Во время Второй мировой войны многие надеялись, что уничтожение гитлеровского режима повлечет за собой и искоренение фашистской идеологии. Однако то, что мы увидели после окончания войны в Западной Германии, показывает, что англосаксонской реакцией были даже сохранены и развиты экономические и политические основания для обновления гитлеровского фашизма. Это оказывает влияние и на идеологию. Именно поэтому идеология гитлеризма и поныне остается актуальным, а не просто историческим вопросом.
Если мы обратимся к возникновению фашизма, то увидим, какую серьезную ответственность за вызревание фашистской идеологии несет интеллигенция. К сожалению, похвальные исключения здесь очень немногочисленны.
Я прошу так называемых практиков не пренебрегать мировоззренческими вопросами. Приведу только один пример. Мы очень хорошо знаем, с какой железной необходимостью политика Гитлера привела к ужасам Аушвица и Майданека. Но нельзя забывать и о том, что тому времени, которое сделало эти злодейства возможными, принадлежит систематическая атака на убеждения о равенстве всех людей. Организованное зверство фашизма по отношению к миллионам было бы гораздо сложнее осуществить, если Гитлеру не удалось бы закрепить в самых обширных слоях немецкого общества убеждение в том, что каждый, кто не является "расово чистым", "собственно", и не человек.
Это был только один пример из многих. Он всего лишь должен был показать, что не бывает невинного реакционного мировоззрения. Старшее поколение должно еще очень хорошо помнить о "благородных" академических эссеистах — критиках "вульгарной" веры в равенство людей; а также о похожих критиках прогресса, разума, демократии и т. д. Большинство интеллигенции приняло в этом движении активное или пассивное участие. Вначале появлялись лишь эзотерические книги, одухотворенные эссе, связанные с подобными темами, — но затем из этого возникли газетные фельетоны, брошюры, радиодоклады и т. д., которые обращались уже к многотысячной аудитории. Наконец Гитлер извлек из всего реакционного содержания этих разговоров в салонах и кафе, университетских докладов и эссе то, что могло быть полезным для его уличной демагогии. У Гитлера нельзя найти ни одного слова, которого не было бы высказано "на высоком уровне" уже у Ницше или Бергсона, у Шпенглера или Ортеги-и-Гассета. Так называемая оппозиция одиночек с исторической точки зрения несущественна. Что значит вялый и половинчатый протест Шпенглера или Георге против того мирового пожара, в разжигании которого была повинна и их собственная сигарета?
Поэтому совершенно необходимо, и это великая задача прогрессивной интеллигенции, разоблачить всю эту идеологию также и в лице ее "благороднейших" представителей; показать, как из этих предпосылок с исторической необходимостью выросла фашистская идеология; показать, что от Ницше через Зиммеля, Шпенглера, Хайдеггера и т. п. идет прямой путь к Гитлеру; что и Бергсон, и Парето, и прагматисты и семантики, и Бердяев с Ортегой точно так же создали интеллектуальную атмосферу, из которой могла обильно подпитываться фашизация мировоззрения. И то, что до сих пор во Франции, Англии или США не возник фашизм — это не их заслуга.
Итак, мы должны — в том числе и идеологически — подчеркнуть ведущую роль Германии в предшествующем развитии реакционной идеологии, но то решающее сражение с идеологией империализма, которое идет в Германии, ни в коем случае не может стать оправданием для иррационалистов, врагов прогресса, аристократов мировоззрения в других странах.
Однако было бы неправильным и опасным останавливаться сегодня лишь на этой борьбе. Мы проявили бы недальновидность, если бы поверили, что новая реакция, развивающаяся сейчас, обязательно пойдет в идеологическом отношении по тому же пути, что и старая, и будет работать обязательно при помощи тех же самых духовных средств.
Разумеется, всеобщая сущность всякой реакции в нашу эпоху, эпоху империализма, такая же: притязания монополистического капитала на господство, как следствие этого постоянная опасность фашистских диктатур и мировых войн; разумеется, и то и другое — фашистская диктатура и война — осуществляются как минимум с такой же грубостью при подавлении и уничтожении, как и во времена Гитлера.
