Метафизические размышления. 1 (Цитаты из этого произведения по изданию: Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950, переводчик не указан. — Прим. пер.)
И подобно тому, как обилие законов нередко дает повод к оправданию пороков, и государство лучше управляется, если законов не много, но они строго соблюдаются, так и вместо большого числа •правил, составляющих логику, я заключил, что было бы достаточно четырех следующих правил, Лишь бы только я принял твердое решение постоянно соблюдать их без единого отступления.
Первое — никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью, т.е. тщательно избегать поспешности и предубеждения и включать в свои суждения только то, что представляется моемууму столь ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению.
Второе—делить каждую из рассматриваемых мною трудностей на столько частей, сколько потребуется, чтобы лучше их разрешить.
Третье — располагать свои мысли в определенном порядке, начиная с предметов простейших и легко познаваемых, и восходить мало-помалу, как по ступеням, до познания наиболее сложных, допуская существование порядка даже среди тех, которые в естественном ходе вещей не предшествуют друг другу.
И последнее—делать всюду перечни, настолько полные, и обзоры, столь всеохватывающие, чтобы быть уверенным, что ничего не пропущено.
Рассужденияометоде. Часть 1 (В русском переводе это Часть 2, и нижеследующий текст идет подряд. — Прим. пер.)
Те длинные цепи выводов, которыми геометры обычно пользуются, чтобы дойти до своих наи-более трудных доказательств, дали мне возможность представить себе, что и все вещи, которые могут стать для людей предметом знания, находятся между собой в такой же последовательности. Таким образом, если воздерживаться оттого, чтобы принимать за истинное что-либо, что таковым не является, и всегда соблюдать порядок, в каком следует выводить одно из другого, то не может существовать истин ни столь отдаленных, чтобы они были недостижимы, ни столь сокровенных,чтобы нельзя было их раскрыть. Мне не составило большого труда отыскать то, с чего следовало начать, так как я уже знал, что начинать надо с простейшего и легко познаваемого.
Рассуждения о методе. Частъ 2
Но так как в это. время я желал заняться исключительно разысканием истины, то считал, что должен поступить совсем наоборот, т.е. отбросить как безусловно ложное все, в чем мог вообразить малейший повод к сомнению, и посмотреть, не остается ли после этого в моих воззрениях чего-либо, уже вполне несомненного. Таким образом, поскольку чувства нас иногда обманывают, я счел нужным допустить, что нет ни одной вещи, которая была бы такова, какой она нам представляется; и поскольку есть люди, которые ошибаются даже в простейших вопросах геометрии и допускают в них паралогизмы, то я, считая и себя способным ошибаться не менее других, отбросил как ложные все доводы, которые прежде принимал за доказательства. Наконец, принимая во внимание, что любое представление, которое мы имеем в бодрствующем состоянии, может явиться нам и во сне, не будучи действительностью, я решился представить себе, что все когда-либо приходившее мне на ум не более истинно, чем видения моих снов. Но я тотчас обратил внимание на то, что в это самое время, когда я склонялся к мысли об иллюзорности всего на свете, было необходи-
мо, чтобы я сам, таким образом рассуждающий, действительно существовал. И заметив, что истина Я мыслю, следовательно, я существую столь тверда и верна, что самые сумасбродные предположения скептиков не могут ее поколебать, я заключил, что могу без опасений принять ее за первый принцип искомой мною философии.
Рассуждения о методе. Часть 4
Существует большая разница между духом и телом, и именно в том, что тело по своей природе всегда делимо, тогда как дух совсем неделим. Ведь на самом деле, когда я его рассматриваю, то есть когда я рассматриваю себя самого лишь поскольку я — мыслящая вещь, то я не в состоянии различить в себе никаких частей, но познаю и понимаю вполне ясно, что я — нечто безусловно единое и цельное. И хотя, по-видимому, весь дух соединен со всем телом, тем не менее я отлично знаю, что если нога, или рука, или какой-нибудь другой член будет отделен от моего тела, то этим самым ничего не отнимется у моего духа. Способности воли, чувствования, познавания и др. также не могут быть названы частями духа в соб-
ственном смысле, ибо тот же самый дух действует весь сразу при хотении, при чувствовании, познании и т.п. Напротив, я не в состоянии представить себе ни одной телесной или протяженной вещи, как бы мала она ни была, которую я не мог бы свободно разложить на части посредством своей мысли или которую мой дух не разделил бы без труда на несколько частей и, следовательно, не познал бы как делимую.
Метафизические размышления,6
Здравомыслие есть вещь, распределенная справедливее всего; каждый считает себя настолько им наделенным, что даже те, кого всего труднее удовлетворить в каком-либо другом отношении, обыкновенно не стремятся иметь здравого смысла больше, чем у них есть. При этом невероятно, чтобы все заблуждались. Это свидетельствует скорее о том, что способность правильно рассуждать и отличать истину от заблуждения — что, собственно, и составляет, как принято выражаться, здравомыслие, или разум, — от природы одинакова у всех людей, а также о том, что различие наших мнений происходит не от того, что один
разумнее других, а только оттого, что мы направляем наши мысли различными путями и рассматриваем не одни и те же вещи. Ибо недостаточно просто иметь хороший ум, но главное — это хорошо применять его. Самая великая душа способна как к величайшим порокам, так и к величайшим добродетелям, и те, кто идет очень медленно, могут, всегда следуя прямым путем, продвинуться значительно дальше того, кто бежит и удаляется от этого пути.
Рассуждения о методе. Часть 1
Что такое ясное и отчетливое восприятие?
Более того, существует весьма много людей, за всю свою жизнь не воспринявших ничего настолько верно, чтобы вынести об этом достоверное суждение. Ведь для такого восприятия, на которое может опираться достоверное и несомненное ощущение, требуется не только ясность, но и отчетливость. Ясным восприятием я именую такое, которое с очевидностью раскрывается внимающему уму, подобно тому, как мы говорим, что ясно видим предметы, кои достаточно заметны для нашего взора и воздействуют на наш глаз.
Отчетливым же я называю то восприятие, кое, являясь ясным, настолько четко отделимо от всех других восприятий, что не содержит в себе решительно никакой примеси неясного.
Первоначала философии, 45 (Пер. С.Я. Шейнман-ТопштейниН.И. Сретенского, Декарт Р. Сочинения. В 2-х т. Т.1.
М., №9. –Прим. пер.)
1596 г. Рене Декарт родился 31 марта.
1606 г. Поступил в иезуитскую школу в Ла Флеш.
1614—1616н. Изучал юриспруденцию в Пуатье.
1618 г. Вступил в армию принца Оранского в Нидерландах; знакомится с физиком Бек-маном.
1619г. Видит сны, которые убеждают его посвятить жизнь размышлению.
1620 г. Постигает свой универсальный метод в печи в Баварии.
1622-1624 гг. Уезжает в Париж; знакомится с отцом Мерсенном, который состоит в переписке с выдающимися умами Европы.
1628 г. Переезжает в Нидерланды.
1633 г. Пишет «Мир», но отказывается от публикации своего труда после отречения Галилея.
1635 г. Рождение дочери Декарта, Франсины.
1637 г. Опубликование «Рассуждений о методе».
1640 г. Испытывает горе из-за смерти дочери.
1641 г. «Размышления о первоначалах философии» с знаменитым афоризмом «Cogito ergo sum» («Я мыслю, следовательно, я существую»).
1648 г. Смерть аббата Мерсенна в Париже.
1649 г. Уезжает ко двору королевы Швеции Христины.
1650 г. Умирает в Стокгольме 11 февраля.
1598 г. Нантский эдикт возвещает о терпимости к гугенотам (французским протестантам).
1599 г. Рождение Веласкеса.
1600 г. Население Европы достигает 10 миллионов, что вдвое больше, чем в предыдущие 150 лет.
1600-е гг. Французы начинают заселять Канаду.
1605 г. Фрэнсис Бэкон публикует свой труд «О значении и успехе знания, божественного и человеческого», где предлагает свой научный метод взамен аристотелевского.
1607 г. Основание городаДжемстауна в Америке.
1609 г. Был основан Банк в Амстердаме, что положило– конец монополии частных семейных банков.
1615 г. Смерть Сервантеса; смерть Шекспира.
1618 г. Начало Тридцатилетней войны, охватившей всю Европу.
1620 г. Странствующие миссионеры добираются до Кэйп-Кода.
1621 г. Объединенные провинции Нидерландов вступают в войну с Испанией.
1623 г. Французский парламент издает декрет о запрете нападок на Аристотеля под страхом смертной казни.
1628 г. Гарвей публикует свой труд о кровообращении.
1629 г. Мирпослерелигаозныхвойнво Франции. 1639 г. Рождение Расина.
1642 г. Смерть Галилея; рождение Ньютона. 1646 г. Рождение Лейбница.
1648 г. Окончание Тридцатилетней войны, после которой большая часть Европы (особенно, Германия) осталась разоренной.
1649 г. Английская революция свергает с престола Карла I.
ДЕРРИДА
ДЕРИДА ЗА 90 МИНУТ
ВСЯ МИРОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЗА 90 МИНУТ!
«Больше всего на свете я люблю воспоминания и самое Память», — написал в 1984 году Жак Деррида в своих мемуарах о недавно скончавшемся друге, философе Поле де Мане. И в то же время, по признанию Дерриды, — «у меня никогда не получалось рассказывать истории». Для автора эти высказывания отнюдь не являются взаимоисключающими. «Он утрачивает способность к повествованию как раз потому, что остается верен памяти», — говорит Деррида о себе. Только тогда образ остается «разборчивым». Если же этот образ сделать частью некоей «истории», навязывающей ту или иную интерпретацию, то он неизбежно станет более расплывчатым и менее «раз-
борчивым». Вроде бы все понятно. Правда, немного неясно, почему же в самих мемуарах нет ни единого образа друга автора и даже ни единого воспоминания о нем. Само собой, нети намека на какую-либо историю о покойном, ведь история навязывает интерпретацию. Но как ни парадоксально, эти так называемые мемуары посвящены интерпретации интеллектуальных достижений друга. Говоря словами Дерриды, он «вступает в непрямой диалог» с де Маном и его творчеством. Интерпретация поэтомутоже неявная: она осуществляется при помощи таких фигур, как Хайдеггер, Остин, Гельдерлин и Ницше.
Таким образом, любой, кто захочет рассмотреть теории Дерриды с точки .зрения простого здравого смысла, сразу же окажется в очень неудобном положении. Мало того, подобный подход идет вразрез с духом и буквой всего творчества исследуемого. Поэтому я честно хочу предупредить читателей, что предпринятые в данной книге попытки разъяснить биографию и творчество Дерриды были бы заклеймены философом как непродуктивные и безнадежно предвзятые. Зато он непременно одобрил бы юмор. Деррида
сам большой поклонник юмора, шутки и игры слов. Хотя и тут не все слава богу — юмор Дерриды довольно специфический, это юмор французского интеллектуала. Он уходит корнями в модернистскую традицию, характерную для искусства и мысли континентальной Европы, которая известна под названием «теории абсурдного». Попав в абсурдную ситуацию, невинные обыватели, не посвященные в круг французских интеллектуалов, скорее всего начнут смеяться. Наивность их заслуживает сожаления, ибо абсурд — это явление в высшей степени серьезное. Тоже самое и с юмором Дерриды. Он — дело серьезное. Он не смешон (кроме как для французских интеллектуалов). Да он и не должен вызывать смех. Хотя Деррида и еврей, как Вуди Аллен, при всем желании нельзя найти ничего общего в их юморе. А кому из них — манхэттенскому ипохондрику или великому парижскому интеллектуалу — лучше удалось объяснить изменчивую человеческую природу, это уже другой вопрос.
Основой «философии деконструкции» Дерриды является следующее утверждение: «Нет ничего, кроме текста». Тем не менее тот факт, что Жак Деррида родился в Алжире в 1930 году, неподвластен какой бы то ни было деконструкции, •в какую текстуальную форму его ни облекай.
Родители Дерриды были «ассимилированными» евреями и принадлежали к кругу мелкой буржуазии, будучи таким образом одновременно и членами французского колониального класса, и изгоями внутри него. Деррида рос в столице, приморском городе Алжире. Жизнь европейцев здесь протекала в приятной бесцельности по средиземноморскому обычаю — между работой, кафе и
пляжем. Алжирский вариант бесподобно описан в романе «Посторонний» французского писателя Альбера Камю, который сам вырос в Алжире. Деррида жил на улице Св. Августина. Этот факт позднее сыграл важную, хотя и не совсем понятную роль при написании Деррид ой в 1991 году автобиографии. Он назвал ее «Циркумфессия», намекая на две важнейшие темы сочинения — обрезание (circumcision) и исповедь (confession). Тем не менее по прочтении работы ни то, ни другое яснее для нас не становится. В одном месте Дер-рида пишет, явно имея в виду себя: «Лира в одной руке, нож в другой — он осуществляет свое собственное обрезание». Но уже через несколько страниц мы находим следующее заявление: «Обрезание — вот та угроза, что заставляет меня пи-"сать». С исповедью все также туманно. В одном месте автор говорит: «Я все время ей лгал (имеется в виду его мать. — Прим. перев.), как, впрочем, и всем вам». Далее следует длинная латинская цитата из «Исповеди» св. Августина. «Циркумфессия» Дерриды вообще изобилует латинскими цитатами из св. Августина, с которым автор находит много общего. Св. Августин действительно
родился в 354 году до н.э. в римской колонии Ну-мидия, что находилась на территории современного Алжира. Прочие же моменты, связывающие Дерриду с раннехристианским философом и мастером религиозной исповеди, не столь очевидны. Но Деррида не только ищет сходства со св. Августином, он еще и воображает его себе в виде «маленького еврея-гомосексуалиста (из Алжира или Нью-Йорка)» и даже говорит о своей собственной «невозможной гомосексуальности». И наконец, следует признание: «Я не знаю, кто такой святой Августин». Теперь, когда мы это выяснили, самое время обратиться к фактам.
В 1940 году Вторая мировая война пришла и в Алжир, Дерриде было тогда 10 лет. И хотя на территории страны не прогремело ни одной битвы и ни один немецкий солдат так и не ступил на ее землю, отравляющее дыхание войны не обошло стороной жителей этой французской колонии, ставшей частью нацистской империи. Лучше всего описать господствующую тогда атмосферу удалось опять-таки Камю в другом его романе «Чума». Франция была повержена, и французская колония Алжир перешла под уп-
равление коллаборационистского режима Петэ-на. В 1942 году в согласии с нацистской линией были приняты законы о расовой чистоте, выпустившие на волю дремавшие до тех пор латентные антисемитские настроения среди европейского населения колонии. Один учитель сообщил Дер-риде, что «французская культура создавалась не для маленьких евреев». Обыкновенно почетная обязанность поднимать по утрам над школой французский флаг предоставлялась лучшему ученику в классе, но из-за Дерриды это пришлось поручить ученику номер два. Для приема в лицей (старшие классы средней школы) была введена система квот, по которой количество учащихся евреев не должно было превышать 14%. Директор школы, где учился Деррида, по собственной инициативе уменьшил эту квоту до 7%, и Деррида был исключен. Это в школе, на улице же дело могло дойти до прямых оскорблений и даже насилия.
Можно только догадываться, какое впечатление все это могло произвести на исключительно одаренного и чувствительного мальчика. Также можно понять, почему, будучи уже взрослым чело-
веком, Деррида всячески открещивался от попыток проследить влияние этого раннего опыта на его дальнейшую мыслительную деятельность. В конце концов, он поставил себе целью исследовать философию , а не самого себя. Он последовательно избегал сообщать о себе сведения личного характера, которые помогли бы установить причинно-следственную связь между его биографией и творчеством. И он имел на это право какчеловек, выживший несмотря ни на что и сумевший создать свою философию вопреки всем попыткам саботировать его интеллектуальную и общественную жизнь.
Какое-то время подросток Жак не получал вообще никакого образования. Его записали в неофициальный еврейский лицей, но он тайком прогуливал большую часть занятий. Он понимал, что как еврей он «принадлежит» иудаизму, но в то же время по своему воспитанию являлся ассимилированным членом европейского общества, которое теперь от него отвернулось. Этот ранний болезненный опыт сделал Дерриду противником расизма в любых его проявлениях. Однако, по словам коллеги Джеффри Беннингтона, Деррида «не терпел любого отождествления со стадом, как
и требований обозначить свою принадлежность к какой бы то ни было группе вообще, даже если они исходили от евреев».
Когда после окончания войны стало возможным продолжать образование обычным путем, Деррида уже превратился в непослушного ученика, которого интересовал лишь футбол. Он мечтал стать профессиональным футболистом. Это была не такая уж мещанская мечта, как может показаться на первый взгляд. Всего десять ле;г назад Камю играл за футбольную команду « Гонщики Алжира». В этот период Деррида случайно услышал по радио передачу о Камю и заинтересовался философией. Идеалом Дерриды быт мыс-лящий человек действия.
Никто бы не посмел усомниться в способностях Дерриды, несмотря на его юношеский бунт. В 19 лет его отправили в Париж для подготовки к поступлению в Ecole Normale Superieure, самое престижное высшее учебное заведение Франции. Однако после солнечного Алжира одинокая жизнь в холодном унылом Париже оказалась серьезным испытанием для юноши. Деррида увлекся нигилистическим экзистенциализмом Сартра,
в ту пору весьма популярным в студенческих кафе на Левом берегу Сены. Сартр утверждал, что «существование предшествует сущности». Он заявлял, что не существует такой вещи, как человеческая природа. Наша личность и наша жизнь не являются данностью — мы творим и то и другое посредством своих поступков. Те выборы, которые мы совершаем в нашей жизни, делают нас теми, кто мы есть.
В итоге предэкзаменационный стресс, общая дезориентация и наркотики (амфетамины и снотворные) привели к тому, что после первого экзамена у Дерриды случился небольшой нервный срыв и он бросил учебу. Он поступил в Ecole Normale Superieure со второй попытки, в 1952 году, где и изучал философию в течение последующих пяти лет. В этот период Деррида приступил квни-мательному чтению двух мыслителей, которые больше всех повлияли на Сартра, — немецких философов Хайдеггера и Гуссерля. Эти мыслители начала XX века сыграли решающую роль в создании и развитии феноменологии, «философии сознания». Согласно феноменологии, основы нашего сознания находятся по ту сторону рацио-
нальных суждений и научных доказательств. Познать сознание можно лишь интуитивно. Только с помощью интуиции возможно пробиться к основным вопросам бытия, к самой экзистенции. Следовательно, основы всего нашего знания находятся за пределами разума, познаем мы не через разум, а через восприятие.
В 1954 году разразилась война междуФранцией и Алжиром, арабское и берберское население которого потребовало независимости. Деррида поддерживал борьбу за независимость, но в 1957-м после окончания учебы был призван в ряды французской армии в Алжире. Тогда он вызвался работать учителем и получил место в школе для детей французских и алжирских солдат, воюющих за Францию. Несмотря на известия о жестокостях, чинимых обеими сторонами, Дерриду не оставляла надежда на возможность мирного сосуществования европейского и арабского населения в независимом Алжире. Семья Дерриды уже на протяжении пяти поколений жила в Алжире, ее члены' считали себя скорее алжирцами, нежели французами. В 1960 году Деррида вернулся во Францию и занял, пост преподавателя философии и логики в
Сорбонне, части Парижского университета. К этому времени Деррида успел жениться на Маргерит Окутурье, с которой вместе учился в Ecole Normale Superieure. Вдвоем они съездили в Алжир, а по возвращении Деррида пережил серьезный приступ депрессии. Война закончилась в 1962 году, Алжир получил независимость, европейское население в массовом порядке покидало страну. Так разбилась заветная надежда Дерриды стать гражданином независимого Алжира. Отныне его нередко будет мучить чувство, которое он сам называл «носталь-жирия». Но 1962 год можно также считать годом рождения Дерриды как независимого философа: он опубликовал свою первую серьезную работу — перевел «Происхождение геометрии» Гуссерля, снабдив перевод своим введением, по сравнению с которым небольшой по объему труд Гуссерля почти потерялся в книге.
Гуссерль, математик по образованию, быстро увидел слабое место феноменологии, основывающей всякое знание на интуиции или на непосредственности индивидуального восприятия. Если основы всякого знания находятся за пределами разума и науки, как тогда определить истинность
знания, не основанного на твоей личной интуиции? Отсюда следовало, что любое математическое и научное знание является относительным. Тогда и положения типа 2 + 2 = 4 не являются незыблемыми, это просто результаты чьего-то интуитивного познания мира. Ау кого-нибудь другого интуиция сработает по-другому, значит, нет никаких оснований отвергать и другие гипотезы.
Гуссерль попытался вывести философию из, этого затруднительного положения, которое угрожал о уничтожить любую возможность объективно-. го познания. В качестве образца для всякого мате-; магического и научного знания он взял геометриюь как наиболее точную его форму. Если удастся вы-, яснить, что наше знание о геометрии не является относительным, тогда мы сможем быть уверенны-ми в истинности любого подобного знания.
Согласно Гуссерлю, геометрия должна иметь-цсторическое происхождение. Она возникла как первоначальный интуитивный импульс некоего> реально существовавшего человека. Однажды в доисторическое время какой-то индивидуум интуитивно пришел к пониманию существования. прямой линии, расстояния, и может быть даже.
точки. Эти исходные понятия должны были обладать ясным, неопровержимым, изначально осознанным интуитивно значением. Ався остальная геометрия просто выводится на основании логических заключений из этих интуитивно осознанных предпосылок. Еще в Древней Греции Евклидом было показано, каким образом структура геометрии строится на основании ограниченного количества базовых идей. Геометрия уже «где-то там» существовала в ожидании того исторического момента, когда же ее, наконец, откроют. Исходные понятия были осознаны интуитивно, а все остальное оспорить было уже нельзя, ничего относительного, никакого релятивизма. Прочие виды научного и даже философского знания возникли таким же путем. Да, в полном соответствии с феноменологическим анализом основой знания является интуиция (с точки зрения происхождения). Но оно отнюдь не является относительным, потому что на основании интуитивно осознанных предпосылок логическим путем выявляется структура, которая каким-то образом уже существовала «где-то там» в ожидании своего открытия человечеством.
Деррида был уверен в том, что эта аргументация содержит апорию, то есть неразрешимое внутреннее противоречие. Именно в заочном споре с Гуссерлем на страницах введения к «Происхождению геометрии» были заложены основы всей философской позиции Дерриды. Французского мыслителя не интересует «философия» как таковая, его задача заключается скорее в критике философии, «исследовании самой возможности философствования». Он ставит под вопрос сами основы философии и ее способность функционировать на своих же собственных условиях. В структуре философии изначально заложена апория, а значит, последовательная аргументация в ее рамках в принципе невозможна. Речь уже не идет о частном споре по поводу основ геометрии, автор ставит под вопрос саму возможность существования философии. А следовательно, и основу всякого знания.
По Дерриде, Гуссерль видел в геометрии совершенное знание, которое существовало в царстве вечной истины. Знание это являлось бесспорным и оставалось истинным вне зависимости от восприятия или интуиции человека. По мнению Дерриды, никакой акт интуиции, якобы
имевший место в доисторическое время, не имеет отношения к дальнейшему историческому восприятию геометрии как парадигмы всей научной и философской истины — истины идеальной, бесспорной и не нуждающейся в доказательствах. Деррида решился это опровергнуть. Даже если базовые концепты подобного истинного знания были интуитивно осознаны в какой-то исторический (или доисторический) момент времени, сама истина никак не зависела от жизненного опыта. Согласно Гуссерлю, она всегда существовала «где-то там» в ожидании своего открытия человеком. Значит, эта истина никак не могла основываться на жизненном опыте человека. Она не была проинтуирована сознанием, а ведь именно акт интуиции является необходимым условием всякого познания, согласно феноменологии. В самой сердцевине философского аргумента, как выяснилось, лежит апория. Следовательно, и само наше понятие знания содержит логическое противоречие. Либо наше знание основано на интуиции, либо нет, и то и другое одновременно невозможно. А откуда нам знать, что геометрия находится «где-то там» в ожидании открытия?
А почему мы воспринимаем знание о геометрии как истинное? Наверняка потому, что применяем к нему логические операции, а не потому, что дсознаем интуитивно? Возможно, геометрия и является логической внутренне непротиворечивой системой, но откуда мы можем интуитивно получить это знание? Наше сознание является источником всех наших знаний, но что в нем дает нам возможность понять геометрические истины?
Эти вопросы могут показаться мелочными придирками, однако с их помощью можно вывести заключения, способные подорвать все здание западной философии и научного знания, на ней основанного. Похожие вопросы задавал йХайдег-гер, и ему удалось выяснить, что в основе всей структуры нашего знания лежит одна скрытая произвольная предпосылка. И предпосылка эта не имеет никакого отношения к индивидуальной интуиции, напротив, она чисто метафизического свойства, то есть находится за пределами нашего материального мира. Она не выводится ни из какого человеческого опыта. Хайдеггеру удалось доказать, что сама идея западной философии и сопутствующего ей научного знания опирается
на представление о том, что каким-то образом можно и должно найти абсолютную истину. Истина принадлежит некоему царству Абсолюта, где нет места относительному. И то самое «где-то там», местонахождение геометрии, было частью царства абсолютной истины, или «присутствия». Это также являлось гарантом истинности истины. Истина доказывалась самим своим присутствием. Она существовала (иначе бы она называлась отсутствием). Присутствие было абсолютным и гарантировало абсолютность истины. Персонификацией такого существующего присутствия могло быть лишь нечто, знающее обо всем и Об истинности всего, в том числе и о себе. В этом и заключается смысл его истинности. Гарантом истинности всех вещей и является совпадение в этом нечто существования и знания.
Деррида же доказал, что это присутствие, га-рантистины, вскрывает еще одну an орию. Философ –екая идея истины, основанной исключительно на интуиции, оказывается несостоятельной из-за своих же внутренних противоречий. Единственным гарантом абсолютной истины является царство Абсолюта или присутствие Абсолюта. Любая конеч-
ная истина низшего порядка неизбежно будет относительной. Но конечный интеллект, ограниченный рамками своей интуиции, не имеет возможности узнать, в какой степени истинность познанного интуитивно соответствует настоящей истине. Это может гарантировать л ишь некий абсолют, который невозможно познать интуитивно.
При упоминании о «присутствии» истины неизбежно возникает призрак божественного «присутствия». В течение многих столетий гарантом абсолютной истины являлся Бог, который и есть истина. Без такого присутствия — будь то божественного или абсолютного — существование истины невозможно, и тогда остается лишь барахтаться в трясине релятивизма. Это имеет самое непосредственное отношение как к геометрии, так и к философии. Деррида объявил, что подобное положение вещей отменяет саму возможность существования философии. Теперь-то нам ясно, почему он не хочет считать себя философом!
В истории философии подобные аргументы звучат не в первый раз. Еще в XVIII веке шотландский философ Дэвид Юм предположил, что все наше знание основывается на опыте. Потом он
подверг это внешне ничем не примечательное эмпирическое предположение анализу, и выводы оказались совершенно поразительными. Эмпиризм, доведенный до своего логического завершения, обращает наше знание в ничто. По большому счету, мы не можем установить опытным .путем причинно-следственную связь: что мы в действительности наблюдаем — это то, как одно явление следует за другим во времени, а то, что одно явление является причиной или следствием другого. Точно так же мы не можем говорить, что воспринимаем тела: все, что нам дано в восприятии, — это совокупность чувственных данных. Мы даже не можем воспринимать самих себя. Мы не можем непосредственно испытывать существование своего «я»; ни одно впечатление, получаемое из внешнего мира, не может помочь нам представить себе личность; нет ни одного доказательства тому, что это так называемое «я» идентично себе в разные моменты времени. Сведя таким образом истину к опыту (и выступив предшественником феноменологического интуитивизма), Юм нанес философии серьезный удар. Но отнюдь не смертельный. Не удалось ему и уничтожить человеческое знание, а
тем более науку, которая вся строится на основе таких понятий, как причинно-следственная связь, протяженность во времени, идентичность и т.д. Юм всего-навсего продемонстрировал статус нашего знания. Наше опытное знание, не являясь логически упорядоченным, просто не выдерживает столкновения со строгим логическим анализом.
Иногда философия может полностью подорвать статус нашего знания. В теории оно может быть сведено к нулю. Но практика приобретения знания все равно не прекратится. В особенности это справедливо в отношении математики и «серьезных» наук вроде физики. Мы будем по-прежнему пытаться усовершенствовать наше знание научным путем, даже если антифилософы — Хай-деггер, Деррида и иже с ними — сумеют вконец дискредитировать понятие научной истины. Как ни парадоксально, мы даже продолжаем применять научные методы в тех областях, которые еще не получили статуса науки. Теория хаоса демонстрирует, каким образом движение крылышек бабочки в бразильских джунглях может в конечном итоге привести квозникновениюторнадо в Канзасе. При
составлении метеорологических прогнозов оперируют большим количеством переменных, значения которых настолько нестабильны, а эффекты варьируются так сильно, что предсказать погоду на сколько-нибудь долгий срок не представляется возможным. То же самое можно сказать и об экономических прогнозах, и о деятельности психоаналитиков. Тем не менее мы стараемся по возможности применять строгие научные критерии и в этих областях человеческой деятельности.
Опровержение существования геометрической истины и самой возможности философствования, проделанное Дерридой, можно подвергнуть критике с его же собственных позиций. Доказав, что истины не существует, он тем самым утверждает, что и его доказательства не являются истинными. Позже мы увидим, что Деррида этого и йе отрицает и готов следовать своим логи^. ческим рассуждениям вплоть до их радикальных и опасных выводов. Но факт остается фактом — подобная теория (даже опровергнутая собственными внутренними противоречиями) бросает .вызов практической деятельности людей. Мыраз-виваем экономику и метеорологию, потому что
получаемые таким путем «необоснованные» знания помогают нам в жизни. Можно согласиться с тем, что абсолютной истины не существует, как не существует гарантии точности наших знаний. Тем не менее никому в голову не придет сомневаться, что сумма углов треугольника равна 180 градусам. По сравнению с атомом электрон — все равно что иголка на футбольном поле, но несмотря на это, нам удалось в точности предсказать его поведение. Компьютерная промышленность целиком и полностью полагается на такие предсказания. Мы принимаем на вооружение и другие, не столь «математические» истины, например теорию эволюции Дарвина, формулу структуры ДНКи т. д. Как ни парадоксально, даже признав, что абсолютной истины не существует, мы совершенно не признаем опровержения этих «неабсолютных» истин иными методами, кроме научных (то есть опытным путем). Одно дело признать истину относительной с точки зрения абсолюта, и совсем другое — обращаться с ней как с таковой. Деррида, скажем, навряд ли стал бы отрицать ту «истину», что за время холокоста были уничтожены миллионы евреев. Возможно, западная ци-
вилизация действительно изобрела противоречащее само себе понятие абсолютной истины, однако безданного внутренне противоречивого понятия она просто развалится. То, насколько Дер-риде удалось разобраться с этой проблемой и «невозможностью» существования философии, и определяет его статус как мыслителя.
В 1965 году Деррида начал преподавать историю философии в Ecole Normale Superieure. В это время он примкнул к недавно возникшей группе парижских интеллектуалов, сотрудничавших в авангардистском журнале Tel Quel («Ну и что»). Несмотря на легковесное название, это был вполне серьезный журнал, не какая-нибудь беллетристика. Целью его было создание нового «интеллектуального терроризма» для ниспровержения всех существовавших дотоле концепций литературы, литературной критики и философии. В работе над журналом в то или иное время принимали участие все новые ведущие философы Франции: Барт, Фуко, Кристева и Деррида. Если принять во внимание изначально неопределенные цели, естественно, что пути их в конце концов разошлись.
Деррида поставил перед собой цель (ни больше ни меньше) уничтожить «письмо» вообще, доказав, что оно неизбежно будет ложным. Одной рукой писатель пишет, а другая что делает в это время? Все написанное, любой текст обладает собственной скрытой идеологией, содержит некие метафизические предпосылки. В особенности это касается собственно языка. А писатель нередко не отдает себе отчета, что используемыр им язык искажает и его мысли, и значение написанного. В своей работе «Письмо и различие» (1967) Деррида подвергает критике отца-родоначальника французской философской мысли, первого философа нового времени, рационалиста Декарта (XVTI век). Декарт пытался найти высшую интеллектуальную истину при помощи рассуждения. Начал он с систематического сомне-. ния, чтобы отбросить ненужное, и в результате –оказалось, что ничего нельзя утверждать с точностью. Органы чувств могут обманывать, даже чувство реальности нет-нет да и подведет — мы не всегда отличаем сон от бодрствования. Возможно, и уверенность в точности математики тоже была плодом нашептываний какого-нибудь ко-
варного демона (спустя 300 лет Деррида взялся это доказать). Но в конце концов Декарту удалось найти то единственное, в чем он не мог усомниться. Это знаменитое утверждение Cogito ergo sum (Я мыслю, следовательно, я существую.) Мир может обманывать как хочет, но усомниться в том, что мыслишь, невозможно.
Деррида с этим не согласился. Он пришел к выводу, что Декарта подвел используемый им язык. Философ был просто не в состоянии «выйти» за рамки языка, которым мыслил, языка со всеми его скрытыми предпосылками и структурой, ограничивающей и искажающей мысль. Сама динамика и способность к развитию языка в значительно большей мере способны завести мысль на ложный путь, нежели ошибки чувственного восприятия. Противоречия «…заложены непосредственно в сущности и идее языка, языка в самом широком смысле слова».. Например, только грамматика и не что иное заставила Декарта прийти к выводу: «Я мыслю, следовательно, я существую». Как доказал впоследствии Юм, единственное, в чем мог быть уверен Декарт, — это в параллелизме явлений мышления и существова-
ния, что совсем не подразумевает идентичности этих явлений или какой-либо причинно-следственной связи {следовательно, я существую) между ними. Может быть, подобный ход мыслей (я мыслю — я существую) и есть выражение опыта существования, ведь как указал позже Хайдег-гер, наше изначальное ощущение «бытия-в-мире» какраз является той самой интуицией, которая согласно феноменологии пребывает за пределами понимания разума и науки.
В другом классическом труде данного периода «О грамматологии» (1967) Деррида разрабатывает понятия, ставшие впоследствии основополагающими для его критической мысли. Важнейшим из них, в особенности в том, что касается атак на философию, стало понятие неразрешимости. Одним из наиболее глубоко укорененных скрытых смыслов западной философии является базовое правило логики, часто именуемое законом исключения третьего. Это правило — своего рода ключ к понятию идентичности, и в первой своей формулировке, данной Аристотелем, звучит так: «Между утверждением и отрицанием третьего быть не может». Другими словами, выска-
зывание может быть либо истинным, либо ложным, оно не может быть ни тем, ни другим, или же и тем, и другим одновременно. Исключения из этого правила были замечены задолго до Дерриды. Например, предложение «это высказывание является ложным» является логически противоречивым при соблюдении всех формальных условий. Предложение «Он неуклюже улыбнулся» можно толковать и как лишенное смысла (вследствие неправильного приложения категорий), и как обладающее метафорическим, поэтическим смыслом (описание улыбки пухлого младенца). Вообще все поэтические высказывания, да и образы искусства в целом, противоречат правилу исключения третьего. Возьмем, к примеру, знаменитое шекспировское: «Весь мир — театр / все люди в нем актеры». Разумеется, мир не представляет собой деревянную сцену, вокруг которой сидят зрители, но в определенном метафорическом смысле мы играем в жизни, подобно тому как актеры играют роли в театре. Образ, как и картина, в одно и то же время и не является, и является тем, что изображает. Помимо этого существуют еще метафизические высказывания, которые не-
возможно проверить («за пределами нашей Вселенной находится вечность»); другие высказывания могут быть правильными с точки зрения грамматики, но лишенными всякого смысла («Собирались северные столы сурово снять стопы со стены»).
Но Деррида пошел еще дальше. Он полагал, что вся предшествующая ему философия заблуждалась, пытаясь отыскать некую заложенную в «сущности вещей» истину. Вместо этого стоило бы заняться анализом используемого в философии языка. Аязыкне обладает какой-либо существенной связью с объектами или даже идеями, которые он призван называть и описывать. Язык — это всего-навсего система, состоящая из отличающихся элементов, и именно из этих различий и образуются значения и смыслы. Все оттенки смыслов, имеющиеся в языке, совершенно невозможно загнать в простые рамки логики идентичности.
Деррида объявил, что вся западноевропейская мысль и особенно философия базируется на принципе бинарности, имплицитно заложенном в законе об исключении третьего. Наша концепция определения целиком строится на оппозици-
ях. Высказывание может быть либо истинным, либо ложным. Что-либо может быть либо живым, либо неживым. Находиться оно может либо снаружи, либо внутри, сверху или снизу, высоко или низко, слева или справа. И так мы все делим на оппозиции и классифицируем полученный опыт, чтобы.придать ему смысл: позитивное/негативное, общее/частное, тело/разум, женское/мужское. Очевидным недостатком данного метода является то, что значение каждого термина здесь напрямую зависит от значения другого. Другими словами, процесс определения превращается в замкнутый круг, он соотносится скорее с самим собой, нежели с реальностью, которую призван описывать. Деррида видел в этом общую погрешность законов логики и всей системы мышления. Они основывались на метафизической предпосылке, что якобы описывают некую реальность й что элементы этой реальности логически взаимосвязаны. Структура логики автоматически накладывалась на реальность. При подобном образе мыслей априори подразумевались не только существование некоей истинной реальности, где «присутствовала» абсолютная истина, но и логич-
ность этой реальности. Сама идея того, что наличие абсолютной истины может противоречить законам логики, была немыслимой.
Сознание, при помощи которого происходит наше интуитивное познание мира, находится вне пределов действия логики. Оно не может интуи-ровать какого-либо «присутствия» абсолютной истины. Познать себя и мир мы можем только при посредничестве нашего сознания и «зеркала языка». Сознание и язык — вот то, на чем зиждется все наше знание, вот что его создает. Но в то же время этот процесс, протекающий вне сферы действия разума и логики, остается зарамками методов приобретения знаний — логики, рассуждения и т.д. Те различия, что придают смысл элементам языка, с помощью логики превращаются в отличительные признаки, идентичности, истины. По мысли Дерриды, подобное противоречие неизбежно должно подрывать «истинность» знания.
Согласно Дерриде, наше знание о мире, построенное по понятиям логики, идентичности и истины, в основе своей опирается на апорию. Оно является результатом внутреннего противоречия. Еще раз заметим, что Деррида сам себе противо-
речит. Если из-за внутреннего противоречия наша логика дискредитирует сама себя, то и доказательства Дерриды, выстроенные по образцу этой логики, также являются автоматически дискредитированными.
Впрочем, аргументы Дерриды далеко не новы. Еще до Юма ирландскому философу-эмпирику Беркли удалось «опровергнуть» математику, к его вящему удовлетворению, при помощи законов самой математики. Он указал наряд противоречий в этой на первый взгляд безупречно логичной системе, устранить которые можно было, лишь приняв на веру определенные произвольные правила. Следовательно, логические пробелы были свойственны и математике, например:
12x0 = 0
13x0 = 0
Следовательно, 12x0=13x0 Разделив обе части на 0, получим 12=13
Согласно Беркли, единственным способом устранить эту аномалию было введение произвольного правила о том, что умножать на ноль можно, а делить нельзя. Еще более разрушитель-
ным был следующий аргумент Беркли. Он указал на внутреннююлогическую непоследовательность в вычислениях Ньютона. Ньютон ввел в обращение так называемые бесконечно малые величины, но при вычислениях то принимал в расчет их существование, то забывал. Это было явным нарушением закона об исключении третьего—либо бесконечно малые величины существуют, либо нет. Далее, хотя Беркли, как мы заметили, воспользовался упомянутым законом логики, он решил опровергнуть и его (опять-таки при помощи логики). К моменту появления на свет Дерриды демонстрация логических погрешностей в системе математики и через нее дискредитация «точного» знания достигла своего апогея. В 1931 году австрийский математик Гедель сумел доказать, что математика в принципе не может быть абсолютно точной, пользуясь опять-таки методами математической логики. Любая система, построенная строго по законам логики, в том числе и математика, непременно будет содержать определенное количество предположений, которые невозможно ни доказать, ни опровергнуть, опираясь на базовые аксиомы системы. По сути, это
доказательство гораздо сильнее подрывало престиж математики, чем все, что удалось изобрести Дерриде. Подразумевалось, что математика сама по себе является источником математических противоречий. (Тем самым нарушался и закон об исключении третьего. Указанные предположения не были ни истинными ни ложными в рамках системы.)
Как мы видели, Деррида хотел пойти еще дальше и доказать несостоятельность логики как таковой, и что бы он потом ни утверждал, сделал он это посредством логической аргументации. Добавляет ли Деррида что-то новое к аргументам Беркли и Юма 250-летней давности или «конечному» аргументу Геделя — вопрос спорный. Противопоставление интуиции и рационального мышления уходит корнями в глубь веков — вплоть до времен древнегреческой философии. На это Деррида бы возразил, конечно, что интуицию и разум вообще нельзя сравнивать или по крайней мере что подобное сравнение не может дать требуемых точных результатов.
Математика и наука в целом пережили и Юма, и Беркли и не прекратили свое существование пос-
ле аргументов Геделя. Критика Дерриды, судя по всему, не возымела большого эффекта. Что это может означать? Конечно, для математики и математиков было большим ударом узнать, что не такая это точная наука, как считалось ранее. Другое дело — прочие науки. Для них подобная ситуация была совершенно естественной. Во всяком случае со времен Галилея. Ученый выдвигает научную теорию, а потом, в зависимости от результатов научного эксперимента, то есть реальных условий, она модифицируется (или от нее полностью отказываются). Научная истина никогда не претендовала на то, чтобы быть абсолютной, и ученые уже в течение нескольких столетий не рассматривали ее как таковую. Теории Галилея были исправлены Ньютоном, Ньютона в свою очередь заменил Эйнштейн. Научная истина — это рабочая истина, а не абсолютная. То же самое, наверное, в несколько меньшей степени можно сказать и о человеческом знании вообще. По мнению Дерриды, мы упускаем из виду одно важное обстоятельство. Для большинства из нас знание подразумевает «присутствие» некой абсолютной истины. При ближайшем рассмотрении и этот аргумент не выдержива-
ет критики. С историческими истинами мы обращаемся также, как и с научными. Взять, к примеру, такой исторический факт, как холокост. Мы верим в истинность этого события потому, что у нас есть тому доказательства, и естественно, что возможны различные толкования и модификации данного факта. Холокост для нас — научная истина, а не абсолютная.
Однако Деррида не ставит перед собой задачи только лишь негативного свойства. Ничего подобного — его основной целью, по его же словам, является включение тех элементов, которые во имя логики и ясности мышления исключаются из сокровищницы нашего интуитивного сознания.
Загоняя свой опыт в рамки логического знания, мы, таким образом, очень многого лишаемся. И этот аргумент не нов. Знание является абстрактным — оно абстрагируется от опыта. Латинский корень этого слова означает «отводить», «выводить», в непрямом смысле — редуцировать, ограничивать целое. Процесс абстрагирования начал практиковаться человеком не в целях поиска абсолютной истины, а просто для выживания. Это помогало извлекать пользу из получен-
ного опыта, давало некоторую власть над окружающим миром, в принципе чисто технический, научный метод, только много позже заявивший претензии на статус «абсолютной истины».
Однако Дерриду прежде всего интересует способ применения знания, будь то интуитивного или так называемого логического. Каким образом мы выражаем свои мысли и знания? С помощью языка. Но язык не является ни абсолютным, ни точным, ни логичным. В каждом слове, каждой фразе и даже способе построения предложений заложены возможности появления двусмысленностей, искажающих значение. Язык избегает ясности и точности. У каждого слова есть свое значение или несколько значений. Но с каждым словом связывается также неограниченное количество более или менее скрытых коннотаций. Среди них — игра слов, аллюзии на другие смыслы, внутреннее сходство, возможность разных толкований, расходящиеся значения корней, двусмысленности и т.д. В устной речи нередко бывает и намеренное изобретение двусмысленностей. Комедиант делает акцент на какой-то совершенно невинной фразе и открывает простор для дру-
гих, отнюдь не невинных толкований. При определенных условиях некоторые высказывания невольно могут содержать прямое противоречие («Белый дом не собирается никого обелять»).
То же самое происходит и в письменном языке. Читатель вправе привносить свое собственное толкование, отношение, намерение. Слова, по своей сути и без того неоднозначные, превращаются в предмет читательской интерпретации. Деррида идет в своем анализе еще дальше. При отсутствии «позитивных условий» идентификации (то есть четкой системы противопоставления значений); утверждает он, различие приводит к полной текучести языка на уровне смыслов подтекста. Нет идентичности — нет и концептов, потому как идентифицирующие понятия становятся немыслимыми в прямом смысле слова. На этом уровне язык, существующий среди бесконечной текучести игры слов и парадоксов, совершенно избегает ясности значений. Тем самым язык избегает и метафизического «присутствия» абсолютной истины, которую старается ему навязать западноевропейская традиция. Этот уровень языка, в чем-то аналогичный человеческо-
му подсознанию, представляет собой первозданную творческую путаницу неразрешимостей среди своих различий.
Еще раз напомним, что Деррида был не первым, кто указал на элемент неоднозначности в языке — поэты знали об этом с момента возникновения литературы. Возможно, именно этим обстоятельством можно объяснить первую реакцию на идеи Дерриды в Америке, где он выступил в университете Джонса Хопкинса в 1966 году Языковой метод Дерриды был воспринят как новаторская и интересная техника анализа художественной литературы. Применение такого метода позволяло вычленять в литературном тексте разнообразные аллюзии и значения, которые образуют отдельные подтексты в произведении. Критики получали новые возможности поиска и выявления скрытых намерений, метафизических предпосылок и косвенных многозначностей. С другой стороны, в лагере философов Деррида встретил куда более прохладный прием. Что он этим, собственно, хочет сказать?
Отвечая на этот вопрос, Деррида уклоняется от точных формулировок по примеру избегающего точных значений языка (в его теории). Но язык
имеет значение. Он возник как средство коммуникации. Даже когда коммуникация сводится к простой демонстрации власти говорящего над слушающим, не облеченной в слова, если один кричит на другого, — исходным намерением все равно было вступить в контакт. Коммуникация по-прежнему остается целью существования языка, вне зависимости от точности передаваемых смыслов. Литература как вид искусства постоянно играет с языком и на языковой неоднозначности, но даже в этом случае дело редко доходит до абсолютной бессмыслицы (без-смыслицы). Сила воздействия дадаизма, сюрреализма и прочих измов как раз и возникает из нарушения привычных смыслов слов, вызывания новых ассоциаций и тому подобного. Будь это не так, любой лишенный смысла текст обладал бы аналогичным эффектом.
Так какой же смысл имеет анализ Дерриды? Деррида демонстрирует нам, что любой текст содержит большое число конвенциональных элемен-товисобственныхкодов. Он показывает не то, что означаеттекст,акакимобразомтекстщ>иобретает значение. Другими словами, упрощает текст. Метод упрощения и разграничения смыслов, зало-
женных языком в текст, пользовался большой популярностью среди философов древности. В качестве примера Деррида приводит сцену из платоновского диалога «Фёдр». Платон рассказывает миф о египетском боге Тоте, где бог объясняет египетскому фараону важность и нужность обучения подданных письму. Научившись писать, подданные смогут усовершенствовать память и стать мудрее. Тот заявляет: «Мое изобретение — это лекарство (фармакон) для укрепления памяти и разума». Фараон возражает, что умение писать приведет к прямо противоположному эффекту: «Это изобретение будет способствовать росту забывчивости в душах тех, кто перестанет упражнять память, полагаясь на верность написанного». Открытие Тота является фармакономлш напоминания, а не запо –~ минания, не собственно памяти. Тоже самое можно сказать и о мудрости. Фараон указывает, что написанное демонстрирует лишь видимость мудрости, а не мудрость как таковую, и письмо будет способствовать возникновению иллюзии о мудрости, а не развивать разум.
Платон, говорит Деррида, использует в своем мифе типичную бинарную систему противо-
поставлений, либо/либо. Либо умение писать укрепляет память, либо ослабляет. Хотя в действительности может иметь место и то, и другое. Далее Деррида анализирует слово фармакон. В греческом языке оно имеет несколько значений — «лекарство», «снадобье», «эликсир» (от этого же корня произошло слово «фармацевтика»). Но фармакон может также означать «яд», «колдовство», «чары». Таким образом, понятие фармакон заключает в себе смыслы, выделяемые обеими спорящими сторонами. Умение писать может способствовать как улучшению запоминания, так и ослаблению памяти. Значит, значение слова фармакон в данном контексте становится нестабильным, и как следствие, появляется различие (difffirence). Понятие идентичности, бинарные оппозиции или/или исчезают, и мы погружаемся в многозначность различия. Стройность логического рассуждения Платона рушится, и взамен появляется неразрешимость.
Неудивительно, что ход мыслей Дерриды не произвел благоприятного впечатления на американских философов. Возможно, подобный анализ и подходит для литературной критики, но что
у него может быть общего с философией, с требованиями ясности, предъявляемыми кфилософ-скому аргументу? Казалось, единственной целью Дерриды было сбить всех с толку, лишить смысла понятия и установки, а ведь цель философии, напротив, устранить многозначность. Какой смысл в том, чтобы заново ее вводить? У Дерриды на это было два возражения. Во-первых, он пытается показать правила функционирования, философии, ее предпосылки, истины и скрытые коды. Во-вторых, он указывает на вполне реальный факт многозначности, заложенной в самом существовании любого языка. Язык избегает идентификации с каким бы то ни было объектом реальности, и игнорировать это — значит игнорировать язык, какой он есть в полном его объеме. Не только философам пришлась не по нраву аргументация Дерриды. Ученые посчитали ее тривиальной бессмыслицей. Научный закон остается в силе, пока его не опровергнут, а это происходит не при помощи словесных уловок. Юристы и политологи восприняли теории Дерриды как шутку. Как Деррида и предсказывал, каждый остался верен своим правилам и сохранил свои установ-
ки в пределах собственного контекста. Насколько им удалось это осознать, если это вообще имеет значение, — уже другой вопрос.
Деррида назвал свой вид аргументирования (или, если хотите, философский подход) «деконструкцией». В принципе, это более или менее точное описание того, что он делает. А именно демонтирует власть монументальности текста, и взамен одного значения появляется множество. После первой лекции Дерриды, прочитанной в университете Джонса Хопкинса, деконструкцио-низм как интеллектуальная доктрина начинает быстро набирать вес. Деконструкция, неразрешимость, апория, различие и тому подобные выражения становятся модными словечками в студенческих кампусах. Йельский университет и университет Джонса Хопкинса встретили новую теорию с энтузиазмом, другие учебные заведения так же активно ее отвергли. Раскол среди американских ученых вскоре повторился в мировых масштабах. В общем и целом французские и прочие философы континентальной Европы были готовы прислушаться к Дерриде, Великобритания и другие англоговорящие страны отвергли его теорию.
Бинарное упрощение такого рода нашло отражение и в общенаучном плане. Теория Дерриды обрела поклонников среди представителей литературоведения и философии, представители естественных наук посчитали все это полной чепухой. Одним словом, в царстве относительной истины не нашлось места относительности.
В мае 1968 года Париж захлестнули так называемые События (Les Evenements). Группы бунтующих студентов вышли на улицы, и весь Левый берег Сены превратился в место жестоких столкновений между молодежью и силами охраны правопорядка. Полиция применяла слезоточивый газ и водометы, студенты кидали в ответ камнями-, строили баррикады и в конце концов захватили Сорбонну, что позволило им контролировать весь Париж к югу от Сены. Бунт вскоре распространился и на другие университеты Франции, на некоторых крупных фабриках спонтанно вспыхнули забастовки в поддержку студентов. Жизнь в стране практически остановилась. Многие французы симпатизировали студентам, но опасались развала государства. Этот всплеск насилия со сто-
роны молодежи был следствием многолетней авторитарной государственной политики, в особенности в последние годы,.когда патриархальное правительство стареющего генерала Шарля де Голля привело страну в состояние полного застоя. В 60-е годы повсюду в мире — в том числе и в Америке, Великобритании и Германии — происходили изменения в социальной и культурной жизни. Но на Францию, казалось, ничто не могло повлиять: ни демонстрации против ядерного оружия и войны во Вьетнаме, ни изменения в общественных нравах, сопровождавшие появление рок-музыки и распространение движения хиппи, ни даже послевоенный расцвет экономики и всеобщее изобилие. Особое давление молодежь испытывала со стороны системы образования. Школьная программа, до крайности формализованная и негибкая, служила подготовкой к кошмару всех школьников — экзамену бакалавриата (baccalaureat), от успешной сдачи которого зависело все будущее человека. Учебная программа была настолько формализованной, что министр образования мог точно знать, какую страницу какого учебника в данный конкретный момент времени изучают
школьники по всей стране. Высшее же образование, которое можно былополучить, пройдя через все описанные школьные мучения, вряд ли того стоило. Студентов ждали переполненные аудитории, куда в принципе не могло поместиться более половины учащихся, устаревшее оборудование, бесполезные и неинтересные предметы, которые вели дряхлые и неквалифицированные преподаватели, не говоря уже о тяжелых бытовых условиях.
Новая постсартровская волна парижских мыслителей — Фуко, Барт, Деррида и прочие, группировавшиеся вокруг журнала Tel Quel, — выражала протест против застояв общественнойжизни Франции.. В этом контексте легче понять перегибы их политики. Настойчивость Дерриды в провозглашении «текучести» языка становится понятной, если подумать об авторитарных законах французской системы образования того времени. Его утверждения о «различиях» в языке были прямым вызовом господствовавшей линии лингвистической ортодоксальности. Эта линия упорно проводилась, да и сейчас проводится Academic Franchise (Французской академией наук), не прекращающей издавать
свои эдикты о поддержании чистоты французского языка (и о запрете «американизмов» и прочих заимствований из английского), а также определять точные значения французских слов. Можно себе представить, что лингвистические санкции такого порядка воспринимаются человеком как посягательство на его внутренний мир, ведь дело касается самого образа мыслей, тех слов, которые человек выбирает для формулирования этих мыслей. Носителям английского, не имеющим опыта подобных проблем, трудно их понять. Как-никак английскому языку ничто не угрожает, напротив, с каждым днем он все интенсивнее внедряется в языки других народов. Более того, именно благодаря своей способности адаптировать и поглощать чужой языковый опыт, и в то же время противостоять ему, английскому языку удалось сохраниться во всей противоречивой целостности. (Приведем для сравнения историю арабского языка. Классическая арабская письменность используется во всем арабском мире от Марокко до Филиппин, а вот варианты разговорного арабского различаются настолько, что жители соседних стран подчас не понимают друг друга.) Английский вариант английского, служив-
ший языком общения на всей территории Британской империи, с середины XX века обрел новую жизнь благодаря американскому английскому. К этому времени английский английский успел породить богатое разнообразие американского, индийского , австралийского и африканского вариантов с их произносительными и грамматическими" особенностями, оставаясь тем стержнем, который позволяет сохранить языку целостность. Многие из американских критиков Дерриды, опираясь на этот факт, утверждают, что характерные для французского философа атаки наязыковые структуры, каки их философские выводы, утрачивают свою актуальность для англоговорящей части мира. Мы и без того знаем, что язык способен жить самостоятельной жизнью, что слова могут приобретать новые оттенки значения или даже новые смыслы. Достаточно подумать о судьбе таких слов, KaKgaymiH freak(1),чтобы стала очевидной непрерывная изменчивость состояния английского языка. Во многом Деррида
(1) Gay (англ.)—первонач. «веселый», потом «беспутный», в наст. вр. употребляется в значении «гомосексуалист», «голубой».
Freak (англ.)– первонач. «уродец», потом «странный человек», «чудак», в наст. вр. разг. «помешанный», «ненормальный», «сумасшедший».
выступил как борец за ту свободу, которой носители английского языка обладают от рождения. Хотя это, безусловно, не являлось его основной целью, основная его цель была—доказать абсолютную текучесть абсолютно всех языков.
В начале мая 1968 года Деррида играл активную роль в революционных событиях, принимал участие в маршах протеста и демонстрациях. Он даже организовал в Ecole Normale Superieure ассамблею, в рамках которой велись открытые дебаты между студентами, симпатизирующими им преподавателями и заезжими модными знаменитостями интеллектуального мира, которым тоже хотелось быть в курсе последних происшествий; На одном из подобных собраний, только в Сорбонне, выступал и Сартр, но его быстро освистали. Сколько бы он ни симпатизировал студентам, наделе он уже потерял контакт с этим поколением. Старикам было трудно понять устремления молодежи. Анархия, расплывчатость лозунгов и требований, популизм и нередко откровенно филистерские установки молодых революционеров в итоге оттолкнули и самого Дерриду. Да и как было вогнать в рамки какой-либо интеллектуаль-
ной идеологии бурные эмоции юности, что рвались из надписей на стенах: «Под каждой улицей — пляж», «Завтра сияет уже сегодня» и «Мы — это письмена на стенах». Сартру это тоже было не понять. Деррида продолжал симпатизировать студентам, но делал это молча. Да и что он мог сказать посреди рева революции?
Весь мир смотрел в изумлении, как культурная столица мира превращается в лагерь анархистов. Де Голль в панике бежал в Германию, чтобы посоветоваться со своим высшим военным командованием (возглавлявшим оккупационные войска французского сектора бывшей Западной Германии). Военные поддержали де Голля, а неорганизованное восстание заглохло само собой, когда студенты разъехались на каникулы. Однако правительство получило хороший урок. К прошлому уже возврата не было. В течение последующего года де Голль ушел в отставку, а еще год спустя умер. Франция присоединилась к современному миру, вступив на дорогу популистской демократии и молодежной культуры. Рабочим повысили зарплату, студенты получили некоторые права. Популярность лекций Дерриды в Ecole
Normale Superieure росла. Сам философ, красивый, всегда одетый с иголочки, с непокорно развевающимися волосами, превратился в культовую фигуру.
Однако завоевание культового статуса не обошлось без некоторой смуты в лагере парижской интеллектуальной элиты. Сначала Деррида выражал сочувствие взглядам своего современника Фуко. Фуко тоже был довольно броской фигурой — всегда бритый наголо, в дизайнерских очках и светлых спортивных водолазках. Если Фуко исповедовал релятивизм в культуре, то Деррида — в лингвистике. Оба считались вождями направления, получившего название постструктурализма. В постструктурализме всякое знание полагается текстуальным (то есть имеющим релятивистскую интерпретацию текста). И история, и психология, и философия, и антропология имеют дело не столько с концепциями, сколько с различным употреблением слов. Для Фуко это означало существование эпистем, или парадигм знания, в которые инвестировалась власть. Эпистема — это характерная для каждой эпохи система мышления, которая направляет образ мыслей людей
этой эпохи, задавая соответственно объекты и темы мышления, определяя лакуны в мышлении и даже исключая возможность мышления в определенных направлениях. Так, в Средние века считалось, что мир состоит из первоэлементов: земли, воды, воздуха и огня и их комбинаций,— поэтому даже представить себе существование атомов было невозможно. Со сменой эпох — например, при переходе от Возрождения к эпохе Просвещения, — устанавливалась совершенно новая эпистема знания. Воплощение эпохи Просвещения Фуко видел в Декарте. Декарт использовал разум, чтобы поставить под сомнение все и разобрать на мелкие части самые основы своего существования (а следовательно, и все аксиомы предшествующей эпохи и ее эпистемы), а потом установил свою базовую аксиому «я мыслю, следовательно, я существую». Но Деррида подверг критике анализ Фуко. При описании метода Декарта Фуко сам прибегнул к языку рациональности, а значит, подчинился влиянию эпистемы эпохи Просвещения. Сомнение Декарта по сути неумышленно ставило под удар и самый разум, который он хотел утвердить как высшую цен-
ность. В существовании разума тоже можно было усомниться. Текст Декарта можно было подвергнуть и более смелой интерпретации, чем та, что представил нам Фуко. Предположение, что мысль способна вырваться за пределы того языка, который описывает, — это чистой воды иллюзия.
Неудивительно, что Фуко довольно резко отреагировал на эту критику, которая угрожала всему его интеллектуальному проекту (а по большому счету, любому интеллектуальному проекту человечества). По мнению Фуко, педантичная атака Дерриды была всего-навсего интеллектуальной игрой. Ссора двух ученых привела в итоге краско-лу в постструктуралистском движении. Фуко сохранил установку на анализ текста, в особенности исторического документа, он настаивал, что таким образом возможно выявить структуры власти, заложенные в конкретном документе. Эпистема, контролирующая и ограничивающая написание текста, подразумевает и наличие определенной системы политической власти. Такой исторический текст возможно интерпретировать вполне конкретным образом. Дерридаже настаивал, что, как и любой текст, исторический документ открыт для
бесконечного количества интерпретаций. Точка зрения на любой исторический документ менялась с веками. Возможно, это и позволяло освободить его от какой-нибудь авторитарной интерпретации, но в то же время позволяло Дерриде заявлять, что такой текст можно интерпретировать совершенно любым образом.
Деррида разошелся во мнениях и с Роланом Бартом, другим современным ему мыслителем из Парижа. Однако в этом случае расхождения не привели к ссоре и были гораздо менее основательными. Барт был признанным специалистом в семиологии, науке, изучающей текст на предмет поиска значений «второго порядка». Невинный читатель, пытающийся обнаружить в тексте заложенные автором смыслы, считался знатоками безнадежно наивным. Настоящее значение текста можно было найти только путем анализа структуры взаимосвязанных знаков и символов, скрывающейся в подтексте. Барт не стал ограничиваться философскими и литературными текстами и смело распространил свой аналитический метод на такие мало связанные между собой продукты человеческой деятельности, как мода,
Эйфелева башня и даже спортивная борьба (под ковром, как оказалось, кишмя кишели всевозможные взаимосвязанные знаки).
Этот метод текстуального анализа привел Барта к заявлению о «смерти автора». Что бы там ни говорил автор, это не имело никакого значения. Автор являлся всего-навсего культурной конструкцией, продуктом класса, возраста, пола, социально детерминированных надежд и аппетитов, и тому подобного. В лучших своих образцах анализ Барта помогал вскрыть скрывающуюся под внешним слоем языка структуру предпосылок, демонстрируя, как язык превращает эти целиком и полностью произвольные предпосылки в «естественные», «универсальные» или даже «обязательные». Например, именно так обстояло дело с буржуазным романом и некритически воспринимаемыми культурными ценностями, составляющими его идеологическую основу.
Деррида испытывал по поводу так называемой «смерти автора» смешанные чувства. Конечно, он мог только радоваться при виде того, как Барт обнажает скрытые предпосылки и демонстрирует истинную природу «универсальных ценностей»
буржуазного романа — всего-навсего произволь^ ной конструкции из предрассудков и предположений. Это было вполне в ключе деконструктивиз-ма. Анализ Барта предоставлял еще одно доказательство трансцендентального «присутствия» западноевропейской метафизики, адемонстрация чисто гуманистического характера такого рода «истин» всегда оставалась актуальной. С другой стороны, Деррида не допускал возможности, что подобная критика может преодолеть гуманизм и, очутившись, так сказать, по другую его сторону, выносить суждения независимо от гуманистических установок. Ведь критики пользовались языком, который был основан и развивался на базе гуманистических предпосылок. Может показаться, что это замкнутый круг, но смысл аргумента ясен. Мы находимся в замкнутом круге собственного Дискурса. Наша речь всегда будет зависеть от языка, на котором мы говорим, и нам никак не. избавиться от его гуманистического характера. Для того, кто надеется отыскать независимую от обще-ственныхконвенций истину, подобнаяконцепция покажется крайне пессимистичной. Однако в этом можно найти и свои хорошие стороны. Та истина,
которую мы знаем, в том единственном виде, в каком мы можем ее узнать, неизбежно останется гуманистической. То есть «о человеке и для человека». Ксожалению, какие замедлили напомнить упрямые деисты и метафизики, тоже самое можно сказать и о метафизических и религиозных предпосылках, в течение такого длительного времени бывших частью языка. Деррида утверждает, что мы должны избавиться от их «присутствия», и в то же время заявляет, что избавиться от «присутствия» гуманизма невозможно. Непонятно, как он хочет совместить и то, и другое, — разве что в пространстве свободной интерпретации, где, по-видимому, противоречить себе тоже дозволяется.
К концу 60-х Деррида уже стал мировой знаменитостью. Его деконструктивистская теория стала одинаково модной — и одинаково скандальной — по обе стороны Атлантики. Теперь уже не одни только философы и ученые принялись отвергать теории Деррида, будь то под предлогом самоочевидности или чрезмерной усложненности. Некоторые же вообще считали их бессмыслицей. (Один известный английский академик договорился до того, что объявил деконструктивизм
самоочевидным, чрезмерно усложненным и бессмысленным одновременно. Пожалуй, самому Дерриде было бы не под силу деконструироваТь такое утверждение.) В то же время влияние бывших студентов Дерриды вышло за пределы Пари-.жа и Йеля. Но и силы реакции начали сплачивать ряды. В большинстве старых университетов по обе стороны Атлантики места деконструктивиз-му не нашлось. Автор мог умирать где хотел, слу-' хи же о смерти авторов университетских были сильно преувеличены.
В 1970 году в возрасте 70 лет от рака умерла мать Дерриды. В следующем году Деррида посетил Алжир, впервые с момента обретения страной независимости, и прочитал серию лекций в университете Алжира. Во время своего пребывания в столице он воспользовался возможностью посетить дом на берегу моря, где родился, детский сад, куда ходил ребенком, и прочие места, овеянные воспоминаниями детства. После смерти матери его «ностальжирия» стала особенно острой. Все чаще в его работах стали мелькать таинственные намеки на памятные места про: шлой жизни и косвенные замечания о связанных
с ними эмоциях. К чему такая скрытность, если ему нечего было скрывать? Должно быть, сказать открыто о таких вещах означало умалить их значение. Попытка подобрать для этих образов слова лишь заставила бы их поблекнуть, слова заслонили бы живую реальность воспоминаний. В данном случае мы опять встречаемся с фарма-коном, который одновременно лечит и отравляет, предает и стимулирует нашу память. Фармакон, или письмо, — это все равно что джокер, свободная карта в колоде, которая может означать все что угодно. Слова — это различие, а не идентичность. Нам следовало бы подумать не о том, что слова означают, а сколько всего они могут означать. Деррида хочет оставить свою память целой и невредимой — вот, собственно, причина его скрытности по отношению к фактам собственной, биографии.
Каждая последующая работа Дерриды — это яростный протест против ясностивязыке. В 1972году он опять написал три книги. Это были «На полях философии», «Позиции» (сборник интервью) и «Диссеминация». Последняя работа ясно демонстрировала, какое направление приняла мысль
Дерриды в последние годы. Основной темой «Диссеминации» вновь становится тезис о невозможности для текста обладать одним-един-ственным закрепленным за ним смыслом. Противостоять напоруразличия значений, игры слов, ассоциативной многозначности и подобных тому элементов невозможно. Все это приводит к диссеминации значений и разных интерпретаций. Предметом особого внимания Дерриды становится тот факт, что слово «диссеминация» перекликается с древнегреческим «сема» — значение (отсюда произошло современное понятие «семантика»). В то же время Деррида находит и сходство со словом «семя», то есть диссеминация — это извержение значения. Последнее эссе в «Диссеминации» так и называется. Как гордо признается сам автор, опережая незадачливых критиков, текст этот является «недешифруемым» и «нечитаемым». Как ни печально, но так оно и задумывалось. Деррида здесь достигает апофеоза «текстуальности» — так он называет бесконечную игру на различиях в значении, ассоциациях, неразрешимостях и тому подобном до полной потери смысла. Вот два примера, взятые наугад. Сначала
заголовок — «Двойное дно преднастоящего». И цитата: «Следовательно, экспроприация осуществляется не только посредством зашифрованного сжатия голоса, разновидностью пауз, расставляющих акценты, или скорее убирающих его оси из него или на него; экспроприация — это и внутриголосовая операция».
Но отдельные цитаты не могут дать настоящего представления о том, как далеко Деррида умудряется зайти в стараниях лишить свой текст какого бы то ни было значения и смысла. Любая попытка придать тексту толкование заранее обречена на провал. Мало того, с точки зрения автора толкование вообще не может принести ничего хорошего. Попытка придать тексту смысл просто-напросто уничтожит все другие смыслы, которые тоже имеют право на существование, а также воспрепятствует созданию будущих интерпретаций. Любое существующее значение, которое мы стараемся навязать тексту, будет всего лишь иллюзией, попыткой вызвать «присутствие» некоего абсолютного значения, абсолютной истины. Абсолютная же истина, как известно, —это заблуждение. Или, говоря словами неподражаемого маэстро: «Каждый раз письмо явля-
ется исчезновением, откатом, стиранием, отступлением, сжатием, поглощением». Наверно, лучше и проще всего описать сам текст и историю его создания.
Мнимое «эссе» Дерриды возникло как аннотация на книгу «Числа» современного французского писателя Филиппа Соллерса, еще одного участника группы Tel Quel. Как явствует из подзаголовка, «Числа» претендуют на то, чтобы быть романом. В начале стоит посвящение на русском, на следующей странице мы находим эпиграф по латыни, намекающий на безграничные высоты и глубины возможных интерпретаций («Seminaque innumero numero summaque profando» — «сей неисчислимый числом и в самой глубине»). А потом без дальнейших околичностей начинается роман: «…горела бумага, и возникала проблема всех нарисованных вещей и всех спроецированных картин, которые регулярно искажались, в то время как фраза гласила: внешняя поверхность существует». Еще через сотню страниц роман заканчивается словами: «…обгоревшая, отказываясь прикрыть свою квадратную поверхность и глубину — (1 + 2+ 3+4) 2 = 100(в тексте
вместо пропусков — две большие китайские идеограммы)». А в остальном роман Соллерса ни более ни менее чем роман. Хотя двойное отрицание в предыдущей фразе может означать что угодно, и так оно и есть. В романе полным-полно всяческих идеограмм, диаграмм и даже головоломок, которые соединяются между собой кусками по большей части несвязного текста, якобы соотносящимися друг с другом как осколки разбитого зеркала. Помимо этого, в тексте цитируются личности, казалось бы, не имеющие ничего общего. Это математик и религиозный мыслитель XVII века Паскаль, и Карл Маркс, и средневековый ученый и кардинал Николай Кузанский, и Фридрих Ницше, и Мао Цзэ-дун. Есть и цитаты из Бур-баки — под таким псевдонимом выступала непостоянного состава группа французских математиков, коллективно и анонимно ответственная за довольно-таки спорные математические открытия аксиоматического характера. Аксиоматический подход Бурбаки должен был свидетельствовать о том, что математики сами не знают, о чем говорят, и что их так же мало волнует, насколько сказанное соответствует какой бы то ни было ис-
тине. Сходство с постструктуралистской трактовкой текста, по-видимому, преднамеренное, а цитируемый метод как нельзя лучше описывает метод самого Дерриды.
Чего совсем нельзя сказать о Витгенштейне, также цитируемом в «Числах». Цель философии Витгенштейна была прямо противоположной цели Дерриды. Оба заявляли, что пришли к окончательному решению вопроса философии, после чего ее существование должно было прекратиться раз и навсегда. Оба утверждали, что ключ к решению проблемы находится в языке. Однако на этом их сходство заканчивается. Какрешает «вопрос философии» Деррида? Он просто взрывает язык изнутри, разбивая его смысл на мириады фрагментов, состоящих из многозначностей, парадоксов и лингвистических анекдотов. Таким образом, какое-либо связное философствование (как ц вообще все связное, если на то пошло) автоматически объявляется невозможным. Витгенштейн со своей стороны полагал, что философия возникла вследствие путаницы в значениях, каковая в свою очередь происходит при сочетании слов из несопоставимых категорий. (Например,
вопрос «В чем цель жизни?» вообще не имеет смысла, поскольку слова «цель» и «жизнь» принадлежат к несопоставимым категориям.) То, что мы называем философией, — всего-навсего результат ошибок в использовании языка. Если распутать эти языковые клубки, ошибки исчезнут сами собой. И Дерриду, и Витгенштейна объединяет то, что они оба видят философию как своего рода фокус. Но если Витгенштейн засовывает кролика обратно в шляпу и заставляет его исчезнуть, то Деррида, напротив, извлекает кроликов из шляпы как из рога изобилия.
Если «Числа» Соллерса — это осколки разбитого зеркала, то отзыв Дерриды немногим лучше. Проникнувшись духом философа, рискнем сравнить его текст с отражением отражения, или с отражением внутри отражения. Исходный текст цитируется, копируется и даже пародируется (возможно, и с умыслом, но без особого смысла). Вообще складывается впечатление, что загадочность исходного текста была воспринята Дерридой как личный вызов, и любой ценой должна была быть превзойдена. Деррида еще и утверждает, что любой отзыв на книгу неизбежно будет таким же:
«Каким бы длинным ни был перечень, как бы прямо ни было изложено написанное, все равно оно будет недешифруемым». Само собой, некоторые критики сумели найти более простой способ изложить свое мнение насчет опуса Соллерса и прилагающегося к нему эссе. У многих английских читателей сложилось такое совершенно «не-дешифруемое» мнение, как «чушь собачья». Даже искренние поклонники Дерриды надеялись, что эта работа — результат временного помутнения рассудка философа. И правда, куда это могло его завести? Что подразумевалось под заявленным им тезисом о «нечитаемости»?
Ответа не пришлось долго ждать. Через два года Деррида опубликовал «Глас». Опус состоял из двух непрерывных колонок текста. Как и в «Диссеминации», текст начинался с середины предложения и занимал добрые 300 страниц, время от времени перебиваясь выделенными пассажами наподобие ремарок и кусками цитат. Левая колонка, напечатанная немного более крупным шрифтом с меньшим расстоянием между строками, представляет собой в высшей степени оригинальное изложение философии немецкого мыс-
лителя Гегеля, периодически перебиваемое цитатами из него же. Правая колонка — это также обильно снабженный цитатами комментарий творчества французского лирического автора, по совместительству педераста и заключенного, Жана Жене. Каждый из этих авторов по-своему невыносим. Но в то же время трудно представить себе нечто более несовместимое, чем систематическая немецкая метафизика и систематическая французская педерастия. Дело совсем не в том, что мы испытываем антипатию к немцам или гомосексуалистам. И Гегель, и Жене на свой лад не хуже Дерриды издеваются над чувствами и ожиданиями простого читателя. Гегелю, с его предложениями величиной со страницу, набитыми бескомпромиссным метафизическим жаргоном, .спокойно можно присвоить звание де Сада от философии. Отношение кде Саду Жене несколько менее философское, но эффект в обоих случаях получается одинаково мучительный.
Так о чем же, собственно, «Глас»? Как мы уже догадались, решать это не нам. Кристофер Нор-рис, один из самых благосклонных критиков Дерриды, выразился следующим образом: «Глас» —
это не книга во всяком случае, не в общепринятом смысле слова. Унифицирующий принцип данного труда заключается в постоянных отсыл-кахна какой-то привилегированный источник авторской интенции». С другой стороны, набор и печать этой не-книги осуществлялись согласно очень определенной интенции привилегированного автора. Несчастные типографские рабочие не получили ни малейшего шанса заняться безграничной свободной интерпретацией. В тексте использовалось целых четыре вида шрифтов (по одному на каждую колонку, один для выделенного текста, еще один для цитат), не говоря уже о частом курсиве, абзацах по-немецки, древнегреческих и латинских словах. Далее, по оригинальному макету объем этой не-книги должен был составлять ровно 100 кубических дюймов. Каждая страница представляла собой квадрат в 10х 10 дюймов, соответственно в один дюйм толщиной. Я повторяю: дюймы. Комментарии французских наборщиков, привыкших работать в сантиметрах, наверняка бы привели в восторг самого Жене.
Но раз уж книга представлена на рассмотрение публики, у нас есть полное право пойнтере-
соваться, можно ли отыскать в ней хоть какой-нибудь смысл. Знаменитый диалектический метод Гегеля заключается в том, что некий тезис является источником собственного же антитезиса, . после чего они сливаются и образуют синтез. Например, «бытие» производит свой антитезис «небытие», а потом из них в процессе синтеза возникает «становление». Всеобъемлющая философия Гегеля целиком построена по этому принципу. Можно распознать диалектический метод и в «Гласе». Скажем, левая колонка с Гегелем — это тезис, высший образец высокой философии, придуманное Гегелем полное интеллектуальное оправдание существования авторитарного прусского государства ХГХ века. Тогда нетрудно истолковать как антитезис рапсодии Жене о «unjeune garcon blonde» (белокуром мальчике) или такую поэму: «Divine aime Gabriel, surnomme l'Archange. Pour l'amener & l'amour, elle mette un peu de son urine dans ce qu'elle lui donne a boire ou a manger*1 (моча архангела Гавриила используется в качестве
(1) Божественна любовь Гавриила, Архангелом прозванного. Для помощи в делах любви она добавляет каплю его мочи в питье или еду любимого.
приворотного средства). А синтез — он, вероятно, осуществляется в мозгу читателя, а может, и где-нибудь еще. Или, пользуясь блестящим объяснением Дерриды: «Его (синтеза) интерпретация требует привлечения гегельянского представления о праве, с одной стороны, и о политике, с другой. Его место в структуре и развитии системы… таково, что осуществляющиеся в нем перемещение и перевовлечение не могут иметь исключительно локального характера».
Любой бы подумал, что на этом можно и остановиться. Еслиуж«недешифруемое… нечитае-, мое» так или иначе создать удалось, казалось бы, цель достигнута. Но Деррида был другого мнения. Он носился по всей Европе, выступая с докладами, продолжал преподавать в Париже, читал лекции сразу в нескольких американских университетах. При всем этом он оставался потрясающе плодовитым автором. Даже на этой стадии количество производимых им «текстов» — от нечленораздельных статей до не-книг величиной с книги — исчислялось сотнями. Большинство полагает, что следующая его эпохальная работа вышла в 1980 году. Называлась она «Почтовая открытка:
от Сократа к Фрейду и дальше». Сократ никогда не посылал почтовых открыток, ни Фрейду, ни кому другому. Это легко выяснить, произведя элементарнейшую, но от этого не менее эффективную деконструкцию данного заголовка, если уж принимать метод Дерриды всерьез. Разобравшись с этой маленькой шуткой, можно приступать и к главной шутке, то есть тексту.
А он начинается с эссе о «почтовом принципе». Почтовый принцип, по мнению Дерриды, гораздо важнее фрейдовского «принципа удовольствия», с его помощью можно объяснить всю историю западноевропейской метафизики «от Сократа до Фрейда и дальше». Когда мы отправляем открытку или вообще некое послание, мы что-то отдаем, но в то же время воздерживаемся от акта отдавания. Большое внимание уделяется тому, что слова, обозначающие во французском пишущего (destinateur — франц. отправитель) и получателя (destinataire), связаны по происхождению со словами «судьба» (destiny) и направление, пункт назначения (destination). Ранее, рассуждая на эту же тему, Деррида пришел к такому выводу: «…письмо всегда может не дойти до пун-
кта назначения… структура письма такова, что всегда способна на недоставление». Большая часть труда посвящена рассмотрению психоанализа. Героическая попытка Фрейда поднять психоанализ до статуса эмпирической науки извращенно именуется метафизической, хотя именно этого Фрейд и хотел избежать. Но, по мнению Дерриды, любая попытка установить истину бу-. дет метафизической, вызывая призрак «присутствия», преследующий всю западноевропейскую философскую традицию. (Тот факт, что Фрейду так и не удалось поставить психоанализ в один ряд с такими «серьезными» науками, как физика, можно истолковать в его пользу. Раз уж основатель психоанализа не смог избавиться от метафизики, значит ему не удалось основать свою науку на метафизике.) Но даже посреди всего этого, иногда промелькнут запутанные мысли, которые стоят того, чтобы их распутать: «Реальность не является ни истинной, ни ложной. Но как только начинается речь, мы переходим в регистр поиска истины с ее признаками правильности — присутствием, речью, свидетельством». Речь, оперирующая понятиями «лжи» и «истины», описы-
вает реальность, которая не содержит в себе таких элементов. Философия, которая имеет дело с данной реальностью, неизменно располагает ее на уровень глубже, чем наука. Согласно описанному анализу, научное знание стремится описать результаты нашего столкновения с этой реальностью, а не саму реальность (или причины нашего с ней столкновения). Научное знание — это запись наших столкновений с реальностью. В этом-то, по Дерриде, и есть корень проблемы. Пузырек с мышьяком как таковой не является ни истинным, ни ложным. Ярлык «яд», который к нему приклеен, будь то истина или ложь, описывает скорее реальный результат возможного столкновения с этой реальностью, то есть отравления, а не само по себе вещество. Это истина научная, а не абсолютная. Ее можно проверить экспериментальным путем, не ссылаясь на какое-то абсолютное «присутствие».
В 1981 году странствия привели Дерриду в Прагу, которая тогда находилась за Железным занавесом. Деррида стал инициатором основания Ассоциации Яна Гуса (названной так в честь чешского мученика XV века, который выступал про-
тив церковных властей). Целью существования ассоциации была помощь чехословацким интеллектуалам, которые подвергались преследованиям со стороны правящего коммунистического режима. Подвергая риску себя и слушателей, Деррида провел недельный семинар, где помимо прочего изложил свою работу под названием «До закона». Название явно отсылало к одному рассказу Кафки, который большую часть своей жизни прожил в Праге. Несмотря на характерную для речей французского мыслителя темноту и загадочность, смысл их не остался загадкой ни для кого, включая тайную полицию. Она решила, что и второй слог в слове «деконструкция» придуман для маскировки истинных намерений. Дерриду обыскали, «нашли» у него коричневый пакет с марихуаной, после чего незамедлительно посадили под замок.
Франция очень серьезно относится к своим интеллектуалам, даже если в других странах им не приходится на это рассчитывать. То, что могло показаться чешским властям незначащим эпизодом с участием какого-то провокационного французского позера, парижская пресса восприняла
совсем по-другому. Национальная гордость Франции была поставлена под удар, и скоро президент Франсуа Миттеран собственной персоной и вопиюще недеконструированным языком высказал, что он по этому поводу думает. (Двадцатью годами ранее, когда полиция хотела арестовать Сартра за нелегальную политическую деятельность, вмешался лично президент де Голль, сказавший: «Нельзя посадить за решетку Вольтера». Тем самым Сартру невольно пришлось испытать на себе свою же экзистенциалистскую максиму, гласившую: «Человек обречен быть свободным».) Деррида был спешно освобожден и вернулся в Париж как герой. За год до этого умерли Сартр и Барт, еще три года спустя умрет Фуко, и тогда "мантия величайшего из живущих на земле французских интеллектуалов перейдет к Дерриде, по прямой линии от Декарта, через Вольтера, и далее от Сартра.
Деррида всегда считал, что деконструкцию можно использовать как инструмент в борьбе против авторитарной политики и несправедливости. В то же время «политику деконструктивиз-ма» не изложишь в манифесте и не проведешь в
жизнь в более или менее ясных или конструктивных поступках. Согласно Дерриде, «деконструкция должна искать новые способы исследования ответственности, ставя под вопрос унаследованные от этики и политики коды». Такая идеология могла, конечно, служить оправданием любой политической позиции. Несмотря на интеллектуальную неопределенность, Деррида лично играл важную роль в той борьбе, которая велась в 80-е годы за освобождение Нельсона Манделы и против системы апартеида в ЮАР.
Куда более скандальной и более опасной была его борьба против расизма во Франции, вечной темы местной политики, жертвами которой были иммигранты из Северной Африки. Деррида выступал за натурализацию иммигрантов под яростное недовольство оппозиции: «Право на голос — это тоже средство борьбы с расизмом и ксенофобией. Пока оно доступно не всем гражданам, в стране будет править несправедливость, демократические свободы будут ограничиваться, а борьба с расизмом — носить абстрактный и вялый характер». Как оказалось, наследник мантии Вольтера унаследовал также и ясный ум своего
предшественника в том, что касалось политической дискуссии.
С политикой феминизма дело обстояло несколько иначе. Если заменить бинарные оппозиг ции западноевропейской логической традиции — истинный/ложный, разум/тело, позитивный/негативный — на неразрешимость, что станется с полюсами мужское/женское? Возможно, женщины и хотели, чтобы с ними обращались как с равными (неразрешимость), но в то же время они настаивали на своей собственной идентичности (полярность). В качестве решения можно было бы заменить идентичность на различие. Патриархальную систему, как и навязанную ею логическую полярность, следовало деконструировать. Но к феминизму это не относится. Феминистки, стремящиеся достигнуть равенства с мужчинами, просто-напросто повторяют старые ошибки. Такой феминизм является «догматической операцией, посредством которой женщина осуществляет свое желание быть как мужчина, какдогматичес-кий философ, настаивающий на существовании истины, науки, объективности. То есть со всеми маскулинными иллюзиями». Деррида также кри-
тикует феминизм, названный им «реакционным»: такой феминизм является просто «приспособлением» и «самоограничением». «Активный» же феминизм, напротив, признает различие какпо-ложителыгую ценность. Многие феминистки восприняли все это как пустую риторику, однако по крайней мере одна надежная сторонница в Америке у Дерриды и деконструктивизма имеется. Это Барбара Джонсон, она ко всему прочему еще и совершила настоящий подвиг, честно переведя «Диссеминацию» на нечитаемый английский.
В 1992 году Деррида оказался замешанным в скандале в Англии. Когда Кембриджский университет предложил ему звание почетного доктора, некоторые члены факультета выступили с протестом. Такое случилось впервые за всю историю существования университета. Оппоненты Дерриды не стеснялись в выражениях. По их словам, французская философия «представляла собой систему, управляемую кучкой гуру и мандаринов, а также модными поветриями (и) не отвечала стандартам ясности и научности», в отличие от британской. Действительно, ведь «французы являются непревзойденными мастерами по изобре-
тению терминов с неточными значениями, отчего философское рассуждение незаметным образом превращается в бессмыслицу». Несмотря на этот взрыв франкофобии, Деррида в конце концов все же получил звание почетного доктора.
Деррида продолжал свою деконструктивис-тскую программу. Плодовитый как всегда, он решил привлечь к деконструктивистскому диалогу великих мыслителей и писателей прошлого. Назовем только несколько имен. Сократ, Платон, Декарт, Кант, Руссо, Гегель, Ницше, Маркс, Малларме — все они приняли участие, а точнее, были разобраны на части в этом одностороннем процессе. Труды их были деконструированы, их открытия переведены на код деконструктивизма. Нам кажется, что хватит нескольких примеров, чтобы читатель мог получить представление об этом упражнении.
Фрейдистская психология: Деррида настаивает, что сознание никогда не может быть свободным от «следов» бессознательного опыта. «Я», воспринимающее и представляющее себя в настоящем, на самом деле «пишется» бессознательными «следами» прошлого, которое, в свою очередь,
тоже «написано» следами своего собственного прошлого и т. д. Это значит, что чистого восприятия не существует.
Деррида никогда не боялся трудностей, поэтому в 1991 году, когда всем казалось, что марксизм повержен навсегда, решил взяться за Маркса. В работе «Призраки Маркса» он занялся придуманной им наукой «хантологией». Предмет этой науки — призраки, привидения и духи, населяющие пространство между бинарными оппозициями бытия и небытия, живого и мертвого. Не обошлось и без любимой игры слов. Слово «хан-тология» (hantologie) во французском совпадает по звучанию со словом «онтология» (ontologie) из-за непроизносимого «h» в начале. Онтология — это раздел философии, занимающийся проблемами бытия, или абсолютного существования. «Коммунистический манифест» Маркса начинается словами: «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма». По мнению Деррида, коммунизм не является ни живым (как когда-то верили), ни мертвым (как считают сейчас). Вместо этого противопоставления есть неразрешимость, то есть призрак. В конце концов Деррида прихо-
дит к мысли, что деконструктивизм — это на самом деле более радикальная форма марксизма. Благодаря этому выводу ему удается совершить невозможное, а именно объединить почти всех современных философов и политологов всех мастей. К несчастью, объединились они против Деррида. Я сказал «почти всех», имея в виду всех, кроме парижских интеллектуалов. В этой среде вывод Дерриды, естественно, горячо обсуждался, звучали мнения «за» и «против» и вообще создалась атмосфера пресловутой полярности, так негативно оценивавшейся самим маэстро.
Наверное, судьба Дерриды просто не могла провести его мимо Джеймса Джойса. Джойс, конечно, мастер языкового фокуса, но совсем в обратном Дерриде смысле. Играя с языком, Джойс остается читаемым и понятным, открывает новые стороны значения у описываемой реальности (при этом и исходные значения, и сами объекты описания сохраняются) и никакой (анти-)фило-софской идеологии не пропагандирует. «Есть ли предел для интерпретаций Джойса?» — задается вопросом Деррида. И самже решает, что нет. Потом он впадает в явное противоречие, объясняя,
что Джойс реализовал полную возможность возможных интерпретаций уже до нас. Любопытно, что Деррида выбрал для своих изысканий «Улисса», а не «Поминки по Финнегану», а ведь именно последнее произведение более или менее соответствует требованию бесконечной интерпретации без наличия абсолютного смысла. Как бы то ни было, даже в этом курьезе гения можно найти целую россыпь импрессионистских смыслов, если покопаться в завалах неологизмов, парадоксов и солипсистских солецизмов.
«Три кварка для Мастера Марка! Конечно, мала его чарка И пьянство — не его марка».
Задолго до того, как Деррида начал дсконструировать Джойса, один американский физик-атомщик по имени Мюррей Гелл-Манн почитывал на досуге «Поминки по Финнегану». Когда Гелл-Манн открыл новую разновидность субатомных частиц, то шутки ради назвал их «кварками», позаимствовав слово из вышеприведенной цитаты. Для Джойса, создателя литературных неологизмов, слово «кварк» является источником
всевозможных интерпретаций. Для Дерриды — нечто, что он, вне всякого сомнения, мог бы де-конструировать до полной потери смысла. Для Гелл-Манна, а за ним и всего научного мира, слово «кварк» превратилось в точное обозначение разновидности субатомных частиц, со спином в S единицы и электрическим зарядом в + 2 /3или — 1/Зединиц, которые образуют адроны, но в свободном виде не обнаружены.
Среди представленных выше интерпретаций одна относится к литературной функции языка, другая — к научной. Если вы найдете что-нибудь еще, то вам и карты в руки (с чем, несомненно, согласился бы и сам Деррида).
Когда я говорю, я осознаю, что это происходит ради пресуществления моей мысли, но в то же время я стараюсь держаться в своей мысли по возможности ближе к означающей субстанции, к звуку своего голоса.
— Жак Деррида
Все попытки дать определение деконструкции обречены на провал… Одним из принципов деконструкции является выведение за границы онтологии, прежде всего по отношению к концепциям третьего лица единственного числа изъявительного наклонения, предложений типа Субъект — это Предикат.
— Жак Деррида
Как только «присутствующая речь», которая находится за пределами истинного или ложного в данном утверждении или симптоме по отношению к данному содержанию, «начинает свидетельствовать» «об истинности этого откровения», аспекты соответствия или объяснения далее не нуждаются в верификации или достижении со стороны некоего внешнего объекта.
— ЖакДеррида
При помощи своей деконструкции Деррида стремится доказать, что «…наш повседневный язык не бывает нейтральным; он содержит в себе предпосылки и культурные аксиомы целой традиции… Возможно, этот антипопулистский и вто же время антиплатонический элемент… и является важнейшим вкладом Дерриды».
—Джон Лехт е
Деррида ссылается… на долгую философскую традицию, ведущую от Платона к Хайдегге-ру, традицию поиска основных принципов или основ смысла как такового… Задача, могущая оказаться человечеству не по плечу.
— Кристофер Норрис
Возможно, что исследование смысла как такового, исследование, несмотря ни на что, терпеливое и педантичное, и является важнейшей задачей философии в наши дни.
— Кристофер Норрис
Некоторые считают Дерриду «крупнейшим философом конца XX века. К сожалению, никто не может сказать с уверенностью, чем же является деконструктивизм, созданное им интеллектуальное течение, — дальнейшим шагом в развитии философии или же ее смертью».
