Области тьмы [Алан Глинн] (fb2) читать онлайн

Алан Глинн Области тьмы (The Dark Fields)

Глава 1

Уже поздно.

Моё чувство времени теперь притупилось, но я знаю, что сейчас больше одиннадцати, может, дело идет к двенадцати. На часы смотреть решительно лень — только лишний раз вспоминать, как мало времени мне осталось. Короче, поздно уже.

И очень тихо. Не считая машины для льда, гудящей под дверью, и случайных автомобилей на шоссе, я вообще ничего не слышу — ни машин, ни сирен, ни музыки, ни разговоров местного народа, ни ночной переклички зверей, если, конечно, звери именно этим занимаются. Ничего. Вообще — никаких звуков. Жуть, конечно. Не люблю. Может, не стоило сюда переезжать. Остался бы в городе, и ритмичное мерцание фонарей коротило бы сейчас мой сверхъестественный объём внимания, свирепый шум и суета сейчас бы доставали меня и выжигали энергию, наполнившую моё тело. Но если бы я не уехал сюда, в Вермонт, в этот отель — в мотель «Нортвью» — где бы я остался? Не по мне, чтобы ядерный гриб моих несчастий накрыл кого-нибудь из моих друзей, так что, думаю, у меня вариантов не было — я сделал всё правильно, сел в машину и уехал из города, проехал сотни миль до этого тихого, пустого уголка страны…

И в эту тихую, пустую комнату мотеля, с тремя разными, но равно загруженными дизайнерскими узорами — ковёр, обои, одеяла, наперебой взывающими к моему вниманию, не говоря уже о дешёвых изображениях, фотографии заснеженной горы над кроватью, репродукции «Подсолнухов» около двери.

Сижу в плетёном кресле в комнате мотеля, в Вермонте, всё вокруг незнакомо. У меня на коленях лежит ноутбук, а на полу стоит бутылка «Джек Дэниэлс». Взгляд мой упирается в телик, который прикручен к стене в углу, включен, показывает CNN, но звук вывернут на минимум. На экране строй комментаторов — советники по национальной безопасности, вашингтонские корреспонденты, эксперты по внешней политике — и хоть я их не слышу, я знаю, о чём они говорят… они говорят о ситуации, о кризисе, говорят о Мексике.

Наконец — сдаваясь — смотрю на часы, не могу поверить, что уже около двенадцати. Потом, конечно, будет пятнадцать часов, потом двадцать, потом целый день. То, что произошло в Манхэттене сегодня с утра, уплывает, растекается по бесчисленным Главным улицам городишек и по тем милям шоссе, что несутся назад во времени, и тому, что похоже на неестественно быстрый шаг. Но ещё оно начинает крошиться под невероятным давлением, начинает трескаться и распадаться на отдельные черепки воспоминаний — оставаясь при том в некоем удерживаемом, неминуемом настоящем времени, накрепко влипшее, неуничтожимое… более реальное и живое, чем всё, что я вижу вокруг в комнате мотеля.

Опять смотрю на часы.

Мысли о том, что произошло, заставляют биться сердце, громко, словно оно там паникует, потому что его скоро заставят вырваться, пробиться вон из груди. Но хотя бы в голове ещё не молотит. Это придёт, я знаю, раньше или позже — свирепые уколы под глазами перерастут в мучительную агонию по всему черепу. Но пока ещё не началось.

Хотя очевидно, что время уходит.

С чего бы начать?

Наверно, я взял с собой ноутбук, чтобы всё перенести на диск, чтобы написать честный отчёт о том, что произошло, а теперь вот жду чего-то, прокручиваю в голове информацию, ковыряюсь, словно у меня есть пара месяцев в распоряжении и какая-то репутация, которая может пострадать. Фишка в том, что нет у меня никакой репутаций, но всё равно я чувствую, что должен начать со смелых мыслей, с чего-нибудь глобального и напыщенного, как бородатый всеведущий рассказчик из девятнадцатого века, оказавшись в нужде, начинает свою последнюю книгу на девятьсот страниц. Широкий замах.

Который, как мне кажется, может подойти к основной территории повествования.

Но голая правда в том, что нет ничего, достойного широкого замаха, ничего глобального и напыщенного в том, как всё начиналось, ничего особо достойного в моём столкновении на улице с Верноном Гантом одним вечером пару месяцев назад.

А с этого, я думаю, действительно и стоит начать.

Глава 2

Вернон Гант.

Из всех разных отношений и изменчивых структур, что могут существовать в современной семье, из всех возможных родственников, которых могут на тебя навесить — людей, к которым ты будешь привязан вечно, в документах, в фотографиях, в тёмных уголках памяти — в полнейшей бестолковости, даже абсурдности, один человек возвышается над всеми, единственный, зато многосоставный: брат бывшей жены.

Едва ли воспетые в историях и песнях, это не те отношения, с которых хочется стряхнуть пыль. Даже больше: если у вас с бывшей супругой нет общих детей, то у тебя нет причин встретиться с ним хоть раз в жизни. Если только ты случайно не столкнёшься с ним на улице, и при том умудришься не успеть отвести глаза.

Стоял вторник, февраль, часа четыре, солнечно, не особо холодно. Я уверенно шёл по Двенадцатой улице, курил сигарету, направляясь на Пятую-авеню. Настроение было поганое, и я развлекался мрачными мыслями о весьма широком наборе предметов, среди них царила моя книга для «Керр-энд-Декстер», «Включаясь: от Хэйт-Эшбери до Силиконовой Долины», хоть в этом и не было ничего особенного, поскольку бряканье размышлений о ней решительно пробивалось через всё, что я делал: когда я ел, когда я мылся в душе, когда смотрел по телику спорт, когда ночью шёл в магазин на углу за молоком или туалетной бумагой, или шоколадкой, или сигаретами. В тот конкретно вечер я переживал, насколько помню, что вышла она бессвязной. В таких делах надо удержать тонкий баланс между историей и… повествованием, если вы понимаете, о чём я, и я переживал, что может и не вышло толковой истории, что основная предпосылка книги — суть полная ахинея. Вдобавок я думал о своей квартире на авеню А и Десятой улице, и что пора бы уже найти жильё побольше, но эта идея тоже приводит меня в ужас — снимать книги с полок, раскладывать на столе, паковать всё в одинаковые коробки, ну уж нет. Ещё я думал о своей бывшей девушке, Марии, и её десятилетней дочери, Роми, и что не сложилось у нас. Я так и не привык толком разговаривать с матерью, и не мог придерживать язык, разговаривая с ребёнком. Ещё из мрачных мыслей, что меня посещали: я слишком много курю, у меня болит грудь. И меня населяют друзья этого симптома — мелкие телесные неполадки, вылезающие от случая к случаю, странные боли, непонятные опухоли, сыпь, может, симптомы состояния, или цепочки состояний. А что, если они навалятся на меня разом, вспыхнут, и я упаду мёртвым?

Я думал о том, как ненавижу свою внешность, и что надо подстричься.

Я стряхнул пепел с сигареты на тротуар. Поднял взгляд. Угол Двенадцатой и Пятой метрах в десяти от меня. Внезапно из-за угла вылетел мужик, тоже куда-то спешащий. Если посмотреть с воздуха, было бы видно нас, две молекулы, на курсе столкновения. Я узнал его с девяти метров, а он узнал меня. На пяти метрах мы оба начали оттормаживаться и махать руками, выпучивать глаза, осмысливать ситуацию.

— Эдди Спинола.

— Вернон Гант.

— Как дела?

— Боже, сколько же мы не виделись? Мы пожали руки и похлопали по плечам.

Потом Вернон чуть отодвинулся и начал мерять меня взглядом.

— Господи, Эдди, тебя стало больше!

Так он отметил, что я набрал вес с прошлой нашей встречи лет девять, а то и десять назад.

Он же остался тощим и высоким, каким всегда был. Я посмотрел на его лысину и задумался. Потом махнул головой вверх.

— Ну, у меня хотя бы есть перспективы.

Он чуток потанцевал в стиле Джейка Ла Мотта, а потом отлупил мою подначку.

— Как был хитрованом, так и остался. Ну что, Эдди, чем занимаешься?

Он носил дорогой, свободный льняной костюм и тёмные кожаные ботинки. Загорелое лицо украшали чёрные очки в золотой оправе. От него исходил запах денег.

Чем я занимаюсь?

Вдруг мне резко разонравился этот разговор.

— Я работаю на «Керр-энд-Декстер», знаешь, издатели.

Он засопел и кивнул, мол, да, продолжай.

— Я уже три, а то и четыре года работаю на них техническим писателем, учебники и инструкции, такие вещи, но теперь мы готовим серию иллюстрированных книг про двадцатый век — знаешь, хотим срубить бабла на буме в ностальгической торговле — и мне поручили описать связи между шестидесятыми и девяностыми…

— Интересно.

— Хэйт-Эшбери и Силиконовая Долина…

— Очень интересно.

Я нанёс завершающий удар.

— Лизергиновая кислота и персональные компьютеры.

— Круто.

— Не особо. Они платят мало, потому что книги будут небольшие — страниц по сто-сто двадцать, не развернёшься, нет свободы, которая и заставляет бороться с материалом, потому что…

Я остановился.

Он нахмурил брови.

— Да?

— …потому что… — от своих объяснений меня пронзили смущение и позор, прошли насквозь и вышли с другой стороны. Я переступил с ноги на ногу. — …потому что, ну, ты же придумываешь подписи к иллюстрациям, и если хочешь внести хоть какой-то смысл, ты должен в совершенстве владеть материалом, ну ты знаешь.

— Здорово, мужик. — Он улыбнулся. — Ты же всегда хотел чем-то таким заниматься?

Я согласился. В каком-то смысле так оно и было. Но он-то моих мотивов точно никогда не поймёт. Господи, подумал я, Вернон Гант.

— Наверно, кайф, — сказал он.

Когда я знал Вернона в восьмидесятых, он барыжил кокаином, но тогда у него был другой стиль — длинные волосы, кожаные куртки, большой дока в дао и мебели. Сейчас я всё это вспоминал.

— На самом деле тут есть свои проблемы, — сказал я, хоть и не понимал, с чего меня потянуло развивать тему.

— Да? — сказал он, делая шаг назад. Он поправил чёрные очки, как будто мои слова его поразили, но он, тем не менее, готов поделиться советом, как только поймёт, в чём проблема.

— Так всё запутано, столько противоречий, даже не знаю, с чего начать. — Глаза мои остановились на машине, припаркованной на той стороне улицы, «Мерседесе» цвета синий металлик. — Ну вот, возьмём антитехнологические, назад-к-природе шестидесятые, каталог «Вся Земля» — такая хрень… голоса ветра, коричневый рис и пачули. Но если учесть пиротехнику рок-музыки, свет и звук, слово «электрический» и сам факт, что ЛСД вышел из лаборатории… — Я продолжал смотреть на машину. — И ещё, представь, прототип интернета, Арпанет, был создан в 1969 году, в Калифорнийском университете… Шестьдесят девятый.

Я снова замолчал. Вообще я озвучил эту мысль только потому, что она целый день крутилась у меня в голове. Я просто думал вслух, думал — какую точку зрения принял я?

Вернон щёлкнул языком и посмотрел на часы.

— Эдди, ты сейчас что делаешь?

— Иду по улице. Ничего. Курю. Не знаю. Не могу заставить себя работать. — Затягиваюсь сигаретой. — А что?

— Мне кажется, я могу тебя выручить.

Он снова посмотрел на часы и, по виду, что-то обдумал. Я недоверчиво смотрел на него, готовый разозлиться.

— Пошли, я тебе всё объясню, — сказал он. — Сядем где-нибудь выпьем. — Он поднял руки. — Погнали.

Я не думал, что идти куда-то с Верноном Гантом — это удачная мысль. Не считая всего остального, как он может помочь мне с проблемой, которую я перед ним развернул? Дурацкая идея.

Но я заколебался.

Мне понравилась вторая часть его предложения, пойти выпить. Был в моей нерешительности, надо признать, эдакий павловский элемент — идея врезаться в Вернона и, отдавшись на волю течения, пойти с ним куда-нибудь, что-то расшевелила в химии моего тела. Его словечко «погнали» сработало как код доступа, или ключевое слово к целому этапу моей жизни, который был завершён лет десять тому назад.

Я потёр нос и согласился.

— Отлично. — Он помедлил, потом сказал, как будто пробовал на вкус: — Эдди Спинола.

Мы пошли в бар дальше на Шестой, убогий буфет в стиле ретро под названием «Макси», где раньше было техасско-мексиканское заведение «Эль Чарро», а прежде салун «Конройс». Нам понадобилось время, чтобы привыкнуть к освещению и внутреннему убранству, и, как ни странно это звучит, найти столик, который устроит Вернона. Заведение было фактически пустым, ещё не было и пяти часов, но Вернон вел себя так, как будто мы пришли ранним субботним утром и претендуем на последние места в последнем открытом баре в городе. Но только когда я увидел, как он просматривает каждый столик в пределах видимости, дороги к туалетам и выходам, я понял, что что-то происходит. Он был дёрганый и нервный, и это было для него непривычно — или, по крайней мере, непривычно для Вернона, которого я знал, чьё единственное достоинство как дилера кокаина заключалось в относительном спокойствии в любое время. Другие дилеры, которых я знал, вели себя как реклама продукту, который толкали, они постоянно подпрыгивали на месте и что-то говорили. Вернон, с другой стороны, всегда был тихим и деловым, скромным, хорошим слушателем — иногда, может, даже слишком пассивным, как преданный курильщик травы, плывущий по морю любителей кокса. На самом деле, если бы я не знал, я бы мог подумать, что Вернон — или человек, сидящий передо мной, — только что занюхал первые дорожки в этот вечер, и его колбасит.

Наконец мы уселись за столик, и подошла официантка.

Вернон побарабанил пальцами по столу и сказал:

— Посмотрим… Я буду… Водку «Коллинз».

— А вам, сэр?

— Виски с лимонным соком, пожалуйста. Официантка ушла, а Вернон достал пачку сверхлёгких, низкосмоляных ментоловых сигарет и полупустую книжечку спичек. Когда он прикуривал, я спросил:

— Как дела у Мелиссы?

Мелиссой звали сестру Вернона; мы с ней были женаты меньше пяти месяцев в 1988 году.

— У Мелиссы всё в порядке, — сказал он, затягиваясь. Этот процесс затребовал всю силу мышц лёгких, плечей и спины. — Я тоже нечасто с ней вижусь. Она живёт теперь на севере штата, в Махопаке, обзавелась детьми.

— А муж у неё какой?

— Муж? Ты чего, ревнуешь? — Вернон засмеялся и оглядел бар, как будто искал, с кем бы поделиться шуткой. Я промолчал. Смех в конце концов стих, и он постучал сигаретой о край пепельницы. — Да козёл он. Бросил её два года назад, оставил их в лачуге…

Мне было, конечно, жаль её, но при этом я никак не мог представить себе Мелиссу, живущую в Махопаке с двумя детьми. Как следствие, я никак не мог прочувствовать, что эта новость как-то меня касается, зато что я мог представить, очень живо и назойливо, это Мелиссу, высокую и стройную, в кремовом шёлковом облегающем платье, в день нашей свадьбы, потягивающую мартини в квартире Вернона в Вестсайде, зрачки её расширяются… и она улыбается мне через комнату. Я вижу её идеальную кожу, блестящие, чёрные, прямые волосы, доходящие до середины спины. Вижу её большой изящный рот, не дающий никому ввернуть ни слова…

Официантка возвращается с заказом.

Мелисса была умнее, чем остальные вокруг неё, умнее меня, и явно умнее старшего брата. Она отвечала за планирование программ на небольшом кабельном телеканале, но я всегда думал, что она будет делать большие дела, станет редактором ежедневной газеты, режиссёром фильмов, или прорвётся в Сенат.

Когда официантка ушла, я поднял стакан и сказал:

— Жаль, что так вышло.

— Да, и правда жаль.

Но сказал он так, будто мы обсуждаем слабое землетрясение в какой-нибудь невыговариваемой азиатской республике, о котором он слышал в новостях и упомянул для поддержания разговора.

— Она работает? — не оставлял тему я.

— Да, чем-то занимается, надо думать. Чем, не знаю. Мы с ней не так часто говорим.

Меня озадачило это замечание. По дороге в бар и пока он выбирал столик, и пока Мы заказывали и ждали напитки, передо мной пролистался фотоальбом воспоминаний о нас с Мелиссой, и о том кусочке гармонии, что достался нам — как, например, в день свадьбы дома, у Вернона. Психотронная, черепноутробная связь… Эдди с Мелиссой, например, стоят между двух столбов перед Сити Холлом… Мелисса занюхивает дорожки, уставившись в зеркало, лежащее у неё на коленях, смотрит через сыпучие белые полосы на собственное прекрасное личико… Эдди в ванной, в разных ванных, и в разных стадиях поганого самочувствия… Мелисса и Эдди борются за бабло и за то, кто большая свинья со скатанной двадцаткой. У нас была не столько кокаиновая свадьба, сколько кокаиновое супружество — как однажды вольно заметила Мелисса, «кокаиновое дело» — так что, независимо от того, что в действительности я чувствовал к Мелиссе, а она ко мне, неудивительно, что нас едва хватило на пять месяцев, а может, удивительно, что и на столько хватило, не знаю.

Всё равно. Здесь и сейчас стоял другой вопрос — что случилось с ними? Что случилось с Верноном и Мелиссой? Они крепко дружили и всегда играли большую роль в жизни друг друга. Они присматривали друг за другом в большом плохом городе, и были друг для друга последней апелляционной инстанцией в вопросах отношений, работы, квартир, интерьера. В этих братско-сестринских отношениях, если бы Вернону я не нравился, Мелисса тут же бы меня бросила — хотя лично я, если я вообще, как любовник, имею право говорить, бросил бы старшего брата. Но вот так вот. Такой вариант даже не рассматривался.

Ладно, тогда — это тогда. Сейчас — это сейчас. Явно что-то изменилось.

Я посмотрел, как Вернон делает очередную олимпийскую затяжку своей сверхлёгкой, низкосмоляной ментоловой сигареты. Попытался придумать, что бы сказать по поводу сверхлёгких, низкосмоляных сигарет, но никак не мог выкинуть из головы Мелиссу. Хотел поспрашивать его о ней, разузнать, что точно сейчас у неё творится, но уже не уверен был, какое право я имею — если имею вообще — на информацию. Я не понимал, до каких пор обстоятельства жизни Мелиссы теперь не моё дело.

— Зачем ты куришь эту фигню? — спросил я, наконец, доставая из кармана пачку «Кэмэл» без фильтра. — Куришь, как дышишь, а смысл?

— Да, но в последнее время это единственное моё дыхательное упражнение. Если бы я курил твои, — говорит он, кивая на «Кэмэл», — я бы уже лежал в больнице, подключенный к системе жизнеобеспечения. Но это не наш метод.

Я решил, что попробую снова завести разговор про Мелиссу попозже.

— А ты чем занимаешься, Вернон?

— Верчусь помаленьку.

Эта фраза могла значить только то, что он по-прежнему барыжит. Нормальный человек сказал бы: «Я работаю на „Майкрософт“», или «Я готовлю фастфуд в „Обеде Моэ“». Но нет, Вернон «вертится». Тут мне пришло в голову, что мысль Вернона о помощи вполне сведётся к предложению дешёвого ширева.

Гадство, я мог бы догадаться.

Вот только разве я не догадывался? В первую очередь именно ностальгия по старым временам заставила меня пойти за ним.

Я собрался было уже проехаться на тему его явной антипатии к респектабельному трудоустройству, когда он сказал:

— На самом деле я сейчас работаю в некотором роде консультантом.

— Как?

— В фармацевтической компании.

Брови мои сдвинулись, и я повторил его слова с вопросительным знаком на конце.

— Да, в конце года у нас выходит эксклюзивная продуктовая линейка, и мы пытаемся набрать клиентскую базу.

— Это что, Вернон, новый уличный жаргон? Я давно ушёл из этой тусовки, понимаю, но…

— Нет, нет. Всё как есть. На самом деле, — он обежал глазами бар, а потом заговорил тише, — именно об этом я и хотел поговорить, об этой твоей… творческой проблеме.

— Я…

— Люди, на которых я работаю, создали потрясающее вещество. — Он залез в карман куртки и достал кошелёк. — Вот оно, в таблетке. — Из кошелька он вытащил пластиковый пакетик с герметичной молнией поверху. Открыл его, взял правой рукой и вытряс что-то на ладонь левой. И протянул мне эту руку посмотреть. В центре лежала крошечная белая таблетка без маркировки.

— Вот, — сказал он. — Возьми.

— Что это?

— Просто возьми.

Я протянул ему раскрытую правую руку. Он перевернул кулак, и таблеточка упала мне в ладонь.

— Что это? — вновь спросил я.

— Названия пока нет, в том плане, что у него есть лабораторное имя, но это буквенно-цифровой код. Человеческое название придумают позже. Но клинические испытания уже прошли, и оно получило одобрение FDA^[1]. Он посмотрел на меня так, словно ответил на вопрос.

— Ладно, — сказал я. — Названия пока нет, но клинические испытания прошли, одобрение получено, но что это за хуйня вообще?

Он отхлебнул водки и затянулся сигаретой. Потом сказал:

— Знаешь, как от наркоты настаёт пиздец? Ты кайфуешь, принимая их, а потом чувствуешь себя совсем хуёво? И, в конце концов, вся твоя жизнь… идёт псу под хвост, да? Рано или поздно, но так всё и происходит, я прав?

Я кивнул.

— Вот, с этим так не бывает. — Он ткнул в таблетку у меня на ладони. — Эта прелесть, можно сказать, действует строго наоборот.

Я переложил таблетку с ладони на стол. Потом отхлебнул виски.

— Вернон, прошу, хватит, я не старшеклассник, ищущий, где бы купить первую дозу. Я к тому, что я не…

— Поверь мне, Эдди, ничего подобного ты сроду не принимал. Я серьёзно. Просто проглоти, и сам всё увидишь.

Я уже долгие годы ничего не употреблял, именно по тем причинам, что упомянул Вернон. Желание у меня время от времени просыпалось — тоска по этому вкусу на задней стенке глотки, и по блаженным часам скорострельных разговоров, и по случайным проблескам божественных форм и структур в обсуждении момента — это давно перестало быть проблемой, жажда эта напоминала грусть по ранним этапам жизни или по потерянной любви, и от самих этих размышлений даже появлялось мягкое наркотическое ощущение, но что же до того, чтобы действительно попробовать что-нибудь новое, вернуться в эту струю, ну… Я опустил взгляд на белую таблеточку в центре стола и сказал:

— Стар я стал для таких дел, Вернон…

— Никаких физических побочных эффектов нет, если ты об этом переживаешь. Они идентифицировали те рецепторы в мозгу, которые могут активизировать специфические области и…

— Слушай, — я начал раздражаться, — я не хочу…

В этот момент заверещал мобильник. Поскольку я ходил без телефона, звонили явно Вернону. Он залез в боковой карман куртки и вытащил оттуда трубку. Пока он открывал крышку и искал кнопку, он сказал, кивая на таблетку:

— Вот что я скажу тебе, Эдди, эта таблетка решит все проблемы с этой твоей книжкой.

Он прижал телефон к уху и заговорил в него, а я смотрел на него в неверии.

— Гант.

Он точно изменился и в достаточно любопытную сторону. Он остался тем же парнем, однозначно, но казалось, что он развил в себе — или вырастил — новую личность.

— Когда?

Он поднял стакан и раскрутил содержимое.

— Знаю, знаю, но когда?

Он посмотрел через левое плечо, а потом тут же вернул взгляд на часы.

— Скажи ему, мы не можем пойти на это. Он знает, что это не обсуждается. Мы не можем никоим образом.

Он отгоняющим жестом помахал рукой.

Я глотнул виски и прикурил «Кэмэл». Вот он я — посмотрите — сливаю день с братом бывшей жены. Когда я час назад выходил из квартиры на прогулку, я и подумать не мог, что окажусь в баре. И уж точно не с братом бывшей жены, Верноном, блядь, Гантом.

Я покачал головой и снова отхлебнул.

— Нет, лучше уж ты скажи ему, и прямо сейчас. — Он начал вставать. — Слушай, буду там минут через десять-пятнадцать.

Оправляя куртку свободной рукой, он сказал:

— Ни за что, говорю же тебе. Жди, сейчас буду. Он выключил телефон и убрал назад в карман.

— Пиздец человеку, — сказал он, глядя на меня сверху вниз и качая головой, как будто я всё понимаю.

— Проблемы? — спросил я.

— Ага, уж поверь. — Он вытащил кошелёк. — Боюсь, мне придётся покинуть тебя, Эдди. Извини.

Он вытащил из кошелька визитку и положил её на стол. Вплотную к белой таблеточке.

— Кстати, — сказал он, кивая на таблетку, — это за счёт заведения.

— Вернон, я не хочу. Он подмигнул мне.

— Не будь таким неблагодарным. Знаешь, сколько они стоят?

Я покачал головой.

Он встал из-за столика и остановился, чтобы поправить свободный костюм. Потом посмотрел на меня.

— Пять сотен баксов за дозу.

— Чего?

— Ты слышал.

Я посмотрел на таблетку. Пять сотен долларов за это?

— За выпивку я заплачу, — сказал он и пошёл к стойке. Я смотрел, как он протягивает деньги официантке. Потом он ткнул пальцем в сторону нашего столика. Наверно, это должно значить ещё выпивку — комплименты большому человеку в дорогом костюме.

По дороге от стойки Вернон покосился на меня через плечо, что означало: Не напрягайся, друг, и следом: Ты уж позвони мне.

Ага, ага.

Я некоторое время сидел и размышлял над тем, что я не только давно уже не принимаю наркотики, но и не пью по вечерам. Но вот я сижу со стаканом — и на этом месте пришла официантка со вторым виски с лимонным соком.

Я прикончил первый и принялся за новый. Закурил очередную сигарету.

Проблема, мне кажется, была вот в чём: если уж я собирался пить днём, я бы предпочёл один из дюжины других баров, и сел бы за стойку, потрепался бы с парнем, усевшимся на соседнюю табуретку. Мы с Верноном выбрали это заведение потому, что оно было близко, но на этом его достоинства и заканчивались. Вдобавок начали потихоньку стекаться люди, надо думать, из близлежащих офисов, и тут уже стало шумно и оживлённо. Пять человек заняли соседний столик, и я слышал, как кто-то заказывает «Ледяные Слёзы Лонг-Айленда». Не поймите меня неправильно, я не сомневаюсь, что «Ледяные Слёзы Лонг-Айленда» хорошо снимают стресс от работы, но при этом они ещё наповал сносят башню, и я совсем не хотел оказаться под рукой, когда эта жуткая смесь джина, водки, рома и текилы начнёт вставлять. «Макси» был баром совсем не в моём вкусе, простым и незамысловатым, и я решил допивать побыстрее и валить отсюда.

К тому же мне ещё надо было делать работу. Тысячи изображений ждали, чтобы я их изучил, упорядочил, переупорядочил, проанализировал и деконструировал. И какие дела меня держат в баре на Шестой-авеню? Никаких. Я должен был сидеть дома, за столом, потихоньку зарываться в «Лето Любви» и лабиринты микросхем. Мне надо бы изучать журнальные статьи из «Saturday Evening Post», «Rolling Stone» и «Wired», и ксерокопии материалов, разложенные на полу и всех прочих доступных поверхностях в квартире. Мне бы сгорбиться перед компьютерным экраном, в лучах синего света, и медленно, постепенно двигать вперёд свою книгу.

Но я сидел здесь, и несмотря на благие намерения, я так и не сделал ни шагу к выходу. Вместо этого, поддавшись таинственному сиянию виски, и позволив ему победить моё желание уйти, я вернулся к размышлениям о бывшей жене, Мелиссе. Она живёт, значит, на севере штата с двумя детьми, и занимается… Чем? Чем-то. Вернон сам не знал. Как это вообще так? Как он может не знать? Я имею в виду, это естественно, что я не стал постоянным сотрудником «New Уогкег» или «Vanity Fair», и что я не интернет-гуру, и не венчурный инвестор, но что Мелисса осталась никем — это уже противоестественно.

Чем больше я об этом думал, тем более странным это всё казалось. Что до меня, я могу легко проследить все шаги через годы, через все выверты и повороты, все зверские ощущения, и увидеть прямую, правдоподобную связь между относительно стабильным Эдди Спинолой, сидящим в баре, с контрактом на книгу для «Керр-энд-Декстер» и медицинской страховкой, и, скажем, более ранним, вертлявым Эдди, с дикого похмелья блюющим на стол начальника во время презентации, или роющимся в ящике с бельём подружки в поисках заначки. Но одомашненная Мелисса, которую описал Вернон, она такой связи была лишена… или связь эта была нарушена, или… или я чего-то не понимаю.

В прошлом Мелисса была похожа на силу природы. У неё были проработанные мнения по любому вопросу, от причин Второй мировой войны до архитектурных достоинств или недостатков нового Дома Помады на Пятьдесят третьей улице. Она яростно защищала свои мнения и всегда говорила — угрожающе, как будто она держит дубинку — о возвращении к первоначалам. С Мелиссой не стоило воевать, она, почитай, никогда не брала пленных.

В ночь Чёрного Понедельника, обвала на фондовой бирже 19 октября 1987 года, я был с нею в баре на Второй-авеню, «Ностромо», мы разговорились с четырьмя тоскливыми брокерами, накачивающимися водкой за соседним столом (я думаю, что одним из них был Дек Таубер, я ясно предствляю себе его, за столом, со стаканом «Столичной», стиснутом в кулаке). В любом случае, все они были оглушены, перепуганы и бледны. Они всё время спрашивали друг друга, как же это так вышло, что это значит, недоверчиво качали головами, пока Мелисса не сказала: «Бля, чуваки, не буду уговаривать вас не прыгать в окно, но вы что, не видели, что так всё и будет?» Потягивая «Ледяную Маргариту» и вытаскивая «Мальборо Лайтс», она принялась — раньше всех передовиц — за горькую тираду, ловко приписывающую коллективное горе Уолл-стрит и государственный долг в много миллиардов долларов — хроническому инфантилизму поколения бэби-бума доктора Спока. Она загнала этих мужиков ещё глубже в депрессию, по сравнению с тем моментом, когда они в офисе договаривались пойти выпить — быстро, невинно справить поминки.

А теперь я сидел, смотрел в стакан, и думал, что же случилось с Мелиссой. Интересно, как это её неистовство и творческая энергия оказались направлены так… узко. Не то чтобы я был против радостей деторождения, не поймите меня неправильно, но Мелисса была весьма амбициозной женщиной.

Ещё кое-что пришло мне на ум. Взгляд Мелиссы на мир, её осведомлённый, безжалостный интеллект — именно он мне нужен, если я хочу довести до ума книгу для «Керр-энд-Декстер».

Однако нуждаться в чём-то и иметь возможность это получить — две совершенно разные вещи. Теперь настала моя очередь удариться в депрессию.

Потом внезапно, как взрыв, люди за соседним столиком начали ржать. Гогот продолжался секунд тридцать, за которые таинственное сияние в пещере моего желудка померкло, затрещало и угасло. Я подождал ещё, но всё было бесполезно. Я встал, вздохнул и убрал в карман сигареты и зажигалку. И пошёл прочь.

Потом я оглянулся на белую таблеточку в центре стола. Помедлил пару секунд. Повернулся, чтобы уйти, потом снова развернулся, ещё подумал. В конце концов я взял визитку Вернона и сунул в карман. Потом взял таблетку, сунул в рот и проглотил.

Пока я шёл через бар к выходу, а потом по Шестой-авеню, я думал про себя, да, ты-то уж точно не изменился.

Глава 3

Снаружи, на улице, стало заметно холоднее. И заметно темнее, хотя это сияющее третье измерение, ночной город, только начали потихоньку фокусироваться вокруг меня. Опять же, стало оживлённее, типичный ранний вечер на Шестой-авеню, могучий поток машин, жёлтых такси и автобусов из Вест-Виллидж. Народ валил из офисов, все уставшие, раздражённые, спешащие, суматошно бегающие туда-сюда по станциям подземки.

Что я ещё заметил, пока шёл через толпу на Десятую улицу, это как быстро таблетка Вернона — что бы там в ней ни было — накрыла меня.

Что-то ощущать я начал, едва выйдя из бара. Простое смещение в восприятии, лёгкое трепетание, но когда я прошёл пять кварталов до авеню А, оно набрало силу, и я резко сфокусировался на всём происходящем вокруг — ежеминутное изменение освещения, машины, ползущие слева, люди, идущие мне навстречу и пролетающие мимо. Я замечал их одежду, слышал обрывки их разговоров, видел проблески их лиц. Я воспринимал всё, но не в обдолбанном, наркотическом ключе. Всё казалось, скорее, естественным, и через некоторое время — ещё квартала через два-три — я начал чувствовать, будто бегу, напрягаюсь, заставляю себя нагрузиться до восторженно-физического предела. В то же время, однако, я знал, что это ощущение ложно, потому что, если бы я действительно бежал, я бы запыхался, прислонился к стене, пыхтел бы, пытался бы просить людей вызвать «скорую». Бегать? Бля, когда я в последний раз бегал? Мне кажется, за последние лет пятнадцать я и ста метров не пробежал, незачем было, и вот что я сейчас чувствую — голова в порядке, в ушах не звенит, сердце не колотится в рёбра, нет паранойи, не сказать чтобы накат кайфа, я просто себя чувствую бодро и хорошо. Явно не так, как должен после двух виски и трёх-четырёх сигарет, и чизбургера с картошкой фри на обед в местной забегаловке, не говоря уже о прочих нездоровых вариантах, которые я выбирал, вариантах, которые пролетали сейчас назад через всю мою жизнь, как засаленная колода карт.

И вот, минут эдак через восемь, десять, я вдруг чувствую себя здоровым? Вряд ли.

Я действительно быстро реагирую на наркотики — и на повседневные лекарства, включая аспирин там, парацетамол, я знаю сразу, когда в моём организме появляется вещество, и ощущаю его действие по полной программе. Например, если на коробке написано «может вызывать сонливость», это значит, что я тут же провалюсь в эдакую мягкую кому. Даже в колледже мне всегда первому сносили крышу галлюциногены, я первый чувствовал приход, ощущал мелкие, быстрые изменения в цвете и текстуре. Но здесь было что-то другое, какая-то резкая химическая реакция, не похожая ни на что из моего опыта.

Когда я дошёл до лестницы перед домом, я уже серьёзно подозревал, что то, что я проглотил, действует уже на полную катушку.

Я вошёл в здание и пошёл на третий этаж, мимо колясок, велосипедов и картонных коробок. На лестнице я никого не встретил, и не знаю, как бы я отреагировал, если бы мне кто-нибудь попался, но я всё-таки не ощущал в себе желания избегать людей.

Я подошёл к двери моей двухкомнатной квартиры и принялся нащупывать ключи — нащупывать, потому что мысль о том, что надо избегать людей или не надо, и даже о том, что надо выбрать из этих двух вариантов, перепугала меня и заставила почувствовать себя уязвимым. Впервые я подумал, что я понятия не имею, как будет развиваться эта ситуация, а потенциально она может пойти в любом направлении. Потом накатили мысли: гадство, если здесь случится что-нибудь странное, если что-нибудь пойдёт не так, если будет беда, если начнётся кошмар…

Но я оборвал себя и некоторое время стоял без движения, уставившись на латунную пластинку с моим именем на двери. Я пытался оценить свою реакцию, проградуировать её, и быстро решил, что это не наркотик такой, это я. Я просто запаниковал. Как идиот.

Я глубоко вдохнул, сунул ключ в замок и открыл дверь. Включил свет и пару секунд разглядывал уютное, знакомое, несколько тесное жилище, где я провёл больше шести лет. Но за эти несколько секунд что-то в моём восприятии комнаты изменилось, потому что вдруг она стала незнакомой, слишком тесной, даже чужой, и явно не местом, способствующем работе.

Я шагнул внутрь и закрыл за собой дверь.

Потом, едва сняв куртку и надев её на стул, я обнаружил, что беру книги с полки над музыкальным центром — с полки, где их быть не должно — и ставлю их на другую полку, где им и положено стоять. Потом я снова окинул комнату взглядом, почувствовал себя нервным, нетерпеливым, неудовлетворённым чем-то — хотя чем, я не знал. Скоро я понял, что притягивает мой взгляд. Это оказалась коллекция дисков с классикой и джазом, разбросанная по всей квартире, некоторые без коробок, и, конечно, в полном беспорядке.

Я разложил их по алфавиту.

За один присест, единым рывком. Я собрал все диски на полу в центре комнаты, сложил их двумя кучами, каждую из них поделил по категориям, например, свинг, бибоп, фьюжн, барокко, опера и так далее. Потом каждую категорию разложил в алфавитном порядке. Герман, Сметана, Хоукинс, Хэмптон, Шуберт, Шуман, Потом я понял, что их некуда сложить, в квартире нет такого места, куда влезет четыре сотни дисков, так что я занялся перестановкой мебели.

Стол я передвинул на другой конец комнаты, от чего появилось новое место для коробок с бумагами, прежде стоявших на полках. На освободившееся пространство я поставил диски. Потом переставил разные предметы, стоящие где попало: столик, на котором я обедаю, комод, телик с видаком. Потом я поснимал с полок все книги, повыкидывал штук сто пятьдесят: дешёвенькие детективчики, ужастики и научную фантастику, которые никогда не буду перечитывать. Сложил их в два чёрных пакета, вынутых из серванта в коридоре. Потом взял новый пакет и начал перекапывать бумаги на столе и в ящиках. Беспощадно выкидывал всё, что хранить незачем, всякую фигню, которую несчастный наследник после моей смерти тут же немедленно отправил бы в помойку, ибо зачем могут понадобиться… да, зачем могут понадобиться старые любовные письма, чеки, счета за газ и электричество, пожелтевшие распечатки неизданных статей, инструкции по пользованию для бытовой техники, которой у меня давно нет, буклеты с праздников, на которые я не ходил… Господи, мне пришло на ум, когда я сваливал этот мусор в пакет, в каком дерьме приходится разбираться после нас другим людям. Не то чтобы я собирался помирать, но меня с головой накрыло стремление разобрать бардак в квартире. И в жизни тоже, пожалуй, потому что когда я принялся разбираться в рабочих материалах — папках с газетными вырезками, иллюстрированных книгах, слайдах, компьютерных файлах — в основе лежало желание работать над проектом, чтобы его закончить, а закончить, чтобы освободить в жизни место для чего-то нового, наверное, более амбициозного.

Когда на столе установился порядок, я решил пойти в кухню и налить себе стакан воды. В горле пересохло, вернувшись домой, я ещё ни капли жидкости не выпил. В тот момент мне в голову не пришло, что я редко пью воду. На самом деле мне не пришло в голову, что вообще всё происходящее довольно странно — странно, что по возвращении я не бросил якорь в кухне, странно, что я до сих пор не вцепился в банку пива.

И тем более мне не показалась странной мысль, что по дороге надо быстренько оправить покрывала на диване и кресле.

Когда я толкнул дверь кухни и включил свет, сердце мое упало. Кухня была длинной и узкой, со старомодными пластико-хромовыми шкафами и большим холодильником. Всё доступное пространство, включая раковину, было погребено под тарелками и грязными кастрюлями, пустыми коробками из-под молока, пачками из-под крупы и раздавленными пивными банками. Я замер секунды на две, а потом бросился убираться.

Когда я ставил на место последнюю надраенную кастрюлю, я бросил взгляд на часы и увидел, сколько уже времени. Мне казалось, что я вернулся домой не так давно, минут тридцать — сорок назад, но теперь я понял, что уборка заняла три с половиной часа. Я оглядел кухню, с трудом её узнавая. Потом, ощущая себя всё сильнее сбитым с толку, я вернулся в комнату и остолбенело уставился на произошедшие там перемены.

И ещё кое-что — за все три с половиной часа с тех пор, как я вернулся, я ни разу не закурил, что для меня было неслыханно.

Я пошёл к стулу, где оставил куртку. Вынул пачку «Кэмэл» из бокового кармана и, держа её в руке, принялся разглядывать. Знакомая пачка, с профилем верблюда, неожиданно показалась маленькой, съёжившейся, никак со мной не связанной. Не воспринималась она частью моей повседневности, неким продолжением меня, и вот тогда всё стало окончательно странно, потому что это был самый долгий период бодрствования годов с семидесятых, который я провёл без сигареты, и при этом у меня не было ни малейшего желания курить. К тому же, я с ланча ничего не ел. И не отливал. Это всё было очень, очень странно.

Я вернул пачку сигарет туда, откуда взял, да так и замер, разглядывая куртку.

Я был сбит с толку, потому что без сомнения меня «вшторило» то, что мне дал Вернон, но я никак не мог разобраться, что же это за приход такой. Я растерял свои потребности и убрался в квартире, ладно — но что это всё значит?

Я развернулся, пошёл к дивану и медленно сел. Прикол в том, что чувствовал я себя хорошо… но это не считалось, потому что я был таки большим неряхой, и моё поведение, как минимум, было весьма нехарактерно. Я имею в виду, что это было — наркотик для тех, кто хочет стать аккуратистом? Я пытался вспомнить, может, я уже о чём-то похожем слышал или читал, но в голову ничего не приходило, и через пару минут я решил на диване растянуться. Положил ноги на подлокотник, а головой зарылся в подушку, размышляя, может, удастся перенаправить эту штуку, изменить параметры, сдвинуть ощущения. Но почти сразу появилось какое-то напряжённое, колючее ощущение, острое чувство дискомфорта. Я скинул ноги с дивана и встал. Несомненно, мне хотелось чем-нибудь заняться. Исследования беспокойных вод неизвестного, непредсказуемого и часто более чем не рекомендуемого врачами химического вещества последний раз случались в моей жизни много лет назад, в те далёкие, странные средние восьмидесятые, и я жалел, что так ненароком — и тупо — позволил себе вновь к ним вернуться.

Я послонялся туда-сюда, потом пошёл к столу и сел в крутящееся кресло. Просмотрел бумаги, относящиеся к инструкции по телекоммуникационному тренингу, которые я готовил, но этой нудятиной не хотелось забивать себе голову.

Я посидел, покрутился в кресле, окинул взглядом комнату. Куда бы ни смотрели глаза, везде лежали напоминания о моём проекте книги для «Керр-энд-Декстер» — иллюстрированные тома, коробки слайдов, груды журналов, фотография Олдоса Хаксли, прикнопленная к доске на стене.

«Включаясь: от Хэйт-Эшбери до Силиконовой Долины».

Я весьма скептически относился ко всему, что говорил Вернон Гант, но он так категорично заявил, что таблетка поможет мне преодолеть творческие проблемы, что я подумал, лады, почему бы не попробовать сосредоточиться на книге — хотя бы ненадолго?

Я включил компьютер.

Марк Саттон, мой руководитель в «К-энд-Д», предложил мне эту работу месяца три назад, и с тех пор я ковырял эту идею — катал её в голове, обсуждал с друзьями, притворялся, что работаю, но, глядя на записи в компьютере, я впервые осознал, как мало сделано настоящей работы. У меня хватало дел — вычитка корректуры, подготовка текстов, я был, конечно, занят, но, с другой стороны, именно такую работу я и выпрашивал у Саттона с тех пор, как пришёл в «К-энд-Д» в 1994 году, работу важную, на которой будет стоять моё имя. Теперь же я видел, что мне угрожает серьёзная опасность её загубить. Чтобы сделать всё как следует, мне надо было написать вступление на десять тысяч слов, и ещё десять-пятнадцать тысяч слов подписей к фотографиям, но, судя по моим записям, я сам понимал весьма и весьма смутно, что именно хочу сказать.

Я собрал много исследовательских материалов — биографии Реймонда Лоуи, Тимоти Лири, Стива Джобса, политические и экономические статьи, дизайнерские справочники по чему угодно — от ткани до рекламы, от обложек альбомов до плакатов и промышленных продуктов — но сколько из них я прочитал?

Я взял с полки над столом биографию Реймонда Лоуи и вперился взглядом в фотографию на обложке — щеголеватый усач позирует в своём сверхсовременном офисе в 1934 году. Это был человек, который вёл за собой первое поколение дизайнеров-стилистов, людей, которые приложили руку почти ко всему; сам Лоуи отвечает за лощёные автобусы«Грейхаунд» сороковых, за пачку сигарет «Лаки Страйк» и за холодильник «Колдспот-Шесть» — всю эту информацию я прочитал на суперобложке, когда стоял в магазине на Бликер-стрит, пытаясь решить, брать её или нет. Её хватило, чтобы убедить меня в важности этой книги, что Лоуи был продуктивным человеком, и мне надо всё о нём знать, если я серьёзно отношусь к работе.

И что я узнал о нём? Да ничего. Разве не достаточно того, что я отдал 35 долларов за эту чёртову книгу? Теперь ещё придётся её читать?

Я открыл «Реймонд Лоуи: Жизнеописание» на первой главе — рассказ о его ранних годах во Франции, до того, как он переехал в США — и начал читать.

На улице заверещала автосигнализация, я попробовал не обращать внимания, но потом поднял взгляд — подождал ещё, в надежде, что она вот-вот замолчит. Через пару секунд так и случилось, и я вернулся к книге, но при этом неожиданно обнаружил, что уже читаю страницу 237. А читал я минут двадцать. Я обалдел, я не мог понять, как у меня получилось проглотить такой объём информации за такое небольшое время. Обычно я читаю очень медленно, у меня ушло бы на чтение часа три-четыре. Это потрясающе. Я пролистал страницы назад, чтобы оценить, насколько я узнаю текст, и я та-ки его узнавал. Опять же, в нормальных обстоятельствах у меня в голове задерживается мало из прочитанного. У меня возникают проблемы даже с необходимостью следить за интригами в сложных романах, не говоря уже о технической или фактологической литературе. Я иду в книжный магазин, смотрю на исторический отдел, например, или архитектурный отдел, или отдел физики и прихожу в отчаяние. Как хоть у кого-нибудь получается следить за всем материалом, существующим по одному предмету? Или даже по какой-то специальной области этого предмета? Это безумие…

Но то, что со мной творится — по контрасту — ну просто потрясающая дурь…

Я встал с кресла.

Ладно, спросите меня что-нибудь про раннюю карьеру Реймонда Лоуи… Например?

Например — ну, не знаю — например, с чего он начал работать?

Отлично, с чего он начал работать? Он работал иллюстратором в журналах моды в поздние двадцатые — по большей части в «Harper’s Bazaar». И?

Он переключился на промышленный дизайн, когда ему поручили разработать проект для новой копировальной машины «Гестетнер». Ему удалось сделать его за пять дней. Это случилось в мае 1929 года. С этого он начал, и делал дизайн для всего подряд: от булавок для галстука до локомотивов.

Я принялся бродить туда-сюда по комнате, глубокомысленно кивая и прищёлкивая пальцами. Его современники?

Норман Бел Геддес, Уолтер Тиг, Генри Дрейфус.

Я прочистил горло и продолжал, теперь уже громко — как будто читал лекцию.

Их общее представление о целиком механизированном будущем — где всё будет чистым и новым — было выставлено на Всемирной ярмарке в Нью-Йорке в 1939 году. Под лозунгом «Завтра — сейчас!» Бел Геддес подготовил самую дорогую выставку на ярмарке для «Дженерал Моторс». Её назвали «Футурама», она представляла воображаемую Америку в тогда далёкие шестидесятые — этакий нетерпеливый, похожий на мечту предтеча «Новых Рубежей»…

Я снова сделал паузу, пытаясь поверить, что я так много усвоил, даже мелкие подробности — например, что использовали в качестве наполнителя в титанических мелиоративных работах в Влашинг Бей, где проходила ярмарка?

Шлак и очищенный мусор.

Четыре с половиной миллиона кубических метров.

И как я умудрился это запомнить? Нелепица — но в то же время, конечно, это потрясающе, я чувствовал себя крайне возбуждённым.

Я вернулся к столу и снова уселся. Книга была толщиной в восемьсот страниц, и я решил, что незачем читать её целиком — в конце концов, я купил её как дополнительный источник информации, и в любой момент могу снова к ней обратиться. Так что я пролистал по-быстрому остаток. Когда я дочитал последнюю главу, и закрытая книга легла на стол, я решил попробовать подвести итог всему, что я прочитал.

Самый важный момент, вынесенный из книги, пожалуй, относился, собственно, к стилю Лоуи, который в народе известен как «обтекаемые линии». Это была первая дизайнерская концепция, у которой было логическое объяснение в технологии, а точнее, в аэродинамике. В нём механические объекты должны быть заключены в гладкие металлические корпуса, а суть была в созидании общества без трения.

Сейчас можно его видеть повсеместно — в музыке Бенни Гудмана, например, в лощёных декорациях фильмов Фреда Астера, в океанских лайнерах, ночных клубах и пентхаусных квартирах, где они с Джинджер Роджерс так изящно двигались в пространстве… На мгновение я замер, и, оглядев свою квартиру, кинул взгляд за окно. Сейчас было темно и тихо, по крайней мере настолько темно и тихо, как может быть в городе, и я осознал в этот момент, что я целиком и полностью счастлив. Я держался за это ощущение сколько возможно, пока не начал ощущать сердцебиение, слушать, как оно отсчитывает секунды…

Потом я снова посмотрел на книгу, постучал пальцами по столу и вернулся к итогам.

Ладно… Обтекаемые формы и кривые создают иллюзию бесконечного движения. Они стали радикально новым путём. Они влияют на наши желания и воздействуют на наши ожидания от окружающих предметов — от поездов, машин и зданий до холодильников и пылесосов, не говоря уже о дюжинах прочих повседневных предметов. Но отсюда вытекает важный вопрос — что было первым: иллюзия или желание?

Вот оно, ну конечно. Я увидел в мгновение ока. Это первая мысль, которую я включу во вступление. Потому что нечто похожее — с большей или меньшей динамикой действия — должно было происходить и позже.

Я встал, подошёл к окну и пару секунд поразмышлял над этим. Потом глубоко вдохнул, я хотел сделать всё как следует. Ладно.

Влияние…

Влияние на дизайн последующей эпохи субатомных структур и микросхем, вместе с квинтэссенцией идеи шестидесятых о взаимосвязанности всего имеют аналогию в дизайнерском браке Машинного Века с растущим довоенным ощущением, что личная свобода может быть достигнута лишь через увеличение эффективности, мобильности и подвижности. Да.

Я вернулся за стол и набил в компьютере заметки, страниц на десять, и все из памяти. В моих мыслях образовалась удивительная ясность, которая весьма меня бодрила, и хотя мне это ощущение было чуждо, в то же время оно совсем не казалось странным, и в любом случае я просто не мог остановиться — да и не хотел останавливаться, потому что за этот последний час я сделал для книги больше, чем за прошедшие три месяца.

Так, не переводя дыхания, я потянулся и взял с полки другую книгу, отчёт о Национальном Съезде Демократов 1968 года в Чикаго. Пролистал ее за сорок пять минут, в процессе делая записи. Потом прочитал ещё две книги, одну об влиянии «Арт Нуво» на дизайн шестидесятых, а вторую о ранних днях «Grateful Dead» в Сан-Франциско.

В сумме я сделал тридцать пять страниц записей. В добавление я подготовил грубый набросок первого раздела вступления и проработал детальный план остальной книги. Всего я написал около трёх тысяч слов, которые потом несколько раз перечитал и поправил.