Но из этого еще далеко не следует, что новый фашизм обязательно попытается в точности перенять гитлеровские методы, особенно идеологически. Сегодняшнее положение демонстрирует как раз противоположные идеологические ходы. Вчерашняя агрессия исходила от тех империалистов, которые ощущали себя в убытке при разделе мира. Сегодня угроза агрессии исходит от могущественного империализма, который хочет превратить свое господство над половиной в господство над всем миром. Рядом с ним очутились империалистические государства, видящие, что над их мировыми империями нависли проблемы и опасности, государства, которые поддерживают США в надежде — объективно тщетной — получить, развить и консолидировать свои прежние владения.
Однако общие намерения империализма остаются неизменными: его устремления сегодня противоположны интересам как своих собственных граждан, так и народов, защищающих его свободу. И эта противоположность, необходимость, — которую осознают агрессивные империалистические государства, — притеснять свои и чужие народы и при этом все же демагогически призывать собственные народные массы к новому разделу мира, к новой мировой войне, свидетельствует о глубинной неизбежности фашистской внутренней и внешней политики, очертания которой сегодня уже ясно видны.
По всей вероятности, этот новый этап развития империализма не будет называться фашизмом. И за новой вывеской скрывается новая идеологическая проблема: "голодный" империализм немцев выдвинул идею нигилистического цинизма, открыто порвавшего со всеми традициями гуманности. Фашистские тенденции в США, развивающиеся сегодня, используют методы нигилистического лицемерия: они отрицают внутреннее и внешнее самоопределение народов во имя демократии; они притесняют и эксплуатируют народные массы во имя гуманности и культуры.
Опять-таки лишь один пример. Гитлеру было необходимо, опираясь на Гобино и Чемберлена, выстроить собственную расовую теорию, чтобы демагогически призывать свой народ к искоренению демократии и прогресса, гуманизма и культуры. Империалистам США легче: им нужно лишь универсализировать и систематизировать свою старую практику отношения к неграм. А поскольку эта практика и поныне совместима с идеологией, в которой заявлено, будто США являются поборниками демократии и гуманизма, то нет нужды спрашивать, почему у нас не должно было возникнуть подобное лицемерное нигилистическое мировоззрение, которое смогло бы придти к власти при помощи средств демагогии. То, что эта универсализация и систематизация быстро продвигаются вперед, может увидеть каждый, кто наблюдает за судьбами ведущей прогрессивной интеллигенции в США, за Герхартом Айслером или Говардом Фастом. Каким образом эти методы с давних пор становятся всеобщими, было давно и верно показано таким умеренным писателем как Синклер Льюис в "Elmer Gantry".
Конечно, здесь перед нами лишь абстрактная, чистая форма нового фашизма. Его реальное развитие идет порою сложным путем, особенно во Франции и Англии, где внутреннее положение империалистической реакции гораздо тяжелее. Но стоит только рассмотреть, — вновь возвращаясь к идеологическим проблемам, — экзистенциализм, и можно с легкостью увидеть, что попытка согласовать открытый нигилизм почти фашиствующего Хайдеггера с сегодняшними проблемами порождает смену цинизма на лицемерие.
Или возьмем, к примеру, Тойнби. Его книга — это большой успех философии истории со времен Шпенглера. Тойнби исследует рост и упадок целостных культур и при этом приходит к результату, согласно которому ни господство природных сил, ни господство общественных обстоятельств не в состоянии повлиять на этот процесс; таким же образом он хочет доказать, что все попытки повлиять на ход мирового развития насильственным путем — то есть все революции — априори приговариваются к провалу. Двадцать одна культура уже погибла. До сегодняшнего дня развивается единственная, западноевропейская, поскольку, когда она начиналась, Иисус нашел новый ненасильственный путь обновления. А сегодня? Тойнби резюмирует свои предыдущие шесть томов в таком смысле, что Бог, — поскольку Его природа так же постоянна, как и природа человека, — не откажет нам в новой помощи, если только мы с должным смирением будем о ней просить.
Я думаю, что фанатики в США, готовящие атомную войну, не могут желать себе ничего лучшего, чем то, что прогрессивная интеллигенция только и будет молить об этой поддержке — в то время как они смогут спокойно подготавливать атомную войну.
Однако эта фаталистическая и пассивная тенденция у Тойнби показывает, что мы находимся лишь на начальных стадиях идеологического развития нового фашизма. (Подумаем о фатализме Шпенглера в противоположность нигилистически-циничному активизму Гитлера). Но после такого утверждения задачи и ответственность интеллигенции становятся не меньше, а наоборот значительнее: еще есть время для того, чтобы придать иную направленность идеологическому развитию ведущих культурных народов или, по крайней мере, чтобы попытаться сдержать надвигающееся сейчас реакционное развитие.