— ДжимПауэлл
Америка — это нация эмигрантов, и поэтому «обладает множеством точек зрений, языков, типов поведения, которых не хватает в снобистской гомогенной Франции, притесняющей своих алжирских сограждан. Деррида, будучи алжирским евреем, проводил в жизнь свою личную идеологию, не имеющую отношения к Америке».
— Камилла Палъя
Барт соглашается с Дерридой в его критике «теологической симультанности книги», метафизического предположения, что текст состоит из симультанной системы обоюдных взаимосвязей, а следовательно, и измерения времени и величины являются чисто контингенциональными.
— Майкл Мориарти
Деконструкция — это теория, которая служит лучшим прикрытием для многословной бессмыслицы.
— Питер Леннон
1930 г. Деррида родился в пригороде Алжира.
1940 г. Алжир становится частью нацистской империи.
1942 г. Камю публикует «Постороннего» и «Миф о Сизифе». После вступления в силу законов о расовой чистоте и введения расовых квот в учебных заведениях Дерриду исключают из школы. Большую часть времени он прогуливает уроки в неофициальном еврейском лицее.
1943 г. Сартр публикует «Бытие и ничто», знакомит Францию с философией Хайдеггера и начинает эру экзистенциализма.
1950 г. Деррида уезжает в Париж для подготовки к поступлению в Ecole Normale Superieure.
1951г. Разрыв между Сартром и Камю на почве отношения к коммунизму.
1952 г. Деррида в конце концов поступает в Ecole Normale Superieure.
1956 г. Деррида получает годичную стипендию для учебы в Гарварде.
1957 г. Женится на Маргерит Окутурье.
1957 г. Военная служба в Алжире — работает учителем в школе для детей военных.
1960 г. Переживает жестокий приступ депрессии.
1960 —1964 гг. Преподает в Сорбонне.
1962 г. Конец Алжирской войны, объявление Алжиром независимости. Начало «ностальжи-рии» Дерриды. Он пишет первую серьезную работу —длинное введение к своему переводу «Происхождения геометрии» Гуссерля.
1963 г. Рождение первенца Пьера.
1965 г. Занимает должность преподавателя истории философии в Ecole Normale Superieure.
1967 г. Публикация классических работ, где излагаются все его основные идеи: «Голос и феномен», «Письмо и различие» и «О грамматологии».
1968 г. «Майские события» в Париже: в мае 1968 г. начинается студенческий бунт, бунтовщики захватывают Левый берег Сены; президент де Голль тайно бежит в Германию.
1972 г. Дерридаработает временным лектором в университете Джонса Хопкинса. С этого времени его преподавательская деятельность распределяется между Парижем и Соединенными Штатами.
1974 г. Публикация работы «Глас».
1980 г. Публикация работы «Почтовая открытка: от Сократа к Фрейду и дальше».
1981 г. Подвергается в Праге аресту коммунистическими властями по сфабрикованному обвинению в хранении марихуаны.
1984 г. Смерть Фуко.
1987 г. Деррида назначен временным профессором в университете Калифорнии, Ирвин.
1992 г. Спор в Кембриджском университете, Англия, в связи с присуждением Дерриде звания почетного доктора.
ВСЯ МИРОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЗА 90 МИНУТ!
Если что-то сделать невозможно, это не значит, что никто не попытается этого сделать. Кант не просто попытался — он преуспел в достижении невозможного. После разрушения Юмом философии и крушения всякой возможности создания метафизики Кант создал грандиозную метафизическую систему. Он стремился опровергнуть Юма, но, к счастью, читал только его «Исследование о человеческом разуме», а не его насквозь пронизанный скептицизмом ранний «Трактат о человеческой природе». Если бы Кант
прочитал последний, он, возможно, не создал бы своей системы. Это было бы большим горем для целого поколения профессоров немецкой классической философии, которые остались бы без работы.
Система Канта подобна ньютоновской идее гравитации. Это не последнее слово в философии, но наши сегодняшние представления о мире во многом ей созвучны. Вы не слишком сильно ошибетесь, если будете смотреть на мир с кантов-ской точки зрения. Философия Юма в основе своей проще: она сводит наше философское познание к бесплодному солипсизму. Кант же воздвиг на зыбком песке ошибок прекрасный замок, столь вдохновенный и сложный, что на знакомство с ним вы без сожаления можете потратить весь ваш отпуск.
Трудно говорить о жизни Канта. У него на самом деле ее и не было (помимо духовной). Ничего в действительности интересного с ним не случилось. Но само описание его внешне однообразной жизни вряд ли покажется скучным.
Иммануил Кант родился 22 апреля 1724 года в городе Кенигсберге, расположенном на берегу Балтийского моря (в настоящее время Калининград). В то время город был столицей германской провинции Восточная Пруссия. Предки Канта эмигрировали из Шотландии в предыдущем веке, и вполне возможно, являются родственниками печально известного шотландского проповедника XVII века Эндрю Канта, от имени которого образован глагол, который на сленге означает «неискренне говорить о религиозных и
моральных принципах». Эта семейная черта назло всему проявилась и в философе.
Ко времени рождения Канта Восточная Пруссия уже возрождалась после опустошения, вызванного войной и эпидемией чумы, сократившими население провинции более чем наполовину. Кант воспитывался в атмосфере набожной бедности. Он был четвертым ребенком в семье, в которой выросло четверо сестер и еще один брат. Отец Канта, родом из Шотландии, был нарезчиком кожаных ремней, о котором в шутку говорили, что он «никогда не сможет сводить концы с концами», как на работе, так и дома. Кант всегда с уважением относился к своему милому, но небогатому отцу и ребенком наслаждался, наблюдая за тем, как он ловко нарезает полосы кожи для портупеи. По наблюдению философа и психолога Бен-Ами Шарфштайна, тот факт, что отец Канта был левшой, объясняет «поразительную неуклюжесть рук Канта».
В этом дело или нет и что все-таки это объясняет, не столь важно. Основное влияние на него в ранние годы, без всякого сомнения, оказала мать. Госпожа Кант была совершенно необразо-
ванной немецкой женщиной, обладавшей, по словам окружающих, «врожденной мудростью». Именно эта ее черта сильнее всего повлияла на сына Иммануила, или Манельхен, как она его называла («маленький Манни»). Мать брала его с собой на прогулки за город, рассказывала о том, какие бывают цветы и травы. Ночью она показывала ему звезды и созвездия. Она была набожной женщиной, и ее строгая любовь также помогла сформировать характер сына. Это двойственное внимание Канта к фактам и моральным обязательствам осталось у него на всю жизнь и сыграло основную роль в его философии. Самое знаменитое утверждение философа, сделанное почти 50 лет спустя, относится именно к этим дням, проведенным с матерью: «Звездное небо над головой и моральный закон внутри нас наполняют ум все новым и возрастающим восхищением и трепетом, тем больше, чем чаще и упорнее мы над этим размышляем».
Кант быт воспитан в духе пиетизма и с 8 до 16 лет посещал местную пиетистскую школу. Там его выдающийся интеллект и сильная жажда знаний встретили сильное сопротивление в виде бесконеч-
ных религиозных наставлений. Неприязнь к формальной религиозности осталась у него до конца его дней (повзрослев, он никогда не посещал церковь). Несмотря на это, Кант все-таки многое воспринял из пиетистских взглядов, в частности убеждение в необходимости простой жизни и приверженность строгой морали.
В 1737 году умирает мать Канта, ее хоронят как крестьянку. В то время Канту было 13, и он должен был уже испытывать первые юношеские сексуальные влечения. Психологи предполагают, что потеря горячо любимой им матери на стадии взросления вызвала чувство вины и подавление собственной сексуальности. Может, дело в этом, а может, желания просто увяли. Как бы то ни было, с этого момента Кант не проявлял своих сексуальных желаний, считая это героическим подвигом.
В возрасте 18 лет Кант был принят в университет Кенигсберга на теологический факультет. Сначала местная церковь оказывала ему финансовую помощь, но он зарабатывал и сам, обучая своих менее подкованных коллег. Скоро теология ему наскучила, и он начал серьезно интере-
соваться математикой и физикой. Он прочел Ньютона, труды которого открыли ему глаза на науку и великие открытия, сделанные во всех ее областях, от астрономии до зоологии. Только наука, основанная на эксперименте, может быть принята в эмпирической философии, то есть та, которая обосновывает наше знание мира опытом. В 1746 году, когда Канту было 22 года, умер его отец. Кант и пять его младших сестер остались совершенно без средств. Младшие из них были приняты в другие семьи пиетистов, старшие стали работать горничными. Кант безуспешно пытался получить должность в местной школе и был вынужден покинуть университет без степени.
Следующие 9 лет он работал частным учителем в местных богатых семьях. Некоторое время служил у графа и графини Кайзерлинг (аристократическая семья, в которой родился псевдофилософ Германн Кайзерлинг, вдохновенные, но ложные идеи которого пришлись по вкусу лидерам, переставшим верить в социальные иллюзии после Первой мировой войны). Всякий раз, когда у Канта появлялось хоть немного лишних денег, он отправлял их своим менее удачливым
сестрам, и эту привычку он сохранил на всю жизнь. Его пять сестер продолжали жить в Кенигсберге (в котором в то время было лишь 50 тысяч жителей), хотя никого из них он не видел более 25 лет. Когда одна из его сестер наконец пришла его навестить, он ее даже не узнал. После того как ему объяснили, кто это, он извинился перед другими собеседниками за ее невоспитанность. Кант, возможно, и не был снобом, но славился своей неспособностью терпеть глупцов. Даже среди родных.
И все же этот случай заставляет задуматься'. Сестра Канта должна была быть очень похожа на свою мать, и физически, и умственно. Она даже была примерно того же возраста, что и его мать, когда она его воспитывала. Значит ли это, что знаменитая любовь Канта к матери настолько наполнила его, что он перестал ее осознавать? Можно предположить, что Кант бессознательно избегал тех доминант – фактов, морали, сексуального влечения, — которые ассоциировались у него с матерью. Его неспособность узнать сестру (а на самом деле нежелание иметь с ней ничего общего) вполне могла следовать из
этого, но мы не можем этого знать. Явный недостаток любви к жизни у Канта привлек гораздо больше внимания психологов, чем сравнительно нормальная жизнь других философов.
Кант мог быть безразличен к своей семье, но ему, похоже, нравилось жить в богатых семьях, где он работал учителем. Его облик был столь же странен, как и его характер. Ростом он был меньше пяти футов, и его голова была непропорционально велика. Он был сутуловат, левое плечо было ниже, а правое поднималось вверх, голова постоянно склонена в одну сторону. Одетый в поношенный костюм, не всегда имея в кармане хотя бы пфеннинг, он едва ли был центром внимания в университетском городке Кенигсберга (который сам едва ли был центром многоликого общества). Однако одетый в элегантный учительский костюм, пошитый его работодателем, общаясь за столом с гостями семьи, Кант просто расцветал. Вскоре он приобрел репутацию остроумного, уверенного человека и стал главной фигурой за карточными и бильярдными столами. Когда семьи отправлялись на летние каникулы за город, Кант сопровождал их, иногда удаляясь
почти на 40 миль от Кенигсберга. Это было самое большое расстояние, на которое он удалялся от своего провинциального городка за всю его жизнь. Но этот сравнительно элегантный период был только стадией его жизни.
В 1755, в возрасте 31 года, Кант наконец-то получил ученую степень в университете Кенигсберга, отчасти благодаря великодушию его мецената-пиетиста. Это был довольно поздний срок завершения обучения, и, как мы далее увидим, Кант развился тоже необычайно поздно. В этом возрасте почти все другие знаменитые философы уже начали формулировать свои основные идеи, обеспечившие им место в истории. Кант же начал создавать свою оригинальную философию только два десятилетия спустя.
Теперь он мог занять должность приватдоцен-та (младшего преподавателя) в университете. Эту должность он занимал в течение следующих 15 лет, ведя холостяцкую научную жизнь, полную упорного труда. Все это время он читал лекции главным образом по математике и физике и публиковал трактаты по многим вопросам научной тематики. В их число входили книги о вулканах, о природе ветров,
антропологии, причине землетрясений, огне, возрасте Земли, даже о планетах (которые, как он предполагал, в один прекрасный день окажутся обитаемыми, причем на более дальних от Солнца планетах будут жить более разумные существа).
И все же Канта естественно тянуло к абстрактным размышлениям. Он продолжал много заниматься философией. На него оказали наибольшее влияние Ньютон и Лейбниц. Главные достижения Ньютона касаются физики и математики, но в то время эти науки все еще считались частью «естественной» философии. Полное заглавие самой известной книги Ньютона звучит как Philosophiae Naturalis Principia Mathematica, «Математические принципы естественной философии». Кант изучал Ньютона достаточно внимательно и в итоге предложил «Новую теорию движения и покоя», противоположную взглядам Ньютона. То, что он при этом не понял Ньютона, не важно. Он пытался рассуждать о системе, охватывающей Вселенную, и хотел поставить свои вопросы перед величайшим умом той эпохи.
Согласно Лейбницу, физический мир причин и эффектов создавал внутреннюю гармо-
нию моральной целесообразности мира. Читая Лейбница, Кант начал представлять человечество участвующим не только в природных процессах, но и в достижении основной цели развития Вселенной.
В тоже время заинтересованный философией Кант прочитал труды шотландского философа Давида Юма. Его впечатлила мысль Юма о том, что только опыт может быть основой всякого знания. Это был новый научный подход. Но Кант обнаружил, что невозможно принять все скептические выводы, которые философ делал на основе своего жесткого эмпиризма. Юм утверждал, что все воспринимаемое нами — последовательность впечатлений, а это значит, что понятия причины и следствия, тела и вещи, даже заботящийся о мире Бог-создатель являются только нашими верованиями или предположениями. Ни одно из них никогда не может быть воспринято опытным путем.
Удивительно, но Кант воспринял и эмоциональные взгляды Руссо. Первый романтик, Руссо был самым неакадемичным из всех философов, более доверяя личному самовыражению с помо-
щью чувств, чем рациональной мысли. Его защита свободы вдохновила французских революционеров. Кант мог быть по характеру довольно сухим человеком, но в философии Руссо было что-то, что отзывалось и в его глубоко спрятанных эмоциях. За маской холодного ученого билось сердце скрытого романтика, и это впоследствии станет очевидным в его философии. Но в то время все эти мыслители – Ньютон, Лейбниц, Юм, Руссо — оставались только частями разрозненной мозаики. До тех пор пока Кант не нашел способа соединить и осмыслить эти части, он не смог создать свою оригинальную философию. Столь нелегкая задача заняла у него много времени.
Возможно, Кант стал более нетерпеливым, потому что после этого с ним произошел странный случай. Вместо очередного серьезного научного трактата он опубликовал сатирическое произведение «Грезы духовидца, поясненные грезами метафизика». «Духовидец» в заглавии — шведский мистик Сведенборг известный своими описаниями собственных долгих путешествий по аду и раю. В 1756 году Сведенборг опубликовал восьмитомное сочинение «Секреты рая»
К сожалению, оно продавалось не очень хорошо, и за 10 лет было продано только четыре экземпляра. Один из них, как сейчас известно, был приобретен Кантом. Эти тома метафизических россказней оказали на него огромное влияние — достаточное, чтобы написать на них сатирическую пародию. Как, издеваясь, пишет в своем предисловии Кант, «автор с определенной долей смирения признает, что он слишком простоват, чтобы постичь истину некоторых из приводимых рассказов. Он обнаружил, — как и всегда, когда нечего искать, — что ничего не обнаружил». И все же очень скоро становится понятным, что за насмешками Канта над «солнечными, эфирными мыслями-мирами, вырастающими из обманных понятий», стоят более глубокие вещи. За его обоснованными шутками и интеллектуальным презрением безошибочно можно обнаружить глубокий интерес к идеям Сведенборга. Кант хотел верить в метафизику (хотя и не в столь выходящей за пределы разума форме), но его интеллектуальный уровень стал в этом помехой.
Стиль произведений Канта известен своей скучностью и сложностью, но при всем том его
лекции представляли собой нечто совершенно противоположное. Он был столь невысок, что над кафедрой возвышалась только голова с хорошо запоминающимися чертами. Но эта говорящая голова была полна остроумия, потрясающей эрудиции и идей. Его лекции были «хитами», и слава о нем вскоре распространилась, поддерживаемая публикуемыми им трактатами на научные темы. Его знаменитые летние лекции по географии всегда привлекали толпы людей, не принадлежащих к университету. Эти лекции читались в течение 30 лет, за Кантом закрепился титул лучшего университетского преподавателя физической географии, несмотря на то, что Кант никогда не знал гор и, возможно, никогда не видел моря (которое было всего в 20 милях). Его яркие и детальные описания создавали мифы об отдаленных землях, которые он с огромным энтузиазмом рассказывал длинными зимними вечерами, когда холодный туман с Балтийского моря стелился по улицам маленького провинциального Кенигсберга.
Кант стал читать лекции и по философии, и вскоре стало очевидно, что он прекрасно знает и заброшенные территории этики и эпистемологии,
и затерянные миры логики, и даже весьма отдаленные от цивилизации районы метафизики. Между тем из-под его пера продолжали выходить трактаты на более понятные темы, такие, как фейерверки, искусство обороны и теория небес. Несмотря на это, Канту дважды было отказано в должности профессора университета Кенигсберга. Причины отказов неясны, но некоторые видели в этом элементы провинциального снобизма. Или, может быть, его просто не любили. Тем не менее Кант любил свой Кенигсберг. Когда ему предложили престижный пост профессора литературы берлинского университета, он отказался.
К счастью, в 1770 сменилось руководство университета, и Кант был наконец-то взят на должность профессора логики и метафизики. Теперь, в возрасте 46 лет, он становится все большим противником рационализма Лейбница, ученики которого занимали прочное положение в немецкой философии. Эмпиризм Юма казался неоспоримым, и Кант, хотя и с большой неохотой, начал принимать его скептицизм. Объекты, причина, следствие, непрерывность, даже понятие «я» – все казалось ошибочным. Они лежали за пределами
опыта, который был единственным достоверным источником познания. Кант принимал это, поскольку идеи Юма казались ему логически неопровержимыми. Но его тяготило такое непродуктивное положение дел. При таком подходе у философии не было способа продолжать себя. Неужели это действительно конец?
Однажды, изучая «Исследование о человеческом разуме», Кант «пробудился от своего догматического сна». Во вспышке вдохновения он увидел, как можно создать метафизическую систему и найти ответ на деструктивный скептицизм Юма, угрожавший уничтожить метафизику навсегда.
11 лет Кант ничего не публиковал, продолжая работать над своей философией. Жизнь его сложилась, ее размеренность начала приобретать облик легенды. По словам Гейне, Кант «вставал, пил кофе, писал, читал лекции, обедал и ужинал, прогуливался — и все в одно и то же время. И когда Иммануил Кант в своем сером плаще, с тростью в руке появлялся у дверей своего дома и прогуливался по узкой улочке, засаженной липами (которая и сейчас называется «Прогулка философа»), соседи знали, что
сейчас ровно половина четвертого. И так он прогуливался взад и вперед во все времена года, и когда было пасмурно или начинал накрапывать дождик, его старый слуга Лампе нервно семенил за ним с огромным зонтиком в руке, являя собой образец благоразумия». Только однажды Кант нарушил свое железное расписание: в этот день он начал читать «Эмиля» Руссо и так увлекся, что пропустил прогулку, чтобы закончить книгу. Только такой признанный чувственный романтик, как Руссо, смог заставить его забыть о расписании. Но и этой причины оказалось недостаточно, чтобы серьезно изменить жизненные привычки Канта. Хотя за эти годы Кант дважды пробовал жениться, в обоих случаях он обдумывал этот поступок так долго, что, когда наконец решался, одна из его невест (к счастью) уже вышла замуж за другого, а другая переехала в соседний город. Кант был не из тех, кто принимает поспешные решения. И все же его восхищение идеями Руссо не ограничилось только теорией. Годы спустя, когда многие идеи Руссо расцвели во время французской революции, Кант не скрывал радости и восхи-
щения. Для провинциального прусского города Кенигсберга это было редким, если не уникальным явлением среди университетских преподавателей.
В 1781 году Кант наконец опубликовал свой трактат «Критика чистого разума», считающийся его самым важным произведением. Но не все его читатели были энтузиастами. Когда Кант послал копию рукописи своему другу Герцу, тот вернул ее прочитанной лишь наполовину. Он утверждал, что если бы прочел ее до конца, то наверняка бы сошел с ума. И вы можете почувствовать то же самое. В «Критике чистого разума» Кант решил сократить множество доказательств и конкретных примеров, чтобы работа не получилась чересчур обширной. Но даже эта укороченная версия составляла более 800 страниц. И большая часть написанного была выдержана в таком духе: «Аподиктическое высказывание описывает ассерторическое как определенное тем самым законом познания, который в дальнейшем будет признан априорным, и поэтому он выражает…» Даже в самом лучшем переводе это только звучит лучше: «Га proposizione apodittica consepisce il quidizio
assertorio determinate– secondo queste legge dell'inteletto stresso e, per consequenza, comme affirmativo a priori; ed esprime cosi…» Вам просто не захочется знать, на что это похоже на немецком (чудо, что Герц продвинулся наполовину, прежде чем начал опасаться за свой рассудок).
Но пусть это не преуменьшает подлинного величия кантовской системы. Целью философа было возрождение метафизики. Он согласился с Юмом и эмпириками, что нет такой вещи, как врожденные идеи, но отрицал, что все знание происходит из опыта. Эмпирики утверждали, что все знание необходимо свести к опытному, Кант блестяще перевернул этоттезис, сказав, что весь опыт должен соответствовать знанию. Согласно Канту, пространство и время субъективны. Это наши способы восприятия мира. Они есть своего рода неснимаемые очки, без которых мы не способны осмыслить наш опыт. Но они — не только субъективные части нашего познавательного механизма. Кант разъясняет, что есть различные «категории» (как он их называет), которые мы познаем только силами нашего разума и совершенно независимо от чувств. Эти категории включают в
себя такие понятия, как качество, количество, отношение. Они тоже своего рода неснимаемые очки. Мы не можем видеть мир иначе как в терминах качества, количества. Но через эти очки мы можем видеть только явления мира — и никогда не можем воспринять действительный ноумен, подлинную реальность, которая дает жизнь этому явлению.
Можно было бы заметить, что только человек, который никогда не видел горы, может поверить, что пространство не лежит вокруг нас, а является частью нашего аппарата восприятия. И с точки зрения здравого смысла это также спорно. Но столь скудные возражения не имеют ничего общего с философией.
Время, пространство и категории (которые включают в себя такие понятия, как множественность, причинность, существование) могут быть применимы только к явлениям нашего опыта. Если мы применяем их к объектам, которые не воспринимаем, мы приходим к «антиномиям», то есть к двум противоречивым утверждениям, оба из которых могут быть доказаны средствами разума. Таким способом Кант отметает все разум-
ные аргументы в пользу (и против) существования Бога. Мы просто не можем применять такую категорию, как существование, к этой неэмпирической сущности.
Мы можем видеть, что Кант в своей «Критике чистого разума» не сторонник полного возврата к метафизике. Под «чистым разумом» он понимает априорный разум, то есть то, что может быть познано до опыта. Юм отрицал существование трансцендентных объектов (таких, которые лежат за пределами опыта). Но Кант был убежден, что можно сохранить трансцендентальные, метафизические элементы в философии в форме «категорий чистого разума». Скептическая точка зрения Юма может показаться упрощенной и, конечно, непродуктивной, если мы хотим использовать ее в реальном мире. Его отрицание причинной зависимости сводит всю науку до статуса метафизики. Подход Канта, напротив, гораздо более тонок и продуман — но едва ли превосходит юмовский с философской точки зрения. Мы можем быть не способны воспринимать мир без таких категорий, как пространство, время, качество. Но сложно доказать, что они не являются
составной частью этого восприятия, или показать, как они могут существовать без него (то есть до него).
С другой стороны, тезис Канта о том, что мы никогда не можем познать действительный мир, имеет важное значение. Все, что мы воспринимаем, — только явления. Вещь-в-себе (ноумен), которая порождает эти явления, всегда остается непознанной. И непонятно, почему она хоть как-то должна соответствовать нашему восприятию. Явление воспринимается через посредство категорий, которые не имеютникакой связи с ве-щью-в-себе. Она остается по ту сторону количества, качества, отношения и других категорий.
После публикации первой «Критики» Кант продолжал жить жизнью, построенной по строгому расписанию. Она не предполагала много контактов с обществом, эта сторона жизни всегда волновала Канта меньше всего. Он поддерживал отношения с несколькими выдающимися студентами, а также с некоторыми членами факультета. Но по-настоящему близок он с ними не был. Кант ни к кому из них не обращался «на ты» даже спустя десятилетия общения. Мысль была его
жизнью. «Для ученого мышление так же важно, как и питание, без него, когда он не спит или один, он не может жить». Он более чем кто-нибудь другой был намерен познать себя. Но задача познать Канта была столь же трудна для него, как и для других. Он жаловался: «Я недостаточно хорошо понимаю себя». Возможно, он опасался того, что может в себе найти. Здесь Шарфштайн делает главный вывод: ««Вещь-в-себе» — это не просто непознаваемое, это запретное; это, какя предполагаю, подавленная эмоциональная жизнь Канта, и он боялся затронуть ее, чтобы не разрушить собственное я».
Кант прекрасно понимал, что у него нет друзей. Но это его не беспокоило. Он с гордостью цитировал Аристотеля: «Друзья, у меня нет друзей». На самом деле он положительно относился к дружбе. «Дружба – это проявление приятных чувств по отношению к одному человеку, и она радует того, на кого направлена, но безусловно и то, что при этом теряются непредвзятость и свобода воли».
Психологи утверждали, что неспособность (или нежелание) Канта создать близкие отноше-
ния указывает на его глубокое несчастие. Но сам Кант не казался глубоко несчастным. Напротив, те, с кем он встречался, отмечал его веселый нрав. «Кант по характеру был обычно непринужденно весел. Он смотрел на мир радостно… и переносил свое хорошее настроение на окружающих. Таким образом, он был обычно в хорошем настроении и счастлив», — таково типичное наблюдение одного из его коллег.
Спустя 7 лет после публикации «Критики чистого разума», Кант пишет «Критику практического разума». Единственной уступкой этой книги читателю, по сравнению с предыдущей, было то, что она была короче. (Когда я просматривал первое издание Колриджа – страстного поклонника Канта, – я не мог не заметить, что некоторые страницы были до сих пор не разрезаны.)
В этой работе Кант «возрождает» Бога, больше не утверждая, что о нем ничего нельзя высказывать, поскольку он не описывается категориями. «Критика практического разума» посвящена этике в системе Канта. Здесь он ищет моральные, а не метафизические причины нашего восприятия. Кант пытался обнаружить не бо-
лее и не менее чем основополагающий моральный закон. Но ведь наверняка невозможно отыскать такой закон, который пришелся бы по нраву всем? От христиан до буддистов, от либера: лов до консерваторов – все верят в один общий принцип? Кант верил, что можно открыть этот основополагающий закон; начал он с того, что бы большинство признало важнейшим вопросом. О добре и зле речь не шла. Он не пытался найти суть всех различных интерпретаций этих основных моральных понятий. Кант подчеркивал, что он ищет основание морали, а не ее содержание. Как с чистым разумом, так и с практическим: требовалось определить априорные принципы, аналогичные категориям.
На самом деле Кант в итоге пришел к одному принципу, который назвал «категорическим императивом». Это был априорный принцип всех моральных поступков, их метафизическая предпосылка. Также как и категории чистого разума, он задает рамку нашего этического мышления (практического разума), не наделяя его каким-то особенным моральным содержанием. Кантовс-кий категорический императив звучит так: «По-
ступай только в соответствии с тем принципом, который для тебя имеет силу всеобщего закона».
Этот принцип дал Канту уверенность, что поступать следует в соответствии с долгом, а не в соответствии с чувствами, и привел его к некоторым странным умозаключениям. Например, Кант утверждал, что моральная правота поступка должна оцениваться не по его результату, а по тому, делает ли это человек из чувства долга. Это просто ненормально, если мораль связана только с общественным долгом, а не просто с личной правотой.
Кант рассматривал свой категорический императив только как форму, свободную от морального содержания. Но это не совсем так. Он все же содержит следы морального содержания. Моральность согласия, для начала. Категорический императив подразумевает, что каждый должен действовать определенным образом, не обращая внимание на настроение или цель. Должен ли глава государства действовать по тем же моральным принципам, что и епископ в монастыре? Следует ли ему пытаться быть таким? Должен ли Черчилль пытаться быть похожим на Ганди? Или наоборот?
Возможно, все системы с неизбежностью ведут к такой жесткости. Но безо всякой этической системы мы бы совсем потерялись и не смогли бы вынести никакого суждения.
Этические принципы системы Канта привели его к мысли, что мы никогда не должны лгать, независимо от того, какие последствия это может вызвать. Он хорошо знал о том, что влечет за собой этот тезис, но все равно его придерживался. «Сказать неправду убийце, который преследует твоего друга, укрывшегося в твоем доме, будет преступлением».
Должны ли мы думать, что Кант выдал бы своих друзей-евреев нацистам? Нет: все, что нам о нем известно, позволяет сказать, что здесь он бы последовал чувству долга. Его высокоразвитый ум быстро бы обнаружил правило, которое запрещает ему выдать своих друзей.
Вопрос о том, следует ли лгать или нет, выдает некоторый дефект системы Канта. Безошибочно можно сказать, что он исключительно серьезно относился к этой проблеме. Он даже размышлял над тем, стоит ли подписываться в конце письма «ваш преданный слуга», что было обыч-
ным для того времени. Будет ли это ложью? Кант говорил, что он не является слугой того, кому пишет, и совершенно не намерен быть преданным этому человеку. Но со временем он оставил такие размышления.
Однако в более серьезных вещах, таких, как литература, он оставался непреклонен. Он быт против чтения романов. Они делают наш ум «фрагментарным» и ослабляют память, «поскольку было бы глупостью запоминать романы, чтобы потом рассказывать их другим». Не следует сбрасывать со счетов то, что Кант здесь подразумевает, что помнит все прочие книги. Он тем не менее упускает из внимания тот факт, что чтение романа Руссо «Элоиза» было для него формирующим опытом, который не сделал его ум фрагментарным и не ухудшил память.
Канту нравилась поэзия, но только если она быта созданной разумом, гармонией между мужеством и чувствами. Поэзию без рифмы он считал просто сошедшей с ума прозой. Музыка быта для него иным и гораздо более сложным видом искусства. Она одна могла пробить щит, скрывавший его невыраженные эмоции, и поэтому он быт особен-
но резок по отношению к ней. Он не любил народную музыку, похожую на ту, что пела ему его мать. Музыкантов считал бесхарактерными, поскольку то, что они играли, сводилось целиком к чувствам. Он рекомендовал своим студентам воздерживаться от слушания музыки, поскольку она сделает их женственными. Однако сам он все-таки посетил один концерт, который давался в память о философе Моисее Мендельсоне.
Ему концерт показался бесконечным стоном, и больше Кант на концерты не ходил.
В 1790, в возрасте 58 лет, он опубликовал третью, и последнюю, часть своего «монстра» — «Критику способности суждения». Она посвящена главным образом вопросам эстетики, но также касается вопросов теологии и многих других. Кант доказывает, что существование искусства предшествует художнику и что через красоту мира мы познаем его творца. Как он ранее заметил, в расположении звезд на небе, а также в нашей внутренней склонности к добру видна работа Бога.
Как в теории ощущения, так и в этике Кант пытается найти метафизическое основание для
эстетического суждения. Он хочет установить априорный принцип, который делает возможным чувство прекрасного. Здесь Кант стоит на еще более зыбкой почве. Всегда сложно прийти к согласию относительно того, что является красивым. Некоторые считают швейцарские Альпы «шоколадной конфеткой», находят духовное содержание в импрессионизме. Другие же — нет. В таких вопросах просто невозможно прийти к согласию. Но Кант был полон решимости выразить все в своей системе.
Кант считает: «Тот, кто описывает что-то как прекрасное, настаивает на том, что все должны соглашаться в этой оценке». Сходство с категорическим императивом очевидно, но здесь он просто не работает, кроме как в личном смысле. Еще раз мы встречаемся с принципом согласия. То, что я нахожу картину красивой, еще не значит, что я жду этого же от всех.
Кант продолжает утверждать, что только благодаря единству и взаимосвязанности природывозможна наука. Это единство невозможно обосновать, но следует принять на веру. С ним связана идея о целесообразности природы. Кант го-
ворит, что целесообразность природы — это «особое априорное понятие». Как мы уже знаем, это понятие не обязательно для принятия единства и взаимосвязанности природы. Последнее сегодня даже ставится квантовой теорией под сомнение.
Хотя мы не можем доказать целесообразность мира, мы должны рассматривать его так, «как если бы» у него была цель, утверждает Кант. Он не отрицает зла, безобразности и других очевидно бесцельных явлений мира, но считает их гораздо менее значительными, чем их воодушевляющие противоположности. В следующем веке Шопенгауэр принял абсолютно противоположную точку зрения, возможно более полно обосновав ее. В конце концов, ни оптимистическая, ни пессимистическая позиции не могут никаким образом быть доказаны, и выбор их остается полностью делом характера.
Тем временем Кант продолжал жить по неизменному расписанию, и граждане Кенигсберга продолжали сверять часы по философу, выходящему на прогулку: три часа ровно. Мнение Канта о том, что время целиком принадлежит сознанию
и не имеет ничего общего с реальностью, возможно, как-то перекликалось с его образом жизни в Восточной Пруссии. Провинция с юга и запада граничила с Польшей, которая жила на час раньше Пруссии. А на востоке находилась Россия, в которой по григорианскому календарю было на одиннадцать дней «больше», чем во всей Европе. Ближайшие люди, жившие по тому же самому времени, находились на западе, в Германии, отделенной Польшей от Пруссии на много миль.
Кант жил на Принцессиненштрассе, в доме, разрушенном в 1893 году. Там за ним присматривал старый сварливый слуга Лампе, с которым философ позволял себе быть столь же сварливым. Все должно было делаться абсолютно правильно. Лампе должен был даже помогать своему хозяину каждый вечер раздеваться в определенном порядке. И когда Кант отправлялся спать, он обязательно надевал ночной колпак летом и два — зимой, которая в Кенигсберге, находящемся недалеко от Балтийского моря, могла быть очень холодной.
Канту повезло с публикацией его трех великих «Критик». В то время политическая ситуация в Пруссии была на редкость спокойной, что не
часто бывало в этих землях. Сомнительно, чтобы он мог опубликовать свои произведения в большинстве других стран Европы. Он очень ценил это и посвятил «Критику чистого разума» Зедли-цу, министру образования Фридриха Великого. Как это соответствует скучному провинциальному профессору, Кант выказывал внешнее уважение к королю. Но сердцем, как ни удивительно, он был революционером. И поэтому презирал французских философов, вившихся при дворе Фридриха.
Когда в 1786 году Фридрих Великий умер и на трон взошел Фридрих Вильгельм II, Канту пришлось несладко. Министром образования был назначен Велльнер, убежденный пиетист, который обвинил Канта в злонамеренном использовании своей философии против Библии. Кто-то в министерстве, продравшись через 800 страниц «Критики чистого разума», обнаружил, что Кант отрицает все доказательства существования Бога. Философу пришлось дать клятву, что он не будет писать и читать лекций на религиозные темы. Он написал письмо королю, давая слово, что он подчинится этому приказу. Но когда в 1797 король
умер, Кант решил, что свободен от своего обещания, и вернулся к этой теме со свежими силами. (Как мы видим, взгляды Канта на ложь могли меняться, когда возникал нужный случай.)
Но вот Канту уже почти 70. За годы практики он так усовершенствовал свою ипохондрию, что стал мастером в этом искусстве. Каждый месяц он посылает слугу к главе полицейской управы Кенигсберга за статистическим отчетом и, исходя из него, рассчитывает вероятный срок своей жизни. Он пришел к убеждению, что запоры затуманивают его рассудок, и добавил в свою аптечку (размером с целую лабораторию) значительное количество снадобий от этого недуга. Он энергично просматривает медицинские журналы, описывающие новые открытия, чтобы узнать, не болен ли он одной из новых болезней. Обеспокоенных его новым увлечением коллег он быстро поставил на место. О болезнях Кант знал намного больше, чем любой профессор Кенигсберга. По этому вопросу, как и по многим другим, он не терпел противоречий. В отличие от обычных любителей поспорить, он неизменно оказывался прав, и прекрасно знал это.
Профессора университета еще могли терпеть такое обращение, но для его слуги Лампе это было слишком, поскольку ему приходилось сталкиваться с такими проявлениями все время. После десятилетий преданной службы он однажды приложился к бутылке и тут же быт уволен.
Тем временем Кант продолжал стойко избегать внимания семьи. Он по-прежнему оправдывал недостаточно близкие контакты с сестрами тем, что они, по его мнению, были для него недостаточно образованы. После смерти Ньютона в Европе вряд ли можно было бы найти человека, удовлетворявшего кантовскому критерию. Он считал, что его сестры довольно милы, но у него с ними нет ничего общего из-за их культурной неразвитости. Но такая позиция не объясняет, почему Кант не общался со своим братом, который стал образованным человеком. Брат очень стремился повидаться со своим знаменитым родственником и регулярно писал Канту письма, в которых предлагал встретиться, но бесполезно. В одном письме он умолял Канта: «Я не могу выносить продолжения этой разлуки, мы ведь братья!» Философу потребовалось два года, чтобы
отослать ответное письмо, в котором он писал, что все это время был слишком занят и не мог написать раньше. В самом последнем письме брату, в возрасте 68 лет, Кант пишет, что будет хранить память о брате все недолгое время, оставшееся ему в этой жизни, но вежливо обходит вопрос о встрече.
С возрастом Кант становился все более погруженным в себя мизантропом. «Жизнь обременяет меня, — признавался он, — я устал от нее. И если этой ночью ко мне спустится ангел смерти и призовет меня, я подниму руки и воскликну: «Слава Богу!» Но тем не менее он продолжал активно предаваться своему хобби, которое было направлено на продолжение жизни. Любая мысль о том, чтобы положить всему конец, Кантом отвергалась. Он не боялся самоубийства, но считал его морально неприемлемым. Он начал все больше страдать от кошмаров. Каждую ночь слышал тихие шаги ищущих его убийц. В этом безошибочно можно узнать паранойю. Он объявил: «Каждый почти ненавидит других, пытается возвыситься над товарищами, полон злости, коварства и других подлых недостатков. Человек – не Бог, а
Дьявол». Он пришел к выводу, что «если бы человек написал и сказал все, что он думает, на земле не было бы более ужасной вещи». Последние две цитаты показывают, каким он должен был видеть себя к концу его долгой, скучной, но во многом безупречной жизни. Он не был виноват в случае с Лампе, который всегда мог найти другую работу, да и сестрам он посылал деньги.
Природная веселость Канта тонула в болоте его подавленной эмоциональной жизни. Конечно же, он не был счастлив, но был полон решимости оставаться правдивым с собой до конца. Он настаивал на том, что не имеет ничего против того, чтобы быть несчастным, что выглядит довольно обоснованным в его философии. В «Критике практического разума» он пишет, что удивлен тем, что «разумный человек мог провозгласить в качестве всеобщего практического закона счастье». С его точки зрения, счастье и моральность в основе своей не имеют ничего общего . Можно чувствовать удовлетворение от добродетельного поступка, но для Канта было непостижимо, как «чистая мысль, не содержащая ничего чувственного, может вызывать чувство удоволь-
ствия или неудовольствия». Они могут присутствовать только в уме, полностью связанном с эмоциями. (Даже самый черствый математик знает об удовольствии, получаемом при решении сложной проблемы.)
Но у Канта все-таки было дело, регулярно доставляющее ему удовольствие. Его тайная страсть была характерной для такого одиночки: он любил наблюдать за полетом птиц и с нетерпением ждал их возвращения каждую весну. По словам коллег, «единственная радость, которую еще доставляет ему природа, — это возвращение певчих птиц, которые поют за окном в его саду». Даже в его безрадостной старости эта радость оставалась с ним. Если его друзья задерживались слишком долго, он говорил: «На Апеннинах, наверное, еще слишком холодно». Шарфштайн, чьи зарисовки жизни Канта оказали на меня большое влияние, предполагает, что птицы были для Канта символом свободы. Но свободы отчего? Конечно, оттирании собственной природы. А также, возможно, свободы от мыслей, которым Кант дал поработить свою жизнь, элемента, с помощью которого он
хотел заключить весь мир в темницу своей системы.
Последнее десятилетие жизни Кант посвятил огромной философской работе, которая так и не была закончена. Он хотел озаглавить ее «Переход от метафизических оснований естественных наук к физике». В отличие от ранних работ Канта, эту уж точно невозможно читать. Храбро рискуя сойти с ума, несколько экспертов попытались одолеть этот Эверест германских метафизических Гималаев, но вернулись, задыхаясь от недостатка кислорода и совершенно неспособными передать, что же они там увидели. Как можно догадаться по реакции выживших, Кант приспособил свою общую априорную структуру для наук о природе, показывая с большим количеством деталей, как она может быть расширена и применяться к частным наукам. Главное здесь – «большое количество деталей».
В это время Кант стал печальной фигурой: его потрясающие способности постепенно сходили на нет. Говорят, что ипохондрия – только защитный механизм от паранойи. Несмотря на прилежные и тщательные просмотры медицинских жур-
налов, паранойя начинала преобладать. Он начал испытывать давление на мозг, которое, как он решил, было вызвано редкой формой воздушного электричества. Тоже самое электричество, по его мнению, было причиной кошачьей эпидемии, разразившейся в Копенгагене и Вене. Такая увлеченность «электрическими силами» часто связана с шизофренией.
Кант никогда не терял рассудка. Его болезнь была скорее ослаблением тугих узлов, державших его так сильно всю жизнь. Он быстро увядал. Несколько близких коллег и студентов, приглашенных к нему на ужин, с молчаливой горечью наблюдали, как уходит его разум. Затем его новый слуга увел его. Восьмого октября 1803 года Кант в первый раз в своей жизни заболел. У него случился легкий приступ после того, как он переел за обедом своего любимого «английского сыра». Через четыре месяца, в течение которых ему становилось все хуже, он умер. Это произошло 12 февраля 1804 года. Его последними словами были «Es 1st gut» («Хорошо»). Он был похоронен в соборе, на могиле написаны слова о Боге, в которого он, конечно же, верил, но которому не по-
клонился публично. Эти слова напоминают о маленьком мальчике, слушавшем свою мать, которой он восхищался: «Звездное небо над головой и моральный закон внутри нас наполняют ум все и возрастающим восхищением и трепетом».
Диалог о Канте и метафизике
ВОПРОС: О чем «Критика чистого разума» Канта?
ОТВЕТ: О метафизике.
В: А что такое метафизика?
О: Это слово возникло как ошибка и завершило свое существование будучи признанным ошибкой. Долгое время метафизика была главной темой философии.
В: Это все-таки не ответ. Что же именно представляет собой метафизика?
О: Согласно мнению большинства современных философов, совсем ничего.
В: Хорошо, тогда что она представляла собой изначально?
О: Это слово было использовано для названия части философских работ Аристотеля — тех, что в собрании его произведений следовали после известных работ по физике. Они получили название «идущих за физикой», что по-гречески было «метафизика».
В: Но это все-таки не говорит мне о том, что такое метафизика.
О: В этих работах, «идущих за физикой», Аристотель описывает «науку о вещах, превосходящих физическое или природное».
В: А что это значит?
О: Это наука, занимающаяся первыми умозрительными принципами, находящимися за пре –делами физического мира. Это принципы, которые управляют нашим познанием этого самого физического мира. Другими словами, метафизика имеет дело с тем, что выходит за пределы воспринимаемого нами физического мира.
В: Но откуда мы знаем, что за пределами воспринимаемого мира что-то есть?
О: Мы и не знаем. Именно поэтому большинство современных философов считают метафизику ошибкой.
В: Но Кант так не считал?
О: Кант был полон решимости создать новую метафизику. Незадолго до него Юм пришел к тому же выводу, что и упоминавшиеся современные философы. Юм считал, что он уничтожил саму возможность появления метафизики.
В: Каким образом?
О: Ставя под сомнение все, что не проистекает из собственного опыта. Этот крайний скептицизм отрицал многие идеи, в которые все человечество верило веками, но никогда не испытывало на опыте.
В: Например?
О: Например, Бога.
В: Но сказанное Юмом не произвело каких-либо изменений. Люди все еще продолжают верить в Бога.
О: Да, но постепенно люди поняли, что они делают это только по причине веры, а не вследствие непосредственного опыта или точного рассуждения.
В: Так «развенчание» метафизики Юмом не принесло совсем никакого результата?
О: На самом деле оно произвело громадное изменение. Особенно среди ученых и философов.
В: В чем же оно заключается?
О: В отрицании всего, что мы не можем проверить опытом. Юм не принимал не только Бога. Для ученых и философов гораздо важнее то, что он отрицал причинность.
В: Как?
О: Согласно Юму, все, что мы знаем из опыта, это то, что за одной вещью следует другая. Мы никогда не можем сказать, что одна вещь является причиной другой. Мы не можем выйти за пределы опыта и сказать это. В действительности мы никогда не воспринимаем причинную связь, а воспринимаем только следование одного явления за другим.
В: И что же?
О: Это удар в самое сердце научного знания. По Юму, научное знание, основанное на причинности, является метафизическим, а не эмпирическим и никогда не может быть проверено. А обоснование — главный критерий научного знания. Как и философского. Юм утверждает, что мы не можем доказать философские утверждения, если они не являются результатом непосредственного опыта.
В: Например?
О: Например, утверждение «Это яблоко зеленое».
В: Но это означает, что философ практически ничего не может сказать.
О: Именно. И как раз эту главную трудность Кант пытался преодолеть в своей философии.
В: Каким образом?
О: Он пытался показать, что, несмотря на разрушительный скептицизм Юма, создать метафизику все же можно. Она должна стать всеобщей и необходимой формой знания – такой, которая выдерживала бы нападки юмовского скептицизма. Впервые он сделал это в «Критике чистого разума».
В: Так, значит, метафизика Канта была попыткой создать высшую науку, которая гарантировала бы истинность нашего знания?
О: Именно.
В: И как же ему это удалось?
О: Кант создал то, что сам называл «критической философией». Это подробный анализ эпистемологии — учения о самых основах, на которых покоится наше познание. Согласно Канту, некоторые суждения, которые мы высказываем,
являются необходимыми для всего знания. Эти суждения он обозначил как «синтетические априорные». Под синтетическими он понимал противоположные аналитическим, и знание, которое содержалось в таких суждениях, не проистекало из предшествующих понятий. Например, «шар круглый» — аналитическое суждение, поскольку понятие «круглый» уже содержится в понятии «шар» (шар не может быть не круглым). Но предложение «шар сияет» является синтетическим. Оно говорит о шаре нечто большее, чем заключающийся в исходном понятии смысл, также, как и в эмпирических суждениях. Априорными Кант называл общие и необходимые суждения. Они в самом деле должны существовать до всякого опыта и создаются только при участии разума. В отличие от суждений, возникающих на основе опыта, они не являются частными и условными. То есть они не применяются к определенным обстоятельствам и не являются логически случайными, как, например, предложения «Эта лошадь серая» и «Эта лошадь выиграла Дерби».
Как всякие научные суждения, эти синтетические априорные суждения должны быть нео-
провержимыми общими истинами. Другими словами, они должны иметь туже самую силу, как и аналитические, хотя и являются синтетическими. И они должны быть совместимы с опытом, хотя и предшествуют ему.
Основной вопрос Канта был таков: «Как возможны синтетические суждения a priori?» Он задает этот вопрос в области математики, физики и метафизики. Математика, по Канту, имеет дело с пространством и временем. Кант утверждает, что, в отличие от явлений, пространство и время на самом деле априорны, то есть не являются частью нашего опыта, а есть необходимые предшествующие условия этого опыта. Невозможно .иметь никакого опыта без этих «форм чувственности».
Далее Кант говорит, что предложения физики – априорные суждения. Они классифицируют эмпирические суждения (и следовательно, являются синтетическими), но используют понятия, которые даны до опыта (и следовательно, являются априорными). Эти понятия, или «категории нашего рассудка», как их называл Кант, очень похожи на пространство и время в математике.
«Категории» представляют собой основу нашего знания. Они состоят из таких классов, как качество, количество, отношение (включая причинность) и модальности (такие, как существование и несуществование). Они не являются частью нашего опыта, и все же никакой опыт без них невозможен.
Однако, когда мы переходим к метафизике, верно противоположное. Метафизика не имеет ничего общего с опытом (ведь она «после физики»). Это означает, что мы не можем применять категории, такие как качество, количество, к метафизике, поскольку они являются условием опытного знания. Метафизика исключается из области синтетических суждений a priori и не имеет научной основы. Значит, если мы возьмем любое понятие метафизики, например Бога, мы не можем высказать научного (или проверяемого) суждения о нем, потому что любые категории относятся только к опыту. Следовательно, разговор 6 существовании (или несуществовании) Бога –результат неправильного применения категорий.
В этом смысле Кант отрицает метафизику. Но, делая это, он создает свою собственную альтер-
нативную систему метафизики. Метод, при помощи которого Кант рассматривал «формы чувственности» (пространство и время) и «категории рассудка» (существование, необходимость и т. д.), без всякого сомнения, метафизический. Мы можем считать пространство и время «включенными» в физику нашего опыта, но Кант так не считал. Его аргументы против метафизики применимы и к самим этим аргументам. Относительно них мы не можем делать синтетических априорных утверждений. Они не научные, не аналитические и логически не необходимые: они метафизические. Аесли, с другой стороны, они «включены» в опыт, то тогда не может быть априорных категорийпонимания.
«Критика практического разума» пытается применить ту же систему к этике. Вместо того чтобы спрашивать, есть ли в этике синтетические априорные суждения, Кант спрашивает, есть ли законы, которые априорно управляют нашей волей и, следовательно, могут быть названы общими. От категорий он переходит к «категорическому императиву», не являющемуся частью действительного морального опыта, но создающему для
него априорную основу. Этот категорический императив он выражает следующим образом: «Поступай только в соответствии с тем принципом, который для тебя имеет силу всеобщего закона». Как и категории, императив только формален. Категории не имеют эмпирического содержания, и категорический императив не имеет морального содержания. Он может очень просто использоваться всеми, но в то же время он достаточно широк, чтобы охватывать мораль как садомазохиста, так и стремящегося к любви и миру хиппи. Он также совершенно рационален и подразумевает, что все люди должны рассматриваться одинаковыми по темпераменту. Но психологически мы не всегда действуем рационально, да и характеры других не считаем тождественными нашему. Атем более и не желаем, чтобы они были таковыми, если, конечно, не являемся диктаторами. Как же можно применять этот императив, если мы так не думаем и такие поступаем? Можно подписаться под некоторыми общими принципами, но они не покрывают собой всей области моральных действий. Есть некоторые менее общие принципы, которые мы ни в коем случае не хотим сделать
принципами всех людей. Я воздерживаюсь от каннибализма и хочу, чтобы принцип «Есть людей неправильно» был применим ко всем людям. Но если я воздерживаюсь от убийства, это не значит, что я хочу, чтобы полицейский воздержался от убийства захватившего заложников маньяка.
Можно сказать, что столь определенные аргументы не применимы к императиву, который является только основой наших моральных действий. Наши поступки подразумевают под собой некоторые общие принципы морали. Но переход начисто формальный язык делает категорический императив совершенно неприменимым на практике. Он просто утверждает, что мы должны поступать так, как мы хотели бы, чтобы поступали все люди.
Следующие отрывки взяты из введения к «Критике чистого разума», где Кант подготавливает читателя к восприятию основ своей философии. Как можно видеть из второго предложения, он начинает так же, как и собирается потом продолжать. Пробейтесь сквозь эту легко видимую преграду, и вскоре вы поймете силу ума, который ловко проходит сквозь болото логических связок.
Без сомнения, всякое наше познание начинается с опыта. В самом деле, чем же пробуждалась бы к деятельности познавательная способность, если не предметами, которые действуют на наши чувства и отчасти сами производят представления, отчасти побуждают наш рассудок сравнивать их, связывать или разделять и таким образом перерабатывать грубый материал чувственных впечатлений в познание предметов, называемое опытом? Следовательно, никакое познание не предшествует во времени опыту, оно всегда начинается с опыта.
Кант продолжает рассуждать:
Но хотя всякое наше познание и начинается с опыта, отсюда вовсе не следует, что оно целиком происходит из опыта. Вполне возможно, что даже наше опытное знание складывается из того, что мы воспринимаем посредством впечатлений, и из того, что наша собственная познавательная способность (только побуждаемая чувственными впечатлениями) дает от себя са-
мой, причем это добавление мы отличаем от основного чувственного материала лишь тогда, когда продолжительное упражнение обращает на него наше внимание и делает нас способными к обособлению его.
Затем он спрашивает:
Поэтому возникает, по крайней мере, вопрос, который требует более тщательного исследования и не может быть решен сразу: существует ли такое независимое от опыта и даже от всех чувственных впечатлений познание? Такие знания называются априорными, их отличают от эмпирических знаний, которые имеют апостериорный источник, а именно происходят из опыта.
Теперь он углубляется в значение понятия априори:
Однако термин a priori еще недостаточно определен, чтобы надлежащим образом обо-
значить весь смысл поставленного вопроса. В самом деле, обычно относительно некоторых знаний, выведенных из эмпирических источников, говорят, что мы способны или причаст-ны к ним a priori потому, что мы выводим их не непосредственно из опыта, а из общего правила, которое, однако, само заимствовано нами из опыта. Так, о человеке, который подрыл фундамент своего дома, говорят: он мог а priori знать, что дом обвалится, иными словами, ему незачем было ждать результатов опыта, т. е. действительного обвала. Однако знать об этом совершенно a priori он все же не мог. О том, что тела имеют тяжесть и потому падают, когда лишены опоры, он все же должен был раньше узнать из опыта.
Поэтому в дальнейшем исследовании мы будем называть априорными знания, безусловно независимые от всякого опыта, а не независимые от того или иного опыта. Им противоположны эмпирические знания, или знания, возможные только a posteriori, т. е. посредством опыта. В свою очередь из априорных знаний чистыми называются те знания, к которым совершенно не примешивает-
ся ничто эмпирическое. Так, например, положение «всякое изменение имеет свою причину» есть положение априорное, но нечистое, так как понятие изменения может быть получено только из опыта.
Все вышеприведенные отрывки взяты из «Критики чистого разума» (2-е издание), введение, часть 1.
Рассуждение продолжается, и проект становится все более громоздким. Эту крайне редкую возможность сопровождать одного из самых известных интеллектуалов в истории, раз-мышляющеговсвоеморигиналъномстиле,нельзя упустить.Стремлениедостичъподобныхвысот определяет ценность этого упражнения.
Речь идет о признаке, по которому мы можем с уверенностью отличить чистое знание от эмпирического. Хотя мы из опыта и узнаем, что объект обладает теми или иными свойствами, но мы не узнаем при этом, что он не может быть иным. Поэтому, во-первых, если имеется положение, которое мыслится вместе с его необходи-
мостью, то это априорное суждение; если к тому же это положение выведено исключительно из таких, которые сами, в свою очередь, необходимы, то оно, безусловно, априорное положение. Во-вторых, опыт никогда не дает своим суждениям истинной или строгой всеобщности, он сообщает им только условную и сравнительную всеобщность (посредством индукции), так что это должно, собственно, означать следующее: насколько нам до сих пор известно, исключений из того или иного правила не встречается. Следовательно, если какое-нибудь суждение мыслится как строго всеобщее, т. е. так, что не допускается возможность исключения, то оно не выведено из опыта, а есть безусловно априорное суждение. Стало быть, эмпирическая всеобщность есть произвольное повышение значимости суждения с той степени, когда оно имеет силу для большинства случаев, до той степени, когда оно имеет силу для всех случаев, как, например, вположении «все тела имеют тяжесть». Наоборот, там, где строгая всеобщность принадлежит суждению по существу, она указывает на особый познавательный источник суждения, а именно на способность к апри-
орному знанию. Итак, необходимость и строгая всеобщность суть верные признаки априорного знания и неразрывно связаны друг с другом. Однако, пользуясь этими признаками, подчас бывает легче обнаружить случайность суждения, чем эмпирическую ограниченность его, а иногда, наоборот, более ясной бывает неограниченная всеобщность, приписываемая нами суждению, чем необходимость его; поэтому полезно применять отдельно друг от друга эти критерии, из которых каждый безошибочен сам по себе.
Он продолжает блестящую демонстрацию глубины немецкой метафизики. Как всякое хорошее лекарство, этот текст следует принимать медленно и несколъкораз — только тогда начинает проявляться его эффективное действие.
Нетрудно доказать, что человеческое знание действительно содержит такие необходимые и в строжайшем смысле всеобщие, стало быть, чистые априорные суждения. Если угодно найти пример из области наук, то стоит лишь указать на все
положения математики; если угодно найти пример из применения самого обыденного рассудка, то этим может служить утверждение, что всякое изменение должно иметь причину; в последнем суждении само понятие причины с такой очевидностью содержит понятие необходимости связи с действием и строгой всеобщности правила, что оно совершенно сводилось бы на нет, если бы мы вздумали, как это делает Юм, выводить его из частого присоединения того, что происходит, к тому, что ему предшествует, и из возникающей отсюда привычки (следовательно, чисто субъективной необходимости) связывать представления. Даже и не приводя подобных примеров в доказательство действительности чистых априорных основоположений в нашем познании, можно доказать необходимость их для возможности самого опыта, т. е. доказать a priori. В самом деле, откуда же сам опыт мог бы заимствовать свою достоверность, если бы все правила, которым он следует, в свою очередь, также были эмпирическими, стало быть, случайными, вследствие чего их вряд ли можно было бы считать первыми основоположениями. Впрочем, здесь мы можем
довольствоваться тем, что указали как на факт на чистое применение нашей познавательной способности вместе с ее признаками. Однако не только в суждениях, но даже и в понятиях обнаруживается априорное происхождение некоторых из них. Отбрасывайте постепенно от вашего эмпирического понятия тела все, что есть в нем эмпирического: цвет, твердость или мягкость, вес, непроницаемость; тогда все же останется пространство, которое тело (теперь уже совершенно исчезнувшее) занимало и которое вы не можете отбросить. Точно так же если вы отбросите от вашего эмпирического понятия какого угодно телесного или нетелесного объекта все свойства, известные вам из опыта, то все же вы не можете отнять у него то свойство, благодаря которому вы мыслите его как субстанцию или как нечто присоединенное к субстанции (хотя это понятие обладает большей определенностью, чем понятие объекта вообще). Поэтому вы должны под давлением необходимости, с которой вам навязывается это понятие, признать, что оно a priori пребывает в нашей познавательной способности.
«Критика чистого разума» (2-е издание), введение, часть 2.
Здесь Кант объясняет понятие времени в собственной философской системе:
Время не имеет объективной реальности; оно не признак, не субстанция, не отношение: оно есть чистое субъективное условие, необходимое по природе человеческого ума, который соотносит все наши чувства по некоторому закону, и есть чистая интуиция. Мы соотносим субстанции и их признаки единым образом, на основе их одновременности и последовательности, только через понятие времени.
Собрание сочинений в 8 т., т. 2.
Здесь Кант проводит различие между различными видами радости. Отрывок взят из его эссе «Наблюдение над чувством возвышенного и прекрасного»:
Так как человек чувствует себя счастливым, лишь поскольку он удовлетворяет какую-либо склонность, то чувство, делающее его способным испытывать большое удовлетворение, не нуждаясь при этом в исключительных талантах, имеет, конечно, немаловажное значение. Тучные люди, для которых самый остроумный автор –их повар, чьи изысканные произведения хранятся в их погребе, будут по поводу пошлой непристойности и плоской шутки испытывать такую же пылкую радость, как и та, которой гордятся люди более благородных чувств. Ленивый человек, любящий слушать чтение книги потому, что при этом можно прекрасно заснуть; купец, которому все удовольствия кажутся глупыми, за исключением того, какое делец испытывает, когда он составляет смету своей торговой прибыли; тот, кто любит другой пол лишь в той мере, в которой причисляет его к предметам, годным для употребления; любитель охоты, охотится ли он за мухами, какДомициан, или за дикими животными, как А. — у всех этих людей есть чувство, делающее их способными наслаждаться, каждого на свой лад.
Имеется преимущественно два вида тонкого чувства, которое мы хотим здесь рассмотреть: чувство возвышенного и чувство прекрасного. Оба чувства возбуждают приятное, но весьма разным образом. Вид гор, снежные вершины которых поднимаются над облаками, изображение неистовой бури или описание ада у Мильтона вызывает удовольствие, связанное, однако, с некоторым страхом. Вид покрытых цветами лугов и долин с бегущими по ним ручьями и пасущимися на них стадами, описание рая или гомеровское изображение женских прелестей также вызывают приятное чувство, но радостное и веселое. Чтобы первое из упоминаемых здесь впечатлений имело надлежащую силу, мы должны обладать чувством возвышенного, для того же, чтобы как следует наслаждаться вторым,необходимо чувство прекрасного.
«Наблюдение над чувством возвышенного и прекрасного», часть 1
Редкий пример поэтического творчества Канта. Стихотворение было написано в 1782
году по случаю смерти пастора Лилиенталя, венчавшего родителей Канта.
Was auf das Leben folgt deckt tiefe Finstereniss; Was uns zu thun gebuhrt, dess sind wir nur gewiss.
(Что приходит после смерти, скрыто в темной мгле;
Мы знаем только то, что от нас ожидается.)
И еще более редкий отрывок, наэтораз пример сухого и неуловимого юмора Канта. Он взят из введения к его философскому проекту «К веч-ному миру»:
К вечному миру
К кому обращена эта сатирическая надпись на вывеске одного голландского трактирщика рядом с изображенным на этой вывеске кладбищем? Ко всем ли людям, или только к главам государств, которые никак не могут пресытиться войной, или, бьпь мо-
жет, только к философам, которым снится этот сладкий сон? Вопрос остается открытым.
«К вечному миру». Введение
Следующий отрывок может объяснить популяр-ность лекций Канта по географии для граждан Кенигсберга. Он был написан доктором Дж. Г. Штир-лингом,британским членом Философского общества Берлина:
(В лекциях по географии)… Кант не мог не упомянуть о некоторых наиболее интересных фактах, достигших его слуха. …Негры рождаются полностью белыми, за исключением кольца вокруг пупка. Ибис умирает в тот момент, когда покидает территорию Египта. Львы настолько благородны, что не поднимут лапу на женщину… Если сделать чашу из рога носорога, любой яд расколет ее. В Италии есть мидии, которые дают столько света, что при нем можно читать. В Лангедоке есть горячий источник, в котором из яиц
рождаются цыплята. В Гамбии дикие звери едят только негров, а европейцев не трогают. Негры в Америке очень любят мясо собак, поэтому те на них и лают.
Согласно мнению доктора Штирлинга, всеэти взгляды были «совершенным вымыслом».
22 апреля 1724 — рождение Иммануила Канта в Кенигсберге, Восточная Пруссия.
1737 – умирает мать Канта.
1744 — Кант поступает в Кенигсбергский университет.
1746 – умирает отец Канта, он вынужден покинуть университет и жить частными уроками.
1755 – Кант наконец-то получает ученую степень в университете Кенигсберга.
1755 – Кант становится приватдоцентом (младшим преподавателем) в университете и читает лекции по математике, философии, антропологии и физической географии.
1770 — он принят на должность профессора логики и метафизики.
1781 — публикует «Критику чистого разума».
1788 – издает «Критику практического разума».
1790 – публикует «Критику способности суждения».
Октябрь 1803— в первый раз в жизни заболевает.
12 февраля 1804 — умирает, похоронен в соборе Кенигсберга.
1739 – шотландский философ Давид Юм публикует «Трактат о человеческой природе»
1743 – рождение Томаса Джефферсона.
1750—1752 – Вольтер работает при дворе Фридриха II Прусского в Потсдаме.
1759 – основание Британского музея.
1762 – Руссо пишет «Эмиля», книгу, которая заставила Канта нарушить железное расписание и пропустить вечернюю прогулку.
1770 — родился Гегель.
1774 – Гете издает «Страдания молодого Вер-тера».
1776 – Американская декларация независимости. Умер Давид Юм.
1778-Смерть Руссо.
1789 – революция во Франции. Джордж Вашингтон становится первым президентом США.
1799 — Наполеон становится первым консулом Франции.
1804 – Наполеон завоевывает Германию.
КОНФУЦИЙ
КОНФУЦИЙ ЗА 90 МИНУТ
ВСЯ МИРОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЗА 90 МИНУТ!
Конфуций знал о жизни почти все, однако о жизни самого Конфуция известно очень мало. По-этому нам не просто понять его личность.Конфуций поведал нам, как поступать в тех или иных случаях. Но как вел себя он сам? Этого мы точно не знаем.
Конфуций — серьезный претендент на звание самого влиятельного человека в истории, и к счастью, он оставил нам в наследство свою философию, туманную и скучноватую. Оставлен-ное им собрание благонравных штампов, эксцентричных афоризмов и полузагадочных анекдотов должно было стать идеальной философией государственных служащих. Таковая была его основной целью. В отличие от других мудрецов, Кон-
фуций не хотел, чтобы его ученики становились нищими скитальцами, а просвещенность их осталась бесплодной. Сделать из своих учеников хороших государственных чиновников — вот о чем он мечтал. И результат превзошел самые смелые ожидания. Более двух тысяч лет учение Конфуция диктовало правила поведения и давало пищу для размышлений чиновникам, школьным учителям, министрам и администраторам, сформировав своеобразное мировоззрение конформизма, присущее Китайской империи. Именно здесь родилось крылатое «Чтоб ты жил в эпоху перемен!». В конфуцианском Китае размеренное существование почиталось за счастье. Неудивительно, что у многих возникало желание нарушить эту привычную монотонность. Однако за самое незначительное отступление от правил непокорных ждало возмездие — в лучшем случае удавалось отделаться всего лишь кастрацией. Вот почему придворные многих вспыльчивых китайских правителей до конца своих дней говорили писклявыми детскими голосами.
До коммунистической революции 1949 года конфуцианство было почти синонимом китай-
ского образа жизни. Сложным было отношение к конфуцианству в эпоху Мао. Конфуция объявили представителем класса «помещиков и капиталистов», хотя на самом деле он не был ни тем, ни другим. Большую часть жизни философ был безработным, постоянно страдал от нехватки средств, не имел, что называется, ни кола ни двора. Во время культурной революции 1960 года красногвардейцы попытались вытравить из мышления соотечественников последние остатки конфуцианства. В то же время председатель Мао при случае подбадривал своих товарищей высказываниями Конфуция. Все это подчеркиваетвлиятельность конфуцианства, укорененного в глубине китайского менталитета и продолжающего свое существование, лишь внешне прикрытое слоем марксизма.
Конфуцианство всегда было широко распространено среди китайцев от Тайваня до разбросанных по всему миру Чайна-таунов. Высказывания Конфуция переходят из поколения в поколение, его учение и сегодня имеет огромное культурное значение. Конфуций в Китае занимает то же место, что Шекспир у англичан или Гете у немцев.
Тем удивительнее, что сам Конфуций в жизни не преуспел. По крайней мере он так полагал (а кто мы такие, чтобы возражать столь мудрому человеку). Философ считал, что намеченных целей он не достиг, к концу жизни уделом его стало разочарование.
«Конфуций» — латинизированная форма имени «Кун Фу Цзы» (что значит «учитель Кун»).
Он родился в VI веке до н. э., проживал по преимуществу в северной части Китая. VI век до н. э., несомненно, был знаменательным периодом человеческой истории, вторым по важности после того времени, когда человек научился добывать огонь. На этот век пришлись не только рождение Конфуция, но и формирование даосизма, появление на свет Будды, вознесение греческой философии. Остается загадкой, почему столь важные интеллектуальные события происходили именно в это время — в самых разных цивилизациях, находившихся на разных уровнях развития, не имевших контактов друг с другом. На этот счет существуют разные предположения: посещение
инопланетных космических кораблей, необычайная солнечная активность, массовый психоз и т. д. Все они сходятся в одном: с той поры у человечества не отмечалось аналогичных периодов столь интенсивного духовного развития.
Конфуций родился в 551 году до н. э. в феодальном государстве Лу, ныне это часть северной провинции Шаньдун. Он происходил из древнего и знатного, но обедневшего рода, по слухам, был прямым потомком правителей династии Шан-Инь.
Эта самая ранняя династия Китая правила более 600 лет с XVIII до XII века до н. э. Есть свидетельства, что в те времена люди делали лазурные горшки, расписанные великолепными цветами, и использовали в качестве денег розовые раковины каури. Легенда гласит, что люди того времени изобрели китайскую письменность, чтобы общаться с предками посредством сообщений, выгравированных на черепашьих панцирях. Все эти мифы отвергались серьезными историками до тех пор, пока недавние археологические находки не подтвердили существование и образ жизни именно такой династии во вто-
ром тысячелетии дон. э. Но, ксожалению, в найденных книгах из черепашьих панцирей не обнаружены упоминания о ранних представителях рода Конфуция.
Достоверно известно, что отец Конфуция был мелким военным чиновником и что, когда у него родился сын, ему было 70 лет. Отец умер, когда Конфуцию исполнилось три года, и вырастила его мать. (Примечательно, что большинство основателей великих мировых философий и религий выросли в семье с одним родителем.)
Позже Конфуций вспоминал: «Когда мне было пятнадцать, меня интересовала только учеба». Стремление к знаниям стало главным смыслом всей жизни Конфуция, которая затем разделилась, согласно его собственному утверждению, на не сходные друг с другом этапы:«.. .когда мне было тридцать, я начал свою жизнь; в сорок я был самонадеянным; в пятьдесят осознал свое место в общем порядке вещей; в шестьдесят научился не спорить; а сейчас мне семьдесят, и я в состоянии свободно идти по жизни, не разрушая ее основ». Трудно сказать, что это: духовная автобиография или вариант традиционной китай-
ской мудрости, описывающей «возрасты человека». Во всяком случае, в этом фрагменте содержится не так много личных подробностей или того, что современный читатель назвал бы «жизнеописанием».
О ранних годах Конфуция не известно почти ничего, за исключением того утверждения, что прежде всего он ценил знания да разного рода невероятных историй, всегда сопровождающих такие трансцендентные фигуры (слетающиеся с деревьев прирученные птицы, возвращенная к жизни любимая собака дяди, появление комет и пр.).
Во времена Конфуция шестисотлетняя династия Чжоу начала приходить в упадок. Это была эпоха феодализма, когда вассальные города-государства забывали данные друг другу клятвы верности и вели войны практически по любому поводу. Военные вожди жили так, как во все времена живут военные вожди: резня, роскошь, оргии, — а народ старательно плодился, исходя из того, что правители вряд ли изменят условия, сокращающие численность населения (болезни, нищета, оргии).
Страданиям простого народа не было предела, подобное наблюдалось впоследствии разве что во времена коммунистической революции, при которой, несмотря на все благие намерения, были воспроизведены некоторые черты традиционного уклада жизни. Повседневные тяготы жизни оказали сильное воздействие на юного Конфуция, развив в нем стойкость и практичность — качества, которым он редко изменял в будущем. Конфуций рано понял: чтобы прекратить невыразимые страдания народа, нужно изменить образ мыслей, общественный менталитет. Общество должно существовать для блага всех своих членов, а не быть источником сверхприбылей правителей. Конфуций стал первым, кто сформулировал этот принцип, нередко игнорируемый и в наши дни. Древние греки поставили так вопрос только через 200 лет после Конфуция. Путем рефлексии они создали абстрактное понятие справедливости. Конфуций в годы своего становления возможности абстрактно рассуждать не имел, он хотел изменить не общественное устройство, а только менталитет: его размышления были связаны с реальностью.
Правитель должен править, чиновник выполнять свои обязанности, и это также бесспорно, как и то, что отец должен быть отцом своему сыну. Революция мышления, которую в конце концов совершил Конфуций, затрагивала только отношение к происходящему и поведение. Каждому предлагалось выполнять свое дело — настолько хорошо, насколько он может.
Однако высказывания Конфуция были настолько неопределенными, что оставляли исследователям свободу интерпретации. Например: «Если учение распространяется, то это потому, что того хотят небеса», «Быть правителем тяжело, но нелегко быть и подданным», «Самобытные люди все делают не так, как другие», «Раздавать приказы и ничего не делать самому — не доблесть».
Часто встречающееся в отдельных высказываниях Конфуция и характерное для всего его учения отсутствие видимой логики и стало источником жизненности конфуцианства. Ложность его доказать невозможно, при внимательном изучении вы рано или поздно убедитесь в том, что оно истинно почти что во всем. В этом смысле конфуци-
анство сильно также, как Библия и другие священные тексты самых незыблемых вероучений.
В восемнадцать Конфуций женился, и у него родился сын, названный Ли, что значит «большой карп». (Ли разочаровал своего знаменитого отца, так и не став, на что надеялся отец, крупной рыбой.) Конфуций был беден, и для того чтобы свести концы с концами, работал сразу в нескольких местах — в том числе управляющим зернохранилища и смотрителем зверинца священных животных. В свободное время он изучал историю, музыку и богослужение и быстро приобрел репутацию самого образованного человека в Лу. Конфуций был честолюбив. Он надеялся добиться высокого поста в правительстве для того, чтобы применить свои идеи на практике. Неудивительно, что падкие на удовольствия правители не желали допускать куправлению человека, портящего им всю радость жизни, и поэтому все попытки Конфуция получить должность заканчивались на стадии предварительных бесед. (Конфуций был пылким молодым человеком, жаждущим поделиться своими обширными знаниями со всем миром, — а это не самый лучший способ пройти
собеседование и получить работу.) В те времена, как и ныне, люди, не получившие работу в избранной ими сфере деятельности, часто становились учителями. Государство Лу гордилось школами, учившими будущих придворныхдвор-цовому этикету и ритуалам. В этих школах обычно работали бывшие придворные, владевшие исключительным знанием сложных дворцовых церемоний, но потерявшие место из-за какой-нибудь случайной оплошности, которая к тому же обычно влекла за собой утрату нескольких личных владений, приносивших гораздо больший доход, чем жалование придворного. Конфуций хотел организовать совсем другую школу, в которой он учил бы политических деятелей тому, как надо править.
По счастью, Конфуций был привлекателен и полон вдохновения — никто не подвергал сомнению его способности, и ученики вскоре появились. Его школа очень походила на школы, созданные' впоследствии древнегреческими философами. В ней поддерживалась неформальная атмосфера. Учитель беседовал с учениками, сидя под сенью деревьев. Время от времени проводились теорети-
ческие занятия, но большинство уроков было построено по принципу вопросов и ответов.
Часто ответы учителя звучали в виде поучений: «Если ты ведешь в бой необученную армию, ты уничтожаешь ее», «Начальствующий скуп на слова, но не надела», «Если ты не исправишь свои недостатки, то станешь еще более несовершенным». Две с половиной тысячи лет назад эти замечания, должно быть, так же как и сегодня, выглядели почти банальностями. Хотя известно, что Конфуций нетерпимо относился к невеждам: «Я показал один угол предмета, а ученик не смог найти три остальных, я выгнал его». В школе Конфуция не было места трусам и двуличным людям. Обычно учеников набиралось дюжины две, среди них были и принцы, и нищие. Не все дошедшие до нас высказывания Конфуция банальны, среди них есть определенное количество спорных и неясных поучений, но наряду с этим налицо целый ряд мудрых утверждений. («Тот, кто не знает цену словам, никогда не поймет людей», «Полная жизнь хочет того, что нужно ей самой, пустая жизнь хочет того, что появляется у других».) Его замечания содержат сдержанный восточный
юмор, по-прежнему недоступный большинству жителей Запада.
В сущности, Конфуций — это учитель нравственности. Он всегда был честным и не доверял резонерству. Его целью стало научить учеников правильно себя вести. Если они хотят управлять людьми, то сначала они должны научиться управ –лять собой. Основы его учения звучат очень знакомо: добродетель — это любовь к ближнему. Это глубочайшее определение отношений между людьми было сформулировано Конфуцием более чем за 500 лет до рождения Христа. Правда, тогда оно еще не стало религиозным принципом. Учение Конфуция дало толчок основанию религии (конфуцианства), но его поучения сами по себе не были религиозными. И не были религией для него самого — это один из парадоксов, который способствовал долголетию учения.
У этого парадокса есть и еще одна характерная черта. Учение Конфуция не было религиозным, но сам он таковым являлся. Или же казался. По преимуществу. А от прямого ответа на этот вопрос уклонялся. Его высказывания по этому вопросу варьируются от не вполне искренних до
загадочных. Мы никогда не узнаем, чем диктовалась такая позиция — целесообразностью или политической корректностью.
Конфуций производил впечатление человека, убежденного в том, что в Космосе существуют силы добра, — некоторые могут назвать это убеждение верой в Высший порядок, хотя вокруг Конфуция не происходило каких-либо событий, способных поддержать такой оптимизм. Конфуций прослыл добродетельным человеком, благоговеющим перед Небесами, но сам он считал большинство религиозных практик своего времени суеверным вздором. Хотя, с другой стороны, он восхищался обрядами и считал их весьма полезными.
Этим, как и многим другим, Конфуций весьма напоминает Сократа. И действительно, ряд авторитетных востоковедов называли Конфуция сократическим Христом. (Такие необоснованные заявления нередки в отношении выдающихся исторических фигур, хотя, как правило, они содержат и зерно истины.)
Ключевой момент учения Конфуция символизирует китайский иероглиф Жэнь. Жэнь воп-
лощает великодушие, добродетель и любовь к человечеству. Это очень напоминает христианское понимание милосердия. (Говоряттакже, чтоЖэнь превратился в дзен-буддизме в дзен, хотя это и произошло несколько столетий спустя после смерти Конфуция.) Наряду с Жэнь учение Конфуция подчеркивает значение таких качеств, как Тэ (добродетель) и Ий (справедливость). Конфуций настаивал на важности в повседневной жизни этикета и выполнения традиционных обрядов. Но это выполнение должно быть осмысленным; превращаясь в простую формальность, оно вызывает духовные болезни как личности, так и общества в целом. Целью Конфуция было воспитание цзюнь-цзы (благородных мужей), которые жили бы гармоничной и добродетельной жизнью, свободной от тревог и страданий.
Нечего говорить, что главный постулат Конфуция, Жэнь, получил множество толкований. Само это слово переводилось по-разному: нравственное совершенство, великодушие, гуманность, милосердие, а то и просто альтруизм.
Китайский иероглиф Жэнь состоит из двух элементов: «человек» и «два». Человек + два = че-
ловек для человечества. Другими словами, Жэнь не сосредоточивается на индивидуальной духовной нравственности, он относится к социальному поведению или нравственному характеру, проявляющемуся в публичном окружении. Конфуций раскрыл смысл Жэнь в своих «Высказываниях» (или «Лунь Юй», часто называемых «Аналектами» или «Суждениями и беседами»): «Когда его спросили, что означает Жэнь, Конфуций ответил: «Он означает любовь к окружающим человеческим существам». Позже он развил эту идею: «Есть пять вещей, которые каждый должен включить в исполнение Жэнь: почтительность, терпимость, надежность, сообразительное усердие и великодушие. Если человек почтителен, ему не будет грозить высокомерие, если он терпим, он овладеет массами. Если он надежен, люди сами будут доверяться ему. Если он усерден и сообразителен, то добьется результатов. Если он великодушен, то будет достаточно хорош для того, чтобы руководить другими людьми».
Конфуций рассматривал Жэнь как часть образования. Другими словами, человека лучше научить такому поведению, нежели он будет
учиться ему на собственном опыте. Во времена Конфуция образование считалось скорее обучением тому, как себя вести, нежели приобретением специальных знаний. Конфуций разделял эту позицию. Приобретение знания было мудростью, а не Жэнь. Последнее включало в себя не только этику, но и многие традиционные ценности китайцев, особенно почтительное отношение детей к родителям, значившее намного больше, чем просто уважение родителей, и подразумевавшее реализацию целой системы традиционных ценностей и ритуалов.
Во времена Конфуция традиции китайской морали были уже достаточно развиты. Существовало две ключевых концепции: Дао и Тэ. Дао переводится как «Путь» в том же значении, которое имел в виду Христос, говоря: «Я — Свет и Путь». Более привычным западным эквивалентом Дао могло бы стать слово «Истина», хотя в нем и не будет элемента продвижения, представленного в Дао. Для духовного здоровья личности жизненно важно придерживаться Пути. Но Дао касается не только личности: государство в целом тоже должно придерживаться Пути.
Отношение Конфуция кДао было очень противоречивым. С гномической иронией он замечает: «Не зря прожил жизнь тот, кто умер в тот день, когда говорил о Пути». Конфуция не интересовала религия, выросшая из этой концепции, — даосизм, предполагавший взгляд внутрь человека и призывающий личность удалиться от общества. Для Конфуция нравственным было именно участие в жизни общества. С другой стороны, он одобряет Путь, когда тот обращается к традиционным принципам морали. Обряд может стать большим подспорьем в научении Жэнь.
Другим ключевым понятием китайской нравственности было Тэ. Обычно оно переводится как «добродетель», но происходит от слова «тэ», что значит «получать». Следуя Путем, человек обретает добродетель. Но и тут Конфуций был противоречив. В какой-то момент своих путешествий, когда его преследовал печально известный Хуан-ди, и его жизнь была в опасности, Конфуций выразил свою невозмутимость следующими словами: «Небо дало мне добродетель. Как ты, Хуан-ди, смеешь вредить мне?», подразумевая, что мы получаем добродетель с
«Неба». В большинстве высказываний Конфуций предстает перед нами как человек, проповедующий, что мы получаем с Неба личную способность к добродетели. Она может разниться у разных людей, но все мы должны взращивать ее, вне зависимости оттого, каким нравственным потенциалом обладаем. Взращивание добродетели должно стать нашей главной нравственной заботой, неспособность к таковому вызывала озабоченность Конфуция. «Неспособность взращивать добродетель, неспособность размышлять над тем, что узнал, невозможность стоять на том, что точно знаешь, невозможность исправлять свои недостатки — все это беспокоит меня».
Тэ также играло роль образца для общественного подражания. Общественный порядок мог поддерживаться либо наказанием, либо примером. «Если руководить народом посредством законов и поддерживать порядок при помощи наказаний, то народ будет стремиться избежать наказаний и не будет испытывать стыда. Если же руководить народом посредством добродетели и поддерживать порядок при помощи ритуалов, то народ будет знать стыд, и он исправится». Это
изречение звучит исключительно оптимистично. А в условиях Китая VI века до н. э. — в трудный период династии Чжоу, когда страна управлялась вздорными и мелочными диктаторами и военными вождями, — такой гуманный совет казался высокопарной глупостью. Чего можно достичь такими действиями? Менее жестокого правления? Довольного населения? И что из этого?
Самое примечательное в этом утверждении — его оригинальность. Тэ стало не чем иным, как эволюционным шагом вперед. Великодушие, благородство, пример — все это, несомненно, было новшеством и казалось невозможным в мире первобытной дикости. Чтобы эти принципы выжили, необходимо было по крайней мере чудо. И в конце концов чудо явилось, как в Китае (конфуцианство), так и на Западе (христианство). Без этого гуманистического элемента, выросшего в обстановке дикой междоусобной борьбы, человеческой цивилизации никогда бы не было. (Мы бы видели только кровопролитие и ужасы цивилизаций Древнего Египта и Майя, которые развивались без такого элемента гуманизма.)
Трудно переоценить этот «невероятный» эволюционный шаг человеческого общества, который первым сделал Конфуций. Мы можем только догадываться, что заставило его провозгласить эту новую гуманность. Внимательно присмотревшись, мы увидим, что она позволила нам выкарабкаться из трясины варварства и реализовать свой человеческий потенциал. Осознавал ли Конфуций возможные последствия своего шага?
Ответ кажется очевидным: Конфуция могла вдохновить на такое дело лишь вера в Бога, причем в благожелательного Бога. Но помилуйте, Конфуций в лучшем случае агностик! Он находился под воздействием обрядов, но когда дело касалось веры в Бога, загробную жизнь или метафизику любого сорта, становился уклончивым. «Цзы-Лу спросил о том, как служить духам умерших и богам. Учитель ответил: «Ты не можешь служить даже человеку, как же ты можешь служить духам?»
«Но могу я спросить о смерти»?
«Ты не можешь понять даже жизнь, как же ты можешь понять смерть?»
Хотя Конфуций, несомненно, обладал невысказанной верой в Нечто. Это Нечто не было
трансцендентным, но в основном служило тем же основным задачам, что и любая другая религия. Он верил в нравственное предназначение человека. Мы обязаны совершенствоваться и становиться как можно более развитыми, превращаясь в лучшие человеческие существа. И это единственный способ осмысленно прожить жизнь. Конфуцию чужда идея загробной жизни с воздаянием за добрые дела и наказанием за грехи. Совершенствоваться нужно ради самого совершенства, а не ради последующего воздаяния. Итак, более чем за два тысячелетия до Дарвина появляется светская религия, чрезвычайно похожая на теорию эволюции. Самобытный способ выражения крайнего благородства в гуманизме — преследовать добрые цели ради добра как такового.
Конечно, очень хорошо, что существует столь высокое чувство, но как же все-таки мы должны вести себя на практике? Конфуций не был бы Конфуцием, не будь он практиком, а его этика не представляла бы систему конкретных предписаний относительно поведения в повседневной жизни. Он советовал: «Смири себя» и «Не делай другим того, чего не желаешь себе». Это
были позиция ижизненный принцип: «Безропотно выполняй свои общественные обязанности, безропотно выполняй свои личные обязанности». Мы должны задаться целью «жить спокойно и без страха». Но как? «Если человек испытал себя и не нашел, в чем себя упрекнуть, тогда что его беспокоит и что страшит его?»
В глазах современного человека это выглядит как просто одно из самых слабых мест этики Конфуция. Наша этика склонна отражать эгалитарные аспекты общественной жизни. Поэтому неудивительно, что мораль Конфуция соответствует примитивной, классовой природе китайского общества времен династии Чжоу, правившей более двух с половиной тысяч лет назад. Конфуций рассматривал этику как классовую принадлежность. Люди, реализующие свой моральный потенциал, становятся Жэнь. Это лучшие люди страны — представители правящего класса.
Но правители обычно и без того убеждены, что они лучше остальных людей, и правящему классу Китая VI века до н. э. не нужен был Конфуций для подтверждения этой самоочевидной истины. С другой стороны, они не могли и по-
мыслить, что народ может вести себя так, как ведут себя они сами. Небо запрещает! «Делай, как я сказал, а не как сделал». Нравственность всегда носила классовый характер. Легко быть хорошим, когда общество устроено для твоей выгоды и защиты. Но когда правила не на твоей стороне, тебя меньше тянет быть добрым (факт, отмечаемый в тюрьмах всего мира на протяжении всей истории человечества).
Здесь Конфуций может показаться снобом, но его понимание нравственности фактически было попыткой разрешить классовую проблему. Благородный муж может быть представителем высшего класса, но если вы ведете себя также, как он, то между вами нет разницы. Но Конфуций пошел еще дальше. Благородный муж должен демонстрировать образцовое поведение (в буквальном смысле этого слова). Нравственность благородного мужа должна быть примером для других (в противном случае он не благородный муж). Таким образом, Конфуций сделал свою этику универсальной, подходящей для всех классов и всех времен.
И тем не менее некоторые его практические советы этического характера сохраняют следы
классового подхода: «Князь Цзы из Чи спросил Конфуция относительно управления. Конфуций ответил: «Пусть правитель будет правителем, подданный — подданным, сын — сыном». Князь ответил: «Отлично! Действительно, если правитель не правитель, подданный не подданный, сын не сын, то я не могу быть уверенным ни в чем, и более того, я даже не могу знать, когда в следующий раз буду обедать». Некоторые найдут в этом фрагменте учения Конфуция, отметившего исключительное внимание князя к своемужелудку, элемент иронии, но это вряд ли соответствует действительности. Этика Конфуция была революционной, но в политическом отношении он оставался закоренелым консерватором. И это едва ли должно удивлять, принимая во внимание политическую анархию и страдания, которые он видел вокруг себя. В такие периоды потребность в «сильной руке, как в старые добрые времена» испытывают не только пожилые чудаки. Далекие годы ранней династии Чжоу казались Конфуцию золотым веком. Это были времена сильного правительства, культурного расцвета и стабильности, когда император царил над послушными ему феодальными правите-
лями. Во времена Конфуция феодальная система начала разрушаться, а феодальные правители превратились в междоусобствующих военных вождей. В его глазах единственной альтернативой классовому обществу была анархия.
И все же краеугольным камнем нравственного общества для Конфуция было не классовое устройство, а любовь. И тут можно сравнить конфуцианство с христианством. Оба учения провозгласили главным своим принципом «любовь к ближнему». Но Конфуций был достаточно смел (или оптимистичен), чтобы предположить, что принцип личной любви может распространиться и на общество в целом. Христианство можно коротко охарактеризовать формулировкой «Отдайте кесарю кесарево», оно прослыло «моралью рабов» жестокой империи, придавая огромное значение личности и ее спасению, так же как и бескорыстной любви к другим верующим. Столетия спустя эти идеи переросли в марксизм, хотя правители христианского Запада по большей части оставались реалистичными прагматиками, а не отвлеченными идеалистами. Конфуцианство переработало традиционные ки-
тайские добродетели и предложило систему общественной нравственности, став синонимом китайского образа жизни.
Сменяли друг друга эпохи, образцовая мораль и любовь к ближнему постепенно видоизменялись вместе с самим Китаем. Несмотря на горячие протесты идеологов современного Китая, элементы конфуцианства проглядывают и в маоистском марксизме. И хотя сам марксизм пришел в этой стране в упадок, китайское представление о связи между народом и правительством остается столь же сильным, как и раньше. По мере усвоения Китаем западных идей значительно усилилось осознание культурных сходств и различий Запада и Востока.
Тринадцатую книгу своих высказываний Конфуций посвятил политической философии. Она начинается с нескольких простых, вполне обычных советов: «Цзы-Лу спросил о правительстве. Учитель ответил: «Заставь людей усердно работать, подав им пример».
«Цзы-Лу спросил, что еще он должен делать. Учитель ответил: «Никогда не ослабляй своих усилий».
Когда его спросили о том, как работать в правительстве, Конфуций ответил: «Прояви снисходительность к небольшим ошибкам и продвигай талантливых людей».
«Но как определить талантливых людей?»
Учитель ответил: «Продвигай тех, кого ты выбрал сам. Те, кого ты не выбрал, продвинутся и без тебя».
Но вскоре учитель уходит от таких банальностей. Когда его спросили, что он сделал бы прежде всего, если бы его назначили в правительство, Конфуций ответил: «Прежде всего я бы убедился в том, что все названия правильны».
«В самом деле? Разве это не глупо?»
«Какой же ты невежественный дурень! Если ты не понимаешь, о чем говорят, лучше помолчи».
Отчитав незадачливого ученика, Конфуций развил свою лингвистическую теорию правительства: «Если названия неправильны, то слово не достигает своей цели. А если слово не достигает цели, то ничего нельзя сделать правильно. Если ничего нельзя сделать правильно, то ритуалы приходят в беспорядок, музыка становится нестройной, а наказания больше не соответствуют пре-
ступлению. Когда наказание больше не соответствует преступлению, никто не знает, на каком свете он находится. Следовательно, если кто-то что-то задумал, то он должен понятно объяснить задуманное. А когда кто-то что-то прикажет, то должен быть тот, кто это выполнит. Там, где людей связывает язык, огромное значение имеет точность. Не должно оставаться ничего, что могло бы породить неправильное толкование».
Все это очень хорошо, но это и есть основной приоритет? Кого-то действительно может удивить, что все это нужно осуществить в правительстве. (Непонятные приказы веками были неотъемлемой частью управления.)
