества в образовательной сфере не могла не вдохновлять педагогов, мечтавших о реализации своих проектов еще во времена самодержавия. Но их приверженность идее включения детей в сознательную жизнь на основе интегративного знания и трудовой практики, как и стремление создать школу-модель «идеального социального строя»^[551], далеко не вполне стыковались с нацеленностью власти на первостепенное распространение марксизма^[552]. Кампания по борьбе с неграмотностью выросла во всеобъемлющую идеологическую акцию: буквари были переполнены магическими заклинаниями типа «союз рабочих и крестьян непобедим» и «коммунизм — наш факел победный», а заканчивались текстом «Интернационала» для заучивания. В деревне количество учителей уменьшалось, школы закрывались, но рядом появлялись избы-читальни, где шла обработка молодежи методом комментированной читки специальных газет. И чем слабее был опыт планомерного вхождения в мир знаний, тем основательнее закреплялись в головах учащихся всех возрастов лозунги-призывы, отмеченные печатью революционной оголтелости.

Эффективность кампании зависела от успехов борьбы с церковью. Считается, что власть работала здесь в режиме механической репрессивности, в ее акциях обычно различают лишь статистику жертв. Действия большевиков преподносятся как тщательно спланированные, а разнузданные инициативы местных властей редко принимаются во внимание^[553]. На деле хаотичная борьба с церковью в 1920-е годы обернулась серией неудач пытающейся упрочиться идеократии.

Но и внутри самой РПЦ произошло нечто вроде раскола^[554], ее позиции в сознании молодого поколения пошатнулись. Многие приходы остались без настоятелей. Вынужденное упрощение обрядности доходило до того, что богослужение вели псаломщики, монахини, а то и гражданские лица^[555]. Возник плацдарм для наступления на церковь при помощи новых социальных сил^[556] — молодежных кампаний оголтелого «безбожничества» последующих лет.

Реформа православной церкви, о которой еще в XIX веке мечтали «передовые» священники, своевременно не была осуществлена. Как результат, с марта 1917 года значительная часть верующих стала требовать демократизации приходов, освобождения их от «поповского засилия». Позднее некоторые верующие даже обращались с соответствующими просьбами к большевистским властям. Последние, приняв их за «атеистическую» тенденцию, решили, что сопротивление «церковной контрреволюции» удастся преодолеть с помощью подкармливаемой ГПУ «Живой церкви». В конце декабря 1922 года тиражом 15 тыс. экз. вышел первый номер газеты «Безбожник», вокруг которой стали группироваться почитатели^[557]. После 1923 года в ходе поиска «смычки» с деревней последовало некоторое смягчение репрессий по отношению к церкви^[558] — во всяком случае центр тяжести был перенесен на так называемую разъяснительную работу с массами^[559].

Борьба с РПЦ активизировалась после смерти патриарха Тихона. В 1925 году был организован Всероссийский союз безбожников, возглавляемый Е. Ярославским; через год в нем было 87 тыс. членов^[560]. Со своей стороны, оживились «живоцерковники»: в начале 1925 года они располагали 13 650 храмами, за ними числилось до трети всех приходов. За распрями между «обновленцами» и «тихоновцами» скрывались не столько духовные или политические пристрастия, как извечное стремление обрести для веры мощную «внешнюю ограду» в лице государства. В том числе и по этой причине как «тихоновцы», так и «обновленцы» стали проигрывать в глазах молодого поколения.

Необходимо учитывать также, что в этот период заметно меняется социальный состав приходских священников: если до революции это были почти исключительно выходцы из духовной среды, то теперь их удельный вес снизился едва ли не до 50 %. Этот фактор, в также оживление сектантства могло внушить большевикам известный оптимизм относительно возможности победы на церковью относительно мирным путем^[561]. Как бы то ни было, большевики, вольно или невольно восстановив против обновленцев верующих-традиционалистов, в конечном счете выгадали от ослабления позиций тех и других^[562].

Тем временем разворачиваюсь движение за «военно-коммунистическое» воспитание детей., начавшееся с появления в 1921 году «юных пионеров имени Спартака». С 1924 года пионерские организации из детских домов распространяются на школы, тут же возникают «октябрятские» организации, а пионерия получает имя Ленина. В начале 1925 года в стране по официальным данным было 1,5 млн пионеров^[563].

Борьба за юные души активизировалась и по другим линиям. В октябре 1924 года на 3-м педагогическом съезде была поставлена задача создания детской книги, «отражающий реальный мир и современную действительность с ее преобладающими мотивами борьбы и труда». По существу, предлагался качественно новый тип обработки сознания подрастающего поколения — через преданность «передовому классу» к культу агрессивной государственности^[564].

Разумеется, все это приносило свои плоды. Социологический опрос, проведенный в 1927 году, выявил примечательные тенденции. На вопрос: «Что следует изменить в теперешних порядках?», дети рабочих отвечали: «построить крупные фабрики и заводы», «уничтожить нэпманов», «в церквах сделать клубы». Дети крестьян предлагали «уничтожить кулаков-эксплуататоров», снизить налоги и цены на фабричные продукты. Были, правда, и предложения прекратить преследовать религию. Более показательно, однако, заявление 11-летнего школьника: уничтожить все церкви, а из высвободившихся кирпичей построить фабрики и клубы^[565].

Идея строительства нового из обломков разрушенного старого, то есть тотального преобразования мира, довольно основательно засела в умах молодежи. В 1928 году рабочие-подростки высказывали такие предложения: «Нужно взять у крестьянина всю землю, чтобы они были сельскими рабочими и жили на жалование». Новое поколение хотело проявить себя на «настоящем» деле. «Молодежь отойдет в конце концов от революционной работы, потому что это скучно, — такое внешне парадоксальное заявление сделал один подросток. — Скорей бы война»^[566]. Как известно, скоро возникла паника в связи с внешней угрозой, а затем Сталин начал стимулировать психологию гражданской войны.

Как бы то ни было, государство было не в состоянии моментально решить ни идеологические, ни образовательные задачи. По переписи 1926 года грамотность населения составила 51,1 %, в том числе по РСФСР — 55 % (городского населения — 76,3, сельского — 45,2 %). В 1927 году в стране было 119 тыс. школ, 1200 вузов и техникумов. Но введение всеобщего обязательного обучения стало возможным только в 1930 году.

С 1923 года начала расти сеть рабочих клубов, изб-читален, библиотек. Выходили серии брошюр на антирелигиозные, политические, экономические, бытовые, исторические и революционные темы. После смерти Ленина население призвали следовать заветам «вечно живого». Стали насаждаться «уголки Ленина» (по аналогии с «красными углами» в деревенских избах) в рабочих и комсомольских клубах, где, между прочим, непомерно большое место отводилось «болезни Ленина» (включая смерть и похороны) и «заветам Ильича»^[567]. С 1924 года развернулась пропаганда «основ ленинизма».

Острая нехватка финансов в начале 1920-х годов заставила урезать бюджетные ассигнования школам, перевести их на финансирование из местных, также немощных источников. В 1921 году в качестве временной меры пришлось ввести плату за обучение. Для спасения образования 1921–1922 годах проводились субботники и «недели помощи» школе, население само собирало средства на нужды просвещения. Вокруг перспектив школьного образования развернулись массовые дискуссии. В первую очередь они касались вопроса о политехнической и монотехнической (с ранней обязательной специализацией) школы.

Внешне нэп поражает размахом педагогического экспериментаторства: учителя-новаторы искренне хотели воспитать более «совершенную» молодежь^[568]. Государство, однако, ставило перед педагогами более прагматичные задачи. Дело не сводилось только к всеобщей политизации (этим занимались пионерия и комсомол) или военизации молодежи — в ее среде без того наблюдался встречный интерес к культу силы^[569]. Получила хождение идея полного отрыва детей от семьи с помощью детдомовской системы, охватывающей не только детей-сирот и беспризорников. Ясно, что в это время пролетарская мать-одиночка поневоле вынуждена была рассчитывать на детский дом — это было предпочтительнее уличного «воспитания».

И хотя тотальную «детдомизацию» так и не осуществили из-за недостатка средств, воспитательных новаций оказалось достаточно для того, чтобы старая дидактическая система дала трещины в самом своем основании. С одной стороны, школа противопоставляла себя семье. С другой — старые педагоги, пытавшиеся «сеять разумное, доброе, вечное», усилиями комбюрократов превратились в «шкрабов» (школьных работников) и «уков» (учительские кадры). Пренебрежительное отношение к самому многочисленному слою интеллигенции передавалось и детям. Напротив уважение к «всемогущей» власти росло. Новые представления о власти и идее выглядели как насмешка над социальной революцией. «Мне нравятся Ленин и Петр Великий», — заявляла, к примеру, в 1927 году 15-летняя дочь совслужащего^[570].

Не решалась задача образовательной унификации. В середине 1920-х годов сохранялись барьеры между начальной и средней, городской и сельской школами. В некоторых местностях имелись раздельные школы для мальчиков и девочек, религиозные школы (мектебе и медресе), не были одинаковыми и сроки обучения. Образовательная система не только не преодолела старой сословности, но по-своему даже закрепляла ее. И все же к знанию, книгам тянулась в первую очередь молодежь, причем наиболее обездоленная. Ясно, что добытые ею из учебников революционные догмы могли превратиться в настоящие «устои» сознания.

Приходилось думать и о расширенном воспроизводстве носителя «передового классового сознания». Массовой формой подготовки рабочих в 1921–1925 годах стали школы фабрично-заводского ученичества. Не менее ³/₄ их контингента составляли дети тех, кого относили к «гегемону». Технический персонал (мастер, бригадир, механик) готовился в техникумах, специальных профессиональных школах, на краткосрочных курсах. Появились индустриально-технические, педагогические, сельскохозяйственные, медицинские, экономические, юридические и даже художественные техникумы с трехлетним сроком обучения. Но пока удавалось решить лишь минимум задач профессиональной подготовки. И тем не менее, в 1920-е годы создавались также рабочие факультеты (рабфаки), призванные помочь созданию первого поколения советской интеллигенции. В области высшего образования государство также проводило классовую селекцию — преимущество поступления в вузы получали дети рабочих и крестьян. В 1921 году был открыт Институт красной профессуры для подготовки соответствующих вузовских преподавателей.

Доставшееся от прошлого высшее образование доставляло немало хлопот. Университеты, сохраняющие остатки автономии, наполненные старыми профессорами и даже «оставшимися от прошлого» студентами, никак не соответствовали задачам «пролетарского» государства. Материальное положение профессоров было ужасающим: их зарплата была в несколько раз меньше зарплаты квалифицированного рабочего. Однако поскольку университеты уже лишились своего естественного пополнения в лице гимназистов, то, властям казалось, что все разрешится само собой. Наряду с этим, еще в 1918 году обнаружилась увлеченность местных властей созданием университетов, трудно было обойтись без новых педагогических институтов.

В 1921 году на Украине университеты были заменены институтами народного образования. В Российской Федерации власти пытались изменить ситуацию в университетах в свою пользу другим способом. Согласно принятому в начале 1921 году «Положению о высших учебных заведениях РСФСР», во главе университета ставилось правление, назначаемое Главпрофобром Народного комиссариата просвещения. Правление утверждало состав президиумов (деканатов) факультетов, санкционировало все решения внутриуниверситетских органов. Формально правление возглавлял ректор. Но оно было переполнено представителями студенчества, советских органов, профсоюзов и т. п.; собственно преподаватели были оттеснены на задний план.

Нововведение вызвало раздражение старой профессуры. Действие положения было приостановлено, но новое, принятое в сентябре того же года, оказалось не лучше. Теперь университеты становились как бы естественной частью ведомственно-бюрократической системы, ректоры превращались в «советских работников», правда, высокого ранга. Правление назначало преподавателей, а окончательно утверждал их Наркомпрос. Как и прежде, факультетские органы переполняли лица, непосредственного отношения к университетам не имевшие. Вместо кафедр создавались предметные комиссии на паритетных основаниях из преподавателей и студентов. Подобные нелепости, а равно и унизительное материальное положение вызвали очередную волну недовольства профессуры. В феврале 1922 года дело дошло до профессорско-студенческой забастовки в Московском университете^[571]. Это заставило власть, сохранявшую некоторый пиетет если не к профессуре, то к науке, вновь пойти на некоторые уступки.

Одновременно началась «чистка» вузов и общее наступление на научную интеллигенцию. В апреле 1921 года был ликвидирован Московский союз научных деятелей, через год с небольшим — Объединенный союз научных учреждений и высших учебных заведений в Петрограде. Летом 1922 года были закрыты петроградские журналы «Мысль» и «Экономист». По предложению студентов-коммунистов и сочувствующих в 1-м Московском университете были отменены лекционные курсы профессоров М. К. Любавского, А. А. Кизеветтера, С. Н. Прокоповича. Последовали аресты и высылки за границу наиболее непокорной части профессуры. Процесс ее вытеснения растянулся на несколько лет. Как бы то ни было, к середине 1920-х годов, по утверждениям властей, вузовские преподаватели «влились в ряды строителей нового общества», а почти треть всех студентов составили питомцы рабфаков — в большинстве своем выходцы из социальных низов^[572]. И тем не менее в 1928 году даже в таком вузе, как Ленинградский Коммунистический политико-просветительный институт им. Н. К. Крупской, большевики составляли всего 30 % преподавателей^[573]. В связи с повсеместным введением преподавания в вузах военных дисциплин туда хлынули офицеры старой армии.

Стремление вытеснить из университетов «старорежихмную» профессуру связывалось с надеждами на педагогические вузы. Решению задачи скорейшего воспитания «нового человека» призвана была помочь и педология. В 1922 году проблемами последней только в Москве занимались Высшие педологические курсы, Высшие научно-педологические курсы, Центральный институт организаторов народного образования, Академия социального воспитания и т. п. Работал Центральный педологический институт, Государственный Медицинско-педологический институт Наркомздрава, Лаборатория промышленной психотехники Наркомтруда, Опытная психологическая лаборатория при Академии Генштаба, Центральный институт труда ВЦСПС, возглавляемый А. П. Гастевым, и др.^[574] Создавалась иллюзия, что и обновленные университеты удастся быстро «поднять» на уровень поставленных партией задач.

С 1922 года в университетах вводились государственные стипендии. В 1925 году была восстановлена аспирантура — также в видах вытеснения старых преподавателей. Прием в аспирантуру осуществлялся по рекомендации партийной ячейки, среди студентов выделялась категория выдвиженцев — коммунисты и комсомольцы-общественники безупречного классового происхождения. В 1927 году было введено заочное обучение. В конце 1920-х годов продолжилось выделение из университетов специализированных вузов (в 1931–1932 годах, напротив, последовало восстановление университетской системы).

Разумеется, на протяжении этих лет предпринимались попытки коренного изменения вузовских программ. В начале 1920-х годов в качестве обязательных предметов были введены исторический материализм, история пролетарской революции, история советского государства и права, экономическая политика диктатуры пролетариата — проводить занятия по ним, естественно, могли только марксисты. Первоначально в этом собрании «общественных наук» выделялся «политминимум», включавший исторический материализм, политический строй и социальные задачи РСФСР, а также курс «Капитализм и пролетарская революция». Со временем названия обязательных дисциплин менялись, их стандартный набор утвердился только в 1930-е годы. А пока большевикам приходилось, вместе с тем, приноравливаться к вузовским традициям. Только в 1928 году М. Н. Покровский отважился на заявление: «Мы уже прошли эпоху, когда нам были нужны ученые, которые признают советскую власть… Сейчас нам нужны ученые, принимающие участие в строительстве социализма»^[575].

Для «коммунизации» (имел хождение и такой термин) высшего образования постоянно проводились внутриуниверситетские реорганизации. Поскольку считалось, что формальное право должно умереть вместе с породившей ее буржуазией, юридические факультеты закрывались. Медицинские факультеты, напротив, выводились из состава университетов и преобразовывались в самостоятельные вузы. Историко-филологические факультеты передавались в состав факультетов общественных наук — ФОНов.

По решению ЦК на преподавание в Московский университет были направлены такие известные партийные деятели, как А. В. Луначарский, П. Н. Лепешинский, В. В. Адоратский, Д. И. Курский, И. И. Скворцов-Степанов и др. Понятно, что это скорее создавало конфликтные ситуации внутри вузов, нежели «коммунизовывало» их. Ситуация стала меняться лишь по мере «прояснения» социального облика студенчества.

Жизнь студентов той поры складывалась своеобразно: основное время было занято так называемой общественной работой, времени на учебу почти не оставалось. Многие вообще не заканчивали университетов, начиная двигаться по партийной, комсомольской, советской, профсоюзной линиям. Часть студентов считала некоторые учебные предметы ненужными, ставила вопрос о сокращении сроков обучения, о необходимости более узкой специализации, выражала недоверие «старой» профессуре. Появились «пролетарские» неучи. Студенты из «социально чуждых» слоев населения были больше заинтересованы в получении серьезного образования. Результаты «чисток» отражают это: в 1928 году из 712 отчисленных из Ленинградского университета только 75 пострадало за социальное происхождение^[576]. «Непролетарским» учащимся приходилось нелегко, но именно из этой уменьшающейся части студенчества вышли многие выдающиеся ученые, обеспечившие успехи советской науки в последующие десятилетия.

Для проведения «общественных мероприятий», без которых не обходился тогда ни один «коллектив», создавались студенческие клубы. Один из первых клубов был создан в 1-м МГУ, где под него приспособили университетскую церковь.

Материальное положение студентов оставалось тяжелым. В начале 1920-х годов они вынуждены были довольствоваться натуральными пайками: несколько буханок хлеба, 2,5 кг сельди, 0,5 кг подсолнечного масла в месяц. Паек выдавался преимущественно рабфаковцам. В 1924 году была установлена единая государственная стипендия в 20 руб., но получали ее не все — к середине 1927 года в Ленинградском университете лишь треть студентов. К концу 1920-х годов стипендией обеспечивалось уже до 75 % учащихся, при ее распределении стала учитываться успеваемость. Но это не решало проблему материального обеспечения. По данным на конец 1924 года в Саратовском университете не имели (соответственно полу) собственных юбок и брюк 4,7 % и 13,9 % учащихся — они носили их по очереди; только 2–3 % студентов систематически употребляли в пищу молоко и коровье масло, а 8,7 % — совсем не обедали, питались всухомятку^[577].

Серьезной проблемой являлось обеспечение студентов общежитиями. Для оказания помощи возникали студенческие кооперативы, кассы взаимопомощи. В 1924 году было создано Всесоюзное общество помощи пролетарскому студенчеству, вводились отчисления от зарплат руководящих работников, членов РКП(б).

Во второй половине 1920-х годов у государства стали появляться некоторые средства на капитальный ремонт и строительство, закупку нового оборудования и книг. Так, в Томском университете был проведен ремонт и создан крупный научный центр — Сибирский физико-технический НИИ. Но в целом, в 1920-е годы государство не смогло решить ни образовательных, ни политических задач в сфере высшего образования. Со своей стороны, масса учащихся и, тем более, образованных людей в целом не отличалась особой лояльностью к власти. В этих условиях всякие социокультурные новации становились опасны для системы. А их было предостаточно.

В нэповской России обнаружились совершенно непривычные явления, оказавшие свое влияние на молодежь. А. М. Коллонтай пылко высказала предложения по эротизации общественной жизни, исходя из убеждения, что партийцы, как и весь пролетариат, имеют право на любовь, не отягощенную узами брака^[578]. Подобные пылкие призывы обычно расцениваются традиционной средой, как проповедь разврата. Новации Коллонтай были быстро отвергнуты не столько властью, сколько общественностью — возможно, в связи с ростом половых преступлений и сексуальной распущенности — зафиксированных официальной статистикой и описанных в прессе — среди молодежи, причем вовсе не выходцев из «эксплуататорских классов»^[579].

Последовала проповедь пролетарско-комсомольского аскетизма: лучшим сублимирующим средством — лекарством от вожделений — была признана общественная работа. Были даже предприняты попытки выработать принципы полового поведения пролетариата — доказывалось, что вмешательство партии в интимную жизнь своих членов допустимо^[580]. Пожелания о внедрении более свободной морали обернулись реанимацией традиционных этических норм, выдаваемых за «прогрессивные» формы взаимоотношений полов. И для подобной невероятной трансформации имелись все основания.

Дело в том, что под внешним покровом вседозволенности, опытом молодежных коммун, разгулом проституции скрывалась необычайно высокая степень сексуальной подавленности городской молодежи, причем наиболее образованной ее части. Данные по Ленинграду, относящиеся к 1929 году свидетельствовали, что до 18 лет половую жизнь начали 77,5 % мужчин и 68 % женщин, а в целом по части любвеобильности особо отличались комсомольские активисты^[581]. Но по данным других социологических опросов три четверти одесских студентов считали, что нуждаются в более интенсивной половой жизни, а 41 %, напротив, жаловались на половую слабость. При этом одни высказывались в пользу открытия бесплатных публичных домов, другие (до 80 %) пытались навсегда отказаться от половой жизни и выступали за полное переключение сексуальной энергии на социальную активность. При этом оказывалось, что более половины студенток Москвы, Одессы и Омска оставались девственны до 30 лет.

Налицо были крайности. Основательно пошатнулся институт брака: женщины-активистки совершенно по-новому смотрели на семью, меньше половины студенток мечтали о замужестве, четверть юных особ выступала за «свободную любовь». Мастурбация при этом категорически осуждалась^[582] — это тоже своего рода рационалистичный «знак времени». Конечно, напряженность в половой сфере порождала скрытую агрессивность. Развернувшаяся в конце 1920-х годов борьба за «комсомольско-коммунистическое целомудрие» усугубила положение.

Некоторые фрейдомарксисты полагали, что истинная социалистическая революция может быть закреплена на социокультурном уровне лишь при поддержке сексуальной революции. К концу 1920-х годов победила противоположная тенденция. Она нашла свое отражение и в других сферах общественной жизни.

«Высокая культура»: новое или старое?

Сложности постреволюционного периода нашли свое преломление в литературе, искусстве и театре. Творческие и идейные ориентации деятелей «высокой культуры» отражали многочисленные группы и объединения^[583]. В принципе деятели культуры могли куда эффективнее, нежели официальные пропагандисты, помогать пролетарскому государству. Большевики пытались использовать их — неслучайно «руководство» литературой и искусством в 1920-е годы осуществлял Народный комиссариат просвещения во главе с А. В. Луначарским.

Впрочем, довольно скоро стало ясно, что люди власти и деятели культуры не понимают друг друга. В самом начале нэпа Л. Д. Троцкий попытался произвести своеобразную инвентаризацию «советской» художественной литературы. Получилось, что она подразделяется на «мужиковствующую», «футуризм» и «пролетарское искусство». Основная масса писателей оказалась «попутчиками революции», причем «хлыстовствующими». Троцкий, обладавший художественным чутьем, легко распознал выдающиеся достоинства именно «попутчиков» и пренебрежительно отозвался о «пролеткультовцах»^[584].

Понятно, что большевики попросту не знали, что делать с авторской стихией. Политическая цензура давно существовала, но она умела реагировать лишь на «антисоветизм»^[585]. Ситуацию не изменило появление в 1922 году Главного управления по делам литературы и издательства — Главлита. Похоже, что власть — и это ощущалось по поведению Троцкого — больше надеялась на «объективные законы», способные автоматически избавить от «родимых пятен» низвергнутого капитализма. Так, ко всему, можно было оправдать и недостаток решимости, связанный с ощущением собственной культурной ущербности. Литературный процесс в большей или меньше степени был пущен на самотек. Власть больше надеялась на формирование в писательской среде условий, которые повлекли бы за собой возникновение «самоцензуры», осуществляемой через критику или травлю слишком независимых талантов^[586].

Конечно, власть не оставляла попыток навязать искусству некие политико-воспитательные и агитационные функции административно-финансовым путем — эти задачи был призван решать Госиздат. Но можно было попробовать увлечь писателей задачей формирования нового поколения. Впервые мысль о партийном руководстве литературным процессом прозвучала в 1923 году на XII съезде РКП(б). Скоро к этому добавился характерный нюанс: в начале 1924 года ЦК РКП(б) принял решение о выпускеспециальной литературы для детей, в мае того же года XIII съезд партии высказался за создание «пионерской» литературы, призванной способствовать решению задач классового, интернационального и трудового воспитания. Но быстро осуществить это в тогдашних условиях было невозможно.

Большевистские литературно-политические установки в 1920-е годы определялась не столько идейными императивами, как практическими соображениями. При этом партии чаще приходилось выступать против непрекращающихся попыток самозванных левацких помощников на «литературном фронте» говорить от ее имени и даже отыскивать им соответствующий противовес в творческой среде. Трудность была и в том, что в 1920-е годы большевики не имели собственной эстетической концепции — она могла вырасти лишь на известном фоне. Пресловутый ленинский принцип «партийности» литературы в 1920-е годы никакой роли не играл^[587]. Таких интеллектуалов и эстетов, как Троцкий, Бухарин или Луначарский, никак не вдохновляло то, что угрожало опустить общий культурный уровень страны до эстетических пристрастий воображаемого пролетариата. Как и все левые интеллигенты, они все еще рассчитывали, что революция приведет к подъему культурных запросов масс.

Тем временем люди творческие встали перед необходимостью разглядеть «смысл в хаосе» — страхи социального катаклизма давали себя знать. «Разрушено все, что было нужно, — и все, что было можно», — так характеризовал это настроение Е. Замятин в 1923 году, назвав его horror vacui — ужас пустоты^[588]. И тут проявила себя тенденция к заполнению пространства безверия мифом. И. Эренбург так описывал это: «Самое главное было понять значение страстей и страданий людей в том, что мы называем «историей», убедиться, что происходящее не страшный, кровавый бунт, не гигантская пугачевщина, а рождение нового мира с другими понятиями человеческих ценностей»^[589].

В литературном осмыслении революции пришлось выбирать между эмоциями и образом, с одной стороны, логикой и результатом — с другой. В России это всегда непросто. М. Горький писал К. Федину в сентябре 1925 года: «Почти все современные молодые писатели и поголовно все критики не могут понять, что ведь писатель-то ныне работает с материалом, который зыблется, изменяется, фантастически соединяя в себе красное с черным и белым… И современное искусство еще не настолько мощно и всевластно, чтобы преодолеть эту сложность бытия…»^[590] Но могли ли творческие люди самостоятельно прийти к адекватному восприятию катастрофичного прошлого?

Оказалось, что «бегство от революции» может происходить в различных формах: одни устремлялись в неведомое будущее, другие делали вид, что все еще пребывают в дореволюционном прошлом. Иной раз наблюдался симбиоз того и другого. В литературной среде наблюдалось своего рода пародийное возрождение духа «серебряного века». Имели место явления, и вовсе маловразумительные. Известный скульптор, профессор Московского археологического института, а ко всему и «иерофант розенкрейцерского ордена» Б. М. Зубакин, сочинивший в 1917 году «Народную марсельезу», стал известен как поэт-импровизатор — от него, впрочем, всякого можно было ожидать. Был определенно заметен дух какого-то отчаянного юродства. В Москве в 1922–1924 годах в Мамонтовском переулке работало кабаре с многозначительным названием «Не рыдай», где выступали И. Ильинский, Р. Зеленая, М. Жаров и другие популярные артисты, бывали широко известные В. Маяковский и С. Есенин. На Большой Молчановке располагалось кафе-клуб «Странствующий энтузиаст» или «Мансарда Пронина». Органы НКВД, длительное время следившие за этим заведением, в конце 1926 года закрыли его, а Б. К. Пронина выслали в Марийскую автономную область. Несколько долее существовал ресторан «Дома писателей» в «Доме Герцена» на Никитском бульваре^[591] — здесь веселились в духе, описанном М. Булгаковым в «Мастере и Маргарите».

Революция представлялась очень многим людям творчества в виде грандиозного цикла «смерти-возрождения»^[592], но никак не восхождением на новую цивилизационную ступень. Это связывалось с образом пугачевщины. В подобной символической реальности люди творческие чувствовали себя неуютно. Поэтому не удивительно, что поверх подобных образов в литературной среде шла нескончаемая кружковая грызня и поток самовосхвалений.

Одна из наиболее влиятельных групп — «Серапионовы братья», образовавшаяся в 1921 году, — объединяла преимущественно прозаиков (К. Федин, Вс. Иванов, М. Зощенко, В. Каверин, М. Слонимский, М. Шагинян, Н. Никитин). Для них характерны поиски художественной формы, способной наиболее ярко выявить дух революционной и постреволюционной эпохи. Они использовали заостренный сюжет, экспериментировали с языком и стилем произведений, пытаясь соединить экспрессивность с классической традицией.

В среде «пролетарских» писателей помимо «классовой» агрессивности при переходе к нэпу обнаружились свои групповые пристрастия. Так, в 1920–1922 годах существовало объединение «Кузница» (С. Обрадович, В. Казин, Н. Полетаев, Ф. Гладков), которая в 1922–1923 годах слилась с литературной группой «Октябрь». В 1923 году была создана литературная группа «Перевал», объединившаяся вокруг журнала «Красная новь». В нее входили такие писатели, как М. Пришвин, В. Катаев, Артем Веселый, А. Караваева, А. Малышкин, П. Павленко. Это была разномастная компания: от таких твердых наследников реалистической традиции, как М. Пришвин, до революционных экспрессионистов, вроде Артема Веселого, вдохновлявшихся идеей кровавого чистилища, пройденного Россией ради «светлого будущего». Теоретик группы А. Воронский, в прошлом семинарист, выступал за сохранение преемственности традиций русской и мировой литературы, против рационализма и конструктивизма. Опусы пролетарских писателей он именовал «красной иконописью» и «агитационной стряпней». Он и возглавил этот журнал, в редколлегию которого, кстати сказать, формально входил и Ленин. Воронский видел цель журнала в привлечении на сторону революции «жизнеспособной части старой дореволюционной художественной интеллигенции» и поддержке нового поколения талантов^[593].

Определенная часть литераторов действительно не хотела упускать шанс закрепления своих эстетических представлений с помощью власти. Подчас это принимало курьезные формы. Так, М. Волошин рассчитывал на то, что Советская власть запретит ношение «буржуазных» костюмов. На страницах феодосийских газет он уверял, что нынешняя одежда, особенно черная мужская — не что иное, как «примитивное подражание машине». Рукава он сравнивал с «железными трубами, пиджак с котлом, карманы с клапанами паровоза». Мечтал он также о том, что власть снесет «безвкусные» виллы, понастроенные в прошлом фабрикантами в Крыму^[594].

Оказалось, что на образном уровне революцию можно было отрефлексировать по-разному: как «ураган, сметающий формы» (А. Белый), как «энтропию революционной энергии» (Е. Замятин) или как «одну из волн в океане вечности истории» (А. Платонов). Ее сравнивали и со снежным вихрем, и с мчащимся через зимнюю степь поездом. Все это никак не вписывалось в начавшиеся утверждаться «истматовские» трактовки происшедшего.

В феврале 1922 года Агитпроп ЦК РКП(б) поручил редакции «Красной нови» выступить в качестве противовеса многочисленным частным издательствам. В июне того же года Политбюро ЦК создало специальную комиссию для создания новой организации писателей и поэтов. Комиссия объявила себя беспартийной и попыталась объединить пролеткультовцев, имажинистов (Мариенгоф, Есенин, Шершеневич и др.), «Серапионовых братьев» и некоторых «неустойчивых» авторов, вроде А. Толстого^[595]. В значительной степени это удалось: так или иначе к сотрудничеству были привлечены почти все писатели старой школы, а также такие молодые авторы, как Л. Леонов, Л. Сейфуллина, Вс. Иванов, И. Бабель. «Писатели, впоследствие разошедшиеся из-за противоположных политических взглядов или художественных установок, в то время (1922–1924 годы) казались дружными, часто виделись…», — вспоминали современники^[596].

Созданный еще в 1917 году Пролеткульт менялся. Теперь это было не просто «классовое» движение — его лидеры решили овладеть всей полнотой власти в области культуры^[597], намереваясь, что особенно показательно, слиться с государственной организацией — Наркомпросом. Но установки Пролеткульта были неоднородны — он все же оставался в своих низах творческой организацией. А. Платонов, отрицая искусство, как творческую специализацию, вслед за А. Богдановым полагал, что «в царстве сознания» оно станет «товариществом совершенной организации из хаоса»^[598]. Обращаясь к начинающим литераторам, он призывал «смести с земли все чудовищное, злое и гадкое, чтобы освободить место для строительства прекрасного и доброго»^[599]. Подобный творческий экстремизм мог быть истолкован леваками как призыв к борьбе со «старой» литературой. Именно такая ситуация была наиболее выгодна власти.

Но пролеткультовцы были пока неуправляемы. В 1923 году возникла Московская ассоциация пролетарских писателей — МАПП, включавшая в себя сотрудников «Октября» и часть «коммунистических» футуристов. Они собирались воздействовать на «психику и сознание читателей в сторону коммунистических задач пролетариата»^[600]. С 1924 года существовала Российская ассоциация пролетарских писателей — РАПП, наиболее мощное литературное объединение 1920-х годов. Ее основными печатными органами были журнал «На посту» (1923 год), с 1925 года — «На литературном посту». Деятельность РАППа носила воинственно «классовый» характер. На страницах его органов велась яростная кампания против таких «непролетарских» попутчиков, как М. Горький, В. Маяковский, С. Есенин, А. Толстой, Л. Леонов и др. Рапповцы претендовали на монополию в области творчества, взывая к «принципу партийности». Один из их идеологов Л. Авербах полагал, что отношение к крестьянской литературе должно строиться по аналогии с гегемонией пролетариата: «Пролетарская литература должна стать и идеологическим и организационным центром для растущего крестьянского писателя»^[601]. Журнал «На посту» атаковал буквально всех — группу «Кузница», лефовцев. Он предъявил претензии и к самой большевистской партии, обвиняя ее в том, что она безучастно наблюдает за засильем в литературе всевозможных попутчиков. Особым нападкам подвергся Воронский, якобы саботировавшей партийные задания. Даже Троцкий осуждался за заявление о том, что нет и не может быть никакой особой пролетарской литературы.

В январе 1925 года собравшиеся на Всесоюзную конференцию пролетарских писателей литераторы потребовали, чтобы они и «непролетарские» писатели были поставлены в «равное» положение. Предлагалось, что после использования «культурных сил попутчиков», следует выдвинуть вперед пролетарских писателей, сделав критерием творчества «первенство содержания над художественностью»^[602].

Последовала быстрая реакция со стороны партийных инстанций. В феврале 1925 года комиссия ЦК РКП(б) (Варейкис, Бухарин, Томский, Фрунзе, Куйбышев, Андреев, Луначарский и Нариманов) высказалась за сохранение союза с писателями-попутчиками. Аргументация была такова: партия не может «передоверить» руководство художественной литературой какой бы то ни было группе писателей; сама она должна ограничиться выработкой общего литературно-политического курса. Рычагами партийного руководства были признаны подборка состава редколлегий, использование «орудия критики», цензура^[603]. Принятое в июне 1925 года постановление ЦК РКП(б) «О политике партии в области художественной литературы» подтвердила эти установки. В целом же, что характерно для всей политики ЦК в 1925 году, подтверждалось действие по «средней» линии. Вновь подчеркивалась необходимость создания массовой, понятной миллионам рабочих, крестьян и красноармейцев литературы.

Излишние левизна и самостоятельность леваков были большевистскому руководству подозрительны. Автор знаменитого «Чапаева» Д. Ф. Фурманов, бывший одним из руководителей ВАППа, в дневниках, опубликованных в 1937 году, признал, что «пролетарские писатели» вовсе «не стремились приблизиться к парторганам, а наоборот — отмежевывались от них…»^[604]. Это вызывало подозрения. Но «средняя» линия по отношению к литераторам держалась лишь до 1928 года.

Как бы то ни было, литераторы получили возможность творческой самоориентации в соответствии с «запросами времени». Это приобрело противоречивые формы. Представители «Литературного центра конструктивистов» (И. Сельвинский, В. Инбер, Н. Адуев), именуя себя выразителями «умонастроений нашей переходной эпохи», проповедовали «советское западничество» и ориентировались на американизированный технократизм. В области поэзии упор делался на «математизацию» и «геометризацию» стиля. В группу «Левый фронт искусств» (ЛЕФ) входили экс-футуристы В. Маяковский, Н. Асеев, В. Каменский, С. Третьяков, С. Кирсанов, которые строили свою эстетику с оглядкой на пролеткультовцев, концепцию «литературы факта» и даже отрицали художественный вымысел и психологизм. Лефовцы упорно пытались сплотиться с Агитпропом и добиться признания со стороны партии, но в 1923 году Троцкий холодно заявил, что партия не собирается «канонизировать» ЛЕФ в качестве «коммунистического искусства»^[605]. Подобное отношение сохранилось надолго — в результате ЛЕФ, как самостоятельное течение, сходил на нет.

Примечательно, что в окололитературных склоках 1920-х годов в полной мере проявил себя жанр доноса. Иногда это было связано с причинами чисто материального свойства. В 1922 году группа писателей (А. Серафимович, Н. Фалеев, М. Журавлева) обратилась в Агитпроп с письмом, содержащим список лиц «на получение академического пайка для работников искусств». Указывалось, что право на паек безусловно имеют такие таланты, как Брюсов, Вересаев, Маяковский, Гладков, Новиков-Прибой и целая масса «даровитых» писателей пролетарского происхождения и подобающих эстетических установок. Напротив, лишить пайка предлагалось Арцыбашева, Мандельштама, Шершеневича, А. Соболя, Осоргина, Мариенгофа, Айхенвальда и других — они получают гонорары из-за границы и, к тому же, «бездарны», «бесполезны», отмечены пороками литературного разложенчества. Примечательно, что в списке «правильных» литераторов (таковых набралось пока 41 человек) фигурировал и А. Гастев — коммунист, «автор пролетарских ярких произведений, большое дарование и влияние на массы».

Стиль доноса говорит сам за себя. Скоро и другие группы писателей, и отдельные авторы стали привыкать к выяснению отношения между собой путем апелляции в партийные верхи.

Большевистское руководство, точнее бюрократический аппарат, несмотря на заявления Троцкого и Луначарского о принципиальном невмешательстве партии в литературный процесс, действовало на основании циркуляра ЦК от 1923 года о проверке и подборе состава ответственных редакторов периодических изданий^[606]. В августе 1926 года в ведение реорганизованного Отдела печати ЦК передавалось «идеологическое руководство» всеми органами печати^[607]. Писатели ощущали, что их творчество находится под высочайшим наблюдением.

В начале 1920-х годов в художественном творчестве доминировала поэзия, причем приоритетным признавалось «устное творчество» (литературные вечера, концерты и диспуты) — в известной степени из-за нехватки бумаги, а не только по причине ориентации на фольклор. На деле тон культурной жизни задавался другим. В 1921–1923 годах появляются такие произведения дореволюционных авторов, как «История моего современника» В. Короленко, «Хождение по мукам» А. Толстого, «В тупике» В. Вересаева, «Преображение» С. Сергеева-Ценского. По-иному зазвучало творчество тех, кого ранее связывали с декадентско-символическим и формалистическим направлениями (А. Белый, Е. Замятин, А. Ремизов).

Кардинальная для русской литературы проблема героя на некоторое время оказалась потеснена проблемой сюжета, формы и стиля — авторы ощущали потребность стать созвучными революционному времени. Место действующих лиц уверенно заняла сама эпоха с ее людской массой. Это заметно уже у Б. Пильняка («Голый год», 1920 год), В. Лидина («Мышиные будни», 1922 год), Ф. Гладкова («Огненный конь», 1923 год). Что касается собственно героя, то вместо того, чтобы встать в «авангарде», он всякий раз оказывался на перепутье.

Всякий социальный катаклизм должен быть отрефлексирован в образной форме. Порой это осуществлялось неожиданно. Роман И. Эренбурга «Хулио Хуренито» (1922 год) целиком построен на контрасте восприятия советской жизни со стороны проницательного иностранца и отечественного простака. Двойное видение происходящего в СССР — изнутри и извне, включая некое «иное измерение» — на время закрепляется в советской литературе, достигнув своего апогея в «Мастере и Маргарите» М. Булгакова. Это был способ идентификации в новой социокультурной среде, казавшейся людям творческим поистине пугающе-фантастичной.

Как реакция на это, стала проявлять себя тенденция в сторону индивидуализации образов и бытоописательства. Появились даже работы «интимного» содержания с выраженным детективно-авантюрным компонентом. Социальная проза стала концентрироваться на морально-этических конфликтах. Этим отмечены работы А. Тарасова-Родионова («Шоколад», 1922 год), Ю. Либединского («Неделя», 1922 год). Первой заметной попыткой эпического описания революционного времени стал роман Вс. Иванова «Голубые пески» (1923 год).

Постепенно возвращались и классические формы. К середине 1920-х годов жанр романа вновь занял господствующие позиции («Железный поток» А. Серафимовича, 1924 год; «Барсуки» Л. Леонова, 1924 год; «Дело Артамоновых» М. Горького, 1925 год; «Белая гвардия» М. Булгакова, 1925 год; «Цемент» Ф. Гладкова, 1925 год; «Мятеж» Д. Фурманова, 1925 год). Для этих произведений характерен либо показ обреченности старого мира, либо неизбежности победы нового. В «Разгроме» А. Фадеева (1926 год) это достигалось противопоставлением интеллигента-хлюпика и «пламенного революционера», которого не остановят временные поражения. Начали сказываться и отзвуки стилистики, определившейся еще в конце XIX в. («Москва» А. Белого, 1925 год; «Русь» Пант. Романова, 1926 год). Но это была не та литература, которая могла бы заинтересовать массового читателя.

Трудности творчества и послереволюционный «озон» в общественной атмосфере провоцировали бытовой эпатаж. О пьяных похождениях С. Есенина и других знаменитостей, связанных с анархистами и леваками, в том числе и из ЧК, ходили легенды. Один из тогдашних оригиналов поставил на Цветном бульваре памятник, где изобразил себя в виде обнаженного Аполлона, кусаемого за пятку собачкой — последняя символизировала «обывательскую» публику. Имажинисты развесили эмалированные дощечки — «Улица Есенина» (Тверская), «Улица Мариенгофа» (Петровка), «Улица Шершеневича» (Никитская) и т. п.^[608]

Смерть Ленина внесла в культурную жизнь страны заметные коррективы. Стали раздаваться голоса о том, что принцип партийности Ленин отстаивал не только применительно к публицистике, но и литературному процессу в целом^[609]. Разумеется все это наложило свой отпечаток на литературную жизнь.

Естественно, что «попутчики» реагировали на происходящее в нэповские годы неоднозначно. Для этого времени стали характерны не только настроения, созвучные антиутопии Е. Замятина «Мы», но и очерки вроде «России в полете» Б. Пильняка, где большевизированная страна ассоциировалась с полетом аэроплана, который приветствовали восторженные толпы крестьян, увидевших в нем символ «братства рабочих всего мира, революции во всем мире, воли к культуре, к знаниям, к победам»^[610]. Творческие люди устали от хаоса, а потому вопреки сомнениям готовы были поддерживать идеологию движения «вперед», направляемого государством. Но средний коммунист смотрел на роль литературы до смешного просто. В конце 1923 года комиссия, инспектировавшая ростовский исправдом, среди прочего констатировала, что воспитательная работа с сидельцами поставлена безобразно и «по литературе заключенным читаются классики и они не знакомятся с современными пролетарскими рабочими авторами»^[611].

А между тем важнейшей темой литературы 1920-х годов стало противостояние города и деревни: одни авторы возвеличивали цивилизаторскую роль первого, вторые предавались ностальгии по ушедшему. Тон в антикрестьянской кампании задавал М. Горький. Даже находясь за границей он серьезно влиял на литературный процесс. Автор «Несвоевременных мыслей» теперь доказывал, что зверства революции целиком обусловлены «жестокостью русского народа». Поворот к нэпу он, как и многие — и не только левые — представители интеллигенции, встретил без оптимизма. «Теперь можно с уверенностью сказать, — писал он в 1922 году, — что ценою гибели интеллигенции и рабочего класса крестьянство ожило»^[612]. Отсюда негативная оценка им таких писателей и поэтов, как Н. Клюев и А Неверов. Даже «Виринею» Л. Сейфуллиной, первой заговорившей о классовой борьбе в деревне, Горький ухитрился сравнить с полузабытыми произведениями народника Н. Златовратского^[613].

В разгар коллективизации Горький написал письмо Сталину, где приветствовал уничтожение строя жизни, ужасающего «своим животным консерватизмом, своим инстинктом собственника». Любопытно, что, по мнению Горького, коллективизация сделала для «прогресса» больше, чем борьба с церковью. «Разрушенную церковь можно построить вновь и снова посадить в нее любого бога, но когда из под ног уходит земля, это непоправимо и навсегда»^[614], — писал он, словно не подозревая, сколь чудовищным может стать в России беспочвенное пространство веры. Увы, слишком для многих в те годы понятия гуманизма и цивилизованности надолго разошлись.

Несомненно, литературное противоборство «горожан» и «деревенщиков» отражало не просто известную традицию, но и неосознанное противостояние двух тогдашних «культов» — Пугачева и Тейлора. В поэзии их полярность, казалось бы, четко отражали Есенин и Маяковский. На деле и Есенин не был чужд антикрестьянских эмоций. «О, …какая это дикая и тупая, чисто звериная гадость, эти крестьяне…, — заявлял он незадолго до самоубийства. — Как прав Ленин, когда он всю эту мразь мужицкую согнул в бараний рог…»^[615].

Последовательная гибель двух поэтов-антиподов по-своему символична: ни тот, ни другой, как и всякий — даже радикальный — интеллигент не мог органично вписаться в социокультурные процессы 1920-х годов. В любом случае возвращение авторитарности, закованной отныне в латы индустриального технологизма, не могло внутренне не страшить — даже тех, кто демонстративно приветствовал ее цивилизаторскую миссию. В свою очередь, такие новокрестьянские авторы, как Н. Клюев (поэма «Деревня», 1927 год) и С. Клычков («Чертухинский балакирь», 1926 год) трагически оценивали наступление «железного» города на патриархальную деревню. Происходящее они даже пробовали интерпретировать в терминах экологической катастрофы.

Разумеется, литература тех лет не ограничивалась «пролетарскими» и «деревенскими» сюжетами. Еще одна характерная черта: широкое распространение в первой половине 1920-х годов сатирических и гротескных романов и повестей, построенных на авантюрно-фантастических или социально-утопических сюжетах («Остров Эрендорф» В. Катаева, 1924 год; «Похождение Невзорова или Ибикус» А. Толстого, 1924 год; «Крушение республики Итль» Б. Лавренева, 1925 год; «Город Градов» А. Платонова, 1927 год). В этих работах заметна тема «цепкости старого», мешающего движению вперед. Последняя тема наиболее прочно закрепилась в бытоописательстве М. Зощенко. Некоторые мастера слова напрочь отрывались от реальности и устремлялись в будущее. По некоторым данным в начале 1920-х годов было опубликовано до 200 книг жанра научной фантастики^[616]. Среди них были и такие малоизвестные ныне произведения, как «Грядущий мир» И. Окунева (1923 год), где описывался управляемый чем-то вроде компьютера город будущего, или «Через тысячу лет» И. Жукова (1925 год), где рассказывалось о синтетической пище. Знаменитая «Аэлита» А. Толстого (1923 год) на этом фоне не выглядела чем-то необычным. По существу шло вытеснение старой народнической утопии социал-технократическим прожектерством.

Последующее исчезновение фантастического жанра знаменовало собой утверждение авторитарно-бюрократической системы, явившейся как бы практической реализацией антиутопии и утопии одновременно. Специально стоит выделить в связи с этим «литературу прозрения». Конечно, о романе Е. Замятина «Мы», написанном еще в 1920 году, впервые прочитанном в Вольной философской ассоциации в 1923 году, а опубликованном на русском языке за границей лишь в 1927 году, знали многие^[617] — как и о непубликуемой части творчества А. Платонова. Как бы то ни было, за короткий срок художественная литература словно сконцентрировала в себе и народные иллюзии, и интеллигентское прожектерство, и обывательские пересуды, и неизбывную любовь-ненависть российского человека к власти и порядку.

Взлет утопий был и своеобразной лебединой песней революционной веры. Спад их совпал по времени со смертью Ленина, которому партия предписала «жить вечно» в забальзамированном виде — эта ритуальная акция была встречена в народе без всякого изумления. Вероятно под влиянием этого события М. С. Ольминский, дворянин и литературный критик, возглавлявший Общество старых большевиков, в марте 1924 года написал завещание, где потребовал, чтобы после смерти его труп «был закопан (если нет в данной местности утилизационного завода) без гроба в одном белье в присутствии только могильщиков и милиции». Это рацпредложение, смысл которого состоял в максимальной утилизации не только духа, но и плоти революционеров, было почти единогласно принято Обществом старых большевиков. В принятой по этому поводу резолюции говорилось, что Общество «отказывается от соблюдения похоронных обрядностей для своих членов и призывает всю партию и сочувствующих беспартийных бороться с гнилыми предрассудками»^[618].

Исторически протяженная волна российской революционной жертвенности иссякала. В 1924–1925 годах достигла своего пика начавшаяся еще в 1921 году волна самоубийств среди партийных работников, на порядок превзошедшая также возросшую суицидальность всего населения. Большевистские теоретики объяснили это физической изношенностью «старой гвардии» — иного от «материалистов» трудно было ожидать^[619]. Но вот в 1925 году известие о том, что повесился С. Есенин, повлекло за собой серию молодежных самоубийств. В. Маяковский решительно осудивший собрата по перу и продолжавший изображать из себя «пролетарского супермена» вскоре также свел свои счеты с жизнью. «Любовные лодки» с легкостью «разбивались о быт» — в тумане межвременья, лишь внешне впечатляющим своим многоцветьем, такое не удивительно. За идейно-эстетическим изобилием нэпа таился социально-исторический испуг. Литература 1920-х годов не случайно отмечена налетом танатомании, далеко не всегда эсхатологически-очистительного характера.

Герой повести выдающегося писателя Ив. Катаева «Сердце», в прошлом левый интеллигент, давно пришедший к большевикам и занятый на поприще советской торговой кооперации, умирает от инфаркта прямо на трибуне в том же возрасте, что и Маяковский, через девять лет после победы Октября. Автор дает понять, что причиной его смерти стали не только перегрузки на руководящей работе, но и поведение его «классово-сознательного» сына-пионера. В то время, как коммунист-интеллигент терзался муками совести из-за невозможности помочь бывшим друзьям-гимназистам, его отпрыск так умело посодействовал выселению из коммуналки «вредного, ненужного и гадливого» старика из «бывших», что последнему пришлось удавиться. Подобная коллизия могла быть тогда и житейской, и творческой одновременно.

Писатели, как, впрочем, очень многие, испытывали неосознанную тоску если не по «направляющей» руке, то по ясному идеалу. Показательно, что практически все литературные группировки одобрили постановление ЦК РКП(б) «О политике партии партии в области художественной литературы». М. Горький в письме Бухарину приветствовал его, как «превосходную и мудрую вещь» и «умный подзатыльник», который подтолкнет вперед «наше словесное искусство»^[620]. За одобрение постановления высказалась только что организованная Федерация советских писателей (ФСП), в которую вошли ВАПП, крестьянские писатели, конструктивисты, «Октябрь». Позднее ее поддержали объединения «На литературном посту», «Перевал» и «Кузница»^[621].

В обстановке тех лет всякое слово «сверху» трактовалось в свою пользу. Лефовцы расценили постановление, как развязывающее им руки нежелание партии вмешиваться в чисто творческие вопросы. Были и возражения: так, курс партии на массового читателя трактовался некоторыми футуристами и Б. Пильняком как поддержка «усредненного» литературного уровня. Пролетарские писатели реагировали на постановление прагматично — руководство ВАППа тут же избавилось от некоторых леваков. Что касается РАППа, то, по некоторым сведениям, он был простым рупором Отдела печати большевистского ЦК^[622].

В начале 1927 года ВАПП предложил Отделу печати ЦК РКП(б) такую реорганизацию управления писательским цехом, которая совпадала с мнением партийного большинства, избавившегося от слишком либерального в этом вопросе Троцкого^[623]. Чуть позднее ВАПП многозначительно напомнил о непреходящей конфронтации между пролетарскими писателями и «попутчиками», стал настаивать на подчинении себе «деревенщиков» и выразил готовность к борьбе с «буржуазными» авторами. Тем временем руководители ФСП, трансформировавшегося в ФОСП (Федеративное объединение советских писателей), поддержали партийные культурно-идеологические начинания первой пятилетки. К этому времени стало ясно, что от писателей требуют элементарного: перевести партийные установки на язык художественных образов. В июле 1928 года лидеры ВАППа, ставшего Всесоюзным объединением ассоциаций пролетарских писателей (ВОАПП), совместно с деятелями РАППа включили это требование в резолюцию Первого Всесоюзного съезда пролетарских писателей. Теперь они откровенно признали себя «орудием партии»^[624]. Примечательно, что в апреле 1928 года ЦК ВЛКСМ куда более доходчиво, чем партийные инстанции, пояснял, что предстоит сделать в области литературы и искусства: «Дайте романы, повести, рассказы, прочитав которые каждому захотелось бы взяться за работу». Предстояло создать «картины, спектакли для театров, клубов и изб-читален, которые и неграмотным смогли бы показать романтику будней нашего социалистического строительства». Нужен был новый герой, а значит требовалось «в портретах и картинах выявить строителей коммун, колхозов, фабрик, заводов, изобретателей и незаметных творцов революции в сельском хозяйстве»^[625]. Партийные функционеры, со своей стороны, рекомендовали крестьянским писателям воспевать коллективизацию^[626].

Трудно сказать, как были бы восприняты эти установки в творческой среде, не вмешайся в дело «фактор непредсказуемости». В это время происходит изменение самого информационного пространства, связанное прежде всего с радиовещанием. Данный термин вошел в жизнь в начале 1924 года — журнал «Радиолюбитель» как бы узаконил его употребление взамен известных «радиотелефонии» и «широковещания».

Предполагалось, что будет именно «вещание» — невидимый источник передающий «истину» из «иного» — более высокого или сакрального — измерения. В радиопередачах с середины 1920-х годов стал неуклонно расти удельный вес пропагандистских передач. Этим воспользовались некоторые писатели и поэты. Так, В. В. Маяковский впервые выступил в «Радиогазете» 2 мая 1925 года, последний раз его живой голос прозвучал на Всесоюзном радио 20 марта 1930 года — по иронии судьбы незадолго до самоубийства он читал антирелигиозные стихи на пленуме Центрального совета Союза воинствующих безбожников^[627].

Несомненно, что радио по-своему повлияло на творческий процесс. Во второй половине 1920-х годов в литературном «новаторстве» уже появились свои фирменные штампы и стереотипные сюжеты — «пламенные революционеры» предстали какими-то марионетками, не знающими сомнений и непременно жертвующими личной жизнью в пользу коллектива. Характерно, что в лексикон людей творчества устойчиво входит термин «халтура». Не случайно именно в это время литераторы стали живописать «бытовое разложение» — преимущественно в молодежной и интеллигентской среде^[628]. В противовес «антигероям» рождался стереотип нравственно и даже сексуально стерильного большевика-победителя. Море революции входило в берега государственности, всякий максимализм за их пределами был обречен, пуританская мораль рано или поздно должна была восторжествовать.

В 1929 году развернулась инициированная из Отдела печати ЦК кампания против Б. Пильняка и Б. Замятина. Первый, уже давно ходивший под подозрением, обвинялся в том, что его роман «Красное дерево» идеализирует Троцкого. Замятину вменялась в вину публикация романа «Мы», да еще за границей. Кампания приняла довольно разнузданный характер^[629]. Вероятно, главная причина этих нападок все же заключалась в том, что Пильняк возглавлял ВСП (Всероссийский союз писателей, куда входили также А. Белый, Л. Леонов, Б. Шкловский и др.), а Замятин — ленинградское отделение этой организации. В результате в сентябре 1929 года Пильняк оставил свой пост, за ним через некоторое время последовал Замятин. В 1929–1930 годах уже развернулся поход против литературных критиков и литературоведов, обвиняемых в формализме^[630]. С этого времени появилась возможность неприкрыто и непосредственно влиять на литературный процесс, что привело в конечном счете к разгону всех относительно самостоятельных писательских организаций. Впрочем, похоже, что литераторы заранее были готовы к этому.

В 1927–1929 годах был написан «Чевенгур» — произведение, оцениваемое политиками как предупреждение, знатоками хилиастических утопий — как навеянную прошлым пародию на анабаптистский эксперимент XVI веке в Германии. В контексте последующих событий и творчества самого А. Платонова (в 1930 году был закончен не менее знаменитый «Котлован») роман смотрится как признание бесплодности революции. Действительно, принципиальный отказ революционеров-чевенгурцев от всякого труда, как источника собственности, неравенства и эксплуатации, заметно контрастирует с возвеличиванием трудового начала (в характерной для времени форме овладения машиной) в других произведениях А. Платонова. Хаос революции исчерпал себя, невольно подсказывали люди творчества.

Некогда Ленин назвал Л. Толстого «зеркалом русской революции». На деле вся русская литература была величайшим ее провокатором. В годы нэпа и проза, и поэзия, и критика по-своему приближали приход сталинской «революции».

В изобразительном искусстве наблюдались несколько иные тенденции. Стоит заметить, что в годы гражданской войны не прекращались выставки, издавались художественные журналы. Это было связано, помимо прочего, с тем, что цены на произведения искусства держались на высоком уровне — таково «культурное» последствие обычной для военных времен спекулятивной активности. С наступлением мира цены резко упали. «Все спекулянты сыты по горло, и им сейчас не до нас…», — сетовал в сентябре 1922 года М. В. Нестеров^[631].

Некоторое время художники продолжали работать по инерции. В Витебске по-прежнему действовала Народная художественная школа, где обучалось (под руководством ее основателя М. Шагала и К. Малевича) до 500 начинающих, левых по преимуществу художников. Правда, сам М. Шагал в апреле 1920 года жаловался, что с «трудом берется за кисть», но связано это было скорее с трудностями быта, нежели с чем-то иным^[632]. Но скоро и здесь началась своя «творческая» переориентация.

Возможности власти по части цензурирования произведений изобразительно искусства были еще более ограничены, художники пользовались возможностью устраивать выставки за границей — их творчество оставалось более искренним. Революция притягивала. В. Кандинский, захваченный идеей строительства нового общества, способного реализовать его замысел Великой Духовности, активно включился в деятельность Института художественной культуры — ИНХУК (А. Родченко, А. Лентулов, Р. Фальк, В. Степанова, Н. Синезубов, А. Шевченко и др.). В составленной им программе ИНХУКа ставилась задача создания Монументального искусства будущего. Основной целью, по мысли Кандинского, должно было стать «не только культивирование отвлеченных форм, но и культ отвлеченных достижений»^[633]. Речь шла о своего рода пропаганде грядущей «гармонии». Но скоро обнаружилось, что авангардные выразительные средства для этого мало подходят, требуются простые образы и символы, вроде «Новой планеты» К. Юона (1921 год).

Идея революционной победы вызвала к жизни своего рода монументализированный лубок: на холсте «Дружба народов» (1923–1924 годы) С. Карпова рабочий при помощи солдата, крестьянина и многочисленных представителей нерусских этносов вздымает некий набор символов — сноп пшеницы, раскрытую книгу, серп и молот, зубчатое колесо. Все это предстает в кумачовом обрамлении и сопровождении таких аксессуаров, как артиллерийское орудие, плуг. Интересен и фон: безбрежные, сияющие дали с аэропланом впереди, гигантской зубчатой стеной позади. Но подобные живописные полотна оставались редкостью — для того, чтобы появился политически востребованный доминантный стиль, требовалось время. А пока можно было наблюдать более, чем странное соседство: в марте 1927 года в Москве, к примеру, одновременно открылись выставки «Бубнового валета» и В. М. Васнецова.

Развитие искусства оказалось отмечено появлением громадного числа противоборствующих группировок и направлений. Ассоциация художников революции (АХР), возникшая в 1922 году, стала самой массовой художественной организацией, призванной развивать традицию передвижничества в духе «художественного документализма» и «героического реализма». Ее работы имели определенный успех в массах. АХР, подобно РАППу, претендовала на монополизм в руководстве художественной жизнью. Лицо направления определяли художники И. Бродский, С. Малютин, Н. Касаткин, В. Мешков, Г. Ряжский, Е. Чепцов, К. Юон. Публика была достаточно разношерстной. Образы «рождения нового мира» соседствовали у этих авторов с элементами ностальгического лиризма. Бродский с легкостью переключился с изображения Керенского на портреты большевистских вождей. В 1924 году он написал благостный портрет Ленина в пресловутой кепке на фоне Кремля. Так возник устойчивый стереотип, доживший до хрущевско-брежневских времен.

Другое значительное объединение, «Общество художников-станковистов» (ОСТ), было создано в 1925 году выпускниками ВХУТЕМАСа (А. Дейнека, Д. Штеренберг, А. Лабас, Ю. Пименов, П. Вильямс, А. Гончаров, А. Тышлер), стремившимися к осмыслению современности с помощью новых изобразительных средств. «Общество художников 4-го искусства» возникло в 1924 году на месте известных в прошлом «Голубой розы» и «Мира искусства». Его работы были отмечены не только верностью профессиональным традициям, но и смелыми поисками (П. Кузнецов, В. Фаворский, К. Петров-Водкин, М. Сарьян, А. Карев, Е. Бебутов, А. Остроумова-Лебедева, В. Мухина, А. Щусев и др.). В 1927 году из числа бывших членов «Бубнового валета» возникло «Общество московских живописцев», сохранившее приверженность «русскому сезаннизму» (Р. Фальк, И. Машков, А Лентулов, И. Грабарь). Самостоятельное место в русском авангарде занимал П. Филонов, в прошлом анархист, вокруг которого образовалась самостоятельная школа (Н. Евграфов, С. Закликовская, П. Кондратьев, Т. Глебова, И. Суворов). В 1927 году оформился коллектив «Мастеров аналитического искусства». Все объединения экспериментировали в области формы, но, в отличие от формализма предреволюционного времени, считалось, что именно такая живопись несет в себе революционную духовность.

Что отражало все это? Человеку, не слишком затянутому в эстетский корсет «искусства для искусства», при взгляде на слишком раскованно ведущую себя на полотнах натуру, ясно, что художники вольно или невольно следовали за порожденным мировым кризисом и русской смутой распадом старых структур. Но живописное упоение хаосом не может продолжаться долго: смерть формы соответствует умиранию реальности, витализация последней, напротив, предполагает умиление примитивом. И все же 1920-е годы в живописи отнюдь не просто повторяли ситуацию в беллетристике.

В это время успешно работал К. Малевич. Еще в годы гражданской войны в театре Мейерхольда он в духе «конструктивного» супрематизма оформлял постановки «Мистерии-Буфф» Маяковского. В 1924 году Малевич стал директором Государственного института художественной культуры (ГИНХУК) в Ленинграде. Его творчество стало эволюционировать в сторону реалистической фигуративности — «Черный квадрат» был всего лишь эпатирующим эпизодом на этом пути, а не апофеозом творчества. В Москве Институт художественной культуры (ИНХУК) по-прежнему находился под некоторым влиянием другого выдающегося авангардистаВ. Кандинского, хотя тот эмигрировал еще в 1921 году.

Художники творили свою реальность, в которую власть пока не вникала. Впрочем, вовсе не замечали ее те, кому их творчество в большинстве случаев адресовалось — массы. Изобразительное искусство оставалось уделом немногих, но с середины 1920-х годов ситуация стала меняться. Художники смекнули, что можно заработать «халтурой», продолжая при этом экспериментировать «для души». Условия для этого были подходящие: И. И. Бродскому, к примеру, было заказано для домов культуры 60 стереотипных «Расстрелов коммунистов в Баку»^[634].

Поразительно, но с марта 1921 года в Москве стал выходить журнал «Среди коллекционеров». Правда, его тематика была шире: он охватывал также вопросы музейного строительства, научного изучения художественной старины, культурной жизни за границей^[635]. Как бы то ни было, интерес к живописи сохранялся. В конце 1922 года в Москве открылась XVII выставка союза русских художников, где были представлены В. и А. Васнецовы, К. Коровин, С. Малютин, А. Голубкина, К. Юон, М. Нестеров. Была здесь и «пошлятина», делился воспоминаниями М. Нестеров, вроде «Смерти нэпмана»^[636]. Сам Нестеров с 1923 года, после ряда творческих разочарований и полосы безденежья вернулся к активной работе, а в 1925 году уже же блеснул серией «светских» портретов — преимущественно художников и ученых (В. Васнецова, П. Корина, выдающегося биолога академика А. Н. Северцева). В январе 1928 года в Москве открылась выставка, посвященная 10-й годовщине Октября — в стилевом отношении довольно пестрая.

Прославление революции и победы в Гражданской войне составляла заметную часть изобразительного ряда. Здесь ярко проявили себя К. Петров-Водкин («После боя», 1923 год; «Смерть комиссара», 1928 год и др.), А. Дейнека («Оборона Петрограда», 1928 год). Заметны были работы «красного баталиста» М. Грекова («В отряд к Буденному», 1923 год; «Тачанка», 1925 год и др.). Но постепенно в революционную романтику вкрались благостные ноты. В 1927 году известная фотография Ленина на первомайском субботнике 1920 года получила новую жизнь с помощью художника М. Соколова. Образ быстро завоевал популярность: в конечном счете количество «мемуаристов», якобы тащивших пресловутое бревно вместе с «вождем», перевалило за сотню.

Судя по всему, сами большевики неосознанно тяготели к академизму. Ректор Академии художеств коммунист Э. Э. Эссен ухитрился буквально из ничего создать великолепный музей^[637]. Постепенно проявила себя «реалистическая» поэтизация достижений социалистического строительства. Ее стандартными воплощениями стали портрет Сталина (1930 год) И. Бродского, изображение «вождя» с Молотовым в окружении счастливых «трудящихся», работы П. Соколова-Скаля (1930 год), картина «Колхозное изобилие» Г. Горелова (1930 год). Этот опыт нашел встречную тенденцию. Искусство агитационного плаката, столь ярко проявившее себя в годы Гражданской войны, в новых условиях не угасло. Но здесь появилась новая стилистика — фигуры указующих вождей на высоких постаментах. Экспрессивный плакат стал соединяться с втиснутым в академические формы лубком — это и составило основу «соцреализма». Но в 1920-е годы господство его еще не пришло.

В России традиция скульптурного изображения была слабой. Тем заметнее был расцвет ваяния во времена «серебряного века». Монументальная пропаганда эпохи военного коммунизма оказалась нестойкой — дольше всех, до 1923 года простояли «временные» памятники К. Марксу и К. Либкнехту в Витебске. Этот изобразительный ряд по-своему продолжил Н. Андреев (памятники Герцену и Огареву, 1922 год). Но в целом 1920-е годы примечательны тем, что скульптура наполнилась «классовым» содержанием. Эта тенденция наиболее заметна в творчестве В. Мухиной, И. Шадра, М. Манизера, И. Фомина. Однако до тиражирования «девушки с веслом» в множащихся «парках культуры и отдыха» было еще далеко.

Памятники Ленину, как и его скульптурные изображения стали появляться еще при его жизни. На протяжении 1920-х годов наметилась тенденция к канонизации его объемного образа — скульптурный Ленин эволюционировал от экспрессивности к указующей монументальности. Но произошло это в 1920-е годы, как ни странно, через лирическое изображение «своего» Ленина — мудрого и доступного «учителя». В этом решающая роль принадлежала Н. Андрееву.

Архитектура 1920-х годов, также отмеченная поисками новых стилей, вместе с тем, была не чужда пафосу «СССР на стройке». Эстетическую основу ее составляла идея «преодоления хаоса геометрией» — общая для тогдашних мировых художественных поисков. В первой половине десятилетия, когда жилищное строительство было практически свернуто, упор делался на проекты зданий общественного назначения — от домов-коммун и рабочих клубов до всевозможных «дворцов». Широкое развитие получил конструктивизм, основывающийся на так называемом производственном искусстве. Целая плеяда российских архитекторов попыталась синтезировать в своих проектах черты французского конструктивизма, функционально-коммунального строительства в Германии и даже индустриального зодчества США. В 1925 году конструктивисты во главе с братьями А. и В. Весниными и М. Гинзбургом объединились в «Общество современных архитекторов» (ОСА) и начали издавать журнал «Современная архитектура». Наибольшую известность получили конкурсные проекты Весниных — дом акционерного общества «Аркос» (1924 год), Дворец труда в Москве (1925 год), здание газеты «Ленинградская правда» (1924 год), здание Дворца культуры им. Лихачева, жилой дом на Новинском бульваре в Москве (1928–1930 годы).

Существовало еще одно заметное направление в архитектуре — «рационалисты», которые особое значение придавали поискам выразительной формы. В 1923 году была создана Ассоциация новых архитекторов (АСНОВА), лидером и теоретиком которой был Н. Ладовский, а архитектором-практиком — К. Мельников (павильон СССР на международной выставке декоративного искусства в Париже, 1925 год; клуб им. Русакова в Москве, 1927 год).

В начале 1920-х годов развернулась широкомасштабная разработка генеральных планов реконструкции Москвы (руководители А. В. Щусев и И. В. Жолтовский) и Ленинграда (И. А. Фомин). Архитектурные поиски 1920-х годов находили широкий международный отклик. Ле Корбюзье, мечтавший о создании «бесклассового города» и посещавший Москву в 1928, 1929, 1930 годах, где по его проекту в 1929 году началось строительство здания «Центросоюза», отмечал, поразительное обилие новаторских форм. Сам он принял участие в международном конкурсе проектов Дворца Советов, предлагал свою схему перестройки столицы. В 1928 году А. В. Щусев готов был заняться постройкой нового здания Третьяковской галереи, для чего предполагалось снести целый квартал на Волхонке, у храма Христа Спасителя. В это же время родились планы снесения храма Христа Спасителя и возведения на его месте другого громадного сооружения — Дворца Советов.

Общую эволюцию архитектурного стиля, вероятно, определило творчество И. В. Жолтовского: кубические формы конструктивистских сооружений в его проектах постепенно вытеснялись зданиями, увенчанными шпилями. Последние на знаковом уровне должно быть были призваны утвердить дух патерналистского могущества власти. Наиболее заметным памятником этой эпохи стал, однако, неоднократно перестраивавшийся Мавзолей Ленина А. В. Щусева — в прошлом известного «эклектика». А если отметить, что в конце 1920-х годов архитекторы активнейшим образом участвовали в конкурсах на лучший проект крематория, то впору говорить о своего рода попытках «преодоления смерти» путем эстетизации обновляемого погребального ритуала.

Революция внесла сумятицу во все виды творчества. Новаторские тенденции затронули и театр. На сценах известных театров (МХАТ, Малый) наряду с классикой ставились пьесы на революционные темы.

М. Чехов сыграл Гамлета, как революционера. Художник М. В. Нестеров характеризовал его игру, как «неврастеническую крикливость, переходящую в… позерство, в суетливость…»^[638]. А. Белый, напротив, увидел в чеховском Гамлете «активно-волевой» тип вместо интеллигентного «нытика»…»^[639]. Итак, даже в консервативной актерской среде происходило нечто невиданное. Гастроли МХАТа в Западной Европе и США укрепили за ним славу общемирового реформатора в сценической области.

В 1920-е годы театральное искусство находилось под противоречивым влиянием таких режиссеров как К. Станиславский, В. Немирович-Данченко, В. Мейерхольд, Е. Вахтангов, А. Таиров, К. Марджанашвили. На сценах с успехом выступали известные актеры дореволюционного поколения — М. Ермолова, А. Южин, А. Остужев, Е. Турчанинова, А. Яблочкина — в Малом театре, И. Москвин, В. Качалов, Л. Леонидов, О. Книппер-Чехова — во МХАТе. Появилось и новое поколение актеров, добившихся выдающейся известности — Н. Хмелев, А. Тарасова, Н. Баталов, М. Яншин, К. Еланская, Б. Ливанов, Б. Щукин, Е. Гоголева, А. Хорева, А. Васадзе, С. Михоэлс. Это порождало любопытный конфликт «отцов» и «детей», описанный в «Театральном романе» М. Булгакова. Вместе с тем, появилось множество новых театров и студий, плодились передвижные театры. Были созданы первые в мире детские театры.

Театр стал важнейшим средством приобщения к «культурности». Это касалось не только посещений спектаклей, принимавших почти ритуальный характер, но широкое распространение самодеятельных театров рабочей молодежи, известных по звучной аббревиатуре — ТРАМы. С 1920-х годов ведет свое начало широкое развитие и других видов «художественной самодеятельности», также отражающее начальную, «игровую» форму самоутверждения молодежи в меняющемся социальном пространстве. Разумеется, все это шло не от русской театральной традиции, а от народной «балаганной» культуры. Другое дело шумные театральные эксперименты. Большой успех имел Мейерхольд, активно внедрявший принципы конструктивистской сценографии. Провинция не отставала от столиц — режиссер А. Конин поставил в 1922 году в Саратове пьесу футуриста В. Каменского «Паровозная обедня», где актеры изображали рельсы, шпалы, заклепки и т. п. Широкой известностью пользовался Камерный театр Таирова, где для оформления широко использовались футуристические декорации Веснина, Экстера, Якулова.

Разумеется, массовый зритель вполне мог довольствоваться и «классической» сценой, но комсомольские активисты были более склонны подменять в своих ТРАМах отсутствие профессионализма «революционным» эпатажем. Фигуры деятелей типа Мейерхольда были им ближе всего — тот в сущности пытался сценическими средствами убедить, что вымысел «материальнее» существующей действительности. Но в целом деятели театра оставались наиболее апатичной частью интеллигенции, старающейся всеми способами увильнуть от общественной деятельности частью интеллигенции^[640]. Они по-своему пытались «приспособиться» — методом равнодушно-нерассуждающей лояльности властям.

Музыкальная жизнь 1920-х годов не отмечена яркими творческими достижениями, хотя активизировался Музыкальный отдел Наркомпроса (МУЗО), продолжали музыкально-пропагандистскую деятельность Б. Асафьев, А. Глазунов, М. Гнесин, М. Ипполитов-Иванов, А. Кастальский и др., работали оперные театры, множились симфонические и камерные оркестры. Возник своего рода разрыв между песенно-оркестровой музыкальной культурой эпохи Гражданской войны и симфонической классикой — он по-своему стал преодолеваться лишь в 1930-е годы. Показательно, что в художественно-просветительской работе заметное место заняло хоровое пение. В 1922 году получила статус Государственной академической капеллы Народная хоровая академия, возникшая на базе придворной певческой капеллы; в 1923 году в Москве аналогичного статуса удостоилась другая народная хоровая академия, созданная на базе Московского синодального училища и объединившаяся с хоровыми классами Московской консерватории. Наряду с этим широко развернулась художественная самодеятельность.

Музыкальное экспериментаторство не повлияло существенно на культурную жизнь, хотя порой оно, слишком буквально воспроизводя «дух времени», приобретало то ли вызывающий, то ли пародийный характер. В 1922 году композитор А. Аврамов написал «Симфонию гудков»; С. Прокофьев в 1925 году создал балет «Стальной скок», сюита из него исполнялась в 1928 году в Москве. Были и другие попытки внедрения производственной тематики в балетную классику: композитор А. Мосолов по заказу Большого театра создал балет «Сталь», особо исполнялся симфонический этюд из этого танцевально-индустриального опуса под названием «Завод». В творческих поисках такого рода нет ничего удивительного — во времена общественной нестабильности ощущение жанровой «нормы» исчезает.

Под воздействием пролеткультовских авангардистов большее внимание стало уделяться теоретическим проблемам музыки. Продолжалась работа Академического подотдела МУЗО, в 1921 году в Москве возник Государственный институт музыкальной науки (ГИМН). Но в целом композиторы словно не замечали нашествия революционного песенного фольклора. Некоторое исключение составило творчество Н. Я. Мясковского, в 1921 году ставшего заместителем заведующего МУЗО и профессором Московской консерватории.

Песенный импульс времен Гражданской войны так и не нашел адекватного структурного воплощения. Вообще в 1920-е годы о возможности синкретичных мистерий, объединяющих основные виды традиционных искусств, думать не приходилось. Частично решить подобную задачу удалось лишь с появлением звукового кино.

В годы Гражданской войны Троцкий объявил кинематограф «важнейшим из искусств» (позднее эта мысль приписывалась то Ленину^[641], то Сталину), рассчитывая с его помощью оттянуть народ от «кабака и церкви». Это оказалось непросто. Репертуар кинотеатров оказывался сплошь «буржуазным»^[642], популярность его держалась на показе «мещанских» фильмов.

В 1924 году появился фильм Л. Кулешова «Невероятные приключения мистера Веста в стране большевиков», отмеченный влиянием американского комедийного кинематографа. Вряд ли даже выдающиеся произведения такого рода могли стать противовесом «мещанскому» кино. На этом фоне «Стачка» ученика Кулешова С. Эйзенштейна (1924 год) шокировала сценами насилия полиции над рабочими — новый кинематограф не мог заявить о себе иначе. В том же году Эйзенштейн и ряд сподвижников опубликовали Декларацию Ассоциации революционной кинематографии, где объявили кинематограф самым могучим оружием в борьбе за коммунистическую культуру. «Революционные кинематографисты» претендовали при этом на своеобразное идейное руководство кинопроизводством для выправления его идеологической и художественной линии. В большевистских верхах по-своему отреагировали на это: в специальной резолюции XIII съезда РКП(б) содержалась фраза о контроле ЦК над кадровым составом киноработников^[643].

А между тем летом 1926 года в Москве с восторгом были встречены звезды американского кино Мэри Пикфорд и Дуглас Фэрбенкс, именно последнему в значительной степени С. Эйзенштейн оказался обязан своей известностью. Как бы то ни было, кинематограф пережил на протяжении 1920-х годов невиданный подъем. Это проявилось, в частности, в документалистике критика повествовательности и психологизма Дзиги Вертова, методом «киноглаза» — намеренного смешивания субъекта и объекта, представления и восприятия — сумевшего сделать осмысленным и привлекательным то, что кажется хаотичным. Свою роль сыграл и фильм «Мать» В. Пудовкина, весьма произвольно снятый по известной повести М. Горького. Невиданный импульс кинотворчеству был задан С. Эйзенштейном, создавшим впечатляющий образ победы Октября в фильме (1927 год), представлявшем тот уникальный сплав псевдодокументалистики и игрового кино, который много успешнее всех других видов искусств стал творить революционный миф. Именно подобные кинодостижения, а вовсе не труды историков, наиболее надежно формировали представления молодежи о прошлом. Кино сумело слить воедино утопию и реальность, что было принципиально важно для придания постреволюционному времени «конструктивного» облика. Из этого ряда безусловно выпадала картина другого «революционного кинематографиста» А. Роома «Кровать и диван (Третья мещанская)», посвященная проблеме социалистического коллективизма и сексуальности.

Настоящим прорывом в области эстетизации революционного порыва стал «Броненосец Потемкин»(1926 год), принесший советскому кино мировую славу. Не менее впечатляющими были новаторские поиски Пудовкина и Довженко. Но все это сказалось на зрителе лишь позднее.

Исследователи считают отличительной чертой искусства 1920-х годов то, что оно утратило свою чисто эстетическую функцию, поставляя своего рода грядущие модели тотального переустройства мира на новых коллективистских принципах, стирающих грань между художником и зрителем^[644]. Действительно, если представить, что авангардистское искусство по-своему соответствовало периоду революционного разрушения форм, то процессу скорейшего их воссоздания должны были соответствовать массовые формы творческой активности. Отсюда выдвижение на первый план театра и кино. Но «массовидность» искусства скрывала под собой и другое — неизбежный приход примитива.

В нэповский период уже наметилось расхождение между образом СССР за его пределами и пропагандой, рассчитанной на «внутреннее потребление». По-своему, пусть неосознанно помогали в этом люди творчества. С середины 1920-х годов Советский Союз становится участником международных художественных выставок в Венеции, Дрездене, Токио, а также в выставках современной архитектуры, машиностроения и декоративного искусства. В 1925 году начинает действовать Всесоюзное общество культурных связей с заграницей (ВОКС). В 1927 году советские исполнители дебютировали ка первом международном конкурсе пианистов им. Шопена в Варшаве. Первая премия был а вручена Л. Оборину. За рубежом стали издаваться переводы советских писателей. Как ни парадоксально, именно «попутчики» революции из среды художественной интеллигенции сделали для создания положительного образа СССР за рубежом куда больше, чем официальная большевистская пропаганда — они говорили с «прогрессивной» интеллигенцией Запада на понятном для тех языке.

Вместе с тем литература и искусство по-своему отражали усилившееся социокультурное напряжение в обществе. Если обратить внимание на оголтелое воспевание тогдашними поэтами-авангардистами социалистической «мегамашины». уверенно отсекающей мешающий ей в строительстве «светлого будущего» человеческий материал, то станет ясно, что механическое понимание прогресса становились органической частью новой, неизвестной прежде большинству населения прогрессистской ментальности. «Советский марксизм», подобно нарождающейся сверхрелигии, стремительно набирал популярность — причем не только среди молодежи, но и среди новых, или «перевоспитывающихся» элит. В значительной степени это было обусловлено синкретизмом новой веры: элементы былых религий и новейшие утопии скреплялись в нем архаичными представлениями о власти.

Знание — сила: особенности использования потенциала науки и техники

В научной мысли происходили свои поразительные подвижки. 1920-е годы оказались тем временем перехода от господствующего прогрессистского миропонимания к страхам всеобщего распада, когда художники стали представлять мир в веде геометрических фигур, а ученые, напротив, заговорили о его «кривизне». Позитивистские устои научного знания пошатнулись. Это порождало удивительные коллизии в научной среде.

Для большевистской власти, считающей себя одновременно и пролетарской, и научной, принципиально важное значение имело не только обществоведение, способное подтвердить ее «историческую миссию», но и естественные науки, призванные наполнить ее соответствующей «материальной базой». В идеале большевики нуждались в культе науки и машины — не даром эта мысль неуклонно проводилась в атеистической печати^[645]. А между тем «пролетарской» науки не существовало, хуже того, новой власти пришлось иметь дело с плеядой маститых «буржуазных» ученых, готовых сомневаться в чем угодно, но имевших наготове набор колких замечаний в адрес большевистских вождей — даже тех, которым они симпатизировали.

Но большевикам помогло извечное соглашательство — разумеется, в видах поиска «высшей истины» — российских ученых с властью. В среде представителей старой науки наметились характерные подвижки. Даже инженер П. А. Пальчинский, заместитель министра торговли и промышленности Временного правительства, неоднократно арестовывавшийся, был искренне нацелен на сотрудничество с новой властью, полагая, что в условиях социализма инженер займет куда более достойные позиции в обществе, нежели при капитализме. Едва выйдя из очередного заключения, он основал в Москве Клуб горных деятелей — добровольную организацию, которая должна была производить независимую экспертизу горнопромышленных проектов^[646]. Такие случаи были не единичны. «Вполне осмысленное приятие совершившейся революции как возмездия, я должен отнести к началу лета 1924 года», — без тени иронии заявил, к примеру, неокантианец М. И. Каган, тут же поступивший на работу в ВСНХ, а затем переквалифицировавшийся на изучение энергетических ресурсов^[647].

Но общая ситуация в науке определялась не этим. В свое время мировая война создала уникальную для русской науки ситуацию: вместо того, чтобы самоутверждаться в области фундаментальных исследований с помощью публикаций в западных (преимущественно немецких) журналах, она волей-неволей оказалась вынуждена повернуться лицом к прикладным работам и нуждам обороны страны. Автаркия оказалась для ученых небесполезной. Со своей стороны, большевики с их гигантоманией во всем, конечно, не могли не использовать определившуюся в годы мировой войны тенденцию к выделению чисто исследовательских институтов в своих амбициозных проектах.

В годы Гражданской войны росту новых исследовательских институтов способствовало соперничество между различным советскими ведомствами. Наркомпрос, стремившийся монополизировать образовательную систему, не мог помешать создавать свои исследовательские центры экономическому (ВСНХ), медицинскому (Наркомздрав), сельскохозяйственному (Наркомзем), связи (Наркомпочтель), военному и военно-морскому (Наркомвоенмор) ведомствам. К концу гражданской войны в стране было создано от 40 до 70 исследовательских институтов^[648]. В результате наиболее заметным достижением в области организации науки в 20-е годы стало складывание системы отделившихся от вузов исследовательских институтов. Это осталось отличительной чертой советской науки на долгие десятилетия.

Надо заметить, что к концу Гражданской войны некоторые ученые обнаружили неожиданные находчивость и практицизм перед лицом большевистского правительства. Так, Академия наук подготовила специальный доклад, в котором говорилось о критическом состоянии отечественной науки и необходимости восстановления ее контактов с Западом^[649]. Реакция властей оказалась положительной, более того несколько ведущих ученых были посланы за границу в конце 1920 — начале 1921 года для приобретения научной литературы и инструментов. Возглавлявший оптический институт Д. С. Рождественский получил внушительную сумму, которую в условиях инфляции в Германии удалось потратить эффективно. Начиненный самыми современными приборами ГОИ в 1922 году насчитывал уже 86 штатных сотрудников, половину из которых составляли ученые, и занимался перспективными исследованиями сразу в нескольких направлениях: спектроскопия и квантовая теория, технология производства оптического стекла, геометрическая оптика и конструкция оптических приборов, физическая, а позднее и электронная оптика, фотография, фотометрия, фотохимия^[650]. То, что безуспешно пытались сделать в годы мировой войны, теперь становилось реальностью.

Разумеется, потребовались некоторые усилия по преодолению ведомственных барьеров. В конце 1923 года началось финансирование, при этом фабрика по производству оптического стекла перешла от Наркомпроса в ведение ВСНХ. Производство было возобновлено в феврале 1924 года. Наконец, в 1926 году производство оптического стекла достигло таких масштабов, качества и ассортимента, что с 1927 года импорт его был прекращен^[651]. Получалось, что советская модернизация в значительной степени осуществлялась не рыночными механизмами, но и не государством, а учеными, получившими исходный побудительный импульс в годы Первой мировой войны.

В отсутствие В. И. Вернадского работу возникшей еще в годы Первой мировой войны Комиссии по изучению естественных производительных сил (КЕПС) координировал его ученик А. Е. Ферсман. В мае 1920 года он выехал на Кольский полуостров во главе комплексной научной экспедиции для изучения русского Севера. Экспедиция обнаружила богатые залежи фосфатов в Хибинских горах, а также другие полезные ископаемые. Ферсман быстро сделал научную карьеру, став академиком в 35 лет.

Российская Академия наук продолжала заниматься как прикладными, так и фундаментальными исследованиями. Под руководством П. П. Лазарева велось изучение Курской магнитной аномалии. В. И. Вернадский, вернувшийся из большевизированного Крыма, в конце 1921 г. преобразовал бывшую комиссию по радию при КЕПС в полномасштабный институт радия с двумя отделениями — физическим и химическим. Вскоре после этого он передал руководство своему заместителю В. Г. Хлопину, а сам с разрешения правительства принял приглашение посетить Париж и отправился за границу.

Ученые активно участвовали как в прикладных разработках так и в фундаментальных исследованиях. Так, Ф. А. Цандер разрабатывал теорию реактивных двигателей, Н. И. Вавилов сформулировал закон гомологических рядов в наследственной изменчивости. Одновременно велись исследования по рентгенографии кристаллов и полупроводников, по решению задач теории вероятностей и математической статистике и др.

В 1920-е годы возобновилось членство Российской. Академии науж в международных организациях. Советские ученые начинают участвовать в международных конференциях, в заграничных научных экспедициях. Первым официальным выступлением такого рода стал доклад Н. И. Вавилова и А. А. Ячевского на международном конгрессе по борьбе с болезнями хлебных злаков в 1921 году в США. Развертывались совместные научные исследования: В. И. Вернадский и Д. В. Скобелицын работали в Радиевом институте в Париже, В. В. Бартольд участвовал в создании Тюркологического института в Стамбуле, начал выходить «Германо-русский медицинский журнал». В 1925 году состоялся первый после Октября международный форум ученых — III лимнологический (лимнология — наука о пресных водах) конгресс. Широко праздновалось 200-летие Российской Академии наук, тут же переименованную в Академию Наук СССР. На это торжество прибыли свыше 130 ученых из 25 стран.

А между тем марксистский метод утверждался в научной работе медленно и более чем своеобразно. Ученые вынуждены были так или иначе реагировать на новейшие изыскания в западном и российском обществоведении с целью их либо утилизации, либо «классового» отторжения. Несомненно, исследования И. П. Павлова об условных рефлексах, как и школа В. М. Бехтерева вполне стыковались с вульгарно-материалистическими представлениями о возможностях воспитания нового человека. Но в начале XX века мировому обществоведению был брошен вызов со стороны фрейдизма — марксистам, как и всем позитивистам, предстояло ответить, какое место занимает сфера бессознательного в сознательно направляемом движении к светлому будущему.

Опыт соединения Маркса и Фрейда бььл известен еще до революции. В мае — июне 1922 года в Москве возникло Русское психоаналитическое общество. В 1923 году заявляет о себе литература так называемого фрейдомарксизма. Начало было положено статьей Б. Быховского «О методологических основах психоаналитической теории Фрейда», опубликованной, как ни странно, в журнале «Под знаменем марксизма». Здесь была сделана попытка слить в нечто цельное «субъективную психологию» с основами рефлексологического бихевиоризма Павлова и Бехтерева, причем фрейдизм подавался как вариант теории последнего. Последовали новые публикации, авторы которых уверяли, что марксизм и фрейдизм взаимодополняют друг друга. Естественно, скоро последовали возражения со стороны блюстителей чистоты марксизма, доказывавших, что фрейдизм является еще одним свидетельством декадентского вырождения буржуазной мысли. Тем не менее, на протяжении 1920-х годов споры вокруг фрейдизма не утихали.

В 1924–1925 годах «красный профессор» М. А. Рейснер, занятый на сей раз разработкой законодательства об отделении церкви от государства, привлек внимание к возможности использования фрейдизма и психоанализа для объяснения феномена религиозности. Отмечая, что Маркс и Энгельс разработали основы социально-экономической критики религии, он высказался в пользу объяснений живучести последней в сознании масс психологическими факторами. По его мнению, «сексуальное мышление» является скрытым источником социального развития и, вместе с тем, каналом, по которому индивидуальная мысль проникает в общество. Религия, со своей стороны, выступает своеобразной формой масштабной организации неврозов, закрепляя классовое разделение^[652]. В другой статье Рейснер попытался вписать фрейдизм в контекст марксистской социологии. По его мнению, индивидуальная психика — а в то время считалось, что фрейдизм имеет дело исключительно с ней — формирует своеобразный коллективный рефлекс, причем так называемое классовое сознание может включать в себя и индивидуальное бессознательное^[653].

Понятно, что последний вывод уже плохо стыковался с культуртрегерскими установками большевистских пропагандистов, но вплоть до конца 1920-х годов фрейдизм ухитрялся сосуществовать с официальным марксизмом. Увлекался Фрейдом С. Эйзенштейн; что касается М. Бахтина, творчество которого также началось в 1920-е годы, то ему упорно приписывается авторство книги В. Волошинова «Фрейдизм. Критический очерк» (1927 год) — едва ли не единственной серьезной книге о фрейдизме, написанной за все советские годы. В известной степени соответственно интерпретированный фрейдизм и бихевиоризм подогревали российских педологов. В конце 1927 — начале 1928 года состоялся первый педологический съезд, на котором с докладом выступил Н. И. Бухарин. Считалось, что благодаря его участию готовые педологические формы «были залиты марксистским цементом»^[654].

Но существовала и прямо противоположная тенденция, связанная с разочарованием в позитивизме и материализме и желанием «непосредственного» знания. Уже первые годы нэпа были отмечены появлением массы «орденских» организаций — самодеятельных по происхождению, эпигонских по ритуалистике и ничтожных как по числу членов, так по степени влияния. В различных городах существовал ряд дочерних организаций одних только тамплиеров. Всевозможные мистики и оккультисты, как считалось, обосновались в Институте востоковедения им. Нариманова, МВТУ им. Баумана и даже Белорусской государственной драматической студии в Москве^[655]. Конечно, власть прикрыла кое-какие «масонские» организации — в 1924 году прекратила свое существование Вольная философская ассоциация, возглавляемая «антропософом» А. Белым. Но, что было делать с теми, о существовании которых можно было лишь догадываться? Этот, на первый взгляд нелепый, феномен заслуживает особого внимания.

Нарастающая подозрительность власти, помимо всего, была связана со страхами вождей большевизма перед новой партизанщиной в форме кружкового мистицизма. В 1930-е годы они, как и германские нацисты, неслучайно старательно занялись уничтожением фрейдизма и педологии: деспоты особо подозрительно относятся к тем, кто может больше сказать об архаичной природе их властвования; тираны опасаются тихих исследователей, способных разглядеть всю неприглядную подноготную их психики. Но в отличие от нацистов, большевикам, как «материалистам», вредоносными казались и мистификаторы-оккультисты — им очень скоро приписали политическую злокозненность.

Культурная жизнь 1920-х годов примечательна также стремлением к «производственной целесообразности». Ленин довольно рано обратил внимание на систему американского инженера Ф. Тейлора. Тейлоризм понадобился большевикам для решения еще более прозаической задачи. Еще в 1921 году Н. К. Крупская, очевидно не без подсказки своего супруга, выступила с «установочной» статьей «Система Тейлора и организация работы советских учреждений». В ней, помимо обычных сетований на засилье бюрократии, отмечалось, что разделение труда в советских учреждениях осуществляется крайне примитивно, разделение функций практически не осуществляется. Крупская была убеждена, что система Тейлора, потогонная при капитализме, станет коллективистской при советской власти.

Попытки тейлоризации общественной жизни нашли свое отражение еще в одной сфере: знаковым достижениям науки и техники 1920-х годов стало введение стандартов, чему способствовал переход на метрическую систему измерений. Был создан общесоюзный Комитет по стандартизации. По числу утвержденных стандартов СССР к 1929 году уступал только Германии, Великобритании и США. Для тогдашних ученых и инженеров, как и большевистских вождей унификация стала синонимом цивилизованности.

Условия постреволюционного времени, несмотря на давление идеократии, были благоприятны для фундаментальных наук. Существовали возможности добиться впечатляющих прорывов на стыке науки производства. Крупным достижением химической науки стала разработка С. В. Лебедевым к 1928 году метода получения синтетического каучука. Этим было положено начало целой новой промышленной отрасли.

Разумеется, фундаментальные исследования развивались по своей собственной логике. Серьезные открытия в это время были сделаны в области ядерной физики: Д. В. Скобелицын разработал метод обнаружения космических лучей, Д. Д. Иваненко выдвинул теорию строения атомного ядра, Н. Н. Семенов успешно работал над теорией цепных реакций. Исследования К. Э. Циолковского закрепили приоритет советской науки в теории освоения космоса («Космическая ракета», 1927 год; «Космические ракетные поезда», 1929 год). В известной степени феномен Циолковского — в прошлом безвестного учителя математики из захолустной Калуги — оказался связан с общим распространением прогрессистски-технологических утопий. Если для самого Циолковского космос был «божественным» пространством, населенным ангелами, то его идеи прагматично воспринимались в духе «Аэлиты».