Притормаживать я начал около шести утра, до сих пор не выкурив ни единой сигареты, ничего не съев и ни разу не сходив в туалет. Я чувствовал себя усталым, чуть побаливала голова, но и всё, и сравнивая с другими днями, когда я не ложился до шести утра — скрипя зубами, не в состоянии заснуть, неспособный заткнуться — поверьте, чувство усталости и небольшая головная боль были просто праздником.

Я снова растянулся на диване. Я смотрел в окно и видел там крышу дома напротив, кусок неба, на котором медленно проступали первые краски раннего утра. Слушал звуки — жалкое слабоумие проезжающих мусоровозов, случайную сирену полицейской машины, низкое и редкое жужжание движения по авеню. Я улёгся головой на подушку и потихоньку начал расслабляться.

В это время не было неприятного колючего ощущения, и я остался на диване — хотя через некоторое время я осознал, что ещё кое-что меня до сих пор мучает.

Была какая-то неаккуратность в том, чтобы завалиться на диван — это размывало границу между одним днём и следующим, не хватало ощущения завершённости… по крайней мере именно так я подумал в тот момент. И конечно, я уверен, неаккуратности хватало за дверью спальни. Я там ещё ни разу не был, как-то избежал её во время яростного рабочего порыва предыдущих двенадцати часов. Так что я встал с дивана, подошёл к двери спальни и открыл её. Я был прав — в спальне царил бардак. Но мне надо было поспать, и надо было лечь в кровать, так что я начал приводить комнату в порядок. Это уже ощущалось как работа, гораздо труднее, чем уборка кухни и комнаты, но в организме до сих пор оставались следы наркотика, и они заставляли меня делать дело. Когда я закончил, я принял долгий горячий душ, потом взял две таблетки сверхсильного экседрина, чтобы утихомирить головную боль. Потом надел чистую майку и семейники, заполз под одеяло и отрубился, скажем, секунд через тридцать после того, как голова коснулась подушки.

Глава 4

Здесь, в мотеле «Нортвъю», всё такое унылое и скучное. Я осматриваю комнату, и несмотря на странные формы и цветовую гамму, ничего не привлекает взгляд — кроме, конечно, телевизора, который до сих пор мерцает в углу. Какой-то бородатый очкарик в твидовом костюме даёт интервью, и сразу же ясно — по характерным чертам передачи — что это историк, а не политик, не представитель национальной безопасности и даже не журналист. Мои подозрения подтверждаются, когда они показывают фотографию бандита-революционера Панчо Вильи, а потом дрожащую старую чёрно-белую съёмку, года, пожалуй, 1916-го. Я не собираюсь включать звук, чтобы проверить, о чём идёт речь, но я и так уверен, что призрачные фигуры на лошадях, скачущие прямо на камеру из центра крутящегося облака пыли (но скорее всего это периферийные повреждения самой плёнки) это силы интервентов, озлобленные и севшие Панчо Вилье на хвост.

А это было в 1916 году, так?

Помнится, я знал об этом.

Загипнотизированный, смотрю на мерцающие картинки. Я всегда был фанатом документальных съёмок, меня всегда качественно накрывала мысль, что всё, изображённое на экране — тот день, те самые мгновения — действительно происходило, и люди в кадре, даже те, кто просто случайно прошёл мимо камеры, потом вернулся к повседневной жизни, входили в дома, ели пищу, занимались сексом, в блаженном неведении, что их дёрганые движения, когда они переходили улицу, например, или слезали с трамвая, будут храниться десятилетиями, а потом их покажут и перепокажут уже в другом, новом мире.

Какое это теперь имеет значение? Как мне в голову вообще могут приходить такие мысли?

Мне нельзя так отвлекаться.

Тянусь к бутылке «Джек Дэниелс» — на полу рядом с плетёным креслом, но мне кажется, что пить виски сейчас — не самая удачная идея. Всё равно поднимаю бутылку и делаю из неё большой глоток. Потом встаю и некоторое время брожу по комнате. Но знобящая тишина, подчёркнутая гулом машины для льда под дверью и свирепыми цветами, вертящимися вокруг меня, производят явственно дезориентирующий эффект, и я решаю, что лучше сесть назад и продолжать работу.

Надо заняться чем-нибудь, говорю я себе, и не отвлекаться.

Ну вот — уснул я весьма быстро. Но спал не ахти. Я дёргался и ворочался, и мне снились странные, бессвязные сны.

Проснулся я в половине двенадцатого — сколько я проспал, часа четыре? Так что с кровати я встал так и не отдохнув толком, и хотя можно было попробовать ещё поспать, я знал, что буду просто валяться без сна и проигрывать в голове прошедшую ночь, и оттягивать неизбежное, а именно поход в комнату, чтобы включить компьютер и проверить, привиделось мне всё это или нет.

Оглядев комнату, однако, я заподозрил, что скорее нет. Одежда лежала аккуратной стопкой на стуле в ногах кровати, а ботинки выстроились в идеальный ряд на полу под окном. Я быстро выскочил из постели и бросился в ванную, чтобы отлить. Потом я обильно поплескал в лицо холодной водой.

Когда я почувствовал, что проснулся, я посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на меня глянула не классическая утренняя образина. Ни мутного взгляда, ни мешков под глазами, на маньяка не похож, просто усталый человек — ну и многие вещи со вчерашнего дня не изменились, включая избыточный вес, второй подбородок и отчаянную потребность в парикмахере. И ещё одну потребность я испытывал не менее отчаянно, но по виду в зеркале не скажешь — я хотел курить.

Я потопал в комнату и снял куртку со спинки стула. Достал из бокового кармана пачку «Кэмэл», прикурил и наполнил лёгкие насыщенным, ароматным дымом. На выдохе окинул взглядом комнату и заметил, что неопрятность в моём случае не столько стиль жизни, сколько недостаток характера, так что против этого я возражать не буду — но при этом я достаточно ясно понимал, что это особой роли не играет, потому что если бы я хотел порядка, я бы заплатил за порядок. А вот то, что я набивал в компьютер, или как минимум помнил, что набивал, и надеялся, что это воспоминание подлинно, вот это за деньги не купишь.

Я пошёл к компьютеру и нажал на выключатель сзади. Пока он с жужжанием загружался, я поглядел на аккуратную стопку книг, которая лежала на столе за клавиатурой. Я взял «Реймонд Лоуи: Жизнеописание» и подумал, сколько из неё я действительно сумею вспомнить, если встанет такой вопрос. На мгновение я попытался нащупать что-нибудь в памяти, факты или даты, или историю из жизни, забавные фрагменты дизайнерской профессии, но нормально думать я не мог, вообще ни о чём.

Ладно, а чего я ждал? Я устал. Я себя чувствовал, будто лёг спать в полночь, а в три утра встал и попытался читать «Двойной акростих» Харпера. Что мне нужно было, это кофе, пара-тройка чашек «Явы», чтобы перезагрузить мозги — и я снова буду в строю.

Я открыл файл с названием «Начало». Это был грубый набросок, который я сделал для введения во «Включаясь», и, стоя перед компьютером, я принялся его листать. По мере чтения вспоминал каждый абзац, но совершенно не чувствовал, о чём будет следующий. Это написал я, но авторства своего я не ощущал.

Надо сказать, что — и с моей стороны будет неискренним не признать это — то, что я читал, намного превосходило всё, что я мог бы написать в нормальных обстоятельствах. И не было это грубым наброском, потому что, насколько я видел, текст имел все достоинства хорошей, отшлифованной прозы. Он был убедителен, хорошо спланирован и продуман — именно та часть процесса, которая обычно вызывает у меня самые большие трудности, и иногда кажется вообще невозможной. Когда я пытался разработать структуру «Включаясь», идеи свободно порхали у меня в голове, да, но когда я пытался их ухватить и обдумать получше, они теряли фокус и распадались, и мне оставалось лишь разочаровывающее ощущение, что каждый раз приходится начинать сначала.

Прошлой ночью, однако — несомненно — я за один присест поймал всю вещь.

Я погасил окурок и в удивлении уставился на экран. Потом повернулся и пошёл в кухню готовить кофе.

Пока я наполнял кофе-машину и доставал фильтр, а потом чистил апельсин, меня накрыло ощущение, что я другой человек. Я настолько отдавал себе отчёт в каждом действии, словно был плохим актёром, выступающим в театральной постановке, в сцене на кухне, вылизанной до блеска, где мне надо приготовить кофе и почистить апельсин.

Хотя ощущение это надолго не задержалось, потому что по мере приготовления завтрака на рабочих поверхностях начал зарождаться прежний бардак. В течение десяти минут появились коробка из-под молока, недоеденная тарелка размякших кукурузных хлопьев, пара ложек, пустая чашка, разные пятна, использованный фильтр для кофе, куски апельсиновой шкурки и пепельница с пеплом и бычками двух сигарет.

Всё возвращалось на круги своя.

Интерес к состоянию на кухне, однако, был простой уловкой. О чём я, и впрямь, не хотел думать, это о том, чтобы вернуться за компьютер. Потому что я точно знал, что случится, когда я сяду за него. Я попытаюсь работать над продолжением вступления — как будто это самое естественное занятие в мире — и неизбежно уткнусь в стену. Я не смогу сделать ничего. Потом я в отчаянии вернусь к материалу, подготовленному вчера ночью, и начну ковыряться в нём — ковырять его, как стервятник — и в конце концов он тоже развалится на куски.

Я разочарованно вздохнул и закурил очередную сигарету.

Я оглядел кухню и решил снова тут прибраться, вернуть её в первозданный вид, но мысль эта споткнулась о первое же препятствие — тарелку размякшей кукурузы — и я выкинул её из головы как чужую и недобровольную. Мне плевать было на кухню, на перестановку мебели и на разложенные по алфавиту диски — всё это было второстепенно, если хотите, сопутствующий ущерб. Настоящая цель, куда и пришёлся удар, была в комнате, посреди стола.

Я погасил сигарету, раскуренную пару секунд назад, — четвёртую за утро — и вышел из кухни. Не глядя на компьютер, я пересёк комнату и пошёл в спальню одеваться. Потом я отправился в ванную и почистил зубы. Вернулся в комнату, взял куртку, накинутую на стул, и перерыл карманы. В конце концов я нашёл то, что искал: визитку Вернона.

Там стояло: Вернон Гант, консультант. Рядом был его домашний и мобильный телефоны и адрес — он жил сейчас в Верхнем Ист-Сайде, вот это да. Там же, в верхнем правом углу, был вульгарный логотипчик. На мгновение я решил позвонить ему, но я не хотел, чтобы от меня отделались отговорками. Был риск, что он скажет, мол, очень занят, и не может встретиться со мной до середины следующей недели, — а я хотел увидеть его немедленно и лицом к лицу, я хотел узнать всё, что можно, об этом его умном наркотике. Я хотел выяснить, откуда он взялся, что это такое и — самое важное на сегодня — где взять ещё.

Глава 5

Я спустился на улицу, поймал такси и сказал водителю ехать на Девятнадцатую и Первую. Потом откинулся на сиденье и уставился в окно. Стоял ясный, свежий день, и машин на улицах было не очень много.

Я работаю дома и общаюсь с людьми, живущими в Виллидж, Нижнем Ист-Сайде и Сохо, поэтому редко выбираюсь в верхнюю часть города, особенно в Верхний Ист-Сайд. Вообще, пока мы оставляли позади Пятидесятые, Шестидесятые и Семидесятые улицы, я пытался вспомнить, когда вообще в последний раз залезал так далеко на север. Манхэттен, несмотря на размеры и плотность населения, весьма ограниченное место. Если живёшь тут, то очерчиваешь свою территорию, привыкаешь к маршрутам, и всё. Совсем неподалёку могут быть места, где ты никогда не бывал — что зависит от работы, отношений, даже предпочтений в еде. Я думал, когда же это было… похоже, в тот раз, когда я пошёл в местный итальянский ресторан, с двориком для бочче, «Иль Вагабондо», на Третьей, но это было минимум два года назад.

Однако насколько я видел, тут ничего не изменилось. Водитель притормозил у обочины напротив Линден Тауэр на Девятнадцатой улице. Я заплатил ему и вышел. Это был Йорквилл, прежний Джермантаун — прежний, потому что от него мало что осталось: пара заводов, магазин спиртного, химчистка, пара гастрономов, наверняка несколько местных жителей, причём старых, но по большей части, насколько я читал, эта местность превратилась в Верхний Ист-Сайд, с новыми многоэтажками, барами встреч, ирландскими «пабами» и тематическими ресторанами, которые открываются и закрываются с тревожащей частотой.

На беглый взгляд всё именно так и было. С того места, где я стоял, виднелись О’Лирис, Хэнниган, и ресторан под названием «Кафе Октябрьской Революции».

Линден-Тауэр оказался многоэтажкой из красного кирпича, одной из многих, построенных за последние двадцать- двадцать пять лет в этой части города. Их монолитная сущность бесспорно доминировала над местностью, и Линден-Тауэр, как почти все они, был громаден, страшен и холоден.

Вернон Гант жил на семнадцатом этаже.

Я перешёл через Первую-авеню, и по площади двинулся к большим крутящимся дверям главного входа. Кажется, люди всё время входят и выходят, поэтому двери, наверно, вечно в движении. Я смотрел вперёд, поэтому лишь подойдя вплотную, оценил головокружительную высоту здания. Я так и не смог запрокинуть голову настолько, чтобы увидеть небо.

Я прошёл мимо конторки портье в центре фойе и повернул налево к лифтам. Там уже стояли люди, но всего было восемь лифтов, по четыре с каждой стороны, так что никому не приходится ждать подолгу. Лифт тренькнул, двери открылись, и вышли три человека. Шестеро нас ломанулось внутрь. Мы нажали на нужные этажи, и я заметил, что, кроме меня, никто не едет выше пятнадцатого.

Судя по тем, кого я видел заходящими в здание, и по представителям, стоящим вокруг меня в кабине, обитатели Линден-Тауэр являли собой пёстрое зрелище. Часть квартир давным-давно была сдана по фиксированной цене, конечно, но потом многие помещения ушли в субаренду по заоблачным ценам, так что социальные слои здесь хорошо перемешались.

Я вылез на семнадцатом этаже. Снова посмотрел на визитку Вернона и принялся за поиски его квартиры. Она нашлась в конце коридора и налево за угол, третья дверь справа. По дороге я никого не встретил.

Я постоял под дверью и нажал на звонок. Я не подумал о том, что я ему скажу, если он откроет, и ещё меньше, что буду делать, если не откроет, но стоя там, я понял, до чего же напуган.

Я услышал шум внутри, а потом щелчок замка. Вернон наверно увидел в глазок, что это я, потому что я услышал его голос прежде, чем дверь открылась:

— Бля, стремительно ты примчался.

К его появлению я натянул улыбку, но она опала, едва я его увидел. Он стоял передо мной в одних семейных трусах. Под глазом у него красовался смачный бланш, и синяки по всей левой стороне лица. Губа была порезана и распухла, а правая рука перевязана.

— Что слу…

— Не спрашивай.

Оставив дверь открытой, Вернон развернулся и левой рукой махнул мне заходить. Я вошёл, осторожно закрыл дверь и пошёл за ним по узкому коридору в широкую комнату. Оттуда открывался шикарный вид — но в Манхэттене фактически где угодно на семнадцатом этаже открывается шикарный вид. Окно выходило на юг, и в нём блеск и нищета города сливались в равных пропорциях.

Вернон шлёпнулся на длинный Г-образный кожаный диван. Я почувствовал себя крайне неуютно, мне было сложно смотреть прямо на него, и я начал рассматривать комнату.

Учитывая её размеры, мебели было негусто. Немного старья, вроде антикварного бюро, пары кресел в стиле королевы Анны, стандартная лампа. Современного тоже хватало: чёрный кожаный диван, обеденный стол из тонированного стекла, пустая железная подставка под вино. Но и эклектикой тоже не пахло, потому что здесь не было порядка или системы. Я знал, что Вернон в своё время глубоко погрузился в тему мебели и даже собирал «образцы», но обстановка здесь напоминала о человеке, который забросил коллекционирование, когда энтузиазм угас. Странные и несоответствующие друг другу образцы, казалось, остались от прежних времён — или прежней квартиры.

Я стоял в центре комнаты, рассмотрев всё, что можно было видеть. Потом в молчании посмотрел на Вернона, не зная, с чего начать — но в конце концов он сам заговорил. Несмотря на мученическое выражение лица и жуткие перемены в чертах лица, в его обычно ярко-зелёных глазах и высоких скулах, он выдавил из себя улыбку и сказал:

— Ну что, Эдди, похоже, ты всё-таки заинтересовался.

— Да… Это было потрясающе. Я хочу сказать… на самом деле.

Я выпалил эти слова как школьник, которого я с таким сарказмом упоминал вчера, тот самый, что искал свою первую дозу, а теперь пришёл за новой.

— А я тебе что говорил?

Я покивал, а потом, не в состоянии продолжать разговор, не обращая внимания на его состояние, сказал:

— Вернон, так что с тобой стряслось?

— А сам как думаешь? Подрался.

— С кем?

— Поверь мне, тебе не захочется знать. Я помолчал.

Может, мне и правда не захочется знать.

На самом деле, думая об этом, я решил, что он прав, я не хочу знать. Мало того, я начал злиться — я испугался, что у отмудоханного Вернона не получилось затовариться.

— Эдди, сядь, — сказал он. — Расслабься, расскажи, как оно было.

Я сел на другой край дивана, устроился поудобнее и рассказал ему всё. Причин хранить тайну у меня не было. Когда я закончил, он сказал:

— Да, всё как и положено. Я тут же ответил:

— В каком смысле?

— Ну, именно так оно и действует. Таблетка не сделает тебя умным, если ты не был умным до неё.

— Ты говоришь, это стимулятор ума?

— Не совсем. Вокруг стимуляторов ума было много шума — ну ты знаешь, стимуляция познавательной деятельности, развитие быстрых психических рефлексов, такие дела — но по большей части то, что мы называем стимуляторами ума, это простые пищевые добавки, искусственное питание, аминокислоты, такие всякие штуки — творческие витамины, если тебе так больше нравится. То, что ты принял, это был творческий наркотик. Я хочу сказать, чтобы просидеть всю ночь и прочитать четыре книги, надо загрузиться аминокислотами по уши, так? Я кивнул.

Вернон, похоже, наслаждался.

А лично я нет. Я был на грани и хотел, чтобы он кончил гнать и просто рассказал, что знает.

— Как он называется? — приступил я к расспросам.

— Уличного имени у него пока нет, это потому, что пока у него нет уличной истории — кстати, мы планируем пока так всё и оставить. Ребята с кухни хотят, чтобы он пока побыл неброским и анонимным. Они называют его МДТ-48.

Ребята с кухни?

— А на кого ты работаешь? — спросил я. — Ты говорил, что консультируешь какую-то фармацевтическую компанию?

На этих словах Вернон прижал руку к лицу и подержал так. Втянул воздух через зубы, потом издал низкий стон.

— Бля, как больно-то.

Я наклонился вперёд. Что мне делать — предложить ему принести льда в полотенце, вызвать доктора? Я подождал. Слышал ли он мой вопрос? Будет ли нетактично повторить его?

Прошло секунд пятнадцать, и Вернон опустил руку.

— Эдди, — сказал он в конце концов, до сих пор дёргаясь, — я не могу ответить на твой вопрос. Уверен, ты поймёшь меня.

Я озадаченно посмотрел на него.

— Но вчера ты говорил, что вы выходите на рынок с новым продуктом в конце года, клинические испытания, одобрение FDA. Это что было тогда?

— Одобрение FDA — это мощный прикол, — сказал он, презрительно хрюкая и уходя от вопроса. — FDA одобряют только лекарства для лечения болезней. Они не признают наркотики стиля жизни.

— Но…

Я уже был готов накинуться на него со словами «Но ты же говорил…», но сумел удержаться. Он говорил, что наркотик одобрен FDA, и говорил о клинических испытаниях, но разве он ждал, что я во всё это поверю?

Ладно, что у нас тут есть? Нечто под названием МДТ-48. Неизвестное, непроверенное, возможно опасное фармацевтическое вещество, спёртое из какой-то лаборатории стрёмным товарищем, которого я не видел десять лет.

— Ну что, — сказал Вернон, глядя ровно мне в глаза, — хочешь ещё?

— Да, — ответил я, — определённо.

По давней и святой традиции цивилизованной торговли наркотиками мы тут же сменили тему Я спросил его про мебель в квартире, продолжает ли он коллекционировать «образцы». Он спросил меня про музыку, продолжаю ли я слушать восьмидесятиминутные симфонии мёртвых немцев на полную громкость. Мы немного поболтали об этих делах, а потом посвятили друг друга в подробности того, чем занимались в последние годы.

Вернон был весьма уклончив — при его работе это положено по штату — но из-за этого я не особо понимал, о чём он толкует. Хотя у меня сложилось впечатление, что его бизнес с МДТ начался уже давно, может, даже пару лет назад. Ещё мне показалось, он очень хочет говорить о нём, но ещё не уверен, насколько можно мне доверять, и он обрывает себя посреди предложения, и в тот момент, когда ему кажется, что он сейчас выдаст что-то важное, он притормаживает, а потом быстро переключается на псевдонаучную торгашескую болтовню, упоминая нейротрансмиттеры, области мозга и комплексы клеточных рецепторов.

Он вертелся на диване, раз за разом поднимая левую ногу и вытягивая её, как футболист, а может, танцор, бог его знает.

Пока он говорил, я относительно спокойно сидел и слушал.

Со своей стороны я рассказал Вернону, как в 1989 году — вскоре после развода — мне пришлось уехать из Нью-Йорка. Я не упомянул тот факт, что он тоже внёс свою лепту в ту ситуацию, потому что его надёжные поставки Боливииской Небесной Пыли довели меня до проблем со здоровьем и деньгами — иссушенные носовые пазухи, истощенные финансы — они в свою очередь стоили мне работы выпускающего редактора в ныне покойном журнале моды и искусства, «Chrome». Зато я рассказал ему про поганый год жизни безработным в Дублине, когда я преследовал неуловимую, миазматическую идею литературного существования, и о трёх годах в Италии, где я работал учителем и делал переводы для агентства в Болонье, и узнал много интересного про еду… например, что овощи не обязательно должны продаваться круглый год в виде корейской кухни, на самом деле у них есть сезоны, они появляются и исчезают недель за шесть, и в это время ты яростно готовишь их по-всякому, например, ризотто со спаржей, яйца со спаржей, феттучине со спаржей, а через две недели у тебя и в мыслях нет спросить у зеленщика спаржу. Я болтал и видел, что Вернон начинает беспокоиться, так что я ускорился и рассказал, как в конце концов вернулся из Италии, обнаружил, что технология издания журналов кардинально изменилась, и всё, чему я научился в поздние восьмидесятые, теперь невостребовано. Потом описал последние пять-шесть лет жизни, что всё было очень тихо, никаких событий, я плыл по течению, в стремительном потоке относительной умеренности и комфортного питания. Но что у меня большие надежды связаны с той книгой, над которой я работаю.

Я не планировал перевести разговор ближе к делу, но Вернон посмотрел на меня и сказал:

— Ладно, поглядим, чем мы тут можем помочь.

Эта фраза меня задела, но это ощущение быстро стихло, а потом усилилось от осознания, что он-таки действительно может мне помочь. Я улыбнулся ему и поднял руки.

Вернон кивнул, хлопнул по коленкам и сказал:

— Ладно, между тем, может, хочешь кофе или перекусить?

Не ожидая ответа, он рывком поднялся с дивана. Пошёл в кухонную зону в углу, которую от комнаты отделяли стойка и табуретки.

Я тоже поднялся и пошёл за ним.

Вернон открыл холодильник и заглянул туда. Через его плечо я видел, что там почти пусто. Стояла пачка апельсинового сока «Тропикана», которую он вынул, потряс и поставил на место.

— Знаешь, что? — сказал он, оборачиваясь ко мне. — Я хочу попросить тебя об одолжении.

— Каком?

— Я сейчас не в той форме, чтобы выходить из дому, но скоро мне придётся кой-куда сбегать… и мне нужно забрать костюм из химчистки. Могу я попросить тебя спуститься за ним? И может, ты заодно принесёшь чего-нибудь нам на завтрак?

— Конечно.

— И ещё аспирина бы.

— Конечно.

Стоя передо мной в трусах, Вернон казался тощим и в некотором роде жалким. Ещё с такого близкого расстояния я видел морщинки на лице и серые пряди волос на висках. Кожа его тоже постарела. Внезапно я увидел прошедшие десять лет. Без сомнения, глядя на меня, Вернон думал — с точностью до — о чём-то подобном. От этого в животе у меня появилось мерзкое ощущение, особенно в сочетании с тем, что я пытался подлизаться к нему — к моему дилеру — соглашаясь сбегать вниз за его костюмом и за едой на завтрак. Я был потрясён, как быстро всё встало на место, отношения дилер-клиент, как легко достоинство было принесено в жертву в обмен на гарантированный пакетик, или грамм, или болик, или, в нашем случае, колесо, которое обойдётся мне в большую часть месячной ренты.

Вернон прошёл через комнату к старому бюро и вытащил кошелёк. Пока он рылся там в поисках денег и квитанции из химчистки, я заметил «Boston Globe», лежащий на стеклянном столике. На передовицу они вынесли опрометчивые комментарии министра обороны Калеба Хейла насчёт Мексики, но с чего, спросил я у себя, житель Нью-Йорка читает «Boston Globe»?

Вернон повернулся и подошёл ко мне.

— Возьми мне поджаренную английскую оладью с яичницей и сыром, к ней канадский бекон и обычный кофе. И себе чего хочешь.

Он дал мне купюру и маленький синий квиток. Я сунул квиток в нагрудный карман куртки. Посмотрел на купюру — на хмурое бородатое лицо Улисса С. Гранта — и протянул её назад.

— Что, ваша местная закусочная будет разменивать полтинник ради английской оладьи?

— Почему бы и нет? Хуй с ней.

— Я заплачу.

— Как хочешь. Химчистка на углу Восемьдесят девятой, а закусочная сразу за ней. В том же квартале магазин газет, там можно купить аспирин. Да, возьми мне заодно «Boston Globe».

Я посмотрел на газету на столе. Он перехватил мой взгляд и сказал:

— Это вчерашняя.

— А, — сказал я, — а сейчас ты хочешь сегодняшнюю? — Да.

— Ладно, — сказал я и пожал плечами. Потом развернулся и пошёл по узкому коридору к двери.

— Спасибо, — сказал он, идя за мной следом. — Послушай, когда ты вернёшься, мы порешаем кой-чего в плане цены. Всё обсуждаемо, правда?

— Да, — сказал я, открывая дверь, — скоро буду.

Я услышал, как за спиной закрылась дверь и пошёл к лифтам.

По дороге, вниз я старался не думать о том, как погано мне от всего этого. Я убеждал себя, что его качественно отметелили, что я делаю ему одолжение, но слишком уж накатили воспоминания о прошлом. Я помнил часы, проведённые в разных квартирах, ещё до Вернона, в ожидании, пока покажется человек, мы вымученно поговорим, и сколько нервной энергии уходит на то, чтобы держать себя в руках, пока не наступит этот славный момент, когда можно уйти, свалить… отправиться в клуб или домой — став легче на восемьдесят баксов, ну и пусть, зато на целый грамм тяжелее.

Старые дни.

Было это больше десяти лет назад.

Так что за хуйню я творю сейчас?

Я покинул кабину лифта и вышел через крутящиеся двери на площадь. Пересёк Девяностую улицу и пошёл в направлении Восемьдесят Девятой. Нашёл магазин газет посреди квартала и зашёл внутрь. Вернон не сказал, аспирин какой фирмы предпочитает, так что я взял коробку своего любимого, сверхсильного экседрина. Посмотрел на газеты, выложенные на прилавке — Мексика, Мексика, ещё раз Мексика — и взял «Globe». Пробежал передовицу в поисках намёка на то, зачем Вернон её читает, единственное, что я нашёл, это заметку про грядущий суд по поводу ответственности за продукт. В заметке была ссылка на большую статью внутри. Международная химическая корпорация, «Эйбен-Химкорп», будет защищаться в массачусетском суде по обвинению в том, что её весьма популярный антидепрессант, трибурбазин, заставил девушку-подростка, которая принимала его две недели, убить лучшего друга, а потом себя. Может, это компания, на которую работает Вернон? «Эйбен-Химкорп»? Вряд ли.

Я взял газету и экседрин, заплатил и пошёл на улицу. Потом направился в забегаловку, над которой я увидел вывеску «Роскошная Закусочная», она оказалась из тех старомодных заведений, которые разбросаны по всему городу. Наверно, тридцать лет назад она выглядела точно так же, как сегодня, может, сюда ходили те же клиенты, и потому она, что любопытно, стала живой связью с прежней версией этого района. Или нет. Может быть. Не знаю. В любом случае, это была дешёвая рыгаловка, и во время ланча туда набилось прилично народу, так что я зашёл внутрь и встал в очередь.

Испанец в возрасте говорил за прилавком: — Не понимаю. Не понимаю. Я что говорю, зачем вообще это всё? Им не хватает проблем здесь, они едут туда и снова создают проблемы? — Потом он посмотрел налево: — Чего?

Там у гриля стояли два парня помоложе и говорили друг с другом на испанском, явно прикалывались над ним. Он всплеснул руками.

— Никому ничего не нужно, всем на всё плевать. Сзади меня стояли три человека и в полной тишине ждали заказы. Слева люди сидели за столиками. За ближайшим ко мне расположилось четверо стариков, пьющих кофе и курящих сигареты. Один из них читал «Post», и я понял, что дядька за прилавком обращался к нему.

— Помнишь Кубу, — не унимался он. — Залив Свиней? Это всё выльется в очередной Залив Свиней, очередное фиаско, как тогда?

— Не вижу аналогии, — сказал старик, читающий «Post». — На Кубе всё дело было в коммунизме. — Произнося эти слова, он не отрывал глаз от газеты, и говорил со смутным немецким акцентом. — То же относится к участию США в конфликтах в Никарагуа и Сальвадоре. В прошлом веке была война с Мексикой, потому что США хотели Техас и Калифорнию. Тут есть смысл, стратегический смысл. Но теперь?

Вопрос повис в воздухе, а старик продолжил чтение.

Дядька за прилавком быстро упаковал два заказа, взял деньги за них, и пара человек ушли. Я вышел вперёд, и он посмотрел на меня. Я заказал то, что просил Вернон, плюс чёрный кофе, и он сказал подходить через пару минут. Когда я выходил, дядька за прилавком говорил:

— Ну не знаю, если хотите знать моё мнение, надо бы снова развязать холодную войну…

Я пошёл в химчистку в соседнем подъезде и взял костюм Вернона. На пару секунд задержался на улице, разглядывая проезжающие машины. Назад, в «Роскошную Закусочную»; за столиком новый клиент, молодой парень в джинсовой рубашке, включился в разговор.

— Что, вы думаете, что правительство влезет в такую заварушку без серозного повода? Это просто бред.

Старик, читающий «Post», положил газету и напрягся в попытке оглядеться.

— Правительство не всегда действует в согласии с логикой, — сказал он. — Иной раз они проводят в жизнь политику, противоречащую их интересам. Посмотрите на Вьетнам. Тридцать лет…

— Ай, давай не будем уж это вспоминать.

Дядька за прилавком уже складывал мой заказ в пакет, и при этом бурчал — похоже, прямо в пакет.

— Оставьте мексиканцев в покое, и всё. Просто оставьте их в покое.

Я заплатил его и забрал пакет.

— Вьетнам…

— Вьетнам был ошибкой, так?

— Ошибка? Ха. Эйзенхауэр? Кеннеди? Джонсон? Никсон? Большая ошибка.

— Слушай, ты…

Я вышел из «Роскошной Закусочной» и пошёл назад к Линден Тауэр, в одной руке держа костюм Вернона, а в другой — завтрак и «Boston Globe». С трудом просочился через крутящиеся двери, а когда ждал у лифта, моя левая рука начала болеть.

Когда я ехал на семнадцатый этаж, я чувствовал запах пищи из коричневого бумажного пакета, и думал, что стоило бы купить что-нибудь и себе, кроме чёрного кофе. В лифте я оказался один, и в голове у меня крутилась мысль спереть одну из полосок Вернонова бекона, но я её отверг на почве того, что это будет слишком уныло, и — с костюмом на вешалке — не так-то просто сделать.

Я вышел из лифта, прошёл по коридору и за угол. Когда я подходил к квартире Вернона, я заметил, что дверь чуть приоткрыта. Ногой я распахнул её пошире и шагнул внутрь. Позвал Вернона по имени и прошёл по коридору в комнату, но прежде, чем зашёл туда, почувствовал, что что-то здесь не так. Я напрягся, когда открылся вид в комнату, и отшатнулся, когда увидел, какой бардак там царит. Мебель перевёрнута — кресла, бюро, подставка для вина. Картины висят криво. Повсюду раскиданы книги и газеты, и прочие предметы, в тот момент мне трудно было сфокусировать взгляд на чём-то одном.

Когда я стоял там в состоянии паралича, сжимая костюм Вернона и коричневый бумажный пакет, и «Boston Globe», произошли две вещи. Внезапно мне в глаза бросилась фигура Вернона, сидящая на чёрном кожаном диване, а потом, почти сразу, я услышал звук за спиной — шаги, или какое-то шарканье. Я обернулся, уронив костюм, пакет и газету. В коридоре было темно, но я увидел тень, быстро выбежавшую из двери слева от входной, и бросившуюся в коридора. Я замер, сердце застучало, как отбойный молоток. Потом я сам бросился к двери. Посмотрел туда-сюда по коридору, но никого не увидел. Бросился бежать, но как раз когда я заворачивал за угол, я услышал, как закрываются двери лифта.

Испытывая некое облегчение от того, что ни с кем не придётся воевать, я повернулся и пошёл в квартиру, но по дороге в голове у меня появился образ фигуры Вернона на диване. Он сидел там — что… злой от того, в каком состоянии комната? Удивляясь, кто же это припёрся? Подсчитывая, во сколько обойдётся ремонт бюро?

Ни один из этих вариантов не соответствовал той картине, которая была у меня в голове, и чем ближе я подходил к двери, тем сильнее у меня ныло в животе. Я вошёл и бросился в комнату, уже понимая, что я там увижу.

Вернон сидел на диване, в прежней позе. Он откинулся назад, ноги и руки раскинуты, глаза смотрят ровно вперёд — или, скорее, просто направлены, потому что смотреть Вер-нон уже ни на что не был способен.

Я подошёл поближе и увидел дырку от пули у него во лбу. Она была маленькая, аккуратная и красная. Хоть я с рождения жил в Нью-Йорке, я прежде ни разу не видел дырки от пули, и я замер над ней в кошмарном очаровании. Не знаю, сколько я так простоял, но когда я двинулся с места, я обнаружил, что меня трясёт, и я едва себя контролирую. Я просто не мог нормально думать, словно щёлкнул какой-то переключатель в мозгу, выключив сознание. Я пару раз переступил с ноги на ногу, но это был фальстарт, и он меня никуда не привёл. Из центра контроля сигналов не поступало, и что бы я ни должен был делать в такой ситуации, я этого не делал — в том смысле, что я не делал вообще ничего. Потом, словно метеорит упал на землю, до меня дошло: конечно, вызови уже на хуй полицию, придурок.

Я попытался найти телефон, в конце концов он обнаружился на полу около перевёрнутого антикварного бюро. Оттуда были вытащены ящики, и всюду валялись бумаги и документы. Я подошёл к телефону, взял трубку и набрал 911. Когда мне ответили, я начал что-то лепетать, и мне тут же сказали: «Сэр, пожалуйста… успокойтесь». Потом спросили адрес. Потом переключили на кого-то из местного участка, и я полепетал ещё. Нажав на рычаг, я подумал, что вроде бы дал им адрес этой квартиры, упомянул своё имя и тот факт, что тут застрелили человека.

Я не выпускал трубку из рук, стискивал её, может, ради ложного ощущения, что я что-то делаю. Меня разрывала волна адреналина, так что после недолгих раздумий я решил, что надо себя занять чем-нибудь, что требует концентрации, и что стоит пока не смотреть на тело Вернона на диване, так будет лучше. Но потом я вспомнил, что надо сделать, несмотря на моё психическое состояние.

Я начал рыться в бумагах вокруг перевёрнутого бюро, и через пару минут нашёл то, что искал, записную книжку Вернона. Раскрыл её на букве М. Там был один телефон, Мелиссы. Она приходилась Вернону ближайшим родственником.

Кто ещё ей всё расскажет?

Я не говорил с Мелиссой уже бог знает сколько, лет девять, десять, и вот передо мной её телефон. Через десяток секунд я буду говорить с ней.

Я набрал номер. Пошли гудки.

Бля.

Как-то всё это происходило слишком быстро.

Биип.

Клац.

Жужужу.

Автоответчик. Бля, что делать?

Следующие полминуты моей жизни были насыщеннее, чем всё, что происходило в предыдущие тридцать шесть лет. Сначала я слушал, как голос, — явно принадлежащий Мелиссе, говорит: «Сейчас меня нет дома, пожалуйста, оставьте сообщение», хотя интонации показались мне обескураживающе незнакомыми, а потом мне пришлось отвечать её записанному голосу, делая запись собственного голоса, который сообщает ей, что её брат — который сейчас рядом со мной, в комнате — убит. Стоило открыть рот и заговорить, и всё, меня понесло, я не мог остановиться. Не буду вдаваться в детали того, что я наговорил, потому что сам не очень помню, но тем не менее… когда я замолчал и положил трубку, до меня дошла странность всего происходящего, и на пару секунд меня захлестнула сложная мешанина эмоций… шок, отвращение к себе, горе, душевная боль… и глаза мои наполнились слезами…

В попытке восстановить самоконтроль я сделал несколько глубоких вдохов, и вот я стою у окна, разглядываю раскинувшуюся внизу смесь архитектурных стилей, и единственная мысль крутится в голове: вчера в это время я ещё даже не встретился с Верноном. До того мгновения на Двенадцатой улице я не говорил с ним лет десять. И с его сестрой тоже, да и не думал о ней особо, но теперь, меньше чем за день, я снова впутался в её жизнь, и в тот период своей, который, как мне казалось, закончился навсегда. Это такая непредсказуемость жизни, когда месяцы, и даже годы могут проходить без каких-либо событий, а потом внезапно — пара часов или даже минут — пробивает во времени брешь размером в километр.

Я отвернулся от окна — вздрогнув при виде Вернона на диване — и пошёл на кухню. Там тоже всё перерыли. Все шкафы открыты, ящики вывернуты, а по полу разлетелись битые тарелки и куски стекла. Я оглянулся на бардак в комнате, и в животе снова заныло. Потом я повернулся и пошёл по коридору к правой двери, ведущей в спальню, там было всё то же самое — шкафчики вытащены, их содержимое на полу, матрас перевёрнут, повсюду одежда и большое разбитое зеркало на полу.

Я подумал, зачем надо было устраивать такой бардак, но в обалделом состоянии — понятно, почему — до меня дошло только через пару минут… конечно, убийца что-то искал. Наверно, Вернон открыл ему дверь — а значит, он его знал — а когда я вернулся, я его спугнул. Но что он искал? Я почувствовал, что пульс мой ускоряется, ещё когда формулировал вопрос.

Я присел и поднял один из пустых ящиков. С остальными проделал ту же операцию, и только когда я уже рылся в каких-то коробках на полке в платяном шкафу, я осознал две вещи. Первая, я повсюду оставляю отпечатки пальцев, и вторая, что я действительно обыскиваю спальню Вернона. Не надо было хорошего воображения, чтобы осудить обе идеи, но в данный момент отпечатки в спальне совсем никуда не годились. Я назвал копам своё имя, и когда они приедут, я собирался им рассказать правду — по крайней мере большую её часть — но если они обнаружат, что я здесь рылся, доверие ко мне будет подорвано. Меня могут обвинить в том, что я вмешался в преступление, или в фальсификацию улик, или даже соучаствовал в преступлении, так что я начал вытирать рукавом куртки те места, до которых мог дотронуться.

Вскоре, стоя в дверях, я оглядел комнату, чтобы проверить, не пропустил ли я чего. Зачем-то я поднял взгляд на потолок — и при этом заметил кое-что странное. Потолок был выложен малюсенькими квадратными панельками, и одна из них, прямо над кроватью, немного болталась. Как будто недавно её трогали.

В тот же момент я услышал отдалённую сирену полиции, и сначала помедлил, а потом залез на кровать и дотянулся до кривой панельки. Толкнул её и уставился в темноту за ней, где едва можно было видеть трубы и алюминиевый каркас. Сунув туда руку, я попробовал что-нибудь нащупать. Тянулся всё дальше, напрягая мускулы, и что-то нашёл, вытащил через квадратную дыру. Это оказался набитый большой коричневый конверт, который я уронил на перевёрнутый матрас.

Потом я замер и прислушался. Выли уже две сирены, может, три, и они отчётливо приближались.

Я снова потянулся и поставил панель на место, насколько мог ровно. Потом слез с кровати и взял конверт. Тут же надорвал его и высыпал содержимое на матрас. Первое, что я увидел, это чёрная записная книжечка, потом толстая колбаса банкнот — мне кажется, сплошь пятидесятки — и, наконец, большой пластиковый пакет с герметичной молнией поверху, старший брат того, который Вернон доставал из кошелька в баре вчера днём. Внутри было — не знаю — может, триста пятьдесят, четыреста, пятьсот крошечных белых таблеточек…

Я уставился на них, распахнув рот — уставился на то, что было, скорее всего, пятьюстами дозами МДТ-48. Потом потряс головой и занялся быстрыми подсчётами. Пять сотен, помножить на пять сотен… Это было… 250 000 долларов? С другой стороны, всего три-четыре таблетки, и я за неделю доделаю книгу. Я огляделся, резко осознав, что я — в спальне Вернона, и что сирены — которые стали громче, когда я открывал конверт, — теперь воют под окнами и в унисон.

На мгновение я помедлил, собрал всё с матраса и запихал назад в конверт. Сунув его под мышку, я бросился в комнату и к окну. Внизу, на улице, я увидел три полицейские машины, стоящие рядом, с крутящимися синими мигалками. Полицейские в форме появились на улице словно из ниоткуда, прохожие тут же стали останавливаться и обсуждать это зрелище, а на проезжей части уже скапливалась пробка.

Я бросился в кухню и принялся искать целлофановый пакет. Нашел один из местного магазина АР, и сунул конверт туда. Выбежал во входную дверь, убедившись, что она не закроется. В дальнем конце коридора — в другой стороне от лифтов — была большая железная дверь, которую я уже видел, и я понёсся к ней. Дверь открылась на пожарную лестницу. Слева от лестницы обнаружилось место, где расположился мусоропровод, и бетонный закуток, где были навалены коробки и стояла метла. Я секунду стоял и дрожал, а потом решительно бросился на этаж вверх, и ещё на один. Положил целлофановый пакет за коробками и, не оглядываясь, бросился вниз по лестнице, прыгая через две-три ступеньки. Я вылетел из железной двери и побежал по коридору.

В паре метров от цели я услышал, как открываются двери лифта и раздаются голоса. Я подбежал к двери в квартиру и влетел внутрь. Как можно быстрее прошёл по коридору в комнату — где от зрелища Вернона моё сердце снова с разбегу ударилось в рёбра.

Я стоял в центре комнаты, хватая ртом воздух, потел и сипел. Положил руку на грудь и наклонился вперёд, словно пытаясь удержать сердце от разрыва. Потом услышал аккуратный стук в дверь и осторожный голос, произносящий:

— Добрый день, откройте… — и, помедлив, — полиция.

— Да, — сказал я, и голос мой дрожал между вдохами, — заходите.

Чтобы занять себя, я взял костюм, который уронил на пол, и пакет с завтраком. Поставил пакет на стеклянный стол, а костюм бросил на диван.

Молодой коп в униформе, лет двадцати пяти на вид, появился из коридора.

— Извините, — сказал он, сверяясь с записной книжечкой, — Эдвард Спинола?

— Да, — сказал я, внезапно почувствовав себя виноватым — и мошенником, обманщиком и подонком. — Да… Это я.

Глава 6

В следующие десять-пятнадцать минут квартиру заполонила небольшая армия полицейских в форме, детективов в штатском и судмедэкспертов.

Меня отодвинули в сторону, поближе к кухне, и один из полицейских принялся меня допрашивать. Ему понадобилось имя, адрес, телефон, где я работаю и кем прихожусь усопшему. Отвечая на его вопросы, я наблюдал, как Вернона осматривают, фотографируют и вешают бирку Видел, как двое в штатском присели за антикварным столом, по-прежнему лежащим на боку, и принялись рыться в раскиданных по полу бумагах. Они передавали друг другу документы, письма, конверты, и говорили что-то, правда, слышать я их не мог. Ещё один человек в форме, стоя у окна, говорил в рацию, а другой, в кухне, проглядывал ящики и шкафы.

Всё происходило как во сне. В действиях ощущался прямо-таки хореографический ритм, и хотя я наблюдал изнутри, стоя тут, отвечая на вопросы, я не чувствовал себя участником событий — особенно когда они застегнули на Верноне чёрный мешок и на каталке выкатили его из комнаты.

Через пару мгновений один из детективов в штатском подошёл, представился и отослал полицейского в форме. Его звали Фоули. Среднего роста, в чёрном костюме и плаще. Ещё он начал лысеть и набирать вес. Он выпалил пару вопросов, мол, когда и как я нашёл тело, на которые я и ответил. Рассказал ему всё, кроме того, что касалось МДТ. В подтверждение своих слов я указал на вычищенный костюм и коричневый дипломат.

Костюм валялся на диване, прямо над тем местом, где прежде лежал Вернон. Упакованный в целлофановую обёртку, он смотрелся зловеще и призрачно, словно остаточное изображение самого Вернона, визуальное эхо, след пули. Фоули окинул костюм взглядом, но не отреагировал — явно не видел в нём то, что вижу я. Потом он подошёл к стеклянному столику и взял коричневый пакет. Открыв его, достал оттуда всё — два кофе, оладью, канадский бекон, приправы — и разложил на столе в ряд, как куски скелета, выставленные в судмедлаборатории.

— Итак, насколько хорошо вы знали… Вернона Ганта? — спросил он.

— Вчера я увидел его впервые за десять лет. Столкнулся с ним на улице.

— Столкнулись на улице, — сказал он, кивая, и уставился на меня.

— И где он работал?

— Не знаю. Раньше, когда я его знал, он собирал и продавал мебель.

— О, — сказал Фоули, — так значит он был торговцем?

- Я…

— Во-первых, что вы тут делали?

— Ну… — я прочистил горло, — как я и говорил, я столкнулся с ним вчера, и мы решили встретиться, знаете, потрепаться про старые добрые времена.

Фоули огляделся.

— Старые добрые времена, — сказал он, — старые добрые времена.

У него явно была привычка повторять фразы вот так, на дыхании, скорее себе, словно бы обдумывая их, но было ясно, что на самом деле ему надо просто поставить их под вопрос и подорвать уверенность собеседника.

— Да, — сказал я, демонстрируя гнев, — старые добрые времена. Что-то не так?

Фоули пожал плечами.

Я испытал беспокойное чувство, что он вот так будет ходить вокруг меня кругами, найдёт дырки в истории и попытается вырвать какое-то признание. Но когда он заговорил и принялся вновь закидывать меня вопросами, я заметил, что он начал кидать взгляды на кофе и завёрнутую оладью на столе, словно единственное, чего ему хотелось — сесть и позавтракать, можно в комплекте почитать газету.

— Что с семьёй, близкие родственники есть? — сказал он. — Знаете что-нибудь?

Я рассказал ему про Мелиссу, и как позвонил и оставил ей сообщение на автоответчике.

Он замолчал и посмотрел на меня. Через некоторое время заговорил вновь.

— Вы оставили сообщение. — Да.

Тут он уже всерьёз задумался, а потом сказал:

— Преисполнен сочувствия, да?

Я не ответил, хотя и хотел — хотел его ударить. Но и его точку зрения я понять мог. Уже по прошествии всего тридцати-сорока минут то, что я натворил этим сообщением, казалось ужасным. Я потряс головой и повернулся к окну. Новости и так были погаными, но насколько тяжелее ей будет услышать их от меня и через автоответчик? Я разочарованно вздохнул и заметил, что меня до сих пор немного трясёт.

В конце концов я обернулся к Фоули, ожидая дальнейших вопросов, но его уже не было. Он снял пластмассовую крышку с кофе и разворачивал завёрнутую в фольгу оладью. Он снова пожал плечами и кинул на меня взгляд, словно бы говорящий: Ну что тут скажешь? Уж больно хочется есть.

Ещё минут через двадцать меня вывели из квартиры и повезли на машине в местный участок, чтобы написать заявление. По дороге со мной никто не разговаривал, и пока в голове вертелась куча мыслей, я перестал обращать внимание на то, где конкретно нахожусь. Когда мне вновь пришлось заговорить, я сидел в большом, забитом людьми отделе, перед столом очередного толстеющего детектива с ирландским именем. Броган.

Он пошёл ровно по стопам Фоули, задавал те же самые вопросы и проявлял столько же интереса к ответам. Дальше пришлось полчаса сидеть на деревянной скамейке, пока набивали и распечатывали заявление. В помещении бурлила деятельность, разные люди приходили и уходили, и я едва ли мог сосредоточиться.

И вот меня снова позвали к столу Брогана и попросили прочесть и подписать заявление. Пока я пробегал его глазами, он молча сидел, ковыряя скрепку. Когда я уже почти закончил, зазвонил телефон, и он ответил, мол, ну? Чуток послушав, он ещё два-три раза отвесил своё «ну», а потом сделал короткий доклад по всему, что случилось. К этому времени я уже так устал, что особо не вслушивался, пока не услышал, как он произносит, «Да, мисс Гант», и тут я встрепенулся и начал следить за разговором.

Сухой отчёт Брогана длился ещё пару минут, но тут он вдруг сказал: «Да, конечно, он прямо здесь. Передаю ему трубку». Он протянул мне телефон и помахал, мол, бери. Я потянулся, и те секунды, что пристраивал трубку к уху, чувствовал, как мне казалось, что могучие волны адреналина катятся по моему кровотоку.

— Здравствуй… Мелисса.

— Да, Эдди. Я получила твоё сообщение. Тишина.

— Слушай, я дико извиняюсь, я был в панике, я…

— Не переживай. Автоответчики для того и придумали.

— Ну… да… ладно. — Я нервно посмотрел на Брогана. — Очень Вернона жалко.

— Да. Мне тоже. Господи… — Она говорила медленно и устало. — Только скажу тебе одно, Эдди, я не слишком удивилась. Всё к тому шло.

Я не мог придумать, что ответить на такое.

— Знаю, звучит тяжело, но он участвовал в каких-то… — Она замолчала, потом продолжила. — …в каких-то делах. Только думаю, по этому телефону рассказывать ничего не стоит, да?

— Пожалуй что.

Броган по-прежнему игрался со скрепкой, и выглядел так, словно слушал по радио любимый сериал.

— Хотя я и не поверила ушам, когда услышала твой голос, — продолжала Мелисса. — И не сразу поняла, что ты вообще сказал. Пришлось прослушать второй раз. — Она задумалась, и на пару ударов сердца позже, чем это было бы естественно, спросила: — А… что ты делал у Вернона?

