Преданный дар: Избранные стихотворения. [Николай Сергеевич Позняков] (fb2) читать онлайн

[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]

НИКОЛАЙ ПОЗНЯКОВ ПРЕДАННЫЙ ДАР

СТИХИ [БЕРЛИН, б. г.]

СОЛНЦЕ

«Тебя называть и молить мы не смеем…»

Тебя называть и молить мы не смеем,

Ты огненный Царь голубой высоты…

Кто солнечным светом храним и лелеем,

Тому помогаешь таинственно ты.

Где бури промчались неслыханным строем

В степях и пустынях, где ветер пленен,

Мы новые рати на битву построим

Под странными знаками наших знамен,

И ветер овеет родимые рати,

И Ты ниспошлешь им лучистый привет, –

И мир содрогнется от новых объятий,

От новых величий и новых побед!

[1923]

«Упал я в туман тягучий…»

Упал я в туман тягучий,

Тебя призывать отвык –

И вот, Ты скрываешь в тучи

От сына палящий лик.

Но в серых волнах тумана,

В безумьях больных ночей

По-прежнему ноет рана

Твоих огневых лучей.

И в сердце – моря, пустыни,

И ветер, пьянящий грудь,

И в бездне бездонно-синей

Тобой проведенный путь!

Январь 1922 Берлин

«Над долинами звонким эхом…»

Над долинами звонким эхом

Прокатился веселый рог…

За горой олимпийским смехом

Молодой засмеялся бог.

Глянул в небо – и стройно-зыбки

Покачнулись ряды ветрил;

Бросил на горы луч улыбки —

Скал вершины позолотил.

Золотые, по бездне синей

Протянулись обрывки туч;

В четком кружеве дальних пиний

Загорелся победный луч.

Свежий ветер из горных келий

Шумный к морю направил путь

Вольно вырваться из ущелий,

Паруса кораблей надуть!

[1922 Roma – Spezia]

«По небесной пустыне обширной…»

По небесной пустыне обширной

Кончен путь, завершился улов;

Ты склоняешься, ласково-мирный,

В золотые дворцы облаков.

На валы, на мосты, на ворота,

И у медных вождей на мечи

Тихо льется твоя позолота

И прощального лика лучи.

Ты прощаешься ласкою взгляда

С нашим миром для царства теней,

И под древними сводами сада

О тебе зарыдал соловей.

Пред лицом уходящего бога

Молкнут ветры, склоняются ниц…

О, помедли еще у порога

Позлащенных тобою божниц!

[1923]

«Солнце, ясный царь голубых просторов…»

Солнце, ясный царь голубых просторов,

Солнце, вечный вождь, обходящий землю,

Солнце, жгучий бог, неустанный воин,

Светлое солнце!

Вечный правя путь по пустыням неба,

Ты ведешь года неизменным кругом,

Ты весну даешь, ты уносишь зимы,

Жизнь пробуждая.

Под тобой раскинулись, вечно юны,

Гребни гордых гор в неизменной славе,

Ленты светлых рек по долинам вьются,

Дремлют дубравы.

Острова рассыпаны в синем море,

Вольно веют ветры над вольной далью,

И в твоих лучах золотятся волны

С радостным плеском.

Ты на всё глядишь величавым оком,

В глубину темниц подаешь надежду,

Правым жизнь даешь, и в неправых будишь

Спящую совесть.

Ты с улыбкой внемлешь молитвам нашим,

Как благой Отец, неизменно мудрый,

Мы живем тобой, и тобой хранимы,

Бог благодатный.

Правь же вечный путь высоко над нами,

Мы молить тебя и просить не смеем:

Ты – единый Царь, ты – покой и радость,

Светлое Солнце!

[1924]

СКИТАНЬЯ

«Грозно море шумит во мраке…»

Посв. М. И. Горемыкину

Грозно море шумит во мраке,

Ветер ропщет среди снастей;

К берегам дорогой Итаки

Ты вернешься ли, Одиссей?

Видишь пену седого вала?

Шквалом к ночи сменился бриз,

И корма корабля устала

Подниматься и падать вниз.

Тяжек путь твой по косогорам

Непокорных и злых морей;

Звезды пляшут безумным хором

В паутине высоких рей.

Видишь – к небу, над мутью водной,

Взмыл сигнальный огонь ракет;

Кто-то гибнет в тоске бесплодной,

Кто-то тщетно зовет ответ.

Грозно море шумит во мраке,

Ветер ропщет среди снастей –

К берегам дорогой Итаки

Ты вернешься ли, Одиссей?

[1923-1924]

«Пуститься ли в неведомые страны…»

Пуститься ли в неведомые страны,

Под звонкий грохот якорных цепей,

Избороздить моря и океаны

На палубах могучих кораблей;

Зарыть ли здесь, у тихого залива,

Мою судьбу в садах усталых роз

И вспоминать потом неторопливо

Победы и удары прошлых гроз;

Уйти ли вновь в водоворот событий,

Взнести опять едва забытый меч,

Начать плести, и рвать, и путать нити,

И глупости бессильной жертвой лечь;

Иль у ворот спокойного Стамбула,

В прозрачной дымке теплых вечеров,

Уйти в себя, замкнуться от разгула,

Сбирая нити черных жемчугов.

А там, собрав рассыпанные зерна,

Я буду вновь неотвратимо знать,

Что мне пора, в огне священном горна,

Медлительно, спокойно и упорно,

Мою судьбу железную ковать.

1919 Ялта

«Вся жизнь во сне… И острова, и лодка…»

Вся жизнь во сне… И острова, и лодка

Под парусом косым, в пути морском,

И моряков упругая походка,

И этот герб на перстне золотом…

Вся жизнь во сне… Иди, летай и плавай,

Изборозди неверные моря,

Гонись в пути за счастьем, за забавой –

Ты крепко спишь, и далека заря.

Твой умер брат? Во сне ли, наяву ли

На жизнь твою спустилась эта тень?

Но стаей птиц испуганных вспорхнули

Твои мечты в тот невозвратный день,

И скорби змей тесней и безнадежней

Тебя обвил удушливым кольцом,

И лишь одно живет от жизни прежней:

Твой старый герб на перстне золотом.

[1922] Капри Неаполь

«Мне было нужно вождем родиться…»

Мне было нужно вождем родиться

Моих узкоглазых и верных дружин,

В степи пустой, где песок крутится,

Где только лишь ветер да хан господин.

Гремят мечи и звенят кольчуги,

Распластаны кони, взвивая пыль,

Высоки седла, узки подпруги, –

Усталого сердца родимая быль.

Горнилом веет песок горячий,

Над далью неверный миражей узор,

И сладко мчаться за буйной удачей,

Ловить караваны, идущие с гор.

Мерцает жемчуг, чернеют яды,

Ларцы кипарисные пахнут смолой,

Кумыс шипучий, шатров прохлада,

И вытерт клинок золотой парчой,

И сладко, в ставке смежая очи,

Вкусивши победы и страсти яд,

Упорно чуять во мраке ночи

Испуганных пленников робкий взгляд…

[1919-1920] Константинополь – София

РИМ

Ты целый мир замкнул в себе одном,

Как некое всевидящее око;

Ты сплел века в неслыханном барокко –

И ждешь теперь с увенчанным челом.

А жизнь идет, идет неверным сном;

Но не смутят библейского пророка

Ни гул гудков немолчного потока,

Ни пенье стали в небе голубом.

Проходит день — и вот уже над Римом

Дохнула ночь дыханием незримым,

И в золоте погас собор Петра –

И новый Рим зовет к своим затеям,

И лупанары полны до утра,

И лунный серп грустит над Колизеем.

[1921] Рим

БРИТАНСКИЕ АЭРОПЛАНЫ

В высоте могучим хором,

Словно струны, звоны птиц:

В синем небе над Босфором

Сталь моторов, искры спиц.

Вольной стаей, лётом стройным,

Распластался легкий строй:

В небе ясном и спокойном

Треугольник золотой.

Блеском волн, победой пьяны;

Ввысь несется звонкий гул;

– А внизу, уйдя в туманы,

Веря в древние арканы,

Ждет таинственный Стамбул…

[1919-1920] Константинополь

«Не строя планов, спокойно-мудрый…»

Не строя планов, спокойно-мудрый,

Отдайся жизни, живи и жди:

Смеется Мальчик Золотокудрый,

Тебя зовущий впереди.

Ты видишь: небо лазури ясной

Ласкает дымкой уклоны гор,

И веет ветра полет бесстрастный,

Могуче нежен, свеж и скор.

Предел ли видишь в дали безбрежной,

В дали искристой морских валов?

Иль горьки брызги волны мятежной

Упругой груди парусов?

Под ярким солнцем душою мудрой

Отдайся жизни, живи и жди;

Смеется Мальчик Золотокудрый,

Тебя зовущий впереди.

Ноябрь 1920 Кади-Кэй

«Я отплывал в холодные туманы…»

Я отплывал в холодные туманы

Под голоса испуганных сирен

Отыскивать, за гранью белых пен,

Далекие, лазоревые страны.

Передо мной лежали океаны.

И тягостным казался долгий плен,

И прыгал компас, и тревожил крен,

И налетали буйно ураганы.

И наконец, в сиянии заката,

Вставали гребни небывалых скал,

И шумный порт нас весело встречал,

Сады, дворцы и храмы из агата.

И мнилось нам – исполнилась мечта!

Но каждый раз земля была не та…

[1928] Мюнхен

«Когда удлиняются тени…»

Когда удлиняются тени,

И гаснет багровый закат,

И парки с кустами сирени

Тревожней и строже молчат,

И ночь шелестит покрывалом,

И вечер, таинственный друг,

Скользит по асфальтам усталым

В огнях электрических дуг –

В толпе беспокойной и пестрой,

Прорезанной лентами фар,

Ты чуешь ли смутный и острый

Призыв обольстительных чар?

Как шпаги, встречаются взгляды;

Заманчив нежданный удел;

Пьянят тебя легкие яды

Продажных и ласковых тел,

И ты узнаешь понемногу

Сквозь бездну забытых веков

И древнюю эту тревогу,

И огненный край облаков.

[1922] Берлин

«Под грохот безумный ночных барабанов…»

Посв. Ю. Петрову

Под грохот безумный ночных барабанов

Мне стран полуденных жаль,

Где над редкими рощами старых платанов

Несется вольный мистраль.

Вместо визгов, и воплей, и стонов столицы,

И пляски наглых блудниц –

Там трепещут, как крылья испуганной птицы,

Огни далеких зарниц.

Там сухая земля истомилась от жара,

Там вечно дремлет гроза,

Там сквозь ветки олив на тебя устремятся так яро

Дикого фавна глаза!

[1924-1925] Париж, Theatre des Ambassadeures

ЛЮБОВЬ

ГИМН АФРОДИТЕ

Я служу тебе, вечная дочь

Рокового и буйного моря,

Со всевластной судьбою не споря,

Не стремясь ее чар превозмочь.

Опустив золотые ресницы

На огонь затаенный очей,

Ты даришь наслажденья ночей,

Зажигаешь на небе зарницы.

Холодна и строга, как мертвец,

Вся закутавшись в сумрачных платьях,

Ты влюбленных ломаешь в объятьях,

Раздуваешь пожары сердец.

Никогда не знававшая муки,

Ты жестока, безумная мать,

И оков роковых не сорвать,

Не разнять онемевшие руки!

И впивая блуждающий взор

И с устами сливаясь устами,

Неизменно мы чуем над нами

Величавой насмешки укор.

[1914]

«Вечерний луч поля озолотил…»

Вечерний луч поля озолотил,

Осенний лист тревожен под ногою.

Бреду опять, не ведая покою,

Пою опять – и голос мой уныл.

Зачем, зачем умчалось быстро лето,

И вместе с ним умчался сладкий сон?

Пускай в выси лазурен небосклон:

В реке вода уж солнцем не согрета.

Лишь ты таишь, о сердце, тот же зной,

Как в жаркий день, у этих струй ленивых,

Когда молчит листва на сонных ивах,

Когда река под зыбью золотой.

Как будто вновь я вижу волос черный

И прядь на лоб спустившихся кудрей –

И сердце вновь сжимается тесней:

О, не сердись тоске моей упорной.

Как может быть мой голос не уныл

Среди полей, еще живых тобою?

Осенний лист тревожен под ногою,

Вечерний луч поля озолотил.

1914

«Зачем опять, покой тревожа…»

Зачем опять, покой тревожа

Своей несбыточной мечтой,

Мне голос прежний шепчет то же,

Что он шептал во тьме ночной?

Зачем опять навстречу тени

Слетает с уст бесцельный стих

Среди тревоги и волнений

И жалких радостей моих?

Пускай надежды безнадежны,

Пускай опять растают сны –

Мои мечты сегодня нежны,

Как ветер ласковый весны.

Я знаю, знаю: минут сроки,

Погаснет теплая заря,

Замерзнут вешние потоки

В коварной стуже Января, –

Но сладко мне, любовь тревожа,

Безумной тешиться мечтой —

И голос прежний шепчет то же,

Что он шептал во тьме ночной!

[22 января] 1914 [Москва]

«Какой резец запечатлеть твой лик…»

Какой резец запечатлеть твой лик

В наследие грядущему достоин?

Твой облик юн, и непонятно строен,

И красотой спокойною велик.

К боям давно, как воин, я привык;

Но пред тобой смутится всякий воин.

Так чужестранец странно беспокоен,

Вступая в дом неведомых владык.

Ты мне даришь объятий опьяненье,

Дыханья жар, безумный свет в очах, –

А я хотел с молитвой на устах

На алтарях сжигать тебе куренья.

Но если я милей, чем ладан мой,

Бери меня, и властвуй надо мной!

1915

«Что золото, и сила, и почет…»

Что золото, и сила, и почет

Перед твоей всесильной красотою?

Везде весна, доколе ты со мною,

Везде любовь, без горя и забот.

Куда меня мой рок ни поведет,

Пройду везде с поднятой головою:

Твоя любовь дарована судьбою,

И дар иной мне сердца не влечет.

Пускай судьба, по-прежнему покорна,

В венки цветов вплетает мне упорно

И гордый лавр, и величавый дуб:

Я всё отдам, коленопреклоненный,

За этот взор, куда-то устремленный,

За этот зов твоих любимых губ.

1915

«Дождь осенний льется глухо…»

Дождь осенний льется глухо,

Дальний гром не различить;

Где-то дряхлая старуха

Тянет трепетную нить.

Над костром согнулись тени

Трех таинственных сестер;

К ним струится на колени

Нитей рвущийся узор.

Нити рвутся, ткутся нити,

Смерть приходит, жизнь идет –

Всё туманней, всё сокрытей

Мне судьбы моей черед.

Дождь осенний льется глухо,

Вдалеке грохочет гром, —

Но бесстрастная старуха

Не грозит веретеном.

Дни сомнений, дни печали,

Вас не трудно позабыть:

Скорби в сердце миновали

И не рвется наша нить.