Конфуций отстаивает этот подход, обращаясь и к следующей теме. Когда его спросили о практике сельского хозяйства, он предложил длинный ответ, в котором ничего не сказал о сельском хозяйстве. «Фань-Чи попросил Конфуция научить его выращивать семена. Учитель ответил: «Опытный крестьянин сделает это лучше меня». Тогда его попросили научить выращивать овощи. Конфуций ответил: «Опытный огородник сделает это лучше меня».
Когда Фань-Чи ушел, Конфуций воскликнул: «Какой же он невежественный дурень! Когда правители соблюдают ритуалы, никто из обычных людей не смеет быть непочтительным. Когда они вершат правосудие, никто не смеет ослушаться. Когда они требуют почитания, никто не смеет быть неискренним. Когда они выполняют эти действия, люди стекаются со всей страны с детьми, привязанными к спинам. Так какой же смысл рассуждать тут о выращивании семян»?
Далее Конфуций занимает противоречивую позицию. Сначала развенчав практические способности, теперь он подчеркивает их превосходство над образованностью: «Представьте себе человека, который может наизусть продекламировать все три сотни поэм из традиционной Книги Песен. Вы дадите ему ответственный пост, но на нем он окажется некомпетентным. Вы пошлете его заграницу с дипломатической миссией, но он докажет свою неспособность проявить инициативу. Что пользы от этих поэм, независимо от того, сколько их он выучил наизусть?»
Культивирование поэзии ничем не отличается от культивирования репы — и то, и другое рав-
ным образом бесполезно для культивирования Жэнь. Если кто-то приобрел это качество, все остальное приложится. «Если правитель честен с самим собой, то послушание будет и без отданных им приказов; но если он сам нечестен, то послушания не будет, даже если приказы отданы».
Как и многое у Конфуция, это звучит очень разумно, но на практике является чистой воды фантазией. Человеческая природа такова, что люди будут скорее слушаться кровожадного тирана, чем честного и гуманного правителя с добрыми намерениями. Почему же этот совет разумен? Потому что Конфуций пытался улучшить поведение отвратительных и бессовестных правителей своего времени. Любая попытка улучшить положение вещей заслуживает похвалы. Но выбрав такое направление, Конфуций ограничил действие своих советов определенным местом и временем.
Этим недостатком в той или иной степени страдают все политические советы. И чем больше совет подходит к текущему моменту, тем быстрее он становится бесполезным. Мы сравнили политические наставления Конфуция с другим
великим трудом о политическом руководстве — «Государем» Макиавелли. Политическиерекомен-дации Конфуция оказались бы неуместны в Италии эпохи Ренессанса, многие правители которой были убеждены в том, что народ нужно вдохновлять культурным и образцовым поведением. Сочинения Макиавелли были нацелены на то, чтобы открыть правителю глаза на политические реалии: плохое поведение всегда выигрывает. По той же причине «Государь» был бы совершенно не нужен любому китайскому военному вождю поздней династии Чжоу. Безнравственное соглашательство и злобная нечестность были его второй натурой, качествами, необходимыми любому правителю Чжоу, хотевшему удержаться на работе. Конфуций просто пытался изменить баланс в пользу более цивилизованного подхода.
Основным залогом достижения Конфуцием своих целей были его педагогические способности. Главная задача его школы состояла в подготовке государственных служащих, которые могли бы пропагандировать его социальные и политические идеи — культивировать человечное поведение и доброжелательное общение. Он все-
гда подчеркивал, что цель Жэнь — это выгода не одного человека, но общества в целом. «Жэнь возрос настолько, что может принести мир и счастье всему народу». Предполагалось, что эти новые администраторы будут считать свою работу призванием, а не средством собственного продвижения и возвышения. «Позорно делать жалование своей единственной целью». Честный человек не должен бояться бедности.
Несмотря на все уважение к классовой системе общества, Конфуций не поддерживал ее в своей школе. Он верил в «образование для всех, вне зависимости от их происхождения». В то время образование получали только представители высших классов, поэтому введенная Конфуцием политика открытых дверей давала исключительную возможность получить образование тем, кто при других обстоятельствах провел бы всю жизнь в тяжелом труде и унижениях. Как следствие, большинство учеников Конфуция происходили из низших классов, и они остались преданными и благодарными своему учителю на всю жизнь. Таким образом, Конфуций причастен к тому, что новые таланты и новые идеи приходят в чинов-
ничью службу. Он хорошо осознавал, что делает: «Когда есть образование, нет классового разделения». (Грустно, но в наших глазах это утверждение тоже выглядит как благая фантазия.)
И все-таки, несмотря на завуалированный эгалитаризм, Конфуций сохраняет определенные предрассудки: «Неправильно для благородного мужа знать дела слуг, и правильно, если он возьмет на себя великие обязанности. Неправильно для маленького человека брать на себя великие обязанности, но он должен знать дела слуг».
Конфуций был великолепным педагогом, и многие его ученики стали весьма успешными администраторами (к некоторому огорчению своего пожилого учителя, безуспешно продолжающего изучать свитки с объявлениями о работе). Было бы вполне естественно, если бы ученики Конфуция предали забвению многие из его бесполезных принципов сразу же после того, как вошли в настоящий правительственный мир. С гуманизмом и революционными идеями они могли бы получить работу разве что в хоре для мальчиков. Однако первое конфуцианское поколение правильно воспитанных чиновников не забыло своего
великого наставника и того, чему он их учил. Они создали нечто вроде масонского общества, и, несомненно, их образование повлияло на то, как они прожили дальнейшую жизнь, так же, как и на их отношение к своей работе. Первые семена нового просвещения были посеяны. Вскоре уже не многие чиновники серьезно верили в то, что правители происходят от божественных предков и управляют по воле Небес. Стало ясно, что государство, несомненно, может быть совместным общим делом, предприятием и приносить пользу всем; новые чиновники приложили все усилия для того, чтобы удержать своих начальников от развязывания бессмысленных войн.
Среди учеников Конфуция был ряд отпрысков влиятельных семей, обычно из других провинций. Но в конце концов и некоторые любознательные члены правящего рода Лу начали посещать его занятия. Таким образом Конфуций познакомился с будущим правителем Лу, принцем Янь Хуэем (не путать с имевшим дурную славу предшественником по имени Янь Ху, который стал предметом насмешек после того, как его режим превратился в пародию на правление). Янь
Хуэй находился под впечатлением от бесед с Конфуцием и, когда принял власть, назначил этого средних лет философа министром внутренних дел. Наконец-то Конфуций смог применить свои принципы на практике.
Согласно историческим данным, Конфуций был очень успешным министром, хотя при этом он мало пользовался своими возвышенными принципами. Конфуций организовал террор против местных преступников. «Все время, пока он занимал этот пост, в земле Лу не было грабителей», — пишет о нем биограф X. Грил. Конфуций зашел так далеко, что ввел смертную казнь за «изобретение необычной одежды»; и скоро по всей провинции нравы упорядочились настолько, что «мужчины старались ходить по правой стороне улицы, а женщины по левой». В конце концов было решено, что сделано уже достаточно. Кто-то предложил, чтобы избавиться от Конфуция, подкупить премьер-министра восемью хорошенькими девушками. А премьер-министр, не получивший конфуцианского образования, не счел возможным отказаться от такой редкой возможности. Конфуций был снят со своего по-
ста; мужчины и женщины Лу снова стали ходить по одному тротуару и носить модные наряды без боязни увидеть себя в них мертвыми; а преступники смогли оставить несвойственный им честный труд, чтобы последовать своему истинному призванию.
В признание заслуг Конфуций был назначен на еще более престижный пост с очень впечатляющим титулом и жалованьем. Но он быстро разобрался в том, что это просто синекура без всякой власти. И с отвращением ушел в отставку. Его не интересовала работа, если она не давала ему возможности решать важные государственные вопросы.
В это время Конфуцию было пятьдесят лет. Вместе с несколькими учениками он решил отправиться в паломничество по Китаю. Но это не было паломничеством в обычном духовном смысле. У него не было священного места назначения, и Конфуций не искал в этом путешествии просветления. Его паломничество, также как и его философия, преследовало только светские цели. Он искал работу. А если он не сможет найти работу, то, возможно, найдет будущего прави-
теля, которому станет наставником, и в конце концов где-нибудь его принципы можно будет применить на практике. Но, очевидно, молва о Конфуции распространилась уже достаточно широко. Его скитания в поисках священного Грааля трудоустройства длились более десяти лет. Время от времени у него спрашивали совета, но, как и раньше, все попытки устроиться на постоянную работу не шли дальше собеседования.
О причинах этого можно только догадываться. По общему признанию, Конфуций был тогда мудрейшим человеком во всем Китае. Он обучил многих самых способных чиновников этой страны. Когда он сам занимал небольшой пост, он не принял ни одной взятки и даже не предал своего начальника в руки его врагов. (Такая эксцентричность считалась в то время чуть ли не извращением и, несомненно, способствовала более позднему утверждению о том, что Конфуций — это исключительно легендарный персонаж, который никогда не существовал в действительности.) Но, очевидно, что-то было в нем не так. Горячность, неприятие компромисса, вредные привычки, а может быть, просто неприятный запах изо рта —
мы никогда не узнаем наверняка, что не нравилось в Конфуции китайским правителям. Лично мне кажется, что после изучения его письменных трудов они просто находили его ужасно скучным.
И даже приключения, случавшиеся с Конфуцием во время его десятилетнего путешествия, приобрели этот характерный налет скуки. Когда он гостил в государстве Вэй, у него случилась какая-то история личного свойства с печально известной сестрой правителя, Нань-Цзы, которая сильно огорчила учеников Конфуция. Но история стыдливо умалчивает о том, что же именно огорчило учеников Конфуция, и мы даже не можем узнать, чем Нань-Цзы приобрела такую дурную славу, кроме тривиальных слухов о царственном инцесте. В провинции Сун Конфуций узнал, что кто-то послан его убить, и поэтому он носил «неприметную одежду». Так и продолжалось его прозаическое странствие. Он также сообщает, что в Сун он встречался и целую ночь разговаривал с местным правителем, в конце концов убедив гостеприимного хозяина в том, что его идеи относительно правления страной достойны применения. Ключевым моментом реорганизации стало
добродетельное и компетентное администрирование, а не амбициозное корыстолюбие. Поход Конфуция принес еще одно завоевание. Скука еще раз победила варварство. Но даже этот правитель грубо отказался дать Конфуцию работу.
В это время Конфуцию было уже шестьдесят семь. Его сверстники вполне счастливыми ушли в отставку, а он все пытался начать свою карьеру. Наконец ученики Конфуция, оставшиеся в Лу, решили, что единственное, что можно сделать, — это вернуть учителя домой. Для этого самого практичного из философов, всю жизнь проповедовавшего добродетельность честного повседневного труда, пришло время навсегда оставить идею о том, что он может заработать этим на жизнь. Конфуций вернулся домой и последние пять лет своей жизни прожил в Лу. Это были грустные годы. Умер его лучший ученик Янь Хуэй, и Конфуций единственный раз в жизни впал в отчаяние: «Увы, нет никого, кто бы понял меня», — сказал он оставшимся ученикам. Он уверился в том, что самые важные его идеи не перейдут к грядущим поколениям. Сын Конфуция Ли тоже умер. О жизни Ли практически ничего не извест-
но. Говорили, что он не проявил никаких исключительных способностей, но более поздние данные противоречат этому. Спустя всего лишь несколько столетий в Китае уже было 40 тысяч человек, называвших себя потомками Конфуция, что, похоже, служит признаком исключительной активности единственного сына учителя.
Последние годы Конфуций провел за чтением, редактированием и написанием комментариев к китайской классике, ряду трудов, датирующихся тем временем, когда Китай вошел в античность. («Лунь-Юй» — «Суждения и беседы» Конфуция — не попали в этот список, начертанный на камне в середине III столетия до н. э.). Китайская классика начинается величественной Ши-Цзин («Поэмами», иногда называемыми Книгой Песен», которые включают в себя легендарные сведения о не относящихся к определенному времени деталях раннего периода китайской жизни)и доходит до загадочной и зачастую не по назначению используемой И-Цзин («Книги Перемен»), интригующей смеси метафизического Мумбо-Юмбо и психологического озарения. Позже она начала свою жизнь в качестве книги
предсказаний. Подобно вавилонской астрологии, датирующейся тем же периодом юности человечества, И-Цзин содержит построенную на шатких основаниях систему гномической мудрости.
И-Цзин, бесспорно, обладающая эзотерической природой, приводит в смущение исследователей Конфуция, которые справедливо утверждают, что учитель всегда придерживался строго практического подхода к философии. Хотя они и не отрицают, что Конфуций потратил многие годы, читая эту книгу, а в последний период своей жизни в Лу написал к ней пространный комментарий.
Далекий от пренебрежительного отношения к порой фантастическому содержанию И-Цзин, этот комментарий даже содержит инструкции о том, как использовать книгу в гадательных целях, подбрасывая в воздух маленькие палочки и расшифровывая образованные ими рисунки. На первый взгляд это походит на то, как если бы Гегель тайком танцевал в балете, но даже философы могут иметь свое хобби, и подбрасывание в воздух маленьких палочек с целью узнать, кто выиграет гонки в Шанхае в 2.30 дня, кажется достаточно безобидным.
Последние годы жизни Конфуций также потратил на передачу основ своей философии ученикам. Сейчас ясно, что его учение не было философией в западном смысле этого слова. Оно содержит суждения об эпистемологии, логике, метафизике и эстетике — традиционных разделах философии, — но только в форме беглых заметок, а не системы. Наставления Конфуция содержат еще и замечания о вкусе имбиря и длине ночных рубашек, не составляя теорию кулинарии или моды. Хотя судя по тому времени, когда он был министром внутренних дел, у него, похоже, была очень четкая теория моды. Так что, возможно, он и формулировал внушительные кулинарные и философские системы, которые просто до нас не дошли.
Конфуцианское учение и духовные наставления должны были составить основу образования класса мандаринов, которые свыше двух тысячелетий управляли китайской администрацией. Как и все иерархии такого рода, она в конце концов закостенела. Конфуций предвидел необходимость адаптации управления к времени: «Не меняются только мудрецы и идиоты». Но преду-
преждение Конфуция не помогло. Возможно, судьба всех чиновничьих служб в том и состоит, что ими управляют мудрецы и идиоты.
В 479 году до н. э., в 72 года, Конфуций лег на смертное ложе. Ученики присматривали за ним во время его последней болезни. Его последние слова были записаны любимым учеником Цзы-Лу:
«Большая гора должна разрушиться,
Крепкая балка сгореть,
Мудрый человек должен завянуть, подобно
растению».
Ученики похоронили Конфуция в городе Цюйфу на реке Ссу. Построенный на этом месте храм и прилегающие к нему территории оберегались как святыня. Свыше двух тысяч лет к этому месту устремлялся нескончаемый поток паломников. Краткий перерыв в этой традиции во вре-мя коммунистической эпохи, несомненно, закончился — наступил конец недолгого забвения древней китайской традиции, установленной задолго до рождения Сократа и Христа.
Судя по последним словам Конфуция, он знал о своем величии, но не был уверен в том, что его послание миру надолго переживет его само-
го. Беспокоясь на этот счет, Конфуций был совершенно прав. Конфуцианство прожило две с половиной тысячи лет, но иногда трудно определить его соответствие оригинальным учениям самого Конфуция (во многом столь же трудно, как связать инквизицию и сожжение еретиков с учением того, кто произнес Нагорную проповедь). Однако наследие Конфуция не было искажено его последователями полностью. Всего два столетия спустя после его смерти династия Хань совершила в китайской культуре первую великую революцию. Эта династия в основном руководствовалась принципами Конфуция, доказав ихдейственность своим четырехсотлетним процветанием, пережив большинство других китайских империй и дав культурный образец для всех последующих династий. На западе Конфуция признал Лейбниц и живший в то же время рационалист Вольтер, заявивший: «Я уважаю Конфуция. Он быт первым человеком, не принявшим божественное вдохновение».
Незначительный отголосок учения Конфуция можно найти сегодня в боевом искусстве Кунгфу, которое названо по имени учителя (Кун Фу Цзы), хотя по сути своей оно также далеко от Кон-
фуция, как Марс от Земли. Сходные отголоски жизни и дела Конфуция можно обнаружить и в новейшем заблуждении китайского мышления, вытеснившем наставления учителя. Личный культ Председателя Мао, паломничество коммунистов по Длинному Пути, почитание Маленькой Красной Книжки («Высказывания председателя Мао») — все это обладает несомненным сходством с культом, выросшим вокруг Конфуция (портрет которого висел в любой классной комнате Китая), его продолжительным странствием в поисках политической работы и почитанием классической книги Конфуция «Суждения и беседы» .Но, вероятно, все это не сильно обеспокоило бы самого Конфуция. Он не раз замечал: «В отличие от других людей, я принимаю жизнь такой, какая она есть».
Послесловие: китайская философия
Как уже отмечалось, Запад никогда по-настоящему не понимал китайской философии. Разумеется, многие восточные мыслители объявили невозможным для западного менталитета усвоить тонкости, о которых оно не имело понятия.
Подобной точки зрения придерживаются и почти все западные философы, обычно ссылаясь на то, что западная цивилизация создала собственную философию. Мы тоже не станем отвергать утверждения о взаимном непонимании. Китайская философия отличается от западной философии просто потому, что китайцы отличаются от европейцев. Но все мы одинаково бесполезны или ценными/?^pec/eaetem/(перед дыханием веч-
ности). Мы все существуем в человеческом обличье, именно человеческая сущность — предмет исследования всякой философии. Китайская философия может с нашей точки зрения быть несуразной, также как наша — с их точки зрения, но обе они — рецепты от одной болезни — жизни.
Китайская философия как таковая возникла в VI столетии до н. э. В этот период была создана так называемая Сотня Школ, отличающихся друг от друга не только названиями, но и основными направлениями и принципами. Эти школы состояли по большей части из странствующих философов, путешествующих по разным государствам, составлявшим Китай. По прибытии на новое место философ «ставил палатку» и начинал давать философские советы по разным вопросам. Обычно советы предназначались двору правителя и часто представляли собой принципы, призванные помочь управлению государством. Понятно, что редкий правитель долго терпел такого советчика, и вскоре философ снова оказывался на дороге.
Философии, созданные Сотней Школ, зачастую не являются философиями в западном понимании этого слова. Нередко они чуть больше,
чем просто «представление о жизни», выраженное рядом кратких или загадочных высказываний, В действительности эти философии редко обладали структурированным, представленным й какой-либо последовательности логическим методом и часто были близки, с одной стороны, к политическим рекомендациям, а с другой — к религиозным построениям.
Главными образцами наследия древних стали конфуцианство и поздний даосизм, два основных течения мысли в китайской философии. Позже оба они повлияли на формирование третьего направления китайской философии — буддизма.
Конфуцианство
Поучения Конфуция в той или иной форме дошли до наших дней. Конфуцианство по своей сути практично. Его предмет — конкретные аспекты частной и общественной жизни. Поэтому его главные разделы — этика и политика. Мы найдем здесь не много рассуждений о смысле, основах и сущности жизни. Метафизика по большей части отсутствует. Все это было характерно для конфуцианства во время его зарождения более
двух с половиной тысяч лет назад и сохраняется неоконфуцианством в его сегодняшней, широко распространенной форме.
Конфуцианство показало, что можно управлять человеческой жизнью, не обращаясь к метафизическим рассуждениям. Две с половиной тысячи лет спустя западное мышление постепенно и очень неохотно приходит к той же точке зрения.
Даосизм
Термин «даосизм» происходит от китайского слова «дао», что значит «путь». Все китайские философы обладали различными представлениями о дао, но сам даосизм основывается на идеях мудреца Лао-цзы и его более позднего последователя Чжуан-цзы. Лао-цзы жил в VI столетии до н. э., и о его жизни мало что известно. По слухам, он был историком и советником по вопросам религии при дворе императоров Чжоу. Согласно легенде, он встречался с Конфуцием, но эта встреча не впечатлила Лао-цзы. Позже о нем говорили, что он отбыл на Запад. Смотритель перевала отказался выпустить Лао-цзы из Китая, пока он не запишет свои поучения о дао. Эта книга, названная Дао-
дэ-Цзин, стала священным текстом даосизма. Затем Л ао-цзы отправился на Запад, и, согласно свидетельству того времени, «никто не знает, что с ним стало». Многие из Сотни Школ считали Лао-цзы мудрецом, святым или даже божеством. Оживших в то время конфуцианцах говорили, что даже они считали Лао-цзы великим философом. Трудно понять, как учение Лао-цзы могло соединиться с поучениями Конфуция. Некоторые считают, что эти две философии имеют дело с совершенно разными областями человеческой жизни; другие полагают, что Лао-цзы и Конфуций противоречат друг другу почти цо каждому вопросу.
Там, где Конфуций говорит о «Пути человека», Лао-цзы говорит о «Пути Природы». Для Лао-цзы Путь—это скорее метафизическое, мистическое понятие. Вечная и абсолютная сила, которая управляет природой, но остается вне времени и пространства. Ее трудно описать логическими концептуальными понятиями, свойственными мышлению западных философов. Однако этот признакхаракте-' ризует, по-видимому, не всю западную философию. Стоицизм и философия киников представляли фундаментальное понимание мира также, какидаосизм.
Согласно Лао-цзы, мы должны быть созвучны дао, гармонировать с ним. Мы должны освободиться от пустых забот, посвятить свою жизнь простоте и непосредственности, оставаясь в то же время невозмутимыми.
Учение даосизма, созданное таким выдающимся учителем, какЛао-цзы, несомненно, обладало великой силой. Но для того чтобы даосизм оказался жизнеспособным хотя бы как метафизическая философия, он должен был совершенствоваться. Совершенствованием его занялся Чжуан-Цзы, родившийся через 200 лет после Лао-цзы. О его жизни тоже мало что известно, кроме того, что он написал книгу, называемую в наши дни его именем — Чжуан-Цзы, и что он яростно нападал на конфуцианство. Говорят, что в поздние годы он стал очаровательным старым чудаком, одетым в лохмотья и рваную обувь, перевязанную веревками. Один из учеников Чжуан-цзы посетил учителя после смерти его жены и был смущен, увидев того радостно распевающим песни и отбивающим ритм чашкой. Чжуан-цзы объяснил свое поведение, сказав, что плач и траур были бы свидетельством «непонимания судьбы».
Согласно Чжуан-цзы, дао трансформирует беспорядочную и противоречивую природу в гармоничное единство Пути Природы. Это происходит только тогда, когда природа следует Природе, и достигается нами, когда мы тоже следуем Путем Природы, а не Путем Человека, как рекомендует Конфуций. Дао (или Путь Природы) — это трансцендентное состояние, в котором не существует добра и зла и все пребывает в гармоничном единстве. Но Чжуан-цзы также утверждал, что дао повсюду и присутствует во всем, даже в муравьях и экскрементах. Умирая, он запретил своим ученикам хоронить себя, сказав, что предпочитает быть брошенным на растерзание воронов , чем похороненным и съеденным червяками.
Буддизм
Буддизм пришел в Китай из Индии в III столетии н, э. В результате достаточно долгого развития вне страны происхождения буддизм обрел особенную китайскую модификацию, у него много черт, общих с даосизмом.
На Западе буддизм считается скорее религией, чем философией. Но чтобы понять, как могли эти
два на первый взгляд самостоятельных вида мышления столь неразрывно переплестись, нужно всего лишь вспомнить средневековую схоластику. Точно также буддизм — несомненно, философия и в тоже время религия. Его метафизика — практически та же схоластика (даосизм). Однако в отличие от схоластов, буддисты были склонны придавать большое значение непротивленческому фатализму, особенно по отношению к инакомыслию. В итоге буддизм вскоре распался на великое множество разнообразных направлений религиозной философии. Приверженцы каждого направления считали себя буддистами, что не мешало многим из них враждовать друг с другом. (Еще одно очевидное сходство с христианским мышлением, с той лишь разницей, что в трудные времена буддисты предпочитали сжигать самих себя, а не других.)
Буддизм был основан СиддхартхойГаугамой,родившимся в Непале в середине VI столетия до н. э. После своей женитьбы в 16 лети еще 13 лет рос-кошной жизни он все бросил и ушел в Индию, где стал странствующим аскетом. Оказавшись в результате своего слишком рьяного подхода к аскетизму на краю гибели, он в конце концов
решил достичь просветления собственным путем. Согласно преданию, примерно в 528 году до н. э. в возрасте 35 лет, он наконец достиг просветления и стал Буддой. Это произошло, когда он сидел со скрещенными ногами под баньяном, или восточно-индийской смоковницей (Ficusreligiosa).
Первоначально буддизм придавал большое значение медитации, которая давала человеку духовное спокойствие и отрешенность для того, чтобы он мог освободиться от иллюзий и противоречий повседневной жизни. Эти западни обыденности подобны тучам, закрывающим солнце, и только когда они будут рассеяны духовной дисциплиной, мы осознаем лучезарную истину.
На китайский буддизм сильно повлиял доминировавший до его появления в Китае даосизм. Позже, в XII веке, буддизм не мог не оказать своего собственного влияния на конфуцианство. Так возникло неоконфуцианство, усвоившее метафизические понятия буддизма, которые скорее всего были бы преданы анафеме самим Конфуцием, но оказались необходимы его последователям для того, чтобы заполнить пробелы в его учении.
Наставление Конфуция о том, как бытъ хоро-шим чиновником.
Цзы-Чжан спросил Учителя: «Что я должен сделать, чтобы стать благородным мужем и поступить на государственную службу?»
«Ты должен придерживаться пяти высоких качеств и отвращаться от четырех пороков».
«Каковы эти пять высоких качеств?»
«Благородный муж любезен независимо от подарков. Он работает бок о бок с людьми, не давая повода для обиды. У него есть амбиции, но не алчность. Он величественен, но не чрезмерно горд. Он внушает уважение, а не злость». '
«Что именно вы понимаете под этими качествами?»
«Разве работа на благо людей не есть великодушие без ожидания вознаграждения? Если ты даешь подходящую работу подходящему человеку, кто будет обижен? Если человек отбросил страсти, чтобы достичь совершенства, и достиг всего, что было в его силах, — как он может быть жадным? Благородный муж всегда выполняет свои обязанности, вне зависимости от их размеров и сложности, и поэтому он не ленив — разве это не величие без гордости? Благородный муж следит за своей наружностью. Он носит одежду и шляпу надлежащим образом и с другими людьми обходится уважительно. А благодаря его серьезному поведению люди тоже испытывают к нему глубокое уважение — таким образом, он вызывает уважение, а не злость».
«А что такое четыре порока?»
«Приговаривать человека к смерти, если он не справился со своей задачей, потому что не получил правильных инструкций, — это жестокость. Ожидать, что человек что-то сделает, не получив нужного совета, — это произвол. Настаивать на том, чтобы человек в спешке закончил свою работу, когда он говорит, что выполняет ее постелен-
но, — это вред. Обещать вознаграждение, а потом с неохотой выплачивать его — это мелочность».
Еще несколько советов о хорошем управлении.
«Если правитель честен с самим собой, послушание будет и без приказов; но если он сам нечестен, то послушания не будет, даже если приказы отданы».
«Если бы только какой-то правитель взял меня на работу, я бы за месяц уладил все проблемы, а потом три года все шло бы гладко».
«Говоря об управлении, Учитель сказал Жань Ю: «Всего лишь попроси других делать то, чему ты сначала их научил».
Конфуций подчеркивал необходимость учения и говорил, как к нему относиться.
«Учись так, как если бы ты никогда ничего не знал, ибо если ты боишься потерять, то чему ты можешь научиться?»
«Трудно найти человека, который хочет учиться три года, не получив в конце обучения работы».
Несколъко проницателъных наблюдений велико-го Учителя:
«Не жди обмана или предательства, но в то же время всегда опасайся их — это необходимо, если ты хочешь достичь вершины».
«Всякий, кто жаждет храбрости, но жалуется на бедность, создает препятствие».
«Некоторые люди могут делать вещи без понимания их».
Высказывания Конфуция
Отдельные, не столъ глубокие наблюдения ве-ликого Учителя.
«Когда погода становится холодной, мы замечаем, что сосны и ели не подвержены увяданию».
Когда у него спросили дальнейшего наставления о правлении, учитель ответил: «Никогда не уставай».
Учитель сказал о Кун Вэнь-цзы: «Он знает, как радоваться». Когда он впервые преуспел, он сказал: «Это почти то, что нужно». Преуспев еще больше, сказал: «Этого почти достаточно». Акогда стал очень успешным: «Это почти идеально».
Вот как Конфуций описал этапы своей жизни.
«Когда мне было 15, меня интересовала только учеба. Когда мне исполнилось 30, я начал свою жизнь; в 40 я был самонадеянным; в 50 — осознал свое место в общем порядке вещей; в 60 я научился не спорить; а сейчас мне 70, и я могу делать все, что хочу, не разрушая свою жизнь».
Придворный чиновник спросил Конфуция, всегда ли господин Чао выполняет обряды и обычаи, и Конфуций ответил, что так оно и есть.
Когда Конфуций ушел, чиновник сказал: «Мне говорили, что великий учитель Конфуций — мудрый человек, но я вижу, что это не так. Господин Чао нарушил обычаи, взяв жену из своего рода, и скрыл это, дав ей другое имя».
Когда Конфуцию сказали об этом, он ответил: «Если я совершаю ошибку, то вы можете быть уверены, что о ней услышат все».
Типичныйпримерпрагматизма,мудростии жизненностисоветовУчителя.
«Будь непоколебим в доброй вере, люби учение, будь готов своей жизнью отстаивать добрый Путь.
Не приезжай в нестабильное государство; никогда не живи в стране, где происходит революция. Стремись к известности, когда Путь царствует в Империи, когда же он не царствует, прячься. Позорно быть бедным и неизвестным в стране, где царствует Путь. Точно также позорно быть богатым и уважаемым в стране, где Путь не царствует».
Самое характерное высказывание Конфуция относителъно моды.
«Благородный муж не должен носить темно-красные или темно-фиолетовые воротники. Одежда, которую он носит дома, не должна быть ярко-красной или фиолетовой. Летом, когда он дома, он должен носить только свободную одежду из грубой или тонкой чесучи. Выходя на улицу, следует надевать верхнюю одежду. Зимой — носить черную свободную одежду, надетую поверх одежды, связанной из шерсти. Если благородный муж одет в демисезонное пальто, подкладка должна быть из оленьей кожи. Когда он одет в желтый свободный халат, подкладка должна быть из лисьего меха. Когда он дома, он должен носить
тканую одежду длиннее той, которую носит на церемониях. У нее должен быть короткий правый рукав для того, чтобы он мог пользоваться рукой. Когда он идет спать, он всегда должен быть одет в ночную рубашку длиной в половину его тела. Подкладка его домашней одежды должна быть из лисьего или барсучьего меха. За исключением похорон, он всегда должен носить все отличительные знаки своей службы, прикрепленные кленте. Его одежда всегда должна быть модной, кроме случая, когда он участвует в жертвоприношениях. При посещении человека, находящегося в трауре, никогда не следует надевать войлочную или черную шляпу. В первый день месяца благородный муж должен посетить своего господина, надев официальную одежду. Когда он постится, он должен все время носить чистые чесучовые одеяния».
Некоторые комментаторы считают,что эти подробные рекомендации действительно могут со-ставитъ теорию моды. На мой взгляд, это не тот случай в силу недостатка абстрактных принципов и определенных противоречий, оставшихся не разъ-ясненными. Что, например, должен надеватъ бла-
городный муж, если он участвует в жертвоприно-шении в месте с принцем в первый денъ месяца?
Некоторые западные комментарии. «Я уважаю Конфуция. Он был первым человеком, не принявшим божественного вдохновения».
Вольтер
«Что он передал, так это именно те ценности, которые китайский народ лелеял веками до него. Китай не столько конфуцианский, сколько конфуцианство китайское».
Уилъям Мак Нотон
«Если бы нам пришлось выбрать для определения конфуцианской этики одно слово, то этим словом был бы «гуманизм». Конфуцианская этика призвана научить тому, как быть человеком. Предполагаются абсолютная обязательность, непрестанное самоочищение или самосовершенствование, целостное представление о внутреннем плане нравственного образования».
Доктор Ту Вей-Мин,профессор китайской историии философии Гарвардского университета
«Конфуций более, чем какой-либо другой философ, сосредоточивался «на нуждах правительства и правительственного аппарата».
ЭзраПаунд
Хронология жизни Конфуция
551 до н. э. — рождение Конфуция (возможно, 28 сентября, до сих пор отмечаемое в некоторых частях Юго-Восточной Азии как его день рождения).
548 до н. э. — смерть отца Конфуция.
536 до н. э. — погружение в учебу.
533 до н. э. — женитьба на Пею.
520-510 дон. э. — создает школу, обучая своей новой «религии».
510—500 до н. э. — назначен министром внутренних дел провинции Лу.
500 до н. э. — уходит с государственной службы провинции Лу.
500-490 до н. э. — отправляется в странствие в поисках дальнейшей работы.
484 до н. э. — возвращается домой в провинцию Лу.
смерть Конфуция в 73 года.
ВСЯ МИРОВАЯ ФИЛОСОФИЯ ЗА 90 МИНУТ!
Готфрид Вильгельм Лейбниц был первым карикатурным гением. Он знал все обо всем и в то же время не понимал образа мыслей и поведения простых людей. Несомненно, он относился к числу прилично одевавшихся философов (что,– возможно, в большей степени характеризует самих философов, а не Лейбница). Перед ним были открыты двери высшего общества по всей Европе, где члены королевских и аристократических семей воспринимали его вполне серьезно (что, возможно, в большей степени характеризует самих монархов и аристократов). Почти всю свою сознательную жизнь Лейбниц находился на службе у Ганноверского двора — и
одновременно у некоторых других королевских дворов Европы.
Перечисление достижений Лейбница может создать впечатление о нем как о пародии на гения. Действительно, перечислить все идеи и открытия Лейбница, многие из которых хранились им в кипах неизданных до сих пор бумаг, невозможно. К счастью, Лейбниц интересен нам прежде всего как философ. Но даже здесь ситуация до конца не ясна. Бертран Рассел, написавший одну из лучших критических работ по философии Лейбница, придерживался мнения, чтототразработалдве философии. Первая являлась простой философией, предназначенной для общественности и представлявшей собой неглубокую оптимистическую метафизику для развлечения, например, принцесс. Свою вторую философию, содержащую менее оптимистичные идеи, он спрятал в сундуке. Эти идеи входили в более сложную, логичную и глубокую систему, которую с трудом могли понять даже люди, близкие по интеллекту к самому Лейбницу (и, конечно же, к Расселу). Характерно, что ни та ни другая философия не были закончены—приусловии, что это действительно две отдельные философские системы.
Большинство других исследователей, интеллектуально стоящие ниже Лейбница и Рассела, утверждают, что простая и сложная философия являются неотъемлемой частью единой философской системы, не такой сложной и не такой простой, как ее части. Прояснив эти основные моменты, мы теперь можем перейти к жизни Лейбница.
Лейбниц родился 1 июля 1646 года в Лейпциге. Через три года закончилась Тридцатилетняя война, оставившая Германию в состоянии полного разорения. В течение последующих нескольких десятилетий политическая жизнь Европы продолжала ощущать на себе влияние этой трагедии, подобно тому, как она лишь недавно начала освобождаться от мрачного наследия Второй мировой войны.
Отец Лейбница, Фридрих Л ейбнюц, был профессором нравственной философии в Лейпциге-ком университете. Его мать Катерина, в девичестве Шмук, была третьей женой Фридриха. При крещении они назвали сына Готфрид Вильгельм
Лейбнюц; в возрасте двадцати лет он изменил написание своей фамилии. Когда Лейбницу было всего пять лет, его отец умер, оставив Готфридаи его сестру на воспитание матери. Все источники сообщают, что Катерина страстно верила в идеальный мир и никогда ни о ком не говорила дурных вещей. Обычно трудно поверить, что бывают такие люди, однако, должно быть, мать Лейбница и вправду была таким человеком. Характер матери оказал на Лейбница большое влияние, и он помнил эти ее качества до конца своих дней. Несмотря ни на какие обстоятельства (порой очень серьезные), жизнь Лейбница была наполнена внутренней гармонией. Его секретарь Эк-харт, проработавший на Лейбница долгие годы, вспоминает, что никогда не слышал, чтобы великий философ когда-нибудь отзывался о ком-либо плохо. Вся его философия проникнута глубоким чувством гармонии, и усилия, прилагаемые им в политической сфере в течение всей жизни, непременно были связаны с попытками привнести порядок на европейскую политическую арену.
Хотя Лейбниц и ходил в школу, он говорил, что большую часть своего образования получил дома,
читая книги из библиотеки отца. Он постоянно заявлял, что быт самоучкой, и это заметно, даже при его способностях. В юном возрасте он был одержим чтением. При выборе книг вундеркинд полагался на полет своей фантазии, пока весь пол библиотеки , все столы и стулья не были завалены раскрытыми книгами. В этом мальчике легко можно было разглядеть черты зарождающегося характера: взрослый Лейбниц мог за неделю предложить с полдюжины гениальных, порой граничивших с безумием идей: отподводной лодки до абсолютно новой формы часов, от новаторской модели фонарика до повозки, которая могла двигаться с такой же скоростью, как и современные автомобили (даже во времена, когда дороги представляли собой колейные пути), от горизонтальной мельницы до устройства для измерения добра и зла. Но ни одно из этих изобретений таки не было завершено. Леонардо да Винчи умер бы от зависти…
К четырнадцати годам Лейбниц уже был готов к поступлению в Лейпцигский университет. Здесь он изучал право, и очень быстро в круг его интересов вошли все аспекты, связанные с этим предметом, в том числе законы физики, филосо-
фии, математики, а также почти вся правовая концепция политики и история права. Именно в этот период Лейбниц познакомился с работами таких известных «юристов», как Галилей, Декарт и Гоббс, которые произвели революцию в научной, философской и политической мысли. Характерно, что Лейбницу пришла в голову идея совместить их радикальные взгляды с уже находившейся в упадке схоластикой. В свободное время Лейбниц страстно изучал алхимию (с целью примирить ее с химией) , а также написал работу, в которой излагались теоретические принципы устройства компьютера (почти за триста лет до выхода первой книги Тьюринга по этому вопросу).
К моменту окончания университета Лейбницу было почти двадцать'лет, но когда он захотел получить научную степень, в университете заявили, что он еще слишком молод. Обнаружив, что не удовлетворяет требованиям этого университета, с чем он ничего не мог поделать, Лейбниц покинул Лейпциг и больше никогда туда не возвращался. Он отправился в Альтдорф, университетский городок свободного города Нюрнберга, где ему сразу же была присвоена степень доктора и
предложена профессура, от которой он отказался, сославшись на то, что «имеет в виду совершенно иное».
Лейбниц был амбициозным человеком и хотел получить власть, с которой бы людям приходилось считаться. К счастью, ему так и не удалось достичь такой власти, по крайней мере, в желаемом виде. Хотя какое влияние надеялся он получить? На что он мог, принимая во внимание его возраст, надеяться? Можем ли мы представить одного из величайших умов всех времен на посту .старшего советника в одном из немецких княжеств, величиной с современное государство Люксембург? Спустя сто лет Гете, возможно, был назначен на аналогичную должность в Веймаре, и от этого литература только выиграла. Лейбниц, несомненно, играл бы более активную роль. Мы можем только догадываться, что представляли бы собой новая осушительная система, скоростные повозки, новаторские ветряные мельницы, Единая гильдия алхимиков, суды, руководимые вычислительными машинами, находись Лейбниц у власти. Не говоря уже о воздействии возможных нововведений на психику граждан.
Размышляя над этими идеями, Лейбниц решил войти в лучшие салоны Европы. Ему дали незначительную должность при дворе курфюрста архиепископа Майнца — Йохана Филиппа фон Шенборна. В те времена титулы немецких князей были обратно пропорциональны размеру их княжеств и их значимости. Таким образом, относительно короткий титул архиепископа говорил о том, что этот человек пользовался определенным влиянием на политической арене Германии.
В тот период политическая карта Германии напоминала китайскую вазу, упавшую с большой высоты и склеенную сюрреалистом. Этот продукт фантазии в стиле рококо назывался также сюрреалистично: Священная Римская империя, причем ни одно из трех слов не соответствовало своему значению. Большинство разрозненных княжеств, пфальцграфств, владений курфюрстов и прочих мелких земель, составлявших псевдоимперию, жили довольно беззаботной полунезависимой жизнью, которая казалась такой же странной, как и это политическое образование на карте Европы. После окончания Тридцатилетней войны жизнь начинала налаживаться, и больший-
ство людей были довольны подобной неопределенностью и правлением какого-нибудь безобидного тупицы, носившего чрезвычайно длинный титул.
К несчастью, на противоположном берегу Рейна, во Франции, ситуация была иной. В отличие от Германии с ее двумя сотнями правителей, из которых лишь один был достоин своего титула, в Версале был только один государь — абсолютный монарх «король-солнце» Людовик XIV Он был подвержен экспансионистским настроениям, поскольку во Франции господствовал католицизм, а многие из крохотных немецких государств были протестантскими (или католическими — в действительности их вероисповедание не играло особой роли). Архиепископ Майн-ца отдавал себе отчет в том, что надо найти какой-нибудь способ не допустить вторжения Людовика в Германию. Он обсудил проблему с молодым способным советником Лейбницем, который недавно поступил к нему на работу, и тот предложил остроумный план. Почему бы архиепископу не попытаться заинтересовать Людовика совершить крестовый поход в Египет? А в слу-
чае, если удастся убедить и другие государства присоединиться к Франции в священной войне против неверных, то это, возможно, создаст условия для воссоединения католической и протестантской церквей.
Архиепископу понравился дерзкий план, и Лейбниц был немедленно направлен в Париж, чтобы представить его Людовику. Но тут Лейбниц столкнулся с рядом трудностей. Было нелегко получить аудиенцию у «короля-солнца» в Версале, для чего было необходимо убедить его министров в важности своей миссии, а министры Людовика, казалось, не сумели оценить всю серьезность плана Лейбница. Этот план включал большое количество таких обязательных атрибутов, как необходимая численность армии, карты дорог, схемы городов, которые необходимо атаковать в первую очередь. Однако министры Людовика не переставали указывать на тот факт, что Франция не предпринимала крестовые походы со времен Людовика Святого, жившего четыре столетия назад.
Следующие четыре года Лейбниц провел в Париже, хотя вскоре его энтузиазм при убежде-'
нии французов в необходимости крестового похода уменьшился. Там у него были гораздо более важные дела (которыми он занимался за счет архиепископа Майнца). В те дни Париж был признанным всей Европой ведущим культурным и интеллектуальным центром мира, и до сих пор, по мнению его жителей, город продолжает сохранять этот статус; и Лейбниц начал посещать светские салоны, пытаясь познакомиться как можно с большим количеством ведущих мыслителей своего времени. Возможно, его темперамент был сравним с темпераментом сумасшедшего профессора, но в том возрасте Лейбницу удавалось хорошо это скрывать. Когда он надевал свой лучший парадный наряд, то производил весьма приятное впечатление, благодаря чему бьющие через край блестящие умственные способности можно было легко принять за юношескую энергичность. Герцогиня Орлеанская, по-видимому, благоволившая к людям умственного труда, была особенно впечатлена этим молодым немецким мыслителем: «Очень редко, когда интеллектуалы бывают изящно одеты, от них ничем не пахнет, и они понимают шутки». Герцогиня сама иногда утруж-
далась умственным трудом и вскоре подружилась с Лейбницем, став одной из его первых многочисленных влиятельных знакомых среди герцогинь и принцесс, с ними он поддерживал отношения всю жизнь.
Несмотря на то что Лейбниц тратил много времени на общение, он, каки всегда, много размышлял. Идеи сыпались из него как из рога изобилия. Многие из идей обладали такой основополагающей значимостью, что любая из них обеспечила бы своему автору бессмертие в соответствующей области. Именно в этот период он изобрел интегральное и дифференциальное исчисление. Лейбниц также изобрел двоичную арифметику, хотя и предполагал (ошибочно), что китайцы изобрели ее до него: Лейбниц догадывался (верно), что двоичная арифметика лежит в основе теории инь—ян «Книги перемен» (такое восприятие было типично для Лейбница). В то время как более привычная нам десятичная система использует десять цифр (0 — 9), двоичная арифметика использует только две (0—1). Эта си-' стема может показаться слишком длинной, например, 1 = 1, 2 = 10, 3 = 11, 4 = 100… 9 = 1001,
18 = 10 010 и так далее. Но Лейбниц обнаружил, что если записывать определенные группы двоичных (например, трехзначных) чисел одно под другим, то нули и единицы в вертикальных столбцах будут регулярно повторяться. Открытие навело его на мысль, что существуют совершенно новые законы математики. Лейбниц так и не сумел это реализовать, однако понял, что двоичный код оптимален для системы механики, которая может работать на основе перемежающихся активных и пассивных простых циклов. Открытие привело к созданию двоичной арифметики, использующейся в компьютерах. Лейбниц пытался применить двоичный код в механике и даже сделал чертеж вычислительной машины, работавшей на основе его новой математики, но вскоре понял, что технологические возможности его времени не позволяют создать такую машину.
В то время среди высших слоев парижского общества большой популярностью, сравнимой с сегодняшней известностью структурализма, пользовалась новая философия Рене Декарта (картезианство). Но в отличие от структурализма, который рассматривает текст как структуру,
оторванную от своего автора, к картезианству можно относиться серьезно. Философия Декартаобозначила окончательный разрыв со средневековой схоластикой. Вместо обращения к авторитету (понятию, характерному в основном для учения Аристотеля), новая философия основывалась на разуме и научном методе. Знание обретается шаг за шагом, начиная с несомненной определенности. Сходство такой философской системы с математикой далеко не случайно, поскольку Декарт и в этой области достиг потрясающих результатов. Именно он ввел понятие координатной геометрии (декартовы координаты). Посредством трех осей, перпендикулярных друг другу и располагающихся в трех измерениях, положение любой точки в пространстве можно определить через величины координат.
Неудивительно, что это сочетание математики, разума и научного метода заставили Декарта принять механистическую точку зрения на мир. Вселенная напоминает огромную машину, часовой механизм, первоначально запущенный Богом. Предметы существуют в абсолютном пространстве, есть абсолютное различие между их
положениями, и они находятся либо в абсолютном покое, либо в движении.
Лейбниц, со свойственной ему гениальностью, сумел увидеть слабое место такого доказательства. Согласно абсолютистскому воззрению, пространство должно отличаться от предметов, находящихся внутри него. В этом случае пространство должно быть полностью однородно, как абсолютная пустота. Но тогда как мы можем пользоваться пространством для определения положения посредством координат? Такие координаты неизбежно будут воображаемыми — в действительности они не могут существовать в этой однородности, лишенной каких-либо признаков. Но если такие координаты являются воображаемыми, то получается, что мы используем их для измерения пространства субъективно. Таким образом, как мы можем знать, что эти координаты неподвижны? По отношению к чему они неподвижны?
В этих рассуждениях можно увидеть в зародыше доказательство теории относительности Эйнштейна. Но вместо того чтобы, подобно Эйнштейну, развивать это доказательство в контексте математики, Лейбниц предпочел рассматри-
вать его в контексте метафизики. Это положение представляет собой исходную точку зрелой философии Лейбница.
Развивая свое доказательство, Лейбниц пришел к замечательному выводу, что пространство не существует. (Он также использовал схожее доказательство по отношению ко времени, приходя к аналогичному заключению.) Лейбниц утверждал, что, поскольку не существует абсолютной системы координат, наши представления о пространстве и времени являются только субъективными пред-, положениями. Если рассматривать эти два понятия через призму рассуждений Лейбница, то получается, что существуют только вещи. Идея, что одна вещь быстрее другой — той, что появляется позже — или находится ближе к нам, чем другая, полностью зависит от нашей относительной точки зрения. Другой человек, наблюдающий за тем же самым из другой точки, увидит эти вещи по-иному. Абсолютного пространства или времени нет: они просто не существуют. Только Бог способен увидеть вещи такими, какие они есть на самом деле — с полностью объективной точки зрения, свободной от времени и пространства.
Пока в философии Лейбница слышны отчетливые отголоски идеализма Платона, в котором мир вокруг нас рассматривается как иллюзия, являющаяся отражением исходной реальности идеальных форм. Однако новая картезианская философия доказала, что философская истина может опираться не на невидимую трансцендентальную реальность идей, а на разум. И хотя Лейбниц не мог полностью согласиться с Декартом, он понимал, что невозможно вернуться к ненаучному идеалистическому подходу Платона. Вза-.мен механистического видения Декарта Лейбниц предложил динамическую картину мира, которая включала и кинетическую энергию. В результате открытия Лейбницем исчисления уменьшающихся до бесконечно малых величин значений он пришел к выводу, что все вещи в своей основе состоят из бесконечно малых частиц, у которых нет таких атрибутов, как пространство и время. Эти частицы он в итоге назвал монадами.
В начале 1670-х годов, когда Лейбниц жил в Париже, он вывел еще одно понятие, сыгравшее важную роль в его зрелой философии. Это понятие называется принципом достаточного основа-
ния; он утверждает, что ничто не может произойти, если на то нет достаточной причины. Принцип смог стать одним из основных постулатов философиирационализма.
Но сначала необходимо рассмотреть принцип достаточного основания в контексте эволюции других идей Лейбница. Одной из таких централь-ныхидей 6hmascientiagenerate, его интерпретация научного метода. Scientiageneralis выдвигала на первый план рациональный анализ и редукцию. Этот метод заключается в разложении идей на простейшие элементы (слово анализ в переводе с греческого означает «разложение»). Эти простейшие элементы выражаются в виде определений. Строго логический анализ идей сводит их до логически необходимых истин, то есть истин, которые представляют собой суть любого определения. Однако эти определения можно объединять, чтобы образовывать синтетические истины, то есть истины, которые не проистекают из логической необходимости.
Лейбниц оперировал, таким образом, тремя ви-дамиистины. Во-первых, это истины, которые можно свести к определению. Например, определение
Евклида: «Острый угол — это угол, который меньше прямого угла». Во-вторых, это тождественные суждения, которые можно обнаружить в математике. Например, 142 857 х7 = 999999. Все истины, выведенные разумом, можно свести к одному из этихдвух видов истин. Третий вид истин состоит из эмпирических суждений, то есть суждений, полученных из опыта. Например: «Темза течет через Лондон». Это не логически необходимая истина, она случайна.
Однако один проницательный критик, современник Лейбница, указал на то обстоятельство, что не все истины подпадают под эти три категории. Возьмем, к примеру, аксиомы Евклида: «Целое больше, чем его часть» и «Вещи, равные третьей вещи, равны между собой» (другими словами, если А = В и В = С, следовательно, А = С). Утверждения кажутся достаточно очевидными, но, строго говоря, ни одно из них не является ни определением, ни тождественным суждением; они находятся между двумя категориями. Лейбниц хотел признать противоречие, но утверждал, что такие аксиомы в любом случае должны быть признаны, еслинаукажелаетразвиваться, ипред-ложил метод для обоснования подобных аксиом
посредством принципа противоречия. Он полагал, что эти истины логически необходимы, поскольку противоположные им утверждения привели бы к противоречию.
Принцип противоречия заложил основы как математики, так и всего логически возможного. Но если что-то логически возможно, это вовсе не означает, что это что-то действительно происходит. Чтобы рационально объяснить все, что реально существует, необходим второй принцип. Вместо того чтобы лишь избегать противоречий, науке был необходим принцип достаточного основания для того, чтобы что-то произошло. По нему, как говорилось выше, ничто в мире не происходит, если нет достаточной причины, почему это должно произойти именно так и никак иначе. Но здесь Лейбниц вновь отходит от науки и входит на территорию метафизики. Он использовал свой принцип, чтобы доказать существование Бога, а также многие другие метафизические и теологические явления, не противоречащие христианству того периода.
Тем не менее, несмотря на все эти масштабные теоретические идеи, Лейбниц не потерял интереса
к менее глобальным вопросам. Он составил планы управляемой вручную лодки, плавающей под поверхностью воды, пневматического двигателя—его взрывное действие можно было бы использовать в артиллерийских снарядах. Он даже рассматривал: возможность создания корабля, который мог бы выходить в космос, однако от этой идеи он отказался, верно предположив, что для наполнения механических парусов не хватит воздуха.
Но вдруг неожиданно из-под ног Лейбница выбили опору: в 1673 году архиепископ Майнца умер. Лейбниц остался без средств к существованию и отказался от попытки убедить Людовика XIV предпринять крестовый поход в Египет. Существуют, кстати, предположения, что этот план, возможно, оказал влияние на Наполеона, который предпринял удивительно похожую экспедицию в Египет более чем через сто лет. Известно, что Наполеон действительно видел плацы Лейбница, когда оккупировал в 1803 году Ганновер, и документы Лейбница были также найдены в его архивах, однако это произошло позже провального похода в Африку. Если бы Наполеон увидел планы Лейбница натри года раньше, помогло бы
это ему нанести поражение Нельсону в битве на Ниле? Мы знаем, что ответил бы автор плана.
Лейбниц оказался лицом к лицу с проблемой, перед которой оказывались бессильными многие лучшие умы человечества. Как, скажите на милость, зарабатывать себе на жизнь? Он сразу же начал посылать рекомендательные письма королевским дворам всей Германии: желают ли они воспользоваться уникальной возможностью и нанять к себе на службу гения? Тем временем, чтобы заработать немного наличных денег, он приступил к изготовлению новаторской вычислительной машины, где ему удалось преодолеть те трудности, с которыми столкнулась более ранняя модель, сконструированная Паскалем. К сожалению, при изготовлении аппарата Лейбниц отошел от своих грандиозных замыслов. Его основная потребность заключалась в том, чтобы сконструировать прибыльную с коммерческой точки зрения машину в кратчайшие сроки; в противном же случае ему, вероятно, удалось бы изготовить первый в мире компьютер почти на 150 лет раньше Бэббиджа (в свою очередь, почти на 150 лет опередившего свое время). Как мы увидели,
он уже изобрел двоичную математику — основу машинного вычисления. Он также написал труд, где в общих чертах описал сильно повлиявшую на развитие теории компьютеров комбинаторную математику. Комбинаторика — это ответвление математики, анализирующее возможные последствия какой-либо заданной ситуации путем ее разбиения на отдельные простые элементы. Теперь становится очевидным наличие сходства между трудами, посвященными компьютерам, и анализом Лейбница научного метода, его scientia generalis. И хотя, как мы увидим, концепция природы Лейбница не является строго механистической, его детерминистские работы, посвященные этому вопросу, содержат множество общих черт с его трудами по вычислительным машинам.
Лейбниц оставался в Париже до 1676 года, когда ему, наконец, предложили должность при дворе Иоганна Фридриха, герцога Брауншвайга-Люнебурга, Целле и Ганновера. Неохотно Лейбниц был вынужден отправиться в Ганновер. Однако он сумел добраться до места своего назначения обходным путем, через Лондон, затем — Гаагу, где позаимствовал у Спинозы несколько интересных идей.
До конца своих дней Лейбниц оставался работать при ганноверском дворе. Сначала он занимал должность библиотекаря и, с привычной для себя энергией, немедленно начал заниматься всем, чем угодно, кроме работы в библиотеке. Он был готов помогать своему господину в управлении герцогством. Он представлял герцогу нескончаемый поток различных планов: новую монетную политику, предложение об утилизации неиспользованного тепла дымоходов, проект соединения всех рек герцогства сетью каналов, инновационную схему фонтанов для дворцовых садов, национальную систему страхования (опередив свое время почти на 200лет). Лейбниц также выступил с множеством других предложений для устройства на те должности, которые он мог бы успешно занять — глава совета по пересмотру образовательной системы в герцогстве, инспектор водного хозяйства, транспорта, монастырей и т.д. (можно предположить, получая зарплату со всех должностей одновременно). Лейбниц не был жадным человеком, однако если уж он решал чего-либо добиться — заработать денег или переделать систему канализаций дворца, — то он всегда предлагал массу новых идей.
Прошло немного времени до того момента, когда терпение герцога и его двора иссякло. Как, скажите, пожалуйста, могли они избавиться от этого нового библиотекаря? Наконец было решено отправить его в горы Гарц посмотреть, сможет ли он разработать новую систему насосов от затопления шахт герцогства. Странная работа для библиотекаря, но, в конце концов, и сам библиотекарь был, конечно же, очень странным.
Примерно в это же время у Лейбница вновь проснулся интерес к алхимии. Может показаться любопытным тот факт, что человек масштабного и рационального ума был увлечен лженаукой. Однако в те дни алхимия была не такой уж ложной наукой. Экспериментальная химия еще недостаточно развилась, чтобы стать самостоятельной, и многие из ее методов принадлежали в основном алхимии, развившей ихв течение столетий своей изотерической практики. BXVTI веке между химиками и алхимиками часто не было никаких различий.
Но эти объяснения ни в коем случае не снимают вину с Лейбница, интересовавшегося алхимией, главным образом, в меркантильных целях. Если бы он смог отыскать философский камень,
если бы нашелся способ превращать неблагородные металлы в золото, Лейбниц смог бы обрести финансовую независимость! Тогда бы ему не пришлось тратить столько ценного времени на исполнение служебных обязанностей в дворцовой библиотеке. В течение всего периода своего пребывания в Ганновере Лейбниц постоянно встречался со странствующими алхимиками, которые вызывались ко двору продемонстрировать ему свои знания. Он был настолько впечатлен одним из таких алхимиков по имени Джонатан Крафт, что даже согласился с ним сотрудничать, финансируя его эксперименты. Такой поступок был для Лейбница совершенно не характерен, поскольку он был известен своей скупостью. Когда кто-либо при дворе женился, и по правилам протокола Лейбниц должен был преподнести молодоженам свадебный подарок, он дарил им сделанную собственноручно брошюру, где излагались его философские афоризмы о супружеской жизни.
В 1680 году старый герцог Ганноверский умер «в возрасте 64 лет, 2 месяцев, 2 дней и 3 часов», как отмечал Лейбниц в своей переписке. Умершего герцога сменил его брат, желавший заполу-
чить титул «курфюрст Ганноверский». Чтобы обосновать свои притязания, Он дал библиотекарю задание работать в архивах, чтобы тот составил генеалогическое древо и в то же время написал историю семьи нового герцога. Лейбниц уединился в библиотеке и вышел оттуда через некоторое время с революционным трактатом об исчислении бесконечно малых величин. Нет свидетельств реакции на этот труд при дворе, но когда он был опубликован в Европе, то произвел фурор. Ньютон заявил, что открыл исчисление бесконечно малых величин задолго до этого, а Лейбниц украл идею из его неопубликованных работ, которые ему показывали в Лондоне. Тут же развернулась острая дискуссия, лучшие умы Европы занимали сторону одного из ученых и писали злые письма в научные журналы.
Действительно, Ньютон открыл исчисление бесконечно малых величин первым, но Лейбниц открыл его независимо, до того, как увидел неопубликованные работы Ньютона. В течение всей жизни Лейбницу приходилось участвовать в спорах о плагиате. Он был настолько гениален, что у него не было нужды в плагиате, и по своему ха-
рактеру он не мог использовать чужие идеи в собственной работе. Но бывали случаи, когда он видел в идеях других мыслителей далеко идущие следствия, не осознаваемые авторами. Тогда он приписывал авторство первоначальной идеи себе, потому что ему удалось найти ей лучшее применение. В случае с заимствованными идеями Спинозы дело обстояло именно так.
Политическая обстановка в Европе оставалась опасной. Со всех сторон непрочной федерации немецких государств, носившей имя Священной Римской империи, угрожала опасность. Людовик XTV захватил Страсбург и предъявлял свои претензии на большую часть Эльзаса, на востоке бушевало восстание венгров, турки стояли под стенами Вены. Несмотря на все несерьезные предложения, Лейбниц оставался ученым, выдвигавшим убедительные идеи касательно искусства управления государством. Из Ганновера, где онжил, Лейбниц продолжал вести переписку со все расширяющимся кругом его почитателей из членов королевских и аристократических семей, давая ряд мудрых политических советов. Эти предложения включали не только ряд решений
проблем, характерных для того периода, но также й несколько более дальновидных планов. Одна из основных идей Лейбница заключалась в воссоединении католической и протестантской церкви. Он надеялся, что такое событие привело бы в конце концов к объединению Европы. В течение долгих лет он тщетно пытался заинтересовать в этом проекте Петра Великого, Людовика XIVи императора Священной Римской империи.
Но герцог Ганновера не оставлял желания стать курфюрстом Ганноверским. Он начал проявлять интерес ктому, какже продвигается работа Лейбница над этим чрезвычайно важным проектом, за что, собственно, Лейбницу и платили. Наконец, благодаря довольно скупым и запоздалым исследованиям, герцогу был присвоен титул курфюрста Ганноверского. Во время последовавших празднеств о том факте, что Лейбниц выполнил свою работу с опозданием, предпочли тактично умолчать. А в 1698 году курфюрст умер, и престол перешел к Георгу Людвигу.
В отличие от своего предшественника, Людвиг был не блиставшим умом кутилой, которого ни на йоту не интересовали последние идеи его
библиотекаря. Лейбниц был вызван для объяснения, почему он еще не закончил работу над историей семьи герцогов Ганноверских. Этот труд был первоначально озаглавлен «История Династии Брауншвайга-Люнебурга и Ганновера, а также и Целле, и рода Вольфенбюттель, находящегося также в родстве с Династией Гельф и семьей Эсте, начиная с древнейших времен». Без сомнения, название было длиннее, чем написанный к этому времени текст. Лейбницу был устроен разнос и было приказано вернуться к работе. Неохотно он приступил к исследованиям, но вскоре его внимание обратилось к амбициозному плану подробно изложить всю его философскую систему.
Философия Лейбница представляет собой потрясающую по красоте и простоте своих основ систему. Он считал, что существует бесконечное число субстанций, из которых состоит мир. Они называются монадами и представляют собой элементарные составляющие всех вещей, в том числе и Бога. Если что-либо занимает пространство, то оно обладает протяженностью, что означает, что оно делимо и потому является составным. Таким образом, эти простейшие монады не могут иметь
протяженности и, следовательно, они нематериальны. Следовательно, мир состоит из бесконечного числа метафизических частиц. Но поскольку это метафизические частицы, их физическое взаимодействие невозможно. Они не подчиняются действиям законов причины и следствия: между ними не существует причинной связи, кроме той, которая, как нам кажется, существует в материальном мире. Это видимое взаимодействие монадяв-ляется результатом «предустановленной гармонии», существующей между ними с момента их сотворения Богом. Изменения в состоянии каждой отдельной монады проистекают из предшествующего ее состояния. Другими словами, каждой из них свойственна своя собственная причинная связь, соотнесенная с другими монадами вследствие их «предустановленной гармонии». Такое устройство мира было создано Богом,– и вся природа — это часы Бога («horologium dei»). Возможно, что существующий мир не идеален, но несовершенство заложено в его природе.
Лейбниц мог доказать это положение посредством двух фундаментальных принципов — принципа противоречия и принципа достаточного ос-
нования. Возможно, Бог бесконечен, но когда Он начал творить этот мир, Его бесконечные возможности оказались ограниченными. Почему? Чтобы сотворить наш мир, Ему было необходимо, чтобы этот мир был возможным. А чтобы быть возможным, он должен подчиняться принципу противоречия. Кроме того, для сотворения мира было необходимо достаточное основание, этим основанием был Бог. Поскольку Бог добрый, то Он создал наилучший мир. Но, в соответствии с принципом противоречия, мир должен быть возможным, что означает, что Бог создал «лучший из возможных миров». Очевидно, что идеальный мир невозможен, и все плохое в мире неизбежно вследствие своей возможности.
Именно благодаря этой части своей философии Лейбниц был высмеян Вольтером в образе доктора Панглосса в его произведении «Кандид». Смехотворный доктор Панглосс не перестает беззаботно провозглашать, что «все к лучшему в этом лучшем из всех миров», не принимая в расчет зло, свойственное этому миру, и такие катастрофы, как землетрясение в Лиссабоне, унесшее жизни 30 тысяч человек. Точно также именно эту часть фи-
лософской системы Лейбница Бертран Рассел, которого называют Вольтером начала XX века, охарактеризовал как пустую оптимистичную метафизику «для принцесс». Рассел подверг критике всю «Монадологию», как называлась книга Лейбница, опубликованная им в 1714 году для объяснения его философии монад. Несмотря на эту критику, «Монадология» остается чрезвычайно оригинальной и сложной работой.
В этом труде, где, наконец, были изложены его постоянно развивавшиеся идеи, Лейбниц объясняет, как каждая из бесконечного числа монад, существующих в предустановленной гармонии, абсолютно индивидуальна. Лейбниц рассматривает эти монады как души: они метафизичны, бессмертны, и каждая из них уникальна. Каждая монада не имеет «окон» в том смысле, что она не воспринимает и не воздействует на монады вокруг нее; в то же время в каждой монаде отражается Вселенная. Между собой монады образуют строгую иерархию. Высшие монады обладают более высоким уровнем сознания: они отражают Вселенную гораздо яснее и отчетливее, другие делают это более смутно. Однако нет двух монад с совершенно одинаковым уровнем созна-
ния, в противном случае их было бы невозможно отличить, и потому они не были бы абсолютно индивидуальными. Человеческое тело, например, состоит из бесчисленного числа монад, и господствующая монада тела образует его душу, которая обладает наивысшим сознанием.
Но почему каждая монада должна быть уникальна? Почему не может быть двух полностью одинаковых монад? Лейбниц подробно останавливается на этом вопросе и, чтобы подкрепить свое утверждение, даже изобретает новый принцип: принцип «тождества неразличимых»; согласно ему, не существует полностью одинаковых вещей, поскольку в этом случае они были бы одной и той же вещью. Они были бы неразличимы, и потому — идентичны! Для «доказательства» этого положения Лейбниц остроумно использует свой принцип достаточного основания. Предположим, что Бог разместил две неразличимые вещи — одну здесь, а другую там. Но тогда бы не существовало достаточного основания для того, чтобы он не поместил две эти вещи по-другому. Таким образом, принцип достаточного основания, который необходим для существования
мира, нарушается. В высших сферах рациональности даже основание кажется иррациональным.
Лейбниц не боялся нередко любопытных следствий своей строго рациональной философии. Идея, что каждая монада обладает своим собственным более или менее четким отражением всей Вселенной, вместе с вышеупомянутым доказательством, что время не существует, привели его к любопытному выводу. Каждая монада содержит внутри себя отражение всей жизни во Вселенной. Но поскольку душа каждого человека представляет собой монаду, Лейбниц заключил, что «знание человека о себе раз и навсегда включает все то, что с этим человеком когда-либо случится». Эта мысль немного напоминает некоторые утверждения современной теории психологии, однако она напрямую противоречила христианству того периода. Такая идея превратила бы понятие о дне Страшного Суда не только в несостоятельное, но и в несправедливое. В результате эти мысли стали еще одной теорией, благоразумно спрятанной в ящик стола.
Мы можем рассматривать эту концепцию монадологии, подобно Бертрану Расселу, какче-
ресчур оригинальную небылицу. Эта теория также несвободна и от ряда недостатков. Как может, например, материальный мир состоять из нематериальных частиц? Лейбниц объясняет, что материальный мир — это всего лишь «видимость». Такая интеллектуальная уловка в свете современного восприятия, в большей степени полагающегося на неоспоримые факты науки, кажется несостоятельной. И в то же время монады Лейбница имеют, если внимательно присмотреться, удивительное сходство с интереснейшими вопросами современного научного знания. Ядро атома по сравнению с самим ядром имеет такой же размер, как и горошина по сравнению с куполом собора; то есть в ядре не так уж много материального. Другими словами, наш так называемый материальный мир состоит из огромного количества «нематериального». Кроме того, квантовая теория рассматривает электроны, вращающиеся вокруг ядра атома, не как материальные частицы, а как волны. Так же наука сейчас изучает отдельные составные части ядра атома, которые больше напоминают энергию, чем материю. Естественно, Лейбниц основывал свои доказательства не на
научном уровне, уровне физики; монады Лейбница имели метафизичный характер. Интересен тот факт, что его абсолютно рациональное объяснение мира с философских позиций столь сильно напоминало современные научные материалистические теории. Что мы действительно знаем о мире? И что из того, что мы знаем, продиктовано нашим способом мышления? Лейбниц сделал вывод, что мы не воспринимаем основополагающие составные части Вселенной. Все, что мы воспринимаем, — это лишь видимость. Платон поместил высшую реальность в трансцендентальный мир идей. МонадыЛейбни-ца могут быть метафизическими и не иметь протяженности, но, бесспорно, они принадлежат нашему миру, монады — то, из чего мир состоит.
Следуя этой логике рассуждений, Лейбниц поставил один из самых глубоких вопросов как научного, так и философского знания человека. Наше знание о мире полностью зависит от наших органов чувств, особенно зрения. Мы склонны убеждать самих себя в том, что реальный мир — это тот, который мы видим. Но в предыдущем столетии мы обнаружили, что есть невидимые чело-
веческому глазу вещи. Мы знаем, что по обеим сторонам светового спектра существуют инфракрасные и ультрафиолетовые волны, не говоря уже о радиоволнах, космических лучах и тому подобном. Мы можем измерить их только с помощью научных приборов. Тем не менее с точки зрения своего предназначения эти точные научные приборы разрабатывались лишь как продолжение наших органов чувств. Эти инструменты принципиально не отличаются от нашего зрения, осязания и других чувств. Но как мы можем знать, что реальность «по ту сторону» совпадает с ощущениями наших чувств или даже с показаниями сложнейших измерительных приборов? Факт заключается в том, что мы этого не знаем. И кажется, мы никак не можем узнать, соответствует ли эта реальность нашим ощущениям или нет. Все, что мы воспринимаем, — видимость, которую наши органы чувств способны воспринять. Насколько ощущения соответствуют реальности, вызывающей эти ощущения? Любой ответ было бы невозможно доказать. Рационалистская философия Лейбница стала первой современной попыткой дать ответ на этот вопрос посредством
всеобъемлющего объяснения мира. Спустя некоторое время его система вдохновила других великих философов на построение своих собственных моделей мироздания. Но вначале его философия уделяла куда большее внимание происходившей в то время революции в науке. Система монадологии Лейбница была в своем роде философским ответом на всеобщую научную систему земного притяжения, обоснованную Ньютоном менее тридцати лет до этого.
Другим важнейшим достижением Лейбница стал его вклад в развитие логики. Впервые со времен Аристотеля в этой науке был сделан такой крупный шаг вперед. К сожалению, Лейбниц преклонялся перед Аристотелем, считая его одним из немногих ученых в истории, интеллектуально превосходивших его самого. Лейбниц признавал, что большая часть средневековой схоластики, которая опиралась на философию Аристотеля, к тому времени (спустя две тысячи лет) уже устарела. Но, возможно, он считал логику Аристотеля достойной преклонения. Каждый раз, когда его выводы коренным образом расходились с заключениями Аристотеля, он не мог не полагать, что
где-то в его доказательствах затаилась какая-то ошибка. Другая, более правдоподобная точка зрения состоит в том, что на самом деле он боялся оказаться вовлеченным в публичную дискуссию. Логика Аристотеля оставалась официальным учением Церкви, опровержение которого могло положить конец его дипломатической карьере и нарушить его связи с дворами Европы.
В любом случае Лейбниц предпочел предать свои работы по логике забвению, спрятав их во вместительном сундуке, где они и пролежали в течение полутора веков. Ктому времени некоторые (но не все) его достижения в области логики уже были открыты другими учеными.
Логика Лейбница — это результат его непоколебимой веры в рационализм, она опирается на его scientiageneralis. Так, Лейбниц полагал, что большинство общих идей являются «составными», то есть состоят из определенного числа основополагающих идей. Он считал, что возможно представить эти базисные идеи в виде «изображений», то есть с помощью знаков или символов, которые бы отражали их содержание. Эта цель могла бы быть достигнута через нечто, подобное
китайским или древнеегипетским иероглифам. В таком случае появлялась бы возможность создать «всеобщий язык характеристик», который был бы не только понятен для всех, но и передавал общие для всего человечества фундаментальные понятия. Это был бы международный язык идей, сравнимый по своей точности с международным языком цифр. И там, где цифры могли использоваться для математических вычислений, иероглифы Лейбница могли бы применяться для «вычислений разума». Лейбниц считал, что у такого метода есть будущее, и он перевел бы многие наши социальные традиции из их нынешней беспорядочности в непротиворечивую рационалистскую форму. «Если бы появлялись противоречия, то они бы стали предметом спора не философов, а счетоводов, ибо им было бы достаточно взять в руки карандаши, сесть к своим грифельным доскам и сказать друг другу: «Давайте посчитаем». Все судебные дела, общественные противоречия, различные споры разрешались бы с эффективностью и законченностью математическихдействий. Ответы можно было бы проверить с помощью вычислительных машин, чтобы доказать их безоши-
бочность. А при помощи обратных вычислений было бы возможно проверить, опирается ли любая сложная идея на прочный фундамент основополагающих идей или нет. Или не закралась ли в нее случайно какая-либо неверная гипотеза. Эти вычисления опирались бы на «всеобщий язык характеристик» Лейбница, который сейчас признан всеми первой символической логикой (хотя он не был источником современной символической логики, поскольку в течение 150 лет был спрятан). К сожалению, Лейбниц не смог преодолеть те трудности, которые позже стали на пути ученых, открывших этот язык независимо от него. Символическая логика, точно также, как и алгебра, оперирует общими символами. Утверждение «Все яблоки — это фрукты» может быть сведено к утверждению «Все А — это В», которое в записи символами Лейбница превращается в «А х В». Такая алгебра не могла удовлетворительно оперировать определенными утверждениями, в том числе отрицательными. Но важность символической логики невозможно переоценить. Спустя два столетия после ее изобретения Лейбницем символическая логика будет играть очень важную
роль как в философии, так и в основах математики. В начале XX века Бертран Рассел со своей стороны предпринял важную попытку подогнать под математику прочный логический фундамент (как оказалось, тщетно). В то же время значительные усилия философов были направлены (и продолжают быть направленными) на логический анализ языка. Большая часть анализа включает расчленение сложных концепций на их составляющие, что соответствует прогнозам Лейбница. Его безуспешная попытка свести все богатство социальных отношений к логической формуле остается неосуществленной и по сей день. .
В 1700 году Уильям, герцог Глостерский, наследник английского престола, умер. Его смерть создала весьма смутную возможность того, что Георг Людвиг Ганноверский станет королем Англии. Между Лондоном и Ганновером начались переговоры, и Георг Людвиг решил воспользоваться знаниями своего библиотекаря в области политики и генеалогии, которые так высоко оценивались королевскими дворами всей Европы. В конце концов все завершилось успешно, и Георг Людвиг был утвержден наследником престола
Англии. Лейбниц утверждал, что это во многом была.и его заслуга, но проведенные позднее исследования выявили противоположную картину. Кажется, Лейбниц чуть не загубил дело, когда стало известно, что он. вступил по своей инициативе в секретные переговоры через шотландского шпиона по имени Кер из Керсланда.
Лейбниц начал проводить все больше и больше времени, посещая близлежащие королевские дворы, где он мог получить различные должности (на полный рабочий день и полноценную оплату) . Уже несколько лет он был старшим библиотекарем в знаменитом своим собранием книг Вольфенбюттеле, хотя, несмотря на его неоднократные предложения, ему не позволили воплотить в жизнь планы переустройства библиотеки. Также в результате его переписки с курфюрстом Софи Шарлоттой, будущей королевой Пруссии, в Берлине была основана Немецкая академия наук. Естественно, Лейбниц все устроил так, чтобы ее первым президентом был назначен именно он, даже несмотря на недостаточное жалованье. В 1711 году он встречался с Петром Великим, на которого философ произвел такое глубокое впет.
чатление, что тот назначил его советником при своем дворе. Но, несмотря на то что Лейбниц занимал множество различных постов, он продолжал посвящать львиную долю своего времени . вопросам, не имевшим никакого отношения к его должностным обязанностям. Это было удачным развитием событий, поскольку его работа о математике и логике имеет, кажется, гораздо большую историческую ценность, чем изобретение нового способа устройства дворцовых прудов (4)
В 1712 году Лейбниц отправился из Ганновера в Вену, где изложил некоторые свои идеи императору. В числе этих идей было предложение, заключающееся в том, что император должен отречься от престола, ликвидировать тысячелетнюю империю и объединить ее с Россией и Францией. Все, кроме Лейбница, были крайне удивлены, когда император предпочел проигнорировать это предложение, а сам Лейбниц был удивлен, когда император не дал ответа на просьбу предоставить ему высокопоставленную должность в имперской-администрации. В это время Лейбниц занимал различные должности при пяти королевских дворах, но, стоит отдать ему должное, он всегда счи-
тал, что его обязанности (если такое слово здесь уместно) в Ганновере имеют приоритет. В Ганновере сложилось похожее впечатление, и герцог, на удивление, продолжал выплачивать своему постоянно отсутствующему библиотекарю зарплату. К этому моменту Лейбниц работал над историей Брауншвайгской династии уже более тридцати лет. Похоже, что за столь продолжительный период работы над книгой Лейбниц успел довести ее до «темных веков». Но Георг Людвиг, будущий король Англии, не пришел в восторг, когда узнал, что до момента его появления на исторической арене необходимо было осветить еще около тысячи лет. Из Ганновера в Вену пошли письма с угрозами, в которых герцог требовал, чтобы Лейбниц вернулся. В конце концов власти Ганновера пошли на крайние, жестокие меры — они урезали Лейбницу зарплату. Но Лейбниц был слишком занят, занимаясь отправкой прошений в поиске дополнительной работы, пытаясь учредить Общество наук (догадайтесь, кто был бы его президентом), высказывая предложения о будущем устройстве Европы, изучая теорию языка и магнетизм в Сибири и так далее.Через два года, когда Лейб-
ниц узнал, что королева Англии Анна умерла, он немедленно отправился через всю Европу обратно в Ганновер, готовый сопровождать своего господина в Англию, где, без сомнения, в новой королевской администрации было множество свободных вакансий.
Лейбниц приехал в Ганновер, где узнал, что Георг Людвиг отбыл в Англию тремя днями раньше. Но главный работодатель Лейбница не забыл о своем постоянно отсутствующем библиотекаре и оставил специальные инструкции, которые касались его работы: с этого момента Лейбницу запрещалось покидать Ганновер. По-видимому, он был фактически помещен под дворцовый арест. Бедный Лейбниц! Каждый, кто обладал хоть каким-нибудь влиянием и представлял какой-то интерес, переехал в Англию, а все те, кто остался в Ганновере, были жалкими остатками королевского двора. Они презирали Лейбница, который превратился в объект насмешек. Когда-то модному молодому философу, который раньше был украшением салонов Парижа и Вены, скоро должно было исполниться 70 лет. При ходьбе он так сутулился, что был похож на горбуна, но носил
только стильную одежду. К сожалению, из-за жадности Лейбница его одежда, которую он носил в течение многих лет, стала почти антиквариатом. Изысканные гофрированные воротнички и высокие черные парики давно уже вышли из моды. По словам одного из придворных, Лейбниц был похож на «археологическую находку».
Каки полагается, коронация Георга I прошла в Лондоне, и оптимист Лейбниц начал посылать предложения с целью занять те должности, лучшей кандидатурой на которые он считал себя. Несмотря на случай с историей династии Георга I, Лейбниц со всей серьезностью предлагал, чтобы его назначили историком Англии. Однако со стороны королевского двора ответа не последовало. Лейбниц чувствовал себя глубоко оскорбленным, но продолжал работать также интенсивно, как и прежде, пополняя груды своих рукописей. Он даже довел Историю Брауншвайгской династии до 1009 года. Но осенью 1716 года у него началась жестокая подагра, и он был вынужден долгое время проводить в постели. Его здоровье стало быстро ухудшаться, и 14 ноября 1716 года Лейбниц умер. Хотя в это время Георг I находился в одном
из близлежащих дворцов, ни он сам, ни один из его придворных не пришел на похороны. Пришел только верный секретарь Лейбница Экхарт, написавший первые мемуары об этом уникальном человеке. Рисуемая им картина изображает часто рассеянного, довольно странного человека, никогда ни о ком не говорившего плохо. Очевидно, его единственное удовольствие заключалось в том, что он приглашал к себе детей поиграть на ковре в своей комнате. Когда они уходили, он дарил каждому маленькое пирожное, а затем возвращался к своим бумагам и Продолжал работать, иногда — днями и ночами, не вставая с рабочего места.
Лейбниц был первым из великих немецких философов. Он также был первым из своих соотечественников, кто предложил всеобъемлющую философскую систему, ставшую одной из отличительных черт немецкой философии. Традиция, начатая Лейбницем, за последние два столетия была развита целой плеядой выдающихся философов, втомчисле Кантом, Гегелем, Шопенгауэром, Ницше,Витгенштейном и Хайдеггером.
В это же время похожие процессы происходили и в музыке, которую немцы считали своей вотчиной. Список выдающихся композиторов включает Баха, Моцарта, Бетховена, Вагнера. Преобладание немцев в этих двух областях объяс-
няют различными причинами. Наиболее правдоподобная основывается на схожей сущности философии и музыки. Ни та ни другая не высказывают, в отличие от прозы, четко выраженного отношения к повседневной жизни.
Это были годы возрастающего преобладания Пруссии над разобщенными немецкими государствами. Власти и всепроникающая бюрократия сильно ограничивали свободу выражения. Многие интеллектуальные и творческие люди, которые, возможно, могли стать писателями, предпочли занятия музыкой и философией. Этих людей преимущественно интересовали «высшие вещи», что не бросало явного вызова бюрократическому статус-кво. Даже несмотря на это, в период правления Фридриха Великого, например, работы Канта были запрещены. Однако, обратив свое внимание на преемника Канта — Гегеля, мы обнаружим, что его системная философия прославляла такое же системное государство. Общепризнано, что эта система подверглась критике современником Гегеля — Шопенгауэром. Но Шопенгауэр оспаривал не теорию государства Гегеля, а лишь его философскую систему. Политические взгляды Шопенгауэра оставались
консервативными, и до последних лет его жизни мало кто интересовался его пессимистической философией.
Очень похожая судьба выпала на долю другого великого нонконформиста немецкой философии ХIХ века. На протяжении почти всей жизни Фридриха Ницше мало кто обращал внимание на его работы, и он был вынужден довольно долго находиться за границей. Он вернулся в Германию только после того, как сошел с ума, проведя свои последние 10 лет в больнице для душевнобольных.
В XX веке отношение немцев к своим философам мало изменилось. В отличие от своих предшественников Витгенштейн был венским евреем (показательно, что его современник Фрейд принадлежал к той же национальности и происходил из того же города). Витгенштейн также провел большую часть жизни за границей, преподавая в английском Кембридже. В тоже время другой великий немецкий философ, Хайдеггер, остался преподавать философию во Фрайбурге. Каки Гегель, он предпочел поддержать государство, хотя к этому времени жесткий авторитаризм Пруссии сменился расистским бредом диктатуры Гитлера. Трудно представить себе
философа, который бы разделял такие абсурдные взгляды, и в случае Хайдеггера это, наверное, можно объяснить слабостью характера и карьеристскими амбициями. Самаже философия Хайдеггера открыта для широкого круга различных интерпретаций: от экзистенциализма Сартра до структурализма Дерриды и Фуко (в том числе, следует добавить, и определенных элементов фашизма). В любом случае вместе с Хайдеггером одно из направлений немецкой философии, начатое Лейбницем, по-видимому, завершилось. Его ответвления развиваются теперь в других странах Европы, обретя странноватое и прекрасное структуралистское очарование с отчетливым французским оттенком.
Другое направление немецкой философской традиции, связанное с именем Витгенштейна, выродилось в запутанный лингвистический анализ. Для последователей Витгенштейна основные вопросы философии сводятся к чуть более крупным, чем лингвистические ошибки, проблемам. Возможно, и в своей жизни, и в своей философии Лейбниц был не всегда прав, но к счастью, эти просчеты представляют гораздо больший интерес, чем заурядные лингвистические ошибки.
Монадология, положения 1 — 7
1. Монада, о которой мы будем здесь говорить, есть не что иное, как простая субстанция, которая входит в состав сложных; простая — значит не имеющая частей.
2. И необходимо должны существовать простые субстанции, потому что существуют сложные; либо сложная субстанция есть не что иное, как собрание, или агрегат, простых.
3. А где нет частей, там нет ни протяжения, ни фигуры и невозможна делимость. Эти-то moj нады и суть истинные атомы природы, одним словом, элементы вещей.
4. Нечего также бояться и разложения монады, и никак нельзя вообразить себе способа, каким субстанция могла бы естественным путем погибнуть.
5. По той же причине нельзя представить себе, как может простая субстанция получить начало естественным путем, ибо она не может образоваться путем сложения.
6. Итак, можно сказать, что монады могут произойти или погибнуть сразу, то есть они могут получить начало только путем творения и погибнуть только через уничтожение, тогда как то, что сложно, начинается или кончается по частям.
7. Нет также средств объяснить, как может монада претерпеть изменение в своем внутреннем существе от какого-либо другого творения, так как в ней ничего нельзя переместить и нельзя представить в ней какое-либо Внутреннее движение, которое могло бы быть вызвано, направлено, увеличено или уменьшено внутри монады, как это возможно в сложных субстанциях, где существуют изменения в отношениях между частями. Монады вовсе не имеют «окон», через которые что-либо могло бы войти туда или оттуда выйти. Акциден-
ции не могут отделяться или двигаться вне субстанции, как это некогда у схоластиков получалось с чувственными видами. Итак, ни субстанция, ни акциденция не может извне проникнуть в монаду.
Избранные сочинения,том5,с. 343
Первичные истины, которые становятся известны посредством интуиции, бывают двух видов. Это либо истины причины, либо истины факта. Истины причины необходимы. То есть их нельзя отрицать: их противоположность невозможна. Истины факта случайны. То есть противоположное им возможно. Первичные истины причины я называю общим термином «одинаковые предметы», потому что они лишь по-разному повторяют одно и то же, не обучая нас ничему. Примерами утвердительных истин являются следующие: «Все есть то, что есть», «А — это А, В — это В», «Равносторонний прямоугольник — это прямоугольник». Теперь мы приходим к отрицательным истинам, зависящим либо от принципа противоречия, либо от принципа несопоставимости. В общих чертах принцип противоречия гласит: предположение либо истинно, либо ложно…
Монадология, положения 31, 32
31. Наши рассуждения основываются на двух великих принципах: принципе противоречия, в силу которого мы считаем ложным то, что скрывает в себе противоречие, и истинным то, что противоположно, или противоречит ложному;
32. И на принципе достаточного основания, в силу которого мы усматриваем, что ни одно явление не может оказаться истинным или действительным, ни одно утверждение справедливым без достаточного основания, почему дело обстоит именно так, а не иначе,.хотя эти основания в большинстве случаев вовсе не могут быть нам известны.
Монадология
Касательно утверждения, что три равно два плюс один — это единственно определение терг мина три. Верно то, что он содержит скрытое утверждение: а именно, что идеи чисел возможны. Это известно интуитивно, поэтому мы можем сказать, что интуитивное знание содержится в определениях, когда их возможность очевидна.
Новые опыты о человеческом разумении, 7
Это верно, что существует бесконечное множество вещей, то есть их существует всегда больше, чем можно учесть. Но легко доказать, что не существует бесконечного числа, или бесконечной линии, или какого-нибудь другого бесконечного количества, если брать их как настоящие целые… Истинная бесконечность в точном смысле слова заключается лишь в абсолютном, которое предшествует всякому соединению и не образовано путем прибавления частей… Идея конечного и бесконечного имеет место повсюду, где существуют величина и множество. Но истинная бесконечность вовсе не есть модификация, она — абсолют; наоборот, как только мы начинаем модифицировать — мы начинаем ограничивать и образуем конечное.
Избранные сочинения, том 2, с. 311
Каждая монада (или субстанция) имеет что-то от бесконечности, в которой она содержит свою причину: Бога. То есть она имеет признаки универсальности и всесилия. Поскольку в совершен-
ном понятии каждой отдельной субстанции содержатся все ее предикаты, как необходимые, так и случайные, а также ее прошлое, настоящее и будущее. Каждая монада (или субстанция) выражает всю Вселенную в соответствии с ситуацией и тем, насколько вещи относятся к ней. Поэтому необходимо, чтобы некоторые наши ощущения, какими бы четкими они ни были, оставались неточными, поскольку они воспринимают вещи, которые бесконечны.
Избранныесочинения, томЗ ,с. 144
Понятие предустановленной гармонии происходит из понятия монад (или субстанции). Ибо, в соответствии с этим положением, идея каждой монады (или субстанции) включает все то, что с ней когда-либо произойдет… Действительно, в системе предустановленной гармонии есть чудо. Но оно существует только в начале, когда в систему входит Бог. После этого все идет своим путем в соответствии с законами природы, законами душ и тел… Эта гипотеза имеет право на существование, хотя она не может быть доказана a priori.
Избранные сочинения, письма
Моя философия… не полная по сути, и я не утверждаю, что обладаю основанием того, что другие думают, что могут объяснить… На мой взгляд, большинство философских систем большей частью верны в том, что они утверждают истинным, но не так верны в том, что они утверждают ложным.
Новые опыты о человеческом разумении,20
Благо делят на добродетельное, приятное и полезное; но, по существу, я полагаю, что оно должно быть либо приятным само по себе, либо служить для некоторого другого блага, способного вызывать у нас приятное ощущение, то есть я думаю, что благо приятно и полезно, а добродетель заключается в удовольствии духа.
Хронология жизни Лейбница
01.07.1646 г. Рождение Лейбница, в Лейпциге. 1652 г. Смерть отца.
1661 г. В возрасте 14 лет поступает на юридический факультет Лейпцигского университета.
1666 г. По причине молодости Лейбницу отказано в присвоении степени доктора юридических наук в Лейпциге. Ему предлагают степень доктора в университете Альтдорф в Нюрнберге.
1667 г. Поступает на службу к архиепископу Майнца.
1672 г. Направлен с дипломатической миссией в Париж ко двору Людовика XIV.
1675 г. Завершает работу над своей вычислительной машиной. Открыл исчисление бесконечно малых величин (не зная о том, что Ньютон открыл его раньше).
1676 г. Поступает на службу ко двору герцога Ганноверского. Во время своего кружного пути в Ганновер встречается в Голландии со Спинозой.
1680 г. Старый герцог Ганноверский умирает, на престоле его сменяет брат.
1685 г. Лейбницу приказано написать историю Ганноверской династии, чтобы герцог смог получить титул курфюрста.
1692 г. Во многом благодаря усилиям Лейбница, герцогу Ганноверскому присвоен титул курфюрста.
1698 г. Курфюрст Ганноверский умирает, преемником становится его сын Георг.
1700 г. Лейбниц становится президентом новой Академии наук Пруссии, для создания которой он очень много сделал.
1714 г. Курфюрст Ганноверский становится королем Англии и переезжает в Лондон, не удосужившись взять Лейбница с собой. Лейбниц наконец публикует «Монадологию», в которой представлена его метафизическая система.
1716 г. Смерть Лейбница в Ганновере.
Философия движется в обратном направлении. Она начиналась с бесконечного количества сложных, красивых и часто противоречивых идей. Постепенно, благодаря воздействию религиозного фанатизма, разума и воли к пониманию, философия начала уменьшать этот мир до более постижимых размеров. Все стало проще, очевиднее. Философия двигалась «назад», к точке, где она стала описывать мир таким, каким мы его видим. Начало этого периода в философии связано с именем Джона Локка.
Зачастую все гениальное просто. Идеи Джона Локка не исключение. Сейчас многие из его идей стали для нас совершенно очевидными. Его
философия заложила основы эмпиризма, согласно которому наше знание о мире основывается на опыте. В его– философии также содержалась идея либеральной демократии, которая стала символом западной цивилизации. Теперь, люди, которые даже не в состоянии без ошибок написать слово философия, признают эти принципы, непонятные большинству еще три века назад.