Потребности решения аграрной проблемы заставили власть обратить серьезное внимание и на развитие сельскохозяйственной науки. В 1929 году была основана Всесоюзная Академия сельскохозяйственных наук (ВАСХНИЛ) с двумя входящими в нее институтами (президент Н. И. Вавилов). Но ее влияние на реальные процессы в сельскохозяйственной сфере оказались ничтожны, ибо государство все больше склонялась к использованию здесь иных «рецептов».

Революция перевернула прежние представления о времени и пространстве. Отсюда повышенный интерес к теории относительности А. Эйнштейна, обнаружившийся еще в 1922 году в связи с публикацией известным физиологом А. К. Тимирязевым статьи о ней в первом номере журнала «Под знаменем марксизма». Некоторые исследователи полагают, что революция в корне изменила представления о времени, причем в самом прозаическом смысле — время предстало как бы рукотворным^[656]. Возможно это важнейший психоментальный сдвиг, наметившийся в нэповское время. Вероятно и другое: марксистско-футуристические утопии вторглись не только в понятие временной протяженности, но и географического пространства и самой социальной ткани^[657]. Во всяком случае масштабность оголтелого социального экспериментаторства способствовала и этому. Но если верно, что власть в империи всегда стремится сделать российские — слишком изменчивые и непредсказуемые — пространства территорий и людских душ управляемыми, то можно допустить, что подобные планы могли заворожить и ученых.

Сама по себе обстановка в академической среде была далеко не благостной. В целом Академия наук на протяжении 1920-х годов ухитрялась оставаться не только центром притяжения для многих представителей старой культуры, но и островком демократии: несмотря на давление со стороны партийных инстанций, здесь сохранялось выборное начало. Большевики, как люди недоучившиеся, питали известный пиетет к науке; как руководители, не лишенные технократических устремлений, они готовы были содействовать тем изысканиям, которые стали бы «работать на социализм». Разумеется, это встречало одобрение той части ученых, которые, будучи безоглядно поглощены собственным творчеством, готовы были приветствовать любую власть, создававшую для них сносные условия работы. К примеру, в рамках Академии наук продолжал функционировать Геологический комитет^[658], во главе которого долгое время оставался выборный директор — только в 1926 году ведомство Дзержинского смогло навязать ему новую схему руководства^[659]. Продолжала работу также КЕПС, которой — пусть не без сложностей — руководил В. И. Вернадский^[660].

Созданный еще в 1918 году Н. Е. Жуковским Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ) после кончины основателя возглавил С. А. Чаплыгин. В 1922 году на базе основанного тем же Жуковским авиационного техникума была создана Военно-воздушная инженерная академия его имени. В 1920-е годы развернулись исследования В. К. Аркадьева, возглавившего магнитную исследовательскую лабораторию при МГУ. В 1923 году Я. Г. Дорман дал квантовую интерпретацию открытого Аркадьевым явления ферромагнитного резонанса. Развернул исследовательскую деятельность А. Ф. Иоффе, возглавивший Физико-технический институт и подготовивший таких выдающихся ученых, как Н. Н. Семенов, П. Л. Капица, И. В. Курчатов, Д. В. Скобелицын и др. В 1920-е годы успешно работал выдающийся математик И. М. Виноградов, крупнейший специалист в области теории чисел, ставший в 1929 году академиком. С 1923 года успешно руководил кафедрой алгебры в Московском университете О. Ю. Шмидт^[661].

Власть вынуждена была некоторое время терпеть даже таких ученых, как священник П. А. Флоренский^[662] — ему некоторое время покровительствовал сам Л. Д. Троцкий. Для 1920-х годов характерно также теснейшее сотрудничество двух международных изгоев — Советской России и Веймарской Германии — в проектировании танков, самолетов, других видов вооружений^[663]. В 1925 году в СССР состоялся знаменитый автопробег, по-своему воспетый Ильфом и Петровым, по итогам которого некоторые американские автомобили получили призы. Впрочем, важнейшим способом преодоления технологического отставания стало заимствование или копирование тех или иных образцов военной техники и промышленный шпионаж^[664].

Технологическое отставание порождало массу социальных и идейно-политических проблем. Приходилось приглашать «буржуазных» инженеров и техников из-за рубежа, пользоваться услугами отечественных «классово чуждых элементов». Согласно воспоминаниям, в руководстве Госплана Украины в первой половине 1920-х годов были сплошь «недорезанные буржуи», привлекаемые ими эксперты также принадлежали к «бывшим». К коммунистическому учению почти все они относились «отрицательно, иронически», а советскую власть принимали как факт, «с которым приходится считаться». Председателем комиссии по электрификации Украины был A. M. Кузнецов, «отпрыск купцов-миллионеров»^[665]. Конечно, эти люди саботировать вовсе не собирались. Но избыток иронии по отношению к происходящему вполне мог породить иллюзию готовности к «вредительству».

В декабре 1926 года инженер П. А. Пальчинский написал было письмо, то ли Рыкову, то ли самому Сталину, где доказывал, что общество должно быть организовано в соответствии с новейшими научно-техническими представлениями, а не идеологии, предлагал заменить Коминтерн на «Техинтерн». Друзья с трудом уговорили его не отправлять это послание. Но сторонников «безыдейной» технократии хватало и без него. Такие идеи проводились журналом «Вестник инженеров», издаваемым И. А. Калинниковым, ректором Московского высшего технического училища. В 1927 году Калинников содействовал организации дискуссионного «Кружка по общим вопросам техники», члены которого собирались заняться выработкой новой идеологии, «полностью соответствующей новой технической культуре». Другим центром технократического движения была научно-техническая администрация при ВСНХ. Ее представители откровенно заявляли, что «будущее принадлежит управляющим инженерам и инженерам-управляющим». Не приходится удивляться, что в апреле 1928 года Пальчинский был арестован, а затем расстрелян, и его судьбу скоро разделили многие инженеры-«вредители»^[666].

Академическая среда в целом вела себя куда более лояльно. В 1928 году по инициативе виднейших ученых А. Н. Баха, А. И. Абрикосова, И. Г. Александрова, Н. Ф. Гамалея, Н. С. Курнакова, А. И. Опарина и других была создана Всесоюзная ассоциация работников науки и техники для содействия социалистическому строительству (ВАРНИТСО). Большевики больше ориентировались на прикладные работы; фундаментальные исследования признавались ими постольку, поскольку у них сохранялись иллюзии их «чудодейственности» — это также использовалось учеными в своих собственных интересах. В 1929 году большевистское руководство согласилось спредложением бывшего духовного отца украинской Центральной рады М. С. Грушевского об учреждении особого Института украинской истории — очевидно, сыграли свою роль соображения «большой политики»^[667].

Тем не менее в Академии наук постоянно проводились «чистки» и перетряски руководства под видом избавления от «черносотенных»^[668] или «нечистоплотных» элементов. Власть продвигала наверх ученых-коммунистов (или маскирующихся под них), вынашивала планы растворения академических структур в «научно-коммунистических», используя при этом всевозможные интриги, а также споры и склоки в ученой среде. Тем не менее только в начале 1929 года власти наконец-то смели протолкнуть в академики «своих» — среди них были, в частности, Бухарин, Кржижановский, Покровский, Рязанов, Деборин^[669]. Вслед за тем последовала грандиозная «чистка»: по некоторым подсчетам было уволено до 11 % штатного состава АН СССР^[670]. И тем не менее Академия наук оставалась важнейшим центром преемственности старой и новой культуры — для жизни страны это было тогда крайне важно.

В 1920-е годы стали меняться представления о человеческом организме, а равно и о смерти и бессмертии. Увенчалась успехом громкая, по-тогдашнему «воинствующе-оптимистичная» кампания по внедрению кремации — и это в стране с преобладающим православным населением. Веселые шутки относительно готовности людей старшего поколения поспешить «в родной советский колумбарий», приводимые в знаменитом романе Ильфа и Петрова, были лишь слабым отголоском того, что — не с юмором, а серьезно-бодрым тоном — говорилось в реальной жизни на сей счет.

Широко известна и история с организацией А. А. Богдановым института переливания крови в видах решения задачи «укрепления организма» — это была не чисто медицинская, а своего рода социально-биологическая акция. Сам Богданов погиб в результате подобного эксперимента. В среде формирующихся элит, со своей стороны, возникали характерные веяния: в частности, настоящая мания «омоложения организма» (в том числе с помощью «гравидана», производимого из мочи беременных женщин) — подобное поветрие несколько более деликатно отразил в своих произведениях М. Булгаков. И хотя в 1924 году газеты публиковали разгромные статьи по поводу гравидана, М. С. Ольминский негодовал, что A. M. Стопани занялся впрыскиванием сего «препарата», чем увлек многих других видных партийцев^[671], стремление к «омоложению» не иссякало. Имеются и другие характерные показатели того, что в городе на человека все чаще стали смотреть как на разновидность механизма.

В 1920-е годы удалось добиться заметных успехов в области санитарии и гигиены — власть и общество, шокированные былыми эпидемиями, оказались на редкость солидарны в борьбе с инфекционными болезнями. Первый нарком здравоохранения Н. А. Семашко приложил немало усилий и для охраны материнства и младенчества, здоровья детей и подростков. Большевики, впрочем, намеревались «врачевать» не просто конкретных людей, а социальную массу. В той мере, в какой многие болезни (сифилис, трахома и т. д.) носили именно массовый характер, им это удавалось.

Характерна растущая воинственность так называемой биомарксистской школы рефлексологии во главе с В. М. Бехтеревым, настаивавшем на том, что вся человеческая активность — простая совокупность рефлексов. (В сущности из такой же установки исходил профессор Преображенский в «Собачьем сердце» М. Булгакова). Понятно, что подобные представления вполне стыковались с бухаринским заявлением о том, что человеческая личность — это «шкура для колбасы, набитая влиянием среды»^[672]. Показательно, что рефлексолога полагали, что их учение по-своему поможет государству. Они считали, что в данный момент важно преодолеть военный психоневроз «дезертирства» (усталости от насилия) путем создания общественной установки (негативного симулятора) на необходимость войны^[673]. Получалось, что «независимые» ученые рекомендовали конкретной власти «изобрести» врага — что в скором времени и было сделано.

На отечественной рефлексологии 1920-х годов, впрочем, лежала печать века. Вдали от СССР, на противоположной части земного шара обнаружилось сходное явление, связанное со становлением бихевиористской школы в социологии, активно апеллирующей к трудам Бехтерева и Павлова. Бихевиоризм в оценке поведения человека основную роль отводил его реакциям на те или иные подвижки во внешней среде — это означало перечеркивание творчески-антропоморфных представлений о прогрессе. Что сыграло в этом определяющую роль в СССР и ГИТА — шок от европейской войны или трудности утверждения гражданского общества — сказать трудно. Так или иначе, по обе стороны от Западной Европы стали распространяться представления об «одномерном» человеке — «социальном животном», управляемой либо давлением общественности, сдерживающим непомерные его запросы, либо авторитарной властью, признающем его полезность в той мере, в какой оно «сознательно» работает на нее. Во всяком случае, пресловутая павловская собачка может считаться идеалом homo soveticus'a, который вольно или невольно формировался в постреволюционную эпоху.

Итак, в 1920-е годы — главным образом под влиянием войн и их потребностей — утвердились принципы организации «советской» науки, оставшиеся практически неизменными на протяжении всего XX века. В основе ее лежали исследовательские центры и институты Академии наук, нацеленные на оперативную разработку тех идей и проектов, которые должны были по-своему подкрепить устремленность к социалистическим свершениям и готовность занять ведущее место в мире. Преимущества такой организации были несомненны. Но верно и то, что «советская» наука изначально граничила, с одной стороны, с футуристическим прожектерством, с другой — с массовыми предрассудками.

Далеко не сразу можно было уловить это. Как-то летом, 1925 года по одной из центральных московских улиц маршировал отряд комсомольцев. Движение приостановилось, встал и открытый автомобиль, в котором «идол молодежи» Л. Д. Троцкий мирно беседовал с… отцом П. А. Флоренским, одетым соответственно сану. Комсомольцы заворчали: «Видно, нами скоро попы командовать будут…»^[674]. Флоренский, один из разработчиков плана ГОЭЛРО и выдающийся ученый-богослов, в те времена имел свою лабораторию во Всесоюзном электромеханическом институте, где по-своему пытался разрешить проблему культурно-исторического баланса между Хаосом и Логосом. Бывший наркомвоен Троцкий, возможно, не прочь был утилизировать подобные идеи в интересах грядущей мировой революции. Он, как и ранее, вел себя на манер вельможного победителя, покровительственно снисходящего до «интересных» побежденных. Но историческую ситуацию скоро стали определять не разномастные высокоученые собеседники, а те самые марширующие комсомольцы, у которых их творческий диалог вызывал злое недоумение.

Быт и массовая культура

Настоящим проклятием для «высокой» культуры является столкновение с традиционализмом, получившим равные с ней права. Любое слишком активное культуртрегерство рано или поздно натыкается на этическое неприятие, а затем и отторжение культурой большинства. Еще хуже случается, когда новые ценностные импульсы начинают взаимодействовать с обломками последней.

В мае 1921 года случился неожиданный наплыв публики в псковский музей. Оказывается, пронесся слух, что местная баба родила от коммуниста черта и его спрятали в банку со спиртом. Народ потребовал: «Показывай черта»^[675]. Всевозможные слухи о черте (чертенке), похожем на Ленина/Троцкого, рожденным то ли монашкой, то ли крестьянкой, имели хождение на протяжении всей Гражданской войны. Но теперь, по народным поверьям черт оказался то ли запрятан в банку, то ли, как это было в Уфе, укатил на поезде в Москву^[676]. В любом случае от «коммунистического черта» избавились — таково было общее настроение.

Культура постреволюционного времени неотделима от понятия массовости. Но многочисленные «добровольные» общества — будь то «друзья детей» или «друзья химии» — часто ограничивались раздачей удостоверений и получением членских взносов^[677]. Более активны были общества воинствующего типа. Весьма важной чертой последних стал негативизм по отношению к старому. 1920-е годы отмечены весьма своеобразной формой борьбы с «нэпманами» — власти сделали все, чтобы окарикатурить образ предпринимателей в глазах народа. Эта пропагандистская акция имела успех, более того превращалась в важный компонент новой массовой культуры. Нелепая фигура толстого человека во фраке и котелке с сигарой сделалась непременным атрибутом многочисленных театрализованных шествий. Они несли важнейшую функциональную нагрузку в процессе складывания «общенародной» культуры с ее непременным воинственно-балаганным компонентом.

Сбалансирование системы предполагало создание соответствующего информационного поля. В восстановлении диалога между властью и народом на новых социокультурных основаниях громадную роль сыграла печать, в которой периодически откликались на запросы читателей сами «вожди». Писали во власть люди разные: от бывших министров Временного правительства до священников^[678]. Часто активны были те же самые люди, которые усердно «стучали» во времена царизма. Каждая очередная инициатива власти порождала новую волну доносов — часто в форме жалоб и пожеланий. И здесь обнаружился растущий заряд ненависти — как правило, по отношению к низовому начальству.

Естественно, крестьяне обращались за «советом» в государственные инстанции, подобно тому, как некогда ожидали третейского суждения барина. Наиболее ярко это сказалось на потоке писем, направляемых в «Крестьянскую газету». Уже в 1924 году количество посланий, пришедших в редакцию, составило 243 тыс., а за десять лет (1923–1933 годы) газета получила более 5 млн писем. Поначалу крестьяне активно обсуждали проблемы построения «рая на земле», превозносили отдельных «хороших» коммунистов и разоблачали «дурных», с 1928 года появляется больше критических оценок, а в 1929 году письма, в основном, отражают недовольство Советской властью, причем иные корреспонденты выставляют большевикам своеобразный счет за невыполнение обещанного.

Но все это было вовсе не обязательно связано с недовольством конструкцией власти как таковой. Надо учитывать возрастание удельного веса среди населения безотцовствующей молодежи. Ей власть предлагала доступное образование и давала шанс так или иначе вырваться из опостылевшей социальной среды. После эпохи революционной смуты, воспоминаний об ужасе безверия, инстинктивного страха перед отсутствием направляющей идеи, неуверенности в новой официальной идеологеме, очень многие могли полагаться только на власть — архаичную по форме, цивилизаторскую по своим устремлениям.

Некоторые исследователи не без оснований констатируют, что в целом культурная революция не достигла всех своих целей. С формальной стороны это так: не удалось достичь не только тотальной обработки населения в коммунистическом духе, но и даже элементарной поголовной грамотности. Есть, однако, совсем иное — качественное — измерение этого процесса: можно ставить вопрос о перенесении старого социального конфликта в «замещающую» плоскость идеологической борьбы, что было совершенно новым для большинства населения. Результатом культурной революции явилось то, что население, особенно молодежь удалось погрузить в атмосферу управляемой перманентной гражданской войны.

С другой стороны, в результате войн и революций произошли и другие важные половозрастные подвижки в массе населения. Крестьянка-одиночка теперь стала привычной фигурой для деревни — к 1929 году до 3 млн крестьянских хозяйств (15 %) все еще возглавлялись женщинами^[679]. Будучи объектом патронажа со стороны государства, женщина не могла не активизироваться на общественном поприще при соответствующем поощрении со стороны властей. В годы нэпа по всей стране сложилась сеть так называемых женотделов, просуществовавшая до 1929 года. К этому времени через делегатские собрания прошло около 2,5 млн тружениц^[680]. Стандартная схема вовлечения женщин в общественную жизнь была такова: созывалась «беспартийная конференция», посвященная женской тематике с непременными лозунгами «Да здравствует Всемирная революция!», «Ленина нет, но Ленин жив», «Да здравствует мировой Октябрь, раскрепостивший женщину!» и т. п., на них представители партии, комсомола, профсоюзов и даже пионерской организации в докладах о международном и внутреннем положении непременно говорили об угнетении женщин и детей «империалистами», далее выдвигались задачи организации женского и пионерского движения, охраны детства и материнства. Подобные акции имели успех^[681]. Описан такой случай: на одном из волостных собраний в Тверской губернии крестьянка стала цитировать Ленина, но ее поправили: «Это сказал не Ленин, а Христос»^[682].

Понятно, что в городе эмансипаторская деятельность власти давала несколько иные результаты: от снятия не только уголовной, но морально-нравственной ответственности с проституток за свое ремесло и даже особого попечительства о падших женщинах^[683] до появления вульгарных форм феминизма среди всевозможных «выдвиженок». Возможно, заметное увеличение во второй половине 20-х годов числа абортов оказалось связано с социальной активизацией женщин, но нельзя не учитывать и воздействия принятого в 1926 году Кодекса о семье и браке, утверждающего право женщин на искусственное прерывание беременности. Временная «феминизация» общества с некоторым смягчением форм власти-подчинения в сторону усиления опекунских ее черт, вместе с тем, вела к накоплению в нем элементов истеричности. Последняя могла вступить во взаимодействие с столь же неуклонно накапливающимися элементами юношеской агрессивности. Все это по-своему помогло последующему утверждению сталинизма. Но прежде надо было преодолеть социально-релаксирующую тенденцию.

В свое время поворот к нэпу крестьяне отпраздновали всероссийским запоем, захватившим низовое большевистское начальство. Фантастический пик самогоноварения и пьянства осенью 1922 — зимой 1923 года^[684] наводит на особые размышления. Складывается впечатление, что общечеловеческая склонность к социальной наркотизации, которая на Руси исстари проявляла себя с окончанием полевых работ, приобрела характер ритуально-исторического празднества окончания бедствий Гражданской войны. Крестьяне привычно, но более масштабно отреагировали на «подарок судьбы». Но уже с конца весны 1923 года потребление спиртного в деревне упало, а затем стабилизировалось.

Между тем в городе с введением в 1925 году винной монополии потребление спиртного стало расти: если в 1925 г. на семью в месяц покупали в среднем 1,5 бутылки, то в 1926 году — 1,3, в 1927 году — 2,4, а в 1928 году — 3 бутылки. Росло потребление пива, заметно увеличились расходы на табачные изделия, причем чаще стали курить женщины^[685]. Отмечалось, что особую склонность к алкоголю проявляли «выдвиженцы» и комсомолки. Надо думать вовсе не случайно емкость в 0,1 л. стали именовать пионером, 0,25 — комсомольцем, 0,5 л. — партийцем^[686].

Отношение властей к потреблению спиртного отмечены двойственностью: с одной стороны, его негативные последствия были очевидны, с другой — доходы с питей становились, как при самодержавии, важной статьей бюджета. Задачу борьбы с пьянством взяла на себя общественность. По-своему помогли и дети: для нового поколения школьников пьянство отцов, не расставшихся ни с религиозностью, ни с мордобоем, могло казаться воплощением «язв капитализма». Но на антиалкогольном фронте Советская власть окончательно сдалась как раз ко времени окончания нэпа^[687]. Как бы то ни было, именно в связи с волной пьянства 1920-х годов связан феномен «пролетарского хулиганства», приведший к лидерству «класса гегемона» по части преступности^[688]. Впрочем, «классового» бытового хамства на улицах городов хватало и без спиртного. Согласно воспоминаниям, прилично одетых людей «толкали и оскорбляли на каждом шагу». Создавалось впечатление, что «озлобленный и разочарованный пролетариат» по подсказке официальной пропаганды с удовольствием срывал свое негодование на «бывших»^[689]. Итак, получается, что «старая» часть общества старалась убежать от социальных тягот, «новая», напротив, пыталась так или иначе — чаще неосознанно — протестовать.

И все же нэп стал заметным облегчением для трудящихся. С 1924 года наблюдается рост доходов рабочих и крестьян. Количество вкладчиков в 1924/25 году в появившейся системе государственных сберкасс выросло более чем в 2,5 раза, сумма вкладов рабочих увеличилась в 10, крестьян — в 15 раз^[690]. С апреля 1922 года была возобновлена плата за жилплощадь. Она была, однако, дифференцированной в соответствии с социальным статутом и заработком съемщика, пенсионеры и безработные от квартплаты освобождались.

Правда, жилья катастрофически не хватало. Большинство городского населения жило в коммуналках, все большее распространение получали общежития. К концу десятилетия в связи с ростом городского населения (а оно достигло дореволюционного уровня) цены на жилье поднялись. В 1928 году была установлена единая система квартплаты, но и она составляла всего 5–7 % от заработка рабочих и служащих^[691].

В городе существовал еще один источник скрытого социального недовольства — безработица. В 1925 году она охватила около миллиона человек — преимущественно чернорабочих и служащих, к весне 1927 года было зарегистрировано 1,7 млн безработных^[692]. Разумеется, считать безработицу источником непосредственной социальной нестабильности не приходится — она порождает ощущение личностного, а не «классового», социального отщепенчества. Но нельзя не учитывать, что безработица усиливала депрессивный компонент людской психики, что никак не добавляло всему обществу социального оптимизма.

Примерно то же самое можно сказать и о многочисленных беспризорниках, наводнивших города. Ясно, что и они угрожали системе никак не больше, чем характерные для любого общества взрослые уголовники. Понятны и традиционно русские опекунские намерения новой власти по отношению к ним. Но растворившись со временем в «нормальной» социальной среде, эти пасынки коммунистической государственности придали патерналистской системе поистине всеобъемлющий агрессивный характер.

Естественно, что важнейшие социокультурные импульсы задавались вовсе не только деструктивными социальными тенденциями. Так, именно в конце 20-е годов начинается широкое физкультурное движение. Оно, впрочем, не только помогало обществу поверить в свои силы. Было положено начало культу тела и телесности, как выражению «высшей» духовности.

Разумеется, общий уровень цивилизованности определялся процессами, происходящими в традиционалистских слоях. Покупательная способность сельских жителей в годы нэпа заметно выросла. Но «ножницы цен» 1923 года привели к тому, что промтовары пылились невостребованными на полках сельских лавок. Розничный товарооборот в деревне в пересчете на душу населения был в 23 раза ниже городского. Деревня оказалась загнана в болото архаичнейшей натурализации: в 1923–1924 годах крестьяне покупали сравнительно с 1913 годом мануфактуры 24,8 %, обуви — 57,1 %, керосина — 34,1 % и даже соли — всего 70,8 %^[693]. Лишь после снижения в 1924 году розничных цен на промтовары и железнодорожные билеты покупательная способность сельского населения возросла, хотя оставалась много ниже городской. Власть не выполняла задачи поддержания межсоциумного баланса на культурно-бытовом уровне.

Но зато вторая половина 1920-х годов дала иную форму «смычки» города и деревни: широко практиковалась высылка деклассированных и просто разбойных элементов в сельскую местность. Отсюда резкий скачок преступности в относительно благополучных в этом отношении регионов, рост самосудов, причем под антисоветскими и антисемитскими лозунгами. Колоссальное деморализующее влияние оказывала и начавшаяся практика высылки проституток в места, ранее не столь знакомые представительницам древнейшей профессии^[694]. В целом возросшая социальная мобильность работала не на новое органичное социокультурное качество, а против него.

Сознание самого многочисленного социального слоя не оставалось неизменным. Некоторые исследователи полагают, что в 1920-е годы произошло усиление религиозных настроений среди крестьянства, правда, преимущественно среди женщин и пожилых людей. Вряд ли следует преувеличивать эту тенденцию: восстановив полновластие общины, крестьяне попросту нуждались и в привычной идейно-ритуалистической подпорке — к тому же пострадавшие батюшки стали ближе. В деревне назревал раскол и по этому вопросу, связанному с растущим противостоянием поколений.

Проводником атеистических идей партии стал комсомол. Но он не успевал создавать новых ценностных установок взамен разрушаемых — провозглашение нравственным всего того, что способствует сплочению рабочего класса и накоплению революционной энергии^[695], не несло в себе конструктивной программы. Комсомольцы, одержимые строительством социализма в кратчайшие сроки, активно ломали теперь вековой уклад деревни. Но, по общему убеждению, именно среди них процветали пьянство, сексуальная распущенность. Соответственно и борьба с религией приняла хулиганско-богохульские формы — иного и быть не могло в условиях, когда в печати звучали утверждения о том, что распространение сифилиса связано с обычаем целовать иконы^[696]. «Просим прекратить глумление над религией и поругание верующих… и антирелигиозные выпады со стороны комсомольцев, пионеров», — писали «граждане Орловской губернии» Сталину в апреле 1926 года, упоминая такие безобразия, как курение в храмах, «бросание в священников грязью» и другие проявления хулиганства^[697]. «Дело дошло до того, что комсомолка, бывшая в числе разорявших монастырь, задрала все свои юбки и села на престол», — так описывал особенности молодежной борьбы с религией один из церковных экзархов^[698]. Понятно, что такие явления создавали ощущение враждебности, исходящей от всего нового. С другой стороны, сопротивление традиционной среды провоцировало нарастание в молодежи новой волны агрессивного «иконоборчества».

Итак, утверждение взгляда на человека, как на существо механическое, провоцировало выплеск коллективного бессознательного. Парадоксальность ситуации сама по себе превращалась в незримый источник будущих напастей. Следует учитывать и то, что в связи с внутрипартийными склоками могла произойти частичная десакрализация власти как идеи. Ответным шагом при существующей неразвитости правосознания граждан должно было стать усиление государственной репрессивности.

В 1927 году в работе Комиссии Совнаркома РСФСР и ВЦИК по карательной политике выявились две полярные точки зрения на проблему искоренения преступности. А. В. Луначарский заявлял, что врагов надо «стрелять в 100 раз строже», но преступников следует перевоспитывать — рецидивистов сажать, другим «давать острастку». «Нужно относиться к преступнику — больному члену нашего общества, как к вывихнутому пальцу, который надо лечить и исправить»^[699]. Увы, это были всего лишь благие пожелания представителя старой интеллигентской культуры, не желающего знать конкретных реалий.

Другую крайность представлял Г. Г. Ягода. Он заявил, что в стране «существует полное отсутствие карательной политики»: среди милиционеров процветает «взяточничество, пьянство, дебоширство», а среди судей, несмотря на «чистки», полно «белых офицеров, старых чиновников». В этих условиях уголовно-процессуальный кодекс — непозволительная роскошь, ибо рабочий от станка не в состоянии разобраться с юридическими тонкостями. УКП следует заменить «краткой инструкцией». Для начала надо попросту уничтожить рецидивистов^[700]. Вольно или невольно Ягода указал на то, что ощущали и другие: существующая система не выдерживает испытания формальным правом, а потому может рухнуть.

К этому времени выяснилось и другое: несмотря на некоторые успехи атеистической пропаганды среди молодежи, позиции как ортодоксальной церкви, так и всевозможных раскольников среди основной массы населения укреплялись. Это подтверждается и результатами бюджетных исследований, согласно которым в Москве тратили на религиозные нужды в 4,5 раз, Воронеже в 11, а в Ярославле в 27 раз больше, чем на культуру. С Украины докладывали о волне религиозного фанатизма, который усиливает позиции церкви, хотя при этом выяснялось, что влияние религии совершенно ничтожно среди рабочих крупных промышленных центров (в Харькове только 4,2 %). Примечательно, что усиливались наиболее консервативные элементы православного духовенства, а отнюдь не примиренчески настроенные «тихоновцы». Отмечался рост политической активности духовенства, доходящий до того, что кое-где они выставляли своих собственных кандидатов в Советы^[701]. Отдельные партийные организации и коммунисты начинали бить тревогу в связи с религиозным оживлением, в очередной раз путая самих себя и вышестоящие инстанции растущей «контрреволюцией». На деле из всего этого следовало другое: объективно государству теперь было кого столкнуть лбами в вопросах веры в своих собственных интересах.

Всякая культура не только ценностно ориентирует и просвещает, но и дисциплинирует — соответственно этически допустимым в каждый конкретный момент ее существования нормам репрессивности. Культура 20-х годов выросла из полосы войн и революций — соответственно импульсы насилия оказались глубоко внедрены в ее социальную плоть. И, несмотря на то, что элементы «высокой» культуры, унаследованные от самодержавной эпохи, сохраняли свое значение, социокультурная архаика стала неуклонно просачиваться сквозь ее потревоженные пласты, во все большей степени определяя об, лик эпохи. Все это было взрывоопасно. Налицо был мощный раскол на город и деревню. Наряду с этим усиливалась дифференциация по имущественному принципу, накладывающаяся на накопленные от прошлого импульсы насилия. Создались условия для агрессивной вакханалии субкультуры масс.

Существует мнение, что основное содержание нэповского времени можно свести к «износу утопии» или вытеснению революционного романтизма — это и сделало сталинизм неизбежным^[702]. Но более убедительна точка зрения, согласно которой стихийный разлив временных, географически-пространственных и социально-пространственных утопий подошел к той грани, за которой потребовалось его упорядочение в видах самосохранения системы. Идеократической власти не оставалось ничего иного, как придать этой социальной агрессивности сверхценностный телеологизм, нацелив на построение коммунизма любой ценой. И вовсе не случайно социокультурное пространство было позднее сориентировано на архаично-деспотическую форму «модернизации» путем пропаганды технократической гигантомании.

Глава IX Осколок России. Русская эмиграция — 1920-е годы

В. Л. Телицын

«Золотой» период русской эмиграции

17 ноября 1922 года, к одному из причалов германского порта Штеттин пришвартовался небольшой пароход, на борту которого белой краской было выведено «Preussen». Через час, после оформления необходимых формальностей, с борта парохода спустились пассажиры, имена которых были хорошо известны культурной и научной общественности Западной Европы: философы С. Л. Франк и Н. А. Бердяев, Л. П. Карсавин и Н. О. Лосский, экономисты Б. Д. Бруцкус и А. И. Угримов, публицисты А. С. Изгоев и Н. М. Волковысский, писатель М. А. Осоргин, математик В. В. Стратонов, издатель А. С. Каган и другие. Однако все они прибыли в Европу не в гости, а в качестве изгнанников из собственной страны… Пассажиры «Пруссии» — были одной из групп, высланных из Советской России неугодных большевистской диктатуре представителей интеллигенции^[703]. Так, с июля 1922 года по апрель 1923 года, всего, в несколько приемов, из России, было выслано более ста человек, а вместе с членами семей — более двухсот^[704].

Изгнанники 1922 года прибыли, что называется, не на пустое место. История российской послеоктябрьской эмиграции насчитывала уже пять лет и к началу двадцатых годов за рубежом проживало, по разным подсчетам, от одного до 2,5 млн российских изгнанников, спасавших свои жизни и жизнь своих близких от тягот и последствий революций и Гражданской войны, красного террора, голода и холода, эпидемий и разнузданного криминала. К этому времени можно говорить об оформлении трех центров российской эмиграции.

Париж. Именно столица Франции всегда воспринималась как центр политической эмиграции из России. Здесь нашли приют и либералы, и монархисты, и умеренные социалисты. Как ни странно, они умудрялись «не выносить» свои разногласия далее газетных страниц, и не сводить счеты с бывшими противниками. Исключение представляет пожалуй покушение на Симона Петлюру, осуществление которого, правда, приписывают агентам Сталина.

Прага. Благодаря, так называемой «Русской акции», осуществленной чехословацким правительством, город на Влтаве превратился в своеобразные «русские Афины». Стараниями чехословацкого президента Т. Массарика (кстати, женатого на русской) выделялись средства на организацию и нормальное функционирование эмигрантских высших и средне-специальных учебных заведений, на стипендии студентам и зарплату преподавательскому составу, на оказание материальной помощи русским писателям, поэтам, художникам и ученым. Узнав о планах чехословацкого правительства, в Прагу двинулась эмигрантская молодежь, не успевшая доучиться в России, и степенные профессора и приват-доценты, бежавшие из страны Советов, в поисках лучшего применения своим талантам и знаниям.

Берлин. Германия переживала в начале 1920-х годов не лучшие времена. Однако, как это ни покажется парадоксальным, именно перманентный кризис давал возможность предприимчивым русским эмигрантам разворачивать свой бизнес, создавать издательства (что было очень выгодно по сравнению с другими странами), выпускать периодические издания, как специальные, так и общественно-политического плана, создавать учебные заведения. Одним из первых был создан, по инициативе высланных в 1922 году, Русский научный институт, слава о котором прогремела по всей Западной Европе.

Конечно, русские эмигранты селились не только в Германии, Чехословакии или Франции. Среди стран рассеяния можно назвать прибалтийские государства, Финляндию, Болгарию, где, как и в Чехословакии, осуществлялась «Русская акция», конечно же меньшая по размаху, Югославию, король которой — Александр I — благоволил к славянам вообще и к русским — в частности^[705], Великобританию, Италию, Бельгию, Испанию и другие. Пожалуй невозможно было найти какую-либо западноевропейскую страну, в которой не оказалось бы русских беженцев, не была бы создана русская колония, насчитывавшая от нескольких десятков до сотен тысяч человек. Несколько десятков тысяч человек осело в Китае, особенно в районе КВЖД^[706]; несколько сотен в Японии, на территории французского Индокитая, в Австралии. В середине 1920-х годов эмигранты потянулись за океан — в США, в страны Южной Америки, в Африку.

1920-е годы оказались по сути дела «золотым периодом» российской эмиграции. Причем, как в общественно-политическом, так и в культурном плане. И причиной тому являлись несколько факторов, кажущихся порой противоречивыми.

Практически все двадцатые годы эмигранты жили надеждой на скорое возвращение, в их среде витал «чемоданный» дух: большинство из покинувших Россию, что называется дневали и ночевали на багаже, ожидая сигнала к возвращению. Свою роль в возвращенческих настроениях сыграли и известия о проводимой на родине новой экономической политике, и деятельность ряда политиков, ратовавших за прекращение «внутренней Гражданской войны», и стремление советских спецслужб расколоть эмиграцию^[707].

Все это вместе порождало и стимулировало активные политические споры, общественные дискуссии, выносившиеся из тесных эмигрантских квартир в просторные аудитории, на страницы периодической печати, трансформирующиеся в лекции, доклады, аналитические статьи, книги^[708]. Споры эти не просто будоражили мысль, но и стимулировали эволюцию взглядов на, казалось бы, уже раз и навсегда сформулированные понятия и определения, корректировали оценки того или иного события, того или иного политического объединения. Именно «благодаря» вопросу о возвращении произошел раскол в рядах умеренных социалистов и левого крыла кадетов, часть которых выступала за прощение старых обид и отказа от противостояния, а часть занимала непримиримую позицию по отношению ко всему тому, что происходило в России.

Сложившийся к середине 1920-х годов политический спектр российской эмиграции известный политик и общественный деятель П. Б. Струве^[709] определял примерно так: «С одной стороны стоят доктринеры-монархисты, именующие себя легитимистами, стоящие за реставрацию и считающие законным наследником российского трона Великого Князя Кирилла; на другом конце находятся доктринеры-республиканцы, видящие необходимость установления в России республиканского строя; эта группа делится в свою очередь на две: буржуазную с П. Н. Милюковым^[710] во главе и социалистическую во главе с А. Ф. Керенским»^[711].

Известный правовед Н. Н. Алексеев в своей классификации политических движений российской эмиграции в 1920-е годы, основанной на выдвигаемых эмигрантскими организациями рецептах спасения «гибнущей под большевиками России», был более категоричен: «Если поставить в центр внимания политическую сторону дела, то лекарей можно разделить на три группы. Первая из них — это сторонники заграничных, модных на Западе средств. Россию думают они исцелить, привив к ней новейший европейский строй в демократическом стиле. Хотят, иными словами, вылечить Россию, превратив ее в демократическую республику с социалистическим уклоном, как это ныне встречается во многих государствах Европы.

Другая группа, диаметрально противоположная первой, предлагает лечить Россию средствами часто домашними, старинными, как она думает, испытанными и национальными. Россию спасти может только монархия, — и это вытекает из глубоких национальных особенностей русского народа как преимущественно монархического…

Наконец, третья школа «лекарей» полагает, что излечение России возможно путем возвращения к тому политическому состоянию, которое установилось со времени первой революции (1905 год) и завершилось февральским переворотом 1917 года. Политический строй России в названную эпоху характеризуется как дуалистическая монархия — политическая форма, известная Западу, и не без основания, называемая «переходной»^[712].

С учетом реальных перспектив будущего политического действия либерально настроенный публицист А. С. Изгоев в своем капитальном труде «Рожденное в революционной смуте», анализируя политическую ситуацию в русской эмиграции в 1920-х годах, оценивал ее несколько по-иному. Он рассматривал всю политическую эмиграцию как состоящую из партий «правого направления» и политических объединений «левого направления». Все они, без исключения, представлялись ему чем-то вроде «штабов без армий». «Они, — по словам публициста, — не только не проявляют никакой организованной политической работы. Они утратили даже и вербовочную силу. Молодежь, очутившаяся в эмиграции, а тем более выросшая в ней, в старые партии — ни в правые, ни в левые — не идет»^[713].

Эти характеристики эмигрантских политических сил свидетельствуют о том, что в российской эмиграции, начиная уже с начала и с середины 1920-х годов доминировали политические движения, сложившиеся в России еще в предреволюционные и революционные годы. Вслед за Белыми армиями в эмиграцию ушел весь политический «обоз» дореволюционной России (кроме большевиков): с одной стороны — умеренные социалисты и кадеты, с другой — их недавние противники — монархисты, вплоть до самых крайне правых, которые, препятствуя проведению реформ, «внесли свою лепту в крушение России»^[714].

Но ситуация не оставалась статичной. Дореволюционные направления общественно-политической мысли, как «правые», так и «левые», создавались в атмосфере совершенно иной, чем та, которая возникла после революции, и которая эволюционировала в эмиграции. Мировоззрение, вызвавшее к жизни разрушительную русскую «революционность», не только изменилось, но гибло прямо на глазах. Распадались старые партии, уходили в небытие политики, навсегда забывались идеи и догматические лозунги. Один из российских изгнанников — Н. А. Бердяев, остро чувствовавший зарождение новых русских политических настроений и понимавший их взаимосвязь с эволюцией европейской политической мысли, отмечал: «Старый интеллигентский радикализм и старый интеллигентский социализм потеряли пафос и не имеют уже никаких глубоких идеологических обоснований… Мы живем в эпоху крушения и банкротства всех старых политических идеологий — консервативных, монархических, национальных, буржуазно-капиталистических, либеральных, демократических, социалистических. И банкротство это связано прежде всего с крушением духовных основ дореволюционного миросозерцания. Материализм нашел свой позорный конец в современном коммунистическом материализме. Разложился старый позитивизм, он изгоняется из самой нации, и старая рационалистическая вера кончается»^[715].

Оставшиеся дореволюционными по своему миропониманию и идеологии эмигрантские политические партии действительно были обречены на гибель. Прекрасно это понимая, российские эмигранты пытались по-новому понять причины произошедших в России катаклизмов: Первая мировая война, русские революции 1917 года, гибель монархии, Гражданская война, проигрыш Белого движения, укрепление Советской власти. Банкротство старого дореволюционного миросозерцания и мировосприятия, утопических догм и политических партий предопределяло появление в российской эмиграции целого ряда идеологических течений и организаций — «пореволюционных», провозгласивших и принявших рождение нового государства и нового мира, почувствовавших дыхание новой эпохи, не наступающей, а уже наступившей.

Так, уже в конце 1921 года заявляет о себе политическое течение «сменовеховцев», название которому дал сборник статей «Смена вех», вышедший в Праге в июле 1921 года и вскоре перепечатанный в Советской России. Среди авторов известные в научной и общественной среде правоведы и публицисты: Ю. В. Ключников, Н. В. Устрялов, С. С. Лукьянов, А. В. Бобрищев-Пушкин, С. С. Чахотин, Ю. Н. Потехин.

Основные проблемы, рассматриваемые «сменовеховцами», — русская революция, ее эволюция и эволюция большевизма; национально-государственные задачи России; возвращение русской эмиграции на родину. Авторы сборника «Смена вех», переосмысливая события недавнего прошлого, пришли к однозначному выводу: «Россия переживает не переворот, не бунт, не смуту, а именно великую революцию со всеми характерными ее особенностями»^[716]. Новая экономическая политика воспринималась вестниками пореволюционной идеологии как закономерная трансформация революционного романтизма в будни повседневной жизни, в здравый смысл, как поворот революционного большевизма от утопии к прозе бытия. Казалось, налицо все признаки этого поворота: «Раньше был "немедленный коммунизм", — сейчас возрождается частная собственность, поощряется "мелкобуржуазная стихия", и о "государственном капитализме" говорится как о пределе реальных достижений. Была "немедленная мировая революция", — сейчас в порядке дня "ориентации на мировой капитализм, отказ от экстремистских методов борьбы с ним. Был боевой воинствующий атеизм", — сейчас в расцвете "компромисс с церковью". Был необузданный интернационализм, — сейчас "учет патриотических настроений" и приспособление к ним. Был правовернейший антимилитаризм, — но уже давно гордость революции — Красная Армия…»^[717].

Один из идеологов «сменовеховства» С. С. Чахотин писал: «Большевизм с его крайностями и ужасами — это болезнь, но вместе с тем это закономерное, хоть и неприятное, состояние нашей страны в процессе ее эволюции. И не только все прошлое России, но мы сами виноваты в том, что страна заболела. Болезни, может быть, могло и не быть, но теперь спорить и вздыхать поздно, родина больна, болезнь идет своим порядком, и мы, как русская интеллигенция, мозг страны, не имеем права стать в стороне и ждать, чем кончится кризис: выздоровлением или Смертью. Наш долг — помочь лечить раны больной родины, любовно отнестись к ней, не считаясь с ее приступами горячечного бреда.

После каждой болезни в организме наблюдается появление новых сил, усиленный обмен веществ, оздоровление и укрепление. Нередко в самой болезни есть зачаток выздоровления, есть полезные начала. И вот, не боясь, надо признать, что в самом большевизме, наряду с ворохом уродливых его проявлений, есть несомненные здоровые начала, есть положительныестороны, отрицать которые трудно»^[718]. Среди «положительных» факторов большевизма «сменовеховцы» указывали «национальное дело собирания распавшейся России», «создание крепкой дисциплинированной армии» и «гарантия невозможности возврата к прошлому»^[719].

Было ли «сменовеховство» пореволюционным течением российской политической эмиграции? Со всей категоричностью утверждать это вряд ли возможно, так как «сменовеховцы» порой противоречили сами себе, выстраивая свои прогнозы в русле дореволюционной умеренно-социалистической традиции, согласно которой будущая революция в России повторит основные признаки Великой Французской революции 1789–1794 годов. «Сменовеховцы» ошиблись во временном прогнозе как так называемого «Русского термидора», так и «Русского брюмера». Послереволюционное русское общество стало развиваться по иному сценарию. Компромисса с большевистской властью найти не удалось^[720]. Заслужить признательность в эмигрантской среде — тоже. Кое-кто вернулся в Россию (уже Советский Союз) и сгинул на «бескрайних просторах» Архипелага ГУЛАГ, кто-то, разочаровавшись в собственных парадигмах, отошел от политической чехарды.

В 1921 году в Болгарии появляется группа «евразийцев»^[721]. В основном это были наследники идей Н. Я. Данилевского и К. М. Леонтьева, продолжатели той традиции русской мысли, которая отвергала общественные и политические ценности демократического, по терминологии «евразийцев» «мещанского» Запада, и придерживалась мнения об «особом пути России». Родоначальниками и интеллектуальными вождями евразийства стали относительно молодые тогда ученые: филолог Н. С. Трубецкой, музыковед и публицист П. П. Сувчинский, географ и экономист П. Н. Савицкий, правоведы В. Н. Ильин и Н. Н. Алексеев, философ-богослов Г. В. Флоровский, историки М. М. Шахматов, Г. В. Вернадский, Л. П. Карсавин и ряд других. В последующие годы некоторые из них, как, например, Г. В. Флоровский, отошли от этого движения. Но одновременно шел постоянный приток новых людей, среди которых были Н. А. Клепинин, П. М. Бицилли, Н. П. Толль, В. П. Шапиловский. Свою издательскую деятельность «евразийцы» начали с издания сборника «Исход к Востоку». Впоследствии они выпускали тематические альманахи «Евразийская хроника», «Евразийский временник» и «Евразийский сборник». В 1928–1929 годов издавали в Париже еженедельную газету «Евразия»^[722]. К программным документам евразийства можно отнести и манифесты «Евразийство. Опыт системного изложения» (Париж, 1926 год) и «Евразийство. Формулировки 1927 года» (Париж, 1927 год).

Сами себя «евразийцы» в идейно-теоретическом плане относили себя к «пореволюционерам»: «Евразийство есть пореволюционное политическое, идеологическое и духовное движение, утверждающее особенности культуры российско-европейского мира»^[723]. В политическом отношении они считали себя «непредрешенцами». Сущность «непредрешенчества» заключалась в непредопределенности образа правления в «национальной России», который должен быть выбран самим русским народом. Однако, помимо формы правления, «непредрешенчество» оставляло открытым и целый ряд других, не менее важных вопросов: социальный строй, национальное устройство, земельные отношения и др.

Ключевую роль в определении будущего образа существования, по мнению евразийцев, играло содержание «идеи-правительницы», то есть господствующей в обществе «доктрины-идеологии», «мысли нации», поиски которой они считали главной задачей своей деятельности. Идея становится «правительницей», а вся система власти оформляется в «идеократию». Центральная «идея-правительница», придающая тон и окраску культуре, является ее сущностью, структурирующим фактором. Вместе с тем ей принадлежит и роль изначальной основы, то есть архетипа данной культуры, на обнаружение которого направляется вся культурная деятельность (так называемый «поиск истины») в ее рациональных и бессознательных формах^[724].

Так же важна, по мнению евразийцев, сила, организующая общество в соответствии с «идеей-правительницей»: «Теоретическая разработка идеологии нужна, но не в ней центр тяжести. Необходимо создать новую партию, которая являлась бы носительницей этой новой идеологии и смогла занять место коммунистической»^[725].

В евразийстве было немало наивного и утопического. Их стремление подняться вне политических склок, возвыситься над «правыми» и «левыми» общественными движениями привело их в конечном счете к восприятию многочисленных политизированных решений не только в теории, но и в практике собственного, как им казалось оригинального движения. Их программа обновления России базировалась на авторитарных принципах жесткой идеологии, единой политической партии, так называемом «евразийском отборе»^[726]. Допустимость сохранения в предполагаемом устройстве России большинства советских управленческих структур диктовалась не столько осознанием и объективной оценкой реального положения дел в стране, сколько соответствием общественной ситуации евразийским представлениям о принципах власти и механизме управления государством.

Евразийский протест против марксизма, большевистской системы был закономерным для определенной части интеллигенции того времени, высланной или бежавшей из Советской России. Однако он не привел к какому-либо конкретному обновленному и конструктивному решению всего комплекса общественных проблем.

Теоретические и конкретно-исторические взгляды «евразийцев» были попыткой отказаться от традиций дореволюционной общественно-политической мысли, якобы заведшей российскую империю в «тупик безысходности». Они протестовали не только против традиционных политических объединений и, в частности, либеральных партий, идей либерализма в общественно-политической жизни, но и против либеральных концепций с их устремленностью к прозападнической ориентации.

Рассмотрение многих вопросов российской истории доводилось «евразийцами» — без должного фактического основания и, часто, предвзято — до крайностей. Освещение русского прошлого и настоящего отражало неприятие «евразийцами» понимания русской истории в русле западноевропейских стран. Бескомпромиссная ставка «евразийцев» на человека, на «симфоническую личность, культуру» сопровождалась полным отрицанием общечеловеческой культуры, подчинением личности евразийской идеологии, непримиримым отношением к — нонконформизму во всех сферах общественной жизни: от религиозной до научной.

При решении всего спектра вопросов евразийцы проявляли максимализм, характерный для русской интеллигенции. Не стоит сбрасывать со счетов и то, что евразийцы были порождением сложного времени гибели старой России, революций и Гражданской войны, эмиграции и столкновения с новой Советской Россией.

Русская армия без России

В ноябре 1920 года русская эскадра под командованием генерала барона П. Н. Врангеля пришла в Константинополь. По договоренности с союзным командованием, гражданские беженцы сошли на берег. Вместе с ними ряды армии покинули те военные, кто решил записаться в гражданские беженцы. Но большинство чинов врангелевской армии предпочли остаться на военной службе.

По соглашению с союзным командованием, армейские части, сведенные в корпус, под командованием генерала А. П. Кутепова, были размещены на полуострове Галлиополи. Казачьи части под командованием генерала Ф. Ф. Абрамова — на острове Лемносе. Небольшой русский воинский контингент был размещен в турецком городе Чаталджа. Русские военные корабли под командованием адмирала М. А. Кедрова, совершив переход по Средиземному морю, встали на якорь в тунисском порту Бизерта. Русская армия оставалась достаточно внушительной вооруженной силой, находившейся непосредственно у границ Советской России. А потому большевистские спецслужбы стремились ослабить военную эмиграцию во что бы то ни стало.

В первую очередь, путем создания комитетов «Союза за возвращение». Несмотря на то, что под воздействием «Союза» ряды армии покинули несколько тысяч человек, главным образом казаков, поверив амнистии советского правительства, цель «Союза» в общем не была достигнута. Вернувшихся ждала незавидная участь. Практически все они были репрессированы (за исключением тех, кто был «предназначен» для рекламных целей проводимой акции), рядовых участников Белого движения ссылали в северные и дальневосточные губернии, младший и средний офицерский состав расстреливали, как правило без суда и следствия, генералов сначала привлекали к преподавательской работе, а затем они уничтожались, причем при загадочных обстоятельствах.

Однако к тому времени процесс «распыления» Русской армии принял необратимый характер, те небольшие средства, что имелись в распоряжении барона Врангеля иссякли, а союзники необходимой поддержки не оказали. Воинские части таяли на глазах: офицеры и рядовые оставляли расположения военных лагерей и военную службу вообще, перебираясь в различные страны Западной Европы и Американского континента, туда, где была возможность заработать себе на жизнь.

К середине 1920-х годов в военной эмигрантской среде сложилась довольно непростая ситуация. В 1921 году в Болгарии чинами 1-го армейского корпуса было создано Общество галлиполийцев, или Галлиполийский Союз, призванный объединить чинов Русской армии, служивших в Галлиополи, Лемносе и Бизерте. Командующий 1-м армейским корпусом генерал А. П. Кутепов стал первым председателем Правления общества галлиполийцев. Устав Общества был подписан генералами М. Н. Репьевым, В. К. Витковским, А. В. Фоком, А. В. Туркулом, Л. Н. Баумгартеном, полковником Сорокиным, капитанами Мащенко и Рыбинским и бароном В. Х. фон Даватцем. Устав был направлен в город Сремски Карловцы, где в то время размещался штаб генерала П. Н. Врангеля, который одобрил его^[727].

Основой организации галлиполийцев, а в будущем и Русского общевоинского союза — РОВС, стали те организационные структуры, которые создавались с целью поддержки и объединения кадров войсковых частей, входивших в состав 1-го армейского корпуса, Донского корпуса, а также Кавалерийской и Кубанской дивизий. Всего около 30 подразделений. Как правило, все они признавали главенство генерала П. Н. Врангеля.

Основная масса чинов РОВС к середине 1920-х годов окончательно перешла на самообеспечение и более-менее обустроилась на новых местах, продолжая считать себя не отставниками, а находящимися в длительном отпуску. Наиболее активная часть воинской эмиграции старалась воспитывать подрастающее поколение в русском национальном духе на основе православной веры. Русские эмигранты, главным образом из военной среды, долгие годы отказывались принять гражданство страны проживания. Еще в 1925 году в специальном распоряжении РОВС говорилось: «Принятие нашими чинами иностранного подданства является совершенно недопустимым и угрожающим интересам нашего общего дела». Позднее, уже в 1930-х годах руководство РОВС было вынуждено смягчить свою прежнюю установку, выразившуюся в следующих словах: «К лицам, принявшим иностранное подданство, а также ранее вышедшим из Союза, никаких препятствий к возвращению в будущем в ряды Русской армии чиниться не будет»^[728].

Многие из бывших участников Белого движения сумели найти свое место в новых эмигрантских условиях, сохраняя и связи со своими однополчанами. Так, генерал Харжевский к середине 1920 года приехал из Софии в Прагу, чтооы закончить свое образование. Из Праги он уехал в город Пшибрам, где поступил в Горную академию, которую успешно закончил, получил диплом горного инженера. Переехав в Прагу, он работал по специальности и одновременно руководил организациями галлиполийцев в Чехословакии.

Еще в 1920-х годах лекции по штабной, разведывательной и контрразведывательной работе чешским офицерам читал русский генерал П. Ф. Рябиков — в прошлом профессор Николаевской военной академии. На всем протяжении всех 1920-х годов он оставался одной из центральных фигур в структурах РОВС в Праге.

Следующий этап «распыления» Русской армии после этапа «чехословацкого» начался в 1923–1926 годах, когда из Болгарии, Сербии, Польши во Францию и Бельгию планомерно и организованно переселились около 10 тысяч чинов РОВС. Во Францию и Бельгию переехали штабы некоторых частей соединений врангелевской армии (штаб 1-го армейского корпуса, штабы Корниловского ударного, Марковского пехотного, Дроздовского стрелкового полков, Атаманское училище, Кубанское Алексеевское и некоторые другие). В Париже поселился с семьей генерал А. П. Кутепов. В 1927 году из Белграда в Париж переехало Главное правление Общества галлиполийцев во главе с генералом М. Н. Репьевым.

В Париже в 1920-е годы были открыты Высшие военные курсы генерала Н. Н. Головина, входившие в структуры РОВС. Филиалы этих курсов были открыты в Белграде и Брюсселе. Помимо курсов генерала Головина в 1920-х годах русскими военными в европейских странах были созданы и другие военно-учебные структуры — русский кадетский корпус в Югославии, стрелковые курсы князя И. И. Максутова в Белграде, школа подхорунжих в Белище и Белом Монастыре — так же в Югославии. Русская стрелковая дружина имени генерала П. Н. Врангеля в Брюсселе и унтер-офицерские курсы в Ницце на юге Франции.

Патриотическим воспитанием подрастающего поколения школьного возраста занимались «скауты-разведчики», «соколы» и «витязи». Таким образом создавался резерв для полковых и училищных объединений, входивших в РОВС.

На протяжении 1920-х годов важным центром Русского Зарубежья оставались Балканы. Даже после завершения «распыления», в Югославии военные составляли высокий процент среди русских эмигрантов. В Югославии многие русские военные были приняты на службу в королевскую армию с сохранением офицерских чинов. Это касалось в первую очередь военных топографов, генштабистов, летчиков, преподавателей высших военных учебных заведений. Первоначально были приняты на службу целые подразделения врангелевской армии, как например, кадры Крымского конного полка, Гвардейского казачьего дивизиона и бугские уланы^[729].

В начале 1928 года после тяжелой и скоротечной болезни в Брюсселе скончался генерал П. Н. Врангель. В Праге сворачивалась Русская акция, многие западноевропейские государства устанавливали в Брюсселе дипломатические отношения с Советской Россией и под разными предлогами старались ликвидировать эмигрантские военные организации на своих территориях, многих бывших военных увольняли с работы или брали с них подписку о неучастии в военизированных эмигрантских структурах. Для военной русской эмиграции наступал новый этап, гораздо более сложный чем предыдущий.

Наука и культура

Большинство эмигрантов все же оставались трезво мыслящими людьми. Они прекрасно понимали, что одними политическими спорами и дискуссиями сыт не будешь. Существовала обратная сторона медали: постоянная трескотня грозила обернуться непоправимой трагедией, культурным разрывом между «стариками» и «молодежью». Если первые ушли из России, имея за своими плечами огромное интеллектуальное наследство, то вторым из-за политических споров старших грозила опасность остаться без осознания себя частицей великой российской культуры. Именно поэтому, уже с самого начала 1920-х годов стали возникать многочисленные учебные заведения, в которых преподавательский состав был представлен лучшими педагогами дореволюционной России.

В Берлине — это уже упомянутый Русский научный институт (преподавательский состав: экономисты С. Н. Прокопович, М. В. Бернацкий, А. А. Чупров, A. M. Пумпянский, Б. Д. Бруцкус, А. П. Марков, А. И. Угримов, A. M. Мелких, А. А. Овчинников (ректор); юристы — А. И. Каминка, A. M. и Е. М. Кулишеры, инженер В. И. Ясинский и др.); Кооперативные курсы (лекции читали известные в дореволюционной России практики кооперативного дела — Х. А. Барановский, Н. В. Малолетенков, Е. О. Стенцель-Ленская, З. С. Стенцель-Ленский, Е. А. Фальковский).

В Праге были созданы: Русский юридический факультет при Карловом университете (профессора — историк А. А. Кизеветтер, биолог М. М. Новиков (последний выборный ректор Московского университета), юрист П. И. Новгородцев, литературовед А. Л. Бем, юрист С. В. Завадский, филолог-славист Л. В. Копецкий, приват-доценты, экономисты и юристы — Н. С. Жекулин, С. С. Кон, К. И. Зайцев, П. А. Остроухов и др.); Русский институт сельскохозяйственной кооперации (преподавали С. В. Маракуев, И. В. Емельянов, Д. Н. Иванцов, В. М. Безнин, В. А. Косинский, В. Ф. Тотомианц, П. Н. Савицкий, В. Э. Брунст и др.); в 1923 году были открыты Педагогический институт им. Яна Каминского (директор — профессор С. А. Острогорский, преподаватели И. И. Лапшин, Н. О. Лосский, С. И. Гессен) и Русский народный университет переименованный затем в Свободный университет, несколько позже Русский коммерческий институт (У. О. Жиляев); семинарий академика П. Н. Кондакова, известного своими работами в археологии и истории; Славянский институт, множество краткосрочных курсов^[730].

В Болгарии функционировал Русский коммерческий институт в Варне. В Польше русским ученым-эмигрантам создать свои учебные заведения не удалось, они преподавали в государственных университетах и частных гимназиях. Были созданы русские отделения и при ряде университетов и политехнических институтов в странах Прибалтики.

В Югославии в Белграде также в начале 1920-х годов действовал Русский народный университет и его филиал в одном из центров проживания русских эмигрантов — городе Суботица. Из нескольких десятков преподававших в университете русских эмигрантов назовем только экономистов П. Б. Струве, А. Д. Билимовича, юристов М. П. Чубинского и А. В. Маклецова, Е. В. Спекторского, экономиста и правоведа Б. С. Ижболдина и др.

Пожалуй наибольшей известностью пользовался Институт русского права и экономики при юридическом факультете Парижского университета. В Париже функционировали Франко-русский институт социальных и политических наук, Русский коммерческий институт (преподавали — финансист и библиофил П. Н. Апостол, юристы Б. Е. Шацкий, П. Н. Гронский, Л. Г. Барац) и Русский Высший технический институт (инженеры В. П. Аршаулов, В. Д. Варенов, А. В. Дейша и др.).

В Болгарии курсы лекций по экономике и праву, финансам и статистике читали С. С. Демосфенов и П. М. Богаевский, Н. В. Долинский; В Англии (Русский народный университет) — историк М. И. Ростовцев, юрист А. Е. Мейендорф, экономист В. П. Литвинов-Фалинский, инженер М. В. Брайкевич; в Юрьевском университете правовед М. А. Курчинский и Ю. Д. Филиппов; в Бельгии доктор экономики Е. А. Радецкий.

Уже в первой половине 1920-х годов в большинстве стран Западной Европы были созданы Русские академические группы (РАГ), уникальные по своему смыслу и содержанию деятельности организации. Одной из первых Русская академическая группа была создана во Франции — 14 мая 1920 года^[731]. Инициаторами ее создания выступили российские эмигранты — ученые, политические деятели, журналисты и писатели. Практически в это же время РАГ появились в Германии, Чехословакии, Польше, Болгарии, Югославии и прибалтийских странах^[732]. Очень сильна по научному потенциалу была академическая группа в Эстонии, ее костяк составляли правоведы с мировой известностью^[733]. Исключение представляли Бельгия, Нидерланды, Дания, где русские колонии по численности были очень маленькими и русская научная элита предпочитала входить на правах структурных единиц в РАГ в Париже. В Великобритании академическая группа была создана только в 1923 году и включала в себя всего семнадцать членов. Здесь функции РАГ приняли на себя Русское экономическое общество^[734], деятельностью которого руководил известный в России и за рубежом инженер-строитель и меценат М. В. Брайкевич, и преподаватели Русского народного университета.

Общее собрание представителей научной, творческой и политической общественности российской эмиграции во Франции, принявшее решение об образовании РАГ, очертило, причем весьма скромно, крут ее задач — «научная работа и поддержание связи с учеными, учебными учреждениями, взаимная моральная поддержка, подготовка молодых ученых, помощь поступающим в высшие учебные заведения»^[735]. В течение первого года существования РАГ в Париже ее возглавлял сначала Е. В. Аничков, которого в 1921 году сменил П. Н. Гронский.

Академические группы в других странах в сущности скопировали свои «уставы» с русско-парижского варианта. Расхождения были, по сути дела, минимальными: так, например, в Югославии и Болгарии, кроме чисто научных целей, РАГ ставили задачу поддержания и развития связей между славянскими народами. Для этого создавались специализированные общества, как, например, «Русская матица»^[736].

Однако уже через год — полтора после организации РАГ стало ясно, что ограничивать деятельность академических групп лишь задачами морально-этической и научной консолидации невозможно. На повестку дня выдвигались проблемы материальной поддержки ученых и студентов, создания «рабочих мест» для эмигрантской профессуры, финансирования научных проектов и изданий, организации ученых советов и защиты диссертаций.

При Институте русского права и экономики Парижского университета^[737] действовал Ученый совет по защите диссертаций. Председательское кресло бессменно занимал А. Н. Анцыферов, возглавивший РАГ в Париже с 1923 года. Благодаря этому Ученому совету в 1920-е и 1930-е годы ученых степеней были удостоены такие известные в эмигрантской среде исследователи, как юристы Г. К. Гинс и В. В. Энгельфельд^[738], преподававшие на Русском юридическом факультете в Харбине^[739], экономисты: Б. С. Ижболдин^[740], прославившийся впоследствии своими трудами в области истории и экономики, в частности — как автор так называемой теории «исторического синтеза»^[741], А. В. Соллогуб^[742], С. М. Стефановский^[743] и ряд других. Представители французской науки, входившие в состав Совета, отмечали огромную практическую ценность большинства исследований. Ученая степень позволила многим занять соответствующее своему интеллекту и своим знаниям место в иерархии западноевропейского общества, претендовать на вакантные места в европейских и американских высших учебных заведениях.

Ученый совет и руководство Института права и экономики, благодаря своим связям с французскими политическими кругами, сумели организовать и ряд оплачиваемых стажировок своим соискателям в архивах и библиотеках ряда крупнейших европейских стран сроком от полугода до года. Это дало возможность ученым в более сжатые сроки подготовить свои исследования.

Однако подготовка научных кадров осуществлялась не только во Франции. Другим своеобразным научным центром можно считать и Прагу. Здесь, во время заседаний Совета русских профессоров, в состав которого, в разное время, входили руководители РАГ в Чехословакии П. И. Новгородцев, П. Б. Струве, Е. В. Спекторский, В. А. Францев, был осуществлен ряд успешных защит магистерских диссертаций. В отличие от Парижа, русские ученые-эмигранты, проживающие в Чехословакии, сохранили традиции дореволюционной научной элиты: предоставление исследования на степень магистра сохранялось и предваряло докторскую диссертацию. Стоит отметить две защиты — И. В. Емельянова^[744] («Кооперативные организации среди земледельцев») и П. А. Остроухова («Очерки Нижегородской ярмарки в XIX веке»), которые привлекли внимание научной эмигрантской и западноевропейской общественности^[745].

Деятельность членов РАГ не ограничивалась только научными делами. Огромную часть времени и сил они отдавали организации и налаживанию работы структур, связанных с делами русских эмигрантов и соблюдением прав человека — дело не менее важное, чем научные изыскания. Например, ряд членов РАГ в Париже входили в Комитет французской секции российской Лиги прав человека и гражданина, юридическую комиссию при Русском эмигрантском комитете, Общество просвещения беженцев из России^[746]. Поскольку большинство в РАГ составляли юристы и экономисты, то юридическая помощь совмещалась с финансовой. Шел активный поиск средств, могущих поддержать эмигрантов хотя бы в первое время. Сотрудники правозащитных обществ и комитетов, союзов и комиссий буквально «стучались» во все двери — государственные и коммерческие организации, к частным лицам, стремясь заручиться поддержкой. Наиболее нуждающимся РАГ даже оказывал материальную (правда очень скромную) помощь, порой из своих собственных средств, собранных среди членов группы.

Не отставали от своих коллег и русские эмигранты в Праге и Белграде, Берлине и Софии, Риге и Лондоне. Но наибольшее внимание РАГ уделяли студентам, тем, кто готовился прийти на смену первому поколению русских ученых-эмигрантов. Детище РАГ в Париже — Общество русских студентов для изучения и упрочения славянской культуры, являло собой настоящий центр притяжения эмигрантской молодежи. Здесь проходили не только встречи научного и культурного плана, но и отмечались юбилейные даты, устраивались вечера, сложился даже студенческий хор, которым руководил все тот же неутомимый председатель РАГ А. Н. Анцыферов. Наряду с культурной и просветительской «подпиткой» студенты получали информацию об экономическом и социальном уровне развития того или иного государства, о колебаниях курсов валют и цен акций на важнейших биржах мира, возможностях и объемах рынка труда, сведения об эмиграционной политике и проч., — все это способствовало формированию объективного мировоззрения и адаптации к новым жизненным реалиям.

В Чехословакии в 1920-е годы проходили так называемые «збраславские пятницы» — своеобразный интеллигентско-научный «салон», на заседаниях которого приглашалась и вся эмигрантская молодежь. Там обсуждались как проблемы далекой родины, так и насущные вопросы эмигрантского бытия. Выступали юристы, разъяснявшие суть того или иного закона, экономисты-практики, пытавшиеся проанализировать возможные хозяйственные перспективы той или иной западноевропейской страны, журналисты и политические деятели, объясняющие особенности государственного устройства стран, на территории которых существовала русская диаспора. Чтобы собрания эти не носили сугубо академический оттенок, приглашались поэты, писатели, музыканты.

Огромное место в жизни российских колоний в 1920-е годы занимали исследовательские образования. Такие, например, как кружок «К познанию России», имевший своей целью «обследование причин, объясняющих ход культурного развития русского народа в прошлом и выяснение условий, могущих благоприятствовать его успешному социально-экономическому развитию в будущем»^[747]. Членам кружка, среди последних стоит отметить долголетнего соратника С. Ю. Витте П. П. Мигулина, удалось не только сплотить вокруг себя достаточно известных в научной среде личностей, но и издать материалы исследований^[748]. Свою лепту внесли и члены «Кружка изучения России» (руководитель — историк В. Л. Иванов)^[749], «специализировавшиеся» на истории России времен XVIII–XIX веков.

Особое место занимают созданные в 1920-е годы общества и центры, ставившие задачу исследования хозяйственного организма России: Экономический кабинет профессора С. Н. Прокоповича (Берлин, затем — Прага), Русское экономическое общество в Лондоне, Русское экономическое общество в Югославии, торгово-промышленный и финансовый союз, Торгово-промышленный комитет (два последних — во Франции). Цель последних объединений — потребность и «моральная принудительность» в ознакомлении русской эмиграции, в особенности — ее молодежи, с процессами и явлениями, происходящими в России. Эту задачу в экономической и связанной с ней правовой области и пытались разрешить созданные экономические общества.

Исследованию вопросов исторического прошлого и настоящего России были призваны созданные в середине 1920-х годов Институт изучения России в Праге^[750], раз, личные региональные общества, как, например, Общество сибиряков^[751], национальные академии. В различных западноевропейских университетах и исследовательских центрах российскими учеными были прочитаны специальные курсы лекций, дающие возможность по достоинству оценить интеллектуальный потенциал эмигрантской элиты. Так, по инициативе комитета русской интеллигенции, подобный курс лекций был прослушан сотрудниками Института изучения Восточной Европы в Риме; профессора Русского научного института в Берлине выступали с лекциями в Голландии и Дании, а русские эмигранты, проживающие в Польше — в странах Прибалтики.

В 1923 году в Праге состоялся Съезд русских деятелей сельского хозяйства, в ходе которого с докладами, как по вопросам общественно-политическим, так и чисто агрономическим, выступали, собравшиеся практически из всех западноевропейских стран русские эмигранты — экономисты, правоведы, кооператоры и агрономы-практики^[752]. С 1924 года в Париже функционировало Общество друзей русской книги, которое определяло свою задачу, как изучение, охрану и распространение сведений о русской книге^[753].

Нет возможности перечислить все созданные и функционировавшие в 1920-е годы научно-исследовательские общества и объединения. Да и нет в этом необходимости, важно другое. Деятельность всех их была направлена на сохранение и развитие памяти о прошлом и изучение настоящего России, на воспитание у подрастающей эмигрантской молодежи любви и уважения к своей родине, на сохранение связей (пусть односторонних) с далекой, и по расстоянию и по духу, Россией.

Особое место в истории российской эмиграции занимает периодическая печать, наибольшее число наименование которой приходилось именно на 1920-е годы. Пальма первенства несомненно принадлежала в рассматриваемый нами период трем газетам — «Последним новостям» (Париж), «Возрождению» (Париж), «Рулю» (Берлин), и литературному журналу «Современные записки» (Париж)^[754]. Первая из газет (редактор П. Н. Милюков) отражала взгляды левого крыла кадетской партии, однако маститых литераторов на страницах газеты публиковали, как правило, вне зависимости от их взглядов. «Возрождение» — газета, издававшаяся на деньги одного из русских нефтедобытчиков и меценатов — А. О. Гукасова, сумевшего сохранить, а затем и приумножить, свое состояние. Однако, если до конца 1920-х годов издание можно было охарактеризовать, как «право-кадетское» (редактор П. Б. Струве), то после смены редакции и редактора и ухода из газеты большинства сотрудников, «Возрождение» трансформировалось в откровенно монархический «боевой листок».

Что касается «Современных записок», то ими руководили бывшие эсеры М. О. Цейтлин, В. В. Руднев, М. В. Вишняк, И. И. Бунаков-Фундаминский. Политическая ориентация последних, однако, мало сказалась на подборе авторов. Ставка делалась прежде всего на талантливость. Исключение составил случай с отклонением публикации четвертой главы Набоковского «Дара».

Свою роль сначала в консолидации эмиграции, а потом в ее размежевании по политическим пристрастиям, сыграли «Русская мысль», «Россия», «Россия и славянство», «День», «Студенческие годы», «Воля России», «Крестьянская Россия» и другие издания, появившиеся в 1920-е годы, издававшиеся на средства той или иной политической партии и, естественно, отражавшие определенную систему взглядов.

Именно в периодической печати наиболее ярко высветились типичные черты российской интеллигенции: нетерпимость, неумение прислушаться к чужому мнению, удивительный и ничем необъяснимый романтизм, тяга к утопиям, равнодушие к идеям меркантилизма, на которых базировалось экономическое благополучие Запада, невосприимчивость к урокам истории^[755]. Порой дело доходило до терактов, например, покушение на П. Н. Милюкова и убийство видного деятеля кадетской партии В. Д. Набокова в 1923 году в Берлине, или до «общих дел» с бывшим противником — связь отдельных сторонников евразийского движения, движения младороссов с агентами советских спецслужб, участие бывших высших чинов Белой армии в тайных операциях ОГПУ.

Эмигранты оставались в массе своей людьми высокообразованными^[756] и ничто человеческое им было не чуждо. Эмигрантов интересовала и художественная литература и поэзия, и кинематограф, и театр, и прочее и прочее. 1920-е годы ознаменовались целым каскадом изумительных, в этих областях, событий, изданий, имен. В двадцатые годы в Париже творили: маститые писатели и поэты, «сделавшие» себе имя еще в России — Иван Бунин и Александр Куприн, создатели литературного салона «Зеленая лампа» Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский, Михаил Осоргин и Владислав Ходасевич. От «стариков» не отставала и молодежь, во весь голос о себе заявили Борис (Боб) Поплавский и Георгий Адамович, Анатолий Штейнгер и Николай Гронский. Благодаря последним уже в 1920-е годы в литературных кругах Западной Европы заговорили о так называемой «Парижской школе» в русской поэзии и прозе.

Для литературоведа и критика Модеста Гофмана и художника Ю. П. Анненкова, поэта К. Д. Бальмонта и искусствоведа А. Н. Бенуа, публициста В. В. Вейдле и артиста А. В. Вертинского Париж был не только «вторым домом», но и источником вдохновения, не просто местом сосредоточения соотечественников, но и благодарных слушателей, поклонников, читателей и учеников.

Не отставала от французской столицы и Прага. Волей судьбы здесь оказались известный писатель Е. Н. Чириков и драматург А. Т. Аверченко, геолог и палеонтолог Н. И. Андрусов, историк Г. В. Вернадский и поэтесса Марина Цветаева. Список можно было бы продолжить. Для многих эмиграция, как это ни покажется странным, помогла раскрыть собственное дарование, найти своего читателя и свой собственный стиль в искусстве. При материальной поддержке Чехословацкого правительства в 1920-е годы это было наименее болезненно.

В Берлине в этот период, наряду с «гениями пера», такими как Ю. И. Айхенвальд, трагически погибшем в конце 1920-х годов, во весь голос заявляли о себе совсем молодые тогда Владимир Сирин (Владимир Владимирович Набоков), Михаил Горлин и Сергей Гессен, Раиса Блох. Наверстывало упущенное время так называемое «потерянное поколение», чей расцвет пришелся на время революций и Гражданской войны, — поэт и публицист Илья Британ и философ и юрист Георгий Ландау.

В Италии нашли приют Н. Д. Боборыкин и А. В. Амфитеатров, слава которых вошла уже в зенит, но чьи имена в общественной среде эмиграции оставались на слуху до самой смерти этих двух российских писателей. В Варшаве «осел» тот, чьи романы представляли собой «лакмусовую бумажку» общественных настроений начала XX века — М. П. Арцыбашев. Правда в эмиграции его голос слышался все реже и реже.

На театральных подмостках мира блистал Федор Иванович Шаляпин; его туры шли непрерывной чередой. В 1920-е годы казалось не было на карте такого уголка (за исключением России), где бы он не побывал, всегда, правда, возвращаясь в свое имение под Биарицем. Здесь, в тиши, он продолжал свою работу над мемуарами, которые, сразу же после их выхода в свет, были запрещены в Советском Союзе.

В парижском театре «Феллина», в лондонских «Апполо» и «Колизеум» с триумфальным успехом шли спектакли художественного театра «Летучая мышь» под руководством режиссера Н. Ф. Балиева. Импресарио Сергей Дягилев и его труппа «Русский балет» покоряла «Grand-Opera», «Гёте-лирик», Театр Сары Бернар. Поистине открытием для европейской публики явилось выступление Иды Рубинштейн в балете «Истар» Л. Стаатса («Grand-Opera», 1924 год). Не отставал от нее танцовщик и балетмейстер Вацлав Нижинский, английская публика «сходила с ума» от несравненной Анны Павловой.

С 1923 года в Париже поселился Марк Шагал, который сразу же вошел в европейскую художественную элиту. До всемирной известности было еще далеко, а в 1923–1927 годы он подготовил 96 офортов, концовок и заставок к «Мертвым душам» Н. В. Гоголя. В Осеннем салоне (Париж, 1923 год и 1924 год), в салоне Независимых живописи и графики (там же, 1924 год), парижской галерее Шарпантье (1924 год), в Питсбурге (1925 год, 1927 год), в Венеции (1926 год, 1927 год), на выставке русского искусства в Брюсселе (1928 год), Праге (1928 год) демонстрировались произведения художника Филиппа Малявина. Среди участников выставки русского искусства в Японии (1926–1927 годы) и в парижских галереях В. Гиршмана и Бернхейма всеобщее внимание привлекали работы З. Е. Серебряковой.

Материальное положение

Все начинания требовали значительных затрат. В 1920-е годы существовало, по крайней мере, три — четыре основных финансовых источника.

Первый — помощь государственных структур стран эмиграции: министерств иностранных дел, министерств просвещения и проч. Особо необходимо подчеркнуть роль уже упомянутых нами так называемых «русских акций», в первую очередь — в Чехословакии; меньшими по размаху были соответствующие мероприятия в Болгарии и Югославии. Большинство представителей РАГ поддерживали дружественные отношения с местной общественностью, что позволяло надеяться на доброжелательность при разрешении вопросов, связанных с финансовой поддержкой различных программ помощи эмигрантам.

Второй — финансирование со стороны эмигрантских организаций коммерческой направленности: например во Франции — Торгово-промышленный и финансовый союз в Париже, Объединение деятелей русского финансового ведомства. Эти объединения финансировали большинство научно-исследовательских конференций, учебные заведения коммерческого и технического профиля, командировки, издание книг и специализированной периодики.

Третий источник — пожертвования частных лиц, в том числе и самих членов РАГ, как правило на именные стипендии, например, стипендия имени известного во Франции экономиста Н. Н. Зворыкина для студентов, специализировавшихся в области экономики^[757].

РАГ очень внимательно следило за стипендиатами, и даже после окончания ими высшего учебного заведения наблюдали за судьбой своих бывших воспитанников. Мало того, и учредители стипендий, и распорядители снабжали своих питомцев сопроводительными и рекомендательными письмами, облегчая им, тем самым, процесс приспособления к новым условиям.

Четвертый источник — сборы, осуществляемые самими эмигрантами посредством разного рода благотворительных акций. «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих» — реальность бытия эмигрантов. Несмотря на всевозможную помощь и поддержку, они прекрасно понимали, что рассчитывать придется в первую очередь самим на себя. И благотворительные акции, этот испытанный прием интеллигенции еще в 70–80-х годах XIX века, эмигранты использовали в полной мере. Средства шли не только на оказание материальной помощи, но и на оплату медицинского обслуживания.

Интересен и немаловажен следующий факт. Тот или иной источник являлся для РАГ превалирующим в зависимости от конкретной страны, экономического и социального уровня населения и ряда других факторов. Так, например, в Чехословакии, в 1920-е годы, несомненно ведущую роль играли средства, поступавшие в рамках уже упомянутой «Русской акции». То же самое было в Югославии и Болгарии. В Германии преимущество оставалось за благотворительной помощью. Во Франции эмигранты делали ставку на частные пожертвования и поступления от коммерческих структур. В Великобритании — в основном за счет частных лиц.

Все поступавшие в распоряжение академических групп средства подлежали расходованию соответственно конкретным программам. Все доходы и расходы тщательнейшим образом фиксировались, решение о расходах принимались, как правило, общим собранием, в крайнем случае передоверяя права председателям РАГ, но требуя от них подробных отчетов. Ежегодные отчеты и собрания стали для 1920-х годов обычным делом. Как признавались сами эмигранты, они научились считать деньги.

Определенная часть средств уходила и на такие программы, как создание курсов по изучению языков, где эмигранты имели возможность, за счет средств академической группы либо повысить свое знание языка, либо получить первые уроки в его освоении. Выделялись средства и на организацию переселения части диаспоры или отдельных ее членов в различные страны, как, например, из Чехословакии и Франции в Южную Америку. Так, в конце 1920-х годов осуществлялся проект переселения части казаков-землепашцев из Восточной Европы в страны Латинской Америки — Парагвай, Уругвай, Аргентину и Перу.

Русские академические группы поддерживали тесные связи с Русской православной церковью. Эти контакты позволяли ученым взаимодействовать с деятелями РПЦ в вопросе адаптации российских эмигрантов^[758]. Проводились совместные благотворительные вечера, отмечались юбилейные даты, осуществлялись сборы пожертвований в пользу малоимущих, на поддержку высших учебных заведений и проч. Создавались опекунские советы, цель которых — «поддержание на плаву» российских гимназий, пансионов и библиотек. В советы эти входили как представители русской церкви, так и члены РАГ.

Обращаясь к судьбам русской эмиграции, просто невозможно обойти стороной обыденную жизнь — поиск средств ради хлеба насущного, покупки одежды и обуви, оплаты жилья, обучения детей, медицинского обслуживания и прочее. Огромному количеству бежавших из России пришлось нелегко, хотя бы по тому, что на родине они жили за счет процентов с банковских вкладов, с собственных имений или ценных бумаг, а порой, влачили жизнь «на русское авось». Потеряв врезультате революций, Гражданской войны и эмиграции источники существования, им пришлось идти искать работу, о которой в прежние времена и не думали. Так, например, бывшие офицеры и генералы Русской армии, осевшие во Франции переквалифицировались в водителей такси, а казакам пришлось спускаться в угольные забои или трудиться грузчиками в портах.

Искать работу пришлось всем — от известных в России отпрысков дворянских фамилий до вчерашних безымянных гимназистов. Исключения в виде социального обеспечения были редкостью. Учились русские эмигранты и считать заработанные деньги, мало кто стремился, как в былые времена, поистратиться в казино или шикарном ресторане. Зарплату расписывали на самое необходимое. В первую очередь — на страховку по болезни или инвалидности (многим россиянам подобные траты были в новинку, но без них, как оказалось, никуда), в пенсионный фонд, на оплату квартиры и обучение детей. Скромность в одежде и еде отличала российских эмигрантов, и по этим двум признакам их безошибочно определяли и в Париже, и в Лондоне и в Нью-Йорке.

Вообще процесс адаптации проходил крайне медленно и болезненно, нередки были сообщения о самоубийствах! Причины последних — неустроенность быта. Выживали самые крепкие и выносливые, не чурающиеся любой работы, умеющие считать каждую копейку, использующие все предоставленные эмигрантам права. И, конечно, самое главное, что поддерживало русских беженцев — «плечо» соседа и готовность прийти на помощь терпящему несчастье одноплеменцу. Многочисленные благотворительные фонды российской эмиграции (обладая совершенно крошечными суммами) опирались в своей деятельности на многочисленный слой малоимущих, прекрасно понимая, что именно последние, а не отдельные эмигрантские «нувориши» поддержат «братьев по несчастью».

Об эмиграции можно говорить много и по разному. Ее потенциал, научный, культурный, политический и проч., мог сокращаться до критических размеров, но он никогда не мог сам о, ликвидироваться. И заслуга в самосохранении и самоидентификации принадлежит первой волне эмиграции. Именно двадцатые годы явились для культурного слоя эмиграции своеобразным «золотым десятилетием», когда не просто огромный творческий багаж передавался от одного поколения другому, но когда зарождались новые имена, формировались новые направления, создавались новые школы, и русская культура обогащалась новыми достижениями, появление которых в самой России было тогда немыслимым.

Глава X Опора на собственные силы или кредит мировой революции?

С. А. Павлюченков

«Новая оппозиция»

Кампанию против Троцкого в 1923–1924 годах Сталин проводил уже с точным прицелом на решение задач следующего этапа борьбы за личную власть. Обострение отношений в «тройке» стало проявляться едва ли не сразу после ее возникновения. Еще в июле 1923 года Зиновьев очень раздраженно писал Каменеву о том, что их противники говорят о какой-то тройке: «На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина»^[759].

В такой нестабильной ситуации Сталину был просто необходим публичный скандал с Троцким, чтобы отвести все внимание своих компаньонов на борьбу с ним. И то, что Троцкий обрушился именно на Зиновьева и Каменева, в связи с их поведением в октябре 1917 года, заставив тех защищать свое большевистское реноме перед широкой партийной аудиторией, было настоящим подарком для Сталина.

17 июня 1924 года в докладе «Об итогах XIII съезда РКП(б)» на курсах секретарей укомов при ЦК партии он бросил несколько замечаний в адрес своих союзников. Каменеву достался упрек в «беззаботности насчет теории, насчет точных теоретических определений». Зиновьев получил свою долю критики за тезис о «диктатуре партии как функции диктатуры пролетариата», который вызвал острые споры и недовольство среди части партийных масс. 20 июня эта часть выступления Сталина была опубликована главным редактором «Правды» Бухариным в Центральном органе партии и ознаменовала начало открытой фазы развития противоречий среди «сплоченного» коллектива антитроцкистов в Политбюро.

Заключительный акт борьбы с Троцким стал для тройки очередным эпизодом внешнего проявления внутренних противоречий. При решении судьбы Троцкого большинство ЦК поддержало Сталина против Зиновьева и Каменева, настаивавших не только на снятии его с военных постов, но и на удалении из Политбюро. Нельзя сказать, что у Сталина было более лояльное отношение к Троцкому, скорее наоборот. Но Сталину требовалось приоткрыть свои разногласия с Зиновьевым и Каменевым, чтобы прозондировать собственные позиции и подсчитать голоса сторонников в ЦК перед началом нового этапа давно намеченного и настойчиво проводимого им плана по укреплению личной власти.

Если борьба с Троцким в основном протекала под личиной разного рода исторических реминисценций в плане борьбы «ленинизма» с «троцкизмом», то вытеснение Зиновьева и Каменева с руководящих трибун шло под знаменами определения политической стратегии партии на ближайший период.

1925 год стал годом максимального развития новой экономической политики и раскрепощения индивидуального хозяйства. Однако зримые успехи в восстановлении национального хозяйства одновременно обнажили и ограниченный, не универсальный характер новоэкономических принципов. Фактически, решив проблему восстановления хозяйства, нэп как собственно экономическая политика себя исчерпал, несмотря на то, что его социальные аспекты еще какое-то время продолжали сохранять свое значение. Большевики подошли к довоенному рубежу общецивилизационных задач развития российского общества, старые проблемы возродились в новой, красной оболочке.

Понять сущность любого исторического периода, а тем более революции и нэпа, исходя из содержания и масштаба тех «нескольких» лет, которые они охватили собой, невозможно. Предпосылки к социальному перевороту, начавшемуся в 1917 году складывались столетиями и приняли революционный, разрушительный характер лишь потому, что отяжелевшее от пережитков и ослабевшее общество не нашло сил модернизировать свои традиционные противоречия и вывести их на новый виток развития с достаточным пространством для маневра.

В принципе, русская революция и ее социальные сложности в контексте глобальных проблем человеческого развития были явлением частным и специфическим. Главная задача, которая обострилась перед Россией в начале XX века, как страной по-прежнему претендующей на самостоятельное мировое значение, это — индустриализация экономики и урбанизация общества, то есть подтягивание к уровню возраставших требований современной цивилизации. Старое общество и царский режим в силу перегруженности социальными противоречиями и многовековыми пережитками не сумели ответить на вызов времени. Мировая война совершенно ослабила их, а наступившая революция окончательно похоронила.

После мучительной революционной операции по социальному преобразованию общества и восстановления национального хозяйства перед новыми и энергичными политическими силами, прежняя задача вновь встала в полный рост. По причине внутренней специфики советского общества она уже утратила свой прямолинейный национальный прагматизм «Великой России» и предстала облаченной в новые одежды коммунистической партийной доктрины. «Бесклассовое общество», «царство труда» и т. п. — вся эта идеологическая шелуха была терпима в реальной политике лишь постольку, поскольку доктрина научного коммунизма не противоречила, а напротив, всецело было ориентирована на приоритетное развитие промышленности. Партийная программа построения социалистического общества предполагала рост индустриального сектора экономики, изменения социальной структуры общества за счет увеличения численности рабочего класса. Топтание партии в рамках нэпа таило в себе угрозу скатывания на позиции интересов частного капитала и мелкокрестьянского хозяйства. Требовался промышленный рывок, для которого были необходимы инвестиции, вложения капитала. В СССР необходимого капитала не было. Объективно существовали два источника получения необходимых средств: внутренний — за счет увеличения налогов, ужесточения эксплуатации населения страны, и внешний — кредиты и помощь более развитых промышленных стран Запада. Попытки приманить западных капиталистов за счет раздачи концессий еще при Ленине неизменно оборачивались ничтожным результатом. Вопреки ожиданиям коммунистического руководства обещаемые проценты на капитал не стали для мировой буржуазии достаточной платой за риск сотрудничества с враждебным и непредсказуемым партнером. Уверенность в том, что мировое хозяйство не может восстановиться без российских ресурсов, оказалась неоправданной. Вместо отпавшей России на выручку западноевропейской буржуазии пришли Северо-американские штаты с их потенциалом и планом Дауэса.

Вопрос о концессиях в большевистском руководстве представляет собой наиболее характерный пример разного рода шатаний в попытках примирить революционную идеологию и государственный прагматизм. Вначале — категорическое отрицание, национализации и конфискации. Затем, еще в период военного коммунизма, в 1919 году идея концессий возникает как обходной путь политического соглашения. Далее несколько лет концессионных разговоров и в 1925 году вновь поворот вспять. Сталин еще не был готов к тому, чтобы приглушить идеологическую войну против буржуазного общества и встать на позиции развития нормальных межгосударственных отношений с капиталистическими странами. В условиях незавершенной борьбы за власть он боялся ослабления верного ему ЦК в результате деидеологизации внешней политики. Идеология, наряду с кадровой политикой, продолжала оставаться важным инструментом партийной верхушки в укреплении своей власти. Поэтому летом 1925 года Сталин решительно выступил против попыток со стороны «работников внешней торговли» отбросить партийную доктрину интернационализма^[760].

Идеологический барьер стал непреодолимым препятствием на пути интеграции хозяйства СССР в мировую систему, поэтому помощь и кредиты Запада могли подойти к коммунистическому руководству Советского Союза только в случае победы там социалистических революций. Только «мировая революция» могла стать внешним кредитором строительства социализма в СССР.

В случае признания партией внешнего источника как единственно возможного и «мировую революцию» как основного кредитора строительства социализма в СССР, внешнеполитический аппарат РКП(б) в лице Исполкома Коминтерна и его председателя Зиновьева приобрели бы доминирующее значение в партийной политике. Отсюда идеологическая полемика вокруг вопроса о возможности построения социализма в отдельно взятой стране приобрела вполне практическое значение в борьбе за власть.

Противостояние сталинской фракции и «новой оппозиции», как стали называть группировку Зиновьева и Каменева, нарастало подспудно. Ленинград, где Зиновьев, бессменный председатель исполкома Ленсовета, давно практиковал подбор кадров по критерию личной преданности, стал основной опорной базой «новой оппозиции». Весной 1925 года ЦК воспрепятствовал созданию в Ленинграде нового теоретического органа партии, который зиновьевцы хотели противопоставить центральному журналу «Большевик».

В марте 1925 года произошел окончательный организационный развал тройки, тройка более уже не собиралась. В апреле Каменев при поддержке Зиновьева на заседании Политбюро заявил, что технико-экономическая отсталость СССР является непреодолимым препятствием для построения социализма. Нельзя утверждать, что «рыхлому» и всегда «правому» Каменеву наравне с Зиновьевым была столь близка доктрина мировой революции. Со своей постоянной осторожностью, зачастую доходящей до откровенной трусости, Каменев, который в 1924–1925 годах на посту председателя Совета труда и обороны фактически руководил экономикой страны и прекрасно разбирался в ее проблемах, сумел заранее, задолго до Бухарина и Сталина, просчитать неизбежность «военно-феодальной» эксплуатации крестьянства и в очередной раз, как в Октябре семнадцатого, убоялся непредсказуемых последствий.

Фронтальное столкновение «новой оппозиции» и фракции Сталина произошло в конце апреля 1925 года за кулисами XIV-й партийной конференции. Зиновьев представил на ЦК тезисы «О задачах Коминтерна и РКП(б) в связи с расширенным Пленумом ИККИ», в которых проводилась мысль о том, что победа социализма может быть достигнута только в международном масштабе. Пленум ЦК отверг проект Зиновьева и поручил специальной комиссии переработать его. Переработка заключалась в том, что комиссия заменила тезис о том, что построение полного социалистического общества в такой отсталой стране как Россия невозможна без «государственной помощи» более развитых в технико-экономическом отношении стран^[761] утверждением, что «партия пролетариата должна прилагать все усилия к тому, чтобы строить социалистическое общество» в уверенности, что это строительство может быть и наверняка будет победоносным, если удастся отстоять страну от всяких попыток реставрации^[762].

Однако, попытки «новой оппозиции» изменить расстановку сил в свою пользу серьезным образом подрывались очевидным спадом революционной волны в Европе в 1925 году и были легко отбиты сталинским большинством в ЦК. Вместе с тем, общие решения конференции не акцентировали разногласий и оставили партию балансировать на узком месте, не указывая какого-либо определенного направления политики. Наряду с решениями в духе ликвидации пережитков военного коммунизма и максимального использования товарно-денежных отношений, облегчения условий применения наемной рабочей силы в сельском хозяйстве, конференция одновременно предусматривала проведение мер, фактически ограничивающих эффективность этих механизмов. Давалась установка на вытеснение капиталистических элементов из кооперации, кулаков из соворганов. Давая добро на рост товарного крестьянского хозяйства, конференция принимала меры по притеснению ее наиболее типичных представителей — зажиточных крестьян под лозунгом борьбы с кулачеством. Не были поддержаны разведочные намеки Бухарина на то, что для крестьянства колхозы не являются столбовой дорогой к социализму.