Но для этого в идеологическом отношении, прежде всего, необходима ясность. Что здесь значит ясность? В любом случае это не просто формально ясное, стилистически завершенное выражение мыслей (этого у интеллигенции вполне достаточно), а ясное понимание того, где мы находимся, куда ведет путь развития, что мы можем сделать, чтобы повлиять на его (развития — И.Б.) направление.
В этом смысле с интеллектуалами эпохи империализма дела очень плохи. Поскольку интеллигенция никогда объективно не сможет одинаково чувствовать себя как дома во всех областях науки, каждая эпоха выдвигает определенные науки, определенные отрасли знания, определенных авторов, которых считают классическими, на первый план. Так, в восемнадцатом столетии ньютонианская физика играла серьезную прогрессивную роль при освобождении французской интеллигенции от старых теологических предрассудков и от монархически-абсолютистской идеологии, ими опосредованной; в то время во Франции она стала идеологическим импульсом для подготовки великой революции.
Сегодня настоятельно требуется, чтобы это место в сознании интеллигенции заняла политическая экономия, экономия в духе Маркса, как наука о первоначальных "формах наличного бытия, целях существования" человека; как наука о реальных взаимоотношениях людей, о законах и тенденциях развития этих отношений. Однако реальность как раз свидетельствует о противоположных тенденциях. Философия, психология, история и пр. в эпоху империализма в равной степени стремятся дискредитировать экономическое благоразумие, оклеветать его как "поверхностное", "несущественное", недостойное "более глубокого" мировоззрения.
Каковы последствия? Интеллигенция, поскольку она не видит объективных основоположений своего собственного социального существования, все в большей степени становится жертвой фетишизации общественных проблем и через посредство этой фетишизации, беспомощной жертвой какой угодно социальной демагогии.
Легко привести соответствующие примеры. Я говорю лишь о некоторых из важнейших. Прежде всего, это фетишизация демократии. Это значит, что никогда не исследуется, для кого эта демократия предназначена, а для кого нет. Никогда не задается вопрос о том, каково реальное содержание какой-либо конкретной демократии, и это отсутствие вопросов оказывает нарождающемуся сегодня неофашизму самую серьезную поддержку. Далее присутствует фетишизация стремления народов к миру, преимущественно в форме абстрактного пацифизма, причем желание мира вырождается не только в пассивность, но даже и в призывы к амнистии фашистских военных преступников и таким образом упрощает подготовку новой войны. Далее существует фетишизация нации. За этой вывеской исчезают различия между оправданными национальными жизненными интересами народа и агрессивными тенденциями империалистического шовинизма. Можно в точности вспомнить, как отразилась эта фетишизация непосредственно в националистической демагогии Гитлера. Она и сегодня действенна в своей непосредственной форме, однако рядом с ней возникает не менее опасное косвенное использование этой фетишизации: идеология так называемого супранационализма, наднационального мирового правительства, особенно в США. Подобно тому как прямая форма фетишизации у Гитлера стремилась превратить мир в pax germanica, косвенная ее форма движется в направлении pax americana. Если бы они осуществились, то обе означали бы отрицание всякого национального самоопределения, всякого общественного прогресса.
Наконец необходимо сказать о фетишизации культуры. Со времени Гобино, Ницше и Шпенглера стало очень модным оспаривать единообразие человеческой культуры. Когда я впервые после освобождения от Гитлера принимал участие в международной встрече Rencontres Internationales в Женеве в 1946 году, там выступали Дени де Ружмон и другие с идеями защиты европейской культуры, основываясь при этом на резком размежевании западноевропейской и русской культуры. Таким образом, защита западноевропейской культуры означала оборону от культуры русской (как и у Тойнби). То, что эта теория не имеет никакой объективной ценности, что нынешняя европейская культура глубоко проникнута русским идеологическим влиянием, причем главным образом в наивысших своих достижениях, обнаруживается при самом поверхностном взгляде на сегодняшнюю культурную ситуацию. Как можно представить себе, называя лишь немногие имена, литературу от Шоу до Мартен дю Гара, от Ромена Роллана до Томаса Манна, без Льва Толстого? Этим теории демагогически используют тот факт, что русская культура (а теперь уже точнее советская культура) при первом впечатлении кажется западноевропейской интеллигенции чужеродной. Но любой знаток литературы должен подтвердить, что восприятие Шекспира во Франции было гораздо более тяжелым, нежели восприятие Толстого — а все же господин де Ружмон и его соратники не воздвигают между культурами Англии и Франции разделяющей их китайской стены.