— Вчера вечером мы столкнулись на Двенадцатой улице, — сказал я, фактически читая заявление, лежащее передо мной. — И мы договорились встретиться сегодня у него дома.

— Как странно.

— Может быть, мы можем с тобой встретиться? Я хотел бы…

Предложение закончить я не смог. И что?

Она позволила паузе повиснуть между нами. В конце концов сказала:

— Мне кажется, в ближайшее время я буду очень занята. Надо организовать похороны, бог знает, что ещё…

— Может, я могу тебе помочь? Я чувствую…

— Нет. Не надо тебе ничего чувствовать. Я лучше тебе позвоню, когда… когда у меня появится свободное время. И мы нормально поговорим. Ладно?

— Конечно.

Я хотел ещё поговорить, спросить, как там она, пусть выговорится, но всё кончилось. Она сказала: «Ладно… пока», и мы оба повесили трубки.

Броган щелчком отправил скрепку в полёт, наклонился в кресле и кивнул на заявление.

Я подписался и отдал ему бумагу.

— Всё? — сказал я.

— Пока да. Если вы понадобитесь, мы позвоним. Он открыл ящик в столе и начал там что-то искать. Я встал и вышел.

Выйдя на улицу, я закурил и пару раз глубоко затянулся. Посмотрел на часы. Уже перевалило за три тридцать. Вчера в это время ещё ничего не началось. Скоро эти мысли должны меня покинуть. Чему я по-своему радовался, ибо пока они крутились в голове, я ощущал, что попадаю в дурацкую ловушку размышлений на тему, мол, может, будет какая-никакая отсрочка, как будто в таких вопросах есть период задержки, когда можно вернуться и всё поправить, морально оплатить свои ошибки.

Я бесцельно прошёл пару кварталов, а потом поймал машину. Сидя на заднем сиденье, пока мы ехали по центру города, я раз за разом прокручивал в голове разговор с Мелиссой. Несмотря на предмет разговора, тон беседы держался в пределах нормы — что порадовало меня несказанно. Но было что-то иное в тембре её голоса, что я засёк раньше, когда слушал её сообщение на автоответчике. То ли густота, то ли тяжесть — но откуда? Разочарование? Сигареты? Дети?

Что я знаю?

Я бросил взгляд в заднее окно. Куча перекрёстков — Пятидесятые, Сороковые, Тридцатые — проплывали назад, а уровень давления потихоньку опускался, чтобы позволить мне вернуться в атмосферу. Чем дальше мы уезжали от Линден Тауэр, тем лучше я себя чувствовал — но тут в голове взорвалась мысль.

Мелисса сказала, Вернон участвовал в каких-то делах. Думаю, я знаю, о чём она говорила — и, возможно, прямым последствием этих дел стало то, что его избили, а потом и убили. С моей же стороны, пока мёртвый Вернон лежал на диване, я обыскал его спальню, нашёл колбасу банкнот, записную книжку и пять сотен таблеток. Всё это я спрятал, а потом соврал полиции. Что явно означало: я теперь тоже участвую в каких-то делах.

И тоже могу быть в опасности.

Кто-нибудь меня видел? Не думаю. Когда я поднялся с обеда в квартиру Вернона, преступник был в спальне и сразу же убежал. Всё, что он видел, — мою спину, может, мельком заметил лицо, когда я поворачивался, я тоже его заметил — но это было тёмное пятно.

Он, или вообще кто угодно, мог наблюдать за выходом из Линден-Тауэр. Они могли засечь, как я выхожу в окружении полицейских, отследить меня до участка — и сейчас тоже следить за мной.

Я попросил водителя остановиться.

Он заехал за угол Двадцать Девятой и Второй. Я расплатился и вышел. Огляделся. Больше никто рядом с нами не остановился, правда, надо думать, я мог что-нибудь упустить. Я бодро пошагал в сторону Третьей-авеню, каждые пару секунд оборачиваясь через плечо. Я шёл к станции метро на Двадцать Восьмой и Лексингтоне, и сел на Шестой поезд до Юнион-Сквер, а потом на L-поезд на запад, до Восьмой-авеню. Там вышел, и на автобусе через весь город поехал на Первую.

Там я собирался поймать такси и заложить по городу пару кругов, но оттуда было слишком близко до дома, а я слишком устал — и, если честно, не верил, что за мной следят, — так что наплевал, вылез на Четырнадцатой улице и пешком прошёл оставшиеся пару кварталов.

Глава 7

Вернувшись домой, я распечатал свои заметки и набросок вступления, который написал для книги. Сел на диван почитать — ещё раз проверить, что они мне не привиделись — но так устал, что почти сразу отрубился.

Проснулся я пару часов спустя с больной шеей. Снаружи было темно. Повсюду разлетелись страницы — на коленях, на диване, по полу вокруг ног. Я потёр глаза, собрал страницы и принялся за чтение. Через пару минут я уже убедился, что ничего мне не привиделось. На самом деле, я собирался отправить этот материал Марку Саттону из «К-энд-Д» завтра утром, просто чтобы напомнить, что я до сих пор работаю над проектом.

А потом, когда я прочту все заметки, тогда что? Я пытался занять себя разборкой бумаг на столе, но не мог приняться за дело — к тому же, я уже весьма качественно разобрался в бумагах вчера вечером. Что мне надо сделать — и, явно, ни к чему притворяться, что можно этого избежать или хотя бы отложить — отправиться назад в Линден Тауэр и забрать конверт. Эта перспектива меня вгоняла в дрожь, так что я начал размышлять над какой-нибудь маскировкой — и что?

Я пошёл в ванную, принял душ и побрился. Откопал гель и поработал над причёской, приглаживая и зачёсывая волосы назад. Потом порылся в платяном шкафу в поисках какой-нибудь необычной одежды. У меня был один костюм, простого серого цвета, который я не надевал уже года два. Ещё я достал светло-серую рубашку, чёрный галстук и чёрные ботинки. Сложил это всё на кровать. Единственная проблема с костюмом заключалась в том, что штаны на мне не сходились, но я умудрился втиснуться в них, а потом и в рубашку. Повязав галстук и надев ботинки, я стоял и обозревал себя в зеркале. Смотрелся я странно — эдакий перекормленный умник, погрязший в поедании пасты и втюхивании людям новинок гардероба — но для дела сойдёт. На себя я не был похож, что и требовалось.

Откопал старый портфель, которым пользовался изредка, и решил взять с собой, и ещё взял пару чёрных кожаных перчаток, на которые наткнулся в ящике шкафа. Ещё раз осмотрел себя в зеркале у двери, и пошёл на улицу.

На улице в пределах видимости не было ни одного такси, так что я пошёл на Первую-авеню, молясь, чтобы меня никто не увидел. Через пару минут поймал машину и отправился в верхний город второй раз за день. Но теперь всё было иначе — было темно, город освещали бесчисленные огни, на мне был костюм, на коленях лежал портфель. Маршрут был прежний, такая же поездка, но казалось, что всё происходит в параллельной вселенной, в той, где я не был уверен, кто я есть и что я делаю.

Мы приехали к Линден-Тауэр.

Махая портфелем, я бодро зашёл в фойе, где оказалось ещё больше народу, чем прежде. Я обошёл двух женщин с бумажными пакетами с едой в руках и направился к лифтам. Там подождал в группе двенадцати-пятнадцати человек, но постеснялся внимательно разглядывать их. Если уж я попаду здесь в ловушку или засаду, ну будь что будет, попаду так попаду.

Пока лифт вёз нас вверх, я чувствовал, как ускоряется пульс. Я нажал кнопку двадцать пятого этажа, собираясь по лестнице спуститься до девятнадцатого. Ещё я надеялся, что по дороге останусь в лифте один, но этого не случилось. Когда мы приехали на двадцать пятый этаж, в кабине оставалось шесть человек, и я обнаружил, что выхожу вслед за троими из них. Двое пошли налево, третий, мужик среднего возраста, в костюме, двинулся направо. Я шёл в нескольких шагах за ним и молился, чтобы он пошёл прямо, не свернул за угол.

Но он таки свернул, и я остановился, поставив портфель. Достал кошелёк и принялся в нём рыться, словно что-то ищу. Подождал пару секунд, потом снова поднял портфель и завернул за угол. В коридоре никого не было, и я издал вздох облегчения.

Но почти сразу за моей спиной раздался звук открывающихся дверей лифта и кто-то засмеялся. Я пошёл быстрее, почти сорвался на бег, и когда уже заходил в железную дверь, ведущую на пожарную лестницу, оглянулся и заметил, как два человека появляются в том конце коридора.

Надеясь, что меня не видели, я пару секунд постоял, восстанавливая дыхание. Когда почувствовал, что успокоился, потихоньку пошёл вниз по холодным, серым ступеням, шагая через одну. На уровне двадцать второго этажа услышал голоса, доносящиеся с пары пролётов ниже меня — по крайней мере, я думал, что слышу голоса — поэтому пошёл медленнее. Но больше ничего слышно не было, и я вновь набрал скорость.

На девятнадцатом этаже я остановился и поставил портфель на бетон. Я стоял и смотрел на груду картонных коробок без надписей, стоящих в нише.

Мне не обязательно что-то делать. Я могу прямо сейчас уйти из здания и забыть обо всём — пусть пакет найдут другие. С другой стороны, стоит его взять, и моя жизнь уже никогда не станет прежней. Это я знал наверняка.

Я глубоко вдохнул и сунул руку за коробки. Вытащил целлофановый пакет магазина АР. Убедился, что конверт до сих пор внутри, и что он полон. Потом сунул пакет в портфель.

Повернулся и отправился вниз по лестнице.

На одиннадцатом этаже я решил, что уже достаточно безопасно, чтобы выйти и остаток пути вниз проделать на лифте. Ни в фойе, ни на площади снаружи ничего не поменялось. Я вышел на Вторую-авеню и подозвал такси.

Через двадцать минут я стоял перед своим домом на Десятой улице.

Поднявшись в квартиру, я сразу же снял костюм и быстренько в душе смыл гель с волос. Переоделся в джинсы и майку. Потом достал из холодильника пиво, раскурил сигарету и пошёл в комнату.

Сел за стол и вывалил на него содержимое конверта. Для начала вытащил тонкую чёрную записную книжку, сознательно игнорируя наркотики и толстую связку пятидесятидолларовых купюр. Внутри были имена и телефоны. Некоторые телефоны были зачёркнуты — иногда совсем, иногда внизу или наверху были надписаны другие цифры. Я листал страницы туда-сюда, пока не узнал пару имён. Например, я заметил имя Дека Таубера, и ещё пара показались знакомыми, но в то же время лиц я вспомнить не мог.

Вернув записную книжку в конверт, я начал считать деньги.

Девять тысяч четыреста пятьдесят долларов.

Шесть пятидесяток я сунул в кошелёк.

Потом расчистил стол, сдвинув в сторону клавиатуру, и принялся считать таблетки. Я складывал их в горки по пятьдесят, и когда я закончил, их набралось девять, и ещё семнадцать таблеток. Используя сложенный листок, я сгрёб 467 таблеток назад в пластиковый пакет. Сидя, я разглядывал его, ничего ещё не решив, потом отсчитал десяток. Их я положил в горшочек на деревянной полке над компьютером. Остальные деньги и таблетки я сунул в большой коричневый конверт и отнёс его в спальню. Положил его в пустую коробку из-под ботинок на дне шкафа, потом накрыл её одеялом и кипой старых журналов.

После этого покрутил в голове идею принять одну из таблеток и с ходу решить одну из проблем. Однако решил воздержаться. Я устал, и мне надо было отдохнуть. Но прежде чем отправиться в постель, я сел на диван в комнате и выпил ещё пива, всё время разглядывая горшочек на полке над компьютером.

Глава 8

Хотя воспоминания уже начали размываться, сейчас, сидя в плетёном кресле в мотеле «Нортвью», я могу вспомнить следующий день, четверг, и ещё пятницу, как… дни — отдельные куски времени, у которых есть начало и конец… встаёшь, потом сколько-то часов спустя ложишься в кровать. Я каждое утро принимал по дозе МДТ-48, и каждый опыт проходил примерно так же, как в первый раз, что значит, меня почти сразу вшторивало, я всё время оставался в квартире и продуктивно — очень продуктивно — работал, пока его действие не заканчивалось.

В первый день я отклонил много приглашений куда-нибудь сходить с друзьями и отменил дела, назначенные на вечер пятницы. Я закончил вступление, вышло 11 000 слов, и спланировал остальную книгу, а именно, какой подход я использую в подписях к иллюстрациям. Естественно, я не мог писать текст, пока не решил, какие именно иллюстрации использую, так что я решил заняться трудоёмким процессом выбора. Это заняло много часов. Конечно, в норме ушло бы недель четыре-шесть, но в то время я старался особо не думать о таких вещах. Я собрал все нужные материалы — вырезки, журнальные публикации, обложки альбомов, коробки слайдов, фотографии — и разложил их на полу посреди комнаты. Я начал рыться в них и подбирать длинные и качественные серии. Вскоре у меня был готов предварительный список иллюстраций и я мог начать готовить подписи.

Но когда это было сделано, я вдруг понял, что остаток работы займёт ну ещё день, а потом что, книга будет готова? Полный черновик, и всего за пару дней? Ладно, но я обдумывал её месяцами, собирал материалы, крутил в голове. Я продумал её схему — в каком-то роде. Я проделал немало исследований. Я придумал заголовок. Правда?

Может быть. Но нельзя было отрицать, что для такого эндоморфного слизня, как я, — а в центре моей системы ценностей стояла идея, что некоторый недостаток дисциплины можно только приветствовать — сделать такой объём работы за два дня — это нечто особенное. Однако против я не был.

Утром в пятницу я продолжал готовить подписи и примерно к обеду стало ясно, что сегодня я эту работу закончу, так что я решил позвонить Марку Саттону в «Керр-энд-Декстер» и сказать, на каком я этапе. Он сначала захотел узнать, в каком состоянии инструкция по телекоммуникациям, для которой я готовил текст.

— Как там дела?

— Почти всё готово, — соврал я. — Будет у вас в понедельник утром. — Как раз успею.

— Отлично. Эдди, о чём ты хотел поговорить?

Я объяснил, на каком этапе «Включаясь», и спросил, не хочет ли он почитать. — Ну…

— Форма уже вырисовалась. Может, надо местами подправить, но не особо…

— Эдди, срок работы кончается только через три месяца.

— Знаю, знаю, но я думал, что если в этой серии ещё есть свободные заголовки, может, я смогу… сделать ещё одну?

— Свободные заголовки? Эдди, их все уже разобрали, и ты знаешь. Твой, Дина, Клер Дормер. Ты о чём?

Он был прав. Мой друг, Дин Беннет, готовил «Венеру», книгу о самых прекрасных женщинах века, а Клер Дормер, психиатр, написавшая несколько статей для популярных журналов о парафренном бреде, работала над «Детьми Экрана», о том, как дети изображаются в классических телекомедиях. В списках было ещё три названия. Кажется, одно из них — «Великие здания».

Остальных не помню.

— Ну не знаю. А как насчёт второго этапа? — спросил я. — Если эти книги хорошо разойдутся…

— Эдди, пока второй этап не спланирован.

— Но если они пойдут?

На этих словах я услышал тихий раздражённый вздох. Он сказал:

— Мне кажется, второй этап может быть. — И после паузы осторожное: — Есть предложения?

Я ещё об этом не думал, но мне так не терпелось заполучить новый проект, что, прижав трубку к плечу, я принялся рассматривать полки в комнате и перебирать идеи.

— Как насчёт, дайте подумать… — Я смотрел на корешок большого серого тома на полке над музыкальным центром, я отобрал его у Мелиссы после того, как мы сходили на фотовыставку в Музее современного искусства. — Как насчёт книги о великих фотографиях из новостей? Можно начать с потрясающего снимка Кометы Галлея. 1910 года. Или фотография Бруно Хауптманна, помните… во время казни? Или авария поезда в Канзасе в 1928-м? — Передо мной вдруг появилось видение искорёженных вагонов, чёрных клубящихся облаков дыма и пыли. — Ещё… что ещё? Есть Адольф Гитлер, сидящий с Гинденбургом и Германом Герингом у Монумента Танненберга. — Новый образ, на этот раз растерянный Герман Геринг что-то держит в руках, опустил на него взгляд, а выглядит это прямо как ноутбук. — А потом у нас есть… ковровые бомбардировки Парижа. Высадка в День Д. «Спор на кухне» в Москве, с Хрущёвым и Никсоном. Обожжённый напалмом ребёнок из Вьетнама. Похороны Аятоллы. — Просто глядя на корешок книги, я буквально видел все эти фотографии, и очень ярко, одну за другой, просматривал их, как на микрофише. Я потряс головой и сказал. — Есть тысячи других. — Перевёл взгляд с книжных полок и сделал паузу. — Или, не знаю, можно выбрать что угодно, хоть плакаты к фильмам, рекламу, приспособления двадцатого века, вроде консервной открывашки, калькулятора или камкордера. Можно сделать автомобили.

Пока я выдвигал эти предложения — опершись о стол для пущей устойчивости — я понял, что в голове у меня формируется второй ряд идей. До этого момента я был сосредоточен только на своей книге. Я не думал о серии в целом, но сейчас до меня дошло, что «Керр-энд-Декстер» отнеслись к ней небрежно. Их серия про двадцатый век была просто ответом на похожий проект конкурирующего издательства — в котором они увидели перспективу и не собирались её упускать. Но вышло, что, приняв решение запустить этот проект, они уже почувствовали, что их работа сделана. Только чтобы выжить на рынке, чтобы поспевать за конгломератами, как часто повторял корпоративный вице-президент «К-энд-Д» Арти Мельцер, компания должна расширяться, и скинув такую идею подразделению Марка, они превратили её в сотрясение воздуха. У Марка не было нужных ресурсов, но Арти знал, что тот всё равно возьмётся, потому что Марк Саттон, не умеющий отказывать, брался за всё. Потом Арти мог забыть о проекте, пока не придёт время раздавать оплеухи за то, что серия провалилась.

Однако Арти упустил из виду, что именно эта серия действительно была хорошей идеей. Ладно, другие делают похожие вещи, но так всегда бывает. Надо просто сделать всё первым и лучше. Материал — иконография двадцатого века — был в наличии, готовый и ждущий оформления, но пока, насколько я видел, Саттон собрал максимум половину комплекта. У его идей не было ни фокуса, ни структуры.

— Потом ещё есть, ну не знаю, великие спортивные моменты. Бейб Рут. Тайгер Вудс. Во, космическая программа. Да им переводу нет.

— Хмм.

— И мне кажется, у всех книг должны быть похожие названия, — продолжил я. — Что-нибудь узнаваемое — например, моя, «Включаясь: от Хэйт-Эшбери до Силиконовой Долины», так книга Дина вместо просто «Венеры» может называться «Снимая Венеру: от… Пикфорд до Пэлтроу», или «от Гарбо до Спенсер», в таком ключе. Клер, если она ограничилась парнями, может называться «Взращивая сыновей: от Бивера до Барта». Не знаю. Пусть будет общая формула, их будет легче продавать.

На другом конце провода уже давно молчали, а потом раздалось:

— И что я должен по-твоему сказать? Сегодня пятница. У меня есть проекты, которые надо сдать сегодня.

Я представил Марка в кабинете, скрюченного, ошалевшего, пытающегося управиться с кучей работы, едва надкусанный чизбургер у него на столе, секретарша, в которую он влюблён, ритуально унижает его каждый раз, как их взгляды встречаются. У него кабинет без окон на двенадцатом этаже старого здания Портового Управления на Восьмой-авеню, и он проводит там большую часть жизни — включая вечера, выходные и праздники. Во мне поднялась волна презрения к нему.

— Ладно, — сказал я. — Знаешь, Марк, мы обсудим всё в понедельник.

Закончив разговор, я начал расписывать возможную форму серии, и через два часа подготовил предложение на десять наименований, включая краткие содержания и список ключевых иллюстраций для каждой. Но потом — какой шаг сделать следующим? Мне нужны полномочия, чтобы взяться за этот проект. Я не могу просто работать в вакууме.

Позиция Марка, его отсутствие интереса меня задели, и я решил позвонить Мельцеру и представить идею ему Я знал, что у Марка и Арти не самые хорошие отношения, и что Арти с радостью ухватится за возможность нагнуть Марка, но примет ли он моё предложение или нет — это другой вопрос.

Я вышел прямо на него и начал говорить. Не знаю, откуда что бралось, но к концу разговора я фактически уговорил Мельцера реструктурировать всю компанию, поставив серию про двадцатый век в центр нового плана работ. Он хотел встретиться со мной за обедом, но их с женой пригласили в Хамптонс на выходные, и если бы он отказался, жена бы его убила. Но он был возбуждён, не хотел вешать трубку, как будто чувствовал, что эта потрясающая возможность начинает выскальзывать у него из рук…

На следующей неделе, сказал я, мы встретимся на следующей неделе.

Остаток дня я провёл за работой над инструкцией по телекоммуникациям для Марка и расширением плана для Арти — не чувствуя в этом противоречия, даже не задумываясь, что мои действия могут стоить Марку Саттону работы.

Что касается прихода от МДТ — в тот четверг и пятницу — ничего нового в нём не появилось, никакого особого кайфа, только, как прежде, то, что я могу описать лишь как блядскую свирепую волну необходимости занять себя чем-нибудь. В квартире делать было уже нечего, потому что я всё переделал — не считая того, что я хотел сделать ремонт, поменять мебель, покрасить стены, отодрать старый паркет, но за это я пока не брался — и у меня не было вариантов, кроме как направить энергию на написание текстов и подготовку материалов. И надо учитывать, что в такую работу обычно втягиваешься: Например, ты занимаешься ею, когда смотришь шоу Опры, когда лениво сидишь на диване с журналом, или даже когда спишь. В конце концов, работа будет сделана, даже если за пару дней и нё заметно никакой динамики.

В четверг ночью я спал пять часов, и спал хорошо, но ночью в пятницу дело пошло хуже. Я проснулся в 3:30 утра, и с час лежал в кровати, прежде чем сдался и встал. Поставил кофейник и принял дозу МДТ — что значит, в 5 утра я уже был в строю, а вот заняться было пока нечем. Тем не менее, я решил весь день провести дома и найти себе какую-нибудь работу. Я принялся за книги по итальянской грамматике, которые купил, но ни разу в них не заглядывал, когда жил в Болонье. Я выучил итальянский достаточно, чтобы говорить, и даже достаточно для несложных переводов, но систематически языком не занимался. Итальянцы, с которыми я общался, чаще всего хотели попрактиковаться в английском, так что обычно можно было обойтись минимальными знаниями. Но теперь я провёл несколько часов, изучая систему времён и прочие основы грамматики — сослагательное наклонение, сравнительные формы, местоимения, возвратные формы — и что любопытно, я их узнавал, понимал, что я их знаю, раз за разом повторял: «Да, конечно, именно так и есть».

В одной из книг я проделал серию продвинутых упражнений и все их сделал правильно. Потом откопал старый номер еженедельного журнала новостей, «Рапогата», и, читая статьи о местных политиках, модельерах и футбольных менеджерах и большой материал о виагре, я чувствовал, что весь ледник пассивного словаря стронулся с места и выезжает на передний план моего сознания. После этого я взял классический роман Алессандро Манзони «I promessi sposi», который купил с самыми благими намерениями, но так ни разу и не открыл. Всё равно, у меня не было никакой надежды его понять, не больше, чем у того, кто едва начал учить английский, шансов прочитать «Холодный дом», но я всё равно за неё принялся, и скоро обнаружил, что наслаждаюсь живописной реконструкцией жизни в Ломбардии начала семнадцатого века. На самом деле, когда я отложил книгу странице на двухсотой, я едва ощущал, что читал её на чужом языке. А остановился я не потому, что мне надоело, а потому, что меня постоянно отвлекала идея, что мой разговорный итальянский теперь может быть на таком же уровне, что и способность читать.

На пару мгновений я задумался, потом достал записную книжку. Нашёл номер старого друга в Болонье и позвонил ему. Слушая гудки, я посмотрел на часы. У них там сейчас середина дня.

— Pronto.

— Ciao Giorgio, sono Eddie, da New York.

— Eddie? Cazzo! Come stai?

— Abbastanza bene. Senti Giorgio, volevo chiederti una cosa… — и так далее. Только через полчаса разговора — когда мы в подробностях обсудили ситуацию в Мексике, развод Джорджио и спуманте урожая этого года — Джорджио вдруг осознал, что мы говорим на итальянском. Почти всегда мы говорили на английском, потому что моего итальянского хватало только на обсуждение начинки пиццы и погоды.

Он восхитился, а я сказал, что занимаюсь по интенсивной программе.

Потом, закончив разговор, я продолжил читать «I promessi sposi» и к середине дня дочитал. Потом я вцепился в книгу по итальянской истории — общий обзор — и разобрался в пучке сложных взаимосвязей между императорами, папами, состоянием городов, холерой, унификацией, фашизмом… В свою очередь отсюда появилась куча специфических вопросов по новейшей истории, на большую часть из которых я не мог найти ответа, потому что у меня не было соответствующих материалов — вопросов о сделке Муссолини и Ватикана в 1929 году, участии ЦРУ в выборах 1948 года, масонской ложе «П2», Красных Бригадах, похищении и убийстве Альдо Моро в конце семидесятых… Беттино Кракси в восьмидесятых, Ди Пьетро и tangentopoli в девяностых. Я так и представил себе, как насыщенные событиями века стремительно сменяют друг друга, потом валятся, как колонны, беспомощно разбиваются о настоящее на тревожные, лихорадочные десятилетия, годы, месяцы. Я чувствовал, как сети заговоров и обмана — события, убийства, недоверие — свиваются во времени, скручиваются буквально у меня под кожей. Ещё я был убеждён, что при достаточном усилии воли это всё можно удержать в голове и понять, воспринять как физическую сущность с опознаваемой химической структурой… которую можно увидеть и потрогать, хотя бы на миг…

В субботу к утру, однако, я почувствовал, что МДТ перестаёт действовать, и, надо сказать, моё рвение понять сложные полимеры истории стало понемногу затихать. И я принял очередную таблетку. Но из-за этого, конечно, я изменил динамику всего происходящего и раздробил ощущение времени и структуры, которые до того оставались у меня в жизни. Приём этого наркотика снова без перерыва вызвал усиленный эффект, и в результате я понял, что больше не могу оставаться дома, мне необходимо куда-нибудь сходить.

Я позвонил Дину и мы с ним через час встретились в «Зола» на Макдугал. Я не сразу сумел скорректировать голос, скорость, с которой я произношу запутанные предложения, скорректировать в первую очередь себя, потому что, не считая пары телефонных разговоров, это была моя первая встреча с человеком с тех пор, как я начал принимать МДТ, и я не был уверен, как я буду себя чувствовать и как всё пройдёт.

За рюмкой мы быстро перешли к обсуждению Марка Саттона и Арти Мельцера, и я озвучил свою идею расширить серию про двадцатый век. Но я видел, что Дин странно на меня смотрит. Видел, как он хмурит брови, словно у него в голове зарождаются сомнения в моём психическом самочувствии. Мы с Дином оба были фрилансерами в «К-энд-Д», встретились там пару лет назад. Мы разделяли здоровое неуважение к этой компании и рабочую этику лентяев, так что с моей стороны разговор о редакторских предложениях и планах продаж был, как минимум, удивителен. Я как-то закрыл эту тему, но потом обнаружил, что выдаю ему параноидальные теории про итальянскую политику, с большей страстью и подробностями, чем он мог бы ожидать от меня по любому поводу. Следующее, на чём он меня поймал, — думаю, только это удержало его от обвинения, что я накачался кокаином по самую маковку — то, что я не курю. Я же решил усилить его смущение, и взял у него сигарету, но только одну.

Вскоре пришли несколько друзей Дина, и мы вместе пообедали. Там была немолодая пара, Пол и Руби Бекстер, я с ними уже встречался, оба архитекторы, и молодая канадская актриса по имени Сьюзен. За обедом мы скакали с темы на тему, и скоро всем, включая меня, стало очевидно, что я буду исторгать вдумчивые, ужасающе чёткие мнения по любому вопросу до конца застолья. Я ввязался в затяжной спор с Полом про относительные достоинства Брюкнера и Малера. Разглагольствовал про шестидесятые, отдельно упомянув Реймонда Лоуи и обтекаемые формы. Следом начал разжёвывать итальянскую историю и природу времени, что, в свою очередь, перешло в долгое убеждение в неадекватности западной политической теории перед лицом стремительных глобальных перемен. Раз или два — как будто извне’ моего тела, будто сверху — я видел себя сидящим за столом, разговаривающим, и в эти мгновения я начинал прорубать дорогу сквозь узловатую чащу синтаксиса и латинского словаря, но не понимал, что говорю, насколько связна моя речь. Тем не менее, казалось, что всё идёт неплохо, хотя я и беспокоился, что как-то слишком круто взял, я увидел у Пола то же самое, что раньше заметил у Арти Мельцера — возбуждённую потребность продолжать разговор со мной, как будто я поддерживаю его на плаву, придаю ему сил, обеспечиваю ему волны восстанавливающей энергии. А позже Сьюзен начала флиртовать со мной, случайно клала свою руку на мою, ловила мой взгляд. Я сумел отвлечь её, вернувшись к разговору о Брюкнере-Малере, хотя не спрашивайте,зачем, потому что к тому моменту я уже подустал от этой темы, а она была красива.

После ужина, во всяком случае, мы пошли по ночным клубам, сначала в Думу, потом в Вергилий, потом в Мун, а потом в Гексагон. Не помню точно когда, но я принял ещё одну дозу МДТ где-то в туалете. Помню только грубую, подсвеченную неоном сортирную атмосферу, отражения людей в зеркалах, кто-то ухмыляется до ушей, смутные разговоры, кто-то сползает по белому кафелю с отрешённым взглядом — бухие, обдолбанные, одуревшие — как будто они вдруг выпали из собственной жизни.

И я кажусь себе наэлектризованным.

Всё более дуреющий Дин пошёл домой где-то после двух, и Сьюзен тоже. Появились друзья Пола и Руби, потом друзья их друзей. Потом Пол и Руби отвалились. Прошёл ещё час-другой, и вот я сижу в большой квартире в Верхнем Ист-Сайде с толпой людей, которых никогда не встречал. Все сидят вокруг стеклянного стола и занюхивают дорожки кокса — но я всё равно умудрился их заговорить. В какой-то момент я встал, прошёлся, увидел себя в большом украшенном зеркале, которое висело над ложным мраморным камином, и осознал, что я в центре внимания, и о чём бы я ни говорил — бог знает, я мог выбрать любую тему — все в комнате, без исключения, меня слушают. Где-то в пять утра, или в полшестого, или в шесть — не помню — я пошёл с парой ребят в закусочную на Амстердам завтракать. Один из них, Кевин Дойл, оказался инвестиционным банкиром в «Ван Лун и Партнёры», и вроде бы говорил, что может подкинуть мне информацию, хорошую информацию, которая поможет мне сформировать портфель ценных бумаг. Он настаивал, что мы должны встретиться на неделе, можно у него в офисе, можно вместе пообедать, или выпить кофе, в любой удобный день.

Другой парень всё время сидел и не сводил с меня глаз. В конце концов — потому что рано или поздно каждому надо спать — я снова остался в одиночестве. Весь день я носился по городу, по большей части пешком, рассматривал то, на что обычно не обращал внимания: гигантские жилые дома на западе Центрального парка, с башенками на крышах и готическими карнизами. Дошёл до Таймс-Сквер, потом в Грамер-си-Парк и Муррей-Хилл. Пошёл назад в направлении Челси а потом по Финансовому кварталу и Бэттери-Парку. На пароме поехал на Сейтен-Айленд, стоя наверху, чтобы меня обдувал свежий, бодрящий ветер. На метро доехал назад, пошёл по музеям, галереям, местам, куда не заходил годами. Посидел на концерте камерной музыки в Центре Линкольна, съел обед у Юлиана, почитал «New York Times» в Центральном парке и сходил на два фильма Престона Стерджеса в театре старого кино в Вест-Виллидж.

Потом я снова встретил народ в «Зола», пошёл домой и лёг в кровать ранним утром понедельника.

Глава 9

После этого недели три-четыре слились вместе, в длинную полосу… эластичного времени. Я постоянно… как? Был под кайфом? Обдолбан? Уторчан? Тащился? Плющился? Колбасился? Ни одно из этих выражений не подходит для описания опытов с МДТ. Но — какое слово ни выбери — я теперь был законченным потребителем МДТ ежедневно принимал одну, иногда две дозы, и едва перехватывал часок на сон, то тут то там. У меня появилось ощущение, что я — или, точнее, моя жизнь — растягивается экспоненциально, и скоро все пространства, что я занимаю, физические и прочие, уже не смогут меня вмещать, и на них обрушится громадное давление, может, вплоть до точки разлома.

Я терял вес. Ещё я утратил нить событий, так что точно не могу сказать, когда именно начал терять вес, но началось это, пожалуй, дней через восемь-десять. Лицо моё осунулось, я стал легче, фигура пришла в норму. Не то чтобы я не ел, питался я нормально, — но по большей части салатами и фруктами. Я выкинул из рациона сыр с хлебом, мясо, картошку и шоколад. Забыл про пиво и газировку, зато пил много воды.

Я постоянно был занят.

Я подстригся.

И купил новую одежду. Потому что мне пришлось смириться с жизнью в квартире на Десятой-стрит, с запахом плесени и скрипучим полом, но, по крайней мере, я сумел поменять гардероб, превращающий меня в часть этой квартиры. Так что я вытащил две тысячи долларов из конверта в шкафу и пошёл в Сохо. Там прошёлся по магазинам, потом поехал на такси с Пятой-авеню на Пятидесятые. Примерно за час я купил чёрный шерстяной костюм, простую рубашку и шёлковый галстук от Армани. Потом взял коричневые кожаные туфли от А. Тестони. Ещё по мелочи закупился у Берии. За всю жизнь я сроду не тратил столько денег на одежду, но оно того стоило, потому что, надев новые, дорогие вещи, я почувствовал себя увереннее и спокойнее — и ещё, надо сказать, другим человеком. На самом деле, чтобы оценить себя в новой, дорогой одежде — вроде как пробная поездка в машине — я пару раз прошёлся по улице, а потом отправился на Мэдисон-авеню, потом по финансовому кварталу, бодро летая туда-сюда через толпу. При этом я часто ловил свои отражения в окнах офисов, чёрных плитах корпоративного стекла — отражения стройного парня, который по виду точно знает, куда идёт, более того, точно знает, что он будет там делать.

На другие вещи я тоже тратил деньги, время от времени ходил по дорогим магазинам и искал красивых, элегантно одетых консультанточек, покупал у них что придётся — авторучку «Монблан», часы «Пульсар» — только ради этого детского и смутно-наркотически-эротического ощущения, что тебя обволакивает пелена духов и личное внимание — «Сэр, попробуете вот эту?» С мужчинами я вёл себя агрессивнее, задавал подробные вопросы и требовал информацию, как в тот раз, когда я купил коробочный набор девятых симфоний Бетховена, записанных на концертах, и загнал консультанта в спор про современную значимость исполнительских традиций восемнадцатого века. Моё поведение с официантками и барменами тоже было для меня не характерно. Когда я ходил в такие места, как Солейл и Ля Пигна и Раглз — где я теперь появлялся регулярно — я был ужасным клиентом… по-другому и не скажешь. Я тратил кучу времени на изучение меню вин, например, или заказывал то, чего нет в меню, или на ходу придумывал новый, сверхсложный коктейль и требовал, чтобы бармен мне его смешал.

Потом я ходил на концерты в Базилик или Виллидж Авангард, и болтал там с людьми за соседними столиками, и мои обширные познания в джазе обычно позволяли мне доминировать в любом разговоре, но при этом нередко бесили людей. Не то, чтобы я кого оскорблял, но я вдумчиво беседовал с каждым, и очень сосредоточенно, на любом уровне, по любому вопросу, из каждой встречи выжимая всё, что можно — интригу, конфликт, скуку, мелочи, слухи… мне было всё равно. Те, с кем я сталкивался, к такому не привыкли и сильно нервничали.

Потихоньку я осознал, какое действие оказываю на тех женщин, с которыми говорю, а иногда даже просто смотрю… через пару столов или через толпу. Это оказалось любознательное, удивлённое влечение, на какое я не рассчитывал, но вело оно к доверительным, открытым разговорам, и иногда — при каких условиях, не знаю и сам — они получались весьма насыщенными. Потом однажды, во время концерта Дейла Нунана в Свит-Безил, бледная тридцатилетняя рыжеволоска, которую я разглядывал, подошла между песнями и села за мой столик. Она улыбнулась, но ничего не сказала. Я тоже улыбнулся и тоже промолчал. Потом подозвал официанта, и когда уже собирался спросить у неё, что она будет пить, она покачала головой и сказала: «Не надо».

Я замер, а потом попросил у официанта счёт. Когда мы уходили, буйный Дейл Нунан уже снова запел, я увидел, как она обернулась к столику, за которым сидела изначально. Я тоже туда посмотрел. Там сидела пара — мужчина и женщина, смотрели нам вслед, что-то там махали, и в этой мимолётной картине телесного языка мне показалось, что я увидел нарастающее ощущение тревоги, возможно, даже паники. Но стоило нам выйти, и рыжеволоска взяла меня за руку, буквально потащила по улице со словами: «Боже мой, — с очень сильным французским акцентом, — эти вопли так меня утомили, не могу больше». Потом она засмеялась, стиснула мою ладонь, притянула меня к себе, словно мы знакомы уже не первый год.

Звали её Шанталь, она приехала сюда в отпуск из Парижа, с сестрой и её мужем. Я попытался разговаривать с ней по-французски, без особого, впрочем, успеха, что её окончательно обаяло, и минут через двадцать я уже ощущал, что мы знакомы не первый год. Когда мы шли по Пятой-авеню к Утюгу, я гнал ей о Бегунках на Двадцать Третьей, истории о копах, которые гоняли ребят, собиравшихся на Двадцать Третьей улице, чтобы подглядывать, как порывы ветра задирают проходящим женщинам юбки. Эти самые порывы появлялись из-за расположения северного угла этого здания, объяснение, которое выродилось в лекцию о потоках ветра и конструкции первых небоскрёбов; представьте себе девушку, которой эта тема будет интересна в подобных обстоятельствах, но я как-то умудрился — скорее всего — сделать беседу о полураскосых фермах и стеновых балках интересной, забавной, местами даже неотразимой. На Двадцать Третьей улице она встала перед Утюгом, ожидая, что произойдет, но в тот вечер ветра фактически не было, и единственным движением её длинной синей юбки была лёгкая дрожь. Она казалась разочарованной и выглядела так, будто вот-вот топнет ножкой. Я взял её за руку и мы ушли.

Когда мы дошли до Двадцать Девятой улицы, на Пятой-авеню мы повернули направо. Спустя мгновение, она сказала, что мы у её отеля. Сказала, что они с сестрой весь день ходили по магазинам, отсюда пакеты и коробки, и обёрточная бумага, и новые туфли, и пояса, и украшения, разбросанные по всей комнате. Когда до меня не дошло, она вздохнула и попросила не обращать внимания на бардак в комнате.

На следующее утро мы позавтракали в местной кафешке, а потом на несколько часов пошли в «Метрополитен». Шанталь собиралась провести в Нью-Йорке ещё неделю, и мы договорились встретиться ещё раз, ещё раз — и конечно же, ещё раз. Один раз мы провели двадцать четыре часа, не выходя из её комнаты в отеле, и в это время я, в том числе, брал у неё уроки французского. Думаю, её впечатлило, сколько я сумел его выучить, и как быстро, потому что при нашей последней встрече в марокканском ресторане в Трибеке мы говорили практически только на французском.

Шанталь сказала, что любит меня и готова бросить всё, чтобы жить со мной в Манхэттене. Она бросит квартиру в Бастилье, работу в агентстве по помощи зарубежным странам, вообще парижскую жизнь. Мне нравилось быть с Шанталь, мне было плохо от того, что она уезжает, но мне пришлось её отговорить. Впервые мне было так легко с женщиной, и я не хотел перегибать палку. А ещё я не знал, как можно правдоподобно поддерживать наши отношения в глобальном контексте моей расцветающей привычки к МДТ. В любом случае, встреча наша отличалась эдакой нереальностью — и эта нереальность лишь укрепилась от тех личных подробностей, которые я ей рассказывал. Я говорил, что я инвестиционный аналитик, разрабатывающий новый рынок, предсказывающий стратегию на основании комплексной теории. И что я не приглашаю её к себе в гости на Риверсайд Драйв потому, что я женат — конечно, несчастливо. Расставание было сложным, но мне всё равно было приятно слышать — сквозь слёзы и на французском — что я буду вечно жить в её сердце.

Были и другие встречи. Однажды утром я пошёл домой к другу, Дину, на Салливан-стрит, чтобы забрать книгу, и когда выходил из здания, разговорился с девушкой, которая жила на втором этаже. Судя по краткой биографии соседей, которую однажды поведал Дин, это одинокая белая женщина, компьютерная программистка, двадцать шесть лет, не курит, интересуется американским искусством девятнадцатого века. Пару раз мы сталкивались на лестнице, но как оно происходит в таких домах в Нью-Йорке, где цветёт отчуждение и паранойя, не говоря уже об эндемической грубости, решительно не обращали друг на друга внимания. На этот раз я улыбнулся ей и сказал:

— Привет. Хороший сегодня денёк.

Она испугалась, пару наносекунд разглядывала меня, а потом ответила:

— Только если вы Билл Гейтс. Или Наоми Кемпбелл.

— Ну, может, — сказал я, потом оперся на стену и продолжил: — а что, если всё так плохо, могу я пригласить тебя выпить?

Она посмотрела на часы и сказала:

— Выпить? Сейчас десять тридцать утра, ты что, наследный принц Игрушечной Страны?

Я засмеялся.

— Может и так.

Она держала в левой руке пакет из АР, а под мышкой правой стискивала так, чтобы он не выпал, пухлый том. Я кивнул на книгу.

— А что ты читаешь?

Она испустила долгий вздох, словно говоря: «Чувак, я занята, ага… может, в другой раз». Вздох потихоньку сошёл на нет, и она устало ответила, мол, Томас Коул. Работы Томаса Коула.

– «Вид с вершины Холиока», — сказал я на автомате, — «Нортгемптон, Массачуссетс, Пейзаж после грозы, Ярмо». — На этом я сумел остановиться. — Тысяча девятьсот тридцать шестой. Масло, холст, сто тридцать на сто девяносто сантиметров.

Она нахмурилась и уставилась на меня. Потом опустила пакет, поставив его у ног. Выпустила книгу, взяла её неловко и начала листать.

— Да, — сказала она, почти про себя, — «Ярмо» — это оно. Я читаю… — Она продолжала растерянно листать книгу-Я читаю для курсовой работы по Коулу, и… да, — она посмотрела на меня, — «Ярмо».

Она нашла страницу, подвинула книгу, но чтобы мы оба могли заглянуть, нам пришлось придвинуться друг к другу. Она была низенькая, с чёрными шелковистыми волосами, и носила зелёный платок с маленькими янтарными бусами.

— Запомни, — сказал я, — ярмо — это хомут — символ контроля над дикой природой. Коул не верил в прогресс, особенно если прогресс означал расчистку лесов и строительство железных дорог. Каждый холм и долина, написал он однажды — причём, надо сказать, неблагоразумно вторгся на территорию поэзии, — каждый холм и долина превращаются в алтарь Мамоне.

— Хм. — Она замерла, обдумывая мои слова. Потом, вроде бы, обдумала что-то ещё. — Ты много знаешь о нём?

Я ходил с Шанталь в «Метрополитен» всего неделю назад и усвоил вагон информации из каталогов и статей, развешанных по стенам, а ещё я недавно читал «Американские образы» Роберта Хьюджеса, и кучу Торо и Эмерсона, так что спокойно ответил:

— Есть такое дело. Не сказать, чтобы я эксперт, но знаю порядочно. — Я чуть наклонился вперёд, изучая её лицо, её глаза. Она ответила на мой взгляд. Я сказал:

— Хочешь, чтобы я помог тебе с этой… курсовой?

— А ты… — сказала она тихо. — Ты можешь… В смысле, а ты не занят?

— Я же наследный принц Игрушечной Страны, помнишь, так что я ничем не занят.

Она в первый раз улыбнулась.

Мы пошли к ней домой и за два часа сделали грубый набросок курсовой. Спустя ещё четыре часа я, наконец, вышел из здания.

В другой раз я был в офисе «Керр-энд-Декстер», занёс туда бумаги, и столкнулся с Клер Дормер. Хотя прежде мы с ней встречались раз или два, я очень тепло приветствовал её. Она встречалась с Марком Саттоном, обсуждала вопросы контракта, так что я решил рассказать ей свою идею о парнях, начать с «Оставьте это Биверу», кончить «Симпсонами», и назвать её «Взращивая сыновей: от Бивера до Барта». Она громко рассмеялась и хлопнула тыльной стороной ладони по отвороту моей куртки.

Потом задумалась, будто перед ней вырисовалось то, что она прежде не видела.

Двадцать минут спустя мы уже курили вместе на двенадцатом этаже.

В этих ситуациях я продолжал напоминать себе, что только играю роль, что всё это — притворство, но так же часто казалось мне, что может я и не играю совсем, может, никакого притворства и нет. Когда МДТ загонял меня в очередную болезненную ситуацию, казалось, что моё новое «я» едва может вспомнить моё старое «я», уже не видит его сквозь туман, сквозь мутное окно толстого стекла. Как будто я пытаюсь говорить на языке, который прежде знал, но уже забыл, и как бы я ни старался, я не могу вернуться или переключиться назад — по крайней мере, без предельной концентрации воли. Часто было проще вообще не обращать внимания — да и с чего его обращать? — но в итоге вышло так, что мне стало трудно встречаться с людьми, которых я хорошо знал, или, точнее, с теми, кто хорошо знал меня. Встречаться и впечатлять незнакомца, притворяться другим человеком, даже с другим именем, было интересно и несложно, но когда я встречался с тем же Дином, например, я всегда ловил эти взгляды — озадаченные, прощупывающие взгляды. Я видел, что он борется с этим, хочет конфликта, назвать меня позёром, клоуном, самоуверенным мудаком, но при том же хочет оставаться рядом со мной и извлечь из встречи всё, что можно.

Ещё за это время я несколько раз говорил с отцом, и это было хуже всего. Он ушёл на пенсию и поселился на Лонг-Айленде. Он время от времени позванивал, чтобы выяснить, как у меня дела, мы болтали пару минут, но были такие темы, которые он страстно мечтал обсуждать с сыном — а сын, то есть я, всегда агрессивно отказывался — и вот теперь у нас началась пустая болтовня о бизнесе и рынках. Он говорил о пузыре акций хай-тека, и что он скоро лопнет. Мы обсуждали поглощение Waldrop CLX, о котором поутру писали все газеты. Как это поглощение отзовётся на ценах акций? Кто будет новым СЕО? Поначалу я слышал нотку подозрения в голосе моего старика, словно он думал, что я над ним издеваюсь, но постепенно он привык, вроде бы принял мою новую роль, в конце концов, — после долгих мучительных лет чувствительной хипповской ереси от сына — всё идёт так, как надо. Ну если не прям уж совсем как надо, то вполне в рамочках. Я включался в разговор, и может, впервые я говорил с ним так, как стал бы говорить с другим человеком. Но в то же время я осторожничал, чтобы не перегнуть палку, чтобы не сбивать с толку Дина. На том конце провода мой отец, мой отец — оживился, разбирается в себе, даёт прорасти в голове дремлющим надеждам, их почти слышно… хлоп! — может, Эдди теперь найдёт себе нормальную работу? — хлоп! — будет неплохо зарабатывать? — хлоп! — сделает мне внука?

Когда я вешал трубку после таких бесед, на меня наваливалась усталость, как будто я и впрямь делал ему внука, в гордом одиночестве, порождая некую отдельную, продвинутую версию себя прямо здесь, на полу. Потом, как ускоренный режим в документальном фильме, прежний я — испорченный, надломленный, разглагающийся — внезапно съёживался и исчезал, и от этого борьба за осмысленное понимание того, кто я есть, становилась ещё сложнее.

Но такие тревожные моменты случались редко, и в целом тот период оставил ощущение, что это здорово — постоянно быть чем-нибудь занятым. Я ни секунды не сидел без дела. Читал новые биографии Сталина, Генри Джеймса и Ирвинга Талберга. Выучил японский по книгам и кассетам. Играл в онлайновые шахматы и решал тучи непонятных головоломок. Однажды позвонил на местную радиостанцию, чтобы поотвечать на вопросы, и выиграл годовой комплект средств по уходу за волосами. Провёл кучу времени в интернете и изучил множество вещей — конечно, знания, лишённые для меня практической пользы. Я узнал, как делать букеты, готовить ризотто, разводить пчёл, разбирать двигатель машины.

Однако чего я действительно хотел, причём давно, это научиться читать музыку. Я нашёл сайт, где весь процесс описывался в деталях, быстро разбирались таинства скрипичного и басового ключей, аккордов, бемолей-диезов и так далее. Я пошёл и купил пачку нот, базовые вещи, известные песни, и более сложный материал, пару концертов и симфонию (Вторую Малера). Через пару часов я уже разобрался во всём, кроме Малера, к которому я приступил со всем вниманием, если не сказать — с почтительностью. Он был столь сложен, что времени ушло немало, но, в конце концов, я умудрился прорваться через величественный водоворот страдающих мелодий и ужастиковых фанфар, через парящие струны и кипучие хоралы. К двум часам утра, когда я достиг могучей кульминации ми-бемоль — Was du geschlagen, Zu Gott wird es dich tragen.^[2] — я почувствовал, как мурашки бегут по всему телу, и слёзы наворачиваются на глаза.

Следующим шагом было посмотреть, смогу ли я играть музыку, так что я пошёл на Канал-стрит, купил себе относительно недорогой синтезатор и поставил его рядом с компьютером. Я нашёл онлайновые курсы и начал играть гаммы и начальные упражнения, но это было совсем нелегко, и я чуть не сдался. Через несколько дней, однако, что-то щёлкнуло, и я начал спокойно подбирать хорошие мелодии. Через неделю я играл песни Дюка Эллингтона и Билла Эванса, а потом занялся собственными импровизациями.

Поначалу я думал о выступлениях в клубах, европейских турне, водопадах визиток от музыкальных дельцов, но достаточно быстро осознал одну важную вещь: я, конечно, хорош, но не настолько. Я могу сыграть «Stardust» и «It Never Entered My Mind», может, смогу отыграть оба тома «Хорошо темперированного клавира», если буду работать без остановки 500 часов, но вопрос в том, хочу ли я потратить 500 часов на пианино?

К вопросу о: а чем я вообще хочу заниматься?

И где-то в это время я начал волноваться. Стало ясно, что если я буду и дальше принимать МДТ, мне понадобится некий фокус и структура в жизни, скакать от одного интереса к другому до бесконечности нельзя. Мне нужен план, правильный курс действий — я должен работать.