Весь 1925 год сталинская группировка посвятила тщательной, буквально аптекарской, подготовке очередного XIV съезда партии. Сталин также пытался прощупать позицию Троцкого и через третьих лиц делал ему осторожные намеки по поводу возможного сотрудничества. В начале октября на Политбюро по предложению Молотова было решено поручить отчетный доклад Цека на съезде Сталину. Зиновьев возмутился таким посягательством на свое «исконное» право, унаследованное им от Ленина. Начало оформляться открытое противостояние двух группировок.

Накануне октябрьского пленума в адрес ЦК поступило заявление, подписанное Зиновьевым, Каменевым и их сторонниками, в котором они предлагали начать в партии открытую дискуссию по спорным вопросам. Публичная полемика всегда была слабым местом застольной команды Сталина, поэтому он благоразумно предпочел уйти от принципиальной постановки вопросов на пленуме и еще сильнее налег на рычаги аппаратных комбинаций. Пленум ЦК принял никакую, совершенно обтекаемую резолюцию по поводу работы среди деревенской бедноты, в которой говорилось об опасности правого, кулацкого и недопустимости левого, антисередняцкого уклонов, звучали правоверные призывы о необходимости сохранения союза рабочих и крестьян. Как всегда, подготавливая разгром своих соперников, Сталин для облегчения маневра предпочитал разыгрывать перед партией роль «золотой середины». В связи с подготовкой к XIV съезду РКП(б) специальным обращением «Ко всем организациям, ко всем членам РКП(б)» ЦК дал директиву активного вовлечения широких партийных масс в обсуждение выносимых на съезд вопросов. Призывами провести обсуждение без давления руководящих партийных органов, «без казенщины, без бюрократических отписок от критики»^[763] сталинский аппарат начал широкомасштабную подготовку к выборам делегатов на предстоящий съезд.

В сентябре 1925 года Зиновьев издал брошюру под названием «Ленинизм». В противовес всем предыдущим решениям и постановлениям ЦК и конференции Зиновьев утверждал, что Ленин считал возможным в одной стране лишь захват власти пролетариатом, но победа социализма в СССР возможна только в случае победы пролетариата в Европе и Северной Америке. Зиновьев делал шаг навстречу Троцкому, подчеркивая, что он правильно указывает на невозможность победы социализма в СССР. Брошюра Зиновьева стала основной теоретической базой для объединения антисталинских сил в партии. Как ни был Каменев в Москве скован опекой кремлевского руководства, он предпринимал усиленные попытки организовать сплоченный блок сторонников в московской парторганизации. Секретарь ленинградского губкома РКП(б) П. А. Залуцкий открыто выступил с обвинением сталинского большинства ЦК в перерождении и термидорианстве. Открытую кампанию против фракции Сталина вела «Ленинградская правда». На ее страницах выступали видные деятели новой оппозиции: Г. Я. Сокольников, Г. Е. Евдокимов, А. Д. Саркис и другие.

В декабре 1925 года с начала кампании выборов делегатов на XIV съезд в партийной печати и на собраниях разворачивается широкая открытая полемика между сторонниками «новой оппозиции» и сталинским партаппаратом. Десять суток длилась открывшаяся 1 декабря 22-я ленинградская губпартконференция. Ни телеграмма Политбюро, ни письмо Сталина не смогли переломить общее антицековское направление конференции ленинградских коммунистов, которые, поддержав лозунги «новой оппозиции», выбрали исключительно ее сторонников делегатами на партийный съезд.

Однако в Москве, на которую лидеры новой оппозиции возлагали большие надежды, их ожидала полная катастрофа. Секретариат Цека давно тайно переманил на свою сторону секретаря московской партийной организации, зиновьевского протеже Н. А. Угланова, который уже в течение длительного времени вел двойную игру, а 5 декабря на московской предсъездовской конференции со всей партийной верхушкой столицы открыто перешел на сторону сталинцев.

Это был тяжелейший удар по оппозиции, который сразу свел ее и без того призрачные шансы на победу к нулю. Зиновьевцы пытались исправить положение и накануне открытия XIV съезда 12 декабря ленинградское руководство решилось обратиться с «Декларацией» к руководству московской организации с предложением без ведома ЦК обсудить важнейшие политические вопросы и совместно выступить на съезде. Фракция «новой оппозиции» приобрела свои окончательные формы.

Примечательно, что как «новая оппозиция», так и группировка Сталина, учитывая известный им опыт борьбы с Троцким, пытались спровоцировать друг друга на первый шаг по принципиальному и гласному размежеванию позиций перед съездом. ЦК выносил уклончивые постановления в духе развертывания «демократии» на общем фоне осуждения фракционности. Сторонники Зиновьева и Каменева вели открытую пропаганду своих идей под громогласными призывами солидарности с политикой ЦК. Пошла ожесточенная полемика с оперированием цитатами и контрцитатами из «священных» писаний Ленина, о которых кто-то из оппонентов заметил Зиновьеву, что в них, как у дядюшки Якова, «товару про всякого».

Было бы неверным полагать, что борьба происходила между мобилизованным аппаратом сталинского Цека и беззаветными подвижниками из «новой оппозиции», вооруженной только своими идеями. Здесь столкнулись два принципиальных, но разноуровневых типа политической организации. У Зиновьева вся постройка держалась на принципе подбора кланового характера и все в конечном счете зависело от степени личной преданности ставленника, что конечно не давало никаких гарантий от «неожиданностей», подобных измене Угланова.

Сталинская группировка олицетворяла более высокую ступень организации — госаппарат в его кадровой сердцевине. Это была уже государственная система, механизм, который в меньшей степени зависел от воли отдельных людей и который закономерно продемонстрировал во внутрипартийной борьбе преимущества, так сказать, «прогресса» над «варварством», превосходство цивилизованных форм организации.

Выборы делегатов на съезд, проводившиеся в начале декабря на краевых и губернских партконференциях, определили послушный аппарату Цека состав съезда и предрешили поражение «новой оппозиции», хотя XIV съезд вошел в историю правящей партии, как уникальный по накалу страстей и упорству борьбы. Киров в те дни писал жене, что «на съезде у нас идет отчаянная драка, такая, какой никогда не было»^[764].

Генсек Сталин прочел довольно невыразительный отчетный доклад ЦК. Ленинградцы потребовали выслушать содоклад Зиновьева, который выступил с развернутым обоснованием тезиса о невозможности строительства социализма в одной экономически отсталой стране. Каменев от лица оппозиции выступил за возвращение Секретариата ЦК к его первоначальному состоянию технического, исполняющего органа и возрождение полновластного Политбюро, которое объединяло бы всех политиков партии: «Мы не можем считать нормальным и думаем, что это вредно для партии, если будет продолжаться такое положение, когда Секретариат объединяет и политику и организацию и фактически предрешает политику»^[765].

Главным в тактике оппозиционеров на съезде была попытка отстранения от руководства партии сталинской группировки, они добивались снятия Сталина с поста Генерального секретаря ЦК, мотивируя тем, что он не способен обеспечить единство партии и выражать волю ее большинства. Но Ленинград в 1925 году не обладал силой и влиянием Петрограда 1917 года. Сталинской фракции удалось изолировать ленинградскую делегацию, практически единственную, поддержавшую выступление «новой оппозиции», и добиться одобрения съездом политической и организационной линии ЦК РКП(б). В резолюции по отчету ЦК съезд подтвердил курс на построение полного социалистического общества в СССР в условиях капиталистического окружения.

Однако для окончательного поражения оппозиции этого было мало. Сталину требовалось разгромить зиновьевцев в их цитадели — в ленинградской парторганизации. Еще в дни съезда ЦК принял решение о назначении ответственным редактором «Ленинградской правды» И. И. Скворцова-Степанова. В Ленинград была направлена группа представителей ЦК из числа делегатов съезда с целью пропаганды решений съезда и развертывания кампании по перевыборам руководства партийной организации. 5 января 1926 года ЦК партии утвердил новый состав секретариата ленинградского губкома и Северо-западного бюро ЦК во главе с С. М. Кировым. Аппарат ЦК мобилизовал целую армию агитаторов, наводнивших партийные ячейки города и «разъяснявших» антиленинский характер зиновьевской группы. В ходе неоднократных, повторных собраний парторганизаций эмиссары ЦК добивались осуждения позиции ленинградской делегации на съезде и одобрения решений съезда. Тот же Киров в письме Орджоникидзе от 16 января сообщал, что собрания порой принимают такой чрезвычайный характер, что в отдельных углах аудитории среди коммунистов дело доходит до настоящего мордобоя^[766]. Стали проводиться перевыборы бюро парторганизаций, а затем и райкомов партии, где находились сторонники Зиновьева. Состоявшиеся в начале февраля чрезвычайные районные и уездные конференции, а затем и 23-я Ленинградская губернская конференция завершили организационный разгром «новой оппозиции» в Ленинграде.

Зиновьев потерял Ленинград, одновременно решением Политбюро был снят с ключевого экономического поста Каменев вместе с упразднением занимавшейся им должности председателя Совета труда и обороны. Другой видный оппозиционер Сокольников потерял портфель наркома финансов.

С января 1926 года Сталин, имея большинство и в Цека и в Политбюро, начал пожинать плоды своей многолетней работы. Однако вкус их оказался горек. Если в выборе путей и средств сокрушения политических соперников у генсека и его окружения сомнений почти не возникало, то по конкретным вопросам государственной политики таковых имелось великое множество. Партийная линия нэпа с трудом поддавалась произвольному выправлению. Непрерывная ожесточенная борьба с оппозицией серьезно отравляла жизнь сталинской котерии, но вместе с тем, в некотором смысле и облегчала ее. В частности, в выборе устойчивых политических ориентиров. Если надпочвенная левая оппозиция в лице Троцкого бросала лозунг «сверхиндустриализации», то, естественно, реакция Цека шла в обратном направлении — на «укрепление союза рабочих и крестьян». Если та же левая, но уже в лице Зиновьева и Каменева, поднимала знамя «мировой революции», то в ответ звучал призыв — даешь «опору на собственные силы». Опосредованным образом внутрипартийная борьба с левыми благотворно влияла на крестьянскую политику государства, заставляя углублять принципы новой экономической политики.

Условия нэпа полагали два крайних принципа, из которых постепенно оформилась та дилемма, в чьих тисках сталинское руководство будет извиваться до конца всего периода. То есть, либо суровый нажим на имущее крестьянство, как предлагал Троцкий и его воспреемники из «новой оппозиции», либо создать этому крестьянству возможность для беспрепятственного накопления и далее «стричь» частное хозяйство во имя индустриализации по мере его укрепления. Последний вариант был грамотно сформулирован наркомфином Сокольниковым и несколько позже приобрел скандальное звучание в вульгарном лозунге «Обогащайтесь!», сорвавшемся у Бухарина в апреле 1925 года на собрании актива московской парторганизации. Отрицательная, но заметно заторможенная реакция Сталина на вульгарность «любимца партии», говорит о том, что в 1925–26 годах, в пик внимания партии к частному хозяйству, эта линия могла бы быть позитивно воспринята большинством руководства, если бы не была столь вопиюще неполитична в обстановке борьбы с левыми.

В апреле 1925 года, XIV партийная конференция скромно сказала о необходимости быстрых темпов развития металлопромышленности. Последовавшие сразу пленум ЦК и III съезд Советов в мае поставили ряд конкретных вопросов об обновлении основных фондов промышленности. Через год, в апреле 1926-го, в условиях более свободных от необходимости оглядываться на оппозицию, очередной пленум ЦК вновь подтвердил курс на ускоренный рост группы «А» в промышленности. Однако, источники роста еще по-прежнему предполагалось отыскивать в толщах нэпа. Пленум воспроизвел иллюзию того, что «экспроприация непроизводительных классов (буржуазии и дворянства), аннулирование долгов, сосредоточение доходов от промышленности, госторговли (внутренней и внешней) и всей кредитной системы в руках государства и т. п. — сами по себе дают возможность такого накопления внутри страны, которое обеспечивает для социалистического строительства темп развития индустрии»^[767].

Эта длинная сентенция может служить образцом совершенно необоснованного оптимизма. Результаты экспроприации и аннулирования долгов были в свое время успешно истрачены на революцию. В действительности оставалось только третье — манипулировать ценами в условиях фактической монополии торговли, да еще это загадочное «т. п.», чье содержание станет вполне понятным самим авторам резолюции только через несколько лет. А до того Политбюро еще три года будет пытаться изыскивать внутренние резервы путем маневрирования ценами, эмиссий, займов и прочей финансовой вольтижеровки.

К осени 1926 года было официально закреплено, что промышленность СССР достигла довоенного уровня. XV конференция ВКП(б), заседавшая в октябре — ноябре 1926 года, постановила в относительно минимальный исторический срок «нагнать, а затем и превзойти» уровень индустриального развития передовых капиталистических стран. Источники вновь были указаны те же, что и на апрельском пленуме ЦК: накопления госпромышленности, бюджетное перераспределение средств из других отраслей в пользу промышленности, привлечение сбережений населения через займы. То есть все методы, основанные на «огромных возможностях нового общественного строя», на возможности полного государственного произвола в национализированном секторе, финансах и торговле. В принципе все это было реально, но чересчур виртуозно и тонко для тогдашнего госаппарата, чьи «огромные возможности» тащили за собой еще более гигантские недостатки в виде его ископаемой, динозаврической громоздкости и неповоротливости.

Поскольку в новом Политбюро еще оставались надежды на то, что средства для индустриализации промышленность сможет заработать сама, то весьма чреватый последствиями вариант налогового обложения деревни был отвергнут. Перелистали Ильича и вспомнили, что в последние годы им владела идея «тейлоризации» производства. Но слишком одиозный термин, заимствованный из организации капиталистической потогонной системы, был неподходящим для страны «диктатуры пролетариата» по чисто идеологическим соображениям, поэтому кампания получила более благозвучное название «рационализации» промышленного производства, и была признана главным условием увеличения внутрипромышленных накоплений.

Троцкистско-зиновьевский блок

В 1926 году после разгрома «новой оппозиции», отрешения ее от бремени власти и очищения от бюрократической скверны, зиновьевцам уже ничто не мешало солидаризироваться с Троцким на основе его тезиса о бюрократическом перерождении партаппарата, к которому еще ранее примкнули остатки группировок децистов, «рабочей оппозиции» и «рабочей группы». С весны 1926 года из этой разношерстной среды начала оформляться единая троцкистско-зиновьевская оппозиция. На апрельском 1926 года пленуме ЦК ВКП(б) Троцкий и Зиновьев выступили общим фронтом против большинства ЦК по вопросам индустриализации. Требовали принятия программы форсированной индустриализации. То же повторилось и на последующем июльском пленуме ЦК. Троцкий, Зиновьев и Каменев стали совместно выступать на заседаниях Политбюро, в различных районах страны устраивались конспиративные собрания для выработки тактики борьбы с большинством ЦК и его аппаратом. В лесу под Москвой, на даче у участника оппозиции Лашевича было организовано нелегальное фракционное совещание, где звучали призывы к объединению для наступления на сталинскую фракцию в ЦК.

Оживление деятельности оппозиции было специально рассмотрено в июле 1926 года объединенным пленумом ЦК и ЦКК. После доклада секретаря ЦК Куйбышева с заявлением от имени 13 оппозиционеров выступил Троцкий. Заявление «13-ти» содержало выработанную платформу объединенного троцкистско-зиновьевского блока. Она включала в себя критику официального тезиса о возможности построения социализма в СССР, который был назван «сомнительным новшеством», и обвинение партийно-государственного аппарата в буржуазном перерождении. Подавляющим большинством пленум осудил деятельность оппозиции, чья растущая фракционность, по определению пленума «привела к игре с идеей двух партий»^[768]. В специальной резолюции пленума «По делу тов. Лашевича и др. и о единстве партии» констатировалось, что все нити фракционных шагов оппозиции ведут к аппарату Исполкома Коминтерна во главе с членом Политбюро Зиновьевым. За фракционную деятельность Зиновьев был выведен из Политбюро. В состав высшего партийного органа в качестве кандидатов были введены пять сторонников Сталина. Сталин готовился вырвать у оппозиции единственный сохранившийся в ее руках аппарат Исполкома Коминтерна. Оппозиционеры попробовали действовать в низах и овладеть некоторыми первичными организациями партии, но на октябрьском пленуме ЦК подверглись дальнейшим репрессиям.

Осенью 1926 года сталинским окружением вновь под флагом борьбы с фракционностью и за единство партийных рядов была инсценирована дискуссионная кампания. Дискуссия, проведенная по отработанной схеме, дала возможность подготовить и поставить вопрос об оппозиции на октябрьском объединенном пленуме ЦК и ЦКК. Пленум утвердил проект постановления, предложенный Кировым от имени членов ЦК — ленинградцев, в котором работа Зиновьева в Коммунистическом Интернационале признавалась невозможной ввиду того, что он не выражает линии ВКП(б) в Коминтерне. Постановление освобождало Троцкого от обязанностей члена Политбюро, а Каменева — кандидата в члены Политбюро. Состоявшаяся вскоре XV конференция ВКП(б) приняла развернутую резолюцию «Об оппозиционном блоке в ВКП(б)». Лозунг о построении социализма в одной стране окончательно приобрел статус официальной политики. Троцкистско-зиновьевский блок не получил на конференции ни одного голоса, что свидетельствовало о повсеместном вытеснении оппозиции из партийных органов среднего уровня.

Новый всплеск активизации оппозиции вызвало серьезное поражение китайских коммунистов в результате провала одобренной сталинским руководством политики союза компартии Китая с Гоминьданом. В конце мая 1927 года Троцкий, Зиновьев, Смилга, Евдокимов и другие направили в Политбюро ЦК письмо-платформу, подписанное 83 участниками троцкистско-зиновьевского блока. По их мнению, провалы сталинского руководства на внешнеполитической арене являлись бесспорным свидетельством неверности политики ЦК в принципе. В заявлении «83-х» теория о возможности построения социализма в одной стране объявлялась мелкобуржуазной и не имеющей ничего общего с марксизмом-ленинизмом. «Неправильная политика ускоряет рост враждебных пролетарской диктатуре сил: кулака, нэпмана, бюрократа. Это ведет к невозможности использовать в должной мере и должным образом имеющиеся в стране материальные ресурсы для промышленности и всего государственного хозяйства… приводит к усилению капиталистических элементов в хозяйстве Советского Союза — особенно в деревне»^[769].

Основным условием для разрешения насущных вопросов в области хозяйственного строительства оппозиционеры называли оживление внутрипартийной демократии и усиление живой связи партии с рабочим классом. Установившийся внутрипартийный режим ослабляет диктатуру пролетариата в ее классовой основе, заявляла оппозиция. В июне 1927 года на заседании президиума ЦКК ВКП(б) Троцкий обвинил партийное руководство в термидорианстве — перерождении.

Объединенная оппозиция пыталась восторжествовать на просчетах сталинского руководства, однако, если внимательно присмотреться к политике сталинской команды в 1926 году и сопоставить ее с программой левой оппозиции, то очевиден тот факт, что правящее большинство фактически приняло к исполнению и практически реализовало все основные пожелания оппозиции. Политика раскрепощения частного хозяйства резко пошла под гору, ограничения по выборам в Советы обеспечивали усиление административного нажима на деревню, налоговый пресс был нажат до отказа, цены на промтовары в соотношении с ценами на сельскую продукцию достигли предельной высоты. И, наконец, даже то требование оппозиции, которое было публично ошельмовано как демагогия, также принято — на восстановление промышленности был ассигнован звонкий «миллиард».

Оппозиция играла роль того путала, под прикрытием которого фактические мероприятия власти казались умеренными при всем их максимализме. Новый 1927 год поставил перед ней очередной вопрос: Как выйти из того тупика, в который завела страну реализация программы оппозиции? Сталин и его команда начали обнаруживать намерения существенной корректировки политики вправо. Эмигрантская пресса сверхчутко отозвалась на некоторые места из доклада Сталина 7 декабря на VII расширенном пленуме ИККИ, где говорилось о допущении «новой буржуазии», использовании ее опыта и знаний для советского хозяйственного строительства^[770]. В этом увидели возвещение союза Политбюро с новой нэпмановской буржуазией и сделали вывод, что в Кремле «ее величество реакция положила все четыре копыта на престол власти»^[771]. Казалось, в унисон этому звучали и заявления руководителя промышленности, председателя ВСНХ Куйбышева о необходимости предоставления больших оперативных возможностей отдельным государственным предприятиям и выведения из-под мелочной опеки централизованных трестов.

Начало 1927 года ознаменовалось для политики Политбюро некоей мучительной двусмысленностью, которая вскоре переросла в неприкрытую растерянность и дезориентацию. Весной линия Политбюро потерпела двойное поражение: внутри страны, где выяснился окончательный провал политики ценового нажима на деревню и на международной сцене в результате унизительных скандалов в Англии и сокрушительного поражения в Китае. Как тогда острили по аналогии с 1904 годом, Кантон для большевиков стал «Мукденом». Все это на время ослабило нажим на левую оппозицию. Троцкий был вновь возвращен в Главконцесском и дело дошло до того, что редакция «Большевика» сочла возможным поместить дискуссионные статьи Преображенского и Смилги, которые жестоко издевались над Бухариным и Микояном, одержавшими такую блестящую «победу» над оппозиционерами, обвинявшимися в политике повышения цен, а в результате сами привели к громадному раздвижению ценовых «ножниц».

Вначале, с 1923 года борьба среди наследников Ленина происходила в среде посвященных, в тайниках высших учреждений, затем Троцкий попытался перенести ее в более широкие партийные аудитории. В 1925 году «новая оппозиция» придала борьбе совершенно невиданный со времен дискуссии о профсоюзах охват и масштаб, чем ускорила свое удаление от всяческого участия в руководстве страны. Однако, сплотившиеся левые не склонили знамен и в 1926 году развили подпольную работу в партии, появились намеки на «теневой» фракционный аппарат в недрах нового троцкистско-зиновьевского блока. Наконец, обессилев безответно биться в кулуарах охваченной Сталиным партийной структуры, левые оппозиционеры, ободренные кризисом 1927 года, решили искать опоры в массах. Затишью пришел конец. 9 мая Зиновьев, выступая на формально непартийном собрании, посвященном Дню печати, обратился с апелляцией к беспартийным против партии и ее руководящих органов, тем самым нарушив «все традиции большевистской партии и элементарную партийную дисциплину»^[772].

Политика вышла на улицу. Подхватив почин Зиновьева, 9 июня Троцкий выступил на демонстрации, устроенной оппозицией на Ярославском вокзале под предлогом проводов Смилги, получившего ссыльное назначение на Дальний Восток. При этом пылкие обличительные речи лидера оппозиции слушали не только оппозиционеры, но и случайная публика, находившаяся на вокзале. Смысл речей был один: долой сталинскую диктатуру, долой Политбюро. Тысячная толпа, горячие аплодисменты — все это было так близко бывшему кумиру революционной толпы. После этого на июньском заседании Президиума ЦКК Троцкий выдвинул «совершенно неслыханные клеветнические» обвинения партии в термидорианстве^[773], как было отмечено в постановлении ЦК — ЦКК.

Советский «термидор» и «термидорианцы»

Обвинения, кстати сказать, были давно «слыханные». Почти два года назад секретарь ленинградского губкома РКП(б) Залуцкий, сторонник Зиновьева, уже открыто выступил с обвинениями сталинского большинства в ЦК в перерождении и термидорианстве. Однако только Троцкому было дано возвысить их звучание до нужного принципиального уровня, достигающего «ушей» политаппарата.

Изначально в исполнении Троцкого обвинение левыми сталинского аппарата в термидоре имело ввиду прежде всего тот процесс в партии, который выразился в росте слоя отделившихся от массы, обеспеченных, связавшихся с непролетарскими кругами и довольных своим социальным положением большевиков, аналогичных слою разжиревших якобинцев, которые стали отчасти опорой и исполнительным аппаратом термидорианского переворота 1794 года.

«Термидор». Это запретное сменовеховское слово с легкой руки левой оппозиции на какое-то время прочно вошло в словесный обиход компартии, утвердилось на страницах советской печати и было подхвачено заинтересованными наблюдателями на Западе. Пестрая братия оппозиционеров рассчитывала дать уничтожающую характеристику сталинскому аппарату с помощью яркого образа давно отгремевшей эпохи. Эмиграция пыталась разгадать зыбкими путями исторических аналогий то невиданное, что вошло в историю со властью Партии. Между тем, метод исторической аналогии, насколько он нагляден и доходчив, ровно настолько и условен, поскольку специфика исторического развития как раз и заключается в том, что оно никогда не повторяет себя.

Троцкий это хорошо понимал, поэтому его раздумья о большевистском «термидоре» всегда сопровождались тучей оговорок и пространными толкованиями эпизодов европейской истории, помогавшими свести исторические концы с его субъективными идеалистическими началами. Троцкий, со свойственным ему полемическим даром и задором политического бойца предложил на суд истории свою талантливую ограниченность. Лично для него революция закончилась и начался «ползучий термидор» с отстранением Ленина от дел и началом триумфа Сталина. «Сталинизм вырос путем разрыва с ленинизмом», — утверждал он^[774], намекая на свое узурпированное право быть революционным наследником вождя.

Однако он не мог предоставить никаких серьезных доказательств к тому, чтобы за основу критериев измерения революционности можно было взять интересы и политические амбиции именно его, Троцкого. По ходу гигантских событий, развернувшихся в России с февраля 1917 года, в стороне оказалось очень много политических сил и замечательных лиц, чей бескорыстный общественный идеализм был обижен естественным ходом революционных перемен. За внутрикоммунистической полемикой вокруг «термидора» внимательно следили за рубежом, в частности среди социал-демократической эмиграции. У этих же не было никаких оснований делатьпоблажку и самому Ленину. Те самые откровения о перерождении партии, бюрократизме аппарата и т. п., которые вдруг посетили Троцкого после 1922 года, гораздо ранее, еще с 1918 года прозвучали как обвинения большевиков в измене социалистической революции и комиссародержавии в исполнении лидеров меньшевизма (и эсеров также), когда Лев Давидович сам пером и мечом яростно боролся с ними.

Троцкий, хоть и с оговорками, но все же до конца верил (обязан был верить), что в СССР, несмотря на бюрократическое засилье, имеется и «диктатура пролетариата» и происходит «социалистическое строительство». Меньшевистским ортодоксальным схематикам была еще менее понятна природа грандиозных процессов, совершающихся в Советском Союзе. Даже будучи изрядно битыми судьбой, безжалостно выбросившей их на задворки революции, они упорно в своем видении пытались исходить из старозаветной марксистской ортодоксии, истолкованной так, что весь свет стоит на пролетариате и буржуазии и более в нем никаких иных чудес нету. Подобная упрямая ограниченность приводила меньшевиков к выводам вроде того, что русская революция, как и французская, носит буржуазный характер и что, следовательно, «термидор» по всем пунктам налицо. Теоретики из «Социалистического вестника» возвещали о перерождении большевиков и о «термидоре» в том смысле, что они, большевики, через нэп ведут буржуазию к восстановлению господства^[775]. Известные заявления Сталина в том духе, что социал-демократы «арестовываются у нас», а новую буржуазию «мы допускаем», заставила меньшевиков выйти из себя от негодования, и были признаны ими как циничная формула буржуазного перерождения. «Перечитайте ваши собственные речи! Прислушайтесь к утробному рыку оваций и ругани, несущемуся со скамей съезда, занятых вашими аппаратчиками и чиновниками! Присмотритесь, наконец, к организованным вашими «молодцами» «рабочим депутациям» с пошлейшими подарками… со старорежимными славословиями начальству и проклятиями оппозиционным супостатам и с неизменной просьбишкой о местных «пользах и нуждах» в заключение льстивых речей! Надо поистине сильно «переродиться», чтобы не учуять во всем этом зловонного духа «термидора»^[776].

До самого начала коллективизации «Соцвестник» авторитетно рассматривал Сталина как объективного выразителя интересов смелеющей буржуазии. Дескать, Сталин уверен, что буржуазию он поймал и использует в интересах диктатуры, но это то, как мужик поймал медведя за хвост. Д. Далина, который позволил себе отступить от схемы и усомниться в том, что советский режим является системой власти имущих классов и власть по-прежнему остается рабочей, а нэпманов гоняют в Нарым^[777], его коллективно заели на страницах «Соцвестника».

Сравнение нэповской буржуазии с медведем, конечно, с головой выдает натурфилософов из меньшевистского лагеря. Это был не медведь, а пресловутая кошка, страшнее которой зверя не было для социал-демократической оппозиции, которая в целом всегда отличалась покорным следованием западнической марксистской доктрине и поразительным непониманием самостоятельной роли государства в принципе, и его господствующего положения в России, в особенности. До того, как на Западе появились первые известия о коллективизации, эсдеки в большинстве были убеждены в том, что их буржуазная «кошка» угрожает съесть диктатуру с потрохами, поскольку диктатура не в состоянии срастись ни с одним классом в силу чудовищного бюрократизма. В конце концов, прогнозировал «Вестник», она окажется неспособной удовлетворить ни один класс населения и будет становиться все более «чужеродным» телом и тем самым подготовит свое падение.

Очевидно, что марксистская доктрина в итоге настолько обессилила меньшевизм и лишила его идеологов элементарных наблюдательных свойств, что для них куда-то пропала вся тысячелетняя история России, где государство и его бюрократия всегда были настолько «органичны» и самостоятельны, что не они, а зачастую общество было вынуждено приспосабливаться к ним.

Троцкий вместе с Лениным сумел дальше оторваться от доктринального марксизма и поэтому сумел быть несколько прозорливее своих социал-демократических коллег по несчастью. Он признавал, что бюрократия и буржуазия являются прямыми конкурентами по отношению к прибавочному продукту и бюрократия ревнивым оком следит за процессом обогащения буржуазных слоев деревни и города^[778].

В этом пункте он оказался гораздо ближе к либеральным критикам советского режима, которые проявляли традиционную ясность ума будучи не «у дел» и отсутствием которой они так ярко блистали на политических небосводах семнадцатого года. Революция Милюкова, Керенского, Струве закончилась уже давно, гораздо раньше революции Троцкого и Дана, поэтому их личная беспристрастность и даже безразличность к нюансам борьбы внутри в целом отвратительной им коммунистической верхушки придавали оценкам либеральной эмиграции более масштабный и независимый характер.

Как такового «термидора» нет, — писали милюковские «Последние новости», — сама коммунистическая власть не эволюционирует и либеральные изменения в ее политике в 1921 и 1924–25 годах носят характер вынужденного отступления под мощным социальным давлением крестьянства^[779].

В России «термидора» нет, — подтверждало «Возрождение» Струве, — нэп — это фальсификация термидора. «Изменение хозяйственной политики без видоизменения политического режима было лишь тактическим ходом… На смену «коммунизма военного» явился «коммунизм в перчатках»^[780].

Среди всей эмигрантской плеяды, пожалуй, газета Милюкова наиболее основательно подтверждала ученое реноме ее редактора, помещая на своих страницах без салонной злобы и уличного зубоскальства наиболее взвешенные оценки положения в СССР: «Суть сталинизма совсем не в вынужденных уступках крестьянству, а наоборот: в попытке сохранить партийное самодержавие в России… Вот для чего нужна теория о «возможности социализма в одной стране», во имя которой и сохраняется деспотический режим и деятельность Коминтерна в качестве охранителя «первой пролетарской республики»^[781].

Большевистского «термидора» нет, коммунистическая власть сохраняет свои принципы, признавала в большинстве либеральная эмиграция. Однако ее деятелей, бывших небожителей русского политического Олимпа, очень остро волновал вопрос о главном содержании революции и причинах ее трансформации в большевизм. Многие критики большевизма постепенно избавлялись от порожденного уязвленной субъективностью характерного нетерпения, выражавшегося в поверхностной абсолютизации внутренних противоречий в СССР и ожидании вспышки народного гнева, который сметет ненавистную диктатуру с лица матушки-России. Постепенно приходило понимание органичности и даже «народности» диктатуры в Советском Союзе. Массы практически никогда не бывают против диктатур, но обычно возмущаются их содержанием или инородностью.

В 1922 году социал-демократический патриарх К. Каутский заметил о большевиках: «Удивляются прочности их режима, но ведь эта прочность имеет своей основой не жизненные силы руководимой большевиками революции, а то обстоятельство, что, как только большевики усмотрели, что революция идет к концу, они не задумываясь взяли на себя функцию контрреволюции». Еще раньше, до Каутского, теория о контрреволюционности большевизма была сформулирована В. М. Черновым, вскоре после его эмиграции из России в 1920 году.

Подобный нетрадиционный взгляд, в ласкающих слух эмиграции терминах был с пониманием воспринят в либерально-революционной среде, чей политический капитал развеял Октябрьский переворот. Керенский, для которого весьма проницательные мысли и глубокие эмоции были в изгнании далеко не редкостью, очень близко подошел к пониманию проблемы. Он писал: «В большевизм, как государственный строй изошло дореволюционное самодержавие»^[782].

Если из этой фразы бывшего премьера удалить заметную долю злобного сарказма в отношении тех, кто так бесцеремонно вышвырнул его с политической авансцены, то очевидно, что Керенский вплотную приблизился к объективной оценке главного содержания революционных перемен в стране.

Революция — это явление калейдоскопическое, многомерное, и может дать множество ответов на вопрос о том, что считать ее содержанием. Если критерием ее главного содержания полагать принципиальное отрицание старой системы, то, безусловно, в этом случае исторически правы либералы и «любовник революции» Керенский отвергнут ею несправедливо. Но если за основу принять то соображение, что конкретное общество не может, не способно так просто изменять свою природу и не меняет ее, а лишь обновляет, восходя на новый уровень своих специфических противоречий; если революция — это возмущение против оторвавшихся от «почвы» и ведущих к разрушению системы разлагающихся общественных элит; если революция прежде всего носит характер социального и политического обновления системы, то в этом случае есть смысл присмотреться к историческим аргументам большевизма.

Несмотря на сложное переплетение социальных интересов и пестроту политических знамен, эти две соперничающие принципиальные линии в революции — системная и историческая, четко обнаруживают свое последовательное развитие с февраля 1917 года. Революция воспарила над дымящейся землей усилиями практически всех слоев общества, от петроградской вдовы-солдатки до титулованных убийц Распутина. И вначале, в порыве почти всеобщего братского единения, обществу показалось, что оно заслуживает избавления от старорежимного административного гнета и теперь может и будет жить без унижающего достоинство гражданина государственного насилия. Но в течение всего лишь одного года полицейский городовой из самого жалкого существа на земле, презренного «фараона», стал вновь самым желанным героем театральных постановок, чье одно появление на сцене вызывало бурю аплодисментов у публики, быстро возжаждавшей твердого государственного порядка.

У французского мыслителя Г. Ле-Бона имеется отрывок, который замечателен не только содержанием, но и тем, что последовательно обратил на себя внимание двух главнейших деятелей эпохи революции, находившихся уже не у дел, вступивших, так сказать, в стадию заключительной рефлексии. Речь идет о цитате из «Психологии социализма», приведенной небезызвестным А. И. Деникиным в его «Очерках русской смуты» и жирно подчеркнутой их еще более известным читателем — В. И. Лениным. Ле-Бон пишет: «Как человек не может выбирать себе возраста, так и народы не могут выбирать свои учреждения. Они подчиняются тем, к которым их обязывает их прошлое, их верования, экономические законы, среда, в которой они живут. Что народ в данную минуту может разрушить путем насильственной революции учреждения, переставшие ему нравиться — это не раз наблюдалось в истории. Но чего история никогда еще не показывала, это чтобы новые учреждения, искусственно навязанные силой, держались сколько-нибудь прочно и продолжительно. Спустя короткое время — все прошлое вновь входит в силу, так как мы всецело созданы этим прошлым, и оно является нашим верховным властителем»^[783].

Большевики отчасти сознательно, отчасти по неумолимой логике развязавшейся борьбы, проделали кровавую чистку общества, удалив ту самоценную социальную ржавчину, которая наслоилась на систему в эпоху послепетровской империи. Ранее 1725 года конкретных предпосылок революции отыскать нельзя. Принципиальная патерналистская система, доведенная до абсолюта Петром I, была большевиками сохранена, очищена и модернизирована. Даже русская эмиграция, ее наиболее умная часть, несмотря на личную трагедию, связанную с революцией, вынуждена была сказать устами Милюкова: «Русская революция есть патологическая форма подъема России на высшую ступень культурного существования»^[784].

Революция вспыхнула под знаменем свободы против прогнившей системы, обветшавшего государства, разложившейся царской бюрократии и привела к социальному обновлению и модернизации государственного устройства. Поэтому пресловутого «термидора» в его исконном значении как прихода к власти буржуазии не было и в России быть не могло. Революция должна была умереть, однако применительно к историческому своеобразию России реакция могла носить не буржуазный, а только бюрократический характер. Такой «термидор», понимаемый в широком смысле слова, как отступление революции, возврат к основам национальной традиции, безусловно состоялся. В этом «термидоре» не было яркой даты календаря, день «термидора» обратился в длинный и тягучий процесс, вобравший в себя и «18 брюмера» нового диктатора страны. Вначале избавление от буржуазного и социалистического либерализма, затем отторжение апологетов «мировой революции» и постановка вопроса о модернизации страны на почву — опора на собственные силы под мудреным лозунгом строительства социализма в одной стране. В переводе на язык экономики это означало резкое ограничение потребления и концентрация прибавочного продукта в распоряжении государства, развитие методов внеэкономического принуждения и соответствующий рост удельного веса бюрократии в обществе.

Троцкий, пытаясь поставить свою публицистику на твердый теоретический фундамент, квалифицировал советскую систему, сложившуюся в 1920–1930-х годах, как «бюрократический абсолютизм». Однако, в этом определении сохранился весьма характерный для идеологии Троцкого элемент случайности по отношению к системе, в становлении которой вначале он играл гораздо большую роль, нежели Сталин. В некотором смысле Троцкий действительно мог считаться законным наследником Ленина, поскольку после смерти вождя именно на его долю выпало олицетворение ужаса и ненависти по поводу дела рук своих, этой несокрушимой бюрократической громады.

Сталин и Троцкий — это фактически две половинки Ленина. Один остался в роли архитектора системы, другой — был отброшен ходом вещей как ненужная рефлексия в период мобилизации всех сил. После 1920 года Троцкий никогда откровенно не признавал и не мог признать в силу объективных причин, и субъективных качеств, что бюрократический аппарат, с которым он вел непримиримую войну, не есть нечто случайное, а закономерный итог всей, и его в том числе, революционной деятельности. По этой же причине все «мемории» Троцкого построены на пережевывании одних и тех же фабул и сюжетов в поиске и обосновании пресловутых «случайностей», которые заставили революцию отклониться от «правильного» пути.

Повторять вслед за Троцким о «бюрократическом абсолютизме», это значит суживать постановку проблемы и не замечать той огромной исторической и социальной базы, на которую опирался этот абсолютизм. Массы, наряду с аппаратом, образовывали живое противоречие этой системы, были ее равноправными творцами, опорой и источником сил, а все вместе — представляли единое государство. То, что бюрократия не была вполне свободна в своем «абсолютизме», показывает ее незавидная участь в 1937 году. Бюрократию, как и массы, также истощала эта всеобщая мобилизационная система, и она с заметным вздохом облегчения в 1953 году проводила в последний путь вознесенного кумира, в свою очередь полностью выработавшего свой человеческий ресурс.

Это исторически не случайное и имевшее глубокие национальные корни явление заслуживает того, чтобы быть названным системой «государственного абсолютизма». Ибо она, как никакая другая, очищенная от напластовавшейся сословной пестроты, вековых пережитков и высокой культуры, примитивная и неумолимая, воплощая свою принципиальную суть, механически и безжалостно шла к своей цели.

После укрепления организационного ядра партии в первой половине 1920-х годов, вторую половину аппарат посвятил заботам по укреплению низовых партийных рядов. Совершенствовался сбор информации, налаживался строгий учет коммунистов. Теперь в аппарат Цека уже не поступали с мест такие самодеятельные сочинения, зачастую исполненные на бланках старых квитанций, где царское почтовое ведомство или же какое-нибудь сметенное революционной бурей пароходное общество оставили на обороте в распоряжении секретарей парткомов достаточно пространства для демонстрации особенностей старорежимного уличного и церковноприходского образования. Поступала стандартная документация, чьи колонки и параграфы максимально поощряли, но вместе с тем и вводили в строгие рамки пестрый творческий потенциал местных секретарей. Каждый член и кандидат уже довольно многочисленной партии был «натурализован» в ее рядах на определенном уровне соответствующей карточкой, хранившейся в зависимости от «масштаба» коммуниста в шкафах укома, губкома или же в сейфе на Старой площади — в Цека.

В условиях поставленного на конвейер кадрового подбора для ускоренного конструирования госаппарата, неожиданно большой вес стали приобретать довольно скромные отрасли партийной работы. Так, в этом деле неожиданно видную роль приобрел скромный Статистический отдел ЦК. Налаживая учет кадров, отдел был вынужден разрабатывать некие критерии и приоритеты, а те, в свою очередь, уже влияли на определение принципов партстроительства и далее — на их реализацию. Статистика отчасти стала диктовать каноны и определять, какие элементы старорежимного общества имеют больше прав на место в «ковчеге» грядущего строя. Некоторые пояснения по этому поводу можно отыскать в архивах Статистического отдела ЦК, который очень активно функционировал в 1920-е годы, в период внутрипартийной борьбы, времена чисток, массовых призывов и других кампаний.

В приложении к циркуляру ЦК ВКП(б) от 12 августа 1925 года статотдел издал любопытную инструкцию об определении социального положения членов и кандидатов в члены партии. Инструкция, за подписью заведующей отделом Е. Смиттен, гласила, что члены партии и кандидаты в члены, а также вступающие в партию, по своему социальному положению в учетно-статистических материалах должны относиться к одной из трех следующих групп: а) рабочие, б) крестьяне, в) служащие. Лица, которых по социальному положению нельзя отнести ни к одной из основных групп, объединяются в смешанную группу — г) «прочие».

Убедительно подчеркивалось, что «никакая другая классификация коммунистов в статистических разработках не допускается»^[785].

Надо думать, что в перспективе построения бесклассового общества этих «прочих» кустарей, домохозяек и т. д. должна была в первую очередь постигнуть участь аннигиляции. Такая заслуженная перед революцией прослойка общества, как интеллигенция, уже совершенно исчезла из статистической жизни. Одно из многочисленных примечаний к параграфам инструкции, призванным разогнать туманы с горизонтов социального планирования, а также уладить некоторые недоразумения между статистическими особенностями аппаратного языка и сутью дела, поясняло, что интеллигенция не выделяется в особую группу, а относится к группе «служащих»^[786]. Впрочем, ясности от этого не становилось больше, поскольку категория «служащих» осеняла собой такой пестрый социальный конгломерат, от действительных статских советников до швейцаров при департаменте в прошлом, что внедрение туда еще и интеллигенции, вопреки присущему ей общественно-просветительскому назначению, вносило большую путаницу.

Нельзя сказать, чтобы здесь и с рабочими дело обстояло благополучно. Учетно-статистический отдел отнюдь не принуждал рабочего для поддержания своего благородного социального реноме вечно стоять у станка и каждый раз предъявлять мозолистые руки с въевшимся металлом. Рабочий Статотдела ЦК мог уже давно подвизаться при портфеле или при нагане, но уверенно заявлять о себе в анкетах как о рабочем. Подобная двусмысленность вносилась в партийные бумаги многочисленными противоречиями и наслоениями переходного периода. Дело в том, что за основу в определении социального положения коммуниста бралась его т. н. основная профессия, каковой признавался «тот род труда, который служил главным источником средств существования в течение наиболее продолжительного времени», а также что очень важно, положение на производстве — наемный или самостоятельный труд. К примеру, тот же сапожник, который мало того, что резал руки дратвой и портил зрение в полутемном подвале собственной мастерской и был лишен возможности наслаждаться плодами казенной «монополии» в товарищеском коллективе обувного предприятия, то, к тому же, несмотря ни на какое мастерство и стаж, у него отбиралось почетное социальное положение «рабочего» и он как кустарь заносился в разряд «прочих». Вот, что называется, к обиде добавлять еще и оскорбление!

Не менее загадочной для непосвященных была социологическая ученость в отношении деревни. Так, далеко не все землепашцы и сеятели заносились в категорию «крестьян». Речь не о кулаках, этим в партии делать вообще было нечего по идее. Но вот их наемные батраки или же трудящиеся на нивах государственных совхозов имели возможность возвыситься до самой престижной категории «рабочих», в то время как односельчане, облагораживавшие своим трудом поля в колхозе, в коммуне, а тем более собственный надел, по заслугам оставались в «крестьянах»^[787].

Как можно догадаться из этой социологической премудрости, главным критерием, по которому определялось социальное положение коммуниста, являлась не профессия, не род занятий, а то, насколько в общественном разделении труда данный человек был зависим или самостоятелен, насколько он был свободен в распоряжении продуктами собственного труда. Иначе говоря, партаппарат в первую очередь интересовала привязанность человека к стихии свободного рынка и то, насколько велика была желательная степень его закрепощенности в системе универсального государственного хозяйства.

Подобная замысловатая инструкция, тем более предназначенная для низового аппарата, влекла за собой тучу разъяснений и примечаний, которые в свою очередь требовали еще больших усилий для понимания. Так, в одном из примечаний говорится буквально следующее: «Социальное положение коммуниста, т. е. его положение в производстве — основная профессия, дающая средства к существованию, не должно смешиваться с тем занятием или работой, которую коммунист ведет в данный момент, в данное время»^[788].

Следовательно, надо понимать, добывание средств к существованию (профессия) — это одно, а выполняемая работа — это нечто иное. Парадоксальная формулировка, которая, очевидно, доставила немало хлопот низовому партактиву. Между тем, в этой кажущейся бессмыслице сошлись альфа и омега партийной социальной премудрости, сфокусировались общественные противоречия переходного периода, которые стали объективным источником двойной бухгалтерии в партийных документах.

Для того, чтобы уяснить это, очень важно отметить, что социальное положение коммуниста и его настоящий род занятий представляли собой не только разные, но порой удаленные на огромное расстояние понятия. Как растолковывалось в той же инструкции, если коммунист долгое время работал на заводе слесарем, а при соввласти стал директором этого завода, то по социальному положению он является рабочим, а по роду занятий — служащим. Но хорошо, если только директор завода, революция преподносила еще большие сюрпризы. Например, Клим Ворошилов в начале 1926 года в период борьбы сталинцев с «новой оппозицией» поехал в Ленинград, к питерским рабочим и «аккредитовался» там не как наркомвоенмор и член ЦК партии, а как свой брат-пролетарий. Настоящие рабочие, разумеется, чувствовали всю фальшь подобного маскарада и не принимали ее. Ворошилов в Ленинграде провалился.

Также примечательно, что любопытный пассаж о «профессии» и «работе» пропал из очередной редакции инструкции от 15 декабря 1926 года. Но двойная бухгалтерия оттого не исчезла, напротив, она превратилась в тройную. Редакция 1926 года содержала предупреждение, что социальное положение не надо путать с социальным происхождением^[789]. В итоге, наряду с уже известными «социальным положением» и «родом занятий» полные права обрело «социальное происхождение».

Действительно, та переломная эпоха нередко демонстрировала образцы многоликости своих типажей, как, например, популярный М. И. Калинин — выходец из крестьян, по социальному положению рабочий, ну а по роду занятий, надо полагать, служащий. Три строки и четыре колонки, в которые обязано было умещаться все социальное разнообразие партии, на деле представляли богатейшие возможности для манипуляций и декорирования официальных отчетов. Однако, как известно, большие преимущества всегда влекут за собой и маленькие недостатки. По всей видимости двенадцатиклеточная арифметика оставалась еще слишком сложной для низового актива и служила источником путаницы, в результате чего даже сам аппарат не мог получить.

должного представления о реальном положении дел. Оставалось только уповать на объективный процесс совершенствования социальной структуры общества, так сказать, продвижение к одноклеточному, бесклассовому идеалу, который совершался буквально на глазах. В очередном постановлении ЦК ВКП(б) от 13 марта 1928 года «Об определении социального положения коммунистов, принимаемых в партию» уже исчезли «прочие». В отношении тех, кто не мог быть отнесен ни к одной из трех оставшихся групп, должен был просто отмечаться тот конкретный вид трудового поприща, на котором они подвизались до вступления в партию (кустарь-ремесленник, домохозяйка, учащийся, нет профессии).

Подобное полуграмотное нормотворчество, представляющее из себя неистощимые возможности для недоумений над аппаратной мыслью и эпистолой, на самом деле являлось отражением очень серьезного и нужного процесса формирования новой общественной пирамиды, в котором главная роль принадлежала партийным институтам. Поэтому в партийных постановлениях можно было неоднократно встретить строжайшее указание Цека: «Социальное положение принимаемых в партию определяется ячейкой и утверждается парткомом»^[790].

Для того, чтобы избежать ошибок и злоупотреблений в столь важном, определяющем всю дальнейшую карьеру коммуниста деле определения социального положения, оно подвергалось тщательному регламентированию. Вначале каждая инструкция тащила за собой десяток страниц убористого текста с перечислением рабочих, крестьянских и учрежденческих профессий, откуда с любопытством можно было узнать, что среди металлистов имелись такие особые специальности как болторезы, винторезы и гайкорезы, а у текстильщиков — банкоброшницы. Затем совершенствование регламентации повлекло за собой то, что, например, в инструкции 1928 года в тексте партийного документа при определении понятия цензовой промышленности можно было наткнуться буквально на следующее: «За помольную единицу считается размольный постав (жернова всякого размера или вальцевой станок при всяком числе валов)»^[791].

В конце концов инструкции уже отказывались принимать в себя разнообразные технологические детали индустриального производства, которые должны были служить партячейкам надежным руководством в отделении овец от козлищ. Компромисс между здравым смыслом и потребностью тщательной регламентации был найден в 1928 году, когда трудами Статотдела ЦК увидело свет замечательное издание, целая книга под названием «Словарь занятий лиц наемного труда», в «столбцах» которого по возможности наиболее полно был очерчен круг нового благородного сословия, из которого аппарат черпал надежные кадры для партии.

Сталин сокрушал своих противников подбором и расстановкой кадров, поэтому основы партийного строительства становились важнейшей из наук, которой, как и любой другой науке, требовались точные данные, эмпирическая база. Кривая роста рядов партии дала резкий скачок вверх не только в 1924 году, в связи с ленинским призывом, но и в 1925 году. За это время в РКП(б) вошло несколько сот тысяч новых членов (в 1924 году — 316 тыс. и в 1925 году — 322 тыс. человек). Затем наступило некоторое замедление в росте численности партии. Одной из причин этого являлась необходимость для низовых парторганизаций не которым образом «переварить» огромное количество вступивших в порядке массовой кампании, адаптировать их к критериям образа среднего партийца, поскольку культурный, образовательный и политический уровень новичков был далеко не удовлетворительным.

Абсолютное количество членов и кандидатов в члены партии за время с XIV партсъезда по XV партконференцию увеличилось с 1078 тыс. до 1211 тыс., т. е. на 12,3 %. Таким образом, по сравнению с предшествующими годами, когда в 1924 году прирост был равен 63,6 %, а в 1925 году — 39,7 %, 1926 год явился годом замедленного темпа численного роста ВПК(б). То же самое касается притока рабочих в партию, в 1926 году он заметно ослабел.

Нетрудно заметить, что массовые кампании по привлечению в партию новых коммунистов происходили в годы обострения внутрипартийной борьбы, усиления разногласий в верхушке партии. Сталинский аппарат искал массовую опору в борьбе против оппозиции, вовлекая в голосующие низовые коллективы все большее количество молодых, неискушенных в политических вопросах, но рвущихся к комиссарской карьере выходцев из социальных низов. Нужны были те, которые уже не помнили бы, сколь велики были заслуги перед революцией у Троцкого, сколь большой авторитет в руководстве партии ранее имели Зиновьев и Каменев. После разгрома «новой оппозиции» 1926 год был годом относительного затишья во внутрипартийной жизни, но в 1927 году, в связи с внешнеполитическими провалами и неудачами во внутренней политике, борьба вновь стала обостряться. Соответственно, с 1927 года вновь начинается подъем кривой роста партии и активное вовлечение в нее рабочих с производства. В этом году в кандидаты было принято 114 тыс. рабочих, т. е. 64,7 % от всего количества вступивших (в 1926 году прирост рабочих составил только 4,9 % от общего количества)^[792].

Весь период борьбы с левой оппозицией, пополнение из рабочих показало себя надежной опорой партаппарата. С 1927 года ЦК стал обращать особенное внимание на поддержание в партии нужного социального баланса. В постановлении от 13 октября 1927 года ЦК предложил усилить вовлечение в партию рабочих с тем, чтобы в течение двух лет они смогли составить не менее половины общего состава партии. Через месяц ЦК одобрил предложение ряда местных организаций о широком вовлечении в партию рабочих в ознаменование 10-летия Октябрьской революции. На 1 апреля 1928 года в партии из 1 294 503 коммунистов по роду занятий насчитывалось 40,9 % рабочих и младшего обслуживающего персонала; 1,7 % батраков и сельхозрабочих; 12,4 % крестьян, занимающихся исключительно сельскохозяйственным трудом, а также совмещающих его с оплачиваемой выборной работой; 34,8 % служащих и 10,2 % прочих (кустари, учащиеся, военные, безработные и т. п.)

Так же как в свое время «ленинский» призыв в партию, «октябрьский» призыв осени 1927 года увеличил процент рабочих в партии и понизил процент служащих. Тем не менее в результате этой последней массовой вербовки рабочих в партию пятидесятипроцентный барьер оказался недостижимым. В аппарате Цека ломали голову над вопросом, почему даже после массовых, незамысловатых в смысле всяких формальностей, приемов рабочих в партию, столь желанный пролетарий оказывался в меньшинстве? Ответ Статотдела ЦК после долгих математических раздумий оказывался довольно незатейливым. Выходило так, что сразу вслед за чрезмерно упрощенными и маловзыскательными рабочими призывами, партийные комитеты стремились восстановить резко падавший интеллектуальный и общественно-инициативный уровень своих ячеек путем приема массы служащих, «прорывался самотек» нерабочих элементов и заветные пропорции нарушались^[793].

В 1928 году сам ЦК забил тревогу по поводу некоторых результатов курса на «орабочение» партии, поскольку ощутимо проявилась тенденция к снижению в составе партии процента квалифицированных рабочих. Особенно это показали знаменитые массовые кампании «ленинского» 1924-го и «октябрьского» 1927 года призывов в партию. Отмечалось, что среди кандидатов, вступивших в партию в порядке массовых призывов удельный вес квалифицированных рабочих был примерно на 14 % ниже, чем среди остальных членов партии^[794].

Кроме этого, у сталинского руководства, готовившего сплошную коллективизацию деревни и еще хорошо помнившего о событиях 1921 года в Кронштадте и Петрограде, не мог не вызывать беспокойство рост численности кандидатов-рабочих, имевших связь с деревней. Так, по данным того же отдела, среди неквалифицированных рабочих имели связь с землей (т. е. свои наделы в деревне) 15,3 %, среди полуквалифицированных — 15,9 %, среди квалифицированных кадров процент был ниже — 9,5 %^[795]. В дальнейшем в ЦК было признано нецелесообразным при развитии плановой работы вовлечение рабочих в партию в порядке массовых кампаний. «Пополнение рядов партии… должно идти в порядке повседневной текущей работы партийных организаций над улучшением своего состава»^[796].

Если в свое время действительный род занятий коммунистической массы мог внушать подозрения с точки зрения идеологии диктатуры пролетариата, и спасительная двойная бухгалтерия с ее графой о социальном положении служила целям затушевывания растущих социальных противоречий, то теперь, напротив, она является неплохим иллюстративным материалом для анализа реальных процессов дифференциации советского общества.

По данным на 1 июля 1928 года рабочих по социальному положению насчитывалось более 800 тысяч из 1 млн 418 060 членов и кандидатов в члены ВКП(б). То есть в партийных отчетах на полных правах могли фигурировать внушающие законный оптимизм 59,95 % рабочих от общей численности партии; крестьян — 21,8 %; служащих и прочих — 18,3 %. Однако сопоставление общего количества коммунистов-рабочих с числом действительных рабочих, занятых на производстве в промышленности и сельском хозяйстве — 534 978 чел., несколько омрачало этот оптимизм. Оно говорило, что 33,2 % рабочих по социальному положению в настоящее время находятся вне производства материальных ценностей, т. е. на руководящей советской, хозяйственной или другой общественной работе, в вузах, Красной армии и т. п.^[797] То есть так или иначе, но в глазах значительной (если не всей) массы членов компартии, партийный билет являлся пропуском на переход из социальных низов в заветную категорию служащих, точнее ответственных служащих партийно-государственного аппарата и хозяйственного управления.

С октября 1917-го в строительстве новой государственной структуры было три заметных волны заполнения вакансий выходцами из социальных низов и маргинальных слоев общества. В первую очередь это период непосредственно после октябрьского переворота, когда десятки тысяч человек были двинуты на государственные и партийные посты через Советы, профсоюзы и заводские комитеты.

Далее был период Гражданской войны, образование все новых и новых бюрократических структур, объединение все более обширных территорий, завоеванных Красной армией. Естественно, это потребовало нового массового призыва. Рабочие от станка и прочие стали активно выдвигаться на ответственную работу через те же Советы, профсоюзы, РКИ вне всяких штатов и твердо установленных норм. С этим периодом связана большая текучесть кадров, тысячные переброски из тыла на фронт, с фронта на транспорт и т. п. В этой текучке и неразберихе в госаппарат втерлось особенно много проходимцев, вившихся около комиссарских должностей.

Третий заметный массовый прием рабочих и бывших красноармейцев (а нередко и белогвардейцев) в госаппарат наступил в 1921 году, после завершения Гражданской войны, когда пошло резкое сокращение достигшей в ходе войны пятимиллионного состава Красной армии. Этот прилив уже сверх меры обеспечил новую госструктуру кадрами. Появилась потребность в сокращении госаппарата.

Жизнь дает массу поводов относиться к этому явлению по-разному. С одной стороны, если отвлечься от мифологии бесклассового общества и самоуправляющегося государства-коммуны, стремление наиболее социально активных рабочих и крестьян обрести в партбилете опору для перехода в высшие, управленческие слои общества, при всех общеизвестных предрассудках не может оцениваться исключительно негативно. Напротив, в значительной степени российское общество начала века именно потому вынашивало революцию, поскольку нуждалось в радикальной замене старой, деградировавшей в социально-генетическом плане, общественной элиты. Но с другой стороны, выдвиженчество рабочих и крестьян обескровливало эти классы, поскольку партия отбирала в свою структуру наиболее энергичных и подготовленных представителей низов. В результате этого сопротивляемость общества напору государственно-бюрократической машины несомненно снижалась, что способствовало утверждению ее всевластия и распространению негативных свойств, имманентных системе государственного абсолютизма.

Устранение левой оппозиции

Сталин долгое время придерживался заимствованной им у Ленина характерной тактики в достижении цели — он воздерживался принимать откровенные единоличные решения и всегда стремился добиваться мнения большинства. Политика допускает, но не любит резких поворотов и избегает таковых, если к тому имеется возможность. Моментальное устранение владельцев легендарных и просто громких имен с политической сцены явилось бы чрезмерным потрясением для малоинформированной публики и осторожного аппарата. Сталину была гораздо выгоднее постепенная кампания по дискредитации левой оппозиции в глазах партийных и обывательских масс. Поэтому, как ни странно, но Политбюро долее всего оставалось самым «демократическим» учреждением в партии, поскольку пленумы ЦК, конференции, благодаря тщательной работе аппарата давно отличались требуемым единодушием.

В постановлении объединенного пленума ЦК — ЦКК, состоявшегося в июле — августе 1927 года, которое в очень резких выражениях подробно описывало все этапы деятельности оппозиционного блока по подрыву авторитета партии и ее единства, звучал неожиданно мягкий приговор лидерам оппозиции и их сторонникам. Пленум снял с обсуждения вопрос об исключении тт. Зиновьева и Троцкого из ЦК партии и объявил им строгий выговор с предупреждением. Партия и ее аппарат, а тем более советско-хозяйственная номенклатура, всегда чувствовавшая себя более независимо в отношении Сталина и его команды, еще не были готовы воспринять крутую расправу с лидерами оппозиции и их прошлым, с которым многие были тесно связаны. В беседе с эмигранткой Кусковой некий приезжий из СССР (естественно «спец») говорил, что злейшим злом там, в управленческих кругах, почитаются те, кого называют «коммунятами». Это тучи саранчи, которые вечно требуют себе «жратвы»… На этих «коммунят» ставит свою карту оппозиция, этим «коммунятам» уступает и сталинская власть^[798].

Номенклатура и сам аппарат были еще ненадежны и только этим можно было объяснить неожиданный диссонанс между заранее подготовленной обвинительной частью постановления и его неожиданно мягким приговором. Проявившаяся незаинтересованность номенклатуры в жесткой диктатуре и желание поддержать неопределенность в высшем политическом руководстве поставили окружение генсека в безвыходное положение, патовую ситуацию, из которой выход в рамках партийной «законности» был невозможен. Даже такая сверхцентрализованная партия, как большевистская, не обеспечивала необходимую степень администрирования, сохранялись элементы демократии. Кроме этого, Сталин не доверял даже партийному аппарату, наверное он понимал, что опереться на эти круги в своей борьбе с оппозицией он может лишь временно и такая опора явится для него шагом к потере своего положения как единоличного диктатора. Разрубить этот гордиев узел могла помочь только некая внешняя сила. И эта сила была уже вполне приготовлена к своей исторической миссии режимом в течение десяти лет, его внутренней эволюцией.

Репрессивный аппарат ВЧК-ГПУ изначально возник и воспитывался как особое подразделение партии, построенное на иных организационных принципах, без признаков какой-либо демократии, но работавшее под непосредственным руководством высших партийных инстанций. Как в свое время Боевая организация партии социалистов-революционеров. Это откровенно проповедовал и легендарный руководитель чекистов Дзержинский.

В 1927 году оппозиционная платформа Сапронова — Смирнова впервые открыто поставила вопрос о «внепартийных» силах, которым суждено поставить точку в затянувшейся внутрипартийной драке. Речь шла о Красной армии и ОГПУ. Непонятная и загадочная Красная армия в силу своей разнородности и вечной оппозиционности партаппарату не могла быть привлечена к делу, однако ОГПУ со своими специфическими функциями с 1927 года начинает активно вовлекаться во внутрипартийную борьбу. Устами Менжинского оно тихо, но внятно известило, что будет в распоряжении у ЦК. Уже принимались меры против рядовых оппозиционеров. По постановлению московского ГПУ в ссылку на Север отправилась группа партийцев «от станка» в количестве 53 человек, исключенных из партии в течение 1926 года.

В усложнившейся для Сталина ситуации лидеры оппозиции пытались вернуть свои утраченные позиции в партии и единственное, что им оставалось делать после отстранения от всяческих рычагов власти — это апелляция к широким партийным массам. Оппозиция продолжала добиваться от ЦК восстановления существовавшего при Ленине правила объявления внутрипартийной дискуссии за три месяца до открытия очередного XV съезда ВКП(б).

3 сентября лидеры оппозиции направили в ЦК соответствующее заявление за подписью 13 человек, но ЦК отверг все требования и запретил им распространение своих документов. Одновременно органы ГПУ былинацелены на раскрытие и ликвидацию нелегальных типографий оппозиции, которая уже виделась руководству ЦК как своего рода подпольная партия со своим руководящим центром и местными комитетами во многих городах страны.

В эти дни среди участников блока дискутировался вопрос: должна ли оппозиция продолжать борьбу до конца и идти даже на исключение из партии? Для таких как Троцкий иного ответа, кроме как утвердительного, уже не существовало. Но менее решительные оппозиционеры уже были готовы сложить оружие и как Каменев заявляли, что вне ВКП(б) идеям оппозиции грозит только одно — «вырождение и гибель» и, следовательно, «надо всеми силами, всеми мерами бороться за торжество наших идей в партии… всеми мерами избегая того, что облегчает противнику исключение из партии оппозиции»^[799].

Готовилась решительная схватка Сталина с оппозиционными группировками. В связи с этим внутри партии происходили разные перемены, партийный аппарат, под управлением Молотова, работал вовсю, перемещая противников сталинской линии на менее заметные посты и тем облегчая возможность формирования общественного мнения партии в желательном для Сталина духе. Борьба шла под флагом «за или против сохранения нэпа». Сторонники Сталина открыто говорили на партийных собраниях, что троцкисты имеют в виду «нарушить союз с середняком» и аннулировать полностью ленинскую политику нэпа. На местах внутрипартийная борьба шла под лозунгом, тайно данным из Москвы по линии аппарата: «Долой Троцкого, долой военный коммунизм! Да здравствует Сталин, да здравствует неонэп!» Над программой индустриализации страны, разработанной Троцким и рядом его сторонников, в особенности Пятаковым, открыто издевались, находя ее утопической и неосуществимой и т. д.^[800]

Сталинское руководство проводило тщательную подготовку к предстоящему XV съезду ВПК (б). Октябрьский объединенный пленум ЦК — ЦКК заслушал доклад о непрекращающейся фракционной работе Троцкого и Зиновьева и постановил исключить их из состава ЦК. К этому времени борьба оппозиции с ЦК уже давно утратила характер борьбы за власть и превратилась в кампанию последовательной и организованной с участием ГПУ травли оппозиционеров перед окончательной расправой. 7 ноября 1927 года, в знаменательный юбилей Октября, оппозиция организовала открытые уличные демонстрации в Москве и Ленинграде. 14 ноября решением специального объединенного пленума Троцкий и Зиновьев были исключены из партии, группа других активных участников блока выведена из состава ЦК и ЦКК. XV съезду ВКП(б), созываемому 2 декабря 1927 года, предстояло сказать заключительное слово в партийной карьере левой оппозиции. 18 декабря съезд заслушал сообщение о выводах своей комиссии по делу активных деятелей оппозиционных группировок, утвердил постановление ноябрьского пленума относительно Троцкого и Зиновьева, а также принял решение исключить из партии еще 75 участников троцкистско-зиновьевской оппозиции, в том числе Каменева, Пятакова, Радека, Раковского, Смилгу. Как антиреволюционная из партийных рядов была исключена также группировка Сапронова в количестве 23 человек. Выводя партию и общество на рубеж первой пятилетки, сталинское руководство планировало разом разгрузить ВКП(б) от старого оппозиционного балласта. На следующий же день после окончания работы XV съезда из партии были исключены тысячи троцкистов. Это была первая подобная массовая чистка большевистских рядов после 1921–1922 года.

С точки зрения последовавших в 1930-е годы колоссальных событий, главным содержанием годов 1920-х явился не нэп как таковой, который был всего лишь передышкой на пути решения действительной задачи, вставшей перед Россией в начале XX века. Главным содержанием эпохи нэпа стало завершение создания государственного мобилизационного аппарата, начиная с Политбюро и заканчивая партячейкой завода и деревни, который бы заставил общество форсированными темпами тронуться с рубежа 1913 года, наверстывая упущенное время на пути индустриализации и урбанизации страны.

Содержание этого колоссального процесса не понимал вполне даже сам Сталин, для которого глобальная вековая задача до поры была заслонена туманом коммунистической идеологии и хлопотами по укреплению личной власти. Восстановление старой хозяйственной базы после военной разрухи и голода сопровождалось укреплением государственной мобилизационной системы — чрезвычайного политико-административного аппарата, который был идентифицирован как власть бюрократии. Затем организация источника средств для индустриализации в форме системы «военно-феодальной» эксплуатации как деревни, так и остального населения страны (коллективизация и система лагерного труда) и, наконец, сама форсированная индустриализация страны.

В сущности, после промышленного рывка эта система и олицетворявшая ее всемогущая партийно-государственная бюрократия завершили свою историческую миссию, однако вступила в силу внутренняя логика порожденного огромного государственного мобилизационного механизма и особенные социальные интересы обслуживающей его бюрократии. Само общество, вынесшее тяжелейшие демографические потрясения и в результате ставшее слишком примитивным для того, чтобы противостоять этой государственно организованной силе, представляло собой благоприятную среду для того, чтобы мобилизационная система просуществовала неоправданно долго.

Раздел 3 Тупики нэпа. 1927–1929

Глава XI Внешняя политика и Коминтерн 1921–1929 гг.

А. Ю. Ватлин

Новая тактика Москвы: единый рабочий фронт

В системе ценностей «нэповского» большевизма организация мировой революции отодвигалась на второй план, переводилась из военно-политической в пропагандистскую плоскость. Лидеры РКП(б) отдавали себе отчет в том, что такой поворот вызовет брожение среди радикальных коммунистических групп за рубежом. В известной степени превентивный идеологический удар по ним наносила ленинская работа «Детская болезнь «левизны» в коммунизме».

«Капитал все еще царствует во всем мире, и нам необходимо взвесить, все ли еще остается верной, в общем и целом, занятая нами позиция, рассчитанная на мировую революцию»^[801], — говорил Троцкий 23 июня 1921 года, проводя четкую параллель между европейскими иллюзиями и «нашими поражениями и разочарованиями в России». Холодный душ, которым оказались эти слова для делегатов Третьего конгресса Коминтерна (22 июня — 12 июля 1921 года), встретил сопротивление иностранных компартий — в ходе дискуссии «русских товарищей» неоднократно обвиняли в усталости, излишней осторожности и пессимизме. Масла в огонь подлили споры об оценке «мартовской акции» — вооруженных выступлений рабочих Мансфельдского района Центральной Германии, на которые германскую компартию подтолкнули эмиссары из Москвы. Ряд лидеров КПГ назвал это выступление путчем, поставив под вопрос догмат о непогрешимости «генерального штаба мировой революции».

Ленин еще накануне конгресса резко выступил против левацких перехлестов в оценке ситуации, выразившихся в так называемой «теории наступления». На самом конгрессе он, по собственному признанию, «стоял на крайне правом фланге»^[802]. Это создавало опасность раскола делегации РКП(б), ибо позиции левых разделял Бухарин, и более сдержанно, Зиновьев. По воспоминаниям Троцкого, в ходе конгресса «Ленин взял на себя инициативу создания головки новой фракции для борьбы против сильной тогда ультралевизны, и на наших узких совещаниях Ленин ребром ставил вопрос о том, какими путями повести дальнейшую борьбу, если III конгресс займет бухаринскую позицию»^[803].

Центральным моментом конгресса стало обсуждение доклада Карла Ра дека о тактике. В нем был сформулирован новый лозунг Коминтерна — «задача, перед которой мы стоим, заключается в завоевании широких масс пролетариата для идей коммунизма»^[804]. Здесь же впервые возник вопрос о необходимости выдвижения в этой связи переходных требований. Хотя они и противопоставлялись программе-минимум социал-демократии, но олицетворяли все-таки традицию Второго Интернационала.

Признание несбыточности надежд на то, что буржуазный мир не переживет коллизий Первой мировой войны и выход из нее станет началом всемирной Гражданской войны, заставило лидеров большевизма не только пересмотреть стратегию Коминтерна, но и по-новому определить его место в системе приоритетов и институтов партийной диктатуры. В первые три года советской власти подобные надежды не только питали героизм «красных» (в известном фильме на вопрос «Ты за большевиков али за коммунистов?» находчивый Чапаев отвечает: «Я за Интернационал!»), но и делали излишним завязывание сколько-нибудь прочных контактов с правящими кругами внешнего мира. Наркоминдел казался самым временным из всех государственных структур советской власти, своего рода «чрезвычайкой» наоборот, данью традициям старой дипломатии, доживавшей свои последние дни.

На ее месте должна была возникнуть новая система международного права, не ограниченного какими-либо территориальными и национальными границами — завоевав власть, русский пролетариат может обратиться к собратьям по классу из других стран через голову их правительств^[805]. Представления о «двух мирах», с которыми советские дипломаты совершали свои первые поездки в Европу^[806], требовали тем не менее поиска связующих нитей между ними. На этом пути обеим сторонам приходилось преодолевать утвердившиеся стереотипы.

Большевики после поражения в советско-польской войне согласились с длительностью «исторического компромисса», отодвинув на второй план идеи военно-политического реванша. Запад был вынужден признать, что Советская Россия является не только «носителем красной заразы», но и геополитической реальностью, без учета которой трудно выстроить новый баланс сил в послевоенной Европе. Значительную роль в сближении «двух миров» играли исторические аспекты — от проблемы царских долгов Англии и Франции до традиционного разделения труда и рынков на континенте.

Прагматизм советских интересов не уступал западному подходу — в ходе обсуждения внешнеполитического нэпа в центре внимания большевистских стратегов постоянно находились два момента: недопущение иностранной интервенции и получение западных кредитов. Советский дипломат А. Иоффе 4 декабря 1921 года обратился к членам Политбюро с предложениями по активизации внешней политики. «Буржуазный мир не может без нас обойтись», а значит, следует индивидуализировать наши отношения с каждым из государств, а не твердить о капиталистическом окружении. Иоффе предлагал сделать ставку на Германию с тем, чтобы пробить брешь во внешнеполитической изоляции Советской России.

Его общий вывод вполне отвечал традиционным представлениям о задачах внешней политики — в расчет бралась не сила идей, а гораздо более измеримые вещи. «Мы — сила и буржуазный мир не может с нами не считаться. Указание Вашингтонской конференции на силу нашей армии и флота — вовсе не пустая фраза. И не напрасно Германия постоянно путает своих врагов тем, что недалек момент, когда Россия выступит и потребует принадлежащего ей по праву места»^[807].

Таким образом, право силы возвращалось на свое законное место после того, как сила революционной идеи не смогла перевернуть мир. В таком же ключе были выдержаны и «Тезисы о международном положении и задачах иностранной политики Советской России», подготовленные Радеком и разосланные лидерам РКП(б) в начале 1922 года. После того, как стало ясно, что поворот России к нэпу не привел к перерождению большевистского режима, на Западе «наступила полоса некоторого преходящего охлаждения к русскому вопросу»^[808].

Идея международной конференции, в ходе которой представители «двух миров» могли бы высказать свои взаимные претензии, витала в воздухе — 28 октября 1921 года с такой идеей выступило советское правительство^[809], 6 января следующего года оно получило приглашение на «саммит» в Генуе. Радек не рассчитывал на образование международного консорциума по эксплуатации российских богатств (с таким предложением выступил Ллойд Джордж) — некоего аналога Наркомвнешторга, через который заключались бы все концессии и шла выплата российских долгов. Как и Иоффе, он прекрасно видал, что Запад не является «единым антисоветским лагерем», а значит, следует делать ставку на отрыв от него слабых звеньев, прежде всего побежденной Германии.

В тезисах давалась скорее пессимистичная оценка расчетам на то, что за нормализацию отношений с Западом Россия может получить солидную помощь — «даже если бы иностранный капитал не встречал на своем пути серьезных политических препятствий, то и тогда, в силу общих экономических условий момента и соображений обыкновенной хозяйственной техники, финансовый капитал все равно начал бы работать в России только постепенно и не мог бы ангажироваться сразу колоссальными миллиардными кредитами»^[810]. Требовалось определенное время для того, чтобы переход Советской России к нэпу привел к изменению ее места в системе международных отношений и новому курсу Коминтерна. Основные события на этих направлениях развернулись чуть позже, в следующем году.

Наряду с активизацией пропагандистской работы, проходившей под лозунгом «завоевания масс», в деятельности Коминтерна после его Третьего конгресса ставка делалась на рост исполнительного аппарата, призванного контролировать деятельность коммунистов в любом уголке земного шара. Практика нелегального выезда ответственных работников ИККИ «на места» сменилась регулярными визитами лидеров компартий в Москву, где обсуждался весь спектр вопросов партийной жизни с соответствующим инструктором. Структура и функции аппарата Коминтерна все более копировали аппарат ЦК РКП(б).

Важным средством контроля и воздействия большевистской партии как на Исполком, так и на отдельные компартии являлось финансирование их деятельности. Уже в марте 1919 года РКП(б) предоставила Коминтерну «взаимообразную ссуду» в один миллион рублей^[811], которой едва хватило на отправку участников учредительного конгресса в свои страны. Однако первоначальные надежды на «самофинансирование» не оправдались. Партийные взносы, особенно в нелегальных партиях, покрывали лишь незначительную часть расходов, особенно на издание коммунистической прессы.

Располагавшая государственными ресурсами российская партия из года в год наращивала выплаты в фонд мировой революции, несмотря на то, что перспектива последней все более отдалялась. В начале 1920-х годов деньги выдавались из кассы ЦК по запискам Зиновьева Молотову, вне всякого бюджета — «прошу выдать на неотложные расходы триста миллионов» и т. п.^[812] Тогда же отдельные компартии напрямую обращались в ЦК РКП(б) за денежными субсидиями.

Руководители большевистской партии пытались наладить жесткий контроль за расходованием средств, выделявшихся иностранным коммунистам. Ленин в проекте секретной директивы ЦК призывал покончить с «безобразиями и отвратительными злоупотреблениями» в этой сфере, «ибо вред, приносимый неряшливым (не говоря уж о недобросовестном) расходовании денег за границей, во много раз превышает вред, причиняемый изменниками и ворами»^[813]. Лишь после прихода в Коминтерн И. Пятницкого, который в 1921 году подписывался как «заведующий валютной кассой», в этой сфере удалось навести относительный порядок. Были разоблачены лица, бесконтрольно распоряжавшиеся выделяемыми компартиям средствами и не забывавшие при этом о своих личных интересах^[814].

В результате финансирования зарубежных компартий из Москвы в них самих оформилась двойная структура руководства — наряду с официальными секретарями ЦК реальной властью обладали доверенные лица руководителей Коминтерна, выступавшие в роли независимых каналов информации и располагавшие значительными денежными средствами. В 1921 году печальные последствия такой практики стали очевидны и Зиновьеву, писавшему в Берлин: «Я просто не знаю, какие еще меры принять, чтобы покончить с тем, чтобы каждого русского или полурусского в Германии принимали за нашего представителя. В конце концов придется прямо сделать соответствующее заявление»^[815].Тем не менее практика «неформальных контактов» с Москвой продолжалась, несмотря на постоянные протесты ЦК зарубежных компартий.

В отличие от государственных структур в московском аппарате Коминтерна почти не было «старорежимных кадров». Однако духовное наследие старого мира в сочетании с отсутствием управленческого опыта у большинства деятелей «генерального штаба мировой революции» вело к превращению его в заурядную канцелярию. Один из сотрудников ИККИ в начале 1920-х годов признавал, что «Коммунистический Интернационал переполнен паразитирующими элементами. Требование о преимуществах в отношении к иностранным делегатам повело за собою большое развитие злоупотреблений. Это имеет плохие последствия и зарождает бюрократизм весьма губительного свойства»^[816].

О консерватизме коминтерновского аппарата свидетельствовал и тот факт, что ни одна из предпринимавшихся на протяжении 1920-х годов попыток вынести оперативные органы ИККИ в европейские страны не привела к успеху. Решающим критерием выступала близость не к полям предстоявших сражений мировой революции, а к директивам «русских товарищей». В январе 1922 года Карлом Радеком перед членами Политбюро был поставлен вопрос о перенесении центра работы в Берлин: «Это было бы чрезвычайно важно для нас. Антимосковские настроения сильны среди ближайших людей. Было бы неслыханно полезно, чтобы рабочие увидели нас в Западной Европе…»^[817]

Нарастание «антимосковских настроений» заставило руководство РКП(б) и Коминтерна по-новому взглянуть на взаимоотношения с европейской социал-демократией. Если ранее дело ограничивалось публицистическими баталиями, то провозглашенный на Третьем конгрессе лозунг завоевания масс требовал уже практических решений. Ни для кого не являлось секретом, что раскол социалистов мешал как революционным выступлениям, так и социальным реформам в рамках парламентской системы. В основе предпринятых в тот период встречных шагов трех рабочих Интернационалов лежало давление снизу, неприятие их массовой базой раскола внутри социалистического движения.

Именно учет опыта «снизу», прежде всего деятельности германской компартии, привел Политбюро ЦК РКП(б) 1 декабря 1921 года к решению о возможности сотрудничества с социал-демократическими партиями. Теоретическое обоснование новой тактики Коминтерна подразумевало, во-первых, объективную оценку ситуации в капиталистических странах, во-вторых, верное понимание настроений рабочего класса в них, и в-третьих, непредвзятый анализ причин политического влияния реформистов.

Наибольший шаг вперед был сделан в признании того, что тяга к единству заложена в самом рабочем классе и попытки противостоять ей приведут к изоляции коммунистов. Представляя решение Политбюро на заседании ИККИ 4 декабря, Зиновьев говорил: «Суть дела серьезна — внутренний процесс развития рабочего класса состоит в глубоком и страстном стремлении к борьбе единым фронтом против предпринимателей; это стремление надо понять и использовать в целях коммунизма»^[818].

Вместе с тем при разработке тактики «единого рабочего фронта» во внимание принимались лишь отдельные тенденции, что было недостаточно для реальной оценки настроений всего европейского пролетариата. Лидеры большевизма, признав частичные ошибки, не смогли пойти на радикальный пересмотр своей международной программы. Увязка новой тактики Коминтерна не с началом стабилизации капитализма и откатом революционной волны, а с признаками ее нового подъема создавала опасность того, что она утонет в радикальных, но оторванных от жизни лозунгах.

Несмотря на то, что для обоснования необходимости единого фронта активно использовался дореволюционный опыт РКП(б), отношение к союзникам в рамках этой тактики рассматривалось сквозь призму гражданской войны в России. «Единоличная» победа большевизма приводила к выводу, что любые потенциальные союзники компартий после свершившейся мировой революции превратятся в контрреволюционную силу. При разработке новой тактики вновь разгорелись острые дебаты в руководстве РКП(б). Оппонентами ее инициатора Карла Радека выступили Зиновьев и Бухарин, в поддержку новой тактики высказались Ленин и Троцкий, что склонило чашу весов в ее пользу. При этом соблюдалось негласное правило — все дебаты оставались в пределах российского Политбюро, на заседаниях Исполкома Коминтерна его российские члены выступали «единым фронтом».

Левые критики увидели в новой тактике опасность капитуляции коммунизма. «Русские вступают в связь с капиталистическими странами и хотели бы достичь соглашения с реформистами, чтобы спасти государство Советов»^[819], — утверждал в ходе дискуссии на Первом расширенном пленуме ИККИ (21 февраля — 4 марта 1922 года) французский синдикалист Монмуссо. В этом заключалась лишь часть истины. При помощи «единого рабочего фронта» большевистские лидеры пытались соединить обеспечение внешнеполитической безопасности своей страны с раздуванием социально-политических конфликтов за ее пределами. Они отдавали себе отчет в том, что сама возможность сотрудничества с европейской социал-демократией поставит под вопрос коммунистическую идентичность, и тем не менее пошли на риск очередного раскола, на сей раз ухода из Коминтерна крайне левых элементов.

Опыт Третьего конгресса показал, что за исключением Бухарина эти элементы не имели серьезной поддержки у «русских товарищей», но вполне могли повести за собой зарубежные коммунистические группы. Новая тактика становилась своего рода проверкой усвоения ими «большевистской дисциплины», готовности безоговорочно проводить в жизнь линию, выработанную в Москве. 7 декабря 1921 года Троцкий в письме членам Политбюро открыто выступил в защиту «правых» в Коминтерне — среди них есть не только лица, не порвавшие еще с традициями Второго Интернационала, но и «другие элементы, которые, борясь против формального радикализма, против ошибок мнимой левизны и проч., стремятся придать тактике молодых коммунистических партий больше гибкости, маневренности, чтобы обеспечить для них возможность проникновения в толщу рабочих масс»^[820].

Интерес большевистской партии к совместным действиям с социал-демократией в тот момент был очевиден — шла активная подготовка к международной экономической конференции в Генуе, на которой советскому государству предстояло выдержать натиск претензий ведущих держав мира. Еще в январе 1922 года, на начальном этапе подготовки конференции трех Интернационалов, Радек в записке членам Политбюро ясно излагал как смысл этой акции с точки зрения большевиков, так и главные препятствия к ее успеху: «Я убежден, что как бы мы не выворачивались, если мы хотим иметь во время генуэзской схватки поддержку лейбористов и Амстердама, хотя бы в форме демонстрации, то нам за это придется заплатить: дать известную свободу меньшевикам… Какие бы громы не метал на меня Владимир Ильич, я считаю, что надо сделать уступки, не ожидая нападения на конференции»^[821].

Однако этим «русское измерение» новой политики Коминтерна далеко не исчерпывалось. Идя на контакт с коммунистами, социал-демократы видели в них в первую очередь представителей советской власти, рассчитывая воздействовать на внутриполитический режим в этой стране, добиться прекращения репрессий против российских социалистов — меньшевиков и эсеров. Надежды на демократическую эволюцию постреволюционной России оказались тщетными — партия, завоевавшая власть в жестокой и упорной борьбе, не собиралась делиться ею ни с кем. На XI съезде РКП(б) Ленин специально отметил недопустимость политики единого фронта по отношению к российским социалистам^[822]. Нэповское отступление сопровождалось наступлением ВЧК — ГПУ на остатки их партий, на любое проявление несогласия с линией большевизма.

Это обстоятельство блокировало поиск компромисса на встрече представителей трех рабочих Интернационалов, состоявшейся 2–5 апреля 1922 года в Берлине. Делегация Коминтерна находилась под плотной опекой российских представителей, поддерживавших оперативную связь с Москвой. Чтобы не доводить встречу до разрыва, Бухарин и Радек пошли на уступки, которые вызвали резкое недовольство Ленина.

В его письме «Мы заплатили слишком дорого» вопросы государственного суверенитета рассматривались как приоритетные по отношению к коминтерновской тактике, хотя Ленин и подчеркнул необходимость новых попыток «проникать в запертое помещение, где воздействуют на рабочих представители буржуазии»^[823].

Вряд ли можно говорить о реальных шансах «единого рабочего фронта» в отрыве от российских событий. После завершения Генуэзской конференции интерес к международным акциям в поддержку Советской России заметно ослабел. Берлинская встреча показала, что и западноевропейские социал-демократы не прочь проникнуть в «запертое помещение», которым все больше представлялась окружающему миру наша страна. В этих условиях руководство РКП(б) предпочло ограничиться безоговорочной солидарностью партий Коминтерна. Тем самым был заложен краеугольный камень в теорию «социализма в одной стране» как осажденной крепости, вне стен которой — одни враги.

Весной 1922 года был упущен шанс возврата к целостному рабочему движению, что отдало политическую инициативу в европейских странах консервативным силам, в том числе и праворадикального, фашистского толка. Коминтерн как международная организация не сумел дистанцироваться от советских государственных интересов, продолжая настаивать на их тождестве с курсом на мировую революцию пролетариата. Стратегические и тактические решения по вопросам отдельных компартий и коммунистического движения в целом принимались либо после обсуждения в руководстве РКП(б), либо под контролем представителей этой партии, работавших в ИККИ.

Успехи Советов в Генуе

В рамках подготовки генуэзской конференции большое значение придавалось недопущению «единого фронта» западных держав против России. Эмиссары Москвы вели активные переговоры в Берлине, чтобы склонить германский МИД к подписанию двустороннего договора об отказе от взаимных претензий (Россия — от репараций, полагавшихся ей по Версальскому миру, Германия — от компенсации за национализированное имущество своих граждан в России). Контрагент Радека министр иностранных дел Ратенау умело уходил от обязывающих договоренностей, рассчитывая в нужный момент разыграть «русскую карту» для сближения с Францией^[824].

Возможности дипломатической игры для советской внешней политики серьезно ограничивало то обстоятельство, что Россия не имела посольств в Лондоне и Париже. Политическая судьба Ллойд Джорджа, выступившего инициатором конференции в Генуе, зависела от ее исхода гораздо больше, чем судьба лидеров большевизма, пришедших к власти «всерьез и надолго».

Генуя представляла собой отменный информационный повод для мобилизации внутри России антизападнических настроений, облеченных в красную материю. Обе стороны отдавали себе отчет в том, насколько далеки их позиции, и готовились в лучшем случае к разведке боем. В этой связи для Политбюро было принципиально важно, чтобы участие России в Генуэзской конференции, по аналогии с внутриполитическим нэпом, не было воспринято партийной массой как отступление и даже капитуляция. Именно с этим обстоятельством, а отнюдь не с боязнью покушения, был связан отказ Ленина возглавить советскую делегацию на конференции.

28 февраля 1922 года Политбюро одобрило проект директив для нее, в основе которого лежали ленинские указания: отказываться от признания царских долгов, ни в коем случае не вести коммунистической агитации, расколоть буржуазный лагерь и попытаться усилить его левое, пацифистское крыло^[825]. Параллельно Ленин клеймил любые попытки ослабить монополию внешней торговли, что могло бы дать советской делегации известную свободу маневра.

По пути в Геную Чичерин добился принятия совместной резолюции Советской России и прибалтийских государств о сотрудничестве в ходе конференции. Остановка в Берлине не привела к подписанию договора — германские представители, оказавшись меж двух дипломатических фронтов, оттягивали время, пытаясь максимально использовать удобства такого положения.

10 апреля на первом пленарном заседании конференции советская делегация выступила с масштабным изложением своего видения международных отношений, признав целую эпоху «параллельного существования старого и нарождающегося нового строя»^[826]. Здесь же содержалась идея созыва Всемирного конгресса, включающего в себя представителей колониальных народов и рабочих организаций. При всей утопичности этого проекта он являлся определенной альтернативой Лиге наций с ее делением стран по категориям.

В ходе конференции Чичерин оказался лишен пространства для политического маневра — Ленин, считая, что хитрый Ллойд Джордж сумеет обвести советского дипломата вокруг пальца, требовал жесткого следования инструкциям Политбюро и негативно реагировал на любые инициативы своего соратника^[827]. Чичерин, имевший информацию о том, что Бухарин и Радек уже получили выговор за уступки во время конференции трех Интернационалов в Берлине, все же отказывался от ультимативного выдвижения условий, перекладывая ответственность на Москву. После обмена письмами с Ллойд Джорджем он телеграфировал в коллегию НКИД: «Напомню, что в одном из писем Владимира Ильича, и на последнем заседании Политбюро со мною перед отъездом мне была дана строжайшая директива не допускать разрыва, не дав ЦК принять решение»^[828].

16 апреля настойчивость советской делегации была вознаграждена — германские представители согласились на подписание договора о взаимном отказе от возмещения убытков и возобновлении дипломатических отношений. Рапалльский договор стал выражением союза двух париев Версальской системы, и в то же время символом восприятия Советской России как «нормального» государства. После его заключения Германия стала основным внешнеэкономическим партнером СССР, налаживалось сотрудничество двух стран в культурной и военно-технической сфере^[829].

Именно на использовании «германской карты» строилась чичеринская внешняя политика на протяжении 1920-х годов, рассчитанная на раскол единого фронта западных держав против СССР. Ради этого он был готов пожертвовать не только советско-английскими отношениями, но даже солидарностью с германскими коммунистами^[830]. Летом того же года переговоры о заключении аналогичного с Рапалльским договора велись и с правительством Италии, однако его подписанию помешал приход к власти в этой стране Муссолини.

Несмотря на кажущуюся безрезультативность (ключевой вопрос о возврате долгов Россией был передан в комиссию экспертов), Генуэзская конференция стала первым серьезным рубежом, который удалось взять советским дипломатам. Ультиматумы и военную силу сменил период мирных переговоров с новой Россией, означавший ее неизбежную интеграцию в систему европейских отношений. Советские представители активно противодействовали идеям создания единого центра экономических контактов между Востоком и Западом. Напротив, подписание Рапалльского договора подтвердило реальность расчетов на использование противоречий между ведущими мировыми державами для укрепления внешнеполитического положения нашей страны.

Совместная делегация советских республик принимала участие в Лозаннской конференции, посвященной послевоенному урегулированию на Ближнем Востоке, и в частности, режиму черноморских проливов (ноябрь 1922 — июнь 1923 года). Расчеты на то, что в защиту советской позиции (закрытие проливов для военных судов третьих стран, свобода торгового мореплавания) выступит и Турция, не оправдались — Чичерин сообщал из Лозанны с сожалением, что «турки ведут жалкую политику» и мы находимся здесь в полной изоляций^[831]. Тем не менее в ходе конференции были установлены контакты с представителями Ближнего Востока — Сирии, Палестины, Персии, вновь поставлен вопрос об альтернативе Лиги наций. Советский Союз отказался ратифицировать конвенцию о проливах, хотя де-факто соблюдал ее. Решение было принято Политбюро несмотря на протесты руководителей наркоминдела, считавших, что это приведет к рецидиву внешнеполитической изоляции СССР^[832].

Несостоявшийся «германский Октябрь»

Неудавшаяся попытка найти политических союзников в лице европейских социалистов вновь выдвинула на первый план вопрос о переходных требованиях в идеологии коммунистов. Он явился в начале 1920-х годов не только одним из критериев размежевания «правых» и «левых» в Коминтерне, но и инициировал программную дискуссию. До тех пор, пока достижение конечной цели казалось делом ближайшего будущего, потребности в кодификации и систематической пропаганде требований коммунистов попросту не возникало. На первом заседании программной комиссии ИККИ 28 июня 1922 года определилась линия размежевания в этой сфере — революционному максимализму Бухара на противостояла осторожная позиция германских коммунистов и Раде ка, выступавших против жесткого определения «конечных целей» коммунистического движения^[833].

В поисках выхода из патовой ситуации руководитель компартии Чехословакии Б. Шмераль выступил с заявлением, что «вопрос о форме и стиле программы будет лучше всего разрешен, если программа не будет склеена из отдельных кусков, выработанных всевозможными коллегиями, а будет с начала до конца написана кем-нибудь одним из выдающихся наших товарищей»^[834]. Подразумевалось, что это будет один из лидеров большевистской партии. Но Ленин был уже тяжело болен, Троцкий ссылался на недостаток времени, а Зиновьев не выказывал особого интереса к теоретическим вопросам. Бухарин таким образом автоматически становился единственным кандидатом в авторы программы Коминтерна. Его противостояние большинству в вопросе о переходных требованиях фактически парализовало дальнейшую работу в этой сфере и потребовало подключения других «выдающихся товарищей».

Сразу же после трех содокладов по программному вопросу на Четвертом конгрессе Коминтерна (5 ноября — 5 декабря 1922 года) лидеры РКП(б) попросили у его президиума тайм-аут для обсуждения сложившейся ситуации в российской делегации. 20 ноября 1922 года было созвано специальное «совещание пятерки ЦК», в котором приняли участие Ленин, Троцкий, Бухарин, Радек и Зиновьев. Его итог обернулся поражением для революционного максимализма Бухарина. Решение «пятерки», оформленное затем как резолюция конгресса, подчеркивало необходимость включения частичных и переходных требований в программу с учетом особенностей той или иной страны.