1915 д. Рафаловка

«Скользя на послушной машине…»

Скользя на послушной машине

В пыли Галицийских дорог,

Я полон забытых тревог,

В душе пробудившихся ныне.

Мне грустно, что ты не со мной…

Быть может, минуты летучи,

И где-то сбираются тучи

Пролиться нежданной грозой.

Мы мчимся в полете размерном

В седой и далекий туман,

Деревья, сады, как обман,

Мелькают виденьем неверным;

Темнеет безлюдный покой;

Всё версты, а путь не короче, –

И в час наступающей ночи

Мне грустно, что ты не со мной…

1916

«Темных волнений и снов довольно!..»

Темных волнений и снов довольно!

Смутное сердце, беги от них!

Пламя объятий развеет вольно

Ветер весенний ночей сырых.

Тучи светлеют, зари предтечи;

Где-то далёко пропел петух;

Жаркие ласки минувшей встречи

Меньше и глуше тревожат дух.

Пусть я безумен, пусть сердцем болен:

Утро и в сердце развеет тень.

Раб Афродиты, на миг я волен,

Гордо вступая в грядущий день.

[1914]

«Пусть тяжелый путь предначертан роком…»

Пусть тяжелый путь предначертан роком

Сквозь туман и мрак, по сырым долинам –

Ты со мной пойдешь, и меня в дороге

Ты не оставишь.

Где-то там, во тьме, где прядутся нити,

Где сидят, согнувшись, седые пряхи,

Нам в один узор неразрывный слиты

Наши дороги.

Пусть идут года неизменным кругом,

Холодеет кровь неприметно в жилах,

Борозды ведут по челу морщины,

Кудри белеют:

Мы вдвоем с тобой эти годы встретим,

Как встречали мы молодые годы,

И рука с рукой, мы сойдем спокойно

В темную бездну.

1916

«Спокоен дух, уверившийся в Боге…»

Спокоен дух, уверившийся в Боге;

Долины жизни светлый лед покрыл;

В прозрачном небе, в золотой дороге,

Яснеют трепетанья райских крыл.

С красой земной не трудно расставанье

Для неземной красы иных пустынь.

Лобзаний жала, страсти трепетанья,

Туманы счастья – сердце, всё отринь.

Моей любви, пленительной и нежной,

Последний взгляд – но не печальный, нет!

Мы встретились во тьме метели снежной,

И встретимся, где днем и ночью свет.

[1920]

«Среди дубрав одетых в багрянец…»

Среди дубрав одетых в багрянец,

Средь сосен вековых, прямых, как свечи,

Я не ищу ни с кем желанной встречи,

Покой души изведав наконец.

Звучите вы, веселые подковы,

Лети вперед, быстрее, верный конь!

В моей крови безумный стих огонь,

И сердцу мил деревьев гул суровый…

MAGICA

«Грядущих лет пророчески не ведаю…»

Грядущих лет пророчески не ведаю,

Но не боюсь нежданных перемен;

Бедою ли подарит, иль победою –

Перед судьбой я не склоню колен.

Не юноша, ведомый Афродитою,

Не мореход, дельфинов легких друг, –

Я на груди ношу кольчугу скрытую,

И тайный знак врачует мой недуг.

В глаза Сибилл гляжу с улыбкой строгою

Кому из них приказ мой незнаком?

Сокрыт плащом иль окаймленной тогою,

Мой знак гласит неслышным языком.

Но никогда за тайною беседою

Не снял я с уст молчания печать:

Грядущих лет пророчески не ведаю –

И не хочу пророчества узнать.

«Еще вчера сухим покровом…»

Еще вчера сухим покровом

Клонились травы на лугах –

А ныне ветры хором новым

Поют в очнувшихся листах.

В могучих ливнях силы теней

Дожди ночные принесли,

И волны тайных откровений

Встают неслышно от земли.

Сегодня мне, игрою рока,

В природе тайны больше нет,

И в шуме яростном потока

Стихийный слышу я привет;

Я смело знаю сердцем смелым

Мою магическую власть –

И сладко мне горячим телом

На травы влажные упасть.

В траве горят алмазов зерна –

Дары супружеские гроз,

Ко мне слетается покорно

Толпа лиловая стрекоз.

Цветы реки в воде лазурной

Открыли светлое кольцо –

И ветер радостный и бурный

Мне бьется бешено в лицо!

[Июнь-июль 1914]

«Снова свет бросает ночи…»

Снова свет бросает ночи

Вызов ярого огня.

Та же ты, и те же очи

Тускло смотрят на меня.

Свет трепещет. Волей Парок

Мы не раз с тобой вдвоем.

Я молчу. Мой пояс ярок

Трисмегистовым огнем.

Не смотри с мольбой покорной,

Мех разорванный зашей!

При огне, как бисер черный,

Взоры острые мышей.

Ты не скроешь твой подарок,

Как не скроешь день за днем!

Я молчу. Мой пояс ярок

Трисмегистовым огнем.

[1910-е]

«Живет саламандра в пламени…»

Живет саламандра в пламени,

И золотом ярко пламя,

И светятся красным камни,

Как кровь на победном знамени!

Лижи языками жгучими,

Огонь, нависшие своды —

Напрасно ты ждешь свободы,

Могучими сжат созвучьями.

Беснуйся и рвись, сверкающий,

Плавь золото в черном тише!

Века ли, года ли, миг ли –

Владею тобой, играючи.

В борьбе с четырьмя элементами

И ты меж них, саламандра, –

И стих мой готов для удара,

Как меч, украшенный лентами.

[1923]

РОЖДЕНИЕ СТИХА

Ты слышишь: заклятием Слова

Готовые мир всколыхнуть,

Шевелятся помыслы снова,

Тревожа усталую грудь.

Еще непонятны, неясны,

Туманны, без слов и без лиц, –

Но тяжек их топот бесстрастный

При свете неверных зарниц.

Ты знаешь: знакомому стягу

Победный назначен удел:

Покорны спокойному магу

Безглавые призраки тел.

Не бойся таинственной встречи,

Открой им доверчиво грудь,

Смотри, как колышутся свечи,

Как ищут обещанный путь…

Прими же привет их могучий,

Укрой, успокойся и жди:

Ты слышишь, как ветер летучий

Встает и зовет впереди?

[1919-1921]

«Всходит медленно бледный лик…»

Всходит медленно бледный лик…

Здравствуй, ночи владычица!

Это ты из-за гор встаешь

Над пустынным заливом.

Жаркий день на покой ушел,

Ветры стихли усталые,

Море – гладкое зеркало…

Здравствуй, ночи царица!

Силой тайной могучих чар

Оплетешь ты уснувший мир;

Сны восходят, нисходят сны,

То обманны, то вещи.

Под холодным твоим лучом

Просыпаются призраки;

Их незримый почуя ход,

Жутко псы завывают.

В рощах мечутся яростно

С визгом мыши летучие.

Ты наводишь слепых старух

На заклятые травы.

В городах, где покоя нет,

Ты тревожишь больных людей;

Подливаешь холодный яд

В кубки бледным блудницам.

Ты царишь над хребтами гор,

Реешь ты над ущельями,

И послушных тебе морей

Серебрятся просторы.

Звездный свой пробегая путь

Правишь ты океанами,

Меж песков корабли ведешь

В час урочный прилива.

Ты усталым несешь покой;

Ты доступна заклятиям;

Ты склоняешься ласково

К колыбелям рожденных.

Ясен в небе могучий лик,

Вещим кругом очерчен мир!

Море тихо, как зеркало…

Здравствуй, ночи царица!

[1924] Лаванду

ОТДЕЛЬНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

«Печальны вы, часы заката…»

Печальны вы, часы заката,

В полях у медленной реки.

Любовь уснула. Сердце сжато

Слепым предчувствием тоски.

Безмолвно смотрит даль седая;

Недвижен туч горящий ряд;

Едва несется робко тая,

Свирели зов от дальних стад.

[Июнь-июль] 1914 Кудиново

БОРОДИНО

Я никогда не знал таких полей,

Исполненных Господней благодатью…

Где в оный час стремилась рать за ратью –

Теперь покой невозмутимых дней.

Молчат холмы, поляны и леса,

Задумчивые памятники строги,

В долинах вьются пыльные дороги,

Спокойной негой дышат небеса.

Здесь сладко быть тому, кто в бурях жил,

И унести, забвенье зол изведав,

Благословенье ласковое дедов

Из глубины приветливых могил…

[Июнь] 1915

«Кровавый круг, который столько крат…»

Кровавый круг, который столько крат

Передо мной рождался из тумана,

Сегодня ты – запекшаяся рана:

Багрян и ал твой пламенный наряд.

Над мирными, пустынными полями,

Над сетью нескончаемых дорог

Восходишь ты – не лучезарный Бог,

А бог иной, не знаемый жрецами.

Созвездия смешали свой черед:

Порфирою оделся ты багряной –

И стаи птиц замолкли над поляной,

Не смея твой приветствовать восход.

Из неживой тебе несется груди

Приветный гимн над сводами дубрав:

Восходишь ты, тревожен и кровав,

Под дальний гром грохочущих орудий.

1915 Львов – Красне

«Люблю, скользя по глади пыльной…»

Люблю, скользя по глади пыльной,

Среди чужих степей и гор

Внимать, как говорит стосильный,

Легко рокочущий мотор.

Когда несешься в быстром беге,

Спасаясь от незримых стрел,

Так сладко думать о ночлеге

И верить в радостный удел.

Игрой Фортуны лицемерной

Широкий путь для нас готов,

И мы скользим, качаясь мерно,

Меж зеленеющих холмов.

Но ближе синие отроги,

Пути склоняются к реке,

И манят горные дороги

Желанной смертью вдалеке!

И жду я в нежащем полете

Конца мгновенного измен,

Когда в обрыв, на повороте,

Сорвется мощная Лоррэн.

1917 Одесса – Яссы

«Кто в завесы потаенные…»

Кто в завесы потаенные

Дней грядущих вникнуть мог?

Мы проходим, облеченные

В тяжкий пурпур наших тог.

Пусть разбиты, пусть измучены,

Мы смеемся над судьбой:

Не веками ль мы научены

Выходить с улыбкой в бой?

И в долине ли оснеженной,

В колоннаде ль пестрых зал

Для груди моей изнеженной

Может быть, готов кинжал.

Смерть дохнет минутой медною,

Шпагу выронит рука, –

Но зовут хвалой победною

Нас грядущие века,

И в перстнях яснеет золотом

Геральдический узор;

Куй же, смерть, единым молотом,

Нашу славу, свой позор!

Январь 1920 Одесса

«Я поверить не мог…»

Я поверить не мог правде ума, что нашей жизни миг,

Точно искры огонь, смерть унесет в тьмы бесконечной даль;

Я поверить не мог, что мы живем лишь для земли одной

Как живет мотылек, утром родясь, чтоб умереть к ночи;

Я поверить не мог, что всё добро, вся красота земли,

Всё, что здесь создавал ум мудрецов, – всё умереть должно

В бездне хаоса тьмы. Только теперь жизни я смысл познал.

С мира ткани сорвав грез молодых тихой тоской души.

[27 ноября 1911]

ШЕКСПИР Первый Сонет

Доселе я не знал тебя, певец,

Тебя, творец великих привидений;

Я не любил твоих любимцев тени,

Как лицедей, ты был бездушный лжец.

Мне святотатным мнился твой венец,

Мне лживыми твои казались пени,

Не верил я словам твоих сомнений —

Кто без души проникнет вглубь сердец?

Ты был мне чужд. Но как светло, как странно

Напев любви мне слушать неустанной

В твоих сонетов пламенных строфах!

И вот твой лик сияет светом новым,

И я склоняюсь пред венцом лавровым,

Тебе судьбой дарованным в веках.

ШЕКСПИР Второй Сонет

Посв. В. И. Базанову

Титан любви, Сикстинская Капелла

Поэзии, мистерий крестный ход,

Где в элевзинских таинствах народ

Искал души, не забывая тела, –

Как тетива тугого самострела

Звучит, стреле смертельный давши лёт,

Так он, в веках неузнанный, живет

В величии безвестного удела.

Ты хочешь знать, какою силой странной

В моих стихах горит огонь нежданный,

Что в них волнует и зовет? Молчи.

Прочти его – и ты узнаешь севы,

Моей души взрастившие напевы:

В твоих руках – стихов моих ключи.

«И ты мне сделалась запретной…»

И ты мне сделалась запретной,

Струя кипучего вина!

Твоею влагой искрометной

Уж не налить бокал заветный,

Не осушить его до дна.

Простите, шумные тревоги

Веселых дружеских пиров!

К вам благосклонны будут боги;

А я, стоящий на пороге,

О вас заплакать я готов.

С вином – шумливее собранья,

Острее стрелы эпиграмм,

Свободней дружбы излиянья,

Любви пленительней признанья,

Вернее доступы к сердцам.

Как часто пьяного Амура

В вине за крылья я ловил,

Как часто день, прошедший хмуро,

В чаду вечернего сумбура

Великолепным находил!

И вот, пришла пора иная:

Былые неги забывай;

Прощай, о пена золотая,

Прощайте янтари Токая,

И кровь Бургундского, прощай!

Печален жизненный эпилог,

И сроки близятся в тиши, –

Пора! А ты, от Вакха пылок,

О Заяицкий, друг бутылок,

Мне эпитафию пиши!

1914 Москва

ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ ЗАКУРИВАТЬ ТРЕМ ОТ ОДНОЙ СПИЧКИ СРАЗУ

С высоких гор спустились до Ирана

Суровые пришельцы диких стран;

Их ордами раскинут шумный стан,

Где зацветут напевы Тегерана.

Огни сверкают в полосах тумана,

Для вещих глаз расходится обман, –

И взорам мудрых путь неложный дан:

Читать в огнях, как в Ведах Индустана.

И если три огня сплелись в одном,

То знает мудрый: сестры дышат злом,

Вы трех костров не зажигайте пламя!

И если три звезды, прорезав ночь,

Летят с небес, от врат Ормузда прочь –

Ломать шатры, бежать, и прятать знамя!

[1923]

КОБРА

Где тихих рощ неведома услада,

Где древние раскинулись леса,

Где ядом трав исполнена роса

И на цветах дрожат росинки яда,

Где ветви пальм – могучая преграда,

Сокрывшая от взора небеса,

Где вольный ветер полнит паруса

Могучих туч, отцов грозы и града;

Где по тропе, заросшей и неверной,

Бредут слоны своей походкой мерной,

Где ветер веет радостен и добр –

Там иногда внезапно молкнут шумы,

Смолкают птицы, в чащи мчатся пумы:

То гордый царь ползет могучих Кобр.

[1922]

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

ОТРЫВОК

Когда идет на запад от востока

Светило дня, труда не начинай,

Начни его, когда веленьем рока

Огни небес засветятся высоко

И в тишине раздастся тихий лай

И трижды пронесется, – лишь тогда ты

Возьми пергаменты и, не бояся мглы,

Надев ума таинственные латы,

Читай круги, фигуры и углы.