Все вышесказанное делает философию Локка довольно интересной. Однако нет причин считать философию нескучной отраслью знания. Наоборот, существуют очень веские причины, почему эта наука должна быть скучной. Все беды начались именно тогда, когда работы по философии стали интересны и люди действительно начали их читать. Люди склонны верить в то, о чем читают, а затем ждать, что же произойдет. Начало XX века останется страшным напоминанием того, что же может произойти, когда огромные группы людей начинают воспринимать философию всерьез. К счастью, в настоящее время философия уже полностью преодолела тот начальный этап, когда ожидалось, что люди, читающие философские произведения, в них поверят. Однако это не
всегда было так, и многие из мудрейших философов опасались, что читатели начинают действительно понимать их идеи. Спиноза сделал все от него зависящее, чтобы решить эту проблему. Он создал труды, которые невозможно читать. Сократ, в свою очередь, решил, что наилучший способ решения проблемы — вообще ничего не писать. (Путь, избранный Спинозой, был позже взят на вооружение такими философами, как Кант и Гегель; к решению, предложенному Сократом, прибегли Хантингтон-Джонс, Эренсвард и Пол-лок.) Решение Локка состояло в том, чтобы изложить такую очевидную философию которая вскоре бы показалась скучной. Но она была такой не всегда. Для своего времени мысли и идеи Локка были революционными, и они изменили направление развития философии.
Локк был единственным крупным философом, который занимал пост министра в правительстве. И это показательно. Он был многогранной личностью, но оставался, прежде всего, человеком последовательным и практичным. Его идеи действительно применимы к реальной жизни как отдельного человека, так и общества в целом.
Локк пытался прожить такую жизнь, которая была бы настолько же скучна, как и его философия. К счастью для нас, но к сожалению для него самого, Локк жил в эпоху замечательных событий, которые не могли не вовлечь и его в свой круговорот. Джон Локк родился 29 августа 1632 года в небольшом, захудалом, крытом соломой деревенском доме, расположенном рядом с церковью в деревушке Рингтон, что в графстве Сомерсет. Его отец был лишенным всякого честолюбия сельским юристом, мать — дочерью кожевника, в молодости она слыла красавицей. Вскоре после рождения Джона его родители переехали в свое семейное владение, расположен-
ное рядом с небольшим торговым городком Пен-сфордом, к югу от Бристоля. Здесь Локк рос в загородном доме постройки эпохи Тюдоров, который носил название Беллатон. Это здание давным-давно исчезло, но говорят, что дом, который сейчас находится на этом месте, был построен на "фундаменте старого здания. Новый дом стоит на холме, у подножия которого расположился ничем не примечательный городок Пенсфорд, однако в летний день отсюда открывается захватывающий вид на Мендип Хиллз по направлению к Мидсам-мер Нортону и аббатству Даунсайд.
Когда Джону было десять лет, эта деревенская идиллия быта разрушена начавшейся в 1642 году гражданской войной, которая стала кульминацией давних разногласий между королем Карлом I и Парламентом. Карл верил в божественное происхождение королевской власти. Согласно такой точке зрения, монарх получает свою власть непосредственно о т Бога и потому неподотчетен институтам'; которыми управляют простые смертные, таким как Парламент. Его члены, ответственные за одобрение королевского бюджета, думали иначе. В действительности, гражданская война в Англии была, по
существу, бескомпромиссной схваткой между зарождающимся классом буржуазии с одной стороны и королем и крупной земельной аристократией с другой. Начавшаяся война разделила страну на два лагеря и привела к первой завершившейся победой революции в истории Европы.
Семья Локка поддержала Парламент. Член Парламента от округа, где она проживала, Александр Пофам стал полковником местного народного ополчения, стоявшего на стороне Парламента, и назначил отца Локка капитаном. Тот покинул дом, чтобы принять участие в войне против короля. После нескольких случайных стычек с неподготовленными отрядами монархистов, которые были без труда обращены в бегство, у города Де-вайзес народное ополчение полковника Пофама соединилось с армией Парламента. Однако на этот раз войска роялистов оказались более подготовленными к бою, сторонники Парламента были обращены в бегство, но отцу Локка с Пофамом удалось спастись. После этого они «решили оставить военную жизнь» и вернулись домой.
К этому времени вся страна погрязла в беспорядках, и семья Локка осталась без средств к
существованию. Полковник Пофам делал все, что было в его силах, чтобы помочь своему старому капитану, но все, что он смог сделать, так это — оставить за ним пост деревенского чиновника, ответственного за канализацию (этот факт наглядно показывает отношение местного населения к этим двум бывшим воякам).
В 1646 году Карл I попал в плен и через три года был обезглавлен. Была установлена республика, во главе которой вскоре встал Оливер Кромвель. Междутем у полковника Пофама появилась возможность еще раз помочь своему другу, капитану Локку. Как член Парламента он был наделен полномочиями назначать учеников для обучения в школу при Вестминстерском аббатстве в Лондоне, которая в то время была лучшей в стране. Эта услуга, оказанная простому бедному судейскому чиновнику из западной части Англии, изменилажизньДжонаЛокка. Неизвестно, проявил бы Локк свои исключительные способности, если бы не получил такого образования.
Любопытно, что несмотря на то, что школой при Вестминстере управлял парламентский комитет, директором в этом учебном заведении остался
сторонник монархии. Им был несостоявшийся актер по имени доктор Басби, известный своими жестокими, иногда даже садистскими, порками учеников. По словам поэта Джона Драйдена, обучавшегося в Вестминстере в то же время, что и Локк, «бывало, что наш директор Басби порол мальчишку до тех пор, пока не делал из него полного болвана». Однако эссеист Ричард Стал, обучавшийся также в Вестминстере, придерживался мнения о том, что у Басби был талант преподавателя. Удивительно, но подобная точка зрения преобладает. Два века спустя премьер-министр Великобритании Уильям Гладстоун назвал доктора Басби «основателем системы частных школ».
Джон Локк был болезненным подростком, и потому перспектива знакомства с розгами доктора Басби, без всякого сомнения, стимулировала развитие его скрытых интеллектуальных способностей на полную мощь. Будучи одним из самых способных учеников в школе при Вестминстерском аббатстве, Локк, конечно же, был знаком с рано начавшим сочинять стихи Драйденом, который публиковал свои сочинения еще учась в школе. По всей видимости, Драйден кое-чему
научился удиректора-монархиста, который продолжал работать в школе, стоявшей в непосредственной близости от Парламента, несмотря на то, что король был обезглавлен неподалеку от Парламентской площади в Уайтхолле. В возрасте 26 лет Драйден написал героическое сочинение в честь Оливера Кромвеля. Два года спустя, когда монархия была восстановлена, Драйден сочинил настолько же благозвучную оду, посвященную Карлу II, за что вскоре получил должность придворного поэта. Находясь на этой должности, он сочинил хвалебную песнь в честь англиканской церкви; однако когда трон Англии перешел к Джеймсу И, который был католиком, поэт передумал и перешел в Римскую католическую церковь, написав эпическое восхваление католицизма. К несчастью, через несколько лет на трон Англии взошел король-протестант Уильям, и Драйден лишился должности придворного поэта. Эта история слишком интересна, чтобы иметь какое-либо отношение к Джону Локку, однако она должна продемонстрировать частые (и нередко опасные) перемены в политической конъюнктуре страны, происходившие в годы его жизни.
В отличие от великого поэта, Локк рассматривал свои принципы как нечто более постоянное, чем направление вращения флюгера. Но даже при этих условиях принципы Локка подверглись нескольким трансформациям. Первое из таких изменений произошло во время его учебы в Вестминстере. Локк воспитывался в доме, преданном Парламенту, однако в школе он обнаружил, что некоторые из его друзей по своим взглядам принадлежат к монархистам. Как его неприятие перегибов, свойственных сторонникам Парламента (таких, как казнь Карла I), так и эти знакомства заставили его взглянуть на роялистов с большей симпатией. Уже в этом возрасте начали проявляться два качества, которыми он стал известен: познание на основе опыта и терпимость.
Тем не менее в других областях Локк был тугодумом. Возможно, что в школе он учился хорошо, однако не проявил выдающихся интеллектуальных способностей. Действительно, он окончил школу в Вестминстере только в возрасте 20 лет (в этом же возрасте его современнику Готф-риду Лейбницу уже предложили занять должность профессора). В 1652 году Локк поступил в кол-
большую часть своего времени он посвящал научным исследованиям. Тем не менее, хотя теоретически он предпочитал практические эксперименты, на практике его исследования оставались сугубо теоретическими.
Видимо, наука отвечала глубинным потребностям Локка. Каки его страна, он разрывался между «подсознательной приверженностью традиции» монархистов и «энтузиазмом» (например, неисследованным эмоциональным пылом) пуритан. Наука стала для Локка выходом из этой дилеммы. У нее быт предмет, который опирался целиком на опыт (а не на традицию), а истина достигалась через эксперимент (а не через страстную убежденность).
Толкование Локком рациональной науки, в конечном счете, привело его к рациональной философии Декарта. И в ней, в возрасте 34 лет, он, наконец, отыскал свой предмет исследования. Именно Декарт подарил ему «удовольствие философских исследований». Философия Декарта оказала на Локка решающее влияние. Действительно, до настоящего времени некоторые французские исследователи рассматривали его как одного из последователей Декарта. Но это неверно — так,
например, Вольтер отвергал Декарта, но находился под сильным влиянием Локка.
Несомненно, Локк высоко оценивал важность философии Декарта, которая развенчала философию Аристотеля и положила конец многовековому господству догматичной схоластики. Его также восхищал метод Декарта. Для того чтобы докопаться до бесспорной истины, Декарт подверг сомнению очевидность своих ощущений и даже своих мыслительных процессов. Знание, полученное из таких источников, никогда не будет абсолютно определенным, поскольку как наши чувства, так и наш разум могут нас обманывать. Как можем мы быть абсолютно уверенными в том, что нам не снится сон, или в том, что увиденное нами — не мираж? Когда мы получаем математический ответ, всегда существует вероятность того, что в наших предыдущих вычислениях была допущена ошибка. Подвергнув все сомнению, Декарт пришел к своему знаменитому выводу: «Cogito ergo sum» (Мыслю, следовательно, существую). Только это определенно. Затем, на основании этого утверждения, он воссоздал более определенный мир посредством разума
и дедукции. Локк признавал, что метод Декарта покончил со многими общепринятыми понятиями и предубеждениями, однако он критически оценивал этот метод с позиции науки. Локк не принимал разумность и дедукцию Декарта в качестве метода поиска истины о мире. По мнению Локка, истина может быть достигнута только посредством индукции: научного метода.
Точку зрения Локка подкрепил французский мыслитель Пьер Гассенди, один из самых рьяных критиков Декарта. Гассенди быт не лишенным способностей математиком, но именно емуудалось невозможное. Деловтом, что Гассендиуспешно совмещал профессии священника, философа и ученого. Будучи философом, он стоял на позициях эпикуреизма (который не верит в жизнь после смерти); будучи ученым, он первым наблюдал обращение Меркурия вокруг Солнца (в то время как Гассенди-свя-щенник по-прежнему утверждал, что Солнце и планеты вращаются вокруг Земли). Можно только –удивляться, как Гассенди, занимавшему пост католического священника, удавалось поместить свое убеждение об истинности вращения планет вокруг Солнца в рамки католической ортодоксии.
Гассенди утверждал, что любое знание имеет в своей основе чувственное восприятие. Это утверждение было для Локка настолько же определяющим , как для Декарта вывод «мыслю»: оно стало тем базисом, на котором Локк построил свою философскую систему.
Локк никогда не признавал, что он обязан Гассенди, что было весьма для него характерно. На протяжении всей своей жизни Локк оставался чрезвычайно замкнутым человеком. В своих записных книжках он пользовался зашифрованными стенографическими записями, а также различными непонятными кодами. Когда он получал письма, то обычно зачеркивал все имена и названия. Даже когда он писал письма своим подругам, то иногда в наиболее откровенных пассажах он использовал невидимые чернила — хотя следует подчеркнуть, что когда речь идет о Локке, значение слова «откровенный» весьма относительно. («Если мнение, что каждый человек имеет своего ангела-" хранителя, правда, то я уверен, что Вы — мой ангел-хранитель, поскольку я нахожу, что в Вашем обществе я не только счастливее, но также и лучше; и что все те невзгоды, которые подстерегают
меня в других местах, не осмеливаются приблизиться ко мне, когда рядом со мной Вы» — вот один из наиболее откровенных отрывков.)
Возможно, Локк пытался скрыть то, что он обязан идеям Гассенди, однако эта скрытность заставила его также отвергнуть и другое основополагающее влияние на свою мысль. Будучи еще студентом, Локк прочитал «Левиафан» Томаса Гоббса, шедевр авторитарной политической мысли. В этой книге Гоббс высказывает точку зрения о том, что без государства «жизнь человека одинока, бедна, неприятна, груба и коротка». Для человеческих существ такое естественное состояние невыносимо, поэтому, чтобы преодолеть его, они собираются в управляемые общества. Любая форма государственной власти лучше, чем ее отсутствие, следовательно, мы должны повиноваться любому, кто бы нами ни правил.
Локк соглашался с этим утверждением. «Правительство любого государства, каким бы оно ни было, должно в обязательном порядке иметь в своих руках абсолютную и деспотическую власть над всеми, даже незначительными, действиями своих граждан». Этот взгляд понятен в свете со-
бытии тех беспокойных лет, что последовали за гражданской войной, среди всего того огромного хаоса, творившегося в Англии. И все же эта точка зрения чрезвычайно далека от той терпимости, которая стала краеугольным камнем более поздней философии Локка. В течение многих лет идеи Локка постепенно эволюционировали, отдаляясь от его ранних взглядов, однако он всегда отрицал, что именно Гоббс был первым, кто оказал на него влияние и заставил обратить свойвзор в область политической философии.
К тому времени, когда Локк стал преподавателем колледжа Христовой церкви, его взгляды на политическую философию начали углубляться. В 1663 году он написал, не став публиковать, работу под названшм«Законприроды», которая отметила новый важный этап в развитии идей Локка, смело связав философию и политику таким образом, как до этого момента никто никогда не делал и мало кто привнес что-то существенно новое после. Локк допустил, что решающим моментом всех политических проблем является сущность людей и что для того, чтобы понять эту сущность, надо, прежде всего, определить, каким образом люди приобретают
знания о мире вокруг себя. Более поздние попытки пренебречь этой глубокой связью между философией и политикой приводили обычно либо к антигуманной философии, либо к бесчеловечной политике. Как мы увидим, эти проблемы напрямую приведут нас к более поздней философии Локка и к его более оптимистичному взгляду на основу людской природы.
После четырех лет легкого флирта с оксфордскими барышнями и преподавания древнегреческого языка Локкрешил приобрести свежие впечатления. В 1665 году он был назначен секретарем дипломатической миссии в Бранденбурге. Судя по его письмам домой, ему не очень нравилась местная еда, которая была похожа «больше на грязь, чем на еду»; однажды ему даже подали «кусок мяса с сушеной айвой», что было слишком уж чужеродным для его вкуса. Отвергнув предложения и дальше продолжать дипломатическую работу, он вернулся к преподаванию в Оксфорде. Здесь он продолжил изучение последних работ Декарта и свое любительское увлечение медициной, стараясь не выходить на улицу слишком часто, чтобы не заразиться чумой, бушевавшей по всей стране в то время.
Именно в Оксфорде Локк познакомился с довольно некрасивым аристократом маленького роста, который сыграл в его жизни судьбоносную роль. Рост лорда Эшли составлял менее полутора метров, но это был человек с очень волевым характером. Он также был смелым и проницательным политиком. Поддерживая сначала роялистов, в середине гражданской войны, когда он заподозрил Карла I в готовности переметнуться к католикам, лорд Эшли перешел на сторону Парламента. В период республики Кромвель назначил его членом Государственного Совета, но из-за возникших позже между ними разногласий Эшли был вынужден покинуть этот пост. В 1660 году Эшли был назначен Парламентом одним из членов делегации, отправившейся к Карлу II, чтобы сообщить, что ему все простили и просят вернуться на престол. Когда Локк познакомился с Эшли, тот был одним из самых влиятельных в стране политиков. Видимо, Эшли высоко оценил Локка сразу же. Почти тут же он назначил философа своим личным врачом. Несмотря на то, что у Локка не было опыта подобной работы, он успешно принял роды у жены Эшли. А когда у са-
мого Эшли началось нагноение печени, можно было бы предположить, что Локк, вероятно, позвал врача. Не тут-то было. Проконсультировавшись с парой трактатов по медицине, он решился на операцию. Был вызван цирюльник, которому было приказано сделать разрез в животе их светлости, после чего Локк ввел туда серебряную трубку для выведения гноя. Лорд Эшли ходил с этой трубкой до конца своей жизни, будучи уверенным, что Локк спас ему жизнь. Удивительно, но это практически соответствовало истине.
У четы Эшли Локк работал не только врачом, но и преподавателем их детей. Он даже вел переговоры,предшествовавшие женитьбе сына лорда. Свадьбам английских аристократов, так же как и женитьбам крестьян Центральной Европы, всегда предшествовали тяжелые переговоры между двумя семьями. Аристократов, как и крестьян, волновали при этом в основном такие вопросы, как знатность происхождения, земля и состояние, причем эстетические достоинства и чувства молодых людей во внимание принимались мало. Завершив сию привычную процедуру, Локк заключил приемлемый контракт, и свадьба состоялась.
Теперь Локк жил в Лондоне, и у него появилась возможность общаться с людьми равных с ним интеллектуальных способностей. Они обсуждали последние достижения науки и философии (например, то, как человек может выжить, когда ему в живот вставлена серебряная трубка). Локк также написал еще одну работу, посвященную политике, содержание которой почти наверняка бы обеспечило ему пожизненное заключение в любой стране, кроме Голландии. В этой работе он утверждал, что никто не обладает достаточными знаниями, чтобы навязывать другому какую-либо религию; что, принуждая индивида против его воли, можно добиться только формального его подчинения; что мы все равны перед Богом, который не только делает нас нравственными, но и предполагает, что мы свободны. Тот факт, что сейчас эти взгляды представляются нам самоочевидными, отражают не столько нашу рассудительность, сколько мудрость Локка.
В 1672 году Эшли был присвоен титул лорда Шефтсбери, и он был назначен лордом-канцлером, что в то время было самой высокой политической должностью в стране. Лорд Шефтсбери (как он обычно известен в исторических книгах) всегда це-
нил Локка выше, чем просто своего личного врача и свата. Он часто спрашивал совета Локка по политическим и интеллектуальным вопросам. (В те далекие времена эти два понятия еще не были взаимоисключающими.) Взгляды Шефтсбери и Локка по многим вопросам совпадали. К таким вопросам относились, например, их взгляды на выгодность внешней торговли и толерантность. (Хотя у толерантности, как ее понимал Шефтсбери, были существенные изъяны: он не верил в терпимость по отношению к католикам. Один из историков писал о нем как об «одном из самых неистовых противников католицизма в истории Англии».)
Теперь у Шефтсбери появилась возможность назначать Локка на различные административные должности, и на пару лет тот занял пост секретаря незадолго до того созданного Совета по торговле и колониям. В результате у Локка появилась возможность внедрить свои политические теории в жизнь. Так, он помогал писать проект конституции для новой английской колонии в Америке — Каролины.
Либеральные воззрения Локка оказали более сильное воздействие на политическую филосо-
фию, чем идеи других ученых в области этой печально известной науки. Однако чаще всего внимание приковывают идеи таких антигероев политической философии, как Макиавелли, Людовик XW («Государство — это я») и Маркс. Тем не менее именно идеи Локка были воплощены в конституции Соединенных Штатов, основном законе Великобритании (а также конституциях ее бывших колоний по всему миру), и даже на краткий период в конституции Франции.
Локк продолжал обсуждать свои идеи с друзьями, и после одного из вечеров, когда разгорелся особенно жаркий спор «с пятью или шестью друзьями в моем кабинете», он решил изложить свои философские взгляды в связной форме. Эти мысли в конце концов составили основу его шедевра «Опыт о человеческомразумении». (Недавно, когда я просматривал первое издание этого труда в Британском музее, мне попалась запись на полях. Она была сделана неровным почерком тусклыми коричневыми чернилами, очевидно, другом Локка Тиррелем. Речь шла о той первоначальной встрече в кабинете Локка: «Это было зимой 1673 года, и я был одним из тех».) Можно
сказать, что тот исторический вечер отметил рождение эмпиризма — философии, начало которой было положено более чем две тысячи лет тому назад, но которая сделала теперь радикальный шаг в сторону здравого смысла.
Начиная с этого момента и на протяжении следующих 20 лет проблема человеческого знания, как мы его получаем и что оно в точности из себя представляет, оставалась основным предметом интересов Локка. Но к 1675 году астма обострилась уЛок-ка настолько, что он больше не мог жить в Лондоне. Воздух, наполненный угольной пылью, дымом, и туманом, быт губителен для его легких. Долгие приступы кашля и одышки выматывали философа. Локк был вынужден оставить административную работу и вернуться в Оксфорд, где он до сих пор формально числился преподавателем колледжа Христовой церкви. Примерно в то же время лорд Шефтсбери лишился расположения короля и быт уволен со своего поста. Вскоре Локкуехал во Францию, чтобы, как утверждают, поправить здоровье, но в действительности для того, чтобы решить некоторые политические вопросы по поручению Шефтсбери. Он оставался во Франции в течение
четырех лет. Здесь философ познакомился с последователями Гассенди, ученого и священника, умершего за 20 лет до того момента. Они исповедовали экспериментальный подход, который применялся Коперником и Галилеем, и верили в науку, основывающуюся на атомизме. Подобно своему учителю, они отвергали как схоластов, так и Декарта, поддерживая эмпиризм и гедонизм (хотя современному восприятию их гедонизм мог бы показаться чересчур теоретическим). Идея о том, что мыучимся благодаря нашему опыту, и принцип, согласно которому в социальной философии наслаждение должно рассматриваться как добро, оказали большое влияние на мышление Локка.
По-видимому, на протяжении этого периода Локк иногда работал преподавателем сыновей английских аристократов и много путешествовал по всей Франции. Здоровье продолжало беспокоить его. Опираясь на свои обширные медицинские исследования, он в конце концов поставил себе диагноз—туберкулез, который приводит к интоксикации всего организма, особенно легких. Курорт Монпелье был известен как хорошее место для лечения туберкулеза, и Локк однажды съездил туда,
чтобы поправить здоровье. Однако это ему не помогло, поскольку он поставил себе неверный диагноз. Во время своих путешествий Локк продолжал жаловаться на еду. В одной из гостиниц «во всем меню» не было «ничего, кроме капусты и пойманной в ней лягушки, а также прошлогодних ягод боярышника». Он также недолюбливал и самих французов («Все мужчины переболели сифилисом», «Иезуиты спят с монашками»).
Во время путешествия Локка по недавно открытому каналу Дю Миди между Тулузой и Аже-ном с ним произошел инцидент — «огромный столб в лодке упал мне на голову». Но ко времени возвращения в Париж, где в опере Локк увидел Людовика XIV с королевой, он уже поправился. Ему вновь представился случай на практике применить свои (до сих пор любительские) знания в медицине. Жена британского посла находилась в полубезумном состоянии, вызванном зубной болью. Ее квалифицированный французский врач уже успел бесполезно удалить два совершенно здоровых зуба. Локк обследовал пациентку и поставил диагноз тригеминальная невралгия — очевидно, первый диагноз подобного рода в истории ме-
дицины. Он прописал сильное слабительное, которое, к общему изумлению, помогло. (Интересно, не был ли Локк и здесь первым, кто применил подобное средство для лечения зубной боли?)
Когда в 1679 году Локк вернулся в Англию, страна была охвачена политическим кризисом. Карл II намеревался сделать наследником престола своего брата-католика Джеймса, и Шефтсбери возглавлял парламентскую оппозицию, которая не могла допустить подобного шага. Ранее в связи с этим инцидентом Шефтсбери был заключен в Тауэр, однако к данному моменту он вновь пользовался расположением короля. Он был назначен лордом-председателем Тайного совета и пытался способствовать примирению между королем и Парламентом. В этих- условиях Локк послал Шефтсбери работу, озаглав-ленную <<Наблюдения за ростом и возделыванием виноградников и олив», целью которой было «показать, что нечто позитивное может происходить и из Франции». К сожалению, у Шефтсбери не было времени, чтобы внимательно изучить этот замечательный документ, поскольку из-за интриг своих противников он был арестован по обвинению в государственной измене. (Среди этих врагов был и школьный друг
Локка Драйден, который обессмертил Шефтсбери в своем стихотворении «Абсолом и Ахит офелъ», которое стало не только лучшим сатирическим произведением, увидевшим свет в XVII веке, но также одним из самых далеких от истины.)
В это время Локку уже почти было 50 лет, но он по-прежнему пользовался вниманием со стороны дам, которые, судя по сохранившейся переписке, часто ему писали. Однако подобное внимание ни в коем случае нельзя понимать превратно — просто Локк был не таким человеком. Видимо, его намерения не были ни бесчестными, ни даже благородными — действительно, часто приходится лишь догадываться, а были ли вообще у него какие-либо намерения. В одном из своих писем он говорит о «женитьбе или смерти (что практически одно и то же)». Наконец, в 1682 году он встретил Дамарис Кудворт, девушку 24 лет, дочь оксфордского специалиста по философии Платона. Дамарис была намного умнее всех тех девушек, которых Локк когда-либо встречал. Она могла беседовать с ним на равных. Она была склонна к эмоциональным вспышкам (как в редких случаях и Локк), но также могла понимать
чувства других людей. Видимо, она влюбилась в Локка сразу же. Он сохранил свою утонченную привлекательность, хотя из-за болезни оставался худощавым и слабым. Однако Локка интересовала только его обычная манера дружбы по переписке, похожая на китайскую пытку водой. Они писали друг другу стихи и обменивались письмами, называясь Филоклией и Филандером (странный выбор в тех обстоятельствах). Филоклия утверждала, что ее род происходит от Кадвалладе-ра, легендарного последнего короля древних бриттов, и Локк называл ее своей «правительницей» (и вновь в этих словах не подразумевалось ничего бестактного). Но вскоре Филоклия его разлюбила, решив, что все, чего она хочет, — это дружба. Вследствие этого, по логике фарса, каким были чувства в эпоху Реставрации, Локк обнаружил, что на этот раз он в нее влюбился.
Между тем в Лондоне Шефтсбери предстал перед судом, но был оправдан благосклонными к нему присяжными. Чтобы спасти свою жизнь, он без промедления бежал в Голландию (где через год умер от «подагры желудка», болезни, достойной Локка). В самой же Англии все, кто был связан с
Шефтсбери, находились теперь под подозрением. Локктакже был в опасности. Он понял, что в Оксфорде за ним наблюдают сыщики. Один из сыщиков отмечал в своем отчете: «Джон Локк ведет хитрый, непонятный образ жизни». Наконец, вся та скрытность, которая сопровождала Локка всю жизнь, пришлась очень кстати. Профессиональные сыщики не смогли стать достойными хитроумного философа противниками, и Локк вскоре ускользнул от них, уехав в Голландию. Он сделал это весьма своевременно. Король немедленно снял Локка с занимаемой им в колледже Христовой церкви должности, включил его в список восьмидесяти четырех изменников и направил голландскому правительству запрос об его экстрадиции. Локк был вынужден скрываться в Гааге.
В это время Локк узнал, что Дамарис Кудворт вышла замуж за вдовца из Северной Англии по имени сэр Френсис Мешэм. Трудно понять, что в действительности чувствовал Локк в этот момент. Он любил Дамарис, как, возможно, не любил ни одну женщину за всю свою жизнь. Тем не менее он, вероятно, отдавал себе отчет в том, что слишком болен, стар и зациклен на своей науке, чтобы
быть хорошим мужем для девушки, которая более чем в два раза моложе него. Но, развивая свою философию, Локк осознал, что мы учимся не благодаря нашему разуму, а благодаря опыту. У него никогда раньше не было подобного опыта, и, смею предположить, этот факт очень больно задел его чувства, хотя он этого и не показывал.
В 1685 году Карл II скончался, и на трон взошел его брат-католик Яков II, что подтвердило худшие опасения Шефтсбери. Тем временем Локк сконцентрировал все силы на своей философии. К этому времени он уже завершал труд «Опыт о человеческом разумении». Открывает его замечательное «Письмо к читателю», которое описывает работу как «развлечение в мои свободные и трудные часы. Если этому сочинению выпадет счастье стать тем же для твоих часов и ты при чтении получишь хотя бы половину того наслаждения , которое я испытал при написании, ты также мало будешь считать плохо потраченными свои деньги, как я свой труд». Философия, изложенная в этом труде, была такой же гуманной и фундаментальной, как и любая другая философская система, созданная после Декарта. Правда, она не
была такой же глубоко оригинальной, как работа Декарта, но именно Локк определил дальнейшее направление развития философской мысли — английский эмпиризм, впоследствии благодаря которому Кант создал величайшую философскую систему, которая, в свою очередь, взрастила причудливую философию Гегеля и закономерное недоверие к каждой из систем, испытываемое всеми, за исключением марксистов.
Согласно Локку, у нас нет никаких врожденных идей, таких как представления о Добре и Зле, Боге и т. д. Несмотря на это Локк твердо верил в Бога. Декарт иногда подвергал это сомнению; Спиноза обошел эту проблему, превратив в Бога все; Лейбниц, возможно, не верил в Бога, хотя и делал вид, что верил. Но Локк был непоколебим в своей вере, несмотря на то, что на самом деле в его философии нет места Богу. «Ум постигает только то, что сначала было воспринято чувствами». Мы начинаем с tabula rasa (чистого листа бумаги). Человеческое знание происходит из внешнего опыта и рефлексии (термин Локка для интроспекции), которая позволяет нам увидеть, что происходит в нашем разуме. Мы используем
разум, чтобы из этого опыта делать выводы. Подобным образом мы приходим к обобщению, законам и математическим аксиомам.
Как и Декарт, Локк полагал, что эмпирическое знание, получаемое нами через ощущения, может быть только относительным. Но, в противовес Декарту, Локк не позволил этому тезису подорвать знание, получаемое таким путем. Вместо того чтобы заняться изучением разума, Локк воспользовался здравым смыслом. Эмпирическое знание и знание, которое мы получаем из этого знания, может быть только относительным, но благодаря возможности прибегать к интуиции и дедукции, мы можем оценить, насколько оно относительно. (Это разделение разума и здравого смысла, которое впервые обнаружилось у Декарта и Локка, стало постоянной чертой, характеризующей отношения между английской и французской философскими школами. В настоящее время это разделение дошло до того, что французы считают, что английская философия не имеет с философией ничего общего, а английский здравый смысл, противостоящий французской философии, пришел к аналогичному выводу.)
Во второй книге своего «О пыта о человеческом разумении» Локк объясняет, что существуют два различных типа идей, которые составляют наше эмпирическое знание о мире. Простые идеи, такие как свет, тепло, холод и цвет неделимы. Сложные идеи, с другой стороны, состоят из комбинаций простых идей. Такие комбинации могут приводить к появлению таких понятий, которые не существуют в реальном мире — такие как привидения и НЛО.
Локк также проводит различие между первичными и вторичными качествами тел. (Здесь он в основном использует понятия, введенные Галилеем и последователями Гассенди.) Первичные качества — это качества, которыми обладают все тела независимо от своей сущности. К первичным качествам относятся протяжение, плотность и движение. Идеи, возбуждаемые в нас нашими ощущениями этих качеств, сильно напоминают сами эти качества. В случае со вторичными качествами, такими как вкус, цвет и запах, это не так. Вкус и запах протухшего яйца — это всего лишь силы, свойственные этому отвратительному предмету, которые возбуждают идеи, непохожие на причину, породившую их.
Размышления Локка об этих проблемах отражают революцию, происходившую в науке в тот период. Тот факт, что Локк был современником великих научных умов от Галилея до Ньютона, не случаен. Прочной основой происходившей в тот период научной революции была физика — не эфемерные и хуже поддающиеся количественному измерению качества, такие как цвет и запах, а «истинные» свойства тел, которые могут быть измерены. Эти «истинные», измеряемые качества становятся в философии Локка первичными свойствами протяженности, плотности и движения (что в физике вычисляется как объем, вес и скорость).
В четвертой книге Локк разделяет различные виды знания, получаемые нами из наших идей. Само знание он определяет как «осознание связи и согласия или несогласия… любых наших идей». Мы постигаем связи между нашими идеями посредством разума. Это осознание может быть непосредственным, и в этом случае появляется «интуитивное знание». Например, мы непосредственно понимаем, что красный цвет—не зеленый, или что треугольник — это не квадрат.
Наше осознание может также связывать идеи косвенно, что приводит к появлению «доказательного знания». Этот вид знания применим к математическому знанию. Например, мы непосредственно не осознаем, что сумма всех трех углов треугольника равна 180°. Мы связываем две эти идеи посредством математической деятельности разума.
Третий вид знания более непосредственный. Это «чувственное знание», которое мы получаем от объектов вне нас, которые непосредственно соответствуют нашим идеям о них. Когда мы видим друга ежедневно, то у нас есть прямое чувственное знание о нем. Это знание очень сильно отличается от такой же воображаемой картины, которую мы формируем, вспоминая о нем в его отсутствие. Эти воспоминания, в отличие от непосредственного опыта, могут быть ошибочными или подверженными сомнению. Чувственное знание может быть менее определенным, чем интуитивное или доказательное знание, но оно не подвержено серьезным сомнениям. Благодаря устойчивости и повторяемости таких видов опыта мы можем спокойно принять мысль, что подобные внешние объекты точно соответствуют
нашим идеям о них. Это серьезное предположение, поскольку, по-видимому, оно стоит в одном ряду со «здравым смыслом». Но при более пристальном рассмотрении через призму множества философских проблем оно кажется слабо обоснованным. (Как можем мы быть уверенными, что скала действительно совпадает с нашим ее восприятием, если это восприятие происходит из органов чувств, которые не имеют никакого отношения к этой скале? В каком смысле скала сходна с реакцией моей сетчатки, с ощущениями нервных окончаний моих пальцев?) Это были предстоящие проблемы, проблемы, которые стоят на пути любого нового взгляда на мир. Сам взгляд — вот что действительно важно. Этот эмпиризм нанес старым идеям схоластов такой удар, от которого они так и не смогли оправиться.
Локк отвергал учение Аристотеля, в соответствии с которым слова, с помощью которых мы систематизируем вещи, соответствуют «действи-. тельной сущности» этих вещей. Согласно этому утверждению, слово яблоко соответствовало «материальной форме», олицетворяемый всеми яблоками. Локк, со своей стороны, заменил сущно-
сти на идеи, что было не просто формальностью. Это утверждение ознаменовало глубокую перемену в том, как мы воспринимаем окружающий нас мир. Вместо того чтобы быть чем-то внутри вещи, как ее сущность, идея представляла собой сугубо умственное построение. Воспринимая множество яблок, мы приходим к слову яблоко как к полезному систематизирующему понятию. Такие идеи «принадлежат не действительной сущности вещей; они представляют собой изобретение и творение понимания, созданные им для своих собственных потребностей». Опыт является основой нашего знания, и разум научно обрабатывает его. В отличие от вещи, соответствующей невидимым, абстрактным сущностям или «материальным формам», полученное таким образом знание полезно и практично.
В 1688 году англичане решили, что больше не хотят видеть королем Якова II, вследствие чего произошла так называемая Славная революция. С просьбой занять престол они обратились к голландскому протестанту Вильгельму, принцу Оранскому, однако тот должен был согласиться с определенными строгими условиями, которые
оставляли реальную власть в руках Парламента. Вильям приплыл из Голландии, а через несколько месяцев его примеру последовала его жена Мария. Марию, принцессу Оранскую, сопровождал Локк, который возвратился в Англию в самом начале Славной революции.
Теперь ничто не мешало Локку опубликовать свой«Опыт о человеческом разумении», что в 1689 году он и сделал (хотя на обложке стоит дата 1690 год). Желанию Локка очистить «от мусора путь к знанию» прямо противоречил тот факт, что вскоре после выхода в свет его работа попала под огонь критики, особенно со стороны Лейбница. В надежде избежать дальнейших критических оценок, в авторском экземпляре книги Локк начал быстро, еще до выхода в свет последующих изданий работы, делать серьезные изменения, давая отпор каждому из появлявшихся отзывов. (Этот процесс работы над философией можно наблюдать в первом издании книги, которое хранится в Британском музее, где рукой Локка сделаны подробные исправления.)
В 1698 году выходит в свет еще одна великая работа Локка «Два трактата о правлении». Этот
труд был первоначально написан в 1681 году, однако публикация такой либеральной политической книги была бы в тот период слишком опасной. Во время своего вынужденного пребывания в Голландии Локк переписывал части этой работы. Вернувшись в Англию, он поддержал Славную революцию, в свете чего им были сделаны дальнейшие изменения в содержании своего произведения. Этот факт дал возможность некоторым критикам обвинить его в том, что работа была написана лишь для оправдания произошедшей революции. Однако дело не в этом. В своей работе он оправдывает революцию вообще, однако он писал свой труд не для того, чтобы оправдать Славную революцию в частности, а в большей степени для того, чтобы ее подготовить.
Другие критики обвиняют Локка в том, что книга была написана им в надежде получить от нового короля какую-либо должность. Нельзя представить себе утверждения, более далекого от истины. В действительности Локк даже отверг подобное предложение короля. Когда ему было предложено занять пост посла Великобритании при королевском дворе Фредерика III, правите-
ля Бранденбурга, Локк ответил вежливым отказом. От посла требовалась коммуникабельность, и Локк заявил, что не приспособлен к привычке «пития горячительных напитков», свойственной немцам. Вильяму было бы выгоднее назначить вместо «самого трезвого человека в Англии» такого посла, который был бы готов «пропить все».
Первая книга «Двух трактатов о правлении» Локка представляет собой опровержение идей Роберта Филмера, теоретика политики того периода, который пользовался широкой популярностью, но чья слава умерла задолго до кончины приверженцев его идей. Филмер был последователем философии Гоббса, верившим в божественное происхождение королевской власти. Локк давным-давно отошел от идей Гоббса (уничтожив, вместе с этим, практически все письменные свидетельства этих идей), и написанный труд стал его попыткой представить жизнеспособную альтернативу.
Во втором трактате Локк прилагает усилия, чтобы понять сущность государства. Он доказывает, что в первоначальном естественном состоянии все люди были свободны и равны. Но эта свобода и равенство были во многом формальными.
Люди не способны уживаться друг с другом, не нарушая при этом естественные права, которые, как полагал Локк, предоставлены каждому из нас законом природы. У нас есть право на жизнь и право быть свободными до такой степени, пока эти наши права не нарушают свободу и естественные права других. Однако без элемента принуждения мы были бы не способны пользоваться этими естественными правами. Для этого мы должны объединиться, заключив общественный договор. Этот договор обеспечивает наши естественные права путем учреждения такого государства, которое принимает законы для их защиты. Образуется структура безопасности. При этом условии наша теоретическая свобода может ограничиваться, недействительная свобода увеличивается.
Согласие людей — вот та единственная основа, на которую опирается власть государства. Локк говорит об этом совершенно четко: «если кто-либо из находящихся у власти превышает данную ему по закону власть и использует находящуюся в его распоряжении силу для таких действий по отношению к подданному, какие не разрешаются законом… то
ему можно оказывать сопротивление, как и всякому другому человеку, который силой посягает на права другого». Если государство или правитель нарушает права отдельных граждан, то люди имеют право организовать восстание и избавиться от такого правительства или государства. «Когда же законодатели пытаются отнять и уничтожить собственность народа или повергнуть его в рабство деспотической власти, то они ставят себя в состояние войны с народом, который вследствие этого освобождается от обязанности какого-либо дальнейшего повиновения и свободен обратиться к общему прибежищу, которое Бог предусмотрел для всех людей против силы и насилия». Другими словами, к революции.
Локк считал, что государство должно функционировать для достижения той единственной цели, ради которой оно первоначально и было создано, а именно для защиты жизни, свободы и собственности. «Когда какое-либо число людей таким образом согласилось создать сообщество или государство, то они тем самым уже объединены и составляют единый политический организм, в котором большинство имеет право дей-
ствовать и решать за остальных». Это утверждение заложило фундамент, на котором была построена современная либеральная демократия. Спустя сто лет именно эти идеи оказали воздействие на авторов американской Декларации независимости и деятелей Французской революции. В современную эпоху многочисленных демократических государств подобные идеи могут казаться упрощенными, однако они остаются твердым убеждением и принципами для граждан, населяющих эти страны.
Хотя знакомая Локка была теперь замужем и носила имя леди Мешэм, он продолжал с ней переписываться. Очевидно, что между философом и его другом по интеллектуальной переписке существовало глубокое взаимопонимание. Однако она приняла его эмпиризм лишь частично, до некоторой степени оставаясь преданной платонизму, унаследованному ею от отца. Такое сочетание — нелегкое испытание для кого угодно, только не для самых восприимчивых умов.
Оказалось, что леди Мешэм, как никто другой, понимала Локка и его эмоциональные потребности, и, очевидно, он в ее обществе преоб-
ражался. Он стал постоянным гостем загородного дома сэра Френсиса и леди Мешэм, который носил название Ore и располагался в двадцати милях северо-восточнее Лондона в графстве Эссекс. Загородный воздух его устраивал, и через пару лет Мешэмы пригласили Локка поселиться у них.
У этой истории счастливый конец. Локк с благодарностью принял приглашениеМешэмов, переехал к ним, и, по-видимому, все трое были этим удовлетворены. Сэр Френсис был членом Парламента от графства Эссекс. Это был типичный английский джентльмен: любезный, толстый, как бочка, и убежденный мещанин. Он был очень доволен тем, что у его жены-интеллектуал-ки появился кто-то, с кем ей можно поговорить, благодаря чему он мог спокойно ездить в Лондон по своим парламентским делам. В своих взаимоотношениях с ученым он, видимо, воплощал все лучшие качества толерантности, о которых и говорится в философии Локка. Им было не о чем говорить друг с другом, и, видимо, они действительно мало общались, поскольку их жизненные пути ни в чем не пересекались. Трудно сказать,
чем было вызвано это редкое общение — взаимным уважением или безразличием друг к другу. Это был типичный английский «треугольник», без намека на какое-либо неприличие.
Отс был скромным загородным домом, построенным во времена правления династии Тюдоров. Были зубчатые стены в готическом стиле выстроены из красного кирпича местного производства и обнесены рвом. Он располагался в глухой деревеньке графства Эссекс Хай-Лэвер, которая находится между Харлоу и Чиппинг Онгар. Возле дома располагался уютный сад и пруд, рядом с которым была лужайка. Летом Локк любил сидеть здесь и читать. (По какой-то необъяснимой причине в 1802 г. это место пришло в упадок и оказалось заброшенным. Лужайки превратились в затопляемые луга, пруд зарос сорняками, а ров заполнился илом. Сейчас место, где располагался дом, превратилось в травянистый луг, находящийся в сельской местности рядом с небольшим озером, где обитают крупные стаи уток и гусей. Когда недавно холодным серым февральским утром я шел через этот луг, то в траве наткнулся на кладку из бутового камня. Часть кладки состо-
яла из старого красного кирпича. Все это, очевидно, осталось от Отса.)
Локк поселился в двух комнатах на втором этаже, в удалении от обшитого панелями холла. С собой он привез небольшое количество своей мебели и обычный набор предметов первой необходимости (его биограф говорит о пяти тысячах книг). В неделю он платил один фунт стерлингов за проживание и прислугу, а также один шиллинг за конюшню для своей лошади.
Но Локк не ушел на покой, напротив. Теперь его считали «мозгом» вигов, партии, имевшей большинство в Парламенте, и с ним постоянно консультировались по важным политическим вопросам. По-видимому, он часто ездил в Лондон, но всегда возвращался обратно в деревню, когда приступы астмы становились слишком сильными. Он даже занял влиятельный пост в Совете по торговле и колониям.
В середине зимы 1698 года Локк был вызван на срочную встречу с королем во дворце Кенсингтон. Тщательно закутанный в плед, он нехотя забрался в карету и отправился в долгий путь по покрытой льдом дороге вдоль холодной, покрытой
снегом сельской местности. По какой-то причине Локк навсегда сохранил цель этого визита к королю в тайне, которую он не доверил даже леди Мешэм. Авторы большинства источников сходятся во мнении, что ему было предложено занять должность посла во Франции. В то время этот пост был далеко не формальным, однако Локк вежливо отказался.
В перерывах между исполнением общественного долга, Локк общался с интеллектуалами. Локк встречался с большинством выдающихся деятелей литературы и науки своего времени, не считая своего старого школьного товарища Драй –дена, человека низких моральных убеждений, который к тому моменту был низведен до позорного для поэта звания переводчика поэзии Вир-гилия, чего он всецело заслуживал. Локк особенно подружился с Исааком Ньютоном, который часто навещал философа в Отсе. Те, кому любопытно, что же обсуждали эти два величайших мыслителя своего времени, сидя в саду и наблюдая действие силы тяжести, будут разочарованы. Ньютон пытался объяснить Локку, что же такое сила тяжести, и Локк был вынужден делать вид,
что понимает, о чем вдет речь. Этот случай — единственный пример, когда Локк прибег к обману. Вместо этого друзья проводили время за обсуждением Послания Святого Павла. Эта тема была очень близка Ньютону, который посвящал значительную часть своего времени и усилий написанию комментариев к Библии. До самой своей смерти он оставался убежденным в том, что именно эта работа была истинным делом его жизни, за которое его будут помнить спустя многие годы после того, как открытие силы тяжести будет предано забвению.
В 1699 году Локк в конце концов был вынужден уйти со своего поста в Совете по торговле и колониям. Ему уже было 67 лет, и его астма постепенно усиливалась. Он прожил в Отсе еще четыре года, где много писал на такие разнообраз-ныетемы, как веротерпимость, размер самыхмел-ких монет королевства того времени, процентные ставки. 28 октября 1704 года он умер, проведя ночь в одышке, на руках леди Мешэм.
Локк был похоронен в церкви деревни Хай-Лэвер, где и теперь можно увидеть его надгробие из красного кирпича, расположенное за
изгородью напротив южной каменной стены. После его смерти леди Мешэм оставила своего мужа в Отсе, переехав жить в Бат, что вызвало предположения о том, что ее отношения с Лок-ком, возможно, были далеко не платоническими. В любом случае, все трое похоронены в церкви Хай-Лэвер, и леди Мешэм покоится в нефе рядом со своим мужем.
Жизнь Локка охватила период времени от Галилея до Ньютона. Далеко не случаен тот факт, что в течение его жизни всеобщее признание получила гелиоцентрическая модель, была открыта сила притяжения, дифференциальное исчисление и циркуляция крови в организме, химия начала отделяться от алхимии и была признана научность первой. Без преувеличения можно сказать, что во время господства философии Аристотеля и схоластики такие достижения невозможно было себе даже представить. (Например, схоластика твердо придерживалась точки зрения древних греков о том, что все состоит из определенного сочетания четырех элементов:
земли, воздуха, огня и воды. Только после того как ирландский физик Роберт Бойль в своей работе «Скептический химик» опроверг эту теорию, химия получила возможность заняться изучением подлинных элементов и тем, каким образом они сочетаются, образуя соединения.)
Зарождался новый мир, который полностью отличался оттого, в котором жили люди Средневековья. Этот новый мир нуждался в новом образе мышления. В философии такой способ был разработан Локком. Его работа «Опыт о челове-ческом разумении» стала самым авторитетным философским произведением во всей Европе в течение следующих ста лет.
Также не случайно то, что Локк был свидетелем последней гражданской войны в Англии и первой завершившейся победой революции в истории Европы. Его размышления в области политики заложили основы либеральной демократии. Однако эти два элемента его философии: политический и чисто философский — были взаимосвязаны не только в понимании Локка, но и в глубоких исторических изменениях, которые происходили в то время. Лютер освободил людей
из-под власти церкви, дав им личный взгляд и свободную совесть. В каком-то смысле Локк освободил людей от аристотелевской «зависимости от ошибок и предрассудков», обращаясь непосредственно к опыту. Процессы, происходившие' в Европе в тот период времени, были ничем иным, как формированием человека как личности. Эта новая, появившаяся в процессе развития причуда — широко распространившаяся индивидуальность — стремилась к самовыражению. Философия Локка показала ей путь: с одной стороны, свобода мысли, с другой стороны, свобода деятельности. Как в жизни, так и в работах Локка, обе этих свободы неразделимы. Это был его подарок миру. И в независимости от того, что последующие поколения критиков находили в его философии слабые места или называли ее устаревшей, ценность этого дара никогда не сможет быть оспорена.
Тот, кто не ограничится тем, что упадет ему в кружку для милостыни, и, не довольствуясь ленивой жизнью на крохи выпрошенных мнений, обратит в дело собственные мыслительные способности для отыскания и исследования истины, не останется без удовлетворения охотника (что бы он ни нашел). Каждый момент его поисков вознаградит его за труды некоторым наслаждением, и у него не будет основания считать, что он плохо употребил время, даже если он не сможет гордиться каким-нибудь значительным приобретением.
ОПЫТ О ЧЕЛОВЕЧЕСКОМ РАЗУМЕНИИ:
Писъмо к читателю
Нет принципов, которые бы пользовались признанием всего человечества. Я начну с умозрительных принципов и приведу в пример прославленные принципы доказательства: « Что естъ, то естъ» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была», —которые более всяких других, как мне кажется, имеют право называться врожденными. Они приобрели себе такую славу общепринятых положений, что, без сомнения, покажется странным, если кто усомнится в этом. И тем не менее я беру на себя смелость утверждать, что эти предложения так далеки от общего их признания, что значительной части человечества они совершенно неизвестны.
Ибо, во-первых, очевидно, что дети и идиоты не имеют ни малейшего понятия или помышления о них.
ТАМ ЖЕ, Кн. 1, Гл. 2
Предположим, что ум есть, так сказать, белая бумага без всяких знаков и идей. Но каким же образом он получает их? Откуда он получает тот [их] об-
ширный запас, который деятельное и беспредельное человеческое воображение нарисовало почти с беспредельным разнообразием? Откуда получает он весь материал рассуждения и знания? На это я отвечаю одним словом: из опыта. На опыте основывается все наше знание, от него оно в конце концов происходит.
ТАМ ЖЕ, Кн. 2, Гл. 1
Наше наблюдение, направленное или на внешние ощущаемые предметы или на внутренние действия нашего ума, которые мы сами воспринимаем и о которых мы сами размышляем, доставляет нашему разуму весь материал мышления. Вот два источника знания, откуда происходящее идеи, которые мы имеем или естественным образом можем иметь.
ТАМ ЖЕ,
. Кн. 2, Гл. 1
Силу, вызывающую в нашем уме какую-нибудь идею, я называю качеством предмета, которому эта сила присуща. Так, снежный ком способен порождать в нас идеи белого, холодного или круглого. По-
этому силы, вызывающие эти идеи в нас, поскольку они находятся в снежном коме, я называю качествами, а поскольку они суть ощущения, или восприятия, в наших умах, я называю их идеями.
ТАМ ЖЕ, Кн. 2, Гл. 8
Такие качества, как цвета, звуки, вкусы и т. д., которые на деле не играют никакой роли в самих вещах, но представляют собой силы, вызывающие в вас различные ошущения первичными качествами вещей, то есть объемом, формой, строением и движением их незаметных частиц, я называю вторичными качествами… Что способность огня производить новую окраску или густоту в воске или глине через свои первичные качества — такое же качество огня, как и его способность порождать во мне новую идею или ощущение теплоты или горения, которые я раньше не испытывал, через те же самые первичные качества, то есть объем, строение и движение своих незаметных частиц.
ТАМ ЖЕ, Кн. 2, Гл. 8
Идеи первичных качеств тел сходны с ними, и их прообразы действительно существуют в самих телах, но идеи, вызываемые в нас вторичными качествами, вовсе не имеют сходства с телами . В самих телах нет ничего сходного с этими нашими идеями.
ТАМЖЕ, Кн. 2, Гл. 8
Так как простые идеи, как показывают наблюдения, существуют соединенными в различных сочетаниях, умобладает способностью рассматривать несколько соединенных вместе идей как одну идею, и не только как они соединены во внешних объектах, но и как он сам связывает их. Идеи, образованные таким образом из соединения нескольких простых идей, я называю сложными каковы красота, благородность, человек, войска, вселенная. Хотя эти идеи сложены из различных простых идей или из сложных идей, составленных из простых, ум при желании может рассматривать каждую отдельно как нечто совершенно целое и обозначать одним именем.
ТАМЖЕ, Кн. 2, Гл. 12
Мы не можем иметь идею места вселенной, хотя можем иметь идею места всех ее частей; ибо, кроме этого, у нас нет идей каких-либо определенных, различных, отдельно взятых вещей, относительно которых, как мы могли бы себе представить, вселенная находилась бы на каком-нибудь определенном расстоянии; за пределами вселенной нет ничего, кроме однородного пространства или протяженности, где ум не находит никакого разнообразия, никаких отличительных признаков.
ТАМ ЖЕ, Кн. 2, Гл. 13
Некоторые наши идеи имеют естественное соотношение и связь между собой. Назначение и преимущество нашего разума заключается в том, чтобы прослеживать и поддерживать их вместе в том сочетании и соотношении, которое основано в свойственном им бытии. Кроме этой связи есть еще другая связь идей, целиком обязанная случаю или обычаю: идеи, сами по себе вовсе неродственные, в умах некоторых людей соединяются так, что очень трудно разделить их. Они всегда сопровождают друг друга, и, как только одна такая идея про-
никает в разум, вместе с нею сейчас же появляется соединенная с нею идея… Что такие ассоциации идей образуются в уме большинства людей в силу привычки, этого, я думаю, не будет оспаривать ни один человек, внимательно изучавший себя или другого. И таким ассоциациям, вероятно, можно справедливо приписать большую часть замечаемых в людях симпатий и антипатий, которые действуют так сильно и дают такие постоянные результаты, как если бы они были естественными, и потому называются так, хотя первоначально они произошли лишь от случайной связи двух идей.
ТАМ ЖЕ, Кн. 2, Гл. 33
Итак, политической властью я считаю право создавать законы, предусматривающие смертную казнь и соответственно все менее строгие меры наказания для регулирования и сохранения собственности, и применять силу сообщества для исполнения этих законов и для защиты государства от нападения извне — и все это только ради общественного блага.
ДВА ТРАКТАТА О ПРАВЛЕНИИ, кн. 2, гл.1
Для правильного понимания политической власти и определения источника ее возникновения мы должны рассмотреть, в каком естественном состоянии находятся все люди, а это — состояние яоляой свобод в отношении их действий и в отношении распоряжения своим имуществом и личностью в соответствии с тем, что они считают подходящим для себя в границах закона природы, не испрашивая разрешения у какого-либо другого лица и не завися от чьей-либо воли.
Это также состояние равенства, при котором вся власть и вся юрисдикция являются взаимными, — никто не имеет больше другого.
ТАМЖЕ, кн. 2, гл. 2
Естественное состояние имеет закон природы, которым оно управляется и который обязателен для каждого; и разум, который является этим законом, учит всех людей, которые пожелают с ним считаться, что, поскольку все люди равны и независимы, постольку ни один из них не должен наносить ущерб жизни, здоровью, свободе или собственности другого.
ТАМЖЕ, кн. 2, гл. 2
Естественная свобода человека заключается в том, что он свободен от какой бы то ни было стоящей выше его власти на земле и не подчиняется воле или законодательной власти другого человека, но руководствуется только законом природы. Свобода человека в обществе заключается в том,что он не подчиняется никакой другой законодательной власти, кроме той, которая установлена по согласию в государстве, и не находится в подчинении чьей-либо воле и не ограничен каким-либо законом, за исключением тех, которые будут установлены этим законодательным органом в соответствии с оказанным ему доверием.
ТАМЖЕ, кн. 2, гл. 4
1632 г. — Джон Локк родился в Сомерсете, Англия.
1642 г. — Начало гражданской войны в Англии. Отец Локка покидает дом, чтобы присоединиться к сторонникам Парламента.
1647— 1652 гг. — Учеба в школе при Вестминстерском аббатстве.
1652 г. — поступает в колледж Христовой церкви в Оксфорде, где позже становится преподавателем.
1663 г. — Локк пишет, но не публикует, свой труд «Естественный закон».
1665 г. — член дипломатической миссии Англии в Бранденбурге.
1667 г. — поступает на службу к лорду Эшли (позже — граф Шефтсбери).
1668 г. — выбран членом Королевского общества, первого великого научного учреждения.
1675 г. — предпринимает путешествие во Францию.
1683 г. — после вступления на престол Якова II Локк бежит в Голландию.
1689 г. — после вступления на престол Вильгельма Оранского возвращается в Англию. Пуб-ликует свой труд <<Опыт о человеческом разумении>>
1691 г. — уходит от дел и переезжает жить к лорду и леди Мешэм в Эссекс.
1704 г. — смерть Локка. Он погребен в церкви деревни Хай-Лэвер.
МАКИАВЕЛЛИ
МАКИАВЕЛЛИ ЗА 90 МИНУТ
От одного упоминания имени Макиавелли стынет кровь в жилах. Со дня его смерти прошло более 350 лет, но Макиавелли и зло по-прежнему являются практически синонимами. Однако Макиавелли не быт злым человеком. И какмыувидим впоследствии, его политическая философия по своей сути не быта злом. Она быта лишь чрезвычайно реалистична.
Наша реакция скорее всего характеризует нас, а не Макиавелли. Выдвинутая им философия искусства управления государством была изначально задумана как научная. Это означает, что в ней не было места для сентиментальности и сострадания, а в конечном счете и для нравственности.
Созданный Макиавелли шедевр, единственная работа, за которую его всегда будут помнить, — Государь. Эта книга-совет адресована правителю и
рассказывает о том, как нужно управлять государством. Книга насыщена идеями и всесторонне рассматривает обсуждаемую тему. Если вы управляете государством, ваша основная задача — удержать власть в своих руках и управлять государством с максимальной выгодой для себя. Макиавелли показывает, как это сделать, используя яркие примеры из истории и избегая при изложении малейших проявлений сентиментальности. Никаких проявлений мягкости характера: так гласит формула.
Политическая философия Макиавелли косвенным образом отражает его жизнь, время, в которое он жил, обстановку, которая его окружала. Много лет подряд он активно участвовал в политической жизни Италии эпохи Ренессанса. Окидывая мысленным взором жизненный путь Макиавелли, мы видим, как проступают контуры его философских взглядов, контур за контуром, до тех пор, пока не появится полная картина. За написание Государя, работы, которая впоследствии будет признана шедевром, он садится, лишенный всякой надежды и пребывающий в полном отчаянии. За несколько месяцев, в состоянии наивысшего вдохновения, Макиавелли излагает на бумаге свою
политическую философию, не утаивая самых смелых мыслей. На резкости изложения отразилась не только суровость политической жизни того времени, но и удар судьбы, который Макиавелли пережил незадолго до этого. Но эта работа не является просто политической философией того времени. Макиавелли выявляет стержень политической философии всех времен — от Александра Великого до Саддама Хусейна. И, как мы увидим впоследствии, работа также раскрывает одну из самых глубинных и волнующих истин, касающихся природы человеческого бытия.
Никколо Макиавелли родился во Флоренции 3 мая 1469 года. Он происходил из старинной тосканской семьи, которая еще до появления Никколо на свет добилась высокого положения в обществе. Впрочем, семья Макиавелли не была так влиятельна и знаменита, как семьи банкиров Пацци и Медичи. К тому времени как Никколо повзрослел, для его семьи, наступили тяжелые времена.
Отец Макиавелли, Бернардо, был юристом. Он был уличен в неуплате налогов и в скором времени объявлен банкротом. В соответствии с законом ему запрещалось осуществлять юридическую деятельность. Однако первое правило любого юриста — не воспринимать закон буквально. Отец Никколо начал практиковать на нелегальной основе, делая значительные скидки тем, кто, как и он, столкнулся с бременем безденежья. Еще одним источником до-
хода было доставшееся ему в наследство небольшое поместье, находившееся в семи милях к югу от Флоренции по дороге к Сиене. Это было идиллическое место, но на деньги, получаемые от продажи винограда и козьего сыра, практически невозможно было содержать семью. В это время семья Макиавелли влачила жалкое существование. Позднее Никколо скажет: «Я учился обходиться без чего-либо, прежде чем я успевал научиться получать удовольствие от этого». Бернардо не имел средств, чтобы дать сыну образование. Время от времени он подрабатывал в качестве репетитора. Но отец Никколо не всегда был юристом-неудачником. Он успел собрать библиотеку, и юный Никколо начал усердно читать, уделяя особое внимание классическим текстам. Воображение болезненного, живущего в нужде мальчика было захвачено чудесами Древнего Рима.
Лишенный общения ребенок вскоре превратился в одинокого юношу с тревожным взглядом исподлобья, из-за которого Никколо всегда выглядел виноватым. Он начал осознавать мир вокруг себя и осмысливать свое место в нем, а этот мир он сравнивал с тем, что он узнал из книг. Даже мало общаясь с другими людьми, Никколо стал
понимать, что наделен недюжинным умом. Более того, он почувствовал, что на смену старому идет новое, гуманистическое мировоззрение. Флоренция выходила из интеллектуальной спячки Средневековья: город проснулся, в горожанах чувствовалась энергия, уверенность в себе. Италия во главе западной цивилизации шла к Ренессансу. Заговорили о том, что Италия снова может стать единой и великой, какой она была во времена существования Римской Империи. Юный впечатлительный Никколо стал находить (или воображать) черты сходства своего города с Римом на пике его власти и величия — с Римом второго века нашей эры, эры, предшествующей Марку Аврелию, философам-стоикам, императору. В то время империя простиралась от Персидского залива до стены Адриана, Сенат считался влиятельным органом, к мнению которого прислушивались, граждане Рима были счастливыми и богатыми. Отличный материал для одаренного молодого человека, разорившийся отец которого не мог служить ему образцом для подражания. Именно книги по истории сформировали для Никколо идеал, к которому надо стремиться.
Макиавелли по-своему понимал период расцвета Римской Империи, его восприятие не было затуманено учеными речами наставников. Однако он все же посетил несколько публичных лекций знаменитых ученых-гуманистов, которые на тот момент, пытались представить Флоренцию авангардом европейской мысли. Типичным представителем таких ученых был поэт и гуманист Полициан, протеже и близкий друг Лоренцо Великолепного. Полициан был одним из талантливейших поэтов после Данте, его стихи сочетали в себе великолепие, достойное классических образцов, с прямотой и живостью повседневного флорентийского говора. Ученые Флорентийского университета быстро научились подражать элегантности стиля его поэзии. Не затронутый влиянием моды, Макиавелли стал превращать флорентийский говор в прозу, совмещая официальный язык с повседневным. Итальянский язык находился на начальной ступени своего развития. Он развился из флорентийского диалекта менее двух веков назад, заменив латынь в качестве литературного языка. К этому времени итальянский язык уже породил великого поэта Данте, и теперь
в лице Макиавелли он обнаруживал талантливого прозаика.
После посещения публичных лекций молодые ученые подолгу задерживались на площади Пиац-цаделла Сигнория. Там они обменивались мнениями, последними новостями и сплетнями. Безмятежный молодой человек с запоминающимся взглядом был вскоре замечен. Колкая ирония, остроумные замечания (особенно по отношению к священнослужителям), редкая интуиция не оставили никого равнодушным. На это Макиавелли и рассчитывал. Никколо знал, что делал: он боролся за свое место под солнцем (и практически не понимая этого, заново создавал себя). Он находился на нижней ступени социальной лестницы, но знал, что он лучше всех. Его улыбка служила маской, за которой скрывались высокомерие и тщеславие. Вскоре Макиавелли закрепил за собой место лидера. Для того чтобы преуспеть, нужно было завоевать популярность. Только самые проницательные из его друзей могли увидеть за улыбающейся маской холодное сердце. Макиавелли нашел путь к каждому, будь то с помощью жалости, уважения или любопытства. Холодное сердце — редкое яв-
ление среди горячих и юных кровей Флоренции эпохи Ренессанса.
Как получилось, что именно Флоренция стала центром Ренессанса? Не будучи центром сосредоточения политической и военной силы, она добилась влияния, несмотря на свой статус провинции.
Все объяснялось просто — деньгами. Флорентийские банкиры, такие, как Медичи, Пацци и Строцци, держали под контролем новую технологию века. Банковское дело активно развивается и становится новой коммуникационной технологией. Его развитие в течение ХI века постепенно вносило изменения в торговлю и коммуникацию по всей Европе. Деньги стали пересылаться в форме денежных чеков с одного конца континента на другой, тем самым торговля была избавлена от сковывавших ее преград, таких, как бартер и наличный расчет. Шелка и специи, привозимые с Дальнего Востока в Бейрут, могли быть оплачены с помощью денежного перевода и переправлены в Венецию.
Комиссионер — это вторая древнейшая профессия. Одно из неизменных правил обращения с деньгами гласит: часть из тех денег, которые про-
ходят через чьи-либо руки, всегда остается в этих руках. Тюленья кожа и китовый жир, переправляемые из Гренландии в Брюгге, могут быть использованы для оплаты папских налогов, и вырученные за них деньги впоследствии могут быть переведены в Ватикан. В этом и кроется суть дела. Источником папских доходов были приходы и епархии, управители Священного Королевства в обход национальных границ появились везде: от Португалии до Швеции, от Гренландии до Кипра. Только самые влиятельные банки с филиалами, расположенными вдоль европейских торговых путей, могли осуществлять перевод огромных сумм денег из разных источников в пункт назначения. Неизбежно это влекло за собой соперничество за право осуществлять эти операции, конкуренты использовали все сопутствующие средства: политическое крючкотворство, взятки, «творческий» подход к ведению бухгалтерских книг и тому подобное. К 1414 году семья Медичи достигла своей главной цели: стала папским банкиром. Подобные ухищрения позволили семье Медичи взять под контроль якобы демократический и республиканский парламент Флоренции. К 1434 году Козимо
Медичи стал самым богатым человеком в Европе, а Флоренция превратилась в его частное владение.
Город достиг наивысшего расцвета и приобрёл международную известность. Местная монета, флорин (названная в честь города), была также популярна, какпопужрендолларвнашидни. Среди неразберихи европейских денежных систем (в то время страны часто имели в обращении несколько различных валют) флорин был признан международным денежным стандартом. Экономическое процветание сыграло свою роль в утверждении флорентийского диалекта в качестве итальянского языка. Финансовое благополучие породило уверенность, благодаря которой удалось отбросить в сторону традиционное средневековое мировоззрение и избавиться от интеллектуального засилья церкви. Библейские поучения, касающиеся богатства («богатому человеку легче пройти в игольное ушко, чем попасть на небеса»), были приведены в соответствие с реальностью: страницы гроссбухов семьи Медичи имели красноречивое заглавие: «Во имя Господа Бога и прибыли».
Однако не только наличие денег помогло Флоренции достичь превосходства, но и то, как эти деньги тратились. Тесное сотрудничество се-
мьи Медичи с церковью открыло ей доступ ктай-ным делам этой процветающей коммерческой организации (даже кардиналы имели банковские счета для своих любовниц). Несмотря на это, Медичи твердо верили в христианство. Однако факт оставался фактом: основная функция банковского дела — ростовщичество — была ясно и четко запрещена Библией. («Не одалживай деньги под проценты». Левит 24:37. «Не занимайся ростовщичеством». Исход 22:25, и такдалее.)
По мере того как Козимо Медичи старел, им овладевало чрезвычайное беспокойство. Чтобы смягчить свою вину (и, возможно, чтобы избежать грозящих мук ада), Козимо стал жертвовать огромные суммы денег на реконструкцию старых церквей и на строительство новых; благодаря ему, величайшие произведения искусства украсили собой церкви. Медичи стал самым ярым покровителем искусства, которого когда-либо знал мир. Живопись, архитектура, литература, гуманитарные науки активно процветали благодаря его покровительству. Таковое также послужило толчком к возрождению интереса к изучению истории Древней Греции и Рима. Наступило время Ренессанса. В Средние века
остатки классического образования, сохранившиеся в Европе, активно уничтожались схоластикой, оригинальные тексты на протяжении веков искажались христианской «интерпретацией». Но сохранившиеся тексты теперь начали получать распространение в Европе. Их ясность и научная содержательность стали настоящим откровением. Философия, искусство, математика, литература пересматривались, это было возрождение знаний, накопленных в древности. Мировоззрение в корне изменилось. Человеческое перестало быть подготовкой для перехода в другой мир, теперь это быта арена, на которой каждый действовал, демонстрируя свои навыки и умения. Макиавелли быстро разобрался в ситуации и понял, что перед ним открываются большие возможности. Он видел жизнь такой, какой она быта, чуждый грёз и иллюзий.
Между тем Флоренция стала притягивать таланты. Италия была на тот момент самой развитой в культурном плане страной в Европе. В XV столетии во Флоренции работали Микеланджело, Рафаэль и Боттичелли, сюда тянулись таланты такого масштаба, как Леонардо да Винчи. Флоренция да-рила миру великих людей: одним из друзей Маки-
авелли был Америго Веспуччи, которому бьшо суждено стать первым исследователем Нового Света (названного впоследствии в его честь). Широко известный в будущем историк Италии Франческо Гучиардини тоже был другом Макиавелли, они вместе посещали публичные лекции величайшего философа эпохи Ренессанса, протеже Лоренцо Великолепного, блистательного Пико делла Ми-рандолы. Пико вел споры с самыми острыми умами в Европе, в 23 года был обвинен папой в ереси, а в 31 ему суждено было умереть. Макиавелли был не одинок в своем восхищении Пико. Речи и трактаты Пико на такие темы, как человеческое достоинство — олицетворение полета мысли эпохи Ренессанса. Его работы с успехом совмещали в себе христианскую теологию, классическую философию и ряд магических элементов (почерпнутых из алхимии, колдовства и идей каббалы), с другой стороны, его мысли обладали научной направленностью. Его критика астрологии (в основном, по религиозным мотивам) в XVII веке оказала огромное влияние на астронома Йоганеса Кеплера и на его идеи о движении планет.
Эклектическая смесь христианской теологии,
классической мысли, зарождающегося научного подхода и средневековой магии характеризовала выдвигаемые в то время концепции. Эпоха Ренессанса стоит на грани Средних веков и эпохи Разума, включая черты того и другого. Талантливые люди того времени сочетали в своем творчестве элементы, характерные как для Средних веков, так и для эпохи Разума. Мир Шекспира, например, представляет собой смесь гуманистического индивидуализма и средневекового суеверия. (Не случайно представители французской литературной мысли вплоть до ХГХ века считали Шекспира варваром.) Точно также развивающаяся химия опиралась на технологии алхимии.
Макиавелли держался особняком. Возможно, благодаря самообразованию он обладал свободным от всяких влияний умом. Его работы были полностью лишены иллюзий и суеверия, хотя содержание его писем обнаруживает, что он частично поддерживал, может быть, не вполне серьезно, типичные для того времени бредовые идеи астрологии и флорентийского суеверия.
Своего апофеоза Флоренция эпохи Ренессанса достигла во времена правления Лоренцо Великолепного. Он правил с 1478 года вплоть до от-
крытия Колумбом Америки. Лоренцо Великолепный был внуком Козимо Медичи, известного к тому времени как... (отец страны). Вне сомнения, Лоренцо был достойным внуком своего деда. Государственный деятель, покровитель искусств, поэт: его достижения в каждой из этих областей обеспечили ему место в истории Италии. Жители Флоренции высоко ценили его вклад в процветание города, а он в свою очередь создавал им атмосферу беспечности и веселья с множеством карнавалов, захватывающих шествий и турниров. Впечатлительный Гучиардини характеризовал Лоренцо как «великодушного деспота в конституционной республике».
Однако за внешним лоском флорентийского общества скрываласьдругая, темная сторона: хитроумные интриги и разврат. Неизменным атрибутом пестрых мужских костюмов из вельвета были кинжалы и мечи. Они могли бы служить средством привлечения внимания (какзаметил бы Фрейд), но тем не менее выполняли не только эстетическую функцию. Всплески насилия, заканчивающиеся чьей-либо смертью, не были редкостью.
Макиавелли стал свидетелем одного из самых
страшных заговоров того времени: так называемого «Заговора Пацци». Он имел место в 1478 году, сразу после того, как семья Пацци стала вести финансовые дела папы. (Лоренцо также рьяно тратил деньги, как в свое время его дед собирал их: даже его самые верные сторонники признавали, что он не был создан для того, чтобы быть банкиром.) Получив в свое распоряжение основной денежный запас, семья Пацци была намерена захватить в свои руки власть во Флоренции.
Пацци подготовили заговор, имевший своей целью убийство Лоренцо и его младшего брата Джулиано во время пасхальной мессы. Ав это время их сообщник архиепископ Пиза должен был занять Palazzo Vecchio, место, где заседали официально избранный совет и правитель города. Члены семей Медичи и Пацци возглавляли пасхальную процессию. По сигналу Пацци обнажили свои мечи. Джулиано был заколот перед алтарем. Один из его убийц атаковал его в такой ярости, что поранил ножом свою собственную ногу и был далее не в состоянии принимать участие в происходящем. Лоренцо рьяно защищался мечом, ему на помощь подоспел его друг Полициан. Вмешательство друга-
поэта спасло Лоренцо жизнь, ему удалось скрыться в ризнице, отделавшись лишь легкой раной на шее.
Между тем менее чем в четверти мили от развернувшейся резни в Palazzo Vecchio приводилась в исполнение другая часть плана. Архиепископ Пиза, разодетый в епископские регалии и сопровождаемый сообщниками семьи Пацци, направился в палату, где заседал совет. На своем пути они натолкнулись на правителя города, который тутже почуял неладное и позвал охрану. Архиепископ был схвачен и допрошен. Как только правитель города узнал, что происходит, он приговорил архиепископа к повешению без права на апелляцию. Священнослужитель был связан и выброшен из окна во всех своих епископских регалиях и с веревкой вокруг шеи. Мгновение спустя та же участь постигла главного сообщника семьи Пацци. Улюлюкающая толпа внизу наблюдала за тем, как два связанных человека свисали из открытого окна, тщетно цепляясь друг задруга в последней надежде спасти- себе жизнь. Из собора неподалеку доносился вой толпы, раздирающей на части оставшихся в живых заговорщиков.
Произошедшее оказало на Макиавелли огром-
ное впечатление. Он стал свидетелем исторического события, которое никогда не смог забыть. Все произошло быстро, сопровождалось немыслимыми актами насилия. И победа оказалась на стороне тех, кто действовал быстрее и с наибольшей жестокостью. (Поступи с другими так же, как они поступили бы с тобой, но сделай это первым, и сделай это решительно!) Такой урок, ставший началом его политического образования, получил Макиавелли.
Флорентинцы стали постепенно уставать от шумных публичных действ. Популярность Медичи пошла на убыль, этому активно способствовали события, происходящие за пределами страны. В 1494 году, спустя всего лишь два года после смерти Лоренцо Великолепного, Медичи потеряли свою власть и были вынуждены покинуть город. Бегство было ускорено вторжением во Флоренцию французского короля Карла VIII и его победоносного войска. Хотя оккупация Флоренции Карлом VIII носила символический характер идли-лась всего несколько дней, она знаменовала собой начало нового этапа во флорентийской политике. Война приняла серьезный оборот: город мог потерять свою независимость и попасть во власть
иностранных завоевателей. Стоя среди молчаливой толпы, в то время как Карл VIII с триумфом шествовал по улицам с высоко поднятым копьем, Макиавелли испытывал чувство стыда за свой опозоренный город. Ему было стыдно как флорентинцу и как итальянцу. Однако для Макиавелли это послужило еще одним политическим уроком. (Только единая Италия могла противостоять мощи французов!)
С уходом Медичи Флоренция попала под влияние священника-смутьяна Савонаролы, который выступал против развернутой папством коррупции (отличная тема для проповедей). Аятолла Хомейни своих дней, Савонарола читал проповеди об адских муках и о необходимости воздержания. Времена карнавалов и заговоров подошли к концу. Савонарола учредил «костер мирских богатств». Горожане должны были предать огню имеющиеся у них произведения искусства и дорогую одежду, однако многие спрятали самые дорогие их сердцу предметы искусства и одежды до лучших времен.
Христианской республике Савонаролы суждено было просуществовать четыре года (1494— 1498). Даже волшебное творчество Боттичелли
пало жертвой бессмысленной борьбы. Потом настала очередь Савонаролы гореть на огне, и его постигли муки, им заслуженные. И еще раз Макиавелли стал свидетелем чудовищного зрелища. История разворачивалась на его глазах, каждый раз он извлекал для себя все новый урок.
В 1498 году правителем Флоренции был избран отличающийся умеренными взглядами Содерини. Макиавелли в первый раз выходит из тени. Один из самых успешных биографов Макиавелли Виллари описывает двадцатидевятилетнего Макиавелли как довольно нерасполагающую к себе, но вместе с тем пробуждающую огромное любопытство личность. Стройная фигура, глаза-бусинки, темные волосы, маленькая голова, орлиный нос и плотно сжатые губы. И все же «все в нем говорило о том, что он тонкий наблюдатель, обладает острым умом, хотя и не из тех, кто может влиять на людей». Виллариупо-минает «саркастичное выражение лица», «атмосферу холодного расчета» и «не знающего границ воображения». Макиавелли не излучал теплоту. Тем не менее Макиавелли, должно быть, смог оказать нужное впечатление на ряд влиятельных лиц. Еще до падения Савонаролы он был выдвинут в качестве
кандидата на пост секретаря Второго канцелярского отделения, которое находилось в ведении комитета иностранных дел. Однако избиратели из фракции Савонаролы проголосовали против него, и он потерпел поражение. Но во время правления во Флоренции Содерини Макиавелли все-таки быт избран на этот пост. Некоторое время спустя он быт избран секретарем Совета Десяти, ведающего военными делами. В последующие годы эти посты приобрели особую значимость. Что-то в холодной, умной, хитрой личности Макиавелли определенно привлекало Содерини.
Макиавелли мог производить впечатление скользкой личности, но вместе с тем он был чрезвычайно верен. Это в сочетании с беспристрастным интеллектом было редким качеством в непредсказуемом, полном лжи мире итальянской политики. Содерини увидел в Макиавелли человека, способного трезво оценить ситуацию.
В скором времени на Макиавелли стали возлагать выполнение дипломатических миссий во дворах близлежащих городов-государств. Секретарь Второго канцелярского отделения стал выполнять поручения и вести переговоры, которые
были не столь важными, чтобы посылать для их выполнения официального посла. Он научился разбираться в паутине дипломатических интриг и посылал на родину отчеты с изложением разумных взглядов на сложившуюся ситуацию. Несмотря на встречавшиеся на его пути ловушки и приманки, он демонстрировал свой явный дипломатический талант. Здесь мы становимся свидетелями редкого случая: скользкий партнер, которому можно доверять. Макиавелли, в самом деле, был верным, но верным только своим друзьям и Флоренции. Что касается всего остального, внешность отражала сущность человека.
Спустя два года Макиавелли получил свое первое важное задание: он был послан с дипломатической миссией ко двору французского короля Карла VIII. Исход этой миссии имел жизненно важное значение для безопасности Флоренции. К концу XVвека разрозненным и постоянно воюющим между собой городам-государствам Центральной Италии угрожала опасность с двух сторон. С севера им угрожала Франция, рассматривающая возможность расширения своей территории за счет итальянского полуострова. На юге
сходные территориальные амбиции имело влиятельное Неаполитанское королевство, управляемое испанцами. Чтобы выжить, Флоренция должна была действовать осторожно и аккуратно.
В 1500 году Макиавелли на протяжении пяти месяцев изучал политическую ситуацию, сложившуюся в огромном и влиятельном европейском государстве, объединенном под властью единого правителя. Миссия не привела к каким-либо окончательным результатам, но тем не менее успехи были достигнуты. (Флоренция предположительно оставалась союзником Франции. Франция не поработила ее. Пока.)
В 1501 году Макиавелли вернулся во Флоренцию. В том же году он женился на Мариетте ди Луиджи Корсини, которая происходила из семьи, занимающей такую же ступень на социальной лестнице, как и семья Макиавелли. (Однако семье Корсини удалось скопить большую сумму денег, и они смогли обеспечить своей дочери солидное приданое.) В те времена не было принято заключать браки по любви. Брак был актом, объединяющим две семьи во взаимовыгодный союз. К счастью, Никколо и Мариетта
отлично подошли друг другу и в скором времени стали хорошими друзьями.
Макиавелли испытывал к своей жене глубокую симпатию, у них было пятеро детей. Судя по письмам Мариетты, она отвечала ему взаимностью. Браки, основанные на взаимной выгоде, нередко ведут к настоящей дружбе, уважению и взаимопониманию, тем ценностям, которые погибают среди всплесков страсти и ревности, имеющих место в браках по любви. Но все-таки это было соглашение, типичное для того времени. Находясь по дипломатическим делам за границей в течение длительного периода, Макиавелли обычно заводил отношения с другими женщинами. Судя по его письмам, которые он посылал своим приятелям, Никколо испытывал такие же нежные чувства к своим партнершам, как и они к нему. (В своих письмах Макиавелли его друзья не уставали отпускать шутки на этот счет.) В руки историков не попали письма, содержащие информацию о любовниках Мариетты. Однако если бы был обнаружен факт их существования, последствия для Мариетты были бы крайне плачевными. Итальянское общество спокойно относилось к изменам, но толь-
ко к изменам со стороны мужчины. Такой односторонний подход к супружеским отношениям тоже оказал влияние на формирование политической философии Макиавелли. (Для правителя не может бьпь равных отношений со всеми. Старший партнер обременен сводом правил, но вместе с тем волен действовать в своих интересах!)
Флоренции грозила новая опасность. Сын папы, скандально известный Чезаре Борджиа, с помощью папской армии, подкрепленной французскими войсками, пытался отвоевать для себя владение в Центральной Италии. По мере того как Борджиа продвигался на север от Рима, завоевывая территорию за территорией, и дошел до Римини на Адриатическом побережье, страну все больше и больше охватывали волнения.
Пытающийся стабилизировать ситуацию на флорентийской территории, Содерини был избран правителем пожизненно — беспрецедентное событие в истории города, гордящегося своими республиканскими традициями. (Даже Медичи не удостаивались такой чести.)
Макиавелли было поручено выполнение ряда миссий, имеющих своей целью сбор информации
о восстаниях на территории Флоренции. Также он был направлен в качестве посла в военную штаб-квартиру Борджиа (фактически исполняя роль шпиона). За день до приезда Макиавелли Борджиа без особых трудностей захватил Урбино, город, имеющий огромное значение в стратегическом отношении. Макиавелли был ослеплен блестящей тактикой безжалостного Борджиа.
Один из отчетов Макиавелли для Флоренции назывался «Как справиться с повстанцами в Вал ди Чиана». Из отчета становилось ясно, что политическая философия начинала занимать центральное место в размышлениях Макиавелли: «История, особенно для правителей, служит руководством к действию… человеческие создания всегда действовали по одной и той же схеме, и их всегда обуревали одни и те же страсти… Всегда были те, кто повелевали, и те, кто подчинялись — по своей воле или против нее…» Эти утверждения не отличаются особой гениальностью, но их ценность — в отсутствии иллюзий. С самого начала Макиавелли получал огромное удовольствие от того, что выводил, как он полагал, универсальные законы истории. Постепенно, по крупицам, Макиавелли в конце концов возведет
свою собственную неприступную политическую крепость. Но для такой крепости необходим правитель. В одной из своихраннихработ Макиавелли отмечает: «Борджиа обладает одним из самых важных атрибутов великого человека: он умелый авантюрист и знает, как использовать выпавший ему шанс с наибольшей для себя выгодой».
Макиавелли был во второй раз направлен к Чезаре Борджиа с дипломатической миссией. На этот раз его визит продлился с октября 1502 года по январь 1503 года. Макиавелли стал свидетелем ужасной мести, которую Борджиа обрушил на одного из своих восставших командиров. Этот случай лег в основу эссе.
После взятияУрбино позиции Борджиа значительно укрепились — слишкомукрепились, по мнению Вителли и нескольких старших офицеров. Они не доверяли Борджиа и приняли решение отделиться от него и заключить союз с его врагами. После того как план был приведен в исполнение, в распоряжении Борджиа осталась ничтожная часть армии. В тот же час Борджиа развернул оборонительную кампанию с целью выиграть время и защитить подвластные ему территории. Одновременно он взял
огромную сумму денег из папской казны на строительство новой армии. Также Борджиа плел дипломатические интриги, пытаясь отделить Вителли и его сообщников отихновоприобретенныхсоюзников. Вителли быстро понял, откуда дул ветер, и принял решение вернуться в стан Борджиа. Воссоединение произошло в маленьком городке под названием Сенигалия на Адриатическом побережье. Для того чтобы внушитьдоверие Вителли и другим, Борджиа отпустил французское войско и прибыл в Сенига-лию с ограниченными силами. Там он поприветствовал Вителли и других командиров «с сияющим доброжелательностью лицом… словно он приветствовал своих старых друзей». Незаметно для себя Вителли со своими союзникам оказались отделенными от своего войска, после чего были схвачены людьми Борджиа и брошены в тюрьму. В ту ночь «они рыдали и молили о пощаде, сваливая вину друг на друга». Однако Борджиа быт непреклонен и отдал приказ об их повешении.
Эти события воодушевили Макиавелли. (Впоследствии они будут в качестве образца приведены в седьмой главе Государь, также на них можно будет обнаружить ссылки в нескольких других
случаях.) Если опираться на суждения Виллари, то именно эти события и месяцы, проведенные в обществе Чезаре Борджиа, послужили толчком к зарождению у Макиавелли идеи «мастерства управления государством, независимого от моральных устоев». В эссе Макиавелли описал свое понимание реальной политики.
Однако мы не должны принимать описание политики за реальность. Макиавелли был творцом, который верил в искусное воплощение своих идей. Наделе Борджиа не распустил французское войско: оно просто было отозвано, вследствие чего Чезаре оказался подставленным под удар. У Борджиа не было альтернативы относительно того, какдаль-ше обманным путем осуществлять свой план. (Делегация Макиавелли сопровождала Борджиа в его судьбоносном путешествии. В отчете Макиавелли красноречиво говорится о том, что бегство французского войска «перевернуло весь двор вверх дном». Арыдания и взаимные обвинения повешенных впоследствии жертв — не более чем преувеличение. Подобных сведений не содержалось в первоначальном отчете. Макиавелли намеревался возвысить личность Борджиа, так как в противном
случае правильность его идей была бы подвергнута сомнению.)
Эссе Макиавелли имеют своей целью раскрытие его формирующейся политической философии. Многие из его работ перегружены чрезмерными указаниями на «универсальные законы истории». Но тем не менее его произведения насыщены примерами из истории и яркими описаниями событий, начиная от тех, свидетелем которых он являлся, и заканчивая грандиозными событиями, имевшими место в Древнем Риме. Факты не только подтверждают историю, но и претворяют ее в жизнь. То, что факты не всегда могут быть достоверными, не преуменьшает значение теории. Политическая философия Макиавелли обладает особенной силой и убедительностью. Ачто, собственно говоря, представляет собой эта теория?
Сам Макиавелли на тот момент имел слабое представление о том, что это будет за теория (как полагает Виллари, лишенная моральных устоев). Но на подсознательном уровне определенная концепция выстраивалась. На тот момент она не имела четких границ, ее методология была не совсем ясна. Макиавелли постигал свою философию че-
рез события, разворачивающиеся на его глазах. В то время его философией был Чезаре Борджиа.
Макиавелли был не первым и не последним мыслящим человеком, на которого властный и безжалостный Борджиапроизвел неизгладимое впечатление. Чезаре Борджиа был извергом, вызывавшим восхищение, однако в нашу эпоху геноцида и кровожадных правителей такой тип людей перестал быть популярным. Борджиа не был обычным «губителем жизней».
Семья Борджиа имела испанское происхождение. По мнению одного великого историка эпохи Ренессанса ХГХ века (работавшего во времена засилья гуманитарных наук и расистских веяний), этот факт объясняет склонность Борджиа к жестокости и разрушению. Отец Чезаре Борджиа в 149 2 году стал папой Александром VI. Ему это удалось по одной простой причине: у него были деньги, чтобы купить себе этот сан. Возможно, это имело место в истории в первый раз, но точно не в последний. Александр вследствие своего яркого темперамента оказался не способным соблюдать обет безбрачия. Армия его многочисленных отпрысков включала в себя Чезаре, Жуана (любимчик папы) и Лукрецию
(легендарно известная любительница подсьшать яды и заводила в ватиканских оргиях; незаконнорожденный сын Лукреции был усыновлен ее отцом, а по некоторым данным — ее братом Чезаре). Чезаре превратился в любимого сына своего отца, убив своего брата Жуана и заняв его место. Со смертью Жуана освободилось и другое место, место командующего папской армией. Оно также благополучно перешло в руки Чезаре. После чего он развернул военную кампанию, имевшую своей целью захват огромного владения в Центральной Италии.
Человек, за поведением которого Макиавелли пристально наблюдал, был сплетен из множества несочетаемых качеств. Чезаре был «самым красивым мужчиной в Италии», обладал шармом, неистощимой энергией, красноречием, способным подвигнуть людей на самые отчаянные поступки, являлся гениальным военным тактиком и искусным политиком. В то же время его личность имела обратную, темную сторону. Он был скрытным, хитрым, склонным к всплескам гнева и насилия. Были случаи, когда Чезаре впадал в продолжительную депрессию, тогда он закрывался один в темной комнате, и никто не смел нарушить его уединение.
Макиавелли полагал, что такой человек способен на многое. Ничто не могло остановить его до тех пор, пока он придерживался своего жизненного принципа во всем, до тех пор, пока он действовал по законам своей науки достижения успеха, закрывая глаза на жалость и мораль… Да, в его инспирированном безумии была логика. И Борджиа знал, как правильно придерживаться этой логики.
В 1505 году умер Александр VI, и его место занял заклятый враг Борджиа. Чезаре Борджиа был арестован и брошен в тюрьму. Он был выпущен на свободу только после того, как отрекся от своих завоеваний, затем бежал в Неаполь, снова был арестован и в цепях отправлен в Испанию, затем ему снова удалось бежать из тюрьмы, на этот раз в далекую Францию. Макиавелли наблюдал за падением своего идола с пьедестала: великан, отвергавший какие-либо моральные устои, превратился в обычного беглеца. Макиавелли был неприятно озадачен, но вместе с тем заинтригован. Он не находился больше под действием чар Борджиа и мог теперь аналитически рассуждать. Макиавелли провел четкую грань между личностью Борд-
жиа и его методами. Он назвал своего бывшего героя «безжалостным человеком, взбунтовавшимся против Христа… человеком, заслуживающим самого страшного конца». Но его методы были совсем другим делом. Они представляли собой науку, абсолютно новую, политическую науку.
Тем временем итальянская политика являла собой калейдоскоп союзов и предательств. Флорентийской республике по-прежнему грозила опасность — со стороны клана Медичи, который стремился возвратить себе власть над городом и начал с целью достижения этой задачи искать себе союзников. Несмотря на то что Макиавелли был главой военного совета, он не обладал опытом в области военного дела. (Еще много лет назад флорентинцы мудро решили, что такие дела не стоит отдавать в ведение военных людей:) Макиавелли принимает смелое решение: испробовать на практике одну из идей Борджиа, а именно набрать войско из жителей Флоренции и подвластных ей земель. Хотя Борджиа испробовал эту идею в Урби-но, предложение Макиавелли было воспринято как инновационное и заслуживающее особого внимания. Дело в том, что многолетняя практи-
ка привлечения наемников потеряла свою эффективность, так как Франция и Испания стали формировать армии, отличающиеся жесткой дисциплиной и готовые воевать только за свою родину. Раньше наемники спокойно воевали друг против друга — сегодняшний защитник Милана в следующем году мог идти в бой против Флоренции. Теперь никто из воинов не хотел остаться без работы, получив ненужные травмы и увечья.
В 1499 году Макиавелли отправился с очередной миссией во флорентийское войско, осаждавшее Пизу, и лично убедился в сложившемся положении дел. Наемный командир отказался осаждать город, заявив, что это опасно.