Ещё у меня был другой неотложный вопрос. Что я буду делать с 450 таблетками? Часть можно продать по 500 долларов за штуку, так что я решил поступить с ними естественно… толкнуть их — и сделать это самому. Но как именно? Тусоваться на углу? Барыжить в ночных клубах? Загнать их оптом в комнате отеля стрёмному мужику с пистолетом? К тому же я быстро понял, что даже если получу всю цену за половину таблеток, 120 тысяч долларов за всё про всё — это ничто по сравнению с потенциальной прибылью от того, что я съем их и использую творчески и благоразумно. Я более-менее закончил «Включаясь», к примеру, и мог легко выдать на-гора ещё пару книг. А что ещё можно сделать?

Я набросал возможные проекты. Один вариант был забрать «Включаясь» из «Керр-энд-Декстер» и превратить в полномасштабную монографию — увеличить текст и сократить иллюстрации. Ещё я подумал про сценарий по мотивам биографии Олдоса Хаксли, сфокусироваться на его жизни в Лос-Анджелесе. Я размышлял о книге по экономике и социальной истории какого-нибудь продукта, например, сигар, или опиума, или шафрана, или шоколада, или шёлка, что-нибудь, что можно потом подвязать к обильному потоку документального телесериала. Я думал издавать журнал, открыть агентство по переводу, или кинокомпанию, или разработать новый интернет-сервис… или — не знаю — разработать и запатентовать электронное устройство, которое прочно войдёт в жизнь, через шесть месяцев или год мой бренд прогремит по всему миру и обеспечит мне место среди величайших эпонимов двадцатого века — Кодак, Форд, Гувер, Байер… Спинола.

Но недостатком всех этих идей была или неоригинальность, или утопичность. На любую ушёл бы вагон времени и денег, и не было никакой гарантии — сколь бы охуительно умным я ни был — что она сработает, или ей хватит рыночной привлекательности. Так что следующее, о чём я подумал — вернуться в институт на курс усовершенствования. Если пользоваться МДТ с умом, я быстро заработаю репутацию и смогу оперативно построить запоздалую карьеру в.:. какой-нибудь области, но проблема, в какой? Юриспруденция? Архитектура? Стоматология? Какая-нибудь наука? Только на перечисление вариантов может уйти лет двадцать, и от этого кружится голова. И впрямь ли я готов снова погрузиться в это говно — экзамены, курсовые, разборки с профессорами? От одной мысли меня тошнило.

И что же, спросил я себя, мне осталось? Ну, что тут думать? Делать деньги. Делать деньги… как? Названивая по телефону. А?

Игра на бирже, придурок.

Глава 10

Это же казалось очевидным. Я каждый день читаю финансовый раздел в газетах, обсуждаю эту тему с отцом, даже прогоняю незнакомым женщинам о том, что я инвестиционный аналитик, так что следующий шаг — заняться этим серьёзно и по-настоящему, дневной торговлей опционами, фьючерсами, производными бумагами, да чем угодно. Это лучше любой работы, какую я могу найти, ну и плюс игра на бирже привлекала меня, как новая форма рок-н-ролла. Единственная проблема состояла в том, что я толком не знал, что есть опционы, фьючерсы и производные бумаги — по крайней мере, не настолько, чтобы торговать ими. Я мог пустить пыль в глаза при беседе, но это не особо поможет, когда придёт пора выложить деньги на стол.

Мне надо было провести пару часов с человеком, который подробно объяснит, как работает биржа, и покажет механизмы дневной торговли. В голову мне пришёл Кевин Дойл, мы с ним завтракали в воскресенье пару недель назад, он работал в «Ван Лун и Партнёры», но насколько я помнил, это фанатичный дядька, делец с Уолл-стрит, который может рассказать о дневной торговле через компьютер исключительно в язвительных тонах. Так что я сел названивать знакомым бизнес-журналистам, изображая, что я делаю главу о явлении дневной торговли для новой книги «К-энд-Д». Один из них потом отзвонился и сказал, что может устроить для меня интервью со своим другом, который торговал через Сеть весь прошлый год, и готов рассказать об этом опыте. Мы договорились встретиться у него дома, поболтать, задать вопросы и посмотреть, как он работает.

Мужика звали Боб Холланд, он жил на Восточной Тридцать Третьей и Второй. Он открыл мне дверь в семейных трусах, провёл в комнату и спросил, хочу ли я эспрессо. В комнате господствовал длинный обеденный стол, на котором стояли три компьютера и кофе-машина. Между дальним концом стола и стеной стоял велотренажёр. Бобу Холланду было около сорока пяти, он был тощ, жилист, и на голове его торчали жидкие серые волосы. Он стоял перед одним из компьютеров, разглядывая экран.

— Это берлога чудовища, Эдди, так что тебе придётся, н-да… — одной рукой он рассеяно поправил трусы, а второй что-то настучал на клавиатуре, — …придётся смириться с местным дресс-кодом. — По прежнему думая о своём, он ткнул в кофе-машину и прошептал: «Эспрессо».

Я сделал себе кофе и принялся разглядывать комнату в ожидании, что он заговорит. Кроме стола и пространства вокруг него помещение казалось запущенным. Тут было темно, спёртый воздух, и как будто тут давным-давно не пылесосили. Мебель и обстановка была не то чтобы аляповатая — слишком аляповатая, подумал я, для этого спартанца и преданного воина Насдака.

Я решил, что, вполне возможно, он развёлся от трёх до шести месяцев тому назад.

Внезапно, после долгого приступа сосредоточения и активного топтания клавиш — во время которого я выпил эспрессо — Холланд заговорил.

— Многие верят, что когда ты покупаешь некую долю акций, ты покупаешь соответствующую долю бизнеса. — Говорил он медленно, будто читал лекцию, но продолжал смотреть в экран. — Следовательно, чтобы выяснить, сколько стоит твоя доля бизнеса, ты должен определить, сколько стоит весь бизнес. Это называется «фундаментальный анализ», при нём ты исследуешь финансовое самочувствие компании — потенциал роста, запланированную прибыль, кэш фло, такие показатели. — Он задумался, ещё постучал по клавиатуре, потом продолжил: — Другие смотрят только на цифры, и не обращают внимания на суть бизнеса и его текущую оценку. Это количественные аналитики, или «количественники». Счетоводы. Они считают, что оценки рыночного потенциала и управленческой квалификации слишком субъективны. Они покупают и продают исключительно на количественной основе, используя сложные механизмы обнаружения минутных расхождений цены на рынках. — Он бросил взгляд на меня. — Ага?

Я кивнул.

— Ещё есть «технический анализ». В нём изучаются модели цены-объёма, и ты пытаешься понять психологию, окружающую акции.

По ходу лекции он продолжал смотреть в экран, а я кивал.

— Но трейдинг — это не совсем наука, Эдди. Я хочу сказать, фондовую биржу нельзя свести к единой системе, отсюда все смутные разговоры об «иррациональности богатства» и попытки объяснить поведение рынка в терминах психиатрии, биологии, и даже химии мозга. Я не шучу — недавно были реальные предположения, что инвестиционная осторожность сильно упала от того, что высокий процент дилеров и брокеров сидит на прозаке. Так вот, — он пожал плечами, — учитывая, что никто ничего не знает, неудивительно, что большая часть инвесторов использует все три вышеперечисленных подхода.

И потом примерно час, стоя около стола — и с таким видом, будто он только что отыграл напряжённую партию в теннис — Боб Холланд развивал эти идеи и расписывал подробности опционов, фьючерсов, производных бумаг, а ещё облигаций, хеджевых фондов, глобальных рынков и так далее. Я записывал по мелочи, но вообще, когда слышал объяснения, осознавал, что в целом я понимаю эти термины, более того, от размышлений на эту тему громадные залежи знаний раскрылись у меня в голове, знаний, которые я, наверное неосознанно, собирал долгие годы.

Когда он закончил обрисовывать картину — как действуют инвестиционные банки и инвестиционные менеджеры — он перешёл к собственно дневной торговле.

— И есть такие люди, как я, — сказал он, — новые парии Уолл-стрит. Десять лет назад это были те, кто занимался LBO^[3], Гордоны Гекки. Теперь это маньяки в бейсболках, которые сидят дома перед компьютерами и заключают сделки по тридцать-сорок раз на дню, выбирая восьмые, шестнадцатые, даже тридцать вторые доли процентного пункта с акции, а потом закрывают позицию до конца торгов. — Он отвёл глаза от экрана, посмотрел на меня, может, второй или третий раз с тех пор, как я пришёл. — Нас обвиняют в искажении рынков и провокации изменений в цене акций, но это всё херня. В восьмидесятые так же говорили о тех, кто занимался поглощениями. Мы просто новая волна, Эдди, — электронная дневная торговля — это плод технологических и регуляторных перемен. Это всё просто, это поток, это природа вещей. — Он снова пожал плечами и вернулся к экрану.

— Вот, взгляни.

Я быстро подошёл и встал сзади него. В середине экрана, того, на котором он работал, я видел плотные столбцы цифр, дробей и процентов. Он указал на что-то на экране — ATRX, биржевое обозначение биотехнологической компании — и сказал:

— Вот эти открылись сегодня по шестьдесят долларов за акцию и упали немного, так что цена покупки сейчас 593/8… а предложение… — он указал на другую часть экрана, — 593/4, 3/8 разницы — это спред. Прикол в том, что благодаря новейшему ПО и регуляторным переменам, введённым Комиссией по бирже и ценным бумагам, я могу торговать внутри этого спреда, и прямо здесь, у себя дома.

Он подсветил строку цифр после символа ATRX, и некоторое время её разглядывал. Что-то проверил на других экранах, вернулся к первому и что-то там нажал. Пару секунд подождал, и ещё что-то нажал. Ещё подождал — рука его зависла в воздухе — а потом сказал тихо:

— Ага.

Повернулся ко мне и объяснил, что он сделал. Используя новую трейдинговую программу, он выяснил, что на покупке ATRX сидят три маркетмейкера, и на продаже два. Вычислив, что ATRX будет расти, он использовал большой спред, объявив цену покупки в 597/16 на 2 000 акций, что было на 1/16 больше лучшей цены на покупку. Дав лучшее предложение, Холланд оказался первым в списке на исполнение заказа. Первые 2 000 выброшенных на рынок акций оказались у него по 597/16. Скоро он уже прелагал их на продажу по 5911/16, что всё равно было меньше, чем запрошенная цена крупных маркетмейкеров. Холланд угадал, акции забрали у него почти сразу. За пятьдесят секунд и несколько ударов по клавиатуре он заработал чистыми больше 500 долларов и уменьшил спред на 1/8 процентного пункта.

Я спросил, сколько таких трейдов он делает за день.

Холланд впервые улыбнулся. Он сказал, что делает по тридцать трейдов в день, обычно в пределах одной-двух тысяч акций, и редко держит их дольше десяти минут.

Потом снова улыбнулся и сказал:

— Ладно, не все торги идут так, как сейчас, но большая часть. — Он задумался. — Надо обнаружить колебания графика и быстро на них отреагировать.

— Ты хочешь сказать, выигрывает не тот, кто имеет больше информации?

— Ни хера. Сегодня доступно столько индикаторов, что в итоге ты получишь противоречивые сигналы. Ни хера.

Захватив его внимание, я начал засыпать его вопросами. Как он готовится к каждому дню торгов? Сколько позиций он держит открытыми за раз? Какие комиссионные он платит?

Пока Холланд отвечал на вопросы, он постепенно отодвигался от экранов. Потом он начал готовить себе эспрессо, и когда он его пил, он достаточно переключился с работы, чтобы снова заметить, что стоит в одних семейных трусах, и начал переживать по этому поводу. Он допил остатки эспрессо, извинился и пошёл по коридору, как я решил, в спальню.

Пока его не было я принялся разглядывать экраны. Это было потрясающе… он сделал 500 долларов — цена одной дозы МДТ — за пятнадцать секунд! Я решительно хотел научиться так же, потому что если уж Боб Холланд может открывать и закрывать по тридцать позиций в день, я наверняка справлюсь с сотней или больше. Когда он вернулся в джинсах и майке, я спросил его, как можно начать учиться. Он сказал, что лучший вариант освоить дневные торги — заниматься ими, торговать, и что большая часть онлайн-брокеров облегчает этот процесс, давая свободный доступ к игровым симуляторам торгов и проводя консультации.

— Игровые симуляторы, — сказал он пафосно, — это отличный способ развить свои таланты, Эдди, и приобрести уверенность в выборе торгов, при этом ничем не рискуя.

Я попросил его посоветовать онлайновых брокеров и программные пакеты по трейдингу, и когда записывал ответ, продолжал обстреливать его вопросами. Холланд отвечал на каждый, и развёрнуто, но я видел, что он начинает тревожиться, словно количество и суть моих вопросов вышли за пределы его ожиданий — словно он чувствовал, что отвечая, давая мне информацию, он выпускает в киберпространство эдакого монстра Франкенштейна, отчаянного, жаждущего человека, способного бог знает на какие финансовые жестокости.

Времени прошло немало, но Холланд теперь полностью сосредоточился на мне. С каждым вопросом он казался всё более озабоченным, и в его ответах прорезалась предостерегающая нотка.

— Знаешь, начинай потихоньку, оборачивай по сотне акций за раз в первый там месяц, или пока не нащупаешь почву…

— Ну…

— …и если у тебя выдался хороший день, не делай скоропалительных выводов — один день ещё не значит, что ты стал Уорреном Баффетом. На следующей сделке ты можешь легко потерять всё, что заработал…

— Ну…

— …и когда ты начинаешь торговлю, следи, чтобы у тебя уже сложилось ожидание по тому, как она будет себя вести, и если всё идёт в другую сторону — соскакивай!

Я готов был кивать на каждое его слово, и Холланд это видел. Но он не мог уже сбить меня с пути, потому что чем больше он предостерегал меня от потенциальных опасностей дневной торговли, тем сильнее меня возбуждала мысль пойти домой и приступить к процессу.

Когда я убрал записную книжку в карман куртки, а куртку натянул на себя, Холланд начал частить.

— Торговля может быть очень напряжённой. — Он задумался, потом сказал, как в воду прыгнул: — Никогда не занимай деньги у родственников или друзей, Эдди — я имею в виду на торговлю или чтобы выбраться из торгового кризиса. — Я посмотрел на него, теперь уже воспринимая его тревогу. — И никогда не ври, скрывая убытки.

В его голосе прорезались нотки отчаяния. У меня появилась мысль, что говорит он не столько мне, сколько о себе. Ещё мне показалось, он не хочет, чтобы я уходил.

А я хотел, и сильно — но я задержался. Я стоял в центре комнаты и слушал, как он рассказывает, что ушёл с поста директора по маркетингу, чтобы начать дневную торговлю, и что через полгода от него ушла жена. Он говорил, что становился беспокойным и раздражительным, когда не мог торговать — например, по воскресеньям или глухой ночью — и что кроме торговли скоро в его жизни ничего не осталось. Потом он рассказал, что не мог собрать деньги на счёт, и часто даже не чесался открывать баланс комиссионных.

— Потому что ты не хотел осознавать размер своих убытков? — сказал я.

Он кивнул.

Потом он углубился в признания и начал говорить о склонности к привыканию, и что если не одно, так другое…

Всё это время единственное, о чём я думал, это сколь возвышенным, подобным короткому, но сложному джазовому соло, был тот пятнадцатисекундный пассаж электронной коммерции. Скоро я уже потерял нить слов Холланда, я отвлёкся, потерялся во внезапных, хмельных размышлениях об открывающихся возможностях. Холланд, как я понял, бродил в темноте, забирал случайные шестнадцатые пункта то тут, то там, причём явно чаще ошибался, чем угадывал. Но у меня всё будет не так. Я буду инстинктивно знать, что делать. Я буду знать, какие акции покупать, когда их покупать и зачем. У меня всё получится.

Когда я всё-таки ушёл и вернулся к себе на Десятую улицу, голова у меня ещё кружилась. Но потом, когда я открыл дверь в квартиру и шагнул в комнату, я сразу почувствовал себя сдавленным, слишком большим — как Алиса, словно скоро я закину руку за голову и высуну локоть в окно, раздражённый оттого, что я ещё не заработал вагон денег на дневной торговле — обиженный и с отчаянной внутренней потребностью в вещах… в новом костюме, паре новых костюмов и туфлях, нескольких парах, ещё рубашках и галстуках, новой технике: музыкальный центр получше, DVD-плейер, ноутбук, нормальный кондиционер, и комнат побольше, коридор пошире и потолки повыше. У меня появилось гложущее чувство, что когда я не двигаюсь вперёд, вверх, когда я не меняюсь, трансмутирую, трансформируюсь во что-то новое, я могу, ну не знаю, взорваться…

Я поставил скерцо из Девятой симфонии Брукнера и промаршировал по квартире, как танковая дивизия из одного человека, бурча себе под нос, взвешивая возможности. Как мне двигаться вперёд? С чего начать? Но скоро я осознал, что у меня не много вариантов, потому что денег в шкафу осталось пара тысяч долларов, и на счету в банке столько же — и давайте смотреть правде в лицо, пара тысяч долларов плюс пара тысяч долларов — это только на все случаи и планы, пара тысяч долларов, и всё, что у меня есть, не считая кредитки, это именно эта сумма.

Я выгреб всё, что осталось в шкафу, и пошёл за покупками. На этот раз я направился на Сорок Седьмую улицу, и купил два четырнадцатидюймовых телевизора, ноутбук и три программных пакета — два для инвестиционного анализа, и один для онлайновых торгов. Отбросив мнение Боба Хол-ланда, что обилие информации приводит к конфликту сигналов, я купил «Wall Street Journal», «Financial Times», «New York Times», «Los Angeles Times», «Washington Post» и последние выпуски «The Economist», «Barrens», «Newsweek», «The Nation», «Harper’s», «Atlantic Monthly», «Fortune», «Forbes», «Wired», «Variety» и ещё десяток еженедельных и месячных изданий. Ещё я набрал газет на иностранных языках, хотя бы те, в которых я мог поковыряться — «II Sole 24 Оге» и «Corriera della Sera», естественно — а ещё «Le Figaro», «Еl Pais» и «Frankfurter Allgemeine Zeitung».

Вернувшись домой, я позвонил другу, который работал электроинженером, и он по телефону объяснил мне, как подключить провода от двух новых телевизоров к моему кабелю. Он очень переживал и хотел сам прийти и всё сделать, но я убедил его, что он может просто объяснить мне, чёрт — объяснить всё по телефону, а я запишу. В нормальных обстоятельствах я способен куда на меньшее — заменить пробки или предохранитель — но всё равно я умудрился исполнить все инструкции, и в результате скоро все три телевизора работали рядышком в комнате. После этого я подключил ноутбук к компьютеру на столе, установил программы и вошёл в сеть. Набрал материалов по интернет-бирже, использовал кредитку и банковский перевод, чтобы открыть счёт в одной из мелких компаний. Потом взял газеты и журналы, и разложил по квартире. Начал читать материалы, открывал их на нужных страницах, раскладывал повсюду — на столах, стульях, полках, диване, полу.

Следующие часы пролетели стрелой. Я беспокойно торчал перед пятью экранами, впитывая информацию — и на фоне моей скорости вся предыдущая работа казалась тектонической. Три телевизора показывали разные новости и финансовые передачи — CNN, CNNfn и CNBC, притоки глобального потока информации, анализа и оценки. Онлайновый брокер, у которого я зарегистрировался — Индекс «Клондайка» — обеспечивал меня цитатами, экспертными комментариями, новостями и гиперлинками на разные исследовательские инструменты и игровые симулято-ры. На другом компьютерном экране я бегал по сайтам типа Блумберга, street.com, quote.com, Яростного Быка и Пёстрого Шута. Ещё я время от времени находил возможность отбомбиться по акрам новостных газет, которые притащил домой, читая статьи обо всём и вся… Мексика, естественно, а ещё генетически модифицированная пища, разговоры о мире на Среднем Востоке, бритпопе, упадке сталелитейной промышленности, статистике нигерийских преступлений, электронной коммерции, Томе Крузе и Николь Кидман, басках-сепаратистах, международной торговле бананами… В таком ключе.

Конечно, я сам не понимал толком, чем занимаюсь, у меня не было никакой связной стратегии, я делал что попало, но меня притягивала мысль, что чем больше информации скопится у меня в мозгу — по самым разным темам — тем более уверенно я буду себя чувствовать, когда придёт пора принимать эти самые пресловутые миллисекундные решения.

И — к вопросу о — чего я вообще жду? У меня нет особого финансового размаха, но если я действительно хочу, я могу начать торговлю буквально через секунду. Чтобы выставить заказ, мне надо было только выбрать акции, ввести тип транзакции и количество акций, а потом кликнуть на кнопку «Разместить заказ» на экране.

Я решил начать наутро.

В десять утра, покрутившись в кресле, я замер, разглядывая квартиру. За последние двадцать четыре часа она радикально изменилась. Уже не так похожая на жилое место, она стала теперь, по выражению Боба Холланда, берлогой одержимого психа. Но я так увлёкся, что меня это уже не волновало, я повернулся обратно к экранам двух компьютеров и начал выбирать акции для покупки. Я листал отборочные списки, списки инсайдеров, списки отцов с Уоллстрит, и в итоге послушался животного инстинкта и выбрал среднюю софтверную компанию из Пало-Альто под названием «Диджикон», которая, по моему мнению, подходила для быстрой акции. Она только что прошла долгий период торгов в очень узком ценовом диапазоне, но похоже, что была на грани перелома. И правда, пока я размышлял о «Диджиконе» и собирал данные в аналитических программах, цена акции выросла на половину пункта. Счёт, который я открыл в «Клондайке», облагался большими комиссионными и требовал высокую ставку процента, но они давали плечо до 50 % при открытии депозита. Так что я дал заказ на 200 акций «Диджикона», по 14 долларов за акцию. В течение получаса я купил в сумме 500 акций шести других компаний, используя все мои средства, апотом остаток дня отслеживал положение дел у них, ожидая сигнала к продаже. Утром и днём акции шести компаний из семи с разной скоростью росли в цене. Я быстро решал, от кого избавиться. «Диджикон», например, вырос до 173/8, но я не думал, что они будут расти и дальше, так что я продал их с прибылью в 600 долларов — минус комиссия и плата за транзакцию, естественно. Другие акции выросли с 181/2 до 243/4, а ещё одни с 31 до 367/16. Скинув их в правильное время, я сумел увеличить свой стартовый капитал с 7 000 долларов до 12 000, а в последние два часа торгов я скинул всё, кроме США-Кова. Эти акции весь день не двигались, несмотря на сигналы, что надвигается повышение. Меня это очень сердило, потому что, выбирая эти акции, я чувствовал почти физические сигналы… неопределённая дрожь в глубине живота — так оно мне показалось. И вообще, все остальные акции меняли цену, и я не понимал, что не так с этими.

Не испугавшись, я разместил заказ на дополнительные 650 акций США-Кова, по 22 доллара за штуку. Буквально через двадцать минут на экране загорелся сигнал и США-Кова начали расти. Сначала они поднялись на два пункта, потом ещё на три. Я смотрел, как цена акции ползёт вверх. Когда она дошла до 36 долларов, я набрал команду на продажу, но ещё выжидал, и отправил её, когда они доросли до 39, прибавив 17 долларов меньше чем за час.

И вот к закрытию торгов в этот первый день у меня на счету было больше 20 000 долларов. Минус стартовые 7 000 и комиссионные выходило, что за день я сделал около 12 000 долларов. Для биржи это, конечно, мелочи, но как свободный автор, я столько зарабатывал за полгода. Это было здорово, но меня поразило, как же мне везёт: семь вариантов и семь удач, причём в обычный день, когда рынок закрылся, прибавив всего двенадцать пунктов. Это было потрясающе. Как я так умудрился? Мне повезло? Я пытался прокрутить в голове весь процесс, восстановить каждый шаг и выяснить, могу ли я опознать сигналы, по которым я выбрал эти смутные, низкодоходные акции, но задачка оказалась мне не по зубам. Я перепроверял дюжины трендов, пересматривал аналитические программы, и вот я уже ползаю по полу, по раскрытым газетам и глянцевым журналам, в поисках статьи, которую я вроде бы читал, и которая могла мне что-то подсказать — или спровоцировала идею, или ещё как-то на меня повлияла, или не повлияла. Я просто не знал. Может, я что-то слышал по телевизору, случайное замечание одного из сотен инвестиционных аналитиков. Или что-то промелькнуло в чате, или на форуме, или в интернет-журнале.

Пытаться восстановить мои мозговые координаты в тот момент, когда я выбирал эти акции, было, как запихивать зубную пасту в тюбик, и скоро я отказался от этой идеи. Но один вывод я сделал, что я использую фундаментальный и количественный анализ в равных долях, и хотя я могу и не восстановить эту пропорцию в следующий раз, и никогда не создам те же условия, что сегодня, я явно на правильном пути. Конечно, если всё это не было — невыносимая мысль — чистой случайностью, эпическим приступом везения новичка. В это я не верил, но должен был убедиться, и потому с нетерпением ждал следующего торгового дня. А значит, в плане подготовки надо было заправиться информацией и — естественно — МДТ-48.

В ту ночь я спал часа три-четыре, а когда проснулся — внезапно, из-за того, что под окнами завыла сигнализация на машине, я не сразу понял, где, а главное, кто я. А пока меня не разбудила эта сирена, я смотрел яркий сон, действие шло на старой квартире у Мелиссы, на Юнион-стрит в Бруклине. Во сне ничего особенного не происходило, но появилось ощущение качественной виртуальной реальности, с панорамами и прорисованным зумом, и даже звуками… памятное подвывание батарей, например, хлопанье дверей в коридоре, детские голоса под окнами.

Глаз сна — точка зрения, камера — низко скользила над сосновыми половицами, через разные комнаты этой железнодорожной квартиры, снимая всё: волокна дерева, каждую их извилистую линию и узелок… слой пыли, выпуск «The Nation», пустую бутылку из-под «Гролша», пепельницу. Потом, медленно двигаясь вперёд, камера наплыла на правую ногу Мелиссы, голую, её скрещенные ноги, голые, и синюю шёлковую комбинацию, и вот она наклоняется, комбинация сползает, полуобнажая груди. Длинные, блестящие, чёрные волосы прячут её плечи, почти закрывают лицо. Она сидит в кресле, курит, о чём-то думает. Выглядит она ошеломительно. Я сижу на полу, как мне представляется, и выгляжу чуть менее ошеломительно. Потом, через пару секунд, я встаю на ноги и точка зрения — головокружительно — поднимается вместе со мной. Когда я поворачиваюсь, всё поворачивается, и в эдакой сковородке комнаты я разглядываю чёрно-белые фотографии на стене, фотографии старого Нью-Йорка, которые так нравятся Мелиссе; я смотрю на каменную полку давно не разжигавшегося камина, над ней зеркало, а в зеркале — мельком — я, в старой вельветовой куртке, которая у меня была, такой худой, такой молодой. Продолжая движение, я вижу открытые двери, связывающие комнату со спальней, а потом, стоя в дверях, я вижу Вернона, с волосами, лощёного, в кожаной куртке, в которой он тогда ходил. Я очень внимательно его разглядываю, его красивые зелёные глаза, высокие скулы, и пару секунд кажется, что он говорит со мной. Губы у него движутся, но я не слышу ни звука…

А потом внезапно это кончается, сигнализация уныло завывает на Десятой улице, и я спускаю ноги с кровати — глубоко дышу, с чувством, что видел призрак.

Неизбежно в голове у меня селится следующая картина с участием Вернона, но тут уже прошло лет десять-одиннадцать: Вернон лыс, лицо обезображено шрамами и синяками, Вернон лежит на диване в другой квартире, в другом районе…

Я уставился на коврик около кровати, на его сложный, бесконечно повторяющийся узор, и медленно покачал головой из стороны в сторону. С тех пор, как я начал пару недель назад принимать МДТ, я не особо думал о Верноне Ганте — хотя, по любым понятиям, повёл я себя ужасно по отношению к нему. Обнаружив, что он мёртв, я сначала обыскал его спальню, а потом украл его деньги и собственность. Я даже не пошёл на его похороны — убедив себя, без единого на то повода, что Мелисса бы этого не хотела.

Я встал с кровати и быстро пошёл в комнату. Взял две таблетки из керамического горшочка над компьютером, который ежедневно пополнял, и проглотил. Всё, что я забрал, принадлежало сестре Вернона — и бог с ними, с наркотиками, но уж куда пристроить девять штук, Мелисса бы придумала.

С комком в желудке я сел за компьютеры и включил их. Потом посмотрел на часы. Было 4:58 утра.

Я мог бы сейчас дать ей вдвое больше, а может, если завтра дела пойдут хорошо, и не вдвое, но не получится ли, будто я откупаюсь от неё?

Тут меня начало тошнить.

Никогда я не представлял возобновление отношений с Мелиссой в таком ключе. Я бросился в ванную и захлопнул дверь за собой. Упал на пол и согнулся над унитазом. Но ничего не вышло, я не сблевал, проторчал там минут двадцать, тяжело дышал, прижавшись щекой к холодному белому кафелю, пока ощущение не прошло — вернее, ощущения… потому что, как ни странно это звучит, когда я встал, ушёл в комнату и начал работать, тошноты я уже не чувствовал — и виноватым себя не чувствовал тоже.

Торговля в тот день шла оживлённо. Я снова набрал портфельчик акций, пять средненьких компаний, серых лошадок, по которым что-то стало ясно. Чуть раньше, за кофе, я нашёл упоминания в разных газетных статьях — а потом бесчисленные ссылки на бесчисленных сайтах — на США-Кова и их вчерашний сверхестественный успех на бирже. «Диджикон» и ещё пару тоже упомянули, но без связного объяснения, что случилось, и без отсылок хоть к какой-нибудь вменяемой информации. В принципе, моя выигрышная фишка Го могла и случайно оказаться на правильной клетке, так что хотя шансы на то, что я выбрал семь выигрышных компаний подряд, были астрономически малы, в тот момент это было возможно, в отсутствие доказательств противного, что своим первоначальным успехом я обязан слепой удаче.

Скоро однако стало ясно, что здесь работают другие механизмы. Потому что — как и вчера — стоило мне увидеть интересные акции, и у меня появлялось эдакое физическое ощущение. То, что я испытывал, больше всего похоже на электрический разряд, прямо под грудиной, эдакую инъекцию энергии, которая быстро растекается по телу и потом выходит в атмосферу комнаты, обостряя чёткость цветов и разрешение звуков. Я чувствовал, будто меня подключили к громадной системе, по тонкому, но активному волокну, пульсирующему на печатной плате. Например, первые акции, которые я взял — назовём их В — начали расти через пять минут после того, как я разместил заказ на покупку. Я следил за ними, и параллельно бегал по разным сайтам в поисках других объектов для покупки. С растущей уверенностью я всё утро просидел, окопавшись в джунглях акций, скакал от одних к другим, продал В с прибылью и тут же все вырученные деньги бросил на Г, которые в свою очередь продал в нужный момент, чтобы финансировать набег на Д.

Но с ростом уверенности росло и нетерпение. Я хотел бросить на стол больше фишек, больше капитала, больше плечо. К полудню я уже имел 35 тысяч долларов, это было круто, но чтобы пробить в рынке заметную брешь, мне надо было, для начала, минимум вдвое больше — а может, втрое или вчетверо.

Я позвонил в «Клондайк», но они не давали плечо больше 50 %. Я раньше не работал в таком ключе со своим банковским менеджером, и не хотел пытаться развести его. И я не представлял, что кто-нибудь готов одолжить мне 75 тысяч, или что законная кредитная организация выдаст мне такую сумму — так что, поскольку деньги мне хотелось прямо сейчас, и я был уверен в том, что буду с ними делать, мне оставался только один путь.

Глава 11

Я надел куртку и вышел из дому. Я шёл по авеню А, мимо парка Томпкинс-Сквер, к Третьей улице в ресторанчик, где часто питался. Парень за стойкой, Нестор, был местным и знал всё, что происходит в нашем районе. Он подавал здесь кофе с оладьями, чизбургеры и бутерброды с тунцом уже лет двадцать, и был свидетелем всех серьёзных перемен, что происходили тут, расчисток, улучшения территории, подлого вторжения высотных домов. Люди приходили и уходили, а Нестор оставался, связь старого района, который даже я видел ещё ребёнком, — Луисайда, мексиканский квартал витрин общественных клубов, старики играют в домино, сальса и меренга доносятся из каждого окна, а потом Алфавитный Город выгоревших домов и драгдилеров и бездомных, живущих в коробках в парке Томпкинс-Сквер. Мы с Нестором не раз трепались об этих переменах, и он рассказал мне пару историй — пару весьма зловещих — про местных персонажей, старожилов, владельцев магазинов, копов, членов совета, шлюх, дилеров, ростовщиков. Но главное в Несторе было то, что он знал всех — знал даже меня, непонятного одинокого белого мужика, который жил на Десятой улице пять лет и работал не-пойми-каким журналистом. Так что когда я пришёл к нему, сел за стойку и спросил, знает ли он, где можно занять денег и быстро, — можно под большие проценты — он не хлопал глазами, а принёс чашку кофе и предложил посидеть чуток.

Когда он обслужил пару клиентов и убрал на двух-трёх столах, он вернулся за стойку, протёр её рядом со мной и сказал:

— Раньше это были итальянцы. В основном итальянцы, пока… ну…

Он задумался.

Пока что? Пока Джон Готти не схлопотал по жопе, а Сэмми Бык не смылся по программе защиты свидетелей? Что? Я должен теперь угадывать? Ещё надо сказать про Нестора, он часто думал, что я знаю больше, чем было на самом деле. Или он просто забывал, с кем говорит.

— Пока что? — сказал я.

— Пока не пришёл Джон Младший. Тогда тут чёрт-те что творилось.

Почти угадал.

— А теперь?

— Русские. С Брайтон-Бич. Они раньше работали вместе с итальянцами, по крайней мере, не работали друг против друга, но всё меняется. Бригада Джона Младшего — очевидно — не смогла бы работать и в табачном ларьке.

Я никогда не выяснял про Нестора: он просто муха на соседней стене, или он как-то с ними связан? Не знаю. И вообще, откуда я мог узнать? Я там был никто и звать никак.

— Так что последнее время, — продолжал он, — тут заправляет один мужик, Геннадий. Часто заходит. Говорит как иммигрант, но ты на это не ловись. Он крут, такой же крутой, как любой из его дядей, прошедших через советские лагеря. Они считают эту страну парком аттракционов.

Я пожал плечами.

Нестор посмотрел прямо на меня.

— Это безумные мужики, Эдди. Говорю тебе. Они разрежут тебе кожу на пузе, задерут её выше головы, завяжут узел и будут смотреть, как ты задыхаешься на хуй.

Он подождал, пока я прочувствую.

— Я не шучу. Моджахеды так поступали с русскими солдатами, которых ловили в Афганистане. Такие штуки не проходят бесследно. Люди учатся. — Он задумался и ещё потёр стойку. — Геннадий придёт, Эдди, я с ним поговорю, но ты точно уверен в том, что делаешь?

Потом он отошёл чуток от стойки и сказал:

— Ты пашешь как лошадь? Видок у тебя тот ещё.

Я изобразил на лице полуулыбку, но ничего не сказал. Явно озадаченный, Нестор пошёл к другому клиенту.

Я просидел там около часа и выпил четыре чашки кофе. Проглядел пару газет, потом некоторое время порылся в базе данных, копящихся у меня между ушей, выбирая оттуда информацию по русской мафии — Организация, Брайтон-Бич, Маленькая Одесса у океана.

Я пытался не думать о том, что сказал Нестор.

Когда время подошло к обеду, в заведение набилось народу, и я начал раздумывать о том, что теряю время, но когда уже собрался уходить, Нестор кивнул мне из-за стойки. Я осторожно посмотрел вокруг и увидел парня лет под двадцать пять, заходящего в дверь. Он был тощ, жилист, носил коричневую кожаную куртку и чёрные очки. Он сел за пустой столик в дальнем углу ресторанчика. Я остался где сидел, и краем глаза смотрел, как Нестор отнёс ему чашку кофе и о чём-то переговорил.

Нестор подошёл, собрав по дороге пустые тарелки. Поставив тарелки на стойку, он шепнул мне:

— Я за тебя поручился, всё в порядке, иди договаривайся. — Потом он ткнул пальцем в меня и сказал: — Эдди, не подведи меня под монастырь.

Я кивнул и крутнулся на стуле. Потихоньку пошёл к дальней стене. Скользнул за стол напротив Геннадия и кивнул «привет».

Он снял очки и отложил их в сторону. У него были потрясающие голубые глаза, тщательно подбритая щетина, и его истощённость показалась мне тревожной. Героин? Суета? Мне-то откуда знать? Я ждал, чтобы он заговорил первым.

А он молчал. Когда пауза затянулась, он сделал едва заметный жест головой, что я воспринял как приглашение к разговору, Так что я прочистил горло и заговорил.

— Мне нужен краткосрочный заём на семьдесят пять тысяч долларов.

Геннадий потёр левую мочку, а потом покачал головой — «нет».

Я ждал — ждал, что он скажет что-нибудь ещё — но он, похоже, уже всё сказал.

— Почему «нет»? — спросил я. Он саркастично хрюкнул.

— Семьдесят пять тысяч долларов? — Он вновь покачал головой и отхлебнул кофе. У него был сильный русский акцент.

— Именно, — сказал я. — Семьдесят пять тысяч долларов. Это что, проблема? Господи.

Если бы до того дошло, я знал, что этот парень без задней мысли сунет мне нож в сердце — и если Нестор не соврал, с этого только начнётся — но меня его поведение начало раздражать, и я не собирался играть в эти игры.

— Да, — сказал он, — охуенная проблема. Я тебя не видеть раньше. И ты уже не нравишься.

— Не нравлюсь? Какого хуя мы вообще об этом говорим? Я не зову тебя на свидание.

Он вздрогнул, дёрнулся — может даже хотел достать нож там или пистолет, но по здравому рассуждению решил воздержаться, и просто обернулся через плечо, наверно теперь он злился уже на Нестора.

Я решил надавить.

— Я думал, вы, русские, важные люди, ну ты понимаешь, крутые, серьёзные.

Глаза его расширились в ошеломлении. Потом он успокоился и решил всё-таки ответить.

— Я не серьёзный? Завалю тебя. Теперь уже я саркастично хрюкнул. Он задумался. Потом рыкнул:

— Иди на хуй. Что ты знать о нас вообще?

— На самом деле, немало. Я знаю про Марата Балагулу и аферу с налогами на бензин, и про сделку с колумбийской семьёй. Ещё… Михаил… — Я изобразил, что мучительно пытаюсь вспомнить. — …Шмушкевич?

По выражению его лица я понял, что он не совсем понимает, о чём я говорю. Он ведь был ещё ребёнком, когда в восьмидесятые вовсю работала так называемая пирамида подставных нефтяных компаний, качая бензин из Южной Америки и подделывая налоговые декларации. Да и бог его знает, о чём молодёжь треплется, когда собирается вместе — вряд ли о великих аферах прошлого поколения, это уж точно.

— Ну и… что? — спросил он. — Ты коп?

— Нет.

Когда я ничего больше не добавил, он начал подниматься, чтобы уйти.

— Знаешь, Геннадий, — сказал я, — не выступай, а?

Он встал из-за стола и посмотрел на меня, явно решая, стоит ли ему убить меня прямо здесь или подождать, пока мы выйдем на улицу. Я не мог поверить, что так нагло себя веду, но почему-то чувствовал себя в безопасности, знал, что мне ничего не будет.

— На самом деле я пишу про вас книгу, — сказал я. — Я ищу фокус — с чьей точки зрения рассказывать историю… — Я помедлил пару мгновений, а потом выдал: — Вроде тебя, Геннадий.

Он переступил с ноги на ногу, и я понял, что угадал.

— Какую книгу? — сказал он поразительно тихо.

— Роман, — ответил я. — Сейчас он только приобретает форму, но я собираюсь придать ему эпический характер, победу над несчастьями, в таком ключе. От лагерей до… — Тут я замолчал, запнулся, понимая, что могу его потерять. — Я хочу сказать, если подумать, — быстро продолжал я, — итальяшки до недавнего времени были у руля, но эта вся семейная хрень, люди чести, трум-пум-пум, трам-пам-пам, это всё стало клише. Люди хотят чего-нибудь нового. — Пока он раздумывал над моими словами, я решил добить мяч. — Так что мой агент думает, что права на съёмку фильма пойдут нарасхват.

Геннадий помедлил миг, а потом снова сел в ожидании продолжения.

Я умудрился на лету набросать смутный план, в центре которого оказался молодой человек из второго поколения русских, который растёт в должности в Организации. Я давал отсылки на силицийцев и колумбийцев, но равномерно махая рукой, я, в предвкушении, продолжал поддаваться на великолепное чутьё деталей Геннадия. Ось развернулась, и вот уже по большей части говорит он — хотя и на своём калеченом английском. Я соглашался с некоторыми предложениями, а от других отказывался, но волна очарования уже накрыла его, и он не мог остановиться.

Я, конечно, ничего заранее не планировал, да и в процессе не особо рассчитывал, что у меня что-то выйдет, но основной удар был ещё впереди. Когда он согласился стать консультантом «проекта» и мы установили базовые правила, я умудрился вернуть разговор к займу. Я сказал ему, что аванс на книгу уже потратил, и что мне надо выплатить 75 тысяч игрового долга — и прямо сегодня.

Да, да, да.

Теперь этот вопрос Геннадия уже не особо занимал. Он вынул мобильник и быстро переговорил о чём-то по-русски. Потом, с телефоном у уха, задал мне несколько вопросов. Номер моей социальной защиты? Номер водительских прав? Как зовут моего домовладельца и работодателя? В каком банке у меня счёт, какие кредитные карты у меня есть? Я вытащил карту социальной защиты и права, прочитал ему номера. Потом назвал имена и всё, что он хотел, и он по-русски сообщил эту информацию человеку на том конце провода.

Когда процесс закончился, Геннадий убрал телефон и вернулся к разговору о проекте. Через пятнадцать минут телефон зазвонил. Как и прежде, он говорил по-русски, в один момент закрыл трубку рукой и прошептал:

— Всё порядок, тебя проверили. И что? Семьдесят пять? Уверен? Больше хотеть? Сто?

Я задумался, потом кивнул «да». Когда он договорил, он сказал:

— Будут через полчаса.

Потом убрал телефон и положил ладони на стол.

— Хорошо, — сказал он, — кого будем снимать в нашем кино?

Полчаса спустя, как по секундомеру, появился другой парень. Геннадий представил его как Лео. Тот был тощ и в целом похож на Геннадия, но у него не было таких глаз, в нём не было того, что было в Геннадии — как будто из него хирургически извлекли всё геннадие подобное. Может, они были братьями, может, двоюродными, и может — сразу заработала голова — получится из этого что-нибудь извлечь. Они поговорили по-русски, а потом Лео достал из куртки толстый коричневый конверт, положил на стол, встал из-за стола и исчез, не говоря ни слова. Геннадий толкнул конверт ко мне.

— Наш первый раз, ага? Короткий срок. Пять платежей, пять недель, двадцать две тысячи за раз. Я буду приходить к тебе домой каждый… — он замолчал, глядя на конверт, — …каждую пятницу, утром, начну через две недели. — Он взвесил конверт в левой руке. — Не шутка, Эдди — берёшь его сейчас… ты мой. — Я кивнул. — Дальше объяснять?

Я покачал головой.

Дальше объяснять, как я предполагал, это — как минимум — ноги, колени, руки, рёбра, бейсбольные биты, выкидные ножи, может, анальный паяльник.

— Не надо. — Я ещё раз покачал головой. — Всё в порядке. Я понимаю.

Мне не терпелось уйти с деньгами, но я не мог показать ему, что тороплюсь. Однако выяснилось, что Геннадию самому пора идти, он уже опаздывал на другую встречу. Мы обменялись телефонами, и прежде чем он ушёл, договорились, что примерно через неделю встретимся ещё раз. Он подберёт материал, а я поработаю над формой — и может, даже расширением — главного персонажа того, что в процессе нашего разговора переросло из романа в сценарий.

Геннадий нацепил очки и приготовился уйти. Но замер, и протянул для пожатия руку. Сделал он это молча и торжественно.

Потом поднялся и вышел.

Я позвонил из местного таксофона в «Клондайк». Объяснил ситуацию, и они дали мне адрес банка на Третьей-авеню, где я могу депонировать деньги, и они сразу окажутся у меня на счету.

Я поблагодарил Нестора за помощь, а потом взял такси до Шестьдесят Первой и Третьей. Открыл конверт на заднем сиденье машины и пальцем потрогал пачки стодолларовых купюр. Никогда прежде я не видел столько денег, и от одного вида кружилась голова. Она стала ещё сильнее кружиться, когда я отдал деньги в банке и смотрел, как кассир их считает.

После этого я снова поймал такси до Десятой улицы и засел за работу. В моё отсутствие акции, которыми я владел, сильно выросли в цене, увеличив мой базовый капитал до 50 тысяч. Это значило, что с деньгами Геннадия у меня в распоряжении ровным счётом 150 тысяч, и поскольку до конца торгов осталась пара часов — а значит, очень мало времени на исследование материала — я сразу же к нему приступил, отслеживая оценки, тягая акции туда-сюда, покупая, продавая, бегая по разным колонкам цифр на компьютерных экранах.

Этот процесс набрал обороты, и поздно вечером достиг апогея с двумя крупными покупками — назовём их У и Я — рискованные высокодоходные акции, обе на резком подъёме. У дотащила меня до отметки в 200 тысяч, а Я — далеко а неё, где-то к четверти миллиона. Это были насыщенные, местами мучительные часы, но они дали мне почувствовать подлинное волнение схватки с вероятностями и громадное количество адреналина, я буквально чувствовал, как он выделяется внутри меня, и течёт по организму — почти как цены акций движутся по биржам.

Однако, несмотря на степень моего успеха, а может, из-за неё, во мне начало расти чувство неудовлетворения. Мне казалось, что я могу делать что-то большее, нежели торговать из дому при помощи компьютера, и бытие партизанского маркетмейкера никак не сможет сделать меня счастливым надолго. На самом деле я хотел узнать, как это будет — торговать изнутри, на самом высоком уровне… на что это будет похоже и как это будет ощущаться — покупка миллионов: акций за раз…

Поэтому я позвонил Кевину Дойлу, инвестиционному банкиру, с которым завтракал пару воскресений назад — и договорился встретиться с ним за коктейлем в «Комнате Орфея».

На прошлой нашей встрече он настоятельно советовал мне собрать портфель акций, так что я решил попользоваться его мозгами и попросить совета, как мне выйти в высшую лигу.

Когда я пришёл в бар, Кевин поначалу не узнал меня. Он сказал, что я изменился, заметно похудел с нашей встречи у Херба и Джилли.

Он хотел узнать, каким спортом я занимаюсь.

Я уставился на него. Херб и Джилли? Потом я понял, что это у них дома в Верхнем Ист-Сайде я оказался в ту ночь.

— Ничем я не занимась, — сказал я. — Спорт — это фигня, это для обывателей.

Он засмеялся и заказал «Абсолют» со льдом.

Кевину Дойлу было под сорок, может, сорок два, и был он элегантен. На нём был тёмно-серый костюм и красный шёлковый галстук. Я не помнил, что втирал ему у Херба и Джилли, или потом, на ужине на Амстердам-авеню, но одно я помнил ясно, что говорил по большей части я, а Кевин — не считая попыток давать мне советы по акциям — ловил каждое моё слово. Я снова перешёл в режим очарования, когда человек хочет был стать моим лучшим другом, как с Полом Бекстером и Арти Мельцером. Я пытался проанализировать, как так получается, и решил, что мой энтузиазм и готовность не судить — и не конкурировать — задевает в людях какую-то струну, особенно в людях, зажатых стрессом и паранойей. А вообще, я уже лучше контролировал позывы говорить, поэтому решил — пусть разговор ведёт Кевин. И спросил его про «Ван Лун и Партнёры».

— Мы маленький инвестиционный банк, — начал он, — около двухсот пятидесяти сотрудников. Мы занимаемся венчурным инвестированием, управлением фондами, недвижимым имуществом, всем таким прочим. В последнее время мы были брокерами на весьма крупных сделках в сфере развлечений. Для MCL-Parnassus мы готовили покупку «Кэйблплекс», а сейчас сам Карл Ван Лун обсуждает что-то с Хэнком Этвудом, председателем MCL. — Он задумался, потом добавил, как будто сообщал о том, что его взяли в футбольную команду: — А я финансовый директор.

Но когда он углубился в детали, объяснив, что он — один из семи или восьми финансовых директоров, которые присматривают за собственными сделками, а потом получают большие комиссионные, я впервые осознал, что Кевин — не какой-нибудь долдон с Уолл-стрит. Из его слов вытекало, как я прикинул, что он делает миллиона два-три в год.

Теперь уже он меня очаровал.

— А Ван Лун? Он… — спросил я, хотя у меня и вопроса-то пока не было, я просто поддался магнитному притяжению известности, которая до сих пор окружала начальника Кевина.

— Карл — правильный человек. С годами, знаешь, он стал мягче. Но до сих пор работает не меньше, чем всегда.

Я кивнул, прикидывая, сколько же это он работает.

— Компания без него никогда не стала бы тем, чем стала. А этот человек, наверно, делает два-три миллиона в неделю.

— Гхм.

— Ну… а у тебя как дела?

— У меня? Отлично.

Я не помнил подробностей нашей прошлой встречи, но наверняка говорил про свою книгу, и вряд ли в контексте того, что она входит в убогую серию заштатного издателя — так что, как я прикинул, Кевин считает меня каким-то писателем, комментатором, человеком, который, так сказать, держит палец на пульсе духа времени… с которым можно вести умный, приятный, но не опасный разговор, про новую экономику, мегатренды и наступление цифровой эпохи.

Но я быстро перешёл к своему делу.

— Кевин, что ты думаешь про электронную дневную торговлю?

Он задумался на мгновение.

— Это просто шум. Эти ребята не спекулянты, не инвесторы, они игроки — или даже жалкие фрики, которые наивно полагают, что демократизировали рынки. — Он скорчил рожу. — Когда этот пузырь лопнет, скажу тебе, по стенам разлетится ой как много крови.

Он отхлебнул из стакана.

Я поднял свой.

— Я торговал из дому через Сеть, используя программный пакет для трейдинга, который купил на Сорок Седьмой-стрит. За два дня я сделал около четверти миллиона.

Кевин пару секунд смотрел на меня в ужасе, переваривая информацию. Но ещё он явно смутился и не знал, что сказать. И тут до него дошло.

— Четверть миллиона? — Угу.

— За два дня? Это очень неплохо.

— Да, мне тоже понравилось. Но при этом я странным образом — как бы лучше сказать? — неудовлетворён. Я чувствую себя стеснённым. Мне надо расширяться.

Пытаясь примириться с тем, что я ему говорю, Кевин поёрзал на стуле, даже чуток покорчился. Он был уверенным человеком, явно весьма успешным, и было странно видеть, как его накрывает сумбур в голове.

— Ну… Может… — он почесал нос, — ты мог бы… может, тебе попробовать фирму по дневной торговле?

Я спросил его, в чём будет разница.

— Ну, ты будешь не один, в комнате будет сидеть толпа других трейдеров, при этом появляется среда, где люди помогают друг другу, делятся информацией. Часто так же фирмы предлагают большое плечо, между пятью и десятью размерами твоего первоначального депозита. Ты будешь лучше чувствовать поведение рынков, — он уже снова пришёл в себя, — потому что часто это вопрос осознания общего настроя, а потом решения, идти с ним или… не знаю, — он пожал плечами, — против него.