И если ты могуч своей душою

И если рок тебе познанье дал,

Трудись и верь – восстанет пред тобою

Великий Лев, бессмертия кристалл!

Зима 1910-1911

«Старый двор зарос травою…»

Старый двор зарос травою,

Старый дом как будто болен,

И несется над рекою

Звон прощальный колоколен….

Октябрь 1911

«Я прошлого порвал трепещущую нить…»

Я прошлого порвал трепещущую нить,

Пора разбить алтарь былой моей святыни

И нежной Цинтии объятия забыть

В безумных оргиях египетской богини,

Пора сорвать цветы торжественных венков

И растоптать их в прах в веселой, шумной пляске.

Пусть обовьются мне, как змеи, вкруг висков

Кибелы яростной священные повязки.

О, Берицинтия, я болен, я устал,

Приди за мной на склоны Геликона,

Пусть оглушит меня твой пламенный кимвал,

Пусть улыбнется мне мертвящая Горгона!

Пусть унесут меня покорные жрецы

К подземной сырости таинственного крипта

И на гробу моем осыпятся венцы

Из лавровых ветвей и листьев эвкалипта!

После 24 апреля 1912

НОЧЬ

Луна садится тусклая в туман.

Ни огонька в белесоватом небе,

Ни облаков. Как белая корзина,

Небесный свод на землю опрокинут,

И всюду льется тусклый, грязный свет.

Водой тяжелою и черною наполнен

Заснувший пруд в отлогих берегах:

Как будто бы со дна поднялась тина

И с влагою смешался липкий ил.

А за прудом в забытой, старой роще

Проклятым криком стаи воронья

Меня встречают. Сонная деревня

Как будто вымерла от язвы моровой.

За избами тяжелым, гулким эхо

Простор ответствует на стук моих шлее,

И огоньки в болоте потухают,

И только злобно квакают лягушки,

Когда я подъезжаю к ним поближе.

А у гумна привязанная на ночь

Кобыла белая, поднявшись на дыбы,

Заржала вдруг, недоброе почуя.

12-13 июня 1912

«Взмахами кожаных крыл надо мною проносятся лики…»

Взмахами кожаных крыл надо мною проносятся лики

Ламий, лемуров и лар.

Тонкие ветки плюща обращаются в ус повилики

Силой магических чар.

Кубок до края наполнен был влагою красной,

Соком фалернских долин.

Ты подала мне его с улыбкою светлой и ясной:

«Выпей вина, господин».

Выпил вино я до дна, целовал ее русые косы,

Нежные руки ласкал…

О, как пылает чело! Огромные черные осы

Жалят десятками жал.

Январь 1913

«Протянулись нитью…»

Протянулись нитью

В синем небе тучки,

В сердце нити мыслей не дают покоя.

Дни текут так грустно, и знакомой ручки

Сердолик привычный не сжимал давно я.

Отчего ж мне грустно этим жарким летом?

Оттого ль, что нужны юношам забавы,

Оттого ль, что так уж суждено поэтам,

Оттого ль, что сердце жаждет гордой славы?

Нет, клянусь богами! Мне забав не надо –

Вся моя забава в сладостной цевнице,

Пусть поэт я – в жизни жизнь моя отрада.

Иловлю я жадно мигов вереницы.

Слава? Но для славы молод я годами:

Только двадцать весен встретил на земле я.

Светлый Феб не сразу всходит над лугами,

Долго тусклым кругом в небесах алея.

Я, безумец, знаю, знаю, что со мною:

Ах, недаром грозный Эрос стрелоносен!

Оттого грущу я, что пронзен стрелою,

Оттого, что сердцу только двадцать весен!

13 июля 1913 Кудиново

«Гремит в эфире властитель гроз – Дий…»

Гремит в эфире властитель гроз – Дий,

Ударив справа стрелой благой.

Склонясь с молитвой, сок рдяных гроздий

Я лью из чаши в огонь святой.

С кормы высокой на пенном море

Я вижу шлемы моих галер.

Пора навстречу лететь Авроре:

Дозволь же злобных избегнуть Кер!

Мой меч тяжелый и плащ багряный

Надел я, верен судьбе моей:

Я встречу утро, победой пьяный, –

Иль ночь настигну в стране теней.

Склонясь с молитвой, сок рдяных гроздий

Я лью из чаши в огонь святой,

И с неба грянул властитель гроз Дий,

Ударив справа стрелой благой!

29 июля 1913 Кудиново

«Чуть уголь тлеет. Я сижу один…»

Чуть уголь тлеет. Я сижу один,

Весь озарен его кровавым светом.

Но не напрасно я рожден поэтом:

Мою тоску разгонит и камин.

А вот и ты пришла ко мне, подагра,

Неся с собой томительную боль.

Но раз ты здесь – занять меня изволь,

Хоть ты на мать похожа Мелеагра.

Ведь ты стара, как самый род людской,

Моих ты знала прадедов наверно.

Я чувствую себя довольно скверно:

Займи ж меня твоею болтовней.

Скажи о том, как, в старом кресле сидя,

Сняв с головы напудренный парик,

Дремал, как я, перед огнем старик,

Мой строгий предок, рок свой ненавидя.

В дни юности он при дворе блистал,

Немало выпил пенистых бокалов —

И вот теперь, вдали от ярких залов

Он гаснет здесь, твой преданный вассал.

Твоею силой к креслу он прикован,

До высших почестей добраться не успев:

Хоть чин немалый генерал-аншеф,

Но в жизни он давно разочарован.

Лишь только злой Фортуны колесо

Его задело – стал он вольтерьянцем:

В леченьи верит только иностранцам

И даже хвалит сдержанно Руссо.

Он, как игрушки, любит переплеты:

С них пыль стирает, из-за них ворчит.

А раньше он любил огонь ланит,

И блеск двора, и пышные охоты.

По-прежнему сверлит тупая боль,

По-прежнему угли трещат в камине…

Спасенья нет ни в броме, ни в морфине;

Подагра, вновь занять меня изволь!

9 августа 1913

«Прощай, накрашенный Приап…»

Прощай, накрашенный Приап,

Хранитель сельского приюта!

Опять иду я, жизни раб,

Сражаться с воинами Брута.

Сзывает снова звонкий рог

Друзей к назначенному бою.

Прошла пора, когда я мог

Отдаться сельскому покою.

Прощай же, бог моих долин!

Храни сады, храни посевы,

Броди по пастбищам один,

Слагая грубые напевы;

Иди, как раньше, охранять

Мои наследственные земли —

И с прежней благостью опять

Дары прощальные приемли!

5 сентября 1913 Кудиново

ЭНКИКЛИКА

Пламя любовное сердце мне губит; качаются Ели.

Ласку закатного часа и пламя сверкающих Окон,

Алым горящее светом и взорам любезное Нашим,

Молча похитили сумрак и ночи незримые Волны.

Ярки далекие звезды, но мутен струящийся Отблеск.

Лунный колеблется отблеск, нас странно волнующий Близко.

Юность страшащее время и миги, губящие Юность.

Боли усталого духа! Вы взоров ужаснее Ламий,

Острых коварнее копий и молний губительней Ярких.

Вами терзается сердце. О, сердца разбитого Мысли!

Ныне срываются листья, и вянут забытые Астры,

Оргий осыпались розы и маки, взращенные Детой.

Ели качаются; губит мне сердце любовное Пламя.

Сентябрь 1913

«Пусть имя предков наших громко…»

Пусть имя предков наших громко,

Пусть мне о славе говорят,

Но лучше нищего котомка,

Чем этот медленный распад!

Друзья приходят вереницей

И вновь спешат на шумный пир,

– А я, расслабленный патриций,

Смотрю из лектики на мир.

Меня качает на прогулке

Походка мерная рабов.

Шаги их так привычно гулки

В знакомых портиках садов!

Царем я был бы – дал бы царство

За миг видений. Ночь, молчи!

Но мне опять несут лекарство

Мои мучители-врачи.

Как я томительно бледнею,

Когда, прекрасна и легка,

Ко мне приходит Немезея

В мои объятья старика!

Старик, едва надевший тогу!

Старик, кому лишь двадцать лет!

На ум взбрело какому богу

Так исковеркать этот свет?

Сентябрь 1913

«Жребий брошен. Шумный Форум…»

Жребий брошен. Шумный Форум,

Я пришел к тебе, прими!

Сердце, ты рвалось к просторам,

Дан простор тебе, прими!

Нарда дым – грядущим горам.

Сердце, тайный дар прими!

Вверь ладью неверным спорам,

Всё грозящее прими!

Внемли праведным укорам,

Их с покорностью прими.

Дух спокоен, смерть раздорам!

Лета, прошлое прими!

Перед милым павши взором

Молви: «Вновь любовь прими!»

Жребий брошен. Шумный Форум,

Я пришел к тебе, прими!

10 октября 1913 Москва

«Вслед Петру Бартеневу мчитесь, ветры…»

Вслед Петру Бартеневу мчитесь, ветры,

С высоты небесной развейте тучи;

Пусть бессмертный Гелий ему сияет

С тверди лазурной.

Пусть не знает он по дороге долгой

Ни холодных дней, ни туманов серых,

Ни дождей, ни бурь, о брега дробящих

Пенные волны.

Пусть летит ладья под дыханьем легким

Легкокрылых ветров, рабов Эола,

И несет его в безопасном беге

К дальним пределам.

Сколько снов былых и теней знакомых,

Сколько тайных дум ты пробудишь в сердце,

Славный дом царей, Птоломеев слава,

Град Александра!

Не тобой ли полны напевы наши,

Не твои ли песни несутся ныне

Под суровым небом, в полях безбрежных

Руси далекой?

Но скользит ладья. Уже волны Нила

Под килем ее увенчались пеной,

И вдали встают над песком пустыни

Тайные зданья.

Ты пришел в страну, неустанный странник,

Где века хранят роковые чары,

Где в бездонной тьме тайников подземных

Мумии тлеют.

Подойди к очам неподвижным сфинкса,

Разгадай загадку мистерий Нила,

Прочитай слова потаенных знаков

В храме Аммона!

К нам скорей вернись – и тебя мы встретим

Полным новых сил, озаренным солнцем,

И с тобой прославим в согласных гимнах

Древний Египет.

Вслед Петру Бартеневу мчитесь, ветры,

С высоты небесной развейте тучи;

Пусть бессмертный Гелий ему сияет

С тверди лазурной.

16 октября 1913 Москва

«Лежу, покрывшись козьей шкурой…»

Лежу, покрывшись козьей шкурой,

На ложе в хижине моей,

Огонь потух, и ночью хмурой

Я снова думаю о ней.

Кругом молчанье, – но покоя,

Увы, не знать тебе, пастух:

Судьбы безжалостной рукою

Встревожен твой спокойный дух.

Пускай она не слышит зова,

Пускай безумьем я объят, –

Но имя Низы снова, снова

Уста усталые твердят.

Бессонной ночи долги пени…

Я раб жестокого царя.

Поет петух. Ночные тени

Уводит яркая заря.

Туманы розовые встали,

Светил небесных гаснет взгляд…

Но имя прежнее в печали

Уста усталые твердят.

24-25 октября 1913

«На мраморе плеч – венки цветов…»

На мраморе плеч – венки цветов,

На пурпуре губ – слова заклятий…

Сегодня я жизнь отдать готов

За миг роковой твоих объятий!

Тревожишь во сне ты мой покой,

Лукавый твой взор прожег мне очи.

О, как беспокоен мыслей рой

Под темным покровом долгой ночи.

В душе непокорный огонь зажжен,

Томят меня вновь ночные тени,

Опять я влекусь, стрелой сражен,

Во храме любви лобзать ступени.

27 ноября 1913

«Я о тебе опять мечтать готов…»

Я о тебе опять мечтать готов…

Тебя не знал я, знать тебя не буду,

Но образ твой влечет меня повсюду,

Тебя люблю, к тебе летит мой зов.

Один во тьме, услыша звук шагов,

Я жду тебя, готов поверить чуду.

Едва во сне печаль на миг забуду –

И о тебе опять мечтать готов.

И вот я здесь наедине с собой,

В уединенном тихом кабинете…

Мой тяжкий путь указан мне судьбой,

И не разбить вовек оковы эти.

Я отдался на волю чуждых снов

И о тебе опять мечтать готов.

25 января 1914

«Приди ко мне и дай тебя обнять…»

Приди ко мне и дай тебя обнять…

Одни с тобой простерты мы на ложе,

Твои уста сегодня мне дороже,

Чем мой триумф, и золото, и рать.

Твои уста хочу я целовать,

Отдавшись ласкам и шепча всё то же,

Пусть ночь летит, безумно ласки множа,

Я не могу и не хочу устать.

В палатке мы. Вокруг нас дремлет стан.

Но мы — одни, и прошлое – обман.

Пускай заря зажжет свои зарницы,

Она найдет на ложе нас с тобой.

Я буду и пред битвой роковой

Вновь целовать и очи и ресницы…

26 января 1914

«Шумит уныло кров дубрав…»

Шумит уныло кров дубрав.

Бреду во мгле тропинок влажных,

На ласки девушек продажных

Былое счастье променяв.

Я не один в глуши лесной,

Не знаю сам, куда влекомый:

Невозвратимый и знакомый

Со мною образ, образ твой.

До 13 февраля 1914

«Я снова петь хочу хребты родимых гор…»

Я снова петь хочу хребты родимых гор,

Стада, бродящие по берегу речному,

Жару полдневную, вечернюю истому

И стройных пастухов ленивый разговор.

Вручите мне опять Сицилии цевницы,

Богини вечные! Один, в вечерний час,

Я с ними буду петь огонь любимых глаз,

Ланиты смуглые и длинные ресницы.

Я буду петь о том, что любо пастухам:

Как весел лай собак, как мирен отдых стада,

Как сладостна порой под вязами прохлада,

Когда уста прильнут к пылающим устам.

13 февраля 1914

«Как сердце мне томит любовной болью…»

Как сердце мне томит любовной болью

В лучах зари зовущая свирель!

Меня оплел тоски безумной хмель,

Меня влечет к простору и раздолью.

И от страниц поблекших старых книг

Исходит вновь священный запах лавров,

И острый звук вакхических литавров,

Как молния, прорезал сонный миг.

Как душно мне, как знойно дышит тело!

И силы нет сорвать покровы чар,

И утра зов опять зажег пожар

В моей душе, где долго искра тлела.

15 июня 1914

«Опять в окно гляжу тоскливо…»

Опять в окно гляжу тоскливо

На дали вечные полей,

За лесом лес, за нивой нива,

Извивы пыльные колей.

В просторах холод веет властно,

От кровель изб клубится дым, –

А поезд мчится так бесстрастно

Путем намеченно слепым.

Долина, речка – мимо, мимо!