Эти события стали последним фактом участия Ленина в работе Коммунистического Интернационала. Его уход из политической жизни лишил не только РКП(б), но и международное коммунистическое движение того «гироскопа», который обеспечивал их стабильность. В развернувшейся борьбе за ленинское наследство каждый из его потенциальных преемников должен был не только доказать свою верность идеалам мировой пролетарской революции, но и заручиться поддержкой наиболее влиятельных иностранных коммунистов. В обоих случаях Коминтерн оказывался немаловажным участком фронта в нараставшем конфликте лидеров большевистской партии.

В течение 1923 года основное внимание лидеры РКП(б) и Коминтерна уделяли Германии, где в январе разразился серьезный внутриполитический кризис, порожденный оккупацией Рурской области войсками Антанты. События, казалось, подтверждали расчеты на использование межимпериалистических противоречий для продвижения вперед дела мировой революции. В отличие от германских коммунистов, поспешивших заявить о назревании революционной ситуации в стране, советское руководство избегало публичных заявлений в поддержку Германии. Тем не менее по дипломатическим каналам велись необходимые консультации, активизировались переговоры о военном сотрудничестве Красной Армии и рейхсвера. Первый кредит на эти цели был получен летом 1923 года.^[835]

В связи с надеждами на близкий социальный взрыв в Германии вновь обострились отношения между Наркоминделом и Коминтерном. Это не являлось секретом и для иностранных государств, требовавших от советских руководителей «определиться» в своем отношении к мировой революции. Вслед за Лондоном, в мае выступившем с «нотой Керзона», на активизацию деятельности эмиссаров Коминтерна отреагировал и Берлин. В ходе беседы в Наркоминделе 4 июня 1923 года германский посол в Москве Брокдорф-Ранцау согласно записи Литвинова заявил буквально следующее: «У германского правительства складывается впечатление, что у нас имеются два течения: одно — наркоминдельское, стоящее за постепенное и медленное разрушение Германии, второе — коминтерновское, считающее настоящий момент вполне подходящим для более решительных действий»^[836].

Исход борьбы этих течений складывался в пользу Коминтерна. ЦК РКП(б) одобрил предложенный Радеком курс на союз КПГ с крайне правыми антиреспубликанскими силами («национал-большевиками»), чтобы раскачать ситуацию в Германии и в нужный момент перехватить инициативу, провозгласив лозунг захвата власти коммунистами. Находившиеся в тот момент на Кавказе российские руководители Коминтерна Зиновьев и Бухарин предложили поменять направление главного удара — компартия должна была нанести удар по националистам, чтобы завоевать на свою сторону социал-демократических рабочих. Тем самым дезавуировалась тактика, предложенная Радеком, что и вызвало столь резкую реакцию последнего: «Не может быть двух руководящих центров — один в Москве, другой на Кавказе — если не хотеть свести с ума берлинцев»^[837]. Сам факт наставлений КПГ без участия немецких коммунистов никем из большевистских лидеров под вопрос не ставился.

Хотя надежды на близость «германского Октября» объединяли всех членов руководства российской партии, каждый совмещал их с собственными интересами. Троцкий вновь почувствовал шанс возглавить боевые порядки коммунистических армий. Его оппоненты больше рассчитывали на аппарат Коминтерна, где лишь Радек был явным приверженцем Троцкого. Подготовленные Зиновьевым в середине августа тезисы о положении в Германии ориентировали РКП(б) и КПГ на подготовку решительных боев за власть в этой стране.

Сталин предпочитал держаться в тени, разделяя более осторожные взгляды Радека. Сталинские поправки к тезисам Зиновьева делали акцент на проблеме удержания власти и военно-политической помощи со стороны СССР. «Если мы хотим помочь немцам — а мы этого хотим и должны помочь, — нужно нам готовиться к войне, серьезно и всесторонне, ибо дело будет идти в конце концов о существовании Советской Федерации и о судьбах мировой революции на ближайший период»^[838].

Логика фракционной борьбы в Политбюро ЦК РКП(б) вела к тому, что все участники обсуждения германского вопроса стремились перещеголять друг друга в левизне и остроте формулировок. Общим местом дискуссии стало признание неизбежности военных действий в поддержку германской революции и отказ от каких-либо форм политического сотрудничества коммунистов и социал-демократов в ходе ее развития. Споры развернулись лишь вокруг вопроса о назначении календарного срока вооруженного выступления. С этой идеей выступил Троцкий, но остался в одиночестве. Решением Политбюро была создана специальная комиссия для оперативного контроля за событиями в Германии и разработки масштабной программы помощи КПГ.

Наконец, 4 октября 1923 года было решено послать туда «четверку товарищей», чтобы на месте возглавить революционные бои немецкого пролетариата. Роль немецких коммунистов сводилась к беспрекословному исполнению ее указаний. Робкие попытки оспорить такое разделение функций ни к чему не привели. Представитель ЦК КПГ в Москве Э. Хернле обратился 19 октября за разъяснениями к Зиновьеву и докладывал об итогах этого разговора следующее: «Выяснилось, что теперь решения, которые русские товарищи принимают в своем кругу, будут напрямую направляться в Германию и мы, как представители германской партии, практически выведены из игры»^[839].

Наряду с Куйбышевым в состав «четверки» вошли сторонники Троцкого — Радек и Пятаков, удаленные из Москвы как раз в момент начала внутрипартийной дискуссии. Симпатизировал Троцкому и Крестинский, последний член «четверки», занимавший пост полномочного представителя СССР в Германии. Когда на карту была поставлена судьба мировой революции, о дипломатическом этикете предпочитали не вспоминать.

Куйбышев в Германию так и не попал, его заменил нарком труда В. Шмидт, специалист по профсоюзным вопросам. Остальные члены «четверки» могли с полным правом рассматривать свою командировку как почетную ссылку. Тонко чувствуя ситуацию, за день до отъезда Радек обратился в Политбюро с письмом, потребовав запрета общепартийной дискуссии и примирения с Троцким. Понимая, какого накала достигла взаимная неприязнь оппонентов, он пыталсяиспользовать последний аргумент — брошенные на произвол судьбы компартии Запада: «Русский ЦК отказывается от своей руководящей роли в Коминтерне, если он теперь не в состоянии собственной внутрипартийной дисциплиной, политикой необходимых уступок избегнуть рокового конфликта. А если дело так обстоит, то наши братские западноевропейские партии имеют право и обязанность вмешаться, как вмешивалась русская партия в их дела. Я убежден, что ни один из членов ЦК не откажет мне в праве это сделать, ибо это было бы отрицанием Интернационала»^[840].

В этих словах звучал не только политический расчет, но и искреннее обращение к традициям международной солидарности, на которых держалось социалистическое движение Европы с середины прошлого века. Заложенная в уставе Коминтерна идея «всемирной партии пролетариата» с правом вмешиваться во внутренние дела любой из своих национальных секций, казалось, развивала эти традиции. Однако на практике она была реализована лишь наполовину, превратившись в улицу с односторонним движением, по которой из России на Запад и Восток продвигались идеи «мирового большевизма».

«Германский Октябрь» потерпел поражение, фактически так и не начавшись. Деятельность московской «четверки», поставки оружия и хлеба из СССР, финансирование военно-технического аппарата КПГ не могли компенсировать нежелания немецких рабочих идти в «последний и решительный бой». Лишь в Гамбурге коммунисты под руководством Эрнста Тельмана на несколько дней захватили контроль над рабочими кварталами города. В Германии давно уже был дан отбой, а в Москве еще продолжали надеяться на новый всплеск революции. 3 ноября Политбюро постановило «признать, что возможность отсрочки событий в Германии ни в коем случае не должна повести к ослаблению нашей военно-промышленной и военной подготовки»^[841].

Неудавшееся революционное выступление, на которое КПГ решилась под воздействием решений российского Политбюро, поставило в повестку дня вопрос о его виновниках. «Тройка» использовала его для нанесения удара по Троцкому и его сторонникам, вернувшимся из Берлина. Попутно Сталин и Зиновьев взяли курс на смену руководства германской компартии, которому в конечном счете пришлось расплачиваться за «правые ошибки». В свою очередь, Радек не забыл о своем октябрьском ультиматуме — пленум ЦК польской компартии 23 декабря выступил против попыток использовать германское поражение для дискредитации политики единого фронта и устранения Троцкого из руководства РКП(б).

События «германского Октября» стали серьезной вехой в истории не только Коминтерна, но и российской компартии. Конфликт личных амбиций среди узкой группы потенциальных преемников Ленина лишил партию той способности концентрировать силы на решающем участке борьбы, которая помогла ей одержать победу в гражданской войне. Попытка перенести этот опыт на европейскую арену, в Германию, была обречена на провал уже потому, что там отсутствовали объективные предпосылки революции. Но «оказание помощи» в том объеме, который предусматривался октябрьскими постановлениями Политбюро, вполне могло привести не только к обострению советско-германских отношений, но и к новой европейской войне.

Парадоксально, но именно тот факт, что руководство партии большевиков в этот момент оказалось парализованным внутренним конфликтом, уберег СССР от принесения новых колоссальных жертв на алтарь мировой революции. Вряд ли можно говорить о сознательном саботаже, однако объективно кремлевские лидеры действовали наперекор той концепции решающего штурма, которая принесла им победу осенью семнадцатого года.

«Перерождение» большевистского руководства, о котором вскоре заговорил Троцкий, диктовалось не только и не столько нараставшим государственническим подходом к международной политике. Опыт поражений, подобных германскому, подталкивал лидеров РКП(б) к пониманию их причин как чисто внутренних, порожденных тем или иным «уклоном». Тезис о том, что «враг среди нас», стал не последней движущей силой на пути, ведущем к сталинской диктатуре.

Если Германия являлась страной, с точки зрения марксистских канонов оптимально подходившей для роли полигона мировой революции, то в других регионах Европы аналитикам Коминтерна приходилось брать во внимание факторы, выходящие за рамки классических схем. Традиционной сферой влияния России являлись балканские государства, и смена идеологических парадигм не погасила интереса Москвы к этому региону. Естественно, призывы помочь славянским братьям были заменены на лозунги освобождения от диктата Антанты. Балканы являлись составной частью «санитарного кордона», так беспокоившего советское руководство, и поддержка ориентированных на СССР сил в нем имела внешнеполитический подтекст. Помимо компартий ставка делалась на радикально националистические силы, прежде всего в Македонии, так и не получившей государственный суверенитет^[842].

Призывы Коминтерна опрокинуть Версальскую систему находили особый отклик в Болгарии, выступавшей в годы первой мировой войны на стороне Тройственного союза. В ночь на 9 июня 1923 года в стране произошел военный переворот, по отношению к которому болгарские коммунисты заняли нейтральную позицию. Сказывалось некритическое восприятие российской схемы развития революции, в рамках которой политическую ситуацию следовало первоначально «раскачать». Отказ БКП от противодействия «белогвардейскому перевороту» был подвергнут критике на Третьем пленуме ИККИ (12–23 июня 1923 года) Однако партия продолжала настаивать на том, что большей ошибкой было бы таскать каштаны из огня для классового противника. В Москве это было воспринято как «явное своеволие и непослушание, не отвечавшее требованиям стратегии мировой революции»^[843]. Лишь к августу эмиссары ИККИ смогли переориентировать ЦК БКП на подготовку вооруженного восстания против режима Цанкова. Запоздалая попытка взять реванш не удалась — начавшиеся спонтанно выступления были жестоко подавлены правительственными войсками. 27 сентября 1923 года последние отряды коммунистических повстанцев ушли в Югославию.

События в Болгарии оказались в тени «германского Октября», на подготовку которого были брошены неизмеримо большие силы и средства. Несмотря на то, что БКП была разгромлена и ушла в подполье, Президиум ИККИ в своем решении от 14 февраля 1924 года продолжал настаивать на развязывании в стране гражданской войны. Поддерживая эту установку, руководство РКП(б) признало, что «СССР вооруженной силой (или даже военной демонстрацией) болгарской революции в ближайшее время помочь не мог бы»^[844].

19 июня 1924 года Политбюро еще раз подтвердило, что «считает весьма вероятным революционное обострение кризиса в Болгарии», но в силу соотношения сил на международной арене не сможет оказать решающей помощи болгарским коммунистам^[845]. Техническая подготовка вооруженного восстания через Коминтерн и ОГПУ продолжалась в течение всего 1924 года, оптимальным сроком его начала считалась весна 1925 года.^[846]

Поражения в Германии и Болгарии не получили критической оценки в ходе работы Пятого конгресса Коминтерна, проходившего с 17 июня по 8 июля 1924 года. Они не были увязаны ни с очевидной стабилизацией политической жизни в большинстве европейских стран, ни с вмешательством московского центра в оперативную работу компартий. Напротив, последние были обвинены в недостаточной зрелости, а руководство КПГ — в прямой капитуляции и несостоятельности^[847]. Уводя вопрос об ответственности за несостоявшийся «германский Октябрь» от Политбюро и ИККИ, Зиновьев видел перед собой прежде всего задачу нейтрализации Троцкого и его сторонников. С этой же целью во главе германской компартии были поставлены лидеры ее левого крыла во главе с Рут Фишер.

Важным шагом к русификации («большевизации») международного коммунистического движения стало решение Пятого конгресса о перестройке партий на основе производственных ячеек. Такая структура являлась эффективной прежде всего в условиях подпольной работы, и ее искусственное насаждение во всех партиях без исключения не учитывало национальных традиций политической борьбы. В резолюции конгресса по русскому вопросу отмечалось, что «успех Российской коммунистической партии, равно как и ее неудачи, а тем более образование в ее составе особых фракций или группировок, не могут не иметь самого серьезного значения для революционного движения в остальных странах мира»^[848]. Таким образом оппозиционность, а фактически наличие мнения, отличного от указанного сверху, заносилось в разряд самых страшных преступлений коммуниста.

Последним революционным экспериментом зиновьевского Коминтерна стало вооруженное восстание эстонских коммунистов в декабре 1924 года, проведение которого также было предрешено в Политбюро ЦК РКП(б)^[849]. Восставшим удалось захватить склады с оружием и военные казармы, но после нескольких дней упорного сопротивления они отступили. Выступления 1923–1924 годов в Германии, Болгарии, Эстонии и ряде других стран, проведенные местными компартиями под давлением Исполкома Коминтерна, привели к серьезным дипломатическим осложнениям для Советского Союза. Нормализация отношений СССР с соседями заставила его отказаться от прямой поддержки партизанских отрядов и диверсионных групп в этих странах. Соответствующее решение было принято Политбюро в начале 1925 года: «Вся боевая и повстанческая работа, отряды и группы (что определяется в чисто партийном порядке) должны быть переданы в полное подчинение коммунистической партии данной страны и руководиться исключительно интересами революционной работы данной страны, решительно отказавшись от разведывательной и иной работы в пользу Военведа СССР»^[850].

В наиболее удаленных уголках планеты представители Коминтерна нередко выступали в роли посланцев Советской России, как это было в ряде стран Латинской Америки в начале 1920-х годов. Тот факт, что информация об этом регионе поступала в Москву через компартии, вел к известной переоценке зрелости капитализма и навязывал этим партиям общие шаблоны, вроде тактики «класс против класса»^[851].

Значительную роль в коминтерновском «освоении» Латинской Америки сыграло Южноамериканское бюро ИККИ в Буэнос-Айресе, начавшее свою деятельность в 1924 году. Так же, как и на Балканах, коммунистическим группам в Центральной Америке в силу ее этнической и расовой пестроты предлагалось объединение в федерацию с тем, чтобы после захвата власти сделать ее государственной формой^[852]. Подобные идеи перекликались с настроениями левого крыла национальной буржуазии, недовольной гегемонией США в регионе, и объективно открывали для латиноамериканских компартий возможность влиться в широкий антиимпериалистический фронт.

Окончание внешнеполитической блокады СССР

Революционный выход России из сложившейся системы политических и экономических отношений Европы оказывал негативное воздействие на послевоенное восстановление хозяйства на континенте. Предпринимательские круги с интересом восприняли поворот к нэпу, рассчитывая прежде всего на российский рынок для импорта сырья и выгодных капиталовложений. В день завершения работы X съезда РКП(б) 16 марта 1921 года в Лондоне было подписано торговое соглашение между двумя странами, означавшее признание Советской России де-факто. Затем аналогичные соглашения были подписаны и с другими странами — Германией, Италией. Торговля выступала в качестве предпосылки для нормализации политических отношений, хотя здесь главным тормозом оставался вопрос о царских долгах. Советские дипломаты рассматривали признание де-факто как временную уступку, стремясь не допустить превращения этого прецедента в правило отношений с внешним миром^[853].

Известно, какое пристальное внимание уделяли Ленин и его соратники вопросу о концессиях для западных предпринимателей. Страх, что «иностранцы скупят и вывезут все ценное», сопровождался расчетами на то, что советские органы смогут «научиться ловить за кражу, а не облегчать ее богатым иностранцам»^[854]. В условиях жесткого государственного контроля потенциальным инвесторам даже не разрешали ознакомиться с возможными объектами капиталовложений на местах, по предложению Литвинова в Лондоне для этого была создана специальная комиссия.

Признавая хозяйственную хватку концессионеров, Политбюро ЦК РКП(б) отдавало себе отчет в том, что система концессий позволяла советским людям самостоятельно сопоставлять две системы, и выигрыш совсем не обязательно оказывался на стороне государственного сектора экономики^[855]. Поэтому успех того или иного концессионного предприятия во многом зависел от общего климата отношений с той или иной страной, российских потребностей (военные заводы германских фирм) и даже личности самого концессионера — достаточно вспомнить полулегендарного Арманда Хаммера. Как справедливо отмечалось в советской историографии, «поскольку для СССР путь расширения экономических связей с капиталистическими странами за счет принципиальных уступок политического и экономического характера был абсолютно неприемлем, а его западные партнеры еще питали надежды, что им удастся добиться таких уступок, возможности взаимного сотрудничества оказались ограниченными строго определенными рамками»^[856].

Столь же острые дискуссии в руководстве большевистской партии, как и вопрос о концессиях, вызывала проблема монополии внешней торговли. Ленин в конечном счете поддержал точку зрения Л. Красина, выступавшего за ее сохранение. Нарком внешней торговли справедливо указывал, что для иностранных инвесторов гораздо важнее правовые гарантии хозяйственной деятельности на территории России, и им даже проще будет иметь дело с государственным органом^[857]. Это было только частью истины — в советском государственном аппарате процветала коррупция, справиться с которой не могли никакие чрезвычайные меры. Кроме того, Наркомвнешторг ревниво относился к выходу Центросоюза на иностранные рынки, что могло привести к реальной конкуренции государственного и кооперативного укладов в этом секторе экономики.

1 января 1924 года Красин заявил, что главный итог работы его ведомства состоит в том, что буржуазные правительства были вынуждены примириться с ненавистной им системой монополии внешней торговли. «В этом пункте мы продиктовали свою волю буржуазии»^[858]. Сохранение монополии позволяло поддерживать позитивный торговый баланс и накапливать средства для индустриализации страны. При этом потребности населения, заинтересованного в импорте качественных потребительских товаров, в расчет не принимались. За 1923/24 хозяйственный год превышение экспорта над импортом составило 8,7 % к обороту внешней торговли, хотя Россия и оставалась для Запада источником сырья — подавляющую долю в ее вывозе занимали зерно- и нефтепродукты.

После подписания договора в Рапалло проблемой номер один стало установление полномасштабных дипломатических отношений с Великобританией — на тот момент не только политическим лидером западного мира, но и наиболее мощным потенциальным инвестором. Кроме того, в английских банках были заморожены активы царского и Временного правительств, к которым лидеры новой России стремились получить доступ.

Для обеспечения своих целей они делали ставку на те политические силы, которые Ленин накануне Генуи назвал представителями пацифистского крыла буржуазии. Накануне выборов в английский парламент в январе 1924 года Политбюро выделило немалые средства (до 10 тыс. фунтов стерлингов) лейбористской партии^[859]. Одним из первых мероприятий правительства лейбориста Макдональда стало дипломатическое признание СССР. Сразу же были возобновлены переговоры о новом торговом соглашении.

Английская сторона предъявила претензии в размере около 10 млрд золотых рублей, на что советские представители выдвинули требование о возмещении ущерба, нанесенного английской интервенцией на севере России. Политбюро дало свое согласие на частичное признание царских долгов британским гражданам при условии, что будут немедленно разморожены счета царской России в английских банках. Подписанный 8 августа 1924 года торговый договор между двумя странами обходил вопрос о царских долгах, но отработанная в ходе переговоров схема: признание долгов в обмен на новые займы, применялась впоследствии на переговорах с другими государствами.

Договор 8 августа так и не был ратифицирован — под давлением консерваторов правительство Макдональда 9 октября ушло в отставку и были назначены новые выборы. Рассчитывая на сохранение позиций лейбористов, Политбюро приняло секретное решение о поездке в Великобританию Карла Радека, а 11 октября выделило английским коммунистам дополнительно сумму в 50 000 рублей золотом^[860]. Активизация внимания Коминтерна к Великобритании не прошла мимо внимания правых сил, в своей избирательной кампании даже проводившей параллели между платформой лейбористов и большевизмом. В этих условиях Макдональд попытался сыграть на опережение, 24 октября 1924 года предъявив советскому правительству ноту по поводу так называемого «письма Зиновьева». В этом послании английским коммунистам от имени Коминтерна предлагалось активизировать подрывную работу в армии и на флоте, готовить собственные кадры для грядущей гражданской войны. Хотя сам документ был сфальсифицирован^[861], под каждым его призывом Председатель ИККИ мог бы расписаться с чистой совестью. Разыгрывание антикоминтерновской карты не помогло лейбористам, проигравшим выборы 29 октября 1924 года.

Великобритания стала одиннадцатым государством, установившим дипломатические отношения с СССР. В течение этого года еще столько же государств признали советское государство, что позволяло говорить об окончании внешнеполитической блокады страны^[862]. Фактор иностранных компартий принимался в расчет при планировании внешнеполитических акций, при этом партийное руководство не раз поправляло дипломатов, забывавших об интересах мировой революции. Так, под влиянием протестов итальянских коммунистов был отменен обед, намеченный советским посольством в Риме в честь Муссолини. При подготовке политического договора с Италией Политбюро поручило Бухарину «подготовить соответствующим образом итальянских коммунистов»^[863]. Однако консультации с лидерами компартий не стали правилом работы Наркоминдела, отстаивавшего внеклассовое видение интересов советского государство.

В международной деятельности СССР продолжали соперничать коминтерновский и наркоминдельский фактор, что вполне устраивало Политбюро, которое в зависимости от конкретной обстановки отдавало приоритет одному из них и открещивалось от другого. Так, 11 декабря 1924 года Политбюро поручило Красину сообщить западным державам о том, что СССР будет приветствовать предоставление ему в Лиге наций статуса наблюдателя, аналогичного статусу США^[864]. В то же время члены большевистского руководства не отказывались от подстегивания иностранных коммунистов к активным действиям, мало заботясь о дипломатических последствиях.

Серьезные осложнения в советско-германских отношениях вызвала публикация в газете КПГ «Роте Фане» писем Сталина и Зиновьева немецким коммунистам. Министр иностранных дел Штреземан 30 ноября 1924 года назвал эти факты недопустимым вмешательством во внутренние дела своей страны. Посол СССР в Германии Крестинский предлагал в этой связи даже вывести Сталина из членов Президиума ЦИК (т. е. лишить его государственного статуса), чтобы урегулировать этот конфликт^[865].

Если на западных рубежах России военно-политическая экспансия новой власти достаточно быстро захлебнулась, упершись в национальное самосознание бывших подданных империи — финнов, поляков, прибалтов, то на Юге и Востоке она продолжалась значительно дольше, все больше переходя от прямых акций Красной Армии к поддержке национально-революционных сил. Ленин нисколько не преувеличивал, подчеркивая, что «от вовлечения в политическую жизнь трудящихся масс Востока зависит теперь в громадной степени судьба всей западной цивилизации»^[866]. Речь шла о важном союзнике, способном с тылу нанести удар по «старому миру».

Вопрос заключался в том, какие формы следовало придать этому союзу, и здесь марксистские каноны взяли верх над политически чутьем большевиков. Пригласить национальные движения в Коминтерн мешала их явно буржуазная окрашенность, создавать параллельно Интернационал угнетенных народов также означало жертвовать идейной чистотой. В результате был найден компромисс — сразу после Второго конгресса Коминтерна в Баку был проведен Первый съезд народов Востока, решения которого были выдержаны в духе большевистской концепции самоопределения наций. Однако деятельность избранного съездом Совета пропаганды и действия народов Востока достаточно быстро попала в сферу влияния коминтерновского аппарата.

Взгляд на сопредельные с Россией территории, находившиеся под протекторатом Британской империи, как на поле для смелых революционных экспериментов, встретил решительные возражения Наркоминдела. Накануне обсуждения восточного вопроса на Третьем конгрессе Коминтерна Чичерин напрямую обратился к Радеку с требованием избегать формулировок, оправдывавших военные акции в Средней Азии. Коминтерновские планы захватить контроль над Северной Персией руками Кучук-хана получили в его письме однозначную трактовку: «Советизация, как и везде на Востоке, превратится в оккупацию. Политика подзадоривания революции превратится в наступательную коммунистическую войну, а этого нам не позволяет ни наше внутреннее, ни наше внешнее положение. Итак, от всей этой системы действий надо безусловно отказываться».

Вместо этого руководитель Наркоминдела предлагал «сосредоточиться на национальном освобождении. Пусть коммунистические партии там действуют обычными легальными и нелегальными методами, не пытаясь посредством наших штыков захватывать власть и устраивать авантюры… Через период буржуазного развития Восток еще должен пройти»^[867].

В качестве альтернативы военным акциям Наркоминдел предлагал сосредоточить внимание на экономической экспансии, чтобы противодействовать «поглощению восточных стран антантовским капиталом». Сталин справедливо назвал подобные планы, не учитывавшие реального хозяйственного положения Советской России, «музыкой будущего». Он предлагал создавать индустриальные центры в пограничных регионах собственной страны, с тем чтобы затем «протянуть сначала торговые, а потом и промышленные нити к этим государствам, подчинить их экономическому влиянию России»^[868]. Здесь уже чувствовался новый подход к перспективам советской внешней политики, который чуть позже найдет свое идеологическое выражение в формуле «построения социализма в одной стране».

Большевистские руководители национальных окраин мало рассчитывали на действие подобного «экономического магнетизма», выступая наиболее ярыми сторонниками красной интервенции в сопредельные страны. На рубеже 1921 года С. Орджоникидзе буквально бомбардировал ЦК телеграммами о необходимости скорейшей «советизации» Грузии. В ряде случаев подобные планы выходили за пределы границ бывшей Российской империи. Весной 1922 года Реввоенсовет Туркестанского фронта выдвинул план присоединения Северного Афганистана к республикам Средней Азии^[869], выполнение которого означало бы оккупацию этого региона, только что отстоявшего свою независимость в борьбе против Британской империи.

Ее правительство пыталось остановить пропаганду коммунистических идей в сфере своего влияния дипломатическими методами, не решаясь на прямые демонстрации военной силы. В мае 1923 года оно обратилось к Москве с «нотой Керзона», потребовав в ультимативной форме «отказаться от подрывной деятельности» и пригрозив разрывом отношений. Кризис зашел так далеко, что Политбюро рекомендовало Красину сосредоточиться на ликвидации торгпредства в Лондоне.

К Форин-оффис присоединились и другие западные державы — перед советской дипломатией вновь замаячил кошмар единого антисоветского фронта. В разгар кризиса заместитель наркома иностранных дел М. Литвинов буквально умолял Зиновьева удерживать немецких коммунистов от активных действий, чтобы не позволить Германии присоединиться к антисоветской акции Великобритании и тем самым разорвать Рапалльский договор: «Настоящий момент диктует нам сугубую осторожность, и я не сомневаюсь, что Вы примете надлежащие меры к тому, чтобы не давать лишнего оружия в руки враждебных нам элементов в Германии»^[870].

Проявляя готовность идти на конфликт с Западом в своей восточной политике, руководство Советской страны достаточно терпимо относилось к режимам национальной буржуазии, даже если те проводили антикоммунистические репрессии. В доверительном письме Ленину 4 января 1922 года лидер Турции Мустафа Кемаль объяснял подобную политику тем, что «пропаганда коммунистов парализовала бы нашу борьбу против иноземных захватчиков»^[871]. Несмотря на реакционный характер внутренней политики, правящие круги Турции, Афганистана и Персии воспринимались в Москве как стратегический союзник и снабжались оружием на льготных условиях^[872]. Впоследствии Политбюро признало «считать целесообразным и своевременным от случайного отпуска оружия восточным государствам перейти к планомерному и систематическому внедрению советского оружия в армии восточных государств»^[873].

Наиболее выпукло усилия, успехи и неудачи советской политики на Востоке проявлялись в связи с китайской революцией. Согласно тезисам, предложенным Иоффе летом 1922 года, главное внимание следовало уделять освобождению этой страны от иностранного контроля с перспективой создания «действительно независимой и свободно-демократической (советской?) китайской республики»^[874]. Несмотря на создание компартии Китая, в Москве делали ставку на поддержку национально-освободительного фронта — Гоминьдана. Коммунистам предписывалось войти в блок с ним на правах младшего партнера.

Прямое взаимодействие советских военных и политических советников с руководством КПК и Гоминьдана, проходившее под контролем китайской комиссии Политбюро, оставляло не у дел коминтерновские структуры. ИККИ исправно дублировал политические решения ВКП(б), его реальная работа сводилась к подготовке кадров для китайской компартии в «школах Коминтерна» (Университете имени Сунь Ятсена, КУТВе и других). Лишь 25 марта 1926 года было решено образовать в Шанхае Дальневосточное бюро Коминтерна^[875]. «Объединенная оппозиция», усилиями Троцкого и Радека разработавшая собственную платформу в вопросе о китайской революции, так и не смогла добиться ее конструктивного обсуждения в руководстве ВКП(б). В то время как она настаивала на разрыве с Гоминьданом и даже предлагала создавать в Китае советы, Сталин и Бухарин продолжали выступать за национальный блок^[876].

Массированные поставки вооружения и техники, обучение китайских офицеров в советских военных школах не помешали лидерам Гоминьдана в апреле 1927 года обрушить репрессии на коммунистов. Пытаясь добиться раскола Гоминьдана, руководство ВКП(б) активизировало помощь его левому крылу, возглавлявшему уханьское правительство. На место национальной была поставлена аграрная революция, ответственность за ошибки ее предшествовавшей фазы традиционно возложена на руководство КПК^[877]. В конце года гоминьдановское правительство разорвало дипломатические отношения с СССР. Запоздалый «поворот влево» в китайской политике во многом брал на вооружение предложения оппозиционеров — с 1928 года КПК провозгласила курс на создание советских районов в сельской местности.

Отношения с военными правителями Северного Китая обостряла проблема КВЖД, остававшейся собственностью Советского Союза. Несколько раз подписывались предварительные соглашения о передаче железной дороги под юрисдикцию китайских властей, однако их выполнение постоянно откладывалось. В сентябре 1926 года мукденское правительство явочным порядком попыталось национализировать имущество КВЖД, что вызвало обмен резкими нотами, однако конфликт был урегулирован без применения военной силы^[878].

На протяжении 1920-х годов интересы СССР на Дальнем Востоке все больше сталкивались с жесткой позицией Японии, рассматривавшей себя в качестве лидирующей силы в регионе. Лишь после длительных переговоров советским дипломатам удалось добиться вывода японских войск из северной части Сахалина. Судьба самого острова также долгое время не была определена. В Москве 3 мая 1924 года приняли решение «сообщить т. Иоффе (главе советской делегации на переговорах. — А.В.), что Политбюро не возражает против дальнейшего ведения переговоров в направлении продажи о. Сахалин, причем сумму в миллиард считать минимальной»^[879]. В конечном итоге японцы удовлетворились концессиями на рыбную ловлю в территориальных водах СССР. 20 января 1925 года была подписана советско-японская конвенция об основах взаимоотношений.

Внутрипартийная оппозиция и борьба за руководство в Коминтерне

Внутрипартийное столкновение вокруг «уроков германского Октября», равно как и дискуссии 1924 года вокруг «троцкизма» свидетельствовали о том, что в политической системе Советского Союза ощущается отсутствие определенных звеньев, функции которых в условиях демократии выполнялись независимой прессой и парламентской оппозицией. Однопартийный режим еще не превратился в законченное тоталитарное государство, хотя его «идеократическая» составляющая и указывала на тенденции в этом направлении.

Дискуссии о характере и перспективах большевистской революции в этот период проходили мимо Коминтерна — международной структуры, кровно заинтересованной в успехе социалистических преобразований в России. Начертав на своих знаменах лозунг «защиты отечества пролетариев всего мира», коммунистические партии оказались не в состоянии защитить этот эксперимент от развития внутренних противоречий. Как это ни парадоксально, решающую роль в этом сыграла большевистская модель партии профессиональных революционеров-подпольщиков, ставшая эталоном для коминтерновского аппарата. Требования единой воли, железной дисциплины, представления о коммунистах как солдатах мировой революции изначально доминировали над ценностями внутрипартийной демократии и идеологической толерантности, сохранявшимися в молодых компартиях в качестве наследия Второго Интернационала.

Не случайно кампания их «большевизации», т. е. окончательного разрыва с организационными и идейными принципами европейских социалистов, совпала с пиком внутрипартийной борьбы в самой ВКП(б). Любой коммунист, ставивший «проклятый вопрос» о классовом характере большевистской диктатуры и примате государственных интересов СССР над интернациональными установками Коминтерна, автоматически записывался в ряды буржуазных или социал-реформистских «ренегатов». Запрет дискуссий на эти темы вначале административно-дисциплинарными, а затем и репрессивными методами лишал компартии пространства для политического маневра, питал антикоммунистическую пропаганду, закреплял за ними ярлык «руки Москвы».

Значительную долю ответственности за фактическое сокрытие от международного коммунистического движения реальной ситуации в СССР, за его формальную «большевизацию» и безоговорочную поддержку любых решений ВКП(б) несут руководители и аппарат Исполкома Коминтерна, являвшиеся в большинстве своем членами российской партии. Двигаясь по линии наименьшего сопротивления в созданной ими же системе жесткого вертикального подчинения, они отдавали себе отчет в том, что критическое отношение к большевистскому эталону подорвет ее основы. В итоге тактические соображения контроля за национальными секциями перевешивали стратегическую установку на завоевание коммунистами массовой базы, превращение компартий в серьезный фактор национальной политической жизни.

Это не являлось секретом для руководства РКП(б), однако вслух о деградации Коминтерна говорили только те лидеры российской партии, которые уже были устранены от рычагов реальной власти. В 1924 года, встречаясь с иностранными коммунистами, Радек и Троцкий заявляли о «неумеренном вмешательстве ИККИ в дела отдельных партий» и даже ставили вопрос о необходимости расширения «коммунистической демократии» в СССР^[880]. Подобные высказывания, как правило, становились известны их оппонентам и раздували внутрипартийный конфликт.

Сужение круга «своих» и расширение круга «чужих» в коминтерновской идеологии середины 1920-х годов, являлось отражением не только этого конфликта, но и поражений коммунистов за рубежом, порождавших в московской штаб-квартире ИККИ недоверие, поиск уклонов и оппортунистических ошибок на местах. Результатом являлись жесткие требования к компартиям «определиться с мировоззрением», ибо, как отмечалось в докладе Бухарина на Пятом конгрессе Коминтерна, философские шатания дают почву для политических уклонов.

Специфика европейских условий политической борьбы все больше ускользала от внимания лидеров РКП(б), продолжавших жить надеждами нового революционного подъема. Подчеркивая международное значение опыта нэпа, они тем не менее тормозили разработку коммунистической тактики в период до захвата власти. Поражение «германского Октября» и последовавшие затем кадровые перестановки лишили реального влияния сторонников программы-минимум в германской компартии и их покровителей в Москве. В этих условиях Бухарин вернулся к своим первоначальным предложениям, вычеркнув из переработанного проекта программы Коминтерна «дальнейшее развитие тактики единого фронта, равно как и лозунг рабоче-крестьянского правительства»^[881].

События 1923–1924 года отражали нежелание лидеров РКП(б) переносить свои споры на международную арену, из-за которого в частности Троцкий отказался от выступления с трибуны Пятого конгресса Коминтерна. Ситуация в корне изменилась, когда в лагерь оппозиции перешел председатель ИККИ Зиновьев. Столкновение его сторонников и группы Сталина-Бухарина на XIV съезде РКП(б) в конце 1925 года знаменовало собой переход внутрипартийной борьбы в самую острую стадию.

Поражение группы Зиновьева привело ее лидера к заявлению об уходе с поста председателя Исполкома Коминтерна, с которым тот выступил на пленуме ЦК 1 января 1926 года. По сути дела это был ультиматум своим бывшим соратникам по Политбюро — делая неизбежный шаг, Зиновьев в то же время указывал на зарубежные компартии как свою потенциальную опору. Одержав важную победу на съезде, Сталин был крайне не заинтересован в дальнейшем раздувании конфликта и пошел на компромисс. 7 января Политбюро приняло решение о коллективном руководстве в ИККИ, Зиновьев в свою очередь пообещал «беречь Коминтерн» и не информировать компартии о своих разногласиях со сталинской фракцией. Все спорные вопросы следовало предварительно обсуждать на заседаниях делегации представителей ВКП(б) в ИККИ, чтобы затем выходить на заседания Президиума и Исполкома с единым мнением. Зиновьев сохранил пост председателя, но отныне попадал под пристальное наблюдение своих оппонентов, составлявших большинство «русской делегации».

Так родился орган, не упоминавшийся ни в одном из официальных документов Коминтерна и вообще известный лишь в узком кругу его высших функционеров, но сосредоточивший тем не менее бразды правления международным коммунистическим движением во второй половине 1920-х годов. Сама постановка вопроса о «нежелательности» обсуждения в зарубежных компартиях разногласий в Политбюро свидетельствовала как о подчиненном положении всех других партий по отношению к ВКП(б), так и об использовании последней методов административного давления для устранения носителей иного мнения среди коммунистов.

Не прошло и недели после первого заседания делегации, как конфликт в ней вспыхнул с новой силой. Сразу же после XIV съезда Сталин отправил, в Германию своего соратника В. Ломинадзе, чтобы тот в нужном ключе проинструктировал Э. Тельмана и других функционеров компартии Германии. Выступления Ломинадзе попали в прессу, Зиновьев завалил делегацию письменными протестами, после чего Сталин 6 февраля все же был вынужден телеграммой попросить Ломинадзе прекратить доклады, выступления в печати и немедленно выехать в Москву.

Фракционная борьба приобрела особый размах в период работы Шестого пленума ИККИ 17 февраля — 15 марта 1926 года Сталин увидел в речи председателя ИККИ на пленуме скрытую поддержку ультралевых элементов в компартиях. Кроме того, Зиновьев, как и за два года до него Троцкий, потеряв административные рычаги, заговорил о необходимости расширения демократии в Коминтерне, самостоятельном решении каждой секцией кадровых вопросов. Это вызвало неприкрытое возмущение Сталина: «По толкованию Зиновьева получается, что дело в ВКП, против которой и следует провести привлечение секций к активному руководству Коминтерном»^[882].

3 марта Зиновьев вновь поставил в делегации вопрос о своей отставке — однако и последовавший компромисс, подразумевавший возвращение в аппарат ИККИ его сторонников, продолжался недолго. Месяц спустя, в ходе пленума ЦК ВКП(б) Сталин обрушился на попытки Зиновьева превратиться в «единоличного вершителя судеб Коминтерна». Взяв на вооружение тезис о «поправении ЦК», зиновьевско-каменевская оппозиция, к которой вскоре примкнули и сторонники Троцкого, развернула критику коминтерновского курса слева.

По сути дела речь шла о пересмотре тактики «единого рабочего фронта», начавшей формироваться под воздействием поражений первых лет истории Коминтерна. Ее важной чертой была политическая эластичность. Категорический императив отрыва масс от реформистских вождей через совместные действия с социал-демократией в каждой из европейских стран получал национальную окраску. Более того, чем дальше от шаблонов уходили руководители компартий в осуществлении политики единого фронта, тем большими были успехи этих партий по завоеванию массовой базы.

Вместе с тем к середине 1920-х годов стала очевидной и ограниченность курса на сотрудничество двух рабочих партий, в ходе которого одной из них обещали политическую смерть. На деле же происходило обратное — успехи совместных действий порождали у трудящихся еще большее непонимание причин раскола между коммунистами и социал-демократами, вели к выдвижению требований отказаться от идейных конфликтов во имя защиты непосредственных интересов рабочих. Требование единого фронта оказалось обоюдоострым оружием, и это не прошло мимо внимания лидеров партии большевиков и Коминтерна.

Уход с политической арены Ленина затормозил поиск принципиально новых решений. В борьбе за его наследство обе стороны стремились показать себя «стопроцентными ленинцами», что лишь поощряло догматизм. Не решаясь отказаться от политики единого фронта, руководство ВКП(б) вытесняло эту политику на обочину деятельности Коминтерна, предпочитало искать все новые и новые обходные маневры, чем напрямую идти на переговоры с социал-демократическим движением. Пропагандировался единый фронт в рабочем спорте, на производстве и т. д. В этом же русле можно рассматривать и создание Англо-Русского комитета профсоюзного единства (АРК) во время визита делегации советских профсоюзов в Великобританию в апреле 1925 года.

Несмотря на пропагандистские обвинения в «социал-предательстве» и оппортунизме, руководство ВКП(б) отдавало себе отчет в том, что рабочее движение Европы сохраняло солидарность с социальным экспериментом, начатым в Советской России. Социалистический Рабочий Интернационал и примыкавшие к нему профсоюзные объединения являлись серьезной силой в антимилитаристском движении, установки которого объективно совпадали с внешнеполитическим курсом СССР. Поскольку Коминтерн после 1922 года не шел на прямые контакты с европейскими социалистами, то последним связующим звеном между двумя Интернационалами оказывались профсоюзные объединения.

Наличие Профинтерна (Красного Интернационала профсоюзов) создавало и в этой сфере отношения конкуренции, сохранявшие возможность сотрудничества лишь на национальном уровне. Руководители ВЦСПС в середине 1920-х годов активно осваивали азы тайной дипломатии — так, за две недели до закрытия Соловецкого лагеря Томский получил разрешение Политбюро проинформировать в доверительном порядке об этом секретаря Генсовета тред-юнионов Бромлея в качестве шага к сближению двух профсоюзных центров^[883].

Инициатива образования Англо-русского комитета исходила из Москвы — помимо внешнеполитических расчетов Политбюро ЦК РКП(б) стремилось таким образом получить рычаг давления на Интернационал социалистических профсоюзов с центром в Амстердаме, чтобы при благоприятных условиях изменить соотношение сил в международном профессиональном движении в пользу Профинтерна.

Благоприятные возможности для этого открывала всеобщая забастовка в Великобритании, начавшаяся в первых числах мая 1926 года. В Москве использовались все методы для разжигания этого классового конфликта.За два месяца до ее начала Политбюро поручило Томскому «информировать английских товарищей, что в случае, если бы борьба разгорелась, они могут рассчитывать на помощь рабочих организаций СССР в размере до одного миллиона рублей»^[884]. После получения первых известий о забастовке Политбюро ЦК ВКП(б) распорядилось о выделении значительной материальной помощи бастующим (только в мае было выделено более двух миллионов рублей золотом^[885]) и отправило директиву английской компартии о необходимости перевода забастовки на политические рельсы.

Подобные оценки не соответствовали развитию экономического конфликта английских трудящихся, однако прекрасно вписывались в логику внутрипартийной борьбы, главным козырем в которой, как и всегда в истории большевизма, было обвинение в правом оппортунизме. Каждая из сторон сразу же начала использовать события в Великобритании для дискредитации оппонентов. 7 мая на заседание Президиума ИККИ прибыл Сталин — очевидно, для контроля за тем, как председатель этой организации будет проводить в жизнь решения Политбюро ЦК ВКП(б) от 4 и 6 мая. Зиновьев достаточно лояльно изложил согласованную точку зрения, подчеркнув политический характер стачки и ее всемирно-историческое значение. Отсюда делались далеко идущие выводы: «Вопрос о стабилизации капитализма уже не существует, он решен ходом событий»^[886]. Применительно к Великобритании речь шла даже о «зачатках двоевластия» и выдвигался лозунг «подлинно рабочего правительства».

12 мая всеобщая забастовка завершилась компромиссом между властями и профсоюзами. Делегация ВЦСПС во главе с Томским, находившаяся в Париже, признала его неизбежность. Однако издалека ситуация в Великобритании представлялась почти революционной. Тем большим было очередное разочарование в Москве. Хотя горняки продолжали бастовать и руководство Коминтерна делало все возможное для организации международной кампании солидарности с ними, в Политбюро ЦК ВКП(б) вновь заговорили об упущенных возможностях.

14 мая оно единодушно дезавуировало мнение делегации Томского, потребовав трактовать ее окончание как результат предательства вождей британских тред-юнионов^[887]. Однако соответствующий проект, предложенный Зиновьевым, был отвергнут. Телеграмма в Париж была написана Сталиным. Председатель ИККИ в очередной раз посчитал, что его оппонент нарушил соглашение о единых действиях в Коминтерне и перешел в контрнаступление. Как в свое время «германский Октябрь» 1923 года, стачка в Великобритании стала катализатором фракционного конфликта в руководстве партии большевиков. Поскольку обе стороны были едины в признании главной вины за «предателями» из Генсовета тред-юнионов, на острие дебатов оказалась дальнейшая судьба АРК. Требовалось определить его роль в новых условиях.

Первое столкновение произошло на заседании Политбюро 3 июня 1926 года. При обсуждении проектов документов, посвященных итогам всеобщей забастовки, Троцкий выступил с критикой компартии Великобритании. По его мнению, «элементы пассивности и нерешительности» в партии не позволили извлечь максимум возможного из произошедших событий. Аналогичные оценки Троцкий давал ранее германским коммунистам, якобы «проспавшим» свой Октябрь в 1923 году.

Дискуссия в Политбюро показала, что вопрос об АРК превращается в важное поле внутрипартийной борьбы, став основой для появления «объединенной оппозиции». Сталин увидел в этом стремление Зиновьева и Троцкого «взорвать партию через ИККИ»^[888]. Это способствовало консолидации взглядов большинства. Но взяв под защиту АРК, Сталин и Бухарин уже не могли критически пересмотреть его задачи и возможности после поражения всеобщей стачки в Великобритании. Критика оппозиции слева закрывала фракции большинства в Политбюро возможность дальнейших поисков компромисса с лидерами европейского профсоюзного движения.

Коминтерн оказался последним из тех, кому «по долгу службы» следовало бы оценить уроки английской стачки. Сказывалось то, что английские представители не могли приехать в Москву, но решающим фактором был конфликт в руководстве ВКП(б) и общее нежелание переносить его в ИККИ. 4 июня, уже после заседания Политбюро, дискуссия в Президиуме ИККИ была отложена до получения проекта тезисов, подготовленного в делегации ВКП(б).

Наконец, 8 июня состоялось их обсуждение. Удивление иностранных делегатов мог вызвать уже тот факт, что с обоснованием тезисов по столь важному вопросу выступил не Зиновьев, а Бухарин. Впрочем, для людей, посвященных в «тайны Кремля», это был важный знак. Бухарин более осторожно, чем ранее Зиновьев, поставил вопрос о стабилизации — события в Великобритании лишь подтвердили ее непрочность. Главный удар был нанесен в докладе по «предателям», якобы сорвавшим революционный порыв английского рабочего класса. Здесь же появился вывод, предопределивший дальнейшую эволюцию отношения коммунистов к социал-демократии: ее левое крыло приносит больший вред делу мировой революции, нежели правое^[889].

Новый импульс конфликту вокруг АРК пришел с той стороны, откуда его меньше всего ждали московские лидеры, начавшие привыкать к тому, что национальные секции лишь исполняли приказы из центра. Маленькая компартия Великобритании, несмотря на щедрую финансовую помощь из Москвы так и не сыгравшая серьезной роли в ходе майской стачки, выступила с резким осуждением подобных методов руководства.

В письме Политбюро ЦК КПВ говорилось: «Мы протестуем против линии, взятой фракцией ВКП(б), и мы вынуждены настаивать на необходимости совещания с Коминтерном, прежде чем будут опубликованы декларации, имеющие отношение к делам других стран. Мы уже не раз настаивали на таком более тесном сотрудничестве»^[890]. Несмотря на всю осторожность формулировок, острие критики британских коммунистов было направлено против узурпации лидерами ВКП(б) прав Коминтерна как коллективного политического органа.

Зиновьев не замедлил воспользоваться письмом КПВ в ИККИ, чтобы обнажить вопрос о «правых уклонистах» и их покровителях. Речь шла прежде всего о желании англичан сохранить АРК, с которым с оглашались Сталин и Бухарин. Троцкий и Зиновьев увидели в этом вызов на дискуссию и, оформив «объединенную оппозицию», вынесли разногласия по этому вопросу на пленум ЦК и ЦКК ВКП(б), открывшийся 14 июля 1926 года. Внутрипартийная борьба вступила в свою самую острую фазу.

События вокруг Англо-русского комитета показали, что движение Коминтерна вправо, наметившееся в середине 1920-х годов и отвечавшее реалиям стабилизации, было заблокировано конфликтом в руководстве ВКП(б). Выдвижение реальных альтернатив «героическому прошлому» большевизма было чревато идейным поражением прежде всего потому, что рядовые члены партии продолжали жить этим прошлым, оно не только сплачивало ВКП(б), но и оправдывало ее монопольную власть в СССР. Поэтому Сталин и Бухарин ограничивались идейной обороной, ведя активное наступление на оппозицию вначале в сфере кадровой политики, а затем и используя аппарат репрессий.

Позиция Троцкого и его соратников по вопросу об АРК была более последовательной, чем неуверенная защита этого органа Бухариным. Однако противопоставление объединенной оппозицией героического прошлого и оппортунистического настоящего не срабатывало в момент революционного штиля. Ломая копья по поводу видимых или кажущихся всполохов новой грозы, обе спорящие стороны теряли в своих дискуссиях такого важного союзника, как реальная историческая практика. А она находила свое выражение в социальных компромиссах в гораздо большей степени, чем в стачках и революционных потрясениях.

В этих условиях решающим моментом во внутрипартийных дискуссиях оказывалась аппаратная сплоченность, владение механизмом реальной власти, а значит — и машиной голосования. Уставные нормы Коммунистического Интернационала, одной из секций которого продолжала оставаться ВКП(б), уже открыто не принимались во внимание. Это еще раз это показало снятие Зиновьева с поста председателя ИККИ. Уже при обсуждении резолюции по итогам английской стачки 3 июня 1926 г. большинство Политбюро запретило ему защищать свою точку зрения в Коминтерне. Находившийся на юге Сталин потребовал от своих соратников вести линию на его дискредитацию: «Скрывать теперь разногласия с Гришей, значит помогать Грише в его антипартийной работе и ставить себя в глупое положение»^[891].

Именно Сталин предложил организовать кампанию западных компартий, требовавших смещения Зиновьева. Несмотря на то, что последний имел мандат от конгресса Коминтерна, он был освобожден от работы в этой организации решением пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) в октябре 1926 года. Хотя оппозиционеры и получили возможность защищать свои взгляды в ходе Седьмого пленума ИККИ (22 ноября — 16 декабря 1926 года), делегаты компартий без содержательной дискуссии согласились с предложенной «русской делегацией» трактовкой платформы оппозиции как правого уклона в ВКП(б)^[892].

Последнее выступление Троцкого в Коминтерне состоялось 27 сентября 1927 года, когда его исключали из ИККИ. Значительную часть своей речи он посвятил проблеме внутреннего режима в ВКП(б) и Коминтерне, ответственного за фатальные поражения СССР и компартий на международной арене. «Чем ошибочнее линия, тем больше требуется репрессий для поддержания формальной дисциплины. Бюрократическая дисциплина на основе ложной политической линии является не орудием сплочения, а орудием дезорганизации и разрушения партии. Этими словами характеризуется сталинский режим, целиком перенесенный ныне на Коминтерн»^[893]. Буквально реагируя на эти слова, его зарубежные представители вместе со Сталиным и Бухариным продемонстрировали хорошо отрепетированный спектакль на тему «небольшевизма» Троцкого.

В отличие от коминтерновского руководства зарубежные компартии выступали скорее в качестве пассивных наблюдателей за заключительными актами конфликта в верхушке ВКП(б). Жесткая реакция лидеров большевизма на попытки ряда компартий — германской, польской — вмешаться во внутрипартийный конфликт конца 1923 года привела к тому, что в последующие годы такие акции являлись уже редким исключением. Как правило, их предпринимали партии, работавшие в условиях стабильной демократии и выступавшие за соблюдение уставных норм в жизни ВКП(б). Для иностранных коммунистов не было секретом то, что широко освещавшаяся в западной прессе борьба группы Сталина против Троцкого, Зиновьева и Каменева вредила образу СССР как «нового мира», показывала лидеров большевизма мелкими политиками, погрязшими в борьбе за личную власть.

Так, ЦК бельгийской компартии 27 ноября 1927 года принял специальную резолюцию, посвященную конфликту в ВКП(б), в которой выражались требования прекратить исключения из партии до рассмотрения этого вопроса на конгрессе Коминтерна, а до того дать возможность оппозиционерам изложить в печати свою точку зрения. При обсуждении этого демарша в Коминтерне раздавались голоса о снятии первого секретаря КПБ Оверстратена, на что Пятницкий резонно заметил, что за ним стоит большинство и прибегнув к карательным мерам, «мы получим партию против нас»^[894].

Рано или поздно любая фронда отдельных партий по отношению к коминтерновскому руководству заканчивалась посылкой комиссий ИККИ в соответствующую страну, обсуждением вопроса в Политсекретариате и в конечном итоге — «обновлением национальных кадров». Если небольшие легальные компартии (Австрии, Бельгии, Швейцарии) на протяжении 1920-х годов неоднократно напоминали Москве о своих уставных правах, то крупные партии и партии, работавшие в подполье, находились в гораздо более жесткой зависимости от Исполкома Коминтерна.

Стремясь обогнать друг друга в выражении лояльности «ленинскому ядру» большевиков, их лидеры трезво рассчитывали на взаимность. В большинстве компартий Европы в тот период по инициативе ИККИ проходили чистки, в ходе которых партийное руководство избавлялось от потенциальных или явных оппонентов, записывая их в ряды «троцкистов» и «зиновьевцев».

Перенимание стиля споров в ВКП(б) и методов их разрешения подталкивало компартии к конструированию международного заговора оппозиционеров, не гнушающихся провокациями и сотрудничеством с полицией. П. Тольятти и Ж. Эмбер-Дро в своем письме в ЦК ВКП(б) и ИККИ от 26 сентября 1927 года подчеркивали, что «русская оппозиция легкомысленно использует персонал посольств, не считаясь с элементарными правилами предосторожности, чтобы руководить деятельностью своих зарубежных единомышленников… это доказывает, что оппозиция, ослепленная своей фракционной борьбой, не считается с опасностями разрыва и войны против Советского государства и ставит свои фракционные интересы выше самых священных интересов русской революции»^[895]. Спустя десять лет подобные обвинения лягут в основу сценария сталинских показательных процессов.

Ухудшение международного положения СССР

Лишь на своем XIV съезде в конце 1925 года большевистская партия признала завершение послевоенного кризиса в Европе, а следовательно — исчезновение революционной ситуации, на использовании которой строилась деятельность Коминтерна. Как и любой другой политический вывод, вопрос о стабилизации стал предметом острых баталий между большинством и оппозицией в ЦК ВКП(б)^[896]. В этих условиях Наркоминдел получил относительно большую самостоятельность в определении конкретных путей выполнения стратегической задачи — внешнеполитического обеспечения строительства социализма в СССР.

В самом Наркомате все более заметным становилось различие позиции Чичерина, сохранявшего верность «блоковому» подходу в международных делах и делавшему ставку на Германию, и его заместителя Литвинова, который выступал за интеграцию СССР в существующую европейскую систему в рамках Лиги наций. Позиция последнего отражала «нараставшую эррозию идеологических параметров советской внешней политики» во второй половине 1920-х годов^[897], опосредованно связанную с утверждением курса на построение социализма в одной стране.

7 января 1926 года Политбюро дало согласие на приглашение Лиги наций принять участие в международной конференции по разоружению^[898]. Усиление позиций Литвинова было связано и с тем, что Германия высказалась за прозападную ориентацию, подписав на конференции в Локарно Рейнский пакт, гарантировавший ее западные границы и открывший путь для вступления в Лигу наций. Советское руководство вновь почувствовало себя во внешнеполитической изоляции, в прессе Локарно называли не иначе как прелюдией к пересмотру восточноевропейских границ.

Определенной компенсацией за отход Германии от рапалльской политики стало заключение 24 апреля 1926 года советско-германского договора о нейтралитете и ненападении. Каждая из сторон обязывалась не участвовать в коалициях, направленных против другой стороны, причем имелись в виду не только военные блоки, но и экономический или финансовый бойкот. Германия предоставляла советскому правительству новые кредиты, что являлось известной компенсацией за трудности тайного военного сотрудничества двух стран.

Комиссия Политбюро по спецзаказам, занимавшаяся советско-германскими военными контактами, 9 января 1926 года пришла к выводу, что сотрудничество с рейхсвером «за истекшее время не дало никаких реальных результатов для развития нашей военной промышленности и вооружения Красной Армии»^[899]. В июле 1926 года были начаты переговоры о прекращении концессий с германскими фирмами «Юнкерс», построившей авиастроительный завод в Филях, и «Берсоль», занимавшейся изготовлением отравляющих веществ. Несмотря на неоднократные решения о приостановке военного сотрудничества^[900], обучение офицеров рейхсвера в советских военных школах продолжалось вплоть до 1933 года. Когда в начале 1927 года в Германии были вскрыты факты поставок снарядов из СССР, Политбюро рекомендовало немецким коммунистам «сосредоточить центр внимания на политической стороне дела, что же касается фактической стороны, то доказывать ложность утверждений, что правительство СССР направляло гранаты в Германию»^[901].

Наряду с Коминтерном и ведомством Ворошилова активным субъектом внешней политики СССР являлись структуры разведки и контрразведки ОГПУ. Комиссии Политбюро, неоднократно созывавшиеся по инициативе Наркоминдела, так и не смогли закрепить за ним единоличного приоритета в международных вопросах. Чичерин даже признался, подводя итог своей деятельности на посту наркома, что «ГПУ обращается с НКИД, как с классовым врагом»^[902].

Если 1924 год вошел в историю внешней политики СССР как полоса признаний, то 1926 год принес с собой полосу договоров о ненападении и нейтралитете. В ответ на польскую инициативу 4 марта 1926 года. Политбюро разрешило Наркоминделу начать переговоры с прибалтийскими странами о заключении коллективного договора о ненападении и нейтралитете^[903]. Из-за противодействия Англии и Франции эта возможность не была реализована, и СССР заключил двусторонние договоры с Литвой и Латвией.

В ходе переговоров с последней советские дипломаты должны были добиваться не только внешнеполитической переориентации Латвии, но и изменения внутриполитической ситуации в ней: «Считать желательным дать обещание Латвии о предоставлении заказов на сумму около 6 млн. рублей в год при условии образования правительства левой коалиции, которое должно дать гарантии в ликвидации враждебной политики по отношению к СССР и заключить с советским правительством договор на выставленных нами условиях»^[904].

Особое внимание к европейским проблемам нашло свое выражение и в коминтерновских документах — в резолюции Шестого пленума ИККИ (17 февраля — 15 марта 1926 года) впервые был дан развернутый анализ международного положения по регионам и отдельным странам. Маршрут мировой революции был дополнен указанием на перспективу «Соединенных Штатов Социалистической Европы» как пролетарской альтернативы буржуазно-пацифистскому истолкованию европейской интеграции^[905].

Лозунг СШСЕ подразумевал неизбежность столкновения пролетарской Европы и буржуазной Америки, В США весьма болезненно относились к такой перспективе, хотя компартия этой страны и не стала сколько-нибудь значительной силой, объединяя в своих рядах в основном иммигрантов первого поколения. Отказ американского правительства от признания СССР был связан не только с отказом Советов платить по царским долгам, но и со стремлением оградить себя от революционной дипломатии.

Об этом свидетельствует проект директивы Литвинова Г. Пятакову, отправлявшемуся в США в конце 1926 года — «от нас требуют, чтобы Коминтерн отказался от какой бы то ни было работы в Америке, или же, чтобы наше правительство порвало всякую связь с Коминтерном… подобные требования для нас даже не дискутабельны»^[906]. Но уже через несколько месяцев, после «военной тревоги» весны 1927 года, деятельность эмиссаров мировой революции стала предметом резкой критики в Политбюро ЦК ВКП(б).

Резкое ухудшение международного положения СССР в 1927 году началось с событий на Дальнем Востоке, где практически параллельно правительство Гоминьдана начало репрессии против китайских коммунистов и совершило налет на советское посольство в Пекине. Московские газеты утверждали, что все это стало результатом подстрекательства английского империализма, хотя в антикоммунистическом повороте Чан Кайши преобладали внутренние мотивы — он боялся попасть в слишком большую зависимость от советских инструкторов и лидеров КПК, настаивавших на «углублении» революции. Более года сотрудники посольства вопреки всем правилам дипломатического иммунитета провели в заключении.

Политбюро постоянно занималось вопросом их вызволения, но в целом ставило сохранение советского присутствия в Китае выше гарантий безопасности конкретных людей. Несмотря на продолжавшиеся аресты советских представителей и провокации по отношению к посольствам, особенно участившиеся после разгрома Кантонского восстания в Южном Китае, 12 мая 1928 года по предложению Сталина им была послана телеграмма, требовавшая от всех работников советских учреждений оставаться на своих местах — «нас хотят толкнуть на эвакуацию, чтобы поставить в смешное положение»^[907].

12 мая британская полиция провела обыск в советско-английской торговой фирме АРКОС под традиционным предлогом — поиск подрывной коммунистической литературы. Вряд ли консервативное правительство Великобритании искало повода для развязывания военного конфликта, скорее речь шла о попытке «прощупать» состояние советского руководства, раздираемого конфликтом между сталинским большинством и «объединенной оппозицией». Реакция Политбюро свидетельствовала о том, что «военная тревога» была воспринята самым серьезным образом. Пресса получила указание развернуть кампанию против империалистических поджигателей войны, по всей стране были организованы демонстрации протеста, в советских посольствах за рубежом принялись уничтожать секретные документы. Бухарину было поручено мобилизовать компартии на проведение акций солидарности с СССР в своих странах^[908]. 26 мая, за день до разрыва дипломатических отношений, Политбюро решило эвакуировать персонал дипломатической миссии и торгпредства из Лондона.

Стало общим местом в историографии утверждение, что «военная тревога» сознательно раздувалась Сталиным и Бухариным для того, чтобы под ее прикрытием завершить разгром оппозиции и навести порядок в собственных рядах. Это верно лишь в части пропагандистского использования обострения международного положения, которое отнюдь не было спровоцировано СССР^[909]. Наоборот, Сталину в этот период как никогда нужна была мирная передышка, тем более что получаемые им секретные сводки ГПУ подчеркивали: «Крестьянство воевать не желает… многие красноармейцы скептически относятся к войне в ближайшее время»^[910].

В ответ на давление Запада весной 1927 года Советский Союз усилил свою пропагандистскую активность, в том числе и с трибуны Лиги наций^[911]. Начиная с Четвертой сессии подготовительной комиссии конференции Лиги наций по разоружению в них принимала участие советская делегация во главе с Литвиновым. 30 ноября 1927 года он представил в Женеве программу всеобщего и полного разоружения, вызвавшую негативную реакцию западных дипломатов, но активно обсуждавшуюся прессой всего мира. Левое крыло европейской социал-демократии поддержало советские предложения, что вызвало серьезную озабоченность в коминтерновском аппарате, понимавшем, что речь идет лишь о «маневре с целью разоблачения буржуазного пацифизма»^[912].

Разрыв дипломатических отношений с Великобританией привел к большей уступчивости советской стороны на переговорах с другими державами. Так, Политбюро согласилось пойти на компромисс при обсуждении с французским правительством проблемы царских долгов, чтобы выиграть время и расколоть все тот же «единый фронт империалистов». В руководстве ВКП(б) о «едином фронте» можно было только мечтать. Советский представитель во Франции Раковский, один из близких соратников Троцкого, своими заявлениями поставил себя на грань высылки из Парижа — Сталину пришлось защищать Раковского, дабы не допустить его возвращения на авансцену внутрипартийного конфликта^[913]. Лишь 1 октября в ответ на возмущенную телеграмму Раковского Политбюро заявило ему: «Нельзя требовать от нас, чтобы мы предпочли разрыв отношений замене одного полпреда другим»^[914].

События весны 1927 года, которые в полной мере использовали левые критики в ВКП(б), объективно способствовали ослаблению позиций тех партийных и государственных лидеров, которые выступали за развитие «мирной передышки» как внутри страны, так и на международной арене. Сталин укрепился во мнении, что в обоих случаях следует не искать хрупких компромиссов, а опираться на право сильного.

Выступая на апрельском пленуме ЦК 1928 года, он подчеркнул недопустимость миролюбивых настроений в партийном руководстве, порожденных нэпом. «Есть люди, которые думают, что можно нам вести революционную внешнюю политику и вместе с тем добиться того, чтобы нас целовали за это западноевропейские буржуа. Я не буду доказывать, что такие люди не имеют и не могут иметь ничего общего с нашей партией»^[915]. В этих словах содержалась скрытая полемика с Чичериным, настаивавшем на приоритете «статус кво» по отношению к новой пробе сил на международной арене и выступавшим против любого провоцирования западных держав^[916]. Последним серьезным успехом наркома иностранных дел стало присоединение СССР к пакту Бриана — Келлога, провозгласившего отказ от войны как орудия международной политики^[917].

Среди ответных шагов советского руководства на «военную тревогу» весны 1927 года важное место занимал призыв к Генсовету британских тред-юнионов как можно скорее созвать внеочередное заседание Англо-русского комитета^[918]. Расчет делался на то, что вновь, как и в 1920 году, в Великобритании удастся инициировать движение «Руки прочь от Советской России!». Однако Генсовет медлил с ответом, и в этот момент вопрос об АРК вновь попал в центр внутрипартийного конфликта.

Оппозиция использовала трибуну Восьмого пленума ИККИ (18–30 мая 1927 года) для того, чтобы увязать «правый уклон» Сталина и Бухарина с грозящей военной опасностью. Бывшего председателя ИККИ Зиновьева даже не допустили на заседания пленума. Блестящие выступления Троцкого перед иностранными коммунистами не могли застопорить машину голосования^[919], однако явно сеяли сомнения в их сердцах. В то время как Бухарин и Томский говорили о деталях, их оппонент развернул перед слушателями глобальную картину деградации Коминтерна после Ленина.

«Коммунистический Интернационал есть организация борьбы за захват власти и диктатуры пролетариата. На этом пути мы имели за последнее десятилетие могущественный подъем, но и ряд тяжких поражений. Кто опускает руки перед лицом этих поражений, тот жалкий трус. Кто закрывает на поражения глаза, тот дурак или чиновник, для которого Коминтерн лишь большая канцелярия, а не революционное орудие мирового пролетариата»^[920]. Эти слова гораздо более точно описывает реальное состояние дел, нежели наигранный оптимизм Бухарина и его соратников.

Помимо своей воли Коминтерн как международная организация стал не только неудобным свидетелем, но и невольным соучастником пропаганды оппозиционных идей, предоставив Троцкому свою трибуну. У Сталина и Бухарина был повод пожалеть о том, что Восьмой пленум ИККИ пришелся на пик международных событий и дал оппозиционерам богатую пищу для критики. «Дуумвират» неизменно проигрывал в открытых баталиях и стремился административными методами свести их к минимуму. С этим было связано то обстоятельство, что вопреки уставным нормам конгресс Коминтерна после 1924 года не созывался на протяжении четырех лет.

У советского руководства был и более конкретный повод обижаться на Коминтерн, точнее на деятелей иностранных компартий, рассматривавших советские посольства как часть «отечества трудящихся всего мира». Несмотря на то, что Политбюро неоднократно принимало решения об отделении органов Наркоминдела от Коминтерна, аппарат советских посольств неизменно привлекался для революционной работы в той или иной стране. Постоянным было и обнаружение пропагандистских материалов в ходе «полицейских налетов» на них.

По инициативе Сталина с мая 1927 года шел серьезный пересмотр взаимоотношений советских государственных органов и Коминтерна. Начало было положено решением Политбюро о выделении из состава полпредств сотрудников всех спецслужб, в том числе и Коминтерна, Профинтерна, МОПРа. Здесь же выдвигалось требование «привести в. порядок финансовые операции Госбанка по обслуживанию революционного движения в других странах с точки зрения максимальной конспирации»^[921].

После «военной тревоги» вновь усилилось влияние Наркоминдела, традиционно призывавшего избегать дипломатических коллизий на революционной почве. Лечившийся в Германии Чичерин, формально сохранявший свой пост, был вынужден прибегнуть даже к ультиматуму. 3 июня 1927 года он писал Рыкову из Франкфурта: «Компартии относятся самым легкомысленным образом к СССР, как будто он им не нужен. Теперь, когда ради существования СССР надо укреплять положение прежде всего в Берлине, ИККИ не находит ничего лучшего, как срывать нашу работу выпадами против Германии, портящими все окончательно. Я еду в Москву, чтобы просить об освобождении меня от должности Наркоминдела»^[922].

Серьезным ударом по западным компартиям стала чистка советских учреждений за рубежом от иностранных коммунистов, являвшаяся прямой реакцией на «военную тревогу» и антикоминтерновскую кампанию за рубежом. После инцидента в парижском торгпредстве в декабре 1927 года было дано указание «провести полное размежевание в советских органах, работающих на территории Франции, с французской компартией», уволив оттуда всех членов ФКП. То же самое произошло в апреле 1928 года с английскими коммунистами, не соблюдавшими конспирацию при получении денег^[923]. После протеста лидера КПВ Г. Поллита, продолжавшего верить в «братский» характер отношений между национальными секциями Коминтерна, Сталин и Бухарин были вынуждены внести следующее предложение: «Решительно отметая недопустимый тон и совершенно непозволительные обвинения, выставленные в записке Поллита в отношении ВКП и СССР, остаться по существу при решении Политбюро об освобождении ряда английских коммунистов от работы в советских учреждениях»^[924].

В такой «антикоминтерновской» кампании чувствовалось не только раздражение по поводу того, что компартии «подставляют» СССР, но и недовольство коминтерновской вольницей, которое вскоре будет использовано Сталиным для конструирования «правого уклона». Окончательно новую иерархию взаимоотношений выстраивало развернутое решение Политбюро «О Коминтерне и Советской власти» от 23 апреля 1928 года, принятое по докладу Сталина. На сей раз речь шла о запрете руководителям советских полпредств поддерживать контакты с компартиями и финансировать их. Особым пунктом было решено «воспретить на известный период членам Политбюро (исключая т. Бухарина) открытые выступления в официальных учреждениях Коминтерна, предложив им проводить руководство коминтерновской работой в порядке внутреннем, через делегацию ВКП»^[925].

Оказавшись в немилости, московский аппарат ИККИ активизировал свою «просоветскую» деятельность. Резолюция Восьмого пленума «Задачи Коммунистического Интернационала в борьбе против войны и военной опасности» призывала коммунистов всего мира рассматривать защиту СССР как свой первейший интернациональный долг^[926]. С большой помпой компартии проводили в своих странах празднование десятилетия Октябрьской революции, в Москве с 10 по 12 ноября 1927 года состоялся Всемирный конгресс друзей СССР. В то время как Коминтерн всячески разоблачал пацифистские иллюзии европейских социалистов, ВЦСПС сохранял связь с зарубежными коллегами. 24 мая 1928 года Политбюро даже разрешило советским профсоюзам вступить в реформистский Интернационал транспортников «ввиду его особо важного значения в случае войны с СССР»^[927].

Накануне своего предпоследнего конгресса Коминтерн был не только «отделен» от советской власти, но и в буквальном смысле отдален от нее — впервые его заседания должны были проходить не в шикарных апартаментах Большого кремлевского дворца, а в более скромной обстановке Дома союзов. Член ИККИ француз Семар позволил себе ремарку: «иностранные рабочие скажут, что нас выкинули из Кремля», но сам перенос был одобрен Политсекретариатом Коминтерна единогласно.

Борьба с «правым уклоном» и чистка Коминтерна

После Седьмого пленума Исполкома Коминтерна первую скрипку в делах этой организации стал играть Бухарин. Оставаясь лишь членом Политсекретариата ИККИ — узкого руководящего органа, созданного по аналогии с Политбюро большевистской партии, он выступал в отличие от Зиновьева в качестве неформального лидера Коминтерна. Бухарину удалось привлечь к работе в Коминтерне как ряд своих учеников из числа «красных профессоров», так и видных деятелей зарубежных компартий, теми или иными путями оказавшихся в Советском Союзе. Среди них было немало лиц, подозревавшихся в симпатиях правому крылу собственных партий (Ж. Эмбер-Дро, Э. Мейер, К. Цеткин). Да и самого Бухарина в этот период отличали теоретические новации, прежде всего при обосновании перспектив нэпа в России. Это открывало шанс выхода Коминтерна из идеологического гетто, возврата компартий к сотрудничеству с другими левыми силами, переноса акцента с глобальных целей мировой революции на борьбу за насущные интересы людей труда.

Шанс «правого поворота», отвечавшего реалиям внутреннего развития большинства европейских стран во второй половине 1920-х годов, так и не был реализован. Вместо этого Коминтерн при самом активном участии Бухарина начал переход на ультралевые позиции, подразумевавшие перенесение главного удара на социал-демократию. Фактически устранение оппозиционеров из руководства ВКП(б) и Коминтерна привело к заимствованию их политической платформы, построенной на критике правых ошибок Сталина и Бухарина. Если этот прием во внутренней политике был повторен Сталиным значительно позже, то международное коммунистическое движение стало полигоном для его отработки уже осенью 1927 года.

Вряд ли переход Коминтерна к ультралевому курсу увязывался Сталиным и его соратниками с возможностью «новых прорывов в цепи империализма» — трезвый анализ международной ситуации показывал отсутствие для них каких-либо оснований. Речь шла об инструменте для внутреннего пользования, о средстве сплочения вокруг новых вождей ВКП(б) зарубежных компартий, серьезно дезориентированных накалом борьбы в большевистском Политбюро.

Решающим толчком к утверждению нового курса стали события 15 июля 1927 года в Вене, где прошли кровавые столкновения рабочих с полицией. Уже через день «Правда», главным редактором которой являлся Бухарин, выступила с ура-революционными оценками, определив перспективу, напрямую ведущую к диктатуре пролетариата: «Самое важное для австрийских рабочих не упустить момента и развертыванием своих боевых массовых действий, созданием революционных центров движения, созданием советов, как подлинных боевых штабов борьбы, поставить в упор вопрос о власти»^[928]. Здесь же подчеркивалась предательская роль социал-демократических отрядов — «шутцбундовцев», якобы стрелявших в рабочих.

Такая оценка перечеркивала усилия австрийских коммунистов по налаживанию сотрудничества с социал-демократами, хотя антифашистский характер стихийного выступления 15 июля ставил в повестку дня вопрос о «едином фронте» рабочих партий. Вместо этого в ИККИ развернулись острые дискуссии с руководителями КПА о том, нужно или не нужно было выдвигать в тот день лозунг «Вся власть советам!» Очевидно, насколько довлел здесь российский опыт и уверенность в том, что развитие событий в Европе будет точной копией Октябрьской революции.

С точки зрения Бухарина, рабочие Вены подняли восстание не только против буржуазии, но и против собственной социал-демократической партии. После месячной борьбы с этим были вынуждены согласиться и лидеры австрийских коммунистов. Их попытки предложить более реалистичную оценку событий 15 июля 1927 года разбились о сверхцентрализованную структуру Коминтерна и политические амбиции его лидеров.

При осуществлении «левого поворота» лидерам Коминтерна пришлось преодолевать сопротивление уже более крупных компартий — английской и французской. Политсекретариат ИККИ, направляя 1 октября приветственную телеграмму съезду компартии Великобритании, заявил, что «пришло время самой жестокой и самой беспощадной борьбы против лидеров профсоюзов и лейбористов, которые разоблачили себя как непосредственные агенты английского империализма»^[929]. По предложению Бухарина было решено отказаться на предстоявших в Великобритании и Франции парламентских выборах от блока с социалистами, сосредоточив на них огонь предвыборной пропаганды.

Окончательно тактика «класс против класса» была оформлена в письме Бухарина компартиям, одобренном Политсекретариатом ИККИ 28 октября 1927 года. Выступая против «примирительного отношения к реформизму», письмо ориентировало западноевропейские компартии на «решительное изживание парламентского кретинизма и лево-блокистских традиций»^[930]. При его обсуждении свои сомнения в универсальном характере новой тактики высказывали даже представители ВКП(б) — Варга, Шубин, Мануильский.

Более резкой была реакция руководства самих партий, прежде всего английской. Ее лидер Галлахер, специально прибывший в Москву, безуспешно доказывал, что «голосование против социалистов будет голосованием за представителей империализма»^[931]. Бухарин, рассчитывая возродить дух открытых дискуссий раннего Коминтерна, согласился с предложением представителей партий о переносе вопроса об их предвыборной тактике на расширенный пленум ИККИ и даже выразил готовность провести предварительные встречи делегации ВКП(б) с английской и французской делегациями.

Отказ компартий от предложенной Бухариным и Лозовским тактики «класс против класса» означал бы подрыв постулата о «руководящей роли русских товарищей» и имел далеко идущие последствия. Делегация ВКП(б) накануне Девятого пленума ИККИ (9–25 февраля 1928 года) внимательно следила за развитием событий, однако не принимала обязывающих партии решений. На самом Пленуме сработал механизм большевистской дисциплины — решения о «левом повороте» Коминтерна были приняты единогласно.

XV съезд ВКП(б) завершил разгром «объединенной оппозиции» в партии и породил надежды на сплочение группы победителей в ее руководстве. Однако именно в этот момент во взаимоотношениях Сталина и Бухарина стали появляться критические моменты. В дни работы съезда произошло Кантонское восстание в Китае, организованное эмиссарами Коминтерна Г. Нейманом и В. Ломинадзе. Последний являлся выдвиженцем Сталина, и очевидно, получил от него соответствующие инструкции относительно «подарка съезду». Методы организации Кантонского восстания, на деле оказавшегося верхушечным путчем, вызвали резкое неприятие Бухарина. На заседании делегации ВКП(б) 22 февраля 1928 года Сталин предпочел не заострять конфликт, выступив против Ломинадзе^[932]. Однако он не забыл заявлений последнего о «правом уклоне» в Коминтерне, чтобы со временем обратить их против Бухарина — инициатора «левого поворота» коммунистического движения.

Потенциальным источником охлаждения отношений в «дуумвирате» являлась и разработка программы Коминтерна, вступившая накануне созыва его Шестого конгресса (17 июля — 1 сентября 1928 года) в заключительную стадию. Понимая это, лидеры ВКП(б) фактически изолировали национальные секции от подготовки этого документа. 12 января 1928 года Политбюро опросом приняло решение о создании внутренней программной комиссии в составе Сталина, Рыкова, Молотова, Варги и Бухарина. Лишь через месяц было принято специальное решение сеньорен-конвента Девятого пленума ИККИ, поручавшее членам делегации ВКП(б) представить новый вариант проекта программы.

3 апреля Бухарин направил Сталину, Молотову и Рыкову подготовленный им и его помощниками документ. В сопроводительном письме отмечалось, что предложения по проекту поступили только от Сталина^[933]. Это не было случайностью — «хозяин партии» ревниво следил за успехами «любимца партии» на теоретическом фронте. Отдавая себе отчет в том, что программа Коминтерна станет не только политическим, но и культовым документом, Сталин стремился укрепить свои позиции и на этом фронте. В июле 1928 г. Бухарин в разговоре с Каменевым бросил в сердцах: «Программу мне во многих местах испортил Сталин… его съедает жажда стать признанным теоретиком. Он считает, что ему только этого не хватает»^[934].

Сталинская схема построения программы значительно усиливала ее «русский» акцент. Даже во вводной части, где предполагалось дать анализ современного империализма, кульминацией выступало «наличие СССР — органический кризис мировой капиталистической системы»^[935]. В разделе о переходном периоде Сталин предложил дать его следующие этапы: военный коммунизм, нэп, социалистическое строительство. Таким образом, еще до фактической отмены нэпа генеральный секретарь ЦК ВКП(б) не скрывал, что собирается «въехать в социализм» без помощи рыночных механизмов. Если у Бухарина еще оставались надежды на мировую пролетарскую революцию в ее классическом понимании, то Сталину был нужен документ «для внутреннего пользования», призванный лишний раз подчеркнуть особенности преобразований в СССР.

7 мая Политбюро одобрило переработанный проект программы, который следовало внести в ИККИ за подписями Сталина и Бухарина^{title="">[936]}. Хотя в содержательном плане проекты не отличались радикально, внесенные за месяц коррективы позволяют сделать определенные выводы о расстановке сил в руководстве ВКП(б) накануне «великого перелома».

Так, из майского проекта исчезло типичное для Бухарина «европоцентристское» расписание маршрута мировой революции. Вместо этого появилась более эластичная формулировка о федеративной связи советских республик мира, которая подчеркивала присоединение к ним «освобождающихся от ига империализма колоний». Но главные различия апрельского и майского проектов касались изложения «основ экономической политики пролетарской диктатуры» — фактически речь шла о том или ином толковании «русского опыта» и конкретно новой экономической политики. «Победоносный пролетариат должен взять правильную пропорцию между теми производственными сферами, которые поддаются централизованному и планомерному руководству, и теми сферами, которые могли бы оказаться лишь балластом в его руках. Последние должны быть предоставлены частной инициативе»^[937], — утверждалось в апрельском проекте программы.

Естественно, в условиях «левого поворота» не только в Коминтерне, но и во внутренней политике СССР весной 1928 года такие положения все больше расходились с практикой. Сталин готовился к новой классовой войне в деревне, и ему нужно было обоснование тезиса о ее неизбежном обострении по мере социалистического строительства. У Бухарина же можно было прочитать нечто прямо противоположное: «В период пролетарской диктатуры классовая борьба принимает в значительной мере характер экономической борьбы конкурирующих между собой хозяйственных форм, которые в известный период могут расти параллельно». Все эти положения исчезли из проекта программы, направленного в ИККИ.

Напротив, в нем нашел свое отражение тезис о том, что западные державы все активнее вмешиваются в классовую борьбу в СССР. Одним из примеров такого вмешательства Сталин назвал «шахтинское дело». «Мы имеем здесь дело с экономической интервенцией западноевропейских антисоветских капиталистических организаций в дела нашей промышленности»^[938]. Генеральный секретарь ЦК ВКП(б) чувствовал силу своего аппарата и был готов пойти на открытый конфликт в Политбюро, в то время как его пока еще соратник Бухарин шаг за шагом отступал. При обсуждении вопроса о программе Коминтерна на июльском пленуме ЦК 1928 года оба вождя в последний раз продемонстрировали свое единство.

Разворачивавшаяся борьба с «правым уклоном» в ВКП(б) не могла не затронуть и Коминтерн. Итоги его Шестого конгресса символизировали сохранение зыбкого равновесия в «дуумвирате». Не выступая на конгрессе открыто, а используя преданные кадры, прежде всего в руководстве германской компартии, Сталин сумел добиться фактического дезавуирования политических тезисов Исполкома Коминтерна, подготовленных Бухариным и одобренных Политбюро^[939].

Чувствуя себя в западне, Бухарин настоял на оглашении перед зарубежными делегациями специального заявления о единстве политической линии руководства партии. Тем не менее Сталину удалось включить в решения конгресса тезис о «правом уклоне» как главной опасности именно в той редакции, которая позволяла незамедлительно начать изгнание сторонников Бухарина из аппарата Коминтерна. Кроме того, в Политсекретариат ИККИ был введен Молотов — верный исполнитель воли вождя, которому в дальнейшем суждено будет сыграть значительную роль в сталинизации зарубежных компартий.

Главной мишенью кадровой чистки, проходившей под флагом борьбы с «правым уклоном», оказывались те деятели компартий, которые сохраняли верность принципам социалистической солидарности и стремились сохранить в Коминтерне атмосферу его первых лет — острых теоретических дискуссий и твердой воли в борьбе с капиталистическим строем. Бухарин так и не решился пойти на открытый конфликт, хотя и солидаризировался с будущими «правыми» на конгрессе — сказалось преклонение перед монолитным единством партии, а также печальный опыт «объединенной оппозиции» в ВКП(б), легко рассыпавшейся под нажимом сталинского аппарата.

Толчок к решающему столкновению на коминтерновском фронте пришел извне. Сразу же после завершения конгресса в одной из крупнейших заграничных секций — КПГ — была обнаружена растрата партийных денег одним из функционеров, приближенных к Тельману. «Афера Витторфа» не только вскрыла единичный случай коррупции в партийном руководстве, но и показала его глубокие причины: затухание внутрипартийной демократии, тенденции «назначенчества», насаждение лично преданных кадров, господство административных методов в партийном строительстве. Начал размываться образ коммуниста как кристально честного человека, беззаветно преданного идее и чуждого всем «буржуазным ценностям». Поскольку главную ответственность за сокрытие факта коррупции нес Тельман, заседание ЦК КПГ 26 сентября постановило лишить его полномочий председателя партии до выяснения обстоятельств дела в руководстве Коминтерна.

Было бы неверным видеть в этом решении лишь акт морального очищения партии. Не меньшую роль сыграла и острая внутрипартийная борьба в ЦК КПГ, стремление «правых» использовать «аферу Витторфа» для политического реванша. В таких условиях решение от 26 сентября, опубликованное в партийной прессе, по сути дела явилось пощечиной Сталину, делавшему ставку на Тельмана. Уверенность последнего в своих силах не была безосновательной: в течение осени 1928 года нарастало незримое давление Сталина на представителей ВКП(б) в Коминтерне, в результате чего они все больше переходили на жесткие «административные» позиции по отношению к КПГ. На заседании Президиума ИККИ 19 декабря закулисные маневры сменило открытое противоборство — впервые после избрания на Шестом конгрессе Коминтерна в работе этого органа приняли участие Сталин и Молотов.

Хотя на повестке дня заседания стоял вопрос о «правом уклоне» в КПГ, для посвященных был очевиден и его российский, и международный подтекст. Аналогичная кампания разворачивалась в компартиях Чехословакии, США, Великобритании и Франции. Ссылаясь на этот факт и на письмо швейцарской компартии, Клара Цеткин высказалась 19 декабря за созыв экстренного пленума ИККИ, но не была поддержана участниками заседания^[940].

В речи Сталина был сформулирован альтернативный взгляд на структуру и функции коммунистического движения — во главу угла ставилась «железная дисциплина», любые уклоны следовало искоренять, а не поощрять разворачиванием дискуссий. Очевидно, прошедший период острой внутрипартийной борьбы вождь ВКП(б) делал все для того, чтобы не допустить его повторения в зарубежных компартиях. Решения Президиума ИККИ от 19 декабря 1928 года по германскому вопросу более походили на обвинительный акт, чем на политический документ. Лидер «правых» в КПГ А. Тальгеймер увязал их с «неспособностью современного руководства ВКП(б) выйти за рамки того этапа мировой революции, который для него олицетворяется русской революцией»^[941].

С 1929 года очередная чистка Коминтерна стала проводиться преимущественно административными методами. Речь шла об искоренении «правого уклона» в тех компартиях, которые, как виделось из Москвы, были наиболее заражены бациллой демократии. Как правило, эти партии работали в наиболее благополучных странах — США, Швейцарии, Чехословакии, Австрии. Там же, где коммунисты были уже достаточно дисциплинированны, от них требовали выйти из реформистских профсоюзов, отказаться от любого сотрудничества с социал-демократией, в том числе и на парламентской сцене.

Бюрократизация коминтерновского аппарата, предрешенность кадровых и политических вопросов, отсутствие обратной связи между Москвой и национальными центрами приводило к состоянию перманентного кризиса в самих компартиях, появлению все новых и новых уклонов и оппозиций, отрицавших насильственную большевизацию. Парадоксально, но чем монолитней выступала на российской сцене ВКП(б), чем больше она соответствовала сталинскому видению «ордена меченосцев», тем раздробленнее и слабей оказывались сторонники мировой революции пролетариата вне пределов СССР.

Глава XII Противоречия индустриализации

И. Б. Орлов

Попытки индустриализации в рамках нэпа

Долгие годы советская историография 1920-х годов находилась в зависимости от сталинской концепции индустриализации, сводящей последнюю, прежде всего, к созданию тяжелой индустрии. Ускоренное развитие последней, определяемое как особенность социалистической индустриализации, рассматривалось в качестве основы индустриального преобразования остальных отраслей экономики. Но необходимость ускоренной индустриализации исходила не только изнутри, но и в значительной степени извне — от Запада с его растущим уровнем промышленного развития и военной мощи. Хотя большевистский вариант модернизации страны во многим ориентировался на односторонние представления о технологической и военной эффективности Запада. Весьма произвольная привязка начала индустриализации к решениям XIV съезда ВКП(б) привела к искусственному разделению истории 1920-х годов на восстановительный и реконструктивный периоды. На самом деле и после XIV съезда партии еще продолжались восстановительные работы, прежде всего в тяжелой индустрии. В 1926–1928 годах основные средства расходовались на капремонт и на переоснащение действующих предприятий. Но уже в 1926–1927 годах шло сооружение и новых предприятий: Уралмашзавод, Турксиб, Днепрострой, свинцовый завод в Казахстане и др.

К концу 1925 года было восстановлено 4087 предприятий крупной промышленности, возведены Шатурская, Каширская, Нижегородская, Кизеловская и другие электростанции. К концу 1925/26 года общий объем промышленного производства, по официальным данным, впервые превзошел уровень 1913 года. Но вряд ли этим цифрам можно доверять. Экономическая информация того периода была весьма неточной. В 1926 году Ф. Э. Дзержинский характеризовал отчетность промышленных трестов как «фантастику», квалифицированное вранье^[942].

Советская национализированная промышленность производила товары весьма плохого качества. Рельсы, из которых треть не выдерживали испытания, железобетон, выдерживающий напряжение на 30 % меньше нормального, галоши, которые носятся два месяца, — такими характеристиками изделий отечественной промышленности пестрели страницы советских газет и журналов. Если количественно учесть это понижение качества изделий, то пришлось бы внести значительные поправки в исчисления объема производства и себестоимости изделий.

Общая стоимость продукции госпромышленности достигла 5,3 млрд руб., что было на 42 % больше, чем в 1924/25 году. Но план капитального строительства был выполнен только на 92,8 %, причем в строительство новых заводов было вложено всего 12,3 % общего объема инвестиций. Поэтому за восстановительный период были сделаны весьма скромные шаги в деле организации новых производств: в 1925/26 году было выпущено всего 813 тракторов вместо 7018 по плану. В 1923–1925 годах осуществлялась достройка и перестройка автомобильных заводов, но производство автомашин в 1924/25 году составило только 126 штук^[943].

Восстановительный процесс в СССР опережал эти процессы в странах Европы, однако в качественном отношении наблюдалось значительное отставание: более высокая себестоимость в сочетании с нехваткой товаров вела к росту промышленных цен. Себестоимость промышленной продукции возросла в 2–2,5 раза по сравнению с 1913 годом. Соответственно и цены на промтовары в 1926 году в два раза превышали довоенные цены и в 2,4–2,5 раза были выше, чем в ведущих капиталистических странах^[944]. А периодические кампании по снижению отпускных цен трестов лишь увеличивали число убыточных производств. Дороговизна проката задерживала ход строительных работ. В 1924 году в районе Нижнего Новгорода строилось сооружение из прокатного металла. Оказавшийся здесь случайно некий английский инженер подсчитал, что при поставке проката из Англии он обошелся бы почти в два раза дешевле, чем местный^[945].

Попытки вырваться из этого «заколдованного круга», начиная с 1925 года, связывались с задачей ускоренного развития промышленности, прежде всего тяжелой. Январский (1925 года) пленум ЦК санкционировал значительное увеличение вложений в металлопромышленность — на 15 % сверх утвержденной СТО в ноябре 1924 года программы, и выдвинул задачу разработки плана не только восстановления отрасли, но и расширения ее путем постройки новых заводов. Выполняя решения пленума, в апреле 1925 года Госплан поставил задачу строительства металлургических заводов. Намечалось с 1926 года приступить к строительству новых заводов на юге (Александровский, Запорожский, Криворожский и Керченский), а с 1927 года — на Урале (у горы Магнитной) и в Кузбассе. Но уже в 1925 году была начата постройка и проектирование 111 новых заводов и шахт. В приказе ВСНХ от 9 апреля 1925 года о проведении плана капитального строительства в госпромышленности на 1925/26 год указывалось, что выполнение этого плана явится «приступом к осуществлению мероприятий, связанных с индустриализацией СССР»^[946].

Дальше — больше. По докладу Ф. Э. Дзержинского XIV партконференция в апреле 1925 года взяла курс на еще большее, на 26 % расширение заданий металлопромышленности и выдвинула задачу нового строительства в качестве первоочередной. Причем на III съезде Советов в мае 1925 года развитие промышленности было поставлено в зависимость, прежде всего, от внутренних источников накопления^[947]. 20 августа этого же года на заседании правления Главметалла был предварительно утвержден план строительства металлозаводов (6 по общему и 8 по сельскохозяйственному машиностроению). 17 февраля 1926 года СТО в основном утвердил программу металлопромышленности на 1925/26 год, предложенная ВСНХ, которая предусматривала производство металлопродукции на сумму 652,5 млн руб. Намечалось увеличение производства черной металлургии на 68 %, общего машиностроения — на 72 %, а также строительство трех металлических, одного вагонного, одного инструментального завода и нескольких предприятий общего и сельскохозяйственного машиностроения^[948].

Заложенные в план, вопреки протестам НКФ, непосильные масштабы развития капитального строительства и тяжелой промышленности были связаны с ожиданиями хорошего урожая зерновых, а значит, роста хлебного экспорта и, соответственно, импорта оборудования и сырья для промышленности. Но планирующие органы недоучли то обстоятельство, что после предыдущего неурожайного года, крестьянство значительную часть хлеба отложит про запас. Кроме того, в предыдущий период, когда вводился в строй старый основной капитал, средства, в обычное время отпускавшиеся на обновление техники (амортизационные отчисления), прибыль промышленности почти целиком шли на пополнение оборотных капиталов предприятий. В новый период, когда старые производственные мощности были в основном задействованы, требовалась значительную часть прибыли и амортизационные отчисления выделять на обновление техники и на расширение функционирующих заводов. «Свободные» суммы стали жизненно необходимыми для расширенного воспроизводства, а руководство финансовым ведомством продолжало считать их «свободными» и решило выделить значительную их часть — свыше 200 млн руб. — на новое строительство.