Я спросил его, не может ли он порекомендовать мне такое заведение.

— Есть хорошие фирмы, о которых я слышал — обычно на или, как минимум, около Уолл-стрит. Хотя, по моему мнению, у тебя, Эдди, и у самого неплохо получается.

Я записал названия, которые он перечислил, и поблагодарил его. Потом мы отхлебнули из своих стаканов.

— Да… четверть миллиона за два дня. — Он уважительно присвистнул. — Какую стратегию ты используешь?

Я хотел уже было выдать ему отредактированную версию событий, но тут появились двое парней в костюмах, один из них хлопнул Кевина по плечу.

— Привет, Дойл, старик, что творится?

От этих ребят так и пахло деньгами, и когда Кевин представил меня, но не сказал, что я финансовый директор, или управляющий вице-президент того или иного предприятия, они тут же потеряли ко мне интерес. Во время последующего разговора о новых рынках в Латинской Америке, а потом о биржевом пузыре, я видел, что Кевин борется со страхом, что я начну разговор о дневной торговле через Сеть прямо перед этими мужиками. Так что, когда я встал, чтобы уйти, думаю, он испытал облегчение.

Я сказал, что через пару дней позвоню ему, и скажу, что получилось из того, что мы обсуждали.

«Лафайет-Трейдинг» расположился на Брод-стрит, всего в паре кварталов от Нью-Йоркской Фондовой Биржи. В главном из нескольких негусто обставленных кабинетов на четвёртом этаже большим прямоугольником выстроились двадцать столов. На каждом столе стояли компьютеры для трёх трейдеров, и в первое утро я увидел там человек пятьдесят — сплошь мужчины, каждый в удобном директорском кресле, половина из них моложе тридцати, и из них ещё половина — в джинсах и бейсболках.

Принцип был таков: размещаешь у них минимальный депозит в 25 000 долларов, а взмен тебя обеспечивают всем необходимым для онлайнового трейдинга. Ты платишь комиссию в два цента с каждой акции при каждой сделке. Если хочешь, а большая часть их клиентов хотела, они дают внушительное плечо. Я зарегистрировался, внёс 200 000 долларов, а потом договорился о плече в два с половиной раза: это означало, что я начинаю новый этап своей трейдерской карьеры, распоряжаясь полумиллионом долларов.

Утром мне организовали вступительный курс. Потом середину дня я провёл, болтая с другими трейдерами и разглядывая помещение. В «Лафайет» царила атмосфера — как и предупреждал Кевин — дружелюбия и сотрудничества. Было ощущение, что мы занимаемся общим делом, работаем против крупных маркетмейкеров, сидящих в паре кварталов от нас. Но скоро я увидел, что здесь есть группировки и серьёзные личности, и что динамику не всегда будет легко прочитать. И конечно тут встречались разные стили трейдинга. Парень, сидящий слева от меня, к примеру, тупо молотил по клавиатуре, не особо заморачиваясь исследованиями и анализом.

— Что это за акции? — спросил я его, тыкая в символ на его экране.

— Понятия не имею, — пробурчал он, не отрывая глаз от клавиатуры, — у них большой спред и они растут, больше меня ничего не интересует.

Другие трейдеры были осторожнее и плотно копались в материале — смотрели телевизоры, привинченные на одной стене, или бегали от своих мест к терминалу Блум-берга в дальнем углу, или просто изучали бесконечные графики акций на своих мониторах. И вот, когда я почувствовал суть и настроение всего происходящего, я приступил к работе на своём месте, выбирая для себя объект торговли. Но в первый день я не ставил сверхзадач, и к концу дня закрыл позиции, сделав всего 5 000 долларов. Учитывая мои недавние достижения, это было немного, но остальные трейдеры так не считали. Как явный новичок в комнате, я уже вызвал любопытство, не сказать подозрения. Кто-то осторожно спросил, не хочу ли я пойти с другими выпить в одном местечке в Павильоне на семнадцатом пирсе, но я отказался. Я ещё не готов был формировать новый союз.

Для меня это был достаточно спокойный день — по крайней мере в плане интеллектуальной деятельности и количества работы — так что, вернувшись домой, я никак не мог успокоиться, так и кипел жаждой действий. Не способный заснуть, я сидел на диване в комнате, смотрел телевизор и читал. Под аккомпанемент фильмов, живых шоу и реклам я перекапывал финансовые рубрики ежедневных газет, биографию Уоррена Баффета и тексты, заголовки, рекламные развороты, головы и фотосписки полудюжины глянцевых деловых журналов.

Придя в «Лафайет» на следующий день, я долго рылся на разных финансовых сайтах. В конце концов, я открыл больше дюжины крупных позиций, в сумме на восемьдесят тысяч акций, а потом начал внимательно их отслеживать.

К одиннадцати-тридцати слева от меня началась суета. Через пару столов трое ребят в бейсболках, которые плотно работали вместе, начали изображать в воздухе удары и шипеть «йесссссс» друг другу. Ещё через пару минут «инфа» разбежалась по комнате. Молотильщик клавиатуры рядом со мной, звали его Джей, на короткий миг развернулся от экрана ко мне.

— Тут пошёл слушок о биотехнологических акциях.

Он пожал плечами и вернулся к клавиатуре, но парень рядом с ним крутнулся в кресле и заговорил со мной, будто мы знакомы со школы.

— Медицинский прорыв, пока не объявленный. МЕДКС — это корпорация «Медифлюкс», флоридский производитель лекарств — похоже пустила в разработку белок против рака. Мужики в халатах в Национальном Исследовательском Центре Рака дрожат от возбуждения.

— И?

Он поглядел на меня, словно говоря, мол, ты что, идиот? Потом, нерешительно помедлив, заявил:

— Покупай «Медифлюкс»!

Я увидел, что Джей, парень рядом со мной, уже этим занялся. Я кивнул тому парню и вернулся к экрану, посмотреть, что можно выяснить про эту фармацевтическую компанию — корпорацию «Медифлюкс». Сейчас её продавали по 431/3, хотя при открытии они шли по 373/4. Все вокруг были уверены, что они продолжат идти вверх, и все — по крайней мере все в комнате — активно скупали «Медифлюкс». Я потратил некоторое время на изучение базовой информации по ней — историю прибыли, потенциал роста, такие вещи — и в какой-то момент Джей пихнул меня и спросил:

— Ну что, сколько купил?

Я посмотрел на него, помолчал, быстро прокручивая в голове всё, что только что прочитал про «Медифлюкс».

— Не купил ни одной, — сказал я. — Более того, я сыграю на понижение.

Это означало, в противовес господствующему в комнате мнению, я ожидаю, что цена на акции «Медифлюкс» упадёт. Пока все скупают их, я займу акции у своего брокера. Потом продам, обязавшись купить их позже, в расчёте, что придётся это делать по существенно меньшей цене. Чем меньше будет цена, тем, естественно, больше будет моя прибыль.

— Ты будешь играть на понижение?

Сказал он это во весь голос, и слово «понижение» пронеслось по столам, как острая боль по седалищному нерву, можно было почувствовать, как в комнате выросло напряжение. Некоторое время было тихо, а потом все заговорили разом, проверяя свои экраны и пялясь в сторону моего стола. Через пару минут накал достиг апогея, исходная фракция «Медифлюкса» перегруппировалась и начала забрасывать меня комментариями.

— Дружище, искренне сочувствую.

— Готовь денежки!

— Неудачник!

Я не обращал на их насмешки внимания, воплощая в жизнь свою стратегию сыграть на «Медифлюксе» на понижение, при этом присматривая за другими позициями. Цена на «Медифлюкс» продолжала расти, достигла 51 пункта, и там, похоже, замерла. Джей снова пихнул меня и пожал плечами, мол, объясни, зачем на понижение-то?

— Это всё шумиха, — сказал я. — Что — пара мышей с раком в какой-то лаборатории у чёрта на куличках сели в постели и попросили чаю, и вот нас накрывает покупательная лихорадка? — Я покачал головой. — А потом, вот они разрабатывают белок, а когда он получит коммерческое применение? Через пять лет? Через десять?

Джей внезапно стал беспокоен и углубился в себя.

— К тому же, — сказал я, указывая на свой экран. — «Айбен-Химкорп» полгода назад отказалась от поглощения «Медифлюкс», ничем это не мотивировав — об этом уже никто не вспоминает?

Я видел, как он стремительно обрабатывает информацию.

— Это замок на песке, Джей.

Он обернулся к парню рядом с собой и начал шептать. Скоро — когда мой анализ разошёлся по комнате — сгустились тёмные облака неуверенности.

По последовавшему шквалу бормотания и кликанья стало очевидно, что появились два лагеря — одни трейдеры решили держаться за акции, а другие присоединились ко мне в игре на понижение. Джей и парень рядом с ним сменили свои позиции. Бейсболки совершили тот же шаг, но от комментариев воздержались — по крайней мере, вслух. Я согнулся над своим терминалом, помалкивая в тряпочку, хотя атмосфера и наэлектризовалась, принеся ощущение, что я ворвался в местную экосистему с претензией на власть. Я ничего этого не планировал, но суть в том, что я был убеждён: МЕДКС — это облом, и оставалось это подтвердить.

Ближе к вечеру, как я и предсказывал, акции обвалились. Они начали падать в 3:15, вызвав ужас у двух третей трейдеров в комнате. К закрытию МЕДКС упали до 171/2, потеряв 361/2 пункта от максимума цены в 54.

По окончании торгов в небольшой группе, сидящей за столом напротив меня, началось оживление. Потом они подходили ко мне представиться — и я понял, что они с Джеем и парнем рядом с ним, и ещё парой человек, входят теперь в мою команду. Не только потому, что они к вящей радости вняли моему совету, но и потому, думаю, что они видели впечатлающий итог моей торговли. Я продал 5 000 акций МЕДКС и заработал на этом больше 180 000 долларов. За одну сделку я получил больше, чем они рассчитывали сделать за год, и им это нравилось — нравилось такое поощрение риска, нравилось подтверждение того, что можно заработать по-крупному.

Одна из трёх бейсболок кивнула мне через комнату, жест, который должен был, по моему мнению, означать признание поражения, но потом он быстро ушёл с двумя другими, и я не смог сказать ему — великодушно, а может, и снисходительно — мол, они первыми нашли эти акции. Я всё равно отказывался идти пьянствовать с кем бы то ни было, но зато я долго там тусовался, болтал и пытался выяснить как можно больше о жизни таких фирм дневной торговли.

На третий день в «Лафайет» я оказался в центре внимания. При этом, без сомнения, для меня это был испытательный срок. Мне просто один раз повезло — уверен, они все ломали над этим голову — или я таки действительно знал, что делаю?

Испытательный период закончился уже через пару часов. Скоро развернулась ситуация с дата-банком, JKLS — всё почти как вчера — и я шепнул Джею, что готовлюсь взять акции по текущей цене, чтобы немедленно, продав их, сыграть на понижение. Джей, молчаливо принявший роль моего лейтенанта, передал эту информацию на следующий стол, и меньше чем через минуту уже вся комната продавала JKLS. За утро я озвучил ещё пару советов, и многие, хотя конечно не все, за них ухватились. Ближе к обеду, однако, когда цена на JKLS начала резко падать, и поднялся радостный гвалт, все тут же вспомнили и остальные мои советы, и сомневающиеся тоже влились в мой лагерь.

К закрытию торгов в четыре часа вся комната была моей.

За следующие пару дней кабинет трейдеров у «Лафайет» оказался забит под завязку — к старожилам присоединилось немало новых лиц. Я эксплуатировал стратегию игры на понижение, начав атаку на целую пачку раздутых и завышенных акций. Мой инстинкт позволял опознавать такие безошибочно, и когда я видел, что они ведут себя полностью сообразно моим предсказаниям, я испытывал почти физическое удовольствие. В свою очередь, люди внимательно наблюдали за мной, и конечно хотели знать, как я это делаю, но поскольку они же делали на моих советах большие деньги, никто так и не набрался смелости подойти ко мне и спросить в лоб. Что было и к лучшему, потому что ответа у меня не было.

Я воспринимал это как инстинкт, хотя и основанный на информации, на большом количестве исследований, которые, благодаря МДТ-48, шли быстрее и полнее, чем мог бы подумать хоть кто-то в «Лафайет».

Но и этим объяснялось не всё — потому что вокруг было достаточно исследовательских отделов, в которые было вложено немало средств и ресурсов — от дальних комнат без окон в инвестиционных банках и брокерских домах по всей стране, где сидели бледные, безымянные «количественники», ночи напролёт ковыряющиеся в числах, до заведений, набитых математиками и экономистами, собирающими нобелевки, вроде Института Санта-Фе и МТИ. Я обрабатывал много информации для одного человека, это правда, но для таких организаций я был не конкурент. Так в чём же дело? В первый день второй недели в «Лафайет» я попытался оценить разные возможности — может, у меня информация лучше, или инстинкт сильнее, или это химия мозга, или загадочная синергия между органикой и технологией — но когда я сидел за столом, бездумно уставившись на монитор, эти мысли потихоньку врастали в ошеломляющее видение громадности и красоты собственно фондовой биржи. Пытаясь обрести понимание, я скоро осознал, что несмотря на её податливость предсказуемым метафорам — она как океан, небосвод, цифровое воплощение воли Бога — фондовая биржа, тем не менее, нечто большее, чем просто рынок, где торгуют акциями. В своей сложности и непрерывном движении круглосуточная глобальная сеть торговых систем была не меньше, чем образцом человеческого сознания, с электронными торговыми точками, формирующими первую робкую версию коллективной нервной системы человечества, глобальный мозг. Более того, какое бы интерактивное сочетание проводов, микрочипов, схем, клеток, рецепторов и синапсов ни требовалось для этой великой конвергенции электронной и мозговой тканей, в тот момент мне казалось, что я её нашёл — я подключаюсь и загружаюсь… мой разум стал живым фракталом, отображённой частью великого действующего целого.

Притом я, конечно, знал, что когда бы человек ни оказался на принимающем конце такого откровения, адресованного ему одному (и написанного, например, в ночном небе, как у Натаниэля Готорна), откровение это может быть лишь плодом болезненного и сумеречного состояния сознания, но вот именно это было другим, эмпирическим, наблюдаемым — в конце концов, к концу шестого дня моей торговли в «Лафайет» я имел в активе непрерывную цепь побед и больше миллиона долларов на брокерском счету.

В тот вечер я пошёл выпить с Джеем и ещё парой ребят в заведение на Фултон-стрит. После третьего пива и дюжины сигарет, не говоря уже о пытке мнениями о дневной торговле от моих новых коллег, я решил махом разобраться со многими вещами — начать перемены, для которых пришло время. Надо было внести залог за новую квартиру — побольше, чем моя конура на Десятой улице, и в другом районе, может, в Грамерси-парке или даже Бруклин-Хайтс. Ещё выкинуть всю старую одежду и мебель, и все свои пожитки, и купить строго то, что мне необходимо. Что важнее, я решил перейти с дневной торговли на игровое поле побольше, может, заняться управлением активами, или хеджевыми фондами, или глобальными рынками.

Я торговал чуть больше недели, так что у меня не было представления, как подойти к этому вопросу, но когда я вернулся домой, как по сигналу, у меня на автоответчике обнаружилось сообщение от Кевина Дойла.

Клик.

Би-ип.

«Привет, Эдди, это Кевин. До меня тут странные слухи доходят. Позвони мне».

Даже не сняв куртки, я схватил телефон и набрал его номер.

— Привет.

— Так что же это за слухи ходят? Бух.

– «Лафайет», Эдди. Все говорят только о тебе.

— Обо мне?

— Да. Я сегодня обедал с Карлом и ещё несколькими людьми, и кто-то упомянул, что слышал о какой-то фирме по дневной торговле на Брод-стрит — и о каком-то трейдере, который добился феноменального успеха. После обеда я навёл справки, и всплыло твоё имя.

Я улыбнулся и сказал:

— Вот как?

— Эдди, это не всё. Потом я снова говорил с Карлом и сказал ему, что выяснил. Он заинтересовался, и когда я упомянул, что ты мой друг, он сказал, что хочет с тобой познакомиться.

— Прекрасно, Кевин. Я тоже хочу с ним познакомиться. В любое удобное время.

— Завтра вечером ты свободен?

— Да.

Он задумался.

— Так, я тебе перезвоню. И тут же повесил трубку.

Я сел на диван и огляделся. Скоро я отсюда выберусь — но ни секундой раньше, чем нужно. Я представил просторную, красиво обставленную комнату в доме в Бруклин-Хайтс. Увидел себя, стоящего у эркера, смотрящего на одну из тех засаженных деревьями улиц, по которым мы с Мелиссой часто гуляли в летние дни, по дороге из Кэррол-Гарденс в центр, и даже говорили, что когда-нибудь тут поселимся. Крэнберри-стрит. Ориндж-стрит. Пайнэппл-стрит.

Телефон снова зазвонил. Я встал и прошёл через комнату, чтобы снять трубку.

— Эдди, Кевин. Завтра вечером выпьем? В «Комнате Орфея»?

— Отлично. Во сколько?

— В восемь. Давай мы с тобой встретимся в семь тридцать, я объясню тебе кой-чего.

— Договорились. Я положил трубку.

И когда я стоял так, с рукой на телефоне, я почувствовал головокружение и тошноту, и на мгновение опустилась темнота. Потом, сознательно даже не заметив, что я шёл — и прошёл через всю комнату — я вдруг обнаружил, что тянусь к дивану, чтобы на него облокотиться.

Только тут я понял, что не ел уже три дня.

Глава 12

В «Комнате Орфея» я появился раньше Кевина и сел к стойке. Заказал газировки.

Я не знал, чего ждать от встречи, но не сомневался, что будет интересно. Имя Карла Ван Луна мелькало в газетах и журналах все восьмидесятые, оно стало синонимом того десятилетия и его прославленного служения Наживе. Может, теперь он стал тихим и скромным, но тогда председатель «Ван Лун и Партнёры» участвовал в нашумевших мутных сделках с собственностью, включая стройку гигантского и притом сомнительного офисного здания в Манхэттене. Ещё он на заёмные средства скупал контрольные пакеты акций, осуществил бесчисленные слияния и поглощения.

В те дни Ван Лун и его вторая жена, художница-декоратор Гэбби Де Паганис, прочно обосновались в официальной благотворительности, и их фотографии красовались в каждом издании журналов «New York», «Quest» и «Town and Country». По мне, так он входил в галерею мультяшных персонажей — с такими людьми, как Эл Шарптон, Леон Хелмсли и Джон Готти — которые создавали общественную жизнь, а мы ежедневно поглощали эту жизнь, а потом обсуждали и анализировали при малейшем признаке провокации.

Помню, к примеру, были мы однажды в Вест-Виллидж с Мелиссой, году так в 1985-м или 1986-м, в Кафе Вивальди, и она оседлала любимого конька, рассказывая о планируемом Здании Ван Лун. Ван Лун давно хотел завоевать для Нью-Йорка титул «Высочайший в Мире», и предложил построить стеклянную коробку на месте старого отеля Сент-Николаса на Сорок Восьмой улице. В плане он изначально был метров пятьсот в высоту, но после бесконечных протестов его сделали хорошо за триста.

— Что это за блядство с небоскрёбами? — сказала она, поднимая чашку с эспрессо. — Я думала, этот бзик уже в прошлом.

Ладно, небоскрёбы стали идеальным символом корпоративного капитализма и даже самой Америки — как Эйн Ренд называла Здание Вулворта, как оно видится с нью-йоркского порта, «пальцем Бога» — но конечно нам они больше были не нужны, не нужны такие люди, как Карл Ван Лун, которые пытаются запечатлеть свои подростковые фантазии в контуре города. По большей части, в любом случае — говорила она — вопрос высоты более не актуален, это уловка, небоскрёбы стали площадями для рекламных плакатов для всяких продавцов и производителей швейных машин, автомобилей и газет. Ну и чем будет этот? Рекламным плакатом блядских бросовых облигаций? Боже.

Мелисса в такие моменты с редкой элегантностью размахивала чашкой с эспрессо — с соответствующим возмущением, но ни разу не пролила ни капли, и всегда была готова, если нужно, развернуться на 180 градусов и начать смеяться над собой.

— Эдди.

Она всегда так же и успокаивалась — как бы сильно ни завелась. Она могла еле заметно наклонить голову вперёд, может, допить остатки кофе, и стать тихой и спокойной, и эфемерные прядки волос аккуратно свисали на её лицо.

— Эдди?

Я повернулся на стуле, оказавшись спиной к стойке. Напротив стоял Кевин и смотрел на меня. Я протянул руку.

— Кевин.

— Эдди.

— Как дела?

— Хорошо.

Когда мы пожали руки, я попытался выкинуть из головы образ Мелиссы. Спросил его, будет ли он пить — «Абсолют» со льдом — он сказал, что будет. Через пару минут болтовни ни о чём Кевин начал готовить меня к встрече с Ван Луном.

— Он… непостоянен — сегодня он твой лучший друг, а завтра он смотрит сквозь тебя, так что не напрягайся, если он поведёт себя странно.

Я кивнул.

— Кстати, я уверен, что ещё не предупреждал тебя — не делай пауз, не замирай, когда отвечаешь ему, он это дело ненавидит.

Я кивнул ещё раз.

— Знаешь, он сейчас плотно увлёкся работой с MCL-Parnassus и Хэнком Этвудом и… не знаю.

Один из крупнейших медиа-конгломератов в мире, с кабельным телевидением, киностудией и издательскими подразделениями, MCL-Parnassus был из тех компаний, для описания которых журналисты используют выражения вроде «мегалит» и «бегемот».

— А чем они занимаются с Этвудом? — спросил я.

— Я сам точно не знаю, это всё ещё держится в тайне. — Потом его стукнула новая мысль: — И не вздумай спрашивать его — как ты обычно делаешь.

Я видел, что Кевин паникует из-за того, что организовал нашу встречу. Он смотрел на часы, как будто мы делали срочную работу, и время неумолимо истекало. Он допил водку из стакана без десяти восемь, заказал ещё один, а потом сказал:

— Ну что, Эдди, что именно ты планируешь ему рассказать?

— Не знаю, — ответил я, пожимая плечами. — Наверно, расскажу ему про свои приключения в дневной торговле, дам ему краткую сводку по всем крупным позициям, которые держал.

Казалось, Кевин ждал чего-то большего — но чего? Поскольку я не мог внятно объяснить свой успех, если не упоминать необъяснимые способности, которые я в себе развил, всё, что я смог из себя выжать, это:

— Мне повезло, Кевин. Я хочу сказать — не пойми меня превратно — я работал над вопросом, накопал кучу информации, но… да, всё оборачивалось так, как надо мне.

Но что до Кевина, ему эта мутная херня однозначно не показалась удовлетворительной — хоть он и не произнёс этого вслух. Именно тогда я понял, что во всех его словах до того момента была внутренняя тревога, страх, что, хотя он держит в своих руках информацию о моей торговой стратегии, и следовательно, имеет рычаг влияния на Ван Луна, всё может окончиться тем, что он передаст меня Ван Луну, а потом тихой сапой уйдёт со сцены.

Но с этим я уже ничего не мог поделать.

Что же до меня, я чувствовал себя прекрасно. После вчерашнего приступа головокружения я съел тарелку пасты in bianco. Потом принял витамины и пищевые добавки и пошёл спать. Проспал шесть часов, практически месячную норму. Я по-прежнему принимал две дозы МДТ в день, но теперь чувствовал себя свежее, и лучше себя контролировал — а потому был уверен в себе куда больше, чем прежде.

Ван Лун зашёл в «Комнату Орфея» так, будто снимается в тщательно проработанной панораме и это последняя сцена из серии, занимающая всю дорогу от лимузина на улице. Высокий, тощий и Чуток сутулый, Ван Лун до сих пор являл собой впечатляющую фигуру. Это был загорелый шестидесятилетний дядька, и оставшиеся прядки волос на его голове давно стали серебристо-белыми. Он энергично пожал мне руку, а потом пригласил нас за свой постоянный столик в углу.

Я не заметил, чтобы он что-нибудь заказывал или смотрел на бармена, но стоило нам расположиться — я с газировкой в руках, а Кевин с «Абсолютом» — как Ван Луну принесли мартини. Официант подошёл, поставил стакан на стол и исчез, всё это с таким изяществом — тихо и почти незаметно — какое приберегается для определённого… класса клиентов.

— Ну что, Эдди Спинола, — сказал Ван Лун, глядя мне прямо в глаза, — в чём твой секрет?

Я почувствовал, как рядом напрягся Кевин.

— Лекарства, — сказал я тут же, — я принимаю специальные лекарства.

Ван Лун на это засмеялся. Потом взял свой мартини, поднял его в мою честь и сказал:

— Ну что ж, надеюсь, курс лечения рассчитан надолго. На этот раз уже я смеялся, поднимая свой стакан в ответ.

Но этого хватило. Он больше не поднимал этот вопрос. К явной досаде Кевина Ван Лун начал рассказывать о «Гольфстриме 5» и о проблемах с ним, как он шестнадцать месяцев только ждал его. Он обращался исключительно ко мне, и у меня сложилось ощущение — слишком явно у него получалось, чтобы это было случайностью — что он намеренно исключает Кевина из разговора. Поэтому я решил, что к разговору о моём «секрете» мы — точнее, Ван Лун — уже не вернёмся, и он будет просто болтать о чём попало… например, о сигарах, и как он недавно пытался купить коробку для сигар Кеннеди, к сожалению, безуспешно. Или о машинах — его последней покупкой была «Мазерати», которая обошлась в «двести штук».

Ван Лун был нахален и вульгарен, он почти точно походил на то, что я представил по его публичному образу прежнего десятилетия, но как это ни парадоксально звучит, мне он понравился. Было что-то привлекательное в том, как он сосредоточился на деньгах и разнообразных вычурных способах их потратить. Кевин, с другой стороны, акцентировался исключительно на заработке, а когда из-за другого стола к нам подошёл друг Ван Луна, Кевин — сообразно своей природе — сумел перевести разговор в плоскость рынков. Друг Ван Луна, Фрэнк Пирс, такой же ветеран восьмидесятых, работал прежде на Голдмена Сакса, а теперь держал частный инвестиционный фонд. Не слишком осторожно Кевин упомянул математику и продвинутое программное обеспечение для обгона рынка.

Я промолчал.

Фрэнк Пирс, круглолицый и с глазами, как бусинки, сказал:

— Херня всё это. Если бы математика работала, ей бы вовсю пользовались. — Он огляделся, а потом добавил: — Нет, конечно, мы все пользуемся количественным анализом, мы все знаем математику, но они годами работают над этой темой, пытаются изучать чёрный ящик, и это всё херня. Это как превращать обычные металлы в золото, это не работает, нельзя обогнать рынок — но всегда находится сопляк с кучей дипломов и длинными волосами, который думает, что он — сможет.

— Со всем уважением, — сказал Кевин, обращаясь к Фрэнку Пирсу, но при том явно пытаясь втянуть в разговор меня, — есть примеры людей, обгоняющих рынки.

— Обгоняющих рынки как?

Кевин посмотрел на меня, но я не собирался заглатывать наживку. Он остался один.

— Ну, — сказал он, — прежде у нас не было сегодняшних технологий, и не было возможностей обрабатывать такие объёмы информации. Если проанализировать достаточно данных, в них появится структура, и некоторые её элементы будут иметь прогностическую ценность.

— Херня, — снова бухнул Фрэнк Пирс.

Кевина это даже ошеломило, но он продолжал наступление.

— Используя комплексные системы и анализ временных рядов, можно… можно обнаружить зоны вероятностей. Если совместить их с механизмом определения структуры… — тут он остановился, уже не столь уверенный в себе, но и сказав слишком много, чтобы замолчать — …а на её основе можно построить модель для предсказания рыночных трендов.

Он умоляюще посмотрел на меня, словно взывая, мол, Эдди, скажи, я правильно говорю? Так ты это делаешь?

— В задницу структуру, — сказал Пирс. — Как, по-твоему, мы делали свои деньги? — Он наклонился вперёд всей тушей и пухлым указательным пальцем потыкал в себя и Ван Луна. — А? — Потом он указал на правый висок, неторопливо постучал по нему, и сказал: — По-ни-ма-ни-е. Вот так. Понимание законов, по которым живёт бизнес. Понимание, когда компания переоценена, или недооценена. Понимание, что нельзя делать ставку, которую ты не можешь позволить себе проиграть.

Ван Лун повернулся ко мне, как ведущий ток-шоу, и сказал:

— Эдди?

— Конечно, — сказал я негромко, — с этим никто не станет спорить…

— Но? — саркастично хрюкнул Пирс. — У этих ребят всегда найдётся но.

— Да, — продолжил я, явственно чувствуя облегчение Кевина от того, что я соблаговолил открыть рот, — есть и «но». Вопрос скорости, — я сам понятия не имел, что говорить дальше — потому что… больше нет времени для раздумий человека. Ты видишь возможность, ты моргаешь, и её уже нет. Мы входим в эпоху децентрализованного, онлайнового принятия решений, и решения эти принимаются миллионами — а в потенциале и сотнями миллионов — мелких инвесторов по всему миру, людей, у которых есть возможность перемещать громадные количества денег быстрее скорости света, но при этом не консультируясь друг с другом. Так что понимание тут не очень работает — а если и работает, то это понимание не компаний, а психологии толпы.

Пирс помахал рукой в воздухе.

— Что — думаешь, ты можешь объяснить мне, почему рынки растут или падают? Скажем, почему сейчас? А не завтра, не вчера?

— Нет, не могу. Но это разумные вопросы. Почему данные образуют предсказуемую структуру? Почему в финансовых рынках должна быть структура? — Я замолчал, ожидая, что кто-нибудь прокомментирует, но никто не сказал ни слова, и я продолжил. — Потому что рынки — это продукт человеческой деятельности, а люди следуют за трендами — вот и вся наука.

Кевин побледнел, словно испытал адскую муку.

— А тренды вечно одни и те же… первый — бойся рисковать, второй — двигайся со стадом.

— Тьфу, — сказал Пирс.

Но спорить не стал. Он пробормотал что-то Ван Луну, чего я не расслышал, а потом посмотрел на часы. Кевин не шевелился, уставившись на ковёр, уже почти в отчаянии.

Значит, такова, казалось, думал он, человеческая природа? И как я должен обернуть это к своей выгоде?

Я же, с другой стороны, испытывал острое смущение. Поначалу я ничего не хотел говорить, но и не обратить внимания на приглашение Ван Луна к разговору тоже не мог. И что вышло? Я выставил себя снисходительным говнюком. Понимание тут не очень работает. С какой радости я полез читать лекции двум миллиардерам о том, как делать деньги?

Через пару минут Фрэнк Пирс извинился и ушёл, не попрощавшись ни со мной, ни с Кевином.

Ван Лун же выглядел достаточно довольным, чтобы разговор продолжался. Мы обсудили Мексику и возможный эффект, который окажет на рынки явно иррациональная позиция правительства. Я, ещё возбуждённый, даже поймал себя на том, что выдаю сравнительные цифры ВВП на душу населения 1960 и 1995 годов, наверно, я где-то их вычитал, но Ван Лун меня оборвал, в той или иной степени подразумевая, это уже слишком. Ещё он оспорил пару моих замечаний, и каждый раз оказывался прав. Я видел, как он пару раз посмотрел на меня — со странным выражением — как будто он готов позвать охрану, чтобы меня выкинули из здания.

Но позже, когда Кевин ушёл в туалет, Ван Лун повернулся ко мне и объявил:

— Думаю, пора уже избавиться от этого клоуна. — Он ткнул в сторону туалетов и пожал плечами. — Не пойми меня превратно, Кевин — отличный парень. Он прекрасно ведёт переговоры. Но иногда, Господи.

Ван Лун посмотрел на меня, ища согласия.

Я изобразил полуулыбку, не зная, как отреагировать.

И вот она появилась снова, та тревожная, жадная реакция, которую я вызывал у других — у Пола Бекстера и Арти Мельцера, и Кевина Дойла.

— Давай, Эдди, допивай. Я живу в пяти кварталах отсюда. Мы идём обедать ко мне домой.

Когда мы втроём уходили из «Комнаты Орфея», я смутно осознал, что никто не платил по счёту и ничего не подписывал, даже не кивнул никому. А потом до меня дошло. Карл Ван Лун был хозяином «Комнаты Орфея», более того, хозяином всего здания — безымянной тумбы из стекла и стали на Пятьдесят Четвёртой улице, между Парк и Лексингтоном. Я вспомнил, что читал об этом пару лет назад, когда здание только открыли.

На улице Ван Лун сразу отправил Кевина, сказав, что увидится с ним с утра. Кевин помедлил, потом сказал:

— Конечно, Карл. Увидимся утром.

Мы на секунду встретились взглядами, но оба в смущении отвели глаза. Потом Кевин ушёл, а мы с Ван Луном пошли по Пятьдесят Четвёртой улице к Парк-авеню. Лимузин его не ждал, а потом я вспомнил, что читал статью в журнале, мол, Ван Лун часто делает особую фишку из хождения пешком — и особенно прогуливаясь по своему «кварталу», как будто его главенство над людьми здесь подразумевалось само собой.

Мы подошли к его зданию на Парк-авеню. Короткое путешествие из вестибюля до его квартиры было именно что путешествием, со всеми сопутствующими деталями: портье в униформе, закрученным бирюзовым мрамором, обшивкой из красного дерева, латунными радиаторами. Я удивился крошечным размерам кабины лифта, но оформлена она была шикарно и интимно, я представил, что именно такая комбинация придаёт ощущению от того, что ты внутри, и сопутствующего чувства движения — если ты внутри с правильным человеком — определённый эротический заряд. Мне подумалось, что богатые люди не продумывают такие вещи, чтобы потом воплотить их в жизнь — такие вещи, маленькие случайные всплески роскоши, просто появляются сами, если у тебя есть деньги.

Квартира его располагалась на четвёртом этаже, но первое, что привлекало внимание, когда входишь в мраморный вестибюль, это мраморная лестница, величественно поднимающаяся на пятый этаж. Потолки были очень высокими, и отделаны штукатуркой, а по углам шли бордюры, которые уводили взгляд прямиком к висящим на стенах большим картинам в позолоченных рамках.

Если кабина лифта была подобна исповедальне, то квартира уже являла собой целый собор.

Ван Лун провёл меня по коридору в «библиотеку», как он её назвал, чем она, собственно, и являлась — тёмная, заставленная книгами комната с персидскими коврами, громадным камином и несколькими красными кожаными диванами. Ещё повсюду стояли дорогущие «образчики» французской мебели — ореховые столики, на которые страшно что-нибудь ставить, и аккуратные стульчики, на которые страшно сесть.

— Привет, папаня.

Ван Лун обернулся, слегка озадаченный. Он явно не ждал, что в комнате кто-нибудь будет. У дальней стены, едва видимая на фоне рядов книг в кожаных переплётах, стояла девушка с открытым громадным талмудом в руках.

— Ох, — сказал Ван Лун, а потом прочистил горло. — Поздоровайся с мистером Спинолой, солнце.

— Здавствуй, мистер Спинола, солнце. Голос её был тихим, но уверенным.

Ван Лун неодобрительно прищёлкнул языком.

— Джинни.

Я хотел было сказать Ван Луну, мол, всё в порядке, я совсем не против, чтобы ваша дочь называла меня «солнцем». Если честно, мне даже нравится.

Второй эротический заряд за вечер исходил от Вирджинии Ван Лун, девятнадцатилетней дочери Карла. Когда она была моложе и нежнее, на первых полосах ежедневных таблоидов часто писали о том, что она пьёт, употребляет наркотики и заводит романы с отморозками. Она была единственным ребёнком Ван Луна от второй жены, и он быстро вправил ей мозги угрозой лишить наследства. По крайней мере, так говорили.

— Слушай, Джинни, — сказал Ван Лун, — мне надо принести кой-чего из кабинета, займи мистера Спинолу, пока меня нет, ладно?

— Конечно, папаня.

Ван Лун повернулся ко мне и сказал:

— Я хочу показать тебе материалы.

Я кивнул, понятия не имея, о чём он говорит. Потом он исчез, а я остался стоять, уставившись на стоящую в сумраке его дочь.

— Что читаешь? — спросил я, пытаясь не вспоминать тот случай, когда я в прошлый раз задавал этот вопрос.

— Не то чтобы читаю, я ищу кое-что в тех книгах, которые папаня накупил оптом, когда мы сюда переехали.

Я потихоньку дошёл до центра помещения, чтобы лучше видеть её. У неё были короткие, колючие светлые волосы, она носила кроссовки, джинсы и розовый топик, открывающий талию. В проткнутом пупке она носила золотое колечко, которое блестело в лучиках света.

— А что ищешь?

Она с напускной развязностью облокотилась о шкаф, но эффект смазался из-за того, что она пыталась удержать в руках открытый томище.

— Этимологию слова ferocious.

— Ясно.

— Да, матушка сказала, что это слово идеально описывает мой характер, и так оно и есть — поэтому чтобы успокоиться, я пошла сюда проверить по словарю его этимологию. — Она на мгновение подняла книгу, словно показывая улику в суде. — Странное слово, не находишь? Ferocious.

— И как, нашла? — Я кивнул на словарь.

— Нет, отвлеклась на feckless^[4].

— Ferocious буквально значит «дикий на вид», — сказал я, обходя самый большой из красных кожаных диванов, чтобы приблизиться к ней. — Оно происходит из комбинации латинского слова ferns, что значит «яростный» или «дикий» и частицы ос-, которая значит «выглядит» или «кажется».

Джинни Ван Лун секунду разглядывала меня, потом захлопнула книгу с громким «шлёп».

— Неплохо, мистер Спинола, неплохо, — сказала она, пытаясь подавить усмешку. Потом, когда она запихивала словарь на полку, она сказала: — Ты не из папаниных бизнесменов ведь?

Я секунду раздумывал, прежде чем ответить.

— Не знаю. Может, из них. Посмотрим.

Она обернулась ко мне и в установившейся тишине я понял, что она разглядывает меня сверху донизу. Я вдруг почувствовал себя неуютно и пожалел, что не купил новый костюм. Тот, что на мне, я уже долго надевал каждый день, и начал чувствовать себя в нём неуютно.

— Ага, но не из обычных его бизнесменов? — Она задумалась. — И ты не…

— Не — что?

— Не слишком уверенно смотришься… в этой одежде.

Я оглядел костюм и попытался придумать, что о нём сказать. Ничего не придумал.

— И что ты делаешь для папани? Какие услуги оказываешь?

— Кто сказал, что я оказываю услуги?

— У Карла Ван Луна нет друзей, есть только те, кто на него работает. И что именно делаешь ты?

Слова её — что странно — не вызывали ни раздражения, пи злости. Для девятнадцатилетней девушки она была изумительно хладнокровна, и я мог легко сказать ей правду.

— Я трейдер на фондовой бирже, и в последнее время обился успеха. И вот я пришёл — как мне кажется — дать твоему отцу… совет.

Она подняла брови, раскрыла руки и изобразила реверанс, словно говоря, вуаля.

Я улыбнулся.

Она вновь облокотилась на шкаф и сказала:

— Не люблю фондовую биржу.

— Почему?

— Потому что такая фантастически скучная ерунда загребла под себя столько человеческих жизней.

Пришёл мой черёд поднимать брови.

— Я хочу сказать, вместо наркодилеров или психоаналитиков у людей теперь брокеры. Если ты колешься или ходишь к врачу, по крайней мере, это ты — объект, тебя лечат, или калечат, но игра на бирже — это как отдаться громадной обезличенной системе. Сначала она порождает, а потом потребляет… жажду наживы…

— Я…

— …и это даже не твоя личная жажда наживы, она у всех одинаковая. Ты когда-нибудь был в Вегасе? Видел громадные комнаты с рядами игровых автоматов? Целые акры? И фондовая биржа в наши дни точно такая же — куча печальных, отчаявшихся людей торчит перед компами и мечтает о том, как сорвёт большой куш.

— Тебе легко говорить.

— Но от этого мои слова не перестают быть правдой. Когда я пытался сформулировать ответ, за моей спиной открылась дверь, и в библиотеку вошёл Ван Лун.

— Ну что, Эдди, не скучал?

Он бодро подошёл к журнальному столику рядом с диваном и бросил на него толстую папку.

— Да, — сказал я, и сразу повернулся назад к его дочери. Мне ничего не пришло в голову кроме:

— И чем ты занимаешься, ну… в наше время?

— В наше время, — улыбнулась она. — Очень дипломатично. Ну, в наши дни я буду… восстанавливающейся знаменитостью?

— Ладно, любимая, — сказал Ван Лун. — Хватит, улепётывай. Нам надо поделать свои дела.

— Улепётывай? — сказала Джинни, вопросительно подняв брови и глядя на меня. — Вот ещё одно словечко.

— Ну, — сказал я, изображая глубокую задумчивость, — я бы сказал, что слово «улепётывать», вероятнее всего… неизвестного происхождения.

Она на миг задумалась над моими словами, а потом, проскользнув мимо меня к двери, громко шепнула:

— Прямо как ты, мистер Спинола, солнце.

— Джинни.

Она посмотрела на меня, не обращая внимания на отца, и вышла.

Недовольно покачав головой, Ван Лун посмотрел на дверь библиотеки, чтобы убедиться, что дочь её закрыла.

Потом снова взял папку с журнального столика и сказал, что не будет со мной ходить вокруг да около. Он слышал о моих цирковых трюках в «Лафайет» и не был особенно впечатлён, но теперь он познакомился со мной, поговорил, и готов признать, что я его заинтересовал. Он протянул мне папку.

— Эдди, я хочу узнать твоё мнение. Возьми папку домой, просмотри содержимое, не торопись. Скажешь, какие из акций кажутся тебе интересными.

Пока он говорил, я листал материалы, и видел большие куски убористого текста и бесконечные страницы с таблицами, диаграммами и графиками.

— Можно и не говорить, что все материалы строго конфиденциальны.

Я кивнул, мол, конечно.

Он кивнул в ответ, а потом сказал:

— Желаешь ли чего-нибудь выпить? Боюсь, домохозяйка ушла — а Гэбби… в плохом настроении — так что обед сегодня отменяется. — Он задумался, словно пытался решить эту дилемму, но быстро сдался. — На хуй, — сказал он. — Я плотно перекусил. — Потом посмотрел на меня, явно ожидая ответа на свой исходный вопрос.

— Я бы не отказался от виски.

— Конечно.

Ван Лун подошёл к бару в углу комнаты и пока наливал шотландский солодовый виски, говорил со мной через плечо.

— Не знаю, кто ты такой, Эдди, и чем ты забавляешься, но уверен в одном, ты не бизнесмен. Я знаю все ходы, а ты, по виду, не знаешь ни одного — но прикол в том, что мне это нравится. Представь, я каждый день встречаюсь с дипломированными бизнесменами, и не знаю, как лучше сказать — у каждого этот взгляд, взгляд учёного бизнесмена. Будто они самоуверенны и перепуганы одновременно, и мне это уже надоело. — Он задумался. — Я вот что хочу сказать, мне безразлична твоя подноготная, может, ты черпаешь информацию об инвестировании из деловой колонки «New York Times», это твоё дело. Что важно, — он повернулся со стаканом в каждой руке и одним из них указал себе на живот, — что у тебя есть огонь вот здесь, а если ты при этом ещё и умён, то тебя ничто не собьёт с пути.

Он подошёл и сунул мне один из стаканов. Я положил папку на диван и взял стакан. Он поднял свой. Потом где-то в комнате зазвонил телефон.

— Бля.

Ван Лун поставил свой стакан на журнальный столик и пошёл туда, где только что был. Телефон обнаружился на антикварном письменном столе рядом с баром. Он поднял трубку и сказал:

— Да? — А через некоторое время добавил. — Ага. Хорошо. Да. Да. Соединяйте.

Он прикрыл трубку ладонью, повернулся ко мне и сказал:

— Мне надо ответить на звонок, Эдди. Посиди пока. Пей виски.

Я улыбкой обозначил согласие.

— Я недолго.

Когда Ван Лун снова отвернулся и погрузился в тихое бормотание, я отхлебнул виски и уселся на диван. Я был рад тому, что нас прервали, но не мог понять, почему — по крайней мере в первые мгновения. Потом до меня дошло: мне нужно было время обдумать Джинни Ван Лун и её заявление про фондовую биржу, и что оно ужасно похоже на то, что могла бы сказать Мелисса. Мне показалось, что несмотря на явные различия между ними, у них было и кое-что общее — жёсткий ум, и способ донесения информации, основанный на технологии теплонаводимых ракет. Вот, например, иногда она говорит про отца «Карл Ван Лун», а иногда — «папаня», и этим не только выражает сложное чувство отчуждённости, но и заставляет его выглядеть слабым, пустым и изолированным. Причём именно это — в итоге — чувствовал и я.

Я сказал себе, что комментарии Джинни можно отбросить, как дешёвый и простой нигилизм излишне образованного подростка, но если дело обстоит именно так, почему они меня задели?

Я вынул крошечный целлофановый пакетик из внутреннего кармана пиджака, открыл его и вытряс на ладонь таблетку. Убедившись, что Ван Лун смотрит в другую сторону, я кинул её в рот и запил большим глотком виски.

Потом взял папку, открыл на первой странице и приступил к чтению.

В бумагах обнаружилась детальная информация по ряду мелких и средних компаний, от розничных сетей до софтверных предприятий, от авиакосмической промышленности до биотехнологических лабораторий. Материалы описывали их очень подробно, включая личные данные управленцев и ключевых работников. Был там технический анализ движения цен за пятилетний период, и я читал о пиках, провалах, уровнях сопротивления — пару недель назад всё это стало бы для меня утончённым бессмысленным шумом, нитразепамом глазного применения.

Но чего именно хочет от меня Ван Лун? Чтобы я заявил очевидное, указал, например, что техасский дата-банк, Ларабай, чьи акции выросли на двадцать тысяч процентов за последние пять лет, — это хорошая долгосрочная инвестиция? Или что британская розничная сеть, «Уотсон» — недавно объявившая о крупнейших убытках за всю историю, и чей генеральный директор, Сэр Колин Бёрд, привёл к сравнимым убыткам почтенную шотландскую страховую компанию, «Айлей Мьючуал» — не лучший выбор? Ван Лун серьёзно хочет, чтобы я, писатель-фрилансер, дал ему рекомендацию, какие акции покупать и продавать? Опять же, я подумал, вряд ли — но если дело не в этом, чего он тогда хочет?

Через пятнадцать минут Ван Лун снова прикрыл трубку рукой и сказал:

— Извини, что так долго, Эдди, но у меня важный разговор.

Я покачал головой, обозначая, что он не должен переживать, а потом поднял папку, как свидетельство того, что мне есть чем заняться. Он вернулся к тихому бормотанию, а я — к бумагам.

Чем больше я читал, тем проще и примитивнее казалось дело. Он меня проверяет. Для Ван Луна я — наделавший шума неофит с огнём в животе, такая концентрированная информация может легко сбить с меня спесь. Вряд ли он знает, что в моём состоянии я её переварю и не замечу. Чтобы пока занять себя я решил разложить бумаги на три категории: хлам, явно успешные компании, и те, с которыми ничего не ясно.

Прошло ещё пятнадцать минут, прежде чем Ван Лун повесил трубку и вернулся за своим стаканом. Он поднял его, как прежде, и мы чокнулись. У меня появилось ощущение, что он с трудом давит широкую ухмылку. Я бы и хотел спросить, с кем он разговаривал, но это было бы неуместно. Ещё я хотел бы задать кучу вопросов о его дочери, но момент для этого был явно неподходящий — не то, чтобы подходящий вообще мог когда-нибудь настать.

Он посмотрел на папку за моей спиной.

— Ну что, успел ознакомиться с материалами?

— Да, мистер Ван Лун. Было интересно.

Он одним глотком выпил почти весь виски, поставил стакан на столик и сел на другой конец дивана.

— Уже есть мысли?

Я ответил, мол, да, прочистил горло и выдал ему, что надо избавляться от хлама и успешных компаний. Потом озвучил список из четырёх-пяти компаний с хорошим инвестиционным потенциалом. Особенно я советовал покупать акции «Дженекс», калифорнийской биотехнологической компании, основываясь не на прежних успехах, а на том, что я описал на одном дыхании как «их заявления и усердная стратегия судебных разбирательств по интеллектуальной собственности, чтобы защитить растущий портфель патентов». Ещё я советовал покупать акции французского инженерного гиганта BE А, основываясь на не менее показательном факте, что компания избавляется ото всех подразделений, кроме оптоволоконного, и я подтвердил свои слова соответствующими цифрами и цитатами, включая дословные выдержки из протоколов судебного процесса с участием «Дженекс». Ван Лун всё время озадаченно таращился на меня, и только когда я договорил, до меня дошло, что его удивило — я ни разу не сверился с бумагами, я всё время говорил по памяти.

Едва слышно, глядя на папку, он сказал:

— Да. «Дженекс»… ВЕА. Именно они.

Я видел, как он пытается что-то понять — прикидывает, хмуря брови, сколько можно прочитать за то время, пока он говорил по телефону. Потом он сказал:

— Это… потрясающе.

Он встал и принялся ходить по библиотеке. Мне стало ясно, что он прикидывает что-то другое.

— Эдди, — сказал он в конце концов, внезапно остановившись и указывая на телефон на антикварном столе, — говорил я с Хэнком Этвудом. Мы вместе завтракаем в четверг. Я хочу, чтобы ты к нам присоединился.

Хэнк Этвуд, председатель М С L-Parnassus, о котором говорят: «один из создателей гиганта индустрии развлечений».

— Я?

— Да, Эдди, и более того, я хочу, чтобы ты работал на меня.

В ответ я задал ему вопрос, который обещал Кевину не задавать.

— Чем вы занимаетесь с Этвудом, мистер Ван Лун?

Он поймал мой взгляд, глубоко вдохнул, а потом сказал, явно нарушая собственные принципы:

— Мы договариваемся о поглощении с «Абраксасом». — Он помедлил. — Поглощении «Абраксасом».

Абраксас был вторым в стране по размеру интернет-провайдером. Компания с трёхлетней историей достигла рыночной капитализации в 114 миллиардов долларов, демонстрировала скудные прибыли и привычку шарахаться из стороны в сторону. По сравнению с МСL-Parnassus, имеющей в активе почти шестьдесят лет работы, «Абраксас» казался сопливым дитяткой.

Я сказал, едва сдерживая недоверие:

– «Абраксас» покупает MCL? Он кивнул, но и только.

Передо мной раскинулся калейдоскоп возможностей.

— Мы являемся посредниками в сделке, — сказал он, — помогаем им структурировать её, решить финансовые вопросы. — Он задумался. — Об этом никто не знает. Люди в курсе, что я общаюсь с Хэнком Этвудом, но никто не знает, на какую тему. Если информация всплывёт, это сильно отразится на рынках, но скорее всего сорвёт сделку… так что…

Он посмотрел прямо на меня и пожатием плеч закончил мысль.

Я поднял руки ладонями вперёд.

— Не переживайте, я никому ничего не скажу.

— Ты понимаешь, что если ты будешь торговать этими акциями — например, завтра в «Лафайет» — ты нарушишь правила Комиссии по ценным бумагам и биржам…

Я кивнул.

— …и сядешь в тюрьму?