Полей просторы вновь ровны, –

А позади лишь клочья дыма –

Мои развеянные сны.

Сентябрь 1914

«В прохладных комнатах с лепными потолками…»

В прохладных комнатах с лепными потолками,

Средь бюстов мраморных и запыленных книг,

Умели вы плести узлы своих интриг,

Умели чувствовать и плакать над стихами.

Вас поутру будил призывный рог охот,

Волнуясь, ждали вас любимых гончих своры, –

А летним вечером не молкли разговоры

В аллеях липовых, у серебристых вод.

Порой бросали вы веселые затеи;

Вас с книгой находил зардевшийся восток,

И шли стучаться вы, поднявши молоток,

В ворота тайные «Вернувшейся Астреи».

Без пряных радостей мир сумрачен и пуст;

И с жизнью вашей вы играли своенравно:

И нимфы стройные, и вкрадчивые фавны

Стекались к вам на зов с улыбкой алых уст.

Вы тлеете давно, и всё истлеет с вами,

И только призрак ваш является на миг

Средь бюстов мраморных и запыленных книг,

В прохладных комнатах с лепными потолками.

1914

«Моих дубрав покой священный…»

Моих дубрав покой священный,

Полей дыханье, даль лесов –

Я вновь вернуться к вам готов

Душой усталой и смятенной.

Пасутся прежние стада

Пускай по прежним косогорам, –

К былым вернусь ли я просторам,

Иль годы гибнут навсегда?

Туманы жизни серой снова,

Проходит счастья легкий хмель –

И глуше робкая свирель

Вдали от пастбища родного.

О, если б дали мне опять

В траве запутаться медвяной

И грудью радостной и пьяной

Весенним воздухом дышать!

1914

«В шелесте внешних дождей возникают минувшие годы…»

В шелесте внешних дождей возникают минувшие годы,

Всё, что когда-то ушло, возвращается в сердце опять.

Пусть неизменно текут медлительных дней хороводы,

Прошлого радостных снов им не смыть и с собой не умчать.

1914

«О тебе, мой любимый, мой верный друг…»

О тебе, мой любимый, мой верный друг,

О тебе я задумался в тихий час.

В мраке ласковом запад гас,

Завершая знакомый круг.

Не смеешься ль и ты над слепой судьбой,

Так безумно и странно сковавшей нас?

О, как сладко в вечерний час

Без тебя мне дышать тобой!

Не чужие ли мы перед взором дня?

Мы страшимся укоров нескромных глаз.

Но приходит вечерний час –

И приходишь ты звать меня.

Загорелись в тумане сиянья дуг,

В темном небе над городом свет погас, –

И грущу я в вечерний час

О тебе, мой желанный друг.

1914

В тиши ночной немые стены

Гнетут, как узника, меня:

Твоей страшусь ли я измены,

Боюсь ли завтрашнего дня?

Лежу, и сон бежит от ложа;

Душе так больно, счастья жаль,

И ты еще, еще дороже,

Уйдя в неведомую даль!

Еще твои я чую ласки,

И поцелуи губы жгут, —

Ужели завтра мне развязку

Часы холодные пробьют?

Вчера не сказано ни слова,

Сегодня нет тебя опять —

И, как дитя, готов я снова

Один беспомощно рыдать.

1914

«Клянусь, ты больше не встревожишь…»

Клянусь, ты больше не встревожишь

И не обманешь сердца вновь.

Зачаровать мою любовь

И не посмеешь, и не сможешь.

Обломок камня, призрак ложный,

Наследье тленных колдунов,

Тебе ль метать огонь тревожный,

Тебе ль ковать холодный ков!

Склонись, хранитель силы зыбкой:

Над нею властен я один,

И лика каменной улыбкой

Промолви: «Здравствуй, господин!»

1914

«Дитя спокойных деревень…»

Дитя спокойных деревень,

Душой простой и беззаботной

Ты любишь солнце, любишь день

И легкий ветер перелетный.

Когда прекрасна и нова

Весна приходит, негой вея,

Еще нежней твои слова,

Еще уста твои нежнее…

1914

«Прочти меня, кто пылким сердцем юн!..»

Прочти меня, кто пылким сердцем юн!

Быть может, ты во мне отыщешь друга,

И жар смиришь томящего недуга,

И тронешься игрой негромких струн.

Пою любовь, усладу юных лет,

Пою весну, порой пою и горе;

Покинутый, тоскую о просторе

И шлю лугам возлюбленным привет.

Вам, юноши-друзья, на строгий суд

Я отдаю листы моих творений

И счастлив буду, если сердца пени

В других сердцах ответ себе найдут.

Но пусть моих не трогает страниц,

Кому любви не сладостны забавы!

Я не хочу ни похвалы, ни славы

От тех, кто перед ней не пали ниц!

1914

«Слепой судьбы грозят удары…»

Слепой судьбы грозят удары,

Как в отдаленные века.

А в сердце пламенном пожара

Не гасит времени река.

И беспокоен, и тревожен,

Смотрю упорно я в туман:

Какой поход еще возможен,

Какой удел безумью дан?

В дороге дальной, в стане ратном

Свершатся ль трепетные сны

– Иль в этом вихре необъятном,

Как щепы, мы увлечены?

Один, под небом молчаливым,

Меча сжимая рукоять,

Стремлюсь я взором терпеливым

Узор созвездий разгадать:

Падем ли, стерты силой вражьей,

Придет ли светлая пора?

Как воин, я стою на страже

Друзей, уснувших у костра.

1914

«О странный день! Под Моцарта напев…»

О странный день! Под Моцарта напев

Кончаешься ты благостно и мирно:

Моя судьба спокойна и обширна,

Утих богов неотвратимый гнев.

Куда ведешь, так много обещая,

Что дашь ты мне, неотвратимый Рок?

Какой узор покажет твой челнок,

Какая песнь утихнет, замирая?

Сначала шум тревожного двора,

И суета, и смутное волненье,

Потом поля и ветра дуновенье,

Потом любви блаженная пора.

Звучи и пой, ликующая скрипка,

Лети, лети, за мигом стройный миг!

Спокойный взор животворящих книг

В моей душе, как вешняя улыбка.

Тебе, Судьба, вверяюсь я опять,

Так сладостна душе твоей отрава.

О, если б ты, всё так же величава,

До пристани смогла меня домчать!

1915

«Как тяжело и думать и читать…»

Как тяжело и думать и читать,

Когда душа подавлена тоскою!

Холодный снег, вернувшийся опять,

Ложится вновь тоскливой пеленою.

Туманный день едва глядит в окно,

Несет метель туманы снежной пыли,

И чуется, что чуялось давно:

Покинут я, и счастья миги – были.

Сотрется с уст твоих лобзаний след,

Забуду я минуты наслаждений, –

Но как забыть ночей бессонных бред,

Тоску забот и тернии волнений?

Цветы любви сумею я срывать

И без тебя уверенно и смело,

И с грустью, верь, не стану вспоминать

Когда-то мной целованное тело.

Уходишь ты? К разлуке я готов.

Твои дела не в силах проклинать я.

Но боли ран минувших вечеров

Вы смоете ль, продажные объятья?

1915

«Проходят радостно и стройно…»

Проходят радостно и стройно

Потоки равномерных дней,

И сердце гордое спокойно

В победе радостной своей.

Волнений нет, и думы ясны,

И больше нечего желать.

Разлуки миги – не опасны,

И никакой не грозен тать.

Пускай назавтра не найду я

Любимых уст, не встречу взор;

Но разве брошу, негодуя,

Судьбе я дерзостный укор?

Ведь мы с тобою знаем твердо

Часы намеченные встреч,

И я в ножны влагаю твердо

Отныне мне ненужный меч.

Сомненьям тусклым и ревнивым

Закрыты доступы к сердцам –

И верю я твоим правдивым,

Твоим доверчивым речам.

1915

«Простите, мирные поляны…»

Простите, мирные поляны:

Мой новый жребий горд и строг;

Давно желанный слышен рог,

Зовут воинственные станы.

Былые бросив рубежи,

Идя незнаемой дорогой,

Душа, разбитая тревогой,

– Былые скорби отложи.

Спокойный зритель бури ратной,

Я не боюсь грядущих дней:

Я знал бои еще сильней

В боях с судьбиною превратной.

1915

«Ты начался тяжелою разлукой…»

Ты начался тяжелою разлукой,

Грядущий год;

Ужели мне платить за счастье мукой

Пора придет?

Ужель текут, исполнены печали,

Потоки дней,

И правда то, что карты мне вещали

Под смех друзей?

Не мальчик я, и суд суровый рока

Я знал давно:

Кто взнесся ввысь – тому упасть глубоко

Предречено.

Таков всегда слепой и неизменный

Судьбы закон,

И им никто – ни дерзкий, ни смиренный

Не пощажен.

Судьбины раб, могучему закону

Вручусь и я:

– Терзай и мучь – я вынесу без стона,

Но мучь меня.

Лишь я один во всем, что сердцу мило,

Виновен был,

Лишь я ладью по прихоти кормила

В морях водил.

И не тебе, кого стихи венчали

За твой привет,

Нести ярмо мучений и печали

За мною вслед.

Когда я встал, я сердцем ведал твердо,

Каков мой путь, –

И я один готов подставить гордо

Под стрелы грудь.

1915

«Я много песен пел, покорствуя богам…»

Я много песен пел, покорствуя богам;

Я видел много лиц в пленительных забавах.

Тонул в изысканных и сладостных отравах,

Склонялся сдержанно к пылающим устам.

Я вновь и вновь любил – и долгие уроки

Открыли верный путь для мимолетных встреч;

Руками дерзкими я всех касался плеч,

Но счастья милого давно умчались сроки.

Зачем же я тебе на твой отвечу взор,

О смуглое дитя с задорными глазами,

Проворная, как лань, – что может быть меж нами

Среди полей чужих и незнакомых гор?

1916

«Ты победил. Твои тревоги…»

Ты победил. Твои тревоги

Теперь развеялись, как дым,

И снова царственны и строги,

Края твоей расшитой тоги

Плащом повисли огневым.

Ты победил. Не так же ль верно

Ты побеждал в былые дни?

Твоя судьба нелицемерна,

И поворот созвездий мерно

Твои приветствует огни.

Ты победил – готовься к бою.

Отдохновенью – только миг.

И если дружен ты с судьбою,

Она должна твоей рукою

Писать своих страницы книг.

1917

«Старые песни тобою допеты…»

Старые песни тобою допеты;

Годы безумья – в объятиях Лета;

В путь ты готовишься, дерзок и юн.

Годы грядущие мраком одеты;

Помни же царственных трупов завета,

Помни, народный трибун!

Помни и то, чему жизнь научила:

Помни, откуда пришла к тебе сила,

Кто озаряет твой солнечный день.

С сердцем, исполненным правого пыла,

Стой же, доколе судьба не сразила,

Стражем родных деревень.

1917

«Не забывай, как я тебя любил…»

Не забывай, как я тебя любил…

Пускай опять победа мне сверкнула,

Но чудится мне дальний отзвук гула

Таинственных и небывалых сил.

Я знаю: ты дойдешь со мною рядом

До той черты, намеченной судьбой,

И умирать я буду пред тобой

И милый взгляд ловить прощальным взглядом.

Тогда ко мне склонись в последний раз…

Не жди мольбы: молить – не хватит слова;

Пока душа в дорогу не готова,

Склонись ко мне, чтоб тихо я угас.

Не надо слез: твой милый, твой желанный

Знакомый лик испортят капли слез.

Мне хочется, чтоб я и в гроб унес

Твои черты с твоей улыбкой странной.

Чтоб жить и ждать — мне надо много сил.

Дари же мне последние услады –

И скоро мне немного будет надо:

Не забывай, как я тебя любил.

1917

«Пустые дни, пустые ночи…»

Пустые дни, пустые ночи,

Пустые вереницы дум.

И с каждым мигом жизнь короче

Под монотонный этот шум.

Измена – даже не измена,

А незаметный переход.

Так на воде спадает пена,

Когда проходит пароход.

Ну что ж, ты, значит, плакал мало.

Еще поплачем, погрустим.

Меня судьба моя послала

Навстречу дням и снам пустым.

1918

«Ты спишь, в походе зарытый…»

Памяти Г.В.

Ты спишь, в походе зарытый,

И снов не видишь во сне,

И милым огнем ланиты

Не вспыхнут навстречу мне.

И носится злая вьюга

И, плача, песни поет

Про жгучее солнце юга,

Про море и плески вод,

Про нашу любовь и нежность,

Про годы, которых нет,

Про ужас и безнадежность

Убитых в шестнадцать лет.

1918

«Боже правый, владыка сил…»

Боже правый, владыка сил,

Тяжек путь мой, и ночь окрест.

Ты мне в душу огонь вложил,

Дай же силы нести мой крест.

Меж ничтожных и нищих жить

Научи меня, Боже мой,

Помоги мне переносить

Хлад и голод земли родной.

Под обидами не роптать,

Сохранить непреклонный ум,

На других излить благодать

Укрепляющих сердце дум.

Мне в дороге не дай упасть,

Но в часы несказанных бед

Положи в мои руки власть,

Чтобы вывести всех на свет.

1920

МАТЕРИ

К тебе стихов моих полет

Сквозь годы долгие разлуки,

О мать! Ты слышишь голос муки,

Твой бедный сын тебя зовет.

О, если б знала ты, как мне

Нужна прощающая ласка!

Во мне любовь твоя, как сказка,

В далеком виденная сне.

О, если б стали наяву

Ко мне сходить былого тени

И смог к тебе я на колени

Склонить усталую главу!

И если б тонкою рукой

Меня ты снова приласкала –

И боль, и страх, и скорби жала

Ушли бы с чистою слезой.

А здесь, упав в водоворот,

Отвык и плакать я в разлуке.

О мать! Ты слышишь голос муки:

Твой бедный сын тебя зовет!

1920

«Слушайте, вечные степи…»

Слушайте, вечные степи,

Сказку про злую судьбу:

В темном и сумрачном склепе

Брату не спится в гробу.

Ветер, могучим полетом

Мчась через горы и рвы,

Сей по пескам и болотам

Сказку стоустой молвы!

Мчись, порожденье Эола,

Тягостной вестию горд:

Умер наследник престола

Наших воинственных орд.

Там, где столетий туманы

Кроют минувшую рать,

Сходятся древние ханы

Нового хана встречать.

Яркими рдеет огнями

Темный загробный Алтай,

Мертвых шумит голосами

Созванный вновь курултай.

1920 Рим

«Прошлое мчится, летит без возврата…»

Прошлое мчится, летит без возврата

Тройкой лихой, бубенцами звеня.

Памятью вечной погибшего брата

Годы былые тревожат меня.

Что, умирая, ты думал, мой бедный,

Звал ты меня и дозваться не мог?

Я заплутался тропою победной

В дальних извивах неверных дорог,

Битвам учился, сроднился с мечами,

Гордо носил незапятнанный герб,

Думал о брате – и тихо над нами

Смерть заносила отточенный серп.