Предприятия бросились изымать из банков свои сбережения, предъявили усиленный спрос на кредиты и предметы, необходимые для капитального строительства. Но малые объемы реальных кредитных сумм привели к удлинению сроков, а затем и к замораживанию строительства новых объектов. По промышленности также ударило уменьшение импорта сырья и оборудования. В итоге задания 1925/26 года в области промышленного производства по основным показателям были выполнены, но в хозяйственной жизни проявился ряд трудностей: не удалось обеспечить запланированный объем хлебозаготовок, экспорта и импорта, капитальных вложений, вместо предполагавшегося снижения цен начался их рост, обнаружился излишек денег в обращении. Последним оплотом оставался червонец. Однако широкие капиталовложения в промышленность с середины 1925 года, не подкрепленные накоплениями, привели и к падению последнего^[949]. Только в результате замораживания нереального капитального строительства удалось выправить хозяйственное равновесие. Замораживание нового капитального строительства, загрузка последних неиспользуемых мощностей, водка, рост косвенных налогов, трата валютных и золотых резервов, — такова «плата» за выход из кризиса 1925 года. Ясно, что надолго таких «резервов» хватить не могло.

Ход промышленного развития, наряду с более высокими темпами, чем в других отраслях народного хозяйства, продемонстрировал ряд дефектов в области планирования и управления отраслями, в сфере производства и финансов, в состоянии оборотного капитала и рабочей силы. Финансово-производственные программы определялись не по техническим и коммерческим расчетам, а в значительной степени согласно имеющимся наличным заказам и потребностям, то есть расчеты часто оказывались нереальными. Пример тому, производственные программы Южного машиностроительного треста (ЮМТа) и Югостали. Неточные технические расчеты при составлении программ тянули за собой неправильные коммерческие расчеты, повышая себестоимость продукции. А нерациональное распределение оборотных средств ставило ряд предприятий и трестов в крайне тяжелое финансовое положение, а иногда даже вело к финансовому кризису, как это случилось с ЮМТом. Наблюдалась почти полная несогласованность в работе цехов, не связанных единым планом работы. Контроль качества продукции не охватывал всех процессов по стадиям производства. Это приводило к тому, что изделия из сборочных цехов возвращались обратно в производственные подразделения по 5–6 раз. Сильная изношенность оборудование заводов, дороговизна ремонта, большие простои из-за неисправности оборудования, отсутствия инструментов и материалов вели к увеличению вдвое сроков производства, замедлению оборота капитала и повышению себестоимости продукции.

Данные показывают ряд серьезных неувязок и дефектов в проведении капитального строительства. Так, новое строительство в текстильной промышленности было недостаточно продумано: строительство велось в тех областях, которые имели наименьшие возможности быть обеспеченными собственным сырьем. ВСНХ производило постройку новой камвольной прядильной фабрики (камвольная промышленность почти полностью работала на дорогом импортном сырье), а грубосуконная промышленность, продукция которой шла на удовлетворение нужд беднейших слоев населения, оставалась в первобытном состоянии. Имел место прием заказов заводами без учета своих производственных возможностей, главным образом, из стремления получить оборотные средства в виде авансов. Например, трубочный завод Военпрома в 1925 году имел портфель заказов в 15–25 раз превышающий месячный выпуск завода^[950].

Сокращение вложений в сферу промышленности оздоровило финансовую обстановку и в определенной мере сбалансировало отрасли народного хозяйства. Но после относительно благополучного 1926/27 года уже с конца 1927 года вновь нарастают хозяйственные затруднения. Одной из причин кризисных явлений в экономике стало нарастание финансовых вливаний в индустриальный комплекс. В феврале 1927 года пленум ЦК наметил увеличение капитальных вложений в промышленность до 1100 млн руб., причем ¹/₄ средств предполагалось вложить в металлопромышленность. На протяжении 1927 года на различных уровнях были приняты решения о максимальном увеличении темпов развития промышленности и перераспределении средств через бюджет в пользу тяжелой индустрии. В связи с осложнением международной обстановки на первый план вышла задача образования валютного, хлебного, сырьевого, топливного резервов при сохранении намеченного темпа индустриализации, а также приоритетного развития оборонных отраслей^[951].

XV съезд партии в декабре 1927 года в основу экономической стратегии положил идею достижения в ходе социалистической индустриализации «наиболее благоприятного сочетания» трех важнейших взаимообусловленных целей: индустриальной реконструкции экономики, причем в самой индустрии — особое внимание на развитие отраслей тяжелой индустрии; систематического повышения удельного веса социалистического сектора экономики; повышения жизненного уровня народа. Здесь был заложен «оптимальный план», исходящий не из максимума накоплений на ближайший период, а из такого состояния элементов народного хозяйства, которое обеспечивало бы длительно наиболее быстрый темп развития. Это была программа постепенной трансформации, а не резкого свертывания нэпа. Но не были учтены возможности изменения политической и экономической ситуации. Весь это вариант исходил из того, что нэп есть тот путь, на котором «только и возможно социалистическое преобразование хозяйства страны»^[952].

Победа «плана» над «финансами»

В 1927–1928 годах начал формироваться и другой вариант стратегии индустриальных преобразований. Зародыши этого курса можно найти в постановлении XV съезда партии по отчету ЦК и в резолюции «О работе в деревне», принятой по докладу В. Молотова: принцип равнозначности заменен идеей решающего ускоренного роста промышленности и реконструкции народного хозяйства на промышленной основе. Эта стратегия исходила из того, что равномерное движение ко всем трем целям практически нереально, поэтому приоритет отдавался индустриализации и, в первую очередь, развитию тяжелой индустрии. Одной из причин столь резкого поворота в промышленной политике было почти полное отсутствие собственного станкостроения, не позволявшее модернизировать страну на основе собственного производства оборудования и остро ставившее проблему импорта станков, а значит и экспорта для получения необходимой валюты. С завершением восстановительного периода перед страной вставала задача развития тяжелой промышленности и энергетики — отраслей с высоким органическим строением капитала, срок оборота которого составлял 3–5 и более лет.

Не приходилось серьезно говорить об индустриализации без разрешения транспортной проблемы. Причем, учитывая российские просторы, железнодорожное и иное дорожной строительство требовало колоссальных капиталовложений, огромного количества металла и мобилизации значительных трудовых ресурсов. И это в условиях металлического и топливного голода, почти полного отсутствия импорта капитала. Оборудование в легкой промышленности было сильно изношено. Значит, нужно было ввозить его из-за границы или производить самим, для чего был необходим, в частности, металл. То есть дилемма была жесткой: или интеграция в мировое хозяйство, или увеличение капиталовложений в тяжелую промышленность. Опять замкнутый круг.

На промышленные планы, в сторону их увеличения, весьма существенное внимание оказали вопросы укрепления обороноспособности страны. Одновременно с проведением в 1924–1925 годах реформы вооруженных сил началось реформирование военной промышленности, в основу которой был положен комплекс специальных промышленных предприятий, способных, независимо от уровня технико-экономического развития соответствующих отраслей производства, производить предметы вооружения и боевой техники на уровне мировых стандартов. Но оценивая состояние обороноспособности СССР, начальник Штаба РККА М. Н. Тухачевский в своем докладе в Политбюро в декабре 1926 года отмечал низкую мобилизационную готовность советской промышленности^[953]. Для руководства страны необходимость подготовки промышленности для нужд обороны определялась невозможностью накопления достаточных мобилизационных запасов готовой промышленной продукции в мирное время и сжатыми сроками проведения мобилизации в случае войны. Поскольку будущая война связывалась с неизбежной блокадой, то на первый план выдвигалось увеличение производственных мощностей тех отраслей, которые находились в зависимости от импорта.

Хотя черная металлургия росла более быстрыми темпами, чем вся промышленность в целом, но к началу 1927 года ни в области чугуна, ни стали не были достигнуты довоенные размеры производства. Положение в цветной металлургии оставалось еще хуже: сохранялась зависимость от заграницы и диспропорция между производством и спросом на цветные металлы. По уровню обеспеченности автотранспортом страна находилась на 41 месте в мире.

Что касается чисто военной промышленности, то в начале 1927 года производственные мощности советских военных заводов определялись ниже, чем казенных и частных военных заводов в 1916 году. Наибольшее отставание имело место в производстве артиллерийского выстрела: в 1927 году его производство исчислялось 6 млн штук, тогда как в 1916 году было произведено 30,9 млн. На уровне 30–50 % от уровня 1916 года на советских военных заводах производились порох, взрывчатые и отравляющие вещества. Восстановление мощностей ВПК по состоянию на начало 1927 года в СССР, в лучшем случае, было завершено наполовину. По сравнению с Францией, военная промышленность СССР имела мощности по производству боевых самолетов в 7 раз ниже, по танкам — в 20 раз, по пулеметам — в 2 раза и т. д. Проверка военных заводов в 1927 году выявила, что по отношению к стоимости основного капитала военной промышленности произведенные капитальные затраты составили всего 0,75 % при минимальной норме 4 %^[954].

Причины столь низкой готовности ВПК к выполнению задач обороны страны во многом лежали в политике, проводимой по отношению к «оборонке» в 1924–1925 годах. В начале весны 1924 года были урезаны дотации на содержание военно-промышленных предприятий, а в 1924/25 году финансирование оборонных отраслей из бюджета составило 92,5 % от уровня предыдущего года. Хотя в следующем году расходы на военную промышленность несколько возросли, но удельный вес финансирования предприятий оборонного комплекса по отношению к мирным отраслям сократился. 12 действующих военных заводов (из 62-х) перешли в состав трестов гражданской промышленности и сменили свой производственный профиль. Оставшиеся в ведении ГУВП ВСНХ предприятия вынужденно приступили к поиску и размещению на недогруженных производственных мощностях мирных заказов^[955].

Положение резко меняется в конце 1926 года, когда продукция военной промышленности включается в единый государственный план. Обновление изношенного оборудования и развитие спроса на технически сложную мирную продукцию, способную быть изготовленной на военных заводах, определило перспективы их перевода на трестовский хозрасчет. В декабре 1926 года ВСНХ СССР были сформированы 4 военно-промышленных треста: орудийно-арсенальный (14 предприятий), патронно-трубочный (8 предприятий), военно-химический (12 предприятий), оружейно-пулеметный (5 предприятий). Позже к ним добавляется авиационный трест (11 предприятий). Концентрация военно-промышленных производств на специально отведенных для них производственных мощностях ограниченного числа предприятий продолжала оставаться отличительной особенностью формирования советского ВПК.

1926/27 год дал резкий скачок расходов на развитие военной промышленности — 362,7 % по сравнению с 1923/24 годом. В бюджете на 1927/28 год общие расходы на оборону возрастали до 1 млрд руб. по сравнению с 780 млн руб. в предыдущем году. Удельный вес военных затрат в объеме общегосударственных расходов вырос с 15,4 % до 17,3 %^[956]. Увеличение расходов приходилось в основном на дотации военной промышленности, на оборонное строительство в системе НКПС, на финансирование закупок стратегического сырья и материалов за границей, на создание фондов финансирования оборонных предприятий и т. д. «Военная тревога» 1927 года положила начало созданию государственного оборонного комплекса — системы государственных мобилизационных органов. В свою очередь, повышенные планы военного ведомства стали одним из решающих факторов давления на цифры первого пятилетнего плана.

В соответствии с планами ускоренного промышленного развития, с 1925 года возрождается утопия всеохватывающего плана, а удаление из НКФ в начале 1926 года Г. Сокольникова официально и формально закрепило поражение финансового ведомства и «победу» планового. Окончательная «победа» последнего была обусловлена общим кардинальным изменением политического курса после 1927 года. Вся хозяйственная стратегия становления социалистического сектора исходила из признания плана истинным социалистическим направлением развития, которое противостоит рынку, ограничивает его. А в условиях экстремальных, связанных с нарастанием товарного дефицита, низкой эффективностью хозяйствования лишение хозяйствующих субъектов самостоятельности становится генеральной линией. Усиление административного вмешательства в экономику сказалось, прежде всего, на ужесточении системы планирования: если до 1925 года планы носили ориентировочный характер, то затем они стали приобретать обязательный, директивный характер. В июле 1927 года по представлению Госплана в СТО была сконструирована новая плановая величина (средний процент прибыли для всей промышленности и отдельных отраслей), которую стали включать в калькуляции отпускных цен. По директиве СТО в распоряжении предприятий оставалась только сверхнормативная прибыль, полученная за счет сверхпланового снижения себестоимости.

Очевидной тенденцией эволюции натурального планирования стало его расширение и проникновение на все уровни и во все звенья хозяйственной системы. Система обязательных госзаказов, нормирование цен, практика генеральных договоров, планирование товарооборота и кредита, централизация и жесткое регулирование капитального строительства, разрешительный порядок открытия новых, даже мелких, предприятий в ряде отраслей, — все эти мероприятия радикально изменили лицо советского рынка. В области промышленности это нашло свое отражение в новом Положении о трестах от 29 июня 1927 года, в котором исчезли принципиальные положения хозрасчета о прибыли трестов и возможности свободного установления цен. В новом Положении место прибыли занял план.

В промышленности со второй половины 1920-х годов стали получать поддержку идеи перспективного планирования на несколько лет вперед как директивная система цифровых заданий, носивших всеобъемлющий характер для всех звеньев экономики. Созданное в марте 1925 года при Президиуме ВСНХ Особое совещание по восстановлению основного капитала в промышленности (ОСВОК) занялось разработкой перспективного плана, пытаясь зафиксировать более высокие темпы развития тяжелой индустрии. Но даже планы ОСВОК не удовлетворяли партийное руководство, ориентированное на высокие темпы экономического роста. Постепенно центр тяжести в работе Госплана переносится на вопросы организации и распределения, составления операционных планов государственного хозяйства и утверждения программ развития отдельных отраслей и территорий. В этих условиях дезорганизация финансовой системы рассматривалась как благоприятный фактор для налаживания планового хозяйства.

К 1925 году были подготовлены контрольные цифры народного хозяйства на год, а затем Госплан перешел к разработке перспективного планирования и составлению пятилетних планов. Первые варианты пятилетнего плана, подготовленные Госпланом и ВСНХ, не были одобрены партийными инстанциями. В декабре 1927 года вопрос о первой пятилетке был вынесен на рассмотрение XV съезда ВКП(б), но резолюция съезда содержала только общие принципы подхода к плану. Соотношение промышленности и сельского хозяйства, тяжелой и легкой промышленности, накопления и потребления еще предполагалось определить. Отдавая приоритет развертыванию тяжелой индустрии, решения съезда предусматривали и рост отраслей легкой промышленности. Президиумом Госплана было принято решение составить пятилетний план в двух вариантах — отправном и оптимальном, для чего 30 декабря 1927 года в Госплане была создана Центральная комиссия перспективного планирования (ЦКПП) во главе с Г. М. Кржижановским. Отправной вариант плана был принят Президиумом Госплана за основу 12 февраля 1929 года. В марте V съезд президиумов Госпланов признал этот вариант научно и экономически обоснованным.

В недрах ВСНХ под руководством В. В. Куйбышева разрабатывался только оптимальный вариант. В основу плана, подготовленного ВСНХ, легли «Контрольные цифры пятилетнего плана промышленности ВСНХ СССР», в которых задания по росту тяжелой индустрии, особенно черной и цветной металлургии, машиностроения, химической и строительной отраслей были сильно завышены. В ноябре 1928 года пленум Постоянного планового совещания ВСНХ разработал окончательные директивы пятилетки, предусматривающие рост промышленности на 134,6 %, в том числе, тяжелой — на 150,2 %, а легкой — на 121,4 %. Однако, руководствуясь решениями ноябрьского (1928 года) пленума ЦК ВКП(б) о необходимости усиления роста тяжелой индустрии, ВСНХ в середине декабря 1928 года подготовил новый проект контрольных цифр, предусматривающий рост всей промышленности на 167 % (тяжелой — на 221 %, легкой — на 130 %). 23 апреля 1929 года на заседании правительства, несмотря на возражения Кржижановского, был принят оптимальный вариант пятилетнего плана, одобренный в апреле XVI партийной конференцией и утвержденный в мае V Всесоюзным съездом Советов. А уже в июле — августе 1929 года ЦК принял ряд постановлений о форсированном развитии многих отраслей тяжелой промышленности^[957].

Составной частью курса на индустриализацию был не только рост государственного сектора и внесение планово-директивного начала в управление, но и попытки сокращения непроизводительного потребления, жесточайший режим экономии. Все экономические проблемы партийное руководство стремилось решать путем интенсификации труда, что вызывало недовольство многих групп рабочих. Жесткий курс ВСНХ на интенсификацию производства вылился на деле в ряд отрывочных мероприятий, на что рабочие отвечали таким же «неравномерным» забастовочным движением. В этих условиях руководство было вынуждено пойти на компромисс — некоторое расширение производственной демократии и существенное повышение зарплаты. В феврале 1926 года Политбюро создало комиссию по вопросам зарплаты и производительности труда, а в сентябре утвердило предложения этой комиссии о повышении зарплаты рабочим каменноугольной, рудной, металлической, текстильной и химической промышленности, а также железнодорожникам. Борьба за режим экономии, рационализацию производства и трудовое напряжение рабочих за 1925/26 и 1926/27 годы позволили увеличить производительность труда на 26,7 %. Но даже такой значительный рост не обеспечил плана снижения себестоимости промышленной продукции: в 1925/26 году она повысилась на 2 %, а в 1926/27 году снизилась всего на 1,8 % вместо 5 % по плану^[958].

В самой рабочей среде подобная политика вызывала, по меньшей мере, недоумение: «Каждый год — новые лозунги. Ведь их даже не запомнишь всех. Только возьмемся все дружно за одно, проглядим другое. «Борьба с излишеством», «Поднятие производительности труда», «Снижение накладных расходов», «Товарный кризис» и т. д., и мы, как бараны, все бросаемся к одному, где горит, не обращая внимания в это время, что делается в другом месте»^[959].

Особенно бурную реакцию широких слоев рабочего класса вызвала инспирированная партийной верхушкой кампания по проведению «режима экономии», широко развернувшаяся в 1926 году. Для коммуниста Г. А. Казакова, обратившегося в ЦК ВКП(б) по этому поводу, нет сомнений что «такой путь борьбы через диктатуру рабочего класса к социализму не годится», так как «мы режимом экономии сотни тысяч рабочих и служащих выбрасываем на улицы»^[960]. Рабочие осознавали необходимость проведения «режима экономии», но разумно, а не так, кто кого перещеголяет: и сокращением штатов, и зарплаты. Многие из пишущих во властные структуры понимали, что нельзя верить всему, что пишут на страницах газет: «У нас говорят, что нет сокращения или снижения зарплаты с рабочих, но мне кажется, что таковое имеется и у нас, только оно устроено очень хитрым образом». А именно: «Мы поддерживаем зарплату остальных рабочих, оставшихся на предприятии, нагрузив, конечно, работой за счет сокращения. И этим мы поддерживаем предприятие и рабочих, выбросив, конечно, часть на улицу на произвол судьбы. Разве это не будет снижение зарплаты, если одна часть живет за счет другой? Или разве это не будет снижение зарплаты, если и не сокращаем часть рабочих, но непосильно их нагружаем?»^[961].

В условиях, когда осью всей хозяйственной политики становилась ускоренная индустриализация страны, на первый план выходила проблема капиталовложений. Перелом наступил в 1924/25 году, когда в цензовую промышленность была вложена сумма, примерно равная текущему износу^[962]. Но немалая часть капитальных затрат шла на строительство жилья для рабочих, и только меньшая — на новое строительство и на рационализацию производства. Особенно плохо обстояло дело с капвложениями в провинции. В 1926 году сибирские организации на промышленное строительство затребовали от ВСНХ 200 млн руб. на пять лет, но центральные плановые органы обещали только 119 млн. Да и выделенные средства в госпромышленности направлялись в основном на переоборудование действующих предприятий, на новое же строительство в 1926–1927 годах было израсходовано 16,2 %, а в 1927–1928 годах 18,2 % средств^[963]. В 1925–1926 году промышленность Центрально-Черноземной области, перерабатывающая сельскохозяйственное сырье, фактически оставалась без специальной финансовой поддержки^[964].

Начало индустриализации Поволжья сопровождалось большими трудностями, которые были вызваны значительным отставанием промышленного развития региона, малочисленностью и распыленностью рабочих, технической отсталостью, недостатком материалов, оборудования, финансовых средств, квалифицированных рабочих, отсутствием опыта крупного промышленного строительства. В регионе в 1927/28 году только завершалось восстановление промышленного производства. Энергетические ресурсы находились на низком уровне. В экономике Саратовской губернии к 1927 году частичное развитие получили лишь отрасли промышленности, которые были связаны с сельским хозяйством: мукомольная, маслобойная, винокуренная и кожевенная. Приток крупных капиталовложений в промышленность Нижнего Поволжья стал возрастать только с 1927 года. Но в основном они направлялись в Сталинградскую губернию, где с 1925 года началось строительство крупнейшего в стране тракторного завода. Тогда как в целом по региону число промышленных предприятий за период нэпа осталось практически неизменным. Промышленное производство в 1928 году достигло лишь 75,5 % довоенного времени. А в Астраханской губернии к 1928 году произошло даже падение роста валовой продукции промышленности. Все это свидетельствовало о том, что каких-либо серьезных перемен в развитии промышленности в крае в период нэпа достигнуто не было^[965].

Вполне понятно, что индустриализация страны не могла основываться на том уровне машиностроения, который был достигнут к концу восстановительного периода. В 1925 году Л. Д. Троцкий считал, что вряд ли в настоящее время будет выгодно производить машинное оборудование у себя более чем на ¹/₅ или в лучшем случае ¹/₂, чтобы не нарушить пропорцию между отраслями хозяйства и не снизить коэффициент роста^[966]. В 1926–1928 годах Советский Союз удовлетворял свои потребности в металлорежущих, металлодавящих станках и паровых турбинах на 60–90 % за счет импорта. В 1928 году удельный вес импортных станков для машиностроения составлял 66 %^[967]. Потребность в машинах для текстильных фабрик за счет внутреннего производства страны была удовлетворена в 1926/27 году только на 35 %. В 1927 году добыча нефти в СССР превзошла уровень 1913 года в значительной степени за счет использования американских технологий на нефтепромыслах Грозного и Баку: бурения скважин с помощью вращающегося бура, применения «глубоких насосов» для извлечения нефти из скважин и установок для улавливания естественного нефтяного газа и переработки его на бензин и т. п.^[968]. Но даже в 1928 году из-за небольших объемов экспорта СССР смог обеспечить лишь половину импорта оборудования по сравнению с дореволюционной Россией. И чтобы добиться этого, пришлось пожертвовать импортом предметов потребления, который сократился по сравнению с довоенным уровнем в 10 раз, что, конечно, снизило уровень жизни населения.

Помимо внешнеторговых операций предпринимались попытки решения проблемы импорта оборудования и технологий через развитие концессионной практики. Уже в 1923 году было подписано 10 договоров о технической помощи иностранных фирм советским предприятиям. Во второй половине 1920-х годов для государственных органов было характерным заключение договоров о технической помощи, подразумевающих в основном переоснащение уже имеющихся в стране производств. Именно поэтому основное количество договоров было заключено в базовых отраслях промышленности. За 1923–1929 годы из 50 заключенных договоров 48 приходилось на различные отрасли индустрии (строительство Днепростроя, металлопромышленность, горная и лесобумажная промышленность). На практике с помощью импортного оборудования, поставленного по договорам о технической помощи, были построены ГАЗ, Днепрогэс, Государственный подшипниковый завод. С 1927 года этап оказания СССР технической помощисо стороны крупнейших американских фирм стал стимулироваться разгоравшимся в США кризисом. В основном договорами предусматривались разработка проектов и строительство предприятий в нашей стране. Общая стоимость договоров оценивалась в сотни миллионов долларов. Так, 26 ноября 1927 года в Главном концессионном комитете при СНК СССР состоялось подписание договора с американским предпринимателем Фаркуаром о предоставлении Советскому правительству 6-летнего кредита на 40 млн долларов для перестройки и переоборудования Макеевского металлургического завода. Наиболее крупными и значимыми были соглашения с «Хью Купер» о проектировании и участии в строительстве Днепрогэс, с «Дюпон» и «Нитроген инжиниринг» о строительстве химических заводов, с «Дженерал электрик» о перевооружении советской электротехнической промышленности. К концу 1920-х годов из США ввозилось в СССР оборудование заводов в полном комплекте^[969].

Курс на ускоренное индустриальное развитие тех отраслей (группа «А»), отдача от которых в ближайшей перспективе была сомнительна, поставил проблему источников индустриализации в практическую плоскость. В решениях апрельского (1926 года) пленума ЦК и XV партконференции в ноябре 1926 года упор был сделан на внутренние накопления: прибыль от национализированных промышленности, внешней торговли, банковской системы и госторговли; использование излишков накопления в стране через кредит, кооперацию и внутренние займы в интересах промышленности; политика цен (через снижение промышленных и сельскохозяйственных цен); резервные накопления в промышленности; режим экономии; повышение налогового бремени на кулаков и нэпманов и т. п.^[970]. Это вполне вписывалось в общую концепцию «строительства социализма в одной стране».

Но осуществить индустриальный рывок только на основе накоплений отечественной промышленности, ввиду ее слабости и длительного «проедания» основного капитала, было невозможно. Хотя и существовали проекты проведения индустриализации за счет «нефтедолларов», но серьезных попыток вывести отрасль за пределы Кавказа в это время не предпринималось. Перелив капиталов в крупную государственную промышленность из частного сектора блокировался «антинэповским» законодательством: частный капитал в крупную промышленность умышленно не допускался. Оставалась перекачка средств из крестьянских хозяйств, но рыночные возможности ее в данных хозяйственных условиях были весьма ограничены. На приток же средств извне особенно рассчитывать не приходилось.

Желание сохранить намеченные темпы заставляло искать все новые пути и каналы привлечения средств. В 1925–1927 годы индустриализация осуществлялась в подавляющей степени за счет траты валюты и эмиссионного налога. Прекращение поступлений в бюджет от эмиссии было с лихвой компенсировано «водочным налогом». С 1927 года была расширена продажа водки населению, доход от реализации которой составил около 500 млн руб. Причем согласно сталинскому догматическому подходу вопрос стоял так: или водка или кабала у капиталистов^[971].

Начиная с 1924 года стремительно растут косвенные налоги. В доходной статье бюджета процент доходов от акцизов повысился с 7,1 % в 1922/23 год до 24,1 % в 1926/27 год. В 1926/27 год было выпущено три выигрышных и два процентных займа, причем основной, 100-миллионный заем февраля 1927 года, был распределен на 90 % среди городского населения^[972]. В условиях нехватки финансовых ресурсов летом 1927 года советское правительство впервые прибегло к принудительным займам: 1-й заем индустриализации 24 августа 1927 года в размере 200 млн рублей был размещен среди городского населения по коллективной подписке с рассрочкой платежа. Это свидетельствовало о том, что в 1927 году был достигнут потолок в извлечении финансов обычными способами.

Не оправдала ожидаемых надежд и концессионная практика второй половины 1920-х годов. На 1 ноября 1927 года было 163 концессии, но по отношению к предложениям доля заключенных договоров составляла всего 7,5 %. Причем половина предложений была отклонена из-за нежелания советского правительства сдавать объекты. Общий объем капиталов концессионных предприятий на 1 октября 1928 года составлял всего 90 млн руб., из которых на иностранные инвестиции приходилось 58 млн руб. или 0,6 % по отношению к капиталу всей государственной промышленности. Хотя доля концессионных предприятий была более высокой в добывающих отраслях (от 11 % в меднорудной до 62,2 % в свинцоворудной промышленности) и в производстве одежды и галантереи (22,3 %), но в общем объеме продукции госпромышленности доля концессий в различные периоды не превышала 0,6 %, в производстве средств производства к 1926/27 года достигала лишь 1,2 %^[973].

Кризис кадров

Помимо бедных материальных и финансовых ресурсов, индустриализация СССР тормозилась отсутствием достаточно профессиональных кадров управленцев. Пристальное внимание на острую нехватку руководящих кадров в промышленности было обращено в 1925 году в связи со вставшей проблемой индустриализации страны. Об этом в июле 1925 года прямо заявил председатель ВСНХ Ф. Дзержинский. Кадровый кризис был непосредственно связан с отсутствием системы подготовки и переподготовки руководителей. Решение проблемы упиралось в первую очередь в отсутствие материальной базы. Поэтому 31 марта 1925 года ЦИК и СНК СССР издали декрет об установлении с 1924/25 хозяйственного года 1 % отчислений с зарплаты рабочих и служащих для субсидирования вузов. Началась планомерная подготовка кадров промышленности. В Москве, в частности, их готовили Промышленно-экономический институт им. А. И. Рыкова (для металлообрабатывающей и текстильной промышленности) и Институт народного хозяйства (для электропромышленности). С сентября 1927 года в столице начала действовать Промакадемия для подготовки высших кадров промышленности, основу слушателей которой составили выпускники курсов клуба красных директоров Москвы им. М. И. Ульяновой, открывшихся еще в апреле 1925 года. В 1927 году в составе ВСНХ был образован Институт повышения квалификации административного и инженерно-технического персонала, а во всех крупных промышленных городах (Ленинграде, Москве, Харькове, Свердловске и др.) было открыто 10 курсов, 1700 слушателей которых являлись руководителями предприятий. В начале марта следующего года состоялся пленум ВСНХ СССР, на котором специально рассматривался вопрос о специалистах в промышленности. Было отмечено, что привлечение иностранных специалистов проблему кадрового дефицита не решает. На 440 трестов приходилось только 103 иностранных инженера. А для решения задач индустриализации отечественных специалистов не хватало катастрофически. В. В. Куйбышев привел такие цифры: в Ленинграде на 1 тыс. рабочих приходилось 11 инженеров, в Москве — 9, на Урале — 4^[974].

Обстановка нэпа, образ жизни «новых капиталистов» не мог не воздействовать на повышение интереса к материальным благам в среде хозяйственных руководителей. Слова «растрата» и «взятка» в 1920 годы были у всех на слуху. Письмо неизвестного рабкора из Вятки в редакцию журнала «Голос кожевника» с характерным заголовком «21 удовольствие» рисует типичную картину жизни директора заштатного завода: «Получает спецставку и немаленькую. … Трест арендует для спеца квартиру из 4 комнат, избавив его от оплаты. … Конечно, у него имеется отдельная выездная пара (мы об этом ничего не говорим), но, к сожалению, директор выезжает в Вятку всегда на 2-х парах: на первой «сам» с дочкой, а на второй — жена со второй дочкой»^[975].

Нэп не внес существенных изменений в отношение большевиков к так называемым «буржуазным специалистам». Не в последнюю очередь этому способствовала сама стратегическая установка нэпа, ориентировавшая партию на продолжение классовой борьбы. Острейшая внутрипартийная борьба первой половины 1920-х годов не оставляла времени и возможности для проведения глубоких стратегических перемен. Да и сама техническая интеллигенция в этот период не давала повода для обращения на нее более пристального внимания большевистского руководства. Поворот наступил с провозглашением задач индустриализации^[976].

Постановление ЦК партии «О работе специалистов» от 18 сентября 1925 года, которое можно назвать самым «либеральным» документом эпохи нэпа, кроме призывов улучшить условия, содержало ряд конкретных предложений. Во-первых, предписывалось прекратить травлю интеллигенции в печати и шире освещать положительный эффект деятельности технической интеллигенции. Во-вторых, намечалось облегчить доступ детей специалистов в вузы, улучшить жилищные условия спецов, предоставить им налоговые льготы, ввести систему индивидуальных и коллективных премий и пр. Кроме того, рекомендовалось при оценке специалистов принимать во внимание не классовое происхождение, а производственный стаж и заслуги в области определенной специальности^[977].

Официальный курс на изменение отношения к специалистам был провозглашен XIV съездом партии, но уже на XXII чрезвычайной ленинградской партконференции вновь прозвучали угрозы в адрес неких абстрактных враждебных сил среди инженерно-технических кадров. Враждебное отношение к технической интеллигенции не исчезало по мановению волшебной палочки. Дефицит инженерно-технических кадров советской промышленности не делал старого специалиста желанным гостем на государственных фабриках и заводах. Рабочих, особенно низкооплачиваемых, раздражало многое: независимое поведение заводских интеллигентов и то, что оклады ИТР заметно превышали заработок рабочего. Немалая доля ответственности за разжигание антиспецовских настроений лежала на печати. Если верить статьям, то спецы на производстве только и делали, что занимались вредительством. Подобные материалы обычно печатались на видных местах с хлесткими заголовками: «О вумности инженера Госрыбтреста Колесова», «Машинист Лебедев утер носы спецам» и т. п. Постоянное внушение рабочим идеи об их авангардной роли способствовало возникновению среди них чувства вседозволенности. В рабочей печати во второй половине 1920-х годов нередко обсуждались случаи избиения рабочими специалистов и даже директоров. Это явление получило название «быковщина» по имени молодого рабочего Быкова, который застрелил мастера Степанкова на ленинградской фабрике «Скороход»^[978].

Если в целом уровень безработицы среди работников умственного труда в период новой экономической политики был одним из самых высоких среди социально-профессиональных групп городского населения СССР и составлял 12–15 %, то среди технических работников он был еще выше. Причем официальная статистика преуменьшала данные: на учет бирж ставились прежде всего члены профсоюза, таких даже в 1927 году среди технических работников насчитывалось не более 60 %^[979].

Во второй половине 1920-х годов стали сильнее культивироваться подозрительность и неприязнь к интеллигенции в целом, а к спецам особенно. Их относили к классово-чуждому элементу, а образ спеца отождествляли с образом меньшевика. Укоренившийся в советском новоязе термин «спецы» нес не только профессиональную, но и значительную отрицательную идеологическую нагрузку. «Спецеедство» — так в публицистике 1920-х годов называли кампанию критики, а фактически — травли специалистов. В печати стали регулярно появляться сообщения о вредительстве спецов и их привлечении к судебной ответственности. Тема вредительства систематически подкреплялась «разоблачениями», фабриковавшимися органами ОГПУ. Даже в относительно «спокойные» 1925–1927 годы власти стремились любую неудачу специалиста исправить с помощью статей Уголовного кодекса. При этом обвинения были настолько несостоятельны, что 80 % дел завершались оправдательными приговорами или прекращались еще на стадии следствия.

Значительная часть старой интеллигенции стояла на сменовеховской политической платформе, отражающей два главных момента: сотрудничество с Советской властью в деле хозяйственного и культурного возрождения страны, а также уверенность в том, что в ходе этого процесса будет происходить постепенная эволюция государственной власти в сторону буржуазно-демократических порядков. Н. Валентинов вспоминал, что известный инженер-текстильщик Федотов в разговоре с ним так характеризовал переход к нэпу: «Мы точно вышли из склепа, где не было воздуха, стали дышать и, засучив рукава, принялись за настоящую работу»^[980].

Однако процесс «советизации» старой интеллигенции развивался сравнительно медленно и противоречиво. Ускоренное развитие государственного сектора экономики, вытеснение частнокапиталистического и мелкотоварного секторов в 1925–1927 годы не могло не вызвать кризиса в рядах сменовеховцев, породить настороженность и колебания. Ситуация еще больше обострилась в 1928 году в результате применения чрезвычайных мер по заготовке хлеба в деревне и резкого усиления административного нажима на частника в городе. В новых условиях партия поставила в порядок дня вопрос о «пассивной лояльности» беспартийных спецовских кадров: «кто не с нами, тот против нас».

Весной 1928 года советский народ узнал «правду» о шахтинском, смоленском и артемовском делах. В советской прессе появились сообщения о разоблачении «крупной вредительской организации» в Шахтинском районе Донбасса. На скамье подсудимых по проходившему в мае — июле процессу («Дело об экономической контрреволюции в Донбассе») оказались 53 человека. В основе предъявленного обвинения лежал тезис об организованном «шахтинцами» вредительстве. Судебный процесс над старой инженерно-технической интеллигенцией должен был показать народу, что трудности возникли по вине «вредителей». Персональную ответственность за собственные просчеты руководство партии и правительства взвалило на «касту старых специалистов царской России». Цель этого дела была не только в том, чтобы ошельмовать специалистов, но и запутать рабочих, оторвать их от старых профсоюзных вожаков. Приговор Специального присутствия Верховного Суда СССР под председательством А. Я. Вышинского был суров: 11 человек были приговорены к расстрелу (шестерым Президиум ЦИК СССР заменил расстрел 10 годами лишения свободы), четверо оправданы, остальные подсудимые получили различные сроки лишения свободы. 9 июля инженеры Н. Н. Горлецкий, Н. К. Кржижановский, А. Я. Юсевич, Н. А. Бояринов и служащий С. З. Будный были расстреляны^[981]. Процесс резко обострил взаимоотношения между рабочими и специалистами, которых стали обзывать «шахтинцами». В 1928 году началась кампания по запрещению ношения форменной одежды со значками, отражающими техническую специальность инженеров и техников, а также преподавателей и студентов, обучающихся в техникумах и вузах.

Усиление главкизма и наступление на капитал

Начавшиеся работы по плану первой пятилетки были плохо подготовлены: не хватало строительных материалов и машин, инженеров и рабочей силы. Не привели к сколько-нибудь серьезным результатам и попытки мобилизовать промышленный потенциал с помощью организационной перестройки индустриальной сферы. Осуществляемая в 1920-е годы реформа в сфере госпромышленности не завершилась до конца, а тем более не сформировала рыночный хозяйственный механизм. Такие организационные формы промышленности, как тресты, синдикаты и АО, не только компенсировали тенденцию к децентрализации и способствовали переходу к жесткой централизованно-плановой структуры, но и локализовали сферу распространения хозрасчетных отношений. Господствующее положение государственной собственности закономерно требовало усиления централизации и плановости. Все остальное, что находилось за пределами этой системы, только приспосабливалось, но не становилось основополагающим стержнем экономики.

Хозрасчет не мешал проводить обширную программу госдотаций для промышленности, борьба за рентабельность производства сопровождалась построением механизма перекачки средств в тяжелую промышленность под флагом «первоначального социалистического накопления», «смычка» города и деревни своей главной целью преследовала дальнейшую ломку различных форм собственности в сторону их огосударствления. Определилось противостояние двух «связок»: первая (ведущая, системообразующая) — госсобственность, связанная с административно-командной системой и идеологией «диктатуры пролетариата», а вторая (периферийная) — несоциалистические уклады, требующие для своего функционирования эффективного механизма самозащиты и экономических методов^[982].

С середины 1920-х годов в аппарате ВСНХ СССР происходят перемены, вызванные процессами концентрации планового управления промышленностью. Существенно выросла роль главных управлений, особенно в металлической и текстильной промышленности, стремящихся взять под контроль все звенья производства. В связи с признанием деления промышленности на союзную, республиканскую и местную искусственным, в августе 1926 года ЦУГПРОМ был ликвидирован. Вместо него были созданы главки по управлению отраслями промышленности (Главтекстиль, Главлесбум, Главхим, Главсельпром, Главгортоп), а для управления другими отраслями были сформированы комитеты. В структуре ВСНХ появилось Планово-Экономическое управление (ПЭУ), что отражало процесс сближения общеэкономического и планового дела. К середине 1928 года стала закрепляться идея создания дополнительных отраслевых главков. Так, Главметалл летом был разделен на главные управления: по черной металлургии, по добыче и обработке цветных металлов, машиностроения и металлообработки. Аналогичные меры намечались в отношении Главхима и в лесобумажной промышленности. В декабре этого же года пленум ВСНХ постановил передать все функции по оперативному выполнению планов главкам, что окончательно подорвало роль синдикатов в управлении промышленностью^[983].

Централизация управления местной промышленностью шла по линии укрепления связей ВСНХ союзных республик и их местных органов. Центральным органам управления промышленностью — ВСНХ СССР и ВСНХ союзных республик — удалось полно охватить работу местной промышленности, ввести ее показатели в систему общего статистического учета и планирования промышленности. Усиление отраслевого управления привело к тому, что местные совнархозы окончательно утратили свою значимость и постановлением ЦИК и СНК РСФСР от 1 июля 1929 года были преобразованы в отделы исполкомов^[984].

Советский трест во второй половине 1920-х годов проделал сложный и противоречивый путь, отразивший процесс внедрения административно-плановых начал в сферу хозяйственной автономии трестов. Работа по пересмотру трестов с 1926 года свелась к решительному их укрупнению. В результате предпринятых мер состоялось значительное сокращение общесоюзных (до 56) и республиканских трестов. Например, по РСФСР — с 54 до 36 к 1927/28 году. С осени 1926 года началась реорганизация местной промышленности путем создания более крупных и солидных промышленных единиц — промкомбинатов и промторгов. Конечной целью реорганизации трестовской системы было уничтожение «трестовской видимости» местных промышленных объединений и создание из них единого промышленного комбината, объединяющего всю местную промышленность губернии. Особенно быстрыми темпами, в связи с процессом районирования, шло создание местных промкомбинатов на Урале, в Центрально-Черноземной области и в Поволжье. По данным ВСНХ РСФСР, в 1926 году имелось 18 местных комбинатов (8 промторгов и 10 промкомбинатов), которые объединяли разнообразные предприятия местной промышленности^[985].

К концу 1920-х годов тресты все больше превращались в промежуточное звено в системе государственной промышленности. В тезисах пленума ВСНХ СССР «Система промышленного управления», опубликованных в марте 1927 года, подтверждалось, что ВСНХ принадлежит плановое и директивное руководство работой треста^[986]. Через главные управления ВСНХ государство стремилось давать трестам определенные плановые задания по объему производства, численности рабочих, производительности труда, зарплате, себестоимости и цене продукции и т. п. А это порождало безбрежное море бюрократической отчетности и инструкций. Бюрократизм нередко проявлялся в казусных случаях. Например, отчет одного из сталелитейных заводов за 1925/26 год весил 13,5 пудов^[987].

В условиях нарастания централизма и планирования произошло некоторое ослабление централизма трестов и расширение оперативно-хозяйственных функций предприятий. Ответственность за выполнение плановых заданий, формируемых в центре, была переложена непосредственно на них. Положение о трестах 1927 года предоставило предприятиям, входившим в трест, хозяйственную автономию в пределах отводимых им оборотных средств, промфинпланов, общих норм и лимитов. Иными словами, они переводились на хозрасчет. Но критерием эффективности работы предприятия становилась себестоимость продукции, точнее, ее снижение относительно плана. Положение указывало, что наиболее важные стороны деятельности предприятия (производственно-финансовый план, план капитального строительства и т. п.) разрабатываются директором и рассматриваются правлением треста. Но полномочия, которые давала введенная с октября 1927 года типовая доверенность, осуществлялись по-прежнему через трест, так как предприятия не имели своих расчетных счетов в банке. Пределы самостоятельности отдельных предприятий оговаривались решениями пленума ВСНХ СССР тем, что правление треста является единственным юридическим лицом и распорядителем капиталов треста^[988]. Вскоре, в ходе хозяйственных реформ конца 1920-х — начала 1930-х годов тресты, как промежуточное звено, прекратили свое существование.

Во второй половине 1920-х годов процесс синдицирования продолжал идти вширь и вглубь. Всесоюзный совет синдикатов, образованный в начале 1926 года, планировал завершить процесс синдицирования в 1928/29 году. Реально в этом году на долю синдикатов пришлось почти 91 % сбыта госпромышленности^[989]. Хотя отдельные синдикаты полностью или почти полностью контролировали сбыт продукции в рамках целой отрасли производства, но темпы синдицирования местной промышленности не устраивали руководство.

Динамика сбытовых операций к 1927/28 году демонстрирует выделение из сферы синдикатского влияния розничной торговли (за исключением фирменных магазинов), а динамика снабженческих операций — передачу заготовительной работы в руки специальных сырьевых АО, пайщиками которых становились синдикаты. Наибольшую роль синдикатская система играла в деле финансирования и кредитования госпромышленности: во многих отраслях (текстильной, масложировой и др.) синдикаты к 1928 году обеспечивали 100 % финансирования производства. К 1929 году через ВТС, Нефтесиндикат, Масложирсиндикат, Бумсиндикат были распределены все выделенные для этих отраслей банковские кредиты^[990].

Новый этап синдикатского движения сопровождался в ряде случаев полной ликвидацией торговой деятельности трестов и усилением «главкизма» синдикатов. Получившая признание точка зрения ВСНХ на синдикатскую систему, как на продолжение производственной деятельности трестов, с необходимостью вела к включению синдикатов в единую систему государственного руководства и контроля. Анализ уставов позволяет говорить, что зависимость синдикатской системы от органов государственного управления определялась возможностью со стороны ВСНХ осуществлять надзор и общее руководство их деятельностью. Речь идет о правах ВСНХ давать разрешение на вступление в синдикат, включать своих представителей в состав правления, отменять постановления правления в течение двух недель со дня их принятия, производить самостоятельные ревизии, утверждать проекты распределения прибыли и т. п.

С 1928 года синдикаты стали включаться в отраслевые производственные объединения, а практика административного планирования и регулирования завоза товаров все больше превращали их в исполнителей различных предписаний. В свою очередь, внутрисиндикатский договор все больше становится договором-планом, где основным являлось распределение обязанностей между синдикатами и трестами по его выполнению. Не случайно внутрисиндикатские договоры фактически не предусматривали возмещение убытков, причиненных неисполнением договора. Развитие централизованных соглашений привело к ослаблению значимости филиалов Всесоюзного совета синдикатов, в частности, к сокращению числа местных бюро ВСС, которых к весне 1928 года оставалось всего 12. Утвержденное ЦИК и СНК СССР 29 февраля 1928 года Положение о государственных синдикатах отразило все нараставшее стремление напрямую управлять производством. В этом же месяце ВСНХ издал приказ, в котором синдикатам было предложено принимать активное участие в работе по планированию соответствующих отраслей промышленности. Постановлением ЦИК и СНК от 20 июня 1928 года «О реорганизации системы управления текстильной промышленностью» ВТС были переданы функции Главного текстильного управления ВСНХ. Подобная реорганизация намечалась и по отношению к другим синдикатам как закономерное следствие превращения синдикатов в государственные органы управления промышленностью^[991].

Аналогичные процессы затронули во второй половине 1920-х годов и другие формы реализации государственной собственности. Замедлились темпы акционирования, уменьшилась мощность создаваемых АО, а также доля торгово-промышленной группы среди них. В системе централизованно-плановых отношений акционерные общества с участием государственного капитала фактически приравнивались к государственным предприятиям. Они были обязаны помещать 60 % основного и резервного капитала в государственные бумаги, регистрировать свои внебиржевые сделки и т. п. Одновременно с процессом перехода АО в разряд «чисто» государственных предприятий, шел и процесс сближения акционерной организационной формы с синдикатской, то есть с государственным паевым объединением. В Постановлении ЦИК и СНК от 24 апреля 1925 года «О порядке утверждения уставов акционерных обществ (паевых товариществ) и их регистрации» эти две форм фактически отождествляются, а Положение об акционерных обществах от 17 августа 1927 года законодательно закрепило хозяйственную деятельность акционерных обществ в форме паевого товарищества^[992]. Акции АО не котировались на рынке, не переходили из рук в руки в виде товара, а играли роль вкладов, связанных с конкретным вкладчиком. Положением 1927 года все акционерные общества делились на государственные, частные и смешанные, причем на первые стали распространяться все положения законодательства о госпредприятиях. Вскоре после 1927 года акционерная форма была признана неприемлемой для госпредприятий и стала вытесняться из обобществленного сектора, а затем и из народного хозяйства в целом^[993].

В начале 1927 года СНК и СТО приняли решения, ограничивающие работу бирж, в результате чего из 70 товарных бирж было ликвидировано 56, а вскоре (в 1929–1930 годы) прекратили свою деятельность остальные. Полностью была прекращена после постановления СНК от 15 мая 1928 года аренда, а в 1930 году эта форма хозяйствования практически перестала существовать.

В наиболее неблагоприятном положении во второй половине 1920-х годов находилась частная промышленность. Сталинская установка декабря 1926 года: «Построить социализм в СССР — это значит преодолеть в ходе борьбы своими силами нашу, советскую, буржуазию», — определила деятельность государства по отношению к частной промышленности в этот период^[994]. Ограничение, а затем вытеснение и ликвидация частной промышленности были связаны не только с форсированной индустриализацией, но имели более глубокие причины: простая необходимость ведения хозяйства в условиях государственной собственности объективно превращалась в планирование из единого центра, отторгавшее рыночную «стихию» и в том числе частную промышленность. В этом объективном процессе свою субъективную роль сыграла правящая коммунистическая партия. Завершение восстановления экономики и перенос акцентов на реконструкцию показал низкую эффективность всех укладов в решении новых задач. В силу экономической слабости, не имея возможности консолидировать развитие укладов на экономической основе, государство выбрало политику концентрации средств на отдельных направлениях за счет необобществленных укладов.

Ослабление давления на частника в течение 1925 — первой половины 1926 года под влиянием кризисных явлений в народной хозяйстве, вызванных фронтальным наступлением на него в 1924 году, привело к расширению кредитования частных предпринимателей и облегчению налогового обложения. Капиталистическому накоплению способствовала отмена принудительного размещения государственных займов, снижение арендной платы и «ликвидационная горячка» 1925 года. Решение ВСНХ об усиленной реализации неликвидных средств заводов в целях увеличения их оборотных средств было дополнено директивой сократить запасы в государственных торговых и производственных предприятиях. В результате прошла волна отчуждения госимущества частным лицам по пониженным ценам.

В 1926 году еще продолжался абсолютный рост капиталистического сектора промышленности и торговли, но это был последний год роста. Сфера применения частных капиталов оставалась прежней — торговля, посреднические услуги, заготовка и реализация сырья. Причины этого крылись в политической линии большевистской партии, объявившей, что частный капитал — лишь временный «пособник» социалистического строительства. Но главное — в экономической невыгодности ввиду отсутствия льготного порядка налогообложения для частного производителя по сравнению с частным торговцем.

Передышка была недолгой. Уже в первом квартале 1926 года «внимание» государственной инспекции труда к частным предприятиям снова возросло, а во второй половине года началась новая атака на частника. 1927 год — это год непрерывного наступления на частный капитал. Наряду с административными мерами, очень эффективным средством борьбы с частным капиталом стала налоговая политика. Постановлением от 18 мая 1927 года был узаконен принятый в 1926 году временный налог на сверхприбыль. При этом ставки налога стали составлять от 32 до 50 % получаемой прибыли. С февраля 1927 года на частный сектор экономики распространилась практика регулирования цен, в конце года было прекращено плановое снабжение частных предпринимателей и предоставление им ссуд. А решения XV съезда партии определили курс на ликвидацию капиталистических элементов преимущественно административными методами. К административным мерам следует отнести и санкционированные циркуляром НКЮ и Верховного суда РСФСР 20 апреля 1928 года обыски, аресты частных предпринимателей и их семей, конфискацию имуществ и прочие репрессии^[995].

В результате всех этих мер в 1926–1927 годы доля частной цензовой промышленности в производстве упала до 2,6 %, а в 1928 году от нее почти ничего не осталось. В 1927/28 году число капиталистических предприятий сократилось по сравнению с предыдущим годом почти в два раза — с 8099 до 4433. Массовым стало закрытие частных предприятий по выпечке хлеба, виноделию, выделке кожи, производству конфет и др. Сократилось и без того незначительное число цензовых предприятий, достигшее в 1927/28 году мизерной цифры 210. По данным Госплана, на кустарную промышленность в 1926–1927 годы приходилось чуть больше 10 % промышленного производства. Но и она регрессировала, находясь в зависимости от трестов, монополизировавших скупку сырья. Быстрый рост государственной промышленности требовал дальнейшего разрушения частного хозяйства. Получение трестами монополии на распоряжение крестьянским сырьем по дешевой цене обрекло на гибель целый ряд отраслей кустарной промышленности. А поскольку кустари обходили запрещения, то их производства просто закрывали. Насильственно было закрыто около 5 тыс. мелких кожевенных заводов; были закрыты маслобойни, махорочные фабрики и пр.^[996]

Эти меры ударили, прежде всего, по средним и мелким частным предприятиям. Тогда как крупные частные предприятия умело использовали недостатки налогового обложения. Практиковалось закрытие предприятий перед наступлением срока платежа, а затем их новое открытие, поскольку по положению о подоходном налоге и налоге на сверхприбыль взимание этих налогов проводилось через 5 месяцев по истечению того года, за который они взимаются. Широко применялась «подменщина» — перевод предприятий на имя подставных лиц, фиктивные продажи и дарения (иногда несколько раз в течение года). К концу 1920-х годов частные торговые капиталы стали уходить за границу, в местную кустарную промышленность, оседать в банках, ценных облигациях, переходить на нелегальные формы существования. Наряду с лжекооперативами, более неуловимой формой были раздаточные конторы, занимавшиеся раздачей работы, сырья и денежных средств кустарям на дом^[997].

В целом в годы нэпа сколько-нибудь значительной и устойчивой группы предпринимателей капиталистического типа не сложилось. Конечно, в частном секторе имелись владельцы очень крупных состояний: в 1925/26 году было зафиксировано 6 предприятий, стоимость основных производственных фондов каждого из которых составляла в среднем 760 тыс. руб. Но такие большие состояния, быстро складывающиеся за счет воровства и взяточничества, быстро и исчезали. В середине 1920-х годов среди крупных нэпманов не было ни одного, не привлекавшегося к уголовной ответственности. Данные показывают, что их состав за год обновлялся больше, чем наполовину. В руках предпринимателей капиталистического типа находилось приблизительно 1 % национального дохода, поэтому влиять сколько-нибудь существенно на народное хозяйство они не могли. Основной фигурой частного сектора в 1920-е годы был мелкий предприниматель, на долю которого внутри частного сектора приходилось 75 % торговых оборотов и 87 % промышленного производства. Его образ жизни существенно не отличался от быта основной массы населения. Если принять за 100 % размер душевого потребления в семьях рабочих, то в семьях кустарей и ремесленников он равнялся 134 %, а у владельцев торгово-промышленных предприятий — 251 %. Незначительными, не более 10–12 %, были различия и в обеспечении жильем^[998].

Итоги нэпа в промышленности

С какими же итогами подошла промышленность СССР к концу нэпа? На VII московском губернском съезде профсоюзов в октябре 1927 года Н. И. Бухарин сообщил основные данные, характеризующие темп развития промышленности в 1922–1927 годы. На первый взгляд достижения впечатляли: валовая продажная цена промтоваров в довоенных рублях увеличилась почти в 5 раз и превзошла довоенный уровень на 18,5 %, а число рабочих в цензовой промышленности возросло с 1 млн 243 000 до 2 млн 498 000 человек, то есть почти удвоилось. В 1927 году мы имели 858 электростанций общей мощностью 620 000 кВт. За семь лет советского строительства суммарная мощность станций была поднята на 48,5 %^[999].

К XV съезду партии национальный доход страны вырос по официальным источникам по сравнению с 1913 годом на 19 %, но современные расчеты доказывают, что на самом деле он оказался на 12–13 % ниже, а душевое производство, с учетом роста населения на 5 %, уменьшилось на 17–20 %. К 1928 году производительность труда в промышленности снизилась на 17–23 %, но зато увеличилась материалоемкость. Резко снизилась рентабельность предприятий, которая в конце 1920-х годов составляла 10,9 %, тогда как в 1913 году — 19,7 %. Получаемая прибыль была на 20 % меньше, чем до войны, а на железнодорожном транспорте даже в 2 раза меньше. Рост основных фондов в промышленности за послереволюционное десятилетие составил не более 10–13 %. В конце 1927 года СССР находился на начальном этапе индустриализации: в крупной промышленности производилось 20–25 % национального дохода страны, уровень производства промышленности в расчете на душу населения был ниже в 5–10 раз душевого производства в индустриально-развитых странах, доля городского населения составляла 18–19 %, а рабочего — 11–12 %. В СССР удельный вес всей промышленности впервые превысил продукцию сельского хозяйства только в 1930 году^[1000].

Во второй половине 1920-х годов в результате многочисленных корректировок план ГОЭЛРО из практической программы перспективного научно-технического развития страны все больше превращался в символ будущего благополучия^[1001].

Экономическое положение ухудшилось во второй половине 1927 года. Вследствие обострения международной обстановки, наученное недавним горьким опытом военного лихолетья население бросилось закупать впрок товары первой необходимости. В результате резервный фонд промтоваров не «дожил» до осенней хлебозаготовительной кампании. Срыв заготовок хлеба поставил под угрозу снабжение городов и армии. Скачок рыночных хлебных цен в ряде районов привел к тому, что «ножницы» цен на промышленную и сельскохозяйственную продукцию стали раздвигаться в обратную сторону в пользу аграрного сектора. Промышленность лишалась важнейшего источника накоплений. Политика нормированных цен на практике приводила к тому, что тресты увеличивали производство неходовых товаров и сокращали выпуск ходовых. Ухудшение качества товаров низких сортов, например тканей, делало их непригодными к употреблению, и население вынуждено было покупать более дорогие сорта. Пресса же подавала это как «улучшение благосостояния народа».

1927 год стал периодом резкого роста сопротивления рабочих масс «Редкому Случаю Феноменального Сумасшествия России» (возникла и такая расшифровка аббревиатуры РСФСР): уже 24 февраля в Ленинграде бастовали Трубочный, Балтийский и Патронный заводы, а также Лаферм. В тот же день на Васильевском острове состоялась рабочая демонстрация с требованиями свободы слова, печати и свободных перевыборов завкомов и Советов^[1002]. «Нам масло надо, а не социализм», — единодушно заявили 6 сентября 1927 года путиловские рабочие, собравшиеся на кооперативную конференцию. Материальное положение население ухудшалось день ото дня. С мрачным видом рабочие шутили: «Говорят, отменили букву «М» — мяса нет, масла нет, мануфактуры нет, мыла нет, а ради одной фамилии — Микоян — букву «М» оставлять ни к чему». Лозунг «догнать и перегнать» для многих давно превратился в лозунг «дожить и пережить». Где злым шепотком, а где и в открытую рабочие каламбурили по поводу того, что кому дала революция: «Рабочему дала ДОКЛАД, главкам дала ОКЛАД, женам их дала КЛАД, а крестьянству дала АД»^[1003].

Новая модификация курса в условиях «военной тревоги» 1927 года вызвала недовольство многих рабочих — остановки производства, ухудшение дисциплины. Однако серьезного взрыва, как в 1925 году, не произошло. Дело в том, что повышение степени эксплуатации было относительным: новые рабочие не имели критериев для сравнения, а у кадровых рабочих сработало постепенное «привыкание» к «уплотнению». Кроме того, осуществление нового курса вызвало резкое расслоение рабочих, что исключало возможность коллективных действий. Социальную энергию «оплота» Советской власти стремились перевести в производственное русло. В условиях элементарного выживания «сдельщина» рассматривалась основной массой рабочих как возможность заработать побольше. Об улучшении обработки мало кто задумывался. На замечание, что нужно исполнять так, как это требует само дело, часто отвечали: «А что же тогда мы заработаем?» Встречались случаи, когда работницы, имеющие грудных детей, не уходили по собственному желанию на полчаса раньше с работы, боясь потерять сдельный заработок.

На фоне усиливающегося недовольства новой экономической политикой набирали силу уравнительные тенденции. После длительной дискуссии между ВСНХ и профсоюзами в 1928 году была проведена тарифная реформа, которая нивелировала оплату квалифицированного и неквалифицированного труда, резко ограничила приработки, усилила ориентацию на повременную оплату за счет сдельной. При большом разнобое в тарифных ставках на различных предприятиях рабочий ориентировался не на профессиональный рост и более производительный труд, а на поиск такого предприятия, где при той же работе тарифные ставки были бы выше. А это порождало текучесть кадров^[1004].

Таким образом к 1928 году объективно складывалась ситуация экономического застоя и военного бессилия. Это делало неизбежным рано или поздно внутренний социальный взрыв или поражение при первом же военном столкновении с Западом. Руководство страны, надо полагать, имело правдивую картину положения в сфере экономики, свидетельствующую о кризисном состоянии. Принятый в конце 1920-х годов курс был следствием не только авторитарных наклонностей значительной части руководства. Он был еще и актом отчаяния людей поставленных перед выбором: медленная агония или отчаянная попытка вырваться из отсталости, несмотря на возможные жертвы населения.

Глава XIII В тисках социалистической торговли

Е. А. Осокина

Возврат товарного дефицита

1926-й год стал последним благополучным нэповским годом. Со следующего года пошло быстрое ухудшение продовольственной и общей товарной ситуации в стране. Перебои с продовольствием начались еще весной 1927-го года. Причиной стали паника и нездоровый покупательский ажиотаж населения, вызванные разрывом дипломатических отношений с Великобританией, а также событиями в Китае. Правительство речами и действиями подогревало «военную тревогу», так как она прекрасно служилаобоснованием необходимости ускоренной индустриализации^[1005]. В течение лета продовольственные трудности постепенно охватывали всю территорию страны.

Установка на форсирование индустриализации и связанный с ней кризис хлебозаготовок 1927/28 года резко ухудшили положение на внутреннем рынке. Хлеб всегда являлся основным продуктом питания в России и в связи с начавшейся индустриализацией его расходы у государства резко возросли. Города вступили в индустриальный бум, вопреки всем расчетам быстро увеличивалась численность городского населения. Городскому населению, занятому в промышленном производстве, необходимо было гарантировать снабжение дешевым хлебом через кооперативы. Возрастали расходы хлеба и по военному ведомству. Кроме того, пытаясь стимулировать развитие отечественной сырьевой базы, правительство вело пропаганду среди крестьян в районах технических культур, чтобы они не сеяли хлеб для собственного потребления, а максимально увеличивали посевы хлопка, льна, табака и т. п.^[1006] При этом правительство брало на себя обязательство дешево и вдоволь снабжать хлебом поставщиков промышленного сырья. На государственном обеспечении также находилась и сельская беднота — социальная опора партии в деревне. Также нужно было наращивать и экспорт продовольствия — основной источник валюты для импорта машин и технологий, необходимых первенцам пятилетки. Зерно же исконно являлось одной из главных статей российского экспорта.

Индустриализация нуждалась в хлебе. Однако хлебозаготовки шли не так быстро как того желало руководство страны. Первый поток хлеба на государственные и кооперативные заготовительные пункты в конце лета — начале осени 1927 года, поступавший от остро нуждавшихся в деньгах бедняков и маломощного середнячества, быстро иссяк. Крепкое середнячество и зажиточные, выплатив денежный налог государству за счет продажи продуктов животноводства и технических культур, либо придерживали хлеб, либо продавали его частнику, который давал хорошую цену. С октября 1927 года темпы хлебозаготовок угрожающе снизились.

По сведениям ОГПУ, с конца октября 1927 года в связи с плохим ходом заготовок продовольственная ситуация в промышленных районах заметно ухудшилась. Перебои с хлебом в городских магазинах приводили к повышению цен на рынке. Удорожание зерна, которое кормило не только людей, но и служило кормом для скота, вызывало рост цен на продукты животноводства. Началась цепная реакция всеобщего повышения цен и 1927/28 год стал первым годом их резкого скачка^[1007].

Товарный дефицит в стране обострялся эмиссиями и ростом денежных доходов населения. В 1927/28 году зарплата на промышленных предприятиях вместо запланированных 7,2 % выросла на 10,5 %. При слабом росте производства товаров увеличение денежной массы в обращении вело к быстрому прогрессированию инфляции. Вместо ожидаемого укрепления рубль терял покупательную способность^[1008].

Резкое подорожание товаров на рынке породило ажиотажный спрос в кооперативах, где государство искусственно поддерживало низкие цены. В результате трудности с хлебом дополнились перебоями в торговле другими продуктами питания. Даже в Москве, которая снабжалась лучше других городов, хроническими стали очереди за маслом, крупой, молоком, перебои с картофелем, пшеном, макаронами, вермишелью, яйцами, мясом^[1009]. Поползли слухи о скорой войне, продаже всего хлеба за границу в уплату долгов иностранным государствам или же в качестве откупа хлебом за убийство консула в Одессе, о голоде и перевороте. Недовольство росло, активизировались антисоветские настроения.

Материалы ОГПУ сохранили характерные высказывания тех лет: «Коммунисты чувствуют приближение войны и поэтому весь хлеб попрятали». «Откупаются хлебом от войны с Англией». «Не может быть, чтобы хлеба не было. Дали бы нам винтовки, мы бы нашли хлеб». «Сами не могут торговать и частникам не дают, а еще воевать думают»^[1010].

В декабре 1927 года снабжение промышленных районов продолжало ухудшаться. Очереди, давка, скандалы в магазинах становились обычным явлением. По словам одной женщины: «Как подумаешь идти в кооператив, так сердце замирает. Того и смотри раздавят». На рабочих собраниях доклады правлений кооперативов встречались враждебной критикой и категорическими требованиями улучшить снабжение. Появилась угроза забастовок^[1011]. В деревнях крестьяне, имея запасы хлеба, пока не страдали, за исключением бедняков, для которых хлеб поступал из государственных фондов.

Срыв хлебозаготовок и ухудшение продовольственного снабжения промышленных центров напрямую угрожали индустриальным планам руководства страны. В конце декабря 1927 года, когда до распутицы и, следовательно, до конца хлебозаготовок оставалось 2–3 месяца, Политбюро ЦК приняло директиву «О хлебозаготовках»^[1012]. Это была программа экономических мер в борьбе за хлеб. Вопреки складывающимся в историографии новым стереотипам, архивные документы свидетельствуют, что вначале руководство страны попыталось вначале взять хлеб у крестьян не силой.

Прежде всего Политбюро категорически отказалось повысить заготовительные цены, положив конец даже тем единичным случаям, когда по специальному разрешению Наркомторга СССР заготовка зерна шла по рыночным ценам. Директива Политбюро недвусмысленно гласила: «Считать недопустимым повышение хлебных цен и воспретить постановку этого вопроса в печати, советских и партийных органах».

Отказавшись повысить закупочные цены, Политбюро решило взять зерно в обмен на промышленные товары: сдаешь хлеб государству — получи квитанцию на покупку промышленных товаров. При полупустых сельских лавках эта мера могла стимулировать хлебозаготовки. В соответствии с директивой Политбюро 70–80 % имевшихся в стране промтоварных фондов направлялось в хлебные районы «за счет оголения городов и нехлебных районов». Снабжение района промтоварами ставилось в зависимость от сдачи хлеба, коэффициенты снабжения районов стали показателями их «хлебной важности»^[1013]. Решение о переброске товаров в деревню было секретным, поскольку оно вело к ухудшению рабочего снабжения.

Поступление товаров в деревню оживляло заготовки, но радикальных изменений не произошло. Дефицит корректировал, планы Политбюро. Государство не располагало достаточным промтоварным фондом для снабжения сдатчиков хлеба. Так, например, в январе 1928 года, в начале кампании по переброске товаров в деревню, нарком торговли Микоян разрешил местным торготделам и наркомторгам республик продавать дефицитные товары без ограничения, на всю стоимость сданного крестьянами хлеба^[1014]. Колхозы также могли получить дефицитные товары в неограниченном количестве в обмен на сданные государству излишки. В результате хлебозаготовки стали принимать характер прямого обмена товаров на хлеб. Сдаваемый хлеб почти полностью оплачивался товарами. Такая практика грозила быстрым истощением скудных товарных фондов. Дефицит требовал бережного обращения с ними. Буквально через неделю, 14 января 1928 года, Политбюро положило этому конец. В циркулярной телеграмме оно указало, что за зерно нужно платить деньгами, а товары выдавать только на часть денег, полученных крестьянами за сдачу зерна^[1015].

В той же телеграмме Политбюро требовало продавать промтовары в первую очередь тем, кто сдавал хлеб в данный момент. Таким образом, бедняки и маломощное середнячество, ранее сдавшие хлеб государству, оставались с бесполезными квитанциями на руках. Так Политбюро ухудшило положение сельской бедноты, которая за свою поддержку власти рассчитывала на государственный патернализм. «Советская власть боится кулаков», — вынесла свой вердикт беднота. Недовольство маломощных порождало комбедовские настроения и готовность поддержать репрессии. Так в деревне закладывалась социальная база грядущей сплошной коллективизации и раскулачивания.

Товарный дефицит являлся не единственной причиной провала экономической программы Политбюро. Бюрократическая волокита при разработке планов снабжения деревни, многозвенность и неповоротливость кооперативной торговли, плохая работа транспорта не позволили быстро перебросить товары на места. Перевозка больших партий грузов сопровождалась неразберихой и огромными потерями. Отчеты свидетельствовали о том, что товар давно отправлен, но к месту назначения он поступил с большим опозданием. Об этом, в частности, свидетельствуют сводки ОГПУ. В январе 1928 года в разгар кампании по переброске товаров в деревню, они пестрели информацией о жалобах на отсутствие товаров для крестьян, сдавших продукцию государству. По этим сводкам, «недостаток промтоваров принял в деревне характер самого больного вопроса»^[1016].

Переброска товаров в деревню тормозилась также финансовой слабостью кооперации, которая часто не имела денег, чтобы выкупить прибывшие товары. Крестьяне-пайщики, сытые зряшными посулами, неохотно давали авансы кооперации. Вот только один из случаев: на собрании пайщиков Вознесенского кооператива было объявлено, что мелитопольский райпотребсоюз получил 40 вагонов мануфактуры, но чтобы взять их требуется внести аванс в 1000 рублей наличными или же зерном. Таких денег у кооператива не было. Крестьяне же отказались авансировать деньги, не имея воочию товаров.

Один из выступивших середняков заявил: «Довольно нас дурить. Десять лет дурите, вы привезите нам мануфактуру и мы пойдем посмотрим и тогда будем покупать, а не выдуривайте какие-то авансы. А то, продай хлеб, внеси аванс, а тогда получится, что рубль пшеничка, а триста рублей бричка. Все равно пшеничку не выдурите»^[1017].

Товары оставались лежать на станции или уплывали к частнику за взятки. К слову сказать, увеличение паевых взносов кооперации, являлось одной из мер, предусмотренных директивой Политбюро «О хлебозаготовках». Это была попытка финансово укрепить кооперативы за счет пайщиков.

Провал кампании по переброске товаров в деревню имел и другие причины. Политбюро упустило время, значительная часть хлеба уже ушла к частнику. Представителям власти крестьянин объяснял это просто: «Не знал, что на рынок везти запрещено». Да и, как признавал Микоян на июльском пленуме 1928 года, расчеты Политбюро относительно запасов хлеба в деревне оказались завышенными. Кроме этого, основными держателями хлеба к концу заготовительной кампании оставались зажиточное крестьянство и крепкое середнячество, а тех не интересовал тот дешевый ширпотреб, который государство направляло в деревню. Они стремились покупать строительные материалы, машины и потребительские товары высокого качества, которых отечественная промышленность практически не производила. Поэтому поступление товаров слабо изменило позицию зажиточных крестьян — основных держателей зерна.

Еще одной причиной неудач экономической кампании стало обесценение денег — неизбежное следствие товарного голода и обильной эмиссии. Крестьяне, может быть и не отказывались бы покупать товары за деньги, но не в обмен за хлеб. Истинная ценность денег и хлеба была им хорошо известна: «Есть хлеб — есть и деньги», «Я хлеб продам, а что я буду делать с деньгами, когда на них ничего нельзя купить. Пусть лучше хлеб лежит»^[1018].

В начале 1928 года Политбюро предприняло попытку облегчить крестьянскую денежную кубышку и тем самым заставить их продавать зерно. Программа экономических мер — директива «О хлебозаготовках» требовала от Наркомфина взыскать все задолженности с крестьянства. Состоялись массовые кампании по сбору недоимок, распространению государственных займов, кампания по самообложению^[1019]. Естественно, что добровольно отдавать деньги никто не хотел и не собирался: «Если силой — берите корову, если добровольно — идите к черту!» — так крестьянин встречал сборщиков^[1020]. Кампания по выкачке денег из деревни хотя и пополнила госбюджет, но на ход хлебозаготовок повлияла слабо. Основные держатели денег и хлеба, зажиточные и середнячество, как правило, недоимок не имели. Бедняки и маломощные середняки, те, у кого были задолженности по выплате налогов и сборов, не имели ни денег, ни хлеба.

Вытеснение частного торговца

Экономические меры в битве за хлеб не приносили желаемого результата. Не исключено, что их эффект сказался бы позже, но руководство страны не считало возможным ждать. С конца декабря 1927 года, почти одновременно с экономическими мерами, начались репрессии. Они прокатились по стране двумя волнами. Их первыми жертвами стали частные торговцы, заготовители и скупщики, а затем, с конца января 1928 года и крестьяне, державшие хлеб.

Массовые репрессии явились результатом стремления власти быстро получить хлеб и безуспешных попыток выиграть соревнование с частником на экономическом поле. Частное предпринимательство по заготовке, продаже хлеба и других товаров, представляло собой огромный и сложный механизм, который работал вне контроля правительства по законам рынка. Главным козырем частника были более высокие заготовительные цены, нежели у государства. Он уводил товар «из под носа» государственных органов. По словам заместителя председателя ОГПУ Ягоды, в октябре 1927 года на кожевенном рынке частник давал цену, которая на 50–100 % превышала государственную, на шерстяном рынке — на 200 %. Аналогичным было положение на мясном и зерновом рынке^[1021].

Но частник «бил» государство не только ценами. Быстрота и оборотливость представляли важные преимущества частника на фоне бюрократии и неразберихи в действиях государственник органов. Руководство страны хотело получить хлеб, а вместе с тем крестьяне часами, порой сутками, простаивали у ссыпных пунктов, чтобы сдать его государству. Бюрократический аппарат мог гонять крестьян с одного ссыпного пункта на другой, из района в район. Частник же действовал без волокиты, через агентуру скупал зерно по деревням и рынкам, перемалывал в муку (частные заготовители нередко являлись совладельцами мельниц) и отправлял торговцам. Те продавали товар по высокой цене, а деньги вновь пускали на заготовительный рынок. Скупкой хлеба занимались и зажиточные крестьяне. Кроме того, огромное количество «простых» граждан — неистребимых мешочников, также небольшими партиями скупали хлеб, сами перевозили его или же отправляли ящиками по почте под видом вещей.

Государство пыталось ограничивать частника экономическими мерами: регулировало и ограничивало перевозки частных грузов, повышало тарифы, налоги, запрещало повышать установленные для заготовок (конвенционные) цены. Однако неповоротливой бюрократической государственно-кооперативной машине было трудно успешно соперничать и контролировать всю эту безбрежную крупную и мелкую деятельность. Конкуренция разворачивалась явно не в пользу государства, хлеб уходил в закрома частника.

Частник активно действовал и на потребительском рынке. Существовали легальные пути получения товара: собственное производство, мелкооптовая закупка товаров у госпромышленности, скупка продукции у кустарей и прочее. Кроме того, частный торговец находил множество нелегальных путей выкачивать товар из государственной и кооперативной торговли: за взятки получал товар из под прилавка, через подставных лиц использовал паевые кооперативные книжки (настоящие и липовые), скупал товары у членов кооперативов. В очередях у магазинов всегда толкались агенты частных торговцев из нанятых безработных. Частник также скупал у крестьян талоны о сдаче хлеба, которые давали право на покупку промтоваров.

На рынке частник продавал свой товар втридорога, полученные барыши вновь пускались в оборот. Правительство пыталось сбить доходы частника и прекратить разбазаривание скудного и столь необходимого для обеспечения заготовок товарного фонда. Сокращалось снабжение частных производителей и торговцев сырьем и продукцией промышленности. Было запрещено «взвинчивать» цены, превышать, так называемые, лимитные цены, установленные государством для продажи промышленных товаров^[1022]. Но закон не останавливал предприимчивых дельцов в условиях товарного голода, идеальных для получения барышей. В результате, частник отбивал у государства денежные, сырьевые, товарные ресурсы, наживался на просчетах и слабости государственно-кооперативных органов. Он обеспечивал потребителя, а не нужды индустриализации. Чем успешнее действовал частник, тем сильнее становилось желание расправиться с ним силой. Экономическая несостоятельность обращала в сторону внеэкономических методов, насилия.

Массовые репрессии против частника, проводившиеся в 1927/28 году, были детищем не только Политбюро, а явились результатом санкций сверху и самочинных действий местных властей. В октябре 1927 года ОГПУ обратилось в Совнарком с предложением «об оказании репрессивного воздействия на частников, срывающих заготовку продуктов и снабжение населения по нормальным ценам». При этом ОГПУ информировало, что на мануфактурном рынке из-за остроты положения «административные мероприятия» уже начали проводиться^[1023]. В то же самое время, как свидетельствуют сводки ОГПУ, пессимизм и пораженческие настроения все более охватывали местное руководство, которое отчаялось получить хлеб у крестьян в добровольном порядке. Исчерпав просьбы и уговоры, местные власти стихийно переходили к мерам общественного воздействия. По мере ухудшения хода заготовок и усиления нажима со стороны Москвы выполнить план во что бы то ни стало, у местного руководства зрела готовность перейти к откровенным репрессиям. Начинались обыски и изъятие хлеба, возрождались заградительные отряды, которые задерживали крестьян, когда те, недовольные государственными ценами, пытались увезти хлеб с приемных пунктов назад, домой. В адрес Политбюро, ОГПУ, Совнаркома, Наркомторга шли просьбы от местного руководства разрешить «административное воздействие на кулаков, хотя бы в виде арестов наиболее крупных держателей хлеба»^[1024]. Комбедовские настроения бедняков усиливал этот нажим. Таким образом, почва для репрессий была подготовлена к моменту, когда ОГПУ с санкции Политбюро начало проводить массовые аресты и конфискации.

Массовые репрессии начались в конце декабря 1927 года кампанией арестов частных заготовителей и торговцев вначале на хлебофуражном, затем мясном, кожезаготовительном и мануфактурном рынке^[1025]. Кампания прошла всестороннюю подготовку, местные органы ОГПУ по заданию экономического управления ОГПУ провели агентурную разработку и сбор сведений, составили списки лиц подлежащих аресту. Крупные предприниматели предназначались для передачи в руки Особого совещания коллегии ОГПУ, мелкие — в руки прокуратуры. Дознание длилось, как правило, несколько дней. Меры наказания пока были относительно мягкими по меркам 1930-х годов — лишение свободы от месяца до 5 лет, конфискация имущества и запрет вести торговлю в течение пяти лет.

Частник пробовал маневрировать. Пользуясь тем, что репрессии в регионах проводились не одновременно, а последовательно, он перебрасывал хлеб в районы, где в данный момент не было репрессий; оставлял купленный хлеб на хранение у крестьян с обязательством возвращения по первому требованию; направлял капиталы на рынки других культур. Но, несмотря на маневры, частник понес большие потери, склады продуктов деньги, золото оказались в руках ОГПУ и Наркомфина. По сообщениям ОГПУ, к концу апреля 1928 года было арестовано 4930 человек (торговцы и кулаки), скупавшие хлеб и 2964 человека на кожевенном рынке^[1026]. Донесения содержали сведения, что «нервное настроение» среди частников и споры о том, продолжать ли торговать, сменились определенным решением закрывать торговлю. Частник стал уходить с рынка.

Вторая волна массовых репрессий, на этот раз против кулаков и середнячества, державших хлеб, началась во второй половине января. Ее жертвами стали также крестьяне, которые после арестов частных заготовителей и торговцев начали скупать хлеб. Санкцией на проведение массовых репрессий стала телеграмма Политбюро от 14 января 1928 года. Она легализовала и подтолкнула стихийно начавшиеся на местах репрессии против крестьян^[1027].

Социальная ситуация в деревне обострилась. Бедняки поддерживали экспроприации, получая за содействие хлеб от государства и наживаясь на грабеже. Кулак мстил тем, кто участвовал в конфискациях. Спецсводки ОГПУ свидетельствуют о взлете антисоветских настроений в деревне, распространении листовок и волнениях. Однако аресты и конфискации сделали свое дело — хлеб пришлось сдавать.

Развал потребительского рынка

Та «битва за хлеб», которая велась в 1927/28 году, имела те последствия для потребительского рынка, что хлебный рынок стал первым разрушенным рынком, а первые карточки — хлебными. В результате репрессий и конфискаций, по меньшей мере, на треть сократился один из важнейших источников снабжения населения — частная патентованная торговля. Одни боялись торговать, другие уже не имели товара. По словам Микояна: «Отвернули голову частнику. Частник с рынка свертывается и уходит в подполье, в фиктивные кооперативы, а государственные органы не готовы его заменить». Кто-то на июльском пленуме 1928 года вторил ему: «Написано «Чайная купца такого-то», а остального нет. Ничего больше нет. Лавочек больше нет никаких». Появилось даже специальное слово — «пустыни», для обозначения районов, из которых частный торговец ушел, а государственно-кооперативная торговля отсутствовала^[1028].

Конфискации и репрессии сократили и ресурсы крестьян, что подрывало их самообеспечение и крестьянскую торговлю. Начался процесс превращения миллионов производителей, которые исконно обеспечивали себя сами и кормили город, в потребителей государственных запасов. Пошла миграция сельского населения в город за продуктами. В результате складывалась ситуация, когда фактическая выпечка хлеба в городах росла и превышала нормальную потребность постоянного городского населения, но хлеба не хватало. Грустным пророчеством прозвучали на июльском пленуме 1928 года слова Микояна: «Внутри крестьянства хлебный оборот громаден по своим размерам. Громаден. Больше, чем наши заготовки. Закрывать местный хлебный оборот значит брать на себя громадные обязательства по снабжению нового распыленного круга потребителей, что совершенно невыполнимо и что никакого смысла не имеет»^[1029].

Но именно это и произошло: развал крестьянского самоснабжения и внутреннего товарооборота начался. Рушились основы, на которых покоилось относительное благополучие нэпа. В борьбе с частником и рынком руководство страны зашло дальше, чем планировало. Как признался на июльском пленуме Микоян, Политбюро перед началом заготовок 1927/28 года рассчитывало на частную торговлю в снабжении населения, предполагало сохранить местный товарооборот и частника. Он должен был обеспечивать пятую часть снабжения хлебом, до трети снабжения мясом. На деле же, сетовал Микоян, слишком сильно нажали на частника. Например, доля частника в мясной торговле снизилась до 3 % вместо ожидаемых 20–30 %^[1030].

Миллионы людей утратили привычные источники снабжения и становились потенциальными покупателями в государственно-кооперативной торговле. Однако ее состояние оставляло желать много лучшего, особенно тяжелым было положение с хлебом. План хлебозаготовок выполнен не был. Государственные заготовители уговорами и силой собрали 11 млн тонн зерна, что было меньше, чем в прошлом 1926/27 году^[1031]. Заготовленного хлеба не хватило даже для снабжения «плановых потребителей», находившихся на обеспечении государства (армия, жители индустриальных городов, беднота, сдатчики технических культур). На апрельском пленуме 1928 года Микоян признался, что у государства был большой перерасход хлеба^[1032]. Правительство не только не смогло в тот год экспортировать хлеб, его вывоз сократился на 110 млн пудов, но даже не дотянув до нового урожая импортировало к 1 июля 1928 года 15 млн пудов пшеницы^[1033].

Одной из целей правительства в борьбе за хлеб являлось улучшение городского снабжения, однако, именно оно в первую очередь и пострадало в результате начавшегося разрушения внутреннего рынка. Даже в Москве государственно-кооперативная торговля работала с перебоями, обеспечивая не более трети потребности в продуктах^[1034]. Сводки ОГПУ свидетельствуют, что продовольственные трудности питали «политически нездоровые настроения»^[1035]. Это подтверждали и делегации от предприятий, которые приезжали в столицу. Требования рабочих улучшить снабжение становились все более настойчивыми. По признанию Микояна, плохо снабжались и поставщики технических культур, и сельская беднота. «Хвосты» за хлебом, хлебные карточки или их различные суррогаты к лету 1928 года существовали в различных концах страны^[1036].

Карточки распространялись по стране стихийно в результате инициативы «снизу». Местное партийное, советское руководство и торгующие организации принимали решение об их введении под давлением социального недовольства и угрозы срыва производства^[1037]. Политбюро пока не вмешивалось в создание карточной системы. Карточки выдавались только горожанам с целью гарантировать их снабжение в условиях наплыва иногородних и сельских жителей.

Другим результатом репрессивной заготовительной кампании 1927/28 года стало сокращение крестьянством своего производства: «Несколько лет прошло тихо, а теперь опять начинают с нас кожу драть, пока совсем не снимут, как это было во время продразверстки. Вероятно, придется и от земли отказываться или сеять хлеб столько, сколько хватает для прожития»^[1038].

Продовольственные трудности следующего года были предопределены. Урок 1927/28 года был ясен, государство не справлялось со снабжением населения. Новый удар по крестьянскому хозяйству и рынку грозил дальнейшим ухудшением продовольственной ситуации. Для нормализации положения было необходимо остановить развал внутреннего рынка: снизить заготовки, прекратить репрессии против частника. Необходимо было и контролировать рост «плановых потребителей», вместо того, чтобы подгонять его или пускать дело на самотек. Но в конечном итоге это означало признание намеченных темпов индустриализации невыполнимыми.

Казалось, что решения июльского пленума 1928 года, который четыре дня обсуждал политику заготовок и общее хозяйственное положение в стране, шли именно в этом направлении. В них говорилось о повышении государственных закупочных цен на зерно, о недопущении насилия и репрессий в новой кампании, о необходимости оживления местного рынка и частной торговли. По мнению Микояна, который делал доклад на пленуме, карточки должны были быть отменены: «Практика показала, что карточки не экономят хлеб, а наоборот, при наличии карточек каждый считает революционным долгом использовать полную норму. Надо будет решительным образом отказаться от этой системы. Там, где она введена, ее надо устранить»^[1039].

Комиссия Оргбюро ЦК, созданная специально для подготовки новой заготовительной кампании, в качестве мер для «оздоровления рынка» предложила дополнительное производство товаров для крестьянства и увеличение планов снабжения деревни. Комиссия признала целесообразным «завоз сверх импортного плана до 30 млн рублей товаров из-за границы для производственного и личного снабжения деревни»^[1040].

Однако при этом никто не говорил о снижении темпов индустриализации. Напротив, отправной вариант пятилетнего плана был заменен еще более увеличенным вариантом. В ноябре 1928 года в своем выступлении на пленуме ЦК Сталин выдвинул задачу догнать и перегнать в промышленном развитии передовые капиталистические страны. Пленум одобрил увеличение капиталовложений в промышленность в 1928/29 году на 25 %. Львиная доля должна была пойти на развитие тяжелой индустрии. В результате сценарий хлебозаготовок прошлого года должен был неизбежно повториться, а кризисные явления в сельском хозяйстве и на внутреннем рынке усилиться.

По сообщению Центросоюза, к осени 1928 года запасы хлеба в рабочих кооперативах важнейших промышленных районов были использованы практически полностью. В ряде мест выпечка ржаного хлеба была приостановлена, многие рабочие кооперативы оказались перед угрозой закрытия^[1041]. Из-за нехватки зерна государство прекратило продавать населению муку. Домашняя выпечка, которая во многих районах была единственным источником обеспечения хлебом, сократилась.

Хлебный ажиотаж питали не только трудности хлебозаготовок, но и слухи о голоде и скорой войне. Люди, наученные горьким опытом войн и кризисов, заготавливали хлеб впрок — сушили сухари. Крестьяне кроме этого из-за отсутствия фуража и его дороговизны у частника пытались запастись хлебом на корм скоту.

К зиме 1928/29 года ситуация в городах продолжала обостряться. Объем заготовок выполнялся за счет кормовых культур (ячмень, кукуруза, крупяные, бобовые), в то время как по продовольственным (рожь и пшеница) государство явно недобирало по сравнению с прошлым годом. Страна встречала новый год длинными очередями за хлебом, разгромами хлебных будок, драками и давкой в очередях. По словам сводок ОГПУ «хлеб получали с боя». Трудовая дисциплина падала, рабочие бросали работу и стояли в очередях, недовольство росло. Агенты ОГПУ в своих донесениях сохранили для нас наиболее резкие высказывания, подслушанные в очередях:

«Жизнь дорожает. Нужда растет. Нет охоты работать, все равно толку от работы мало».

«Хлеб весь отправили за границу, сами сидим без хлеба, а наши партийцы кричат о достижениях. 8 часов работаем на промысле, да 4–5 часов стоим в очереди, вот и выходит 13-часовой рабочий день».

«Нам рабочим затуманивают головы. Советская власть не заботится о рабочих. Раньше при военном коммунизме нас душили, а теперь очереди душат. Погодите, придет военное время».

«Если не было бы частников, то совсем пропали бы».

«Если у нас нет больше муки, то пусть за границей закупают и накормят рабочих как следует. Ведь мы не шоколад просим».

«Правительство с ума сошло. Если так продолжится, то больше месяца оно не продержится».

«Правительство намерено превратить нас в живой скелет»^[1042].

Хлебная лихорадка охватила даже столицу, которая снабжалась не в пример другим городам. Нахлынувшее немосковское население скупало хлеб, большие партии возами и багажом отправлялись за пределы Москвы. В городе выпекалось хлеба больше, чем раньше, но спрос не удовлетворялся. Рабочие в основном покупали дешевый ржаной хлеб, но длинные очереди — по несколько сотен человек выстраивались даже за дорогим белым хлебом. Пытаясь остановить «хлебную лихорадку», кооперативы ввели неофициальные нормы отпуска хлеба — по 2 килограмма ржаного и не более 3 килограммов белого в одни руки^[1043].

Карточная система

В то время, когда в Москве только начинало вводиться нормирование продажи хлеба, во многих других городах к зиме 1928/29 года хлебные карточки уже существовали. Поскольку карточная система распространялась «стихийно» снизу, распоряжениями местных властей, то она носила разношерстный характер — нормы и группы снабжения отличались. Но одно правило соблюдалось почти везде: рабочие снабжались в первую очередь (если не считать самоснабжения руководства). Их хлебные нормы превышали нормы служащих, сельской бедноты, иждивенцев^[1044].

Вялый ход хлебозаготовок и ухудшение хлебного снабжения промышленных центров требовали решительных действий. Как и в прошлом году, Политбюро не готовилось к трудностям заранее, а стало принимать меры в конце осени 1928 года после резкого спада хлебозаготовок. В «битве за хлеб» Политбюро вновь начало с экономических мероприятий^[1045]. По словам Микояна, к январю 1929 года было сделано все возможное для насыщения хлебопроизводящих районов промтоварами «при полном оголении, правда на короткий срок, основных промышленных центров»^[1046]. Пытаясь стимулировать сдачу зерна, правительство вновь принялось выкачивать избыточную денежную массу из деревни, взимая недоимки, распространяя займы, повышая размеры самообложения. Но как и в прошлом году чуда не произошло, экономические меры не давали быстрого результата, а ждать сталинское руководство не хотело. В ход пошли массовые репрессии против частных заготовителей, скупщиков, торговцев. В результате арестов и конфискаций доля частной патентованной торговли в товарообороте страны сократилась до 14 %^[1047].

С января 1929 года, когда заготовительная кампания приближалась к концу, начались «массовые мероприятия общественного воздействия» и репрессии против крестьян, державших хлеб. Они вновь испытали на себе методы хлебовыколачивания, однако репрессии давали только кратковременный положительный эффект. Крестьяне сдавали хлеб, но источники самообеспечения крестьянства и местный товарооборот при этом сокращались. Рассчитывать на государственное снабжение крестьянам особо не приходилось. Государство не выполняло своих обязательств даже по снабжению тех, кому давало гарантии. Введение карточек сокращало для крестьян и возможность покупать хлеб в городе.

Весной 1929 года появились донесения ОГПУ о локальном голоде в деревнях^[1048]. Страдало в основном бедняцкое население. «Продовольственные затруднения» охватили Ленинградскую область (особенно Псковский, Новгородский, Великолуцкий уезды), ряд губерний Центрального региона (Ярославскую, Калужскую, Тверскую, Нижегородскую, Иваново-Вознесенскую, Владимирскую, Рязанскую, Тульскую), Смоленскую губернию, южные округа Украины (Кременчугский, Запорожский, Мариупольский, Одесский, Криворожский, Подольский и другие), ряд округов Дальневосточного края (Сретенский, Читинский, Хабаровский, частично Владивостокский и другие). В пищу употреблялись суррогаты хлеба. В муку добавляли толченые клеверные головки и сушеную березовую кору, отруби, жмыхи, мякину, овес, отруби, вику, пареный лук. Желудочные заболевания стали принимать массовый характер, начались опухания. Сводки ОГПУ отмечали и случаи голодной смерти, усиление эпидемии сыпного тифа. Семена интенсивно проедались и сев находился под угрозой срыва, распространялся убой и распродажа скота. Усиливалось отходничество, нищенство, воровство, стихийное переселенчество в более благополучные районы. Государственная помощь голодающей деревне была совершенно недостаточной.

Социальная обстановка в деревне накалялась. Беднота и бедствовавшее середнячество озлоблялись на «любимчиков» советской власти — городских рабочих. Середняки злились на бедноту, среди которой государство раздавало дармовой хлеб. Все вместе они косо смотрели на зажиточных, которые наживались на трудностях, скупали скот, заключали кабальные сделки под хлебные ссуды. Усиливались комбедовские настроения. Крестьяне резко выступали на сельских сходах, толпами собирались у райисполкомов с требованиями дать хлеб, допустить свободную торговлю и разрешить посылать людей для закупок в хлебные места. Увеличивалось количество ходоков «за правдой», избиений должностных лиц низового советского аппарата, членов комиссий по распределению хлеба, а также взломов и поджогов амбаров, краж хлеба, демонстративных выходов из кооперативов. Появились листовки. В одной из таких, сочиненной под «народную поэзию», крестьянин жаловался:

План заготовок 1928/29 года не был выполнен. По сравнению с прошлым годом, в целом зерновых заготовили немногим меньше, но доля продовольственных хлебов, пшеницы и ржи, в них уменьшилась на 20 %^[1050]. Это предвещало большие трудности, если учесть быстрый рост состоявших на государственном снабжении плановых потребителей, сокращение частной патентованной торговли, разорение крестьянского хлебного рынка, а также принявшие лавинный характер крестьянские десанты в города.

В этих условиях зимой 1928/29 года Политбюро приступило к официальному оформлению всесоюзной карточной системы на хлеб. Фактически хлебные карточки уже существовали в регионах в течение всего 1928 года и это решение Центра лишь служило унификации региональных карточных систем и узаконивало действия местных руководителей по регулированию снабжения.

Как стало уже привычным в практике Политбюро, «наведение порядка» началось со столиц. 6 декабря 1928 года Советам крупных промышленных центров было разрешено ввести карточки на хлеб^[1051]. Постановление предлагало ленинградским властям первыми апробировать решение Политбюро^[1052]. Цели карточной системы были точно сформулированы: обеспечение потребления рабочих и служащих за счет сокращения расхода хлеба для снабжения «непролетарского населения», особенно крестьян. Городская торговля пока не была полностью закрыта для сельских жителей. Власть оставляла приезжим возможность покупать хлеб по повышенным ценам, но покупка нормировалась.