Флорентийский парламент одобрил план Макиавелли о формировании войска из жителей Флоренции и подвластных ей земель, после чего Макиавелли развернул рекрутинговую кампанию. Новобранцев активно обучали, был создан специальный совет, в ведении которого находились войсковые дела. При поддержке Содерини Макиавелли был избран секретарем нового совета.
Макиавелли и Содерини трудились рука об руку, пытаясь обеспечить безопасность Флоренции.
Но обстоятельства складывались не в их пользу. Пиза опять взбунтовалась, перекрыв выход Флоренции в море через реку Арно. Войско, сформированное из местных жителей, еще не выросло в силу, способную взять город. Встал вопрос: что делать?
Макиавелли обратился за помощью к своему главному военному инженеру, белобородому мудрецу, который ранее быт переведен из команды Борджиа во Флоренцию. (Макиавелли подружился с этим интересным человеком во время своей миссии к Борджиа и провел с ним несколько вечеров, обсуждая различные идеи за бокалом кьянти, уже после попытки Борджиа осуществить своей план.) Военный инженер выдвинул сенсационную идею, которая воспламенила воображение Макиавелли.
План состоял в следующем: изменить течение реки Арно, более того, превратить ее в озеро и потом, действуя в ускоренном темпе, прорыть канал через страну к берегу Ливорно. В один миг Пиза лишится воды, доступа к морю, своей власти над Флоренцией. План можно привести в действие за 15 дней с помощью всего лишь двух тысяч человек «при условии, если у этих двух тысяч человек будет стимул для того, чтобы работать с полной отдачей».
Макиавелли, а в скором времени и Содерини были приведены в восторг планом, придуманным нанятым ими мудрецом, чье имя было Леонардо да Винчи. Началась работа над проектом, продлившаяся два месяца. На этой стадии вмешались так называемые представители здравого смысла. Правящий совет Флоренции заявил, что план является «не более, чем фантазией» и отдал приказ о его приостановлении.
Здесь Макиавелли выявил еще одну особенность, которая впоследствии найдет отражение в его политической философии. Холодный, наблюдательный, обладающий острым умом, он не просто набрался закалки от великой личности (такой, какБор-джиа), но быт безвозвратно пленен смелостью и безрассудностью его поступков. Люди слишком скованы размышлениями о принципах морали и правилах предосторожности, полагал он. Это никогда ни к чему не приведет. Все, что требуется, — это широта мышления: способность начать грандиозный проект. Конечно, такой подход имеет свои недостатки. В самый ответственный момент один жизненно важный элемент может быть упущен, а именно — степень осуществимости задуманного.
С практической точки зрения ясно, что все это кончится фарсом. (Сотни землекопов, работающих в большой, залитой водой яме, мудрец, в своей палате задумчиво поглаживающий бороду.) Однако к теории это имеет мало отношения. Теория по-прежнему остается привлекательной. В этом и суть безнравственной политической науки Макиавелли: если что-то не удается осуществить на практике — виноват исполнитель. Теорию просто неправильно применили! Сама же теория тем самым не опровергается. Может ли теория быть правильно применена на практике — это другой вопрос. Он просто не обсуждается. (Это объясняет как недостатки, так и неуязвимость многих политических теорий, выдвинутых в разные времена — от утилитаризма до марксизма. Неудачные попытки осуществить эти теории на практике оправдываются за счет неумелого и неправильного применения.)
Содерини предусмотрительно отправляет Макиавелли в еще одно длинное путешествие. К этому моменту на политической арене Италии появилось третье лицо, претендующее налидирующую позицию. В конце 1507 года император Священной Римской империи Максимилиан I приготовился к вторжению
в Северную Италию. На тот момент у него был сильный союзник в лице врага Флоренции — Милана.
Макиавелли был отправлен через Альпы ко двору императора Максимилиана. (Официальный посол Флоренции более не пользовался доверием Содерини.) В этом путешествии он провел шесть месяцев и написал доклад, свидетельствующий об углублении его политической мысли. В докладе «О немецкой нации» Макиавелли характеризует немцев как вдумчивый, бережливый народ, также отмечая их примитивность и физическую силу. Это было сравнение в пользу итальянцев. (Дипломатические доклады писались в политически некорректной манере, лишь в наше время стали предприниматься меры ктому, чтобы они не были опубликованы в качестве литературных произведений.) Макиавелли с восторгом говорит о немецких городах-государствах, которые платят низкие зарплаты, обеспечивая себе тем самым высокий бюджет. Это позволяет держать свое хорошо экипированное войско, которое при малейшей опасности может без промедления встать на защиту родины. Он пишет о «силе Германии», у которой в изобилии имеются люди, богатства и оружие. Однако он
отмечает, что «сила Германии в самих городах-государствах, а не в князьях, которые ими правят».
Макиавелли подчеркивает кроющуюся в этом слабость. У городов-государств всегда хватало сил защитить себя, но общего императора они удостаивали не более чем умеренной поддержкой. Если император затевал поход в чужеземные страны, прибытие войск из городов-государств редко отличалось согласованностью. Города-государства понимали, что любые приобретения, сделанные в других странах, таких как Италия, попадут в распоряжение князя (императора).
После возвращения из Германии Макиавелли смог испробовать на практике собранное им войско. Несмотря на ограниченность его военного опыта, Макиавелли добился успеха на военном поприще. Он сыграл одну из главных ролей в разработке и осуществлении плана взятия Пизы в 1509 году.
Однако тучи над Италией продолжали сгущаться. В 1511 году Макиавелли был направлен во Францию, устремившую на тот момент свой угрожающий взор на Милан. Там Макиавелли сделал все от себя зависящее, чтобы отговорить французов разворачивать войну. В войну оказались бы
втянутыми Священный Союз (Максимилиан, папа), Испания, Франция, Милан, Венецияине-избежно — Флоренция. Но французы не желали уступать. «Они ничего не смыслят в управлении государством», — жаловался Макиавелли. Но и в этот раз он усвоил урок: политику, находящемуся у власти, нет необходимости вести переговоры.
События разворачивались стремительными темпами. Папа встал на сторону Медичи, заявив, что желает видеть представителя этой семьи во главе Флоренции. Войска Священного Союза развернули наступление и в скором времени окружили Флоренцию. Войско из местных жителей отказалось сражаться с хорошо вооруженными испанцами, а горожане подняли бунт в защиту Медичи. Содерини был вынужден бежать, а Джулиано Медичи с триумфом вошел в город.
Это был конец Макиавелли. Он был лишен своего положения (за поддержку Содерини), гражданства (публично опозорен), оштрафован на две тысячи золотых флоринов (фактически разорен), выслан в свое поместье в семи милях к югу от Флоренции. Ему было всего лишь 43 года, когда его жизнь оказалась полностью разрушенной.
Но худшее было еще впереди. Четыре месяца спустя в феврале 1513 года раскрыли заговор, имевший целью убийство Джулиано де Медичи. У одного из заговорщиков нашли список двадцати влиятельных горожан, которые должны были получить продвижение в случае успешного осуществления плана. В списке была фамилия Макиавелли. На его арест уже выписали ордер.
Узнав об этом, Макиавелли сразу же сдается властям, чтобы заявить о своей невиновности. Его бросили в Баргелло, печально известную в городе тюрьму. Сидя в своем подвале, он слышал молитвы священников и крики заговорщиков, отправляемых на смертную казнь. Макиавелли дрожал от страха в темноте, обливался холодным потом, он был полностью уверен, что будет следующим. Но прежде его подвергли пытке на дыбе. Запястья жертвы связываются за его спиной и привязываются к веревке, продетой через специальный барабан. Жертву поднимают вверх за связанные за спиной запястья. Потом веревку развязывают, и жертва падает со всей силой вниз. Результат: адская боль, часто вывернутые руки. Макиавелли подвергли этой пытке четыре раза —
обычное наказание, часть приговора, наложенного соответствующими властями. Находящийся в преклонном возрасте и не обладавший крепким телосложением, Макиавелли тем не менее выдержал пытки и впоследствии с гордостью говорил: «Я достойно вынес пытку и уважаю себя за это». Однако пережитое, несомненно, повлияло на образ мышления Макиавелли. В его политической теории будет уделено значительное место теме пыток. Правитель должен «вызывать чувство страха, так как в его власти наложить наказание на кого-либо другого». Боль и страх перед пыткой — вот что кроется за разговорами о нравственности, законами и даже договорами. Макиавелли знал, о чем он говорил, ему был знаком этот страх. Это был верх того, что ему пришлось испытать.
Макиавелли провел в Баргелло два месяца, затем был выпущен и сослан в свое загородное поместье. Там он жил в обветшалом фермерском домике, среди красоты тосканских холмов выращивал оливки и виноград, занимался скотоводством. Вечера он проводил в местном трактире, пил вино, общался с мясником и мельником, играл в карты. Однако все это было ему не по душе. Он мечтал о
своем возвращении к светской жизни, к советам и дворам, миру власти и интриг. Раньше он был влиятельным человеком, теперь стал никем.
Каким образом он мог снискать расположение Медичи? Как мог доказать, что все, что делал, он делал в интересах Флоренции, а не для какой-либо политической группы и не для того, чтобы подставить под удар Медичи? Он был патриотом, не преследовал своих корыстных целей. Макиавелли писал верноподданнические письма, пытался льстить в стихах, давал ненавязчивые советы по злободневным вопросам. Но его не удостаивали даже внимания; в глубине души Макиавелли этого и ждал, однако легче от того не становилось.
И все же у Макиавелли был в запасе козырь. Он был светским человеком, человеком дела — стоял во главе дипломатических делегаций, побывавших в Италии, Франции, Германии, его принимали папа, короли и императоры. От его умений в свое время зависела судьба Флоренции. Он .знал все политические тонкости. И вот пришло время изложить все это на бумаге. Пришло время раскрыть закономерности, которые скрываются за повседневными политическими реальностями.
Он сформулирует законы этой науки, продемонстрировав их всем. И как только эта книга попадет в нужные руки, ее обладатель оценит по достоинству автора и пригласит его к себе на службу.
Каждый вечер Макиавелли возвращался из трактира в кромешной тьме под скрип своих поношенных кожаных башмаков. Над темным силуэтом дома он видел звезды, пронзающие своим сиянием темноту. «Вот приду домой, сразу пройду в свой кабинет. Одежду — эти грязные тряпки — брошу у порога. Надену то, что носил, будучи при дворе. И вроде бы опять я там, в мире прошлого, и принимают меня так, как раньше — с распростертыми объятиями, и к столу, ломящемуся от яств, приглашают… Я рожден для этой жизни, все это мое. Что мне стесняться задавать вопросы, требовать объяснений? Голоса из прошлого будут вежливо отвечать мне. Я не буду чувствовать усталости, забуду обо всем, что меня угнетает. И о бедности забуду, и о грядущей смерти. Целиком уйду в работу..»
На пике вдохновения Макиавелли закончил работу на Государем к осени 1513 года. Все те знания, которые он приобрел из книги во время свое-
го служения флорентийской республике, он объединил в простой, но вместе с тем глубокой и практичной философии. Пережитые невзгоды лишили его иллюзий, и он впервые увидел жестокую правду, лежащую в основе всей политической жизни. Его видение было четким и бескомпромиссным: мир, такой, какой он есть и каким был всегда.
Государь адресован князю, управляющему государством. В книге содержатся советы князю относительно того, как сохранить власть. В умении это делать и заключается политическая наука Макиавелли. Она не знает ни моральных норм, ни жалости. Она просто работает или не работает. Макиавелли изложил, как она работает.
Он начинает свою книгу с описания разных типов государств и способов управления тем или иным типом. Он также излагает способы завоевания определенного типа государства и дальнейшего удержания власти в нем. Например, если в завоеванном государстве люди говорят на чуждом языке, государь должен перенести свою резиденцию именно туда. Так оттоманские турки'смогли удержать под своей властью византийскую Грецию. Другой подход состоит в том, чтобы учредить в
новых землях колонии. «Колонии — это оковы, надетые на завоеванное государство». Именно так римляне сохранили провинции своейимперии.
Далее Макиавелли переходит к противопоставлению разных форм правления. Он сравнивает турецкую и французскую формы правления того времени. Турецкая монархия повинуется одному властелину, все прочие в государстве — его слуги; страна поделена на округи — санджаки, куда султан назначает наместников, которых меняет и переставляет, как ему вздумается. Король Франции, напротив, окружен многочисленной родовой знатью, признаваемой и любимой своими подданными и, сверх того, наделенной привилегиями, на которые король не может так просто посягнуть.
Если мы сравним эти государства, то увидим, что монархию султана трудно завоевать, но в случае успеха легко удержать; и напротив, такое государство, как Франция, в известном смысле проще завоевать, но удержать намного сложнее.
В главе под названием «О тех, кто приобретает власть путем злодеяний» Макиавелли без колебаний дает советы о том, какой должна быть жестокость.
«Жестокость применена хорошо в тех случаях, когда ее проявляют сразу и в целях безопасности; и плохо применена в тех случаях, когда поначалу расправы совершаются редко, но со временем учащаются, а не становятся реже». (Он оговаривается: «если в таких случаях позволительно употреблять слово «хорошо».) Оговорка характерна! Макиавелли считает себя человеком с моральными принципами, в то время как его советы их полностью лишены. Эту интересную непоследовательность так же трудно удержать в уме, как трудно было англичанам удержать под своей властью отдельные земли Франции, которые им часто удавалось покорить. Очень важно выявить один момент, говорящий в пользу Макиавелли. Этот очевидный момент часто упускается из виду (особенно лицами, занимающими руководящие посты, которые читают Государя в надежде отыскать подсказки, которые помогли бы им преуспеть в бизнесе). Книга Макиавелли — это совет правителю о том, как надо управлять государством. Это не руководство о том, как придерживаться принципов морали и нравственности. Она предназначена для узкого круга людей, оказавшихся в определенных обстоятельствах. Не стоит говорить, что
на протяжении многих лет книга рассматривалась не под тем углом. Амбициозные руководители, младшие офицеры и политики неправильно истолковывали послание Макиавелли, однако они определенно уловили скрытый смысл, который автор в приливе гнева и состоянии отчаяния, возможно, упустил. Макиавелли описывает качества, которые должны быть присущи истинному лидеру. Возможно , описываемые им качества и являются неотъемлемой составляющей истинного лидера. Должны ли обладать этими качествами руководители других уровней, находящиеся в других обстоятельствах, — предмет другой книги. Хотят ли современные ма-киавелляне управлять учреждением, напоминающим город-государство эпохи Ренессанса? Бертран Рассел метко заметил, что Государь — это «руководство для гангстеров». Мафиозные кланы в самом деле напоминают города-государства эпохи Ренессанса: они схожи своими примитивными политическими методами, но, к сожалению, не вкусом и искушенностью в сфере искусства и культуры.
Однако вернемся ктеории. Макиавелли продолжает давать рекомендации: «Тот, кто овладевает государством, должен предусмотреть все оби-
ды, чтобы покончить с ними разом, а не возобновлять изо дня в день; тогда люди понемногу успокоятся, и государь сможет, делая им добро, постепенно завоевать их расположение».
Может, в этойтеории и есть рациональное звено, но вряд ли ее можно считать неподвластной времени истиной. Только во второй части этой небольшой книги Макиавелли становится самим собой. Здесь он описывает добродетели, которыми должен обладать государь, и пороки, которых он должен сторониться для того, чтобы удержать власть в своих руках. Основная задача — «mantenere lo stato» (удерживать власть в государстве), и делать это столь долго, сколько это возможно.
Новый правитель должен сделать так, чтобы его правление производило впечатление надежности и постоянства. «Людей следует либо ласкать, либо уничтожать, ибо за малое зло человек может отомстить, а за большое не может». Вследствие этого встает вопрос: «Что лучше для правителя: чтобы его любили или чтобы его боялись?» Вначале Макиавелли пытается уклониться от ранее сделанных утверждений, но его окончательный вывод не оставляет сомнений: «Самое лучшее для
правителя — это внушать как страх, так и любовь. Но любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх». Его понимание человеческой природы прагматично: «Большая часть людей довольна жизнью, пока не задеты их честь и имущество».
Макиавелли настаивает на том, что политическая философия должна избегать описания вымышленных государств и утопий, используемых ранее другими авторами для выражения своих идей. У этого жанра богатая история, которая берет свое начало с появления Государства Платона. Однако Государство Платона стало доступно читателям только в 1513 году — три года спустя после того, как Макиавелли написал своего Государя. Именно тогда Томас Мор ввел термин утопия, на греческом означающее «несуществующее место». Выбранный Макиавеллижанр, книга-совет государю, пользовался широкой популярностью в эпоху Ренессанса особенно среди кабинетных политиков, ищущих себе применение. Макиавелли проводит четкую грань: события, описываемые им в Государе, не утопия; а даваемые им советы — это не оптимистический бред
литератора. Макиавелли говорит о том, как люди ведут себя на самом деле, а не о том, как им следует себя вести.
К сожалению, события, на примере которых Макиавелли выстраивает свое повествование, происходили в один из самых бурных и отягощенных моралью периодов итальянской истории. Этим объясняется нгослабеваюгций пессимизм и нигилизм его подхода. Но есть ли разница в том, на чем или на ком мы базируем политическую философию: на делах Чезаре Борджиа, губернатора Айдахо или на деятельности ООН? Макиавелли говорит об экстремальных ситуациях. Можно рассматривать его работу как поучение или как отражение жестокой реальности политической жизни.Является ли Государь иносказанием, или это правдивое описание того, что скрывается за дружескими рукопожатиями и трогательными речами современных политиков?
Ответ на этот вопрос заложен в личности самого государя. Макиавелли полагает, что поведение правителя зависит от его личных качеств. Здесь мы подходим к ключевому понятию, понятию добродетели (virtu). Макиавелли вкладывает в это слово свой смысл, отличый от обычного этического и ре-
лигиозного. Добродетель Макиавелли не имеет ничего общего с христианской идеей добра. Его понимание этого слова полностью лишено веры, надежды и милосердия. Также и доблесть Макиавелли не имеет никакого отношения к традиционному : пониманию этого слова: справедливости, силы духа, сдержанности. Макиавелли возвращается ккорням слова: vir (мужчина) и vis (сила), с оттенком мужественности. Добродетель (v/rft/)—это сила, идеядоб-лести близка по значению кницшеанской идее «воли квласти». Это динамикаи сила, смелость и дерзость, необходимые для того, чтобы воспользоваться подходящим моментом с наибольшей выгодой.
Макиавелли отмечает, что в зависимости от обстоятельств государь должен в разной степени проявлять свою доблесть. Чем труднее ему сохранять свою власть, тем большая степень доблести от него требуется.
По мере возможности правитель должен оставлять сложившийся образ жизни и обычаи нетронутыми. Вмешательство в устройство государства должно быть минимальным; древние обычаи должны поощряться; людям надо позволить говорить на родном языке. Чем больше всего раз-
рушено, тем труднее остановить процесс дальнейшей деградации. Люди могут прийти к выводу, что если новый правитель разрушил одну сферу, он не будет беречь и другую.
Но трудность здесь в том, что обычно новому правителю для того, чтобы удержать свою власть, приходится почти полностью разрушать завоеванное им государство. Лучше дымящиеся руины и несколько выживших и запуганныхжителей, чем потеря государства, полагает Макиавелли. Такой подход ярко иллюстрирует один важный момент: благополучие государства — не самое важное; главное, чтобы правителю удалось удержать власть. Это эгоистично до инфантильности. Как ни печально, отсутствие зрелости встречается в политике нередко. Многие правители продолжали решать свои детские проблемы во взрослой жизни. Гитлер, Сталин, Саддам Хусейн — образцы своеволия детей на детсадовской площадке.
Возможность ведения правителем тихой жизни, без загребания под себя всего, что удастся, не рассматривается. (Почему? Все просто: в итальянских городах-государствах эпохи Ренессанса это было просто невозможно. В очередной раз
Макиавелли здесь проявляет себя человеком, реально оценивающим время, в которое жил.) Естественно, захват государства с помощью меча требует высокой степени доблести (в понимании Макиавелли), однако такие исчисления наталкивают на странные выводы. Государь с наиболее ярко выраженной доблестью правит пустыней из выжженных городов. (Самый добродетельный правитель, который приходит на ум: ЧингисХан.)
Доблесть Макиавелли соотносится с двумя другими составляющими, которые необходимы государю для того, чтобы преуспеть. Это фортуна и возможность.
Макиавелли полагал, что судьбараспоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину она предоставляет самим людям. Здесь, как и всегда, Макиавелли пытается быть реалистом. Философы (как политики, так и теоретики) недооценивают значение фортуны. Чем больше мы изучаем историю, тем более очевидным для нас становится, что случай — это основной игрок на ее поле. (Какговорил Паскаль: «Если бы нос Клеопатры был короче, вся картина мира могла бы быть иной».) Стоит взглянуть на биографии Гитлера,
Наполеонам Сталина, чтобы понять, какчастоим улыбалась фортуна. Именно эту особенность далее подчеркивает Макиавелли. Возможность предоставляется фортуной. Государь должен увидеть и не упустить предоставляемую ему фортуной возможность. Подобным образом, он должен сделать все от себя зависящее, чтобы увидеть открывающиеся перед его врагами возможности и устранить их. Необходимо использовать предоставляемые фортуной возможности с полной силой.
Смирение — это последнее, что нужно государю. Это доблесть для философа, адля правителя — это порок. В самом деле, Макиавелли отмечает: «Пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться у власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность». Правление — это поле игры не для добра и зла, здесь идет борьба между доблестью и судьбой. В русле традиционного итальянского мышления (и самого итальянского языка) для Макиавелли
доблесть изначально — мужчина, а фортуна — женщина. «Натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна — женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать». В наше время такой подход может задеть чувства многих, но сложившиеся в результате чтения комиксов стереотипы не должны затмить собой важность того, о чем пишет Макиавелли. (Каждый пол имеет свои преимущества. А жестокая правда аппарата власти скрывается за личиной политкорректности.)
Фортуна благоволит смелым. Однако «сохраняют благополучие те, чей образ действий отвечает особенностям времени». Это означает, что правитель должен уметь в зависимости от обстоятельств менять политику. Твердое следование определенным принципам неизбежно приведет его к провалу. Государь не должен также зависеть от друзей. Государь «должен полагаться только на себя, свою силу и доблесть». Государь «всегда должен советоваться с другими, но только когда он того желает, а не когда того желают другие». Макиавелли делает следующий вывод: «Многие полагают, что кое-кто из государей, слывущих муд-. рыми, славой своей обязаны не себе сами, а доб-
рым советам своих приближенных, но мнение это ошибочно .Ибо правило, не знающее исключений, гласит: государю, который сам не обладает мудростью, бесполезно давать благие советы, если только такой государь случайно не доверится мудрому советнику, который будет принимать за него решения. Но хотя подобное положение и возможно, ему скоро пришел бы конец, ибо советник сам сделался бы государем».
Макиавелли по-прежнему придерживается пессимистичного взгляда на человеческую природу. «О людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к зависти, лицемерию и обману, что их пугает опасность и влечет нажива: пока ты делаешь добро, они твои всей душой, обещают ничего ради тебя не пощадить: ни крови, ни жизни, ни детей. Но кактоль-ко ты перестаешь расточать милости и удовлетворять их желания, они превратятся в твоих врагов». Макиавелли дает этому психологическое объяснение: «Люди ненасытны в своих желаниях. Природа людей заставляет их желать все большего и большего, но судьба не дарует им всего того, чего они жаждут иметь».
Философы более раннего периода, от Платона до Святого Августина, тоже говорили о темной стороне человеческой натуры. Но их пессимизм был скрашен идеей о спасении (через идеализм или христианство). Однако став свидетелем поступков папы и церкви, Макиавелли расстался с такими иллюзиями.
Государь всегда должен быть настороже, потому что, как заметил Макиавелли, «безоружного пророка ждет погибель». Макиавелли имел это в виду буквально. Но в то же время он вложил в эту фразу и метафору (государь должен быть вооружен и в умственном плане), и в этой фразе содержится намек на Савонаролу и постигшую его участь. Отношение Макиавелли к Савонароле было двойственным. С одной стороны, циничный греховодник и иконоборец Макиавелли противился пуританскому и теократическому правлению Савонаролы; но с другой стороны, Макиавелли отмечал, что «о таком великом человеке, как Савонарола, нужно говорить с уважением». Савонарола был духовным человеком; ему не место в политике. Несмотря на нигилизм, свойственный его политической философии, Макиа-
велли оставался глубоко верующим человеком. Его философия находится в гармонии с высказыванием Христа: «Кесарю — Кесарево» (по-итальянски, Цезарю — Цезарево; управление государством — дело Цезарево).
На первый взгляд кажется, что Макиавелли и его политическая философия полностью лишены каких-либо моральных принципов. Но вот слова «современного Макиавелли» (Г. Киссинджера): «На протяжении веков Макиавелли считали воплощением цинизма/Однако сам он не считал себя лишенным моральных принципов. Он описывал мир таким, каким он его видел, а не таким, каким бы ему хотелось его видеть. В самом деле, он быт убежден, что только сильный духом правитель может твердо соблюдать намеченный курс в условиях постоянных заговоров, от которых, к сожалению, зависит его жизнь». Конечно, здесь налицо момент самооправдания, но в целом Генри Киссинджер, несомненно, прав. Эта мысль в явном виде не сформулирована в трудах Макиавелли, она читается «между строк». К сожалению, мысли, не выраженные явно, многими остаются не воспринятыми.
Макиавелли прибегает к иносказанию, рассуждая о животных: «Из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе. Лев боится капканов, а лиса — волков, следовательно, надо быть подобным лисе, чтобы уметь обойти капканы, и льву, чтобы отпугнуть волков».
Обладая львиной силой, правитель преодолеет все опасности, исходящие как из недр самого государства,, так и извне. А чтобы выжить в коварном мире, государь должен обладать хитростью лисы. «Он должен оставить дело порицания другим, а благородные дела себе». Во благо своей репутации государь должен казаться добрым, человечным, даже милосердным. В то же время как власть предержащий он должен вселять страх. Пышность и великолепие занимаемого им положения, благодаря которым сохраняется дистанция между государем и его подданными, помогут государю сохранить видимость благородства и честности. Приближенные к государю люди будут осознавать истинную сущность своего правителя, но в то же время будут понимать тщетность попытки разоблачения любимого народом государя.
Однако в другом месте Макиавелли отмечает: «Тот, кто надеется в своих делах на людей, воздвигает дворец на фундаменте из грязи». Здесь можно узреть некоторую непоследовательность. Но как мы уже успели понять, непоследовательность — это одна из спасительных добродетелей государя. Доблесть ли это для философа — другой вопрос. Макиавелли создавал учение, которое работало бы, систематичность же или этичность этого учения интересовали его в последнюю очередь.
И опять мы сталкиваемся у Макиавелли со скрытым допущением. На этот раз оно смущает еще больше. В Государе Макиавелли неявно содержится программа, раскрываемая во всем своем блеске в заключительной главе, которая называется «Овладение Италией и освобождение ее от варваров». (Под варварами подразумеваются иностранцы. В очередной раз Макиавелли скорее склоняется на сторону политического реализма, чем политической корректности.) В чем смущающая непоследовательность? В патриотической тираде Макиавелли призывает государя свергнуть иностранное иго и объединить Италию «во славу себе и ради процветания итальянского народа»
(того самого народа, который ранее был назван «грязью»). Также Макиавелли восторженно говорит о древнем Риме («вековая отвага итальянского сердца еще жива») и о Чезаре Борджиа («которому было Богом предназначено возродить Италию»). И о государе: «Не могу выразить словами то, с какой любовью он будет встречен по всей стране…» Это тот самый государь, которого инструктировали, как хитростью заставить людей любить себя. Не зря вступительную статью к работе Макиавелли писал однажды Муссолини.
Однако, хотя циничные приемы Макиавелли трудно оправдать, патриотизм его понятен. Италия не была единой со времени развала Римской Империи, произошедшего более тысячелетия назад. (И не будет объединена до прихода Гарибальди — до этого еще три столетия.)
Мы подходим к распределению ролей в этой великой эпопее. Кому суждено сыграть главную роль? Кому суждено стать государем? Макиавелли отвел эту роль Джулиано Медичи, правителю Флоренции. Джулиано оказался человеком, который должен спасти Италию. К сожалению, Джулиано перестал быть правителем Флоренции раньше, чем
Макиавелли успел закончить книгу. К власти пришел двоюродный брат Джулиано Лоренцо Медичи. Впрочем, это не имело принципиального значения. Неважно, кто встанет во главе славного итальянского народа в борьбе против иностранцев. Важно, кто будет политическим советником государя. По мнению Макиавелли, эта работа была по силам только одному человеку. Он сел за написание книги в первую очередь для того, чтобы вернуть расположение правителя Флоренции. (Гот факт, что в написании работы Макиавелли руководствовался несколькими мотивами, не умаляет значения ни одного из них, исключается лишь нравственность, категория, полностью отсутствующая в Государе.)
Макиавелли просто-напросто перепосвятил книгу, сделав несколько соответствующих изменений в тексте. Теперь «спасителем Италии» назывался «il magnifico Гогешо» (не путать с Лоренцо Великолепным, который умер за 20 лет до этого). Преодолев трудности, связанные с распределением ролей, Макиавелли благополучно завершил написание Государя.
Теперь перед Макиавелли встала сложная задача: нужно было доставить книгу государю. Ма-
киавелли был в немилости, при дворе у него было много врагов. Добиться аудиенции у Лоренцо было невозможно. Если же книга попадет в руки врагов, они либо уничтожат ее либо присвоят его идеи себе — в этом Макиавелли не сомневался.
Стоит отметить, что в таких обстоятельствах возникает еще одна огромная трудность. По Макиавелли, государь не должен показывать, что он прислушивается к добрым советам, он должен выдавать чужие идеи за свои. Если бы Макиавелли удалось передать книгу в руки государю, сегодня мы, вполне возможно, читали бы Государя Лоренцо Медичи.
Но такая проблема, достойная Шекспира и Бэкона, не возникла, по крайне мере до сих пор. Макиавелли продолжал оставаться в немилости, его попытки добиться расположения государя закончились неудачей. Тем временем он написал еще несколько работ, литературный их блеск обеспечил Макиавелли место в истории итальянской литературы. Его пьеса Мандрагора — фарс с шаблонным сюжетом, подходящим для оперы (добродетельная красавица, старый муж, юный щеголь и так далее). Пьеса была задумана как сатирическое произведение, описывающее дурное поведе-
ние, особенно среди священнослужителей. Здесь Макиавелли сильно помог его собственный опыт.
Рассуждения Макиавелли содержат критику римского писателя Ливия, описавшего историю раннего периода Римской Империи. В сущности, Рассуждения — еще одно изложение политической теории. Эта книга написана не в приливе Отчаяния, и многие полагают, что в ней содержится более взвешенное политико-философское мировоззрение, чем в Государе. Эта работаотличается от Государя своей аргументированностью, зрелостью и сдержанностью — она не претендует на сенсацию, поэтому Государь ее затмевает.
В Рассуждениях Макиавелли говорит о своей вере в республиканский парламент, особенно построенный по типу парламента Римской Империи. В этот раз он пишет от лица гражданина, дает советы касательно разных дел, особенно того, как достичь свободы внутри государства. Он следует принципу, впервые сформулированному Аристотелем: личная свобода и самоуправление могут быть достигнуты только внутри свободного и самоуправляемого государства. Он верит в коллективизм (другими словами, обращаясь к людям, он верит в
их силу). В свете его отношения к людям в Государе удивительно его заключение: «Люди более благоразумны, более постоянны и обладают большим здравым смыслом, нежели государь». В обеих работах неявно присутствует важный элемент — удача, или фортуна. Макиавелли уверен: фортуна необходима всегда. Также, как государю, людям необходимо обладать доблестью. Ницшеанский индивидуалистический элемент отходит на задний план, уступая место гражданской добродетели, моральным устоям и коллективной силе.
В 1519 году Лоренцо Медичи умирает, и его место занимает кардинал Джулио Медичи. Наконец фортуна улыбнулась и Макиавелли. Приняв во внимание весь предьгдугций опыт Макиавелли, Джулио отправил его с незначительной миссией в близлежащий город Лука. Макиавелли успешно справился с возложенной на него задачей и возвратился во Флоренцию, преисполненный больших надежд. Он был уверен, что доказал свою верность Медичи, его таланту найдут применение на вершине власти. Но вместо этого Джулио назначил его официальным историком республики Флоренция с зарплатой в 57 золотых флоринов — это, по крайней мере, гаран-
тировало ему финансовую стабильность. Макиавелли скрыл свое разочарование и принялся заданное ему задание: написание истории Флоренции. При этом он столкнулся с таким препятствием. Он должен был написан Флорентийскую историю, не запятнав при этом Медичи, которые сыграли далеко не безвинную роль в истории. Как сказал Макиавелли, давая совет одному служащему: «Если иногда вам нужно скрыть факт с помощью слов, сделайте это так, чтобы этого не поняли. А в случае, если это станет ясным, вы должны быть в состоянии дать резкий отпор». К сожалению, его современник и друг историк Гучиардини сделал достоянием общественности факты, о которых Макиавелли умалчивал — однако к тому моменту Макиавелли уже не мог дать «резкий отпор». Флорентийскую историю Макиавелли лучше читать как художественную литературу.
В 1523 году Джулио Медичи сложил с себя обязанности государя и стал папой Клементом VII. Для Италии опять настали тяжелые времена. Два года спустя баланс власти на итальянском полуострове рухнул. Карл V, король Испании и Священной Римской империи, угрожал всему полуострову.
Макиавелли занимался организаций укрепления Флоренции, а затем вместе с армией присоединился к Гучиардини, который в то время был лейтенантом армии папы.
Но все усилия были тщетны. В мае 1527 года армия КарлаУзахватила Рим. Одновременно Макиавелли узнал, что жители Флоренции восстали против Медичи и учредили новую республику. Теперь Макиавелли в самом деле улыбалась фортуна. Макиавелли ухватился за эту возможность обеими руками. Он немедленно отправился во Флоренцию с полной уверенностью, что будет допущен к управленческим делам. Но в очередной раз его постигло разочарование. В этот раз он впал в немилость за то, что поддержал Медичи.
Этот удар оказался последним. Макиавелли тяжело заболел. Стесненного в средствах и пришедшего в полное отчаяние Макиавелли навещали его немногие оставшиеся друзья. По требованию Макиавелли к нему вызвали священника, и тот выполнил необходимый ритуал. Макиавелли умер 21 июня 1527 года в возрасте 58 лет.
Макиавелли обладал хитростью, умением плести интриги, вводить в заблуждение, на него нельзя было положиться — и именно такой способ поведения он предлагал правителю в своемТосударе. Тем самым он продемонстрировал сущность человеческой натуры. Однако человеческая природа, должно быть, лучше: ни один человек не смог вести себя так, как государь Макиавелли. Автором этой работы был дьявол — таково было общее мнение (особенно на нем настаивали представители церкви). Макиавелли в скором времени стали отождествлять с дьяволом буквально. Прозвище «старина Ник» (так часто именуют дьявола) происходит от Никколо (Макиавелли). Его фамилия во всей Европе стала олицетворением зла. Уже тридцать лет спустя после его смерти, его имя было известным в Анг-
лии. А к концу XVI века это имя было знакомо широкому кругу публики, Шекспир использовал его в Виндзорских кумушках. «Я политик? Я коварен? Я Макиавелли?» (Некоторые даже утверждают, что Макиавелли послужил прототипом Яго в Отелло.)
Но из-за чего такой шум? Макиавелли сам себе уготовил свою главную уже посмертную роль. Он стал заложником в борьбе, расколовшей церковь и опустошившей Европу на протяжении XVT и XVII веков — Реформации. Его имя стало ассоциироваться с моральным разложением итальянской церкви и было использовано в пропаганде североевропейскими силами, которые боролись за установление протестантизма. (Шекспир не стал бы упоминать имя Макиавелли в таком свете, если бы Англия осталась католической.) Но все ли это?
Нет. Макиавелли открыл нашему взору еще одну пропасть. С момента зарождения философии мыслители полагали, что человеческие существа не многим отличаются друг от друга. Человеческая природа одна и та же. А потому возможно идеальное общественное устройство, при котором хорошо будет всем людям. Платон сделал попытку описать это утопическое устройство в Государстве.
Другие предлагали, как усовершенствовать человеческое общество — для общего блага. После Макиавелли мыслители эпохи Просвещения пытались найти основные принципы человеческой природы — и общество, в котором эти принципы могли бы быть воплощены (яркий пример — конституция Соединенных Штатов Америки). Научно обоснованные попытки создать подобное гармоничное общество были предприняты в марксизме и разного рода социалистических движениях. Действительно, вера в то, что мы можем жить все вместе в мире, любви и гармонии, была жива вплоть до 1960-х годов и даже дальше.
Но Макиавелли на несколько столетий раньше заявил о невозможности таких проектов. В Государе он говорит о противоречии между управлением государством и нравственным образом жизни. Для того чтобы должным образом управлять государством, правитель должен забыть о нравственности. Государь поставил следующий вопрос: может ли правитель прибегнуть к лицемерию, обману и даже убийству, оставаясь при этом ярым приверженцем христианства? Другими словами, можно ли править, не придержива-
ясь моральных устоев, оставаясь при этом нравственным человеком?
История неумолимо давала нам только один зловещий ответ на этот вопрос. Скоро ответ стал очевиден для всех. Однако если этот ответ верен, он ведет к глубокому противоречию. Как заметил известный политический философ XXвека Исаак Берлин, это означает, что мы остаемся во власти этического плюрализма, Не существует объективного решения проблемы того, как людям следуетжить. Какнамсебя вести? Отсутствие ответа оглушает и пугает.
Что в итоге? Люди могут и будут создавать разные типы обществ, в которых живут по-разному. Такие общества могут быть фашистскими, коммунистическими, демократическими, с элементами тирании и даже анархии. Возможны практически любые общества. Нужно только покопаться в истории, рассмотрев все — от кровавых обычаев приносить людей в жертву до сообществ отшельников, — чтобы понять, насколько изобретательны люди в этой области. Общепринятого критерия для оценки достоинств того или иного вида человеческого общества не существует. Если нравственность и политическая наука несовместимы, что и показал Макиавелли, то
у нас просто нет мерки, с которой подходить к проблеме. Но это означает, что гитлеровская Германия ничем не хуже парламентской Британии.
Все это очень печально. Однако отправной пункт очевиден для всех живущих в послефрей-дистскую эпоху. Человеческая психология не является ни рациональной, ни последовательной. С другой стороны, любая система морали или система правления таковыми быть должны. Личность и общество, таким образом, заведомо находятся в состоянии противоречия.
Макиавелли был первым, кто сказал горькую правду о человечестве. Он не был великим философом, просто реалистичным политиком. Однако его размышления поставили человечество перед лицом фундаментальной и вряд ли поддающейся решению проблемы.
Выдержки из работ Макиавелли и комментарии
Тому, кто учреждает государство и устанавливает законы, необходимо помнить, что люди злы и всегда будут вести себя в соответствии со своей злостной натурой, как только им представится такой шанс.
Макиавелли. Рассуждения
Папство никогда не обладало достаточной степенью власти для воздействия на христианскую политику; и когда реформаторы вторгаются в сферу политики, как сделал это Лютер, становится очевидным, что они такие же последователи Макиавелли, каклюбой безнравственный человек, деспот.
Ницше. Воляквласти
Широкое поношение имени Макиавелли во многом происходит из-за возмущения лицеме-
ров, ненавидящих откровенные признания в совершении злостных поступков.
Бертран Рассел.История западной философии
Войны начинают, когда хотят, но заканчивают, когда могут.
Макиавелли. Флорентийская история
Избавить себя от льстецов можно, дав людям понять, что вы не возражаете, когда вам говорят правду. Однако когда каждый сможет говорить вам правду, вы потеряете уважение.
Макиавелли. Государь
Можно спасти свою душу или можно основать великое государство, сохранить власть и служить ему; но не всегда это можно сделать одновременно.
Исаак Берлин, в своем эссе о Макиавелли
Вполне возможно, что фашизм обязан своим военизированным характером Макиавелли, а влияние Макиавелли на Муссолини в первые годы его пребывания у власти крайне очевидно.
Луара Ферми, вдова итальянского ученого и биограф Муссолини
Макиавелли был великим итальянским философом… учитель всех учителей политики… однако он в недостаточной степени презирал человечество.
Бенито Муссолини
Маркс определил политику как «искусство возможного»; двумя веками ранее Макиавелли изобрел реальную политику…
(Комментарий Я. Стретерна. — Ред.)
Людей нужно или ласкать, или уничтожать. Люди могут отомстить за небольшую обиду — а за большое зло не могут.
Макиавелли. Государь
Возврат к наиболее жестоким идеям макиавеллизма кажется непонятным тем, которые еще вчера пребывали в полной уверенности, что человеческая история движется вверх по линии материального и культурного прогресса.
Лев Троцкий, в биографии Сталина
Жизнь и эпоха Макиавелли: хронология
1469 — Во Флоренции на свет появляется Никколо Макиавелли. Приходит к власти Лоренцо Великолепный.
1478 — Провал заговора Пацци; Лоренцо чудом остается в живых.
1492 — Смерть Лоренцо Великолепного. Колумб достигает берегов Америки. Александр VI, отец Чезаре Борджиа, становится папой.
1494 — Карл VIII, король Франции, направляет свои войска во Флоренцию. Во Флоренции приходит к власти Савонарола.
1498 — Савонарола осужден и повешен. Макиавелли избран секретарем второй Канцелярии, позднее секретарем Совета Десяти.
1500 — Макиавелли направляется с посольством во Францию.
1501 — Макиавелли женится на Мариетте ди Луиджи Кор сини.
1502 — Чезаре Борджиа беретУрбино. Макиавелли направляется с посольством ко двору Борджиа.
1503 — Борджиа убивает Вителли и его сообщников по заговору. Смерть папы Александра VI знаменует начало полосы неудач в жизни Чезаре Борджиа.
1505 — Макиавелли образует войско из жителей Флоренции.
1508 — Макиавелли направляется с посольством в Германию.
1512 — После многочисленных потрясений в Италии устанавливается равновесие власти. Флоренция осаждена, Содерини бежит из города, Медичи возвращается к власти. Макиавелли лишен своего поста и выдворен из города.
1513 — Макиавелли замешан в заговоре, имевшем целью свержение Джулиано Медичи. После пыток Макиавелли выпущен из тюрьмы. Он возвращается в свое поместье и пишет Государя.
1523 — Джулио Медичи, новый правитель Флоренции, поручает Макиавелли выполнение незначительных заданий в других странах.
1527 — Нарушение равновесия власти в Италии, захват Рима, правлению Медичи приходит конец. Макиавелли не предлагают никакого поста. 21 июня он умирает.
МАМАРДАШВИЛИ
МАМАРДАШВИЛИ
ЗА 90 МИНУТ
Но ведь человек — вы знаете — вообще существо, идущее издалека…
М.Мамардашвили «Мысль под запретом»
Мераб Константинович Мамардашвили мемуаров не оставил. Он вообще не очень любил пускаться в автобиографические воспоминания. Просто не считал это интересным: внешняя жизнь, как правило, ничего общего с событиями внутренней жизни не имеет, она скорее затемняет понимание, чем что-то объясняет.
Он приводил в пример фразу Декарта, своего любимого философа: «Я, собирающийся взойти на сцену в театре мира сего, в коем был до сих лор лишь зрителем, предстаю в маске». Почему «в маске»?-
Ну, во-первых, всякий философ — шпион. Только неизвестно чей. Шпион неизвестной родины, какой-то другой реальности. На все, что его окружает, он смотрит как бы издалека, через призму этой другой реальности, пытаясь прочесть ее знаки в обыденной жизни.
Но, как хорошему шпиону, ему нужно выглядеть таким же, как все остальные: «Нужно носить шапку той родины, где живешь как нормальный гражданин. Потому что попытка надеть колпак неизвестной родины приводит к вырождению твоего артистического или философского таланта. Вместо того чтобы видеть реальность, ты видишь всегда самого себя…» («Психологическая "топология пути»). Когда становишься рабом собственного образа — внешнего, на внутреннюю работу времени просто не остается. Значит, маска — камуфляж, ограждающий внутреннее пространство от навязчивого любопытства.
Вторая причина, как ни странно, — забота об окружающих. Для социальных существ является немаловажной спо-
собность контролировать свои слова и поступки: «Шуметь — дело фата. Жалоба — дело дураково». А ограждение ближних от конвульсивных эмоций и любезных сердцу жизненных историй — признак воспитанного человека: «…Вежливость — это то в нас, без чего вынужденное общение превратилось бы в ад» («Кантианские вариации»).
Да и ближние цепляют на нас ярлыки и маски, невзирая на наши протесты. «Не понимай меня сразу», — просил собеседника Моруа, опасаясь не столько непонимания, сколько понимания «наоборот» — эдакой странной рожи, которую собеседник поспешит увидеть вместо лица.
Маска — вообще довольно обычная составляющая социальной действительности. Чем же отличается философ в маске от других представителей человеческого рода? Тем, что с истинным лицом маску не отождествляет…
К середине XX века философия стала вырождаться в схоластику, заговорили даже о ее «смерти». В ней накопилось столько ответов, что они перестали на что-либо отвечать. Концепции множились, но становились все более легковесными, превращаясь в род интеллектуальной игры. Мысли превратились в слова, в вещи. Их можно было складывать в корзинку памяти как продукты в супермаркете, цитировать по случаю, различным образом комбинировать, составляя замечательнейшие словесные конструкции. Только почему-то нарастали апатия и пессимизм, а постмодерн вещал об «эре тотальной симуляции». «И с каждой минутой я помню все больше, а чувствую все меньше», — признавался Хулио Кортасар, а с ним и весь интеллектуальный бомонд.
(1) По большому счету, различие между советской и западной философией было только в количестве используемых философских брендов. Мы применяли единственный объяснительный шаблон, но тем же манером: пытаясь втиснуть себя в готовую схему. А схема не сработала, схемы вообще работают исключительно у своих создателей. Смешно по этой причине бездумно повторять: «Философия умерла».
Вместо того чтобы спросить себя: «Что же такое — философия?»
Мераб Мамардашвили напомнил нам, казалось бы, очевидную вещь: философия—не только собрание диковинных идей,но еще и техника, позволяющая человеку понять самого себя.
Самое большое наше желание, говорил Мамардашвили, чувствовать себя живыми. А жизнь — это усилие во времени, прежде всего — усилие понимания. Не понятые нами события, чувства, мысли превращаются в «симулякры», чужеродным, мертвым грузом откладываются в сознании, начинают вести там какое-то призрачное существование, обусловливая восприятие мира. Не извлекая смысл из пережитого, мы обрекаем себя на состояние «зомби», человекоподобных существ, зависимых от иррациональных, непостижимых для них сил, в лучшем случае — на «…состояние дебильных переростков, которые так и остались в детском возрасте…» («Сознание и цивилизация»).
Значит, нужна интенсивная работа по избавлению от ментальных «уродцев» — недоразвитых мыслей, искажающих восприятие реальности. А для этого требуется техническое умение грамотно мыслить, чего трудно достичь путем заучивания чужих концепций и систем.
Философский акт может происходить лишь в точке «метафизического нулевого состояния», где все равноправно и равнослучайно и еще требует расшифровки. «Один на один с миром»… Тогда собственная жизнь или чужая книга есть лишь материал для вычленения символов, задающих структуру жизни вообще.
Философия — всегда философияжестокости,и меньшее из ее требований: холодно и отрешенно наблюдать свою жизнь, воспринимая ее как метафизический эксперимент, текст в ряду прочих.
Надо.сказать, такой взгляд на мир не способствует легкой жизни. Впрочем, Мераб Константинович и называл мыш-
ление адски трудным делом. А философию — исключительно мужским занятием. В смысле — требующим предельного мужества.
Событийная канва жизни человека, который, по выражению одного из его студентов, жил вне времени и пространства, могла быть иной. По крайней мере, сам он внешние жизненные обстоятельства воспринимал как маску судьбы, случайность, значение переменной, тогда как его интересовала сама формула. («Тот, кто обращает внимание на факты, рискует не увидеть законы».) И, размышляя о жизни философа Мераба Константиновича Мамардашвили, необходимо иметь это в виду.
СИНЕЕ НЕБО НАД ГОРИ
Мне кажется очень существенной и неустранимой материально сенсуальная сторона жизни, особенно ярко видная в пространстве. Она есть какая-то совокупность первичных ощущений бытия, которые случаются с нами только в юности. А юность — всегда в родных местах. Настолько, что даже имеет смысл утверждение Пруста, что если мы что-нибудь узнаём,' то узнаём только в юности, а потом это узнанное понимаем, познаем. Если случается, то только в юности, а если не случилось, то никогда не случится, человек лишен этого. Этого не будет. Вообще.
М.Мамардашвили «Одиночество—моя профессия»
Мераб Мамардашвили родился 15 сентября 1930 года в небольшом городке Гори, расположенном в 80 километрах от Тбилиси. Сам он обычно упоминал об этом вскользь, как о неком курьезном факте или подтверждении тезиса о случайности всякого начала: «Я родился… в том же городе, что и Сталин, — в Гори: в этом, может быть, следует видеть
некую божественную симметрию… В том смысле, что вот могут же родиться в Гори и совсем другие люди, делающие совсем иное дело…»
Описание Гори, сделанное в середине XIX века неким Петром Иоселиани для российского Министерства внутренних дел, пленяет смесью буколической безмятежности и безотчетного ощущения опасности.
«…Город важный как по своей древности, так и по местоположению, в центре живописной долины Карталинской. Время основания города в точности неизвестно, но глубокая древность его неоспорима. Название Гори произошло от слова «гори», означающего по-грузински «холм». В самом деле, крепость города, неприступная до изобретения огнестрельного оружия, находится на вершине высокого и утесистого холма. Город расположен внизу, на берегу Куры, принимающей тут же слившиеся два значительных притока, Лиахви и Меджуду. Таким образом, стрех сторон окруженный реками, он открыт только с одной северной стороны, где расстилаются обширные долины, покрытые нивами и виноградниками…»
В этом городе, наполненном «особым, съедающим все материальные массы светом» («…для меня первичная форма неба — небо над долиной, идущей от Мцхета к Гори. Это то голубое, которое для меня голубое как таковое, тот сенсуально физический объем, который представляет собой вот эта чаша небесная, замыкающаяся с нижней чашей, как две1 чаши, лежащие одна на другой», — вспоминал Мамардашвили в «Сознании и философском призвании»), Мераб прожил первые четыре года — тот загадочный отрезок нашей жизни, о котором мы почти ничего не помним, но впечатления которого становятся для нас первичной формой восприятия мира.
Его отец, Константин Николаевич, был кадровым воен-, ным, человеком веселым и легким на подъем, как нельзя
лучше приспособленным для кочевой жизни. Войну он прошел комиссаром стрелковой дивизии и вышел в отставку в звании полковника.
Мать Мераба, Ксения Платоновна, принадлежала к старинному дворянскому роду Гарсеванишвили, представители которого в прошлом были приближены к царскому престолу и воспитывали грузинских царей. Она обладала целеустремленным и волевым характером, и, вероятно, именно о ней говорил Мамардашвили в «Лекциях о Прусте»: «Это существующий в Грузии тип женщин, чаще всего дворянского происхождения; то есть они принадлежали к сельскому дворянству, фактически разорившемуся, но в действительности, конечно, составляли костяк нации, который больше всего пострадал в годы революции; они были носителями традиций, просвещения, норм морали…»
В 1934 году семье Мамардашвили пришлось уехать из Грузии: Константина Николаевича направили учиться в Ленинградскую военно-политическую академию.
Потом были еще переезды: Киев, Винница… Не успевали распаковывать чемоданы. А в 41-м началась война. Константин Мамардашвили ушел на фронт, его семья была эвакуирована в Тбилиси. Так, в 1941 году, в возрасте 11 лет, Мераб в первый раз вернулся на родину.
Как стать философом? (Отступление первое)
Люди делятся на четыре типа: засланных, сосланных, награжденных и аборигенов. Аборигены — это те, кто родился на Земле. Они здесь наиболее адаптированы. Сосланных выслали сюда в наказание из лучших миров: они все время мучаются и плачут. Награжденных перевели за хорошее поведение из худших миров: им все кажется восхитительным и прекрасным. А засланные — это наблюдатели, шпионы.
Студенческий фольклор
Вот тут самое время задать сакраментальный вопрос, которым журналисты изводили Мамардашвили в последние годы: «Как становятся философами?»
Несмотря на внешнюю наивность, вопрос очень важный, потому что в его глубине скрывается еще один: по каким законам протекает наша жизнь? А это как раз и есть основной вопрос топологии пути — логики человеческой судьбы.
Человек может существовать как в режиме сознания, пути, так и вполне бессознательно. И тогда реальность имеет структуру сновидения: «Мы можем мыслить, то есть совершать логические операции, так и оставаясь в этой ирреальности, не приходя к реальности. Сама по себе логика не выталкивает нас на путь истины. Есть такой закон сновидения: по содержанию своих видений сон строится таким образом, чтобы эти видения позволяли нам не проснуться; сон как бы имеет структуру отобъяснения. Скажем, звонит будильник, я не хочу просыпаться, и в короткие мгновения, когда еще звучит звонок, сон разыгрывает целую сцену, которая придает такой смысл этому звуку, что этот смысл позволяет мне не проснуться. И вот то, что мы называем реальностью, чаще всего состоит из таких представлений, из таких образов и состояний, которые позволяют нам спать дальше. В данном случае слово „спать" означает не знать и
не видеть реальности. Жизнь есть сон — в этом смысле слова» («Психологическая топология пути»).
Один из законов топологии пути можно сформулировать следующим образом: все действительно значимые события происходят с нами не «потому что», а «вопреки». Между моментом А и моментом В всегда есть зазор. Этот зазор — основание человеческой свободы, другими словами — возможности проснуться. Проснуться к себе.
Как становятся философами? Например, так: «Еще ребенком я ощущал себя человеком, как бы прибывшим с другой планеты и обнаружившим, что все вокруг странно и покрыто мраком…» (Б. Мерчленд. «В кругу идей Мамардашвили»). Вот и Аристотель считал, что философия начинается с удивления.
Заноза невыносимости может быть вынута, очевидно, только актом мышления.
М. Мамардашвили «Как я понимаю философию»
Пробуждение сознания — процесс болезненный. Да и к тому же нет никаких гарантий, что не заснешь снова. «Ни за что на свете не согласился бы я еще раз проделать этот путь, не согласился бы снова стать 16-летним. Говорят: прекрасный возраст! Ничего подобного! Ни за что не захотел бы я снова оказаться под угрозой небытия, перед лицом которой стоит всякий юноша… в дремучем лесу ходячих трупов» («Мысль под запретом»).
Мераб вернулся на родину и… потерял ее. Воображаемый образ и реальная Грузия не совмещались друг с другом. «Я просыпался в одном из самых провинциальных мест черного тоннеля, в котором мы находились, где не было никакого просвета. Я имею в виду мою жизнь в Тбилиси» («Вена на заре XX века»). Это был шок, или звонок будиль-
ника — пробуждение от бессознательного сна младенчества. Начало пути, сопровождаемое острым чувством одиночества и тоской по неизвестной родине.
А жизнь шла своим чередом: редкие отцовские письма с фронта, гимназия, голодная улица с ее законами… И книги — единственная отдушина. «Бывает, что инерция случая, невидимо действующая позади тебя, загоняет тебя на.,, необитаемый остров, и ты получаешь что-то вроде статуса экстерриториальности. Так было со мной. Меня относило на остров потоком моего чтения…» («Мысль под запретом»). Монтень, Ле Боэси, Монтескье, Руссо… В городской библиотеке оказалась неплохая подборка французов. Может быть, тогда он и осознал первый закон топологии пути — «закон фундаментального одиночества»: «наш настоящий разговор всегда не с ближним, а с дальним…»
Отношения со сверстниками не то чтобы не складывались… Трогать его, конечно, боялись (он был довольно сильным, хотя первым в драку не лез), но и своим признать не получалось: «Какой-то странный — другой». В старших классах «странность» стала менее вызывающей: выяснилось, что он бесспорный интеллектуальный лидер. Какое соперничество шло в этом «совершенно обычном классе» обычной тбилисской гимназии! Выясняли, кто самый сильный, самый умный, самый хороший математик, самый сильный физик… (Пошло на пользу, как оказалось: из 36 человек в итоге — 8 медалистов. А потом и 15 кандидатов наук, 6 докторов, 2 академика.) Со всеобщего согласия Мераба признали номером один. Победить в споре его не мог никто. Он знал невообразимое количество фактов из самых невероятных областей. И с 9-го класса был уверен, что станет философом. Даже кличка у него была математически-философская: Функ. Якобы жил когда-то такой австрийский математик-философ. Никто такого не знал, но Мерабу прозвище подходило. Как еще можно было называть человека, который собирался стать философом?
УНИВЕРСИТЕТ
…Проблема человеческой судьбы, человеческого предназначения начинает выступать для человека как задача нового рождения в реальном мире, хотя он является своеобразным гостем мира нереального, иного. Возможно ли такое рождение? Можно ли, не забыв своего гражданства неизвестной родины, родиться вторично гражданином уже этого мира? Можно ли существовать, будучи носителем той смутно ощущаемой гармонии, которая сверкнула случайно в зеркальном осколке сознания и превратила столь привычный до этого мир в нечто условное и не само собой разумеющееся?
М. Мамардашвили «Одиночество — моя профессия»
В 1949 году Мераб поступил на философский факультет МГУ. «Я приехал в Москву поступать в Университет в 49-м году, после войны; в это нищее, голодное время Москва была городом напряженным, динамичным, нищим и исключительно интересным. Опасным городом» («Мысль под запретом»).
Страна еще ликовала, переживая Победу, а Сталин уже задумывал новые кампании. Прямиком в лагеря отправлялись вернувшиеся из плена, целые народности поголовно репрессировались и высылались подальше от родных мест. Не осталась без внимания интеллигенция: борьба с низкопоклонством перед Западом и космополитизмом, разгром генетики и эволюционной физиологии, «дело Еврейского антифашистского комитета», «дело врачей», постановления ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда" и „Ленинград"», «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», «Об опере Мурадели „Великая дружба"» и т. д. и т. п. Главным произведением эпохи, наряду с «Кратким курсом истории ВКП(б)», была объявлена «Краткая биография И. В. Сталина». «Широкие слои трудящихся, простые люди не могут начать изучение
марксизма-ленинизма с сочинений Ленина и Сталина, — заявлял вождь. — Начнут с биографии. Биография очень серьезное дело, она имеет громадное значение для марксистского просвещения простых людей». Был прав, впрочем.
На философском факультете МГУ тоже было «интересно» — кампания против «безродных космополитов» началась с критики в 47-м учебника академика Александрова «История западно-европейской философии». Факультет оказался в эпицентре идеологических разборок. «Мы действительно были в ситуации, кода „ходили по краю", все время находились на грани фола, на нашем курсе было 4 ареста за первые 3 года», — вспоминал Борис Грушин*, учившийся на 2 курса раньше Мераба. Георгий Щедровицкий** перевелся сюда с физфака в 1949 году и попал из огня да в полымя: «Всем известно знаменитое выражение Гегеля: „Все действительное разумно, все разумное действительно". Так вот, во время учебы на втором, третьем, четвертом курсах я понял, что этот принцип ошибочный, или во всяком случае не распространяется на философский факультет и нашу страну… Вообще, преподаватели факультета старались не вести семинаров, потому что не знали, чем закончится семинар. Каждый доклад, каждое выступление было, фактически, жонглированием на проволоке…» Ведь иномыслящие подлежали физическому уничтожению, а «стукачей» хватало. Недаром в те годы даже сложилась поговорка: «У каждого кустика своя акустика».
* Грушин Борис Андреевич в начале 50-х годов входил в группу «диастанкуров», к которой принадлежал и М. К. Мамардашвили. Впоследствии стал одним из основателей советской социологии.
** Щедровицкий Георгий Петрович — также один из четверки «диастанкуров». Родоначальник методологического течения советской философии. О жизни философского факультета МГУ в конце 40-х—начале 50-х подробно рассказывается в его автобиографической книге «Я всегда был идеалистом…»
Относительно свободной от идеологии оставалась только логика. На кафедре логики и начали собираться все, кто хотел заниматься философией серьезно. «Логическое и историческое в „Капитале" Маркса», «Диалектика „Капитала"», «Абстрактное и конкретное в „Капитале"» — это были темы, которые на идеологически допустимом материале позволяли иметь дело с реальными проблемами мышления и познания. С 49-го года работали над логикой «Капитала» Зиновьев и Грушин, в 52-м к ним присоединился Щедровиц-кий, в 53-м блистательно защитил свою диссертацию «Диалектика абстрактного и конкретного в „Капитале"» Эвальд Ильенков. В одиночестве, зная только о работе Ильенкова и категорически с ним не соглашаясь, писал дипломную работу «О проблеме исторического и логического в „Капитале"» Мераб Мамардашвили.
А в марте 53-го умер Сталин. Наступил какой-то смутный период: быстро арестовали и расстреляли Берию, в верхах началась дележка власти, и идеологический контроль потерял свои четкие формы — ждали перемен.
…То, чем мы занимались и как занимались, было способом выражения и отстаивания самоценности жизни вопреки всяким внешним смыслам. Это было восстанием, во всяком случае я его так осознавал, и так мне кажется по сей день — восстанием против всех внешних смыслов и оправданий жизни. Философией жизни как внутренне неотчуждаемь1м достоинством личности, самого факта, что ты живой, поскольку жизнь есть не нечто само собой продолжающееся, а есть усилие воли.
М. Мамардашвили «Начало Всегда исторично, то есть случайно»
Факультет оживал. Выяснилось, что и в тяжелые послевоенные годы, тайно или явно, философская работа не пре-
кращалась, и «Капитал» Маркса был ее питательным бульоном. К 54-му году на факультете окончательно оформились две самостоятельные исследовательские группы: «гносеоло-гов», во главе с Эвальдом Ильенковым, и «диалектических станковистов» («диастанкуров»), лидером которых был Александр Зиновьев.
Гегельянцы-«гносеологи» провозглашали принцип тождества бытия и мышления, «диалектические станковисты» этот принцип отрицали.
Отношения между группами вне теоретических дискуссий были самыми дружескими: устраивали вечеринки на квартире у Ильенкова, толпой бродили по улицам, спорили о Гегеле, обсуждали «Тезисы гносеологизма», которым было суждено стать легендарными и которые немало крови попортили потом своим создателям, Ильенкову и Коро-викову.
«…В своей чистоте и абстрактности законы диалектики могут быть исследованы и вычленены лишь философией, как логические категории, как законы диалектического мышления. Лишь делая своим предметом теоретическое мышление, процесс познания, философия включает в свое рассмотрение и наиболее общие характеристики бытия, а не наоборот, как это часто изображают. Философия и есть наука о научном мышлении, о его законах и формах. Предмет философии — познание, а не мир».
«Тезисы» обсуждали все, от первокурсников до аспирантов: это был манифест новой, живой философии, философии молодых. Факультет бурлил — такого здесь не бывало давно. Профессура просто испугалась: трудно так просто вычеркнуть из памяти ужас прошедших десятилетий и привычное «все — за!», а тут крики, споры, бесконечные сходки. Обсуждение «Тезисов» попытались свернуть, от греха подальше. Не тут-то было — молодежь объединилась, забыв теоретические разногласия. Смыслом происходящего стало столкновение старого способа жиз-
ни с новым. «Если бы Маркс был жив, он бы к своим 11 тезисам добавил 12-й: раньше буржуазные философы объясняли мир, а советские философы не делают даже этого», — под хохот зала завершил одно из заседаний Зиновьев (11-й из тезисов Маркса о Фейербахе гласит: «До сих пор философы лишь различным образом объясняли мир, наша задача — изменить его»).
После «дискуссии гносеологов» окончательно определился состав «диастанкуров»: к Зиновьеву, Грушину и Щед-ровицкому присоединился Мераб Мамардашвили — для него эта дружба стала «первым выходом из внутренней эмиграции».
«Диалектическим станковизмом» прозвал новое объединение Зиновьев. (Есть у Ильфа и Петрова в «Золотом теленке» эпизод, пародирующий становление «нового искусства»: четыре художника основали группу «Диалектический станковист» и писали портреты ответственных работников, сбывая их в местный музей. Кризис жанра наступил, когда число незарисованных ответработников приблизилось к нулю. «Бросьте свои масляные краски, — посоветовал незадачливым станковистам Остап. — Переходите на мозаику из гаек, костылей и винтиков. Портрет из гаек! Замечательная идея!»)
Название приняли с восторгом — был в нем элемент эпатажа, да и просто уморительная игра слов: занимались-то, ни более ни менее, как созданием новой диалектической (содержательно-генетической) логики. Потому что ни формальная логика, интересующаяся только формами, а не содержанием высказываний, ни, тем более, та диалектическая логика, которая преподавалась на факультете и была, на взгляд диастанкуров, просто болтовней, никакого отношения к реальному процессу мышления не имеют. А интересно было именно то, как возникает новое знание, с помощью каких приемов мышления мы способны достигнуть истины. Объемистый «Капитал» прекрасно подходил для анализа:, выделяли ключевые понятия, процедуры экстрапо-
ляции, восхождения от абстрактного к конкретному, понятийную структуру и динамику.
Спорили, конечно, с Ильенковым: да, действительно, философия должна заниматься теорией познания, но и от онтологии никуда не денешься. Потому что сознание и мир существуют по разным законам, и все парадоксы и противоречия, присущие нашей мысли, к миру отношения не имеют — что бы ни говорил об этом великий Гегель. .
Каковы же законы, по которым мы познае'м мир? Если мышление — это не механическое соединение уже известных формул, а живой процесс, то в чем выражается его суть? Возможно ли вывести алгоритм творческого акта? Несколько лет спустя, в первой опубликованной статье «Процессы анализа и синтеза» (1958 год), Мераб вернется к этим вопросам: мышление как органическое целое не сводится к сумме своих частей, и свойства его элементов заранее неопределимы, потому что при взаимодействии они изменяют друг друга непредсказуемым образом. Для того чтобы понять, как мы мыслим, недостаточно механического анализа и синтеза, необходимо что-то еще.
…А на деле лишь развернулись пружины заложенных механизмов и последовательно коснулись всех этих точек.
М. Мамардашвили «Мой опыт нетипичен»
Жизнь кипела, «…в воздухе носилось что-то игристое, брызжущее, искрометное…» («Мысль под запретом»). Дискуссии и семинары, «еретические» выступления на защитах, открытый протест против того, что воспринималось глупым и пошлым, — все это становилось нормой. Кумир молодежи Ильенков вел полуофициальные семинары по диалектической логике, Зиновьев защитил диссертацию, за которую
три года назад, в лучшем случае, положил бы на стол партийный билет. «Диалектический станковизм» вырастал в ММК— московский методологический кружок с серьезными заявками на новое слово в науке.
Это было удивительно и странно, и долго так продолжаться не могло. Весной 55-го «старшие товарищи» решили поставить факультет на место. И поставили. Особенно досталось «гносеологам». Их прорабатывали на собраниях, громили на ученых советах… Было противно? Да! Страшно? Конечно. Но что-то несерьезное, гротескное, пародийное пронизывает воспоминания об этих«процессах». На одном из последних собраний, например, проходившем при полном зале, тогдашний декан Молодцов патетически воскликнул: «Куда они нас тащат! Нас тащат в область мышления!» На что кто-то из публики немедленно отреагировал: «Не бойтесь, вас туда не затащишь!»
А докладная записка от 29 апреля 1955 года по поводу распространения «антимарксистских настроений» на философском факультете достойна пера Салтыкова-Щедрина.
Отделом науки и культуры совместно с МГК КПСС проведена проверка преподавания общественных наук и идейно-воспитательной работы на философском факультете Московского государственного университета.
Проверка показала, что работа на факультете находится в запущенном состоянии…
Среди неустойчивой, марксистски слабо подготовленной части студентов, аспирантов и "преподавателей стало модой критиканство и демагогия. На факультете появилось мнение, что наличие многочисленных разногласий и точек зрения является положительным фактом, свидетельствующим не о застое, а о жизни и творчестве в философской науке…
В течение последних 7—8 лет на философском факультете МГУ культивировались и распространялись антимарксистские положения по целому ряду философских вопросов. Так, проф. Белецкий утвер-
ждал, что объективной истиной является сама природа, а не научное знание о ней, экономический базис капиталистического общества считается одноклассо-вым и непротиворечивым. На кафедре диалектического и исторического материализма гуманитарных факультетов было объявлено, что философские категории: причинность, необходимость и другие — являются не объективно существующими реальностями, а только абстракциями, способами «усвоения чувственно данного»…
В такой обстановке в апреле 1954 года на факультете появились тезисы молодых преподавателей кафедры истории философии зарубежных стран Коро-викова и Ильенкова на тему: «К вопросу о взаимосвязи философии и знаний о природе и обществе в процессе их исторического развития», явившихся как бы итогом тех извращений, которые давно вызревали в стенах философского факультета…
Сведение предмета философии лишь к гносеологии авторов тезисов привело к отрицанию того, что диалектический материализм является мировоззрением, а исторический материализм — философской наукой…
На факультете образовалась целая группа студентов и аспирантов, которые сами себя именуют «течением гносеологов» и отстаивают порочные позиции Крровикова, Ильенкова, Кочеткова…
Распространение этих порочных взглядов нанесло серьезный вред делу теоретической подготовки и политического воспитания не только нашей студенческой молодежи, но и части студентов, обучающихся на философском факультете, из стран народной демократии…
У части студентов и аспирантов имеется стремление уйти от насущных практических задач в область «чистой науки», «чистого мышления», оторванного от практики, от политики нашей партии. Некоторые студенты признались, что давно не читают газет…
На ученом совете факультета и на кафедрах настоящего отпора этим взглядам не давалось. Дека-
нат и партийная организация также проявили беспечность и никак не отреагировали на теоретические извращения философии марксизма, тем самым дали возможность совершенно безнаказанно некоторым преподавателям… дискутировать по недискуссионным вопросам…
В целом в научной работе на факультете царят кустарщина и неорганизованность, отсутствие коллективности и творческих дискуссий по действительно нерешенным и спорным проблемам философской науки…
Зав. отделом науки и культуры ЦК КПСС
А. Румянцев
Притормозить активность философского факультета было делом несложным: неудобных преподавателей уволили, заменив менее разговорчивыми, нескольких аспирантов прокатили с защитой, чересчур активных пятикурсников распределили в тьму-таракань. Могло быть и хуже. Все-таки ощущалось уже дыхание «оттепели».
Соответствия и переклички (Отступление второе)
Слово «соответствие» я употребляю в том же смысле, в каком его употребляли символисты XIX века. В частности, Бодлер называл это correspondences— системой совпадений и соответствий. Соответствий нескольких явлений, совершенно не похожих друг на друга. Казалось бы, явления не связаны, но между ними есть символическое соответствие…
М. Мамардашвили «Лекции по античной философии»
Самое примечательное в этой истории то, что она не поддается моральной оценке. Не было битвы овнов и козлищ. Происходила банальная номенклатурная разборка, а ребята,
в общем-то, попали под горячую руку. То-то Валентин Коро-виков, навсегда оставивший после этого философию, недоумевал: «За одно и то же то награждают, то наказывают…»
Нет, конечно, факультет «оплошал»: заявлять на партийном собрании о недоверии Центральному Комитету, о каких-то ошибочных решениях по части сельского хозяйства — это слишком. ЦК, может быть, и «не икона», но и кузница партийных кадров — не древнегреческая агора. Свои же и воспользовались случаем, чтобы убрать с факультета лишних… или лишнего?
Была тогда такая фигура на факультете — профессор Белецкий. В «Очерках истории философского факультета МГУ» (2002) ему посвящен весьма интригующий и бессодержательный абзац: «Вообще первые послевоенные годы характерны повышенной активностью заведующего университетской кафедрой диалектического и исторического материализма Зиновия Яковлевича Белецкого, который считал себя самым верным толкователем „бессмертного учения марксизма-ленинизма". О его деятельности и его личности сложились самые противоречивые впечатления, но факт его влияния на факультетскую жизнь бесспорен».
А личность была весьма незаурядная. «Мракобес, обскурант, лысенковец», Лосева с факультета выжил, обвинив в идеализме, — «красный террорист», иначе не скажешь.
Воевал со всеми, невзирая на должности и звания, руководству «философского фронта» в кошмарах, верно, являлся. Что не по нем — Сталину писал. Академика Александрова, царедворца, просто затравил. Александровскую, «Историю западно-европейской философии» с его подачи трепать начали. Госпремию с 3-го тома,«Истории философии» тоже по его милости сняли — а для людей, чье сознание «всецело определяется пайками и должностными окладами», это святое!
Историю идеалистической философии вообще в грош не ставил — ну разве что как «мыслительный материал». Был
одержим идеей создания «настоящей» марксистской философии.
Над заслуженными профессорами кафедры истории философии просто издевался. «Согласны ли вы с высказыванием Ленина о том, что идеализм есть утонченная поповщина?» — ехидно спрашивал. «Согласен», — лепечет несчастный, куда ж деваться? «В таком случае, развитие идеализма нужно изучать в курсе не истории философии, а истории религии».
Любил шокировать расслабившихся слушателей цитатой из Маркса: «Философия относится к позитивным наукам — как онанизм к половой любви».
Собственные убеждения отстаивал бескомпромиссно. Расходятся с официальным курсом? Тем хуже для курса. «За что мы будем критиковать Фалеса? За что мы будем критиковать Дидро? За то, что не были диалектиками. Да ведь они и не могли быть диалектиками. Они были представителями своего времени, опирались на знания своего времени, отражали интересы своего времени» (Г. С. Батыгин, И. Ф. Девятко. «Дело профессора 3. Я. Белецкого»).
Считал, что ленинская работа «Три источника и три составных части марксизма» — чушь собачья, и марксизм из идеализма вытекать не может. Добился, чтобы «Три источника» вычеркнули из учебной программы.
Или затевал «схоластические диспуты» о том, что такое истина. Превратил вопрос об «объективной истине» чуть ли не в основной вопрос философии. Утверждал, что объективная истина существует не в познании, а независимо от познающего субъекта.
Не писал ничего принципиально: «Вы должны раз и навсегда усвоить, что каждая книжка осуждена уже фактом своего опубликования». Считал, что идеи не рождаются из идей. Вел феерические семинары. Ш. М. Герман, один из «молодых коллег», вспоминал уже в конце 90-х: «…Семинарские занятия – это был блеск мысли. И самое главное,, это
была мысль, которая никого не давила. Если ты с ним в чем-то не соглашался, ты мог смело выступить, хотя в подавляющем большинстве случаев он тебя раскладывал на обе лопатки. Но иногда и его раскладывали, и он это признавал –и соглашался. Я думаю, что главное, чему учил Белецкий своих учеников, это… Вот слово „свободомыслие", наверно, не подходит… просто самостоятельности мышления».
Начальство ненавидело его люто. Чредой сменяющиеся, подсиживающие друг друга деканы в данном случае были трогательно единодушны. В 49-м, при приеме в аспирантуру, основной вопрос ставился недвусмысленно: «Сколько раз и где ты выступал против Белецкого?» Тогда свалить его не удалось — Сталина побоялись. А в 55-м расклад был уже другим. Вот Молодцов, новый декан (тот, которого «в область мышления не затащишь») и подсуетился: подослал стенографистку на диспут Белецкого «Что такое философия?», да стенограмму в ЦК и отправил. А в ней чего только не было, при прямом попустительстве…
Так, ягодка к ягодке, компромат на родной факультет в верха и переправляли: неосторожные заявления на партсобрании, неуправляемый Белецкий, ну и «Гносеологические тезисы» 54-го кстати пришлись. После проверки, когда выгнали всех, кого надо, наступил мир и покой. Надолго.
Мераб Мамардашвили учеником Белецкого не был и быть не мог Революционный романтизм — чуждая ему стихия. Связь между ними гораздо тоньше и мистичнее, что ли. Странным образом их жизни полны каких-то архитипических совпадений, того, что в «Психологическойтопологиипути»Мамардашвили назовет «взрывчатыми минами соответствий и перекличек», знаками скрытых линий судьбы.
Эта тема невидимыхлиний,по которым разворачивается наша жизнь, была одной из самых значимых для него. Вся «Топология пути», по сути,,это поиск и вычленение ре-
зонансной структуры судьбы, структуры, которая и есть переплетение невидимых нитей, скрытая за туманом повседневности архетипическая картина жизни.
Ведь кажется, что от нас, погруженных в круговерть жизненных обстоятельств, беспомощно влекомых потоком времени, скрыто самое интересное — смысл происходящего, связность, цельность нашей жизни, ее неслучайность. Мы — как актеры, играющие роль с листа и не знающие, чем и когда она завершится. Более того, часто мы не понимаем, что же с нами происходило, даже когда жизнь подходит к концу. Мы не смогли ее прочитать — не расшифровали ее язык. Мы уверены, что темнота и беспомощность перед будущим — человеческий удел, закон жизни; тем самым мы возводим в абсолют собственную неспособность видеть.
Смотрим — и не видим. Почему? На это есть много причин. Одна из них, например — ленивое, спутанное сознание, существование как будто бы в полусне, в облаке грез, сквозь которое реальность пробивается к нам только как катастрофа. Другая — элементарное нежелание задуматься, продумать что-то до конца, потому что выводы могут быть горькими, болезненными. «Мы готовы вечно страдать, лишь бы не страдать» («Психологическая топология пути»). * А может, срабатывает и не зависящая от нас причина, относящаяся к законам функционирования сознания: мы что-то не видим, потому что для этого нет оснований. Мы просто еще не способны понять увиденное, не доросли, не нарастили «понимательные мышцы». Иными словами, для того, чтобы что-то понять, мы должны увидеть это как минимум два раза.
У Мамардашвили есть загадочная фраза: «…Если мы что-нибудь узнаём, то узнаём только в юности, а потом это узнанное понимаем, познаем. Если случается, то только в юности, а если не случилось, то никогда не случится; человек лишен этого». Он возвращался к этой мысли неодно-
кратно, и из нее много чего следует. Сейчас нас интересует только одна лемма: в детстве и юности человека в свернутом(символическом)виде можно обнаружить все, что, разворачиваясь, станет содержанием его жизни.
В «Топологии пути» он объясняет эту мысль на примере любви главного героя романа Пруста «В поисках утраченного времени» — Марселя.
Юный Марсель узнает не очень интересную ему историю взаимоотношений родителей своей подружки, не подозревая, что эта история — архетип всей его будущей любовной жизни. То есть он по схеме любви отца Альбертины будет переживать собственную любовь, делать те же ошибки, испытывать те же чувства, «пробегать те же станции любви». Но поймет он это только многие годы спустя, прокручивая свою жизнь в процессе написания романа.
Так вот, знакомясь с историей жизни и борьбы Зиновия Яковлевича Белецкого, кульминация которой пришлась как раз на время учебы Мераба и оставила его совершенно равнодушным, поражаешься, насколько их судьбы перекликаются и дополняют одна другую.
Вряд ли предполагал тогда Мераб, упорно готовящийся к академической карьере, что забавный лозунг «Надо чувствовать живую душу марксизма» станет лучше отражать его собственную философскую позицию, чем призыв к скрупулезному штудированию первоисточников. Что тезис: «Если марксизм вышел из рабочего движения, то для того, чтобы понять марксизм, надо изучать рабочее движение», — может быть, является упрощением, но не нелепостью, потому что идеи, действительно, не рождаются из идей.
Что, как и Белецкий, он практическч ничего не будет писать, не в силах передать «живую душу философии» печатным словом. Даже Сократом попытаются назвать его после смерти — так же, как называли между собой Сократом Белецкого его ученики. Злосчастный эпизод с Лосевым, и тот повторится: Мераб Мамардашвили, будучи заместите-
лем редактора «Вопросов философии», статью Лосева в журнал не пропустит. Почему? Бог весть. Вроде бы, тоже из идейных соображений: за несоответствие философской тематике.
И уж совершенно фантастическим ему, всегда с иронией небожителя относившемуся к любой политической борьбе, показалось бы предположение, что он окажется в самом центре политических страстей, вступив в заведомо безнадежный поединок с человеческой глупостью.
«Повторяю, что очень многие невинные вещи внутри себя содержат такие взрывчатые мины соответствий и перекличек» («Психологическая топология пути»).
В той же «Топологии пути», развивая тему странных совпадений, казалось бы, различных судеб, Мамардашвили цитирует Фурье, французского утописта: величайший предрассудок — считать, что каждому человеческому телу присуща отдельная душа. Для того чтобы была единица человеческой души, нужно минимум 1460 индивидов. Ида-лее: «Пруст говорит, что единицей чаще всего является ситуация… а не индивиды, то есть ситуация есть большая единица, чем отдельные видимые индивиды. Значит, чтобы иметь единицу, индивидуальную, нужно несколько человеческих существ, — не просто несколько жизней, а буквально композиция из нескольких, восполняющих друг друга человеческих существ…»
Ситуация по своей природе есть некое целое, и если уж она существует, она должна быть выполнена полностью. А человек — существо обрывочное, фрагментарное, и материала его жизни для полного разворачивания ситуации просто не хватает. Поэтому отдельная судьба и кажется часто бессмысленной — состоящей из каких-то напрасных страданий, нелепых, непонятных поступков. А она и не может быть совершенной, потому что она всего лишь кусочек, фрагмент чего-то большего, другие части которого
захватывают еще какие-то судьбы. Причем под большим подразумевается не всемирная история или социум, большее — это именно ситуация. Ситуация всепоглощающей ревности в случае Пруста. Или ситуация рождения мысли в словесном поединке — в случае Сократа. Значит, у нас есть шанс в чужой судьбе разглядеть выпавшие фрагменты своей, тем самым восполнив ее до некого целого. И испытать при этом чувство глубокого эстетического удовлетворения.
«МОЙ ОПЫТ НЕТИПИЧЕН»
Мое отношение к власти я бы сравнил с отношением к паспорту. Я живу в стране, где принято иметь паспорт; он существует объективно… Если угодно, я все время находился в некоторой внутренней эмиграции.
М. Мамардашвили «Мой опыт нетипичен»
Хрущевская «оттепель», да и последующие 10 лет были на удивление спокойными для Мамардашвили: ему удалось вписаться в социальную систему. Все, что происходило, происходило естественно и как бы само собой: аспирантура МГУ, «Вопросы философии», заведование в пражском журнале «Вопросы мира и социализма» отделом критики и библиографии, Париж и Рим, защита кандидатской, возвращение в журнал «Вопросы философии» уже в должности зама главного редактора, докторская, профессорство… Столько событий — и чувство отстраненности от них. Ни иллюзий, ни разочарований: «Просто у меня всегда было острое неприятие всего окружающего строя жизни и не было никакой внутренней зависимости оттого, в какую иде-
ологию, в какие идеалы можно оформить этот строй…» («Мой опыт нетипичен»).
Конечно, Прага — подарок судьбы, возможность доступа к невероятному полю информации. Тем более что Мамардашвили прекрасно знал несколько европейских языков: английский, немецкий, французский, итальянский. А тут появилась возможность познакомиться с практически неизвестными в Союзе именами: Гуссерлем, Ницше, Фрейдом. Даже с Прустом он впервые столкнулся именно в Праге. Потом, после возвращения домой, читал в МГУ свои знаменитые лекции по психоанализу. В конце 60-х в Москве преподнести слушателям Маркса, Ницше и Фрейда в одном флаконе — фурор! Да и должность заместителя главного редактора ведущего философского журнала страны — неплохое развитие карьеры. Это не было странным для окружающих — молодого многообещающего философа, по видимости, либеральных взглядов, охотно поддерживали хрущевские либералы. Это было странным для него: система ошиблась? Но системы не ошибаются, во всяком случае, надолго, и ему придется в этом убедиться.
…Ну, а пока Мераб Мамардашвили пользовался возможностью в относительно благополучных условиях делать то, что его интересовало. «Я считал, что мое дело — философия… Я философское животное, и так было всю жизнь»' («Мой опыт нетипичен»).
Он не переставал думать над вопросом: «Как возможна содержательная логика?» Остальные диастанкуры как-то потеряли к этому интерес: Грушин увлекся социологией, Щедровицкий стоял уже во главе целого методологического движения, Зиновьев ушел в символическую логику. Диалектической логикой продолжал заниматься только,Ильенков — но в совершенно гегелевском ключе.
«ДЬЯВОЛ ИГРАЕТ НАМИ, КОГДА МЫ НЕ МЫСЛИМ ТОЧНО»
…Против Гегеля, который эту тему по-немецки искалечил.
М. Мамардашвили «Психологическаятопологияпути»
А вот от Гегеля-то Мамардашвили всегда, как он говорил, «энергично отталкивался». Во многом — из-за гегелевского финализма и претензий на окончательное знание целей мирового процесса. Он даже цитировал студентам кого-то из гегелевских современников: «У меня было страшное ощущение, что с кафедры в лице Гегеля со мной беседовала смерть». Сам Гегель, впрочем, считал, что в его лице познал себя Мировой дух. Если разобраться, то оба этих ощущения суть одно.
Как бы то ни было, Гегель первым попытался придать логическую строгость сумбурному познанию действительности. То, что формальная логика'помочь в этом не может, к тому времени стало очевидным. Уже в «Критике чистого разума», появившейся за 30 лет до гегелевской «Науки логики», Кант писал: «…Чисто логический критерий есть… отрицательное условие всякой истины, но дальше этого логика идти не может, она не может дать никакого признака, чтобы открыть заблуждение, касающееся не формы, а содержания».
В самом деле, чем занимается формальнаялогикакак
наука о законах и формах правильного мышления? Основнойеепринципгласит: правильность рассуждения зависит только от его логической формы. Что такое «логическая форма»? Каждая наша мысль, выраженная в языке, имеет не только какое-то содержание, но и определенную форму. И эта форма легко отделяется от содержания. На-
пример, высказывания «Все умные люди — философы» и «Все звери — млекопитающие» по содержанию разные, но есть в них и нечто общее: то, как между собой связываются слова. Если попытаться выразить связь с помощью формулы, получится «Все S есть Р». Вот это «Все S есть Р» — одна из логических форм. Для формальной логики содержание мысли совершенно не важно, ее интересует только, что из чего следует, — характер связи утверждений. С точки зрения формальной логики, утверждения «люди смертны» и «люди бессмертны» одинаково правильны. Для того чтобы формальные умозаключения вообще имели смысл, нужно истинность содержания высказываний установить каким-то другим способом. Понятно, что нового знания с помощью формальной логики не отыщешь.
Гегель же построил науку такой логики,которая пре-тендовала на выявление заблуждений, касающихся именно содержания. Для него логической формой была не просто синтаксическая связь высказываний, а «движение мысли в постоянной соотнесенности с предметом» — форма познания. Игнорировать Гегеля, занимаясь той же проблемой, разумеется, было невозможно.
Критике гегелевского учения о формах познания и были посвящены обе диссертации Мераба Мамардашвили и одна из немногих опубликованных при жизни книг — «Формы и содержание мышления».Что же его не устраивало в Гегеле?
Мир для Гегеля — и здесь кроется трудно преодолимое обаяние гегелевской концепции — не хаотическое нагромождение предметов, а что-то логически цельное и связное. Но что связывает отдельные впечатления от мира в целостную картину? Что это за таинственные связи, позволяющие нам воспринимать мир как умопостигаемый, понятный? Если бы нам удалось их выявить, они, по аналогии со связями в формальной логике, смогли бы сыграть роль логических форм — но уже не формальных, а содержательных.
Определяет любую логическую форму то, что она — всегда абстракция.Значит, надо найти абстрактный эквивалент различных конкретных содержаний. Как выявить в непохожем содержании разных предметов то, что их объединяет? Это можно сделать, пишет Мамардашвили, наблюдая, каким образом человек эти предметы познает. Например, мы используем такие формы изучения предметов, как анализ и синтез. Мы можем изучать с их помощью любые вещи, процедура остается одинаковой: разложение предмета мышления на составные части и попытка заново соединить эти части в некоторое целое. Следовательно, абстрактное содержаниев данном случае — связь частей и целого. А это и есть диалектические категории — содержательные –логические формы.
Прием, безусловно, сильный, позволяющий обнаружить основные абстракции, символы, которые «задают всеобщий строй мысли». Но дальше Гегель совершает незаконную логическую процедуру: он отождествляет категории, с помощью которых мы познаем мир, со структурой самого мира. Знание и объект этого знания для него совпадают. Сознание становится тождественным бытию.Начав с изучения форм мышления, впоследствии он смешивает их то с формами окружающей реальности, то с формами знания, как оно изложено в учебниках. И увидеть, как действительно разворачивается процесс мышления, становится невозможно. В итоге мы, не зная, чем сознание отличается от бытия, не понимаем, ни как устроен мир, ни как устроено сознание.
Выходит, что в изучении познания и сознания Гегель нам не помощник. Однако есть в истории философии фигура, вклад которой в раскрытие тайн сознания по достоинству до Мамардашвили никто не оценил.
«ПРЕВРАЩЕННЫЕ ФОРМЫ»
…Я прошел не через марксизм, а через отпечаток, наложенный на меня личной мыслью Маркса, и эта мысль является определенной трактовкой феномена сознания.
М. Мамардашвили «Начало всегда исторично»
Трудно сказать, что Карла Маркса в советской философии не жаловали вниманием. Внимания, без ущерба для развития отечественной мысли, могло бы быть и поменьше. Но, как часто бывает, то, что наиболее доступно, труднее всего понимается, хотя бы потому, что не вызывает интереса. Мар-ксова философия так естественно превратилась в Советском Союзе в идеологию, что философией ее, наверное, никто и не считал. Иначе зачем было ее так варварски оглуплять? Просто удивительно, что Мераб Константинович смог взглянуть на нее без шор. «…Я не был марксистом в смысле социально-политической теории… Но, может быть, в отличие от других я был единственный марксист в том смысле, что в философии на меня в чем-то повлиял Маркс…» — говорил он в одном из интервью последних лет. Более того, философию Маркса он считал началом нового представления человека о самом себе, предвестницей возникновения новой парадигмы — неклассической картины мира.
Конечно, свою роль в «открытии Маркса» сыграла и жизнь за границей. И удивился же он, должно быть, обнаружив, что кое-кто на Западе считает Маркса философским маргиналом. К тому же Мераб Мамардашвили обладал довольно-необычным для гуманитария качеством, даже вывел такой принцип философского мышления — «презумпция ума»:никогда не следует считать мысли другого человека глупее собственных. Вполне возможно, что дело обстоит наоборот.
При непредвзятом взгляде на Маркса оказалось, что в его философии встречается понятие, во многом проясняющее картину функционирования сознания — понятие «превращенных форм».Не то чтобы Маркс подробно на этом останавливался, задачи он ставил перед собой другие. Но, сам того не ведая, он нащупал ахиллесову пяту классической рациональности. Потому что существование превращенных форм доказывает невозможность отождествления сознания и бытия.
В конце 60-х Мамардашвили пишет две работы на эту тему: «Анализ сознания в работах Маркса»и «Превращенные формы».
Почему сложно изучать человеческое сознание? Настолько, что некоторые философы вообще предпочитают слово «сознание» не употреблять. Одна из причин — субъективный характер материала. Ведь что нам доступно? Ну, собственное сознание мы воспринимаем непосредственно: кому, как ни нам, казалось бы, лучше всего известны наши чувства и мысли. Адругие люди? Где гарантия, что их сознание тождественно нашему? А если это так, то каким образом мы можем в этом убедиться? Выслушать, что они о себе говорят? К несчастью, выяснилось (а к концу XIX века даже ввергло психологию в глубокий кризис), что никакой самый искренний самоотчет не отражает реального положения дел. Человек не понимает себя, склонен выдавать желаемое за действительное, находит фантастические объяснения своих поступков и не замечает того, что находится перед носом. На каком-то уровне самоанализ буксует. Что же делать? И Маркс предложил нетривиальное решение.