Годы летели, и в битве бесплодной

Я не заметил, как близился срок:

Где-то далеко, в больнице холодной

Ты, задыхаясь, в борьбе изнемог.

1921

«Рассекая могучею грудью…»

Рассекая могучею грудью

Изумруд Ионийских волн,

Мы плывем по тому же безлюдью,

Где Улисс направлял свой челн.

К морю, к морю походам гордым!

Буйный ветер – угроза ль нам?

Лишь созвучным поют аккордом

Струны радио в лад волнам.

1921

«Выходил ли ты в горы, где ночь черна…»

Выходил ли ты в горы, где ночь черна,

Припадал ли ты ухом к утесам гор?

Над тобою раскинулся звезд шатер,

Под тобою провалы, и нет им дна.

1923

«Тихие сумерки Ниццы…»

Памяти брата

Тихие сумерки Ниццы,

Теплый и ласковый мрак,

Ровные мечет зарницы

В небо далекий маяк,

Стройные пальмы застыли

Сказкой о жгучей стране.

Милый, проснулся не ты ли

При восходящей луне?

В дальних и светлых чертогах,

Там, где прошедшие сны,

Ждешь ли меня у порога

В сумерках синей весны?

1924

«Ты был со мной, и жизнь была легка…»

Брату

Ты был со мной, и жизнь была легка;

Но ты ушел в неведомые страны –

И тщетно я исплавал океаны.

– Мне не догнать родного моряка.

Из порта в порт, к заливу от залива,

От островов к далеким островам.

1924

«По странам, возлюбленным богом…»

По странам, возлюбленным богом,

Где дышит привольнее грудь,

Над морем, по горным дорогам,

Лежит зачарованный путь.

Там манит к родному скитанью

Далекого моря простор,

Там ветер над небом Кампаньи

Стремится приветливо с гор,

Там древние, темные арки

Струной по долинам легли,

Там розы, неслыханно ярки,

Родятся из тучной земли,

Там полдни роскошные знойны,

Там сладок под тенью приют,

Там девы и юноши стройны

И звонкие песни поют.

1925 Италия

«Запад гаснет медленно и ярко…»

Запад гаснет медленно и ярко,

Вспыхнули по Корсо фонари.

Скоро ночь в гостинице «Сан-Марко»,

Ночь без сна до утренней зари.

Фетуччини, ужин у фонтана,

Сладкое, шипучее вино.

Ты со мной, и снова сердце пьяно,

Злое горе ветром снесено.

В недрах Рима долгие прогулки,

Старый Тибр и жуткий Колизей,

Женский визг в пустынном переулке,

Свет таверны, отблески ножей, –

В жизни всё минутно и неверно,

Только день сегодняшний для нас.

Буду долго имя «Одиерна»

Вспоминать в передвечерний час.

Запад гаснет медленно и ярко,

Вспыхнули по Корсо фонари.

Скоро ночь в гостинице «Сан-Марко»,

Ночь без сна до утренней зари.

1925 Рим

«Узнаю тебя, сладкая мука…»

Узнаю тебя, сладкая мука,

В старом сердце ожившая вновь.

С каждым днем всё длиннее разлука,

С каждым днем всё сильнее любовь.

Позабыть и забыться не в силах,

Я слежу за морскою волной.

Всё сильней и победнее в жилах

Разливается солнечный зной.

Греют камни, и в сладкой истоме

Яркий свет незаметно погас,

И гляжу в затуманенной дреме

Я в бездонность любимую глаз,

И черты твои милые близки,

И мечта обращается в быль.

А кругом – площадей обелиски

И фонтанов прозрачная пыль.

1925

«Под зов подземного гула…»

Под зов подземного гула

Проснуться на бой пора.

Направь могучие дула

На наглый собор Петра!

Как будут безумно ярки

Восходы грядущих дней,

Когда покачнутся арки

В стоцветном дожде камней!

Где жизнь и любовь давили,

Гасили святой пожар,

Взметнутся столбами пыли

Осколки столетних чар,

И грянет «ура» отрядов,

И дрогнут небо и твердь

Под медленный вой снарядов,

Несущих былому смерть.

1925

«Сегодня так шумны большие бульвары…»

Сегодня так шумны большие бульвары,

Большие бульвары в огромном Париже.

Бутылками виски уставлены бары,

У столиков шепчутся странные пары,

– А ты мне становишься ближе и ближе.

С минутою каждою всё лицемерней

Становится день, приближаясь к закату;

Огни загораются в бездне вечерней,

Сияют рекламы – и всё суеверней

Топлю я в стакане родную утрату.

Когда-то кругом шелестели и пели,

Как тонкие осы, веселые пули;

Но весело шел я к намеченной цели

Под солнцем палящим и в стуже метели –

– И острые пули меня не кольнули.

А ныне я жму незнакомые руки,

Слова говорю – и рождаются числа…

О, сколько тяжелой скрывается муки

В моей роковой, неизбежной разлуке,

В усталых победах без всякого смысла?

1926

«Я вхожу в пустынные храмы…»

Я вхожу в пустынные храмы

По ночам, в сиянье луны,

На полу черчу пентаграммы

И тревожу заснувшие сны.

Обойду, осмотрю пороги:

Не проник ли пришлец иной?

И смеется месяц двурогий,

Перемигиваясь со мной.

В этом старом романском храме

Я давно брожу по ночам,

Подружился с его друзьями,

Видел тех, кто построил храм.

Даже в полдень в исповедальне

Я сидел и писал стихи,

Слышал шепот какой-то дальний,

Отпускал кому-то грехи.

Меня люди боятся дико,

Вероятно, их давит тьма.

Помню, помню тот ужас крика,

Когда сторож сходил с ума.

Почему? Я и сам усталый

В этом храме и мне тепло.

На земле – я гость запоздалый

И не мальчик, чтоб делать зло.

1926-1930

«Туманны дни. Болят и ноют раны…»

Туманны дни. Болят и ноют раны.

Предвиденья судьбою не даны.

Бредет один, сквозь горе и обманы,

Наследный принц непризнанной страны.

Прошедшее – могила за могилой;

Его мечты развеялись, как дым, –

И только пес, такой больной и хилый,

Бредет за ним по улицам пустым.

Его одежды выпачканы грязью

Глухих болот и городских трущоб.

Вотще судьба созвездий яркой вязью

Ему в выси рисует гороскоп.

Не видит он, не чует вышней силы,

Отцу молиться он давно отвык;

Слова любви – ему давно не милы;

Заклятий слов не вымолвит язык.

И он идет, забыв о воле вышней,

И вечерами думает о том,

Что на земле и он такой же лишний,

Как этот пес с опущенным хвостом.

1928

«Я видел сон лазури, волн и света…»

Я видел сон лазури, волн и света,

Дробил ладьей прозрачное стекло, –

И вольный ветер спел мне песнь привета,

И солнце грудь лобзаньем обожгло.

Я слушал песни неги и отваги,

Я жил у тех, кто выросли в волнах,

Из темных недр колеблющейся влаги

Подводных чуд вытаскивал в сетях.

Ночной огонь зачерпывал рукою,

Смотрел с высот, как бьется пенный вал,

В ущельях гор внимал потоков вою

И тайному дыханью вечных скал, –

И кончен путь. Иди к иным дорогам,

Где юный бог не мечет ярых стрел.

Твоя звезда горит в восходе строгом,

И близок ты к таинственным порогам,

Где будет вновь решаться твой удел.

1929

«Всё прошло, умчалось легким дымом…»

Всё прошло, умчалось легким дымом,

Лишь дорога в памяти легла:

Губы прижимай к губам любимым,

Обнимай горячие тела.

Не бессмысленно и не случайно

Наши встречи посылает Бог:

В каждом взоре брошенная тайна –

Многих дней таинственный залог.

И склонясь к устам, чужим дотоле,

Обнимая этот нежный стан,

Твердо знаю: непреклонной воле

Радостный подарок снова дан.

Ты подаришь счастьем иль бедою,

Заведешь иль выведешь в пути?

Всё равно; мы скованы судьбою,

И вдвоем нам суждено идти.

1929-1930

«Иди, живи. Извилистой дорогой…»

Иди, живи. Извилистой дорогой

В горах, в долинах, в рощах и лесах

Мы все бредем, превозмогая страх,

К единой цели, праведной и строгой.

Всем суждено в заветный дом войти,

Все подойдем к неотвратимой двери.

И так смешны минутные потери

И наша грусть и слезы на пути.

1929

«В портовых городах я влюбился в моря…»

В портовых городах я влюбился в моря,

Полюбил корабли и разбег катеров,

Паруса надо мной золотила заря,

Вольный ветер морской отзывался на зов.

Сколько вольных друзей потерял я с тех пор,

Исчертивших простор на родных кораблях!

Как открыто горел их приветливый взор

На лице молодом, загорелом в морях!

Я рассказами их лучезарными полн

О сиянии солнц, о мерцаньи ночей,

О крутых островах, вознесенных из волн,

И о жгучих устах островных дочерей.

Я душою впитал обольстительный взгляд,

В портовых городах я влюбился в моря,

Я в скитаньях живу, небывалому рад,

В моем сердце простор, паруса и заря.

1920-е

«Облаков, друзей моих закатных…»

Облаков, друзей моих закатных,

Загорелся золотистый дым,

И в выси, в провалах необъятных

Стало небо бледно-голубым.

Успокойся, сердце. Ты не знаешь,

Что еще в дороге ждет тебя.

Может быть, ты тихо умираешь,

Может быть, проснешься, полюбя.

Может быть, близка твоя свобода

На востоке недалеких дней,

И уже звенят, звенят у входа

Звонкие копыта их коней.

И пускай от края и до края

Будет мир неумолим и нем.

Ты живи и жди, благословляя

Руку, управляющую всем.

1920-е

«Смертный, покорствуй Судьбе и будь созидателем жизни…»

Смертный, покорствуй Судьбе и будь созидателем жизни;

В бурном потоке времен светлые миги лови;

Помни, что время придет по тебе собираться на тризне,

Помни, что мчится, не ждет краткое счастье любви.

1930

Извечно ты покоился в Нирване,

Ты, совершенство бытия не быв.

Ты был один и, свет твой отразив,

Предвещество бездушное в тумане.

Тогда пространства не было, и лёт

Неумолимый не стремило время.

В Тебе одном тогда таилось семя

Всей жизни той, что будет, что придет.

И вот на лоне высшего блаженства,

И благости и мудрости предел,

В самом своем покое усмотрел

Ты, совершенный, тень несовершенства.

И сам себя тогда Ты бросил в мир.

Пространство стало, всё пришло в движенье,

И началось веков круговращенье,

И жизнь твоя наполнила Сансир.

И божий дух живет во всем живущем.

Его томит безжалостный закон

Причин и следствий, и стремится он

Вновь слиться навсегда с предвечно сущим.

И человек, и мошка, и змея

Сквозь тьмы и тьмы своих перерождений

Идут путем тяжелых искуплений

К источнику живому бытия.

И на путях мучительной дороги

Туда, к концу великого всего,

Им помогают благостные боги –

Лучи живые лика Твоего.

1933

«Ленты дорог – в полдневном жаре…»

Ленты дорог – в полдневном жаре.

Ветер веселый бьет с тополей.

Знаешь – на нашем сайдекаре

Третье место – для тени твоей.

Вместе мы будем там, где были,

Вместе увидим те же места…

Прошлые дни возникнут из пыли,

Сердца не сдавит пустота.

Мы из обломков счастье построим –

Столько их было, снов и душ!

Старый мотор споет обоим

Милую песенку – бруш, бруш, бруш!

Весело вместе играть с судьбою

Здесь ли, на спуске – иль там, на горбу?

Лишь позови – пойду с тобою:

Милый, ты слышишь ли там, в гробу?

Август 1934

«На смену всего живого…»

На смену всего живого

Пришла, захлестнула тишь.

Помолодевший, снова

Ты с прежней улыбкой спишь.

Так спят, улыбаясь, дети,

Весенних полные сил,

Таким тебя на рассвете

Я столько раз будил.

Веселый, лукавый, милый,

Мой спутник безумных лет,

Донес тебя до могилы

Твой верный мотоциклет.

И не в мировом пожаре

Тебе было пасть дано:

Стирается на тротуаре

От крови твоей пятно, –

А там, по большим дорогам,

Где мчались мы в жизнь с тобой,

Несется под лунным рогом

Теперь только призрак твой.

Лето 1934

ОТРЫВОК

Города, как змеи, меняют шкуры:

Строят дома, заканчивают метро…

Помнишь: ты был жив еще; небо было хмуро;

Мы вдвоем смотрели на башни Трокадеро.

Их теперь сносят – а ты лежишь в могиле;

И если ты выходишь – ночью, при луне –

На мотоцикле-призраке кататься, где мы жили, –

Твой Париж тебе кажется странным, как во сне.

На рабочих улицах, где вместе мы бродили,

Белые, высокие построили дома;

Непривычно-низкие скользят автомобили,

Фильмы незнакомые ставят cinema.

1934

«Сколько было в качанье вагона…»

Сколько было в качанье вагона

Порастрачено мной вечеров,

И туманных кустов перегона,

И чужих освещенных домов…

Но когда эти окна мелькали

И скользил в неизбежное я,

Твердо знал я одно: на вокзале

Будешь ты дожидаться меня.

И в душе что-то теплое тлело,

И светлела туманная ночь.

И тяжелое горе летело

Вместе с яркими искрами прочь.

А теперь никого – ни собаки,

Ни тебя не увижу теперь.

Одному мне придется во мраке

Отпирать непослушную дверь.

И усну я не с ласковым словом,

А с томящею мыслью о том,

Что лежишь ты на ложе дубовом

Под твоим деревянным крестом.

1934

«Для тебя минуты бег остановили…»

Для тебя минуты бег остановили.

Спи спокойно, милый: над тобою Бог.

Так же солнце светит на твоей могиле,

Как над летами широкими дорог.

Огражден решеткой от всего земного,

Ты спокойно слышишь ветерок в кустах,

И моторов рокот не пробудит снова

Милую улыбку на твоих устах

1934?

«Вместо дорог развернутся моря…»

Вместо дорог развернутся моря:

В белых туманов недвижные стены

Воплем протяжным ударят сирены,

С грохотом в люки вползут якоря.

Выйдем мы в море с предутренней мглою;

Мерный за взлетом потянется взлет;

Ветер соленый в снастях запоет,

Легкий дельфин заскользит за кормою.

Спереди – белый уходит туман;

Берег – лишь грань океана с зарею…

Скоро, быть может, я раны прикрою

Красочной сказкой тропических стран.

Годы прошли, и дороги сменили.

В сказке ли я на другом берегу?

Но от былого одно сберегу:

Крест и цветы на далекой могиле.