17 января 1929 года Политбюро, опасаясь оказаться к весне без запасов, приняло решение о сокращении плана снабжения хлебом по всем районам на вторую половину текущего хозяйственного года^[1053]. После этого Экономический Совет РСФСР распространил «ленинградский опыт» на всю потребляющую часть и часть производящей полосы Российской Федерации^[1054].

И наконец, 14 февраля 1929 года карточная система на хлеб стала всесоюзной. Политбюро утвердило проект постановления, внесенный Наркомторгом, в соответствии с которым по всей потребляющей полосе Российской Федерации, Закавказья, Белоруссии и Украины хлеб населению должен был отпускаться по специальным заборным книжкам. Книжки получало только трудовое население городов. Постановлением был установлен предельный размер хлебного пайка. В Москве и Ленинграде для рабочих и служащих фабрично-заводских предприятий он составлял 900 граммов печеного хлеба в день; для членов семей рабочих, а также для служащих и членов их семей, безработных и прочего трудового населения — 500 граммов. В остальных промышленных центрах и фабрично-заводских поселках — соответственно 600 и 300 граммов. Карточки должны были быть введены не позже 1 марта 1929 года. Постановление повторило более ранее решение Политбюро о сохранении свободной продажи хлеба без карточек приезжему населению, но только из того, что оставалось после обеспечения основных потребителей и по двойной цене^[1055].

В 1928/29 году в регионах в дополнение к хлебным карточкам стали стихийно распространяться нормирование и карточки на другие продукты: масло, мясо, сахар, крупу и прочее. Открытая продажа непродовольственных товаров в магазинах также постепенно сворачивалась из-за огромных очередей и эксцессов. Вместо этого вводилось их распределение на предприятиях и организациях по талонам и ордерам. Как и в случае с хлебом, нормирование и карточки на другие продукты и непродовольственные товары вначале «оформлялись» снизу решениями торгующих организаций и санкциями местной власти. Официальное признание карточной системы Центром растянулось во времени. Только в начале 1931 года, когда массовый голод стал реальной перспективой и карточки уже фактически существовали по всей стране, Наркомат снабжения по заданию Политбюро разработал единые принципы карточного снабжения основными продуктами и непродовольственными товарами для всей страны. Продовольственный кризис и введение в 1931 году всесоюзной карточной системы представляли закономерный результат отмирания частного предпринимательства в городе и насильственного обобществления крестьянских хозяйств. Процесс форсированной индустриализации и огосударствления экономики был на полном ходу, но население балансировало на пороге массового голода.

Глава XIV Реанимация военного коммунизма в деревне

В. Л. Телицын

Хлебный кризис 1927 года

1 октября 1927 года, накануне XV съезда ВКП(б) Политбюро ЦК ВКП(б) приняло постановление о подготовке тезисов по вопросу о работе в деревне. Работая над тезисами, комиссия возглавляемая В. М. Молотовым, обратилась с просьбой предоставить свои соображения о путях развития сельского хозяйства страны к ряду известных экономистов-аграрников, в том числе к А. В. Чаянову и Н. Д. Кондратьеву, которые подготовили подробные аналитические записки.

Так, Чаянов, обосновав линию на широкое кооперирование крестьянских хозяйств (всех типов и видов), в частности подчеркивал, что нарастание фермерских элементов в деревне, не теряя конечно, своего социального значения, будет почти совершенно лишено значения организационно-производственного, они в конце концов производственно должны будут примириться на роли технических агентов государственного регулирования системы хозяйства^[1056]. Аналичие этого фермерского типа земледелия, включенного в систему контролируемого сельского хозяйства, будет совершенно безопасным при условии их ограничительного территориального распространения и при условии параллельного нарастания элементов общественного хозяйства^[1057].

Кондратьев, в своей записке, высказав рад предположений об особенностях и условиях развития сельского хозяйства СССР, также пришел к выводу, что на ближайшее обозримое время вопрос о развитии сельского хозяйства будет, как и раньше — с точки зрения удельного веса, прежде всего вопросом развития индивидуальных крестьянских хозяйств, хотя бы и объединенных в кооперативы^[1058].

Формально эти оценки и выводы ученых-аграрников нашли свое отражение в документах XV съезда ВКП(б). В политическом отчете ЦК ВКП(б), с которым на съезде выступил Сталин, выход из глубокого противоречия — резкого отставания темпов развития аграрного сектора от промышленного — намечался как объединение индивидуальных крестьянских хозяйств «постепенно, но неуклонно, не в порядке нажима, а в порядке показа и убеждения… в крупные хозяйства на основе общественной, товарищеской, коллективной обработки земли, с применением сельскохозяйственных машин и тракторов, с применением научных приемов интенсификации земледелия. Других выходов нет»^[1059].

Но в материалах XV съезда, наряду с казалось бы уравновешенными идеями, просматриваются положения, закладывающие основы скорого переворота 1929 года. Отсюда до сих пор не утихающая полемика в отечественной историографии: одни считают, что XV съезд был съездом коллективизации, а другие — что этот съезд принимал курс на кооперацию в широком смысле этого слова^[1060].

Так, в резолюции «О директивах по составлению пятилетнего плана народного хозяйства», в которой содержались задачи общего подъема сельского хозяйства, намечалось «исходить из поддержки кооперации… и правильной внутрикооперативной политики (кредитование маломощных, борьба с кулацкими тенденциями, соответствующая политика в машинных товариществах и пр.)… из того, что наряду с временным развитием сбытовой кооперации необходимо в настоящее время оказывать большую поддержку всем жизнеспособным формам производственного кооперирования…». Вместе с тем в резолюции по политическому отчету ЦК указывалось на необходимость поставить «в качестве первоочередной задачи… постепенный переход распыленных крестьянских хозяйств на рельсы крупного производства… всемерно поддерживая и поощряя ростки обобществления сельскохозяйственного труда»^[1061].

Что касается судьбы зажиточных слоев деревни, то она была как раз решена довольно однозначно и бескомпромиссно. Резолюция «О работе в деревне» характеризует процессы развития сельского хозяйства, рассматриваемые с социально-классовой точки зрения как непримиримую борьбу социалистических и капиталистических тенденций. Концептуальное направление борьбы определено недвусмысленно: «Пользуясь всей мощью хозяйственных органов и по-прежнему опираясь на бедняцко-середняцкие массы крестьянства развивать дальше наступление на кулачество и принять ряд мер, ограничивающих развитие капитализма в деревне и ведущих крестьянское хозяйство по направлению к социализму»^[1062].

Следовательно, несмотря на известные противоречия, XV съезд в конечном счете выработал единую политику советского руководства по отношению к сельскому хозяйству — курс на упразднение индивидуального товарного хозяйства и на коллективизацию.

После съезда был принят целый ряд постановлений, призванных стимулировать коллективное земледелие, ограничить развитие единоличных, в первую очередь зажиточных хозяйств, оказывая материальную поддержку бедняцким слоям. Согласно постановлению правительства «О мероприятиях по хозяйственной помощи деревенской бедноте» от 7 сентября 1928 года^[1063], из общей суммы сельхозкредита на долю бедняцких хозяйств в 1928–1929 годах выделялось не менее 40 %, причем половина этих средств шла в фонд кооперирования бедноты и т. д.

Исходя из решений XV съезда на различных уровнях исполнительной власти были созданы отделы по работе в деревне^[1064]. В обращении ЦК ВКП(б) от 15 мая 1928 года «Основные задачи отделов по работе в деревне» определялись главные направления их работы: повышение производительности труда и стимулирование коллективного хозяйствования^[1065]. Но пока это были только слова.

«Налоговая весна» 1925 года, в течение которой произошло заметное снижение обложения зажиточных и некоторых категорий среднего крестьянства»^[1066] сменилась устойчивой тенденцией снижения процента дохода по единому сельскохозяйственному налогу на бедняцкое хозяйство, стабильностью изъятия у маломощных середняков, при одновременном асимметричном росте изъятий у середняцких и, особенно у зажиточных хозяйств^[1067]. Однако в первое полугодие 1927 года было доставлено гораздо меньше зерна, чем в 1926 году. И это при том. что урожайность в 1927 году была ниже только на 6 %, чем в предыдущем году, то есть колебалась в пределах допустимых показателей^[1068].

Государственные и кооперативные лавки все больше пустели или заполнялись не пользующимся спросом товаром. Какие-,либо поступления дефицитных продуктов неизбежно перекочевывали в руки частных торговцев и спекулянтов, которые в условиях постоянных нехваток товаров неимоверно «вздували» цены. К общему ухудшению обстановки добавились слухи о надвигающейся войне (естественно с Англией), увеличивавшие ажиотажный спрос. В продовольственном снабжении городов наступило резкое ухудшение.

План хлебозаготовок, намеченный на конец октября начало декабря 1927 года, провалился. Вместо 4,58 млн т. заготовленных за соответствующий период прошлого года удалось закупить только 2,4 млн т., то есть почти в два раза меньше. Экспортировать было нечего и закупать промышленное оборудование не на что, так как хлеб составлял главную статью вывоза. Вопрос теперь стоял следующим образом: либо отказаться от взятых высоких темпов индустриализации, либо пойти на какие-то экстраординарные меры. Кризис хлебозаготовок, таким образом, стал тем катализатором, который ускорил и обострил социальные и политические процессы в стране в целом и в деревне — в частности.

«Испытанное средство» — чрезвычайные меры

Когда обозначился хлебный кризис, ЦК ВКП(б) направил на места ряд директив. Первые две из них — от 14 и 24 декабря 1927 года — содержали требования изымать денежные накопления деревни путем максимального ускорения сроков всех платежей крестьянства государству по налогам, страхованию, семенным ссудам, обязательствам кредитной системы^[1069]. Предполагалось также организовать сбор авансов под поступившие промышленные товары и сельскохозяйственные машины, развернуть кампанию по распределению крестьянского займа и сборов кооперативного пая и другие меры. ЦК обязал партийные организации, особенно в важнейших районах хлебозаготовок, сделать заготовительную кампанию центральным звеном всей партийной работы. Цель преследовалась одна — вынудить крестьянство продавать хлеб государству^[1070].

Поскольку эффект оказался недостаточным, 6 января 1928 года ЦК направил на места совершенно исключительную как по своему тону, так и по содержанию и требованиям директиву, которая заканчивалась угрозой в адрес руководителей партийных организаций вплоть до привлечения их к уголовной ответственности^[1071]. Одновременно в основные хлебозаготовительные районы были направлены особоуполномоченные СНК СССР и СНК РСФСР.

Меры, осуществлявшиеся в соответствии с директивой ЦК ВКП(б), представляли собой систему административных действий, призванных решить две основные задачи: во-первых, изъять у крестьян деньги, оставшиеся после уплаты налоговых платежей, и тем самым вынудить их увеличить продажу хлеба плановым производителям для получения средств на неотложные нужды. Во-вторых, конфисковать излишки хлеба у крестьян, имевших большие запасы.

Первая задача решалась выпуском займа укрепления крестьянского хозяйства и применением закона о самообложении крестьянского населения. На практике облигации займа распространялись принудительно, в первую очередь среди зажиточных крестьян. Самообложение крестьян в форме сбора средств на удовлетворение культурно-хозяйственных нужд деревни существовало давно, но с начала 1928 года оно стало использоваться как метод принудительного изъятия денег, главным образом, у зажиточных хозяев, поскольку распределение самообложения между крестьянами происходило по классовому принципу.

Для решения второй задачи была использована статья 107 уголовного кодекса РСФСР (и аналогичная ей статья 127 УК Украины), которая предусматривала лишение свободы сроком до трех лет с полной или частичной конфискацией имущества за «злостное повышение цен на товары путем скупки, сокрытия или невыпуска таковых на рынок». Зажиточных крестьян обвиняли в спекуляции за то, что они задержали городам поставку хлеба.

В ряде губерний дело не обошлось и без личной инициативы властей. Так, Сибкрайком в январе 1928 года постановил дела по статье 107 УК расследовать в 24 часа, рассматривать их выездными сессиями судов в течение трех суток без участия защиты в процессе. Все эти решения шли в разрез с нормами действовавшего Уголовно-процессуального кодекса РСФСР. На том же заседании были намечены основные положения совместного циркуляра краевого суда, краевого прокурора и полномоченного представителя ОГПУ, принятого 19 января 1928 года и утвержденного «тройкой». Пункты 5-й и 11-й этого циркуляра запрещали народным судам выносить оправдательные или условные приговоры по делам, предусмотренным статьей 107 УК, а окружным судам — смягчать их или удовлетворять кассационные жалобы^[1072].

Директива ЦК ВКП(б) от 13 февраля 1928 года предусматривала, что статья 107 должна применяться к тем хозяйствам, у которых товарные излишки превышали 2000 пудов. Это были действительно крупные хозяйства, но их в большинстве районов было крайне мало, и вскоре местные партийные органы стали обращаться в центр, в ЦК, с просьбой снизить для их региона эту цифру. Нередко, не дожидаясь разрешения, они применяли статью 107 к средним хозяйствам. 8 марта 1928 года Наркомат юстиции выпустил циркуляр, в котором указывалось, что цифра 2000 пудов, установленная для Сибири, не является обязательной для других областей и губерний и может на местах снижаться. Этот циркуляр находился в явном противоречии с директивой ЦК, в которой никаких оговорок о том, что цифра 2000 пудов относится только к Сибири, не было. Получив циркуляр Пензенский губком запросил ЦК, согласован ли циркуляр Наркомюста с ЦК. Как констатировал секретарь губкома, «ответа мы не получили»^[1073].

Чрезвычайные меры и в установленных ЦК рамках были весьма жестоки. Практика же далеко выходила за эти рамки: 107-я статья УК РСФСР применялась к хозяйствам, имевшим излишки менее 800 пудов, причем зачастую конфисковались не только хлебопродукты, но и сельскохозяйственные машины, т. е. подрывалась производственная база хозяйства. Нередки были случаи конфискации без всякого судебного применения статьи 107, посредством произвола и насилия.

На Украине для обоснования конфискаций применяли закон о наказании за неправильное хранение зерна и порчу его вредителями, чем открывали новые возможности для произвола. Об этом свидетельствуют строки из постановления Политбюро ЦК КПУ от 5 февраля 1928 года: «Проводя твердо в жизнь закон о порядке хранения зерна и борьбе с вредителями, в то же время не допускать никаких извращений в проведении соответствующих мероприятий, как, например, искусственное подсыпание долгоносиков при осмотре амбаров и т. п.»^[1074].

Несмотря на очевидное повышение налогообложения на зажиточные хозяйства в 1927/28 бюджетный год, июльский 1928 года пленум ЦК ВКП(б) указал на «низкий налог для имущих слоев деревни» как один из недостатков планирования и одну из причин невыполнения плана заготовок^[1075]. Это положение нашло свое отражение и в законе о едином сельскохозяйственном налоге на 1928/29 год и введении индивидуального налогообложения зажиточных слоев деревни в целях усиления их обложения^[1076]. Секретарь Северо-Кавказского крайкома А. А. Андреев отметил на ноябрьском 1928 года пленуме ЦК ВКП(б), что на Северном Кавказе 1,6 % высшей группы крестьянских хозяйств заплатили 91 % суммы повышения налогов в 1928 году^[1077].

При новой системе налогов выгоднее было вести нетоварное хозяйство. Налоговое законодательство было составлено таким образом, что уже посев шестой десятины в хозяйстве вел к увеличению налогов на 50 %, а то и на 100 %^[1078]. В этих условиях усилились семейные разделы крестьянских хозяйств. Например в Северо-Двинской губернии всего за два года — с 1927 по 1928 год — количество хозяйств увеличилось на 735 единиц, а в Коми области — соответственно — на 532. Об этом говорилось и в докладе Северо-Кавказского крайкома, составленном по вопросу об едином сельскохозяйственном налоге к ноябрьскому (1928 года) пленуму ЦК ВКП(б): «Новая система обложения по единому сельхозналогу вызвала сильное дробление середняцких хозяйств»^[1079]. За счет дробления происходило увеличение хозяйств в потребляющей полосе, как, например, в указанных Северо-Двинской губернии, Коми области, и свертывание товарных хозяйств в производящих районах: в Вологодской губернии количество хозяйств уменьшилось на 1810 единиц^[1080].

К проведению заготовок были привлечены органы ОГПУ и милиции. На село было командировано огромное количество партийных и советских работников из городов. Так, за январь — март 1928 года было мобилизовано 3580 ответственных работников губернского и окружного масштаба и 26 тысяч уездных, районных и волостных работников^[1081]. Они получали право отменять решения местных органов. Уполномоченные ходили по деревенским дворам, требуя сдачи излишков хлеба и отбирая у крестьян расписки в том, что они привезут зерно. Для того, чтобы создать внутри крестьян опору, облегчить проведение чрезвычайных мер, использовался прием из арсенала военного коммунизма — 25 % конфискованного хлеба передавалось беднякам в порядке долгосрочного кредита.

Борьба с кулаком — ограничение товарного хозяйства

Чрезвычайные меры позволили значительно увеличить плановые хлебозаготовки, особенно в 1 квартале 1928 года, когда хлеба было заготовлено на 75,6 % больше, чем в предыдущем квартале, в том числе в январе заготовки выросли на 84,4 % по сравнению с декабрем 1927 года и в феврале на 46,4 % по сравнению с январем^[1082]. Однако этот успех был достигнут дорогой ценой. Резко ухудшилось отношение крестьян к Советской власти, появились антисоветские листовки, участились теракты против представителей власти. Крестьяне стали отказываться от аренды земли, продавали сельскохозяйственную технику, сокращали свои посевы. После пяти лет расширения площадей зерновых они с 97,2 млн га в 1927 году уменьшились до 94, 7 млн га в 1928 году — и составили лишь 92,2 % посевных площадей^[1083].

Стремясь предотвратить общее сокращение посевных площадей СНК СССР принял в в конце февраля 1928 года постановление о мерах по расширению яровых посевов. Для того, чтобы его выполнить, местные органы прибегли к новому витку административных мер. Так, была использована статья Земельного кодекса, которая предоставляла право земельным комиссиям отбирать земли на срок севооборота в том случае, если она беспричинно пустует. Зажиточных крестьян, имевших рабочий скот и сельскохозяйственные машины, обязывали обрабатывать землю тех малообеспеченных крестьян, которые не имели тягловой силы. Соответствующие договоры заключались через комитеты крестьянской взаимопомощи, которые должны были гарантировать оплату за произведенную работу. Однако впоследствии эти комитеты отказались от платы, а сами бедняки не имели средств. Зажиточные крестьяне оказались обманутыми и, когда в следующую посевную кампанию их пытались снова обязать проделать ту же работу, они категорически отказались.

Проходивший с 6 по 11 апреля 1928 года пленум ЦК ВКП(б) постановил, что «по мере ликвидации затруднений в хлебозаготовках должна отпасть та часть мероприятий партии, которая имела экстраординарный характер»^[1084]. Вместе с тем пленум ЦК поставил задачу выполнить годовой план хлебозаготовок, для чего требовалось заготовить в апреле-июне значительно больше, чем за соответствующий период предыдущих лет.

Ко всему прочему, из-за тяжелых метеорологических условий погибла значительная часть озимых посевов. Особенно тяжело пострадали районы товарного зернового хозяйства — Украина и Северный Кавказ. В ряде районов Украины погибло более 75 % озимых посевов. В таких условиях обещание отменить чрезвычайные меры и требование выполнить годовой план оказались несовместимыми. Надо было что-то выбирать, и большевистское руководство пошло на рискованное ограничение прав и интересов зажиточного крестьянства.

Нэповский период с его частичным допущением частнокапиталистических элементов и отношений в экономической и социальной жизни, вновь и вновь выдвигал на повестку дня проблему выявления признаков кулацких хозяйств и характер социального расслоения деревни. Надо полагать, что по мере подготовки года «Великого перелома» большевики все менее нуждались в выработке каких-либо объективных критериев. К тому же вся политика советского государства в деревне вела к тому, что данный слой уже вряд ли мог рассматриваться в качестве «класса, как экономической категории». В результате, к кулачеству стали причислять хозяев, имеющих в среднем две лошади, одного вола, четыре коровы, молотилку (в различных вариациях).

Отсюда вытекала и неопределенность в оценках в среде самого крестьянства. Эта тенденция наглядно прослеживается, например, при анализе информационных сводок ОГПУ о настроениях крестьян Саратовской губернии. Так, на собрании партийцев в селе Трахнистово Кузнецкого района говорили, что особую работу «среди бедноты вести не следует, потому что у нас в селе кулаков нет. Мы выдумываем кулака». В Петровском уезде на сессии волостного исполкома не без подвоха один из крестьяне вопрошал, обращаясь к президиуму: «Мы хотим узнать, кто в деревне кулак, я его никак не найду. У нас один зажиточный крестьянин дал бедняку 50 пудов хлеба по 1 рублю, он его немного придержал и продал по 1 руб. 50 коп. Кто же теперь из них теперь является кулаком… В деревне кулака нет»^[1085].

Информационный отдел ЦК ВКП(б), квалифицируя подобного рода высказывания, как чисто кулацкие происки, тем не менее отмечал широкое распространение среди крестьянства тезиса, что «царское правительство держалось на обострении национальной розни, а советская власть на обострении классовых сил в деревне. Крестьян нужно делить не на кулаков, середняков и бедноту, а на тружеников — кулаков и середняков, и лодырей — бедноту…»^[1086].

Размытость официальных признаков социально-экономической градации хозяйств давала возможность отнесения к ним практически любого крестьянского двора, так или иначе втянутого в рыночные отношения. По мере же подготовки «ликвидации кулачества как класса» на первое и самое значимое место при определении категории кулачества выдвигались оценки социально-политического характера, что имело место в комбедовский период^[1087].

В пределах идеологических приоритетов и социально-классовых координат советской политической системы понятие «кулак» приобретало не просто антисоветский, но и вообще антиобщественный смысл. Для борьбы с кулаком предполагалось задействовать всю мощь государственных мер экономического, политического, правового и идеологического характера. Нагнетание страстей привело к открытому насилию в отношении зажиточных слоев деревни. Это проявилось в конкретной деятельности партийных и государственных структур в налоговой и финансовой сфере.

Политика эта носила запретительный характер, сковывала производство, искусственно создавала ситуацию аграрного кризиса и трудностей в хлебозаготовках, что, в свою очередь, являлось одним из объективных катализаторов перехода к сплошной коллективизации. Обозначенные тенденции социальной направленности получат дальнейшее развитие и качественно новый уровень в 1929 году, в ходе непосредственного развертывания сплошной коллективизации крестьянских хозяйств. Не случайно характеризуя классовый принцип сельскохозяйственного налога на 1928/29 год, М. И. Калинин подчеркивал, что он «является в наших руках одним из важнейших инструментов для изменения социально-экономической структуры крестьянского хозяйства: мы облагаем верхушку по принципу подоходной прогрессии… Ослабляя верхушечную часть деревни, мы поддерживаем и поднимаем крестьянские низы»^[1088].

Экономическому ограничению и вытеснению кулачества служило и самообложение крестьянских хозяйств. В 1928 году ЦИК и СНК СССР утвердили новое положение о самообложении населения «для удовлетворения имеющих общественное значение местных культурных и хозяйственных потребностей…» Самообложение допускалось не иначе как по постановлению общих собраний (сходов) граждан, и общий его размер не должен был превышать в течение бюджетного года 25 % общей суммы единого сельскохозяйственного налога и государственного подоходного налога.

В целях «ограничения эксплуататорских устремлений кулачества» 18 июля того же года ЦИК и СНК СССР установили предельный срок аренды земли — не свыше шести лет. В тех случаях, когда хозяйства сами не обрабатывали предоставленной им земли, несмотря на оказываемую им помощь, а систематически сдавали ее в аренду, местные органы власти могли сокращать указанный предельный срок до трех лет. Если и после этого хозяйство не могло приступить к самостоятельному использованию земли, то оно лишалось права пользования той частью земли, которая сдавалась в аренду^[1089]. Поскольку основными арендаторами земли были зажиточные крестьяне, то это постановление было направленно против них.

В декабре 1928 года был принят закон «Общие начала землепользования и землеустройства». В законе подчеркивалось, что при проведении землеустройства и организации землепользования основной задачей является развитие производительных сил сельского хозяйства, «с обеспечением все большего усиления в нем социалистического строительства»^[1090]. Для достижения этой задачи, согласно новому закону, было необходимо повысить технический уровень сельского хозяйства, кооперировать крестьянство, стимулировать процесс укрепления и развития коллективных и советских хозяйств, принять меры к защите интересов бедняков и батраков в деревне, «к преодолению кулачества». Лицам, лишенным избирательных прав, земля предоставлялась в последнюю очередь.

Специальный раздел закона был посвящен мерам поощрения коллективных и других товарищеских форм землепользования. Закон предусматривал различные льготы и преимущества для коллективных форм хозяйства: льготы по сельхозналогу, кредиту, преимущественное перед единоличными хозяйствами наделение землей, внеочередное землеустройство за счет государства, обеспечение на льготных условиях сельскохозяйственными машинами и орудиями, минеральными удобрениями, семенами, племенным скотом и т. д.

Законом регламентировались и арендные отношения в деревне. Сдача земли в аренду считалась незаконной, если условия аренды являлись кабальными для маломощного крестьянства или если земля сдавалась в аренду «кулацким хозяйствам». Запрещалась субаренда земли передача арендованной земли арендатором другому лицу. Согласно закону о землепользовании и землеустройстве наемный труд в крестьянском хозяйстве допускался как вспомогательный при условии, что трудоспособные члены хозяйства принимают участие в работе хозяйства.

Применение наемного труда должно было регулироваться Кодексом законов о труде, что также ограничивало его применение на практике.

Классово-дифференцированный подход пронизывал и систему государственного страхования в деревне. В аналитической справке орграспреда ЦК ВКП(б) 1928 года «Классовый принцип в советском государственном страховании»^[1091] находим соответствующие данные. На протяжении второй половины 1920-х годов Госстрах целенаправленно выделял 10 % всего начисленного оклада страховых платежей на полное и частичное освобождение бедняцких хозяйств от уплаты страховых взносов. Этой льготой охватывалось примерно 15–16 % всех хозяйств. В абсолютных цифрах фонд льгот составил в 1926–1927 годы 10,4 млн. руб., в 1927–1928 годы — 13,5 млн руб. Суммы, недобираемые при взимании оклада, перелагались на остальных плательщиков при выработке соответствующего тарифа на очередной год. В рамках сельских уездов и волостей они перераспределялись на зажиточных крестьян.

Меры по ограничению и вытеснению кулачества проводились и в области снабжения сельскохозяйственными машинами и инвентарем, что наиболее четко прослеживается на примере приобретения такой сложной техники, как трактор^[1092]. Распоряжением правительства от 24 октября 1927 года «О порядке отчуждения и распределения тракторов» определялось, что частное лицо приобретает трактор только в случаях, если ни государственная, ни кооперативная организация не изъявили желание приобрести таковой^[1093]. Декрет СНК СССР от 15 июня 1928 года «О трактороиспользовании» обязывал соответствующие республиканские и местные органы распределять трактора в первую очередь между крупными колхозами, во вторую — между машинными товариществами и другими крестьянскими объединениями^[1094].

Так, за три года сформировалась техническая политика советского государства в деревне. Суть ее заключалась на только в том, чтобы усилить технические возможности общественного и кооперативных секторов, но и в том, чтобы закрыть доступ к технике частнику, т. е. зажиточному крупному крестьянскому хозяйству.

Народу с этим помощь крестьянству, оказываемая через систему машинопрокатных и зерноочистительных пунктов, также рассматривалась в качестве мер по ослаблению влияния кулачества. Создаваемые объединения крестьянских хозяйств, в том числе и колхозы, не имели возможности взять на себя расходы, связанные с приобретением, содержанием и ремонтном сложных сельскохозяйственных машин. Поэтому в стране создавалась сеть прокатных пунктов, тракторных колонн, а затем и машинно-тракторных станций (МТС). Деятельность всех этих производственных структур на селе рассматривалась не только с точки зрения повышения уровня механизации сельскохозяйственного производства, но и как мера вытеснения кулачества. В документах XV съезда партии указывалось «усилить борьбу за освобождение маломощных безинвентарных крестьянских хозяйств из под зависимости от кулацких элементов… для чего развернуть… широкую сеть прокатных пунктов»^[1095].

Организация государственно-кооперативного проката сельхозмашин началась с первых лет Советской власти. К 1927 году на территории РСФСР действовали 7300 прокатных и 14 450 зерноочистительных пунктов, предоставлявших исключительно неимущим слоям крестьянства на льготных условиях разнообразные орудия и машины^[1096]. Техническая политика Советской власти в деревне шла вразрез с объективными условиями. Наиболее подготовленными к восприятию технических новаций, использованию техники в производстве была зажиточная часть крестьянства. И именно она отстранялась от участия в этом сложном и ответственном для общества процессе. Огромные социально-экономические потери от такой политики было невозможно компенсировать никакими организационными преобразованиями.

Классово-направленная система мероприятий в экономической сфере дополнялась комплексом мер гражданского характера по отношению к различным слоям деревни, на чем изначально строилось советское законодательство. «Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа», вошедшая в качестве составной части в первую советскую Конституцию 1918 года, ставила своей основной задачей «уничтожение всякой эксплуатации человека человеком, полное устранение деления общества на классы, беспощадное подавление эксплуататоров и установление социальной организации».

Дискриминационная политика в отношении зажиточных слоев деревни осуществлялась на двух уровнях: первый — в виде открытого нарушения избирательных прав человека, второй — в виде игнорирования определенных социальных групп в процессе организации общественно-политической жизни деревни. В соответствии с Конституцией правовые нормы по лишению избирательных прав находили отражение в инструкциях о порядке выборов в Советы. Благодаря инструкциям на протяжении новой экономической политики обеспечивался необходимый для прочности власти в советских выборных органах социальный состав — батрачество, бедняки и маломощные середняки. К концу 1920-х годов эта тенденция усилилась при одновременном расширении крута лишенцев.

Этому способствовала и новая избирательная инструкция, которая значительно расширяла круг лиц, лишенных права участвовать в выборах Советов. В частности, лишались избирательных прав все «бывшие»: служащие и агенты полиции, жандармерии и охраны, белые офицеры и т. п. В результате, в начале 1928 года только в сельской местности не получили избирательных прав 3,6 % лиц, достигших совершеннолетия (около 2 млн человек)^[1097].

Резкое увеличение числа лишенцев вызвало поток жалоб населения в местные и центральные органы власти и печати. Так редакция «Крестьянской газеты» регулярно направляла в Народный комиссариат земледелия подборку соответственных жалоб крестьян. Среди наиболее характерных жалоб о причинах лишения избирательных прав можно выделить следующие: хождение в отхожие промыслы, посещение церкви, служба в милиции при Временном правительстве, случаи использования наемного труда в хозяйстве и т. п.^[1098]

Как показывают материалы, большинство такого рода жалоб и заявлений в этот период оставались без движения, складывались «под сукно» или дело завершалось формальной отпиской. Никакого существенного влияния на общую политическую линию они не оказали, да и не могли оказать. Лица же восстанавливаемые в правах всеми правдами и неправдами, не получали долговременных гарантий.

В январе 1928 года по указанию ЦИК СССР Центризбирком по выборам Советов направил на места директиву о необходимости увеличения прослойки батрачества в составе сельских и волостных советов, подчеркнув при этом, что виновных в воспрепятствовании этому надлежит «привлекать к уголовной ответственности»^[1099].

Тяготы сельского быта

Нажим на крестьянство во втором квартале 1928 года еще больше усилился, причем он распространялся на основные массы крестьянства — середняков и бедняков, а не только на зажиточных, у которых уже в первом квартале 1928 года была изъята основная часть хлебных излишков. На это обращал особое внимание, например, секретарь Роменского окружного комитета партии, который писал 16 апреля 1928 года в ЦК ВКП(б) и ЦК КПУ: «Апрельское задание для нашего округа выполнять придется лишь при условии жесткого нажима не только на кулацкие слои, но и на все середняцкие элементы, имеющие возможные запасы, что касается товарного запаса хлеба у крестьянства, наш вывод такой, что они почти исчерпаны в округе, и выполнение апрельского плана должно проходить за счет имеющихся крестьянских страховых запасов. Это и будет составлять особую трудность хлебозаготовок. Отсюда мы считаем необходимым подчеркнуть возможное резкое ухудшение политического настроения крестьянства, в частности его середняцкой части, а также оживление контрреволюционных элементов и их деятельности. Приступая с решительным нажимом к выполнению директивы ЦК, мы считаем необходимым осветить не только трудности этой работы, но и возможные неблагоприятные политические результаты»^[1100].

Органы ОГПУ по указке партийных органов расширили круг репрессий против недовольных крестьян. На селе проводились операции по изъятию «контрреволюционных» элементов. Такими же мерами удалось увеличить заготовки по сравнению с апрелем на 22,7 % зерновых и на 50 % маслосемян соответственно, но в целом за квартал зерновых и маслосемян было заготовлено 60 млн пудов вместо 100 млн, которые требовались для выполнения годового плана. «Довесок» за завершающий квартал хлебозаготовительной кампании составил менее 10 % от заготовок, предыдущих кварталов и никак не мог оправдать то ухудшение отношения крестьян к Советской власти, которое произошло в эти месяцы.

Крестьянские хозяйства, не только зажиточные, но и середняцкие, потеряв стимул к развитию производства, стали его свертывать. Особенно болезненно шел этот процесс в районах товарного зернового хозяйства. Например, на Северном Кавказе посевные площади осенью 1928 года уменьшились даже по официальным данным ЦСУ на 18 %^[1101], а по оценке Госплана РСФСР не меньше чем на 31 %^[1102].

Осенью 1928 года председатель организационно-планового бюро Госплана РСФСР П. Парфенов подробно ознакомился с положением дел на Северном Кавказе и 22 ноября того же года направил в ЦК докладную записку, в которой изложил свои впечатления и нарисовал яркую картину тягот сельского быта.

Парфенов сообщал об уменьшении (и о потере!) интереса крестьян к повышению культуры сельскохозяйственного производства после лишения избирательных прав многих «крестьян-культурников» в начале 1927 года. «Агрономы отмечают, что за последние два года к ним совершенно никто не обращался с вопросами производственного значения». Те же крестьяне, которые, например, вырастили довольно приличный урожай при внедрении агрономических новшеств, согласно с принятым в апреле 1928 года новым положением о сельскохозяйственном налоге были обложены в индивидуальном порядке, а не по общим ставкам. Для них налог возрастал сразу в несколько раз. Тысячи крестьянских хозяйств были окулачены, а потом разорены «только за то, что они завели себе машины, хороших жеребцов и племенных коров, дома покрыли железом, мыли полы и ели на тарелках». Суммируя подобные факты, Парфенов делал далеко идущие вывод: «Как можно всерьез требовать сейчас от мужика, чтобы он культурно вел хозяйство, культурно обрабатывал землю, культурно ухаживал за скотом и за жильем, когда каждый грамотный (да и не только грамотный) мужик знает тысячи конкретных фактов, режущих глаза и нервы, которые утверждают его в обратном, что этим теперь заниматься весьма рискованно: запишут в кулаки, поставят вне закона, выгонят детей из школы»^[1103].

Усиление социального напряжения в сельской местности привело к обострению криминогенной обстановки. Как писал все тот же Парфенов, «после 5-ти часов вечера, когда стемнеет, на улицу показываться не рекомендуется, особенно приезжему человеку или человеку с портфелем, вас закидают грязью, изобьют палками, а портфель могут отнять». Подобная реакция была связана с тем, что крестьяне именно в чужих людях, особенно начальственного типа, усматривали виновников всех своих несчастий. В ходе чрезвычайных мер пришлось заменить большинство представителей станичных советов работниками, присланными из других регионов, которые не имели родственников, соседей или дружеских отношений с местным населением, мешавшим осуществлять реквизиции.

Чрезвычайщина по отношению к деревне постепенно трансформировалась в повседневную норму в отношениях между крестьянством и государством по всем вертикалям и горизонталям партийно-советской организации. Отрепетированная в период хлебозаготовок 1927–1928 годов система репрессивных мероприятий получила в дальнейшем свое логическое продолжение. Речь шла именно о системе мер, так как в процессе хлебозаготовок находили свое отражение и возрождение методы продразверстки, полное попрание прав граждан, вносился раскол между слоями крестьянства. Чрезвычайные меры подорвали основы механизма нэпа. Использовать их для того, чтобы преодолеть кризис хлебозаготовок, означало применить средство, которое обладало побочным действием, и от которого больше вреда, чем от самой болезни.

В деревне крепли представления о возвращении к политике военного коммунизма и продразверстки. О социальных тенденциях в среде крестьян на всем протяжении нэпа, и особенно в условиях обострения политической обстановки конца 1920-х годов можно судить на основе анализа первичного информационного материала — писем, хранящихся в фондах «Крестьянской газеты»^[1104]. Здесь выделяются несколько наиболее важных тем, которые превалировали в большинстве писем. Это и взаимоотношения с городом, оценка Советской власти и большевистской партии, проблемы налоговой политики и цен на промышленные товары, землеустроительные кампании, оценка кулачества и разбалансировка отношений между различными социальными слоями в деревне и т. п.

Обращает на себя внимание то, что настроения крестьян в первую очередь выражались в их отношении непосредственно к Советской власти. Именно характеристики различных уровней власти являлись ведущими темами в крестьянских письмах. Причем, если в середине 1920-х годов преобладали письма о сельских советах и исполкомах и о конкретных представителях власти — должностных лицах, то в последующие годы подобная персонификация уступает место оценкам Советской власти как таковой. В 1928 году этому посвящалась большая половина писем.

То или иное отношение крестьян к власти главным образом основывалось на их восприятии текущих событий и сложившейся политической и социально-экономической ситуации в целом. Что же в первую очередь волновало крестьян?

Если в 1924 году их прежде всего занимали вопросы кооперативной торговли и деятельность комитетов взаимопомощи, а далее шли, как правило, однопорядковые сентенции о партии и о положении социальных слоев в деревне, то с 1925 года в крестьянских письмах неожиданно выходит на первый план вопрос о налогообложении. Все интересы сельского населения сосредотачиваются вокруг экономических отношений между деревней и властью, преломляющихся через налоговую политику, сравнения собственной и городской жизни и, как результат, взглядов на союз с рабочим классом. Именно эта тематика звучала рефреном в большинстве писем второй половины 1920-х годов. Характер отношений с властями и с городом, наконец, между различными слоями внутри самого крестьянства — в основе всего этого лежала тема налогов, оценки их величины и справедливости. И несмотря на небольшие колебания, эта тенденция в крестьянских письмах была центральной на протяжении всего заключительного периода нэпа.

Любопытна динамика и относительно нейтральных по содержанию тем, таких, как например «темнота деревни». Для селян характерно было непременное упоминание этих проблем, хотя по объему такой тематики в письмах серьезных скачков от года к году не наблюдалось. Так, различия в ценах на промышленную и сельскохозяйственную продукцию постоянно будоражили головы крестьян. Но, по сути, для деревенского жителя «ножницы» цен оставались хоть и важной, но производной, второплановой проблемой наряду с другой, более очевидной — налогообложением крестьянского хозяйства и несопоставимостью уровня жизни в городе по сравнению с селом.

Аналогичная ситуация была характерна и для оценки самими крестьянами успехов в деле просвещения. В начале многих писем встречаются ссылки крестьян на деревенскую «темноту», свою «сермяжность», «некультурность» и проч. «Я темный крестьянин», «пишу вам из медвежьего угла», — традиционные речевые обороты тех лет. Но, подчеркивая свое невежество, селяне, как правило, избегали объяснять причины такого положения: «темны от голода и холода»; «деревня политически развивается, но все просвещение, больницы, театры по-прежнему только в центре: обидно»; «средств тратят много, а неграмотность все та же»; «налоги платим, а культурных улучшений в деревне нет»; «попробуй выучись — это легче в городе». Иными словами, проблемы развития просвещения и культуры напрямую связывались с экономической ситуацией.

Конечно, было бы несправедливым не упомянуть и тот факт, что письма все же содержали и свидетельства о заметных культурных улучшениях на селе. Крестьяне сообщали и о строительстве школ, и о работе изб-читален, и об усовершенствовании сельскохозяйственных машин и инвентаря. Элементарное просвещение деревни шло, но вместе с ним росло и ощущение в деревенской среде собственной неграмотности и темноты^[1105]. С ростом знаний приходило понимание их ограниченности и недостаточности.

Тематика крестьянских обращений свидетельствовала, что с каждым годом в деревенском мировоззрении происходили медленные и постепенные изменения в направлении пересмотра своих прежних оценок центрального правительства и в целом Советской власти. В 1927 году критика и отрицательные характеристики центральной власти возобладали над ее поддержкой и над одобрением ее политики. Более чем 30 % крестьян высказывали недовольство Советской властью и 25 % — сообщали о ее поддержке. То же соотношение, в котором негативные взгляды превалировали, наблюдалось и в оценках деятельностикоммунистической партии.

Позитивные оценки крестьянами Советской власти можно обнаружить лишь в поздравлениях старых большевиков в связи с очередной годовщиной революции, в обращениях к руководству «крепче держать руль», в констатации, что «рабоче-крестьянская власть единственно правильная», в уверениях вечной любви к «свободной Советской власти», которая дала народу право голоса, всячески заботится о нем. Но это славословие все больше тонуло в потоке диаметрально противоположных писем, тематика которых варьировалась от конструктивной критики до откровенной ругани Советской власти. Авторов этих писем не стоит разделять по их социальному положению, так как вряд ли представляется возможным определить, кто был более откровенен в своих рассуждениях — бедняк, зажиточный или средний крестьянин. Недовольство охватило все слои деревни. Вот, к примеру, коллективное письмо от ста крестьян-бедняков: «Коммунисты и комиссары, вы все забыли 1917 г. Сидите на теплых местах, паразиты, пьете нашу кровь… Пусть мы сгинем за правду, но вас обманщиков народа сотрем. Головотяпы — сбили Россию с панталыку и гоните беднейшее население в тюрьмы… Вы старых революционеров променяли на спецов и буржуазию»^[1106].

Причины для недовольства крестьян были самыми различными, но все чаще они, особенно в 1927–1928 годах ассоциировались с властью. Причем часть читателей все еще пребывала в раздумьях: неужели власть не видит, что происходит? Многие выражали свой гнев более решительно: когда свергали царя, то обещали свободу, равенство, землю, а теперь и овец записали в налог. Неужели мы должны добиваться земли и равенства с вилами и топорами?^[1107].

Наиболее удивительное и поразительное — это то, что критикуя власть имущих, крестьяне указывали в качестве первопричин ошибок несоблюдение заветов Ленина. Последний оставался для многих крестьян почти идеалом, неким фетишем. Один крестьянин даже сравнил его с Иисусом Христом, называя его, без тени сомнения, вторым Спасителем^[1108]. Другой селянин рассуждал примерно так: «Наши вожди стали изменять тов. Ленину, ибо товарищ Ленин завещал самый главный вопрос: не притесняйте трудящий народ, ибо довольно с них кожу драли самодержавные цари… И нас сейчас притесняют к тому самому как и царь притеснял»^[1109].

Обобщив крестьянские высказывания, можно схематически представить логическую парадигму следующим образом: большая часть крестьянства по-прежнему жила в крайней нужде («разуты и раздеты», «пухнем с голода», «хуже, чем при крепостном праве», «с голоду хоть бери наган и иди на дорогу»), причины которой крылись и в налогах, и в «неправильно установленных ценах», и в природной хитрости русского мужика, стремящегося выдать себя за наиболее униженного и оскорбленного («глядишь, кто-нибудь и поможет»). Налоги же вызывали крестьянское недовольство не только по отношению к местным властям как к конкретным налогосборщикам, но и к Советской власти в целом, у которой слово не согласуется с делом, а цены — зависть и ненависть к городу, который, с одной стороны, эксплуатировал деревню с помощью «ножниц» цен, а с другой — обеспечивал горожанам совершенно иные условия быта. И восьмичасовой рабочий день, и оплата труда, и отсутствие налогового гнета, и близость очагов культуры, образования и медицины, и многое другое, — все это воспринималось крестьянами как закономерный результат дискриминации деревни. «Роскошная» жизнь города была, по мнению крестьян, замешана на деревенском поте, на том, что постоянно обиралось село, за счет которого и создавался городской «рай». Любые заработки в городе были столь несоизмеримы с доходами крестьян, что антагонизм вызывали все представители города.

Именно в 1927 году крестьянство в массе своей стало воспринимать лозунг о союзе с рабочим классом, как фикцию и пропагандистский обман. Если до этого основное недовольство вызывали служащие: «служащие в заплатанных штанах не ходят», «надо уничтожить жалование всем советским служащим» и т. п.^[1110], то в конце 1920-х годов не меньше стало доставаться и рабочим, которые «много получают», «с таким жалованием обеспечены до смерти», «едят хлеб и мясо, а работают восемь часов», «уменьшить ставки рабочим; они получают по 200–300 рублей и т. д.». Крестьянские мечты о равенстве не подтверждались практикой, горожане за меньший и более легкий труд были обеспечены лучше. Поэтому протест деревни был вполне закономерен.

«Я пишу письмо М. И. Калинину, — сообщал один крестьянин, — потому что я читаю газеты и слышу, что Вы тов. Калинин никогда не отказываете ответить на вопрос. Что почему раньше при старом времени, хотя и были капиталисты, получше оплачивали наш труд… Советская власть не забывает в книгах и газетах. Но в самом деле Советская власть забывает и не хочет нас знать, крестьян. Потому что мы работаем за 15 рублей в месяц в деревнях. А в городах работают сколько таких работников, что там, где можно работать одному, то работает два и получают по 65 и больше в месяц… И интересно узнать было бы, сколько получают такие работники как М. И. Калинин и другие. Нельзя им было бы часть своего жалования-то добавить крестьянам?»^[1111].

Подобного рода «советами» центру и жалобами на несправедливость большая часть крестьян и ограничивалось. Но при этой очень прагматичной оценке на окружающую действительность многие из них не забывали делать и соответствующие обобщения. Подчеркнув разницу в ценах между зерном и промышленными товарами, один из крестьян пришел к примечательному выводу: «Нет действительного и практического союза рабочих с крестьянством. Вся советская печать переполнилась разговорами на счет рабоче-крестьянского союза. Но, если сказать истинную правду, это лишь именно одни разговоры»^[1112].

Для крестьян точкой отсчета стали времена правления Николая II. Дореволюционные годы представлялись нередко сельскому населению завидной мечтой. Постоянно упоминалось, что необходимо снизить цены на сахар, соль, керосин, мануфактуру, сапоги, сельскохозяйственные машины «хотя бы до довоенного уровня». Крестьяне напрямую связывали свои проблемы с разорительным для крестьянского хозяйства налогообложением. Колебания в эти годы общей валовой суммы единого сельскохозяйственного налога и даже ее снижение в действительности слабо сказывались на повышении благосостояния крестьянской семьи. У крестьян еще не умерла надежда на то, что дискриминация деревни происходит скорее от неинформированности центра, а не от злого умысла. Именно желанием прояснить ситуацию и было продиктовано множество обращений к органам печати и к власти.

Но в целом этот самообман крестьянства о хорошей Советской власти и плохих исполнителях ее воли на местах рассеивался довольно быстро. Показательно в этом плане достаточно обычное письмо крестьянина-середняка из Тверской губернии: «Товарищи, все постановления власти, что все для улучшения крестьянства являются только лишь льстивые слова для того, чтобы крестьянину нужно улучшить крестьянство, ему нужно более развивать скотоводство и не угнетать налогом, для того чтобы он мог завести лишнюю скотину. Ему необходимо из-за налога сбывать и ту, которая ему самому нужна. Для крестьянства это, товарищи, не есть справедливость. Поскольку мы брали власть в руки и говорили: фабрики и заводы рабочему, а земли крестьянину. Да, верно, землю дали, а налогом задушили. Поэтому, товарищи, поскольку будут такие налоги, то крестьянство откажется ото всей земли и оставит только для своего пропитания^[1113].

В этих неуклюжих строчках речь идет о самом наболевшем, сплетенных воедино экономических и социально-политических факторах, лежавших в основе крестьянского недовольства. Эти причины чаще всего выражались одним словом: несправедливость. Будь-то цены, налоги, условия жизни и оплата труда в городе — все не в пользу деревни. Платившим сельскохозяйственный налог крестьянам казалось что лучше всех устроилась беднота — она была освобождена от налога. Однако сами бедные крестьяне также считали себя обиженными. Многие из них указывали разницу между погорельцами или вдовой с пятью — шестью детьми, с одной стороны, и с люмпенизированными слоями села, пьянствующими и намеренно забрасывающими свое хозяйство, с другой.

Эти маргинальные слои, да так называемые «говоруны» — представители новой власти, — должностные лица из крестьян, те, кто предпочитал портфель плугу, — в действительности испытывали удовлетворение: в отличие от многих других беднейших хозяев, только они и имели гарантии от неуплаты сельхозналога. Налог платили те, кто по формальным признакам должен был быть от него освобожден. Особенно страдали от этого малозажиточные деревни, где власти просто обязаны были выискивать налогоплательщиков.

Бесплодные попытки воздействовать на власть посредством письменных обращений порождали политическую апатию и даже страх перед возможными преследованиями за «челобитье». Не случайно, в посланиях крестьян встречались приписки такого рода: «Говорю так, потому что конституция предоставляет свободу слова». Попадались и более храбрые сообщения: «Мы крестьяне далекой Сибири… хотим спросить центр, правда ли там свобода слова и печати, и свободны ли мы. Мы здесь в уголке видим конфискации, дом заключения свободы и приговоры к расстрелу невинных граждан»^[1114].

Конец 1920-х годов показал так же, что совсем не обязательно бытовые условия зажиточного «крепкого» мужика были лучше, чем у маломощного крестьянина. Обычно зажиточный имел более добротную избу, хороший двор, крепкие хозяйственные постройки, разнообразный инвентарь. Что же касается быта его семьи, то он, как правило, мало в чем отличался от обихода большинства других семей. Отличия заметны были в первую очередь в количестве и качестве одежды, которая в основном не носилась, а хранилась в сундуках, да еще в питании. Главным образом зажиточность сказывалась не на качественных, а на количественных показателях питания. Величина же жилища и его внутреннее убранство имели незначительные различия. И опять же, например, в меблировке они были прежде всего количественными. В этом проявилась одна из особенностей психологии крестьянина. Первоначально он стремился не к качеству необходимых в обиходе вещей, а к количеству. «Обрастание жиром» было связано именно с количественным накоплением. А качественные изменения в быту не были автоматическими и закономерно обусловленными.

Зажиточный крестьянин обладал потенциальными возможностями для лучшей жизни, но отнюдь не обязательно и далеко не в полной мере их реализация осуществлялась. Удавалось это лишь тем, у кого уже сформировались свои потребности и некоторые черты новой иерархии ценностей. Чаще всего ими были безземельно-безлошадные, которые под влиянием города пытались реформировать свой быт. Крестьянин, познавший возможность иного обустройства своего повседневного обихода, всячески стремился достичь этой цели. Именно поэтому большинство экономически маломощных крестьянских семьей или серьезно уступавших по состоятельности зажиточным, но имевших четкие представления о городском быте, достигли в реструктуризации своей жизни много большего, чем относительно богатые крестьянские семьи, не обладавшие знанием повседневной городской жизни.

Конечно не все определял уровень хозяйственности. Наряду со сложившимися внутри крестьянской семьи взглядами об относительно приемлемых условиях жизни не меньшую роль в представлениях селян играла внутридеревенская традиция. И эта последняя была намного сильнее иных факторов, например таких, как хозяйственная самостоятельность семьи. Если мылись в печи, то — вся деревня, независимо от количества зажиточных дворов. Если при умывании поливали себе на руки изо рта воду — то опять же все. И переход от умывания из лохани к мытью под рукомойником оказывался в силу традиции для крестьянина невообразимо тяжелым. Семья скорее покупала гардероб, шкаф или другую «городскую» мебель, нежели копеечный рукомойник.

Качественного изменения в повседневной жизни крестьянства в период нэпа не произошло. В чем действительно наблюдались изменения, так это в том, что повсеместно новая социально-политическая обстановка и связанные с ней новые правовые реалии самым непосредственным образом повлияли, во-первых, на менталитет крестьянки, изменили идеал семейной жизни, пробудили стремление достичь определенного положения в обществе. Во-вторых, правовые изменения повлияли на такую сторону крестьянского быта, как взаимоотношения между поколениями в семье. Молодежь все активнее стремилась изменить свое бытие, пример родителей ее уже не устраивал. Молодое поколение яснее представляло себе даже не то, что оно хочет, а скорее то, с чем оно больше не могло мириться. Крестьяне всегда видели отличия города от деревни, но в условиях новой экономической политики некоторые из них воспринимали эти отличия не как неизбежность, а как то, что следует устранить. И, главное, их привлекала в городе не более высокая культура вообще, а более высокая культура быта.

Признание преимуществ городского быта в новой социально-политической ситуации порождало у части крестьян и новые настроения, стремление во всем следовать за городом, изменить быт деревни, цивилизовать ее. Но сильными еще оставались и другие настроения — нежелание крестьян что-либо менять в жизни, в частности, стремиться к улучшению своего быта. Упрямство одних, отрицание ими достоинств цивилизации вызывало раздражение других, их стремление насильно изменить жизнь деревни. Учитывая все же, что культурный уровень той и другой стороны оставлял желать лучшего, становится понятным, в какие формы могло выливаться это противостояние. В тех конкретно-временных условиях вполне объяснимым выступает стремление как можно быстрее цивилизовать деревню, которое трансформировалось в фактор, оказавшим общественную поддержку государственному курсу на коллективизацию. Подобные настроения, конечно же, влияли на создание в обществе особого психологического настроя, обеспечившего одобрение произошедших вскоре аграрных «реформ».

Настроения в деревенской среде свидетельствуют о кризисе доверия к власти, который выпукло проявился, в частности, в том, что крестьяне избегали участия в общественной жизни, прекрасно понимая (и убедившись), что повлиять на политику властей невозможно. Крестьян было сложно созвать на собрания, но даже если это и удавалось сделать посредством угроз, то через день они уже и не помнили, о чем же шла речь накануне. Подобная пассивность крестьян была и фатально, и субъективно предопределена. Бутафорские выборы должностных лиц, формальность импульсов обратной связи между «низами» и «верхами», внимание первичных звеньев власти только к приказам и прихотям вышестоящих учреждений и к городу — все это определяло обусловленность аполитичности населения деревни. Крестьянская инертность объяснялась и неуклюжими, прямолинейными и откровенно грубыми действиями чиновников: «Когда дело коснется выборов, партийцы тут и скажут, вот того надо выбрать. Хорош он народу — ни хорош, насильно навяжут, кого ни следует… И этим отбили народ от собраний, когда надо собрать, собирают 3 или 4 дня и все-таки не соберут и 20 % всего населения»^[1115].

Оценка таких важных моментов, как продналоговая политика или союз с рабочим классом, в итоге приводила к перемене крестьянского восприятия жизни и окружающего мира. Если раньше основная цель деятельности крестьянина виделась ему в развитии собственного хозяйства и повышении благополучия за счет упорного, изнуряющего труда всей семьи, то теперь для многих селян становится очевидным, что традиционный крестьянский труд не просто не в почете, но он и не может принести благосостояния. Некоторые по бедности и безработице занимались самогоноварением с доходной целью, а кто-то всеми средствами, правдами и неправдами пытался «цивилизоваться», то есть или податься в город, или заполучить какое-нибудь место служащего. Основная же масса крестьян теряя заинтересованность в развитии своего хозяйства, теряла и стимулы к труду.

«Разгул» в последние годы новой экономической политики инициативы по выжиманию налогов из деревни приводили к подрыву даже ближайших прозаических целей сельскохозяйственной деятельности. Отдача от крестьянского труда не приравнивалась затраченному поту по причине хронических изъятий средств из хозяйства, с одной стороны, а с другой — гарантии обеспечения со стороны властей существования слоя социальных иждивенцев, лишали многих в деревне всякого желания трудиться. Крестьяне в этих условиях усиленно искали иной «modus vivendi». Идеи о том, что необходимо «сделать крестьян как рабочих»^[1116], получили в сельской местности большую поддержку. Они была созвучны и давнишней крестьянской традиции: земля — божья, она не может быть чьей-то частной собственностью, она — собственность тех, кто на ней работает. Поэтому тотальное огосударствление земли не только не вызывало протеста, а, наоборот, приветствовалось. В этом виделось приближение социализма. Хотя само это понятие в крестьянской среде трактовалось весьма своеобразно^[1117].

В зажиточной среде бытовало убеждение, что социализм «противен деревне», это основа для роста дармоедов и, что «прежде чем начинать строительство, надо широко обсудить, нужен ли нам социализм». Другие, напротив, считали, что «крестьянам станет хорошо при социализме», ибо социализм — «это когда люди не будут иметь ничего собственного, когда будут жить такой жизнью как муравьи, то есть общей, дружной»^[1118].

И надо признать, что практика конца 1920-х годов в деревне подталкивала крестьян к принятию именно последней точки зрения. Хозяйственные реалии деревни подогревали в крестьянской среде на бытовом уровне такие настроения, которые являлись психологическими предпосылками отказа от нэпа. Многие крестьяне «созрели» для качественного изменения своей жизни. «Чем так жить, лучше устроить социализм. Я бы пожертвовал свое состояние с условием, чтобы быть обеспеченному жалованием и правами среднего служащего». И с каждым годом эти ощущения крепли. Крестьяне заговорили в точности как в 1920 году — во время тотальной конфискационной продразверстки: «Так возьмите всю землю в казну и платите как рабочему. А крестьянин будет обрабатывать. И вы берите себе хлеб, и мы будем покупать. И все равны будем как рабочий, так и крестьянин. Тогда не будет никому обидно»^[1119].

Если сравнивать с предшествующим периодом военного коммунизма, когда крестьяне были доведены почти до полного разорения, то нэп, действительно — особенно в первые годы — дал возможность снять социальную напряженность в деревне, позволил воспрянуть крестьянству духом, начать развивать свое хозяйство по пути повышения товарности и выхода из полунатурального состояния. Однако эволюция нэпа в конфискационную политику протекала очень динамично. Конкретные действия властей почти сразу стали вызывать недовольство всех слоев деревни. Для большей части крестьян причиной тому явилось усиленное налогообложение, формы и методы его проведения. Беднейшее же население, освобожденное от налогов, но воспринимавшее новый курс, как предательство прежних идеалов, переориентацию власти на союз с зажиточными, постоянно оставалось недовольным своим положением^[1120].

На протяжении этих лет происходит психологическая переориентация крестьянина. Внутренне он уже был готов изменить существующий порядок, но, настроенный на конформизм, он искал этих изменений в рамках сложившихся политических структур.

Глава XV В поисках выхода из нэпа

С. А. Павлюченков

Переход экономики в политику

В 1927 году уже определенно выяснилось изживание системы нэпа по всем позициям. Усилились симптомы кризиса в промышленности, стал хроническим кризис в отношениях с крестьянством, разгорался политический кризис в виде внутрипартийной борьбы. Разделаться с левыми сталинскому руководству было намного проще, нежели с катастрофически слабеющей экономикой.

Объективное состояние нэповской экономики получило отражение в специальных работах наркомфина Н. П. Брюханова, брошюре и статье в «Известиях», появившихся летом 1927 года и посвященных бюджету, финансам и хозяйству в СССР в 1926–1927 годах. Основные выводы этих работ заключались в смертном приговоре системы, возникшей в 1921 году, просчитанном на бухгалтерских костяшках.

Советский государственный бюджет каждый год рос огромными темпами, в 1924 году — на 29,8 %, в 1925-м — на 39,5 %, в 1926-м — на 29,1 %, и главным образом — за счет фантастического роста косвенного обложения. Это была нэповская схема централизованной эксплуатации народного хозяйства, осуществлявшаяся за счет налогов и установления государственного контроля над торговлей, тем не менее, эти показатели не могли удовлетворить потребностей развития, которые определились к 1927 году.

Всегда суровый и прямолинейный, Брюханов на основании выкладок, предоставленных его мощным аппаратом, делал вывод по поводу перспектив финансирования индустриализации: косвенное обложение дало значительный недобор, так как власть явно переоценила уровень благосостояния населения, поэтому основой бюджета пришлось сделать налоги прямые и, следовательно, налоговый пресс был нажат до отказа. Никакое дальнейшее повышение налогов, ни прямых, ни косвенных — неосуществимо, достигнут предел. Однако, главная задача — полноценное финансирование промышленности в рамках известной программы индустриализации далеко не достигнута.

Широковещательная индустриализация скрывала другую, более серьезную проблему — восстановление основного промышленного капитала, находящегося в состоянии крайней изношенности. Анализ сведений о несчастных случаях на производстве и железных дорогах свидетельствовал, что если в ближайшее время советской промышленностью не будут получены реальные средства для подновления и восстановления изношенных частей оборудования, ее ожидает катастрофа, которая уже вполне обрисовалась в течение 1926–1927 годов и которая на протяжении ближайших полутора — двух лет должна была приобрести бурные формы.

По официальным данным председателя ВСНХ Г. И. Ломова, приведенным на XIII Всероссийском съезде Советов, изношенность основных фондов в среднем оценивалась на 36,6 %, по металлопромышленности — на 43 %, а на Урале она доходила до 50 %. Руководство не скрывало, что промышленность стоит перед угрозой массового выхода из строя заводского и фабричного оборудования^[1121].

В свою очередь наркомзем СССР А. П. Смирнов в докладе о состоянии сельского хозяйства к IV съезду Советов СССР сообщал о низком обеспечении деревни машинами, которую он оценивал в 64 % по сравнению с 1913 годом (на Северном Кавказе — вообще 50 %). Можно было лишь изумляться энергии крестьянина, сумевшего в таких условиях довести производство до 90–95 % довоенного уровня.

Объективно кумачовый лозунг социалистической индустриализации закрывал рот экономике, кричащей о ближайшей катастрофе всей основы общества, если восстановление основных фондов не начнется интенсивно в ближайшие же годы. Внутрипартийная борьба являлась своеобразным отражением на экране объективного положения вещей, театром теней, где реальные фигуры находились и двигались где-то там, в глубине. В поисках необходимых ресурсов в 1926–1927 годах было испробовано практически все, что могли предоставить большевистской власти узкие рамки нэпа.

В 1927 году был взят курс на резкую «индустриализацию» бюджета. В счастливые годы нэпа советское правительство регулярно хвалилось, что госбюджет развивается в соответствии с ростом национального дохода, и в этом мыслился залог здорового развития народного хозяйства. Особенности бюджета на 1927/28 хозяйственный год (с октября по октябрь) заключались в увеличении нажима на народное хозяйство, оно вытекало из самой сущности того противоречия, которое установилось между потребностями индустриализации в средствах и экономическими возможностями. Для пущей респектабельности бухаринские экономисты стали именовать эти противоречия «диспропорцией между потребностями и накоплением». Сущность дела от этого не менялась.

Где можно было взять средства для устранения «диспропорции»? В идеале, конечно, это могли бы быть обильные внешние источники, но сложность заключалась в том, что после всплеска 1922 года, Генуи, Гааги большевики шаг за шагом теряли свои небольшие международные позиции, занятые до 1924 года. После нею с легкой руки апологетов мировой революции пошел нарастающий обвал советского престижа за рубежом.

В 1922 году европейскую печать и общественное мнение западных стран большевикам удалось прельстить несметными богатствами России. Одна страна за другой, боясь потерять выгодный рынок, завязывали отношения с большевиками, как фактическими обладателями русских богатств. При всем при этом традиционные режимы Запада не учитывали и не могли учесть по своему кругозору, какие неожиданные формы может принимать враждебный им коммунизм и с какими противоположными движениями может сочетаться. Капитал не пошел в СССР, интерес к Советам сменился ростом враждебного отношения.

1926–1927 годы дали рост обострения международной обстановки вокруг СССР ввиду экстремизма его интернациональной политики.

Но в начале 1927 года жизнь заставила советское руководство активизировать свою политику в поисках иностранных кредитов. Возможности получения кредитов, типа немецкого (около 300 млн долларов), полученного в 1926 году, были исчерпаны хотя бы в силу неважного положения экономики самой Германии. Время было слишком неподходящим, чтобы просить деньги у капиталистов, которым Соввласть, если и не угрожала откровенно «мировым пожаром», но при всяком удобном случае старалась укусить.

Большевики согласились начать работу франко-советской комиссии, в которой речь, разумеется, шла о признании царских долгов. Невиданным образом пошли даже на идеологические подвижки. Представители советской делегации в Женеве в 1927 году Сокольников и Осинский сделали заявления, которые по своему лейтмотиву и тональности далеко отстояли от ленинского большевизма — дескать, социализм в одной стране совместим с капитализмом в других — и огласили предложение СССР о ликвидации в мире всех вооруженных сил. Однако для буржуазного мира, как всегда, нужны были гарантии под долгосрочный кредит, хотя бы в самом образе действий должника, а здесь гарантий не было, поскольку от должника пахло «мировым пожаром» и он всегда был готов бухнуть деньги в авантюру на раздувание этого пожара.

Тем не менее усилия в поисках кредитов были все же вторичными по отношению к интенсивным поискам ресурсов внутри страны. Прежде всего, рыковская экономика, снисходительная к крестьянину, пыталась встряхнуть свои карманы. Советская национализация, даже в неопытных руках большевиков, действительно в свое время устранила тысячи владельцев и избавила рабочих, общество от необходимости уплачивать дивиденды нетрудовым слоям, однако вместе с тем появилась и необходимость управления, появились десятки тысяч администраторов — бюрократов, чье громоздкое и неумелое ведение хозяйства свело всю эффективность национализации к нулю. Себестоимость продукции советской промышленности, несмотря на все усилия, устойчиво держалась на уровне выше довоенного, не говоря уже об иностранном.

Принцип плановой централизованной экономики, на котором железно стояли большевики, стремление к тотальному планированию превращало план в тьму цифр, которую было невозможно переварить. План, в котором предусмотрено слишком большое количество элементов, диалектически превращается в свою противоположность. Он становится мертвой грудой бумаг, рассмотрение которых может произойти лишь тогда, когда промышленность уже в этом плане больше не нуждается. Для советского хозяйства была характерна гипертрофия отчетности. Снабжение и распределение происходило в соответствии с единым «планом» — в результате где-то нехватка, где-то ломятся склады. Сельхозмашины поступали после сезонных работ, зимние ткани поступали к лету, летние — к зиме и т. д.

Советская политика в области промышленности за период военного коммунизма и нэпа прошла целый ряд крупных этапов. 1918 год — это год национализации; 1919–1920 годы — период строгой централизации; 1922–1923 годы — перестройка промышленности на коммерческих основах; 1924 год — новый перелом в сторону централизации в виде создания при ВСНХ главных директоров по отраслям, урезания прав трестов и губсовнархозов.

С конца 1926 года наметился обратный процесс раскрепощения промышленности от чрезмерной централизации. Первыми симптомами очередного поворота были предсмертные речи Дзержинского и выступление Рыкова на XV партконференции в октябре-ноябре 1926 года. В начале 1927 года в хозяйственной части номенклатуры еще более усилились голоса за реорганизацию и децентрализацию, усиливаемые естественными устремлениями корпуса «красных директоров» к максимальной независимости от центрального руководства.

Президиум ВСНХ, охраняя свое центральное естество, склонялся к промежуточной линии. Председатель ВСНХ Куйбышев в докладе пленуму ВСНХ изложил схему, в которой Президиум ВСНХ гарантировал себе будущее под незыблемым лозунгом сохранения «планового» хозяйства, но вместе с тем предлагалось децентрализовать управление и частично передать его в республиканские СНХ, а также правлениям трестов. Но главное, проект намечал широкое «раскрепощение» отдельных заводов. Заводам предоставлялась максимальная самостоятельность в оперативной деятельности, гарантировались договорные отношения с трестом. Ложкой дегтя, причем пребольшущей, явилось положение о том, что директор приглашается не навечно, а на определенный срок; однако ее горечь существенно подслащивалась твердым обещанием того, что трест в его управление не вмешивается.

Таковы были последствия решения экономического руководства искать ресурсы для индустриализации в самой промышленности. Велись активные поиски и других источников. Рыков на XV партконференции твердо сказал, что эмиссия, как источник вложения новых средств в промышленность, является уже «отпавшей». Однако проблема ассигнования огромных средств на развитие государственной промышленности «отпадать» не желала. Внутренние, нормальные источники средств были исчерпаны до отказа. Вначале были некоторые иллюзии относительно внутренних займов, однако 1927-й и особенно 1928-й год развеяли их также, как и иллюзии в отношении внешних кредитов.

Летом 1927 года в «Правде» и «Известиях» появились весьма характерные публикации. Мы должны искать финансовые средства в нашей собственной стране, писал замнаркомфина Фрумкин. Облигации государственных займов должны быть в руках каждого рабочего, учил профсоюзы секретарь ВЦСПС Догадов.

В принципе подобные идеи не содержали ничего нового. Вся советская политика изначально строилась на суровой эксплуатации населения. Вначале, во время военного коммунизма, это делалось в порядке денежных и натуральных экспроприаций различного вида. Затем со времени нэпа — путем инфляции, высоких налогов и цен на промышленные изделия. В сущности, вся советская история — это долгоиграющее противоречие между государственным централизмом и общественным потреблением. Нэп явился конкретной формой и пропорциями данного противоречия с уступкой госсистемы потреблению. Все попытки системы вернуть свое положение в 1923, 1925, 1927 годах оборачивались обострением противоречия и кризисом. В более счастливые годы нэпа вся высшая мудрость в том и заключалась, чтобы эмиссией, налогами, ценами балансировать на грани дозволенного.

Всего к 1 марта 1927 года за 4 года общая задолженность государства по внутренним займам достигла 563 млн. рублей. Однако советские займы до лета 1927 года не были займами в обычном смысле слова. Из 563 млн только 132 млн были получены путем размещения среди населения, основная же сумма получена путем обязательной подписки государственных учреждений, т. е. просто являлась операцией перераспределения государственных средств, но не вовлечением новых^[1122].

Попытки более широкого привлечения средств населения путем выдачи части зарплаты облигациями займа, коллективные подписки на заем решением общих собраний, естественно, вызывали сопротивление обывателя. От навязанных облигаций старались быстро избавиться, и их курс быстро падал ниже половины номинальной стоимости.

Чтобы повысить интерес населения к займам, в 1926–1927 годах были выпущены мелкие облигации с небольшими, но многочисленными выигрышами. Благодаря высокому проценту доходности (до 30 % годовых) и выигрышам, эти займы удалось разместить среди преимущественно городского населения. Появились и специальные крестьянские займы с высокой доходностью, специальные обязательные займы для государственных хозорганизаций, кооперативных и даже частных предприятий для извлечения их резервных капиталов. 1927 год был отмечен целым потоком одновременных займов.

Однако накопления населения были весьма низки. Рабочие и служащие, даже по исчислениям советских экономистов, имели до 40–50 млн рублей в год по всей стране^[1123]. Причем сбережения носили характер запаса для крупной покупки: пальто, швейной машины, мебели, и поэтому не могли быть охотно вложены в займы. Что касается крестьянства, то оно, как всегда, наученное вековым недоверием к подвигам собственного государства, за 4 года (по исчислениям Наркомфина) вложили в займы 25–30 млн рублей. Ничтожно было их вложение в сберегательные кассы — всего 2 млн руб.^[1124]

В итоге, как показал 1928 год, реальные доходы от займов за 5 лет оказались невелики. Общая сумма доходов от займов в госбюджет составила 1177 млн рублей, расходы по ним — 772 млн рублей, следовательно, чистый доход за 5 лет составил лишь 400 млн рублей, т. е. 80 млн в год.

А требовался как минимум миллиард. Поэтому, несмотря на все опасности, правительство пустилось в рискованную эмиссионную игру. Весьма характерен график выпуска денег, который демонстрирует некий резкий перелом в установках советского руководства:

октябрь 1926 — март 1927 — 3,4 млн руб.

апрель — июнь 1927 г — 128,6

июль — 13,3

август — 64,1

1 декада сентября — 35,8.^[1125]

То есть запланированная на финансовый год эмиссия в 150 млн была превышена на 100 млн рублей. Недостаток ресурсов для индустриализации породил усиленный выпуск денег. Выпущенные в третьем квартале 1926/27 года 130 млн руб. были вложены в капитальное промышленное строительство.

Сопоставление всех этих цифр и 3 миллиардов, которые советские экономисты полагали в принципе необходимым затрачивать в среднем в год на нужды народного хозяйства, ясно демонстрирует, что обещали заявления подобные заявлению наркомфина Брюханова, что «СССР должен всегда рассчитывать только на собственные силы» и что «в стране имеется еще чрезвычайно много средств»^[1126].

В 1927 году А. Гитлер в своем известном сочинении «Майн кампф», рассуждая о грядущей войне, писал следующее: При всеобщей моторизации мира, которая в ближайшей войне сыграет колоссальную и решающую роль «говорить о России, как о серьезном техническом факторе в войне, совершенно не приходится… Россия не имеет еще ни одного своего собственного завода, который сумел бы действительно сделать, скажем, настоящий живой грузовик». Германский реваншизм прекрасно понимал это, это же вызывало обостренную тревогу и у руководства СССР.

Несмотря на то, что монополия внешней торговли, изолированность денежного рынка СССР и административное регулирование цен позволяли довольно долго удерживать рубль от падения, так или иначе, но эмиссия неизбежно вела к товарному голоду внутри страны. Этому же всемерно содействовала известная двойственность в принципиальных установках в партийно-государственном руководстве. В то время, как правительство Рыкова пыталось найти приемлемый выход в рамках, дозволенных нэпом, стало уже несомненным усиление линии команды Сталина, которая обещала выйти далеко за пределы экономического регулирования. И эта линия в 1927 году выражалась во взвинчивании настроений военной угрозы. Широкая агитация в связи с вопросом о войне создала в крестьянском, и не только в крестьянском, населении представление, что война в ближайшее время неизбежна. Как сообщали корреспонденты во многих медвежьих углах, крестьяне были убеждены в том, что военные действия уже начались. Напуганное население бросилось в магазины, в третьем квартале 1926/27 хозяйственного года вереницы очередей сметали с прилавков все^[1127].

В то лето в русской эмигрантской печати саркастически замечали, что было бы вполне законным, если бы Троцкий вернулся к власти, поскольку в политике сталинской группировки в отношении к Англии, раздувании стачки английских рабочих, а также призыве к анархическим инстинктам китайских кули, после поражения китайских коммунистов — во всем этом была таковой издавна позиция Троцкого^[1128].

Во внутренней политике ОГПУ усилило свое участие не только во внутрипартийной драке, но и в отношениях между государством и крестьянством. Усиление принудительности выражалось в том, что государственная промышленность, не имея возможности в какой-либо степени понизить цены на промышленные изделия, в то же время в условиях почти полной монополии приобретала продукты сельского хозяйства по искусственно пониженным ценам. В этой обстановке крестьянское хозяйство все более обнаруживало стремление изолироваться от казенного хозяйства и вообще государства. Крестьянство стремилось обеспечить себя не накоплением денежных запасов, а натуральных продуктов, как недавно в памятные всем годы войн и революции. Оно ограничивало свой обмен с государством только пределами крайней необходимости, определяемой размером налоговых платежей и покупок необходимых товаров.

Этот факт уже означал настоящее широкомасштабное крестьянское сопротивление. У крестьян в силу их социальной природы и географической обширности проживания никогда не бывает всеобъемлющей централизованной организации. В качестве организатора их повсеместного и сплоченного выступления всегда выступает сама власть со своей радикальной антикрестьянской политикой. Так было в 1921 году, подобное же наблюдалось в 1927 и 1928 годах — в периоды единодушной экономической борьбы крестьянства за свои интересы. Власть и ее далеко идущие планы «уперлись» в мужика. Здесь совершенно явно экономика перешла в политику, что позволило партийным радикалам подготовить политическое решение вопроса и поставить точку в новоэкономической эпопее.

Крестьянские сбережения были невелики, но все же по некоторым советским исчислениям летом 1927 года достигали 600 миллионов пудов хлеба. Сложность еще заключалась в том, что накопления делались тайком, с громадным опасением прослыть кулаком, попасть под усиленный налог и разного рода лишения.

1927 год обнаружил еще одно обстоятельство, непоколебимо вставшее на пути планам индустриализации. Статистика ряда хозяйственных лет подтвердила, что размеры советских хлебозаготовок практически стабилизировались, и установило предел экспорту хлеба. В 1923/24 году экспорт составил 182 млн пудов; в 1925/26 — 161 млн; в 1926/27 — 187 млн. А на XV съезде Микоян еще более мрачно охарактеризовал положение, заявив, что 1928 год будет трудным годом, ибо «хлеб почти выпадает из экспорта» и будет вывезен в очень малом количестве. В его речи с выраженным армянским акцентом прозвучало принципиальное определение социально-политических итогов нэпа и тех возможностей, которые он принес власти. Весьма «дипломатически» было сказано, что те задачи соцстроительства, которые стояли в период военного коммунизма и не могли быть решены методами же военного коммунизма, теперь на высокой ступени развития нэпа «при применении новых методов, становятся выполнимыми»^[1129]. Большинству съезда и оппозиции оставалось ломать голову, что это за «новые методы», которые не прошли в период военного коммунизма и стали возможны после 10 лет Соввласти. Но это и было как раз то самое «т. п.», таинственно упомянутое в резолюций апрельского пленума ЦК 1926 года и постепенно приобретавшее контуры в метаниях и борениях года 1927-го.

Политика двух рук

За рубежом, в частности в эмигрантской среде, не убывало недоумение по поводу выбранного в 1927 году политического направления в СССР. Умножались гадания и в ту и в эту сторону, что вовсе неудивительно, поскольку таковой противоречивой была и сама политика. Нэп испытывал мучения и погибал, разрываясь на свои две составные части. Например, в инструкции о выборах в Советы 1926 года явно проступала тенденция к усилению политического монополизма. Инструкция усиливала меры против всех тех элементов, которые могут оказаться в оппозиции «пролетарской диктатуре», ограничивала избирательные права преимущественно сельского населения, торговцев, кустарей, духовных лиц и т. д. В инструкции 1925 года этого не было.

Но наряду с этим наблюдалась вынуждаемая экономическими проблемами целая серия шагов вправо в области хозяйственного права и стимулов к развитию хозяйства. Они проявились в раздаче государственных земель в бессрочное и безвозмездное пользование, в правилах об отчуждении госимущества (которые при желании можно было обратить в правила о полной денационализации промпредприятий), в создании права собственности на торговые суда, в законе 11 октября об авторском праве и т. д. В то же время в области торговли усилия против частников нисколько не уменьшались, а новые правила даже вводили суровую уголовную ответственность за торговые проступки вроде «незаконных» накидок на цену и т. д.

Различные устремления и интересы бились влабиринте необходимости форсированной индустриализации, а запутанный коридор становился все теснее и уже. Это выразилось в бюджете государства на новый 1927/28 финансовый год, чья «напряженность» была очевидна всем. Например, доля бюджета в национальном доходе поднялась до 30,3 % против 23,75 в прошлом году. На практике это как раз и означало, что начинается колоссальный нажим на народное хозяйство и общество: нажим налоговый, резкое увеличение чрезвычайных доходов в виде принудительных займов и прочее. Ассигнования на промышленность в 1927/28 году предполагались в размере 529 млн рублей вместо 415 в прошлом году.

Все эти планы существовали на фоне растущего сопротивления крестьянства и резкого ухудшения социального самочувствия общества. Анализируя кризисные явления в СССР, наблюдатели из «Последних новостей» и «Социалистического вестника» в один голос заявляли о ближайшем крахе нэпа. Причем довольно близоруко предсказывали, что его обломки начнут рушиться именно в правую сторону, что, следовательно, сулило желанное освобождение несчастной России от коммунистической власти. Почему то в Сталине они продолжали видеть человека группировки т. н. «красных капиталистов».

Действительно, сам Сталин был очень неоднозначен в своих поступках и заявлениях. Хитрый «азиатище» вел тонкую политику в условиях незавершенной борьбы с левыми, избегая резких поворотов. 5 ноября 1927 года он в беседе с иностранными рабочими делегациями по вопросу о судьбе сельского хозяйства высказал немало умеренных суждений. На XV съезде, судя по его выступлениям, он по-прежнему оставался приверженцем нэпа в деревне. Возможно, это была просто игра против оппозиции, поскольку эти заявления существенно противоречили той силовой политике, которая стала проводиться по его указанию спустя всего два месяца.

Несмотря на то, что XV съезд ВКП(б) принял принципиальное решение о коллективизации и директиву по пятилетнему плану, далее обсуждения вопросов о коллективизации он не пошел. Никакой конкретной программы принято не было. Ни Сталин, ни партия еще не были готовы вполне и для того, чтобы дело стронулось с места, требовалась сильная встряска. Она вскоре и произошла в виде давно созревшего в недрах советского общества хлебозаготовительного кризиса или т. н. «кулацких забастовок» зимы 1927/28 года. В январе 1928 года Политбюро приняло решение о применении чрезвычайных мер. Сталин уже открыто проповедует идею, которую долгие годы никто вообще не принимал всерьез. Идею насильственного насаждения колхозов, как средства «выкачки» ресурсов из деревни на нужды индустриализации страны.

Характерной особенностью тактики фракционной борьбы Сталина являлось то, что, покончив с одной жертвой, он немедленно начинал подготовку к сокрушению очередного соперника. Так было после кампании против Троцкого в 1925 году, так случилось и в начале 1928-го. 4 февраля на заседании Президиума ВСНХ Куйбышев, фигура Сталина в хозяйственном руководстве, сделал многозначительное заявление о том, что «всякие ревизионистские взгляды, которые иногда в виде намеков, полушепотом раздаются относительно пересмотра генеральной линии партии и правительства — совершенно ложны». Намек был как раз у Куйбышева, а практически всем было ясно, что здесь речь идет о недавнем союзнике Сталина — предсовнаркома СССР Рыкове. Как было слышно из разгромленной левой оппозиции, Сталин в то время уже был готов помиловать Зиновьева с целью борьбы за госаппарат с группировкой Рыкова.

В то время Рыков, по традиции как предсовнаркома, занимавший кресло председателя в Политбюро и на пленумах Цека, активно протестовал против чрезвычайщины в деревне и заявлял, что «административный» метод, принятый партией, вовсе не означает «каких-либо насилий и принудительных мер над крестьянством»^[1130], что превращение «репрессий по закону» во всеобщее раскулачивание есть «искривление» правильной политики^[1131].

В начале весны уже были сделаны первые практические шаги в подготовке к устранению Рыкова от власти. Обострение, как это уже повелось, подкрадывалось медленно, малозаметным путем, первый сильный взрыв произошел в марте на открытом заседании Политбюро. Политбюро рассмотрело предложенный Рыковым промфинплан на 1927/28 год и демонстративно отклонило его. Пересмотр плана был поручен комиссии из сталинцев — Орджоникидзе, Куйбышев, Кржижановский. В марте по Рыкову был нанесен еще более серьезный удар. С большой оглаской развернулось дело против т. н. «шахтинских вредителей», тайной целью которого было намерение придавить хозяйственников-коммунистов, слишком «хорошо» расположенных к буржуазным спецам, т. е. самого Рыкова. Объективные недостатки централизованного управления экономикой, наложенные на понятное отрицательное отношение части старых специалистов к «пролетарской» власти и породившие феномен «широкого заговора» против советской власти в угольной промышленности, с такой же легкостью при необходимости могли «предоставить» таковой в распоряжение ГПУ по любой другой отрасли социалистического хозяйства.

С точки зрения «подковерной» борьбы главным вопросом на апрельском 1928 года пленуме ЦК-ЦКК явилось вовсе не обсуждение результатов сорванных хлебозаготовок. Основная дискуссия развернулась по частному вопросу о передаче нескольких технических вузов страны непосредственно в ведение ВСНХ. т. е. Куйбышеву. Именно здесь на пленуме с обоих сторон вступила в бой тяжелая артиллерия. Сталин с головой выдал свои намерения вырвать из рук Рыкова систему подготовки руководящих кадров для промышленности^[1132], а значит в перспективе и управление экономикой в целом.

Несмотря на то, что нерешенный вопрос был отложен в комиссию и перенесен на очередной пленум^[1133], «рыхловатый» по своему характеру Рыков после таких массированных выпадов, как он нередко в подобных случаях делал, встал в позу оскорбленного и заговорил о своей отставке^[1134]. И, как говорится, «лучше выдумать не мог» — в то время команда Сталина еще не была готова к столь крупным открытым переменам в руководстве страны.

В этот период в действиях власти совершенно явственно проступала политика «двух рук». Единовременно с нажимом на деревню, разработкой нового земельного закона и обширных планов по созданию сети крупнейших совхозов с продукцией товарного хлеба 100 млн пудов в год, под сенью рыковского Совнаркома разрабатывалась совершенно противоположное направление. В мае было принято постановление СНК СССР о мерах к поощрению строительства жилищ за счет частного капитала, где последнему предоставлялись чрезвычайно льготные условия.

Во всех речах Сталина с весны 1928 года обнаружилась общая черта. Он стал открыто говорить, где именно находится выход из положения. В апреле на собрании московского партактива Сталин сказал (по поводу внешней политики), что мы не можем сделать никаких принципиальных уступок, не отказываясь от самих себя. Подобное можно было бы с полным правом отнести и к политике внутренней. Сталин поднял вопрос на принципиальную высоту.

Нэп был явлением подчиненным по отношению к Революции 1917 года и существовал на ее фундаменте (государственный централизм и политический монополизм) и, следовательно, заменить собой эту основу оказался не в силах. Ничто не могло ее заменить до тех пор, пока Семнадцатый год сам себя не исчерпает. Экономика нэпа возникла как производное от «политики», политической ситуации 1921 года, — в политике же и растворилась.

Противоречия общества и потребность страны в модернизации подошли к такой критической черте, что разрешить их в очередной раз в рамках нэпа стало невозможно. Угольный голод, чугунный голод, голод в области сырья, товарный голод, жестокий голод, просто голод — таковы были перспективы, ожидавшие страну в следующем хозяйственном году. Все ресурсы народного хозяйства находились в состоянии максимального напряжения, доведены до такого состояния, при котором все производительные силы уперлись в тупик, из которого в условиях нэповской политики выхода не было. Уже в июне 1928 года хлебные биржи Европы потрясла сенсация: Советский Союз закупил 9 млн пудов пшеницы!

Вопрос встал ребром: либо дать возможность свободно развиваться крестьянскому товарному хозяйству, либо до отказа нажать на рычаги машины государственного принуждения. Но в первом случае под большое сомнение попадала святая святых — монополия политической власти партии. Это Сталин и называл «отказаться от самих себя». В другом месте он пояснит: «Если быть последовательным, надо сказать: припустите кулака к власти. Ибо надо же это понять, что нельзя не стеснять развитие кулацкого хозяйства, отбирая у кулака власть и сосредотачивая ее в руках у рабочего класса»^[1135]. Понятно, что если подобный выход может быть и был приемлем для «красных директоров» и «спецов» Рыкова, то абсолютно недопустим для партаппарата Сталина.

На страницах «Правды» развернулась полемика. Бухаринец Марецкий утверждал, что согласно заветам Ленина, колхозы — колхозами, но главное все-таки индивидуальное хозяйство крестьянина^[1136]. Бухаринец Астров заявлял, что надо не только «ликвидировать перегибы», но и снять экстраординарные меры вообще^[1137]. Со своей стороны Сталин поспешил отгородиться от «оппозиционных жуликов»^[1138]. Еще в начале 1928 года он требовал от сибирских работников развития применения чрезвычайных мер, утверждая, что чрезвычайные меры могут дать великолепные результаты. Если же кулаки ответят на это саботажем поставок в следующем году, то тогда понадобятся новые меры, в частности организация колхозов и совхозов. Мандатом на это являются решения XV съезда партии и наша обязанность выполнить эти указания. «Поставить нашу индустрию в зависимость от кулацких капризов мы не можем»^[1139].

Открытое столкновение двух соперничающих направлений в руководстве произошло на июльском пленуме ЦК 1928 года и, внешне окончилось боевой ничьей и формальным примирением. Рыков с трибуны провозглашал; «Политический итог чрезвычайных мер таков, что партия должна предпринять все возможные меры к тому, чтобы их избегнуть». Сталин со своего места подтверждал: «Правильно»^[1140]. Вскоре после пленума Сталин на собрании актива ленинградской парторганизации произнес речь, в которой прозвучала отеческая забота об индивидуальном крестьянском хозяйстве. В свою очередь Рыков в выступлении в Москве повторил свои слова, произнесенные на пленуме^[1141], в которых признавал, что советская индустриализация не может не быть связана с перекачкой средств из крестьянского сектора в социалистический, что обуславливает невозможность эквивалентного обмена. Сложилась ситуация аналогичная тем, по поводу которых Ленин в свое время говорил Крупской: «Сталин заключит гнилой компромисс и обманет»^[1142].

Если Рыкову удалось на время задержать сталинский поход на крестьянское хозяйство, то, во всяком случае, Сталину удалось отстоять план грандиозного развития новых совхозов. К этому времени на стороне Рыкова уже активно проявлял свои полемические способности Бухарин. В мае и июне он направил в ЦК две записки, в которых выражал несогласие с курсом на форсированную индустриализацию и коллективизацию сельского хозяйства.

В конце июня Политбюро слушало его развернутые тезисы, которые были отклонены. А на июльском пленуме он открыто заявил, что рост сельского хозяйства должен основываться на развитии крестьянского товарного — кулацкого хозяйства, задача состоит лишь в том, чтобы умело «снимать пенки с накоплений кулака и обращать их на дело социалистического строительства»^[1143]. Бухарин стал очень ценным кадром в команде правой оппозиции, ее барабанщиком, трубачом тех идей, на которые его наводил более опытный и влиятельный Рыков, чья группировка продолжала занимать наступательные позиции. 24 июля Совнарком СССР принял постановление о программе расширения концессионной политики, в которой предусматривались чудовищные льготы для иностранных концессионеров.

Усиление правой оппозиции летом 1928 года происходило на фоне драматических событий. Сельское хозяйство, промышленность, капитальное строительство и внешняя торговля, червонец и бюджет — все дрогнуло и заколебалось. Вся экономика, по свидетельству Рыкова «стала дыбом». Ощетинилось крестьянство, в обеих столицах заволновались безработные, начались рабочие забастовки. В стенах Кремля замаячила тень Кронштадта.

Бухарин, как редактор официального органа партии, пытался удержать равновесие. Его статья в номере от 30 сентября дышала официальным оптимизмом и заверяла читателя, что ее автору бывает «смешно» читать рассуждения «светил» эмигрантской и иностранной науки, которые тщатся доказать крах советского хозяйства и коммунизма. Однако безликий автор передовой, помещенной в том же номере «Правды», наоборот следовал по стопам зарубежных «светил» и откровенно признавал, что истекший хозяйственный год — год серьезных диспропорций на рынке, затруднений в хозяйственном строительстве и бесспорного кризиса на чрезвычайно важном участке — в хлебозаготовках. Официоз хозяйственного руководства «Экономическая жизнь» шла еще дальше и признавала наличность глубоких противоречий в недрах коммунистического государства, противоречий, сводящихся к противостоянию групповых интересов и к возрождению классовой борьбы в обществе не только на хозяйственном, но и на идеологическом и политическом фронтах^[1144].

Несмотря на все, государственный бюджет на 1928/29 год поражал своим оптимизмом. Предположительная сумма капитальных вложений в промышленность и транспорт достигала двух миллиардов рублей. Теперь оставалось решить, где их взять. За прошедший год произошло сокращение посевных площадей на 3 % по сравнению с предыдущим. План заготовок хлеба выполнялся с огромным напряжением. Крестьянство отказывалось продавать хлеб государству, прятало или уничтожало запасы. Кроме этого, приближался срок первых платежей по германскому 300-миллионному кредиту. Шли лихорадочные поиски источников бюджета. По иронии судьбы социалистического строительства получилось так, что первая «пятилетка» была разработана Госпланом не по чугуну и цементу или какому иному глубокомысленному продукту, а в отношении выпуска алкогольной продукции, предусматривавшая увеличение душевого потребления «рыковки» на 100 %.

К осени 1928 года попытки решения вопросов ускоренной индустриализации в социально-экономических условиях нэпа привели к тому, что методов хозяйственного порядка, способных вывести страну из наступившего кризиса своими собственными средствами в рамках нэпа уже не существовало.

Поражение «Ивановичей». Политический финал нэпа

В этот период в руководстве страны уже окончательно оформилась и открыто отстаивала свои позиции т. н. группа «Ивановичей» в составе А. И. Рыкова, Н. И. Бухарина, М. И. Томского, которым где-то за кулисами симпатизировал еще М. И. Калинин. Когда два с половиной года назад в европейскую печать впервые проникли сведения о выступлениях оппозиции внутри РКП(б), эта новость немедленно сделалась крупнейшей сенсацией. Газеты всего мира в течение ряда недель не уставали заниматься коммунистической оппозицией. Но борьбу с правой оппозицией, которая явилась преддверием величайших событий 1929 года, мировая печать встретила без особого интереса. Мир уже привык, что СССР находится в состоянии перманентного кризиса.

Позиция правых была определена и нарастание кризиса не позволяло тянуть время. Сталин со своей стороны уже не мог ограничиваться оговорками и согласованием оговорок, пришло время открывать карты. Ему удалось начать сражение против правых стремительной атакой. Письмо ЦК к московской парторганизации от 18 октября осудило действия правых в организации и призвало к сплочению на основе генеральной линии партии. До этого Секретариат ЦК успел пустить в ход метод зажима на перевыборах секретарей ячеек, где доминировал вопрос о борьбе с примиренческим настроением в отношении к правой опасности и о необходимости ленинской нетерпимости к правым уклонам. По всем районам начались перевороты, «стали сбрасывать секретарей» районов и «громить» МК^[1145]. Московские дела развернулись с удивительной быстротой, правые не успели оглянуться, как организация была вырвана из их рук. Уже в октябре секретарь МК Угланов и некоторые районные секретари были сняты с работы на объединенном пленуме МК и ЦКК.

Результаты предстоящего пленума Цека, который уже давно «ходил под Сталиным» были в принципе предсказуемы. Но опора на один, пусть даже весьма авторитетный, орган была бы ненадежна. Сталинский аппарат, имевший хорошо поставленную информационную сеть, чутко воспринимал настроения в большой и многообразной партмассе. Характерны были такие сообщения с мест, какое, например, содержала докладная записка одного инструктора, вернувшегося летом 1928 года из командировки в Полтаву: «В ряде сельских организаций имелись открытые выступления членов партии против решений июльского пленума ЦК ВКП(б) о снятии чрезвычайных мер, повышении цен на хлеб и открытии базаров»^[1146]. Поддержка курса, намечаемого группировкой Сталина, имела гораздо более широкую платформу в обществе, нежели квадратные метры кабинетов партийных секретарей.