Вспомним его знаменитый тезис: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». То есть предполагается, что в человеческом поведении есть нечто, определяющееся каким-то скрытыммеханизмом,действующим на неосознанном уровне и принадлежащим к некоторому над-индивидуальному целому. Значит, какие-то образования
сознания мы не можем объяснить путем рефлексии (самоанализа), а должны попытаться найти их основания в другой, вне сознания данной форме. И, следовательно, изучение сознания невозможно без изучения таких форм.
На первый взгляд сходство с Гегелем очевидно: задача исследователя — выявление некой особой онтологической реальности, матрицы для отливки индивидуальных сознаний. Но, на каждом шагу убеждаясь в реальности и действенности форм общественного сознания, исследователь сталкивается с парадоксом: часто эти формы ведут себя не так, как им предписывает классическая философия. Вместо классического единства формы и содержания между ними возникают совсем другие отношения: формы отказываются служить упаковкой содержания, они сами претендуют на роль содержания, превращаются в содержание. При этом никакой реальности они, разумеется, не отражают, отражением реальности было как раз то старое содержание, которое вытеснено, ушло в подсознание. Они симулируют реальность. Однако воздействуют на индивидуальные сознания как самая что ни на есть истинная данность бытия. Их иррациональное происхождение забыто, они становятся конечными причинами, точками отсчета в объяснении реальности, задают «поле понимания».
Превращенной формой, например, являются деньги. «Деньги правят миром». Ни пушкинскому Скупому рыцарю, ни современному международному банку нет дела до истории их возникновения. И, исследуя сознание скупца или строя математическую модель приливов и отливов капитала, нас она тоже интересовать не будет. Ведь здесь деньги не просто всеобщий эквивалент товарного обмена (форма), деньги — символ власти и где-то даже бессмертия (содержание).
Другой пример превращенной формы, можно сказать, философский, — знаковые культурные системы, язык. Философия XX века была просто-таки помешана на языке, из
формы выражения мышления превратив его в субстанцию, основание мышления: «язык — единственная реальность среди миражей», «мир — это текст» (а скорее «текст — это мир»). Вот так превращенная форма может лечь в основание онтологии. Только и оставалось вычерчивать таблицы: симулякры 1-го порядка, симулякры 2-го порядка… До реальности не добраться.
Своеобразной превращенной формой может быть идеология целого государства. Конечно, ни в коем случае нельзя сказать, что превращенная форма — это мистификация. Она создает вполне реальный мир. И для тех, кто находится внутри, она— объективная реальность. Мир этот, если не задумываться об его истоках, внутренне логичен и непротиворечив. Как мир шизофреника. Или мир диктатора. «…Начиная с иррационального выражения как пункта, за которым полностью вытеснено, „утоплено" то, что им обозначается рационально, существует и проявляется совершенно четкая тенденция к „образованию систем" — вполне связных-, последовательных и логичных. …Так тенденция к системам ткет мистическое покрывало всего общественного процесса жизни». Превращенные формы существуют в сознании не на вторых ролях: они упрощают объяснение реальности,истинные проявления которой почему-то вытеснены сознанием, «заполняют дыры целого, восполняя его до системной полноты и связности» («Превращенные формы»).
Образование превращенных форм неизбежно,поскольку никакое сознание не способно постоянно удерживать «образ» всех действующих связей в каждой точке реальности — всегда будут появляться более или менее упрощенные модели. В человеческой истории превращенные формы — реальная сила, да еще какая: «Очагом и движущей силой истории, то есть „объективным событием", „фактом" (а не представлением, отличным от факта), является интерпретированное бытие, в применении к которому нельзя отдельно выделить
анализом „интерпретацию" бытия его субъектами и „истинное бытие", которое действовало бы помимо своей интерпре-тированности» («Превращенные формы»).
В «Дневнике» Юрия Нагибина, известного советского писателя, есть хорошая иллюстрация действия превращенной формы. Побывав на очередном писательском съезде, он пишет, что увидел там только «ужасающую ложь почти тысячи человек, которые вовсе не сговаривались между собой».
«Эффект превращенности»— пример того, что часто невозможно разделить сознание и бытие, потому что существуют области, где теряет смысл различие между реальностью и способом ее представления. Но само существование превращенных объектов свидетельствует, что сознание и бытие — все-таки разные вещи.
«ПОСТАВИТЬ СЕБЯ НА КРАЙ…»
Мы думаем, что понимание сознания, работа с сознанием, борьба с сознанием вызваны нашим желанием дойти до какого-то доступного нам сейчас предела, причем предела не в чистом умозрении, не в поисках какого-то абстрактного категориального сознания, а предела в поисках основы своего сознательного существования.
М. Мамардашвили «Символ и сознание»
Где-то в конце 60-х в жизни Мамардашвили появились два человека, которые сыграли важную роль в его судьбе. В редакцию «Вопросов философии» пришел Юрий Сенокосов. Дружба с ним поддерживала Мераба Мамардашвили до конца жизни. И именно благодаря ему не пропали после смерти Мамардашвили магнитофонные записи лекций, имен-
но он, не считаясь ни с какими «объективными обстоятельствами», в течение 10 последующих лет редактировал их и издавал.
На московских семинарах по методологии Мамардашвили познакомился с Александром Пятигорским, увлекавшимся в то время Индией вообще и буддизмом в частности. Вернее, знакомы они были и раньше, но шапочно, а тут вдруг выяснилось, что их, казалось бы, разные философские пристрастия имеют одну основу — интерес к философии сознания. В результате получилась совершенно замечательная книжка — «Символ и сознание», издать которую, увы, удалось только много лет спустя, в 1982 году, и не на родине, а в Иерусалиме. Пятигорскому, к тому времени давно эмигрировавшему из Союза, оказалось проще пробить публикацию философской книги на русском языке в иноязычной стране, чем профессору Мамардашвили — в родной.
Правда, у «Символа и сознания» была предшественница, вполне легально опубликованная Ю. М. Лотманом в 1968 году в Тарту, в 5-м томе «Трудов по знаковым системам». Предшественница имела название сугубо специальное — «Три беседы о метатеории сознания(Краткое введение в учение виджнянавады)»,и, вероятно, прошла под грифом «история философии». Виджнянаваде, древнеиндийскому учению о сознании, в книге был честно посвящен один абзац, да может быть еще форма изложения в виде диалога, весьма принятая в Древней Индии. А вот как введение в «Символ и сознание» она незаменима. Чудесным образом она передает очарование интеллектуального поиска, диалога двух философов, не похожих ни темпераментом, ни стилем мышления. Словом, вполне художественная вещь.
Все равно, конечно, трудно объяснить, почему «Символ и сознание» оказался написан «в стол». К политике он отношения не имеет — вполне эзотерический философский труд, который авторы, по их признанию, до конца и сами не понимали. Однако действительно есть в нем что-то «несоветское»,
какая-то нездешняя свобода мысли. И язык вроде русский — но другой. (Над языком они потом посмеивались: «Так говорят банщики в сандуновских банях», — а напрасно, настоящий трактат о сознании и должен излагаться языком таинственным, сложным и многозначительным.) Да и вообще, они позволили себе писать так, будто советской философии вовсе не было. Вероятно, это раздражало. Как и ироническое посвящение: «Авторы — друг другу».
А книга получилась безумно интересной, хотя и структуралистской. Все-таки написана она в бурных семиотических дискуссиях, в общении с отцом отечественного структурализма Юрием Михайловичем Лотманом. Но даже сейчас, когда ссылками на семиотику виджнянавады никого не удивишь, читая ее, ощущаешь присутствие тайны, мистический зов неведомого.
«Оба мы совершенно уверены, что есть одна философия, по-разному выполненная в текстах разных стран, культур, времен и личностей. Просто одна и та же действующая в ней сила вспыхивала в мире как разные имена», — огорошивают читателя авторы на первой же странице. Тогда эта мысль казалась почти скандальной. Да и до сих пор не каждый историк философии с ней согласится. А для Мамардашвили она стала главной, вылившись в понятие «реальной философии» — медитативного акта постижения мира,– противоположного «философии теорий и систем».
Итак, «Символ и сознание» — книга, балансирующая на грани невыразимого, заявка на описание неописуемого. И перёд исследователями сознания она ставит важные вопросы.
Почему невозможна теория сознания?
Стремление понять сознание вызвано «желанием дойти до какого-то доступного нам сейчас предела… в поисках основы своего сознательного существования». Но чтобы определить, что такое сознание, необходимо определить, что к нему не относится:
В философии существуют две устойчивые традиции трактовки сознания, с которыми авторы «Символа и сознания» решительно не согласны: это сведение сознания к взаимодействию нейронов (или, в более мягком варианте, к функциональным связям мозга) и лингвистический номинализм, вообще считающий понятие сознания лже-понятием и редуцирующий его к манипуляции языковыми средствами.
Обе концепции авторов совершенно не устраивают. Если мы считаем, что философия занимается предельными основаниями нашего опыта, следует неукоснительно придерживаться правила: на существование имеют право только такие теоретические объяснения,которые могут стать сознательным опытом—опытом понимания.А знание о существовании нейронных цепей сознательным опытом стать не может. Мы при всем желании не способны их воспринять.
Распространенная теория сведения сознания к языку тоже кажется Мамардашвили ошибочной. Разумеется, наше понимание сознания происходит в языковой форме, но нельзя сказать; где есть язык, там есть сознание.
Язык не нами создан и не нами понят. Чтобы существовать, в индивидуальном сознании он не нуждается. Само по себе пользование языком о присутствии сознания не говорит. Любой хороший болтун это подтвердит. Верный признак того, что человек в «бессознанке», — непрерывное извержение им штампованных фраз. «Можно предположить, что какие-то структуры языкового мышления (механические) связаны скорее с отсутствием сознания,'чем с его присутствием» («Символ и сознание»).
Что такое человек как «знаковое» (пользующееся языком) существо? Это не то существо, которое придумывает знаки, а то, которое всякий раз, когда начинается его работа с вещами и событиями, использует их как сложившуюся знаковую систему, своего рода «аппарат» — некоторое автоматически функционирующее устройство.
Сознание — это то, что с помощью языка (знаковой системы) извлекает информацию из имеющегося жизненного материала. Можно определить сознание как текст, создающийся актом чтения самого же текста, возникающего в процессе чтения. Тогда сознание как бы раздваивается на ди-"намический аспект напряженной точки внимания и своего рода повествовательный, содержательный аспект — «текст, создаваемый прочтением самого себя».
Что следует из определения сознания как динамической точки интенсивности? То, что никакая теория сознания невозможна.Сознание просто не может быть для нас объектом, потому что:
1) для того, чтобы осознать сознание, его надо остановить, прекратить: «Сознание становится познанием, и на это время перестает быть сознанием, и как бы становится ме-тасознанием…» — происходит «борьба с сознанием» как спонтанным процессом;
2) любая попытка его описания «уже содержит в себе те условия и те средства, происхождение которых как раз" и должно быть выяснено».
Можно построить не теорию сознания, а метатеорию—теорию понимания сознания. Метатеория позволяет разъяснить свойства, ускользающие от теории, но поддающиеся «закону интерпретирования»:реально действующая сила — это то, какмы воспринимаем случающееся с нами («что»); в зависимости от этого меняется или возникает некая реальность, применительно к которой различение между интерпретацией и объектом не имеет смысла. «Как»и«что»совпадают.Везде, где есть такое свойство, мы имеем дело с тем, что может условно описываться как сознание.
2.Почему не работает«классика»?
Для классической философии сознание — это некий объект, то, что принадлежит человеку (субъекту), для которого данность сознания — самая достоверная точка отсче-
та. Если мы соглашаемся с этим, то оказываемся в плену неразрешимыхпарадоксов.
Во-первых, тогда термин «сознание» применяется и к бессознательным процессам, то есть к процессам, совершающимся спонтанно. Понятие сознания совершенно расплывается, теряет всякую определенность. Так возникает «феноменологический»парадокс.
Второй парадокс, «парадокс Спинозы»:для того, чтобы знать, я должен уже знать, как я буду это знать и почему мне нужно это узнать; а для того, чтобы знать, почему мне нужно это знать, я должен знать, что я хочу узнать, и так до бесконечности. Что-то подобное существовало в теории Атмана у древних индийцев: если я что-то фиксирую как факт моего сознания, то я уже не в этом состоянии сознания, и я, следовательно, уже не «я» и так далее.
Третий парадокс возникает из принятой в классической философии «аксиомы исключительности», устанавливающей области монополии понимания: если мы говорим, что мы что-то понимаем, то мы при этом предполагаем, что это» «что-то» себя не понимает, хотя бы в ситуации нашего понимания. В качестве леммы отсюда и следует разграничение субъекта, носителя сознания, и объекта, лишенного «души».
Суть этих парадоксов состоит в том, что классические способы описания сознания всегда наталкиваются на нечто, ускользающее от рефлексии, хотя сами они неразрывно связаны с рефлексивной процедурой. Для того чтобы их разрешить, необходимо отказаться от претензии на полное понимание, характерной для классики.
3.Каквозможно построение метатеории?
Основная гипотеза:сознание может быть описано вне его приурочивания к определенному психическому субъекту. Здесь оно рассматривается не как свойство психики, а как то, в чем мы находимся и что какой-то частью нам не
принадлежит — ведь что-то рассмотреть можно, только находясь на определенном расстоянии.
Основные термины метатеории сознания:«сфера сознания», «мировое событие» и «мировой объект», «состояние сознания» и «структура сознания», «факт сознания», «псевдоструктура сознания».
Сфера сознания вводится как понятие, разрешающее парадоксы классической теории сознания. Если принять гипотезу о равноценности субъекта и объекта, то можно представить себе более универсальный уровень описания бытия, чем уровень разделения на субъект и объект. То есть план «субъекта—объекта» не считается первичным планом умозрения, а вводится другой абстрактный синтезирующий план. Этот первичный план и есть сфера сознания. Это топос, местоположение сознания.
Термины «мировое событие»и «мировой объект»нужны для того, чтобы конкретизировать понятие сферы сознания: некоторые события сознания, в отличие от событий индивидуальной психической жизни, являются событиями, стоящими на линиях, которые пронизывают любые эпохи и находятся как бы вне времени.
Таких мировых событий немного, и сфера сознания относится к ним как «универсальный наблюдатель», замещая таким образом «картезианского человека», универсального субъекта. С этой точки зрения, события, происходящие в индийской мифологии и греческой мифологии, находятся на одной точке мировой линии.
Понятие «сфера сознания» не предусматривает реального события в сознании, это некий символ, интерпретацией которого будут понятия «состояние сознания» и «структура созания»..
Состояние сознания— это «ловушка», «захват» сферой сознания цветами отдельного субъекта.
В каждый момент времени мысль человеческого субъекта на что-то направлена, и вместе с тем она сама есть неко-
торое состояние, и это состояние ею самой не ухватывается (не объективируется) — такое необъективируемое состояние и есть состояние сознания.
Состояния сознания не подразумевают конкретного содержания. Но это не просто форма, они могут быть приурочены к конкретным содержаниям, хотя и не однозначным образом: одному и тому же содержанию может соответствовать несколько состояний сознания, либо ряду содержаний может соответствовать одно состояние сознания. (Например, любовь может быть содержанием состояний сознания множества индивидов, или состояние сознания одного индивида может включать в себя несколько содержаний — любовь, ненависть, память и т. д.)
Структура сознания— третья основная категория метатеории. Структура сознания — это содержание, абстрагированное от состояния сознания, то есть она принципиально не индивидуальна. Структура сознания — это «пространственное» существование сознания: «Когда мы говорим, что сознание существует, то представляем себе, что существует ряд совершенно конкретных явлений сознания, мыслимых как одни и те же в отношении содержания». Например: несколько человек высказывают какую-то общую идею, давая нам возможность обнаружить какие-то «одинаковые тексты». Они могут жить в разные века, но предполагается, что как факт сознания эти тексты сознания одинаковы.
Фактсознанияравноценен понятию «случившееся сознание»; то есть факт сознания — это состояние сознания, осуществленное в реальности. Невозможно одновременно переживать факт сознания и его «структурность»: мы бы оказались тогда уже в другой структуре. Поэтому нельзя сказать, что там, где существует факт, существует и структура сознания.
Какие-то факты есть структуры сознания, какие-то играют эту роль в определенных– прагматических ситуациях. Их авторы называют «псевдоструктурами».
Например, «человек смертен» — это структура, потому что смысл этого выражения во все времена один и тот же, а понятие «человек» — псевдоструктура, так как в это понятие каждая эпоха вкладывает свое содержание.
«Я» не существует как структура сознания, но соответствует определенному состоянию сознания. Состояние, же сознания может соответствовать и псевдоструктуре, и неструктуре, и ничему. И даже если мы рассмотрим конструкцию «Я» как иллюзорную, она все равно обозначает определенное состояние сознания.
Исходя из факта сознания, как топологического пространства, можно представить психику отдельного человека оказывающейся внутри каких-то структур сознания, составляющих сферу сознания.
Структуры сознания не возникают и не уничтожаются — они онтологичны и не зависят от нашего о них представления. Сознание может уйти из какой-то структуры, но мы ничего не можем сказать о судьбе покинутой структуры. Говорить можно не о рождении структур сознания, а лишь о новом сознательном опыте.
4.Как работает символ?
В Древней Греции символом поначалу называли обломленную половину черепка, которую при расставании оставляли себе, а другую отдавали партнеру. При встрече половинки соединяли и восстанавливали целое. Символ выражал возможность опознать друг друга, соединив части. Его смысл, по греческому определению, — быть разделением единого и единением двойственности.
Символы часто отождествляют со знаками. Знак — предмет, обозначающий другой предмет в его отсутствие и используемый для хранения, переработки и передачи сообщения. Американский философ Пирс, родоначальник семиотики (науки о знаковых системах), считал, что символ — это всего лишь знак, связь которого с обозначаемым пред-
метом возникает не из-за сходства между ними (как в других типах знаков), а просто по договоренности. Договорились, например, что змея будет символизировать мудрость, вот она ее и символизирует.
По мнению Мамардашвили и Пятигорского, такое отождествление символа и знака свидетельствует о непонимании того, как человек «вписан» в мир. В метатеории сознания символ — это «не-знак». Его содержание не имеет отношение к миру эмпирических предметов. В «Лекциях по античной философии» Мамардашвили объяснит это на примере философии Платона. У Платона идеи — это символы сознания, а не знаки. Поэтому у него не идеи обозначают предметы в сознании, а предметы являются знаками идей. Платон понятием «идея» символизировал сознание, и прежде всего — отличия духовных (сознательных) структур от вещественных.
Символ как структура сознания — это возможность единения человеческого существа с мировым целым. Однако объяснить символ, исходя из закона причинно-следственных связей,невозможно. Символ вообще невозможно объяснить, с ним –можно вступить в контакт. Или даже нет: с помощью него можно вступить в контакт с какой-то скрытой реальностью.
В различных культурах действует, то есть становится реальным каналом вхождения в состояние понимания, разное количество символов. В современной западной цивилизации наблюдается интересный феномен: «недостаток символизма».В наше время символы воспринимаются по-пирсовски, как знаки. Считается, что они для того и существуют, чтобы расширить наши знания о нас самих (мы можем долго размышлять, почему змея стала символом мудрости, какие экономические и климатические особенности были этому причиной и т. д.). Но ситуация знания как автоматического накопления сведений психикой индивида противоположна ситуации осознания, исключающей автоматизм.
Символы, превращаемые в знаки, перестают работать, быть посредниками между бесконечной сферой сознания и конечным человеческим существом. Превращаясь в еще один «факт», они не могут больше противостоять раздроблению эмпирической личности. Так недостаток символизма рождает чувство бессмысленности жизни и абсурдности мироздания. Современный человек теряет веру в возможность понимания целого без знания всех его частей. Пытаясь черпать уверенность в конкретных сведениях, он сталкивается с дурной бесконечностью непрерывно множащихся объектов. Что и ввергает его в состояние, называемое в постмодерне «эпистемологической неуверенностью», — иначе говоря, безысходное чувство невозможности понять мир.
5.Каковы постулаты новой символологии?
Первый постулат: никакой символ не может прямо соотноситься с одной конкретной содержательностью (или структурой) сознания.
Одна и та же структура сознания в какую-то эпоху могла породить обряд инициации, а в другую — сказочный текст. Значит символ существует во множестве интерпретаций, которые принципиально неисчерпаемы.
Второй постулат: когда мы говорим, что понимаем или не понимаем объект (знаем какой-то факт или не знаем), то это понимание или непонимание зависит от нас. А когда мы говорим, что мы не понимаем или понимаем символ, то это зависит от самого символа.
' И если какой-то символ не «работает», не вводит нас в нужное состояние сознания, то причина этого — не недостаток способности его расшифровать, а независимость от нас существования того содержания, которое символизируется. Ну не хочет оно нас сейчас. То есть само наше непонимание указывает на самодостаточность этого содержания, тЬ есть — бытия.
Третий постулат:если с точки зрения лингвистики слово произвольно в отношении того, что оно обозначает, то с точки зрения метатеории сознания символ абсолютно непроизволен в отношении структуры сознания, с которой он соотносится. Например, слово «ложка», обозначающее ложку, — произвольно. Мы могли бы называть ее «черпалкой», ничего бы не изменилось. А змея как символ — непроизвольна. И непроизвольна не только как животное, но и как слово «змея».
Четвертый постулат: символ — это вещь, обладающая способностью индуцировать состояния сознания, через которые психика индивида вводится в определенные структуры сознания.
Это означает, что «Я» может находиться в «поле символа», не осознавая смысла этого символа, но будучи под его воздействием. «Я» может просто не знать, что это — символ, он сработает как «портал», говоря языком писателей-фантастов.
Английский этнолог Марет, собирая в Бретани, Ирландии и кельтской Великобритании материал о культе леших, русалок и нимф, пришел к выводу, что нельзя ставить вопрос: «На чем основаны представления о русалках и леших?», а нужно спрашивать: «Что надо сделать; чтобы увидеть русалку, нимфу и лешего?»
Может быть, напрасно мы относимся к «диким» магическим цивилизациям с покровительственной иронией? А что если это не ущербность, а умение использовать символическую реальность в отсутствие непременного логического обоснования получаемых результатов?
6.Как культура относится к сознанию?
Сознание и культура относятся друг к другу сложно, можно сказать — амбивалентно. Основная функция сознания — выход за пределы известного. Основной капитал культуры — устоявшееся, готовое знание: «Культура есть то,
что культивирует… автоматизм мышления» («Символ и сознание»). Нечто от сознания (символ) попадает в культуру и подвергается «культурной формализации». И тогда символы нам даны уже не как вещи, соединяющие нас с определенными структурами сознания. Нам дана лишь область их культурного употребления. Символы, лежащие на уровне спонтанной жизни сознания, культура пытается объяснить, и эти объяснения могут превращаться в псевдосимволы, своего рода превращенные формы — вторичные символические структуры. Вторичные структуры — это знание без понимания, мифология.Они нужны как способ приобщения к первичным символам масс людей, которые по каким-то причинам не могут приобщиться к ним напрямую. Магия — это пример вторичной структуры: какие-то магические действия ведут к определенному результату, но почему, никто не понимает.
7.Наши перспективы
«Мы кончаем эти рассуждения скептически: почему, собственно говоря, нужно столь долго и сложно рассуждать для понимания и объяснения символической жизни сознания тогда, когда символическая жизнь сознания предполагает в принципе непосредственное понимание?.. Мы думаем, что символ может быть непосредственно понятен только тем, кто сознательно связан с ним в своей жизни».
СКВОЗЬ ТЬМУ
Так вот, к тем словам, которые у нас уже были (мы накапливаем слова и термины), прибавились еще кое-какие слова, не все, конечно, понятные, — скажем,, «тоска», «страдание», «труд жизни», «отстранение». И хотя ни одно из этих слов не говорит о времени, но они в действительности все содержат в себе значение времени, и в этом мы убедимся.
М. Мамардашвили «Психологическая топология пути»
Написанные нами книги переписывают в свою очередь нашу жизнь. Как будто бы «Символом и сознанием» нарушилось хрупкое равновесие двух измерений реальности: символическое бытие втянуло в себя материальное. Неожиданно и очень быстро эмигрировал в Англию Пятигорский. Неожиданно сместили с поста главного редактора «Вопросов философии» Фролова, а остальной состав хорошо «почистили», избавившись от чуждых советской философии элементов. В основном, от Мераба Мамардашвили.
Академической размеренности в его жизни больше не будет. «Мы убеждены в непредсказуемости мышления… Однако возможно порождение установки на то, чтобы рассматривать самого себя как материю эксперимента, рассматривать свою жизнь как то, в чём могут быть созданы такие условия, при которых мог бы самостоятельно возникнуть эксперимент нового сознательного опыта… Одной из посылок такой настройки является отказ от важнейшей установки европейской культуры на сохранение последовательного тождества с самим собой…» — писал он в «Символе и сознании».
С этой позиции, лучшие условия для рождения мысли трудно придумать — завтрашний день под постоянным вопросом. Как-то постепенно оказались в эмиграции близкие
ему люди: женщина, которую он любил, Пятигорский, Эрнст Неизвестный.
Уехал в Америку Зиновьев, напоследок хлопнув дверью: издал за границей роман «Зияющие высоты» — довольно злую карикатуру на бывших друзей. Они, «недалекие», восприняли «гениальное произведение» именно так. Щедровиц-кий, обожавший Зиновьева, до конца жизни переживал какую-то по-детски горькую обиду. Реакцию Мамардашвили Зиновьев в «Зияющих высотах» предугадал довольно точно: «Мыслитель сказал, что тут Клеветник совсем деградировал, и выбросил рукопись в мусорное ведро». «Когда Мерабу показали „Зияющие высоты", он сказал: „Сашу надо отшлепать". Вот и вся реакция», — вспоминал Николай Щукин, сотрудник Института психологии, в котором Мамардашвили читал лекции в 70-е годы.
Вообще, умиляет, когда одиночка Зиновьев оправдывается перед одиночкой Мамардашвили: «На последней странице записок Клеветника Мыслитель заметил слова: если хочешь быть другом — стань врагом, такова печальная участь всякого порядочного человека, дерзнувшего сделать благо. Но смысла этих слов Мыслитель не понял» («Зияющие высоты»). Да понял он. Так и рассматривал неординарный поступок товарища: как повод к размышлениям о странной судьбе русской духовности. Хотя", может быть, более естественным было бы обидеться.
Не складывалось с работой — вузы менялись калейдоскопически: психфак МГУ, ВГИК, Высшие курсы сценаристов и режиссеров, потом Рига, Ростов-на-Дону… На лекции, бывало, собиралось по 300 человек, люди приезжали из других городов. К сожалению, продолжались лекции недолго. Радовался, если удавалось продержаться несколько семестров. «Большой общественный резонанс» — не всегда благо. На руководство очередного вуза давили «сверху», оно с извинениями курс прикрывало, и ничего не оставалось, как ждать следующей возможности.
В марте 79-го, не сумев выбраться из депрессии, покончил с собой Ильенков.
В 80-м Мамардашвили пришлось уехать в Тбилиси: в Москве работа иссякла.
Это были какие-то кривые годы, время, когда ничего не сходилось. Мераб Константинович впоследствии будет говорить о необходимости таких периодов для «вызревания мысли», цитировать Данте: «И появляющийся Вергилий ему говорит, что этим путем не пройти, есть другой путь — в тоннель. А в тоннеле — ад, и все круги ада нужно пройти. Нужно пройти тень, нужно „утемниться", чтобы возник свет; нужно пройти страдание, реальное испытание, и тогда окажешься на той горе, к которой был прямой путь». «Амеха-ния в апории» — называлось то же самое у древних греков.
За 10 лет (от «Символа и сознания» (1974) до «Классического и неклассического идеала рациональности» (1984)) он практически ничего не опубликовал — только выступление «Обязательность формы» на «Круглом столе» по теме «Взаимодействие науки и искусства в условиях НТР» в «Вопросах философии» и пару небольших статей. За эти 10 лет (и даже меньше — с 1978 года) им были созданы б из 8 лекционных курсов, которые потом, уже после его смерти (спасибо Юрию Петровичу Сенокосову), станут книгами: «Введение в философию», «Лекции по истории античной философии», «Картезианские размышления», «Кантианские вариации», «Современная европейская философия. XX век», «Лекции о Прусте».
Но самая интересная и важная работа так и осталась недописанной. Все курсы, которые он потом читал, — только перевод ее идей на доступный студентам язык.
В изложении Сенокосова ее появление выглядит довольно-таки анекдотическим. Вскоре после увольнения из «Вопросов философии» Мамардашвили оказался сотрудником Института истории естествознания и техники. Научный сотрудник, по определению, должен заниматься созданием
научных текстов. И Мераб Константинович, как человек обязательный, года за два такой текст создал. И даже название ему придумал в соответствии с профилем учреждения: «Набросок естественно исторической гносеологии». После этого непонятно чем пораженное начальство попросило его уволиться — якобы за невыполнение плановой тематики. Можно разделить возмущение Юрия Петровича: как это работа о развивающемся знании может не соответствовать тематике Института истории естествознания? А начальство, скорее всего, просто дальше третьего тезиса не продвинулось:
«Имеем, с одной стороны, формы-сущности, с другой — тела понимания, вместе = индивиды (монады), вернее, сверхиндивиды… Проявлением их жизни является наша мысль, наши мысли. То есть познание нами чего-то есть познавательный эффект их действия, их жизненно-рабочий эффект. Этот эффект и есть человеческое познание как состояние, сами же они живут космической жизнью, жизнью в сфере (с которой единственно реальные психические силы субъектов находятся в сложном структурном единстве); то есть они порождают этот эффект на стороне субъекта, и задача истории— в реконструкции и исследовании их естественной жизни, а не в выстраивании в линию Отдельно взятых эффектов (или выстраивании линии из этих эффектов), линию непрерывного реального хронологического времени».
Вероятно, руководство института имело свое мнение по поводу задач истории.
Как читать философские тексты? (Отступление третье)
…Моя дальнейшая задача будет заключаться в том, чтобы рассматривать философские утверждения не только как элементы индивидуальных миров сознания, а как элементы каких-то ситуаций и структур философствования…
М. Мамардашвили «Сознание как философская проблема»
Прежде чем продолжить разговор о «Стреле познания» (так потом стал называться «Набросок естественноистори-ческой гносеологии»), попытаемся разобраться, почему эта книга не была понята руководством института, состоящим, скорее всего, из образованных людей. Сделаем это с помощью более поздних работ Мераба Константиновича Мамардашвили– — «Сознания как философской проблемы» и «Классического и неклассического идеала рациональности». Речь в них идет о структурах рациональности, задающих границы нашего понимания.
За месяц до смерти, в'октябре 90-го, в «Вопросах философии» вышла его последняя статья «Сознание как философская проблема».Статья о том, почему сознание — предельное понятие философии, о фундаментальных философских абстракциях, а главное, о том, что мешает нам адекватно воспринимать философский текст.
Философия, казалось бы, простая наука — она ставит вопросы, которые напрямую касаются каждого. Что такое «Я»? Почему мы что-то не понимаем? Почему не понимают нас? Каковы правила игры под названием «жизнь»? И почему философские тексты часто оставляют чувство разочарования, еще больше запутывают, вообще кажутся «не о том».
Мерабу Константиновичу по роду занятий пришлось говорить о философии и с профессиональными философами,
и со студентами, существами подневольными, вынужденными зубрить этот «скучный» учебный предмет, навязанный деканатом ради сомнительного «общего образования». Выяснилась интересная вещь: не только студенты, но часто даже «специалисты» воспринимают философию всего лишь как архив более или менее экзотических теорий. Запросто можно услышать такое рассуждение: «Фалес считал, что первоначало всего — вода, Гераклит — огонь, а Маркс в основание положил классовую борьбу. Что На это можно сказать? Если в свое время они и сходили за умных, то человечество с тех пор сильно продвинулось».
По мнению Мамардашвили, философия отнюдь не является «архивом теорий», философия—это реализованное сознание. Эта натуральная, или реальная философия
представляет собой «некое мысленное, духовное поле». Если что-то действительно «помыслено» (ухвачена какая-то мысль), то оно истинно для всех. Потому что «…философское поле у всех философов однр. Они просто по-разному, приходя к разным выводам из разных посылок и допущений, эксплицируют то, что мы назвали реальной философией». Кажущееся различие происходит из-за разного философского языка — на уровне «философии учений и систем».
Итак, для того чтобы грамотно читать философский текст, нужно следующее.
1. Изучать философский язык.«…Самая большая сложность в обращении с философией — трудность узнавания. Вот что-то есть, а мы не знаем — что именно. Просто потому, что не умеем соотнести язык этого „что-то" с тем, что мы знаем <…> что когда-то испытывали или пытались понять, не обращаясь к этому языку».
2. Помнить,что философский текст—это реализованный опыт сознания. Философское высказывание состоит из сложных мысленных ходов и абстракций. Для того чтобы его понять, эти мысленные ходы должны браться
вместе, целиком.«Отдельно взятое философское утверждение становится по меньшей мере смешным, если оно вырвано из контекста, из расчлененного философского аргумента, характеризующегося разными уровнями движения мысли…» Можно ведь, понадергав цитат, все что угодно сделать нелепицей. И быть искренне уверенным в своей правоте. И что тогда остается философу? Грустно сказать: «Простите, я не о том говорю».
3. Избегать превращения философских понятий в мифологические образы.Все, что мы используем, не понимая, не продумывая самостоятельно, — мифология. К философии это (в нашем конкретномслучае) отношения не имеет.-
Третьего правила придерживаться сложнее всего. Пото-> му что здесь нашу собственную умственную лень поддерживает механизм культуры.(Вспомним «Символ и сознание»: «Делать что-то без понимания, механически и есть культура… Культура есть то, что культивирует объективно Направленный автоматизм мышления».)
Почему философия все время находится в состоянии кризиса? Почему практически каждый крупный философ заявлял, что совершил философский переворот — нашел истину, и предыдущую философию теперь можно отбросить за ненадобностью? Именно потому, что философский акт — борьба с застывшим прошлым, с автоматизмами мышления, извлечение живого содержания сознания из закостеневших культурных форм. И создание, конечно, тем самым новых форм, которые ожидает та же судьба. «В этом отношении все, созданное человеком, претерпевает свою судьбу, включая ифилософские понятия». Так что, кризис — это естественный способ существования философии как сознания.
Зачем знать философский язык?
Можно, конечно, его и не знать. Не только профессиональным философским языком говорят о человеке и мире. Вполне годятся язык кино, язык художественной литературы, даже живописи — ведь с их помощью мы тоже многое понимаем. Но вот что определяет саму эту способность по: нимания? Почему 100 лет назад для людей казалось очевидным одно, а сейчас они верят совсем в другое? Ведь не потому же, что раньше все поголовно были глупее, или наоборот — поглупели все сейчас.
Размышление над этими вопросами требует навыков абстрактного мышления, умения видеть за разнообразными «случайными» .событиями формирующие их силы. Философский язык и работает на этом уровне абстрагирования. И анализируя его развитие, можно выделить фундаментальные философские абстракции— смысловые структуры, «порождающие» способы понимания окружающего мира.
Европейскую культуру можно свести к трем фундаментальным философским абстракциям, задающим ту или иную картину мира. В основе каждой абстракции лежит определенное представление о сознании.
Первая философская абстракция (Платона)— это абстракция рациональной структуры вещи,или абстракция «выполнение понятого».Сее помощью обосновывается постижимость бытия.
Платон известен нам тем, что говорил о существовании мира идей.Но необходимо помнить, что мир идей—это не сверх чувственная реальность.Спомощью представления о мире идей Платон обосновывал возможность как познания вообще, так и философского познания в частности.
Метафизикой предполагается, что человек, помимо способности воспринимать окружающий мир, может также взаимодействовать с другой реальностью, не своди-
мой к эмпирической. Это измерение возможно воспринять только духовно, как бы перескакивая через эмпирические обстоятельства. И именно здесь мы имеем дело с сущностью человека. «Это переход в другое измерение, поверх собственной культуры, собственной ситуации, и т. д., или, как говорили древние, — «отрыв от колеса рождения» («Лекции по античной философии»). Восприятие этого измерения в философии называется трансценди-рованием.
Тут возникает парадокс: трансценденция— это выход за собственные пределы. Но человек выйти «из себя» не может, он погружен в эмпирический мир, и другого мира на чувственном уровне для него не существует. То есть действие трансцендирования налицо, но собственно трансцендентного нет.
Но есть-какие-то структуры,входя в которые, наши психические состояния получают другой режим жизни:они не рассеиваются и не распадаются — как распадаются, исчезают обычные эмпирические переживания. Вот эти упорядочивающие структуры, позволяющие сохранить наши мысли и чувства и понять их смысл, Платон называет идеями.Это нечто абсолютное (неизменное) в мире хаоса и распада. «Жизнь» идеи можно сравнить с некой тканью, на которой расположены точки эмпирического бытия и которая позволяет «собрать» их в смысловую цельность.
Чем философское размышление отличается от любого другого?
В философском размышлении происходит как бы вынесение за скобки всех предметных картинок и переход на новый (другой) уровень осознания реальности – уровень рефлексии.
Мы не можем осознать трансцендентное. Но мы можем осознать действие трансцендирования: описать то, что с нами, в нашем сознании, в этот момент происходит. «Это рефлексивное дублирование или сосредоточение в своем
сознаниии тем самым засекание трансцендирования на себе и есть сущность (идея)».
Трансцендирование происходит спонтанно, но осознается только путем повторения — через его механический рефлексивный дубль. Это сознание и есть тот материал, из которого строятся наши истинные понятия о вещах внешнего мира. И понятие сущности (идеи) — а это основа философского языка и теоретического знания — появляется применительно к рефлексивному уровню(уровню сознания).
С течением времени представление о мире идей подверглось естественному процессу мифологизации. Платоновская абстракция сущности выродилась в представление о сверхчувственной реальности, некоем «мире идей», стоящем над эмпирической действительностью. Что и превратило "ее из средства познания мира, силы, помогающей войти в поток мысли, или сферу сознания, в мифологизированный тормоз мышления.
Вторая философская абстракция (Декарта)возникает в xvii веке. Она снимает мифологические напластования с первой и делает возможным появление новых ходов в философии. Это абстракция «разрешимости»,или абстракция операционального сознания. Она лежит в основе картезианской парадигмы — классического идеала рациональности.
Итак, как мы можем получить истинное знание о мире? Философией Нового времени предполагается следующее: мы можем познавать мир в той мере, в какой способны стихийному воздействию мира на психику человека противопоставить такие операции сознания, которые можно контролировать и воспроизводить и на основе которых можно сопоставлять «идеи» с опытным знанием. Проще говоря, вычленяются (или конструируются) те операции сознания, с помощью которых мы приходим к таким выводам о действительности, к которым придет любойчеловек, выполнив-
ший те же операции в тех же заданных условиях. Возникает классический идеал рациональности.
В философии заново осмысляются отношения субъекта (познающего) и объекта (познаваемого).
Каковы же особенности классической трактовки сознания и взаимоотношения объективного и субъективного?
Во-первых, к объективному приравнивается все, что доступно внешнему наблюдению, то есть объективное тождественно пространственному, как тождественно пространственному и все материальное. Мир — совокупность физических тел, а физическое тело— это то, что расположено в пространстве.
Отсюда вытекает основной принцип опытной науки,то, что воспринимается органами чувств, есть только материальные тела и их действия. Если материя отлична от сознания, а сознание имеет внутреннее, психическое, измерение (то есть непространственно), значит, материальные процессы — это то, и только то, что полностью выражает себя с'воим пространственным расположением, поддающимся внешнему наблюдению.
Во-вторых, внешнее наблюдение, способное раскрывать сущность предмета, задается декартовским правилом «ко-гито»(«cogito ergo sum» — «Мыслю, следовательно существую»): сознание обладает свойством непосредственной достоверности, самоочевидности. Мы не можем быть уверены ни в чем — все, нами воспринимаемое, может быть иллюзией. Но сама мысль: «Я это воспринимаю», — не зависит от органов чувств. Она трансцендентальна. (Не путать с трансцендентным— тем, что находится за границами чувственного опыта. Трансцендентальное(термин Канта) — это те структуры сознания, которые делают, возможным чувственный опыт. Например, мы способны воспринимать вещи только как находящиеся в пространстве и времени/ Значит,– пространство и время — трансцендентальные формы чувственности. Мы обладаем ими до всякого опыта, a priori; как раз они и делают опыт возможным.) .
Речь в данном случае не идет о содержании сознания, Имеется в виду только факт осознавания.
Причем, чтобы мы что-то могли высказать рационально, доказательно, приходится предполагать, что в акте познания все люди тождественны друг другу, и если кто-то один что-то понял, то понять это могут и все остальные. Индивидуальные особенности людей нас не интересуют, нам интересно абстрактное познающее существо, абсолютно тождественное любому другому познающему существу. Поэтому центральной фигурой в классической философии и становится это самое существо, или, выражаясь философским языком, трансцендентальный субъект.Человек, сведенный к трансцендентальному субъекту, становится константой, наделенной универсальными способностями познания.
Но возникает проблема: как объединить в один мир два ряда явлений — ряд физический и ряд сознания? Как решить гносеологический парадокс:«именно в той мере, в какой вещи лишены „внутреннего" (души), и мы их понимаем физически — условия понимания вещей идеализированы»?Ведь таких метафизических монстров, как, абсолютное пространство и время, абсолютный интеллект, в реальности не существует — это теоретические допущения, введенные для удобства. Получается, для того, чтобы познать реальный мир, мы вынуждены отказаться от его целостности и сложности и удовольствоваться изучением упрощенной модели. «Тем самым мы точную картину физических явлений в мире покупаем ценой нашего непонимания сознательных явлений… Как живые реальные существа, мы продолжаем понимать и весьма свободно ориентироваться и жить в сфере сознательных явлений, но мы не можем построить относительно их теорию. Иными словами, мы не можем их зафиксировать объективно, что делает человека и жизнь — и это самое главное следствие — чуждыми объективно изображенному физическому универсуму, выбрасывает их из него» («Классический и неклассический идеал рациональности»).
Третья абстракция (Маркса) соответствует уже неклассическому видению мира. Это абстракция практики или предметной стороны деятельности.Рефлексивная конструкция самосознания, с присущими ей правилами объективности и рациональности, больше не способна адекватно объяснить бытие человека в мире. В автономном трансцендентальном субъекте человек перестал узнавать себя. Никакое сознание (в том числе привилегированного интеллектуала) не есть «чистый» ум, независимый от окружающего мира.
Маркс обнаружил измерения сознания, которые не контролируются человеком и не осознаются им. То, что сам человек думает о своей сознательной жизни, — иллюзия. Некоторые измерения («слои») сознания «реально живут и движутся в терминах систем отсчета других, надстроенных над ними слоев». Например, какие-то свои чувства по отношению к другому человеку мы можем называть «любовью» — в соответствии с принятой в нашей культуре маркировкой.
Маркируя что-то, происходящее в нашем сознании, как «любовь», мы пытаемся втиснуть свои чувства в заданную социумом форму. И иногда при этом калечим себе жизнь, подменяя (подминая) осознание действительного содержания своих чувств культурным стереотипом.
Абстракция практики различает в сознательном бытии два типа отношений: во-первых, отношения, складывающиеся независимо от сознания (те же самые культурные стереотипы); во-вторых, отношения, которые складываются на основании первых и являются их идеологическим выражением — «превращенные формы» сознания.
Превращенные формы — это «наглядность ненаглядного», «картинки», иллюстрирующие то, что по сути безобразно. Они появляются вместо того, «чего я не знаю», и позволяют в ситуации незнания вполне комфортно существовать. Для того чтобы не разориться, предпринимателю нет нуж-
ды знать все тонкости экономической системы. Он скорее разорится, если будет пытаться скрупулезно их выявлять. Ему достаточно «видимости». А вот исследователю сознания без «расколдовывания» превращенных форм не обойтись.
Задача философа вообще — заниматься только индивидуальными событиями своего собственного сознания. Но он должен заниматься ими так, чтобы они были зеркалом чего-то другого.
М. Мамардашвили «Психологическая топология пути»
Нужен новый метод изучения сознания.Метод классической рефлексии (самоанализа) не годится. Слишком многое из того, что еще необходимо понять, она полагает само собой разумеющимся. Слишком жестко она разделяет сущность (внутреннее, истинное содержание предмета) и явление (внешние, иллюзорные формы его существования), сосредотачиваясь именно на выявлении вечных и неизменных сущностей. К чему тогда сводится мысль? К своему логическому содержанию. То, что мысль почему-то рождается, и сам факт ее существования как будто вовсе не важны. Но изучать мышление, игнорируя его событийный, живой характер, все равно что пытаться понять человека, препарируя его труп.
Для того чтобы хоть как-то приблизиться к пониманию сознания, необходимо посмотреть на него другим взглядом, переключить внимание с содержания сознания на его существование — совершить феноменологический сдвиг.
Мысль не рождается из старой мысли, новое знание потому и новое, что — другое. Задним числом мы можем плести объяснительную логическую цепочку хоть от времен
царя Гороха. Казалось бы, воспользуйся найденным логическим алгоритмом и гроздями снимай новые мысли. Только почему-то не выходит. Наша недюжинная эрудиция гоняет нас по кругу готовых объяснений и формул, пока мы не выдохнемся. После этого возможны два варианта развития событий: объявить о своем разочаровании, допустим в философии, или попытаться увидеть мир своими глазами. В нашем случае, чтобы судить о сознании — необходимо вглядеться в сознание, в то, как оно функционирует в реальности, а не в различных теориях.
Мы не можем воспользоваться теорией, но можем использовать методы наблюдения. Один из таких методов предложил немецкий философ Гуссерль. Он и считал, что наблюдение сознания должно начинаться с процедуры феноменологической редукции:сосредоточения на том, что происходит в сознании, без апелляций к внешнему миру. Внешнее Знание аннулируется, «выносится за скобки», оно нас не интересует, мы наблюдаем только то, что происходит в нашем сознании. А это значит: описываем, а не объясняем.Потому что, объясняя, мы волей-неволей используем чужие теоретические конструкции, жестко задающие перспективу взгляда. «Ибо объяснительные представления о происходящем во внешнем мире могут быть и магической „теорией" <…> то есть в какой-то другой культуре то же состояние имело бы над собой другой надстроенный слой и существовало бы и двигалось внутри и в терминах этого слоя (в смысле способа самоотчета его субъекта, носителя)» («Классический и неклассический идеал рациональности»).
Первое, с чем мы сталкиваемся при наблюдении, — структура события сознания иная, чем структура события внешнего мира. Ее невозможно описать с помощью терминов «сущность» и «явление». Классически действительным существованием обладает только сущность, а явление — нечто эфемерное, не обладающее собственным бытием.
В событии сознания явлениеонтологично, ни в какой другой сущности для своего существования не нуждается. Оно становится феноменом.То есть структуры сознания заданы феноменально. Что же это такое?
Феномен— некое целостное образование сознания, далее не разлагаемое и не нуждающееся в объяснении через что-то другое. Например, мы видим, как Солнце движется по небу. Этот факт — феномен нашего сознания. Именно он лежит в основе многих мифов, легенд и сказок о взаимосвязях жизни. И совершенно излишней будет попытка объяснить эти представления с помощью астрономического или любого другого научного знания. Феномен самодостаточен, в нем «содержится то, что „произошло в действительности" в смысле испытания мира, в отличие от последующего нароста, поддающегося анализу… Именно проявление целого как целого феноменально — феномен есть, так сказать, его иероглифический знак» («Классический и неклассический идеал рациональности»).
Итак, нам известны, по крайней мере, начальные этапы работы с сознанием:
1) «вынесение за скобки» внешнего мира и полная сосредоточенность на феноменах сознания;
2) совершение феноменологического сдвига внимания (смещение «точки сборки»);
3) наблюдение и описание, а не объяснение.
Новый, иной, более высокий смысл того, что стоит и в натуральном ряду фиксаций, наблюдений, переживаний («земных»). Он дан в общественном пространстве, для всеобщего обозрения — особого рода тексты, тексты, которые всегда осознаются как странные, привиденческие («неземные»)…
М. Мамардашвили « Стрела познания»
Ну, скажем, какой может быть душа у тела, которое было бы жидким, как Океан в книге Лема? Нет никаких философских соображений, которые бы заставили нас исключить такую возможность. Однако философские соображения говорят нам, что если… Океан — сознательное существо, то как сознательные существа мы — с ним, мы — такие же.
М. Мамардашвили «Картезианские размышления»
Мамардашвили обеспечил себе место в истории философии уже только «Стрелой познания». По концентрированности и интенсивности мысли немногие книги с ней сравнятся. Если воспользоваться «полевым» определением сознания, то «Стрела познания» — область его высокого напряжения. Читать ее невероятно трудно. Письменные тексты Мамардашвили вообще требуют усидчивости: обычно он пользовался языком, усложненным даже по академическим меркам. Но «Стрела познания» не академична — она о вещах, язык для которых еще не создан. Даже сейчас, через 30 лет после ее написания, понятийный аппарат аналитики сознания до конца не разработан. Не потому, что феноменоло-ги-гуссерлианцы мало старались. Просто принцип наблюдения подразумевает непосредственное видение того, что наблюдаешь; а значит, чтобы описать определенные струк-
туры сознания, необходимо туда сначала попасть. А это не всегда просто.
Переход из привычной структуры сознания в новую бывает очень болезненным и часто сопровождается ощущением хаоса и личностного распада. «Мы телом отгорожены и от прошлого, и от будущего. И лишь строя новое тело, получаем свободу изменения (и снимаем себя с крючка прошлого, ибо прошлое вовсе не просто факты, а записи фактов вместе с нестираемым пониманием, а поэтому речь может идти лишь о физически сильном расшатывании и об образовании дыры для эмердженции нового сознательного опыта, но не о рассудочном, произвольном прохождении взад и вперед). Исчезновение — условие появления. Иначе место занято» («Стрела познания»).
В европейской культуре (в отличие, скажем, от древнеиндийской) техникапереходане отработана, выполняется на свой страх и риск. Даже если переход в другую структуру жизненно важен, его стараются сделать как можно более бессознательным, применяя любой наркоз — от запоя до бессмысленной лихорадочной деятельности. При этом человек изо всех сил держится знакомых областей сознания, а они очень поверхностные, «слишком человеческие». Осознанное восприятие более глубоких слоев погружает в состояние «фундаментальной изоляции»: реальность оказывается настолько отличной от обыденных представлений, что боишься сойти с ума. «Антиномия: видеть А — сумасшествие; нужно сойти с ума, чтобы увидеть А. Интерпретируем вторично (и, следовательно, зависимо), чтобы не сойти с ума (и становимся, тем самым, „вещами" — живая бесконечность умирает)» («Стрела познания»).
Значит, первая проблема: для того, чтобы что-то увидеть, нужно измениться.И это изменение необратимо, а результат его неизвестен.
Вторая проблема: резко сужается возможность коммуникации с существами своего вида. Она напрямую сле-
дует из первой: тебя способен понять только тот, кто имеет сходный экзистенциальный (жизненный) опыт. Передача знания «из одной головы в другую» с помощью вербальных средств — иллюзия: «…Мы телом, физически (то есть независимо от доброй воли и чистого усилия мысли) отгорожены от возможной информации и понимания. И в этом смысле они в другом месте и в другом времени, с которыми у нас разрушены физические связи…» Язык нового опыта буквален: «Слова „смотреть другими глазами" имеют для нас буквальный (то есть не просто ментальный) смысл, как и выражение „мыслить другими органами мышления"». Но теми, кто не испытал то же самое на собственной шкуре, все, что ты говоришь, будет восприниматься как фантазия или метафора, и ничего, кроме вреда, не принесет.
С этими проблемами приходится считаться в первую очередь читателям «Стрелы познания»: по объективным причинам что-то может быть просто недоступно адекватному восприятию. Ее текст — документальное (в смысле точности) свидетельство определенного опыта бессубъектного сознания и, конечно, анализ этого опыта.
Она состоит из пронумерованных тезисов разного объема: от нескольких строчек до нескольких страниц; последний, 160-й, обрывается на полуслове. Что-то вроде путевого дневника сталкера. Для печати она, похоже,– не предназначалась.
Пересказывать «Стелу познания» — дело неблагодарное. Этот текст имеет сильную энергетику и далеко не исчерпывается «коммуникационным материалом». Можно попытаться обозначить три основные сюжетно-смысловые линии: содержание опыта (что?); способ достижения опыта (как?); возможность его описания и формализации (на каком языке?).
1. Нет отдельных «бытия» и «сознания», есть континуум «бытие-сознание», состоящий из «живых сознательно-деятельных систем». Его единица — не человеческое, а
«ангельское тело (ангелы — индивиды, а мы — нет, мы в лучшем случае личности, но не индивиды)». Не стоит только воспринимать «ангелов» в виде предметной (мифологической) картинки: «формы, гармонии, вместе с их „телами", живут как отдельные живые существа, организмы (но мы можем мыслить их существование лишь символически, а не предметно натурально, и не применяя обычных наглядных категорий — скажем, они не умирают и не бессмертны, а мы в них всплываем и из них уплываем)».
Сознание — не форма отражения материи: « Не существует никакого отражения, существуют лишь чудовищно „тяжелые", „плотные", „упакованные" атомы ума (атомы действия, конечно, — поэтому их лучше называть квазичастицами ума, атомы-генераторы, являющиеся приставками к нам или насадками на наш ум…» Биоинформационное пространство дискретно — это гипотетические чувствующие и мыслящие «существа» или «мыслеорганизмы», каждый из которых образует собственное пространство и время. Они не наблюдаемы. На них мы проецируем «наблюдаемое» — индивидов. Нужен язык описания таких существ — критическая аналитика сознательных форм.
Человеческая жизнь — экспериментальный материал: «Эмпирический субъект может быть стороной или питательной плотью разных мыслеорганизмов, то есть различные части его сознания и психики могут жить в разных пространство-временах, что предполагает дискретизацию "и субъекта, а не только мира».
2. Состояние видения может быть очень коротким, «мгновенным». Но это мгновение — вне горизонтального эмпирического времени в его «вертикальном разрезе»: «Если видение есть, то человек не может зафиксировать его в качестве такового — ему неоткуда получить о нем информацию. Волна-пилот: впереди ничего нет. То есть мы не знаем, где мы сейчас; не знаем прошлое, настоящее и будущее (в смысле течения и последовательности), а это и есть вечность. Ибо что
такое вечность, как не то, что в какое-то время не знать, где ты находишься? — К сожалению, это только мгновение и длится. Но это мгновение имеет больше теоретического значения для понимания жизни и истории ума, чем все другие наблюдения».
3. «Чтобы изучать природу (общество и тому подобное), ее надо сначала в каком-то смысле превратить в алфавит, в сообщение, адресованное нам на каком-то языке (алфавит которого нам известен). И потом… дать ему на себя подействовать. Мы посылаем туда, чтобы оттуда пришло воздействие. Иными словами, развитие идет организацией источника развития…»
«Закодированная возможность множественности есть гарантия против тупиков эволюции; в данный момент мы являемся частью, „телом" жизни какого-то сверхиндивида, монады — но мы в принципе не знаем, какого, наше дело — работать,а логичность есть лишь наша принципиальная неспособность видеть сейчас наш горизонт».
Необходимо научиться «однозначно и недвусмысленно формулировать и сообщать понятия и описания» того, что «в другом слое сообщается и распространяется иначе — неязыковыми способами и формами, передается и сообщается „единичностями", принадлежностью к ним или непринадлежностью…» Приходится делать перевод с одного языка на другой: «один, базовый в „том мире", другой, наслоившийся в евклидовом пространстве трех прилеганий».
Но опять же: никакой мистики, никаких упований на «посмертное существование». Тот мир — это наш мир, увиденный другими глазами: «Все решается здесь, мы ничему не служим, не являемся ступенькой ни к чему последующему, и независимость от последовательного целого здесь, на месте реализуем — вот бесконечность и непрерывность (это и вечность во мгновении), ибо это „все" есть многое всей природы».
«Стрела познания» — трактат о знании, но знание здесь — не информация, которую человек добывает, чтобы комфорт-
нее устроиться в мире. Знание — это способ существования мира (а точнее — локальных миров) через самосознание. Невозможно разделить сознание и бытие: события происходят1 не только в физическом пространстве и времени, но и в параллельном времени—пространстве смысла. Вопрос: «Что же происходит на самом деле?» — имеет значение только в континууме бытия—сознания. «Еще не случившаяся мысль живет во мне, и в этом все дело, а не в эволюции, предвосхищении, повторении или памяти. Это способ жизни мысли, а не эволюционная схема во времени. Это ее саморефлексивность, которая мне кажется эволюцией и развитием. Смысл, ищущий себя»(«Стрела познания»).
…Очевидно, не случайно сито истории устроено так, что многое оно отсеивает, но все, что должно было остаться, — остается. Все забытое — должно быть забыто, а все, что достойно памяти, — помнится. Ничего не пропадает…
М. Мамардашвили «Введение в философию»
«Философия начинается с удивления», — говорил Мераб Константинович своим студентам. Но это не удивление тому, что чего-то нет, — нет справедливости, нет мира, нет любви. Это удивление тому, что что-то есть. Нет.никаких причин для любви — а она есть. Все естественно стремится к хаосу, распаду — а в мире возникают островки порядка. И это чудо. В этом смысле чудо и то, что лекции Мамардашвили сохранились, не сгинули совершенно естественным образом. Ведь даже рукописи горят, что уж говорить о такой нестойкой материи, как живое слово. Где ему сохра-
ниться? В памяти благодарных учеников? Да, ходили на лекции толпами, впечатления — колоссальные: «Мы наблюдали чудо рождения мысли!» Но лекция заканчивалась, и оказывалось, что запомнилось из нее очень немногое. Как вспоминал один из его слушателей: «Это была пониматель-ная вспышка, которая каждый раз рождалась вокруг Мера-ба Константиновича. Полезность этой вспышки была необычайна, но она была краткосрочна, потому что энергия после выхода из этого пространства терялась».
Не стоит обвинять студентов в недостаточном умственном развитии: они слушали не лекции, на самом деле они слушали книгу — очень цельный, но сложнейшей структуры текст, объем которого удержать в памяти, наверное, выше человеческих сил.
А писал Мераб Константинович очень тяжело. Ссылался на лень и на Пруста, у которого тоже бывало что-то в этом роде: «…Пруст удивлялся тому, где люди находят веселую искру, приводящую человека в трудовое движение. Действительно, чтобы писать (ведь это физический труд, — например, написать 10 страниц, — это же надо конкретно написать), для этого нужна искра такая, радостная. Откуда люди ее находят? Мне лень, говорит Пруст. И его вполне можно понять» («Психологическая топология пути»). Шутка, конечно. Но и требование от себя совершенства — «чтобы не писать бездарные, никому не нужные книги». Поэтому свои письменные тексты Мамардашвили правил бесконечно, язык их считал ужасным, в итоге — бросал, не доделав, просто терял к ним интерес. На оформление «отработанного материала» жаль было времени: «Дело в том, что текст иногда как бы пробует себя на кончике пера, написанием его человек что-то в себе устанавливает — какой-то порождающий механизм движения или состояния мысли. И если такой механизм установлен, то текст не имеет значения. Его можно или не печатать, если он дописан, или вообще не дописывать» («Психологическая топология пути»).
Его «искрой» был собеседник, резонансное напряжение общения, может быть — глаза человека, к которому он обращался.– Что-то происходило при этом, какая-то алхимия раскаленной магмы смыслового пространства, которая рождала мысль — «событие мысли». А может быть, просто не хотелось говорить в пустоту — кому, на каком языке? Он знал их множество, но иногда кажется, что ни один не был ему родным. И вся его речь — перевод с неизвестного — на какой из многих? Нужен был конкретный адресат. Со студентами ему было интересно: он переводил им Пруста с неизвестного для них французского, проблемы сознания и бытия с неизвестного для них философского, разделы топологии судьбы — с неизвестного никому.
А то, что лекции сохранились, — чудо. Потребовавшее, впрочем, немало труда. Юрий Сенокосов вспоминал, как они с Мерабом ночами переписывали лекции с магнитофонной кассеты, потому что кассет мало, а утром надо снова идти в аудиторию.
Как бы то ни было, нам действительно повезло: именно лекционные курсы содержат разработанную версию прагматики сознания — механизма перехода человека в сознательный режим бытия.
О его лекциях можно сказать то же, что он сказал о Канте: «…Это раскручивание какой-то бесконечной, но одной ленты. Очень часто Кант делал один заход, второй, третий, и на третьем заходе понятней прописывалось то, что делалось в первом». Поэтому мы тоже возьмем его лекции как одну работу или один мир, весьма условно разделяя эту работу на главы.
* * *
Ибо только самому (и из собственного источника), независимо мысля и упражняясь в способности независимо спрашивать и различать, человеку удается открыть для себя философию…
М. Мамардашвили «Введение в философию»
Курс «Введение в философию» для Мамардашвили был очень важным: он считал, что пришло время заново продумать основы философии. Хотя бы в связи с разговорами о ее «смерти». Книга по материалам этого курса была составлена еще при его жизни, и в 86-м году он даже написал к ней «Предварительные замечания».
Что такое «введение»? Начало, пропедевтика, знакомство с чем-либо. Самая простая, казалось бы, вещь. Допустим, решили мы изучить какую-нибудь науку. С чего мы начнем? Попытаемся, наверное, определить, чем же она занимается, — выделим ее «предмет», затем ознакомимся с основными понятиями, с помощью которых она свой предмет описывает, с теориями, желательно последними, «правильнее всего» этот предмет трактующими. Войдем, так сказать, в курс дела. Но вот в философию так войти нельзя. Так что же мы изучаем, занимаясь философией?
Дело в том, что в философии нет раз и навсегда заданного предмета. Ее интересуют «предельные основания бытия», а этот предел все время смещается, в зависимости от того, что мы называем объективным (миром), а что включаем в понятие «субъект», и какую полагаем меж ними связь, Что такое сознание — объект или субъект? А это с какой точки посмотреть. Мы сдвигаем точку, меняется угол зрения, мир поворачивается новой гранью — заново устанавливается.
И еще: философия смотрит на мир как на целое. Но невозможно же увидеть что-то целиком, находясь внутри. Зна-
чит, мир как целое предполагает взгляд снаружи, с какой-то точки, которая находится за его пределами. Но такой точки не существует, из мира выскочить невозможно. А философия позволяет ее найти — с помощью техники трансцендирования.В философии есть, конечно, множество разных концепций, теорий, но это ее видимый, поверхностный слой. Суть же в другом: философия есть техника достижения определенного, вневременного и внепространствен-ного восприятия мира, через которое только и возможно его понимание. И если мы не научились входить в это состояние, то ни одну философскую теорию правильно не поймем. Точнее, поймем, но неправильно: как знание, измышление, логическую конструкцию, основанную на произволе автора.
На самом же деле, настоящая философская теория — это описание условий, при которых возможно постижение реальности, существующей вне наглядной формы и являющейся матрицей эмпирических состояний. А различными философские теории кажутся чаще всего из-за разного языка, который используют, разной расстановки акцентов.
Трансцендирование доступно не каждому: как минимум, трансцендирующее существо должно быть свободным. Свобода — условие сознания. Поэтому философия еще и техника самоконструирования человека как свободной сознательной личности. Ведь сознание вовсе не является неотъемлемым свойством человека. Можно всю жизнь прожить бессознательно и весьма комфортно (как овечка на выгоне). Это естественно, как естественна всякая животная жизнь. А вот появление человеческого в человеке — неестественно, сверхприродно, не вытекает из эмпирического опыта. Оно требует усилия, «собирания себя». Естественный человек ведь не способен воспринять полноту бытия: да некому ее воспринимать, не дергающейся же судорожно марионетке. Как вывести себя из состояния вечной зависимости, что может помочь сконцентрировать нестойкие, распадающиеся желания в реальную силу — это тоже вопрос философии.
Ну и конечно, философия — это особый язык.Он-то-(в отличие от философских проблем) довольно широко варьирует от системы к системе. Западная философия, например, использует понятийный аппарат древних греков, с логосом (словом) в основании всего. Индийская философия основывалась на изучении различных состояний человеческой психики — совершенно другой подход и, соответственно, терминология. Но вот задача везде ставится одна: выход на онтологическую реальность.
Ведь что такое философия вообще? Философия — это извлечение следствий из того компота, в который мы уже вляпались.
М. Мамардашвили «Картезианские размышлении»
Проще всего понять, что такое философия, наблюдая ее в действии. А что такое «философия в действии»? Это тексты человека, для которого философия стала жизнью. Например, тексты Декарта — «с трудом проделанная медитация, внутренним стержнем которой явилось преобразование себя, перерождение, или, как выражались древние: рождение нового человека в теле человека ветхого». Или тексты Канта, на которых лежит «отсвет незнаемого». И если мы попытаемся читать их, как написанное о нас, то, может быть, поймем что-то ив своей жизни, что до этого понять не могли.
Кант и Декарт были любимыми философами Мамардашвили. Две книги — «Картезианские размышления» и «Кантианские вариации» — посвящены именно им. Трудно придумать более несходные биографии: один — вояка, бретер, исколесивший пол-Европы (за 20 лет 30 перемен места жительства), другой — университетский профессор, «кенигс-бергский отшельник», не покидавший родной город больше чем на несколько дней. Какие «переклички» между ними
можно обнаружить? Рассказывая о путешествиях Декарта, Мамардашвили вдруг говорит странную фразу: «Декарт не имел биографии». Непонятно. Ладно, когда говорили такое о Канте, всю жизнь безвылазно просидевшем в Кенигсберге. Но Декарт, тот, кажется, мог бы стать героем приключенческого романа. Однако вот так. Истинная жизнь философа проходит в метафизическом измерении, и с этой точки зрения, его «земная» биография не имеет значения. «Весь мир — театр». (В трактате «О страстях», написанном для принцессы Элизабет, Декарт говорит ей: на нас могут обрушиваться разные несчастья, но в нашей власти рассматривать события собственной жизни с точки зрения вечности, «не иначе, как если бы мы так смотрели на них, как смотрят комедии»). И кто-то самозабвенно играет, а кому-то интереснее разгадывать правила игры.
Можно по-разному читать философские тексты. Мамардашвили читал их, как карту сферы сознания. В текстах Декарта и Канта он нашел подтверждение собственным размышлениям. И, воспользовавшись этими текстами как «интеллектуальной материей», вывел ряд постулатов и принципов познания как «сознательного эксперимента». Как попасть в ту «великую точку безразличия», в которой возможно неискаженное восприятие действительности?. Что мешает нам быть полностью сознательными, какими экранами сознания отгорожена от нас реальность? «Картезианские размышления» и «Кантианские вариации», по сути — описание техники трансцендирования.
ПУТЬ К СЕБЕ
…Воспроизведение акта жизни в следующий момент времени предполагает труд или работу извлечения порядка. В том числе извлечения смыслов, законов, сущностей, извлечения того, что со "мной происходит.
М. Мамардашвили «Психологическая топология пути»
Хорошо бы понять, как устроен мир, прочитав умную книжку. К сожалению, в соответствии с принципом трансцендентализма, это невозможно. Человек — «медленное» существо, и от знания чего-либо до внезапного понимания: «Так оно и есть!» — может пройти много времени. Человек — «долгое» существо, пробирающееся сквозь заросли чужих представлений к неведомой цели (счастью?), чтобы обнаружить в конце пути — если повезет, — что это был путь к себе. И что любой путь — это путь к себе. И что до себя можно и не дойти.
Этапы процесса понимания самого себя, преодоления ситуации «упрямой и приводящей в замешательство слепоты» описывает в своем «прустовском» цикле Мамардашвили. Основа цикла — анализ романа Пруста «В поисках утраченного времени». Он составил две книги — «Лекции о Прусте» и «Психологическую топологию пути».
«Лекции о Прусте» Мамардашвили посвятил женщине, которую любил и которую не видел к тому времени около 20 лет. «Те, кто знал его в те годы, говорят, что до встречи с Зельмой это был совершенно другой человек. Она сделала из него то, чем он стал. Она придала ему форму», — рассказывала Елена Немировская, жена Юрия Сенокосова. Может быть. По крайней мере, она «организовала» ему встречу с реальностью. «В 1970 году она решила с семьей эмигрировать в Израиль. Попросила Эрика Неизвестного
сказать об этом Мерабу, когда она уже уедет. Эрик пришел к Мерабу домой и сказал. Мераб как сидел за столом, так, ничего не сказав, и остался сидеть. Эрик через какое-то время ушел. Потом через несколько часов спохватился, вернулся. Мераб сидит в том же положении, как он его оставил. Так он просидел несколько дней, ни с кем не общаясь».
Тема реальности и не желающей с ней считаться «упрямой слепоты» — стержень не только прустовского цикла: «…Могу признаться, что одним из моих переживаний (из-за которых я, может быть, и стал заниматься философией) было именно это переживание — совершенно непонятной, приводящей меня в растерянность слепоты людей пред тем, что есть» («Психологическая топология пути»).
Ситуацию слепоты Мамардашвили называет «ситуацией стеклянных перегородок»: мы живем, как рыбы, в аквариуме, но стенок его не замечаем. Мы пытаемся жить в мире, которого на самом деле не существует, мире, «который устроен так, в котором я знаю, что будет, или я ожидаю, что если я сделаю то-то, то будет то-то и то-то». В мире ожиданий.Но реальность — всегда другая, и действует не по законам наших желаний. Если мы пытаемся ее не замечать, она врывается в жизнь подобно руке, вынимающей рыбу из воды.
Есть законы слепоты и есть законы прозрения. Для того чтобы восстановить реальность, породить истину, необходимо собрать вместе разрозненные части информации, найти их смысл. Это делается силой формы, говорит Мамардашвили, созданием порождающей конструкции, которую условно можно назвать текстом. Таким текстом, например, может быть роман: «…В действительности написание литературного текста не есть занятие, отдельное от жизни: само построение какой-то условной, воображаемой конструкции впервые придает логику тому, что ты раздельно видел в своей жизни». То есть текст — это не то, что читают, а то, чем читают, — искусственный орган, увеличивающий разрешающую способность зрения. Орган искусства.
Значит, необходимо создать текст (своего рода ящик резонанса), выявить форму бесформенного, и тогда части действительности встанут на свои места. Но это не просто ящик, в котором мы расположили «вынутые» воспоминания по какой-то линии. Это зеркало, поставленное перед жизненным путем, по отражениям в котором этот путь исправляется: различные впечатления резонируют между собой, «перекликаются» — выявляют упакованный в них смысл. Это работа с прошлым, с памятью — перепросмотр жизни.
Просматривая свою жизнь, мы обнаруживаем, что абсолютные пространство и время есть только представления, химеры. Некоторые части нашего актуального сознания действуют так, как будто находятся в собственных «пространство-временах», а какие-то события, происходившие с интервалом в годы, в нашем сознании сливаются в одно. Следовательно, «фактическая последовательность приводимых в резонанс состояний не имеет значения. Мы от нее не зависим».
Нужно пытаться разгадать, какие символические фигуры складываются из наших впечатлений, — и они заговорят. Тогда конечное человеческое существо становится способным вырваться из-под власти сумбурного ряда эмпирических событий и перейти в вертикальное измерение времени — взглянуть на мир со стороны бесконечности. Это стремление и делает человека человеком.
К проблеме произведения искусства (текста) как порождающей человека формы Мамардашвили возвращается в своем последнем лекционном курсе — «Эстетике мышления».
Форма— это не что-то абсолютно идеальное, но и не полностью материальное: это то, что позволяет размазанным, неясно ощущаемым, неартикупируемым движениям мысли воплотиться — обрести плоть. «Чем Христос отличается от Антихриста?» — спрашивает Мамардашвили. Тем, что Антихрист абсолютно идеален. Он — отрицание того,
что совершенство может воплотиться в конкретной форме, то есть в живой плоти. Бесконечные мечты об идеальном, никогда не воплощаемые в реальность, — болезнь культуры, в том числе и русской.
В жизни всевозможные «высокие идеалы» приходится претворять в конечной форме, ведь и сам человек не бессмертен, он — конечная форма. И, может быть, смысл человеческой жизни — увидеть сквозь хаос дурной бесконечности другие, вне человека существующие формы и понять их значение.
Форма для Мамардашвили — это не что-то статичное, это ритм, динамическая пульсация, точка, где перекрещиваются свобода и необходимость.
Свобода — потому что почувствовать, воспринять этот ритм можно только в точке личного мужества, в которой отбрасываются все заранее навязанные представления («волна-пилот», ни впереди, ни позади которой ничего нет); а это — личностный акт, и его никто не может заставить совершить, как «нельзя заставить подумать».
Необходимость — потому что вибрации этой формы создают из «размазанного» во времени человеческого существа человека символического, «полного», «собранного» вот этой формой.
Увидеть за, казалось бы, случайно происходящими событиями какую-то форму (закон) — значит, извлечь опыт из пережитого. Мамардашвили вводит принцип телескопа: нужно пытаться видеть то, что видишь, как элемент формы или закона. Но мы видим только то, что ожидаем увидеть, а значит, для того, чтобы что-то пережить в эмпирическом смысле, необходимо понимать, что происходит. Логический круг.
Как же увидеть структуру за теми фактами, которые повторяются в нашей жизни? Ведь невозможно охватить взглядом целое, пока оно не завершено, пройти все точки пути, уходящего в бесконечность. Значит, должна быть фор-
ма актуализации того, что не поддается прохождению, — считает Мамардашвили, — форма извлечения осмысленного опыта, с помощью которой можно знать что-то истинно, не зная всего.
Символ и является одной из таких форм: он абсолютно тотален, то есть полностью изменяет восприятие действительности, позволяя увидеть за хаосом не связанных между собой элементов структуру реальности.
Процедура воздействия на нас символической реальности проста: в поле символа человек входит через впечатления. Те впечатления, которые тревожат, заставляют снова и снова к себе возвращаться, потому что несут какую-то скрытую информацию о нас, являются загадкой, ответ на которую находится «не здесь». Любое впечатление воспринимается как событие, смысл которого остается для человека тайной. Иногда разгадывать эту тайну приходится в течение всей жизни.
В общем-то, не имеет значения, понимает человек или нет, какие символы формируют его жизнь. Но если ему интересно, он вполне способен это понять: в соответствии с принципом голограммы, вся информация у него есть. Его мыслительный аппарат должен только расшифровать, какой символ скрывается затем или иным впечатлением, и извлечь опыт, то есть выявить манифестируемую символом структуру жизни.
Реального времени для этого может быть недостаточно: какие-то важные для понимания структуры жизни впечатления могут просто не успеть появиться. Значит, время каким-то образом нужно сделать более насыщенным, плотным. Уплотнением времени занимается, например, искусство. «Искусство — это создание конструкций, способных генерировать в нас какие-то состояния, выводящие за рамки горизонта возможного, и только через эти структуры мы способны увидеть реальность, закрытую экраном кажущейся жизни и нашей психологии». В пространстве романа мы
проживаем множество жизней, каждая из которых — «невозможная возможность». Таким образом мы «добираем» необходимые впечатления — и через художественное произведение человек начинает понимать самого себя.
СТРАНА-ПОДРОСТОК, СТРАНА-ЛИТЕРАТУРА, СТРАНА-ПРИВИДЕНИЕ…
Только и слышишь теперь о терпимости, и все это похоже скорее на нечто, что должно служить очередным лозунгом: «Превратим наш бордель в дом терпимости!»
М. Мамардашвили Записи в ежедневнике (середина 80-х)
В 1985 году Генеральным секретарем коммунистической партии СССР стал Михаил Горбачев. Первое лицо государства горело идеей реформации социализма. Хитом сезона стал лозунг: «Перестройка, ускорение, гласность!» Железный занавес пал. Мыслящее человечество ликовало. Под бурные, переходящие в овации аплодисменты всего мира Советский Союз, чудовищно ускоряясь, летел навстречу неизвестности.
Мало кто предполагал тогда, что перестройка обернется развалом, что впереди — годы разрухи, и 15 республик — 15 сестер — превратятся в подозрительных и недружелюбных соседей. А пока один за другим проваливались экономические эксперименты, гласность — гласность пьянила, как вино. Все, о чем перешептывались, чего просто не знали и чего боялись, — выплеснулось в пространство публичной речи. Слово казалось невообразимой магической силой: крикнем «Свобода!» — и настанет свобода, восклик-
нем «Истина!» — и будем в истине. Где уж среди буйства чувств прислушиваться к голосу разума.
«Мы не хотим задумываться над тем, где на самом деле находимся и чем располагаем, мы не желаем понимать, что тоненький слой цивилизованности наращивается годами тяжелой работы, — повторял Мамардашвили почти в каждом своем выступлении, — но если мы не поймем это — мы обречены».
В 88-м он пишет статью «Сознание и цивилизация»—
об опасности «антропологической катастрофы» и принципе существования человека в культуре, «принципе трех „К"— Картезия (Декарта), Канта и Кафки».
Человек — существо парадоксальное, стремящееся к выходу за рамки удовлетворения сиюминутных потребностей. Человек — существо, нуждающееся в смысле. Но вся проблема человеческого бытия состоит в том, что каждую жизненную ситуацию нужно еще превращать в осмысленную ситуацию. Сама по себе, без участия человеческой воли, окружающая действительность осмысленной не является. Более того, может сложиться так, что человек окажется в агрессивно бессмысленной ситуации — ситуации абсурда.
Принцип трех «К» задает необходимые условия для понимания человеком самого себя и своего существования в мире, либо для осознания невозможности этого понимания.
Первое «К» (Декарт) расшифровывается так: «Я есть», или: «Я мыслю, я существую, я могу». То есть мир устроен таким образом, что в нем всегда есть место для «меня» и «моего личного действия», каковы бы ни были видимые обстоятельства. Если первое «К» не реализуется, оно превращается в свою противоположность: «Только яне могу» («могут» все остальные: другие люди, обстоятельства, Бог). Невыполненный принцип Декарта характеризует человека, у которого во всем всегда виноват кто-то другой.
Второе «К» (Кант) :в устройстве мира есть особые образы целостности (синтеза) — идеальные объекты, при-
дающие смысл нашему познанию, оценкам, моральному действию, особая материя внутреннего знания и ориентированности конечных живых существ в бесконечном пространстве. Абсолютные ценности, которые являются идеальными формами для реальных человеческих действий. (То есть именно существование таких ценностей, как, например, долг, истина, любовь, делает возможным следование долгу в каком-то конкретном случае, или поиск истины, или чувство любви. Если в каком-то обществе истина не абсолютная ценность, а, скажем, относительная, то в этом обществе вообще невозможно отличить истину от лжи.)
' Два первых принципа характеризуют человека разумного и действуют в единстве. Это означает, что в мире дополнительно к мыслящему и действующему «Я» должны реализоваться условия, при которых мышление и действие имеют смысл. Но могут и не реализоваться.
Когда эти принципы не реализуются, в силу вступает третье «К» (Кафка), которое характеризует «ситуации со странностями», «неописуемые». Внешне они почти не отличаются от «нормальных» — те же предметы, те же слова, те же действия. Все то же самое, как отражение в зеркале. Единственное отличие — первые два принципа здесь не выполняются. Не происходит действительной реализации идеальных форм. Нет ни осмысленности, ни ответственности, а значит, нет оснований для различения добра и зла, истины и лжи. Это мир, где все лгут и при этом постоянно друг другу подмигивают: «Мы-то с вами знаем, где правда». Мир теней, сцепившихся в абсурдный механизм событий, где всегда уже поздно что-либо предпринимать, потому что, как бы ты ни поступил, ты всегда будешь поступать по логике абсурда.
Казалось бы, что с того, что заведомую ложь называют истиной, ведь всем понятно, что истиной она от этого не становится. Однако при этом само слово «истина» теряет всякий смысл — оно уже ничего не обозначает. И, называя так же действительную истину, мы пользуемся мертвым сло-
вом. Истина становится неотличимой от лжи. Значит, в мире, где все лгут, слова перестают что-то значить — язык умирает, и истину им выразить уже невозможно. «Уже поздно», — как говорит Мамардашвили. Уже поздно вспоминать о законности («качать права») в государстве, где закон изначально не имеет никакой силы. Уже поздно взывать к милосердию на войне.
Жизнь человека может быть счастливой или несчастной, и часто это от него не зависит. Но вот осмысленной или абсурдной он делает ее сам — с помощью второй сигнальной системы. Еще Конфуций считал, что управление государством нужно начинать с «исправления имен» — каждое имя должно соответствовать своему предмету. И если «называть вещи своими именами» не задача философии, то, как минимум, ее основание.
Мысль должна замкнуться, как замыкается круг жизни. Поступок раз и навсегда.
М. Мамардашвили «Грузия вблизи и на расстоянии»
Империя рушилась. Что-то сломалось в самой ее сердцевине, и некогда единый организм стремительно разваливался на части. Попытки метрополии контролировать ситуацию лишь приближали конец: кровавые разгоны демонстраций в В'ильнюсе, Риге, Тбилиси сделали развал Союза неизбежным.
Грузия требовала независимости. Грузию опьяняло ощущение свободы. Из камерного академически-универ.-ситетского мира Мамардашвили выбросило в пространство демонстраций и митингов, в раскаленную, вулканическую стихию разрушения. Это было искушение политикой. Зачем он ему поддался? Ведь сам говорил студентам: политика и философия живут на разных этажах, «есть вещи более серьезные и имеющие большие политические по-
следствия, чем сама политика». Вдруг показалось, что он нужен, что его слышат?
Грузия, «невозможная любовь», поманила его и отвергла. Как будто на роду ему было написано жизнью подтверждать собственные философские тезисы: «В область того, что не фактами рождено, факты не проникают».
«Не наступило ли время преодолеть митинговую истерию, выбрать одно божество: мысль, достоинство и великодушие человека, который уверен в своей внутренней силе и твердости…» Но Грузия не слышит, она в другом пространстве и времени. «…Сила может быть лишь в одном: включиться своим трудом и духом в те точки, которые определяют уровень и условия нашей жизни», «…эмоции — это еще не здравый смысл и не реальность. Грузины пережили времена похуже, и когда дан шанс для ума нации, дело не кончится трагически. В грузинском народе сильны отложения здравого смысла…» («Грузия вблизи и на расстоянии»).
Пытаться укротить истерию, когда она набирает обороты, взывать к разуму урагана — что это, с точки зрения здравого смысла? И как же закон неразрушимости идеологии, им открытый? Зачем дразнить беснующуюся толпу: «Истина — выше родины», «Если мой народ выберет Гамсахурдиа, тогда мне придется пойти против собственного народа». Народ орал Мамардашвили: «Ты не грузин!» Народ на руках нес Гамсахурдиа в Верховный совет. Народ, повинуясь новому капризу, сбросил Гамсахурдиа через год после того, как выбрал его президентом.
«Не мое это дело, не дело философа заниматься политикой. Но я не могу смотреть в глаза молодым, я не могу видеть их вопрошающие взгляды: „Где ты, Мераб, и как нам быть?"» Мысль — это не слова, мысль — это поступок. Для нее нужны «яростная героическая страсть», героический ^энтузиазм, в котором «человек стоит один на один с миром, не имея вне себя никаких внешних опор. А если имеет ка-
кую-нибудь опору, то только внутри себя». И нужно всегда быть готовым к тому, что «любой момент времени может быть последним часом — которым нужно кончать свою историю. Кончать свой опыт. И поступать» («Психологическая топологияпути»).
Он умер в аэропорту Внуково в Москве, возвращаясь на родину после трехмесячной поездки с лекциями по США. Был ноябрь 90-го. В октябре Звиада Гамсахурдиа триумфально избрали на пост Председателя Верховного совета, и он принялся расправляться со своими врагами. Друзья предупреждали Мамардашвили: в Грузии опасно. Но разве можно было его остановить, когда он ехал домой? До Грузии он не доехал. Среди попутчиков нашлись звиадисты, которые стали вопить: «Враг Гамсахурдиа — враг Грузии», размахивать кулаками, отталкивать его от трапа самолета. Он молчал. Потом развернулся и пошел через летное поле. Потом упал — сердце не выдержало, третий инфаркт.
Он сказал бы о своей смерти: «Случайность». Делай, что должен, и будь, что будет.
«Ничто не избавит нас от боли и страдания — и непоправимого. И ничто не убьет радость, не растворит ее сладко-тоскливую и гордую, кристально звонкую ноту. Ибо радость и сострадание — две стороны одного… Я понял смысл грузинской трагедии. Если тяжел, серьезен — еще не свободен. Торжествующий полет птицы — вопреки всему. Настолько несоразмерный водоворот, что смешно. А человеку невыносимо быть смешным. Чудо — за пределами отчаяния. В другой новой жизни. Комедия невозможной трагедии. Мир не прекрасен, и не моя серьезность его спасет. Фило7 софия должна реконструировать то, что есть, и оправдать это» («Лекции о Прусте»).
ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ М. К. МАМАРДАШВИЛИ
Если мы хотим, чтобы что-то окупалось, то мы вообще находимся вне области морали и вне области человеческой духовности. Так устроено. В фундаменте наших моральных духовных оценок заложено, что там, где что-то полезно, мы вообще — вне области духовной жизни и вне области нравственности. Добро по определению исчерпывается самим собой. Только вот держать добро, которое исчерпывается самим собой и самим собой объясняется, и самим собой обосновывается, очень трудно. Почти что невозможно человеку. А вот зынести одиночество — что ты мо– –жешь, какое бы ни было время, каким бы ни было общество, — «ты можешь» я расшифрую так: что бы ни было, всегда могу. Всегда есть время, когда я могу. Нет неподходящего времени.
(«Психологическая топология пути»)
В героическом искусстве человеческая жизнь, и духовная, и нравственная, и социальная, как бы протекает по вертикали. А не по горизонтали. Горизонталь идет в непрерывном движении последовательности. Есть бег времени. Время бежит и движется по линии. Вы знаете, что время одномерно (в отличие от пространства, которое трехмерно, по меньшей мере). И в этом времени считается, что есть время жизни и есть время смерти. Или — есть время этого мира, а есть время другого мира. Ну, скажем, лучшего мира. Или царства Божьего. Евангелие и героическое искусство (или героическое сознание) считает, что царство Божье — по вертикали к теперешнему миру. Оно просекает его в любой момент. И мы не отделены, если повторить слова Чаадаева, от другой жизни, более истинной, лучшей и т. д., загробной, так сказать, жизни, мы не отделены от этого лопатой гробовщика. Она не потом наступает. Она — по вертикали. Она — срез другой нашей духовной жизни. И слова «потом», «загробной», «лучшей», «совершенствование», «возвышение», «бессмертие» — это слова, которыми мы беспомощно и неловко пытаемся обозначить некоторые свойства своего же собственного бытия. А эти свойства за этими словами нужно уметь читать. И не воспринимать слова буквально.
(«Психологическая топология пути»)
…Один человек может держать мысль, а другой нет, и, значит, «эта мысль» может быть опасна для него, ее передавать ему
нельзя. Так что вовсе не случайно символом мысли в свое время стал Прометей, огонь, которого приковали к скале боги. Да и сами люди уже давно и весьма успешно приковывают таких носителей мысли к скалам или крестам, взяв на себя миссию богов. В этом смысле философ или мыслитель есть граничное существо, представитель того, что нельзя выразить.
(«Эстетика мышления»)
Представьте себе, что у вас отрешенное ясное сознание, ностальгия по какому-то потерянному раю, которого никогда не было; отрешенность от всякого вашего окружения, от места рождения, от людей, вещей, от всяких обстоятельств вашей жизни. Конечно, такого человека очень часто охватывает страх, поскольку он заглядывает в бездну и чувствует, что принадлежит другой родине, но родине неизвестной, это какая-то пропасть, ясное присутствие тайны. Таинственно и ясно.
Это страх перед акмэ, страх не сбыться, не осуществиться. Сущность его в ощущении тоски, когда мы чувствуем, что наши эмпирически испытываемые состояния недостаточны, сами не могут служить основанием, что для осуществления себя нет готового налаженного механизма, который срабатывал бы без нашего участия, без того, чтобы я сам прошел какой-то путь. Именно в этот момент, в этой точке, с одной стороны, мы подвешены в пустоте над зияющей пропастью неизвестной нам родины, которая нам ближе, чем реальный, но инородный мир, а с другой — ощущаем полное отсутствие естественного механизма реализации. И философские проблемы, проблемы мысли возникают именно здесь, в этом зазоре.
(«Эстетика мышления»)
Он (Декарт) и провел через всю свою философию одну странную, на первый взгляд, вещь, которая одновременно является онтологическим постулатом: тот, кто сможет в воодушевлении обнаженного момента истины, в этом стоянии один на один с миром хорошей: ко расспросить себя (что едва ли или почти невозможно), тот опишет всю Вселенную. Не в том смысле, что человек, как он есть эмпирически, — это Вселенная, а в том смысле, что если ты сможешь что-то в себе выспросить до конца, и у тебя хватит мужества, веря только этому, раскрутить это до последней ясности, то ты вытащишь и весь мир, как он есть на самом деле, и увидишь, какое место в его космическом целом действительно отведено предметам наших стремлений и восприятий. Повторяю,
опишет Вселенную тот, кто сможет расспросить и описать себя. Вот— Париж, справлюсь ли с ним, как говорит бальзаковский герой.
(«Картезианские размышления»)
Я говорил, что опыт принятия мира есть опыт свободы, опыт сверхъестественного внутреннего воздействия и т. д., и есть, следовательно, опыт независимого мира, который мы лишь принимаем, не зная. Вот почему для нас была важна область, условно названная нами областью откровенного. Этот опыт независимого мира, который мы несомненно имеем, имеем в феномене свободы, нравственности, где нет смены состояний, или опыт вещи в себе, опыт независимого мира (что одно и то же), который просвечивает в нас через тавтологию или умозаключения разума, или через то, что мы знаем априорно, независимо от факта. Это знание (или это знаемое) содержит в себе элемент незнаемого, которое мы принимаем как данность, оно содержит в себе метафизический элемент, если понимать метафизику в буквальном значении, то есть как нечто, что следует за физикой, в смысле такого элемента, который неразрешим в терминах этого мира, и в котором мы определились в зависимости от нашего пространства, а не какого-либо другого, инородного ему. Мы определились в этом мире, и самим фактом или актом определимости возникли вопросы, на которые мы ответить не можем, но осознать их можем. Это осознание, так же как осознание свободы и совести, есть фиксация опыта, опыта независимого мира в отличие от опыта зависимого.
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА
1930, 15 сентября — в Грузии, в городе Гори, родился Мераб Константинович Мамардашвили.
1934 — семья Мамардашвили переезжает в Россию: отца Мера-ба, Константина Николаевича, направляют на учебу в Ленинградскую военно-политическую академию.
1938 — окончание К. Н. Мамардашвили академии. Переезд семьи Мамардашвили в Киев, а затем в Винницу. 6 Виннице Мераб идет в первый класс.
1941 — начало Великой Отечественной войны. К. Н. Мамардашвили уходит на фронт. Мераб с матерью, Ксенией Плато-новной Гарсеванишвили, возвращаются в Грузию, в Тбилиси. Учеба в14-й средней школе города Тбилиси.
1949 — окончание школы с золотой медалью. Поступление на философский факультет Московского университета. Знакомство и начало дружбы с Эрнстом Неизвестным, впоследствии знаменитым скульптором.
1949-1954– учеба в МГУ.
1953, сентябрь— защита Э. В, Ильенковым диссертации «Диалектика абстрактного и конкретного в „Капитале"».
1954, май — дискуссия по «Гносеологическим тезисам» Ильенкова и Коровикова. Окончательное формирование кружка «диалектических станковистов* (А. А. Зиновьев, Б. А. Гру-шин, Г. П. Щедровицкий, М. К, Мамардашвили). Защита дипломной работы «Проблема исторического и логического в „Капитале" Маркса». 1954—1957 — учеба в аспирантуре МГУ, рождение дочери.
1955, апрель — проверка преподавания общественных наук и идейно-воспитательной работы на философском факультете МГУ Отделом науки и культуры ЦК КПСС. Разгром «гносеологов».
1957 — окончание аспирантуры, начало работы в редакции журнала «вопросы философии».
1958 — выход первой статьи «Процессы анализа и синтеза».