1935-1942

«За эти годы в лагерях Испании…»

За эти годы в лагерях Испании,

Где жизнь – это молодость и борьба,

За рокот машин, за мои скитания

Благодарю тебя, судьба!

За эти закаты – красное с золотом,

За эту ослепительную зарю,

За то, что иду я с Серпом и Молотом,

Тебя, судьба, благодарю!

1938

«Тихо и медленно запад гас…»

Тихо и медленно запад гас

На Каталонских горах.

Море не плещется в этот час,

Дремлют розы в садах.

Только кто здесь закаты видал,

Знает, что значит закат:

В четком вырезе черных скал

Золота водопад.

1930-е

«Мои руки забрызганы кровью…»

Мои руки забрызганы кровью,

На былом – проклятия след.

По ночам к моему изголовью

Не напрасно сходил Бафомет.

У купца покупают недаром

Драгоценных перстней игру, –

Ведь пиры кончались пожаром,

И сверкали ножи на пиру.

И великое счастье было:

Я любовь узнал до конца.

Навсегда зальдила могила

Дорогую улыбку лица.

И навек я теперь без друга,

Непутевый в земных путах,

И на старое сердце вьюга

Наметает холодный прах.

1940

«Спокойно готовься к бою…»

Спокойно готовься к бою:

Твоя судьба не полна.

Смотри: легла пред тобою

Твоя родная страна.

Ласкает ветер родимый

Твою открытую грудь;

По степи, солнцем палимой,

Лежит предреченный путь.

Как встарь, бредут караваны

В пустынях родной страны,

Вдали предгорья Ирана

Встают, как древние сны.

Иди. И в клубке событий

Пускай твой незрячий плаз

Распутает злые нити,

Судьбы разберет наказ.

Светила к тебе не строги:

И через пожар войны

Ты вновь обретешь дороги

К просторам твоей страны.

14 октября 1942 Самарканд – Ашхабад

«Я ничего не создал и умру…»

Я ничего не создал и умру,

Как тот рыбак, что в море бросил сети?

Как тот крестьянин, вставший поутру,

Как оборванец, ночевавший в клети.

Да, я умру, и скоро жизни путь

Забвенною окончится могилой.

О, если б мог я прошлое вернуть

И вновь найти дорогу к жизни милой!

Но всё идет намеченным путем,

Как день за днем, как годы за годами.

И стыдно вспомнить дряхлым стариком,

Что ничего не сделал ты стихами.

Ты дар имел и бросил этот дар,

Так умирай забытый и ничтожный

И смой позорный жизненный угар

Ты истиною смерти непреложной.

7 июня 1958 Одесса

«Я сегодня такой усталый…»

Я сегодня такой усталый,

И к машинке мне лень присесть.

Ветер с моря, как гость небывалый,

О былом мне приносит весть.

Отшумели, умчались годы,

Умер юности резвый пыл,

Тяжки старости злой невзгоды, –

А когда-то и я любил.

Так же плещутся волны моря,

Так же лижут морской песок.

Тихо жду я, с судьбой не споря,

Этот жуткий последний срок.

Что я был на земле: червяк ли,

Или бог, не нашедший крыл?

Отчего все мечты иссякли,

И туман мне глаза покрыл?

Не затем ли мы здесь скорбели,

Что вопросам ответа нет,

Что совсем не имеет цели

Этот жалкий и глупый свет?

15 июня 1958 Одесса

«Мне хочется дожить до той поры…»

Мне хочется дожить до той поры,

Когда приходит смерть, как гость желанный,

И ты устал от битвы неустанной

И шумные наскучили пиры.

Ты, как дитя, измучен от игры;

Наука сказкой кажется туманной;

Еще искусство манит негой странной, –

Но это всё ненужные дары.

Да, протянуться, лечь, уснуть спокойно…

Пускай в выси года несутся стройно,

Им не нарушить кладбища уют.

Но перед скорой хочется могилой

Еще промолвить жизни милой:

«Благодарю за всё, что было тут».

17 июня 1958 Одесса

НЕДАТИРОВАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

«Я боюсь твоей отравы…»

Я боюсь твоей отравы,

Неожиданный Эрот;

Что-то долго взор лукавый,

В душу брошенный, живет.

Я смотрел совсем небрежно

И не мысля о конце,

Как румянец тает нежный

На зардевшемся лице.

Как блестят веселым светом

Эти карие глаза,

И за ласковым приветом

Мне не чуялась гроза…

«Пускай слова твои ясны…»

Пускай слова твои ясны –

Не жги меня огнем напрасным:

Напитком сладким и опасным

Мои уста осквернены.

Твоя прекрасна чистота;

Но я, склоняясь перед нею,

И не желаю, и не смею

Пятнать невинные уста.

Уйди ж и, сердца не тревожа,

Вернись к спасительным садам,

А я, склонясь к иным устам,

Паду на пламенное ложе.

«Я смотрел на солнце слишком много…»

Я смотрел на солнце слишком много,

В золотой войдя его шатер;

Провела меня моя дорога

По морям и по извивам гор.

Искры волн – лучистее алмаза,

Краски рыб – причудливей цветов;

Вольный ветер розами Шираза

Веет от далеких берегов.

«Все пришли из небытия…»

Все пришли из небытия.

Так чего же бояться смерти?

Сомневайтесь, дрожите, верьте, –

Все исчезнем, и вы и я.

Над постылым последним ложем

Промелькнет неизбежный миг,

Только будет он непохожим

На пустые рассказы книг…

«И в глухих горах молить я буду…»

И в глухих горах молить я буду,

Далеко от суетных утех,

Тихого и ласкового Будду,

С жалостью глядящего на всех.

«В жизни скорби слишком много…»

В жизни скорби слишком много,

Много грусти, много сна.

Тяжела твоя дорога,

Жизнь неправдою полна.

Что же, пусть несутся годы,

Ты не нужен никому.

Жди безрадостной свободы

Быть навеки одному.

«Ночь прошла – и спал ли я, не знаю…»

Ночь прошла – и спал ли я, не знаю.

Медленный в окно глядит рассвет.

Жизнь идет к намеченному краю

Поступью тяжелой зим и лет.

Что же, забавляйся, как и ране:

Наслаждайся музыкой стиха,

Улыбайся в утреннем тумане

На соблазны юного греха.

Мчись весной к лазоревому морю,

Вплавь бросайся в теплую волну;

Запах роз твое разгонит горе,

Ты забудешь битвы и войну.

Ну, а дальше? Дальше – ближе к краю;

Ближе жуткий мрак небытия.

Сколько я ни мыслил, ни гадаю –

Смерти миг не угадаю я.

А когда я думать перестану

И навек застынет в сердце кровь,

Не увижу светлую Нирвану,

Буду я рождаться вновь и вновь.

Евгений Витковский Преданный дар ^[1] (послесловие)

Ты дар имел и бросил этот дар
Николай Позняков

Эпиграф – из одного из последних стихотворений Познякова. Написано оно в Одессе, куда поэт ездил в институт Филатова, пытаясь избавиться от катаракты; датировано стихотворение седьмым июня 1958 года.

Бросил ли он свой дар?

Предал ли?

Исследовательница творчества Марины Цветаевой Ирма Кудрова так описывает Познякова:

Позняков Николай Сергеевич (?). Учился вместе с Эфроном в гимназии, во время первой мировой войны сотрудничал в Красном кресте. В годы гражданской войны – в Белом движении. В Париже имел фотоателье. Вместе с К. Б. Родзевичем и В. В. Яновским «работал по связи с троцкистами ПОУМ» в период гражданской войны в Испании, что позволяет предположить какое-то участие и в расправе над руководством ПОУМ в 1936 году. К. Хенкин, знавший Познякова, в своей книге «Охотник вверх ногами» отзывается о нем крайне негативно. По возвращении в Москву (1939 год) вел работу среди бывших республиканских бойцов Испании. Умер в шестидесятых годах на родине, избежав ареста.

Нельзя отрицать, что кое-какие зерна истины в такой справке сесть.

Проверим кое-что – выборочно, каждую букву не расщепишь.

Появляется первый из числа «лишних людей», даю справку

Кирилл Хенкин (р. 1916), сын знаменитого актера Виктора Хенкина, своеобразный «ангел»: в 1937-1938 годах воевал в Испании в 13-й интернациональной бригаде. В 1941 году вернулся в Советский Соки. Призванный в армию, служил в отдельной мотострелковой бригаде НКВД СССР. Уволен из органов в конце 1944 года. С 1945 1 по 1965 работал во французской редакции всесоюзного радио, потом в журнале «Проблемы мира и социализма» в Праге. С 1973 года 110 израильской визе снова на Западе (в Мюнхене). – По материалам Радиостанции «Свобода» на 1980 год – год выхода «Охотника вверх ногами», книги о Р. Абеле.

Из беседы Михаила Соколова с Кириллом Викторовичем Хенкиным, радио «Свобода», 08-09-2002.

Мой собеседник Кирилл Хенкин, писатель, публицист, переводчик Он вырос в Париже, воевал на стороне испанских республиканцев. В 41-м году Кирилл Хенкин приехал в СССР, работал диктором на московском радио, в конце 60-х стал одним из активистов правозащитного движения. После выезда на Запад работал на Радио Свобода. В своей мюнхенской квартире мой собеседник Кирилл Хенкин сидит под своим портретом 30-х годов, работы Фалька. Мастер изобразил худенького юношу в свитере, студента Сорбонны. Таким он был, когда увидел, например, судьбоносную для Франции манифестацию французских фашистов, кагуляров, чуть было не взявших власть.

Кирилл Хенкин : Меня интересовало то, что приводило меня к какой-то возможности действовать и участвовать в событиях. Я считал себя тогда коммунистом, я даже вступил во французский комсомол, в организацию коммунистов студентов университета. Это 36– 37-й, в 37-м я уже уехал в Испанию. <…> Спецотрядов было много там партизанско-диверсионных, при всех крупных соединениях армии были при них советники, высшим был представитель ГРУ, Мамсуров, позже генерал, его адъютантом был мой парижский приятель Алексей Эйснер. <…> …отряд, в котором ваш покорный слуга, им командует Константин Родзевич, бывший белый офицер, любовник Марины Цветаевой, евразиец, парижанин. У него – тот же статус и при нем пять человек русских эмигрантов из Парижа, и я в том числе.

Михаил Соколов : Все из союза «Возвращение»?

Кирилл Хенкин : Не обязательно, больше где-то рядом. Но, скажем, Савинков Лев, он где-то служил в какой-то французской фирме. Кстати говоря, вся эта затея кончилась, он уехал обратно, продолжал там служить. Беневоленский, он, по-моему, был из РОВСа, из Общевоинского союза. Более того, он был из «Внутренней линии» (контрразведка РОВС М.С.). Он был внедрен «Внутренней линией» в советскую организацию «Союз возращения на родину», работая в то же время на Сергея Эфрона, на советскую разведку. Его доклады шли Скоблину во «Внутреннюю линию» Общевоинского союза, в разведку белой эмиграции, которая передавала это в разведку советскую, а второй экземпляр шел прямо в советскую разведку.

Был там еще такой Николай Поздняков, школьный товарищ Эфрона. Очень начитанный и культурный человек, очень интересовавшийся молодыми людьми.

Он не имел отношения ни к какому союзу. Он был фотограф, а вокруг него роилась небольшая группка молодых французов-гомосексуалистов которые активное участие принимали в наружном наблюдении для нужд резидентуры. <…>

Михаил Соколов : А Эфрон оправдал доверие?

Кирилл Хенкин : Дело Эфрона и гибели его и всей его группы. Почему их уничтожили? Я, кстати говоря, не верю в то, что все репрессии, какими бы масштабными они ни были, были всегда слепыми. Райс порвал с советской разведкой, а Кривицкий собирался, но не решался, а потом все-таки порвал. Оба порвали потому, что они по долгу своей службы и по условиям своей работы знали о том, что в разгар антифашисткой войны в Испании, советское руководство, назовем это Сталин, ведут переговоры с Гитлером для того, чтобы облегчить ему, снять у него последние колебания в отношении нападении на Францию. Согласитесь, в тот момент обнародование этих данных было бы ой как не ко времени. <…>

Беневоленский, Позняков – а этих в лагерь. Они поехали в лагерь – Беневоленский и, и Поздняков. Тоже абсолютно ни за что.

Кроме того, Позняков вспоминался (двадцатью годами раньше процитированного интервью) Хенкину как «изобретатель способа избавления от трупов путем погружения их в ванну с кислотой». Ни Кудрова, ни более поздние исследователи не опознали здесь цитату из «Портрета Дориана Грея» (намек сексуальную ориентацию Познякова, а также на легенду о смерти генерала А.П. Кутепова, согласно которой в январе 1930 его убили в Париже, доставили труп в советское посольство и там растворили в ванне с кислотой; однако легенд о смерти Кутепова, вплоть до отправки его в Москву диппочтой еще множество). Именно Хенкин сообщает «истину» о гибели Марины Цветаевой (цит. по книге Р. Гуля «Я унес Россию»: «Оказывается, елабужский уполномоченный НКВД предложил Цветаевой "ему помогать", т. е. "доносительство", т. е. попросту "стать стукачкой ".Тут для Цветаевой выхода не было» .

Отрицательное мнение такого «специалиста» – отличная рекомендация. Хенкин не был репрессирован, даже не лежал в параличе – и спокойно уехал на запад, надо думать, с очередными заданиями.

…До поэзии ли в такой обстановке?

Однако все-таки вернемся к ней.

В папку с одной из тетрадей Познякова в фонде С. В. Шервинского в РГАЛИ вложен обрывок бумаги с записью карандашом:

«Позняков Николай Сергеевич. Гимназический товарищ С. В. [Шервинского], поэт, участник "Круговой чаши", крупный авантюрист, окончил жизнь на военной службе, более 10 лет лежал в параличе на иждивении института имени Карбышева. Скончался в чине майора».

Наконец-то прозвучало: ПОЭТ.

Между тем Кирилл Хенкин (вот уж точно крупный авантюрист, о прочем помолчим) поэтом Познякова не назвал (мог и не знать), а крупным авантюристом не назвал по очевидной причине: он его таковым не числил. И Хенкин-то знал, что Позняков репрессирован все-таки был.

*** * ***

На минутку оторвемся от собственно темы. Кудрова-то пишет Цветаевой. При чем тут Позняков?..

Марина Цветаева на допросе во французской полиции 22 октября 1937 года на один из вопросов ответила: «На одной из фотографий я узнаю также г-на Познякова. Этот господин, по профессии фотограф, увеличил для меня несколько фотографий. Он также знаком с моим мужем, но я ничего не знаю о его политических убеждениях и что он делает сейчас». И. Кудрова пишет в примечании к этим словам, что Позняков «учился вместе с Эфроном в гимназии». Поскольку нам известно, что Позняков учился вместе с поэтом, прозаиком и режиссером С. В. Шервинским, то «гимназия» тут не «какая-то», это – московская гимназия Л. И. Поливанова, одно из лучших частных учебных заведений России, где учились В. Брюсов, А. Белый, М. Волошин. Сохранилось и свидетельство от 4 (17) мая 1917 года, согласно которому в августе 1912 года Н. С. Позняков поступил на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета, через год был переведен на классическое отделение историко-филологического факультета; далее перечисляются прослушанные им курсы и пройденные испытания. Это, кстати, единственный источник, в котором фигурирует точная дата рождения Познякова – 11 (23) февраля 1893 года.