Ноябрьский пленум ЦК единогласно осудил правый уклон и поддержал контрольные цифры развития экономики на 1928/29 годы, подтвердил курс на коллективизацию, определенный на XV съезде партии, и закрепил курс на подготовку социалистического наступления по всему фронту. Правый уклон был осужден и объявлен главной опасностью в партии.

Великий «дипломат» Рыков, как это не раз бывало еще при Ленине, почувствовав безнадежную ситуацию, вел себя на пленуме «благоразумно» и не решился открыто выступить за сокращение ассигнований на промышленность. После пленума он вообще предпочел отойти на второй план и оставил поле боя «блаженному» идеологу Бухарину. Сколь бы ни были сомнительны, по известному мнению Ленина, воззрения Бухарина с точки зрения диалектики, тем не менее, и они давали возможность ему верно оценить и ужаснуться перспективам планируемого насилия над крестьянством.

Почти сразу после июльского 1928 года пленума ЦК из-под руководства Бухарина был фактически изъят центральный партийный орган — «Правда», аппарат Цека обновил редакцию газеты, наводнив ее своими людьми. То же самое произошло и в Исполкоме Коминтерна. После VI конгресса Коминтерна Бухарин отправился в отпуск и после отпуска фактически уже не возвращался к работе в ИККИ и ЦО. Какое-то время Бухарина старался активно поддерживать Томский, возмущенный тем, что ЦК решил «укрепить» его ВЦСПС новыми кадрами. С осени 1928 года Томский уже не знал, кто руководит в ВЦСПС — он или партийная ячейка^[1147].

В отношении всех своих противников Сталин использовал стандартный, совершенно прозрачный и, вместе с тем, абсолютно неотразимый прием: располагая кадровой властью Цека, он наводнял аппарат намеченной политической жертвы своими ставленниками, которые превращали роль руководителя в фикцию. С Троцким в свое время боролись теми же методами по принципу «дискредитируй, окружай своими людьми, отними всю армию, а потом сними, прогони, раздави» — Троцкого оставляли в руководстве, а «троцкинят» снимали везде и всюду^[1148].

«Ивановичи» — Бухарин, Рыков, Томский хотели с демонстративным заявлением о своей отставке войти на ноябрьский пленум ЦК, но в Политбюро их уговорили не делать этого, не обострять отношений, мотивируя тем, что это будет кризис руководства. Дескать, самый факт подачи отставки пленуму ЦК «вызовет взрыв». Обострение и тем более взрыв в высшем руководстве Сталину были не нужны, ему как всегда требовалось идеологическое осуждение и моральное поражение противника. Оппозиция должна была уйти с политической сцены в гриме негодяев, а не в одеянии благородных идальго.

30 января 1929 года Бухарин, призванный на Политбюро дать разъяснения по поводу своей тайной встречи с Каменевым в июле прошлого года, вместо объяснений обвинил Цека в «военно-феодальной эксплуатации крестьянства» и насаждении бюрократизма в партии.

9 февраля на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК Бухарин, Рыков и Томский выступили с коллективным заявлением, в котором излагали свои взгляды по дискуссионным вопросам, и которое было расценено заседанием как политическая платформа правого уклона. Совместные заседания Политбюро и президиума ЦКК в конце января — начале февраля 1929 года, где Ивановичам были предъявлены обвинения во фракционной деятельности, сыграли решающую роль, полностью поддержав Сталина.

16–23 апреля состоялся объединенный пленум ЦК и ЦКК ВКП(б), на котором последний раз в качестве председателя фигурировал Рыков. Характерен иезуитский прием Сталина: Рыков был вынужден председательствовать на заседаниях, где его самого и его союзников щедро поливали компроматом, а он не имел возможности что-либо изменить и покорно предоставлял трибуну для очередного оратора с ведром обвинений на свою голову.

Пленум осудил «правый уклон» и его платформу, которая базировалась на теории о затухании классовой борьбы в эпоху диктатуры пролетариата и о возможности «врастания» кулачества в социализм, как объективное выражение интересов кулачества. Пленум пришел к выводу, что в ЦК сложилась фракционная группа Бухарина, возглавившая право-оппортунистические элементы, чья позиция в корне противоречит политике партии. Бухарин был снят с поста ответственного редактора «Правды», Томский — с поста председателя ВЦСПС. Рыкова, заблаговременно отошедшего в тень, Сталин пока поостерегся трогать, и в истории в качестве лидера правой оппозиции оказался ее «барабанщик» Бухарин.

Смысл происходящих политических перемен в руководстве страной очень точно уловил в своей речи на пленуме Томский. Несмотря на скромное заявление, что не является теоретиком, он сумел сквозь субъективные качества и личные интересы генерального секретаря увидеть и фундаментальную объективную тенденцию. Будьте по-большевистски бесстрашны — обратился он к Сталину и его сторонникам. «Если на данной стадии нужна иная система руководства, не коллегиальная», то скажите, что система и состав руководства должны быть изменены. «Прямое, честное решение вопроса исключает всякую оппозицию по этому поводу»^[1149]. В предстоящем периоде государственного насилия над обществом требовалась единая воля и полная историческая ответственность за все. Перспективы выглядели столь неясными и путь представлялся столь опасным, что Сталину нужно было остаться одному при личной свободе выбора между уклонами всех цветов и направлений. Утверждение единовластия — вот что явилось главным итогом политической эволюции нэповского общества и составило необходимое условие близких перемен.

23–29 апреля проходила XVI конференция ВКП(б), которая в конце своей работы заслушала информацию о пленуме ЦК-ЦКК и одобрила его решения о борьбе против правого уклона. Конференция постановила провести вторую генеральную чистку всех партийных организаций. Но главное место в работе конференции занял вопрос о первом пятилетнем плане развития народного хозяйства. Конференция отвергла попытки Рыкова, Бухарина и Томского предложить вниманию делегатов умеренные темпы развития промышленности и сельского хозяйства и утвердила оптимальный вариант пятилетнего плана. План предполагал вложение в капитальное строительство промышленности 19,5 млрд рублей или в четыре раза больше, чем за предшествующие пять лет. Он получил громкое название программы развернутого наступления социализма по всему фронту и был рассчитан на построение фундамента социалистической экономики и вытеснение капиталистических элементов из всех отраслей народного хозяйства.

В самой партии никогда не угасали лозунги типа «Бей кулака». Эмигрант Валентинов писал в своих воспоминаниях, что такие настроения были весьма распространены среди членов партии: «Партия, особенно в ее низовых ячейках, инстинктивно, подсознательно была против нэпа»^[1150]. Задача идеологической отставки новой экономической политики была в значительной степени упрощена тем, что пресловутый нэпман не сумел завоевать в постреволюционном обществе социального авторитета, словно нэпманы сами стремились походить на те карикатурные образы, которые с них рисовала советская пропаганда.

Решение было принято, единая воля в руководстве достигнута, аппарат максимально отмобилизован, настроение в партии подготовлено. Теперь только оставалось ждать осени, традиционного сезона наступления власти на крестьянство.

Указатель имен

Абрамов В. Н.

Абрамов Ф. Ф.

Абрикосов А. И

Авербах Л.

Аверченко А. Т.

Авксентьевский Д. А.

Аврамов А.

Аврус А. И.

Адамович Г.

Адибеков Г. М.

Адоратский В. В.

Адуев Н.

Азизян А.

Айхенвальд Ю. И.

Александр I Карагеоргиевич

Александров И. Т.

Алексеев Н. Н.

Аманжолова Д. А.

Амфитеатров А. В.

Андреев А. А.

Андреев Н.

Андреевский Г. В.

Андрусов Н. Н.

Аничков Е. В.

Анненков Ю. П.

Антонов-Овсеенко В. А.

Анцыферов А. Н.

Анчишкин А. И.

Апостол П. Н.

Аркадьев В. К.

Архипов В. А.

Арцыбашев М. П.

Аршаулов В. П.

Асафьев Б.

Асеев Н.

Астров В. Н.

Ахтамзян А. А.

Бабель И.

Балиев Н. Ф.

Бальмонт К. Д.

Барановский Х. А.

Барац Л. Г.

Бартенев

Бартольд В. В.

Бастракова М. С.

Баталов Н.

Батулин

Баумгартен Л. Н.

Бах А. Н.

Бахтин М.

Бояринов Н. А.

Бебутов Е.

Безнин В. М.

Белади Л.

Белая Б. А.

Белобородов А. Г.

Белов С. Б.

Белостоцкий И.

Белый А.

Бем А. Л.

Бенуа А. Н.

Бердяев Н. А.

Беремжанов

Бернар С.

Бернацкий М. В.

Берне Л. П.

Беседовский Г. З.

Бехтерев В. М.

Билимович А. Д.

Бирюков А. М.

Бицилли П. М.

Блок А. А.

Блонский П. П.

Блох Р.

Блюм А.

Боборыкин Н. Д.

Бобрищев-Пушкин А. В.

Богаевский П. М.

Богданов А. А.

Богомолова Е. В.

Боже В.

Болтенкова Л. Ф.

Болтунов А. П.

Бочаров А. Н.

Брайкевич М. В.

Брауде С.

Брежнев Л. И.

Британ И.

Бродский И.

Бройдо Г. И.

Брокдорф-Ранцау У.

Бромлей Д.

Брунст В. Э.

Бруцкус Б. Д.

Брюсов В. Я.

Бубнов А. С.

Бугай Н. Ф.

Будный С. З.

Бузников А.

Букейканов А.

Булгаков М. А.

Булдаков В. П.

Бунаков-Фундаминский И. И.

Бунин И. А.

Бурцев Е. К.

Бутковский В. П.

Бухарин Н. И.

Бушуева Т. С.

Быков

Быховский Б.

Вавилов Н. И.

Вайнштейн А.

Валентинов Н.

Валидов Ахмет-Закир

Вандалковская М. Г.

Варга Е.

Вардин И. (Мгеладзе И. В.)

Варейкис И. М.

Варенов В. Д.

Васадзе А.

Васильева О. Ю.

Васнецов В. М.

Ватлин А. Ю.

Вахтангов Е.

Вейдле В. В.

Вейцер И. Я.

Великевич Д.

Венер М.

Вересаев В. В.

Вернадский В. И.

Вернадский Г. В.

Вертинский А. В.

Вертов Дзига

Веселый Артем

Веснины А. и В.

Виленкина Р. Г.

Вильяме П.

Виноградов И. М.

Виноградов С. В.

Витковский В. К.

Витте С. Ю.

Вишняк М. В.

Волков С.

Волковысский Н. М.

Волобуев М.

Володина Т. П.

Волошин М.

Волошинов В.

Вольф М.

Воробьев Н.

Воронов И. Е.

Воронский А.

Ворошилов К. Е.

Врангель П. Н.

Врачев И. Я.

Вышинский А. Я.

Габриэлянц Г. А.

Гагарин А.

Галлахер У.

Гамалей Н. Ф.

Гастев А. П.

Генкина Э. Б.

Герцен А. И.

Гессен С. И.

Гимпельсон Е. Г.

Гинзбург А. М.

Гинзбург М.

Гинс Г. К.

Гиппиус 3.

Гиршман В.

Гитлер А.

Гладков Ф.

Глазунов А.

Глебова Т.

Гнесин Н.

Гоголева Е.

Гоголь Н. В.

Голанд Ю.

Головин Н. Н.

Голощекин В. И.

Голубкина А.

Гончаров А.

Горбатикова С.

Горбачев М. С.

Гордон Л.

Горелов Г.

Горинов М. М.

Горлецкий Н. Н.

Горлин М.

Горошков Ю.

Горький М.

Горяева Т. М.

Гофман М.

Грабарь И.

Грановский Т. Н.

Греков М.

Грехова Н. Н.

Грехэм Л.

Гречишкин Т. М.

Гринцер А.

Гришина Р. П.

Громан В. Г.

Гронский П. Н.

Грушевский М. С.

Гувер А.

Гукасов А. О.

Гуло Д. Д.

Гусев С. И.

Гущин Н. Я.

Гюнтер Г.

Даватц В. Х.

Далин Д.

Дан Ф. И.

Данишевский К. Ш.

Данилевский Н. Я.

Данилов В. П.

Дахшлейгер Г. Ф.

Деборин А. М.

Дейнека А.

Дейчман Е. И.

Дейша А. В.

Демидов В. В.

Демосфенов С. С.

Деникин А. И.

Дзержинский Ф. Э.

Дитрих Г. С.

Дихтяр Г. А.

Дмитренко В. П.

Довженко А.

Долгов Л. Н.

Долинский Н. В.

Доманевская О.

Дорман Я. Г.

Дробижев В. З.

Дрюбин Р.

Дуброва Я. П.

Дыхценко И. А.

Дьяков Ю. Л.

Дягилев С.

Евграфов Н.

Евдокимов Г. Е.

Евтихеев И. И.

Егоров А. В.

Ежов Н. И.

Еланская К.

Елкин С. И.

Елфимов Е.

Емельянов И. В.

Енукидзе А. С.

Еремин Б. А.

Ермакова Л. В.

Ермолова М.

Есаков В. Д.

Есенин С.

Жаров М.

Жекулин Н. С.

Желтова Е. Л.

Жигановы

Жиляев У. О.

Жирмунский М.

Жолтовский И. В.

Жуков И.

Жуковский Н. Е.

Журавлев М.

Завадский С. В.

Зайцев К. И.

Зайцев П.

Закликовская С.

Залкинд А. В.

Залуцкий П. А.

Замятин Е.

Заславский П.

Засулич В. И.

Зворыкин Н. Н.

Зеленая Р.

Зеленский И. А.

Зиновьев Г. Е.

Златовратский Н.

Зорин В. Ю.

Зорин С. С.

Зощенко М.

Зубакин Б. М.

Иваненко Д. Д.

Иванов В. Л.

Иванов Вс.

Иванова Г. М.

Иванцов Д. Н.

Игнатьев В. И.

Игонин А. В.

Идрисов

Ижболдин Б. С.

Изгоев А. С.

Иконникова И. П.

Икрамов К.

Ильин В. Н.

Ильина С.

Ильин-Кряжин А. Н.

Ильинский И.

Ильиных В. А.

Ильф И.

Инбер В.

Иоффе А. Ф.

Ипполитов-Иванов М.

Исаев И. А.

Кабанов В. В.

Каверин В.

Каган А. С.

Каган М. И.

Каганович A. M.

Каганович П.

Казаков Г. А.

Казаков Е. Э.

Казин В.

Калинин М. И.

Калинников И. А.

Кальвез Ж. И.

Каменев Л. Б.

Каменский В.

Каминка А. И.

Кандель Ф.

Кандинский В.

Канторович В. Я.

Капица П. Л.

Караваева А.

Карев А.

Карпов С.

Карсавин Л. П.

Касаткин Н.

Кастальский А.

Касьяненко В. И.

Катаев В.

Катаев Ив.

Каутский К.

Качалов В.

Кашеваров А. Н.

Квиринг Э. И.

Кедров М. А.

Керенский А. Ф.

Кетлинская В.

Кизеветтер А. А.

Киров С. М.

Кирсанов С.

Клеопов И. Л.

Клепинин Н. А.

Клименко И. Е.

Клименко К. И.

Климин И. И.

Клопов Э.

Клычков С.

Клюев Н.

Ключников Ю. В.

Книппер-Чехова О.

Ковалевский П. Е.

Когинов Г. И.

Козлов В. П.

Козлов И. А.

Кокошкин Ф. Ф.

Колесов

Коллонтай A. M.

Колчак А. В.

Комаков Д. Г.

Комин В. В.

Кон С. С.

Кондаков П. Н.

Кондратьев Н. Д.

Кондратьев П.

Конин А.

Конт Ф.

Копецкий Л. В.

Корбюзье Ш. Э.

Корин П.

Коровин К.

Короленко В.

Косинский В. А.

Костерин

Костырченко Г. В.

Красин Л. Б.

Красовицкая Т. Ю.

Краус Т.

Крестинский

Кржижановский Г. М.

Кржижановский Н. К.

Кривова Н. А.

Кригер-Войновский Э. Б.

Крицман Л. Н.

Крон Ц. М.

Крупская Н. К.

Кузнецов А. М.

Кузнецов П.

Кузьмичев А.

Куйбышев В.

Кулешов Л.

Кулешов С. В.

Кулишеры А. М. и Е. М.

Кульбишеров

Кунин В.

Куприн А. И.

Курнаков Н. С.

Курский Д. И.

Курчатов И. В.

Курчинский М. А.

Кускова Е. Д.

Кутепов А. П.

Кучук-хан

Кушнарев Е. Н.

Лабас А.

Лабузов В. А.

Лавренев Б.

Лавров И.

Ладовский Н.

Лазарев П. П.

Лазьян И.

Ландау Г.

Лапина С. Н.

Лапшин И. И.

Ларин М. А.

Латышев А. Г.

Лашевич М. М.

Лебедев

Лебедев С. В.

Лебедев-Полянский В.

Лебзин А.

Лебина Л. Б.

Ле-Бон Г.

Левитин-Краснов А.

Лежнев А.

Лельчук B. C.

Лелюхина Н. Д.

Ленин В. И.

Леонов С. В.

Леонтьев К. М.

Леонтьева Т. Г.

Лепешинский П. Н.

Либединский Ю.

Либкнехт К.

Ливанов Б.

Лидин В.

Литвак К. Б.

Литвинов М. М.

Литвинов-Фалинский В. П.

Ллойд Джордж Д.

Лозовский С. А.

Ломинадзе В. В.

Ломов Г. И.

Лосский Н. О.

Лука

Лукашевич Б.

Лукьянов С. С.

Луначарский А. В.

Лутовинов Ю. Х.

Любавский М. К.

Любасов Е.

Любимов Ю. А.

Лютов Л. Н.

Лященко П. И.

Макдональд Д. Р.

Маклецов А. В.

Максимовский В. Н.

Максутов И. И.

Малафеев А. Н.

Малевич К.

Маленков Г. М.

Малолетников Н. В.

Малышкин А.

Малютин С.

Малявин Ф.

Мандельштам О.

Маневич В. Е.

Манизер М.

Мануильский М. З.

Мараков

Маракуев С. В.

Марджанашвили К.

Марецкий

Мариенгоф

Марков А. П.

Маркс К.

Мартов Ю. О.

Маслаков Г. С.

Маслов П. П.

Массарик Т.

May В.

Машков И.

Мащенко

Маяковский В.

Медведев А. И.

Мейендорф А. Е.

Мейер Э.

Мейерхольд В.

Мейснер Д. И.

Мелехов Г. В.

Мелких А. М.

Мельников К.

Менжинский В. Р.

Мережковский Д.

Меркулов Д. Х.

Мессинг С. А.

Месяцев П. А.

Мешков В.

Мигулин П. П.

Микоян А. И.

Милюков П. Н.

Милютин В. П.

Милютин Н. А.

Миндлин Э.

Миронов С.

Миронова Т. П.

Михайлов В. М.

Михоэлс С.

Мишле Ж.

Молотов В. М.

Молчанов С.

Москвин И.

Мосолов А.

Мотылев В.

Мстиславский П. С.

Мунбаев

Муртазин

Муссолини Б.

Мустафа Кемаль (Ататюрк)

Мухин М. Ю.

Мухина В.

Мясковский Н. Я.

Мясников Г. И.

Набоков В. В.

Набоков В. Д.

Назаретян A. M.

Назаров М. В.

Нанейшвили В. И.

Нариманов

Наумов В. П.

Неборский М. Ю.

Неверов А.

Нейман Г.

Немирович-Данченко В.

Нестеров М. В.

Нижинский В.

Никитин А. Л.

Никитин Н.

Николаев

Новгородцев П. И.

Новиков М. М.

Новиков-Прибой А.

Нордау М.

Носик Б.

Оборин Л.

Обрадович С.

Обухов Н. П.

Оверстатен

Овчинников А. А.

Огарев Н. П.

Одинцов М. И.

О'Коннор Т. Э.

Окунев И.

Ольминский М. С.

Онегина С. В.

Опарин А. И.

Орджоникидзе С.

Ортега-и-Гассет X.

Осиновский А. Н.

Осинский Н.

Осокина Е. А.

Осоргин М. А.

Острогорский С. А.

Остроумова-Лебедева А.

Остроухов П. А.

Остужев А.

Павленко А.

Павлов И. П.

Павлова А. К.

Павлюченков С. А.

Пальчинский П. А.

Панюшкин В. Л.

Парфенов П.

Паскуцкий М.

Пастухова Н. С.

Перламутров В. Л.

Петр I

Петраков Н. Я.

Петров Е.

Петров-Водкин К.

Пешехонов А. В.

Пикфорд Мэри

Пилсудский Ю.

Пильняк Б.

Пименов Ю.

Пинкевич А. П.

Пиреев И.

Плаггенборг Ш.

Платонов А.

Покровский М. Н.

Полетаев Н.

Поллит Г.

Полляк Г. С.

Полонский В.

Поляков Ю. А.

Поплавский Б. (Боб)

Попов И. В.

Попов П. И.

Потехин Ю. Н.

Преображенский Е. А.

Примочкина Н.

Пришвин М.

Прокопович С. Н.

Прокофьев С.

Пронин Б. К.

Пудовкин В.

Пумпянский Л. М.

Пышкина

Пятаков Г. Л.

Пятницкий И.

Равкин З. И.

Радек К.

Радецкий Е. А.

Раковский

Распутин Г. Е.

Рассел Б.

Рашин А.

Реент Ю. А.

Резникова Н. В.

Рейснер М. А.

Ремизов А.

Репьев М. Н.

Рогалина Н. Л.

Рогачевская Л. С.

Родченко А.

Рождественский Д. С.

Розанов И. В.

Розенблюм С. Г.

Розенфельд Я. С.

Рокфеллер

Романов Пант.

Роом А.

Ростовцев М. И.

Рубинштейн Г. Л.

Рубинштейн И.

Рудзутак Я. Э.

Рудин Д. П.

Руднев В. В.

Русак В. (Степанов)

Рыбинский

Рыков А. И.

Рыскулов Т. Р.

Рябиков П. Ф.

Ряжский Г.

Рязанов Д. Б.

Рянский A. M.

Савельев С. И.

Савицкий П. Н.

Салова Ю. Г.

Сапронов Т. В.

Сарабьянов В.

Саркис А. Д.

Сарьян М.

Сафаров Г.

Сафонов А. А.

Свидерский А. И.

Свириденко Ю. П.

Свищев М. А.

Северцев А. Н.

Сейфуллина Л.

Сельвинский И.

Семар

Семашко Н. А.

Семенов Н. Н.

Серафимович А.

Сергеев-Ценский С.

Серебряков Л. П.

Серебрякова З. Е.

Сиенцель-Ленский З. С.

Симонов Н. С.

Синезубов Н.

Сирин В. (В. В. Набоков)

Скворцов-Степанов И. И.

Скобелицын Д. В.

Скотт Дж.

Скрыпников А. В.

Слепков В.

Слонимский М.

Смердов Г.

Смидович П. Г.

Смилга И. Т.

Смирнов А. П.

Смирнов В. М.

Смирнов И. Н.

Смиттен Е.

Соболь А.

Соколов М.

Соколов-Скаль П.

Сокольников Г. Я.

Соллогуб А. В.

Сорокин

Сорокин П. А.

Спекторский Е. В.

Спроге В. Э.

Стаатс Л.

Сталин И. В.

Станиславский К.

Стародубровская И.

Старостин В.

Стеблев Э. А.

Стенцель-Ленская Е. О.

Степанков

Степанова В.

Стефановский С. М.

Стомоняков B. C.

Стопани А. М.

Стратоницкий А.

Стратонов В. В.

Струве П. Б.

Струмилин С. Г.

Суворов И.

Суворова Л. Н.

Сувчинский П. П.

Султанбеков Б. Ф.

Султан-Галиев М.

Сунь Ятсен

Суханов Н. Н.

Таиров А.

Тайболина М. Н.

Такер Р.

Тальгеймер А.

Тарасова А.

Тарасов-Родионов А. И.

Тейлор Ф.

Текеев

Телицын В. Л.

Тельман Э.

Тимирязев А. К.

Тишков В.

Тодес Д.

Толль Н. П.

Толстой А.

Толстой Л.

Тольятти П.

Томский М. И.

Тотомианц В. Ф.

Травина А. С.

Треншел К.

Третьяков С.

Трещин

Тропаревская Л. Е.

Троцкий Л. Д.

Трубецкой Н. С.

Туркул А. В.

Турчанинова Е.

Тухачевский М. Н.

Тынышпаев М.

Тышлер А.

Угланов Н. А.

Угримов А. И.

Угроватов А. П.

Улунян Ар. А.

Уншлихт И. С.

Устрялов Н. В.

Фадеев А.

Фалеев Н.

Фальк Р.

Фальковский Е. А.

Федин К.

Федоровская Е. С.

Федотов

Ферсман А. Е.

Филиппов Ю. Д.

Филонов П.

Фицпатрик Ш.

Фишер Рут

Флоренский П. А.

Флоровский Г. В.

Фок А. В.

Фомин И. А.

Фофанова

Франк С. Л.

Францев В. А.

Фрейд З.

Фридберг Л.

Фрумкин М. И.

Фрунзе М. В.

Фурманов Д. Ф.

Фэрбенкс Дуглас

Халатов А.

Хаммер Арманд

Ханин Г.

Харжевский

Хернле Э.

Хлопин В. Г.

Ходасевич В.

Хорева А.

Хрущев Н. С.

Хрящева А. И.

Худяков П. Н.

Цакунов С. В.

Цандер Ф. А.

Царевская Т. В.

Цветаева М.

Цейтлин М. О.

Целыковская Е. А.

Цельникер С. С.

Цеткин К.

Циолковский К. Э.

Циркулев

Цыпин В.

Цюрупа А. Д.

Чан Кайши

Чапаев В. И.

Чаплыгин С. А.

Чахотин С. С.

Чаянов А. В.

Чепцов Е.

Чернов В. М.

Черных А.

Черных А. И.

Черных В. М.

Чехов М.

Чириков Е. Н.

Чистяковский Н. В.

Чичерин Г. В.

Чичерюкин В. Г.

Чокаев

Чубинский М. П.

Чуковский К.

Чупров А. А.

Шаврин В. А.

Шавров В.

Шагал М.

Шагинян М.

Шадр И.

Шаляпин Ф. И.

Шапиловский В. П.

Шаповал Ю.

Шафикова А. В.

Шахматов М. М.

Шахназарова Э. Н.

Шацкий Б. Е.

Шацкий С. Т.

Шварц М.

Шевченко А.

Шейнман А. Л.

Шемполонский

Шепелев Я.

Шершеневич

Шешуков С.

Шинкарук С. А.

Шириня К. К.

Широкова М. П.

Шишкин В. А.

Шкаренков Л. К.

Шкаровский М. В.

Шкловский Б.

Шляпников А. Г.

Шмелев Г.

Шмераль Б.

Шмидт В.

Шмидт К. А.

Шмидт О. Ю.

Штейнгер А.

Штеренберг Д.

Штреземан Г.

Шубин

Щербань Н. В.

Щетинов Ю. А.

Щукин Б.

Щусев А В.

Эвентов Л. Я.

Эйзенштейн С.

Эйнштейн А.

Экстер

Эмбер-Дро Ж.

Энгельс Ф.

Энгельфельд В. В.

Эренбург И.

Эссен Э. Э.

Эткинд А. М.

Эттингер П. Д.

Югов А.

Юдина Т. В.

Южин А.

Юон К.

Юсевич А. Я.

Яблочкина А.

Ягода Г. Г.

Яковлев Я А.

Яковлева Е. Л.

Якубовская С. И.

Якулов

Яншин М.

Ярославский Е. М.

Ясинский В. И.

Ячевский А. А.

Anderson J.

Ball А. М.

Carr E. H.

Clare C.

Davies R. W.

Freeborrn R.

Freeze G. I.

Groys B.

Gunter H.

Hanson S. T.

Levin A. E.

Peris D.

Stites R.

Thalheimer A.

Примечания

1

См. Белади Л, Краус Т. Сталин. М., 1990. С.7.

(обратно)

2

Мишле Ж. Народ. М, 1965. С. 7–9.

(обратно)

3

Десятый съезд РКП(б). Стен. отчет. М, 1963. С. 229.

(обратно)

4

Предсибревкома И. Н. Смирнов в начале 1921 года оценивал советские вооруженные силы в Сибири и на Дальнем Востоке в количестве около 400 000 человек. (Доклад В. И. Ленину от 1 января 1921 года. РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 1. Д. 16768. Л. 4.)

(обратно)

5

Центр документации общественных организаций Свердловской области (ЦДООСО). Ф. 41. Оп. 2. Д. 418. Л 84.

(обратно)

6

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 65. Д. 646. Л. 77.

(обратно)

7

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 198. Л. 2.

(обратно)

8

Сибирская Вандея. 1920–1921. Т. 2. М, 2001. С. 66.

(обратно)

9

Там же. С. 150.

(обратно)

10

Там же. С. 208.

(обратно)

11

РГАСПИ. Ф. 4. Оп. 2. Д. 527. Л. 38.

(обратно)

12

Сибирская Вандея. Т. 2. С. 241.

(обратно)

13

Там же. С. 115.

(обратно)

14

Там же. С. 649.

(обратно)

15

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 229. Л. 1.

(обратно)

16

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 198. Л 1.

(обратно)

17

Десятый съезд РКП(б). Стен, отчет. С. 389.

(обратно)

18

Архив Русской революции. Т. 12. М., 1991. С. 128.

(обратно)

19

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 50. Л. 107.

(обратно)

20

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 184. Л. 3.

(обратно)

21

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 198. Л. 60

(обратно)

22

Там же. Д. 230. Л. 37.

(обратно)

23

Там же.

(обратно)

24

Там же.

(обратно)

25

Окунев Н. П. Дневник москвича. 1920–1924. Т. 2. М., 1997. С. 137.

(обратно)

26

Рассел Б. Практика и теория большевизма. М., 1991. С. 43.

(обратно)

27

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 65. Д. 564. Л. 40.

(обратно)

28

Там же. Оп. 13. Д. 286. Л. 52.

(обратно)

29

Там же. Оп. 65. Д. 596.

(обратно)

30

Там же. Д. 538. Ч. 1. Л. 235.

(обратно)

31

Там же. Ф. 46. Оп. 1. Д 3. Л. 184.

(обратно)

32

Там же. Ф. 17. Оп. 65. Д. 449. Л. 236, 237.

(обратно)

33

Там же. Ф. 5. Оп. 2. Д. 50. Л. 26.

(обратно)

34

Там же.

(обратно)

35

Там же. Д. 244. Л. 1.

(обратно)

36

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 43. С. 329.

(обратно)

37

РГАСПИ. Ф. 4. Оп. 2. Д. 1334. Л. 47.

(обратно)

38

Там же. Ф. 17. Оп. 65. Д. 571. Л. 40.

(обратно)

39

Там же. Ф. 5. Оп. 2. Д. 66. Л. 46.

(обратно)

40

Там же. Оп. 1. Д. 1235. Л. 1.

(обратно)

41

Там же. Ф. 17. Оп. 84. Д. 227. Л. 17.

(обратно)

42

Там же. Оп. 87. Д. 165. Л. 3.

(обратно)

43

Ортега-и-Гассет X. Избранные труды. М., 1997. С. 47, 95.

(обратно)

44

Дискуссионный материал. Тезисы тов. Мясникова, письмо тов. Ленина, ответ ему, постановление Оргбюро ЦК и резолюция мотовилихинцев. Только для членов партии. Пермь. 1921. С. 12–13.

(обратно)

45

Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 79.

(обратно)

46

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 269. Л. 1.

(обратно)

47

ЦДООСО. Ф. 41. Оп. 2. Д. 418. Л. 86 об.; Власть и оппозиция. М., 1995. С. 110.

(обратно)

48

Там же. Л. 88.

(обратно)

49

Там же. Л. 44.

(обратно)

50

Там же. Л. 40.

(обратно)

51

Там же. Л. 8, 12.

(обратно)

52

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 65. Д. 538. Л. 579.

(обратно)

53

Там же. Оп. 13. Д. 583. Л. 167, 169.

(обратно)

54

Там же. Оп. 60. Д. 442. Л. 81.

(обратно)

55

Германов Л. (М.Фрумкин) Товарообмен, кооперация и торговля // Четыре года продовольственной работы. М., 1922. С. 97.

(обратно)

56

РГАСПИ. Ф.17. Оп. 60. Д. 442. Л. 82.

(обратно)

57

Там же. Л. 84.

(обратно)

58

Там же. Ф.5. Оп. 2. Д. 35. Л. 21.

(обратно)

59

Там же. Ф. 45. Оп. 1. Д. 35. Л. 61.

(обратно)

60

Там же. Ф. 17. Оп. 84. Д. 305. Л. 14.

(обратно)

61

Там же. Оп. 60. Д. 442. Л. 87.

(обратно)

62

Там же. Л. 88.

(обратно)

63

Там же. Л. 87.

(обратно)

64

Там же.

(обратно)

65

Там же. Оп. 84. Д. 305. Л. 24.

(обратно)

66

Там же. Оп. 65. Д. 538. Ч. 1. Л. 219.

(обратно)

67

Там же. Оп. 84. Д. 147. Л. 71.

(обратно)

68

Леонов С.В. Рождение советской империи: государство и идеология. 1917–1922 гг. М., 1997. С. 298–300.

(обратно)

69

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 227. Л. 55.

(обратно)

70

Там же. Оп. 87. Д. 28. Л. 18 об.

(обратно)

71

Там же. Д. 148. Л. 165.

(обратно)

72

Там же. Оп. 84. Д. 150. Л. 204.

(обратно)

73

Там же.

(обратно)

74

Там же. Ф. 5. Оп. 2. Д. 46. Л. 38.

(обратно)

75

Там же. Д. 50. Л. 64.

(обратно)

76

Там же. Д. 46. Л. 56.

(обратно)

77

Там же. Ф. 4. Оп. 2. Д. 167. Л. 5.

(обратно)

78

Там же. Ф. 5. Оп. 2. Д. 55. Л. 197.

(обратно)

79

Правда. 1921. 21 апреля.

(обратно)

80

РГАСПИ. Ф.17. Оп. 84. Д. 147. Л. 91.

(обратно)

81

Там же. Оп. 65. Д. 605. Л. 189.

(обратно)

82

Там же. Оп. 84. Д. 229. Л. 31.

(обратно)

83

Там же. Д. 227. Л. 33.

(обратно)

84

Коммунистический труд. 1921. 4 августа.

(обратно)

85

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 147. Л. 217.

(обратно)

86

Там же. Оп. 60. Д. 442. Л. 86.

(обратно)

87

Беседовский Г.З. На путях к Термидору. М., 1997. С. 90.

(обратно)

88

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 198.

(обратно)

89

Там же. Т. 45. С. 118.

(обратно)

90

Там же. С. 189–191.

(обратно)

91

Там же. С. 265–266.

(обратно)

92

РГАСПИ. Ф.5. Оп. 2. Д. 52. Л. 47–51.

(обратно)

93

Там же. Л. 52, 152.

(обратно)

94

Латышев A.С. Рассекреченный Ленин. М, 1996. С. 204.

(обратно)

95

Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 191, 193.

(обратно)

96

Леонов С.В. Указ. соч. С. 292–293.

(обратно)

97

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2659. Л. 61.

(обратно)

98

История советской политической цензуры. Документы и комментарии. М., 1997. С. 426.

(обратно)

99

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 442. Л. 54.

(обратно)

100

Там же. Л. 50.

(обратно)

101

Ленин и ВЧК. М.(1987. С. 381.

(обратно)

102

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 277. Л. 1.

(обратно)

103

101 Там же. Ф. 76. Оп. 3. Д. 149. Л. 3.

(обратно)

104

Там же.

(обратно)

105

Врачев И.Я. Кронштадт был трагедией // Юность. 1988. № 1. С. 181.

(обратно)

106

РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 149. Л. 54.

(обратно)

107

Там же. Л. 34.

(обратно)

108

Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 185.

(обратно)

109

РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 149. Л. 50.

(обратно)

110

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М., 1996. С. 278.

(обратно)

111

РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д 149. Л. 50.

(обратно)

112

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. С. 278.

(обратно)

113

Лубянка. ВЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ. 1917–1960. Справочник. М., 1997. С. 179.

(обратно)

114

РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 150. Л. 20.

(обратно)

115

См.: Национальная политика России: история и современность. М., 1997. С. 288, 287.

(обратно)

116

XII съезд РКП(б). 17–25 апреля 1923 года. Стенографический отчет. М., 1968. С. 512–514.

(обратно)

117

Елкин С.И. К истории совещаний ЦК РКП(б) с ответственными работниками национальных республик и областей (1918–1923 гг.) // Вопросы истории КПСС. 1966. № 3. С. 60.

(обратно)

118

См.: Тайны национальной политики ЦК РКП. Стенографический отчет секретного IV совещания ЦК РКП, 1923 г. М, 1992.

(обратно)

119

См. подробнее: Дахшлейгер Г.Ф. Социально-экономические преобразования в ауле и в деревне Казахстана (1921–1929 гг.). Алма-Ата, 1965; Якубовская С.И. Образование и развитие советского многонационального государства. М, 1966 и др.

(обратно)

120

См. об этом подробней в кн.: Зорин В.Ю., Аманжолова Д.А. Кулешов С.В. Национальный вопрос в Государственных Думах России: опыт законотворчества. М., 1999. С. 178–182.

(обратно)

121

Национальная политика России: история и современность… С. 260.

(обратно)

122

Российский Государственный архив социально-политической истории (далее — РГАСПИ). Ф. 5. Оп. 2. Д. 1605. Л. 1, 5, 6.

(обратно)

123

Национальная политика России: история и современность… С. 261.

(обратно)

124

См.: Султанбеков Б.Ф. Мирсанд Султан-Галиев. Судьба. Люди. Время. Казань, 1991. С. 105.

(обратно)

125

См.: Шаповал Ю. Людина и система. (Штрихи к портрету тоталитарной доби на Украине). Киев, 1994. С. 158, 160.

(обратно)

126

См.: Несостоявшийся юбилей. Почему СССР не отпраздновал, своего 70-летия. М., 1992. С. 157. Вообще Султан-Галиев пытался как-то консолидировать восточных работников, выявляя их точку зрения на национальный вопрос и пытаясь устроить их «отдельное и частное совещание» (См.: Архив Президента Российской Федерации [далее — АП РФ]. Ф. 3. Оп. 32. Д. 4. Л. 21.)

(обратно)

127

Несостоявшийся юбилей… С. 166.

(обратно)

128

РГАСПИ. Ф. 50. Оп. 1. Д. 57. Л. 76, 77, 78.

(обратно)

129

АП РФ. Ф. 3. Оп. 32. Д. 4. Л. 30 об.

(обратно)

130

Там же. Оп. 51. Д. 39. Л. 25; Ф. н. Оп. 61. Д. 150. Л. 53.

(обратно)

131

Там же. Оп. 51. Д. 38. Л. 42.

(обратно)

132

Там же. Л. 49, 51, 53, 55, 75, 87, 88, 102.

(обратно)

133

Там же. Л. 74, 75.

(обратно)

134

Подобная тенденция имела место еще до революции. Так, автор исследования о калмыках Я. П. Дуброва, впервые увидевшего свет еще в 1899 году, свидетельствовал, что по распоряжению правительства местным жителям предоставлено право облагать в свою пользу иногородних за усадьбы, скот, что вредно отразилось на экономическом благосостоянии последних и превратилось в могучее орудие «прижима» их. Газета «Северный Кавказ», замечал автор, переполнена корреспонденциями из разных мест о неурядицах между иногородними и местными жителями. (См.: Дуброва Я.П. Быт калмыков ставропольской губернии. Элиста, 1998. С. 33.)

(обратно)

135

Национальная политика России: история и современность… С. 300.

(обратно)

136

АП РФ. Ф. 3. Оп. 51. Д. 160. Л. 52–55 об. Хотя затем вышло специальное постановление ВЦИК РСФСР, утверждавшее положение по земельным спорам между ее субъектами (Известия. 1928. 7 июня), клубок вопросов остался. Отметим, что особенно по земельному вопросу проявлялся общий элемент русофобии как у буржуазных националистов, так и национал-интернационалистов. Работавший в Наркомземе Букейханов не скрывал своей позиции, выражавшейся в том, что «наделять и русских (переселенцев) и казахов одинаковыми нормами нельзя, так как русские более культурны и они всегда будут превосходить в земледелии, а то и закабалять казахов» (ЦА ФСБ). А в документах «национал-уклонистов» все в той же тональности о «необходимости беспощадной борьбы с колонизаторством» говорилось о национальном неравноправии, проявившемся в «захвате господствующей нацией участков земли (русское переселенческое и казачье кулачье в Туркестане, Киргизстане, Сибири и на Кавказе), всех наиболее выгодных позиций торговли и промышленности. (Там же.)

(обратно)

137

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 85. Л. 92, 93.

(обратно)

138

См.: Зорин В.Ю., Аманжолова Д.А Кулешов С.В. Указ. соч. С. 22.

(обратно)

139

См.: Болтенкова Л.Ф. Интернационализм в действии. М., 1988. С. 61, 62.

(обратно)

140

АП РФ. Ф. 3. Оп. 61. Д. 161. Л. 8.

(обратно)

141

См.: Тишков В. Национальности и национализм в постсоветском пространстве (Исторический аспект) // Этничность и власть в полиэтнических государствах. М., 1994. С. 17.

(обратно)

142

АП РФ. Ф. 3. Оп. 61. Д. 159. Л. 38, 39, 40; Д. 160. Л. 1, 2, 13, 27 и др.

(обратно)

143

РГАСПИ. Оп. 60. Д. 1012. Л. 101, 102.

(обратно)

144

Родина. 1994. № 3–4. С. 136, 139.

(обратно)

145

Лавров И.Л. В стране экспериментов. Харбин, 1939. С. 190–193.

(обратно)

146

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 1019. Л. 205, 282.

(обратно)

147

АП РФ. Ф. 3. Оп. 32.

(обратно)

148

Там же.

(обратно)

149

Игнатьев В.И. Совет Национальностей ЦИК СССР. М. — А, 1926. С. 17–18.

(обратно)

150

Там же. С. 42

(обратно)

151

См.: Болтенкова Л.Ф. Указ. соч. С. 6, 7, 10.

(обратно)

152

Там же. С. 35, 36.

(обратно)

153

АП РФ. Ф. 3. Оп. 51. Д. 39. Л. 4.

(обратно)

154

См.: Свириденко Ю.П., Неборский М.Ю. Российское многонациональное государство: пути согласия народов. М., 1997. С. 152–162.

(обратно)

155

РГАСПИ. Ф. Наркомнац РСФСР. Д. 24. Л. 3.

(обратно)

156

Там же. Л 10, 12, 19а.

(обратно)

157

См.: Бугай Н.Ф., Меркулов Д.Х. Народы и власть: «Социалистический эксперимент» (20-е годы). Майкоп, 1994. С. 47—122, 214, 252–253.

(обратно)

158

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 60. Д. 85. Л. 93.

(обратно)

159

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 93. Д. 582. Л. 244–246.

(обратно)

160

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д 525. Л. 25, 45.

(обратно)

161

Там же. Л. 26–27, 37.

(обратно)

162

Коммунистическая партия Казахстана в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 1. Алма-Ата, 1981. С. 209.

(обратно)

163

Енбекши казак. 1925. 17 ноября.

(обратно)

164

См.: О задачах печати // Советская степь. 1926. 17 мая; Ответ на письмо молодежи // Енбекши казак. 1926. 9 июля; Рыскулов Т.Р. Избранные труды. Алма-Ата, 1984. С. 148–169 и др.

(обратно)

165

Коммунистическая партия Казахстана в резолюциях… Т. 2. С. 16.

(обратно)

166

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 77. Л. 196–197.

(обратно)

167

Там же. Оп. 31. Д. 24. Л. 2–4.

(обратно)

168

Там же. Л. 12.

(обратно)

169

Там же. Д. 31. Л. 11.

(обратно)

170

Там же. Л. 22; ГАСО. Ф. 73. Оп. 2. Д 318. Л. 1–7.

(обратно)

171

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 24. Л. 12, 14.

(обратно)

172

Там же. Л. 30–33.

(обратно)

173

Там же. Л. 35–36, 29.

(обратно)

174

Казахстанская правда. 1991. 19 марта; Партийная жизнь Казахстана. 1990. № 12. С. 9.

(обратно)

175

ГА РФ. Ф. 1235. Оп. 44. Д. 73. Л. 233.

(обратно)

176

Там же. Оп. 41. Д. 4. Л. 253–254.

(обратно)

177

Там же Оп. 49. Д. 4. Л. 43 об, 41; Оп. 43. Д. 61. Л. 207 об, 238 об.

(обратно)

178

Там же. Оп. 44. Д. 73. Л. 38.

(обратно)

179

Там же Л. 69, 367, 267–268.

(обратно)

180

Там же. Ф. 151. Оп. 1. Д. 18. Л. 4 об; Д. 20. Л. 9-14, 21, 28, 24, 23.

(обратно)

181

См., например: Кандель Ф. Очерки времен и событий. Из истории российских евреев. М., 1994; Костырченко Г.В. В плену у красного фараона. М., 1994 и др.

(обратно)

182

РГАСПИ. Ф. 151. Оп. 1. Д. 43. Л. 1–2, 7.

(обратно)

183

Там же. Л. 5, 26–31.

(обратно)

184

ГА РФ. Ф. 3316. Оп. 21. Д. 105. Л. 28–30.

(обратно)

185

Там же. Л. 24, 207, 231, 176.

(обратно)

186

Там же. Л. 297–298, 277–282; Д. 173. Л. 13.

(обратно)

187

Там же. Л. 190, 195, 198, 203–204.

(обратно)

188

Там же. Л. 232–234.

(обратно)

189

Среди последних стоит отметить исследования В.П. Данилова, В.В. Кабанова, А.А. Базарова, Н.А Ивницкого, Г.И. Шмелева, Н.Л. Рогалиной, Н.Н. Греховой, Ю.А. Реента, Ю.А. Полякова, Ю.М. Голанда, С.И. Савельева и многих других.

(обратно)

190

American Relief Administration — Американская администрация помощи, создана в 1919 г. под руководством Г. Гувера, функционировала до 1923 г. Создавалась для оказания помощи (безвозмездной) европейским странам, пострадавшим в Первой мировой войне. С 1921 г. в связи с массовым голодом в России большевики разрешили ей действовать в ряде российских губерний совместно с общественным Комитетом помощи голодающим, миссией Нансена при Лиге Наций и Христианской организацией молодых людей (YMCA). 14 июня 1923 г. работа АРА была прекращена решением Политбюро. См.: «АРА идет к нам без задних мыслей, но возни с ней будет много». Деятельность американской администрации помощи в России. 1921–1923 гг. // Исторический архив. 1993. № 6. С. 90–91.

(обратно)

191

Ужасы голода в Самарской губернии // Черный перелом. Самара, 1992. С. 94, 95, 97, 98.

(обратно)

192

См.: Сорокин П.Л. Голод как фактор. Влияние голода на поведение людей, социальную организацию и общественную жизнь. Пг., 1922.

(обратно)

193

См.: Миронова С., Боже В. Неизвестный голод // Воля. Журнал узников тоталитарных систем. 1994. № 2–3. С. 5–20.

(обратно)

194

Ужасы голода в Самарской губернии // Черный перелом. Самара, 1992. С. 95.

(обратно)

195

Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам. Т. 1. М., 1967. С. 213.

(обратно)

196

Ильиных В.Л. Государственное регулирование заготовительного хлебного рынка в условиях НЭПа (1921–1927 гг.) // НЭП: приобретения и потери. N1., 1994. С. 165.

(обратно)

197

По меткому выражению одного из видных деятелей Наркомпрода А.И. Свидерского, «в юношеский период нэпа… мы целомудренно сказали много слов о свободном хозяйственном обороте, стыдливо избегая говорить о торговле, которую считали исходящей от капиталистического дьявола» // Продовольственная газета. 1922. 22 марта. [См., также: Обухов Н. О политике введения прямого товарообмена в начале 20-х годов // Экономические науки. 1989. № 4.]

(обратно)

198

Собрание узаконений РСФСР. (Далее: СУ РСФСР.) 1921. № 40. Ст. 212; Ильиных В Л. Указ. соч. С. 165.

(обратно)

199

См.: Известия Сибцентросоюза. 1922. № 1–3. Ст. 5; Ильиных ВЛ. Указ. соч. С. 165.

(обратно)

200

В связи со сбором достаточно хорошего урожая ожидалось их падение.

(обратно)

201

СУ РСФСР. 1922. № 77. Ст. 966.

(обратно)

202

ГА РФ. 1235. Оп. 101. Д. 271. Л. 144.

(обратно)

203

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и Пленумов ЦК. Изд 9-е, допол. и испр. М., 1984. (Далее: КПСС в резолюциях…). Т. 2. С. 469.

(обратно)

204

Известия ВЦИК. 1922. 15 января.

(обратно)

205

См. об этом более подробно: Халатов А. Предварительные итоги // Правда. 1922. 27 января.

(обратно)

206

Продовольственная газета. 1922. 9 февраля; Экономические науки. 1990. № 1. С. 90.

(обратно)

207

Поляков Ю.Л. Переход к нэпу и советское крестьянство. М., 1967. С. 320.

(обратно)

208

Осинский Н. Из программ и отчетов сельскохозяйственной кампании // Правда. 1922. 25 марта.

(обратно)

209

СУ РСФСР. 1922. № 12. Ст. 113.

(обратно)

210

Каганович П. Учет первого опыта по продналогу // Правда. 1921. 19 ноября.

(обратно)

211

См., например: Социалистическое строительство СССР: Статистический ежегодник. М., 1934. С. 177.

(обратно)

212

РГАЭ. Ф. 478. Оп. 54. Д. 61. Л. 12.

(обратно)

213

Социалистическое строительство СССР. Статистический ежегодник. М. 1934. С. 177.

(обратно)

214

Более успешными были результаты осеннего сева 1922 г. По данным Наркомзема, уровень 1921 г. был превышен повсеместно во всех без исключения крупных экономических районах страны. [См.: Отчет Народного комиссариата земледелия за 1922 г. М., 1923. С. 11.]; Поляков Ю.Л. Указ. соч.

(обратно)

215

Сборник статистических сведений по Союзу ССР. 1918–1923. За 5 лет работы ЦСУ. М., 1924. С. 131

(обратно)

216

ГА РФ ф. 6764. Оп. 1. Д. 197. Л. 55.

(обратно)

217

Еще более заметными стали сдвиги в следующем году. Так, в 1923 г. посевная площадь в Курской губернии превысила довоенный уровень на 9 %, численность крупного рогатого скота в 1923 г. увеличилась по сравнению с 1916 г. на 32,5 %, свиней — на 62,5 %; с 1921 г. валовая продукция зерновых и картофеля возросла в два, а масленичных культур в три раза. [См.: Отчет Курского губернского исполнительного комитета XIII съезду Советов. Курск, 1926. С. III–IV; Проблемы хозяйственного развития Курского края. Курск, 1928. С. 8–9); Рянский A.M., Бочаров А.Н., Травина AC. Курская деревня в 1920–1930-3 годах. Коллективизация. 1993.

(обратно)

218

А с начала 1924 г. в собственность селян перешел весь произведенный ими хлеб.

(обратно)

219

РГАЭ. Ф. 478. Оп. 47. Д. 101. Л. 53.

(обратно)

220

РГАЭ. Ф. 478. Оп. 47. Д. 13. Л. 71–72.

(обратно)

221

Правда. 1922. 5 февраля; Поляков Ю.А. Указ. соч.

(обратно)

222

См.: Месяцев П. Земельный вопрос на предстоящей секции ВЦИК // Правда. 1922. 28 апреля.

(обратно)

223

СУ РСФСР. 1922. № 45. Ст. 564.

(обратно)

224

РГАЭ. Ф. 478. Оп. 47. Д. 13. Л. 13, 163, 165.

(обратно)

225

РГАЭ. Ф. 478. Оп. 45. Д. 61. Л. 126.

(обратно)

226

РГАЭ. Ф. 478. Оп. 45. Д. 61. Л. 147, 149, 154, 156, 174.

(обратно)

227

Земельный кодекс РСФСР, принятый на IV сессии Всероссийского центрального исполнительного комитета. М., 1923. С. 5.

(обратно)

228

Земельный кодекс РСФСР. С. 8.

(обратно)

229

Ряд исследователей усматривают «принцип владения» между строк Кодекса. Так, например, Н. П. Носова считает, что основное внимание в кодексе уделялось индивидуальному землепользованию. Исследователь отмечает, что согласно статьям 25 и 26 Кодекса о земле землепользователь владеет землею, пользуется ею самостоятельно и защищается в своем владении и пользовании. При этом он может даже применять наемный труд. Кроме того, пользователь при жизни до известной степени распоряжается своим правом — может передавать свое пользование. [См.: Носова Н.П. Нэп: государство и сельское хозяйство (проблемы регулирования) // НЭП: приобретения и потери. М., 1994. С. 155.] Таким образом, на первый взгляд может показаться, что принцип владения сохранен, поскольку можно, правда с большими оговорками, говорить о наличии трех прав собственника — владение, пользование и распоряжение. Однако земля, как средство производство, была исключена из рыночного оборота. Хозяином земли оставалось государство, сохранившее за собой право «карать и миловать». А крестьянин — лишь арендатор, права которого несколько расширялись. Что же касается прерогатив индивидуального хозяйства, то Кодекс, в первую очередь, был направлен на поощрение коллективных форм хозяйства, предоставляя товариществам по обработке земли, сельскохозяйственным коммунам и артелям ряд льгот. См.: Земельный кодекс. М., 1923. С. 19–20. (Ст. 103–111.)

(обратно)

230

Рудин Д.П. — специалист по землеустройству. В начале 1920-х годов — лектор землеустроительных курсов Наркомата земледелия РСФСР.

(обратно)

231

РГАЭ Ф. 478. Оп. 7. Д. 564. Л. 188–189.

(обратно)

232

Декреты Советской власти. Т. 1. М, 1957. С. 19.

(обратно)

233

См.: Рогалина Н.А. Новая экономическая политика и крестьянство // НЭП: приобретения и потери. М., 1994. С. 141.

(обратно)

234

Земельный кодекс РСФСР. М, 1923. С. 24. (Ст. 141, 142.)

(обратно)

235

Там же. С. 21–22. (Ст. 116–124.)

(обратно)

236

Там же. С.36–38. (Ст. 206–221.)

(обратно)

237

III сессия ВЦИК IX созыва. № 1. С. 12.

(обратно)

238

Справочник партийного работника. М., 1923. Вып. 3. С. 172.

(обратно)

239

КПСС в резолюциях… Т. 2. С. 499.

(обратно)

240

Земельный кодекс РСФСР. С. 10. (Ст. 43.)

(обратно)

241

См. более подробно: Козлов Н.И. О земельном обществе. М. — Л., 1926.

(обратно)

242

См. более подробно: Резунов М. Сельские советы и земельные общества. М, 1928.

(обратно)

243

СУ РСФСР. 1922. № 25. Ст. 289.

(обратно)

244

Фридберг Л. Продналог — главное звено перехода к Новой экономической политике // Экономические науки. 1990. № 1. С. 90.

(обратно)

245

Грехова Н.Н. Налоговая политика в деревне в первой половине 20-х гг. // Дискуссионные вопросы российской истории. Арзамас, 1998. С. 198.

(обратно)

246

Сборник статистических сведений по Союзу ССР. 1918–1923. С. 424.

(обратно)

247

Грехова Н.Н. Указ. соч. С. 199.

(обратно)

248

РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 9. Д. 387. Л. 19.

(обратно)

249

Кабанов В.В. Крестьянское хозяйство в условиях «военного коммунизма». М. 1989. С. 187.

(обратно)

250

Грехова Н.Н. Указ. соч. С. 197.

(обратно)

251

Так, постановление Совнаркома о натурналоге на хлеб появлялось в центральной печати в марте — апреле, а последний налог (например на домашнюю птицу) принимался, как правило, в середине сентября. Кроме того, размер натурналогов с каждого крестьянского хозяйства устанавливался в зависимости от урожайности в данной местности, которую можно было установить, в лучшем случае в начале лета, но не ранней весной, до начала посевной кампании.

(обратно)

252

Попов П.И. К вопросу о налоговой системе // Экономическая жизнь. 1922. № 32. С. 3.

(обратно)

253

А в 1925–1926 гг. — 5,5 млн. дворов (до 24 % крестьянских хозяйств). [См.: Поляков Ю.А., Дмитренко В.И, Щербань Н.В. Новая экономическая политика: разработка и осуществление. М., 1982. С. 124; История советского крестьянства. В 5-ти тт. Т. 1. Крестьянство в первое десятилетие советской власти 1917–1927. М., 1986. С. 357.]

(обратно)

254

ГА РФ. ф. 1066. Оп. 1. Д. 17. Л. 10.

(обратно)

255

ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 22. Д. 107. Л. 5–6.

(обратно)

256

Прогрессивность выпячивалась и в технике налогообложения: сначала облагалась пашня, затем ставки для верхних групп все повышались, достигая восьмикратного разрыва по сравнению с низшей группой, с которой начиналось обложение. Все это сильно (и изначально) задерживало процесс капиталонакопления и рост средних слоев как материальных выразителей товарного производства.

(обратно)

257

РГАЭ. Ф. 105. Оп. 2. Л. 26; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 31. Д. 39. Л. 10 об.

(обратно)

258

РГАЭ. Ф. 1943. Оп. 6. Д. 1078. Л. 18–18 об.

(обратно)

259

Там же. Л. 32 об. — 33, 66–68.

(обратно)

260

Там же. Л. 32 об., 33, 66.

(обратно)

261

Грехова Н.Н. Указ соч. С. 198.

(обратно)

262

Тайболина М.Н. Продналоговая кампания 1921–1922 года в Курганском уезде Челябинской губернии // Земля Курганская: прошлое и настоящее. Краеведческий сборник. Вып. 4. Курган, 1992. С. 21.

(обратно)

263

Цит по: Грехова Н.Н. Указ. соч. С. 198.

(обратно)

264

Тайболина М.Н. Указ. соч. С. 20.

(обратно)

265

РГАЭ. Ф. 1943. Оп. 11. Д. 589. Л.

(обратно)

266

XII съезд РКП(б). Стенографический отчет. М, 1968. С. 41.

(обратно)

267

Лабузов В Л. Деревня Южного Урала в период нэпа (1921–1927 гг.): Автореф. … к. и. н. Оренбург, 1995.

(обратно)

268

CУ РСФСР. 1924. № 17. Ст. 173.

(обратно)

269

См.: Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам. С. 412–416.

(обратно)

270

Государственный архив Оренбургской области. (Далее: ГАОО.) Ф. 261. Оп. 1. Д. 794. Л. 288; Лабузов В Л. Указ. соч.

(обратно)

271

СУ. 1922. № 12. Ст. 110.

(обратно)

272

РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 68. Л. 27, 28.

(обратно)

273

Реент Ю.А. Кооперация и нэп. Рязань, 1997.. С. 332.

(обратно)

274

Там же.

(обратно)

275

СУ РСФСР. 1922. № 12. Ст. 110.

(обратно)

276

Сельскохозяйственная кооперация в системе государственного капитализма. М., 1924. С. 127.

(обратно)

277

ГАОО. Ф. 261. Оп. 1. Д. 794. Л. 68; Лабузов В.Л. Указ. соч.

(обратно)

278

Отчет НКЗ IX съезду Советов за 1923. М, 1924. С. 12.

(обратно)

279

РГАЭ. Ф. 478. Оп. 56. Д. 332. Л. 19–20.

(обратно)

280

Отчет НКЗ IX съезду Советов за 1923. М., 1924. С. 13–14.

(обратно)

281

Цит по: Шмелев Г. Николай Иванович Бухарин: политико-экономические воззрения // Политическое образование. 1988. № 10. С. 46.

(обратно)

282

О материальном положении колхозников первой половины 1920-х гг. можно судить по следующим данным: среди членов колхозов крестьяне без лошадей или с одной лошадью на хозяйство составляли по губерниям: Гомельской — 85,2 %, Орловской — 98,6 %, Вятской — 98,1 %. // Кооперация за десять лет. М., 1928. С. 59.

(обратно)

283

Маслов П.П. Основы кооперации и основы накопления кооперативного капитала. М. — Л., 1925. С. 14; Кооперация за десять лет. М., 1928. С. 140.

(обратно)

284

Подсчитано по данным: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 9. Д. 1082–1525.

(обратно)

285

Яковлев Я. Л. Итоги развития аренды в сельском хозяйстве и задачи нашей экономической политики // Большевик. 1927. № 15/16. С. 49; Рогалина Н.Л. НЭП и крестьянство // НЭП: Приобретения и потери. М., 1994. С. 144.

(обратно)

286

Подсчитано по данным: РГАЭ. Ф. 1562. Оп. 9. Д. 1083–1526.

(обратно)

287

Хрящева А.И. Группы и классы в крестьянстве. М., 1924. С. 49; Рогалина Н.Л. Указ. соч. С. 144.

(обратно)

288

100 История советского крестьянства… Т. 1. М., 1986. С. 287.

(обратно)

289

См., например: Яковлев Я.Л. Об ошибках хлебофуражного баланса ЦСУ и его толкователей. М., 1926. С. 39.

(обратно)

290

Тяжесть обложения в СССР: Социальный состав, доходы и налоговые платежи населения Союза ССР в 1924/25, 1925/26 и 1926/27 г. М., 1929. С. 74; Рогалина НЛ. Указ. соч. С. 141, 143.

(обратно)

291

КПСС в резолюциях… Т. 4. М., 1984. С. 77.

(обратно)

292

Кабанов В.В. Аграрная революция в России // Вопросы истории. 1989. № 11. С. 43.

(обратно)

293

История советского крестьянства… Т. 1. М., 1986. С. 288.

(обратно)

294

Там же. С. 287.

(обратно)

295

Азизян А., Великевич Д. Арендные отношения в советской деревне. М., 1928. С. 191.

(обратно)

296

История советского крестьянства… Т. 1. М., 1986. С. 288.

(обратно)

297

См.: Рянский A.M., Бочаров А.Н., Травина АС. Курская деревня в 1920–1930-х годах. Коллективизация. Курск, 1993. С. 9.

(обратно)

298

История советского крестьянства… Т. 1. М., 1986. С. 290.

(обратно)

299

Тяжесть обложения в СССР: Социальный состав, доходы и налоговые платежи населения Союза ССР в 1924/25, 1925/26 и 1926/27 г. М., 1929. С. 74.

(обратно)

300

Отчет губэкосо Совету труда и обороны за период с 1.10.1921 г. по 1.04.1922 г. Курск, 1922. С. 10; Рянский A.M., Бочаров А.Н., Травина А.С. Указ. соч. С. 11–18.

(обратно)

301

Голос народа. Письма и отклики рядовых граждан о событиях 1918–1932 гг. М., 1998. С. 91.

(обратно)

302

Генкина Э.Б. Об особенностях восстановления промышленности СССР (1921–1925 гг.) // История СССР. 1962. № 5. С. 48.

(обратно)

303

См.: Гимпельсон Е.Г. Советский рабочий класс. 1918–1920. М., 1974. С. 257; Советское народное хозяйство в 1921–1925 гг. М., 1960. С. 533.

(обратно)

304

Цит. по: Виноградов С.В. Нэп: опыт создания многоукладной экономики. М., 1996. С. 28.

(обратно)

305

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 3. М., 1984. С. 61, 63.

(обратно)

306

РКП(б). Съезд, 9-й. Москва 1920 г.: Протоколы. М., 1960. С. 405.

(обратно)

307

План электрификации РСФСР. Доклад 8-му съезду Советов Государствен — ной комиссии по электрификации России. М., 1920. С. 22.

(обратно)

308

См.: Управление народным хозяйством СССР. 1917–1940 гг.: Сб. докум. М., 1968. С. 102; Цыперович Г.В. Синдикаты и тресты в дореволюционной России и в СССР. Из истории организационных форм промышленности за последние 50 лет. Л., 1927. С. 436.

(обратно)

309

См.: Дробижев В.З. Главный штаб социалистической промышленности (Очерки истории ВСНХ. 1917–1932 гг.). М, 1966. С. 191: Народное хозяйство. 1922. № 1. С. 102; РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 1. Д. 4082. Л. 13.

(обратно)

310

Законодательство о трестах и синдикатах. М. — Л., 1926. С. 376.

(обратно)

311

Планирование народного хозяйства СССР. М., 1965. С. 568.

(обратно)

312

Съезды Советов Союза ССР, союзных и автономных Советских социалистических республик: Сб. докум. Т. 1. М., 1959. С. 186–187, 189.

(обратно)

313

В начале 1922 г. арендный фонд был определен в 7113 предприятий, а к 1 сентября было сдано всего 3874 (54,5 %). На 1 октября 1923 г. к сдаче в аренду намечалось 8632 предприятия, а было сдано 6220 (72 %). (См.: На новых путях. Итоги новой экономической политики за 1921–1922 гг. Вып. III. Промышленность. М., 1923. С. 70; Русская промышленность в 1923 году. Отчет II съезду Советов СССР. М. (1924. С. 43).

(обратно)

314

См.: Вестник Социалистической. Академии. 1923. № 2. С. 173–174; На новых путях. М., 1923. Вып. III. С. 71; Частный капитал в народном хозяйстве СССР. М. — Л., 1927. С. 287

(обратно)

315

См.: Директивы и постановления КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам. 1917–1957: Сб. докум. Т. 1. М, 1957. С. 259; Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам. Т. 1. М., 1967. С. 247.

(обратно)

316

ГА РФ. Ф. 5446. Оп. 26. Д. 61. Л. 180.

(обратно)

317

К середине 1923 г. в стране было уже 478 трестов. Хотя из общего числа трестов к ведению центральных органов относилось всего 40 %, но они охватывали ⁵/₆ всего числа рабочих государственной промышленности. Причем преобладали мелкие тресты: 63 % их общего числа объединяли в среднем 7 предприятий и 359 рабочих, тогда как крупные тресты (13–14 предприятий и 12,5 тыс. рабочих) составляли всего 11 % и были сосредоточены в текстильной и металлургической промышленности. (См.: На новых путях. Вып. III. М, 1923. С. 31. 27 См.: На новых путях. Вып. III. М., 1923. С. 31; Народное хозяйство. 1922. N9 2. С. 14; Управление народным хозяйством СССР. 1917–1940 гг.: Сб. докум. М., 1968. С.103; Цыперович Г.В. Указ. соч. С. 436).16

(обратно)

318

См.: Известия ВСНХ. 1921. 26 декабря; Канторович В. Промышленность общесоюзного значения в 1923–24 хозяйственном году // Социалистическое хозяйство. 1925. № 2. С. 190; Управление народным хозяйством СССР. 1917–1940 гг.: Сб. докум. М., 1968. С. 111.

(обратно)

319

РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 1. Д. 3144. Л. 52.

(обратно)

320

См.: Лапина С.Н., Лелюхина Н.Д., Федоровская Е.С. Государственная собственность и рынок: опыт нэпа // Нэп: приобретения и потери. М., 1994. С. 70–71, 73; РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 2. Д. 1986-а. А 150; Д. 2046. Л. 1, 59, 62.

(обратно)

321

Симонов Н.С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920–1950-е годы: темпы экономического роста, структура, организация производства и управления. М., 1996. С. 55–56.

(обратно)

322

См.: Ахтамзян А.Л. Военное сотрудничество СССР и Германии в 1920–1933 гг. (по новым документам) // Новая и новейшая история. 1990. N9 5. С. 9; Горлов С.Л. Военное сотрудничество СССР и Германии в 20-е годы // Военно- исторический журнал. 1991. № 9. С. 7.

(обратно)

323

См.: Петраков Н.Я., Перламутров В.Л., Тропаревская Л.Е., Володина Т.П. Введение // Нэп и хозрасчет. М., 1991. С. 21; Цельникер С.С. Госзаказы в промышленности // Там же. С. 300.22

(обратно)

324

Цельникер С.С. Указ. соч. С. 299, 303–304.

(обратно)

325

Канторович В. Указ. соч. С. 190.

(обратно)

326

РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 2. Д. 1986-а. Л. 356–356 об.

(обратно)

327

Шафикова А.В. Первый год работы промышленности Башкирии в условиях новой экономической революции // Башкорстан в первой половине XX века: малоизвестные страницы истории: Сб. научн. тр. Уфа, 1997. С. 70–71.

(обратно)

328

См.: Виноградов С.В. Указ. соч. С. 33–34; Юдина Т.В. Развитие промышленности Нижне-Волжского края в годы нэпа // Проблемы отечественной истории: Материалы науч. конф. Волгоград, 1994. С. 122–123.

(обратно)

329

См.: Милютин В.П. История экономического развития СССР 1917–1927 гг. М, 1928. С. 381, 387. 37 РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 5. Д. 20. Л. 100; Д. 152. А. 19–19 об, 47–47 об.; Д. 946. Л. 10–10 об., 52–52 об., 114–114 об., 128–129, 152, 176–177.

(обратно)

330

РКП(б). Съезд, 12-й. Москва 1923 г.: Стеногр. отчет. М., 1968. С. 302–303.

(обратно)

331

Лютов Л.Н. Государственная промышленность в годы нэпа (1921–1929). Саратов, 1996. С. 31–33.

(обратно)

332

См.: Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 104; Экономическая жизнь. 1922. 25 октября.

(обратно)

333

См.: КПСС в резолюциях… М., 1984. Т. 3. С. 60, 63;

(обратно)

334

См.: Законодательство о трестах и синдикатах. М. — Л., 1926. С. 44, 45, 51, 235; РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 5. Д. 946. Л. 61.

(обратно)

335

На новых путях. Вып. III. М., 1923. С. 11–12, 205.

(обратно)

336

РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 1. Д. 62. Л. 422–423.

(обратно)

337

РКП(б). Съезд, 12-й… М., 1968. С. 322, 345, 676, 678, 812.

(обратно)

338

КПСС в резолюциях… Т. 2. М., 1983. С. 244.

(обратно)

339

См.: Рашин Л. Заработная плата за восстановительный период хозяйства СССР. М., 1928. С. 58–59; Русская промышленность в 1923 г. М.(1924. С. 126; Струмилин С.Г. Заработная плата и производительность труда в русской промышленности за 1913–1922 гг. М., 1923. С. 28.

(обратно)

340

Струмилин С.Г. Указ. соч. С. 22, 44, 54.

(обратно)

341

Черных А. Становление России советской: 20-е годы в зеркале социоло — гии. М., 1998. С. 231, 249.

(обратно)

342

Полляк Г.С. Бюджеты рабочих и служащих к началу 1923 г. М., 1924. С. 17.

(обратно)

343

Правда. 1922. 27 октября.

(обратно)

344

См.: Рынсов А.И. Хозяйственное положение Советской Республики и очередные задачи экономической политики. М., 1924. С. 21; Сарабъянов В. Командные высоты к 1923–1924 году // Спутник коммуниста. 1924. № 26. С. 112; РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 9. Д. 120. Л. 15

(обратно)

345

См.: Богомолова Е.В. Хозрасчетные тресты — основное звено хозяйствования // Хозяйственный механизм периода новой экономической политики (По материалам 20-х годов). Сб. обзоров. М., 1990. С. 19–20; Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 16–18.

(обратно)

346

Нефтесиндикат — 100 %, Металлосиндикат и Уралмет — 90 %, Солесиндикат — 80 %, Продасиндкат — 75 %, Табачный — 60 %, а остальные — менее 50 %. (См.: Святицкий Н.В. Организация российской государственной промышленности. М., 1924. С. 43).

(обратно)

347

Законодательство о трестах и синдикатах. М.—Л., 1926. С. 474, 476; Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 61; Торгово-промышленная газета. 1922. 3 мая; Экономическая жизнь. 1922. 27 июня.

(обратно)

348

Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 49, 51, 52, 57.

(обратно)

349

Там же. С. 76.

(обратно)

350

См.: Брауде С. Акционерные общества как форма объединения промышленных предприятий // Местная промышленность и торговля. 1925. № 1. С. 43. 64; Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 82, 84.

(обратно)

351

Касьяненко В.И. Нэп и акционерное предпринимательство в СССР. М., 1991. С. 16.

(обратно)

352

Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 80–81, 85–86, 88.

(обратно)

353

Ильин-Кряжин А.Н. Что такое трест, синдикат и акционерное общество. М.—Л., 1927. С. 38–39.

(обратно)

354

См.: О концессиях. Декрет СНК от 23 ноября 1920 г. Л., 1921. С. 6–7; Яковлева Е.Л. Концессионная политика и практика // Хозяйственный механизм периода новой экономической политики (По материалам 20-х годов. Сб. обзоров). М., 1990. С. 145–150.

(обратно)

355

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 42. С. 45.

(обратно)

356

Яковлева Е.Л. Указ. соч. С. 157.

(обратно)

357

См.: Касьяненко В.И. Указ. соч. С. 11–13; Кунин В. Концессионная политика в Советской России (1923–1929 гг.) // Вестник Московского ун-та. Сер. 6. Экономика. 1993. № 5. С. 25, 27; СУ РСФСР. 1922. № 28. Ст. 320.

(обратно)

358

См.: Кунин В. Указ. соч. С. 27–28; Эвеншов Л.Я. Иностранные капиталы в русской промышленности. М.—Д., 1931. С. 101.

(обратно)

359

Яковлева Е.Л. Указ. соч. С. 172.

(обратно)

360

Исаев И.Л. История государства и права России: Полный курс лекций. 2-е изд., перераб. и доп. M. 1994. С. 361.

(обратно)

361

Cм.: Козлов ИЛ. Революция, нэп и судьбы мелкого производства // Историческое значение нэпа: Сб. научн. трудов. М., 1990. С. 72; Обухов Н.П. Первоначальное накопление капитала в России // Финансы. 1994. N9 9. С. 56.

(обратно)

362

См.: Местная промышленность и торговля. 1925. N9 5–6. С. 129; СУ. 1921. № 79. Ст. 684; № 53. Ст. 323.

(обратно)

363

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 68. Д. 376. Л. 3.62

(обратно)

364

Частный капитал в народном хозяйстве СССР. Материалы комиссии ВСНХ СССР. М. — Л., 1927. С. 9.

(обратно)

365

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 68. Д. 376. Л. 3.

(обратно)

366

Цит. по: Виноградов С.В. Указ. соч. С. 80.

(обратно)

367

ГА РФ. Ф. 5545. Оп. 1. Д. 6. Л. 131.

(обратно)

368

Воробьев Н. Материалы по кооперативно-артельной и частной фабрично- заводской промышленности в 1923/24 г. // Местная промышленность и торговля. 1925. № 9–10. С. 40.

(обратно)

369

Горошков Ю. К вопросу о частном капитале в промышленности // Социалистическое хозяйство. 1926. Кн. 4. С. 199.

(обратно)

370

См.: Гринцер А., Молчанов С. Динамика продажных цен и себестоимость изделий промышленности в 22/23 хоз. году // Вестник промышленности, торговли и транспорта. 1923. № 7–8. С. 75; РКП(б). Конференция, 13-я: Бюллетень. М., 1924. С. 69–70; Смилга И. Промышленность и сельское хозяйство // Вестник промышленности, торговли и транспорта. 1923. № 6. С. 3. и др.

(обратно)

371

Громан В.Г. Народное хозяйство СССР. Упадок и возрождение. Меморандум международной экономической конференции в Женеве в мае 1927 г. М. — А, 1928. С. 47.

(обратно)

372

См.: Преображенский ЕЛ. Экономические кризисы при нэпе. М., 1924. С. 25; Шварц М. Первоначальное социалистическое накопление // Спутник коммуниста. 1924. № 26. С. 144; Экономическая жизнь. 1923. 20 ноября; РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 1. Д. 137. Л. 135 об.

(обратно)

373

РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 1. Д. 136. Л. 215, 320 об.

(обратно)

374

Черных А. Указ. соч. С. 223, 227.

(обратно)

375

Исаев А. Безработица в СССР и борьба с нею (за период 1917–24 гг.). М., 1924. С. 73.

(обратно)

376

Черных А. Указ. соч. С. 228, 246.

(обратно)

377

Югов А. Народное хозяйство Советской России и его проблемы // НЭП. Взгляд со стороны. М., 1991. С. 198.

(обратно)

378

Струмилин С.Г. Указ. соч. С. 37.

(обратно)

379

Экономическая жизнь. 1922. № 268.

(обратно)

380

ГА РФ. Ф. 374. Оп. 21. Д. 5. Л. 234–234 об.

(обратно)

381

См.: Крицман А. Героический период Великой русской революции (Опыт анализа так называемого «военного коммунизма»). М.—Д., 1926. С. 246; Павлюченков С.А. Военный коммунизм — в плену большевистской доктрины // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет. М., 1996. С. 232; Он же. Крестьянский Брест, или предыстория большевистского НЭПа. М., 1996. С 5; Суворова Л.Н. За «фасадом» «военного коммунизма»: политическая власть и рыночная экономика // Отечественная история. 1993. № 4. С. 51.

(обратно)

382

Пастухова Н.С. Финансово-кредитная и налоговая политика // Организационные формы и методы государственного регулирования экономики в период новой экономической политики. М., 1992. С. 73–77.

(обратно)

383

См.: Исаев И.Л. Нэп: рыночная перспектива // Нэп: приобретения и потери. Мм 1994. С. 89–90; Крон Ц.М. Частная торговля в СССР. М., 1926. С. 15.

(обратно)

384

См.: Биржевой справочник: Центральная товарная биржа ВСНХ и Центросоюза. М., 1927. С. 85; История российской биржи (Биржи периода нэпа и 90-х годов XX в.). Научно-аналитический обзор. М., 1994. С. 4

(обратно)

385

Шмидт К.Л. Организация и практика биржевой торговли в СССР. М., 1927. С. 35.

(обратно)

386

Жирмунский М. Частный капитал в биржевой торговле // Социалистическое хозяйство. 1924. Кн. 2. С. 144.

(обратно)

387

Жирмунский М. Указ. соч. С. 146; Лежава Л.М. Внутренняя торговля 1923 г. М., 1924. С. 17.

(обратно)

388

Биржи и рынки: Сборник. М., 1924. С. 260.

(обратно)

389

Квиринг Э. Товарный голод и перспективы промышленности. М. — Л, 1925. С. 6.

(обратно)

390

CУ РСФСР. 1921. № 68. Ст. 550.

(обратно)

391

Попов И.В. Советская налоговая политика // Вестник финансов. 1927. № 11. С. 79–80; Цельшовская Е.Л. На пути к ликвидации дефицита бюджета: 1921/22 — 1924/25 гг. // Вестник СПб. ун-та. Сер. 5. Экономика. 1994. Вып. 3. С. 97.

(обратно)

392

См.: Цакунов С.В. Ценообразование в структуре государственного регулирования // Организационные формы и методы государственного регулирования экономики в период новой экономической политики. Сб. обзоров. М., 1992. С. 8—10.

(обратно)

393

Черных А. Становление России советской: 20-е годы в зеркале социологии. М., 1998. С. 232

(обратно)

394

Известия ЦК КПСС. 1990. № 7. С. 190.

(обратно)

395

Большевик. 1925. № 13–14. С. 77.

(обратно)

396

РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 1. Д. 4984. Л. 24

(обратно)

397

Там же. Л. 41–42.

(обратно)

398

РКП(б). Конференция, 13-я: Бюллетень. М., 1924. С. 69–70.

(обратно)

399

РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 1. Д. 137. Л. 67.

(обратно)

400

РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 1. Д. 132. Л. 83.

(обратно)

401

См.: Мотылев В. Заработная плата — кризис сбыта — социалистическое накопление // Спутник коммуниста. 1923. № 23 С. 139; Сарабъянов В. Командные высоты к 1923—24 году // Спутник коммуниста. 1924. № 26. С. 109, 111; Шварц М. На рубеже (Обзор хозяйственного положения СССР) // Спутник коммуниста. 1923. № 25. С. 112.

(обратно)

402

См.: РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 1. Д. 4984. Л. 22; Ф. 4372. Оп. 1. Д. 178. Л. 230; Молчанов С. Промышленность и кризис // Вестник промышленности, торговли и транспорта. 1923. № 9—10. С. 47; Сарабъянов В. Экономический конъюнктурный обзор СССР // Коммунист. 1924. № 27. С. 171.

(обратно)

403

ГРАЭ. Ф. 3429. Оп. 1. Д. 4984. Л. 33.

(обратно)

404

СУ РСФСР. 1921. № 60. Ст. 421.

(обратно)

405

Шишкин В.А. «Полоса признаний» и внешнеэкономическая политика СССР (1924–1928 гг.). Д., 1983. С. 183; Архив РАН. Ф. 587. Оп. 1. Д. 44. Л. 15–16, 22.

(обратно)

406

РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 1. Д. 100. Л. 164–164 об.

(обратно)

407

Там же. Ф. 3429. Оп. 1. Д. 4984. Л. 22, 24.

(обратно)

408

Молчанов Указ. соч. С. 47.

(обратно)

409

К 1 февраля 1924 г. «ножницы» по сравнению с 1 октября 1923 г. сжались на 50 %, причем это сжатие было достигнуто в основном за счет поднятия сельскохозяйственного «лезвия», тогда как промышленное опустилось всего на 25 %. Эта тенденция сохранилась и к марту: сближение «ножниц» на ³/₄ произошло за счет повышения цен на сельхозпродукцию под давлением хлебного экспорта. (См.: Квиринг Э. Избр. речи и статьи. Киев, 1988. С. 159; Сарабъянов В. Экономический конъюнктурный обзор СССР // Коммунист. 1924. № 27. С. 162).

(обратно)

410

Дзержинский Ф.Э. Избр. произв. Т. 1. М, 1977. С. 366–367

(обратно)

411

См.: РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 1. Д. 4984. Л. 22; Молчанов С. Указ. соч. С. 44.

(обратно)

412

Симонов Н.С. Советская финансовая политика в условиях нэпа (1921–1927 гг.) // История СССР. 1990. № 5. С. 51; РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 5. Д. 1055. Л. 82, 84.

(обратно)

413

См.: Голанд Ю. Валютное регулирование в период НЭПа. М., 1993. С. 9–12.

(обратно)

414

См.: Ball AM. Russias's last capitalists. The nepmen, 1921–1929. Berxeley, Los Angeles, London, 1990. P. 39–40; Бруцкус Б. О новой экономической политике (Из книги «Экономическое планирование в Советской России») // ЭКО. 1989. № 10. С. 87; Голанд Ю. Политика и экономика (Очерки общественной борьбы 20-х гг.) // Знамя. 1990. № 3. С. 141–142; Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 101–107; РГАЭ. Ф. 3429. Оп. 1.Д. 4895. Л. 19.

(обратно)

415

См.: Жирмунский М.М. Частный торговый капитал в народном хозяйстве СССР. М., 1927. С. 164; Лютов Л.Н. Частная промышленность в годы нэпа (1921–1929). Саратов, 1994. С. 109.

(обратно)

416

Белов С.Б. Проблемы функционирования частного капитала в период нэпа: К методологии вопроса: возможности социологического подхода // Факторы становления социального облика молодого российского предпринимателя. Н.Новгород, 1995. С. 295.

(обратно)

417

РГАСПИ. Ф. 78. Оп. 7. Д. 172. Л. 13–13 об.

(обратно)

418

Долгов Л.Н. Нэп: между экономическим прагматизмом и революционным экстремизмом // Очерки по отечественной истории. Комсомольск-на-Амуре, 1993. С. 126.

(обратно)

419

Правда. 1924. 1 февраля.

(обратно)

420

См.: Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 269; Желтова Е.Л. Электрификация России (1921–1928 гг.): мифологические аспекты // Вопросы истории естествознания и техники. 1996. № 1. С. 70–71.

(обратно)

421

См.: Павлюченков С.А. Военный коммунизм в России: власть и массы. М 1997. С. 173, 180–182.

(обратно)

422

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 18.

(обратно)

423

РГАСПИ. Ф. 4. Оп. 2. Д. 235. Л. 7.

(обратно)

424

Десятый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1963. С. 390, 394.

(обратно)

425

Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 201.

(обратно)

426

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 134. Л. 113–120.

(обратно)

427

Там же. Оп. 1. Д. 1174. Л. 1.

(обратно)

428

Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. Л. 201.

(обратно)

429

Большевистское руководство. Переписка. М., 1996. С. 263.

(обратно)

430

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. М., 1991. С. 421.

(обратно)

431

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1968. С. 63.

(обратно)

432

Там же. С. 146

(обратно)

433

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 50. А. 70.

(обратно)

434

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 188, 548.

(обратно)

435

Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 198.

(обратно)

436

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 54. С. 273.

(обратно)

437

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. С. 454.

(обратно)

438

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 358.

(обратно)

439

Такер Р. Сталин. Путь к власти. 1879–1929. История и личность. М., 1991. С. 226.

(обратно)

440

РГАСПИ. Ф. 158. Оп. 1. Д. 1. С. 13.

(обратно)

441

Ленин В.И Полн. собр. соч. Т. 45. С. 381.

(обратно)

442

Двенадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 198.

(обратно)

443

См.: Наумов В.П. 1923 год: судьба ленинской альтернативы // Коммунист. 1991. № 5. С. 36.

(обратно)

444

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. С. 454.

(обратно)

445

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 344.

(обратно)

446

Там же. С. 369.

(обратно)

447

Грановский Т.Н. Лекции по истории средневековья. М., 1986. С. 9.

(обратно)

448

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 441.

(обратно)

449

РГАСПИ. Ф. 4, Оп. 2. Д. 1334. Л. 24.

(обратно)

450

Восьмой съезд РКП(б). Протоколы. М., 1959. С. 285.

(обратно)

451

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 346.

(обратно)

452

Там же. С. 387.

(обратно)

453

Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т. 1. М., 1997. С. 74.

(обратно)

454

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 139. Л. 27.

(обратно)

455

Восьмой съезд РКП(б). Протоколы. С. 178.

(обратно)

456

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 65. Д. 646. Л. 76.

(обратно)

457

Там же. Ф. 158. Оп. 1. Д. 1. Л. 14.

(обратно)

458

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 250.

(обратно)

459

Там же. Т. 44. С. 343.

(обратно)

460

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М., 1996. С. 234.

(обратно)

461

См.: Выборы в Советы РСФСР в 1925–1926 г. М., 1926.

(обратно)

462

Партийные, профессиональные и кооперативные органы и госаппараты. К XVI съезду ВКП(б). М. 1930.

(обратно)

463

Известия. 1927. 6 января.

(обратно)

464

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 39. С. 17.

(обратно)

465

Десятый съезд РКП(б). Стенографический отчет. С. 219.

(обратно)

466

Партийное строительство. Учебное пособие. М., 1981. С. 300.

(обратно)

467

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 14. Л. 183.

(обратно)

468

Там же. Оп. 84. Д. 147. Л. 122.

(обратно)

469

Одиннадцатый съезд РКП(б). Стенографический отчет. М., 1961. С. 46–47.

(обратно)

470

Там же. Д 148. Л. 160.

(обратно)

471

Каганович A.M. Памятные записки. М. 1996. С. 311.

(обратно)

472

Деревенский коммунист. 1926. № 20.

(обратно)

473

Статистическое обозрение. 1928. № 5. С. 91.

(обратно)

474

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 7. Д. 144. Л. 28.

(обратно)

475

Там же. Л. 31.

(обратно)

476

Такер Р. Указ соч. С. 353.

(обратно)

477

Лельчук B.C. Послесловие к книге Такера Р. Сталин. Путь к власти. 1879–1929. История и личность. М., 1991. С. 451.

(обратно)

478

Троцкий АД. Сталин. Т. 2. М, 1996. С. 145.

(обратно)

479

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 303. Л. 1–2.

(обратно)

480

Троцкий А.Д. К истории русской революции. М. 1990. С. 200.

(обратно)

481

Там же. С. 199.

(обратно)

482

Белади Л., Краус Т. Сталин. М, 1990. С. 131.

(обратно)

483

Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. (1898–1971). Изд.8-е. Т. 2. М, 1970. С. 511.

(обратно)

484

Беседовский Г.З. На путях к термидору. М. 1997. С. 301.

(обратно)

485

РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Д. 361. Л. 3.

(обратно)

486

Там же. Ф. 17. Оп. 60. Д. 461. Л. 24–25.

(обратно)

487

Письма во власть. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям. 1917–1927. М., 1998. С. 366.

(обратно)

488

Рыков A.M. Избранные произведения. М. 1990. С. 336.

(обратно)

489

Воронов И.Е. Отношение крестьянства к новой экономической политике и методам ее осуществления (по материалам Владимирской, Калужской и Рязанской губерний за 1921–1927 гг.) // Из истории России: идеи, суждения, опыт. Рязань, 1993. С. 89.

(обратно)

490

Гагарин А. Хозяйство, жизнь и настроения деревни (По итогам обследования Починковской волости Смоленской губернии). М.—Л., 1925. С. 9.

(обратно)

491

Письма во власть. 1917–1927. С. 379–380.

(обратно)

492

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 916. Л. 7.

(обратно)

493

Письма во власть… С. 357.

(обратно)

494

Рыков A.M. Указ. соч. С. 357.

(обратно)

495

СССР. Год работы правительства. Материалы к отчету за 1924–1925 бюджетный год. М., 1926. С. 254. [Неурожай 1924 г. заметно затормозил дальнейшее восстановление сельского хозяйства и отдельных губерний. Так, в Курской губернии в 1924 г. удалось собрать только 30 млн пудов зерновых вместо ожидавшихся 83,5 млн пудов. Крестьянское стадо сократилось на 0,5 млн. голов. К весне 1925 г. 30,4 % крестьянских хозяйств не имели лошадей, а 34 % — рабочих лошадей. Свыше половины крестьянских хозяйств (249 тысяч) воспользовались государственной зерновой ссудой под посев яровых и 51 тысяча хозяйств — под озимый посев. См.: Рянский A.M., Бочаров А.Н., Травина А.С. Курская деревня в 1920-1930-х годах. Коллективизация. Курск, 1993. С. 5.]

(обратно)

496

Ильиных В.А. Государственное регулирование заготовительного хлебного рынка в условиях нэпа (1921–1927 гг.) // НЭП: приобретения и потери. М., 1994. С. 169; Его же. Генеральная репетиция «хлебной стачки», или кампания несбывшихся надежд (хлебозаготовки в 1925/26 году) // Советская история: Проблемы и уроки. Новосибирск, 1992. С. 112–128.

(обратно)

497

Лицом к деревне. Сборник докладов, речей, статей и резолюцию по вопросам кооперативной и партийной работы в деревне. Л., 1924. С. 93, 94, 98, 100–101.

(обратно)

498

Там же. С. 45.

(обратно)

499

Там же. С. 168.

(обратно)

500

Зиновьев Г. Лицом к деревне. Статьи и речи. М. — Л., 1925. С. 38.

(обратно)

501

Правда. 1924. 30 июня.

(обратно)

502

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 150. Л. 57.

(обратно)

503

Правда. 1925. 13 января.

(обратно)

504

Бухарин Н.И. Некоторые вопросы экономической политики. М., 1925. С. 12.

(обратно)

505

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 154. Л. 59.

(обратно)

506

Цит. по кн.: Цакунов С.В. В лабиринте доктрины. Из опыта разработки экономического курса страны в 1920-е годы. М., 1994. С. 122.

(обратно)

507

Правда. 1925. 24 апреля; Воронов И.Е. Осуществление НЭПа на селе. М., 1993.

(обратно)

508

Правда. 1925. 3 февраля; Цакунов С.В. Указ. соч.; НЭП: приобретения и потери. М., 1994.

(обратно)

509

Лицом к деревне. Сборник докладов, речей, статей и резолюцию по вопросам кооперативной и партийной работы в деревне. Л., 1924. С. 44–45.

(обратно)

510

Кого считать кулаком, кого — тружеником? Что говорят об этом крестьяне? М., 1924. С. 19–20; См. также: Соловьев А.Н. Кого считали кулаком в 1920-е годы; К истории предпосылок перегибов в деревне// Вопросы истории КПСС. 1990. № 10. (В этой статье представлен подробный разбор исследований 1920-х годов.)

(обратно)

511

Там же. С. 14.

(обратно)

512

Там же. С. 57.

(обратно)

513

Там же. С. 55.

(обратно)

514

Там же. С. 49.

(обратно)

515

Там же. С. 68, 52.

(обратно)

516

Там же. С. 55.

(обратно)

517

Там же. С. 53.

(обратно)

518

Там же. С. 23.

(обратно)

519

Там же. С. 27, 29, 33, 52, 61.

(обратно)

520

Там же. С. 78.

(обратно)

521

Там же. С. 27, 29, 30, 52, 54, 78 и др.

(обратно)

522

Там же. С. 27

(обратно)

523

May В., Стародубровская И. Перестройка как революция // Коммунист. 1990. № 11. С. 39; Рогсыина И.Л. НЭП и крестьянство// НЭП: приобретения и потери. М, 1994. С. 144.

(обратно)

524

Письма во власть. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям. 1917–1927. С. 400.

(обратно)

525

См.: Евтихеев И.И. Земельное право. М. — Пг., 1923. С. 128; Сафонов Л А. Крестьянская община и Советская власть: К вопросу о роли общины в жизни послеоктябрьской деревни (на материалах Тамбовской губернии) // Крестьяне и власть. Материалы конференции. М. — Тамбов, 1996. С. 126.

(обратно)

526

Данилов В.П. Советская доколхозная деревня: население, землепользование, хозяйство. М, 1977. С. 105. См., также: Бурцев Е.К., Когинов Г.И., Чистяковский И.В., Шаврин В.Л. Низовой бюджет и общественное хозяйство деревни. М., 1929. С. 63; Данилов В.П. Об исторических судьбах крестьянской общины в России // Ежегодник по аграрной истории. Вып. 6. Вологда, 1976; Сафонов АЛ. Указ. соч. С. 125–127.

(обратно)

527

Сафонов А.Л. Указ. соч. С. 126.

(обратно)

528

Там же

(обратно)

529

XV съезд ВКП(б). Стенографический отчет. Т. 2. М., 1962. С. 1245–1246; Сафонов А.Л. Указ. соч. С. 127; Воронов И.Е. Указ. соч. С. 18–22.

(обратно)

530

Сборник документов по земельному законодательству СССР и РСФСР. 1917–1954 гг. М., 1954. С. 305, 306; Сафонов А.Л. Указ. соч. С. 127.

(обратно)

531

Сельсоветы и волисполкомы. М., 1925. С. 19; Голанд Ю. Кризисы разрушившие НЭП. М., 1991. С. 6.

(обратно)

532

М. X. Некоторые итоги выполнения постановления октябрьского пленума ЦК РКП(б) о работе в деревне //На аграрном фронте. 1925. № 5–6. С. 198; Голанд Ю. Указ. соч. С. 6.

(обратно)

533

Сельсоветы и волисполкомы. М. — Л., 1925. С. 49; Голанд Ю. Указ. соч. С. 6

(обратно)

534

Известия. 1925. 20 февраля; Савельев С.И. Раскулачивание: как это было в Нижне-Волжском крае. Саратов, 1994. С. 3–9.