— Послушай, Карл, — сказал я, решив обратиться на «ты», — ты можешь мне доверять.

— Я знаю, Эдди, — сказал он со следами чувств в голосе, — знаю. — Он замолчал, собрался с мыслями, а потом продолжил. — Это очень сложный процесс, и сейчас мы вошли в ключевую стадию. Не скажу, что мы в тупике, но… нам нужно, чтобы кто-нибудь посмотрел на проблему свежим взглядом.

Я почувствовал, как ускоряется пульс.

— Эдди, у меня на Сорок Восьмой улице сидит армия дипломников МБА, но проблема в том, что я знаю, как они думают. Я точно знаю, что они скажут, раньше, чем они открывают рот. Мне нужен человек, вроде тебя. Который быстро думает и не будет гнать херню.

Я едва мог в это поверить, и меня внезапно накрыло осознание нелепости ситуации — Карлу Ван Луну нужен такой человек, как я?

— Эдди, я предлагаю тебе хорошую возможность, и мне всё равно… мне всё равно, кто ты такой… потому что у меня хорошее предчувствие.

Он взял со столика стакан и осушил его.

— Вот так я действовал всегда.

Потом он позволил ухмылке прорваться.

— Это будет крупнейшее поглощение в истории американского бизнеса.

Подавляя лёгкое ощущение тошноты, я ухмыльнулся в ответ.

Он поднял руки.

— Ну что… мистер Спинола, что скажете?

Я пытался о чём-нибудь думать, но по-прежнему был ошарашен.

— Знаешь, если тебе нужно время, чтобы всё обдумать, это естественно.

Когда Ван Лун взял мой и свой стаканы и пошёл к бару, чтобы вновь их наполнить, я почувствовал мощный прилив энтузиазма — и неодолимую тягу нежданной судьбы — и понял, что мне ничего не остаётся, кроме как принять предложение.

Глава 13

Ушёл я от него через час. К моему разочарованию, Джинни я больше не увидел, но в том состоянии эйфории, в котором я пребывал, даже если бы мне удалось поговорить с ней — и вообще, с кем угодно — вряд ли я выдал бы что-нибудь осмысленное.

Стоял холодный вечер, и когда я шёл по Парк-авеню, я прокручивал в голове прошедшие недели. Это был выдающийся фрагмент моей жизни. Мне ничего не мешало, и ничего меня не ограничивало, и с юношеского возраста я не смотрел в будущее с такой энергией, и — что важнее — без парализующего ощущения тикающих часов. С МДТ-48 будущее перестало быть обвинением или угрозой, драгоценным ресурсом, который истощается. Между сегодня и следующими выходными я мог втиснуть столько, что казалось, эти самые выходные никогда не наступят.

На Пятьдесят Седьмой улице, пока я ждал зелёного человечка, меня охватило чувство благодарности за всё происходящее — хотя кому именно я был благодарен, я так и не понял. Вместе с этим нахлынуло острое чувство радости, почти физическое, похожее на сексуальное возбуждение. Но потом, чуть погодя, когда я был уже на середине улицы, случилось что-то странное — эти чувства вспыхнули со страшной силой, и на меня накатило головокружение. Я хотел было к чему-нибудь прислониться, но посреди дороги ничего не нашлось, и я побрёл к стене на той стороне.

Мимо меня проносились люди.

Я закрыл глаза и попытался отдышаться, а когда снова их открыл через пару секунд — как мне показалось — меня передёрнуло от испуга. Глядя вокруг, на дома и машины, я понял, что это уже не Пятьдесят Седьмая улица. Я ушёл на квартал дальше. Я стоял на углу Пятьдесят Шестой.

Опять то же самое, что было со мной прошлым вечером у себя дома. Я шёл, но сознание при этом отключилось, я сам не воспринимал, что делаю. Как будто я ненадолго потерял сознание — словно как-то перемотался вперёд или-перещёлкнулся, как повреждённый компакт.

Вчера так вышло, потому что я не ел — я работал, отвлекался, еда ушла на задний план. Как минимум, таким предположением я обосновал произошедшее.

Конечно, с тех пор я тоже не ел, может, дело в этом. Выбитый из колеи, но не желая долго думать о произошедшем, я медленно пошёл по Пятьдесят Шестой улице к Лексингтон-авеню в поисках ресторана.

Я нашёл закусочную на Сорок Пятой и сел за столик у окна.

— Чё будешь, милок?

Я попросил бифштекс с кровью, картошку фри и салат.

— Пить? Кофе.

Народу почти не было. За прилавком стоял парень, и за соседним столиком сидела парочка, ещё через столик пожилая дама красила губы.

Когда принесли кофе, я сделал пару глотков и попробовал расслабиться. Потом решил Сосредоточиться на прошедшей встрече с Ван Луном. И понял, что во мне уживаются две разные реакции.

С одной стороны, я немного нервничал из-за того, что согласился работать на него — за что должен был получать небольшую постоянную зарплату и немного опционов на акции, а настоящие деньги пойдут комиссионными. Их я буду получать за каждую успешную сделку, Которую рекомендовал, о которой договаривался, выступал брокером, или, в узловатом синтаксисе, подходящем к моему теперешнему мышлению, участвовал на любом этапе переговоров или обсуждения — например, как в сделке МСЬ-«Абраксас». Но на каком основании, спрашивал я себя, Ван Лун предложил мне такой вариант? На бесконечно иллюзорном основании, может, что у меня есть хоть малейшее понимание того, как «структурировать» или «решать финансовые вопросы» в крупных корпоративных сделках? Вряд ли. Ван Лун вполне чётко понял, что я самозванец, так что этого от меня он ждать не будет. А вот что именно будет? И оправдаю ли я его ожидания?

Подошла официантка с бифштексом и картошкой.

— Приятного аппетита.

— Спасибо.

А с другой стороны, у меня в голове сложилось чёткое понимание того, как легко будет управиться с Хэнком Этвудом. Я читал статьи про него, где использовались такие выражения как «видение», «система взглядов», «управляемый», и я чувствовал, что какие бы струны ни задевал в людях, проблем с тем, чтобы подёргать за них в нём, не будет. Что, в свою очередь, выведет меня на потенциально весьма крепкую позицию — потому что, как новый директор MCL-«Абраксаса», Хэнк Этвуд, мало того, что будет иметь влияние на президента и других мировых лидеров, он сам станет мировым лидером. Военная сверхмощь сошла со сцены, начала вымирать, и в сегодняшнем мире в зачёт идёт «гиперсила», цифровая, глобальная англоязычная культура развлечений, которая контролирует сердца, умы и располагаемый доход успешных поколений от 18 до 24 лёт — и Хэнк Этвуд, с которым я скоро подружусь, вот-вот окажется на пике этой структуры.

Но потом, внезапно, без предупреждения и причины, я начал думать, что скоро Карл Ван Лун придёт в себя и передумает брать меня на работу.

И с чем я останусь?

Официантка снова подошла к моему столику с кофейником.

Я кивнул, и она снова наполнила мою чашку.

— Чё такое, милок? Бифштекс не понравился?

Я посмотрел на тарелку. К еде я едва притронулся.

— Нет-нет, всё в порядке, — сказал я, глядя на неё. Это была толстаятётка далеко за сорок, с большими глазами и длинными волосами. — Я просто задумался о будущем.

— О будущем? — повторила она, громко засмеялась и пошла от моего столика, размахивая кофейником. — В очередь, милок, в очередь.

Когда я вернулся в квартиру, на автоответчике горел красный огонёк. Я нажал на кнопку «пуск» и стал слушать. Мне оставили семь сообщений — на пять или шесть больше, чем я в жизни получал за раз.

Я сел на краешек дивана и уставился на телефон.

Щёлк.

Бииип.

— Эдди, это Джей. Хотел тебе сказать — надеюсь, ты не разозлишься на меня — но я вчера вечером говорил с журналисткой из «Post», и… дал ей твой телефон. Она слышала о тебе и хочет написать статью, так что… извини, надо было сначала спросить у тебя, но… ну вот… увидимся завтра.

Щёлк.

Бииип.

— Это Кевин. — Долгая пауза. — Как прошёл обед? О чём говорили? Позвони, когда вернёшься. — Снова длинная пауза, потом он вешает трубку.

Щёлк. Бииип.

— Эдди, это отец. Как дела? Посоветуешь какие-нибудь акции? (Смех). Слушай, я на отпуске собрался во Флориду со Сципулюсом. Перезвони мне. Ненавижу эти автоответчики.

Щёлк. Бииип.

— Мистер Спинола, это Мэри Стерн из «New York Post». Джей Золо из «Лафайет-Трейдинг» дал мне ваш телефон. Я бы… хотела поговорить с вами как можно скорее. Попробую перезвонить попозже или завтра с утра. Спасибо.

Щёлк. Бииип. Пауза.

— Почему ты не звонишь? — Бля, совсем забыл про Геннадия. — У меня появились идеи по сценарию. Перезвони.

Щёлк. Бииип.

— Это снова Кевин. Спинола, ты мудак. — Голос его неразборчив. — Знаешь, ты просто охуел. Ты кто, блядь? Майк, блядь, Овиц? Скажу тебе кое-что про людей… — На той стороне приглушённый звук, будто что-то уронили. Еле слышное «бляааа», и тишина.

Щёлк. Бииип.

— Знаешь, иди ты просто на хуй. Я ебал тебя, ебал твою мать и ебал твою сестру.

Щёлк.

Вот и всё. Больше новых сообщений нет.

Я встал с дивана, пошёл в спальню и снял костюм.

С Кевином ничего не поделаешь. Он стал моей первой жертвой. Джей Золо, Мэри Стерн, Геннадий и мой старик подождут до утра.

Я пошёл в ванну, включил душ и шагнул под струю горячей воды. Не собираюсь отвлекаться на них, тратить время и силы. После душа я натянул семейные трусы и майку. Потом сел за стол, принял таблетку МДТ и начал писать.

В тускло освещенной библиотеке у себя в квартире на Парк-авеню Ван Лун набросал мне проблему. Корнем её оказалось, как и следовало ожидать, что договаривающиеся стороны не могли сойтись в оценке. Акции MCL сейчас шли по 26 долларов за штуку, но они просили с «Абраксаса» по 40 — премия в 54 % больше, чем обычно при таких поглощениях. Ван Лун должен был найти способ или уменьшить запросы MCL, или убедить «Абраксас» принять эту цену.

Он сказал, что с утра пришлёт курьером кое-какие материалы ко мне домой, важные документы, с которыми мне необходимо ознакомиться до встречи с Хэнком Этвудом в четверг. Но я решил, что до прибытия «важных документов» неплохо бы самостоятельно покопаться в вопросе.

Я вошёл в Сеть и пробежался по сотням страниц информации относительно корпорационного финансирования. Изучил основы структурирования поглощений и ознакомился с дюжинами классических примеров. Бегал по ссылкам всю ночь, и однажды заметил даже, что изучаю продвинутую, математическую формулу определения цены опциона.

В пять утра я прервался и посмотрел телевизор — повторы «Стар Трека» и «Айронсайда».

Около девяти появился курьер с материалами от Ван Луна. Я получил ещё одну толстую папку с годовыми и квартальными отчётами, оценками аналитиков, счетами управленческого учёта и оперативными планами. Весь день я изучал их, и ближе к вечеру почувствовал, что достиг эдакого плато. Я хотел, чтобы завтрак с Хэнком Этвудом начался прямо сейчас, а не через двадцать часов. Я усвоил столько информации, сколько хотел, и решил, что пока можно заняться другими делами.

Я попытался уснуть, но не смог успокоиться — меня не хватило даже на минутную дрёму, и телевизор я тоже уже смотреть не мог, так что я решил посидеть где-нибудь в баре, выпить и расслабиться.

Прежде, чем выйти из дому, я заставил себя выпить горсть диетических добавок и поесть фруктов. Ещё я позвонил Джею Золо и Мэри Стерн, которая названивала мне весь день. Я сказал обезумевшему Джею, что плохо себя чувствую и пока не буду приходить. Мэри Стерн я сказал, что кем бы она ни была, я не собираюсь с ней беседовать, и что хватит мне звонить. Геннадию и отцу я звонить не стал.

По дороге на улицу я подсчитал, что не спал часов сорок, а за последние семьдесят два часа проспал едва ли шесть, так что, хотя я этого не чувствую, и по мне не видно, я должен находиться в состоянии полного и абсолютного физического изнеможения.

Ещё стоял ранний вечер, и на улицах было оживлённое движение, как в тот день, когда я вышел из буфета на Шестой-авеню. Поэтому я не стал брать такси, а пошёл пешком, точнее, начал протискиваться сквозь толпу на улицах, со смутным ощущением, будто оказался в виртуальной реальности, на экране, где цвета резче контрастируют, а восприятие глубины ослаблено. Каждый раз поворачивая за угол, я проделывал резкие, угловатые, управляемые движения, так что когда минут через двадцать пять я вдруг шатнулся вбок и вошёл в бар на Трибеке под названием «Конго», получилось, прямо, будто я перешёл на новый уровень в компьютерной игре с очень реалистичной графикой — слева шла длинная деревянная стойка, плетёные кресла, антресоль с перилами сзади, и повсюду тянулись к потолку громадные растения в горшках.

Я сел за стойку и заказал джин «Бомбей» и тоник.

Народу было немного, хотя скоро сюда набежит толпа. Слева от меня сидели две женщины, но отвернувшись от стойки, и вокруг них стояли три мужика. Двое из пятерых беседовали, остальные потягивали напитки, курили и внимательно слушали. Разговор шёл об NBA и Майкле Джордане, и громадных доходах на его имени. Не знаю, в какой именно момент это началось снова, это переключение вперёд, перескок, как на повреждённом компакте, но когда это случилось, я ничего не мог поделать, лишь видел, наблюдал каждый фрагмент и каждый миг, как будто этот фрагмент и миг — как и единое сокрытое от меня целое — происходят с кем-то другим. Первый прыжок случился внезапно, когда я потянулся за стаканом. Я едва прикоснулся к холодной, запотевшей поверхности стекла, как вдруг, без ощущения движения, я оказался с другой стороны этой группы, вплотную к одной из женщин, тридцатилетней брюнетке в короткой зелёной юбке, не слишком стройной, с характерными синими глазами… моя левая рука парила над её бедром…

…и я что-то говорил…

— …да, но не забывайте, что ESPN учредили в 1979 году, на 10 миллионов стартовых инвестиций от «Гетти Ойл», представьте себе…

— А при чём…

— Очень даже при чём. В этот момент поменялось всё. Одно резкое бизнес-решение превратило толпу колледжских баскетболистов в знаменитости буквально за одну ночь…

На долю секунды я почувствовал, что один из мужиков — круглорожий парень в шёлковом костюме — разглядывает меня. Он был возбуждён, потел, и не мог отвести глаз от моей правой руки — но тут… щёлк, щёлк, щёлк… передо мной стоит бармен, машет руками, загораживает мне обзор. Он похож на ирландца, и усталые глаза его умоляют, мол, пожалуйста, хватит. А за ним — видимый лишь частично — круглорожий парень в шёлковом костюме прижимает руку к роже, пытаясь остановить кровь из носа…

— Иди ты на хуй…

— Сам иди…

Прохладный вечерний воздух овевает волосы у меня на затылке, когда я отворачиваюсь от бармена и иду на улицу. Женщина в короткой зелёной юбке тоже там, прямо за дверью, отталкивает кого-то. Говорит, но я не слышу слов, а потом обходит бармена, уворачивается от его рук, но через полсекунды — необъяснимо — идёт со мной за ручку за пару кварталов оттуда.

Потом мы вместе в кабинке в туалете ночного клуба или бара, я отшатываюсь от неё, хочу уйти — ноги её раскинуты на фоне хрома, белого фарфора и чёрного кафеля… зелёная юбка содрана и висит на толчке, рубашка расстёгнута, бисеринки пота блестят между грудей. Я прислоняюсь к двери, пытаясь натянуть штаны, она остаётся в той же позе, глаза закрыты, а голова ритмично болтается из стороны в сторону. На заднем фоне играет какая-то пульсирующая музыка, регулярно взрыкивает сушилка для. рук, громкие голоса и безумный смех, а из соседней кабинки доносятся щелчки зажигалки, а потом резкие, быстрые вдохи дыма…

В этот момент я закрываю глаза, а когда открываю, секунду спустя, я уже иду через забитый людьми танцпол — протискиваюсь, пихаюсь локтями, рычу. Ещё через пару мгновений я уже на улице, вокруг снова толпы народу и куча машин. Помню, как заползаю в знакомый уют жёлтого такси, тону в дешёвой пластиковой обивке заднего сиденья и глазею на яркие полосы неона, протянувшиеся по городу, тянущие его туда-сюда, как волокна разноцветной жвачки. Ещё помню, как резко даёт о себе знать правая рука, она болит, пульсирует оттого, что я врезал тому парню в «Конго» — причём мне сложно поверить, что это я сделал. В любом случае, потом я оказываюсь в вестибюле ресторана в Верхнем Вест-Сайде — я читал, что называется он «Актиум» — я втираюсь в доверие, влезаю в другой разговор с другими незнакомцами, на этот раз полудюжиной членов местной тусовки в художественной галерее. Изображая коллекционера, я представляюсь как Томас Коул. Как и раньше, я снова оказываюсь в середине предложения:

— …и уже в 1804 году Благородный Варвар стал Демоническим Индейцем, это видно на «Убийстве Джейн Маккри» Вандерлина: тёмная, пульсирующая мускулатура, людоед поднимает томагавк, готовый проломить ей череп… — Похоже, я удивился своим словам не меньше, чем все окружающие, но не мог нажать «паузу», не мог ничего сделать, кроме как терпеть и смотреть. Потом снова щёлк, щёлк, щёлк и внезапно мы сидим вместе за столом и обедаем.

Слева от меня сидит крепкий дядька с сединой в бороде в тщательно измятой парусиновой куртке, может, художественный критик, а справа — женщина с причёской «мечта дикаря» и костями, выступающими при каждом движении. Прямо напротив меня оказался болтающий без умолку тучный латиноамериканец в костюме. Говорил он по-английски, но в-основном, по поводу «североамериканцы — то» и «североамериканцы — это», и очень пренебрежительным тоном. Через пару мгновений я понял, что смотрю я на Родольфо Альвереза, известного мексиканского художника, который недавно переехал в Манхэттен и начал восстанавливать по записям разрушенные фрески Диего Ривьеры, в 1933 году сделанные для вестибюля RCA.

Человек на Перекрёстке Смотрит с Надеждой и Мечтой во Взоре на Выбор Лучшего Будущего.

Темноволосая и очень красивая женщина в чёрном платье, сидящая слева от него, оказалась страстной Донателлой, его женой.

Я читал их биографию в «Vanity Fair».

Какого хуя я оказался в их компании?

— Как иронично, — сказал кому-то седобородый дядька, — выбор лучшего будущего.

— И что здесь ироничного? — услышал я свои слова, а потом раздражённый вздох. — Если сам не выбираешь своё будущее, кто будет заниматься этим вместо тебя?

— Ну, — сказала Донателла Альварез, улыбаясь через стол — и улыбаясь именно мне, — это и есть путь североамериканца, правда, мистер Коул?

— Простите? — сказал я, захваченный врасплох.

— Время, — сказала она спокойно. — Для вас — это прямая линия. Вы смотрите назад на прошлое, и, если хотите, можете им пренебречь. Вы смотрите вперёд в будущее… и, если хотите, можете выбрать себе лучшее будущее. Можете решить стать идеалом…

Она до сих пор улыбается, и я могу сказать только: — И?

— Для нас, в Мексике, — говорит она медленно, будто объясняя ребёнку, — прошлое, настоящее и будущее… они сосуществуют.

Я смотрел на неё, но в следующий миг она уже давно разговаривала с кем-то ещё.

С этого момента происходящее становилось всё более обрывочным, разъединённым — и лихорадочным. Большую часть я вообще не помню — не считая пары сильных чувственных впечатлений, например, странного цвета и текстуры мидий в белом вине… клубов густого сигарного дыма, толстых, блестящих мазков краски. Вроде бы помню вид сотен тюбиков и кистей, разложенных рядами по деревянному полу, и дюжин холстов, скатанных, натянутых и сваленных.

Скоро рисованные фигуры, бледные и бугрящиеся, начали мешаться с настоящими людьми в ужасающем калейдоскопе, и я понял, что мне надо к чему-нибудь прислониться, но вместо этого сосредоточился — сквозь забитое людьми пространство лофта — на глубоких земных колодцах, глазах Донателлы Альварез…

Следующий миг, как вспышка, я иду по пустому коридору отеля… сижу в комнате, определённо в комнате, но понятия не имею, в чьей, и что там случилось, и как я тут вообще оказался. Потом ещё одна вспышка, я уже не в отеле, а иду через Бруклинский мост, быстро, куда-то спешу, как я скоро понимаю, спешу я увидеть несущие тросы, образующие мерцающие геометрические узоры на фоне бледной синевы рассветного неба. Я остановился и обернулся.

Посмотрел назад, на знакомый по открыткам вид Манхэттена, понимая, что последние восемь часов моей жизни мне не принадлежат, но притом сознавая, что теперь я вернулся в сознание, я волнуюсь, замерз и у меня всё болит. Я тут же решил, что, зачем бы я ни шёл в Бруклин, это уже неважно, растаяло, потерялось в глыбе окаменелой энергии, которая больше никогда не оживёт. Так что я пошёл по мосту назад, в центр, и шёл — как оказалось, хромал — всю дорогу до квартиры на Десятой улице.

Глава 14

Я говорю «хромал», потому что умудрился где-то потянуть левую ногу. А когда разделся, чтобы помыться в душе, увидел, что тело моё покрыто синяками. Это объясняло болезненные ощущения — по крайней мере отчасти — но кроме тёмно-синих пятен на груди и рёбрах, было кое-что ещё… ожог на правом предплечье, удивительно похожий на сигаретный. Я потёр пальцем красное пятно, нажал на него, вздоронул, потом медленно погладил вокруг — и при этом почувствовал беспокойство, зарождающийся страх, стискивающий моё солнечное сплетение.

Но я не поддавался, потому что не хотел об этом думать — думать о том, что было или не было в комнате отеля, ничего не хотел вспоминать. У меня через пару часов встреча с Карлом Ван Луном и Хэнком Этвудом, и больше всего — и явно больше опустошающего приступа паники — мне сейчас нужно собраться с мыслями.

И настроиться.

Так что я принял ещё две таблетки, побрился, оделся и начал листать записи, которые сделал вчера.

Мы с Ван Луном договорились, что я приду к нему в офис на Сорок Восьмой улице к десяти утра. Нам надо обсудить ситуацию, согласовать понимание и, может, разработать предварительный план кампании. Потом мы идём на встречу с Хэнком Этвудом.

В такси по дороге на Сорок Восьмую улицу я пытался сосредоточиться на хитростях корпоративного финансирования, но меня вновь привела в ужас мысль о том, что случилось, и степень безрассудства, на которую я оказался способен.

Восемь часов в отключке?

Может, это был не просто сигнал тревоги?

Но потом я вспомнил, как однажды, много лет назад, блевал в ванной — заливая кровью раковину — а потом вернулся в комнату, к горке продуктов в центре стола… и сигаретам, и водке, и к резиновому, тягучему, бессмысленному разговору…

А потом — минут через двадцать — снова блевал. И снова.

Так что… явно нет.

Я остановил такси на Сорок Седьмой улице и прошёл оставшийся квартал до Здания Ван Луна. Когда я вошёл в вестибюль, я как раз сумел управиться с хромотой. Со мной поздоровался личный помощник Ван Луна и провёл к длинному ряду кабинетов на шестьдесят втором этаже. Я заметил, что в целом дизайн офиса — судя по коридорам и громадной приёмной — оказался безупречной, хотя и озадачивающей смесью традиционного и современного, консерватизма и обтекаемых линий — роскошное плавное слияние красного дерева, чёрного дерева, мрамора, стали, хрома и стекла. От этого компания воспринималась как величавое, почтенное заведение и простой, военный механизм — и работали там в основном парни лет на пятнадцать младше меня. При этом у меня появилось острое чувство, что тут нет ничего недостижимого, что компанию вполне можно захватить, что корпоративная структура этого места утончённа и непрочна, как паутинка, и подастся под малейшим давлением.

Но когда я сел в приёмной, рядом с громадным логотипом «Ван Лун и Партнёры», у меня снова поменялось настроение, качнулось к пропасти, и меня захватила тошнота и сомнения.

Как я тут оказался?

С чего я решил работать в частном инвестиционном банке?

Почему я надел пиджак? Кто я такой?

До сих пор не уверен, что знаю ответы на эти вопросы. На самом деле, пару мгновений назад — в ванной мотеля «Нортвью» — глядя в зеркало размером с тетрадку над грязной раковиной, под жужжание и погромыхивания машины для льда, проходящие сквозь стены и мой череп, я пытался увидеть хотя бы след той личности, которая начала формироваться и кристаллизоваться из этой массы навеянных химией импульсов и контр-импульсов, из неодолимой жажды деятельности. Я искал в чертах лица и следы личности, которой в конце концов стал — крупный игрок, разрушитель, духовный потомок Джея Гулда — но видел я лишь своё отражение, только я, никаких намёков на то, чем может обернуться будущее… Лицо, которое я брил тысячи раз.

Я прождал в приёмной около получаса, глядя на предположительно подлинного Гойю на стене напротив. Секретарь был крайне любезен, постоянно мне улыбался. Когда, наконец, появился Ван Лун, он прошёл через приёмную тоже с широкой улыбкой. Хлопнул меня по плечу и повёл к себе в кабинет, размером с половину Род-Айленда.

— Извини за опоздание, Эдди, я был за границей. Перерывая бумаги на столе, он объяснил, что прилетел прямо из Токио на своём «Гольфстриме 5».

— Вы успели слетать в Токио и вернуться после встречи во вторник вечером? — спросил я.

Он кивнул и сказал, мол, шестнадцать месяцев прождав свой новый самолёт, хотел убедиться, что тот стоит своего немалого ценника в 37 миллионов с мелочью. Подумав, он добавил, что опоздал не из-за самолёта, задержали его пробки в Манхэттене. Казалось, ему важно, чтобы я понял.

Поэтому я кивнул, мол, ясно.

— Ну что, Эдди, — сказал он, устраиваясь за столом и указывая, чтобы я тоже садился, — успел просмотреть бумаги?

— Конечно.

— И?

— Интересное чтение.

— И?

— Мне кажется, убедить их заплатить цену, которую хочет MCL, будет несложно, — начал я, ёрзая в кресле. Я вдруг почувствовал, насколько устал.

— Почему?

— Потому что в этой сделке присутствуют очень важные возможности стратегического плана, не очевидные из приведённых цифр.

— Например?

— Наиболее ценная возможность лежит в выстраивании широкополосной инфраструктуры, которая по-настоящему нужна «Абраксасу»…

— Зачем?

— Чтобы защищаться против агрессивной конкуренции — от других порталов, которые сумеют предоставить более быструю загрузку, потоковое видео, такие аспекты.

Пока я говорил — и несмотря на почти галлюцинаторный уровень изнеможения — я вдруг понял, какая пропасть лежит между информацией и знанием, между громадным количеством переработанных мною за последние сорок восемь часов данных и превращения этих данных в логичные доводы.

— Дело в том, — продолжал я, — что построение широкополосной инфраструктуры требует больших затрат и несёт крупные риски, но поскольку «Абраксас» уже стал ведущим порталом, ему нужна серьёзная угроза, чтобы заняться собственной инфраструктурой.

Ван Лун медленно кивал.

— Так что, покупая MCL, «Абраксас» получает такую возможность, при этом без необходимости завершать построение этой структуры, по крайней мере в сжатые сроки.

— Почему?

— У MCL есть «Кейблплекс», да? Их провода тянутся напрямую в двадцать пять миллионов домов, так что хотя им надо будет модернизировать оборудование, они заранее будут вести в счёте. При том «Абраксас» сможет срезать расходы MCL на построение инфраструктуры, тем самым откладывая негативные денежные потоки, но имея возможность при необходимости вновь интенсифицировать процесс… — У меня появилось ощущение, знакомое по прежним приёмам МДТ, что я хожу по словесному канату, что слова мои осмысленны, но при этом я вообще понятия не имею, что говорю… — вы же знаете, Карл, возможность отложить такое инвестиционное решение может иметь громадную ценность.

— Но это же всё равно риск? В смысле, развитие своей широкополосной сети? Что раньше им занимайся, что позже.

— Конечно, но новая компания, которая родится в результате этой сделки, может позволить себе вообще не делать эту инвестицию, потому что им будет проще договориться с игроком, у которого эта сеть есть, и дополнительным преимуществом станет уменьшение потенциального избытка мощностей в этой отрасли.

— Охуенно придумано, Эдди. Я тоже улыбнулся.

— Да, похоже, это сработает. Получается, что они выигрывают при любом исходе. И конечно же, есть и другие возможности.

Я чувствовал, что Ван Лун смотрит на меня и удивляется. Он явно сам не знает, о чём меня ещё спросить… а вдруг всё обломается и я выставлю себя идиотом. Но он, в конце концов, задал вопрос, осмысленный в этих обстоятельствах.

— Откуда берутся цифры?

Я потянулся и взял с его стола блокнот, а ручку вынул из внутреннего кармана. Наклонился вперёд и начал писать. Когда на бумаге появилось несколько строк, я сказал:

— Я использовал ценовую модель Блэка-Шоулза, в которой цена возможности изменяется в процентном соотношении с необходимыми инвестициями… — я остановился, перевернул страницу и начал писать на следующей — …и рассчитал всё для ряда рисковых профилей и временных интервалов.

Я яростно писал ещё минут пятнадцать, вызывая в памяти разные математические формулы, которыми вчера подкреплял своё мнение.

— Как вы видите, — сказал я, указывая на соответствующую формулу, — ценность возможности создания широкополосной сети добавляет к стоимости акции минимум 10 долларов.

Ван Лун снова улыбнулся. Потом сказал:

— Прекрасная работа, Эдди. Прямо не знаю, что сказать. Это потрясающе. Хэнк будет очень доволен.

В четверть первого, внимательно изучив цифры, мы свернулись и ушли из офиса. Ван Лун заказал столик для нас в «Четырёх Сезонах». Мы дошли до Парк-авеню, а потом четыре квартала в сторону центра к Зданию Сигрэм.

На большую часть утра я погрузился в равнодушное и усталое состояние восприятия — своеобразный автопилот — но когда мы с Ван Луном дошли по Пятьдесят Второй улице ко входу в ресторан «Четыре Сезона», и прошли через вестибюль, и увидели гобелены Миро и кожаные кресла дизайна самого Миса ван дер Роэ, я снова почувствовал прилив энергии. Больше чем способность говорить на итальянском или прочитать пять-шесть книг за ночь, или даже предвидеть движения рынков, больше, чем факт, что я только что очертил финансовую структуру громадного корпоративного слияния, меня возбуждало то, что я оказался здесь, на первом этаже Здания Сигрэм, в святая архитектурных святых, что показывало нереальность моего положения — потому что в нормальных обстоятельствах я бы никогда не оказался в таком месте, никогда бы не смог зайти в легендарную Гриль-Рум, с висящими бронзовыми ветвями и обшивкой из грецкого ореха, никогда бы не шёл мимо столиков, за которыми сидят послы и кардиналы, президенты корпораций и популярные адвокаты, и прочие сливки общества.

И что ещё было странно, я… радовался тому, что иду здесь и сейчас.

Метрдотель подвёл нас к столику под балконом, и едва мы уселись и заказали напитки, зазвонил мобильник Ван Луна. Он ответил с едва слышным ворчанием, пару секунд послушал, а потом захлопнул его. Убирая его, он посмотрел на меня с несколько нервной улыбкой.

— Хэнк чуть задержится, — сказал он.

— Но он приедет?

— Да.

Ван Лун повертел в руках салфетку, потом сказал:

— Слушай, Эдди, я хотел тебя кое о чём спросить. Я сглотнул, не представляя, что он скажет дальше.

— Ты знаешь, у нас в «Ван Лун и Партнёры» есть небольшой трейдинговый зал?

Я покачал головой.

— Да, есть, и я думал — та цепочка сделок, которую ты провёл в «Лафайет»…

— Да?

— Это было сильно.

Подошёл официант с нашими напитками.

— Когда Кевин мне об этом рассказал, поначалу мне так не показалось, но с тех пор я об этом разузнал, и… — он поймал мой взгляд, пока официант выставлял на стол два стакана и две маленькие бутылки минералки, «Том Коллинс» и водку-Мартини, — …ты явно знаешь, что делаешь.

Я отхлебнул мартини.

По-прежнему глядя на меня, Ван Лун добавил:

— И как их выбирать.

Я видел, что ему не терпится спросить, как я это делаю. Он продолжал ёрзать в кресле и смотреть прямо на меня, не понимая толком, что ему досталось, мучимый соблазном перспективы, что у меня всё-таки есть своя система, и что Святой Грааль — вот он, прямо перед ним, в ресторане «Четыре Сезона», сидит за его столиком. Но при этом он ещё и переживал, сдерживался, ходил вокруг да около, пытался вести себя так, будто это всё суета сует. Было что-то жалкое и неловкое в его поведении, что-то неуклюжее, и при виде его мучений во мне начало расти презрение.

Но если бы он всё-таки спросил меня в лоб, что бы я ему ответил? Что я сумел продраться через теорию сложности и продвинутую математику? Или я наклонился бы вперёд, постучал себя по виску и прошептал бы, по-ни-ма-ни-е, Карл? Сказал бы, что я действительно принимаю препарат, и что плюс ко всему у меня бывают видения Девы Марии? Сказал бы я ему правду? Смог бы я сопротивляться?

Не знаю.

Выяснить мне так и не довелось.

Через пару минут подошёл друг Ван Луна и сел за наш столик. Ван Лун представил меня и мы обменялись парой фраз, но скоро они уже вдвоём углубились в обсуждение «Гольфстрима» Ван Луна, и я с радостью ушёл в тень. Но я видел, что Ван Лун возбуждён, разрывается между желанием додавить меня и пообщаться со своим другом-миллиардером. Но я уже отключился, в голове у меня осталось лишь ожидание приезда Хэнка Этвуда.

Из разных биографий я кое-что понял о председателе MCL-Parnassus. Хотя он был «пиджаком», серым управленцем, который интересуется в основном тем, что люди считают нудным бизнесом цифр и процентных пунктов, Генри Брайант Этвуд был гламурным персонажем. Сказочные «пиджаки» были и до него, конечно, — в газетах, в раннем Голливуде, все эти «сигароносные монголы, которые не говорят по-английски», но в случае с Голливудом уже скоро счетоводы из «Лиги плюща» Восточного Побережья пришли и захватили контроль. Однако люди по большей части не понимают, что когда в 1980-х индустрия развлечений стремительно кристаллизовалась в корпорации, центр тяжести снова сместился. Актёры, певцы и супермодели по-прежнему оставались гламурными, но разреженный воздух чистого гламура тихо поплыл назад в направлении денежных людей в серых костюмах.

Хэнк Этвуд был гламурен, не потому что он был красив, как раз красивым он не был, и не потому, что продукт, который он педалировал, был квинтэссенцией человеческой мечты — генетически модифицированная пища мирового воображения — Хэнк Этвуд был гламурен потому, что делал очень, очень много денег.

В этом всё и дело. Художественное содержание мертво, его определяет комиссия. Подлинное наполнение теперь свелось к цифрам — и цифры, большие цифры, были повсюду. Тридцать семь миллионов долларов за собственный самолёт. Судебный иск на 250 миллионов. Покупка контрольного пакета акций за 30 миллиардов. Личное состояние больше 100 миллиардов…

И именно в этот момент — когда я погрузился в размышления о бесконечном увеличении чисел — на меня снизошло понимание.

Я вдруг начал остро воспринимать людей за столиком позади меня. Там сидели мужчина с женщиной, похоже, застройщик и исполнительный продюсер, или двое адвокатов — не знаю, я не сильно вслушивался в их разговор — но что-то в интонации мужского голоса пронзило меня, словно нож.

Я наклонился вперёд в своём кресле, одновременно уставившись на Ван Луна и его друга. Сидя напротив ореховой панели, два миллиардера казались большими хищными птицами, сидящими на стене засушливого каньона — только старыми, с согнутыми шеями и слезящимися глазами, старыми канюками. Ван Лун подробно объяснял, как ему пришлось сделать звукоизоляцию на своём прежнем самолёте, вроде каком-то «Челленджере», и во время этого монолога забавная штука случилась с моим мозгом. Как радиоприёмник, автоматически меняющий частоту, он выключил голос Карла Ван Луна, — …понимаешь, чтобы избежать сильной вибрации, Надо обмотать изолятором болты, которые соединяют внутреннюю и внешнюю оболочку — силиконовым изолятором называется он… — и начал принимать голос мужчины за моей спиной: — …в каком-то большом отеле… да, уже говорили в информационной сводке… да, Донателлу Альварез, жену художника, нашли на полу в комнате отеля, на неё явно напали, ударили по голове… сейчас она в коме — но у них, похоже, уже есть след… уборщица видела, как какой-то человек выходил рано утром из отеля, хромой…

Я чуть подался назад.

..хромой…

Голос сзади продолжал гудеть.

— …и конечно то, что она мексиканка, только всё усложняет…

Я встал и на долю секунды ощутил, будто все в ресторане бросили свои дела, положили вилки и ножи, и смотрят на меня, ожидая, что я скажу — конечно, мне только показалось. На меня смотрел только Карл Ван Лун, лёгкий огонёк тревоги в его взгляде внезапно разгорелся. Я проартикулировал ему «в туалет», повернулся и пошёл. Я быстро двигался между столами, вокруг столов, высматривая ближайший выход.

Но потом я заметил, что кто-то идёт с другого конца помещения — низенький, лысеющий дядька в сером костюме. Приехал Хэнк Этвуд. Я узнал его по фотографиям в журналах. Секунду спустя мы разминулись, неуклюже расшаркавшись между двумя столами и вежливо хрюкая. На мгновение мы оказались так близко, что я почувствовал запах его одеколона.

Я вышел на Пятьдесят Вторую улицу, хватая ртом воздух. Я стоял на тротуаре, оглядываясь, и на меня нахлынуло ощущение, что выйдя сюда, к толпе, я потерял право находиться в Гриль-Рум, и что назад меня не пустят.

Но я и не собирался возвращаться, и через двадцать минут я уже шёл бесцельно по Южной Парк-авеню, сознательно подавляя хромоту, роясь в памяти в попытках что-нибудь вспомнить. Но там было пусто. Я был в комнате отеля, и даже мог вспомнить, как шёл по пустому коридору. И больше ничего. Однако я не верил… я хочу сказать… я не… я не мог…

Ещё с полчаса я шёл — свернул налево на Юнион-Сквер, потом направо на Первую — и дошёл до дома в полном изумлении. Я поднялся по лестнице, обдумывая вариант, что в ресторане мне всё привиделось-прислышалось — что я снова выпал из реальности. Всё равно я скоро узнаю, потому что, если это правда, будет сообщение в новостях, так что мне надо только включить радио или местный телеканал…

Но первое, что я увидел, войдя в квартиру, это красный огонёк на автоответчике. Обрадовавшись возможности отвлечься, я нажал на «пуск». И стоял, как дурак, в пиджаке, уставившись в пространство, в ожидании сообщения.

С глухим жужжанием плёнка перемоталась, а потом — щёлк.

— Привет… Эдди. Это Мелисса. Я хотела тебе позвонить, но… знаешь, как оно… — Голос был тяжёлым и невнятным, но явно принадлежал Мелиссе. Мелисса, бестелесная, наполняла мою комнату. — Потом до меня дошло, брат… он тебе что-нибудь давал? Я понимаю, о таких вещах не говорят по телефону, но… давал? Потому что… — Я услышал, как кубики льда стучат о стенки стакана. — потому что если давал, ты должен кое-что знать… этот препарат… — она задумалась, словно успокаиваясь, — этот МДТ, он очень, очень опасен… ты даже не знаешь, насколько. — Я сглотнул и закрыл глаза. — Знаешь, Эдди, может, я и ошибаюсь, но…

Бииип.

позвони мне, ладно? Позвони.

Глава 15

В новостях в два часа подтвердили, что Донателла Альварез, жена мексиканского художника, лежит в коме после сильного удара по голове. Это случилось на пятнадцатом этаже, в комнате отеля, в центре города. Рассказали подробности, но ни о каком хромом человеке не упоминалось.

Я сидел на диване, в костюме, и ждал чего-нибудь ещё — дополнительных сведений, видеосъёмки, анализа. Как будто сидеть на диване с пультом управления в безвольно свисающей руке — это дело, но чем ещё я мог заняться? Позвонить Мелиссе и попросить, что такое она имела в виду?

Опасен?

Чем — сильным ударом по голове опасен? Тем, что окажешься в больнице, опасен? Тем, что будешь лежать в коме? Умрёшь?

Конечно, я не собирался звонить ей с такими вопросами, но, тем не менее, они заставляли меня дрожать от страха. Я, правда, её ударил? Произойдёт ли что-нибудь подобное снова? Это «опасен» Мелиссы означает «опасен для других», или всё-таки «опасен для меня»?

Я был совершенно невменяем?

Пиздец, что вообще творится?

Пока день потихоньку превращался в ночь, я внимательно просматривал каждый выпуск новостей, словно чисто усилием воли могу изменить детали происшествия — дело было не в комнате отеля, или Донателла Альварез уже не в коме. Между новостями я смотрел кулинарные шоу, передачи из зала суда, мыльные оперы, рекламу, и осознавал — не в силах этого изменить — что продолжаю накапливать кусочки бессмысленной информации. Положите разделанную курицу на чуть смазанный маслом противень и посыпьте кунжутом. Звоните бесплатно прямо СЕЙЧАС и получите пятнадцатипроцентную скидку на «ГАТбастер 2 000» — домашний тренажёр. Несколько раз за день я смотрел на телефон и хотел было позвонить Мелиссе, но каждый раз в дело вступал какой-то механизм подавления в мозгу, и я переключался на другие мысли.

К шести часам история начала обрастать плотью. После приёма в студии мужа в Верхнем Вест-Сайде Донателла Альварез поехала в отель в Манхэттене, «Клифден», где её ударили по голове тупым тяжёлым предметом. Орудие убийства пока не установлено, но главным вопросом остаётся: что вообще делала сеньора Альварез в комнате отеля? Детективы опрашивают гостей, присутствовавших на приёме, и особенно интересуются человеком по имени Томас Коул.

Я уставился на экран, ошеломлённый, сам едва узнав имя. Репортаж шёл дальше, и до меня доходило. Они дают личную информацию жертвы, фотографии и интервью с членами семьи — всё это значит, что вскоре в голове зрителей начнёт формироваться очень человечный образ сорока-трёхлетней сеньоры Альварез. Это была явно женщина редкой физической и духовной красоты. Независимая, благородная, верная, любящая жена, преданная мать девочек-двойняшек, Пиа и Флор. Сообщали, что муж её, Родольфо Альварез, потерял рассудок и ничем не может объяснить произошедшее. Они показывали чёрно-белую фотографию лучезарной школьницы, ученицы в доминиканском монастыре в Риме, примерно 1971 года. Ещё домашние видеосъёмки, тусклые мерцающие картинки молодой Донателлы в летнем платье, гуляющей по саду роз. На других изображениях Донателла сидела на лошади, Донателла приехала на археологические раскопки в Перу, Донателла с Родольфо в Тибете.

На следующем этапе в репортажах появился политический анализ. Это нападение спровоцировано расизмом? Может ли оно быть связано с политическими неудачами современной внешней политики? Один комментатор выразил опасение, что это может быть первое из серии подобных нападений, и прямо обвинил в произошедшем непонятный отказ президента осудить резкие замечания министра обороны Калеба Хейла — или приписываемые ему замечания, потому что он отрицает, что говорил нечто подобное. Другой комментатор пытался донести мысль, что это сопутствующие потери, к которым можно бы уже и привыкнуть.

Весь день, пока я смотрел репортажи, я испытал ошеломительное количество реакций — погоду среди них делали недоверие, ужас, сожаление, злость. Я разрывался между готовностью признать, что таки мог ударить её по голове, и ощущением, что эта мысль абсурдна. Ближе к концу, однако — после того, как я заправился МДТ, единственным ощущением осталась лёгкая скука.

Ближе к вечеру я отключился от всего, и когда слышал очередное упоминание этой истории, мне хотелось сказать лишь хватит уже, как будто они говорят о новом сериале по кабельному каналу, по мотивам какого-нибудь сверхпопулярного фэнтези-халтурщика… «Ужасное Испытание Донателлы Альварез»…

Чуть позже половины девятого я позвонил домой Карлу Ван Луну.

Хотя недоверие, ужас и так далее занимали меня большую часть дня, вдобавок я переживал, что похоронил все возможности работы с Ван Луном, что моя проблема, дисфункция мозга, сумеет помешать моим планам на будущее.

В результате — пока я ждал, что Ван Лун подойдёт к телефону — я весьма нервничал.

— Эдди?

Я прочистил горло.

— Мистер Ван Лун.

— Эдди, я не понимаю. Что случилось?

— Я плохо себя почувствовал, — сказал я, это оправдание всплыло автоматически, — я ничего не мог поделать. Мне пришлось убежать. Извините.

— Ты заболел? Ты чего, в первом классе? Я выглядел идиотом, извиняясь перед Хэнком Этвудом.

— У меня серьёзные проблемы с желудком.

— И ты даже не озаботился позвонить?

— Мне надо было срочно к врачу. Очень надо. Ван Лун некоторое время молчал.

Потом вздохнул.

— Ладно. Теперь ты как себя чувствуешь?

— Всё хорошо. Я в порядке. Он снова вздохнул.

— Тебя… что?., не знаю… лечат как следует? Надо посоветовать лучших докторов? Я могу…

— Я в порядке. Знаете, так случайно вышло. Больше этого не повторится. — Я сделал паузу. — Как прошла встреча?

На этот раз сделал паузу Ван Лун. Я здорово подставился.

— Очень посредственно, Эдди, — сказал он в итоге, — не буду тебе врать. Очень жаль, что тебя там не было.

— Вы его не убедили?

— В целом убедил. Он говорит, что тут есть рациональное зерно, но нам надо сесть с ним и пройтись по цифрам.

— Хорошо. Конечно. В любое время.

— Хэнк уехал на побережье, но он вернётся в город… во вторник вроде, да, подходи тогда ко мне в офис в понедельник, обсудим всё.

— Отлично. Карл, я ещё раз извиняюсь, мне очень жаль.

— Может, покажешься моему доктору? Он…

— Спасибо, нет, но благодарю за предложение.

— Подумай ещё раз.

— Хорошо. Увидимся в понедельник.

Я так и стоял с трубкой в руке пару минут после звонка Ван Луну, уставившись на открытую записную книжку.

Нервное, дёрганое ощущение сильно тянуло в животе.

Потом я набрал номер Мелиссы. Пока я ждал, что она ответит, я прямо оказался в квартире Вернона — на семнадцатом этаже, в самом начале этой истории, в последние прекрасные моменты перед тем, как я оставил сообщение у неё на автоответчике и пошёл рыться в спальне её брата…

— Алло.

— Мелисса?

— Эдди. Привет.

— Я получил твоё сообщение.

— Ага. Знаешь… ну… — мне показалось, что она пытается держать себя в руках, — …что я сказала, до меня только сейчас дошло. Не знаю. Братец был мудаком. Он уже долго продавал это странное вещество. И тут я подумала про тебя. И начала переживать.

Если Мелисса сегодня уже выпила, то сейчас она уже стала вялой, может, уже похмельной.

— Мелисса, не надо переживать, — сказал я, решив на месте, как я поступлю. — Вернон ничего мне не давал. Мы встретились с ним за день до его… за день до того, как это случилось. И мы потрепались обо всём подряд… и ни о чём конкретно.

Она вздохнула.

— Ладно.

— Но спасибо за заботу. — Я задумался. — А сама ты как?

— В порядке. Очень, очень неловко. Потом она спросила:

— А ты как?

— Тоже в порядке. Работаю.

— Чем занимаешься?

Вот такой разговор мы и ведём в подобных обстоятельствах — вот он, неизбежный разговор в таких обстоятельствах…

— В последние годы я работаю техническим писателем. — Я сделал паузу. — На «Керр-энд-Декстер». Издательство.

Технически это была правда, но не более.

— Да? Здорово.

Не было тут ничего здорового — да и правды тоже, моя работа в «Керр-энд-Декстер» вдруг показалась мне далёкой, ненастоящей, плодом воображения.

Я больше не хотел говорить с Мелиссой по телефону. Раз уж мы восстановили общение — хоть и мельком — я почувствовал, что уже начал систематически ей врать. И чем дольше мы проговорим, тем хуже будет.

Я сказал:

— Знаешь, я позвонил, чтобы успокоить тебя… но… мне надо бежать.

— Ладно.

— Это не…

— Эдди? — Да?

— Мне тоже нелегко.

— Конечно.

Лучше я не мог ничего придумать.

— Тогда пока.

— Пока.

Желая немедленно чем-нибудь отвлечься, я нашёл в записной книжке телефон Геннадия. Позвонил ему и принялся ждать.

— Да?

— Геннадий? — Да.

— Это Эдди.

— Эдди. Чего надо? Я занят.

На секунду я уставился на стену передо мной.

— У меня есть синопсис того, что мы обсуждали. Где-то на двад…

— Отдашь завтра утром. Посмотрю.

— Геннадий… — Он отключился. — Геннадий? Я положил трубку.

Завтра пятница. Совсем забыл. Геннадий придёт за первой выплатой по долгу. Бля.

Деньги не проблема. Я могу выписать ему чек на всю сумму, плюс проценты, плюс бонус за то, что он — Геннадий, но так дело не пойдёт. Я сказал, что у меня есть синопсис. Теперь надо его написать до утра — иначе он будет тыкать в меня ножом, пока не растянет связки в руке.

Мне не больно-то хотелось заниматься этим делом, но я понял, что это не самый плохой способ занять себя, так что вошёл в Сеть и начал собирать информацию. Я выучил соответствующую терминологию и придумал сюжет, вольно основанный на недавнем сицилийском суде над мафией, подробный отчёт о котором нашёл на сайте Джона Итальянца. Где-то за полночь я, сцена за сценой, набил двадцати-пятистраничный синопсис для «Хранителя Кодекса», истории Организации.

После этого я принялся рыться в журналах в поисках рекламы агентств по продаже недвижимости. Я решил, что позвоню наутро крупному риэлтору в Манхэттене и договорюсь о съёме — или даже покупке — новой квартиры.

Потом я лёг в постель и часа на четыре-пять погрузился в то, что в те дни заменяло мне сон.

Геннадий приехал в девять-тридцать. Я по домофону открыл входную дверь, сказав ему подниматься на третий этаж. По лестнице он поднимался целую вечность, и когда он материализовался в комнате, казалось, что он измучен и ему всё надоело.

— Доброе утро, — сказал я.

Он поднял брови и огляделся. Потом посмотрел на часы.

Я распечатал синопсис и сунул в конверт. А теперь взял его со стола и сунул ему. Он принял конверт, покачал в руке, словно прикидывая, сколько он весит, а потом спросил:

— Где деньги?

— А… Я хотел выписать чек. Сколько я должен?

— Чек?

Я кивнул, вдруг почувствовав себя идиотом.