Наиболее ранние из сохранившихся стихотворений Познякова датированы 1910 годом; в 1913 году мы обнаруживаем среди участников коллективного сборника «Круговая чаша»: там приняли участие десять московских поэтов – А. Ильинский-Блюменау, В. Мориц, Л. Остроумов, Н. Позняков, Д. Рем, А. Романовская, А. Сидоров, К. Чайкин, С. Шервинский и В. Шершеневич.

В отзыве И. Кудровой Позняков фигурирует как «крупный авантюрист», но информация сообщается ценная: «…вовремя первой мировой войны сотрудничал в Красном кресте. В годы гражданской войны – в Белом движении. В Париже имел фотоателье. Вместе с К. Б. Родзевичем и В. В. Яновским "работал по связи с троцкистами ПОУМ" («Рабочая партия марксистского единства»; надо отметить что сведения эти проверить негде . – Е.В.) в период гражданской войны в Испании, что позволяет предположить какое-то участие и в расправе над руководством ПОУМ в 1936 году». Последнее предположение мы комментировать не можем за отсутствием данных, но география перемещений Познякова в эмиграции прослеживается в подписях и датах под стихотворениями: 1919 – Стамбул, 1921 – Рим, 1922 – Берлин, 1925 – Париж. По косвенным данным можно судить, что между 1926-1934 годами Позняков пережил большую любовь – и закончилась эта любовь гибелью его возлюбленного (мотоциклетной катастрофой); другу и на смерть друга будущий советский агент (?) писал стихи по-французски и по-русски. В 1938 году он на некоторое время оказывается в Испании. В 1939 году «репатриируется» в СССР. Кудрова продолжает: «По возвращении в Москву (1939 год) вел работу среди бывших республиканских бойцов Испании. Умер в шестидесятых годах на родине, избежав ареста».

Ну, а дальше – см. выше.

*** * ***

…А теперь – портрет нашего безвестного героя. Знать бы еще – кто такой Н. Базанов, автор этого портрета?..

Н. ПОЗНЯКОВУ

Он очень худ, высок и странно строен,

Татарский князь в английском галифе.

Поэт в простой, изысканной строфе

Капризно-нежен, странно беспокоен.

В окно вечерние нисходят тени,

Где нити собраны грядущих встреч.

Всегда простая, ласковая речь –

А в окна тихий благовест сирени.

Как я люблю знакомый серый взгляд

Спокойных глаз, так ласково-холодных

И грезится поход в песках бесплодных,

Где панцири уверенно гремят.

В пустом купэ пред ним склонился так

Седой старик, кого видала Мекка.

Мне поступь царскую Тимур-Мелека

Восстановил его упругий шаг.

Взбегает огнь огромных вожделений

В крови, Чингизом вспененной, струясь –

Но мозг зальдит их бешеную связь,

И взор слепца увидит жизнь в легенде.

Он очень худ, высокий, стройный денди,

В жакете английском татарский князь.

Н. Базанов 1921

Исторически род дворян Позняковых как раз к татарским князьям и восходил. Но кто вспомнил бы князька Набока, кабы не имя потомка его, Владимира Набокова?

…Архив Познякова – маленький, три тетради, несколько папок с документами и письмами. Я нашел его случайно, пересматривая опись за описью «Материалы, собранные С. В. Шервинским» в фонде последнего. Там, на внутреннем корешке одной из тетрадей со стихами есть надпись рукой Познякова: «В случае моей смерти прошу эту тетрадь передать Сергею Васильевичу Шервинскому – Москва, Померанцев пер., Д. 7».

Видимо, так и случилось. В 1992 году (через год после смерти Шервинского) тетради попали в РГАЛИ. Нет ничего удивительного в том, что с тех пор в эти папки никто не заглядывал. Видимо, при советской власти это было не то знакомство, о котором хотелось вспоминать, а после ее крушения всё так или иначе попало по адресу. Еще в 1912-1914 году Шервинский и Позняков обменивались посланиями в октавах, акростихами, писали совместно… всё это сохранилось и рано или поздно дойдет до печатного станка.

В архиве Познякова уцелел документ под заглавием «История моего рода». Лучше привести его здесь целиком, чем разбирать на цитаты. Достоверность исторических фактов монгольской и отчасти русской истории мы оставляем на совести автора отрывка.

Я не знаю, который из богов истинный, и потому уважаю <всех> богов. – так было сказано в законах Великого Чингиз-<Хана>. Законы эти были написаны в конце двенадцатого века, когда Азия являлась ареной борьбы ряда религий. Все больше и больше значения получал тогда буддизм, успешно боровшийся с браминами в Индии, и с шаманизмом в северных областях; сильно распространялось магометанство, пришедшее из малой Азии, и христианство, сохранившееся здесь через последователей Несторианской ереси. Отец Ди Плано Карпини, побывавший тогда в столице ханов на границах пустыни Кара-Курум, сообщал ордену Бенедиктинцев, что при ханском дворе еженедельно совершают богослужение буддийский лама, магометанский мулла и христианский священник. Понятно, что завет Чингиза был продиктован великой государственной мудростью: только лавируя между религиями можно было держать в подчинении всю огромную массу его народов… Однако очень скоро, под влиянием завоеванного Китая, ханы приняли буддизм, который к середине четырнадцатого века стал уже их традиционной религией. По укоренившемуся правилу, наследовал престол не старший в роде, но тот из ханов, который был утвержден курулом. Около 1355 года выбор курула пал на малолетнего Пунцука – по-тибетски имя это значит – достигший совершенства . Однако мать его, которую звали Сенадени, приняла тайно христианство, и дяди Пунцука изгнали мать сына с их небольшой лод<к>ой. Они перешли Волгу, и были встречены Димитрием Донским, который предоставил им пастбища для их стад. Маленький Пунцуг участвовал с русской стороне в Куликовской битве, о чем пишут хронографы. Затем, выиграв битву, Димитрий уже не стал исполнять своих обещаний, ссылаясь на недостаток сил для такого огромного предприятия. Пунцуг остался в России, и от него пошли князья Пунцуковы / их имя со временем изменилось согласно законам русской морфологии, и они стали именоваться Позняковыми. Всё это, как то ни странно, я узнал в Британском Музее в Лондоне, из книги (на английском языке) сэра Говарда, вышедшей в Лондоне, в 1867 году под названием «История Монголов». Во времена Ивана Грозного и позже было не в моде признавать свое монгольское происхождение, и предки мои жили спокойно в своих вотчинах. Однако при Петре мой предок Позняков был назначен бунчужным хоружим (начальником штаба – оком Петра) при гетмане Скоропадском. Довольный его работой Петр послал ему рескрипт на графское достоинство – и получил его обратно с лаконическим ответом: «Не вместно мне, предкам которого твои деды дань платили, от твоего величества титулы получать» . После этого он был сослан в Кемь. В ссылке он пробыл однако недолго, и вернулся тотчас после смерти Петра. При Екатерине мой предок Гавриил был начальником Департамента Герольдии Правительствующего Сената, а брат его Адриан был Генерал-Майором и брал Измаил под начальством Суворова. Умер генерал-аншефом. Василий Позняков, полковник Конного лейб-гвардии полка, был убит в битве при Лейпциге. В доме его в Москве на Большой Никитской (см. Гершензон, Старая Москва) ^[2] Наполеон ставил спектакли французской труппы ^[3], а московское дворянство дало там бал с живыми картинами в честь вернувшегося из Парижа Александра Первого. У Грибоедова он упоминается в «Горе от ума».

Или вон тот еще, который для затей

На крепостной балет согнал на многих фурах

От матерей, отцов отторженных детей?!

Сам погружен умом в Зефирах и в Амурах,

Заставил всю Москву дивиться их красе!

Но должников не согласил к отсрочке:

Амуры и Зефиры все

Распроданы поодиночке!!!

<На этом собственно «История моего рода» обрывается, дальнейший текст носит мемуарный характер, см. ниже. – Е.В>

Проверять достоверность происхождения и родства дворян Позняковых трудно, да и нет нужды: в таких историях всегда больше легенд, чем истины, но легенда, по бессмертным словам о. Павла Флоренского, «…это очищенная в горниле времени от всего случайного, просветленная художественно до идеи, возведенная в тип сама действительность». На котором варианте тибетского языка «Пунцук» означает «достигший совершенства», не смогу сказать; однако слово взято не с потолка: в 1661 году калмыцкий хан Пунцук принял за себя и весь калмыцкий народ (sic!) присягу на верность московскому царю и при этом целовал образ Будды. Перемещение сюжета в середину XIV века доверия вызывает мало, хотя важно ли это? Часто ли мы вспоминаем, что Наполеон провел в Москве вовсе не всю зиму, а только 36 дней?.. Кто жил в России, тот знает, что провести в Москве месяц с небольшим – вовсе не синоним слову «перезимовать».

Также нет особой нужды выяснять, кто, кем и кому среди дворян Позняковых приходился в конце XVIII века (тем более это трудно, что фамилия писалась то как «Позняков», то как «Поздняков»); куда интересней, что наш герой, поэт Николай Сергеевич Позняков (не только поэт, но об этом потом) достоверно был прямым потомком грибоедовского героя, генерал–майора П. А. Позднякова – владельца того самого театра на Никитской, где некогда режиссером был Сила Сандунов. Хотя достатки в доме были, видимо, уже не те, что сто лет назад, но учился поэт в едва ли не лучшей в Москве частной гимназии.

О гимназических годах Познякова известно мало, хотя кое–какие автобиографические фрагменты в архиве мы находим. Такой, к примеру, отрывок из не целиком сохранившейся повести «Тень креста»:

…Жила она в доме б. Саввинского подворья, на Тверской "в заброшенном доме возле акрополя скифов", как выразился я в своей шутливой поэме о десятой музе – Кино, поэме, напечатанной в журнале “Пегас”. Этот журнал издавался кинофирмой Ханжонкова, редакция его помещалась в доме Саввинского подворья: в этом доме в 1915 году началась моя литературная карьера, – если не считать альманаха "Круговая чаша", изданного в 1913 году десятью поэтами складчину. Здесь был принят первый мой сценарий "Огненный дьявол", главную роль в котором играла Вера Холодная. Под огненным дьяволом разумелась, конечно, любовь, и герой, поэт, декламировал там строчки:

В бездну крылами влекущий,

Пьющий горячую кровь –

Славлю тебя, всемогущий

Огненный дьявол – любовь.

В мире, угрюмом безверце,

Страстью бы разум убил!

Жги обреченное сердце

Вихрем пылающих крыл!

*** * ***

Что знаем мы о Познякове в Италии, в Германии, во Франции? Очень мало. В Париже он пережил самую сильную любовь в своей жизни. И мы знаем из написанных (уже мертвому другу) по-французски писем, что тот погиб в мотоциклетной катастрофе в 1934 году. Думаю, рано или поздно эти письма будут опубликованы. Но дело это, пожалуй, не самое срочное, Пока что нужно вернуть Познякову имя в поэзии. Ведь в Берлине (то ли в 1922 году, то ли в 1928 – определить пока не удается) одна книга стихов у него все-таки вышла. Но тут случилась большая незадача: Поз(д)няковых в русской культур не один, не два, не три… Судите сами. Внимание будущих исследователей надо привлечь к тому, что поэт Н. С. Позняков смешиваем в литературоведении с однофамильцами: таковы Николай Степанович Позняков (1878-1942?), танцовщик и хореограф (известен его портрет работы К. С. Сомова, с которым, как и с М. А. Кузминым, у него была связь); детский поэт Н. И. Позняков (1856-1910), печально знаменитый как изобретатель экслибриса для своей библиотеки («Эта книга украдена у Н. И. Познякова»); автор книги стихотворений «Облетевшие мысли» (М., 1913) Ник. С. Поздняков – и это еще не полный список. Наверное, все они родственники (или наоборот?). Нас это едва ли касается, лишь бы не отписывали стихи однофамильцам.

В Париже Позняков старался быть неприметен. Но иногда записывал свои впечатления от города, даже по-русски. И талант прозаика у него был немалый:

Улица Алезиа – совсем особенная улица, даже в этом огромном Париже, где каждая часть города, каждая улица имеет свое определенное лицо. Прямая, широкая, засаженная деревьями, она имеет в себе что-то устарелое и провинциальное. Большие, новые доходные дома – «полный комфорт», – мастерские с выцветающими вывесками, слепые корпуса фабрик, маленькие кафе, откуда несется стук бильярдных шаров, – и элегантные бары с оранжевыми стульями под зонтиками, как-то странно сливаются здесь в одно целое. Здесь одновременно чувствуется и трудолюбивый рабочий Париж, и близость разгульного Монпарнасса с его футуристическими художниками и длинными, светловолосыми, богатыми северными девами, и скуповатая серьезная основательность француза-буржуа, под старость лет ушедшего от дел и живущего на свою ренту. Съестные лавки полны здесь продуктами самых разнообразных цен, так как по утрам их наполняют и жены бедных рабочих и ремесленников, и кухарки богатых господ; в кафе можно выпить, одинаково не вызывая удивления, и стакан дешевого красного вина, и лучшее английское виски; в окнах магазина выставлены рядом и рабочая серая рубашка в 15 фр., и шелковый галстук в 100 фр. На ушу против метро в большом кафе Зейер сидят важные люди, в старомодном крахмальном белье и в черных костюмах, и читают «Ле Матен»; «молодые патриоты» продают свои платки при выходе из церкви старым, почтенным дамам. И тут же рядом молодые парни в каскетках продают Юманите и весело издеваются над золотой молодежью – так что всё это дело часто кончается свалкой и вмешательством полиции.

*** * ***

Ну, а из Парижа в Испанию – зачем?.. Сохранилась скверная фотография еще молодого Познякова в Испании, на фоне Пиреней. Там он одет в советскую форму, в пилотку.

Значит – приказали. А тут не спрашивают – зачем.

Теперь можно продолжить цитату с того места, где обрывается «История моего рода».

Я приехал в Испанию в январе месяце 1938 года. В то время въезд в Испанию был строго запрещен, но ехать пришлось нелегально. Помню из города Перпиньян мы выехали ночью на огромной машине, позади которой были привязаны наши большие чемоданы один из которых был полон автоматическими пистолетами и патронами к ним. Внутри машины кроме шофера помещался я и четы других советских товарища, сердце у меня было неспокойно: хотя я не знал, что среди французской пограничной стражи тоже имеются свои люди, однако легко было нарваться и на чужих. Сначала дорога шла по равнине, потом стала подниматься в гору. Было совсем темно. Снопы фар вырывали какие-то скалы, иногда погружаясь в черные пропасти, но вот впереди показался свет. Машина затормозила к нам подошел французский таможенный чиновник, шофер нагнула к нему и что-тотихо сказал, тот махнул рукой и машина двинулась снова. Вот и всё – мы в Испании.