1961—1966 — работа в Праге в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» заведующим отделом критики и библиографии. Посещение Италии и Франции.
1962 — защита в Москве кандидатской диссертации «К критике гегелевского учения о формах познания».
1968-1974— работа в журнале «Вопросы философии» в должности заместителя главного редактора И. Т.Фролова.
1968 — выход первой монографии «Формы и содержание мышления(Ккритике гегелевского учения о формах мыш-
ления)».Статья«Анализ сознания в работах Маркса».Начало дружбы с Юрием Петровичем Сенокосовым и Александром Моисеевичем Пятигорским.
1970 —защита в Тбилиси докторской диссертации «Формы и содержание мышления». Смерть отца от инфаркта.
1971 —« Три беседы по метатеории сознания: Краткое введение
в учение виджнянавады» (в соавторстве с Пятигорским).
1972 —получение звания профессора.
1973—1974—работа с Пятигорским над «Символом и сознанием». Книга опубликована в Иерусалиме в 1982году. В 1974 году Пятигорский эмигрировал в Лондон.
1975—1980— чтение лекций в Москве(психологический факультет МГУ, ВГИК, Высшие режиссерские курсы), в Риге. Работа в Институте истории естествознания и техники АН СССР.
1977—создание рукописи«Набросок естественно-исторической гносеологии», впоследствии названной «Стрела познания».
1979—1980—лекции по античной философии (ВГИК).
1978—1980—курсы лекций: Введение в философию; Современная европейская философия: XXвек (ВГИК).
1979 —курс лекций по философии познания (Рига).
1980 —переезд в Тбилиси по приглашению директора Института философии АН Грузии академика Нико Чавчавадзе, работа в институте в должности главного научного сотрудника (до1990года).
1981—1982—лекции в Москве в Институте общей и педагогической психологии АПН СССР для аспирантов ИОПП и ВНИИ технической эстетики по философии Декарта («Картезианские размышления») и Канта («Кантианские вариации»). Курс по Прусту («Лекции о Прусте»)вТбилисском университете. Госкомитетом по науке и технике СССР и Совмином создан Межведомственный совет по проблеме «Сознание», в семинарах и школах которого участвовал Мамардашвили.
1983 —доклад на II Всесоюзной школе по проблемам сознания
(«Классический и неклассический идеал рациональности»).
1984 —выход в Тбилиси книги «Классический и неклассический идеал рациональности». Чтение в Тбилисском университете второго цикла лекций о Прусте («Психологическая топология пути»).
1985 —доклад на III Всесоюзной школе(«Сознание и цивилизация»).
1986 —курс лекций по эстетике мышления(«Эстетика мышления») в Тбилисском университете.
1987 —первый после 20-летнего перерыва выезд за рубеж, в Италию. Доклад на IV Всесоюзной школе по проблеме сознания.
1987—1990— активное участие в политической жизни Грузии. Выступления против национализма и экстремизма Гамсахурдиа.
1988 —участие в конференции «Человек Европы» в Париже, в Дортмундской конференции в США.1989, апрель—перенес инфаркт.
1989, ноябрь—чтение лекций в Париже.
1990—участие в Кавказско-Среднеазиатской конференции в Лондоне. Лекционное турне по США.
1990, 25 ноября— М.К.Мамардашвили умер от инфаркта в аэропорту Внуково в Москве, при возвращении на родину. Похоронен в Тбилиси, рядом с могилой отца.
2001, 26 мая— в День независимости Грузии, в Тбилиси на проспекте Шота Руставели философу Мерабу Мамардашвили установлен памятник работы Эрнста Неизвестного.
ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ М. К. МАМАРДАШВИЛИ
Процессы анализа и синтеза/IВопр.философии.1958.№2.
Некоторые вопросы исследования истории философии как истории познания IIВопр.философии.1959.№12.
Исторический метод в «Истории философии» Гегеля IIВести,историимировойкультуры.1960.№3.
К проблеме метода истории философии: (Критика исходных принципов историко-философской концепции К. Ясперса) IIВопр.философии.1965.№6.
Анализ сознания в работах Маркса IIВопр.философии.1968.№6.
Формы и содержание мышления(Ккритике гегелевского учения о формах познания).М.:Высш.школа,1968.
Три беседы по метатеории сознания: Краткое введение в учение виджнянавадыIIТрудыпознаковымсистемам.Тарту,1971.Т.5.(Учен.зап./Тартус.ун-т.Вып.289).СобеседникА.М.Пятигорский.
Классика и современность: Две эпохи в развитии буржуазной философии / М. К. Мамардашвили, Э. Ю. Соловьев, В. С. Швырев // Философия в современном мире: Философия и наука: Крит, очерки буржуазной философии. М., 1972.
Наука и ценности — бесконечное и конечное. // Вопр. философии. 1973. № 8.
Обязательность формы. // Вопр. философии. 1976. hfe 12.
Проблема объективного метода в психологии / В. П. Зин-ченко, М. К. Мамардашвили // Вопр. философии. 1977. № 7.
Символ и сознание (метафизические рассуждения о сознании, символике и языке) / Соавт. А. М. Пятигорский. Иерусалим, 1982.
Классический и неклассический идеалы рациональности. Тбилиси, 1984.
Проблема сознания и философское призвание И Вопр. философии. 1988. № 8.
Сознание и цивилизация II Природа. 1988. Ns 11.
Философия— это сознание вслух! Юность. 1988. № 12.
«Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно…»1 Театр. 1989. № 3.
Мысль в культуре I/ Филос. науки. 1989. Ш 11.
Сознание — это парадоксальность, к которой невозможно привыкнуть: Интервью // Вопр. философии. 1989. № 7.
Сознание как философская проблема II Вопр. философии. 1990. № 10.
Беседы о мышлении II «Мысль изреченная…»: Сб. науч. ст. М., 1991.
Жизнь шпиона: Интервью // Искусство кино. 1991. № 5. Как я понимаю философию. М., 1992.
Мысль под запретом. (Беседы с А. Э. Эпельбуэн); Пер. с фр. // Вопр. философии. 1992. № 4—5.
Современная европейская философия.XXвек. // Логос. 1992. № 2.
Картезианские размышления. М., 1993.
К пространственно-временной феноменологии событий знания!/ Вопр. философии. 1994. № 1.
Философия и личность/I Человек. 1994. № 5.
Лекции о Прусте (Психологическая топология пути). М., 1995.
Необходимость себя: Введение в философию. М., 1996.
Стрела познания: Набросок естественно-исторической гносеологии.М.,1996.
Кантианские вариации.М.,1997.
Психологическая топология пути: М. Пруст «В поисках утраченного времени».СПб.,1997.
Неизбежность мысли IIЧеловек.1999.№1.
Природа мысли IIЧеловек.1999.№2.
Мой опыт нетипичен.СПб.,2000.
Эстетика мышления.М.,2000.
Лекции по античной философии.М.,1999.
Сенокосов Ю. П.Мераб Мамардашвили: вехи творчества//Вопросыфилософии.2000.№12.
Конгениальность мысли.О философе Мерабе Мамардашвили.М.,1994.
Встреча с Декартом. Философские чтения,посвященныеМ.К.Мамардашвили.М.,1996.
Конев В. А.Семинарские беседы по «Картезианскимразмышлениям»М.К. Мамардашвили.Самара,1996.
Зинченко Г.Посох Мандельштама и трубка Мамардашвили. К началам органической психологии.М.,1997.
Произведенное и названное:Философскиечтения,посвященные М.К.Мамардашвили. М.,1998.
Исаев А.А Онтология мысли: введение в философию М.К.Мамардашвили.Сургут,1999.
ВВЕДЕНИЕ………………………………………………………………………………….3
СИНЕЕ НЕБО НАД ГОРИ………………………………………………………………6
Как стать философом? (Отступление первое)…………………………..9
УНИВЕРСИТЕТ…………………………………………………………………………..12
Соответствия и переклички (Отступление второе)……………………20
«МОЙ ОПЫТ НЕТИПИЧЕН»…………………………………………………………27
«ДЬЯВОЛ ИГРАЕТ НАМИ,
КОГДА МЫ НЕ МЫСЛИМ ТОЧНО»………………………………………………29
«ПРЕВРАЩЕННЫЕ ФОРМЫ»……………………………………………………..32
«ПОСТАВИТЬ СЕБЯ НА КРАЙ…»………………………………………………..36
СКВОЗЬ ТЬМУ………………………………………………………………………….49
Как читать философские тексты? (Отступление третье)……………53
Зачем знать философский язык?…………………………………………..56
«СТРЕЛА ПОЗНАНИЯ»………………………………………………………………65
ФИЛОСОФСКИЕ МЕДИТАЦИИ……………………………………………………70
ПУТЬ К СЕБЕ……………………………………………………………………………77
СТРАНА-ПОДРОСТОК, СТРАНА-ЛИТЕРАТУРА,
СТРАНА-ПРИВИДЕНИЕ…………………………………………………………….82
ИЗ ПРОИЗВЕДЕНИЙ М. К. МАМАРДАШВИЛИ………………………………88
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА……………………………….91
ИЗБРАННЫЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ
М. К. МАМАРДАШВИЛИ…………………………………………………………….93
ЛИТЕРАТУРА………………………………………………………………………….95
На заре христианской эры философия погрузилась в глубокий сон. Схоластика, в основу которой легло учение Аристотеля и догматы церкви — вот порождение этого сна.
В XVTI веке, с появлением Декарта, провозгласившего знаменитое «Cogito ergo sum» (Мыслю, следовательно существую), философия пробудилась от средневековой дремы. Наступила эпоха Просвещения. С этих пор познание основывалось на разуме.
Однако Декарт разбудил не только схоластов, но еще и английских мыслителей,, которые вскоре отозвались на его требование рациональности настойчивым утверждением того, что наше знание основывается не столько на разуме, сколько на опыте. Своим усердием эти британские эмпирики, сами того не желая, разрушили представление о главенстве разума, сведя процесс познания к серии постепенно ослабевающих ощущений.
Философия была в опасности. И тогда, в середине XVIII века, от догматического сна пробудился Кант, создав еще более усложненную философскую систему, чем та, которая способствовала схоластическому коллапсу. Философия словно бы стремилась уподобиться легендарному Рипу ван Винклю.
Гегель отреагировал на это созданием своей собственной фундаментальной системы. Шопенгауэр решил дополнить ее, привив кантианству бесчувственность восточной философии, что привело к пробуждению молодого Ницше.
Ницше принял вызов, отныне его оригинальная, но лишенная системы философия была призвана тормошить дремлющее человеческое сознание еще долгие годы.
С появлением Ницше философия вновь стала опасной, но уже по-другому. В предшествующие века она была опасна лишь для философов, с приходом Ницше она стала нести в себе опасность для всех.
Ницше окончил потерей рассудка, на его последние работы нездоровье уже наложило свою печать. Опасные идеи, однако, возникли много раньше и не имеют ничего общего с медицинским диагнозом. Они оказались предвестниками того массового безумия, которое имело ужасающие последствия для Европы первой половины XX века и которое угрожает нам и сегодня.
Поздние философские идеи Ницше как
нельзя более точно соответствуют своим названиям — идет ли речь о сверхчеловеке, о вечном возвращении (идея того, что на протяжении вечности мы проживаем свои жизни снова и снова) или о единственном предназначении цивилизации (создавать «великих людей», таких как Гете, Наполеон и он сам). Используемое им понятие воля к власти в качестве универсального толкования либо упрощено, либо бессмысленно—даже монизм Фрейда является более искусным, а менее специфичная идея Шопенгауэра — более убедительной. Как и всякая другая хорошо законспирированная теория, учение Ницше о всепроникающей воли к власти, кажется, содержит обычный элемент паранойи. Но подлинная философия Ницше настолько непревзойденна, убедительна и проницательна, как никакая другая из существовавшихдо нее или возникших после. Читая его, вы понимаете, что философия действительно воздействует на умы (и это одна из причин того, почему она опасна). Использование понятия воля к власти исключительно в качестве аналитического инструмента позволяет обнаружить составляющие элементы человеческих побуждений,
прежде не принимавшиеся в расчет. Это позволило Ницше разоблачить те ценности, которые как раз и создавали эти побуждения в человеке, и проследить эволюцию этих ценностей на обширном историческом материале, освещая истинные основания нашей цивилизации и культуры.
Несмотря на то что Ницше не был полностью свободен от упреков по поводу опасного вздора, необходимо отметить, что большая часть этих упреков искажает смысл того, что философ действительно имел в виду. Современные Ницше протофашисты не вызывали у него никаких чувств, кроме презрения, антисемитизм глубоко возмущал его, а идея создания государства расо-во чистых германцев не порождала ничего, кроме насмешки. Если бы он дожил (и сохранил свое здравомыслие) до 30-х годов, когда ему исполнилось бы 80 лет, он, подобно некоторым немецким философам того времени, объявившим себя его наследниками, безусловно, не смог бы не отреагировать на происходившие в Германии абсурднейшие события.
Фридрих Вильгельм Ницше родился 15 октября 1844 года в Саксонии, которая к тому вре-
мени была провинцией набирающего силу королевства Пруссии. Происходил он из древнейшего купеческого рода, но уже его дед и отец были лютеранскими пасторами. Отец Ницше был патриотом, глубоко уважающим короля, Фридриха Вильгельма IV, поэтому нет ничего удивительного в том, что своего первенца, появившегося на свет в день рождения короля, Людвиг Ницше не мог назвать как-нибудь иначе. По странному совпадению, все трое окончили свою жизнь сумасшедшими.
Первым был Людвиг, который умер в 1849. Ему поставили диагноз «размягчение мозга». Вскрытие показало, что четверть его мозга была поражена этим самым «размягчением». И хотя эта точка зрения не слишком популярна среди медиков, наиболее знаменитые биографы Ницше убеждены в том, что умопомешательство Ницше-старшего не было унаследовано его сыном.
Ницше воспитывался в Наумбурге, в доме, полном «святых женщин», включая мать, младшую сестру, бабушку по материнской линии и двух слегка сумасшедших незамужних теток. Это повлияло на его отношение к женщинам на про-
тяжении всей жизни. Привитая с детства религиозность сделала из юного, изнеженного Ницше «маленького пастора». Однако он был настолько выдающимся подростком, что не мог не прийти к самопознанию самостоятельно, и с 18 лет уже начал сомневаться в своей вере. Будучи проницательным мыслителем, он не мог не заметить, что в мире, окружающем его, люди находятся не на своих местах. Символично, что эта мысль не была ему кем-то навязана: он дошел до нее сам. На протяжении всей своей жизни Ницше не испытывал интеллектуального давления ни со стороны своих современников, ни со стороны давно покинувших этот мир мыслителей: он был глубоко оригинальным философом.
В возрасте 13 лет он был определен в пансион соседнего города Форта, один из самых престижных пансионов Германии, а в 19 поступил в Боннский университет, чтобы изучать теологию и классическую филологию. Его судьба была заранее распланирована «святыми женщинами», но в нем уже зрело бессознательное стремление к бунту, в дальнейшем наложившее свой отпечаток на формирование его характера. Прибыв в Бонн,
замкнутый школьник неожиданно стал общительным студентом. Он вступил в модную студенческую организацию, приобрел привычку выпивать с товарищами и даже дрался на дуэли (обычный показной поступок, в результате которого он получил свой почетный шрам — на носу, обычно скрываемый дужкой очков). Но этот период был необходим. К этому времени Ницше уже решил, что «Бог умер». (Это замечание, сейчас так тесно ассоциируемое с Ницше и его философией, было высказано еще Гегелем за 20 лет до рождения Фридриха Вильгельма.) Дома во время каникул он отказался от конфирмации, заявив, что не будет посещать церковь. На следующий год Ницше перевелся в Лейпцигский университет, где собирался оставить свои занятия теологией и сосредоточиться на классической филологии.
Ницше прибыл в Лейпциг в октябре 1865 года, в том же месяце, в котором он отмечал свой двадцать первый день рождения. Примерно в это же время произошли еще два события, перевернувшие его жизнь. Во время экскурсиило Колон-гу он побывал в публичном доме. По словам самого Ницше, этот визит был ненамеренный. Он
попросил прохожего провести его к ресторану, а тот привел его в бордель. Вот как позже Ницше описывал этот визит другу: «Неожиданно меня окружило полдюжины призраков в мишуре и блестящей ткани, выжидающе вглядывающихся в меня. На какое-то время я потерял дар речи. Затем я инстинктивно набросился на единственный сентиментальный предмет, находящийся в этом месте: фортепиано. Я сыграл несколько аккордов, которые вывели меня из оцепенения, и я убежал».
Дело в том, что мы располагаем только свидетельством самого Ницше относительно этого маловероятного эпизода. Невозможно точно сказать, был ли этот визит случайным, и ограничился ли Ницше только ласканием клавиш фортепиано. Можно лишь утверждать, что Ницше на тот период был все еще девственен. Необычайно тонко чувствующий юноша, он в то же время был совершенно неопытен и неуклюж во многих мир-скихделах. (Однако, несмотря на свой небогатый сексуальный опыт, он искренне убеждал своего друга в том, что удовлетворить его смогут лишь три женщины одновременно.)
Позже Ницше должен был признать, что в
том борделе он был пленен чем-то большим, чем просто пианино. Он все-таки вернулся туда, и почти точно можно сказать, что совершил еще несколько визитов в подобные заведения уже в Лейпциге. Вскоре он обнаружил, что заражен. Его лечащий врач не сказал ему, что он болен сифилисом (в то время врачи не сообщали своим пациентам о том, что они неизлечимо больны). В результате Ницше стал воздерживаться от сексуальных контактов с женщинами, но, несмотря на это, в течение всей своей жизни он продолжал делать ошеломляющие, а порой и саморазоблачительные заявления о них в своих книгах. «Вы собираетесь пойти к женщине? Не забудьте свой хлыст». (Хотя возможно именно вследствие посещения того самого первого в своей жизни борделя он считал исключительно справедливым, что мужчинам следовало бы всегда быть готовым к столкновению.)
Второй эпизод, изменивший его жизнь, произошел с ним тогда, когда он посетил букинистический магазин и случайно наткнулся на книгу Шопенгауэра «Мир как воля и представление». «Я взял в руки незнакомую книгу и начал листать
страницы. И какой-то демон шепнул мне на ухо: «Возьми эту книгу домой». Так, вопреки своему принципу никогда не покупать книгу сразу, я все же купил ее. Вернувшись домой, я тут же очутился на своей кровати с моим новым сокровищем и позволил мрачному гению завладеть моим разумом… Я заглянул в зеркало, со вселяющим ужас великолепием отражающее мир, жизнь и меня самого… Здесь я увидел болезнь и здоровье, изгнание и приют, Ад и Рай».
Испытав эти воистину пророческие чувства, Ницше стал поклонником Шопенгауэра. В это время, когда Ницше ни во что не верил, ему были просто необходимы пессимизм и отрешенность Шопенгауэра. Согласно Шопенгауэру, мир — это просто представление, поддерживаемое всепроникающей злой волей. Эта воля слепа и не знает ни малейшего снисхождения к мелким и суетным заботам человечества, навязывая людям жизнь, полную страданий, вынуждая их непрерывно бороться за существование. Единственно разумное, что мы можем сделать, — это попытаться уменьшить силу этой воли внутри себя, живя аскетичной жизнью.
Пессимизм Шопенгауэра не совсем соответствовал натуре Ницше, но он тотчас же признал его мощь и правдивость. С этого момента ему требовалось немало усилий, чтобы не зависеть от этого пессимизма. Дальнейший путь шел через Шопенгауэра. Более того, шопенгауэровская концепция основополагающей роли, которую играет воля, имела для Ницше решающее значение. В конце концов она трансформировалась в ницшеанскую волю к власти.
В 1867 Ницше был призван на год государственной службы в рядах прусской армии. Властей явно сбили с толку большие военные усы, которые Ницше отрастил, и он был отправлен в кавалерию. Это была ошибка. Ницше обладал огромной решимостью, но у него была хрупкая, неустойчивая психика. Однажды, во время верховой езды, он пережил довольно серьезный несчастный случай, после чего опять сел на лошадь и поехал как ни в чем не бывало, в лучших прусских традициях. Вернувшись в казармы, он вынужден был месяц пролежать в больнице. После чего Ницше было присвоено звание ефрейтора, и он был отправлен домой.
Ницше вернулся в Лейпцигский университет, один из профессоров которого назвал его своим лучшим студентом за последние 40 лет. Однако к этому времени Ницше уже освободился от чар филологии и своего «безразличия по отношению к истине и актуальным жизненным проблемам». Он не знал, что делать. В отчаянии он даже думал было заняться химией или сбежать на год в Париж, где «восхитительный канкан и желтый яд под названием абсент». Но однажды он руководил обеспечением безопасности на музыкальном представлении композитора Рихарда Вагнера, тайно прибывшего в Лейпциг. (Вагнер был изгнан из города за свою революционную деятельность двадцатью годами раньше, и приговор этот оставался неизменным, несмотря на трансформацию его экстремистских политических взглядов с левых на правые.)
Вагнер родился в том же году, что и отец Ницше и, без сомнений, имел с ним поразительное сходство. Ницше же испытывал острую, но по большей степени бессознательную необходимость в отце. Он никогда раньше не встречал ни знаменитого артиста, ни человека, чьи взгляды
соответствовали его собственным. За время их первого короткого разговора Ницше узнал о глубокой увлеченности Вагнера Шопенгауэром. Вагнер, польщенный вниманием молодого философа, пустил в ход свое обаяние, которое незамедлительно подействовало на Ницше. Он был потрясен этим человеком и композитором, чей яркий характер был, по меньшей мере, равен его блистательным операм.
Спустя два месяца Ницше предложили пост профессора филологии в Базельском университете в Швейцарии. Тогда ему было всего 24 года, и он еще не получил докторскую степень, но, несмотря на то, что он уже охладел к филологии, он не мог отказаться от такого предложения. В апреле 1869 года Ницше занял пост в Базеле и сразу же стал читать дополнительные лекции по философии. Он стремился соединить философию и филологию, изучение эстетики и классической литературы, чтобы использовать их в качестве инструмента анализа недостатков нашей цивилизации. Он быстро зарекомендовал себя как восходящая звезда университета и вскоре познакомился с Якобом Буркхардом, величайшим исто-
риком культуры, который также входил в преподавательский состав факультета. Буркхард был первым ученым, тщательно разработавшим историческую концепцию эпохи Возрождения, и единственным человеком на факультете, кто мог бы сравниться по широте своего ума с Ницше, и, следует добавить, единственным, о ком Ницше на протяжении всей своей жизни не мог вспоминать без страха. Возможно, в этот решающий период Буркхард смог бы оказать значительное влияние на Ницше, но его аристократическая сдержанность помешала этому. Помимо всего прочего, роль отца уже была занята.
Всего 40 миль отделяло Ницше, находящегося в Базеле, от города Трибхен, где жили Вагнер с Косимой, дочерью Листа (которая в это же время была замужем за общим другом Листа и Вагнера, дирижером фон Бюловым). Ницше сразу же стал постоянным посетителем роскошной виллы Вагнера на берегу озера Люцерн. Но жизнь Вагнера была оперной не только в музыкальном, эмоциональном и политическом смыслах, это был человек, который в полной мере верил в жизнь своих фантазий. Трибхен был сам по себе подобен one-
ре, и никогда не могло возникнуть никаких сомнений по поводу того, кто играет в ней главную роль. Одетый во «фламандском стиле» (смесь Летучего Голландца и Рубенса в маскарадном костюме), Вагнер вышагивал среди розовых атласных стен и выполненных в стиле рококо херувимов в своих черных атласных штанах, шотландском берете и причудливо завязанном шелковом галстуке, декламируя среди своих бюстов, громадных масляных картин (на которых был изображен он же) и серебряных кубков, напоминающих о его операх. Ладан пропитывал воздух, и только музыке маэстро позволялось сосуществовать вместе с ним. Тем временем Косима потворствовала этим театрализованным представлениям на дому и была их частью вместе с ягнятами, овчарками и декоративными курицами, которые бродили по саду.
Трудно понять, как Ницше мог обмануться мишурным блеском вагнеровского величия. Как вообще кто-либо мог обмануться всем этим карнавалом? (Расточительность Вагнера постоянно приводила его к финансовым крахам, и он полагался на поддержку ряда богатых благодетелей,
включая короля Баварии Людвига, который вложил в него огромное количество казенныхденег.) Только слушая музыку Вагнера, можно постичь убедительность и роковое очарование его характера. Сам композитор был так же явно ошеломляющ, как и его очаровывающие композиции. Юный Ницше очень быстро попал под влияние этой опьяняющей атмосферы, где царствовало воображение. Вагнер по-прежнему был ему вместо отца, но вскоре Ницше обнаружил, что он полон эдипового вожделения к Косиме. Не отва-жась признаться в этом (даже самому себе), он влюбился в нее.
В июле 1870 года разразилась франко-прусская война. Это был шанс отомстить за поражение, нанесенное Наполеоном, удобный случай покорить французов и утвердить Германию в качестве главной державы в Европе. Полный патриотической страсти, Ницше поступил добровольцем на службу в качестве медицинского санитара. Проезжая Франкфурт по пути на фронт, он видел ряды кавалерии, с грохотом проносящиеся по улицам в полном боевом облачении. Как будто пелена спала с его глаз. «Впервые я почув-
ствовал, что сильнейшая и высочайшая воля к жизни проявляется не в борьбе за существование, а в воле к власти, в воле к войне и господству». Концепция воли к власти появилась на свет, и хотя с годами она претерпела серьезные изменения, будучи рассмотренной в индивидуальном и социальном, а не в чисто военном смысле, она все же никогда не будет свободна от первоначального «военного» контекста.
Между тем как Бисмарк подавил французов, Ницше пришел к открытию, что война — это не только триумф. На поле битвы при Верфе он оказался посреди «усеянной человеческими останками и смердящей трупами» равнины. Позже его назначили сопровождающим в тыл шестерых раненых. Среди раздробленных костей и гниющей плоти умирающих солдат Ницше держался, как мог, но по возвращении в Карлсрух он и сам был едва живым. Его срочно госпитализировали, пытаясь уберечь от дизентерии и дифтерии.
Несмотря на этот неприятный опыт, спустя два месяца Ницше вернулся в Базель, чтобы продолжить свою преподавательскую деятельность. Он продолжал усердно читать лекции как по фи-
лософии, так и по филологии, и начал писать работу «Рождение трагедии из духа музыки». Этот блистательный и совершенно оригинальный анализ греческой культуры сопоставлял ясный апол-лонический дух классической строгости с темными инстинктивными дионисическими силами. Согласно Ницше, величайший феномен греческой трагедии появился в результате синтеза этих двух элементов, который в конце концов был разрушен поверхностным рационализмом Сократа. Ницше впервые сделал акцент на темной стороне греческой культуры, хотя его описание этого явления остается довольно дискуссионным. На протяжении ХIХ века классическая культура была священной. Ее идеалы чести, культуры и демократии апеллировали к самоутверждению возникающего среднего класса. Никому не хотелось услышать, что все это было большой ошибкой. Еще более противоречивым было частое обращение Ницше к Вагнеру и его «музыке будущего» для иллюстрации своих философских аргументов. В самом деле, он писал своему издателю: «Действительная цель этой книги — разъяснить Вагнера, эту удивительную загадку нашего времени,
в его отношении к греческой трагедии». Только Вагнер сумел соединить в своих произведениях аполлонический и дионисийский элементы по образцу греческой трагедии.
Это заострение внимания на темном диони-сийском начале составило существенную часть всей философии Ницше. Он больше не мог игнорировать «буддийское отрицание воли» Шопенгауэра. Вместо этого он противопоставил свое дионисийское начало началу христианскому, которое, по его мнению, приводило цивилизацию в состояние упадка. Он понимал, что большинство наших побуждений являются обоюдоострыми. Даже наши так называемые лучшие порывы имеют свои темные или худшие стороны: «Каждый идеал предполагает любовь и ненависть, благоволение и презрение. Самый ценный порыв может возникнуть как из положительной, так и из отрицательной стороны». С его точки зрения, христианство произошло именно из отрицательной стороны. Оно возникло в Римской империи как религия угнетенных и рабов, что было видно уже по одному ее отношению к миру. Эта религия постоянно пыталась побороть наши наиболее силь-
ные позитивные инстинкты. Это отрицание было как сознательное (в одобрении аскетизма и самоотречения), так и бессознательное (в отношении кротости, которую Ницше рассматривает в качестве бессознательного выражения возмущения, замены агрессии слабостью).
Более того, Ницше отрицает провозглашенные христианством сострадание, подавление истинных чувств и сублимацию желаний в пользу более сильной этики, близкой к истокам наших чувств. Бог умер, христианская эра окончена. Хуже всего, если XX век даст ей право на существование, лучше всего, если все увидят, что множество лучших «христианских» предписаний не имеют никакого отношения к Богу. Вопрос о том, живем ли мы в согласии с нашими чувствами или нет, остается спорным.
Вагнер был блестящим артистом, но он не смог подняться до этого уровня мудрости. Постепенно Ницше смог разглядеть ту интеллектуальную маску, которую надел на себя Вагнер. Вагнер был непостоянным,обладающим огромным потенциалом и интеллектуальной силой человеком, но даже его увлеченность Шопенгауэром была
лишь преходящей фазой, должной принести соответствующие плоды в его искусстве. Первоначально Ницше старался не замечать определенные неприятные мелочи в семье Вагнера, такие как антисемитизм, его высокомерная самонадеянность и неспособность признать чьи-то возможности или нужды, кроме своих собственных. Но всему есть предел. К этому времени Вагнер переместился в город Байрет, где баварский король Людвиг воздвигал ему театр, который предназначался исключительно для представлений его опер (проект, который помог опустошить казну Баварии и сместить Людвига). В 1876 г. Ницше прибыл в Байрет для открытия представлений цикла опер Вагнера, но заболел, вероятнее всего, из-за психического расстройства. Мания величия и упадок творческих сил — было для него слишком, и он вынужден был уехать.
Спустя два года Ницше опубликовал свою коллекцию афоризмов «Человеческое, слишком человеческое», в которой завершил разрыв с Вагнером. Восхваление Ницше французского искусства, его психологическая проницательность и выражение романтических претензий, и его аб-
солютная восприимчивость — все это было слишком для Вагнера. Но что хуже всего, эта работа содержала в себе рекламу «музыки будущего», о которой Вагнер его не просил.
Возможно, еще более важным является тот факт, что вслед за появлением этой работы многие наиболее искренние поклонники Ницше отвернулись от него. По иронии, причиной этому послужил довод, который сейчас более всего восхищает (даже тех, кто ненавидит его философию). В этой работе Ницше начал развивать свой стиль, который позволил ему стать одним из мастеров немецкой литературы. Стиль Ницше всегда был бойким и ясным, а его идеи — понятными, но сейчас он стал писать афоризмами. Использованию скучных аргументов он предпочел серию проницательных высказываний, быстро переключающихся с одной темы на другую.
Ницше философствовал разными способами. Самые величайшие его идеи посещали его во время прогулок в швейцарском пригороде. Несмотря на свое слабое здоровье, он часто требовал отпускать его на прогулку более чем на 3 часа (хотя это, скорее, было желание проявить волю к влас-
ти, чем ее действительное проявление). Утверждают даже, что афористичный стиль Ницше явился результатом его привычки на ходу бегло набрасывать свои мысли в записной книжке. Но какова бы ни была причина, эта привычка Ницше породила непревзойденный в философии ХГХ века стиль, хотя это было время великих стилистов. Но за исключением французского enfant terrible Рембо, никто из писателей не предчувствовал наступления грядущей лингвистической революции. В прозе Ницше слышится голос наступающего XX века: его язык — это язык будущего.
Но это было еще впереди. Когда Ницше писал «Человеческое, слишком человеческое», он был только на пути к созданию своего стиля. Однако эта работа содержит ряд изумительных психологических пассажей, например: «Фантазер отрицает реальность для самого себя, лгун—только для других», или: «Источник невоздержанности — не радость, а безрадостность», или: «Все поэты и писатели захвачены величайшим желанием создать нечто большее, чем они могут», и наконец: «Шутка — эпиграмма на смерть чувств». Поклонники Ницше возмутились, дескать, ника-
кая это не философия, и они были правы — это была психология (хотя такого качества, что несколькими десятилетиями позже Фрейд отказался от чтения Ницше — из-за боязни обнаружить, что ему по этому предмету уже нечего будет сказать). Но синтез философии с психологией не способствовал созданию связной обширной работы. За этими психологическими пассажами не было того ряда основополагающих аргументов, которые могли бы способствовать созданию стройной философской системы. Иными словами, работа Ницше казалась несистематизированной (избавиться от этого несправедливого ярлыка ей так и не удалось). В силу своей афористичности мысль Ницше кажется бессистемной, но его идеи так же тесно связаны между собой, как любые другие, составляющие философское наследие прошлых эпох.
Хотя, безусловно, он был несистематичным в том смысле, что его философия обозначила собой конец всем системам. Или, по крайней мере, должна была обозначить, ведь всегда найдется кто-то, кто желает сделать нечто подобное. (Именно в это время в Британском музее трудился Карл Маркс.)
Несмотря на недостатки, работа «Человеческое, слишком человеческое» выявила в Ницше величайшего психолога своего времени. Учитывая нехватку в его жизни общественного опыта, это надо признать проявлением большого гения. По существу, Ницше ведь был белой вороной. В обыденном смысле он едва знал кого-нибудь. У него не было друзей. На протяжении своей жизни он сумел удержать возле себя несколько истинных поклонников, но его одержимость препятствовала обретению им истинной дружбы. Как же он сумел приобрести столь полное психологическое знание? Многие исследователи считают, что единственным источником знаний в этой области мог быть только один человек — Рихард Вагнер. Это вполне правдоподобно. Из такого источникадействительно можно многое почерпнуть. Но комментаторы упускают факт, не менее важный: Ницше хорошо знал самого себя (хотя и не всё в себе он знал). Психологические озарения Ницше имеют универсальное значение, несмотря на эклектичность источника: мизантроп – философ да композитор, страдающий манией величия. И вот доступ Ницше к главному источнику
психологических знаний оказался закрытым. После публикации работы «Человеческое, слишком человеческое» разрыв с Вагнером стал неизбежным. Мир, который Ницше предвосхищал в своей книге, — Прекрасный Новый Мир Будущего. Вагнер тем временем был погружен в создание своей финальной работы под названием «Парсифаль», ознаменовавшей его отход от идей Шопенгауэра и возвращение в лоно христианства. Их пути разошлись навсегда. Считается, что на протяжении всей своей жизни Ницше должным образом знал только одного человека, и этот человек снабдил его достаточным материалом, чтобы Ницше стал величайшим психологом своего времени. Этим человеком был Вагнер.
В 1879 году в силу прогрессировать своей болезни Ницше был вынужден оставить пост в Базеле. На протяжении многих лет его здоровье было весьма хрупким, и к этому времени он стал очень больным человеком. Ему была назначена небольшая пенсия. Плюс ко всему ему посоветовали сменить место жительства и уехать в страну с более мягким климатом.
Последующие 10 лет Ницше скитался по Ита-
лии, югу Франции и Швейцарии в постоянном поиске климата, который смог бы облегчить его страдания. Что же было у него не в порядке? Казалось, что все. Его зрение упало настолько, что он оказался полуслепым (врач порекомендовал ему оставить чтение; но бросить чтение было равносильно тому, чтобы бросить дышать). Он страдал от неистовых, делающих его недееспособным головных болей, которые иногда приковывали его к постели на несколько дней подряд; обычно он представлял собой скопление физических недугов и болезней. Его настольная коллекция всевозможных эликсиров, панацей, пилюль, тонизирующих средств, порошков и лекарств ставила его на особое положение даже среди ипохондриков. Тем не менее, именно этот философ заговорил об идее сверхчеловека. Безусловно, это была психологическая компенсация, что не помешало идее сверхчеловека стать центральной в философии-Ницше. Такая компенсация подобна песчинке, из которой выросла жемчужина.
Сверхчеловек впервые появился в работе «Так говорил Заратустра», длинной поэме, написанной весьма напыщенным слогом, хотя автор претен-
дует на «иронию» и «легкость изложения». Подобно Достоевскому и Гессе, Ницше нельзя постигнуть в полной мере будучи подростком — но знакомство с этой книгой в этом возрасте часто может перевернуть жизнь. И не всегда к худшему. На несуразности можно просто не обращать внимания, а остальные идеи бросают вызов многим принятым положениям, заставляя заглянуть внутрь себя. Собственно философское содержание есть здесь нечто исчезающе малое по сравнению с пафосом призыва к самопзнанию. «Существует ли что-нибудь помимо верха и низа? Не пребываем ли мы в бесконечном ничто?… Действительно ли глубочайший мрак постоянно окружает нас? Неужели мы все еще не слышим звук копающих могилу Богу могильщиков? Неужели мы до сих пор не чувствуем зловоние божественного разложения? Самая священная и могущественная вещь на земле проливает кровь и умирает от наших ножей… Ничего величественнее этого никогда еще не происходило, и те, кто будет жить после нас, будут благодарны за этот подвиг, так как они будут жить в величайшую историческую эпоху из всех когда-либо существовав-
ших до сих пор». Почти веком позже французские экзистенциалисты будут говорить о том же, но более сдержанно — и их будут приветствовать как авангардистов современной мысли.
Во время своего бесконечного тура в поисках страны с умеренным зимним климатом Ницше был представлен своим другом Паулем Рэ русской женщине по имени Лу Саломе, которой был 21 год. Рэ и Ницше (по отдельности или вместе) совершали с ней долгие прогулки и пытались внедрить в ее голову свои философские идеи. (Зара-тустра был представлен Лу как «сын, которого у меня никогда не будет», что для молодого Зара-тустры было бы большой удачей, — и не только потому, что его имя могло привлекать слишком много внимания на школьной площадке.) Лу, Ницше и Рэ заключили к этому времени трехстороннее соглашение, которое оказалось немыслимым из-за того, что у его участников не было ни капли сексуального savoir-faire. Сначала эти трое решили, что они будут заниматься философией и жить втроем по канонам платонической любви. Затем оба (но по отдельности) — и Рэ, и Ницше — заявили, что влюблены в Лу, и решили сделать ей
предложение. Но, к сожалению, Ницше сделал большую глупость, попросив Рэ передать ей свое предложение. (Это не лишало права Ницше считаться величайшим психологом своего времени — об этом вам скажет каждый, кто погружался в интимную жизнь психолога.) В самом деле: кто держал ситуацию под контролем, достаточно ярко продемонстрировано на фотографии, сделанной на студии в Люцерне, где изображены все трое. Два взволнованных девственника (одному из них — 38, другому — 33) впряжены в повозку, в которой сидит истинная дева, размахивающая кнутом. В конце концов эта троица не смогла продолжать комедию и раскололась. Ницше настолько расстроился, что написал: «Этим вечером я приму достаточно опиума, чтобы обезуметь», но со временем он пришел к выводу, что Лу была недостойна стать ни сестрой, ни матерью малыша Заратуст-ры. (Лу продолжала оставаться самой удивительной женщиной своего времени. После того как она вышла замуж за немецкого профессора и сменила имя на Андре-Саломе, она оказала значительное влияние еще на две выдающиеся фигуры того времени: она имела влиятельную любовную
говорил, есть серьезные исторические и психологические причины того, почему Платон верил в такие странные идеи. Но в чем же польза философии, если один из ее лучших представителей придерживался таких столь необдуманных теорий, несущих в себе реальную угрозу? Можно доказать, что философия Платона (например, его мир идей) выходит за пределы его эпохи, в то время как политические идеи (например, устройство населяемого нами мира) есть не что иное, как ужасное порождение лишь наполовину истинных идей. Действительно, нет смысла отрицать, что его политические представления есть продукт его времени. Афины находились под угрозой гибели и для того, чтобы выжить, им необходимо было стать второй Спартой. Десятилетие спустя Афины попали под власть Македонии. К несчастью, Платон защищал свой порожденный страхом режим и в военное, и в мирное время, и в годы опасности, и тогда, когда ее уже не было, и в трудные, и в более спокойные времена (при таком режиме просто не могло быть «хороших времен»).
Тем не менее эти пугающие политические идеи не умерли более двух тысяч лет назад в маленьких
городах на Балканах. Они продолжают распространяться. Другими словами, политические идеи Платона так же вечны, как и его философия. Какой же вывод можно сделать из этого? Философия Платона была и остается одним из великих учений западной цивилизации. В ней сформулированы вопросы, на которые философы до сих пор не могут найти ответа, кроме того, она создала интеллектуальную основу для христианской идеологии. И все же социальная концепция Платона вызывает у современного человека недоумение и страх. Ее возникновение трудно оправдать тем, что подобный образ мыслей был присущ всем современникам Платона, поскольку это не соответствует истине. Ведь Платон жил в Афинах, которые известны как родина демократии. Скорее всего, здесь можно сделать только один вывод: за философию Платону следовало бы поставить пять с плюсом, а за политику — два с минусом.
Около 428 г. до н.э. – рождение Платона на о. Эгина (или в Афинах).
399 г. до н.э. – покидает Афины после смерти Сократа, путешествует по Северной Африке, Ближнему Востоку и Италии.
388 г. до н.э. – появляется при дворе Дионисия I, правителя Сиракуз в Сицилии.
387 г. до н.э. – основывает Академию в Афинах.
367 г. до н.э. – возвращается в Сиракузы обучать Дионисия II, но вскоре бежит оттуда.
361—360 гг. до н.э. – еще раз возвращается ко двору Сиракуз.
347 г. до н.э. – смерть Платона в возрасте восьмидесяти одного года.
529 г. н.э. – закрытие Академии императором Юстинианом и начало темных веков Средневе-ковья.
438 г. до н.э. – в Афинах построен Парфенон.
431 г. до н.э. – перепись свободного мужского населения Афин (42 ООО человек, число рабов было, вероятно, в два раза больше).
430 г. до н.э. – смерть Фидия, скульптора и архитектора, создателя Парфенона.
415—413 гг. до н.э. — афинская военная экспедиция на Сицилию, закончившаяся неудачей.
408 г. до н.э. – Еврипид покидает Афины.
404 г. до н.э. – Пелопоннесская война закончилась победой Спарты над Афинами. В Афинах к власти приходят олигархи и устанавливают режим террора.
399 г. до н.э. – гибель Сократа.
384 г. до н.э. — рождение Аристотеля.
380 г. до н.э. – смерть автора комедий Аристофана.
367 г. до н.э. — гибель Дионисия I, правителя Сиракуз в Сицилии. К власти приходит его сын Дионисий Младший.
353 г. до н.э. — в Малой Азии умер царь Мав-зол. Он был похоронен в Мавзолее, ставшем одним из семи чудес света Древнего мира.
Рекомендуемая для чтения литература
Scott Buchanan, ed:, The Portable Plato (Viking Penguin, 1977)
Richard M. Hare. Plato (Oxford University Press, 1983)
Richard Kraut, ed. The Cambridge Companion to Plato (Cambridge University Press, 1992)
Платон. Диалоги. – M.: ACT, 2002.
Поппер К. Открытое общество и его враги. Т. 1: Чары Платона.
Кажется, ни один философ в истории не пользовался такой прижизненной популярностью, как Жан-Поль Сартр. Его труды знали студенты, интеллектуалы, революционеры и просто читающие люди во всем мире.
Эта беспрецедентная популярность объясняется двумя причинами, имеющими мало отношения к собственно философским достоинствам мыслителя. Во-первых, Сартр заявил о себе как о представителе экзистенциализма в весьма подходящий момент: эта философия заполнила духовный вакуум, возникший на месте рухнувших идеалов в послевоенной Европе. И во-вторых, последующий выбор философа в пользу революционых
антиавторитарных настроений задел некую чувствительную струну общества: то была эпоха Че Гевары, повсеместных студенческих волнений, симпатий у культурной революции в коммунистическом Китае. Кажется, не было политических вопросов, которые обошел бы вниманием Сартр. Увы, дальнейшие события показали, что он оказался неправ — тоже почти во всем.
Философия раннего Сартра — это отдельный вопрос. Его, вероятно, нельзя назвать первым экзистенциалистом, однако он первым публично признал себя таковым. Кроме того, он безусловно являлся одним из талантливейших представителей экзистенциализма. По способности к развитию философских идей и осмыслению фактов ему не было равных в XX столетии. Его философия излагалась в блестящей образной форме, но вряд ли обладала достоинством строгой аналитичности. В силу этого ортодоксальные философы нередко относились к его работам пренебрежительно: по их мнению, ни работы Сартра, ни экзистенциализм как таковой вообще не являются философией.
Экзистенциализм был учением, утверждавшим безграничную свободу индивида; певица
ночных клубов Джульетта Греко сказала об этом так: «Что бы вы ни делали — через все это вы становитесь самими собой». Экзистенциализм и прост, как эта фраза, и (в изложении Сартра) обладает глубиной, достойной современной философии. Это впечатляющая и личностно окрашенная «философия действия» или даже, как утверждали его критики, теория интроспекции (самонаблюдения), граничащая с солипсизмом (то есть убеждением в том, что существует только мое «я»). Но все сходятся на том, что стараниями Сартра экзистенциализм стал могильщиком европейских буржуазных ценностей, потерпевших крах после Второй мировой войны. Мировоззрение буржуазии (особенно среднего класса) и экзистенциализм взаимоисключали друг друга: невозможно быть экзистенциалистом и одновременно буржуа.
Жан-Поль Сартр родился в семье буржуа. Его отец был морским офицером, он умер от тропической лихорадки, когда будущему философу не исполнилось и года. Сартр впоследствии говорил об этом как о «величайшем событии» своей жизни. «Останься мой отец в живых, он повис бы на мне всей своей тяжестью и раздавил бы меня». Отрицая эту фантазию эдипова комплекса, Сартр утверждал, что он вырос без привычки к сыновьему послушанию: «Мне был неведом комплекс «сверх-я»… не было никакой агрессивности». Он не имел ни интереса к власти, ни желания повелевать кем бы то ни было. Поэтому кажется удивительным, что столь безгрешное детство имело
следствием возникновение такой неискоренимой ненависти к буржуазии (а также любым обычаям и ценностям среднего класса), такого прошедшего через всю жизнь стремления к борьбе с любыми авторитетами и к психологическому доминированию над любым, вступающим с ним (Сартром) в тесный контакт. Блистательному гению Сартра были подвластны сложнейшие проблемы, однако более простые вещи нередко ускользали от его внимания.
Мать Сартра Анн-Мари вместе со своим ненаглядным ребенком вернулась домой в парижское предместье, чтобы жить с ее отцом, Шарлем Швейцером (дядей известного африканского миссионера Альберта Швейцера). Дед Сартра — Швейцер — был типичной патриархальной фигурой Франции того времени. Он носил элегантные костюмы и шляпу, его слово было законом для домочадцев (сплошь женщин); верность жене в число его доблестей отнюдь не входила. В автобиографическом произведении «Слова» Сартр описывает деда как «красивого мужчину с развевающейся на ветру белой бородой, который всегда не прочь порисоваться перед окружающими.
…Он так походил на Бога-отца, что его нередко принимали за Всевышнего». Конечно, это и было самое настоящее «суперэго». Но Сартр отказывался признавать за дедом такую роль.
С маленьким Жаном-Полем и его матерью в доме обращались какс детьми, и Сартр видел в Анн-Мари скорее старшую сестру, чем мать. В отличие от отца, в существовании которого он, по его собственному заявлению, не нуждался, фигура матери-сестры много значила в жизни мальчика.
Судя по источникам, в том числе и собственным свидетельствам Сартра, детство его было счастливым и безоблачным., Окруженный не чаяв: шими в нем души женщинами, юный Жан-Поль компенсировал отсутствие отцовского «суперэго» ростом своего собственного. «У меня хорошие задатки, но этого мало, мне положено быть гением». Никто не противоречил ему, даже строгий с другими дед трогательно обнимал внука, приговаривая: «Сокровище ты мое!» (Характерно, что позже Сартр скажет: «Я ненавижу свое детство и все, что его напоминает».)
В отличие от других самонадеянных детей, приходящих к заключению о собственной гени-
альности, Сартр был наделен воображением, настойчивостью и недюжинным умом для выполнения своего лично начертанного предназначения. Юный гений принялся исписывать тетрадь за тетрадью историями собственного сочинения, полными приключений и рыцарского героизма.
К этому времени относится несчастный случай, на всю жизнь испортивший мальчику внешность. Проводя каникулы на берегу моря, он простудился. В те дни медицинская профессия имела респектабельность, далеко превосходившую ее реальные возможности: обыкновенная простуда переросла в грозное осложнение. В результате у Сартра появилась лейкома правого глаза, что привело к частичной потере зрения. Выражаясь немедицинским языком, он приобрел сильно выраженное косоглазие, причем одним глазом почти не видел. Но солипсизм помог ему перешагнуть даже через это несчастье, детская идиллия Жана-Поля продолжалась.
Потом произошло нечто совсем ужасное. Его бесценная мать имела бесстыдство выйти замуж во второй раз. Жан-Поль был сражен. Ведь он больше не был центром внимания Анн-Мари,
кроме того новая мадам Мэнси отбывала в далекий Ла Рошель за своим мужем Жозефом. В возрасте двенадцати лет неуклюжий косоглазый мальчик совершил свое первое путешествие — в порт Ла Рошель, чтобы жить там с матерью и отчимом. В автобиографии Сартра (написанной им в пятидесятилетнем возрасте) его сорокатрехлетний отчим описывается живо и ярко, что говорит о глубоких чувствах. «Моя мать вышла за отчима не по любви… приятным человеком он не был… — высокий худой, с черными усами, невыразительным лицом, очень большим носом». Авторитарный, по-буржуазному добропорядочный мсье Мэнси идеально подходил для роли злого отчима. Он был богат, жил в роскошном доме и пользовался в своем провинциальном городке славой безупречного почтенного гражданина. Жозеф Мэнси был директором местного судостроительного завода. Бизнес он вел эффективно, в старом добром буржуазном стиле. (Любая угроза забастовки своевременно предварялась локаутом — массовым увольнением рабочих,и голод сам по себе разрешал спорные вопросы.) Каждый вечер после работы он вызывал прием-
ного сына в свою помпезную приемную, где давал ему уроки геометрии и алгебры. Мсье Мэнси "придерживался ортодоксального подхода к обучению: за плохие успехи пасынок мог получить и выволочку.
Тем временем маленький мученик науки в щеголеватых парижских панталонах становился посмешищем среди своих менее ухоженных соучеников в лицее. Это неприятие сверстниками сделало мальчика замкнутым и сосредоточенным на самом себе. Сломать Сартра было не так легко. Его детский эгоизм развился в независимый склад ума. Наиболее восприимчивые среди одноклассников признавали, что этот коротышка, тщедушный ден-ди с лицом лягушонка обладает незаурядным умом— несмотря на то, что на экзаменах он особыми успехами не отличался. (Возможно, прямым результатом педагогического рвения отчима стало то, что лучший в своем поколении ум Франции оказался третьим от конца в списке успеваемости одноклассников.) Сартр стал играть в классе традиционную двойную роль: гения и изгоя. Это был неприятный прыщеватый маленький тип в очках, который знал все (и всех в этом убедил); но он так-
же был способен к очень грубым ошибкам. Достаточно привести одну историю. (Характерно, что рассказана она самим Сартром — сорок лет спустя.) Как и все подростки-одноклассники, Сартр строил фантазии по поводу женщин с улицы «красных фонарей». Его исключительное воображение оставляло далеко позади бледные выдумки одноклассников. «Я говорил им, что у меня есть женщина, с которой я хожу в отель; мы встречаемся вечером и занимаемся тем, чем занимаются мужчина с-женщиной… Я даже попросил прислугу матери написать мне письмо: «Дорогой мой Жан-Поль!..» Одноклассники «раскусили» мою ложь. Я стал посмешищем в классе».
А времена были нелегкие. Началась Первая мировая война, и многих одноклассников Сартра матери воспитывали в одиночку: отцов забрали на фронт. Война брала свою кровавую дань, и одноклассники , потерявшие отцов, вымещали скопившуюся агрессивность на тех, кто казался слабым. Сартр стал жестче, хотя поведение его было двойственным. Он отказывался быть «как все» лишь для того, чтобы быть принятым в компанию бездумных идиотов — но «быть принятым» сверстника-
ми ему очень хотелось. Он хотел быть «своим парнем» — но на собственных условиях. Эта двойственность останется у него на всю жизнь.
Но в тихом мирке своей комнаты маленький косоглазый лягушонок становился принцем. Садясь за свой стол, мальчик, утешающий себя тем, что он — гений, уже начинал решать непостижимую задачу действительного становления таковым. Тетрадки с историями о романтических рыцарях сменились автобиографическими текстами. Потом он начал писать романы. В возрасте 14 лет Сартр завершил свой второй роман, названный «Гец фонБерлихинген», посвященный тирану средневековой Германии. Кульминацией романа становится восстание против тирана: восставшие разрушают фабрики , мельницы, ткацкие цеха (некоторые из строений носят неслучайное сходство со знакомым судостроительным заводом). Тирана ожидает изощренная и мучительная смерть. Его голову засовывают в отверстие часов на колокольне, так что она оказывается на месте римской цифры XII. Последние минуты жизни тирана проходят в мучительном ожидании того, когда приближающейся стрелкой ему будет постепенно отрезана голова.
Сочетание страдания, насилия и крайнего экстремизма стало отличительным признаком зрелых работ писателя, в которых эти черты сохраняют всю непосредственность юношеского восприятия. Интенсивность юношескихпережи-ваний Сартра оставила неизгладимый след в его творчестве. В этом возрасте подобные чувства нередко сложным образом переплетены с пробуждающимся философским осмыслением жизни. Отчасти гений Сартра есть не что иное как его способность сохранить это сочетание ощущений и эмоционально-интеллектуальное напряжение, которые в юношеском пытливом уме порождают как мысль, так и полную неразбериху.
В 1919 году Сартр начал красть деньги из кошелька матери, С их помощью он пытался искать расположения одноклассников, покупая для них в местном кафе экзотические кремовые пирожные и ромовые бабы. Радость мальчика от его возросшей популярности среди сверстников и приторно-сладкий вкус пирожных сопровождались гнетущим чувством вины, где-то глубоко прятались растерянность и тоскливая угрюмость. Здесь лежат истоки еще одного пикантного соче-
тания ощущений, ставшего навязчиво возвращающейся темой в творчестве писателя: липкая сладость и тошнота.
Тайное, конечно, стало явным; простодушная хитрость мальчика была раскрыта, неблагодарные приятели обрушили на него новый град насмешек, дома ждал обычный родительский нагоняй. Это стало последней каплей, переполнившейчашутер-пения подростка. Сартр решил вернуться в Париж, предпочтя законы Всевышнего и деда буржуазным стереотипам, навязываемым отчимом. Мятежник внутри Сартра выбирал те условия, внутри кото-рыхдолжен был созреть его мятеж—мятежом оказалась вся дальнейшая жизнь мыслителя.
В 15 лет Сартр стал учащимся престижного королевского лицея. Он запоем читал, поглощая горы литературы, часть из которой была недоступна его пониманию. Тем времени его писательское увлечение обретало новые формы: появились тетради с афоризмами и философскими размышлениями. Об уровне этих размышлений можно судить по его определению любви: «Желатьженщину — значит обращаться с ней как со средством для достижения своей цели; любить женщину — зна-
чит видеть в ней цель, а не средство». Как и в случае этой квинтэссенции французской мудрости, другие афоризмы юного Сартра колебались между фальшью эпиграмм и гениальностью прозрений. Преподаватель философии проницательно отмечал у подростка «чрезмерную плодотворность»: изобилие идей, нередко незрелых и сумбурных (это характерная позиция ортодоксальных англо-американских философов. Сартр и поныне воспринимается ими именно так).
Сартр сдал экзамен на звание бакалавра и стал студентом высшей школы — Эколь Нормаль. Вопреки своему названию, это далеко не обычное учебное заведение: здесь собирались «сливки» французского студенчества. Оказаться здесь во времена Сартра — означало продемонстрировать весьма высокий уровень познаний. Здесь учились такие будущие знаменитости, как Раймон Арон и Морис Мерло-Понти; будущий антрополог Клод Леви-Стросс, блестящий теолог-философ Симона Вейл, будущий директор самой этой школы Жан Ипполит, писатель-философ Симона де Бовуар.
В этой атмосфере всеобщей увлеченности талант Сартра пышно расцвел. По свидетельству дру-
зей, его непригждная внешность преображалась, когда он говорил. Прыщеватый низенький студент-очкарик приобрел влияние. «Когда он не спит, он думает». «Он был самым интересным собеседником, какого только можно вообразить…. Под цинизмом и критическим отношением к самому себе, которые он любил изображать…, скрывались безмерная теплота и мягкость, в которых он ни за что не хотел признаваться». Сам Сартр говорил, что он был чем-то вроде Сократа. Покинув привычную раковину отшельничества, он продемонстрировал огромную любовь к пиву и с восторгом обнаружил, что молодые женщины, очарованные его интеллектом, находили его не уродливым, а вполне привлекательным. Его жажда сексуальных побед вскоре стала уступать только жажде пива. Но обе эти страстишки были ничем по сравнению с главной страстью — познанием. Книги идеи, размышления… Он читал все— правда, в это «все» почему-то не входили обязательные книги, рекомендованные преподавателями. Поэтому к удивлению всех, а особенно его самого, Сартр провалил первый же экзамен. В результате в следующем году его сияние несколько померкло.
Однако Сартр оставался «звездой». Он стал неряшлив, как большинство парижских студентов, быт которых оставляет желать лучшего, распрощался с такой буржуазной привычкой как умывание и стал курить трубку с таким крепким табаком, что соседу трудно выдержать. Его видели в многочисленных кафе Латинского квартала ведущим напряженные интеллектуальные дискуссии с друзьями, в число которых входили Рай-мон Арон и Мерло-Понти. Обычной темой их разговоров была философия. К их столику имело смысл приближаться лишь в случае, если вы могли сказать что-то ужасно умное, причем изложить свою мысль ярко и живо. Однажды к этой группе присоединилась высокая серьезная девушка 21 года, интересующаяся философией. Ее звали Си-монаде Бовуар, и она вскоре продемонстрировала, что ей есть что сказать.
Симона де Бовуар происходила из респектабельной буржуазной семьи, что роднило ее с Сартром. Она получила прекрасное образование в монастыре, а в душе ее созрел тот самый мятеж. К ней быстро прилипло прозвище «Бобр» — символ напряженной работы и энергичности — и она
стала членом группы. (Под таким прозвищем можно понимать что угодно, между тем это была просто одна из раблезианских острот компании, бывшей весьма высокого мнения о себе.
«Обаятельная, хорошенькая, правда, одевается ужасно… эта ее кошмарная маленькая шляпка», — так добродушный двадцатичетырехлетний Сартр отзывается о де Бовуар. Согласно же самой де Бовуар, «это была любовь с первого взгляда». Как бы там ни было, Сартр и де Бовуар стали любовниками. Сартр вскоре возложил на себя дополнительные роли — ментора, консультанта по манерам и одежде. «Я хочу стать твоим покровителем», — говорил он ей.
Это было не совсем так. Он постоянно вступал с ней в споры, выдвигая разрушительные аргументы. Бобр отвечала уничтожающей критикой его идей. Впервые в жизни Сартр встретил ту, что «ростом вровень»: к критическим высказываниям Бобра он относился всерьез. Отношения становились все более глубокими. Он был той самой «половинкой», которую де Бовуар вымечтала за долгие одинокие годы своей юности. И Сартр, так и не став ее консультантом по модной одежде,
вскоре обнаружил поистине материнскую заботу о себе (ему предлагали помыться, сменить рубашку, подсовывали крем против угрей — и все в таком роде). Для де Бовуар он был «половинкой» в психологическом смысле, Сартр же обрел в ней утерянную в лице Анн-Мари сестру-мать, которой ему так не хватало. Конечно, эти роли действовали подсознательно, но с самого начала стало ясно: отношения не мимолетны, они завязываются надолго.
Впрочем, о постоянных отношениях речи быть не могло — брак рассматривался обоими как буржуазный предрассудок. Даже считать себя парой они отказывались: это было некорректно с философской точки зрения. Семейная идиллия буржуа; узы сожительства, приверженность условностям — всех этих мерзостей надо было избежать во что бы то ни стало. Нет, их отношения будут «открытыми». Так они решили. Никаких пут!
Студенты-любовники сидели над книгами, питались в дешевых бистро, занимались любовью, вели теоретические споры в кафе, в постели, во. время прогулок по Люксембургскому саду, опять сидели над книгами, читали, еще читали, истол-
ковывали прочитанное, снова садились за книги, снова вели теоретические споры — неделя за неделей, месяц за месяцем… Подошла пора экзаменов. Когда объявили результаты экзамена по философии, Сартр узнал, что он — первый на курсе, де Бовуар заняла второе место. «Сливки» французского студенчества оказались в кильватере.
Счастливые университетские времена окончились, студентам-любовникам пришлось взглянуть в лицо действительности: учительская карьера дляде Бовуар, военная служба для Сартра. Как истинные интеллектуалы, они решили определиться со своими отношениями. Сартр сформулировал свою позицию: всепоглощающая страсть его жизни — это теоретическая работа, писательство. Все остальное — только на втором плане. В отношении всего, что в жизни остается помимо писательства, он исповедует три принципа: «путешествия, полигамия, откровенность». После военной службы он планирует читать лекции в Японии. Он хотел бы сохранить их отношения, однако это не должно ему мешать наслаждаться компанией других женщин. Он ни за что не откажется от принципа личной свободы, поэтому о
понятии буржуазной «верности» речи просто не идет. С другой стороны, он признает, что их отношения — действительно особые. Поэтому он предлагает двухлетний «тайм-аут». То есть два года жить вместе, а потом два-три года порознь. Так они смогут оставаться близкими людьми и в то же время их отношения не утратят новизны, не перейдут в пошлую буржуазную привычку. Перерывы будут гарантией этого.
Определив их отношения в курьезных буржуазных терминах, Сартр вознамерился рассмотреть их также с философской точки зрения и выразить более адекватно. Опорой ему стало кантов-ское деление истин на «необходимые» и «случайные». По Канту, истина «необходима», если ее отрицание приводит к логическому противоречию. Например: «Философы ищут истину». Поиск истины — часть определения философа, отрицание этого утверждения ведет к противоречию. С другой стороны, если отрицать утверждение «Философы часто занимаются пустой болтовней», никакого противоречия не получим. Это высказывание не является необходимо истинным или ложным, в смысле логики. (Если
только ваше определение не включает неспособность философа к пустословию.) Истина второго утверждения, таким образом, случайна.
Сартр предложил их отношения с де Бовуар в течение двухлетнего срока и после него считать «необходимыми», все же остальные связи, которые у него (нее) будут, считать «случайными». К не-фи-лософам можно отнестись снисходительно: они, бестолковые, вечно делают из этой посылки ложный вывод. Что Сартр действительно имеет в виду? Если у него есть какая-то случайная связь — «не необходимо» даже рассказывать о ней де Бовуар? Нет, совсем наоборот. Это третий элемент сартров-ского «Путешествия, Полигамия, Откровенность». Он хотел, чтобы их отношения с де Бовуар были предельно честными и откровенными. Они будут рассказывать друг другу все, и никаких секретов.
Сегодня нам уже трудно оценить смелость этого вызова. Париж, конечно, всегда был городом любовников, но Франция в целом в 20-е годы оставалась в тисках буржуазной морали, как, впрочем, и большинство других стран. Семья как ячейка общества — вот основа этой морали. Респектабельность — удел дня, лицемерие — удел ночи.
Люди, конечно, нарушали эти правила, но не публично же!.. Сартр и Бовуар не таились. Это была неслыханная дерзость для Франции тех дней. Позже им бросились подражать интеллектуалы всего мира. Это была попытка создать честные и открытые отношения, в которых оба партнера независимы и свободны. Если отношения между мужчиной и женщиной вообще могут быть рациональными, то именно так они и должны бы строиться.
Можно ли строить разумные отношения как-нибудь иначе — это предполагалось обсудить на следующей стадии их развития. Достаточно сказать, что за время существования отношений, о которых идет речь, условленное выполнялось. По крайней мере, так казалось. Говоря словами человека, который отважно сформулировал новые отношения между мыслящими мужчиной и женщиной, «Бобр приняла эту свободу и не отказывалась от своего выбора».
Сартр отбыл на свою полуторагодичную военную службу, а де Бовуар стала преподавать психологию в женской школе в пригороде Парижа. Военными успехами Сартр не блистал, но со временем ему удалось перейти в метеорологическое
подразделение, где инструктором был его друг Арон. Вместе они осваивали премудрости метеорологии, а вне службы запоем читали — все, что попадало под руку, от философских трактатов до детективов. Время от времени Сартр застывал над открытой страницей: он думал. Бобр получала (и посылала) пространные послания почти ежедневно ; в них оба, как правило, делились друг с другом своими теоретическими размышлениями. А по уик-эндам встречались. Обычное приветствие Сартра было таким: «Я туг новую теорию создал…»
На самом-то деле, он занимался чем-то совсем противоположным: разрушал одну теорию за другой. Декарт был признан устаревшим, Кант — неадекватным, Гегель оказался воплощением буржуазности. Собственно, никто из традиционных философов не мог соответствовать реалиям XX века. Напряженное самонаблюдение привело Сартра к психологии, затем какое-то время он был очарован Фрейдом. Но в конце концов и Фрейд впал в немилость: психоанализ отрицал свободу разума. Когда интеллектуальные доктрины пали одна за другой, осталась единственная ценность — индивидуальная свобода.
Планам чтения лекций в Японии было не суждено сбыться, поэтому, вернувшись из армии, Сартр стал преподавателем в Ле Гавре, провинциальном портовом городке. Блистательный парижский студент был тут «не как все»: этого было достаточно, чтобы нравиться студентам, но недостаточно, чтобы уволиться. Однажды в выходные он пил абрикосовый коктейль за столиком кафе на Монпарнасе, рядом были де Бовуар и Арон. Сартр говорил о своей неудовлетворенности философией — она никогда не сможет «поймать» реальную жизнь. Арон не согласился: разве он не слышал о немецком философе Гуссерле и его феноменологии? «Видите ли, мой юный друг, если вы — феноменолог, вы можете говорить хотя бы вот об этом напитке, и это тоже будет философией». Сартр зачарованно слушал. Речь шла о такой философии, которую он искал, — философии отдельного человека, его существования в этом мире. Сартр выхлопотал грант на изучение работ Гуссерля и в 1933 году уехал на год в Берлин, в Институт Франции.
Основным понятием философии, которой заинтересовался Сартр, был экзистенциализм. Ввел его датский философ и религиозный мыс-
литель ХГХ века Кьеркегор. Он считал, что философия должна изучать «индивидуальное существование». Настоящее философствование не имеет ничего общего с бесстрастным созерцанием мира и попытками рационального постижения «истины». Для Кьеркегора истина и опыт неразрывно связаны. Нужно отказаться от рассмотрения философии в качестве точной науки.
Раньше основой философии была теория познания, котораяизучаетоснованиянашего знания. Однако Кьеркегор настаивает на том, что «быть человеком» — это больше, чем «мыслить». Мы не являемся «мыслящими головами», ккоторым прицеплены в качестве довеска еще и тела. Человеческие существа — это не просто, и даже не в первую очередь, существа познающие. Эти существа желают, выбирают, действуют, страдают, испытывают самые разные эмоции, и из всего этого состоит их опыт. И только все это вместе означает «быть человеком».' Вот такое бытие и должна изучать философия согласно Кьеркегору. Это будет «философия существования», то есть экзистенциализм.
Философия Кьеркегора подчеркивает иррациональный момент человеческого существова-
ния, ставя таким образом предьгдушую философию с ног на голову. Вот типичное для него высказывание: «Первое, что нужно понять: мы не в состоянии познать что-либо». С его точки зрения, субъективность — единственная истина. (Истина, таким образом, становится субъективной.) Философия не должна ставить целью объяснение или светить своим фонарем во тьму мира, она должна пролить свет на само человеческое существование. Мы должны «стремиться стать этой жизнью, осознающей саму себя».
Здесь экзистенциализм сталкивается с первыми реальными трудностями. В попытке объяснить себя он уподобляется змее, глотающей свой хвост. Отказавшись от жесткости теоретической мысли и аргументации, он остановился на понятиях и аргументах неясных и расплывчатых. С точки зрения рационализма, подобные аргументы просто беспомощны.'
Но Кьеркегору не страшны такие обвинения. Он продолжает утверждать: вместо того, чтобы иметь дело с абстрактными принципами, мы должны сконцентрироваться на конкретности опыта и его человеческой природе. Только таким путем мы
можем реализовать нашу свободу. Правда, когда мы испытываем это «чувство возможного» оно может превратиться в «чувство ужаса». И все же этот ужас равнозначен реализации свободы выбора.
Немецкий философ Эдмунд Гуссерль родился в 1859 году, четыре года спустя после смерти Кьеркегора. Его работы сегодня рассматриваются какразвитие традиции экзистенциализма, хотя он не был прямым последователем Кьеркегора и фактически не соглашался с ним по целому ряду фундаментальных вопросов. В отличие от Кьеркегора Гуссерль сохранил определенное уважение к традиционной философии, по крайней мере к ее целям. В самом деле, его исходным пунктом явилась попытка преодолеть разрыв между двумя противоположными направлениями современной философии — рационализмом и эмпиризмом. Основателем рационализма считается французский философ XVI столетия Рене Декарт. Он создал систему рационального видения мира, опираясь на свое знаменитое «Cogito ergo sum» — «Я мыслю, следовательно, я существую».
Аргументы эмпиризма наиболее внятно изложены шотландским философом XVIII века Дави-
дом Юмом. Юм утверждал, что мы не можем знать ничего, кроме собственных ощущений. Даже о причинности мы не можем сказать ничего определенного, потому что причинность не дана в ощущениях. Мы воспринимаем только последовательность событий, а не их причинную связь.
Гуссерль пытался разрешить эту дихотомию поиском некоего фундаментального уровня, лежащего в основе обеих точек зрения. Он заявлял, что только путем анализа непосредственного опыта, предшествующего систематическим построениям, мы можем открыть философские основания, на которых базируются такие вещи, как философия, и математика (то есть сфера разума). Мы должны вернуться к непосредственной реальности, данной нам в опыте. Это может быть осуществлено только через анализ сырого материала сознания, первичного по отношению к предположениям или теориям, которые мы привычно навязываем ему. Другими словами, мы должны иметь дело с основными феноменами нашего опыта. Этот вид деятельности Гуссерль обозначает термином «феноменология».
Таким путем Гуссерль хотел превратить философию в точную науку. Духовные акты должны
быть описаны таким способом, который освобождал бы их от предрассудков относительно объективной природы реальности. Они также должны быть проанализированы так, чтобы освободить их от допущений о их собственной природе. Таким образом, феноменология требует скрупулезного научного исследования сознания и мыслительных процессов, чтобы определить конечные элементы опытаи ощутить их как они есть.
Теперь Сартр понял, что имел в виду Арон, заметив, что даже рассуждение о стакане абрикосового коктейля может быть философствованием. Исследуя эти неподдающиеся упрямые данные восприятия того, с чем мы сталкиваемся, мы можем прийти к философским выводам о природе опыта, себя самого и окружающего мира — и таким образом постичь загадку существования. Это и есть экзистенциализм.
Существует древнее китайское изречение: «Чтоб тебе жить в эпоху перемен!». Берлин 1933 года переносил живущего в нем именно в такую эпоху. Незадолго до прибытия Сартра, в сентябре, Гитлер победил на выборах и стал канцлером Германии. В следующем году он занялся укреплени-
ем своей власти: по улицам со знаменами и факелами маршировали штурмовые отряды, горели костры из книг. Были распущены профсоюзы, шли повсеместные чистки. Так известный персонаж готовился к тому, чтобы заявить о себе как о величайшем политике своего времени. Но Сартра все это мало интересовало: он исследовал собственное сознание. Судя по свидетельствам, Сартр провел этот год в Берлине в трансе солипсизма, настойчиво пытаясь различить чистую незамутненную данность своего опыта. Тем временем были разгромлены кабаре «Ишервуд» и «Салли Боулз». Такое отсутствие интереса к явлениям действительности — то есть к тому, что про. исходило в окружающем мире на практике, а не в теории — станет отличительной чертой сартровской философии. К эпистемологии и феноменологии экзистенциализма все это имело мало отношения. Но по мере обращения к политической философии дело приобретет другой оборот.
В 1934 году Сартр вернулся в Ле Гавр. Он завел тетрадь для записей по феноменологическим исследованиям. Де Бовуар убедила его изложить эти записи в художественной форме. Так появилось про-
изведение «Тошнота» (La Nausee). Главный герой Рокантен (во многом Сартр отождествлял его с собой) ведет бесцельную жизнь в провинциальном городке Бувиле. Жизнь его бедна событиями, но это, вероятно, лучшее из осуществленных когда-либо описаний «экзистенциального существования». Это больше, чем просто увлекательное произведение, это философский роман, лишенный абстрактности и дидактики. По самой своей глубинной сути это и есть экзистенциализм.
Амбиции Сартра проявляются здесь в полную силу. Он ставит фундаментальный вопрос: «Кто я есть?» Однако отказывается давать рациональный ответ. Он считает, что ответ дан в описании — блистательно исполненном — самого ощущения существования.
Сартровское феноменологическое исследование приводит его к более широкому толкованию понятия «случайности». Когда-то Юм продемонстрировал, что нам не дана в ощущениях такая вещь как причинность, и развил свою мысль: «необходимость существует в нашем разуме, а не в самих объектах». Другими словами, мы навязываем ее действительности. (Это допущение, предрассу-
док, который подтверждается нашим жизненным опытом, но это вовсе не означает, что он существует в реальности.) Юм прозрел это с помощью интеллекта, блистательность Сартра в том, что он постиг то же самое в опыте, то есть экзистенциально. Всесуществующееслучайно. В самом деле, наше существование насквозь пронизано случайностью. При таком подходе привычная сеть причин, следствий, необходимости и т.д., окутывающая мир, просто исчезает. Вот пример. Что происходит, когда мы смотрим в зеркало? Сначала мы видим нечто знакомое. Но чем более мы углубляемся в исследование собственного отражения, тем больше нового и не замеченного ранее обнаруживаем. То же самое происходит и при рассмотрении существования в целом. Существование свободно от необходимости и определенности. Какпоказал Кьеркегор, это осознание чуждости и случайности мира и своей свободы в нем порождает страх, трепет, ужас. С точки зрения Сартра-Рокантена, оно проявляется как «тошнота», уподобляемая ощущению самого себя. Таков «вкус» самого существования.
Феноменологическое исследование достигает кульминационного пункта в известном пасса-
же, где Рокантен наталкивается на корень каштанового дерева. Подобно тому, как, стоя у зеркала, человек открывает все новые и новые черты в собственном отражении, Рокантен обнаруживает в узловатом корне каштана нечто все более неожиданное и захватывающее. «Существование вдруг сбросило с себя свои покровы. Оно утратило безобидность абстрактной категории: это быта сама плоть вещей, корень состоял из существования < … > Разнообразие вещей, пестрота индивидуальности оказались всего лишь видимостью, чем-то внешним. Это внешнее исчезло, уступив место влажной твердости, чудовищной и хаотичной, нагой до непристойности». В конечном счете реальность была «липкой и почти неприличной». Рокантен все это время был не чем иным, как чистым «чувствилищем». И вместе с этим чувствованием приходило понимание крайней абсурдности всего существующего. Но это, еще раз надо подчеркнуть, не было пониманием в интеллектуальном смысле. «Эту абсурдность нельзя было схватить мыслью или выразить словом, она напоминала деревянную змею, свернувшуюся у моих ног. Я понял, что нашел ключ к существова-
нию, ключ к своей тошноте, ко всей моей жизни. <…> Я испытал абсурдность существования… Натолкнувшись на эту огромную узловатую лапищу, понимаешь, что существо дела не в невежестве или познавании: мир объяснений и причин не имеет отношения к существованию». В результате Сартр приходит к выводу: «Человек есть то, что он есть в данный момент, и только в этом заключается его существование». Это было важным выводом для тех, кто пытался постичь смысл существования: «Невозможно ощутить жизнь в ее перспективе — она всегда подкрадывается сзади, и ты оказываешься внутри нее».
Сартр написал несколько вариантов «Тошноты», а в промежутках — еще ряд коротких вещей, не столь глубоких по философскому содержанию, но проникнутых ощущением «экзистенции». В отличие от романа они изображаютразличные попытки избежать ответственности за свое существование. Лучшее из этих произведений—«Стена» («Le Миг»), где человек накануне казни пытается жить воображаемым существованием больше, чем реальным.
Плодотворный, как всегда, Сартр создал в это время также ряд собственно философских работ, в
которых он пытался применить феноменологический метод Гуссерля к изучению эмоций и воображения. В «Набросках теории эмоций» стали очевидными первые трудности феноменологического подхода. Эмоции рассматриваются как нечто противостоящее феноменологической прозрачности существования. Они создают «магический мир» самообмана. В поисках теории эмоций Сартр оставляет в стороне психологию эмоций. Психология рассматривается как нечто подчиненное философии. Мы можем достичь феноменологической прозрачности , используя скорее разум, чем эмоции, но объект ее едва ли является рациональной структурой. Сартровское «ничего, кроме вчувствования» как бы временно отключает интеллект, восприятие же липкой, непристойной, нагой реальности осуществляется с помощью чувств. Более того, последующая смелая попытка принять ответственность за наше существование и соответственно действовать включает психологическое и эмоциональное содержание. Можно попытаться действовать так, будто мы свободны от нашей психологии, но полностью мы никогда не достигнем такой свободы. Однако Сартр настаивает на том, что нельзя при-
крываться психологией, и это, безусловно, смелая установка для философии действия.
Де Бовуар теперь живет недалеко от Руана, и на уик-энд они встречаются. В течение же недели связь идет через письма. Как и предполагалось, их отношения остаются абсолютно открытыми. Друг от друга у них секретов нет. И все же эта крайняя прозрачность не свободна от психологического оттенка. Вуайеризм и другие мрачные элементы вскоре становятся очевидными. Независимо от прозрачности «необходимые» отношения находятся не в лучшем состоянии. Сексуальных связей между Сартром и де Бовуар больше нет, тридцатилетний Сартр потянулся к юным девушкам. Де Бовуар, конечно, все знает. Сартр рассказывает ей абсолютно все, в деталях, что, похоже, толкает де Бовуар к лесбиянству. Возможно, для того, чтобы остаться как бы контролирующей ситуацию, де Бовуар знакомит Сартра с одной из своих семнадцатилетних студенток (предварительно лично вступив с ней в определенные отношения). Ванда была наполовину русской, имела длинные белые волосы и анархические настроения (читала Спинозу, бегала босиком по снегу и т.д.). Позже Сартр ув-
лекся младшей сестрой Ванды Ольгой. Все это время Сартр и де Бовуар друг от друга не скрывали ничего, но там, где дело касалось других, паутина недосказанности и обмана, необходимых спутников провинциального буржуазного лицемерия становилась все более густой.
Новая попытка Сартра создать полную прозрачность успехом не увенчивалась. За годы до Олдоса Хаксли Сартр начал экспериментировать с мескалином. Именно под галлюциногенным воздействием этого наркотика он увидел каштановый корень, описанный в «Тошноте». Меска-лин ли тому виной, или его собственная психология позволила ему увидеть исходную реальность как «липкую и непристойную», сказать трудно. «Тошнота» считается художественным произведением, и сартровское блестящее изображение своего видения является непревзойденной метафорой для феноменологической прозрачности. (Хотя не первой метафорой. Здесь литература на втором месте после искусства. Четвертью века раньше аналогичное блестящее метафорическое изображение воображаемой реальности было осуществлено представителями кубизма.)
В 1937 году Сартру удалось получить место преподавателя в Париже, и он вернулся в обожаемый им Лефт Банк. Он снова мог писать за сто- ликом кафе. Это не было позой. Со времен Франсуа Вийона, то есть с XV столетия, Лефт Банк и Латинский квартал (студенческий район Парижа) неразделимы. Возраст многих домов измерялся веками, в них не было элементарных удобств вроде отопления и водопровода. Обитатели таких апартаментов проводили много времени в бесчисленных кафе и дешевых ресторанчиках, дабы восполнить отсутствие таких удобств.
В апреле 1939 года была опубликована «Тошнота», а спустя несколько месяцев — серия коротких рассказов под общим названием «Стена» («Le Миг»). То и другое оживленно обсуждалось критиками, Сартр был объявлен восходящей звездой Лефт Банка. В 1939 году были опубликованы «Наброски теории эмоций», которые вызвали меньше откликов, но тем не менее способствовали росту его интеллектуального влияния.
Сартр был на пороге славы, между тем Европа с очевидностью оказалась на пороге войны. Сартр, однако, провел год в Берлине и не поверил в агрес-
сивность Гитлера. «Я знаю умонастроения немцев; Гитлер не решится на развязывание войны, — уверял он друзей. — Он просто блефует». На следующий день Гитлер вторгся в Польшу, французская армия была мобилизована. В 24 часа Европа оказалась в состоянии войны, а Сартр надел военную форму. «Война разделила мою жизнь надвое», — писал Сартр позднее. Он должен быт выйти из своего опыта изменившимся (изменилось, впрочем, все, кроме его политической проницательности).
Сартр оказался в метеорологическом подразделении западного фронта. Немцы здесь не наступали, французская граница с Германией с востока защищалась неприступной линией Мажи-но, являвшей последнее слово в оборонном деле. Она состояла из полосы бункеров и туннелей, оборудованных огневых позиций, простираясь от Бельгии до Швейцарии. Но французская армия в целом отнюдь не была модернизированной. Одним из основных средств коммуникации на фронте оставались почтовые голуби, а немногочисленные резервы французской армии состояли из рядовых, по подготовке немногим превосходивших рядового Сартра.
Помимо запуска пару раз в день метеорологических аэростатов, Сартр занимался собственными делами. Увы, они не имели ничего общего с делами военными. Сартр обложился черновиками своего будущего романа, а также изучал Хай-деггера, собираясь написать «большой труд» по философии. (Вид рядового, изучающего мудреную немецкую метафизическую книгу — а в метафизике и сами немцы мало что понимают, — нимало не смущал патриотических коллег Сартра. А может, офицерам он просто не попадался на глаза.)
Экзистенциалистские идеи Сартра цвели пышным цветом. В свете случайности и, таким образом, абсурдности нашего существования, мы должны принять на себя ответственность за свою жизнь, объяснял он в почти ежедневных многостраничных письмах Бобру. Мы не имеем права жаловаться на свою судьбу. Каждый человек создает свою собственную судьбу: он создает характер и даже обстоятельства, внутри которых этот характер действует. Доведенное до логических выводов, это рассуждение сталкивается с определенными трудностями. Но Сартр не из тех, кто
пасует перед трудностями. Да, это означает, что он как индивид ответственен за все, объясняет он Бобру. Что означает: он несет ответственность и за Вторую мировую войну. Он должен принять эту ответственность и действовать сообразно. Как он позже скажет: «Это моя война; она существует в моем воображении, и я ее заслуживаю… все происходит так, как если бы я нес ответственность за эту войну… Таким образом, я и есть эта война».
Эту явно нелепую точку зрения на самом деле куда проще оправдать, чем множество других благовидных философских позиций (достаточно упомянуть нигилизм или витгенштейновское утверждение о том, что объективная реальность есть не что иное, как философская псевдопроблема, возникающая из-за неправильного употребления языка). Какмывидели,сартровскийэкзистенциализмухо-дит своими корнями в эмпиризм Юма и рационализм Декарта. В своем крайнем выражении оба этих направления приводят к солипсизму. (Юм: «В чувственном опыте нам даны только собственные ощущения; существование других в чувственном опыте дано быть не может». Декарт: «Если все, кроме «я
мыслю, следовательно, я существую» — не достоверно, то существование других должно также попасть в эту категорию недостоверного».) Сартр просто берет быка за рога. Он демонстрирует выводы из учений Декарта и Юма. Они могут противоречить здравому смыслу (как, впрочем, большинство философских систем, атакже и современная наука). Но если мы доверяем собственному сознанию и игнорируем всевозможные предрассудки и допущения, позиция Сартра вполне оправданна. Она также является смелой, оптимистичной, исполненной почти ницшеанской силы духа. «Это мой жребий — и я буду нести его достойно. Если я свободен изменить свою жизнь, я несу ответственность за то, какой она будет». Мы можем недоумевать: а как же, например, страдающие склерозом? Или: что могут заложники, брошенные в темницу? Однако нечто родственное сартровской экзистенциальной позиции воодушевляло Стефана Хокинга и других, выживших в бейрутских застенках. Такие люди принимают свою судьбу, но в то же время оказываются выше ее, потому что ощущают себя свободными. Они действительно берут на себя ответственность за свою жизнь.
Традиционные философы возражают против позиции Сартра, утверждая, что философия должна описывать то, что есть, а не то, что должно быть — независимо оттого, насколько ее утверждения заслуживают морального одобрения. Экзистенциализм же настаивает на философии действия, поэтому неудивительно, что таковая должна — по крайней мере частично — быть стратегией жизни. (Многие считают, что здесь Сартр вплотную подходит к проблеме морального принуждения, однако на этой стадии сартров-ская идея добра является в достаточной мере открытой, чтобы защитить его экзистенциализм от обвинения в том, что он является просто замас-. кированной системой морали. Только позже, когда экзистенциализм начинает касаться социальных вопросов, такое обвинение становится возможным.)
Тем временем, не зная о том, что он является всего лишь моментом экзистенциального существования рядового метеорологического подразделения французской армии, Гитлер занимает Бельгию, обходит с фланга линию Мажино и вторгается во Францию. «Немцы надорвутся: они
не смогут вести действий на такой широкой линии фронта», — уверяет Сартр Симону де Бовуар. Но ему приходится изменить свое мнение. Потому что через месяц почтовые голуби на фронте летать перестали, а французская армия капитулировала.
Сартр получает возможность отбыть в Германию и продолжить изучение Хайдеггера на его исторической родине. Правда, в лагере для военнопленных. Обстоятельства нешуточные. Но при этом Сартр неутомимо продолжает читать то, что он наметил, когда находился на передовой в качестве защитника отечества. Ключевой фигурой является Хайдеггер: ведь это именно он поднял экзистенциализм на более высокую ступень по сравнению с гуссерлевской феноменологией.
Основная работа Хайдеггера «Бытие и время» («Sein und Zeit») была опубликована в 1927 году. В ней он выступает против традиционных точек зрения Декарта и Юма. В качестве индивида я не являюсь и не могу являться отстраненным наблюдателем мира: ни тем, кто уверен, что существует, поскольку мыслит, ни тем, кто доверяет своим ощущениям. Нет, прежде всего я осоз-
наю себя существующим в этом мире. По Хайдег-геру, исходная точка — это Dasein (бытие-в-мире). Хайдеггеровское понятие «бытия» противостоит «познаванию» (будь то через мышление или чувственный опыт) и абстрактным понятиям, возникающим из этого познавания. Такие понятия не могут выразить индивидуальность и специфичность моего «бытия-в-мире». Между тем именно постижение глубинного смысла «бытия-в-мире» — задача философии.
Центральный для Хайдеггера вопрос — вопрос о смысле бытия. В поисках такового он отвергает гуссерлевскую феноменологию. «Акты сознания», свободные ото всех предпосылок, с которыми имеет дело феноменология, не могут быть фундаментальным источником нашего знания. Наша исходная точка — это «бытие-в-мире», только опираясь на него, мы можем начать приближаться к «вопросу о смысле бытия». Мое фундаментальное ощущение моего собственного бытия сопряжено, конечно, со множеством тривиальностей, подразумеваемых в моем «бытии-в-мире» — это влияние повседневного опыта. Однако подойти к пониманию смысла
бытия можно. Как? Поскольку человек конечен, то подлинное существование есть «бытие-к-смер-ти»: открытым бытию человек становится перед лицом «ничто». «Только перед лицом смерти все случайные и временные возможности вытесняются…. Когда кто-то понял конечность существования, он отворачивается от бесконечного множества непосредственно присутствующих возможностей, таких как комфорт, наслаждение жизнью, легкое восприятие вещей…» Чтобы достичь «абсолютной решимости», мы должны очутиться перед лицом смерти.
Все это весьма восхитительно, пока оно излагается устами немца. Но почему мы не должны искать комфорта, разнообразия, почему нельзя расслабиться? Потому что это не тот путь, на котором можно понять смысл бытия, говорит Хай –деггер. Но почему нужно искать этот смысл? Или,' другими словами, имеет ли вообще смысл поиск смысла бытия? Понятие смысла бытия у Хайдеггера остается неясным, точных определений он избегает. Действительно, язык, который он создает, пытаясь описать свои неясные понятия, вырождается в «мистику слов». Достаточно двух при-
меров: «Бренность ощущается изначально, на феноменальном уровне в присущембытию-в-мире аутентичном бытии-в-целом, в феномене предвосхищения решимости». Или: «Там-бытие» акта понимания, который определяет или направляет себя, есть то, ради чего сущности воплощаются в том роде Бытия, которое подлежит разумению; это «там-бытие» и является феноменом мира». И это еще не худшее из того, что есть у Хайдеггера.
Но вернемся к более вразумительным его аргументам. Для многих в Германии начала XX века жизнь Хайдеггера является воплощением комфорта, наслаждения жизнью и легкого к ней отношения. Онжил жизнью университетского профессора (с фешенебельной дачей в престижном месте, разумеется). Его весьмадвусмысленное отношение к нацистам попахивало уклонением от тягот жизни (и это еще очень мягко сказано). И он, конечно , перенес нацистский период достаточно легко, не говоря о позднейшей апологии такового. Но сила и слабость хайдеггеровской философии не должна отождествляться с достоинствами и слабостями самого Хайдеггера. Во всяком случае, Сартр
такого отождествления не проводил, а это главное, что интересует нас сейчас.
И все-таки, даже взятые сами по себе, хайдег-геровские аргументы не есть то, чем они кажутся. Глубинной основой его призывов остерегаться комфорта, повернуться к миру и серьезно относиться к жизни являются скрытые допущения, которые сильно отличаются от современных представлений. Например: после ницшеанского эпохального заявления: «Богумер», многие верят, что жизнь сама по себе не имеет общей цели. Не существует такой вещи как Бог или Дьявол, и жизнь не имеет извне ценности или смысла. Поэтому она тщетна и может рассматриваться как абсурдная шутка. Миллионы людей умирают от голода в Африке, не будучи в чем-то виноваты; ничтожество, амбициозное и ограниченное, становится самым могущественным человеком на Земле. Можем ли мы претендовать на серьезность нашего собственного существования? Скорее, мы проводим большую часть нашего времени, «уклоняясь» от тягот и страданий существования или борясь с таковыми. Такое поведение часто считается приносящим наслаждение, которое ведет к счастью — цели пра-
вильно мысжщих философов от Аристотеля до наших дней. Наслаждение жизнью может осуществляться по-разному, ранжируясь от чтения высокой литературы до вязания шерстяных носков (любимое занятие Хайдеггера). И что касается комфорта: без него не будет цивилизации и какой бы то ни было мыслительной деятельности. Культура— от математического размышления до сентиментальности оперных певцов или игры на флейте требует комфортабельного досуга для ее творения. Оказавшийся же на снегу без шерстяных носков и обнаруживший, что потерял ключ от фешенебельной дачи, человек действительно обращает свои мысли к «вопросу бытия» — однако в куда более практическом смысле, чем имел в виду Хайдеггер. Удивительного тут мало. Но по хайдегтеровским критериям мои практические мысли в заснеженном лесу будут уклонением от сути дела, то есть от вопроса о смысле бытия. Хайдеггеровская философия также укоренена в первичности мысли, как и философия Декарта.