— Чек? — сказал он снова. — Ты чего, ёбнулся? Мы что, по-твоему, банк что ли?

— Геннадий, знаешь…

— Молчать. Не принесёшьсегодня деньги, у тебя охуительные проблемы, друг — ты понял?

— Деньги есть.

— Отрежу яйца.

— Да есть у меня деньги. Господи. Я просто не подумал.

— Чек, — сказал он снова с презрением. — Ебанись.

Я пошёл к телефону. После первых же дней в «Лафайет» у меня выработались весьма искренние отношения с услужливым и румяным менеджером банка, Говардом Льюисом, так что я позвонил ему и сказал, что мне нужно двадцать две тысячи наличными — и может ли он приготовить их для меня за пятнадцать минут.

— Никаких проблем, мистер Спинола.

Я положил трубку и обернулся. Геннадий стоял у моего стола, спиной ко мне. Я что-то пробормотал, чтобы привлечь его внимание. Он повернулся ко мне лицом.

— Ну?

Я пожал плечами и сказал:

— Поехали в банк.

Мы поймали такси и в молчании поехали на Двадцать Третью и Вторую, где стоял мой банк. Я хотел поговорить про синопсис, но Геннадий явно был в очень плохом настроении, и я решил промолчать. Получив деньги у Говарда Льюиса, я на улице отдал их Геннадию. Он сунул пачку банкнот в таинственные внутренности своей куртки. Подняв конверт с синопсисом, он сказал:

— Буду посмотреть.

Потом он, не попрощавшись, ушёл по Второй-авеню.

Я перешёл улицу и согласно новой стратегии — есть хотя бы раз в день — пошёл в закусочную, где заказал кофе и оладью с черникой.

Потом я пошёл на Мэдисон-авеню. Кварталов через десять я остановился перед офисом риэлтора под названием Салливан и Драскелл. Я вошёл внутрь, порасспросил девочку в приёмной и углубился в разговор с брокершей по имени Элисон Ботник. Ей было далеко за сорок, она носила модное тёмно-синее шёлковое платье и пиджак в тон. Я быстро понял, что хотя я пришёл в джинсах и свитере, и мог бы легко оказаться кассиром из винного магазина — или писателем-фрилансером — эта женщина точно не знала, кто я, поэтому была начеку. По её мнению, я вполне мог оказаться новым дот-ком миллиардером, ищущим двенадцатикомнатную квартиру на Парк. В наши дни такие вещи не враз определишь, и я оставил её гадать.

Пока я шёл по Мэдисон, я прикидывал цену в районе 300 000 долларов, максимум 500 000, но теперь до меня дошло, что, учитывая мою работу с Ван Луном и перспективы с Хэнком Этвудом, я вполне могу увеличить размах — два миллиона, три миллиона, или даже больше. Когда я стоял в шикарной приёмной Салливан и Драскелл, листая глянцевые брошюры с шикарными квартирами в новых зданиях, вроде Меркьюри или Целестиал, и слушая речи Элисон Ботник с настойчивыми лексическими ударами по голове — сверхсовременная, ликвидная, ажиотаж, близко, близко, близко — я чувствовал, что притязания мои растут с каждой минутой. Ещё я прямо видел, как Элисон Ботник снимает с моего образа пятнадцать лет, одевает меня в майку Калифорнийского университета и бейсболку — убеждая себя, что я таки и есть дот-ком миллиардер. Я подбросил угля в топку, когда между делом отмахнулся от её предположения, что, учитывая груду бумажной работы, необходимой, чтобы пройти процедуру отсева в кооперативном совете, я вряд ли решусь связываться с кооперативной квартирой.

— Советы сейчас очень переборчивы, — сказала она, — не то чтобы…

— Конечно, нет, но кто хочет проиграть без боя? Она оценила.

— Ладно.

Наша взаимная манипуляция, чтобы ввести друг друга в соответствующее состояние финансового и профессионального возбуждения, могла закончиться только одним: просмотром вариантов. Сначала она повезла меня смотреть довоенный кооператив на Восточных Семидесятых между Лексингтоном и Парком. Мы взяли такси, и пока болтали о рынке и его нынешнем состоянии, у меня появилось приятное ощущение контроля — и управления, как будто я сам разработал программное обеспечение для этой интерлюдии, и всё идёт как надо.

Квартира, которую мы смотрели на Семьдесят Четвёртой, оказалась фигнёй. Меня встретили низкие потолки и отсутствие естественного света. Ещё она была тесной и аляповатой.

— Большая часть довоенных кооперативов похожа вот на это, — сказала Элисон, когда мы ехали вниз на выход. — Вода течёт, надо менять всю проводку, и если не готов оставить одни стены, а остальное сделать с нуля, они не стоят своей цены. — Которая составляла 1,8 миллиона долларов.

Потом мы поехали смотреть реконструированный лофт на 300 квадратных метров в округе Утюга. До пятидесятых годов тут была текстильная фабрика, в шестидесятые ничего не было, а судя по обстановке, хозяин перестроил её не позже семидесятых. Элисон сказала, что он — инженер-строитель, наверно купил её за гроши, а теперь просит 2,3 миллиона. Мне она понравилась, тут было где развернуться, но она пряталась на задворках пока немодного и неуютного района.

Напоследок мы поехали смотреть квартиру на шестьдесят восьмом этаже жилого небоскрёба, едва построенного на месте старого Вест-Сайдского железнодорожного депо. Целестиал, вместе с прочей люксовой застройкой, должен был стать — в теории — центром нового проекта реконструкции города. Под это дела отводилась площадь между Западным Челси и Адской Кухней.

— Если посмотрите, здесь куча пустых участков, — сказала Элисон тоном позднего Роберта Мозеса, — от Двадцать Шестой улицы до Сорок Второй, на запад до Девятой-авеню — всё готово к перестройке. А с новым Пенсильванским вокзалом тут резко вырастет движение — каждый день тут будут проезжать тысячи людей.

Она была права, пока наше такси ехало на запад по Тридцать Четвёртой улице к Гудзону, я видел, о чём она говорит, видел здесь большой потенциал для развития, для создания нового буржуазного облика всему района.

— Поверьте мне, — продолжала она, — это будет крупнейший захват земли в этом городе за пятьдесят лет.

Вырастая из пустыни забытых и заброшенных складов, Целестиал сам по себе был ослепляющим монолитом стали, оболочкой зеркального стекла цвета бронзы. Когда такси ехало через громадную площадь у подножия здания, Элисон начала рассказывать про него. Целестиал поднимался на 218 метров, в нём было 70 этажей и 185 квартир — а ещё рестораны, фитнес-центр, частный кинозал, место для выгула собак, система переработки мусора… винный погреб, хранилище сигар, крыша с титановыми перилами…

Я кивал на её слова, словно записывал в голове для последующего изучения.

— Дизайнер этого дома, — сказала она, — даже хотел сам сюда переехать.

В громадном вестибюле мраморные колонны с розовыми прожилками поддерживали украшеный золотом мозаичный потолок, но ни мебели, ни картин не было. Лифт привёз нас на шестьдесят восьмой этаж по ощущениям за десять секунд, но, наверно, мы всё-таки ехали дольше. Квартиру ещё надо было отделывать, так что я не должен был обращать внимания на голые лампочки и торчащую проводку.

— Но… — она повернулась ко мне и сказала шёпотом, отпирая дверь, — оцените вид из окна…

Мы зашли в большую, похожую на лофт квартиру, и, несмотря на кучу коридоров, ведущих в разные стороны, меня тут же подтащили к громадным окнам в дальней стене голой белой комнаты. На полу лежала целлофановая плёнка. Пока я шёл, и Элисон за мной след в след, весь Манхэттен головокружительно выплывал на глаза. Стоя у окна я глазел на толпу небоскрёбов в центре города, прямо перед нами, и на Центральный Парк, прижавшийся влево, и на финансовый округ справа.

Вид с такого угла поражал сновидческим уровнем невероятности, все известные здания города лежали передо мной — и казалось, что они повёрнуты, даже как-то смотрят в нашем направлении.

Я почувствовал Элисон за плечом — ощутил запах её духов, услышал нежный шорох шёлка о шёлк, когда она двигалась.

— Ну, — сказала она, — как вам?

— Потрясающе, — ответил я и повернулся к ней.

Она согласно кивнула и улыбнулась. Глаза её были ярко-зелёными и блестели, чего я раньше не заметил. Вообще Элисон Ботник вдруг показалась мне ощутимо моложе, чем я думал.

— Ну что, мистер Спинола, — сказала она, поймав мой взгляд, — не возражаете, если я узнаю, какой работой вы занимаетесь?

Я помедлил, потом ответил:

— Инвестиционный банкинг. Она кивнула.

— Работаю на Карла Ван Луна.

— Понятно. Интересная, наверно, работа.

— Есть такое дело.

Пока она обрабатывала информацию, может, помещая меня в какую-то категорию клиентов, я осмотрел комнату, голые стены и недоделанную решётку потолочных панелей, пытаясь представить, как тут будет после окончания ремонта, когда здесь будут жить люди. И захотел оценить всю квартиру.

— Сколько здесь комнат? — спросил я.

— Десять.

Я обдумал это — квартиру из десяти комнат — но не сумел справиться с таким’ масштабом. Меня неудержимо тянуло назад к окну, смотреть на город — и снова восхищаться, наслаждаться видом. Стоял ясный солнечный день, и я чувствовал прилив радости только от того, что я здесь.

— Сколько за неё просят?

У меня появилось ощущение, что Элисон делает это исключительно ради эффекта, но она залезла в записную книжку, полистала страницы, сосредоточенно хмыкая. И через минуту сказала:

— Девять с половиной.

Я щёлкнул языком и присвистнул.

Она вчиталась в другую страничку и чуть шагнула влево, словно окончательно сосредоточилась на информации.

Я снова посмотрел в окно. Конечно, это куча денег, но не запредельно большая. Если мой успех в трейдинге мне не изменит, и я смогу нормально сработаться с Ван Луном, то нет ни одной причины, способной помешать мне собрать эту сумму.

Я снова посмотрел на Элисон и прочистил горло. Она обернулась и вежливо улыбнулась. Девять с половиной миллионов долларов.

Воздух между нами наэлектризовался было, но упоминание денег уничтожило этот эффект, и некоторое время мы в молчании бродили по комнатам. Виды и углы обзора в каждой слегка отличались от центральной комнаты, но были не менее эффектны. Везде был свет, свободное пространство, и когда я проходил мимо кухни и ванных, у меня в голове появились видения оникса, терракоты, красного дерева и хрома — элегантная жизнь в калейдоскопе обтекаемых форм, параллельных линий, дизайнерских изгибов…

В какой-то момент я отчётливо вспомнил спёртую атмосферу и скрипучие полы в моей двухкомнатной квартире на Десятой улице, и сразу почувствовал головокружение, затруднение дыхания, местами даже панику.

— Мистер Спинола, с вами всё в порядке?

Я прислонился к дверному косяку, одной рукой надавив себе на грудь.

— Да, в порядке… я только…

— Что?

Я посмотрел туда-сюда, пытаясь придти в себя… не уверенный, что снова не отключался. Не думаю, что я двигался — не помню, чтобы двигался — но не мог быть на сто процентов уверен, что…

Так что?

Что с того места, где я стою, угол не был другим…

— Мистер Спинола?

— Я в порядке. В порядке. Мне надо срочно идти. Извините.

Я, пошатываясь, побрёл по коридору к выходу. Спиной к ней я помахал рукой и сказал:

— Я свяжусь с вашим офисом. Я позвоню. Спасибо. Я вышел в коридор и пошёл к лифтам.

Я надеялся, когда двери с шипением закрывались, что она не пойдёт за мной. Она не пошла.

Глава 16

Я вышел из Целестиал и, перейдя через площадь, направился к Десятой-авеню, остро чувствуя, как за спиной блестит прямоугольный колосс из зеркального стекла. Ещё я понимал, что Элисон Ботник до сих пор стоит на шестьдесят восьмом этаже, может даже смотрит вниз на площадь — и от этого я чувствовал себя насекомым, и с каждым шагом всё сильнее. Мне пришлось пройти несколько кварталов по Тридцать Третьей улице, мимо Главпочтамта, Мэдисон-Сквер-Гарден, прежде чем я поймал такси. Я ни разу не оглянулся, и садясь в такси, пригнул голову. На соседнем сиденье лежал выпуск «New York Post». Я подобрал его и зажал между коленями.

Я не был уверен ни в чём из того, что случилось в квартире, но даже намёк на то, что это прощёлкивание началось снова, вогнал меня в ужас. Я сидел и ждал, ловил каждый миг восприятия, каждое дыхание, готовый выделить и изучить любое отличие от нормы. Прошло несколько минут, вроде всё было в порядке. Потом я выпустил газету, и когда мы повернули направо на Вторую-авеню, я уже заметно расслабился.

Я раскрыл «Post» и посмотрел на передовицу. Заголовок гласил «ИНСПЕКТОРА СПОРТИВНОГО КОНТРОЛЯ». Он венчал историю о жизни Нью-Йоркской государственной спортивной комиссии, украшенную крайне нелестными фотографиями руководителей НЙГСК. Как обычно в «Post», вверху первой страницы, над основной шапкой стояли в рамочках три заголовка с указанием страниц на статьи в выпуске. Средний, белым шрифтом по красному, сразу же привлёк мой взгляд. «НАПАДЕНИЕ НА ЖЕНУ МЕКСИКАНСКОГО ХУДОЖНИКА», страница 2. Я разглядывал слова, готовясь открыть статью, и тут заметил соседний заголовок. Этот — белым по чёрному — гласил: «ТАИНСТВЕННЫЙ ТРЕЙДЕР СРЫВАЕТ КУШ», страница 43. Я принялся мять газету, пытаясь открыть на нужной странице, а когда нашёл статью, в деловом разделе, первое, что я увидел — имя Мэри Стерн. У меня начало крутить в животе.

Я не мог поверить, что она таки написала что-то про меня, особенно после того, как я нагрубил ей по телефону — но может именно поэтому. Статья заняла полстраницы, её украшала большая фотография торгового зала «Лафайет». Там были Джей Золо и другие ребята, повернувшиеся в креслах, уставившиеся в камеру.

Я начал читать.

Нечто необычное произошло в одном из домов дневной торговли на Брод-стрит. В комнате, где из-за пятидесяти терминалов торчит пятьдесят бейсболок, партизаны-маркетмейкеры правдами и неправдами пытаются получить свою мелкую прибыль — восьмую пункта там, шестнадцатую пункта здесь. Это тяжёлая работа в «Лафайет-Трейдинг», и атмосфера здесь явно напряжённая.

Меня она упомянула во втором абзаце.

Но на прошлой неделе здесь всё изменилось, когда новый парень в нашем районе, Эдди Спинола, пришёл с улицы, открыл счёт и начал сразу с агрессивной игры на понижение, оставив бывалых трейдеров «Лафайет» разевать рты — и тянуться к клавиатуре, когда они последовали его примеру, получая прибыли, невиданные в мире дневной торговли. Но что вышло — неоспоримый «Король Крыса» к концу недели, таинственный трейдер Эдди Спинола с тех пор исчез…

Я просто не мог поверить. Проглядел абзац до конца.

…отказывается говорить… с товарищами по торговле уклончив… неуловим… исчезает… не видели несколько дней…

Дальше шли размышления, кто я такой, что я делаю, цитаты, в том числе, озадаченного Джея Золо. Во врезке давались подробности моих торгов, и как на них нажились постоянные посетители «Лафайет» — один парень заработал достаточно, чтобы выплатить всю рассрочку за квартиру, второй заказал себе давно необходимую зубную операцию, третий покрыл долги по алиментам.

Создалось странное ощущение — видеть своё имя в газете, особенно в деловом разделе. И ещё более странное от того, что этот деловой раздел был в «New York Post».

Я посмотрел на машины, едущие по Второй-авеню.

Я не понимал, что это значит — в рамках моей частной жизни или взаимоотношений с Ван Луном — но одно я понял точно: мне это не нравится.

Такси остановилось у моего дома на Десятой улице. Меня так выбила из колеи статья в «Post», что я заплатил водителю и вышел, не заметив кучку людей, как я скоро понял, фотографов и репортёров, толпящихся на тротуаре. Они не знали меня, не знали, как я выгляжу, наверно, выяснили только мой адрес — но когда я вылез из такси и очумело уставился на них, сразу стало ясно, кто я такой. Сначала было тихо, секунды две, а потом разверзся ад: раздались вопли «Эдди! Эдди! Сюда! Сюда! Щёлк! Вжж! Щёлк!» Я нагнул голову, вытащил ключи и ринулся вперёд. «Когда ты вернёшься в „Лафайет“, Эдди? Посмотри сюда, Эдди! В чём твой секрет, Эдди?» Я сумел прорваться к двери и захлопнуть её за спиной. Бросился по лестнице в квартиру и подошёл к окну. Они ещё ждали внизу, человек пять, собравшись у двери подъезда. Это плоды истории в «Post»? Ну, если уж это было в новостях, подумал я, никто до сих пор не понял, что я и есть Томас Коул, с которым жаждет пообщаться полиция по поводу случая с Донателлой Альварез.

Я отвернулся от окна.

На автоответчике горел красный огонёк. Я устало подошёл к нему и нажал «пуск». Семь сообщений.

Я упал на диван и принялся слушать. Джей Золо умолял связаться с ним. Отец, озадаченный, хотел знать, видел ли я статью в газете. Геннадий, злобный, заявил, что если я уберу его линию, он отрежет мне голову на хуй, причём хлебным ножом. Арти Мельцер, весь такой дружелюбный, пригласил меня пообедать. Мэри Стерн заявила, что было бы гораздо проще, если бы я согласился с ней пообщаться. Рекрутинговая компания предложила руководящую должность в крупной брокерской фирме. Кто-то из офиса Давида Леттермана — организатор — сказал, что если я согласен, я могу сегодня выступить в шоу.

Я шлёпнулся на диван и уставился в потолок. Мне надо было успокоиться. Мне не хотелось этого внимания и этого давления, но если я хочу разобраться со всем одним махом, мне нельзя терять голову. Я скатился на пол, поднялся и пошёл в спальню, чтобы нормально лечь. Может, если я посплю днём часок-другой, я смогу мыслить более ясно. Но стоило мне лечь в кровать и вытянуться, я осознал, что не усну. Сна ни в одном глазу, и в голове стадо мыслей.

Я снова поднялся и пошёл в комнату. Пошатался из угла в угол — от стола до телефона, потом от телефона до стола. Потом отправился в кухню. Потом в ванную, оттуда снова в комнату. Потом к окну. Потом назад. Но всё, больше идти было некуда — две комнаты и кухня. Стоя у стола, я разглядывал квартиру и пытался представить, каково это — жить в десяти комнатах, с высокими потолками и голыми белыми стенами. Успеха не добился, зато закружилась голова. Кроме того, это было в другом месте — на шестьдесят восьмом этаже Целестиал — а я торчал здесь, у себя дома…

Я нетвёрдой походкой отошёл от стола и прислонился к книжному шкафу. Вдруг почувствовал тошноту и головокружение.

Закрыл глаза.

И тут почувствовал, что плыву — иду по пустому, ярко освещенному коридору. Звуки доносились, как через вату, всё тише. Казалось, я могу так двигаться веками, медленно и сонно. Но потом я скользнул по широкой кривой, вошёл в комнату, к большому окну. У окна я не остановился, а выплыл — раскинув руки — через окно и полетел над громадным микрочипом города, а за моей спиной с небольшой, но странной задержкой разлетелось на миллионы осколков большое зеркальное стекло…

Я открыл глаза — и отшатнулся в ужасе от неожиданно незакрытого вида на тротуар Десятой улицы, на мусорные баки и припаркованные машины, и головы фотографов, крутящиеся, как бактерии в чашке Петри. Пытаясь удержать баланс, я соскочил с подоконника на пол. Потом, глубоко вдыхая и потирая макушку — которой врезался в верхнюю планку окна — я потрясённо уставился туда, где был мгновение назад… и до сих пор мог бы быть…

Я медленно поднялся и пошёл через комнату к книжному шкафу, внимательно оценивая каждый шаг. Проходя, я тянулся потрогать вещи, чтобы успокоиться — спинку дивана, стол, стулья. Я обернулся посмотреть, откуда слез, и не поверил. Было невероятно, что я высунулся из окна, причём так далеко…

С колотящимся сердцем я пошёл в ванную. Если это будет продолжаться и развиваться, я должен найти способ тормозить. Открыв шкафчик с лекарствами над раковиной, я быстро перерыл бутылочки и пачки, и закрытые коробки, и скопившиеся туалетные принадлежности, набор для бритья, всякие мыла, лёгкие обезболивающие. Нашёл бутылочку сиропа от кашля, которую купил прошлой зимой и так и не открыл. Прочитал этикетку и узнал, что в нём содержится кодеин. Свинтил колпачок, замер на мгновение, посмотрел на себя в зеркало, потом высосал содержимое. На вкус было ужасно, тошнотворная и липкая жидкость, и я давился, но пил, потому что если мои отключки вызывало короткое замыкание в синапсах, кодеин затормозит меня, я стану сонным, может, достаточно, чтобы упасть прямо здесь, растянуться на диване или на полу — всё равно где, лишь бы не вырваться в город, на волю, в пампасы, совсем без башни…

Я до последней капли опустошил бутылку, завернул крышку и выкинул в корзину рядом с туалетом. Потом пришлось бороться с тошнотой. Я сидел на краю ванны, стиснув её стенки, уставившись на противоположную стену, и боялся даже закрыть глаза.

В следующие пять минут, прежде чем меня накрыл кодеин, произошло ещё два события, быстрых, как смена кадров в слайд-шоу, но от того не менее пугающих. С края ванны, и без осознанного движения, я очутился в центре комнаты. Стоял, качался, пытался вести себя безучастно — словно, если игнорировать отключку, она больше не повторится. А чуть позже — щёлк, щёлк — я оказался на лестнице вниз, сидел на ступеньке первого пролёта, сжимая голову руками. Я понял, что ещё одно такое переключение вперёд, и я окажусь на улице, в толпе фотографов и репортёров — может, в опасности, может, представляя опасность для окружающих, явно не контролируя себя…

Но вот я чувствую волну тяжести в конечностях и некую общую опустошённость. Я встаю, цепляюсь за перила и разворачиваюсь. Медленно карабкаюсь на третий этаж. Иду, словно по пояс в патоке, и когда передо мной появляется распахнутая дверь квартиры, я уже уверен, что больше никуда не пойду.

Потом у меня уходит несколько мгновений, чтобы понять, что звон, который я слышу — это не у меня в ушах. Это звонит телефон, и прежде чем я успеваю понять, что в нынешнем состоянии не стоило бы брать трубку, я смотрю, как моя рука тянется и снимает её с аппарата, а потом летит назад и прижимает её к уху.

— Алло.

— Эдди?

Я в шоке замер. Звонила Мелисса. Эдди?

— Да, это я. Извини. Привет.

Голос мой звучит тяжело и измождённо.

— Эдди, почему ты мне соврал?

— Я не… о-о чём ты таком говоришь?

— МДТ. Вернон. Ты знаешь, о чём я.

— Но?

— Я читала «Post», Эдди. Торговля акциями? Предвосхищение движений рынка? Ты? Вот не надо.

Я не знал, что сказать. В конце концов выдал:

— С каких это пор ты читаешь «New York Post»?

— Сейчас я, можно сказать, только «Post» и могу читать. О чём она?

— Не пони…

— Слушай, Эдди, бог с ним, с «Post», бог с ним, с тем, что ты соврал мне. Самое плохое — это МДТ. Ты до сих пор его принимаешь?

Я не ответил. Я боролся с закрывающимися глазами.

— Срочно прекращай его принимать. Господи.

Я снова замолчал, но толком не мог сказать, сколько длилась эта пауза.

— Эдди? Скажи что-нибудь.

— Ладно… Давай встретимся. Теперь она замолчала, а потом сказала:

— Хорошо, когда?

— Это уж как ты скажешь.

Когда я говорил, язык казался толстым и раздутым.

— Завтра. С утра, ну, скажем, в половине двенадцатого, в двенадцать?

— Ладно. В центре?

— Хорошо. Где?

Я предложил бар на Спринг-стрит.

— Отлично.

Вот оно. Мелисса сказала:

— Эдди, ты в порядке? У тебя странный голос. Я волнуюсь.

Я разглядывал сучок на доске на полу. Собрался с силами и Выдавил из себя:

— Мелисса, увидимся завтра.

Потом, не слушая ответа, положил трубку.

Дополз до дивана и упал. Посреди белого дня я выпил целую бутылку сиропа от кашля. Я положил голову на ручку и уставился в потолок. С полчаса я ещё слышал разные звуки, вплывающие в моё сознание — звонок в дверь, удары в дверь, голоса, звонок телефона, сирены, машины на улице. Но они уже не могли вырвать меня из навалившегося оцепенения, и постепенно я погрузился в самый глубокий сон за долгие недели.

Глава 17

Вырубившись до четырёх часов утра, ещё два часа я пытался выкарабкаться из-под этого парализующего одеяла дремоты. Где-то После шести, чувствуя боль по всему телу, я сполз с дивана и побрёл в ванную. Принял душ. Потом пошёл в кухню и сделал себе громадную порцию кофе.

Вернувшись в гостиную, я выкурил сигарету и понял, что упорно разглядываю керамический горшочек на полке над компьютером. Но приближаться к нему не хотелось, потому что я знал, если дальше принимать МДТ, то таинственных и пугающих отключек будет всё больше. С другой стороны, я не верил, что это из-за меня Донателла Альварез лежит сейчас в коме. Я готов был признать, что что-то случилось, но что во время отключек я продолжал действовать на том или ином уровне, ходить, что-то делать… я отказывался соглашаться с тем, что, хоть и в этом состоянии, могу ударить человека по голове тупым предметом. Те же мысли посещали меня и парой минут раньше, когда я мылся в душе. У меня на теле оставались, хоть и сходили потихоньку, синяки и маленький круглый ожог, как от сигареты. Неопровержимые доказательства, решил я, что что-то было, но вряд ли я в чём-нибудь виноват…

Я через силу подошёл к окну и выглянул. На улице никого не было. Ни фотографов, ни репортёров. К счастью, подумал я, таинственный трейдер уже стал вчерашней новостью. Кроме того, сейчас утро субботы, особого шума быть не должно.

Я снова уселся на диван. Через пару минут опять принял положение, в котором провёл всю ночь, и даже чуток задремал. На меня накатила приятная дремота и даже лень.

Как давно я не чувствовал ничего подобного, и хоть не сразу, но я связал это с тем, что не принимал МДТ уже двадцать четыре часа, самый длинный — и единственный — период без него с тех пор, как всё началось. Прежде мне просто не приходило в голову завязать, но теперь я подумал — а почему бы и нет? Сейчас выходные, я заслужил отдых. Мне надо будет зарядиться перед встречей с Карлом Ван Луном в понедельник, но до тех пор я могу расслабиться, как обычный человек.

Однако к одиннадцати часам расслабленность ушла, и когда я собирался выходить, меня пробило смутное ощущение дезориентации. Но, поскольку до сих пор я не давал наркотику окончательно выветриться, я решил продолжить опыт по временному воздержанию — по крайней мере, пока не переговорю с Мелиссой.

На Спринг-стрит я оставил солнечный свет за спиной и вошёл в сумерки бара, где мы договорились встретиться. Огляделся. Кто-то махал мне из-за столика в углу, и хоть я ещё не разглядел человека, я догадался, что это Мелисса. И пошёл к ней.

По дороге сюда с Десятой улицы я чувствовал себя очень странно, как будто всё-таки что-то принял, и оно потихоньку действует. Но я знал, что это откат, будто подняли занавеску над ободранными, голыми нервами, над чувствами, которые долго не видели божьего света. Когда я, например, думал о Карле Ван Луне, или о «Лафайет», или Шанталь, меня сначала продирало ощущение того, что они нереальны, а потом ретроспективный ужас от того, что они были в моей жизни. Когда я думал о Мелиссе, меня ошеломлял — ослеплял хоровод пикселов воспоминаний…

Когда я подошёл, она привстала, и мы неуклюже поцеловались. Она села на свой стул. Я устроился напротив.

Сердце моё стучало.

Я сказал:

— Как дела? — и мне сразу же показалось странным, что я не отметил её вид, потому что выглядела она совершенно иначе.

— Я в порядке.

Она коротко остригла волосы и покрасила в красно-рыжий. Она располнела — в целом, но особенно лицо — и вокруг глаз появились морщинки. От этого она казалась измождённой. Я вряд ли выглядел лучше, конечно, но потрясение от этого не уменьшалось.

— Ну что, Эдди, а ты как?

— Да я тоже неплохо, — соврал я, а потом добавил, — ну, вроде как.

Мелисса пила пиво и держала в руках сигарету. Ресторан был пуст. Рядом с дверью сидел старичок и читал газету, и два молодых парня расположились на табуретах у стойки. Я поймал взгляд бармена и указал на пиво Мелиссы. Он кивнул. Нормальность всего происходящего лишь подчеркнула, как странно и беспокойно я себя чувствую. Пару недель назад я сидел за столиком напротив Вернона в буфете на Шестой-авеню. Теперь, благодаря непостижимой логике сна, я сижу здесь напротив Мелиссы.

— Выглядишь хорошо, — сказала она. Потом, предостерегающе подняв палец, добавила: — И не говори, что я хорошо выгляжу, потому что это не так.

Мне показалось, что, несмотря на перемены — вес, морщинки, усталость — ничего не способно изменить тот факт, что Мелисса до сих пор прекрасна. Но после её слов я уже не мог этого сказать, не прозвучав снисходительно. Сказал же я, что в последнее время потерял много веса.

Глядя мне прямо в глаза, она ответила:

— Да, МДТ всегда так действует.

— Надо думать.

Самым тихим и осторожным голосом, на какой я был способен, я спросил:

— И что ты обо всём этом знаешь?

— Ну, — сказала она, глубоко вздохнув, — это главный вопрос. МДТ смертелен, по крайней мере, часто, а если он тебя и не убьёт, то серьёзно повредит мозг, причём навсегда. — Потом она указала на свою голову пальцем и сказала: — Мне он выжег мозги на хуй — о чём я расскажу чуть позже — а главное в том, что мне повезло.

Я сглотнул.

Появился бармен с подносом. Он поставил стакан пива передо мной и поменял пепельницу на столе. Когда он ушёл, Мелисса продолжила.

— Я приняла девять или десять доз, но был парень, который употреблял его гораздо дольше, несколько недель, и я знаю, что он умер. Другой невезучий чувак остался овощем. Его мать каждый день меняет ему памперсы и кормит с ложечки.

У меня задёргался желудок и разболелась голова.

— Когда это было?

— Года четыре назад. — Она помолчала. — А Вернон тебе ничего не рассказывал?

Я покачал головой. Она, кажется, удивилась. Потом, словно ей понадобилось большое физическое усилие, она глубоко вдохнула.

— Ладно, — продолжила она рассказ, — года четыре тому Вернон тусовался с клиентом, который работал на фармацевтической фабрике, и получил доступ к куче новых лекарств. Некоторые, в частности, безымянные и не протестированные, должны были стать… потрясением. Но они были слишком практичными, чтобы пробовать их самим, поэтому Вернон с этим парнем начали убеждать людей — в основном своих друзей — принимать их.

— Даже тебя?

— Вернон сначала не хотел мне ничего давать, но так их расхваливал, что я уговорила его сама. Ты знаешь, какой я была, любила пробовать всё порочное.

— Здесь не было ничего порочного.

— А дальше некоторые из нас на этом веществе пережили — не знаю, как назвать — информационный испытательный срок. — Она замолчала и отхлебнула пива. — Ну и чего ты хочешь, я принимала его, и это было здорово. — Она снова замолчала, глядя на меня в поисках подтверждения. — Я хочу сказать, ты же принимал его, ты знаешь, о чём я говорю?

Я кивнул.

— Ну вот. А через пару приёмов я начала бояться.

— Почему?

— Почему? Потому… что я же была не тупая. Я понимала, что нельзя долго выдерживать такой уровень психической активности, и при этом выжить. Это бред. Вот тебе пример: однажды я прочитала «Элегантную Вселенную» Брайана Грина, теорию суперструн… Прочитала за сорок пять минут, и поняла. — Она в последний раз затянулась сигаретой. — Теперь уже не спрашивай меня о ней. — Она раздавила сигарету в пепельнице. — Потом моя тогдашняя работа, серия статей о самоорганизующихся адаптивных системах — исследования, которые были по ним, сфера их применения, в таком ключе. Моя работоспособность мгновенно выросла в десять раз, я не шучу. Мой начальник в журнале «Iroquois» решил, что я целюсь на его место главного редактора. Так что я быстро пошла на попятный. Я запаниковала. Я не могла с этим справиться. И перестала принимать МДТ. — Она пару раз пожала плечами.

— И?

— И — эх — я заболела, через несколько недель, головные боли, тошнота. Приступы паники. Я пошла к Вернону с мыслью, что может стоит принять ещё дозу, или половину дозы, может, станет лучше. Но именно тогда он сказал мне про другого парня, который как раз умер.

— Как он умер?

— Стремительное ухудшение здоровья, за два дня — головная боль, головокружение, потеря двигательных навыков, потери сознания. Хлоп. Он мёртв.

— Сколько он принимал?

— Одну дозу в день около месяца.

Я сглотнул и на секунду закрыл глаза.

— А сколько ты принимал, Эдди?

Она смотрела прямо на меня, своими замечательными ярко-коричневыми глазами. Она прикусила нижнюю губу.

— Очень много. — Я щёлкнул языком. — Больше, чем тот парень.

— Господи.

Повисла долгая пауза.

— Значит, у тебя есть поставщик, — сказала она в конце концов.

— Да нет, у меня осталась заначка, но… я взял их у Вернона. Он снабжал меня, а теперь его нет. А больше я никого не знаю.

Она слегка озадаченно посмотрела на меня. Потом сказала:

— Тот парень, о котором я рассказывала, он умер, потому что они не знали, что делают, не знали ни дозы, ни силы действия, ничего — да и люди реагируют на него по-разному. Но скоро они всё выяснили про это вещество. — Она замолчала, снова глубоко вдохнула и продолжила. — Вернон делал кучу денег, торгуя МДТ, и я не слышала, чтобы ещё кто-то умер с тех ранних дней, так что, наверно, то, что он тебе дал или сказал, было как раз для тебя. Я хочу сказать, доза была рассчитана? Ты знаешь, что делаешь?

— Ну…

Надо в этом месте говорить ей, что Вернон дал мне только попробовать, и уже не успел ничего рассказать? Сказал же я следующее:

— Так что случилось с тобой, Мелисса?

Она прикурила новую сигарету и некоторое время размышляла, стоит ли менять тему. Я тоже взял сигарету. А она начала рассказывать.

— Естественно, после того, как я заболела, а тот парень умер, я больше не притронулась к МДТ. Но мне было очень страшно. Я была замужем, с двумя маленькими детьми на руках. — При этих словах она вздрогнула, будто ей летел в лицо удар — словно после того, как она сказала про подобный уровень безответственности, на неё должен кто-нибудь наброситься с кулаками. Через мгновение она продолжила: — Поначалу всё ограничивалось головной болью и тошнотой. Но через пару месяцев я заметила определённую систему. Если я пыталась сосредоточиться на чём-нибудь дольше десяти минут, у меня начиналась мигрень. Я пропускала все сроки. Стала вялой, ленивой. Набрала вес. — Она презрительно оттянула свитер. — Память стала ни к чёрту. Та серия статей? Забудьте — всё рассыпалось в пыль. Журнал «Iroquois» уволил меня. Брак развалился. Секс? Какой такой секс? — Она откинулась на стуле и покачала головой. — Это случилось четыре года назад, и с тех пор я вот такая.

— А сейчас?

— Сейчас я живу в Махопаке, работаю официанткой четыре ночи в неделю в кафешке «Цицерон». Сейчас я больше не могу читать — ну разве только ебучий «New York Post».

Я почувствовал, будто в недрах живота выделяется серная кислота.

— Не могу нормально переносить стрессовые и эмоциональные ситуации. Сейчас я возбуждена, потому что встретилась с тобой, а потом у меня будет три дня болеть голова. Поверь, я очень дорого за это заплачу.

Она привстала.

— И мне надо сходить в туалет. Очередной подарок. — Она таки встала, посмотрела на меня, почесав себя в затылке. — Но господи, об этом-то тебе знать не надо, верно?

Махнув рукой, Мелисса ушла в сторону туалетов.

Я уставился через стойку, трясясь от её слов, едва способный их выносить. Во-первых, мне казалось невероятным, что мы действительно сидим рядом, пьём вместе, разговариваем — и что прямо сейчас она сидит в туалете, в джинсах и мешковатом свитере, писает. Потому что последние десять лет каждый раз, как я вспоминал её, у меня в голове вставала худенькая, сияющая Мелисса года эдак 1988-го, с длинными чёрными волосами и торчащими скулами, я тысячу раз видел, как та Мелисса задирает юбку и писает, не прекращая разговор. Но та Мелисса явно растворилась во времени и пространстве, и теперь стала призраком. Я никогда не увижу её снова, не столкнусь с ней на улице. Её место заняла Мелисса, которую я не знаю, которая снова вышла замуж и нарожала детей, работала на журнал «Iroquois», которая, хоть и невольно, принесла свой плодовитый и буйный мозг в жертву неиспытанному, непроверенному и доселе неизвестному фармацевтическому продукту…

Вскоре у меня на глаза навернулись слёзы, и я чувствовал комок в горле. Потом руки начали дрожать. Что со мной происходит? Прошло всего двадцать четыре часа с тех пор, как я в последний раз принял МДТ, и химическая оболочка, наросшая вокруг меня за последние недели, уже дала трещину. И из этой трещины потекли сильные переживания, и я не знал, как буду с ними справляться. Представил, как я катаюсь по полу, плачу, всхлипываю, лезу на стену, и всё это покажется мне осмысленным, лишь бы наступило облегчение. Но когда в следующий момент из туалета пришла Мелисса, я приложил усилие и успокоился.

Она села напротив меня и спросила:

— Ты в порядке? Я кивнул:

— Всё хорошо.

— Не слишком хорошо ты выглядишь.

— Ну… Я рад снова видеть тебя, Мелисса. Очень рад. Но мне так жаль… понимаешь… не могу поверить, что ты…

В этот момент я таки не сдержал слёз. Я стиснул кулаки и уставился в стол.

— Извини, — сказал я через мгновение и улыбнулся — но выражение лица у меня было таким безумным, что на улыбку вышло совсем непохоже. Я ещё раз извинился и, одной рукой вытирая слёзы, костяшками второй опёрся на стул.

Даже не глядя на Мелиссу, я мог сказать, что она сейчас сама занята упражнениями по уменьшению повреждений, в которые входили глубокие вдохи-выдохи и бурчание слова «бля» себе под нос каждые пару секунд.

— Знаешь, Эдди, — сказала она в конце концов, — речь уже не обо мне, и не о нас — речь идёт о тебе.

Это заявление меня успокоило, и я попытался сосредоточиться на том, что из него следует.

Она продолжала:

— Я тебе позвонила, потому что подумала… не знаю, подумала, если ты принимаешь МДТ, или принимал раньше, то должен хотя бы знать, что со мной случилось. Но я понятия не имела, что ты… — она покачала головой, — …так глубоко в этом погряз. А потом, когда я прочитала статью в «Post»…

Я уставился на стакан с пивом. Я к нему не притронулся, и даже не собирался.

— Ну представь, дневная торговля? Игра на понижение биотехнологических акций? Да я поверить не могла. Ты наверняка принимаешь уйму МДТ.

Я кивнул, молчаливо соглашаясь.

— Но что будет, когда у тебя кончится запас? Тут-то и начнутся твои неприятности.

Лочти думая вслух, я сказал:

— Может, теперь я смогу перестать их принимать. Или потихоньку уменьшу дозу. — Я ненадолго замолчал, обдумывая этот вариант, а потом сказал: — Конечно, нет гарантий, что любой из этих шагов ведёт в правильном направлении?

— Нет, — сказала она, побледнев и как будто сдувшись, — но я не стала бы прекращать. Не сразу. Я же так и бросила. Знаешь, всё дело в дозе — сколько ты принимаешь за раз. Вот что они выяснили, когда мне поплохело, и тот парень умер.

— Так что нельзя бросать? Надо потихоньку завязывать?

— Не знаю. Наверно, так. Господи, не могу поверить, что Вернон ничего тебе не объяснил.

Я видел, что она озадачена. Моя история — то, что она знала, — явно не выглядела осмысленной.

— Мелисса, Вернон никогда ничего мне не говорил.

На этих словах я понял, чтобы придать истории смысл — и не сказать всей правды — я должен ей соврать, и весьма тщательно. На этом месте полезут очевидные и весьма неудобные вопросы, и боялся, что она их задаст — такие вопросы как «Сколько раз ты встречался с Верноном? Как у тебя оказался такой большой запас МДТ? Почему ты не разузнал о нём поподробней?» Но, к моему удивлению, Мелисса не задала ни один из этих вопросов, да и другие тоже, мы просто оба помолчали.

Пока она прикуривала очередную сигарету, я изучал её лицо. Я ждал, что Мелисса, которую я знал десять лет назад, будет меня ловить на каждой мелочи, чтобы добиться ясности, чтобы я сложил перед ней всю картину. Но в женщине, сидящей напротив меня, этот пыл давно выгорел. Я видел, что ей любопытно, она хочет знать, почему я сразу всё ей не рассказал, но на другом уровне было видно, что у неё на такие позывы больше нет ни времени, ни сил. Вер-нон погиб. Она рассказала мне, что знала об МДТ. Она явно переживала за меня.

Но что ещё она могла сказать или сделать? У неё двое детей дома и жизнь, какую она раньше не могла увидеть и в кошмаре. Она устала.

В моей борьбе она мне не помощник.

Мелисса подняла на меня взгляд:

— Эдди, прости.

— Один вопрос, — сказал я, — ты упоминала про клиента Вернона. Который работал на фармацевтической фабрике. Наверно, мне стоит поговорить с ним? Может, из этого что-нибудь получится? — Но тут же увидел по выражению её лица, что и тут она мне ничем не поможет.

— Эдди, я видела его один раз в жизни — четыре года назад. Имени не помню. Вроде какой-то Том — или Тодд. Больше ничего не знаю. Мне, правда, очень жаль.

Я снова начал паниковать.

— А как идёт расследование убийства? — спросил я. — С первого дня они у меня больше не появлялись. С тобой связывались? Они выяснили, кто убил Вернона и зачем?

— Нет, но они знали, что он когда-то торговал кокаином, так что готова спорить, они отрабатывают версию, что это… кокаиновое дело.

Тут я замолчал, придавленный фразой «кокаиновое дело». Через мгновение размышлений и с лёгким налётом сарказма в голосе я повторил: «кокаиновое дело». Этим выражением Мелисса однажды описала наш брак. Она сразу же уловила отсылку и ещё сильнее сдулась.

— До сих пор мучаешься?

— Да не то чтобы, но… это было не кокаиновое дело.

— Знаю. Я шутила.

Я мог бы в ответ сказать сотню вещей, но выдавил из себя только:

— Странное было время.

— Есть такое дело.

— Каждый раз, когда вспоминаю, мне кажется… — Что?

— Бесполезно об этом думать, но столько всего я сделал бы по-другому.

Очевидный вопрос — что именно? — повис в воздухе между нами. Потом Мелисса сказала:

— Пожалуй, я тоже.

Она явно выдохлась, а у меня всё сильнее болела голова, так что я решил: пора обоих нас избавить от трудного и мучительного продолжения разговора, в который мы так беспечно углубились, и который, если не присмотреть, грозил завести нас на ненадёжную и очень сложную территорию.

Собираясь с духом, я спросил её, как дети. Выяснилось, что у неё две дочери, Элей, восемь лет, и Джейн, шесть. У них всё отлично, сказала она, мол, люблю их очень — смышлёные и решительные тираны, которые своего не упустят.

И всё, подумал я, хватит — пора убираться.

Мы ещё пару минут болтали, а потом свернули разговор. Я обещал Мелиссе, что не буду пропадать, свяжусь с ней и сообщу, как идут дела, может, даже как-нибудь приеду в гости, в Махопак, повидать её с дочками. Она записала на клочке бумаги свой адрес, я прочитал его и убрал в карман рубашки.

Собравшись с остатками сил, Мелисса поймала мой взгляд и сказала:

— Эдди, что ты решил делать?

Я ответил, что пока не знаю, но как-нибудь справлюсь, у меня ещё полно МДТ, и пока хватает пространства для манёвра. Я буду постепенно уменьшать дозу и посмотрю, что выйдет. Разберусь как-нибудь. Поскольку я ничего не говорил об отключках, это всё-таки была ложь. Но не думаю, что в тех обстоятельствах Мелисса могла её заметить.

Она кивнула. Может, что-нибудь и заметила — но опять же, даже если так, что она могла поделать?

Снаружи на Спринг — стрит мы попрощались и обнялись. Мелисса поймала такси до Гранд-Централ, а я пошёл назад на Десятую улицу.

name=t18>

Глава 18

Вернувшись домой, я первым делом принял пару таблеток сверхсильного экседрина от головной боли. Потом лёг на диван и уставился в потолок в надежде, что боль — сосредоточившаяся по ту сторону глаз и плотно навалившаяся на меня по дороге до дома — быстро утихнет, а потом и совсем пройдёт. У меня редко болела голова, так что я не знал, что пожинаю сейчас — плоды разговора с Мелиссой или внезапного отказа от МДТ. В любом случае — да и обе причины могли наложиться друг на друга — это был тревожный симптом.

Вдобавок трещины, появившиеся с утра, теперь разошлись ещё сильнее, и обнажились, как открытые раны. Снова и снова я прокручивал в голове историю Мелиссы, мысли мои колебались между ужасом от того, что случилось с ней, и страхом того, что это может случиться со мной. Меня мучила идея, насколько легко и безвозвратно одно беспечное решение, настроение или причуда может поменять жизнь человека. Я думал о Донателле Альварез и понял, что теперь мне труднее, чем прежде, считать, что я ни в чём не виноват — не виноват в том, что её жизнь тоже легко и безвозвратно изменилась. Думал о временах, когда мы с Мелиссой были вместе, и изводился, что многое сделал бы по-другому. Это была уже совсем невыносимая ситуация. Мне скоро придётся что-нибудь предпринять, иначе оглянуться не успею, как мне поплохеет — я утону в больничном болоте, стану невероятной клинической картиной, пройду ужасную точку невозвращения. Так что при первых же следах облегчения от экседрина — который лишь чуть притупил боль — я встал с дивана и начал ходить по квартире, яростно, словно в буквальном смысле надеялся пойти на поправку.

Потом кое-что вспомнил.

Пошёл в спальню, залез в шкаф. Пытаясь не замечать пульсации в голове, я согнулся и вытащил старую обувную коробку из-под одеяла и груды журналов. Открыл и вытащил большой коричневый конверт, куда сунул деньги и таблетки. Порылся в нём рукой, не обращая внимания на пакет с 350 оставшимися таблетками. Сейчас я искал записную книжку Вернона.

А когда нашёл, начал перелистывать её страничка за страничкой. Там были дюжины имён и телефонов, некоторые зачёркнуты, иногда над или под ними надписаны новые. В этот раз я узнал имя Дека Таубера, и смутно вспомнил ещё пару имён, но как ни обидно — а я проверил всю книжку несколько раз — я так и не нашёл никакого Тома или Тодда.

Но всё равно кто-то из этих людей может мне помочь, если ему позвонить, хотя бы что-нибудь расскажет.

И вообще, подумал я, кто все эти люди?

Это было очевидно, и хотя записная книжка пролежала в шкафу несколько недель, до меня только сейчас дошло — это, наверняка, список клиентов Вернона.

Осознание, что эти люди принимали когда-то МДТ, а кто-то сидит на нём до сих пор, стало для меня откровением. Ещё оно уязвило моё самолюбие, потому что хоть мысль о том, что, кроме меня, никто не испытывал потрясающего действия МТД, была бредовой, тем не менее я ощущал, что опыт мой в каком-то роде уникален и более аутентичен, чем у всех остальных, кто сидит на нём. Это возмущённое чувство собственничества засело у меня в голове, когда я ещё раз перечитывал записную книжку, а потом я поймал за хвост ещё одну важную идею. Если все эти люди принимают МТД, значит, это можно делать, не испытывая головных болей и отключек, не говоря уже о повреждении мозга.

Я принял ещё две таблетки экседрина и продолжил изучение записной книжки. Чем больше я смотрел на некоторые имена, тем более знакомыми они мне казались, и в итоге около половины выплыли из недр памяти, я вспомнил их хозяев. Часть этих имён принадлежала миру бизнеса, эти люди работали в новых или средних по размеру компаниях. Ещё писатели и журналисты, пара архитекторов. Не считая Дека Таубера, они не были особенно известны. Каждому достался свой кусочек славы, но по большей части в своём узком кругу, так что я решил, стоит заняться изучением информации по ним. Я загрузил компьютер и вышел в Сеть.

Начинать надо было конечно с Дека Таубера. Он продавал ценные бумаги на Уолл-стрит в середине восьмидесятых — прилично зарабатывал, но тратил явно больше. Кто-то из Гантов познакомился с ним в колледже, так что он часто появлялся, на тусовках, в барах, на премьерах, везде, где можно разжиться качественным коксом. Мы встречались с ним пару раз, я считал его высокомерным и неприятным типом. Однако после кризиса в 1987 году он потерял работу, переехал в Калифорнию, и казалось, что с ним покончено.

Потом, года через три, Таубер снова появился в Нью-Йорке, как руководитель сомнительной секты самоусовершенствования — Декеделии — которую он создал в Лос-Анджелесе. Сначала дела у них шли не фонтан, но потом количество членов стало резко расти, и Таубер стал клепать популярные книги и фильмы. Он создал собственную программистскую компанию, открыл сеть интернет-кафе и занялся недвижимостью. Скоро Декеделия уже была многомиллионным бизнесом, в котором работало двести человек, по большей части — члены секты.

Когда я рылся в информации о других именах из списка клиентов Вернона, я увидел первую из двух разных структур. В каждом случае происходил — в предыдущие три или четыре года — внезапный и необъяснимый скачок в карьере. Возьмём Теодороа Нила. После двадцати лет штамповки нелицензионных биографий звёзд и писанию джинсы в журналы Нил внезапно сделал блестящее и неотразимое жизнеописание Улисса С. Гранта. Титулованная «блестящим и оригинальным примером исследования», она выиграла Национальную премию кружка литературных критиков. А вот Джим Рэйбёрн, директор замшелого музыкального лейбла «Траст», который за шесть месяцев нашёл и подписал контракты с хип-хоп певцами Джей-Джей Риктусом, Хьюман Чизом и Ф-Трейном — а ещё через шесть месяцев собрал целую коллекцию Грэмми и MTV.

Были и другие — менеджеры среднего звена, быстро поднявшиеся до директоров, адвокаты, гипнотизирующие присяжных и выбивающие оправдания, архитекторы, рисующие за завтраком на салфетках подробные планы новых небоскрёбов…

Это было феерично, и несмотря на боль, пульсирующую по ту сторону глаз, я думал только о том, что МДТ-48 пустил корни в обществе. Другие люди используют его так же, как и я. Чего я не знал, это какие дозы и как часто они принимают. Я пил МДТ как бог на душу положит, одну, две, иногда три таблетки за раз, но понятия не имел, нужно ли мне так много, и от повышения дозы увеличивается ли насыщенность прихода, и длится ли он дольше. Это как с кокаином, подумал я, через некоторое время начинается чистое обжорство. Рано или поздно, если ты принимаешь, именно обжорство начинает определять твои отношения с веществом.