Через минуту второй пограничный пост уже испанский. Здесь нас окружила куча людей в пилотках с обвязанными крест-накрест пулеметными лентами, с тяжелыми револьверами у пояса. Они радостно и возбужденно что-то нам кричали и поднимали в воздух сжатые кулаки в знак антифашистского приветствия. Мы поехали дальше – слева из-за гор взошла луна и озарила лесистый пейзаж гор и утесов и дорога спускается вниз и на одном из поворотов немного справа я увидел огромный тяжелый четырехугольный каменный форт. Посередине стены были массивные железные ворота, они были открыты и с обеих сторон стояло по часовому. Они очевидно знали о нашем прибытии так как оба стали на караул когда мы въезжали в ворота. Мы проехали коридор в форме арки, мощеный внутренний двор и въехали во второй коридор, освещенный электрической лампочкой. Напротив нашей дверцы направо, была маленькая дверь в стене. Шофер убежал туда, а мы стали выгружать вещи из автомобиля, через минуту он вернулся в сопровождении человека, который на чистейшем немецком языке представился, как комендант форта и объяснил, что мы находимся на пропускном пункте интернациональных бригад и сказал, что устроит нас ночевать в своем кабинете и предложил немедленно пойти закусить. Мы спустились по узенькой лестнице и вошли в огромную кухню под сводчатым потолком, всю залитую ослепительным электрическим светом. Посередине была большая четырехугольная плита, вся блестевшая начищенной медью, а у задней стены стоял длинный, покрытый клеенкой стол, за ним сидело около пятидесяти человек. Здесь были люди всех национальностей немцы, французы и англичане, болгары и даже негры.

Когда медленно идешь по жизни, то она тебе не приметна, и ты не замечаешь ее уроков. Скользят дни, проходят мысли, чувства и люди, земля развертывает себя перед нами всё шире и шире в своем многообразии – и некогда тебе вдумываться во все перед чем ты проходишь, на что ты глядишь. Но вот приходит день – и ты как то подсознательно сознаешь, что скоро жизнь твоя кончится, что обрыв близок. И как только это произошло – значит, ты уже стар. Тогда садись и пиши, если ты можешь. То, что ты видел, пригодится другим а если нет, создаст тебе иллюзию какой-то работы. А писать ты можешь о многом.

Чего только я не видел в моей жизни? Я родился в дореволюционные дни, и видел старый мир сверху, наслаждаясь им, и не вникая в его сущность. Сколько подробностей моего детства, моего воспитания, сколько вековых взглядов и установивших прав и обычаев вспоминаются мне теперь! Как во всем том мире формировалась искренняя мягкость моей души совместно с ее эгоизмом, и подсознательная, от моих предков, воинность! Как я любил и стихи, и древность, и отвлеченную науку! И как рано пробудилась во мне чувственная страстность, так сдерживаемая мной потом! А потом, когда я стал взрослей и столкнулся с жизнью мира, выйдя из своей коробочки – я сразу бросился в мир, погнался за жизнью, за почестями. Из-за любви я уехал на войну, когда было нужно был спокоен и храбр – и конечно если бы не было революции, я стал бы после войны крупным человеком. Но революция произошла. Я ничего не понял. Да вероятно и к лучшему. Я разделил бы судьбу тех людей которые искренне пошли помогать – и погибли. Я разочаровался во всем – и уехал за границу. Там я бросился в дела. Были и неуспехи и удачи <…> было трудно: были мои старушки ^[4]. Но я жил. Но я стал думать – <…> к коммунизму. Здесь началась испанская война. Я не мог не ответить на призыв. Там я видел одну из красивейших стран в моей жизни. Война кончилась – и мне осталась только дорога в СССР.

…Имя Николая Сергеевича Познякова могло бы и вовсе оказаться забыто. Однако поэзия сопротивляется и по возможности забыть себя не дает.

До 1948 года Позняков прожил в СССР относительно благополучно: в армию он не годился по зрению, а вот как свидетель на чьем-нибудь процессе мог еще и пригодится. Однако именно в 1948 году пришла и его очередь. В письмах к С. В. Шервинскому неоднократно упоминается неведомый «Саша». Позняков год за годом пытался найти с этим «Сашей» контакт.

Забегая вперед, скажу, кто этот Саша :

Александр Германович Эльсниц (1894 – после 1958) – военный инженер. Генерал-майор инженерно-технической службы (1943), доктор технических наук, профессор. В 1916 году окончил школу прапорщиков. Участник Первой мировой войны. С 1918 года – в РККА. В 1923 году окончил Высшую военную электротехническую школу комсостава. Служил на командирских и инженерных должностях. В 1932-1949 годы начальник кафедры телефонии Военной электротехнической академии. Один из ведущих инженеров в области военной телефонии. Бригадный генерал (1940). В 1949-1953 годы репрессирован. С 1953 года – в отставке. Награжден 4 орденами.

По счастью, уцелела копия письма, которое Позняков в СССР никогда не доверил бы почте. Чем пересказывать, лучше процитировать целиком:

Дорогой Саша!

Из письма Лизы для меня стало ясно, в каком положении находятся наши с тобой отношения. Так как оправдываться мне не в чем, то я решил просто изложить тебе все, как – а там уж ты решишь сам, как поступать дальше.

Я был арестован 23 октября 1948 года в поезде, возвращаясь из Одессы.

На первом же допросе мне был задан вопрос, кто из военных меня знает. Я назвал маршала Воробьева и несколько генералов, в том числе и тебя. Мой следователь засмеялся при твоем имени и воскликнул: «Этого…..я знаю, я за ним в Ленинграде три года следил!» Я сказал на сие, что крайне изумлен таким отношением к советскому генералу.

Много месяцев спустя – это было в феврале или марте 1949 на Лубянке – однажды я был вызван на допрос. Следователь был молодой, мне совсем не знакомый. Он спросил, читал ли я показания по моему делу генерала Эльсница. Я ответил, что не читал. Тогда он прочел мне твое длинное и чрезвычайно подробное показание о нашем разговоре имевшем действительно место в твоем кабинете, где были только вдвоем и где нас слушать никто не мог. В то время разговор этот был еще вполне свеж в моей памяти. Мы говорили с тобой о начале революции, причем в нашем разговоре не было ни единого контрреволюционного слова. Прочитанное мне «твое» показание давало нашим словам контрреволюционный оттенок, но наш разговор был изложен так подробно, что я первый момент даже не усомнился, что это писал ты. Я не мог не признать, что такой разговор имел место, но в моем показании настаивал на полном отсутствии в нем какой-либо контрреволюционности. Больше во время моего следствия со мной о тебе ни разу не говорили. Когда я вернулся в камеру, я рассказал о допросе сидевшему со мной старому генералу еще царских времен, Г. Ф. Гире. И он рассказал мне, что единственным обвинительным материалом против него является подробно записанный его разговор с ныне покойным ген. Игнатьевым, его товарищем по Пажескому корпусу и лучшим другом. Разговор этот был ему предъявлен, как показание Игнатьева, но Гире считал это совершенно невозможным, и был уверен что в Игнатьевской квартире был установлен микрофон. И тогда я понял, что произошло.

26 мая мне объявили приговор, и я был отправлен в Озерлаг около Братска. В конце ноября меня вызвали и сказали, что я еду на переследование в Москву. Сильно удивился я, вместо Москвы попав в Ленинград.

Здесь меня вызвали на допрос первый раз 18 декабря 1949, последний раз 4 января. Всего было 4 вызова, из которых два первых меня ни о чем не спрашивали, а просто обхаживали: обещали глазную операцию, и т. д. Наконец, мне было заявлено, что я вызван по твоему делу. Меня спросили ведомо ли мне, что к тебе приезжал в 1940 году твой дед из Германии со шпионскими поручениями от Гитлера. Это было так нелепо, что я расхохотался, и доказал, что твоему воображаемому деду должно было в это <время> быть не меньше 110 лет. Следователь рассердился, и прекратил допрос. Затем меня вызвали еще раз. Здесь было предъявлено мое московское показание, но в несколько переделанной редакции. Изменения были маленькие, но дававшие другой тон. Я запротестовал. Я говорил, что так <как> со времени Одесской операции читать уже ничего не могу, то я не могу знать, что следователь в Москве переиначил в моих показаниях. В это время позвонило по телефону какое-то начальство, и следователь сказал: «он от показаний отказывается». Вслед за этим мой допрос окончился. Затем я без единого вызова сидел в тюрьме до 7 июля, когда был снова отправлен в мой Озерлаг. Вот и всё. Я даже не знал о том, что с тобой делается и узнал про тебя, только несколько месяцев тому назад, когда оправился от тяжелой болезни и съездил на Юг.

В лагере ты всё время был одним из тех, о встрече с кем после выхода на свободу я всё время мечтал, и подтвердить это могут многие мои реабилитированные друзья. Я не могу понять, зачем мне было бы что-то на тебя наговаривать, если ты не имел ни малейшего отношения к моему делу. И на кого? На одного из самых близких моих друзей. Слава Богу, в таких делах никто не может упрекнуть меня за всю мою жизнь. И поэтому-то мне особенно обидно знать, что ты, даже не поговорив со мной, поверил обманувшим тебя мерзавцам. Именно поэтому я и решил написать тебе это письмо, и передаю его Петровским, для отправки тебе через Лизу, так как письмо это неудобно посылать по почте – хотя сам я никакого преступления в нем и не усматриваю.

Чувства мои по отношению к тебе остаются прежними, и я от души желаю тебе здоровья и спокойствия. У меня главное несчастье это глаза. Я ведь тебе пишу, а написанного не вижу, отсюда столько опечаток.

Твой

На днях еду на юг.

10.5.58.

Как же всё просто! Потребовался человек, по обвинению которого можно было бы круто репрессировать генерал-майора (из евреев, заметим, год-то на дворе – 1948!). А тут такая незадача: «свидетель» отказывается что бы то ни было подписывать… потому как почти слеп, потому как не видит написанного. Накладочка у следователя. За такую халтуру прокурор не похвалит… Ну, свидетеля обратно в лагерь, Эльсница всё равно под арест, не пропадать же, как писал А. И. Солженицын, «хорошему расстрельному материалу»…

Позняков жил преподаванием латыни, поэтическими переводами. В его тетрадях с 1912 года попадаются переводы из Горация и Проперция, в 1968 году (был ли Позняков тогда еще жив?) промелькнул перевод из второй книги сильв Публия Папиния Стация. Наиболее интересная же из пока известных работ Познякова – латинские стихотворения поэтов Далмации. По воспоминаниям И. В. Голенищевой-Кутузовой, вдовы великого ученого, рекомендовал Познякова в книгу как переводчика с латыни не Шервинский, а другой античник – Ф. Петровский. Так или иначе, организация, завербовавшая его в начале, надо полагать, 1920-х годов, отпустила экс-поэта на инвалидную пенсию в конце жизни «в чине майора». Судя по всему, в конце 1958 года его разбил паралич. И до конца 1960-х годов он лежал в больнице на иждивении института имени Карбышева. Разве что перевод «Антигоны», выполненный совместно с С. В. Шервинским, регулярно переиздавался. Да и теперь переиздается.

Конечно, о публикациях стихов из чудом сберегшихся тетрадей в те времена не могло быть и речи. На полвека Позняков был прочно забыт. Он, конечно, предал свой поэтический дар.

Но не поэзию.

Позняков почти всегда ставил даты под стихами. Если в 1910-1914 стихи у него идут потоком, то и в следующие два десятилетия почти за каждый год хоть что-то да находится. С середины 1930-х по 1958 год – едва ли десяток стихотворений. Но не количеством определяется место в литературе. В нынешнем издании – примерно половина того, что оставил после себя «татарский князь», «голубой русский поэт» Николай Сергеевич Позняков.

В. А. Резвый ОБОСНОВАНИЕ ТЕКСТА

В первом разделе настоящего издания полностью воспроизводится единственный прижизненный сборник Н. С. Позднякова «Стихи», вышедший (если до конца верить авторской датировке стихотворений) между 1922 и 1928 годами в Берлине. Во втором разделе представлены избранные стихотворения разных лет. Они печатаются по машинописному сборнику «Стихотворения», составленному в 1958 году (РГАЛИ. Ф. 1364 [С. Шервинский]. Оп. 4. Ед. хр. 646) и по тетради, озаглавленной «Стихотворения» (видимо, 1940-е гг.), однако содержащей также прозаические фрагменты (Там же. Ед. хр. 647).

Из множества ранних стихотворений (1911-1914) в издание включены те, к работе над которыми Позняков возвращался в поздние годы; в основном эти стихи сосредоточены в большой тетради (Там же. Ед. хр. 648), использованной для сверки текстов и уточнения датировки.

Авторская датировка в сборнике, кроме одного случая, сохраняется. Даты, добавленные по архивным источникам, заключены в квадратные скобки. Во втором разделе в квадратные скобки заключены приблизительные даты.

Издательство выражает искреннюю благодарность сотрудникам РГАЛИ за всестороннюю помощь в работе над изданием.

Примечания

1

Заранее приношу извинения у читателей за почти полное отсутствие сносок и ссылок в этой статье. Они пока что должны остаться в рукописи и в свое время будут опубликованы.

(обратно)

2

Имеется в виду книга М. О. Гершензона «Грибоедовская Москва». Ср.: «…14 мая <1814 года> Марья Ивановна писала сыну: "Всевышний сжалился над своим творением и наконец этого злодея сверзил. У нас хотя Москва и обгорела до костей, но мы на радости не унываем, а торжествуем из последних копеек. В собрании был маскарад, члены давали деньги; купцы давали маскарад, Позняков дал маскарад-театр. И каково же, что через полтора года мы торжествуем тут, где французы тоже играли комедию, на Позняковском театре. Эта мысль была всеобщая <…>”».

(обратно)

3

Здесь Н. С. Позняков почти не ошибается; привожу цитату из книги: В. Всеволодский (Гернгросс). Театр в России в эпоху Отечественной войны. СПб., 1912: «Для представлений построили театр в Кремле и привели в порядок полуразрушенный частный театр Позднякова на Никитской ул. Его заново оштукатурили, выбелили, ложи украсили разноцветной драпировкой <…>» (с 176). Тот же Всеволодский, однако, пишет, что кремлевский театр Наполеон посещал часто, театр же «Позднякова» он не посетил ни разу.

(обратно)

4

В Ментоне жила мать Позднякова и ее родственники; сохранились ее письма сыну в СССР с благодарностью за деньги, которые он передавал с помощью Кирилла Хенкина.

(обратно)