(обратно)

535

Политическая история. Россия — СССР — Российская Федерация. М., 1996. С. 214.

(обратно)

536

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 834. Л. 56 об.

(обратно)

537

Расширенный пленум Совета Съездов биржевой торговли. Речь А.Л. Шейнмана // Хлебный рынок. 1925. № 15 (32). С. 65; Голанд Ю. Указ. соч. С. 13–14.

(обратно)

538

Экономическая жизнь. 1925. 31 июля; Голанд Ю. Указ. соч. С. 14; Воронов И.Е. Указ. соч.

(обратно)

539

Год работы правительства (материалы к отчету за 1925/26 бюджетный год). М., 1927. С. 346.

(обратно)

540

Цит. по: Голанд Ю. Указ. соч. С. 36; См. также: Шеврин И.Л. Крестьянство Урала в 1920-е годы. Докт. дисс. Свердловск, 1989.

(обратно)

541

Итоги десятилетия Советской власти в цифрах. М., 1927. С. 118; Голанд Ю. Указ. соч. С. 37.

(обратно)

542

Сельскохозяйственная жизнь. 1927. № 5. С. 2; НЭП в восприятии современников // Вологда. Ист. — краевед. альманах. Вологда, 1994. С. 322–523.

(обратно)

543

Итоги десятилетия Советской власти в цифрах. С. 118; Голанд Ю. Указ. соч. С. 37; Крестьяне и власть. Тамбов, 1996.

(обратно)

544

ЦГАМО. Ф. 66. Оп. 24. Д. 3. Л. 142.

(обратно)

545

Гущин Н.Я., Ильиных В.Л. Государственное регулирование хлебного рынка в условиях нэпа в 1921–1929 гг. // Аграрный рынок в историческом развитии. Екатеринбург, 1996. С. 247.

(обратно)

546

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 32. Д. 58. Л. 12; Ильиных В.А. Коммерция на хлебном фронте. Новосибирск, 1992; Голанд Ю. Указ. соч.

(обратно)

547

В 1927 г. доля освобожденной от налога бедноты достигла уже 35 % от общего числа деревенских домохозяев. (История советского крестьянства… Т. 1. М., 1984. С. 357.)

(обратно)

548

Население России в XX в. Исторические очерки. Т. 1. 1900–1939. М., 2000. С. 157.

(обратно)

549

См.: Clark С. Literacy and Labor: The Russian Literacy Campaign within the Trade Unions, 1923–1927 // Europe — Asia Studies. 1995. Vol. 47. n. 4. December. P. 1327–1342.

(обратно)

550

См.: Неизвестная Россия. XX век. Т. III. М., 1993. С. 263–319; Скотт Дж. За Уралом: Американский рабочий в русском городе стали. М. — Свердловск, 1991. С. 68, 72–73, 135–137, 145.3

(обратно)

551

См.: Шацкий С.Т. Педагогические сочинения. М., 1964. Т. 2. С. 140; Блонский П.П. Избранные педагогические произведения. М., 1961. С. 206.

(обратно)

552

Красовицкая Т.Ю. Модернизация России: национально-культурная политика 20-х годов. М., 1998. С. 335.

(обратно)

553

См.: Левитин-Краснов А, Шавров В. Очерки по истории русской православной смуты. В 3-х томах. Кюснахт, 1977; Русак В. (Степанов) Русская Православная Церковь в «ленинский» период (1917–1924). М., 1991; Одинцов М.И. Государство и церковь (История взаимоотношений, 1917–1938 гг.). М., 1991; Кашеваров А.Н. Государство и церковь: Из истории взаимоотношений Советской власти и Русской Православной Церкви, 1917–1945 гг. СПб., 1995: Кривова Н.Л. Власть и Церковь в 1922–1925 гг. Политбюро и ГПУ в борьбе за церковные ценности и политическое подчинение духовенства. М, 1997; Цыпин В. Русская церковь. 1925–1938. М., 1999 и др.6

(обратно)

554

См.: Freeze G. Counter-reformation in Russian Orthodoxy: Political Responce to Religious Innovation, 1922–1925 // Slavic Review. Vol. 54. n. 2. Summer 1995; Roslof E. The Heresy of «Bolshevik» Christianity: Orthodox Rejection of Religious Reform during NEP // Slavic Review. Vol. 55. n. 3. Fall 1996; Шкаровский M.B. Обновленческое движение в русской православной церкви XX века. СПб., 1999.

(обратно)

555

Леонтьева Т.Г. Вера и бунт: духовенство в революционном обществе Рос — сии начала XX века // Вопросы истории. 2001. № 1. С. 41.

(обратно)

556

См.: Васильева О.Ю. Русская Православная Церковь и Советская власть в 1917–1927 годах // Вопросы истории. 1993. № 8; Anderson J. Religion, State and Politics in the Soviet Union and Succesor State. Cambridge, N.Y., Melbourne, 1994; Luukanen A. The Party of Unbelief: The Religious Policy of the Bolshevik Party. 1917–1929 // Studia Historica, 48. Suomen Historiallinen Seura. Helsinki, 1994; Peris D. Comissars in Red Cassocks: Former Priests in the League of the Militant Godless // Slavic Review. Vol. 54. n. 2. Summer. 1995.

(обратно)

557

Peris D. Storming the Heavens. The Soviet League of the Militant Godless. Ithaca and London, 1998. P. 43–44.

(href=#r557>обратно)

558

Freeze C.l. The Stalinist Assault on the Parish, 1929–1941 // Stalinismus vor dem Zweiten Weltkrieg. Neue Wege der Forschung. Hrsg. von M.Hildermeier [Schriften des Historischen Kollegs. Kolloquien 43]. S. 209–210.

(обратно)

559

См.: Religious Policy in the Soviet Union. Ed. by S.P.Ramet. Cambridge, 1993. P. 3—30.

(обратно)

560

Некоторые исследователи полагают, что все данные об успехах «безбожников» существовали только на бумаге. См.: Freeze G.L The Stalinist Assault on the Parish. S. 212.

(обратно)

561

Freeze G.L The Stalinist Assault on the Parish. S. 210–211.

(обратно)

562

Freeze G. Counter-reformation in Russian Orthodoxy: Popular Responce to Religious Innovation, 1922–1925 // Slavic Review. 1995. Vol. 54. n. 2.

(обратно)

563

Равкин З.И. Советская школа в период восстановления народного хозяйства, 1921–1925. М., 1959. С. 207.

(обратно)

564

См.: Салова Ю.Г. «Новый человек»: взгляд на проблему в 1920-е годы. Ярославль, 1998. С. 32–39). Свою роль в этом сыграли и появившиеся в эфире с апреля 1925 г. передачи «Радиопионер» и «Радиооктябренок» (Горяева Т.М. Радио России. Политический контроль советского радиовещания в 1920—1930-х годах: Документированная история. М., 2000. С. 62).

(обратно)

565

Дети и Октябрьская революция. Идеология советского школьника. М., 1929. С. 5–7; Вестник просвещения. 1927. № 10. С. 50.

(обратно)

566

Виленкина Р.Г. К характеристике настроения рабочего подростка // Педология. 1930. № 1. С. 81–97.

(обратно)

567

Cм.: Коммунистическое просвещение. 1924. № 1 (13). С. 103.

(обратно)

568

См.: Болтунов А.П. Трудовая школа (в психологическом освещении). М., 1923; Лукашевич Б. Молодая республика: Быт и психология учащихся и школьная летопись. 1921–1922. М., 1923; Пинкевич А.П. Старая и новая школа. Свердловск, 1925; Старостин В., Бузников А. Пионер-работа в школе. Л., 1925; Авксентьевский Д.А. Общественно-полезный труд и метод проектов в школе. М., 1926).

(обратно)

569

См.: Дитрих Г.С. Военизация в пионер-отряде и школе. Опыт военной работы пионер-отрядов, школ и детдомов. М.—Л.г 1931.

(обратно)

570

Вестник просвещения. 1927. № 4. С. 18.

(обратно)

571

Стратонов В.В. Потеря Московским университетом свободы // Московский университет, 1755–1930. Париж, 1930. С. 219–220.

(обратно)

572

См.: Аврус A.M. История российских университетов. Саратов, 1998. С. 88.

(обратно)

573

Шинкарук СЛ. Отражение политической конъюнктуры в повседневной жизни населения России.// Российская повседневность, 1921–1941 гг.: новые подходы. СПб., 1995. С. 23.

(обратно)

574

См.: Эткинд A.M. Эрос невозможного: история психоанализа в России. СПб., 1993. С. 322–324.

(обратно)

575

Вестник Коммунистической. Академии. 1932. № 9 4–5. С. 47.

(обратно)

576

Шинкарук С.Л. Указ. соч. С. 33.

(обратно)

577

Аврус A.M. Указ. соч. С.90.

(обратно)

578

См.: Колонтай A.M. Дорогу крылатому Эросу // Молодая гвардия. 1923. N93. П. Сорокин оценил эту эскападу как косвенное удовлетворение нимфомании (Сорокин П.Л. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 236).

(обратно)

579

См.: Лебина И.Б., Шкаровский М.В. Проституция в Петербурге (40-е гг. XIX в. — 40-е гг. XX в.). М., 1994. С. 182–185.

(обратно)

580

См.: Залкинд А.Б. Половой вопрос в условиях советской общественности. М., 1926. С. 59.

(обратно)

581

См.: Кетшинская В., Слепков В. Жизнь без контроля. М., 1929. С. 37–42.

(обратно)

582

См.: Эткинд A.M. Указ. соч. С. 222—223

(обратно)

583

См.: Розанов М.В. Путеводитель по современной русской литературе. М., 1929; Советское литературоведение и критика. Общие работы. М., 1966.

(обратно)

584

См.: Троцкий Л.Д. Литература и революция. М., 1924. С. 44—162.

(обратно)

585

См.: Законы о печати. М.,1925. С. 162–164.

(обратно)

586

См.: Блюм А. За кулисами министерства правды. СПб., 1994. С. 120.

(обратно)

587

По этой проблематике в свое время в СССР было написано множество работ, содержащих массу преувеличений относительно целенаправленности деятельности партии в этой области. Напр. см.: Быстрова А.Л. Партийное руководство пролетарскими писательскими организациями (1925–1931 гг.) // Ученые записки кафедр общественных наук вузов Ленинграда. Л., 1968. Вып. VIII.

(обратно)

588

Замятин Е. Сочинения. М., 1988. С. 437.

(обратно)

589

Эренбург И. Люди. Годы. Жизнь. Кн. I, II. М, 1961. С. 492.

(обратно)

590

Литературное наследство. М., 1963. Т. 70. С. 497.

(обратно)

591

Андреевский Г.В. Москва, 20—30-е годы. М., 1998. С. 222, 223—224

(обратно)

592

См.: Freeborn R. The Russian Revolutionary Novel. Cambridge, 1982.

(обратно)

593

См.: Воронский А. Литературно-художественные статьи. M., 1963. С. 5–6.

(обратно)

594

Миндлин Э. Из книги «Необыкновенные собеседники» // Волошин М. Стихотворения. Статьи. Воспоминания современников. М., 1991. С. 394–395

(обратно)

595

См.: Обогащение метода социалистического реализма и проблема многообразия советского искусства. М., 1967. С. 358–359.

(обратно)

596

Резникова Н.В. Огненная память: Воспоминания об Алексее Ремизове. Беркли, 1980. С. 63.

(обратно)

597

Cм.: Советское искусство за 15 лет. Л., 1933. С. 183–184.

(обратно)

598

См.: Литературное обозрение. 1981. № 9. С. 106.

(обратно)

599

Цит. по: Гюнтер Г. Жанровые проблемы утопии и «Чевенгур» А. Платонова // Утопия и утопическое мышление. Антология зарубежной литературы. VI., 1991. С. 272.

(обратно)

600

Литературные манифесты. М., 1929. С. 246.

(обратно)

601

Авербах Л. О политике партии в области художественной литературы // Октябрь. 1925. № 9. С. 155, 161.

(обратно)

602

Октябрь. 1925. № 1.С. 120–122.

(обратно)

603

См.: Ермакова А.В. Из истории партийного руководства советской литературой (1925–1934 гг.) // Путь борьбы и побед. Т. 1. М., 1971. С. 356–357.

(обратно)

604

Октябрь. 1937. № 6. С. 246.

(обратно)

605

Троцкий Л.Д. Указ. соч. С. 100–101.

(обратно)

606

См.: Блюм А. «Звезда» в годы «Большого террора»: Хроника цензурных репрессий (по секретным донесениям Ленгорлита и Главлита) // Звезда. 1993. № 11. С. 171.

(обратно)

607

Cм.: Издательское дело в СССР (1923–1931 гг.). М… 1978. С. 74–76.

(обратно)

608

Андреевский Г.В. Москва, 20—30-е годы. M. 1998. С. 223.

(обратно)

609

См.: Лежнев А. Ленин и искусство // Лежнев А. Вопросы литературы и критики. М.—Л., 1924; Лебедев-Полынский В. Ленин и литература // Вопросы современной критики. М.—Л., 1927; Полонский В. В.И. Ленин об искусстве и литературе // Новый мир. 1927. № 11.

(обратно)

610

Пильняк Б. Россия в полете. М. — Л., 1926. С. 23.

(обратно)

611

Государственный архив Ростовской области (Далее — ГАРО). Ф. 1182. Оп. 2. Д. 767. Л. 2 об.

(обратно)

612

См.: Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 41, 43.

(обратно)

613

См.: Примочкина И. Писатель и власть: М.Горький в литературном движении 20-х годов. М., 1996. С. 21–22, 47.

(обратно)

614

Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 215

(обратно)

615

См.: Тарасов-Родионов А.И. Последняя встреча с Есениным // Минувшее. Париж, 1991. Т. 11. С. 372.

(обратно)

616

См.: Stites R. Utopias in the Air and the Ground: Futuristic Dreams in the Russian Revolution // Russian History / Histoire Russe. 1984. Vol. II. n. 2–3. p. 238.

(обратно)

617

Cм.: Литературная газета. 1929. 2, 9 сентября; Замятин Е. Сочинения. М… 1988. С. 526

(обратно)

618

РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 1424. Л. 11, 22. 23.

(обратно)

619

См.: Залкинд А.Б. Очерки культуры революционного времени. М 1924.

(обратно)

620

Цит. по: Примочкина И. Указ. соч. С. 41.

(обратно)

621

См.: Перевал. Сб. IV. 1926. С. 170; Читатель и писатель. 1928. № 4–5. С. 3.

(обратно)

622

Белая Г.А. Дон-Кихоты 20-х годов: «Перевал» и судьба его идей. М… 1989. С. 274.

(обратно)

623

См.: Шешуков С. Неистовые ревнители. М., 1971. С. 203, 206.

(обратно)

624

См.: Культурная революция и современная литература (Резолюция 1 Всесоюзного съезда пролетарских писателей по докладу т. Л. Авербаха) // На литературном посту. 1928. № 13–14. С. 1—11.

(обратно)

625

Ежегодник литературы и искусства на 1929 г. М 1929. С. 207.

(обратно)

626

См.: Лазьян И. Политика партии в деревне и крестьянская литература // Пути крестьянской литературы. М.—Л., 1929. С. 3–4.

(обратно)

627

Горяева Т.М. Радио России: Политический контроль советского радиовещания в 1920—1930-х годах. Документированная история. М., 2000. С. 68–69.

(обратно)

628

«Наталья Тарпова» С.Семенова, 1925–1927 гг.; «Первая девушка» Н.Богданова, 1928; «Прыжок» И.Бражнина, 1928; «Рождение героя» Ю.Либединского, 1929 г.

(обратно)

629

См.: Литературная газета. 1929. 2, 9, 23, 30 сентября.

(обратно)

630

См.: Печать и революция. 1929. № 11; 1930. № 1–6; Литературная газета. 1930. 3 марта.

(обратно)

631

Нестеров М.В. Письма. Избранное. Л., 1988. С. 279.

(обратно)

632

См.: Эттингер П.Д. Статьи. Из переписки. Воспоминания современников М., 1989. С. 166–167.

(обратно)

633

См.: Советское искусство за 15 лет. Материалы и документация. М.—Л., 1933. С. 131.

(обратно)

634

Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 370.

(обратно)

635

См.: Известия. 1924. 9 апреля.

(обратно)

636

Нестеров М.В. Письма. Избранное. Л., 1988. С. 279.

(обратно)

637

Там же. С. 336.

(обратно)

638

Там же. С. 309.

(обратно)

639

Андрей Белый и Иванов-Разумник. Переписка. СПб., 1998. С. 305, 314.

(обратно)

640

Шинкарук СЛ. Указ. соч. С. 20–22.

(обратно)

641

Это произошло с подачи А.В. Луначарского (см.: Луначарский А.В. Разговор с Лениным // Ленин и кино. М.—Л., 1925. С. 19), а он мог нафантазировать и не такое.

(обратно)

642

Плаггенборг Ш. Культурные ориентиры в период между Октябрьской революцией и эпохой сталинизма. СПб., 2000. С. 214–215.

(обратно)

643

XIII съезд РКП(б). 23–31 мая 1924 г. Стенографический отчет. М, 1924. С. 703.

(обратно)

644

Groys В. The Birth of Socialist Realism from the Spirit of the Russian Avant- Garde // Laboratary of Dreams: The Russian Avant-Garde and Cultural Experiment. Ed. by J. E. Bowit and O.Nlatich. Stanford, 1996. P. 195.

(обратно)

645

Peris D. Storming the Heavens. The Soviet League of the Militant Godless. Ithaca and London, 1998. P. 44, 94–95.

(обратно)

646

Грехэм Л. Призрак казненного инженера: Технология и падение Советского Союза. СПб., 2000. С. 55, 60–61.

(обратно)

647

Cм.: О старых бумагах из семейного архива: М.М. Бахтин и М.И. Каган // Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1992. № 1. С. 65, 62.

(обратно)

648

Бастракова М.С. Становление советской системы организации науки (1917–1922 гг.). М., 1973. С. 162, 221–231; Организация науки в первые годы советской власти (1917–1925). Сборник документов. Л., 1968. С. 8.

(обратно)

649

Документы по истории Академии Наук СССР. 1917–1925. Л., 1986. С. 174–176.

(обратно)

650

Гуло Д.Д., Осиновский А.Н. Дмитрий Сергеевич Рождественский. М., 1980. С. 98—104

(обратно)

651

Там же. С. 105–130.

(обратно)

652

См.: Рейснер М.Л. Фрейд и его школа о религии // Печать и революция. 1924. № 3–4. С. 106).

(обратно)

653

См.: Рейснер М.Л. Социальная психология и учение Фрейда // Печать и революция. 1925. № 5–6. С. 150.

(обратно)

654

Педология: мифы и действительность. М., 1991. С. 24.

(обратно)

655

Никитин А.Л. Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в Советской России: Исследования и материалы. М., 1998. С. 33, 107–108, 176–181.

(обратно)

656

Hanson S.T. Time and Revolution: Marxism and the Design of Soviet Institutions. L., 1997.

(обратно)

657

Stites R. Utopias of Time, Space, and Life in the Russian Revolution // Revue des etudes slaves. Paris, 1984, T. 56, n. 1, p. 141–154.

(обратно)

658

См.: Клеопов М.Л. Геологический комитет, 1882–1929 гг. // История геологии в России. М., 1964.

(обратно)

659

См.: Материалы к пятилетнему плану Геологического комитета. 1928/29—1932/33 гг. Л., 1929. С. 210.

(обратно)

660

См.: Пять «вольных» писем В.И. Вернадского сыну (Русская наука в 1929) // Минувшее. 1989. Т. 7. С. 431, 436–437.

(обратно)

661

Развитие естествознания в России (XVIII — начало XX века). М., 1977. С. 318, 357, 361, 356–357, 268, 293.

(обратно)

662

Cм.: Любимов Ю.Л. Исследования П.А. Флоренского в области физики // Вопросы истории естествознания и техники. 1995. № 4.

(обратно)

663

См.: Комаков Д.Г. Сотрудничество СССР и Германии при разработке бронетанковой техники (по материалам советских архивов) // Вопросы истории естествознания и техники. 1994. № 2; Берне Л.П. Немецкий след в истории советской авиации: об участии немецких специалистов в развитии авиастроении в СССР // Вопросы истории естествознания и техники. 1998. № 3.

(обратно)

664

См.: Мухин М.Ю. Амторг. Американские танки для РККА // Отечественная история. 2001. № 3.

(обратно)

665

Спроге В.Э. Записки инженера // Кригер-Войновский Э.Б. Записки инженера: Воспоминания, впечатления, мысли о революции; Спроге В.Э. Записки инженера. М., 1999. С. 306–307, 319

(обратно)

666

Грехэм Л. Указ. соч. С. 74–76.

(обратно)

667

В начале 30-х годов эта организация значилась как Комиссия по изучению украинской истории. См.: Календарь-справочник АН СССР. Д… 1931. С.49.

(обратно)

668

Среди таковых давно и не совсем безосновательно числился и известный физиолог И.П. Павлов. См.: Вопросы истории КПСС. 1988. № 11. С. 44, 50; Тодес Д. Павлов и большевики // Вопросы истории естествознания и техники. 1998. № 3; Академия наук в решениях Политбюро ЦК РКП(б) — ВКП(б). 1922–1952. М., 2000. С. 67–69, 102–105, 134–137, 228–230.

(обратно)

669

См.: Есаков В.Д. Советская наука в годы первой пятилетки. Основные направления государственного руководства наукой. М., 1971. С. 192.

(обратно)

670

Levin А.Е. Expedient Catastrophe: A Reconsideration of the 1929 Crisis at the Soviet Academy of Science // Slavic Review. 1988. Vol. 47. n. 2. P. 276.

(обратно)

671

РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 1424. Л. 29–31; РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 1424. Л. 29–31.

(обратно)

672

Бухарин Н.И. Теория исторического материализма. М. — Пг., 1923. С. 90.

(обратно)

673

См.: Второй психоневрологический съезд // Красная новь. 1924. № 2. С. 161–163.

(обратно)

674

Волков С. Возле монастырских стен. Мемуары. Дневники. Письма. М., 2000. С. 169.

(обратно)

675

Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991. С. 172.

(обратно)

676

См.: Егоров А.В. Специфика неформальной устной коммуникации эпохи революции и гражданской войны: слухи в российской провинции в 1917–1921 гг. (На примере Уфимской губернии) // Коммуникации в культуре. Петрозаводск, 1997. С. 3–4.

(обратно)

677

Cм.: Лебзин А. К итогам работы массовых добровольных обществ // Коммунистическая революция. 1925. № 24. С. 11—125.

(обратно)

678

См.: Лишенцы: 1918–1936 // Звенья. Вып. 2. С. 611–628.

(обратно)

679

Коммунистка. 1924. № 3. С. 93.

(обратно)

680

Коммунистка. 1928. № 10. С. 94.

(обратно)

681

См.: Письма во власть, 1917–1927. Заявления, жалобы, доносы, письма в государственные структуры и большевистским вождям. М., 1998. С. 419–410.

(обратно)

682

Леонтьева Т.Г. Указ. соч. С. 42.

(обратно)

683

См.: Лебина Н.Б., Шкаровский М.В. Указ. соч. С. 142–144, 146

(обратно)

684

См.: Павлюченков С.Л. Веселие Руси: Революция и самогон // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997.

(обратно)

685

См.: Стеблев Э.Л. Экономика российской повседневности // Российская повседневность, 1921–1941 гг.: новые подходы. М., 1995. С. 118.

(обратно)

686

Лебина Н.Б. Повседневная жизнь советского города: нормы и аномалии. 1920–1930-е годы. СПб., 1999. С. 35–36, 33.

(обратно)

687

Cм.: Треншел К. Проблема пьянства в России и антиалкогольная кампания в годы первой пятилетки (1928–1933) // История России: Диалог российских и американских историков. Саратов, 1994. С. 91–93.

(обратно)

688

См.: Царевская Т.В. Преступление и наказание: парадоксы 20-х годов // Революция и человек: быт, нравы, поведение, мораль. М., 1997. С. 216–217; Голос народа: письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918–1932 гг. М., 1998. С. 178.

(обратно)

689

Спроге В.Э. Указ. соч. С. 337.

(обратно)

690

Статистический справочник. М., 1927. С. 462–465.

(обратно)

691

См.: Мстиславский П.С. Народное потребление при социализме. М., 1961. С. 227.

(обратно)

692

Еремин Б Л. Проблемы рынка труда // Российская повседневность, 1921–1941 гг.: новые подходы. М., 1995. С. 124–125.

(обратно)

693

См.: Кооперация в деревне, как она есть. Ростов-на-Дону, 1924; Лященко П.И. Экономика торговли. М., 1925. С. 267–268.

(обратно)

694

См.: Царевская Т.В. Указ. соч. С. 215–216, 220–221.

(обратно)

695

Стратоницкий А. Вопросы быта в Комсомоле. Л., 1926. С. 11

(обратно)

696

Безбожник. 1924. 8 июня.

(обратно)

697

Рюрик. Исторические статьи и публикации. Орел, 2001. № 1. С. 99.

(обратно)

698

Лука, архиепископ (Войно-Ясенецкий). «Я полюбил страдание…». Автобиография. М., 1996. С. 46.

(обратно)

699

ГА РФ. Ф. 374. Оп. 28. Д. 4034. Л. 108–109.

(обратно)

700

Там же. Л. 186–190.

(обратно)

701

Freeze C.L The Stalinist Assault On The Parish. S. 211–212.

(обратно)

702

Gunter H. Utopie nach der Revolution: Utopie und Utopiekritik in Russland nach 1917 // Utopieforschung: Interdisziplinare Studien zur neuzeitlichen Utopie. Hrsg. von Vosskamp W. Stuttgart. 1982. Bd. 3. S. 378, 383.

(обратно)

703

См.: РГАСПИ. Ф. 2. Оп. 2. Д. 1245. Л. 1–7.

(обратно)

704

См. об этом, например: Осоргин МЛ. Времена. Париж, 1955. С. 180–185. (МЛ. Осоргин: «Как нас уехали». (Из воспоминаний): «…В Москве шел слух, что в командующих рядах нет полного согласия по части нашей высылки, называли тех, кто был за и кто был против. Плохо, что «за» был Троцкий. Вероятно; позже, когда высылали его самого, он был против этого!

Таким образом, полоса паники уже прошла, а многих из нас даже поздравляли: «Счастливые, за границу поедете!»

[…] Одним словом, — ехать, так ехать, раз требуется немедленно сделать это добровольно. В общем с нами поступили вежливо, могло быть хуже. Лев Троцкий в интервью с иностранным корреспондентом выразился так: «Мы этих людей высылали потому, что расстрелять их не было повода, а терпеть было невозможно».)

(обратно)

705

После трагической смерти югославского короля Александра I в 1934 году многим российским эмигрантом пришлось покинуть гостеприимную Югославию и искать новый приют.

(обратно)

706

См.: Мелехов Г.В. Российская эмиграция в Китае (1917–1924 гг.) М., 1997; Годы, люди, судьбы. История российской эмиграции в Китае. М., 1998.

(обратно)

707

В течение первой половины 1920-х годов в Россию вернулось более 100 тысяч человек, в основном из рядового состава участников Гражданской войны, как правило, насильно мобилизованных в белые армии. Но уже во второй половине двадцатых годов поток практически сошел на нет. Причиной тому послужили (не в последнюю очередь) сведения о судьбах репатриантов, просочившиеся сквозь закрытые советские границы на Запад.

(обратно)

708

См., например: Пешехонов А.В. Почему я не эмигрировал. Берлин, 1923.

(обратно)

709

О судьбе этой легендарной личности в эмиграции см.: Франк С.Л. Биография П.Б. Струве. Нью-Йорк, 1956.

(обратно)

710

Павлом Николаевичем Милюковым было создано «Республиканско-демократическое объединение» (РДО), политическая организация, в состав которой вошли представители левого крыла кадетской партии и правого крыла умеренных социалистов.

(обратно)

711

Возрождение. [Париж.] 1926. 14 августа; см.: Вандалковская М.Г. Историческая наука российской эмиграции «Евразийский соблазн». М., 1997

(обратно)

712

Алексеев Н.Н. На путях к будущей России. (Советский строй и его политические возможности). Париж, 1927. С. 3–7; Вандалковская М.Г. Указ. соч.

(обратно)

713

Изгоев А. Рожденное в революционной смуте.(1917–1932). Париж, 1933. С. 3–4.

(обратно)

714

См.: Назаров М.В. Миссия русской эмиграции. М., 1994. С. 56. (Подтверждением сказанному может служить и обширная отечественная историческая литература, где анализируется деятельность «непролетарских» российских партий в первые годы эмиграции. Почти все без исключения советские авторы констатировали факт укорененности в среде российских эмигрантов дореволюционных политических и социальных доктрин. См.: Мейснер Д.И. Миражи и действительность. М., 1966; Комин В.В. Политический и идейный крах русской мелкобуржуазной контрреволюции за рубежом. Калинин, 1977; Шкаренков Л.К. Агония белой эмиграции. М. 1987.)

(обратно)

715

Бердяев Н.А. Открытое письмо к пореволюционной молодежи // Утверждения. Орган объединения революционных течений. [Париж.] 1931. № 1. февраль; Вандалковская М.Г. Указ. соч

(обратно)

716

Устрялов Н.В. Под знаком революции. Харбин, 1925. С. 111.

(обратно)

717

Вандалковская М.Г. Указ. соч.

(обратно)

718

Смена вех. Прага, 1921. С. 159–160.

(обратно)

719

Там же; Вандалковская М.Г. Указ. соч.

(обратно)

720

См.: Бердяев Н.А. Смысл истории. Опыт философии человеческой судьбы. Берлин, 1923. С. 237–248.

(обратно)

721

См., более подробно: Вандалковская М.Г. Указ. соч.; Онегина С.В. Пореволюционные политические движения российской эмиграции в 20-30-е годы. (К истории идеологии) // Отечественная история. 1998. № 4. С. 8—99.

(обратно)

722

Назаров М.В. Указ. соч. С. 212.

(обратно)

723

Пути Евразии. Русская интеллигенция и судьбы России. М., 1992. С. 5.

(обратно)

724

Карсавин Л.П. Феноменология революции // Евразийский временник. Кн. 5. Париж, 1927; Сувчинский П. К преодолению революции // Евразийский временник. Кн. 3. Берлин, 1923; Вандалковская М.Г. Указ. соч.

(обратно)

725

Пути Евразии. Русская интеллигенция и судьбы России. С. 10; Вандалковская М.Г. Указ. соч.

(обратно)

726

См.: Флоровский Г.В. Евразийский соблазн // Современные записки. [Париж] 1928. Кн. 34; Вандалковская М.Г. Указ. соч.

(обратно)

727

Чичерюкин В. Русская военная эмиграция // Наши вести. 1997. № 446.

(обратно)

728

Чичерюкин В. Листая старые подшивки. Из истории Корпуса Императорской Армии и Флота // Дворянский вестник. 1998. № 4.

(обратно)

729

Чичерюкин В. С мечом и крестом // Время. 1998. 29 октября.

(обратно)

730

Например, созданные в 1925 г. двухдневные курсы для русских земледельцев, проживавших в Южной Чехословакии. В ходе эти двух дней слушателей знакомили с законодательством страны проживания, с особенностями географического и климатического плана, [см.: Руль. Берлин, 1926. 8 января.]

(обратно)

731

Русские во Франции. Париж, 1937. С. 59.

(обратно)

732

Адресный указатель русских учреждений за границей. Берлин, 1924. Вып. 1. С. 1.

(обратно)

733

Русская академическая группа в Эстонии. Очерк деятельности за 10 лет. 1920–1930. Юрьев, 1931.

(обратно)

734

О деятельности Русского экономического общества в Лондоне подробнее см.: Записки Русского экономического общества в Лондоне. № 1–9. Лондон, 1920–1923

(обратно)

735

Русский альманах. Париж, 1937. С. 11.

(обратно)

736

Билимович А.Д. Русская матица. Любляна, 1924. В Чехословакии роль подобной, объединительной, организации сыграл Славянский земледельческий семинар, ставивший своей задачей «укрепление чувства славянской взаимности среди славянских земледельцев». Руль. Берлин, 1926. 21 февраля.

(обратно)

737

Второе название Русского отделения юридического факультета Парижского университета.

(обратно)

738

См.: Энгельфельд В.В. Очерки государственного права Китая. Париж. 1925; Его же. К вопросу о сношениях России с Китаем в XVII–XVIII вв. Харбин, 1925.

(обратно)

739

Руль. Берлин, 1924. 4 апреля; Иллюстрированная Россия. Париж. 1935. № 19. (521). С. 11.

(обратно)

740

Предмет диссертации Б.С. Ижболдина — «Внешняя торговая политика СССР». (Работа не опубликована.) // Последние новости. 1937. 12 июля.

(обратно)

741

Шарп Д.А. Б.С. Ижболдин как экономист // Новый журнал. Нью-Йорк. 1974. Кн. 117. С. 197–203.

(обратно)

742

А.В. Соллогуб представил в качестве диссертации свою рукопись «Национализация банков в России и ее последствия за границей». (Работа не опубликована.) // Последние новости. 1939. 4 февраля.

(обратно)

743

С.М. Стефановским в 1935 г. была защищена диссертация на тему «Рационализация промышленности». (Работа не опубликована.) // Ковахевский П.Е. Зарубежная Россия. Дополнительный выпуск. Париж, 1973. С. 159.

(обратно)

744

Имя И.В. Емельянова связано, к сожалению лишь для американской науки, с серьезными исследованиями в области кооперативной теории и социологии. Прекрасно вписавшись в американскую среду он всегда помнил о том, что процессу его адаптации к новым условиям жизни способствовало участие в его судьбе Русской академической группы. (См., более подробно: Телицын В.Л. И.В. Емельянов и его исследование кооперации (Опыт научной биографии) // Кооперация. Страницы истории. М., 1997. Вып. 6. С 181–203.)

(обратно)

745

П.А. Остроухов остался в Чехословакии, где преподавал в ряде российских и чешских высших учебных заведений. Степень магистра облегчила его жизнь, как с точки зрения науки, так и материального достатка. См.: Телицын В.А. Русские экономисты-эмигранты в Праге 1920—30-х годов // История российского зарубежья. Проблемы адаптации мигрантов в XIX–XX веках. М., 1996. С. 130–131. (См., также: Последние новости. Париж, 1927. 10 мая.)

(обратно)

746

Последние новости. Париж, 1924. 9 ноября.

(обратно)

747

Русский альманах. Париж, 1930. С. 108–109.

(обратно)

748

Труды кружка «К познанию России». Париж, Вып. 1. 1929–1934; Вып. 2. 1934–1936

(обратно)

749

ЦХИДК. Ф. 461. Оп. 1. Д. 189. Л. 266.

(обратно)

750

См.: Записки Института изучения России. Прага, 1925. Т. 1–2.

(обратно)

751

См.: Вольная Сибирь. Прага, 1927–1928. Т. 1–3.

(обратно)

752

См.: Труды первого съезда русских деятелей сельского хозяйства, состоявшегося в г. Праге 18–24 апреля 1924 г. Прага, 1925. Вып. 1.

(обратно)

753

О деятельности общества и его руководителе П.Н. Апостоле см.: Телицын В.Л. «…Был он образцом порядочности и культуры» (О Павле Николаевиче Апостоле) // Русское еврейство в Зарубежье. Т. 1 (6). Иерусалим, 1998. С. 408–420.

(обратно)

754

За исключением «Руля», все указанные издания просуществовали до начала Второй мировой войны, а «Современные записки» возродились уже в начале 1940-х годов в США, под новым названием «Новый журнал». Последний выходит и по настоящее время.

(обратно)

755

См. в этом плане статьи Е.Д. Кусковой в «Последних новостях» и «Воле России» за середину 20-х годов.

(обратно)

756

На наш взгляд, совершенно не соответствует истине утверждение, что бывшие участники Белого Движения в массе своей люди темные, необразованные и в эмиграции далекие от культурной среде. (См.: Носик Б. Жизнь и дар Владимира Набокова. Первая русская биография писателя. М., 1995.) Как раз наоборот, именно эта, «белогвардейская» среда выдвинула ряд ярчайших представителей науки, литературы, искусства.

(обратно)

757

Последние новости. Париж, 1939. 23 апреля.

(обратно)

758

Подробнее см.: Русская православная церковь за границей. 1918–1968. Нью-Йорк, 1968. Т. 1; Т. 2.

(обратно)

759

Известия ЦК КПСС. 1991. № 4. С. 198.

(обратно)

760

Советское общество: возникновение, развитие, исторический финал. Т. 1. М., 1997. С. 107.

(обратно)

761

КПСС в резолюциях. Т. 3. С. 213.

(обратно)

762

Там же. С. 214.

(обратно)

763

Там же. С. 241.

(обратно)

764

Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М., 1996. С. 314.

(обратно)

765

Четырнадцатый съезд ВКП(б). Стенографический отчет. М. — Л., 1926. С. 274.

(обратно)

766

Там же. С. 318.

(обратно)

767

КПСС в резолюциях. Т. 3. С. 313.

(обратно)

768

Там же. С. 347.

(обратно)

769

Архив Троцкого. Коммунистическая оппозиция в СССР. 1923–1927. Т. 3. М., 1990. С. 63.

(обратно)

770

Сталин И.В. Сочинения. Т. 9. С. 73.

(обратно)

771

Дни. 1926. 25 декабря.

(обратно)

772

КПСС в резолюциях. Т. 3. С. 495.

(обратно)

773

Там же.

(обратно)

774

Бюллетень оппозиции. 1930. № 17–18. С. 31.

(обратно)

775

Социалистический вестник. 1927. 15 января.

(обратно)

776

Там же. 1927. 21 декабря.

(обратно)

777

Долин Д. О термидоре // Социалистический вестник. 1927. 1 декабря; Его же. О сущности режима // Там же. 1928. 6 марта.

(обратно)

778

Троцкий Л.Д. Сталин. Т. 2. М. 1996. С. 221.

(обратно)

779

Бруцкус Б.Д. Эволюция или революция // Последние новости. 1927. 29 июля.

(обратно)

780

Возрождение. 1927. 2 августа.

(обратно)

781

Последние новости. 1927. 28 июля.

(обратно)

782

Дни. 1928. 28 апреля.

(обратно)

783

См.: Вопросы истории КПСС. 1990. № 2. С. 26.

(обратно)

784

Последние новости. 1927. 11 января.

(обратно)

785

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 7. Д. 136. А. 2.

(обратно)

786

Там же. Л. 3.

(обратно)

787

Там же.

(обратно)

788

Там же. Л. 2.

(обратно)

789

Там же. Л. 98.

(обратно)

790

Там же. Л. 8.

(обратно)

791

Там же. Л. 130.

(обратно)

792

Там же. Д. 144. Л. 8.

(обратно)

793

Там же. Л. 14.

(обратно)

794

Там же. Д. 164. Л. 13.

(обратно)

795

Там же.

(обратно)

796

Там же. Д. 144. Л. 15.

(обратно)

797

Там же. Л. 22.

(обратно)

798

Дни. 1927. 30 октября.

(обратно)

799

РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 1. Д. 109. Л. 153.

(обратно)

800

Беседовский Г.З. На пути к Термидору. М., 1997. С. 252, 257.

(обратно)

801

Третий Всемирный конгресс Коммунистического Интернационала. Стенографический отчет. Пг. 1922. С. 26.

(обратно)

802

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 419.

(обратно)

803

Троцкий Л.Д. Коммунистический Интернационал после Ленина. М., 1993. С. 129.

(обратно)

804

Третий Всемирный конгресс… С. 210.

(обратно)

805

Кальвез Ж.-И. Важная концепция истории 20-х годов: Россия — СССР как ядро нового мира в дискуссиях по международному праву. // Россия в XX веке. Судьбы исторической науки. М., 1996. С. 325.

(обратно)

806

«Не существует одного мира, а есть два мира: советский и несоветский, или, если хотите, русский и нерусский», — заявлял Литвинов на Гаагской конференции 1922 г. // Там же.

(обратно)

807

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 205. Л. 12.

(обратно)

808

Там же. Д. 249. Л. 16.

(обратно)

809

Документы внешней политики СССР. Т. 4. С. 446.

(обратно)

810

РГАСПИ. Ф. 5. Д. 249. Л. 25.

(обратно)

811

Там же. Ф. 324. Оп. 2. Д. 5. Л. 1.

(обратно)

812

Там же. Ф. 17. Оп. 84. Д. 53. Л. 176.

(обратно)

813

Известия ЦК КПСС. 1990. № 4. С. 181–182.

(обратно)

814

См.: Венер М., Ватлин А. Украденные миллионы //Родина. 1994. N° И. С. 60–65.

(обратно)

815

РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 1. Д. 554. Л. 46.

(обратно)

816

Там же. Ф. 323. Оп. 1. Д. 59. Л. 5.

(обратно)

817

Там же. Ф. 5. Оп. 3. Д. 228. Л. 8.

(обратно)

818

Деятельность ИККИ и Президиума ИККИ от 13 июля 1921 г. до 1 февраля 1922 г. Пг. 1922. С. 336.

(обратно)

819

Die Taktik der Kommunistischen Internationale gegen die Offensive des Kapitals. Hamburg, 1922. S. 35.

(обратно)

820

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 291. Л. 2.

(обратно)

821

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 3. Д. 228. Л. 4.

(обратно)

822

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 131.

(обратно)

823

Там же. С 144.

(обратно)

824

См. донесение Радека от 31 января 1922 г. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 249. Л. 3.

(обратно)

825

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 406–408.

(обратно)

826

Документы внешней политики СССР. Т. 5. С. 191.

(обратно)

827

См.: О'Коннор Т.Э. Георгий Чичерин и советская внешняя политика 1918–1930. М., 1991 С. 131.

(обратно)

828

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1966. Л. 13.

(обратно)

829

Дух Рапалло. Советско-германские отношения 1925–1933. Екатеринбург — М, 1997.

(обратно)

830

В ходе Генуэзской конференции Чичерин писал в Москву: «Мы сильнейшим образом нуждаемся в сохранении Рапалльского договора. Для этой цели нам необходим Вирт (канцлер Германии. — А.В.)… Между тем от коммунистов идет кампания за свержение Вирта и за создание чисто рабочего правительства, т. е. с большим влиянием шейдемановцев, главных противников Рапалльского договора и всей этой политики». РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1966. Л. 28.

(обратно)

831

Там же. Д. 1985. Л. 4, 6.

(обратно)

832

«Вопрос о проливах решен единогласно, при слабом протесте Чичерина и решительной просьбе Литвинова подписать конвенцию. Ни один член Политбюро не ставил вопроса об опросе отсутствующих», — писал Сталин находившемуся на Кавказе Зиновьеву 7 августа 1923 г. РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 38. Л. 8.

(обратно)

833

Там же. Ф. 492. Оп. 1. Д. 180. Л. 20–29.

(обратно)

834

К вопросу о программе Коммунистического Интернационала (материалы). М., 1924. С. 12–13.

(обратно)

835

Дьяков Ю.Л., Бушуева Т.С. Фашистский меч ковался в СССР. Красная Армия и рейхсвер: тайное сотрудничество. 1922–1933. М., 1992. С. 15–16.

(обратно)

836

РГАСПИ. Ф. 359. Оп. 1. Д. 7. Л. 96.

(обратно)

837

Там же. Ф. 326. Оп. 2. Д. 21. Л. 31.

(обратно)

838

Источник. 1995. № 5. С. 118.

(обратно)

839

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 292. Д. 4. Л. 354.

(обратно)

840

Источник. 1998. № 2. С. 45.

(обратно)

841

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 1. Л. 25.

(обратно)

842

Улунян А.Л. Коминтерн и геополитика: балканский рубеж. 1919–1938. М., 1997. С. 62.

(обратно)

843

Гришина Р.П. Сентябрьское восстание 1923 г. в Болгарии в свете новых документов. // Новая и новейшая история. 1996. N9 5. С. 184.

(обратно)

844

Решение «особой папки» Политбюро от 13 марта 1924 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 1. Л. 38.

(обратно)

845

Там же. Д. 2. Л. 2.

(обратно)

846

Там же. Л. 13–14. 7 августа 1924 г. на закупки вооружения для болгарских коммунистов Политбюро выделило 50 тыс. долларов.

(обратно)

847

Коммунистический Интернационал в документах 1919–1932. М., 1933. С. 393.

(обратно)

848

Там же. С. 462.

(обратно)

849

Решение от 28 августа 1924 г. было сформулировано следующим образом: «Придать деятельности эстонской компартии боевой характер, оказав ей содействие в подготовительных мерах по оказанию вооруженного отпора попыткам фашистского переворота». В специальную комиссию наряду с Чичериным и Мануильским вошли представители ОГПУ Уншлихт и Трилиссер. РГАСПИ. ф. 17. Оп. 162. Д. 2. А. 30. После поражения восстания Политбюро 3 января 1925 г. предложило эстонским коммунистам принять меры к эвакуации из страны.

(обратно)

850

Постановление о ликвидации активной разведки от 25 февраля 1925 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. А. 80.

(обратно)

851

Коминтерн и Латинская Америка. Сборник документов. М, 1998. С. 5.

(обратно)

852

Письмо ИККИ руководству Компартии Центральной Америки. Сентябрь 1923 г. // Там же. С. 44–47.

(обратно)

853

«Если мы теперь, быть может, действительно не можем добиться восстановления нормальных дипломатических сношений, например, с Англией, то мы вовсе не обязаны без боя соглашаться на то, чтобы английская практика оставалась прецедентом для всех государств и чтобы все заключали с нами только торговые, а не политические договоры. Наоборот, мы должны индивидуализировать каждое государство и, считаясь с его заинтересованностью в нас и обратно, иной раз решительно ставить альтернативу: либо нормальные дипломатические отношения, либо никаких». Из письма Иоффе членам Политбюро от 4 декабря 1921 г. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 205. Л. 12.

(обратно)

854

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 427, 432.

(обратно)

855

Занимавшийся восстановлением промышленности Донбасса Г. Пятаков писал Ленину 8 апреля 1921 г. о том, что предоставление там концессий американцам приведет к бегству шахтеров с государственных предприятий, ибо «рабочие на рудниках получат наглядное доказательство преимущества капитализма». Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927. М., 1996. С. 198.

(обратно)

856

Шишкин В.А. Образование СССР и его внешнеэкономическая политика в отношении стран Запада в 20-х годах. // СССР в борьбе за мир и безопасность народов. Исторический опыт. М., 1984. С. 60.

(обратно)

857

См. развернутое обоснование позиции Красина в письме к Ленину от 8 ноября 1921 г.: «Не надо спешить с уступками по адресу капиталистов. Очень многое из завоеваний Октябрьской революции еще можно спасти». // Большевистское руководство… С. 215–219.

(обратно)

858

Документы внешней политики СССР. Т. 7. С. 7.

(обратно)

859

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 1. Л. 30.

(обратно)

860

Там же. Л. 39.

(обратно)

861

См.: Козлов В.П. Подложные документы Коминтерна и Политбюро ЦК ВКП(б). // Новая и новейшая история. 1996. № 6. С. 23–30.

(обратно)

862

За мир, разоружение и безопасность народов. Летопись внешней политики СССР. М., 1983. С. 71.

(обратно)

863

Решение Политбюро от 14 июля 1924 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 437. См. также: Ф. 17. Оп.162. Д 2. Л. 60.

(обратно)

864

Там же. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. Л. 48.

(обратно)

865

Там же. Ф. 359. Оп. 1. Д 7. Л. 205.

(обратно)

866

Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 282.

(обратно)

867

РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2068. Л. 1. См. также письмо Чичерина Ленину от 10 ноября 1921 г. // Большевистское руководство… С. 220–221.

(обратно)

868

Письмо Сталина Чичерину, позднее 22 ноября 1922 г. // Там же. С. 226.

(обратно)

869

Против этого плана резко выступил Л. Карахан, писавший в Политбюро 25 апреля 1922 г.: «Никакое восстание в Северном Афганистане не может быть организовано без нашей непосредственной помощи. По опыту Бухары и Хивы (да и самого Туркестана) мы знаем, что степень признательности населения к образовавшимся вместо эмиров правительствам определяется количеством русских штыков, находящихся в этих республиках». Большевистское руководство… С. 248.

(обратно)

870

Письмо от 5 июня 1923 г. РГАСПИ. Ф. 359. Оп. 1. Д. 7. Л. 95.

(обратно)

871

Там же. Ф. 5. Оп. 1. Д. 1520. Л. 6.

(обратно)

872

См.: Большевистское руководство… С. 190, 221.

(обратно)

873

Решение Политбюро от 4 февраля 1927 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 4. Л. 58.

(обратно)

874

Большевистское руководство… С. 261.

(обратно)

875

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 3. Л. 33.

(обратно)

876

ВКП(б), Коминтерн и национально-революционное движение в Китае. Документы. Т. 1–2. М., 1994.

(обратно)

877

«Целый год сидел ЦК КПК на шее у Гоминьдана, пользовался свободой работы, свободой организации и ничего не сделал для того, чтобы превратить конгломерат элементов (правда, довольно боевых), неправильно называемых партией, в действительную партию…», — писал Сталин Бухарину и Молотову 9 июля 1927 г. // Письма И.В. Сталина В.М. Молотову 1925–1936 гг. Сборник документов. М., 1995. С. 114.

(обратно)

878

Сталин признавал, что «мы только пугаем Чжана (руководителя мукденского правительства Чжан Цзолиня. — А.В.), но воевать из-за КВЖД не станем» // Там же. С. 89.

(обратно)

879

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 332. Л. 7.

(обратно)

880

Там же. Ф. 324. Оп. 2. Д. 71. Л. 69.

(обратно)

881

Пятый всемирный конгресс Коммунистического Интернационала. Стенографический отчет. Ч. 1. М., 1925. С. 971.

(обратно)

882

Письмо Сталина членам делегации ВКП(б) в ИККИ от 19 февраля 1926 г. РГАСПИ. Ф. 324. Оп. 2. Д. 67. Л. 129–130.

(обратно)

883

Там же. Ф. 17. Оп. 162. Д. 2. Л. 61. Решение от 27 января 1925 г.

(обратно)

884

Там же. Д. 3. Л. 29.

(обратно)

885

Там же. Д. 2. Л. 57, 65, 75.

(обратно)

886

Там же. Ф. 495. Оп. 2. Д. 55а. Л. 13.

(обратно)

887

Там же. Ф. 17. Оп.162. Д. 3. Л. 71.

(обратно)

888

Письма. И.В. Сталина В.М. Молотову… С. 70.

(обратно)

889

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 2. Д. 57. А 64.

(обратно)

890

Там же. Ф. 324. Оп. 1. Д. 551. Л. 212.

(обратно)

891

Письма И.В. Сталина В.М. Молотову… С. 70.

(обратно)

892

Коммунистический Интернационал в документах… С. 680.

(обратно)

893

Цит. по: Отечественные архивы. 1992. № 1. С. 78.

(обратно)

894

РЦХИДНИ. Ф. 495. Оп. 3. Д. 46. А102.

(обратно)

895

Там же. Ф. 508. Оп. 1. Д. 110. Л. 61–62.

(обратно)

896

См. дискуссию об уроках английской стачки на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 14–23 июня 1926 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 246. С. 8. Накануне пленума Сталин сформулировал позицию большинства в этом вопросе: «Стабилизация не кончилась, хотя она была и остается непрочной» // Письма И.В. Сталина В.М. Молотову… С. 62.

(обратно)

897

Советская внешняя политика в ретроспективе 1917–1991. М., 1993. С. 19.

(обратно)

898

Там же. Д. 3. Л. 3.

(обратно)

899

Там же. Л. 9.

(обратно)

900

По докладу Уншлихта 13 января 1927 г. Политбюро приняло следующее постановление: «…Решительно отказаться как от организации совместных с рейхсвером военно-промышленных предприятий, так и от дальнейшей совместной организации военных школ». // Там же. Д. 4. Л. 42–43.

(обратно)

901

Там же. Л. 67.

(обратно)

902

Источник. 1995. № 6. С. 109.

(обратно)

903

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 3. Л. 23.

(обратно)

904

Там же. Д. 4. Л. 28.

(обратно)

905

Коммунистический Интернационал в документах… С. 547.

(обратно)

906

РГАСПИ. Ф. 17. Оп.162. Д. 4. Л. 39.

(обратно)

907

Там же. Д. 6. Л. 88.

(обратно)

908

Там же. Д. 5. Л. 7.

(обратно)

909

О военных планах британских властей см.: Conflict between Britain and the Soviet Union 1926. // The Journal of Soviet Military Studies. 1990. Vol. 3.

(обратно)

910

Цит. по: Улунян Ap. A Указ. соч. С. 99.

(обратно)

911

12 мая 1927 г. Осинскому, участвовавшему в экономической конференции Лиги наций, Политбюро направило следующую телеграмму: «В Ваших выступлениях отразились директивы инстанции за исключением одной, а именно решительной критики Лиги наций как орудия угнетения слабых наций сильными и ширмы для прикрытия военных начинаний империалистов». РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 5. Л. 4.

(обратно)

912

В связи с новыми предложениями Литвинова на Пятой сессии подготовительной комиссии конференции Лиги наций по разоружению (15–24 марта 1928 г.) А. Мартынов обратился в Политсекретариат ИККИ с просьбой о подготовке соответствующих директив. Он исходил из того, что новые инициативы СССР «служат лишь разоблачению лицемерия Лиги наций и разъяснению трудящимся массам, что единственным честным сторонникам мира является СССР» // Там же. Ф. 495. Оп. 3. Д. 61. Л. 118.

(обратно)

913

Конт Ф. Революция и дипломатия. X. Раковский. М., 1991. С. 222–226.

(обратно)

914

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д 5. Л. 115.

(обратно)

915

Там же. Ф. 17. Оп. 2. Д. 354. Л. 44.

(обратно)

916

В частности, Чичерин сопротивлялся привлечению к судебной ответственности в ходе шахтинского процесса иностранных специалистов. См. подробнее главу «Чичерин и Сталин» в книге Т.Э. О'Коннор. Указ. соч. С. 213–224.

(обратно)

917

Еще до заключения пакта Чичерин выступил в «Известиях» со статьей, где говорилось о возможности присоединения СССР к этому международному договору. Официально советское правительство присоединилось к пакту Бриана — Келлога 6 сентября 1928 г. Чичерин оставался на посту наркома иностранных дел до июля 1930 г., находясь за границей и практически не принимая участия в текущей работе Наркоминдела.

(обратно)

918

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 5. Л. 13.

(обратно)

919

В одной из своих речей Троцкий заявил: «Режим Коминтерна сейчас — это опасный режим. Теперь всюду и во всем требуется 100-процентное голосование. Во времена Ленина мы не боялись спорить» // Там же. Ф. 495. Оп. 166. Д 190. Л. 30.

(обратно)

920

Там же. Л. 56.

(обратно)

921

Цит. по: Адибеков Г.М., Шахназарова Э.Н., Шириня К.К. Организационная структура Коминтерна. 1919–1943. М., 1997. С. 133.

(обратно)

922

Неизвестный Чичерин. Из рассекреченных архивов МИД РФ. // Новая и новейшая история. 1994. № 2. С. 8.

(обратно)

923

«Констатировать, что со стороны представителей ЦК Английской компартии было допущено непозволительное использование сотрудников советских учреждений, которое не могло не подрывать их положения в глазах английских властей». Решение комиссии Политбюро от 10 мая 1928 г. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 6. Л. 81.

(обратно)

924

Там же. Л. 102.

(обратно)

925

Цит. по: Адибеков Г.М. … С. 134.

(обратно)

926

Коммунистический Интернационал в документах… С. 699–717.

(обратно)

927

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 6. Л. 93.

(обратно)

928

Правда. 17 июля. 1927 г.

(обратно)

929

РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 3. Д. 36. Л. 5, 11, 125–129.

(обратно)

930

Там же. Ф. 495. Оп. 3. Д. 42. Л. 1.

(обратно)

931

Там же. Д. 45. Л. 144.

(обратно)

932

В фонде делегации ВКП(б) сохранилось заявление Ломинадзе по китайскому вопросу с правкой Сталина. // Там же. Ф. 508. Оп. 1. Д. 58. Л. 3.

(обратно)

933

Там же. Ф. 493. Оп. 1. Д. 42. Л. 9—10.

(обратно)

934

См.: Ватлин А.Ю. Троцкий и Коминтерн 1923–1933. М., 1991. С. 43.

(обратно)

935

Там же. Ф. 493. Оп. 1. Д. 42. Л. 87.

(обратно)

936

Там же. Ф. 17. Оп. 3. Д. 686. Л. 7.

(обратно)

937

Там же. Ф. 493. Оп. 1. Д. 42. Л. 55.

(обратно)

938

Там же. Ф. 17. Оп. 2. Д. 354. Л. 43.

(обратно)

939

См.: Бухарин: человек, политик, ученый. М, 1990. С. 192–193.

(обратно)

940

«Правый уклон» в КПГ и сталинизация Коминтерна. Стенограмма заседания Президиума ИККИ по германскому вопросу 19 декабря 1928 г. М., 1996. С. 45

(обратно)

941

Thalheimer A. Um wa 1933. Екатеринбург — М., 1997.135

(обратно)

942

Дзержинский Ф.Э. Избр. произв. Т. 2. М, 1977. С. 497.

(обратно)

943

См.: Генкина Э.Б. Об особенностях восстановления промышленности СССР (1921–1925 гг.) // История СССР. 1962. № 5. С. 60, 63, 65–66; Индустриализация СССР. 1926–1928 гг.: Документы и материалы. М, 1969. С. 50–51; Итоги десятилетия Советской власти в цифрах. 1917–1927. М, 1969. С. 232: Лельчук B.C. Индустриализация СССР: история, опыт, проблемы. М., 1984. С. 89–90.

(обратно)

944

Промышленность и народное хозяйство. М, 1927. С. 64, 262.

(обратно)

945

Худяков П.К. Развитие советской промышленности в первое десятилетие. М., 1928. С. 79.

(обратно)

946

См.: Генкина Э.Б. Указ. соч. С. 67; Торгово-промышленная газета. 1925. 10 апреля.

(обратно)

947

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Т. 3. М., 1970. С. 205–206; Съезды Советов Союза ССР, союзных и автономных Советских Социалистических республик: Сб. докум. Т. 3. М., 1960. С. 103–104.

(обратно)

948

См.: Генкина Э.Б. Указ. соч. С. 67; Правда. 1926. 20 февраля.

(обратно)

949

Горинов М.М. НЭП: поиски путей развития. М., 1990. С. 30–31; Маневич В.Е. Экономические дискуссии 20-х годов. М: Экономика, 1989. С. 38–39.

(обратно)

950

Милютин В.П. История экономического развития СССР 1917–1927 гг. // Нэп и хозрасчет. М., 1991. С. 342–345, 347–349.

(обратно)

951

Cм.: КПСС в резолюциях… Т. 3. М., 1970. С. 431, 479, 507–508; Съезды Советов Союза ССР… Т. 3. М., 1960. С. 117–118

(обратно)

952

КПСС в резолюциях… Т. 4. М, 1984. С. 276–277, 320.

(обратно)

953

Симонов Н.С. «Крепить оборону страны Советов»: «Военная тревога» 1927 года и ее последствия // Отечественная история. 1996. № 3. С. 156.

(обратно)

954

Симонов Н.С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920—1950-е годы: темпы экономического роста, структура, организация производства и управления. М., 1996. С. 58, 63.

(обратно)

955

Промышленность и народное хозяйство: Сб. ст. М., 1927. С. 339.

(обратно)

956

Симонов Н.С. Военно-промышленный комплекс СССР в 1920—1950-е годы… С. 36, 38, 57, 66.

(обратно)

957

См.: КПСС в резолюциях… Т. 4. М., 1984. С. 277; Рогачевская Л.С. Как составлялся план первой пятилетки // Вопросы истории. 1993. № 8. С. 149–152; РГАЭ. Ф. 4372. Оп. 26. Д. 90. Л. 1–2, 74–75; Оп. 27. Д. 18. Л. 17; Торгово-промышленная газета. 1928. 15 декабря; Экономическая жизнь. 1928. 25 ноября

(обратно)

958

Индустриализация СССР. 1926-128. М., 1969. С. 67.

(обратно)

959

ГА РФ. ф. 1235. Оп. 62. Д. 62. Л. 122–124 об.

(обратно)

960

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 484. Л. 147–147 об.15

(обратно)

961

Там же. Д. 514. Л. 90.

(обратно)

962

В 1925/26 г. было вложено уже 871,7 млн., в 1926/27 г.

5 млн., а в 1927/28 г.

6 млн. руб. (См.: Бруцкус Б. Народное хозяйство Советской России, его природа и судьбы // Вопросы экономики. 1991. N9 10. С. 138).

(обратно)

963

См.: Демидов В.В. Проблемы индустриализации Сибири во внутрипартийной борьбе (1923–1930 гг.) // Политика в области промышленного освоения Сибири: Межвузов, сб. научн. тр. Новосибирск, 1991. С. 41; Кушнарев Е.Н. Рационализация промышленного производства в решениях партийных организаций Сибири (1926–1929 гг.) // Там же. С. 45.

(обратно)

964

Скрыпников А.В., Черных В.М. Особенности хозяйственного развития Центрального Черноземья в годы нэпа // Актуальные проблемы отечественной истории. Межвузов. сб. научн. тр. Воронеж, 1995. С. 87.

(обратно)

965

См.: Виноградов С.В. Нэп: опыт создания многоукладной экономики. М., 1996. С. 55–56, 59; Шарошкин НА. Индустриализация Поволжья и ее социальные последствия 1926–1937 гг. // Дискуссионные вопросы российской истории. Материалы третьей научно-практической конференции «Дискуссионные проблемы российской истории в вузовском и школьном курсах». Арзамас, 1998. С. 417; Юдина Т.В. Развитие промышленности Нижне-Волжского края в годы нэпа // Проблемы отечественной истории: Материалы науч. конф. Волгоград, 1994. С. 126–127.

(обратно)

966

Троцкий А. К социализму или к капитализму?: Анализ советского хозяйства и тенденций его развития. М. — Л., 1925. С. 42–43, 57.

(обратно)

967

Розенфельд Я.С., Клименко К.И. История машиностроения СССР (с первой половины XIX в. до наших дней). М., 1961. С. 200–201.

(обратно)

968

Худяков П.К. Указ. соч. С. 33–35, 67.

(обратно)

969

Бирюков А.М. Роль американских фирм в восстановлении экономики и индустриализации СССР (1920-е гг.) // Дискуссионные вопросы российской истории. Материалы третьей научно-практической конференции «Дискуссионные проблемы российской истории в вузовском и школьном курсах». Арзамас, 1998. С. 164; Богомолова Е.В. Государственная научно-техническая политика // Организационные формы и методы государственного регулирования экономики в период новой экономической политики. Сб. обзоров. М., 1992. С. 153, 155, 158; Бутковский В.П. Иностранные концессии в народном хозяйстве СССР. М. — Л.: Госиздат, 1928. С. 50, 55, 90; Кунин В. Концессионная политика в Советской России (1923–1929 гг.) // Вестник Московского ун-та. Сер. 6. Экономика. 1993. № 5. С. 27; РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 9. Д. 486. Л. 29–31 об.; Худяков П.К. Указ. соч. С. 82; РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 9. Д 486. Л. 29–31 об.

(обратно)

970

ВКП(б). Конференция, 15-я: Стеногр. отчет. М., 1927. С. 108, 366; Директивы и постановления КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам. 1917–1957: Сб. докум. Т. 1. М., 1957. С. 570–571.

(обратно)

971

Cм: Дейчман Е.И. Алкоголизм и борьба с ним. М., 1929. С. 147; Сталин И.В. Соч. Т. 10. М., 1954. С. 332.

(обратно)

972

Если в 1925/26 г. поступления от займов покрывали 15,3 % на нужды на — родного хозяйства, то в 1926/27 г. — 23,2 %, а в 1927/28 г. — 34,9 %. (См.: Индустриализация СССР. 1926–1928 гг. … С. 58, 61, 494–495.)

(обратно)

973

Бутковский В.П. Указ. соч. С. 41, 44, 87–90; Квиринг Э. Очерки развития промышленности СССР, 1921–1927. М., 1929. С. 44; Лапина С.И., Лелюхина И.Д., Федоровская Е.С. Государственная собственность и формы ее реализации в годы нэпа // Экономическая история: теория и практика. М., 1992. С. 103; Фабрично-заводская промышленность Союза ССР за 1927/28 и 1928/29 гг. М., 1930. С. 43–48; Эвентов Л.Я. Иностранные капиталы в русской промышленности. М. — Л., 1931. С. 101; Яковлева ЕЛ. Концессионная политика и практика // Хозяйственный механизм периода новой экономической политики (По материалам 20-х годов): Сб. обзоров. М., 1990. С. 168–169.

(обратно)

974

Кузьмичев А. Красный директор двадцатых годов // Социалистический труд. 1990. № 3. С. 101, 103–104.

(обратно)

975

ГА РФ. ф. 5545. Оп. 1. Д. 6. Л. 135.34

(обратно)

976

Абрамов В.Н. Техническая интеллигенция России в условиях формирования большевистского политического режима (1921 — конец 30-х гг.). СПб., 1997. С. 37–38.

(обратно)

977

Ленин В.И., КПСС об интеллигенции. М., 1979. С. 201.

(обратно)

978

См.: Виноградов С.В. Указ. соч. С. 66; Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918–1932 гг. М., 1997. С. 179.

(обратно)

979

Абрамов В.Н. Указ. соч. С. 47–48, 53.

(обратно)

980

Валентинов Н. (Н.Вольский). Новая экономическая политика и кризис партии и после смерти Ленина: Годы работы в ВСНХ во время НЭП. Воспоминания. М., 1991. С. 61.

(обратно)

981

Елфимов Е., Щетинов Ю. Три процесса над старой интеллигенцией (1928–1931 гг.) // Политическое образование. 1989. № 16. С. 70–71; Кузьмичев А. Указ. соч. С. 104–105.

(обратно)

982

Дмитренко В.П. Четыре измерения нэпа // Нэп: приобретения и потери М., 1994. С. 34–38.

(обратно)

983

Лютов Л.Н. Государственная промышленность в годы нэпа (1921–1929) Саратов, 1996. С. 105–106, 108, 114; РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 3. Д. 292. Л. 17–18.

(обратно)

984

СУ. 1929. № 54. С. 532.

(обратно)

985

Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 19–21.

(обратно)

986

Бюллетень ЦКК РКП(б) и НК РКИ СССР и РСФСР. 1927. № 8.С. 3.

(обратно)

987

Известия. 1927. 20 марта

(обратно)

988

См.: Богомолова Е.В. Хозрасчетные тресты — основное звено хозяйствования // Хозяйственный механизм периода новой экономической политики (По материалам 20-х годов). Сб. обзоров. М., 1990. С. 33–34; Аютов Л.Н. Указ. соч. С. 34–35, 46.

(обратно)

989

См.: Канторович В.Я. Советские синдикаты. М., 1928. С. 108, 109; Аютов Л.Н. Указ. соч. С. 48; Пути индустриализации. 1929. № 5–6. С. 91.

(обратно)

990

См.: Богомолова Е.В. Место и роль синдикатов в системе управления народным хозяйством в 20-е годы // Хозяйственный механизм периода новой экономической политики. М., 1990. С. 62; Гинзбург A.M. Очерки промышленной экономики. М. — Л., 1930. С. 296; Синдикаты СССР в цифрах и диаграммах за пять лет 1923/24—1927/28. М., 1928. С. 54.45

(обратно)

991

Cм.: Богомолова Е.В. Указ. соч. С. 50; Лютов Л.Н. Указ. соч. С. 56–58, 70.

(обратно)

992

Если в 1924/25 г. было зарегистрировано 28 акционерных обществ, средний уставной капитал которых составлял 2,8 млн. руб., то в первой половине 1925/26 г. — всего 12 (средний размер уставного капитала — 0,9 млн руб.). От общего количества АО доля торгово-промышленных обществ составляла 26°ь, тогда как на 1 января 1925 г. — 32,9 %. (См.: Дрюбин Р. Акционерные общества и госпромышленность // Социалистическое хозяйство. 1926. Кн. 5. С. 142; Ильин-Кряжин А.Н. Что такое трест, синдикат и акционерное общество. М. — Л., 1927. С. 54).

(обратно)

993

См.: Исаев И.А. История государства и права России: Полный курс лекций. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1994. С. 333–336; Аютов Л.Н. Указ. соч. С. 89–91; ГА РФ. Ф. 374. Оп. 1. Д. 232. Л. 70 об.; СЗ. 1927. № 49. Ст. 499.

(обратно)

994

Сталин И.В. Соч. Т. 9. М, 1954. С. 3—61.

(обратно)

995

См.: Архипов В.А. Этапы и методы регулирования торгово-промышленного предпринимательства // Экономическая политика Советского государства. М., 1986. С. 12; Директивы КПСС и Советского правительства по хозяйственным вопросам. М., 1957. Т. 1. С. 644; Законы о частном капитале: Сб. законов, постановлений, инструкций, разъяснений. М., 1929. С. 313; ГА РФ. Ф. 374. Оп. 1. Д. 682. Л. 179, 181.

(обратно)

996

См.: Бруцкус Б. Народное хозяйство Советской России, его природа и его судьбы // Вопросы экономики. 1991. № 9. С. 134, 152, 153; ГА РФ. Ф. 374. Оп. 1. Д. 682. Л. 133.

(обратно)

997

Исаев И.А. Нэп: рыночная перспектива // Нэп: приобретения и потери. М., 1994. С. 91–92.

(обратно)

998

См.: Свищев МЛ. Опыт нэпа и развитие мелкого производства на современном этапе // История СССР. 1989. № 1. С. 10; Статистический справочник СССР. 1928. М., 1929. С. 458.

(обратно)

999

Известия. 1927. 18 октября.

(обратно)

1000

См.: Анчишкин А.И. Темпы пропорций экономического развития. М., 1967. С. 61; Вайнштейн А. Национальный доход. М., 1989. С. 75; Гордон Л., Клопов Э. Форсированный рывок конца 20-х и 30-х годов: исторические корни и результаты // Политическое образование. 1988. N9 5. С. 23–24; Народное хозяйство СССР в 1958 г. М., 1959. С. 52; Струмилин С.Г. Статистика и экономика. М., 1978. С. 356, 359, 399, 435; Ханин Г. Почему и когда погиб нэп: Размышления экономиста // ЭКО. 1989. № 10. С. 70–71.

(обратно)

1001

Богомолова Е.В. Государственная научно-техническая политика… С. 128–130, 135–136, 138.

(обратно)

1002

Черных А.И. Становление России советской: 20-е годы в зеркале социологии. М., 1998. С. 13.

(обратно)

1003

Иванова Г.М. ГУЛАГ в системе тоталитарного государства. Мм 1997. С. 30.

(обратно)

1004

Казаков Е.Э. Политика цен и зарплаты в первые годы индустриализации//Политика в области промышленного освоения Сибири: Межвузов, сб. научн. тр. Новосибирск, 1991. С. 14.155

(обратно)

1005

1 См. об этом: Симонов Н.С. Крепить оборону Страны Советов («Военная тревога» 1927 г. и ее последствия) // Отечественная история. 1996. № 3; Carr Е.Н., Davies R.W. Foundations of a Planned Economy. 1926–1929. Vol. 1. New York, 1971. P. 698–700; также сводки ОГПУ о продовольственном положении в стране летом — осенью 1927 года (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 385, 386, 388).

(обратно)

1006

Государство не случайно стимулировало отечественное производство технического сырья, поскольку промышленность работала на импортном сырье. Например в 1928 году на ввоз хлопка было потрачено 150 млн рублей, на ввоз шерсти — 70 млн, кожсырья — 40 млн золотом. Дальнейшее развитие промышленного производства требовало еще более существенных расходов. Между тем валютные ресурсы в были ограничены, страна остро нуждалась в собственной сырьевой базе. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 514. Л. 23).

(обратно)

1007

В 1925—27 годах хотя цены на продовольствие в частной торговле и росли, но не делали резких скачков. В 1927/28 году произошло их резкое повышение на 40 % (среднегодовой индекс розничных цен на продовольствие вырос с 207 в 1926/27 году до 247 в 1927/28; индекс 1913 года = 100), а в следующем году уже на 119,8 % (См.: Малафеев А.Н. История ценообразования в СССР (1917–1963). М.(1964. С. 401).

(обратно)

1008

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 6. Л. 4–8.

(обратно)

1009

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 388. Л. 365, 398.

(обратно)

1010

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 385. Л. 428–442; Д. 386. Л. 45–84.

(обратно)

1011

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 5. Д. 386. Л. 1—44.

(обратно)

1012

Принята 24 декабря 1927 года (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 666. Л. 10–12).

(обратно)

1013

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 65. А. 202.

(обратно)

1014

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 65. Л. 203, 204

(обратно)

1015

Протокол заседания Политбюро от 19 января 1928 года (Трагедия советской деревни. Т. 1. М., 1998).

(обратно)

1016

Вот лишь одна выдержка: «Основная масса промтоваров, намеченная по разверстке на январь месяц, до потребителя еще не дошла. Срединная система кооперации, райсоюзы до сего времени получили незначительное количество промтоваров, но и имеющиеся промтовары недостаточно быстро передаются низовой сети кооперации (сельпо) по причине негибкости кооперативного аппарата и неурегулированности условий расчета райсоюзов и селькооперации» (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 85. Л. 1—13, Д. 567. Л. 49).

(обратно)

1017

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 85. Л. 7.

(обратно)

1018

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д 85. Л. 16.

(обратно)

1019

Последнее предполагало, что крестьяне должны добровольно облагать себя довольно большим налогом (20–50 % от сельхозналога), который должен был пойти на социально-культурное благоустройство деревни).

(обратно)

1020

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 85. Л. 216.

(обратно)

1021

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 1–4.

(обратно)

1022

Еще в 1926 году была принята известная 107 статья УК, которая предусматривала тюремное заключение и конфискацию имущества за действия, ведущие к повышению цен. До времени эта статья активно не использовалась, с началом же массовых репрессий против частника она быстро пошла в оборот.

(обратно)

1023

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 1–9.

(обратно)

1024

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 54.

(обратно)

1025

Наиболее ранние из найденных сведений о проведении массовых репрессий пришли из Курской губернии в конце декабря 1927 года. Однако, в подавляющем большинстве регионов репрессии начали проводиться в январе 1928 года. Таким образом, от принятия Политбюро экономической программы борьбы за хлеб (директива «О хлебозаготовках») репрессии были отделены всего несколькими неделями (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 20—563).

(обратно)

1026

Из них осуждено Особым совещанием коллегии ОГПУ — 3497 и предано суду 3579 человек (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 567. Л. 466).

(обратно)

1027

«Доказано, что две трети наших ошибок по хлебозаготовкам надо отнести за счет недочетов руководства. Именно поэтому решили мы нажать зверски на наши парторганизации и послать им жесткие директивы о мерах поднятия хлебозаготовок. Второе, немалую роль сыграло то обстоятельство, что частник и кулак использовали благодушие и медлительность наших организаций, прорвали фронт на хлебном рынке, подняли цены и создали у крестьян выжидательное настроение, что еще больше парализовало хлебозаготовки. Многие из коммунистов думают, что нельзя трогать скупщика и кулака, так как это может отпугнуть от нас середняка. Это самая гнилая мысль из всех гнилых мыслей, имеющихся в головах некоторых коммунистов. Дело обстоит как раз наоборот. Чтобы восстановить нашу политику цен и добиться серьезного перелома, надо сейчас же ударить по скупщику и кулаку, надо арестовывать спекулянтов, кулачков и прочих дезорганизаторов рынка и политики цен». (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 669. Л. 20–26).

(обратно)

1028

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375. Л. 11, 22, 46.

(обратно)

1029

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375. Л. 11.

(обратно)

1030

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375. Л. 11, 22.

(обратно)

1031

См. статистику урожаев: The Economic Transformation of the Soviet Union. 1913–1945. Ed. by R.W. Davies, and S.G. Wheatcroft. Cambridge Un. Press, 1994. P. 290.

(обратно)

1032

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 354. Л. 5.

(обратно)

1033

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 186. Л. 81.

(обратно)

1034

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 116. Л. 173–179.

(обратно)

1035

ЦА ФСБ. Ф. 2. Оп. 6. Д 567. Л. 46, 56, 161.

(обратно)

1036

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375. Л. 1—22.

(обратно)

1037

Механизм появления карточек на микроуровне хорошо виден на примере Акмолинского уезда. По сообщению председателя губернской контрольной комиссии, заготовка хлеба в уезде производилась методами продразверстки: ходили по дворам, отбирали, почти не оставляя на еду или оставляя на один месяц, и, одновременно, обещали снабжать население хлебом от государства. В результате крестьянские запасы были истощены, внутренний товарооборот разрушен. «Потянулись из деревень, аулов в города за хлебом». Хлеб, который был заготовлен местными государственно-кооперативными органами и предназначался длявнутриуездного снабжения, был израсходован за месяц. От государства ничего не поступило. Началась паника, население вышло на улицы и устроило демонстрацию к зданию исполнительного комитета, требуя хлеба. Испуганный председатель исполкома вызвал милицию, которая разогнала демонстрацию и арестовала несколько человек. Однако, острота положения требовала принятия мер. В городе была создана продовольственная комиссия и введены карточки на хлеб, чтобы гарантировать снабжение городского населения. В апреле 1928 года в городе «на пайке состояло» 17 тысяч человек. (РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 116. Л. 118).

(обратно)

1038

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 85. Л. 227.

(обратно)

1039

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 375.

(обратно)

1040

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 12. Л. 76.

(обратно)

1041

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 116. Л. 27

(обратно)

1042

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 599. Л. 76, 237, 244, 272.

(обратно)

1043

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 65. Л. 39–47, 57–64.

(обратно)

1044

Вот лишь некоторые примеры региональных хлебных карточек. В Московской области мука выдавалась только рабочим и сельской бедноте. Однако их потребность удовлетворялась всего лишь на 35–55 %. В Павловской слободе Воскресенского уезда нормы хлеба составляли 100 граммов черного и 400 бело — го хлеба в день. На Яхромской фабрике в Дмитровском уезде в кооперативах отпускалось рабочим на едока по 300 граммов ржаного и по 200 белого в день. В Чувашии рабочие получали по 8 килограммов хлеба в месяц, а члены их семей — по 3 килограмма. В Иваново-Вознесенске выдавалось: рабочим — по 12, кустарям — по 8, беднякам — по 4 килограмма в месяц. В Ярославле: рабочим и служащим — по 600 граммов, кустарям — по 500, детям — по 600 граммов в день. В Белоруссии, по сообщению полномочного представителя ОГПУ, местные торговые организации ввели для рабочих норму — 450 граммов хлеба в день, для служащих — по 200 граммов, бедняки не получали ничего. В Смоленской губернии рабочие и милиция получали по 600 граммов в день, служащие и члены семей служащих — по 300 граммов, в столовых выдавали 50 граммов хлеба на завтрак, обед и ужин. Бедняцкое население Смоленской губернии в лучшем случае получало по 2 килограмма в месяц. В Новгородском округе рабочие получали 600–750 граммов хлеба в день, служащие — 300–400, члены их семей — по 200 граммов. (ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 65. А. 167, 257, 266–267. Д. 605. Л. 1–6, 7–9).

(обратно)

1045

См. решения Политбюро «О мероприятиях по поднятию темпа хлебозаготовок» — принято 29 1928 года; «О хлебозаготовках» — принято 17 января 1929 года. (РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 714. Л. 10–13; Д. 722. Л. 10–14).

(обратно)

1046

В январе 1929 года Совет труда и обороны рассматривал вопрос об улучшении хлебозаготовок. В секретной части протокола СТО обязал Госплан, ВСНХ и Наркомат торговли СССР «провести дальнейшее сокращение госторговли в городах, в целях увеличения снабжения хлебозаготовительных районов». Отгрузка товаров в районы заготовок должна была производиться «исправно и в первую очередь». (РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 5. Л. 131, 132; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 354. Л. 8).

(обратно)

1047

Рубинштейн ГЛ. Развитие внутренней торговли в СССР. Л., 1964. С. 282

(обратно)

1048

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 7. Д. 527. Л. 15–56; Д. 65. Л. 266–272; Д. 605. Л. 31–35, 36–51.

(обратно)

1049

ЦА ФСБ РФ. Ф. 2. Оп. 6. Д. 605. Л. 130.

(обратно)

1050

Дихтяр Г.Л. Советская торговля в период построения социализма. С. 273. Об итогах хлебозаготовительной кампании 1928/29 года и организации хлебоснабжения в 1929/30 году см. также «Трагедия советской деревни». Т. 1.

(обратно)

1051

Это решение Политбюро было оформлено постановлением СТО 11 декабря 1928 года.

(обратно)

1052

Фактически Ленинградский совет уже ввел хлебные карточки в ноябре 1928 года. Постановление скорее регламентировало, чем вводило карточное снабжение. Во исполнение решения Политбюро, 15 января 1929 года в Ленинграде были установлены двойные цены на хлеб. Ржаной стал стоить 9—12 копеек для ленинградцев и 26 копеек для приезжих, ситный хлеб, соответственно, 18–22 и 35–40 копеек По кооперативной книжке выдавалось не более 1,2 килограмма на едока. Без книжки по повышенной цене продавалось в одни руки 2 килограмма ситного и 0,5 ржаного хлеба. Постановление Московского совета о введении карточек на хлеб появилось в феврале 1929 года (РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 74. Л. 110).

(обратно)

1053

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 715. Л. 3.

(обратно)

1054

РГАЭ. Ф. 5240. Оп. 18. Д. 74. Л. 106–108.

(обратно)

1055

Подробно о развитии кризиса и продовольственном положении в 1930-е годы см.: Осокина Е.Л. За фасадом «сталинского изобилия». Распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации, 1927–1941. М., 1998.

(обратно)

1056

См.: Чаянов А.В. Записка о современном состоянии сельского хозяйства СССР по сравнению с его довоенным положением и положением сельского хозяйства капиталистических стран. 6 октября 1927 г. // Известия ЦК КПСС. 1989. № 6. С. 213–214.

(обратно)

1057

Там же. С. 217.

(обратно)

1058

См.: Кондратьев И. Д. К вопросу об особенностях условий развития сельского хозяйства СССР и их значении. 8 октября 1927 г. // Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 207–208.

(обратно)

1059

Пятнадцатый съезд ВКП(б): Стенографический отчет. Ч. 1. С. 63.

(обратно)

1060

Климин И.И. XV съезд ВКП(б): проблемы социального преобразования сельского хозяйства // Вопросы истории КПСС. 1991. № 1.

(обратно)

1061

КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и Пленумов ЦК. Изд 9-е, допол. и испр. М., 1984. (Далее: КПСС в резолюциях…). Т. 4. М., 1984. С. 261, 285

(обратно)

1062

Цит по: Савельев С.И. Раскулачивание: как это было в Нижне-Волжском крае. Саратов, 1994. С. 13.

(обратно)

1063

СЗ СССР. 1928. № 59. Ст. 530.

(обратно)

1064

КПСС в резолюциях… М., 1984. Т. 4. С. 293–301.

(обратно)

1065

Известия ЦК ВКП(б). 1928. № 16/17. С. 8.

(обратно)

1066

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Оп. 287. Л. 19.

(обратно)

1067

Игонин А.В. Крестьянское хозяйство на Северном Кавказе и аграрная политика партии в 20-е годы // Новые страницы истории Отечества. (По мате — риалам Северного Кавказа. Межвузовский сборник научных статей). Вып. 1. Ставрополь, 1996. С. 147.

(обратно)

1068

См.: Бруцкус Б.Д. Советское и крестьянское хозяйство (фрагмент) // Бруцкус Б.Д. Советская Россия и социализм. СПб., 1995. С. 49.

(обратно)

1069

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 663. Л. 4; Д. 666. Л. 20–22.

(обратно)

1070

Иконникова И.П., Угроватов А.П. Сталинская репетиция наступления на крестьянство // Вопросы истории КПСС. 1991. № 1. С. 69.

(обратно)

1071

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 667. Л. 11–12.

(обратно)

1072

Иконникова И.П., Угроватов А.П. Указ. соч. С. 73.

(обратно)

1073

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 69. Д. 724. Л. 40. (Очень весомое и многозначительное молчание. В середине февраля 1928 г. был освобожден от исполнения своих обязанностей народный комиссар земледелия РСФСР А. Смирнов, занимавший этот пост с 1923 г., а несколько позднее оба его давних заместителя — И. Теодорович и А. Свидерский.); Голанд Ю. Кризисы, разрушившие нэп. М., 1991. С. 81.

(обратно)

1074

Голанд Ю. Указ. соч. С. 82.

(обратно)

1075

КПСС в резолюциях… Т. 4. С. 351.

(обратно)

1076

СЗ. 1929. № 12. Ст. 212; Ст. 103. (Вместе с общим по СССР признаком хозяйства подлежащего индивидуальному обложению — доход свыше 500 руб. — на усмотрение местных властей давалось право причислять к кулацким хозяйствам с доходом и до 500 рублей при наличии «специальных отраслей» (сады, пасеки и т. п.), что создавало почву для произвола работников местных партийных и государственных органов.)

(обратно)

1077

Цит по: Игонин А.В. Указ. соч. С. 147.

(обратно)

1078

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 1. Д. 397. Л. 62.

(обратно)

1079

Игонин А.В. Указ. соч. С. 149.

(обратно)

1080

См.: Широкова М.П. К вопросу о бюджете крестьянских хозяйств и социальном расслоении северной деревни в конце 1920-х годов // Материальное положение, быт и культура северного крестьянства (Советский период). Межвузовский сборник научных трудов. Вологда, 1992. С. 25.

(обратно)

1081

Голанд Ю. Указ. соч. С. 85.

(обратно)

1082

Показатели конъюнктуры народного хозяйства СССР за 1923/24—1928/29 гг. М., 1930. С. 51; НЭП: Приобретения и потери. М., 1994. С. 164–166.

(обратно)

1083

Бруцкус Б.Д. Указ. соч. С. 52.

(обратно)

1084

КПСС в резолюциях… Т. 4. М., 1984. С. 320.

(обратно)

1085

Савельев С.И. Раскулачивание: как это было в Нижне-Волжском крае. Саратов, 1994. С. 17.

(обратно)

1086

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 32. Д. 176. Л. 4–5; Савельев С.И. Указ. соч. С. 17–18. Для того, чтобы ослабить накал подобных настроений в деревне и отмобилизовать батрацко-бедняцкие массы, ЦК и правительство 20 февраля 1929 г. издали постановление «О порядке применения кодекса законов о труде в кулацких хозяйствах», а затем, 21 мая 1929 г. — постановление о «Признаках кулацких хозяйств», в которых должен применяться кодекс законов о труде [СЗ СССР. 1929. № 14. Ст. 117; № 34. Ст. 301]. Последнее относило к кулацким все хозяйства, обладавшие одним из следующих признаков: а) применение систематически наемного труда; б) наличие мельниц, маслобоек, крупорушек, других промышленных предприятий; в)систематическая сдача внаем сложного сельскохозяйственного инвентаря; г) сдача внаем помещений; д) наличие членов хозяйства, занимающихся торговлей, ростовщичеством или имеющих другие нетрудовые доходы.)

(обратно)

1087

Фицпатрик Ш. Классы и проблемы классовой принадлежности в Советской России 20-х гг. // Вопросы истории. 1990. № 8. С. 27.

(обратно)

1088

Правда. 1928. 20 апр.

(обратно)

1089

СЗ СССР. 1928. № 44. Ст. 394.

(обратно)

1090

СЗ СССР. 1928. № 69. Ст. 642.

(обратно)

1091

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 69. Д. 312. Л. 190–191; НЭП: Приобретения и потери. С. 150–152.

(обратно)

1092

Декрет от 5 августа 1925 г. СНК СССР [СЗ СССР. 1925. № 52. Ст. 396.] впервые признал необходимым распространить в целях пополнения недостающей тягловой силы в деревне льготные условия приобретения тракторов маломощными хозяйствами в виде твердых продажных цен и рассрочек платежей. Решением правительства о трактороиспользовании 17 июля 1926 г. [СЗ СССР. 1926. № 48. Ст. 358.] поручалось ЭКОСО наблюдение за тем, чтобы при распределении тракторов предоставлялось преимущество коллективным тракторопользователям. В постановлении от 3 декабря 1926 г. об условиях продажи тракторов Совет труда и обороны обязал государственные и кооперативные предприятия «продавать тракторы лишь государственным и кооперативным учреждениям и предприятиям, крестьянским коллективам»[СЗ. 1926. № 77. Ст. 633.].

(обратно)

1093

СЗ СССР. 1927. № 115. Ст. 768.

(обратно)

1094

СЗ СССР. 1928. № 41. Ст. 375.

(обратно)

1095

КПСС в резолюциях… Т. 4. С. 306.

(обратно)

1096

Данихов В.П. Создание материально-технических предпосылок коллективизации сельского хозяйства. М, 1957. С. 227, 264, 419.

(обратно)

1097

Зайцев П. Итоги выборов в советы в 1929 году // Советское строительство. 1929. № 12. (41). С. 4.

(обратно)

1098

См.: РГАЭ. Ф. 478. Оп. 1. Д. 3255. Л. 25–40; Савельев С.И. Указ. соч. С. 40.

(обратно)

1099

КПСС в резолюциях… Т. 4. С. 247.

(обратно)

1100

Голанд Ю. Указ. соч. С. 84.

(обратно)

1101

Сельское хозяйство СССР. 1925–1928. М., 1929. С. 208.

(обратно)

1102

РГАСПИ. Ф. 78. Оп. 1. Д. 296. Л. 147.

(обратно)

1103

Голанд Ю. Указ. соч. С. 85–86.

(обратно)

1104

См.: ГА РФ. Ф. 396. (Крестьянская газета.) См., также: Миронова Т.П. Крестьянские письма как исторический источник по изучению сознания крестьян 20-х гг. // Источниковедение XX столетия. М., 1993. С. 137–138; Ее же. Тоталитарное государство и крестьянство в 20-х — начале 30-х годов // Тоталитаризм и личность. Пермь, 1994. С. 28–30.

(обратно)

1105

Если в 1924 г. об этом упоминалось в 7,5 % писем, то в 1926 г. — в 9,6 %, а в 1928 г. — в 12 %. См.: Литвак К.Б. Жизнь крестьянина 20-х годов: современные мифы и исторические реалии // НЭП, приобретения и потери. М., 1994. С. 193.

(обратно)

1106

Литвак К.Б. Указ. соч. С. 194.

(обратно)

1107

Там же.

(обратно)

1108

Там же.

(обратно)

1109

РГАЭ. Ф. 396. Оп. 4. Д. 24. А 514 об.

(обратно)

1110

Цит. по кн.: Литвак К.Б. Указ. соч. С. 195.

(обратно)

1111

Там же.

(обратно)

1112

Там же.

(обратно)

1113

Там же. С. 196.

(обратно)

1114

Там же. С. 198.

(обратно)

1115

Там же. С. 198–199.

(обратно)

1116

Там же. С. 200.

(обратно)

1117

«Социализм — это рай на земле». Крестьянские представления о социализме в письмах 20-х гг. // Неизвестная Россия. XX век. Т. 3. М., 1993. С. 119–225.

(обратно)

1118

Литвак К.Б. Указ. соч. С. 200.

(обратно)

1119

Там же.

(обратно)

1120

Воронов И.Е. Отношение крестьянства к новой экономической политике и методам ее осуществления (по материалам Владимирской, Калужской и Рязанской губерний за 1921–1927 гг.) // Из истории России: идеи, суждения, опыт. Рязань, 1993. С. 90.

(обратно)

1121

Торгово-промышленная газета. 1927. 13 апреля.

(обратно)

1122

Югов А. Еще одна вредная иллюзия // Социалистический вестник. 1927. № 13.

(обратно)

1123

Финансы и народное хозяйство. 1927. № 23.

(обратно)

1124

Правда. 1927. 18 мая.

(обратно)

1125

Доманевская О. Перед новым хозяйственным годом // Социалистический вестник. 1927. № 19.

(обратно)

1126

Экономическая жизнь. 1927. 28 мая.

(обратно)

1127

См. ст. А. Микояна. Правда. 1927. 21 сентября.

(обратно)

1128

Руль. 1927. 23 июля.

(обратно)

1129

XV съезд ВКП(б). Стен. отчет. Ч. I. М., 1961. С. 1097–1098.

(обратно)

1130

Правда. 1928. 22 февраля.

(обратно)

1131

Там же. 29 февраля.

(обратно)

1132

См.: Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. В 5-ти томах. Т. 1. Объединенный Пленум ЦК и ЦКК ВКП(б) 6—11 апреля 1928 г. М. 2000.

(обратно)

1133

Там же. С. 324.

(обратно)

1134

Советское руководство. Переписка. 1928–1941 гг. М., 1999. С. 22.

(обратно)

1135

Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 3. С. 216.

(обратно)

1136

Там же. 30 июня.

(обратно)

1137

Там же. 1 июля.

(обратно)

1138

Там же. 3 июля.

(обратно)

1139

Сталин И.В. Сочинения. Т. 11. С. 5–9.

(обратно)

1140

Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 2. С 318

(обратно)

1141

Там же. С. 317.

(обратно)

1142

Троцкий Л.Д. Моя жизнь. М., 1991. С. 460.

(обратно)

1143

Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 2. С. 388.

(обратно)

1144

Экономическая жизнь. 1928. 30 сентября.

(обратно)

1145

Советское руководство. Переписка. 1928–1941 гг. M. 1999. С. 51.

(обратно)

1146

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 86. Д. 116. Л. 3.

(обратно)

1147

Как ломали нэп. Стенограммы пленумов ЦК ВКП(б) 1928–1929 гг. Т. 4. С. 60.

(обратно)

1148

Там же.

(обратно)

1149

Там же. С. 79.

(обратно)

1150

Валентинов Я. От нэпа к сталинской коллективизации // Новый журнал. 1963. № 72. С. 243.

(обратно)

Оглавление

Введение

Раздел I Система нэпа. 1921–1923

  Глава I Экономический либерализм в пределах политического монополизма

  Глава II Исторические судьбы «национального нэпа»

  Глава III Восстановление сельского хозяйства

  Глава IV Восстановление промышленности

  Глава V Проблемы единой экономики

Раздел 2 Пределы нэпа. 1924–1926

  Глава VI «Новый класс» и становление системы государственного абсолютизма

  Глава VII «Лицом к деревне» и лицо деревни

  Глава VIII Культурные парадоксы постреволюционного времени

  Глава IX Осколок России. Русская эмиграция — 1920-е годы

  Глава X Опора на собственные силы или кредит мировой революции?

Раздел 3 Тупики нэпа. 1927–1929

  Глава XI Внешняя политика и Коминтерн 1921–1929 гг.

  Глава XII Противоречия индустриализации

  Глава XIII В тисках социалистической торговли

  Глава XIV Реанимация военного коммунизма в деревне

  Глава XV В поисках выхода из нэпа

Указатель имен

*** Примечания ***