Но еще важнее ясно увидеть, что означают эти теории с общественной точки зрения. Развитие русской культуры — достигающее вершины в советской культуре — олицетворяет собой сегодня будущее, вырастающее из нашей культуры, точно так же, как это сделала в 18 столетии английская культура для Франции и 1793 год в 19 столетии — для всех прогрессивных европейцев. Фетишизация культуры служит здесь маской для протеста отмирающих элементов против исполненных будущего — причем внутри своей собственной культуры. Ружмоны и Тойнби хотят при помощи своих теорий оцепить Россию, Советский Союз культурным "cordon sanitair" и тем самым становятся — неважно, хотят ли они этого осознанно или нет, — пособниками идеологической подготовки войны.
Может показаться, что я далеко отклонился от экономики. В действительности я говорил непрерывно и исключительно об экономике. Ибо что означает здесь фетишизация? Она означает, что некоторое историческое явление отторгается от своей реальной общественной и исторической почвы, что его абстрактное понятие (в основном лишь некоторые черты этого абстрактного понятия) фетишизируется до якобы самостоятельного бытия, до особой сущности. Великое достижение подлинной экономики как раз и состоит в том, чтобы упразднить эту фетишизацию, чтобы конкретно показать, что означает то или иное историческое явление в общем процессе развития, каково его прошлое, его будущее.
Таким образом, реакционная буржуазия очень хорошо знает, почему она устами своих идеологов стремится опорочить подлинную экономику, точно так же, как церковная реакция 16–18 столетий хорошо знала, почему она борется с новой физикой. Уничтожение способности интеллигенции к общественно-исторической ориентации составляет сегодня жизненный интерес империалистической буржуазии. Если значительную часть интеллигенции и нельзя сделать безусловными сторонниками империалистической реакции, то, по крайней мере, она должна беспомощно блуждать в непонятом мире, неспособная в нем ориентироваться.
Со стыдом признаемся: в значительной степени этот маневр реакционной буржуазии удался. Она соблазнила внушительную часть лучшей интеллигенции. Очень многие представители сегодняшней интеллигенции даже создали — неосознанно поддерживая эти устремления империалистической реакции — философию, которая хочет доказать, что ориентироваться в обществе якобы невозможно с философской точки зрения. Эта линия проходит от социального агностицизма Макса Вебера вплоть до экзистенциализма.
Не является ли такое состояние недостойным для интеллигенции? Приобрела ли она свои способности, свои знания, свою духовную и нравственную культуру лишь для того, чтобы на поворотном этапе мирового развития, когда решается судьба человечества, когда свобода и варварское притеснение ведут решающий бой, спросить вслед за Пилатом: "Что есть истина?". И не является ли недостойным для них то, что это незнание, это нежелание знать выдается за особую философскую глубину?
Мы приобрели свои знания, развили свою духовную культуру, чтобы понять мир лучше, чем заурядные люди. Однако действительность демонстрирует противоположную картину. Арнольд Цвейг очень верно изображает честного интеллектуала, который годами поддавался этой демагогии немецкого империализма, чтобы быть вынужденным признаться в конце, что простые рабочие за годы до того ясно и правильно представляли себе положение дел.
Многие интеллектуалы уже сегодня чувствуют, откуда исходит угроза свободе и культуре. Многие — даже с сильным моральным пафосом — противостоят империализму, подготовке войны. Но наше положение как представителей интеллигенции прямо-таки требует от нас превратить это чувство в знание. А этого можно достичь лишь с помощью политической экономии, с помощью экономической науки марксизма.
Интеллигенция стоит на распутье. Должны ли мы, как французская интеллигенция в 18, как российская в 19 веке, стать подготовителями и поборниками прогрессивного поворота в мире — или, как немецкая интеллигенция первой половины 20 века, беспомощными жертвами, безвольными пособниками варварской реакции? И не подлежит сомнению, какое поведение является достойным сущности, знаний, культуры интеллигенции, а какое нет.
1948