Сартр понял это и посчитал своей задачей перенаправить хайдеггеровский глубинный анализ бытия от мысли к действию. Он пытался вер-
нуть его к кьеркегоровскому исходному экзистенциализму, где предметом философии была субъективная жизнь — выбор и действия индивида. Но прежде чем создать философию, связанную с действием, самому философу необходимо повернуться лицом к деятельности. Сартр был полон решимости выбраться из лагеря военнопленных, куда он попал в марте 1941 г. Согласно легенде, он бежал оттуда. На самом деле, ему удалось обзавестись поддельным медицинским документом, который давал право выйти из лагеря и возвратиться в Париж «по состоянию здоровья». Если бы он бежал, мало вероятно, что немцы позволили бы ему беспрепятственно добраться до Парижа. Он был бы беглецом без документов; а между тем в Париже он жил совершенно открыто, занимаясь преподавательской работой где-то в пригороде и снимая комнату недалеко от места проживания де Бовуар. Среди мрачного дискомфорта оккупированного немцами Парижа Сартр засел за философский труд «Бытие и ничто».
Этот труд должен был стать неординарным достижением. Во-первых, в последнем своем варианте он насчитывал более 700 страниц. Это тре-
бовало больше бумаги, чем можно было достать в оккупированном городе, где и хлеба (с мякиной и опилками) было не вволю (хотя в кафе, где писал Сартр, все еще подавали кофе — правда, желудевый). Как видно из названия, большое влияние на Сартра оказал Хайдеггер, причем не только в смысле идей. Есть длинные пассажи, в которых Сартр позволяет своей обычно ясной прозе превратиться в тарабарщину. Будучи действительно творческим человеком, Сартр отказался принять хайдеггеровский язык в целом и изобрел собственную (но тоже непонятную) терминологию. Ксчастью, основной посыл сартров-ской философии вполне ясен и может быть изложен с минимумом экзистенциалистской зауми. Это должна быть не просто книга по философии, объяснял он де Бовуар: «Будет несколько скучных пассажей, но и живой язык тоже будет: ведь кого-то интересуют общие места, а кому-то нужны частности».
Что означает название «Бытие и ничто»? Здесь соотносятся человеческое сознание (neant) и бытие (etre). Как объясняет Сартр: «Сознание есть тотальная пустота (поскольку весь мир лежит
вне его)». То есть сознание невещественно, оно есть «не-материя», и поэтому оно остается по ту сторону детерминизма. Оно свободно. Здесь сар-тровское понимание бытия отличается от хайдег-геровского. Для Сартра «бытие» есть не что иное, как сознающее себя бытие индивида, который властен организовать свое осознание мира. Гус-серлевская феноменология возвратила сознанию живость и интенсивность мышления художников и библейских пророков. Сознание стало «ужасным, угрожающим, подразумевающим, не чуждающимся благодарности и любви». Но Сартр выходит за пределы такого понимания. Мы не приходим к глубинному осознанию себя просто за счет более интенсивного и яркого осознания (получаемого, например, при употреблении гиперстимуляторов типа мескалин а). Нет, мы делаем это путем нашихдействий. И этот выбор и действие имеют место не в трансе сознания, а в действительности: «на улице, в городе, среди толпы; вещь среди вещей, человек среди людей».
Для Сартра основа — сознание, а вовсе не хайдеггеровское бытие. Но сознание не может существовать в вакууме, оно должно быть созна-
нием чего-то. И здесь философия Сартра становится философией действия. В отличие от Хайдеггера, он фокусируется не на природе бытия, но на его двух аспектах. Их он обозначает так: «в-себе» (en-soi) и «для-себя» (pour soi). «В-себе» — так обозначается все то, что лишено сознания. «Дляг себя» — это сознание, которое свободно и не обусловлено миром вещей. Как и у Хайдеггера, оно тоже опирается на картезианскую достоверность cogito. Но для Сартра сознание не является мыслью, которая результируется в знании (в отличие от Декарта). «Для-себя-бытие» не обладает каким бы то ни было знанием. «Точка зрения чистого знания противоречива; есть только точка зрения вовлеченного (нацеленного) знания». «Для-себя» — это наше нацеленное восприятие, которое выбирает и действует.
Как говорит Сартр: «Сознание проявляет себя как желание». Другими словами, сознание творит себя через свой выбор.
Вся философия Сартра основана на свободе индивида выбирать. Выбирая, он выбирает себя. Эта свобода остается за ним, даже если индивид находит себя в сложной ситуации, скажем, в пле-
ну. Философия Сартра отражает человека с его страстной верой в свободу и волей к свободе. Она также учитывает исторический контекст. Что может быть более изысканным, чем свобода в стране, оккупированной врагом? Сартр настаивает на индивидуальной возможности выбора: и действительно, он во время войны занимался своим делом. В этом смысле его философия — философия вызова. «Если я призван на военную службу, это моя война, она существует через меня, я ее заслуживаю». О врагах упоминания нет. Враг принимается как существующее положение дел, это данность, он имеет больше отношения к окружающему миру, чем к выбору себя. Враг — это «другие», то есть иное по отношению к моему индивидуальному сознанию.
И все же Сартр признает абсурдность этой ситуации. Человеческое предприятие — индивидуальная попытка — является изначально тщетной. Не существует некоего априорного Добра, или Бога, или набора каких-то трансцендентных ценностей, с точки зрения которых можно было бы оценить конкретный поступокчеловека. Опять же, здесь слишком очевиден отголосок его собствен-
ной жизни под порочным и аморальным режимом. Равно очевидным является то, что сартровское описание индивидуального человеческого затруднительного положения выходит за рамки конкретных условий Парижа времен нацистской оккупации. Полвека спустя затруднительное положение может проявиться менее ярко и интенсивно, но его отличительные черты остаются теми же (если мы принимаем сартровский атеизм). Сегодня мы можем склоняться к более оптимистическому взгляду, но в строгом смысле человеческие усилия остаются абсурдными и тщетными.
Это два излюбленных термина экзистенциалистов, своеобразных клише. В среде непритязательной философствующей публики кафешек Лефт Банка они стали модными словечками и своеобразным паролем: если ты не считаешь жизнь абсурдной и тщетной, какой из тебя экзистенциалист? В свете этого стоит проанализировать эти два слова более тщательно. Что все-таки они говорят о сути и природе наших индивидуальных затруднений? «Futile» (тщетный) происходит от латинского слова, означающего «изливающийся», то есть «переливающийся через
край», «переполненный», бесцельно льющийся. Сегодня оно означает неэффективность, неспособность продуцирования чего-то ценного, достижения длительного результата. «Абсурд» исходно означал отсутствие гармонии и ныне означает несоответствие требованиям разума или обычаям. Однако в английском языке использование этого слова имеет комические коннотации, которые почти отсутствуют в континентальной Европе. Для Хайдеггера человеческие усилия были чем-то крайне серьезным, и даже Сартр никакого комического оттенка в это слово не вкладывал. В ироническом же смысле это прагматическая и шутливая позиция, характерная для англоговорящего мира, который, по-видимому, более нуждается в экзистенциализме, чем приверженцы па-фосной континентальной серьезности. Наша позиция «здравого смысла» часто тяготеет к поверхностности, оставляя за бортом философское содержание. Экзистенциалистская попытка очертить индивидуальные трудности может дать более глубокое основание тощему «Я» современного западного понимания. Тщетность и абсурдность могут как расширять, так и сужать это «Я».
Но вернемся к «бытию» и «ничто». Враг — это принятие Другого, настаивает Сартр. Здесь Сартр приближается к солипсизму своего раннего отношения к войне. Любопытно, что эту точку зрения поддерживает его современник Габриэль Марсель, который был фактически первым французским философом, ставшим на путь экзистенциализма. Марсель смог избежать обвинения в солипсизме, будучи приверженцем католицизма.-Индивид Сартра одинок изначально. «Другой» — это скрытая смерть моих возможностей», — утверждает Сартр. Но, как отмечалось ранее, сознание является сознанием чего-то. Сознание (т.е. «ничто») имеет объект («бытие»). Сартр таким образом избегает солипсизма, утверждающего, что мое «Я» — это единственное, что существует, а так называемый «внешний мир» является просто частью моего сознания. Но сартровская позиция все еще оставляет его индивидуальное сознание во многом противопоставленным внешнему миру. В конце концов он вынужден прибегнуть к мудреному аргументу высшего стиля. В конечном же счете этот витиеватый аргумент сводится к доводам здравого смысла, которыми
мы пользуемся, чтобы доказать существование других в ощущениях, известных как наша жизнь.
Теперь, когда допускается существование других (а не просто Другого), Сартр может ввести мораль. Ирония в том, что его мораль не имеет ничего общего с другими видами морали. Это вполне абсурдная мораль абсурдного мира. Абсолютно серьезно он утверждает: «Все виды человеческой деятельности равнозначны: пьет ли кто-то в одиночку — или ведет к каким-то вершинам свой народ. Если одна из этихдеятельностей имеет превосходство над другой, это происходит не из-за ее реальной цели, но из-за степени осознания ее идеальной цели». Тот, кто вырастил ребенка, кто пристрастился к наркотикам или проиграл состояние, поставив не на ту лошадь в скачках, приравниваются друг к другу изысканным сартровским аргументом о равнозначности всех видов деятельности. Парадоксально, что его следующий аргумент придает глубокий смысл его с очевидностью нелепому предыдущему утверждению. Итак: выбирая деятельность, мы должны осознавать, что мы делаем, и нести за это полную ответственность. Моя цель должна воздейство-
вать на мое сознание: привести к более глубокому осознанию себя, лучшему осознанию моих трудностей, а также принятию ответственности за них, за мои действия, зато «Я», которое я создаю этими действиями.
Если не существует таких вещей, как априорные Добро и Зло, не существуеттрансцендент-ныхценностей, значит, никакая человеческая деятельностъ внутренне, сама по себе, не лучше, чем любая другая. Мы должны согласиться, что они в самом деле равнозначны. Мы предпочитаем одну другой на основании собственного выбора. Все это сводится в конечном счете к той самой свободе от детерминизма, где «все можно». Каждым своим выбором я создаю не только себя, но и мораль в целом, хочу я этого или нет. Как показывает Сартр, этого должно быть достаточно, чтобы заставить человека думать. Хочешь — разбивайся в лепешку, хочешь — выдвигай свою кандидатуру в президенты. Делай что угодно, но осознавай, что ты делаешь.
Это подводит нас к одному из ключевых понятий Сартра: «mauvais foi» (буквально: «дурная
вера», но более точно — «самообман»). Мы действуем в «дурной вере», когда обманываем себя, особенно когда пытаемся оправдать человеческое существование, навязывая ему смысл. Так принимают религию или какие-то извне установленные ценности. То же относится и к становлению приверженцев какой-либо науки — постольку поскольку это означает попытку навязать жизни смысл извне. «Действовать в дурной вере», таким образом, означает уклоняться от ответственности за свои действия, перекладывая ответственность на какие-то внешние влияния.
Еще одно ключевое понятие сартровского экзистенциализма: существованиепрецшествует сущности. Это означает, что человек «прежде всего существует, проявляет себя, что-то делает в мире — и только после этого определяет себя», — говорит Сартр. «Не существует такой вещи как человеческая природа, потому что нет всевидящего Бога, который создал бы ее… Человек — это то, что он из себя делает. Он существует постольку поскольку реализует себя. Он является не чем иным, как совокупностью всех своих поступков, которые и составляют его жизнь».
Сартровское объяснение человеческого поведения неизбежно обрастает обычными психологическими интерпретациями. Достаточно рассмотреть понятие самосознания—его влияния на наши действия и его роль в формировании личности. Сартр пытался преодолеть такие возражения, предложив собственный экзистенциальный психоанализ. В «Бытии и ничто» он использует таковой, чтобы проинтерпретировать многоразличие человеческих действий. Его главный аргумент таков: «Я есть ничто, отсутствие бытия. Чего я ищу — есть бытие, которое окружает меня, которого мне не хватает». Сартр утверждает, что наши желания и действия, которые мы предпринимаем, «подчинены стремлению к бытию». Я желаю этот мир: я желаю обладать им и быть им.
«В определенном смысле я действительно становлюсь объектами, которыми я обладаю. Таким образом, через обладание чем-либо моя ничтожность становится бытием. Это отражает процесс, посредством которого моя ничтожность становится бытием в глазах других.
Во многом то же самое происходит, когда я разрушаю или потребляю что-нибудь. Я присва-
иваю его и разрушаю его неподвластность мне. Такой анализ доводится до логического конца, параллельно идет экзистенциалистская интерпретация происходящего в то время, когда я курю сигарету» (Сартр всю жизнь выкуривал по две пачки в день.) С его точки зрения, курение — это тоже приобретающее и разрушающее действие. «Моя сигарета — это целый мир: когда я курю, я разрушаю ее и поглощаю. Тот факт, что это может разрушать меня самого, не рассматривается: предположительно, это было бы отказом от моей ответственности за весь мир…»
«Моя свобода — это выбор быть Богом, — заявляет Сартр, — выбор, который проявляется и находит отражение во всех моих действиях». «Бытие и ничто» заканчивается еще одним витиеватым аргументом, который кажется философски интересным и одновременно искусственным: «Любая человеческая реальность — это стремление. Она пытается утратить себя, чтобы стать бытием, в то же время становясь В-себе, уже не обладающим абсолютной свободой: вещь, которая является причиной самой себя, в религиях называется Богом. Таким образом <…> человек теря-
ет себя в качестве человека, чтобы стать Богом. Но идея Бога противоречит сама себе, и мы теряем себя в отчаянии. Человек—это тщетное стремление».
«Бытие и ничто» опубликовано в 1943 году в Париже, окулированном немцами. Оно привлекло внимание только узкого круга философов. К счастью, эта группа была и остается во Франции значительно более широкой, чем в любой другой стране (заисключением Ирландии, в которой все население попадает в эту категорию). В результате говорить о книге начинают и те, кто действительно ее прочитал, и те, кто хочет таковым казаться . Экзистенциализм с его броскими нигилистическими слоганами («Существование бессмысленно», «Человек — это тщетное стремление» и т. д.) вскоре был подхвачен широким кругом приверженцев левого движения.
В 1945 году окончилась Вторая мировая война. Союзнические войска победно шествовали по Европе, но Европа лежала в руинах. Абсурдность ситуации была очевидна всем. Экзистенциализм говорил языком современности. Абсолютной справедливости не существует: миллионы людей
погибли, а тем, кто выжил, не во что верить, кроме как в себя.
Франция, пережившая унижение, нуждалась в героях, предпочтительно, культурных (это все-таки Франция). Необходимо было продемонстрировать, что существовало, по крайней мере, героическое духовное сопротивление немецким варварам. Художественную нишу заполнил Пикассо (несмотря на тот факт, что он испанец), ниша литературная была отдана Сартру (он в конце концов написал несколько статей для прессы, связанной с Сопротивлением). Под всеобщее одобрение Сартр пошел даже дальше: написал небольшую книжку, излагающую учение экзистенциализма в доступной форме: «Экзистенциализм — это гуманизм». Сартр и экзистенциализм становятся французским интеллектуальным экспортом. Признанная фигура левого движения, Сартр приобретает известность также среди интеллектуалов всего мира. Он разъезжает повсюду, читая лекции об экзистенциализме. Старые верования рухнули, новая религия атеизма и вызывающего отчаяния точно отвечала настроениям времени.
Джульетта Греко получает известность как исполнительница экзистенциалистских песен в трущобах Латинского квартала, а Жан-Поль Сартр сидит за своим столиком в кафе «Де Флер» (за соседним столиком располагается Симона де Бовуар) и пишет философские труды. Певица в черном и философ из кафе на бульваре Сен-Жер-мен становятся такими же туристическими достопримечательностями Парижа, как Эйфелева башня и Нотр-Дам.
Но Сартр верен себе. Не в его природе успокаиваться, достигнув успеха и славы (это буржуазные понятия, отдающие «дурной верой»). Он продолжает свое философское развитие, как всегда — пишет, пишет, пишет… Новеллы, пьесы, статьи, книги. Когда перенапряжение доходит до того, что ноги уже отказываются таскать его приземистое и толстое, безнадежно неатлетическое тело, он обращает свой взор к стимуляторам. Работая с утра до ночи день заднем, Сартр подхлестывает свой разум, постоянно держа себя в возбуждении. Де Бовуар старается организовать его отдых, предусмотрительно исчезая, когда онраз-
влекается с блещущими интеллектом юными экзистенциалистами.
Сартр верил в непредсказуемость. Действительно, на таковой базировалась вся его философия. Поэтому неудивительно, что его философское развитие также оказалось непредсказуемым. Начав с почти солипсического индивидуализма, он становится все более вовлеченным в социальные вопросы, политические ситуации. (Словечко engage становится еще одним экзистенциалистским «паролем»). Покончив с тщетными стремлениями «Бытия и ничто» и насладившись первыми достижениями экзистенциалистского психоанализа, его экзистенциализм превращается в гуманизм.
«Экзистенциализм и гуманизм» — наиболее ясное изложение Сартром учения экзистенциализма; за несколько лет эта тридцатистраничная работа была переведена на большинство языков мира. Она содержит обычные сжатые слоганы квази-нигилистического вызова: «Мы одиноки, и нам нет извинений. Вот что я имею в виду, ког-
да говорю, что человек обречен быть свободным». Раньше Сартр рассмотрел свободу как ничем не обусловленную. В самом деле, она вдохновляет известное французское понятие actegratuit: импульсивное, спонтанное действие, игнорирующее последствия. К счастью, это игнорирование последствий характерно больше для литературы, чем для жизни (например, персонаж Гайда в «Обманщиках» импульсивно и ничтоже сумняшеся выталкивает пассажира из идущего на полной скорости поезда). Такие действия и спонтанная экзистенциалистская свобода были провозглашены асоциальными. Они демонстрировали, каким образом индивид может существовать вне общества, по ту сторону его нравов. (Все склонялись к тому взгляду, что хорошо бы подобным абсолютно свободным субъектам существовать исключительно в экзистенциалистских теориях.)
Но Сатр, настаивая на спонтанности свободы, имел в виду не общее представление, а нечто более глубокое. Его свобода была чисто философским понятием. (Довоенный учитель в провинциальном Гавре, предложивший такое понятие,
действительно снисходительно относился к своей свободе употреблять избыточные количества пива. Это делало его популярным среди студентов. Однако его «неограниченная свобода» не предполагала, что он может и не прийти на урок.)
Сартр вскоре пришел к пониманию того, что хотя с философской точки зрения ничем не ограниченная свобода имеет смысл, в качестве социальной позиции она вряд ли приемлема. В самом деле, она была бы не только асоциальной, какпри-знавали ее сторонники, но просто антисоциальной. В «Экзистенциализме и гуманизме» сартров-ское понимание индивидуальной свободы приобретает социальный аспект. По Сартру, свобода подразумевает социальную ответственность. Раньше он утверждал, что с каждым выбором, который мы делаем, мы выбираем не только себя, но мораль в целом. Отсюда остается лишь один шаг до признания социальной ответственности. Однако этот шаг имеет огромное значение. Сделав его, я признаю существование других (а не просто Другого) и признаю, что эти другие играют весьма определенную роль в моих затруднениях». «Выбирая себя, мы выбираем всех людей.
Действительно, нет ни одного нашего действия, которое, создавая из нас человека, каким мы хотели бы быть, не создавало бы в то же время образ человека, каким он, по нашим представлениям, должен быть».
«Поступай так, как ты хотел бы, чтобы поступали по отношению к тебе», «Мир на Земле всем людям доброй воли» — такие максимы занимают центральное место в морали западной цивилизации. Они получили философское обоснование в категорическом императиве, на котором Кант основал свою систему морали: «Действуй только согласно той максиме, которую ты хотел бы видеть универсальным законом». Сарт-ровская мораль не была оригинальной. Она не была даже экзистенциалистской, хотя он провозглашал ее таковой, ставя ее в контекст экзистенциалистских взглядов и его понимания свободы.
В «Экзистенциализме и гуманизме» Сартр толкует гуманизм так: «Человек находится постоянно вне самого себя. Именно проектируя себя и теряя себя вовне, он существует как человек. С другой стороны, он может существовать, только преследуя трансцендентные цели. Будучи этим
выходом за пределы, улавливая объекты лишь в связи с этим преодолением самого себя, он находится в сердцевине, в центре этого выхода за собственные пределы». Другими словами, человек создает свои собственные трансцендентные иде-алы,которые могут выходить за пределы бытия, но являются центром его собственной трансцен-денции (ничто). «Не существует иной вселенной, кроме вселенной человека, вселенной человеческой субъективности».
Занимая антибуржуазную позицию, Сартр всегда склонялся к радикальным социалистическим взглядам, хотя и утверждал, что марксистом не является. Но поскольку его экзистенциализм все больше тяготеет к социальной вовлеченности, он склоняется к утверждению, что такова тенденция философии в целом. Сартр утверждает, что в современном мире существует только три философии: Декарт — Локк (предшественник Юма), Кант — Гегель, а также марксизм. Вскоре он начинает рассматривать экзистенциализм как «паразитическую систему, живущую на грани познания, которому она раньше противопоставляла себя, но в которое сегодня хочет быть интег-
рированной». И вскоре он уже утверждает, что «марксизм перевоплотил человека в идею, а экзистенциализм ищет его везде, где он действительно существует — на работе, дома, на улице». К 1952 году Сартр становится марксистом.
Однако сохраняя свой индивидуалистический настрой, он отказывается стать членом какой бы то ни было политической партии. Его главным betenoir становится Коммунистическая партия. «Я считаю, что истинный марксизм был совершенно извращен, фальсифицирован коммунистами». Если раньше Сартр был революционером в философии, теперь он становится философом рево-люционеров.
Радикальные движения по всему миру вдохновляются его трудами. Он делает революционные заявления по вопросам дня. В Южной Америке, в Африке, восставшей против колониализма, даже в маоистском Китае книги Сартра читаются и его идеи обсуждаются всеми мыслящими людьми. Он посещает Россию и коммунистическую Восточную Европу, пытаясь лавировать между скалой тоталитаризма и экзистенциалистской свободой. Его идеи подтасовываются и
используются властями и «борцами за свободу» в собственных целях. Как всегда, сартровское прочтение политических ситуаций имеет мало отношения к политической действительности. Его крепостью были идеи. Это действительно было тщетой существования в абсурдном мире.
Но выбранная им позиция смела, и это отрицать невозможно. Его здравое, хотя и упрощенное отношение к войне за независимость в Алжире (которая велась против Франции) привело к тому, что он подвергся нападкам французских правых экстремистов. В другой раз он, взобравшись на ящик, произносил речь о солидарности на захваченном рабочими автомобильном заводе в то время как вооруженная полиция собиралась взламывать ворота. Ни полиция, ни рабочие не обратили внимания на его интеллектуальный анализ ситуации. Он остался, по существу, одиноким интеллектуалом, с его идеалистическими нелепостями, однако в журнале Les Temps modernes его голос звучал на всю Францию, Европу и мир.
Сопровождаемый де Бовуар, он встретил Кастро, посетил Прагу после русского вторжения,
пил чай с командиром красной китайской армии. Вернувшись в Париж, он продолжал писать, подстегивая себя наркотиками. Результатом были пространные книги, наполненные мудрыми диалектическими и вдохновленными марксизмом аргументами, не приходящие ни к какому выводу.
Сартровская последняя важная квази-фило-софская работа «Критика диалектического разума» (Critique de la raison dialectique) опубликована в 1960 году. На более чем 750 страницах он пытался выработать отношение к марксизму. «Я уверен, что только с позиций исторического подхода можно объяснить человека», — утверждал он теперь. Его идеи были отголоском марксистско-го-историцизма, детерминистские представления о развитии цивилизации и диалектический анализ истории импонировали его взглядам. Он остался марксистом, но его марксизм был неортодоксальным. Классический марксизм не смог, по его мнению, адаптироваться к меняющейся реальности. Однако основные положения сартров-ской критики Маркса сами не выдерживают критики. Сточки зрения Сартра, Маркс недостаточно внимания уделил проблеме ограниченности
ресурсов. В анализе этой проблемы Сартр позволяет мыслям растечься по древу. Все человеческие отношения управляются дефицитом, утверждает он. Даже при перепроизводстве дефицит проявляется в качестве дефицита потребления. Основное правило цивилизации на ее современной стадии развития гласит: «Убивай или голодай». Даже насилие, ведущее к конфликту, ведомо «внутренним дефицитом», и т.д.
И все-таки среди всей этой чуши пробиваются проблески гениальности, особенно в пьесах, которые он продолжает писать. Конечно, художник в нем доминирует над мыслителем. Отрицательный персонаж, будь то убийца или палач, часто изображается трагическим героем, оказавшимся в ситуации, которой он не может избежать. Он понимает, что делает, и он отвечает за свои действия, но не может поступить по-другому. По словам ведущего критика Сартра Филипа Соди такие персонажи «являются жертвами их собственных действий и умерщвляются их собственными намерениями… обвиняемые на скамье подсудимых истории, причем исполнителями обви-
нения являются они сами». Эти жертвы являются «последними представителями христианских чувств в мире, где Бог умер, но ни история, ни любовь не могут занять его места».
В 1964 году Сартр был представлен к Нобелевской премии по литературе — главным образом за свою автобиографию, а не философские и политические писания. Он отказался от премии, утверждая: «Писатель не должен зависеть от каких-либо институтов».
Здоровье Сартра все ухудшалось, но он продолжал выступать с непримиримыми политичен кими заявлениями по событиям дня в журнале Les Temps modernes и возглавлять уличные демонстрации против властей. Правые экстремисты откликнулись лозунгами вроде: «Смерть Сартру!», и полиция пыталась взять его под стражу, но за него было кому заступиться. Президент де Голль авторитетно признал его «великим человеком истории» и аргументировал: «Вольтеру не место за решеткой». Впрочем, к этому времени Сартр был не столько Вольтером, сколько Тин-тином (Тин-тин— репортер, известный персонаж комиксов. — Примеч. перев.) .Время шло. Возникли новые философ-
ские направления: структурализм и постмодернизм, и новые фигуры: Барт, Деррида, Фуко. Пигмеи его тени… Но Париж всегда быт городом моды. Они стали последней интеллектуальной модой левого движения. Эпоха Сартра уходила.
60-е перешли в 70-е, Сартр платил все более высокую цену за увлечение наркотиками, ставшее поистине фаустовской сделкой с дьяволом: только так он мог еще заставлять себя работать. Посещаемый де Бовуар и верной свитой молоденьких экзистенциалисток (некоторые из них, впрочем, стали уже зрелыми женщинами), Сартр угасал. Стимуляторы, писанина, вино, сигареты, женщины — все исчезло одновременно. 15 апреля 1980 года Сартра не стало. Спустя четыре дня состоялись похороны. Кпохоронной процессии, двигавшейся вдоль Латинского квартала, мимо кафе, где он писал последние работы, присоединилось 25 000 человек. Дерзкая публика этих мест, выступавшая против всех и всяческих авторитетов, пришла отдать дань уважения своему герою, самому последовательному борцу с лощеной буржуазной респектабельностью.
Человек обречен быть свободным.
«Экзистенциализми гуманизм»
Мир объяснений и разумных доводов и мир существования — два разных мира. <…> Существование — это не то, о чем можно размышлять со стороны: нужно, чтобы оно вдруг нахлынуло, навалилось на тебя, всей тяжестью легло тебе на сердце, как громадный, недвижный зверь — или же ничего этого просто-напросто нет.
«Тошнота»
Случайность — это нечто абсолютное, совершенная беспричинность. Я хочу сказать, что — по
определению — существование не является необходимостью. Существовать — это значит БЫТЬ ЗДЕСЬ, только и всего; существования вдруг оказываются перед тобой, на них можно НАТКНУТЬСЯ, но в нихнет ЗАКОНОМЕРНОСТИ.
«Тошнота»
Первым делом экзистенциализм отдает каждому человеку во владение его бытие и возлагает на него полную ответственность за существование.
«Экзистенциализми гуманизм»
Атеистический экзистенциализм, представителем которого являюсь я, более последователен. Он учит, что если даже Бога нет, то есть, по крайней мере, одно бытие, у которого существование предшествует сущности, бытие, которое существует прежде, чем его можно определить каким-нибудь понятием, и этим бытием является человек, или, по Хайдеггеру, человеческая реальность. Что это означает: «существование предшествует сущности»? Это означает, что человек сначала существует, встречается, появляется в мире, и только потом он определяется.
Для экзистенциалиста человек потому не поддается определению, что первоначально ничего собой не представляет. Человеком он становится впоследствии , причемтакимчел овеком, каким он сделал себя сам. <… > Таким образом, нет никакой природы человека, какнет и Бога, который бы ее задумал. Человек просто существует, и он не только такой, каким себя представляет, но такой, каким он хочет стать.
«Экзистенциализми гуманизм»
Бытие есть мир <… > Другого <… >Ничто есть человеческая реальность, радикальное отрицание которой приводит к обнаружению мира. <…> Человеческая реальность есть то, что приводит ничто к бытию, внешнему существованию.
«Бытие и ничто»
Сознание есть тотальная пустота (поскольку весь мир лежит вне его).
«Бытие и ничто»
Мои действия создают ценности, которые выпархивают из-под них, как куропатки из-под ног.
«Бытие и ничто»
Человек есть тщетное стремление.
«Бытие и ничто»
Ад — это другие.
«За закрытой дверъю»
1905 г. Жан-Поль Сартр родился в Париже.
1905 г. Умирает отец Сартра.
1917 г. Мать Сартра выходит замуж за Жозе-фа Мэнси. Жан-Поль с матерью и отчимом переезжает в Ла Рошель.
1920 г. Сартр возвращается в Париж.
1924 г. Поступает в Высшую нормальную школу.
1929 г. Встречает Симону де Бовуар. После экзамена оказывается первым на курсе.
1931 г. Начинает преподавать в Гавре.
1932 г. Проводит год в Берлине.
1938 г. Публикация «Тошноты» приносит Сартру известность.
1938 г. Публикация «Набросков теории эмоций», первой зрелой философской работы Сартра. Начало Второй мировой войны, за которую Сартр считает себя ответственным. Он призван на военную службу и служит в метеорологическом подразделении.
1940—1941 г. Сартр оказывается военнопленным.
1943 г. Опубликована работа «Бытие и ничто», наиболее объемный его труд.
1944г. ОснованиежурналаХе? Tempsmodernes.
1945 г. Публикация «Экзистенциализма и гуманизма». Конец войны. Сартр становится известным как ведущий представитель экзистенциализма.u
1952 г. Сартр становится марксистом.
1960 г. Публикация «Критики диалектического разума».
1964 г. Публикация автобиографии Сартра («Слова»). Представлен к Нобелевской премии.
1980 г. Сартр умирает в возрасте 74 лет в Париже. Его похороны перерастают в публичную демонстрацию.
СОКРАТ
СОКРАТ ЗА 90 МИНУТ
В начале всего существовал мир, и мы, в общем-то, не так уж много о нем знали. Но, невзирая на это, выжили. Озадаченный житель неолита, задавшийся вопросом о причине такого положения вещей, был первым из философов. Что, вообще говоря, происходит на свете? Зачем все вокруг?
На протяжении тысячелетий ответы, которые мы получали на эти вопросы, были не философскими. В них было всего понемногу: суеверий, сказочек, религии. Первым народом, который в VI в. до н. э. ответил на эти вопросы в философском духе, были греки. Они использовали разумное наблюдение, не замутненное никакими ме-
тафизическими западно-африканскими племенными фетишистскими представлениями, связанными с суевериями. До сих пор остается тайной, каким образом на забытых богом берегах Эгейского моря был сделан этот крупнейший шаг в развитии человечества. Китайцы, вавилоняне и древние египтяне в те времена отличались более высоким уровнем развития, их цивилизации были великими и могучими. Они также владели более совершенными технологиями и гораздо лучше знали математику. Их мастерство в области шелкового производства, строительстве пирамид и предсказании солнечных затмений намного превосходило возможности древних греков. Аужесли сопоставлять запутанные и сложные религиозные представления китайцев, вавилонян и древних египтян с греческими мифами о похождениях олимпийских богов, то сравнение будет явно не в пользу греков. То была религия, задержавшаяся на начальной стадии развития (например, только для зрелых религиозных систем характерен вопрос о принесении в жертву человека).
Однако именно детскость древнегреческой культуры вполне может скрывать в себе разгадку
этой тайны — во всяком случае, частично. Без нее могло вообще не произойти удивительного расцвета древнегреческой культуры, которая до сих пор считается основой западной культуры. Наивная и прозрачная религия греков не оставляла места для богословского или умственного размышления. До греков любые возникающие в умах людей вопросы о мироустройстве всегда находили свои ответы в религии, в результате чего метафизика и суеверия с неизбежностью прони-калив сам процесс размышления и наблюдения:1 Астрономия вавилонян испытала на себе сильное влияние астрологии; математика египтян была пронизана религиозными суевериями. Когда же древние греки начали задавать умные вопросы, их культура не была отягощена подобным-наследием.
Возможно, именно вследствие этого древнегреческая культура и начала развиваться с поистине чудесной быстротой. Например, если посмотреть, как развивалась греческая трагедия, то видно, что она родилась из упрощенного религиозногоритуала, превратившись затем в утонченную драму (почти не изменившуюся по форме да;
наших дней). Причем все это произошло в течение жизни одного поколения. То же можно сказать и о философии: зародившись в середине VI в. до н. э., она уже к концу следующего столетия произвела на свет Платона, которого многие и поныне рассматривают как наиболее выдающегося представителя философии. В этом плане достижения древнегреческой философииVb. до н. э. до сих пор остаются непревзойденными. И только философия xx в. демонстрирует новое качество и большое разнообразие.
Первым древнегреческим философом принято считать Фалеса Милетского, выходца из Малой Азии. Нам известно, что в 585 г. до н. э. он прославился тем, что предсказал солнечное затмение, которое произошло в тот год. (Это знание он почти наверняка списал с вавилонских источников.) Фалес считается первым настоящим философом, потому что он первым попытался объяснить мир в терминах реально наблюдаемой природы, а не в образах мифологии. Это означало, что его заключения можно было проверить на .истинность с помощью рациональных рассуждений. Главное положение философии Фалеса та-
ково: все в мире состоит из воды. Таким образом, Фалес задал тон всей философии тем, что, фактически допустив ошибку, сделал неверное умозаключение.
После Фалеса философия быстро начала процветать. Философов становилось все больше. Все они дали целый ряд различных объяснений того, какустроен мир. Одни говорили, что мир состоит не из воды, а из огня, другие — что из воздуха, из светящихся элементов и т. д. Философов этого периода (середина VI — середина V вв. до н. э.)- обычно называютдосократиками. В большинстве случаев уцелели лишь отрывки из их философских произведений — в письменном виде или в виде ссылок на них в других источниках. Несмотря на это, нам знакомы имена многих из них. Пифагор, известный математической теоремой (которую он, строго говоря, открыл не сам), обнаружил, что числа играют основную роль в музыке (отчисловых пропорций зависит гармония). Это натолкнуло его на мысль о том, что мир, в конечном счете, состоит из чисел. Подобная теория не столь уж лишена смысла, как может показаться на первый взгляд. Например, Эйнштейн
считал, что Вселенную можно постичь и разъяснить посредством математических выражений, Современные ученые скорее придерживаются точки зрения, что мир состоит не из чисел, но тем не менее числа — от кварков и до квазаров — играют основную роль при его описании и определении. Еще одним философом-досократиком, опередившим современную науку, был Демокрит. Он считал, что мир состоит из атомов. (Это. было за две тысячи лет до того, как ученые пришли к той же мысли.)
. Анаксагор был первым афинским философом, хотя совершенно точно известно, что он не был коренным жителем Афин, Его доставили из ионийского города Клазомены (Малая Азия) по. указанию Перикла, чтобы поднять.уровень афинской образованности. Анаксагора трудно считать действительно великим философом. Он отказался от традиции объяснять мир как состоящий из какой-то одной субстанции и настаивал на том, что мир состоит из множества субстанций. И действительно, все состояло из всего. Пойдя по этому пути, Анаксагор вынужден был утверждать, что даже растения обладают особым разумом, что снег.
частично черен, а вода содержит в себе элементы сухости. Несмотря на то, что в качестве идей у Анаксагора выступают такого рода аномалии, все же надо признать его вклад в философию значительным. Именно он является основателем афинской философской школы. К тому же именно Анаксагор, будучи учителем Сократа, познакомил город с его философией.
По преданию, Анаксагор также учил Перик-ла, который в дальнейшем стал движущей поли- тической силой на протяжении всего золотого века Афин (с середины 440-х гг. до н. э. до конца 430-х гг. до н. э.). В этот период был построен Парфенон, созданы величайшие греческие трагедии, скульптура Фидия (его Зевс стал в старину одним из семи чудес света), возникла классическая философия в лице Сократа. Неизвестно, какую роль сыграл Анаксагор во влиянии на Перик-ла (если он вообще сыграл какую-либо роль). Известно другое: Анаксагор утверждал, будто Солнце — это разгоряченная скала, а Луна создана из земной тверди. За то, что Анаксагор выражал такие взгляды (по иронии судьбы, именно они оказались ближе всего к истине), его начали
преследовать за безбожие, и ему пришлось бежать и навсегда покинуть Афины. Таково первое настоящее доказательство того, что философию воспринимали всерьез, считая ее опасной для умов.
Сначала Анаксагор преподал эти уроки Сократу — уроки того, что философия одновременно серьезна и опасна. Как мы увидим, Сократ просто проигнорировал их. В результате пренебрежения первым заветом Анаксагора Сократ стал одним из наиболее общественно значимых философов. Пренебрежение вторым стоило Сократу жизни.
Лишь через добрых сто лет после своего зарождения философия вступила в наивысшую пору своего расцвета. Это было время творчества трех лучших философов, которых когда-либо видел мир. Первым из них был Сократ, обладатель особого склада ума, который так подолгу беседовал на улицах Афин с гражданами о философии, что у него не находилось и часа времени, чтобы хоть что-нибудь записать. Это означает, что мы знаем об учении Сократа лишь по сочинениям его знаменитого ученика Платона, и зачастую весьма сложно определить в этих сочинениях, какие
мысли и положения принадлежат Платону, а какие — его наставнику.
Сократ разработал новый метод ведения философской беседы, в рамках которого один из собеседников задавал подробные парадоксальные вопросы. Этот подход был назван диалектикой (которая была предшественницей логики). Свой прием Сократ применял в беседах для того, чтобы пробиться сквозь заблуждения своих противников и добраться до истины. Платон сумел уловить дух этих бесед и описал его в своих великолепных диалогах. Более «правильный» подход к философии, атакже образ жизни Платона не мог не повлиять на то, что к философии наконец стали относиться более уважительно. Однако он упорно продолжал считать, что настоящий мир состоит из идей, а тот мир, который мы видим и ощущаем, представляет собой не более чем тени. Несмотря на такой малореалистичный подход, многие исследователи считают, что вплоть до наших дней вся философия – не более чем примечания к сочинениям Платона. Хотя в этом есть .известная доля преувеличения, Платон, тем не менее, впервые ясно и четко сформулировал ос-
новные философские проблемы, на которые мы и поныне пытаемся найти ответы.
Третьим членом этого триумвирата был Аристотель — один из учеников Платона. Аристотель-ученик решительно отверг попытку маститого Платона сделать философию привлекательной для изучения, представив ее в виде диалогов. В. противовес этому подходу Аристотель написал множество трактатов, многие из которых затерялись, ибо к этому приложили руку его неблагодарные последователи. Правила мышления и классификации, разработанные Аристотелем, заложили основы для большинства философских и научных мыслей на протяжении последующих двухтысячелетий. Лишь в последние века мы начали понимать, в чем именно Аристотель ошибался. Похоже, он понял, что любые сложные объяснения в итоге непременно оборачиваются ошибкой, — однако это не остановило его от попыток прибегать к доказательствам снова и снова.
Без философии, которая зародилась в древней Греции и долгие годы сохраняла свой ярко выраженный греческий характер, мы не смогли бы проделать столь впечатляющий путь в своем
развитии. У нас бы не было науки, а попытка достичь истины любого рода в значительной мере оставалась бы делом воображения и прихоти — как раз такое положение дел мы до сих пор застаем, например, в области так называемых политических наук, психологии и экономике. Тоже можно сказать об этике, которая продолжает пребывать в жалком, плачевном состоянии, несмотря на то, что философы и богословы постоянно обращаются к ней на протяжении многих веков. Если выражаться на языке нравственности, то приходится констатировать, что мы не только не лучше наших предков, живших более двух тысяч лет назад, но мы даже не знаем, как нам решать наши проблемы.
У философов ушло двадцать пять веков на то, чтобы обосновать ошибочное умозаключение о том, что дело вовсе не в том, что кто-то приходит к ошибочным умозаключениям. Сегодня они считают, что главное — это просто заниматься философией. Таким образом, философия стала чем-то вроде работы по дегустации вин или уходу от налогов, ибо обладает точно таким же сомнительным воздействием на того, кто трудится в этой
области. Впервые в истории философии любая попытка создать философское построение как таковое оказывается избыточной. Можно констатировать, что философская традиция, взявшая свое начало от Платона, Канта, Эренсварда и Витгенштейна, подошла к концу. Эта традиция размышления и наблюдения, привлекшая несколько самых лучших умов, впервые сформировалась благодаря Сократу.
Сократ родился в 469 г. до н. э. в деревне на склонах горы Ликабетт, откуда в то время можно было пешком за 25 минут добраться до Афин. Его отец был скульптором, а мать — повивальной бабкой. Сначала юный Сократ работал подмастерьем у своего отца; некоторые исследователи считают, что Сократ создал скульптуру «Три грации», которая украшала Акрополь. Затем его отправили учиться к Анаксагору.
Сократ продолжил учебу у философа Архе-лая, который, как сообщает Диоген Лаэртский, автор биографий знаменитых философов, живший вШв.дон. э., «любил его в худшем смысле этого слова». В Древней Греции, как, впрочем, и
сейчас в восточном Средиземноморье, гомосексуализм рассматривался как вполне обычное проявление половой жизни. Так продолжалось до тех пор, пока христианство не наложило ограничения на этот обычай, закрепив как норму сексуальной жизни гетеросексуальные контакты. Поэтому Анаксагору, который учил, что Солнце –это светящаяся звезда, пришлось бежать из Афин, чтобы спасти свою жизнь. Зато Архелай оставался на свободе, беспрепятственно предаваясь наслаждению умственного общения со своими учениками, заходившего иногда, впрочем, довольно далеко.
Вместе с Архелаем Сократ изучал математику, астрономию и учения древних философов. К тому времени философия развивалась уже немногим более столетия и была чем-то вроде ядерной физики своего времени. И в самом деле, мир философии (который полностью состоял сначала из воды, потом из огня, затем из светящихся элементов и т. д.) имел такое же отношение к миру действительности, как мир современной ядерной физики относится сейчас к нашей собственной повседневной реальности. Мы вряд ли считаем,
что наши встречи с мезонами — это высшая точка нашего ежедневного существования, и есть подозрение, что древние греки точно также равнодушно относились к тогдашним последним открытиям — что их мир, по сути дела, был этаким аквариумом с золотыми рыбками, плавильной печью или постоянным фейерверком.
Вскоре Сократ пришел к выводу, что размышления о природе мира никакой пользы человечеству не принесут. Как это ни удивительно для такого склонного к рассудочности мыслителя, Сократа парадоксальным образом можно считать противником науки. В этом на него наверняка повлиял один из величайших философов-досок-ратиков — Парменид Элейский. Сократ в свои юношеские годы, говорят, будто бы встретил стареющего Парменида и «многому у него научился». Парменид разрешил яростный спор между теми, кто считал, что мир состоит из единого вещества (такого же, как вода или огонь), и тех, кто, подобно Анаксагору, считал, что мир состоит из множества всевозможных веществ. В этом непримиримом споре победил Парменид: он просто не обратил на него никакого внимания. Согласно
Пармениду, тот мир, который нам известен, — это всего лишь обман зрения. Наши рассуждения о том, из чего состоит мир, не имеют никакого значения, потомучто сам-то он не существует. Единственная реальность представляет собой вечное Божество — бесконечное, неизменное, неделимое. Для этого Божества нет ни прошлого, ни будущего: оно включает в себя всю вселенную и все то, что вообще может в ней произойти. «Все в одном» — таков был основной принцип Пармени-да. Вечно преходящая множественность, которую мы наблюдаем, — всего лишь видимость этого неизменного, всеобъемлющего Божества. Такое отношение к миру едва ли приносит науке пользу. Зачем заботиться о делах этого мира, когда они — всего лишь обман зрения?
В те далекие времена считалось, что философия изучает всякое знание (по-гречески «философ» означает «любитель мудрости»). Математика, наука и космология не существовали как таковые; на протяжении многих веков они считались частью философии. И лишь в XVII в. Ньютон дал своему главному произведению название Philosophicae Naturalis Principia Mathe-
matica («Математические начала естественной философии»). Только по прошествии многих лет философию, наконец, стали рассматривать как изучение метафизических — и поэтому не имеющих разрешения — вопросов. В тех случаях, когда философии действительно удавалось отыскать ответы на вопросы, она переставала быть философией, превращаясь в отдельный предмет, например в математику или физику. Последним таким примером можно считать психиатрию, которая утверждала, что может дать ответы на множество вопросов, после чего и стала самостоятельной наукой. (На самом деле психиатрия не соответствует философским требованиям науки.. Подразумевается, что наука всегда должна строиться на определенных принципах, которые могут быть подвергнуты проверке в процессе эксперимента. Что же касается психиатрии, то такого рода требования здесь не могут быть выполнены из-за отсутствия четких критериев описания таких явлений, как паранойя, слабоумие и другие формы психопатии.)
Во времена Сократа вся эта область, конечно же, считалась частью философии (а филосо-
фов граждане Афин воспринимали примерно так же, как в наши дни люди воспринимают психиатров). Отношение Сократа к философии, конечно, было психологическим в изначальном смысле этого слова (по-гречески «психология» означает «изучение ума»). Однако Сократ не был ученым. Здесь сказалось влияние Парменида, который считал реальность не более чем обманом зрения. Эта идея оказала отрицательное влияние на Сократа и его преемника Платона. На протяжении их жизни в математике было сделано несколько открытий, но только в силу того, что она считалась вневременной и абстрактной, а, стало быть, была связана с божественной сущностью. К счастью, их последователь Аристотель по-другому относился к миру. Он во многих смыслах стал основателем науки и снова развернул философию к реальности. Однако ненаучный — по сути дела, антинаучный — подход, развиваемый Сократом, пагубно повлиял на философию, и от этого влияния она не могла избавиться в течение многих веков.
Во многом именно благодаря тому, что Сократ занял позицию противника науки, немногие
великие научные умы Древней Греции предпочли творить вне рамок философии. Так Архимед (в физике), Гиппократ (в медицине) и в некоторой степени Евклид (в геометрии) работали в отрыве от философии, а стало быть, и от любой традиции развития знания и аргументации. Древнегреческие ученые знали, что Земля круглая и вращается вокруг Солнца, и даже умели рассчитывать ее окружность. Они имели дело с электричеством, им было известно, что Земля обладает магнитным полем. Оказавшись за рамками «универсальной мудрости» философии, подобные крохи знания, основанные на фактах, расценивались как простые чудачества. Мы многим обязаны Сократу зато, что он поместил философию на устойчивое основание разума. Однако то обстоятельство, что философия развивалась под эгидой этого противника науки, следует расценивать как одно из великих несчастий человечества в процессе познания мира. Трудно переоценить значение того, что мы потеряли. Умственная энергия, ушедшая в Средние века на то, чтобы исчислять количество ангелов, которые могли бы уместиться на кончике иглы, могла бы быть упот-
реблена на изучение атомов, о которых первым убедительно заговорил Демокрит.
Сократ считал, что вместо того, чтобы вопрошать мир, нам следовало бы задавать вопросы самим себе. Он присвоил себе знаменитое изречение «Познай самого себя». (Иногда это изречение по ошибке приписывается Сократу. Впрочем, само выражение вполне мог ввести в оборот еще Фал ее, который считается первым по времени философом. Известно также, что данное изречение было начертано в святилище Аполлона в Фо-киде, где находился самый знаменитый в Греции оракул — Дельфийский.)
Сократ начал излагать свое философское учение на Агоре — рыночной площади древних Афин. Эти многочисленные развалины и по сию пору можно увидеть ниже Акрополя. Здесь излюбленным местечком Сократа была Стоя Зевса Элевтерия (Свободного) — тенистая колоннада, переполненная лавочниками, которые предлагали свои товары. Каменные основания Стой и в наши дни доступны для посещения. Северная часть основания Стой пересечена всегда переполненной веткой метро Афин Пирей, а ниже, за
проволочной изгородью покой развалин нарушается крикливой толпой, резкими звуками бузуки и зычными призывами владельцев палаток и киосков блошиного рынка Монастираки. Все это не может очень уж сильно отличаться от того шума и гама, который, скорее всего, царил здесь при жизни Сократа. Перед нами стоит задача представить себе Сократа, ведущего беседы о мудрости среди людей, которые в те далекие времена торговались примерно так, как это делают сейчас торговцы джинсами, среди несущихся из еврейских кварталов выкриков «Грек Зорба» и среди жалобно-плаксивых подвываний торговцев орешками. И, несмотря на это, кому-то, должно быть, удавалось на самом деле услышать то, что хотел сказать Сократ. Видимо, уже в молодые годы Сократ умудрился вызвать переполох в Афинах, так как к тому времени, когда ему исполнилось тридцать лет, пифия святилища Аполлона Дельфийского оракула уже провозгласила его мудрейшим из людей.
Сократ сказал, что емутрудно в это поверить, искренне произнеся свое знаменитое: «Я знаю только то, что ничего не знаю». Для того чтобы
узнать, была ли толика истины в вещих словах предсказательницы-пифии, Сократ принялся расспрашивать других мудрецов Афин, пытаясь выяснить, что же знают они. Сократ в те времена был умельцем мастерски разоблачать ханжество и заблуждения. Он притворялся невеждой и спрашивал своего собеседника, что же именно тот знает. Пока собеседник объяснял ему это, Сократ умудрялся разоблачить заблуждения своего противника, задавая ему заковыристые вопросы. Не зря Сократ прославился как «афинский овод». Однако его метод постановки вопросов был гораздо глубже, чем это иногда казалось поначалу. Сократ стремился прояснить позиции в споре путем уточнения основных принципов, из которых исходил собеседник. Это в то время означало определить основные понятия, на которых покоились мысли собеседника Сократа, выявить в них нестыковки, а главное — указать на возможные последствия подобных воззрений. Однако Сократ еще и пристально следил за теми нелепицами, которые произносили его противники, к тому же не отказывал себе в удовольствии загнать в тупик собеседника, выставив его на всеобщее посмеши-
ще. Скорее всего, он доводил своего противника по беседе до бешенства — скользкий, блестящий, хитроумно-изворотливый. И нет сомнений, что такая черта характера Сократа, как смекалистость и находчивость умника, нажила ему немало врагов, равно как и привлекла к нему многочисленных последователей из среды тогдашней молодежи, которая боролась с предрассудками.
В скором времени Сократ сумел доказать, к своему вящему удовольствию, что так называемые мудрейшие афинские мужи на самом деле ничего не знали — точно также, как и он сам. Из этого он сделал вывод, что пифия Дельфийского оракула оказалась права: Сократ в самом деле был мудрейшим человеком, так как он-то, по крайней мере, знал, что ничего не знает.
Скорее всего, Сократ действительно был рассудочен и истреблял предрассудки. Таков был его подход. Однако во многом он и сам оставался порождением своего века. Несмотря на все подшучивания, Сократ, похоже, уверовал в то, что устами пифии Дельфийского оракула говорили сами боги. Кроме того, он твердо верил в то, что «душа бессмертна и вечна, а после смерти наши
души продолжают существовать в ином мире». Хотя большую часть времени он пытался уклониться от суеверного поклонения богам и от той «мыльной оперы», которую представляла собой их мифология, он тем не менее верил, что какой-то бог все-таки существует. Он считал, что каждый, скорее всего, верует в какого-то бога, — занятное объяснение из уст человека, всю жизнь проведшего в попытках вывести людей из их заблуждений.
Однако философия Сократа не вся была посвящена правилам рассуждений и методу анализа. В ней мы обнаруживаем также ряд позитивных положений, из чего можно сделать вывод, что и ему, по всей видимости, доводилось на собственном опыте испытывать терпкий вкус своего собственного лечения критикой. Так, будучи действующим лицом платоновского диалога «Фе-дон», Сократ выдвигает теорию форм, или идей. Многие приписывают ее авторство самому Платону, которые будто бы лишь выразил ее устами Сократа. Однако когда Платон написал «Федо-на», все другие действующие лица этого диалога были еще живы. Таким образом, можно допус-
тить, что, если только Платон не имел желания провести уйму времени в судах, взгляды, излагаемые этими действующими лицами, — это именно то, во что они на самом деле верили. И, вероятнее всего, они обсуждали их с настоящим Сократом. И хотя Платон строил свой диалог большей частью на фактических источниках, непохоже, чтобы он вывел на сцену выдуманного Сократа, обстоятельно излагавшего взгляды, которых у него никогда не бывало. Платон также отмечает, что Сократ «часто выдвигал эти ценности». Несмотря на то, что все это достаточно очевидно, теория форм обычно все же приписывается Платону.
Тем самым исследователи, видимо, хотят показать, как трудно определять авторство идей, когда человек ничего не записывает (быть может, именно поэтому многие из нас столь дальновидно воспользовались этой уловкой). Одно-то уж о теории форм-идей можно сказать наверняка: ни Сократ, ни Платон не были первыми, кто придумал ее. Этот подвиг обычно приписывают Пифагору. Как мы видели, исследования Пифагора по музыкальной гармонии привели его к убеждению,
что мир создан из чисел. Однако пифагорово понимание чисел во многих смыслах было ближе нашему представлению о форме. Согласно Пифагору, такие абстракции, как число и форма, выражали самую суть реального мира. Именно из этих абстрактных идей и создавались видимые, подверженные постоянным изменениям конкретные проявления этого мира. (Здесь мы видим явный отклик на мысль Парменида о том, что, в конечном счете, реальность является проявлением божественной сущности, которая объединяет в единое целое фрагменты нашего иллюзорного мира.)
В «Федоне» Сократ описывает природу мира форм (или чисел, или идей. Он использует греческое слово «эйдос». Это — изначальный корень нашего слова «идея», а перевести его можно по-разному: форма, идея, или, скажем, фигура, — причем понятия числа и формы, по существу, совпадают). Согласно Сократу, мир форм недоступен нашим чувствам, а доступен одной только мысли человека. Мы можем думать о таких понятиях, как «округлость» и «краснота», однако мы их не ощущаем. С по-
мощью наших чувств мы способны воспринимать лишь конкретный красный мяч. Он создан из понятий «округлость», «краснота», «упругость» и т. д. Как же это получается? По Сократу, отдельные предметы приобретают свои свойства от тех идей, которые их породили. Можно, например, объяснить это через образ гипсовой повязки, которая приобретает определенную форму. Отвлеченные формы — иначе говоря, идеи — придают конкретному предмету очертания, размер и другие качества.
Мир форм является единственным реальным миром, который к тому же обладает универсальностью. В нем каждая отдельная форма отлична от другой. Этот мир форм обладает иерархичностью, которая достигает вершины в таких вселенских идеях, как Добро, Красота и Истина. Воспринимая конкретные предметы, мы получаем представление о таких абстрактных качествах, как доброта, красота и истина. Таково тайно-мистическое отношение к миру. Оно созвучно идее индусов, от которой, скорее всего, и произошло, — идее о том, что мир — это призрачное покрывало Майи, которое для хорошего человека становит-
ся прозрачным. Согласно Сократу, эти универсальные идеи имеют для мира главенствующее значение, человекже воспринимает их через знакомство с реальным миром.
К счастью, такое запутанное учение, пренебрегающее спецификой того мира, в котором мы живем, не совсем лишено точности, так как число считается здесь синонимом этих возвышенных идей. Изучение числа как сущности объявляется главным делом. Так, математика рассматривалась греками какпросветительскаядеятельность, хотя, конечно, лишь в одной своей чистой форме. Вычисление суммы углов многогранника было вполне принято. А вот выяснение того, сколько ведер понадобится, чтобы наполнить бак водой, считалось чем-то недостойным. В нашем материальном мире это вполне могло бы иметь практическую пользу. Подобное отношение с неизбежностью ориентировало науку на изучение тех аспектов действительности, которые мало связаны с практической стороной жизни. Такое положение сохранялось на протяжении всего развития западной культуры, а некоторые его проявления можно обнаружить даже сегодня.
Сократ вырос в век Перикла. В те времена Афины были самым сильным и цивилизованным городом-государством в эллинистическом мире, оказавшем огромное влияние на весь ход развития человечества. Кроме достижений в области скульптуры в эту эпоху наблюдался также расцвет демократии и становление математического и научного мышления. Появление Сократа ознаменовало собой наступление века философии.
Эпоха относительного спокойствия, которым был отмечен век Перикла, подошла к концу. В 431 г. дон. э. началась Пелопоннесская война. Этараз-рушительная борьба между почти демократической морской державой Афин и по-мещански ограниченной воинствующей Спартой длилась более четверти века. Война и ее политические последствия оказались весьма продолжительными и сыграли роковую роль в жизни Сократа. Стоит вспомнить, что именно то самое, что кажется нам скучным и назидательным в его философии, зародилось в борьбе против постоянно меняющихся обстоятельств, на фоне слепого фанатизма, софистики и страха. Поиски личностной истины велись Сократом в век возникновения но-
вых ценностей и падения авторитетов. Что же касается нравственного климата той эпохи, то он был, с нашей точки зрения, слишком узнаваемым.
Когда началась Пелопоннесская война, Сократ был призван на военную службу в качестве гоплита (рядового третьего класса, носившего щит и меч). Существует множество противоречивых свидетельств о жизни Сократа. Однако единственное, с чем все, похоже, согласны, — это внешность Сократа, который считался одним из самых уродливых мужчин в Афинах. У него были длинные, тонкие и к тому же кривые ноги, брюшко, волосатые плечи и шея, кроме всего прочего, он был лыс (за эту самую голову его называли уродцем). Еще он прославился вздернутым носом, глазами навыкате и толстыми губами.
Помимо того, что Сократ сам по себе был похож на философа, он еще и одевался как философ. Зимой и летом он всегда ходил в одной и той же потрепанной тунике, на которую был надет изношенный хитон вдвое короче обычного. К тому же в любую погоду он разгуливал босиком. По словам его коллеги софиста Антифона, «раб, которого заставили бы так одеваться, давно
бы сбежал». Несмотря на все это, Сократ, видимо, был прекрасным воином.
Такие чудаковатые умники обычно не слишком популярны среди военных. Тем не менее Сократу отлично удавалось развлечь и позабавить солдатскую братию. Он принимал участие в осаде Потидеи, что в Северной Греции, где зимы бывают очень холодными, особенно когда с гор начинают дуть северные ветры. Зимой древнегреческие войска фактически превращались в разношерстный сброд. Солдаты кутались в шкуры, заматывали ноги кусками войлока и были мало похожи на стройных нагих юношей во время состязаний в том виде, в каком мы видим их на греческих вазах. Солдатам наверняка не раз приходилось, посмеиваясь, наблюдать за тем, как на параде Сократ в своем дырявом хитоне неуклюже топал босыми ногами по льду и снегу.
Но особенно забавно было смотреть на Сократа, когда он «думал». Алкивиад, служивший в Потидейскую кампанию вместе с Сократом, рассказывал, как однажды наш философ проснулся с утра пораньше и принялся обдумывать какой-то исключительно важный вопрос. В течение дол-
гих часов его товарищи наблюдали за тем, как Сократ стоял неподалеку в созерцательной позе, напрочь забыв об окружающем мире. Во время ужина он все еще стоял на том же месте. Несколько его соотечественников были столь озадачены, что решили спать не в палатках, а на воздухе, просто ради того, чтобы посмотреть, сколько же еще времени Сократ будет разыгрывать этот спектакль. Он простоял всю ночь, до рассвета. Затем подошел к своим, прочел молитву надень грядущий и, как ни в чем не бывало, занялся своим делом.
Такова лишь одна история об умении Сократа впадать в глубокий транс. Собственно, она-то и заставила некоторых комментаторов подозревать, что Сократ страдал некой особой формой каталепсии (столбняка). Есть еще одно свидетельство, будто Сократ слышал некие «голоса». Все это вместе может навести нас на мысль о его психическом нездоровье. Тем не менее все факты, дошедшие до нас о Сократе, подтверждают мысль о'том, что он был в высшей степени здравым и уравновешенным человеком. По существу, его философия часто кажется не более чем блиста-
тельным применением здравого смысла, приправленного щепоткой природной хитрецы.
Однако человек, который мог впадать в транс, когда окружающие томились от скуки военной жизни, при этом был отважным храбрецом, когда того требовали обстоятельства. По словам Алкивиада, Сократ однажды увидел, как он лежит раненый посреди кровавой сечи. Он поднял Алкивиада на плечо и, пронеся его сквозь строй вооруженных солдат противника, спас ему жизнь.
У Платона есть рассказ о том, как юный Ал-кивиад однажды влюбился в Сократа. Представить себе это трудно, и можно лишь предположить, что у Алкивиада были нелады со зрением, хотя об этом нигде не упоминается. Алкивиад говорил: «Когда я слушаю его голос, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся ко-рибантов» (Платон, «Пир», 215е). Такая восторженность и в самом деле наводит на мысль, что впечатлительный юноша был поражен мудростью Сократа. Но это не так. В отрывке, столь любимом учениками классических гимназий (и подвергнутом суровой цензуре их учителями), Алки-
виад описывает, как он пытался соблазнить Сократа.
Сначала Алкивиад устроил так, что они с Сократом целый день провели наедине и Алкивиад «ждал, что вот-вот он заговорит с ним так, как говорят без свидетелей влюбленные с теми, в кого они влюблены» (Платон, «Пир», 217в). Однако Сократ упорно держался бесед об одной лишь философии. Далее Алкивиад пригласил Сократа в гимнастический зал. В те времена большинство атлетических мероприятий проводились в обнаженном виде, поэтому Алкивиад, должно быть, подумал, что все, похоже, складывается удачно, раз уж Сократ принял его предложение. Правда, тут же на ум приходит мысль, какже должен был выглядеть лысый, брюхастый, кривоногий Сократ, раздевшись догола в гимнастическом зале. Впрочем, Алкивиад, видимо, не разочаровался сим развевающим всяческие романтические иллюзии зрелищем, и ему даже удалось потягаться с Сократом в игре «кто кого положит одной рукой», когда рядом уже никого не было. «Натом все и кончилось» (Платон, «Пир», 217е).
Наконец, Алкивиад решил пригласить Сократа отужинать с ним, чтобы напоить его. Сделать это ему не удалось (никому и никогда это не удавалось, сколько бы Сократ в себя ни вливал), однако Алкивиад «после ужина болтал с ним до поздней ночи, и когда он собрался уходить», Алкивиад «сослался на поздний час и заставил его остаться». Потом, по словам Алкивиада (согласно Платону), «он лег на соседнее с моим ложе, на котором возлежал и во время обеда, и никто, кроме нас, в комнате этой не спал…» (Платон, «Пир»,г 127е). Под покровом ночи Алкивиад подкрался к Сократу и «обеими руками обнял его». Однако Сократ все еще не испытывал желания, и под конец они проспали вместе всю ночь в объятиях друг друга, «как если бы (он) спал с отцом или старшим братом» (Платон, «Пир», 219d). В соответствии с нравами того века умение Сократа совладать с напором такого миловидного юноши, как Алкивиад, рассматривалось как почти сверхчеловеческая сдержанность. .
Сократив был аскетом — об этом говорят как его внешность, так и исторические свидетельства других людей. К тому же его жизнь едва ли мож-
но назвать легкой. Он постоянно был убит горем и грыз себя, так как отказывался работать. Он с завидным упорством посвящал все свое время от бога данному ему делу — разъяснял афинским гражданам всю глубину их невежества. Но он, похоже, получил крохотное наследство от своего отца, к тому же за ним хорошо присматривали его влиятельные друзья, которые часто кормили его. Наверное, Сократумел прекрасно развлекать других во время обильных застолий. Непрерывно рассуждая, он охотно засиживался в гостях до самого рассвета, да и перепить он мог кого угодно. Эти встречи с обильными угощениями обычно представляли собой мальчишники, однако однополых проказ на них не бывало. Иной раз приводили гетер (куртизанок), и Сократ, похоже, находил в этом усладу, получая свою долю все равно чего, лишь бы оно доставалось бесплатно, — сверх закуски и выпивки.
Согласно Диогену Лаэртскому, часть своего" времени Сократ уделял тому, что вел непринужденные беседы во время занятий с группами молодых учащихся. Все это проходило в лавке некоего Симона-сапожника, у межевого камня Агоры.
У края Агоры до сихпор есть Хорос с надписью «Я — межевой камень Агоры». Камень стоит рядом со стеной небольшого древнего жилища. В ходе недавних раскопок у этой стены отрыли множество рассыпанных сапожных гвоздей и чашу V в. до н. э. с написанным на ней именем «Симон». Таким образом, чудом была обнаружена та самая лавка, в которой учительствовал Сократ.
Несколько лет тому назад, когда я был в Афинах, я посетил это место и измерил его. Оказалось, что в основании — квадрат. Всего каких-то четыре на четыре шага. Можно себе представить, какая теснотища царила внутри: то Симон колотит молотком, то входит или выходит случайный посетитель, навлекая на свою голову какое-нибудь остроумное замечание. Учительство при таких обстоятельствах требовало, вероятно, смекалки и умения владеть аудиторией — два качества, которые философы, похоже, с тех пор порядком порастеряли. Сократ был талантливейшим лицедеем. И что бы там о нем ни говорили, ему всегда удавалось устроить «шоу». Можно сказать, что Сократ и поныне остается великой разновидностью комедианта от философии.
Чему же конкретно учил Сократ на этих занятиях? Одно из наиболее часто приводимых высказываний его таково: «Ажизнь без (такого) исследования не есть жизнь для человека» (Платон, «Апология Сократа», 38а). Это в большой степени — отношение человека, живущего умственным трудом, хорошо чувствующего время. Греческие города-государства, вероятно, были первыми об– . ществами, которые произвели нечто похожее на tинтеллектуальный средний класс, обладающий (благодаря демократии) некоторой степенью независимости и возможностью (благодаря рабству) , иметь досуг. У греков было достаточно времени, чтобы следовать за полетом собственных мыслей, куда им заблагорассудится, и приходить к само– , стоятельным выводам. Самобытная мысль любого порядка требует праздности— этот факт остается вне поля зрения тех добросовестных, но часто посредственных людей, которые вынуждены зарабатывать себе на жизнь.
Сократ считал, что истинной самостью человека является его душа (псюхе). До него философы в свое время утверждали, что душа — это вечное «дыхание жизни» в нас, которое «спит в то
42
время, когда тело действует, но бодрствует, когда тело спит», — нечто вроде бессмертного подсознания, мало отличающегося оттого, о чем пишет в своем учении Юнг. Сократ рассматривал душу как сознательную личность: как некую сущность, которая может быть умной или глупой, хорошей или плохой, — то есть как нечто такое, за что мы. нравственно в ответе. Он считал, что следует стремиться к тому, чтобы сделать нашу душу как можно лучше, дабы она могла уподобиться Богу.
Однако зачем? Сократ доказывал, что все люди стремятся к счастью. Достигают они этого или не достигают — все зависит от состояния их души. Лишь добрые души достигают состояния счастья. Причина, по которой люди поступают нехорошо, в том, что вещи, к которым их влечет, только кажутся хорошими, но наделе отнюдь не хороши. Если бы люди только знали, что является хорошим, — они бы всегда вели себя как подобает. И тогда бы не было конфликтов ни внутри нас самих, ни в обществе. Наверное, один лишь философ мог столь простодушно уверовать в это. Легко утверждать, что все мы обладаем неким туманным неисследованным понятием добра. Ведь
стоит нам только задуматься о нем, сводя его к частностям реального мира, как мы обнаруживаем, что начинаем расходиться во мнениях — и в личном смысле, и в общественном. Хорошо ли тратить время на размышления о философии? Хорошо ли лишать женщин права голоса?
Греки жили в небольших городах-государствах, а это вело к поискам согласия. Афины, могущественнейший из всех греческих городов-государств, насчитывал в то время 42 тысячи свободных взрослых мужчин. Кроме того, греки свято верили в умеренность. (На святилище Аполлона в Дельфах, где пророчествовала пифия, было вырезано в камне еще одно известное изречение: «Ничего сверх меры».) Представление Сократа о добре, по всей вероятности, можно расценивать как результат стечения его личных обстоятельств, а также влияния его эпохи. Все население Афин тех времен — включая женщин, детей, иноземцев и рабов — составляло, видимо, около 250 тысяч человек. Но считало ли большинство населения Афин, лишенное прав, что причина всех их несчастий в плохом состоянии их душ, — это уже другой вопрос.
В возрасте 50 лет Сократ женился на Ксантиппе. Известны дошедшие из прошлого рассказы сторонников мужского шовинизма о боевой и задиристой Ксантиппе, однако не надо забывать, что ведь и жизнь с Сократом была не сахар. Представьте себе, что выживете с человеком, который целыми днями ходит по улицам и ведетфилософские .споры, не стремясь заработать ни копейки. После попоек со своими дружками он является, когда бог на душу положит (при этом снова без денег), и его, как и всех других философов, поднимают на смех соседи. (Почти четверть современных афинских приколов из обширного собрания анекдотов и древних шуток, дошедших до нашего времени, изображают философа как никчемную, падшую личность.)
Считается, что Ксантиппа была единственной, кто мог совладать в споре с Сократом. Тем не менее, как это часто бывает при таких «бурных» отношениях, имеется свидетельство одного человека, что Сократ и Ксантиппа были очень близки. У нее от него было 3 сына, но ни один из них, похоже, ничему выдающемуся от отца не научился. (Все как один утверждают, что сыно-
вья Сократа прожили совершенно обычную жизнь.) Ксантиппа, несмотря на свое постоянное недовольство мужниным поведением, похоже, прекрасно понимала, каким незаурядным человеком был ее муж. Она, не колеблясь, оставалась рядом с Сократом, когда нужда шла за ним по пятам, и глубоко страдала после его смерти.
Когда Сократу было 65 лет, Пелопоннесская война наконец окончилась позором и унижением для Афин. Лисандр, победоносный вождь Спарты, приплыл в Пирей, чтобы проследить за учреждением правительства, настроенного лояльно к Спарте. Так в Афинах воцарилось правительство тридцати тиранов. Началась эпоха устрашения: повсюду проходили аресты, творился неправый суд, собственность политических противников конфисковывалась. Многие из тех, кто разделял идеи демократии, бежали из Афин, однако Сократ остался. Впрочем, несмотря на его индивидуализм, Сократ не был демократом. Демократия как форма правления находилась в те времена еще в процессе становления и часто отступала от тех принципов, к которым мы привыкли сегодня. В Афинах даже военачальники изби-
рались народным голосованием — причем этот метод оказался менее действенным, чем наш сегодняшний принцип выдвижения командиров из рядов кадровых офицеров. Демократов часто бранили за неудачные военные действия, в результате чего Афины были поставлены на колени. Однако у Сократа были философские причины для критики демократии, согласующиеся с его этической теорией. Он утверждал, что большинство людей чувствуют себя несчастными, ничего не зная об истинном благе. В результате людям приходится выбирать правителей, которым свойственно такое же неверное представление о благе. Именно это и стало причиной того, что Сократ остался, подвергнув себя опасности. Ведь он искренне верил, что есть лишь одно истинное благо и обнаружить его можно только вооружившись его собственным методом. Когда Платон стал развивать эти идеи в своем утопическом сочинении «Республика», то вариант идеального общества, который он предложил, в конечном счете оказался настоящим тоталитарным кошмаром. Вслед за Платоном (и Сократом) как коммунистическая, так и нацистская идеологии были
убеждены, что существует только одно истинное благо, которое можно постичь лишь с помощью их философского мировоззрения.
Одним из лидеров правления тридцати тиранов был Критий, бывший ученик Сократа. Однако он вскоре понял, что идеи образования и воспитания, которые он разделял в юности, его больше не привлекают. Не то чтобы он забыл Сократа, вовсе нет. Запретив разговоры о философии на улицах Афин, Критий особо упомянул Сократа. Критию, как никому другому, было хорошо известно, как его старый учитель умел играть словами , извлекая из них новые смыслы, а Критий был против этого. Деятельность, которую вел Сократ, независимо оттого, называл ли он ее философствованием или нет, была им строжайше запрещена.
Некоторые склонны были считать, что Сократ решил остаться в Афинах в знак одобрения, правительства тиранов. Однако позднее, когда разразилась гражданская война, Сократ ясно дал понять, что он не желает ввязываться в политику, — он упорно стремился следовать своим принципам.
Тем не менее в Афинах V в. до н. э. было практически невозможно избежать участия в политической жизни (если только вам не выпало родиться женщиной или рабом). Тираны прекрасно осознавали ту пропасть, которая отделяла их от афинского народа, и старались вовлечь как можно больше людей в свою политику террора, дабы сделать и других его соучастниками. Будучи принципиальным и последовательным человеком, Сократ, по всей видимости, не мог бы избежать этой участи. Известно, что как-то раз его и еще четырех человек вызвали к тиранам и приказали выполнить определенное поручение. Сократу надлежало отправиться на остров Саламин и арестовать Леонта, лидерадемократической оппозиции. Это было противозаконно, и Леонт почти наверняка был бы убит, как только его доставили бы в Афины. Несмотря на возможные последствия своего поступка, Сократ просто проигнорировал незаконные распоряженияи отправилсядомой. Если бы не целый ряд непредвиденных обстоятельств, Сократу его самоволка вполне могла бы стоить жизни; но Крития убили, а правительство тридцати тиранов вскоре было низложено.
На смену тиранам пришли демократы, у которых, в свою очередь, был зуб на Сократа. Однако для того, чтобы залечить раны гражданской войны, была объявлена всеобщая амнистия, и Сократ уцелел. Во всяком случае, так казалось. В 399 г. до н. э. Сократ был арестован по обвинению в безнравственности и развращении молодежи. За этими обвинениями стоял ведущий демократ по имени Анит, который издавна завидовал Сократу. За несколько лет до этих событий сын Анита стал учеником Сократа, и в скором времени его учитель убедил его в том, что ему лучше вести «жизнь философа», нежели заниматься семейным ремеслом в дубильне. Обвинения против Сократа были до смешного необоснованными, тем не менее они могли повлечь за собой смертную казнь. Это было бы слишком жесткой мерой наказания. Сократ, конечно же, был не слишком популярен, как и любой мыслитель, отстаивающий свои странные взгляды и придерживающийся принципов. Но при чем же здесь смертная казнь? Казнить семидесятилетнего человека? Эти обвинения и последующие события до наших дней все еще окутаны ореолом таинствен-
ности, и похоже, тайна эта так никогда и не будет раскрыта. Хотя я вполне допускаю, что это неизвестно только нам. Ибо, скорее всего, в Афинах каждый знал, в чем было дело.
Сократ предстал перед судом из пятисот членов правящего совета, каждый из которых был произвольно избран из свободных афинских граждан. Дело против Сократа было внесено на рассмотрение Мелетом, который был, по существу, шестеркой в игре Анита. Мелет был молодым поэтом-трагиком, к тому же не слишком удачливым: длинные волосы, жиденькая боро-денка, нос клювом. Его речь была едкой и саркастичной. Одним словом, достойный противник для хитрого старого Сократа.
Мелет потребовал вынесения обвинительного приговора и смертной казни для Сократа. Защита обвиняемого отныне находилась в его собственных руках. Впрочем, Сократ недооценил всей серьезности своего положения и обратился к суду, как если бы суд принимал участие в одном из занятий Сократа по искусству ведения беседы.
Кого-то из членов совета это позабавило, но — немногих. В итоге голоса распределились следу-
ющим образом: 280 голосов — за смертную казнь и 220 — против.
Теперь Сократу предстояло выдвинуть встречное предложение, чтобы смягчить приговор. Он все еще отказывался всерьез воспринимать этот суд. Обвинения против него были смехотворны, и он это понимал. Сократ предложил вместо наказания воздать ему почести за все то, что он сделал для города. Вместо смертного приговора Сократу, по его мнению, следовало бы предоставить место в Пританее — священном зале, в котором почетным гражданам и победителям спортивных соревнований подавали даровой обед за общественный счет.
В суде поднялся гул.
Посчитав, что все это выходит за границы здравого смысла, Сократ предложил заменить приговор штрафом — сообразно с его материальными возможностями, причем предложил смехотворную сумму в одну мину (этих денег хватило бы на кувшин вина).
Снова раздался гул возмущенных голосов. Теперь уже друзья Сократа кинулись уговаривать его, чтобы он образумился. Тогда Сократ с нео-
хотой выдвигает другое предложение: вместо смертного приговора выплатить 30 мин.
Туг уже и совет не выдержал. На этот раз они вновь проголосовали за смертную казнь: 360 голосами против 140.
Здесь мы видим отчетливое проявление упрямства Сократа по отношению к суду. Неужели он в самом деле считал, что суд «вознаградит его по достоинству» и отпустит с миром? Или Сократ решил умереть? (Если бы в качестве приговора себе он предложил ссылку, суд, разумеется, согласился бы на это. В этом случае Сократа наверняка поддержали бы его друзья, окружив его заботой.) Тогда можно было бы думать, что Сократ „решил — пусть даже и подсознательно — обречь себя на мученичество.
Тогда Сократа увели бы из суда, тут же выне-ся ему приговор. Однако накануне суда священный корабль отплыл в ежегодное путешествие на остров Делос — более чем на 100 миль по Эгейскому морю. До его возвращения не разрешалось совершать никаких казней. Поэтому на Сократа надели наручники и доставили в государственную тюрьму.
Здание этой тюрьмы до сих пор можно увидеть в 100 ярдах к юго-западу от развалин Агоры, на каменистом пустыре с остатками старых фундаментов. Комната и баня, где был заключен Сократ, расположены рядом, справа от входа. Именно здесь он и принимал друзей в последние дни своей жизни. Именно в этом помещении (шесть на шесть шагов) и произошли события, описанные Платоном в его самых умных диалогах — шедеврах древнегреческой литературы, достойных сравнения с творениями Гомера и трагедиями.
Герой этих диалогов остается самим собою до конца, человечным, мудрым, и не может не восхищать, причем понятно, что делает он это сознательно. В самом начале друг Сократа Критон сообщает ему, что он уже подготовил все для побега, подкупив стражу, которая сделает вид, что не заметила побега. Однако Сократ отверг это предложение. Он понимал, что если согласится, то это придет в противоречие со всем его учением. Вера Сократа в силу закона была непоколебима—даже если закон ошибочен.
Наконец приходит новость о том, что священный корабль скоро вернется в Афины. Дру-
зья Сократа и его жена Ксантиппа собираются в тюремной камере. Сократ отсылает Ксантиппу прочь, чтобы избежать лишних эмоций при посторонних. Уходя, Ксантиппа восклицает: «Ведь ты невиновен!» В свойственной ему манере Сократ дает ответ: «Аты бы, что, хотела, чтобы я был виновен?»
Сократ ведет беседу с друзьями (ученики были бы здесь более кстати) о природе смерти и бессмертия.
Все-это с глубоким волнением описывает .Платон, хотя сам он при этом не присутствовал (как раз в тот день Платон не мог подняться с постели из-за лихорадки). Потом Сократу протягивают чашу с цикутой. (В Афинах приведение смертной казни в исполнение осуществлялось по принципу «сделай сам!».) Верный себе до конца, Сократ спрашивает: «Что же мне делать?» (Платон, «Федон», 117в). — «Да ничего, — отвечает тот, — просто выпей и ходи до тех пор, пока не появится, тяжесть в ногах, а тогда ляг. Оно подействует само…» (Платон, «Федон», 117в). — «Как, по-твоему, этим напитком можно сделать возлияние кому-нибудь из богов (или нет)? (Платон, «Фе-
дон», 117в). — «Мы стираем (яду) ровно столько, Сократ, сколько надо выпить…». Сократ «поднес чашу к губам и выпил до дна — спокойно и легко».
Его друзья «уже не могли сдержать слезы»… и «слезы лились ручьем».
Сократ увещает их: «Ну, что вы, что вы, чудаки! Тише, сдержите себя… Разве не для того главным образом отослал я отсюда Ксантиппу, чтобы избежать подобных волнений?» (117е).
Сократ «лег на спину» и «понемногу ведя ру– . кой вверх, показывал нам, как тело стынет и коченеет» (118).
«Критон, мы должны Асклепию петуха. (Так отдайте же, не забудьте!)» (118) — были его последние слова.
Потом «афинский овод» отошел в мир иной.
* * *
В изложении Платона последние слова Сократа звучат вполне достоверно. Но эти слова — не последние по своей значимости, потому что не совсем понятно, что они означают. Мы можем быть вполне уверены, что истина одержала побе-
ду над литературой (даже если Платону действительно пришлось положиться на слухи, которые ему сообщили друзья).
Понятно, что последние слова Сократа получили многочисленные толкования. Скорее всего, Сократ просто взял цыпленка у друга по имени Асклепий и хотел вернуть долг. Однако для многих исследователей это представляется чересчур уж заурядным толкованием. Асклепий, кроме довольно распространенного имени, — еще и бог врачевания и исцеления. (Обычно его изображали идущим с посохом, вокруг которого обвилась змея: таков источник знака мудрой, как змея, медицины, до сих пор украшающего аптеки и пункты скорой помощи.) Есть люди, которые предполагают, что последние слова Сократа означают будто бы, что он просто просил о том, чтобы заплатили его врачу. Но есть и более изощренное метафизическое объяснение. Что еще могут означать последние слова Сократа? «Критон, мы должны принести Асклепию в жертву петуха. Проследи и не забудь». Считалось, что Асклепий мог излечивать душу от недугов этого мира, когда она готовилась перейти в мир иной.
Поэтому желание Сократа принести в жертву цыпленка, вполне возможно, было связано с надеждой на безопасный переход его души в лучший мир. Это вполне может быть воспринято в русле его веры в бессмертие души. Так, Сократ объяснял собравшимся друзьям перед тем, как он выпил чашу с цикутой: «Тех,, кого по тяжести преступлений сочтут неисправимым (…) злодеем, тех подобающая им судьба низвергнет в Тартар (Платон, «Федон», ПЗе, 114а, в)… Задобрые дела получают воздаяния — каждый по заслугам… Те, о ком решат, что они прожили особенно свято: их освобождают и избавляют от заключения в земных недрах, и они приходят.в страну высшей чистоты, находящуюся над той Землей (и там поселяются). Те из их числа, кто благодаря философии очистился полностью… прибывают в обиталища, еще более прекрасные» (Платон, «Федон», 114в, с).
Сократ был всего лишь человеком (и всего лишь философом), чтобы признаться в некоторой неуверенности по этому вопросу. Перед тем, как выпить цикуту, он сказал друзьям так: «Но вот уже время идти отсюда, мне — чтобы умереть, вам,
чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога» (Платон, «Апология Сократа»).
Когда Сократ умер, афиняне осознали всю несправедливость принятого ими приговора. В Афинах объявили дни оплакивания Сократа. Гимнастические залы, театры и школы были закрыты, Мелет приговорен к смерти, а Анит изгнан. Позднее на Священной дороге поставили бронзовую статую Сократа, сделанную Лисиппом. Это в основном, конечно, было сделано для безработных, чтобы они могли собираться у ног самого благородного из их защитников.
Все это выглядит весьма прилично и почетно и вполне положительно характеризует афинских граждан. Однако мне кажется, что Сократ попросту стал заложником какого-то более глубокого политического замысла. Но в целом можно сказать, что Сократ выиграл в этой игре, причем даже не пошевелив для этого пальцем, — иначе мы не читали бы о нем сейчас.
НЕУЛОВИМЫЙ СОКРАТ
О Сократе мы знаем из двух источников — из сочинений Платона и Ксенофонта. Оба они были учениками Сократа. Платон в дальнейшем стал философом, изложив свои философские взгляды в своих блестящих диалогах, где в качестве действующего лица чаще всего выступает Сократ. Что же касается Ксенофонта, то он стал солдатом. Правда, его военная карьера не удалась, так что в конце концов он ушел из армии и принялся писать одно из своих наиболее известных сочинений «Воспоминания о Сократе», где описывает-ся личность мыслителя.
К сожалению, эти два первоисточника дают совершенно разное представление о Сократе,
причем приведенные в них описания совпадают лишь частично. Ксенофонтпо природе своей был консервативен, и его задевало, что его старого учителя обвиняют в развращении афинской молодежи. Изображение Сократа, написанное Ксе-нофонтом в защиту последнего, содержит великое множество исторических подробностей, но весьма мало собственно философии. Читая его, иной раз невольно начинаешь думать, что вряд ли Сократ вообще был философом. В одном из диалогов Ксенофонта («Домострой»), где Сократ выступает как главное действующее лицо, он, как это ни странно, дает советы по садоводству. А идеи Сократа в «Воспоминаниях» Ксенофонта настолько скучны и неоригинальны, что становится трудно понять, откуда возникла вся эта суета вокруг него и почему его считают философом и мудрецом. Такого человека, конечно же, никогда не стали бы преследовать за проповедь крамольных взглядов, но его никогда и нельзя было бы считать великим философом.
Возможно, Ксенофонт был слишком недалеким, чтобы понять идеи Сократа, но в то же время возникает ощущение, что он был настолько
лишен воображения, что не мог бы придумать вымышленный образ, далекий оттого, что наблюдал в реальности. Именно по этой причине многие склонялись к тому, чтобы принять образ Сократа именно в его описании. Бертран Рассел решительно выступает против такого отношения: «Рассказ глупого человека о том, что сказал умный человек, никогда не является верным, потому что он помимо своей воли переводит то, что слышал, в те образы и представления, которые он сам в состоянии понять».
Что же касается пересказа идей Сократа Платоном, то последний, скорее всего, был слишком умен и привнес в повествование слишком много своего. Тот образ Сократа, который возникает из диалогов Платона, фактически можно считать блестяще написанным литературным портретом. Перед нами — блестящий персонаж, созданный рукой мастера, и это наводит нас на подозрение о том, что прообраз был сильно улучшен (причем это «улучшение» было в большей мере художественным, нежели нравственным, — платоновский Сократ не является святым).
Ко всему прочему, трудно отделить то, что в действительности говорил Сократ, от того, что Платон хотел вложить в его уста. Известно, что значительную часть своей собственной философии Платон выразил через рассуждения Сократа, но сколь много?
Изображение Сократа, которое я попытался создать, взято из обоих этих источников. Там, где образы, созданные авторами, совпадают, перед глазами как живой встает человек, чья правота никогда не вызывает сомнений, но чьи слова и поступки всегда непредсказуемы. Собственно, это была попытка поймать неуловимый облик этого человека.
Все сходятся на том, что Сократ в известной мере гордился своей непредсказуемостью и неуловимостью, причем это относилось как к спорам, таки кего собственной личности. Возможно, он и до сих пор продолжает морочить нам голову.
НАСЛЕДИЕ СОКРАТА
Наследие это нельзя оценить как однозначное (без всякого сомнения, он сам этого хотел). Он оказал сильное влияние на Платона, и, тем
самым, его идеи постоянно питали философию вплоть до наших дней. Это древнегреческое наследие вполне можно сравнить с чесноком. Стоит ему попасть в какое-то блюдо, от него уже не отделаешься. Общий строй философских рассуждений и их древнегреческий привкус продолжают воспроизводить себя независимо ни от чего.
Решающую роль сыграл в этом диалектический метод Сократа, который он использовал для ведения беседы. Наверняка именно сократовский метод ведения бесед подсказал Платону литературную форму его великих диалогов. Что же касается влияния этого метода на философию, то его поистине невозможно переоценить. Фактически, тот метод, какой Сократ применял для анализа предмета разговора, стал свидетельством первого серьезного применения разума в философском рассуждении просто ради самого разума. Сократ обычно для начала просил собеседника дать определение обсуждаемому предмету, причем тема могла быть какая угодно — начиная от природы справедливости и заканчивая тем, как стать военачальником. Подход к предмету был всегда одинаковым, независимо от того, был он
возвышенным или смешным: Такова была новаторская сущность диалектики: она представляла собой орудие, которое можно было применить к' чему угодно. Извлекши на свет определение предмета, Сократ затем обычно принимался искать в нем смысловые «дыры», стремясь постепенно придти к еще более удачному определению предмета. Таким образом, от частных случаев Сократ переходил к понятиям, имеющим более общее применение, доходя в конечном итоге до всеобщей истины.
Такого рода истины, а также метод Сократа, направленный на их достижение, стали провозвестниками логики, которая была изобретена спустя столетие Аристотелем, учеником Платона. Аристотель также принял теорию форм, или идей, хотя и видоизменил ее в соответствии со своими собственными представлениями о мире. Именно Аристотель вновь развернул философию к действительности, полностью изменив направление философской мысли, созданное Сократом и Платоном. Аристотель пытался охватить философией все — от космологии до раковиноведения, от науки до греха. Однако в конечном счете его глав-
ное достижение свелось к тому, что он очертил границы человеческого знания. И вновь приоритет быт отдан теории по сравнению с достоверным знанием, которое можно было бы использовать в практических целях. Именно по этой причине после того, как римляне завоевали Грецию, философия пришла в упадок. Она оказалась бесполезной, а стало быть, не имела никакой пользы для римлян.
Падение Римской империи закончилось «темными веками» и возникновением религиозной культуры Средневековья. Философия по-прежнему пребывала в застое. Она создала абстрактное знание, похожее на вакуум, герметически запечатанный религиозными догмами. Умственная энергия, направленная на разработку самой изощренной, всеобъемлющей и глубокой теологии, по сути дела, зашла в тупик. Это был тот самый случай, когда гора родила мышь. На улицах из жалких лачуг с открытыми стоками для нечистот поднялись готические соборы, от чумы пытались излечиться при помощи суеверий.
Сократ не был в этом виноват, но то, что наши мысли после знакомства с его философией при-
няли определенное направление, на многое повлияло. Человечество в неоплатном долгу перед Сократом. Он показал, как можно пользоваться разумом, но в то же время поставил определенные границы его применению. В итоге интеллектуальное развитие оказалось сильно заторможенным. Можно сказать, что три четверти того времени, что существует философия, прошли впустую.
В качестве примера можно привести средневековое отношение к «черной смерти» — чуме, которая в XIVв. безвозвратно унесла более половины населения Европы. Ни для кого не было секретом, что чума заразна. (Болезнь вспыхнула в Европе после того, как трупы переболевших ею людей забросили с помощью катапульты в осажденный генуэзский торговый пост на Черном море.) Тем не менее этим практическим знанием фактически пренебрегли в пользу духовности. Почему? Потому что логика — наследница диалектики Сократа – обычно применялась к абстрактным идеям, а не к практическим вопросам. И этим мы обязаны Сократу. Впрочем, он, разумеется, не может быть в ответе за те последствия,
к которым привела его позиция, то есть за фактическое прекращение прогресса человечества. Все мы делаем ошибки, даже если являемся великими мудрецами. Мы просто не ожидаем, что эти ошибки будут увековечены почти на две тысячи лет.
Некоторые наблюдения приписываемые Сократу
Так как Сократ ничего не записывал, то представляется правдоподобным начать с цитаты, которая объясняет, почему он этого не делал:
«Раз я ничего не знаю, то что бы я мог записать?»
Далее он объясняет:
«…близ египетского Навкратиса родился один из древних тамошних богов… А самому божеству имя было Тевт. Он первым изобрел число, счет, геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и в кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был тогда Тамус, правивший в великом городе верхней области, который греки
называют египетскими Фивами… Придя к царю, Тевт показал свои искусства… Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости»… Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним Придал им прямо противоположное значение… Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых».
(Платон, «Федр», 274с, d, е, 275а, в)
Обращаясь к матери, которая была повивальной бабкой, Сократ объясняет свой философский метод, сравнивая его с работой повитухи:
— А не слыхал ли ты, что я сын повитухи?.. …А не слышал ли ты, что я промышляю тем же ремеслом?..
- В моем повивальном искусстве почти все так же, как и у них, — отличие, пожалуй, лишь в том, что я принимаю у мужей, а не ужен, и принимаю роды души, а не плоти…