И единственным способом разузнать о дозировке было связаться с кем-нибудь из списка — просто позвонить и выяснить, что они знают. И тогда как раз начала проявляться вторая и более неприятная структура.

Я отложил звонки на следующий день — потому что болела голова, потому что мне не слишком улыбалось звонить незнакомым людям, потому что я боялся того, что могу выяснить. Время от времени я принимал очередную дозу экседрина, и хотя он притупил боль, мутное и непрерывное ощущение пульсации сзади глаз никуда не делось.

Я не думал, что смогу выйти на связь с Деком Таубером, так что для начала я выбрал имя директора из средней компании по производству электроники. Его имя я помнил по статье в «Wired».

Трубку сняла женщина.

— Доброе утро, — сказал я, — могу я переговорить с Полем Капланом?

Женщина не ответила, и из-за тишины в трубке я даже подумал было, что нас разъединили. Для проверки сказал: — Алло?

— Кто его спрашивает? — сказала она усталым и нетерпеливым тоном.

— Я журналист, — сказал я, — из журнала «Electronics Today»…

— Знаете… мой муж умер три дня назад.

— Ох…

Мысли застыли. Что теперь говорить? Она молчала. Казалось, это никогда не кончится. В конце концов я выдавил:

— Сочувствую.

Женщина продолжала молчать. Я слышал на заднем фоне приглушённые голоса. Хотелось спросить, от чего умер её муж, но я не мог придумать, какими словами это сделать.

Потом она сказала:

— Извините… спасибо… до свидания. Вот и всё.

Её муж умер три дня назад. Это ещё ничего не значит. Люди часто умирают.

Я выбрал другой телефон и позвонил. Разглядывая стену, ждал, пока снимут трубку.

— Да?

Мужской голос.

— Могу я поговорить с Джерри Брейди?

— Брейди в… — он замолчал, потом сказал: — Вы кто? Я выбрал телефон наугад, и теперь понял, что ничего не знаю о Джерри Брейди — и кем должен быть я, чтобы звонить ему в воскресенье утром.

— Я… его друг.

С той стороны трубки раздалось:

— Джерри в больнице… — голос чуть дрожал, — …и ему очень плохо.

— О боже. Какой ужас. Что с ним случилось?

— Мы и сами не знаем. Пару недель назад у него начала болеть голова. А в прошлый вторник, нет… четверг… он потерял сознание на работе…

Чёрт.

— …и когда он вернулся домой, он сказал, что у него весь день кружилась голова и были конвульсии. С тех пор он постоянно теряет сознание, его колотит и тошнит.

— А что говорят врачи?

— Они тоже не понимают. Ну чего вы хотите, это же врачи. Они провели кучу тестов, но так ничего и не выяснили. Но скажу вам кое-что…

— Да?

Тут он замолчал и щёлкнул языком. У меня по запыхавшемуся тону появилось впечатление, что он сам до смерти хочет поговорить с кем-нибудь, но в то же время его не оставляет мысль, что он не знает, кто я такой. Со своей стороны я тоже недоумевал, кто он такой — брат? любовник?

Я сказал:

— Да? Расскажите.

— Ладно, слушайте, — сказал он, явно рассудив, что кто я такой, сейчас по хую, — Джерри давно уже себя странно вёл, ещё до головных болей. Словно он за что-то беспокоится и переживает. Раньше Джерри был не таким. — Он помолчал. — О боже, я сказал «был».

На меня накатила слабость, свободной рукой я опёрся о стену.

— Знаете, — сказал я быстро, — не буду больше отнимать у вас времени. Передайте Джерри, что я желаю ему выздороветь. — Так и не представившись, я положил трубку.

Я дошёл до дивана и упал на него. И лежал, в ужасе прокручивая в голове эти два разговора.

В конце концов, я встал и заставил себя вернуться к телефону. В записной книжке было имён сорок-пятьдесят, а я пока позвонил только двоим. Набрал другой номер — и ещё один, и ещё.

И каждый раз слышал одно и то же. Из всех, с кем я пытался связаться, трое были мертвы, остальные — больны или в больнице, или дома в состоянии паники. В других обстоятельствах это сочли бы миниэпидемией, но набор симптомов у людей основательно различался и география: они были разбросаны по Манхэттену, Бруклину, Квинсу и Лонг-Айленду — и вряд ли кто-нибудь увидит связь между этими случаями. Вообще, насколько я понял, их объединяло только одно — их имена стояли в одной записной книжке.

И снова я сижу на диване, массирую виски и смотрю на керамический горшочек на деревянной полке над компьютером. Теперь у меня нет выбора. Если я не начну снова принимать МДТ, головная боль усилится, скоро появятся и другие симптомы, которые мне описывали по телефону — головокружение, тошнота, конвульсии, повреждение моторных навыков. А потом, надо думать, я окочурюсь. Похоже было, что все клиенты Вернона скоро умрут, а чем я лучше?

Но у меня перед ними есть-таки громадное преимущество. Если я захочу, я могу снова начать принимать МДТ. А они не могут. У меня большой запас. А у них нету. Человек сорок-пятьдесят страдают от тяжёлой и, скорее всего, летальной абстиненции, потому что их источник иссяк.

А мой — нет.

Если честно, мой источник, наоборот, набрал силу, потому что сейчас я принимаю то, что продал бы им Вернон, если бы был жив. У меня появилось ужасное чувство вины, но что я мог сделать? У меня в шкафу осталось чуть больше трёх с половиной сотен таблеток, что давало мне пространство для манёвра, но если я разделю это количество на пятьдесят человек, никто не выиграет. Вместо того, чтобы умереть на этой неделе, они — мы умрём на следующей.

Для себя же я решил, что, если основательно уменьшить дозу, запаса хватит на гораздо дольше, а может, заодно и отключки прекратятся, или хотя бы ослабнут.

Я встал и подошёл к столу. Там пару секунд поглазел на горшочек на полке, но, прежде чем потянулся к нему, уже понял, что здесь что-то не так. У меня появилось дурное предчувствие. Я взял горшочек в левую руку и заглянул в него. Предчувствие тут же переросло в панику.

Невероятно, но в горшке осталось две таблетки.

Очень медленно, будто я разучился двигаться, я сел на кресло за столом.

Пару дней назад я положил туда десять таблеток, и взял только две. Где ещё шесть?

У меня закружилась голова, я вцепился в подлокотники.

Геннадий.

Когда я говорил с банком по телефону, Геннадий стоял у стола, спиной ко мне.

Мог он взять пару таблеток?

На первый взгляд, вроде, нет, но я попытался представить, как всё происходило, кто какие движения делал. И вспомнил — когда я взял телефон, чтобы позвонить Говарду Льюису, я повернулся к нему спиной.

Прошло несколько минут, за которые до меня дошла хитровыебнутая ситуация с Геннадием, сидящим на МДТ. Сколько времени уйдёт, думал я, чтобы препарат оказался на улицах, чтобы они разобрались, что же это такое, и начали барыжить им в клубах, в машинах, на углах улиц… микродозы вперемежку со спидом по десять баксов за таблетку? Наверно, так далеко пока не зайдёт — пока у Геннадия всего шесть доз. Учитывая суть прихода от МДТ, после первого эксперимента вряд ли он будет беречь оставшиеся таблетки. Но при этом вряд ли он забудет, где их взял.

Я взял одну из таблеток, ножом разделил пополам и проглотил одну половинку. Потом сел за стол и начал думать, как же это всё так изменилось буквально за три-четыре дня, как всё началось разваливаться по швам, что вот конвульсии, вот кровотечение, вот рецидив, болезнь, хроническая и неизлечимая.

Потом, минут через двадцать, даже пикирующее настроение не помешало мне заметить, что головная боль прошла, как будто ее и не было вовсе.

Глава 19

Потом пару дней я принимал по полтаблетки утром за завтраком. При такой дозировке я вернулся в нормальное состояние, насколько оно вообще может быть нормальным при таких обстоятельствах. Сначала я боялся, но поскольку голова больше не болела, я чуток расслабился и решил, что нашёл выход, или, хотя бы — учитывая наличие семи сотен таких доз — время на то, чтобы искать выход.

Но если бы всё было так просто.

Утром в понедельник я проспал до девяти. На завтрак съел апельсин, тост и кофе, выкурил пару сигарет. Потом принял душ и оделся. Надел новый пиджак — уже не совсем новый — и посмотрелся в зеркало. Надо было идти в офис к Карлу Ван Луну, но внезапно мне стало очень неуютно в этой одежде. Мне казалось, что я выгляжу по-дурацки. Чуть позже, входя в вестибюль Здания Ван Луна на Сорок Восьмой улице, я так засмущался, что уже ждал, вот сейчас меня похлопают по плечу и скажут, что всё это ужасная ошибка, и что мистер Ван Лун приказал выпроводить меня вон, если я посмею прийти.

Потом, когда я ехал в лифте на шестьдесят второй этаж, начал думать о сделке, которую мы с Ван Луном должны были подготовить — поглощение «Абраксасом» MCL-Parnassus, о которой не думал уже несколько дней — но теперь, едва я попытался вспомнить детали, в голове всё смешалось в кашу. Там крутилась фраза «модель оценки стоимости возможности», я слышал её снова и снова — «модель оценки стоимости возможности» — но едва понимал, что она значит. Ещё я знал, что «построение широкополосной инфраструктуры» — это важно, но не мог сказать почему. Как будто я проснулся ото сна, где говорил на иностранном языке, и понял, что совсем на нем не говорю, и едва ли понимаю пару слов.

Я вышел из лифта в приёмную. Подошёл к главному столу и стал ждать, когда на меня обратят внимание. Там сидела та же секретарша, которую я видел в прошлый четверг, так что, когда она повернулась ко мне, я улыбнулся. Но по ней я не заметил, чтобы она меня узнала.

— Чем могу помочь, уважаемый?

Интонации у неё были холодными и формальными.

— Эдди Спинола, — сказал я, — к мистеру Ван Луну. Она посмотрела у себя в ежедневнике, а потом начала качать головой. Уже хотела было что-то мне сказать, может, что мистера Ван Луна нет в стране, или что у неё не записано, что мне назначено — но тут из коридора слева от её стола вышел сам Ван Лун. Он был хмур, и когда протянул мне руку, я заметил, что горбится он сильнее, чем прежде.

Секретарша вернулась к тем делам, от которых я её отвлёк.

— Эдди, как дела?

— Замечательно, Карл. Чувствую себя гораздо лучше. Мы пожали руки.

— Хорошо. Давай, заходи.

Меня снова ошеломили размеры кабинета Ван Луна, громадного, но обставленного в стиле минимализма. Он подошёл к столу и сел за него. Показал, чтобы я тоже садился.

Он вздохнул и покачал головой.

— Знаешь, Эдди, — сказал он, — эта статья в «Post» в пятницу, это было плохо, мы не хотим, чтобы в прессе такие выражения ассоциировались с нашей сделкой.

Я кивнул, не зная, что будет дальше. Вообще я надеялся, что он про статью не узнает.

— Хэнк тебя не знает, и сделка пока не афишируется, так что пока волноваться не о чем. Просто я бы не советовал тебе больше показываться в «Лафайет».

— Да, понимаю, конечно.

— Держись тише воды, ниже травы. Торгуй от нас. Я говорил, у нас есть своё помещение для трейдинга. Тихое и неофициальное. — Он улыбнулся. — Никаких, блядь, бейсболок.

Я тоже улыбнулся — но на деле чувствовал себя неуютно, будто сейчас сблюю.

— Я хочу попозже тебя кое с кем познакомить. — Да.

— Ещё хочу сказать тебе, и, может, это хорошая новость, что Хэнка завтра не будет. Его задержали дела в Лос-Анджелесе, так что мы перенесём встречу на… ну, где-нибудь на середину или конец следующей недели.

— Да, понятно, — пробормотал я, обнаружив, что мне сложно смотреть Ван Луну в глаза, — наверно… как вы сказали, это хорошая новость, да?

— Да, — он взял ручку со стола и стал вертеть в пальцах. — Я тоже уеду, как минимум до выходных, так что у нас появляется пространство для манёвра. В четверг, я считаю, мы поторопились, но теперь спешить некуда, можно отшлифовать цифры, сделать хорошую, неодолимую подборку.

Я поднял глаза и увидел, что Ван Лун мне что-то протягивает. Я потянулся через стол. Это оказался жёлтый блокнот, на котором я в прошлый четверг расписывал оценку стоимости возможности.

— Я хочу, чтобы ты углубил выкладки и перенёс на компьютер. — Он прочистил горло. — Кстати, Эдди, я изучил их, и у меня есть несколько вопросов.

Я откинулся на стуле и уставился на ровные ряды цифр и математических символов на первом листе блокнота. Хотя почерк был мой, я с трудом видел в них смысл, как будто разглядывал странную форму иероглифов. Постепенно, однако, у меня в голове начал проясняться смысл, и если бы я мог сосредоточиться на них на часок, я бы, наверно, расшифровал их.

Но Карл Ван Лун сидел прямо напротив меня, и хотел задавать вопросы, так что пары часов у меня не было. Это был первый признак того, что стратегия минимальных доз может только оберегать меня от головных болей. Других эффектов МДТ не было, и я начал весьма болезненно понимать, что такое «нормальное состояние».

В «нормальном состоянии» люди больше не попадают под моё влияние, не хотят идти у меня на поводу. Я не смогу больше инстинктивно принимать решения и постоянно оказываться правым. Не смогу вспомнить мельчайшие подробности и на лету сделать все расчёты.

— Да, тут есть определённые несообразности, — сказал я, пытаясь предупредить вопросы Ван Луна. — И вы правы, мы поторопились.

Я перелистнул на вторую страницу и встал со стула. Притворившись, что я сосредоточился на расчётах, я стал бродить по комнате и придумывать, что бы ещё сказать — как актёр, забывший текст.

— Я хотел спросить, — сказал Ван Лун со своего места, — почему время жизни… третьей возможности отличается от остальных?

Я посмотрел на него, что-то пробурчал и вернулся к блокноту — пристально уставился на него, но в голове было пусто, и я знал, что ничего в ней не появится и спасения нет.

— Третья? — сказал я, пытаясь вывернуться. Ещё полистал страницы.

Потом захлопнул блокнот и сунул подмышку.

— Знаете что, Карл? — сказал я, глядя на него, — мне надо всё тщательно пересчитать. Давайте я всё обработаю дома на компьютере, а потом мы…

— Третья возможность, Эдди, — сказал он, внезапно поднимая голос, — что за хуйня? Ты не можешь ответить мне на простой вопрос?

Я стоял в пяти метрах от стола человека, чья фотография украсила дюжины журнальных обложек — миллионера, предпринимателя, иконы — и он орал на меня. Я не знал, как на это реагировать. Я потерял опору под ногами. Я боялся.

А потом, к моему облегчению, зазвонил телефон. Он снял трубку и рявкнул:

— Чего?

Я подождал секунду, а потом отвернулся и отошёл, чтобы он мог поговорить. У меня дрожали руки, вернулось ощущение тошноты.

— Не отсылай пока, — говорил Ван Лун по телефону за моей спиной. — Уточни сначала у Манкусто, и знаешь, даты поставок…

Радуясь, что казнь откладывается, я отходил по громадной комнате к окнам. Громадным окнам на запад, прикрытым жалюзи. Когда Ван Лун договорит, скажу ему, что у меня болит голова, я не могу сосредоточиться. Он видел, как я расписывал всё в четверг, и мы обсудили каждую цифру, так что вряд ли он усомнится в том, что я владею материалом. Теперь нужно просто суметь уйти отсюда.

В ожидании я принялся разглядывать кабинет. В дальнем конце доминировал громадный стол Ван Луна, но остальное пространство размерами и аскетичностью напоминало зал ожидания вокзала в стиле арт деко. Когда я дошёл до окон, уже казалось, что Ван Лун остался далеко позади, и что если я обернусь, его фигура будет едва различима — голос его еле слышно гудел про даты поставок. В этом углу стояли красные кожаные диваны и стеклянные журнальные столики с наваленными деловыми журналами.

Когда я стоял у окон, глядя между жалюзи, первым делом в глаза мне бросился — среди прочих давно знакомых небоскрёбов — блестящий кусок Здания Целестиал в Вест-Сайде. С этой точки он казался воткнутым в кучу из десятка других зданий, но если приглядеться, было видно, что он стоит гораздо дальше остальных и на самом деле вокруг него ничего нет. Казалось невероятным, что пару дней назад я шёл по Целестиал и размышлял, не купить ли тут квартиру — причём из самых дорогих…

Девять с половиной миллионов долларов.

— Эдди!

Я обернулся.

Ван Лун договорил по телефону и шёл ко мне с той стороны комнаты.

Я собрался с духом.

— У меня тут появились дела, Эдди, надо бежать. Извини. — Он снова говорил со мной дружелюбно, и когда дошёл до меня, кивнул на блокнот у меня под мышкой. — Подготовь всё, потом обсудим. Я говорил уже, до выходных меня не будет, время у тебя есть. — Вдруг он хлопнул в ладоши. — Ладно, хочешь посмотреть на наше помещение для трейдинга? Сейчас вызову Сэма Уэллеса, он тебе всё покажет.

— Я бы предпочёл пойти домой и заняться расчётами, если вы не против, — сказал я, протягивая ему руку.

— Да тут дел-то… — Ван Лун замолчал и уставился на меня. Я видел, что он озадачен, и чувствует ко мне лёгкую неприязнь, как раньше, но при этом не знает, что это с ним и что теперь делать.

Потом он сказал:

— Эдди, да что с тобой? Ты что, меня боишься?

— Нет, я…

— Потому что эта хренотень не для трусливых.

— Я знаю, я просто…

— Ты учти, я тут серьёзно рискую. Никто ничего не знает. Кинешь меня через хуй, проговоришься — и доверию ко мне хана.

— Знаю, знаю. — Я указал на блокнот подмышкой. — Просто хочу как следует всё подготовить.

Ван Лун на мгновение удержал мой взгляд, потом вздохнул, словно говоря: «Ну, рад это слышать». Потом он обернулся и пошёл назад к столу. Я за ним.

— Позвони, когда будешь готов, — сказал он. Он стоял спиной ко мне и листал то ли ежедневник, то ли записную книжку.

Я подождал, но потом понял, что меня отпустили. Не говоря ни слова, я вышел из кабинета.

По дороге домой я зашёл в «Гристед» и купил пару больших пачек чипсов и пива. Вернувшись домой, я сел за стол, достал толстую папку, которую на прошлой неделе прислал Ван Лун и перебрал записи. Я подумал, что если смогу разобраться в материале, всё будет хорошо. Я войду в тему и буду разбираться, не хуже, чем в тот раз, когда обаял Ван Луна своим предложением по структурированию сделки.

Начал я с квартальных отчётов МСL-Parnassus. Разложил их на столе, открыл первую пачку чипсов и бутылку пива, и начал читать.

Через два часа усердного листания я признал, что чтиво, во-первых, тоскливое до безобразия, во-вторых, лично мне совершенно непонятное. Проблема была в том, что я не помнил, как интерпретировать эти данные. Я просмотрел ещё пару документов, и хоть они были чуть менее насыщенные и непонятные, чем квартальные отчёты, спать от них хотелось не меньше. Но я крепился и прочитал всё — в том смысле, что пробежал глазами по каждому слову и строчке, не пропустив ничего.

Я доел чипсы и допил пиво, и в десять заказал на дом китайскую пищу. Чуть за полночь я, наконец, заполз в кровать.

Утром я сделал быстрый и ужасный подсчёт. Я вчера восемь часов читал то, на что раньше хватало сорока пяти минут. Потом попытался что-нибудь вспомнить, но в голове остались только обрывки и общие слова. А раньше я мог повторить весь текст, сзади наперёд, шиворот-навыворот.

Соблазн принять пару таблеток МДТ был невероятен, но я удержался. Если я снова начну напропалую глотать колёса, я опять буду отключаться, и чего хорошего? Так что ещё пару дней схема оставалась прежней. Я сидел дому и рылся в сотнях страниц материала, выходил из дома только, за чипсами, чизбургерами и пивом. Смотрел телик, но тщательно избегал новостей и актуальных шоу. Телефон выключил. Я заставил себя поверить, что смогу во всём разобраться, но дни шли, и я всё чётче осознавал неудачу.

В среду вечером у меня снова разболелась голова. Не знаю отчего, может, от пива и бомжатины, которой я питался, но когда к утру четверга она не прошла, я решил увеличить минимальную дозу МДТ до одной таблетки в день. Конечно, через двадцать минут после того, как я принял таблетку, голова перестала болеть, и, конечно же, я распереживался. И что, я так и буду увеличивать дозу? Когда мне придётся принимать по три, а то и четыре таблетки в день, чтобы только справиться с этими болями?

Я снова достал записную книжку Вернона и пролистал. Мне не хотелось снова никому звонить, но, тем не менее, я чувствовал, что если и осталась надежда, она где-то среди этих номеров. Я решил позвонить по тем, которые были зачёркнуты, и рядом с которыми не было новых. Может быть, я узнаю, что их хозяева до сих пор живы, и даже не больны, и я поговорю с бывшими клиентами. А может — и скорее всего — я выясню, что клиенты стали бывшими, потому что умерли. Но попробовать стоило.

Я выбрал пять номеров. Первые три были отключены. Четвёртый не отвечал, и автоответчика тоже не было. На пятом сняли трубку через два гудка.

— Ну?

— Алло. Могу я поговорить с Дональдом Гейслером?

— Говорите. Что нужно?

— Я был другом Вернона Ганта. Не знаю, в курсе ли вы, но его недавно убили, и я…

Я замолчал.

Он повесил трубку.

Тоже реакция. И парень явно живой. Я подождал десять минут и снова позвонил. — Ну?

— Не вешайте трубку. Пожалуйста.

Повисла пауза, но Дональд Гейслер остался на проводе. Так ни слова и не говоря.

— Мне нужна помощь, — сказал я, — хотя бы информацией. Не знаю.

— Откуда у вас номер?

— Он был среди его вещей.

— Бля!

— Но ведь ниче…

— Ты коп? Это что, расследование?

— Нет. Вернон был моим другом.

— Херня какая-то.

— Он был братом моей бывшей жены.

— Мне тебя поздравить или посочувствовать?

— Знаете, дело в…

— Не по телефону.

Я снова замолчал. Он знал.

— Хорошо, не буду. Но как нам переговорить? Мне нужна помощь. Вы же явно знаете…

— Тебе нужна моя помощь? Это вряд ли.

— Да, потому что…

— Значит, так, я сейчас повешу трубку. И не звони мне больше. И вообще не пытайся меня найти, и…

— Мистер Гейслер, я могу скоро умереть.

— О, чёрт.

— И мне нужно…

— Отстань от меня, ясно? Он повесил трубку. Сердце моё колотилось.

Если Дональд Гейслер не хочет говорить со мной, я тут ничего не поделаю. Может, он и помочь бы не смог, но я всё равно расстроился, что не смог договориться с человеком, который явно знал про МДТ.

Не в настроении продолжать звонки, я отложил записную книжку. Потом, в, надежде отвлечься, я вернулся за стол и взял распечатанную статью с одного финансового сайта.

Открыл и начал читать.

Статья была посвящена техническим аспектам антитрестовского законодательства, и на третьей странице слова начали ускользать от меня. Вскоре я бросил читать, достал сигарету и закурил. Так и сидел, курил и смотрел в никуда.

Ближе к вечеру я пошёл в банк. Геннадий должен был прийти с утра за вторым платежом по долгу, и я не хотел его огорчать. Я снял 100 000 долларов наличными, собираясь отдать ему сразу всё — с процентами, со всем. Чтобы он от меня отстал. Если Геннадий принял шесть таблеток МДТ — а только этим можно было объяснить их пропажу — я, определённо, не хотел, чтобы он каждую пятницу приходил ко мне домой.

Пока я ждал, что приготовят деньги, мой лысеющий и тучный банковский менеджер, Говард Льюис, пригласил меня к себе в кабинет поболтать. Этот ходячий сердечный приступ переживал, что после первой вспышки деятельности в «Клондайке» и «Лафайет» — вылившейся в весьма значительные депозиты — я «затих».

Я недоверчиво уставился на него через стол.

— …и ещё вы снимаете крупные суммы, мистер Спинола.

— А что не так? — спросил я, интонацией добавив, вот уж не твоё сучье дело.

— Ничего плохого, мистер Спинола, но… в свете статьи в «Post» в прошлую пятницу о…

— И о чём?

— Знаете, это всё… нестандартно. В наши дни нельзя слишком…

— В свете моего успеха в «Лафайет», мистер Льюис, — сказал я, едва сдерживая раздражение, — сейчас я веду переговоры о должности старшего трейдера в «Ван Лун и Партнёры».

Он посмотрел на меня, медленно выдыхая через нос, как будто мои слова подтвердили самые страшные его подозрения.

Телефон зазвонил, и он схватил трубку, подёргиваниями лицевых мышц обозначив извинение. Пока он разговаривал, я огляделся. До этого момента я был искренне возмущён, но тут успокоился, увидев своё отражение на задней панели серебряной фоторамки на столе у Льюиса. Хоть и искажённая картинка, она отлично показывала, до чего же я неопрятно выгляжу. Утром я не побрился, на мне были старые джинсы и майка — невероятная для старшего трейдера у «Ван Луна и Партнёров», даже в выходной.

Говард Льюис договорил, нажал кнопку на телефоне, послушал, а потом с пустым выражением лица посмотрел на меня.

— Деньги готовы, мистер Спинола.

Геннадий пришёл в полдесятого утра. Я проснулся двадцать минут назад, и ещё чувствовал себя смутно. Я хотел встать пораньше, но часов с семи просыпался и снова отрубался, приходил в себя и снова проваливался в сны. Когда я, наконец, сумел вылезти из постели, первым делом я принял таблетку МДТ. Потом убрал горшочек с полки над компьютером. А уже потом поставил кофе и стоял, ждал, в семейных трусах и майке.

Было два варианта. Или Геннадий принял таблетки — и тогда он принял их все. Или, почему-то, не принял. Я решил, что, увидев его, сразу разберусь, что и как было.

— Доброе утро, — сказал я, изучая его, когда он вошёл в дверь.

Он кивнул, не говоря ни слова. Я наблюдал, как он молча разглядывает квартиру. Сначала я подумал, что он ищет горшочек, но потом осознал, что он оценивает, насколько изменился вид с его последнего визита. Вслед за ним оглянувшись, проследив за его взглядом, я тоже отметил перемены. Повсюду царил бардак. Бумаги, документы и папки валялись повсюду. На диване вольготно разлеглась коробка из-под пиццы, а рядом с компьютером стояли картонки с остатками китайской еды на вынос. Всюду лежали пустые пивные банки и кофейные чашки, полные пепельницы, диски и пустые коробки, рубашки и носки.

— Ты вообще на хуй свинья? Я пожал плечами.

— В наше время сложно найти хорошую прислугу.

Он нахмурился, озадаченный, и я сразу понял, что он не на МДТ — как минимум, сейчас.

— Где деньги?

При этих словах я заметил, что он смотрит на полку над компьютером. Когда он не увидел того, что хотел, он подошёл ближе к столу и продолжил поиски.

— Я хочу заплатить весь долг, — сказал я.

Тут уж он обратил на меня внимание. Я оставил конверт со всей суммой на полке. Теперь я потянулся и взял его. Геннадий при виде конверта покачал головой.

— Что? — спросил я.

— Двадцать две пятьсот.

— Но я хочу заплатить сразу всё.

— Ты не можешь.

— Но…

— Двадцать две пятьсот.

Я хотел было сказать что-нибудь ещё, но это было бессмысленно. Я вздохнул, разгрёб место на столе, вывалил деньги и отсчитал двадцать две с половиной тысячи. Когда закончил, сунул пачку купюр Геннадию и он убрал их во внутренний карман.

— Ты прочёл синопсис? — спросил я. Он вздохнул и покачал головой.

— Времени нет. Очень занятой.

Он опять пробежал взглядом по столу.

— Может, в следующий раз, — сказал он и ушёл.

Когда он ушёл, я попробовал убраться, но мой порыв быстро увял. Потом я сел на диван и попытался читать статью в последнем номере «Fortune», обзор «горячих» разработок в электронной коммерции, но после первых же абзацев задремал, и журнал упал на пол. Под вечер я принял душ и побрился. Оделся, взял денег из лежащего на столе конверта и ушёл — я не был на улице уже неделю, не считая походов за едой. Я шёл по Вест-Виллидж, время от времени заходил в бары и заказывал водку-мартини.

Ближе к концу вечера я, ощутимо бухой, оказался в тихом заведении на Второй-авеню и Десятой. Я сидел за стойкой, а чуть дальше, над кассой, к стене был привинчен телевизор. Показывали фильм — судя по одежде и причёскам, года 1983-84-го. Громкость стояла на минимуме, но когда начался выпуск новостей, бармен сделал громче.

Звук телевизора прервал разговоры за стойкой, и все — с пьяной покорностью — уставились на экран, чтобы послушать заголовки новостей.

— Мирные переговоры по Ближнему Востоку в Кэмп-Дэвид закончены после двухнедельных напряжённых дебатов. Ураган Юлия надвигается на южное побережье Флориды, оставляя за собой руины. Донателла Альварез, две недели пролежавшая в коме после жестокого нападения в отеле в Манхэттене, умерла сегодня днём — полиция утверждает, что теперь идет расследование по делу об убийстве.

Я потрясённо уставился на экран, а диктор вернулся к подробностям мирных переговоров. Я схватился за стойку и стиснул её. Через пару секунд что-то буркнул — может, про себя, может, вслух — и повернулся, чтобы встать с табурета.

Пару секунд стоял, шатаясь. Комната начала кружиться, и я с трудом преодолел пару шагов до двери. Едва я вышел на улицу, как вся выпитая водка, вермут и оливки выплеснулись на тротуар.

Глава 20

Все выходные я пил, по большей части водку, и по большей части дома. В конце концов, а что ещё было делать? Я стал объектом расследования по делу об убийстве — хоть и, что удачно, под вымышленным именем — так что в таких обстоятельствах стаканчик-другой кажутся весьма уместными. Я больше не притворялся, что читаю «материалы», так что погрузился в теленовости. Скоро я не хотел видеть ничего больше, и часами втыкал на безмозглую чушь, пьяно орал на экран, пока ждал следующего выпуска новостей.

О самой Донателле Альварез говорили мало — она умерла, что тут ещё скажешь. Большая часть репортажей сосредоточилась на политических последствиях её смерти. Снова начали требовать отставки министра обороны. Шумиха вокруг комментария Калеба Хейла про Мексику получила новый стимул, когда Альварез оказалась в больнице, и ещё один — после её смерти. Я не особо следил за событиями, но что-то всё равно слышал — и счёл тем противоестественным развитием темы, которое живёт своей жизнью и, как вирус, размножается в новостях.

Недель за шесть до того сообщили, что на частном собрании Калеб Хейл сказал, мол, Мексика стала для США обузой, и что «надо просто оккупировать её на хрен». Источник, сливший информацию в «Los Angeles Times», утверждал, что Хейл отметил коррупцию, мятеж, нарушения закона, долговой кризис и транспортировку наркотиков, как пять точек «пятиугольника нестабильности в Мексике». Ещё были сведения, что Хейл даже цитировал Джона О’Салливана: «Нам суждено судьбой захватить весь континент», и вспоминал, как читал статью под названием «Мексика: Иран по соседству». Калеб Хейл тут же разразился ничего не опровергающим опровержением, а потом умудрился в интервью развить тему, на которую он якобы не говорил. Считали, что за речью Хейла скрывается президент, потому что он не только отказался требовать отставки министра, но и не осудил приписываемые тому высказывания — на что тут же хлынули потоком комментарии и предположения. Поначалу все обалдели и не верили, но дни шли, влиятельные лица время от времени подогревали мысли, и первый вывод о том, что министр обороны выпал из контекста, смягчился, даже превратился, как минимум, в широкое одобрение более жёсткой линии международной политики.

И вот стоило предположить под убийством Альварез расовые мотивы, как ярость споров зашкалила. Шли интервью, групповые обсуждения, звуковые фрагменты, шутки, горячные репортажи из пыльных приграничных городов, выстрелы в воздух на Рио-Гранде. Я смотрел с дивана, со стаканом в руке, и меня затягивало, как мыльная опера — и в алкогольном блаженстве я забывал, что, возможно, лишь отпечаток пальца или тест ДНК отделяет меня от живого участия в этом процессе, что я нахожусь в опасной близости от глаза урагана.

К концу выходных, однако, блаженство выродилось в оцепенение, потом в тревогу, а потом в ужас — моя структура взглядов изменялась. Я переставал смотреть новости, и к вечеру воскресенья пропускал их в обязательном порядке. Мне было всё проще переключаться на другие каналы, где шли повторы «Гавайи, пять-ноль», и «Счастливые деньки», и «Плавание на дно моря».

В понедельник я попробовал остаться трезвым, но не преуспел. Я выпил пару банок пива днём, а потом открыл бутылку водки вечером. Большую часть времени я слушал музыку, и вечером свалился на диван в одежде. На прошлой неделе шло потепление, так что я оставлял окно открытым на ночь, но когда я в четыре часа ночи очнулся от бестолкового сна, я заметил, что заметно похолодало. Так что я, дрожа, встал с дивана, и пошёл закрывать окно. Потом снова сел на диван, но пока смотрел в синюю тьму ночи, дрожь не унималась. Ещё я почувствовал, что сильно бьётся сердце, неприятно и противоестественно колет в конечностях. Я видел две возможности. Может, моему организму не хватает алкоголя, здесь есть разные варианты — одеться и пойти в бар, или в корейский гастроном по соседству, купить пару упаковок пива, или вылакать кулинарный херес из своих запасов. Но вряд ли дело в бухле, потому что мысль о том, как я выхожу на улицу, топаю в сияющий неоном гастроном, где ходят другие люди, вогнала меня в ужас.

Ну вот, подумал я — у меня, блядь, приступ паники.

Я глубоко дышал и колотил запястьем по подушке, лежащей рядом на диване. Четыре часа утра. Я не мог никому позвонить. Не мог никуда пойти. Не мог спать. Я почувствовал себя загнанной в угол крысой.

Так я его и пересидел — на диване. Это было как сильный сердечный приступ, который длился час, но не убил тебя, и не оставил физических последствий, ничего, что может обнаружить доктор, если подвергнет тебя серии анализов.

На следующий день я решил, что надо что-то делать. Я скатился слишком низко и слишком быстро и знал, что ещё чуть-чуть, и я могу потерять всё — хотя теперь список этого «всего» был под вопросом. Всё равно надо что-то делать, проблема в том, что именно? Неотложным и давящим делом была ситуация с Донателлой Альварез, но тут я был бессилен. Потом шёл Ван Лун. Но если честно, я не мог толком поверить в то, что общался с ним. Подумать только, я «работал» с ним, да ещё над какими-то немыслимыми «финансами» сделки корпоративного поглощения. Наши встречи с ним — в «Комнате Орфея», в его квартире, в офисе, в «Четырёх Сезонах» — казались сном, и подчинялись извращённой логике сновидений.

Но в то же время и плюнуть на него я тоже не мог. Больше не мог. Не мог игнорировать реальность, которая напрыгивала на меня при каждом взгляде на свой почерк в жёлтом блокноте Ван Луна. Может, это кажется нереальным, но я таки общался с ним, и помог решить вопросы по сделке MCL-«Абраксас». Так что если я хочу с этого что-нибудь поиметь, мне надо разобраться с Ван Луном, и как можно быстрее.

Я принял душ и побрился. Чувствуя себя разбитым, я пошёл в спальню достать из шкафа костюм, но совсем весело стало, когда я попробовал его натянуть. В последний раз я надевал его больше недели назад, и теперь вдруг с большим трудом застегнул штаны на поясе. Однако это был мой единственный приличный костюм — пришлось ехать в нём.

Я взял такси до Сорок Восьмой улицы.

Когда я шёл по вестибюлю Здания Ван Луна и ехал на лифте на шестьдесят второй этаж, во мне росло ощущение ужаса. Выйдя из лифта в знакомую приёмную, я распознал в нём очередной приступ паники.

Я завис в центре приёмной и притворился, что читаю надпись на большом коричневом конверте, который держу в руках — имя там, или адрес. В конверте лежал жёлтый блокнот Ван Луна, но написано на нём ничего не было. Я посмотрел на секретаршу, она посмотрела на меня и взяла одну из телефонных трубок. У меня подскочил пульс, и боль в груди стала невыносимой. Я повернулся и бросился к лифтам. Что я вообще собирался делать — разбираться с Ван Луном? Но как? Вернуть ему расчёты в том же виде, в каком унёс? Показать плоды суровой диеты из чизбургеров и пиццы?

Ох, зря я так сюда припёрся. Что-то я не подумал.

Наконец двери распахнулись, но облегчение оттого, что я сбежал из приёмной, скоро прошло, потому что теперь за меня принялась кабина лифта, чей интерьер, с зеркальными стальными панелями, кондиционером и постоянным жужжанием, казался специально разработанным для провокации и усиления приступов паники. Будто материальная среда имитирует каждый симптом тревоги — слабость, неконтролируемое подёргивание в животе, постоянную угрозу тошноты.

Я закрыл глаза, и в голове тут же появилась картина тёмной шахты лифта над и подо мной… я представлял, как толстые стальные тросы рвутся, и кабина с противовесом дружно летят в разных направлениях, кабина, естественно, громыхает вниз, ударяется о землю…

Вместо этого она плавно затормозила в полуметре от дна бетонной трубы, и дверь мягко открылась. К моему удивлению там стояла — собираясь войтивнутрь — Джинни Ван Лун.

— Мистер Спинола!

Когда я не ответил, она шагнула вперёд и протянула руку, чтобы подхватить меня под локоть.

— Вы в порядке?

Я вышел из лифта и мы вместе пошли по вестибюлю, где было людно и почти так же страшно — хотя и по другим причинам — как в кабине. Я обливался холодным потом, меня трясло. Она сказала:

— Мистер Спинола, вы выглядите…

— Хуёво?

— Ну, — ответила она через секунду, — ага.

Теперь моё внимание переключилось на неё и я увидел, что она искренне волнуется за меня. Она держала меня под локоть, и от этого я почему-то чувствовал себя лучше. Стоило это признать, и она тут же оказала на меня целительное воздействие, я заметно успокоился.

— Я был… на шестьдесят втором… — сказал я, — но не смог…

— Не выдержал напряжения? Я знала, что ты не из папиных бизнесменов. Вообще, они просто толпа машинов.

— Машин. Похоже, у меня начался приступ паники.

— Это хорошо. Если у человека там, наверху, не начинается приступ паники, значит, плохи его дела. И если хочешь, можно говорить «машинов». — Она задумалась. — Можно говорить «человеков».

— Да, — сказал я, пытаясь отдышаться, — можно говорить «человеков», но ты же не скажешь «людёв»?

На ней были надеты чёрный свитер и чёрные джинсы, она сжимала кожаную докторскую сумочку.

— В разговоре с тобой не буду. В первом случае множественная форма, во втором собирательное название, правила разные, так что иди в пизду. Как себя чувствуешь?

Я глубоко дышал и держался за грудь.

— Спасибо, лучше.

Вдруг вспомнив про свежеотращенное пузо, я попытался встать прямее и втянуть живот. Джинни изучала меня.

— Мистер Спи…

— Эдди, зови меня Эдди. Мне же всего трид…

— Эдди, ты заболел? — А?

— Ты плохо себя чувствуешь? Выглядишь ты погано. Ты… — она с трудом подбирала слова, — …ты… со встречи у нас дома ты набрал, ну… вес. И…

— У меня вес колеблется.

— Да, но мы виделись всего-то недели две назад? Я поднял руки.

— И чего, дядька не может сожрать изредка пару пирожных?

Она улыбнулась, но потом сказала:

— Знаешь, извини, это не моё дело, но тебе надо за собой следить.

— Да, да. Знаю. Ты права.

Дыхание успокоилось, и я чувствовал себя куда как лучше. Я спросил её, чем она занята.

— Поеду сейчас наверх к папочке.

— Может, вместо этого выпьем кофе?

— Не могу. — Она скорчила рожу. — Кстати, у тебя только что был приступ паники, не стоит тебе пока пить кофе. Соки и всё остальное, что не повышает уровень стресса.

Я снова выпрямился и прислонился к окну.

— Тогда пойдём, выпьем соков и всего остального.

Она посмотрела мне в глаза. Я окунулся в ярко-синие озёра — искрящиеся, лазурные, небесные.

— Не могу.

Я хотел настоять, спросить, почему нет, но не стал. Я почувствовал, что ей вдруг стало неуютно, и мне от этого тоже стало неуютно. Ещё до меня дошло, что ощущение паники может накатывать волнами, и раз приступ быстро прошёл, он может так же быстро начаться снова. Если это случится, я не хотел бы оказаться на улице, даже с Джинни.

— Ладно, — сказал я, — спасибо большое. Хорошо, что я тебя встретил.

Она улыбнулась.

— Ты как, сам справишься? Я кивнул.

— Уверен?

— Всё будет хорошо. Не переживай. Спасибо. Она похлопала меня по плечу и сказала:

— Ладно, Эдди, пока.

Через секунду она уже шла прочь по вестибюлю, и докторская сумочка болталась у неё на боку. Потом — нырнув в толпу — она исчезла.

Я повернулся к большому окну и стоял, смотрел на своё отражение в зеркальном стекле, на людей и машины на Сорок Восьмой улице, проходящих и проезжающих прямо сквозь меня, будто я призрак. Вдобавок я почувствовал неуместное разочарование от того, что дочка Ван Луна явно отказывалась видеть во мне нечто большее, чем гениального помощника своего отца — и при том занудного, измученного паникой и избыточным весом. Я вышел из здания, перешёл Пятую-авеню и отправился в центр. Несмотря на все мрачные мысли, я как-то ещё держал себя в руках. Потом, когда я переходил Сорок Вторую улицу, меня осенило, и я поднял руку, чтобы остановить такси.

Двадцать минут спустя я уже ехал в другом лифте, на этот раз на четвёртый этаж «Лафайет-Трейдинг» на Брод-стрит. Эта комната была свидетелем моего прежнего триумфа — дней переживаний и успеха — и я подумал, что теперь могу попытаться это всё повторить. Теперь я не мог работать на пределе МДТ, да, но роли это не играло. Моя самоуверенность порушилась, и я хотел посмотреть, что получится у меня самого.

Когда я вошёл в комнату, последовала разная реакция. Некоторые, включая Джея Золо, изо всех сил не обращали на меня внимания. Другие улыбались и приветственно снимали бейсболки. Хоть меня какое-то время не было, и все мои позиции были закрыты, счёт мой ещё работал. Мне сказали, что моё прежнее место занято, но есть свободные, и я могу сразу же начать торговать.

Когда я сел за терминал и приготовился, я почувствовал растущее любопытство на тему, что я буду делать. В комнате звучал явный гул, некоторые заглядывали мне через плечо, другие внимательно следили от дальней стены. Я оказался под серьёзным давлением, и не знал, что теперь делать. Пришлось признать, что я поторопился прийти сюда. Но теперь было уже поздно.

Некоторое время я изучал экран, и постепенно всё вернулось. Дело было несложным — но сложным было, конечно, выбрать правильные акции. Последнее время я не следил за рынками и не знал, на что смотреть. Моя прежняя стратегия игры на понижение зависела от исследований, и я не мог её использовать, так что решил в первый день играть безопасно — и я пошёл на поводу у общественной мудрости, и стал покупать технические акции. Купил Лир Системз, компанию служб управления рисками; Кей Гейт Текнолоджиз, организацию по, обеспечению интернет-безопасности; и пачку дот-комов, Буджум, Вутларкс! Изи, Дромио, ПоркБаррель. ком, иТранз, ВоркНет.

Единожды начав, я не мог остановиться, и благодаря смеси беззаботности и страха я опустошил весь счёт, потратил всё, что у меня было, за пару часов. Не помогала ни искусственная, похожая на игру, структура электронного трейдинга, ни усиливающееся опасное ощущение, что я трачу ненастоящие деньги. Естественно, ураган активности привлёк внимание, и хотя я действовал по самой примитивной и общепринятой «стратегии», размах и масштаб моей торговли сам по себе придавал ей забавную форму — цвет, качество. В итоге, скоро люди начали повторять за мной, следили за каждым шагом, передавали «советы» и «информацию» с моего рабочего места. И всё это очень настырно — никто не хотел остаться за бортом — и скоро у меня появилось ощущение, что куча трейдеров вокруг меня залезает в долги или договаривается об увеличении плеча.

Головокружительный бум сетевых акций ещё вовсю кипел, сбивая с толку каждого, кто осмеливался к нему подойти — и меня в том числе, потому что хотя сегодня за моей спиной стояла прежняя репутация, я начал понимать, что в этот раз я мало того что действую наобум, так ещё и не знаю, как остановиться…

В конце концов, давление меня раздавило. У меня начался очередной приступ паники, и я был вынужден схватить конверт и уйти — даже не закрыв свои позиции. Это вызвало волну тревоги в комнате, но я думаю, большая часть трейдеров в «Лафайет» ждала от меня чего угодно, и я сумел без проблем оттуда выбраться. Большая часть купленных мной акций уже чуть поднялась, так что никто не переживал и не нервничал — они просто расстроились, что убертрейдер уходит от них. По дороге к лифту у меня снова подскочил пульс, и когда я выбрался на улицу, мне было весьма паршиво. Я пошёл по Брод-стрит к Южному Паромному Терминалу, а оттуда в Бэттери-Парк, где сел на лавку, стянул галстук и уставился на Стейтен-Айленд.

Там я просидел с полчаса, глубоко дыша и погрузившись в мрачные, тревожные мысли. Я хотел домой, на диван, но дорога казалась непреодолимым препятствием, все эти улицы, люди, машины. Но вскоре я встал и отправился в путь. Перешёл Стейт-стрит и умудрился сразу поймать такси. Плюхнулся на заднее сиденье, стиснул конверт, и пока такси влачилось в потоке движения, мимо Боулинг-Грин на Бродвее, потом через Бивер-стрит и Эксчейндж-Плейс, а потом по Уолл-стрит, у меня появилось лёгкое ощущение, что происходит что-то странное. Я не мог нащупать, что именно, но царила на улицах какая-то нервная атмосфера. Люди останавливались и говорили друг с другом, что-то таинственно шептали, иногда кричали через машины, или с лестниц зданий, или по мобильникам — и с той долей любопытства, какая бывает при кошмарных общественных событиях, вроде убийства или проигрыша на международном чемпионате по бейсболу Потом в потоке машин появилась пауза, мы выскользнули из финансового округа, оставив позади всё, что меня насторожило. Скоро мы уже переехали через Канал-стрит, а потом повернули на Хьюстон, где всё было как обычно.

Когда я вошёл в квартиру, я тут же бросился к дивану и упал на него. Я с трудом вынес поездку в такси, и пару раз даже порывался попросить водителя остановить машину и выпустить меня. Лежать на диване было не сильно лучше, но, как минимум, я был в знакомой, управляемой среде. Следующие несколько часов я разрывался между мыслью, что приступ пройдёт, и что… нет, я сдохну — здесь, сегодня, прямо сейчас, на этом блядском диване…

Но, в конце концов, я не умер, и самочувствие чуть выправилось, я подобрал с пола пульт управления. Включил основной телевизор и начал перебирать каналы. Скоро я собрался с мыслями, до меня дошло, что что-то происходит, я переключился на CNNfn, потом на CNBC, потом снова на CNNfn. Посмотрел на часы в углу экрана.

Сейчас было 14:35, с часу дня все рынки падали вертикально вниз. Наздак уже обрушился на 319 пунктов, Доу Джонс на 185, а Стандарт энд Пурз на 93, и останавливаться они не собирались, не говоря уже о подъёме. И CNNfn и CNBC передавали ежеминутные отчёты из Нью-Йоркской Фондовой Биржи, и из соответствующих студий — основной упор делался на то, что перед нашими глазами в замедленной съёмке взрывается пузырь технологических акций.

Я пошёл к столу и включил компьютер. Я ещё сохранял спокойствие, но стоило увидеть котировки и насколько рухнули цены на акции, у меня закружилась голова. Я вцепился руками в виски и пытался не запаниковать — и почти сумел… может, опершись на мысль, что все трейдеры в «Лафайет», которые покупали следом за мной, тоже остались без гроша. Хотя я готов был спорить, что я потерял больше всех, на данный момент где-то около миллиона долларов…

Глава 21

Наутро я пошёл за газетами — заодно совершив набег на продовольственный и винный магазины. В заголовках можно было встретить и «Ой!», и «Кошмар на капризной улице», и «Спасение инвесторов после краха рынка». Наздак стабилизировался ближе к вечеру — после ошеломительного падения до девяти процентов — и утром потихоньку рос. Причём благодаря некоторым брокерским домам и взаимным инвестиционным фондам, которые почувствовали удар о дно и начали покупать на пике спада. Некоторых комментаторов била истерика, они вопили о новом Чёрном Понедельнике — или даже 1929 годе — но другие с долей оптимизма заявляли, что это аукнулся спекулятивный ажиотаж вокруг технологических акций… или что это была не столько всеобщая коррекция, сколько очищение пенистых участков Наздака. Всё это успокаивало длинных игроков, но слабо утешало миллионы краткосрочных инвесторов, которые купили бумаги с большим плечом, и вылетели в трубу при большой распродаже.

Изучение мнений в газетах, однако, ничего не меняло. Не меняло тот факт, например, что у меня на счету в банке пусто, или что я не смогу больше торговать в «Лафайет».

Отложив газеты, я взял конверт с деньгами с захламлённого стола и напомнил себе, в пятнадцатый раз, что здесь всё, что у меня осталось в этом мире, — ия должен эту сумму русскому бандиту…

Визит Геннадия в пятницу станет ближайшим важным событием в моей жизни, но я не ждал его с радостью. Оставшиеся дни я провёл в обнимку с бутылкой, и слушая музыку. Как-то раз — проделав больше полпути ко дну бутылки «Абсолюта» — я задумался о Джинни Ван Лун, о том, какая это интересная девушка. Я вышел в Сеть и начал искать по архивам газет и журналов упоминания о ней. Нашёл прилично всего, цитаты из «Шестой страницы» и раздела мод в «New York Times», вырезки, биографию и даже несколько фотографий — шестнадцатилетняя Джинни зажигает в «Ривер-Клуб», Джинни в окружении моделей и модельеров, Джинни с Никки Саллис на тусовке в Лос-Анджелесе пьёт из бутылки «Кристалл». Недавно журнал «New York» снова напечатал историю о том, как родители привели её в чувство угрозой лишить наследства, но там же привели высказывания друзей о том, что она и так по-дуспокоилась, и с ней стало «неинтересно тусоваться». Там же упоминали прозвучавшую из уст Джинни фразу, что будучи подростком, она хотела стать известной, а сейчас хочет только, чтобы её оставили в покое. Она выступала, была моделью, но всё это в прошлом — слава как зараза, сказала она, и любой, кто к ней стремится — идиот. Я пару раз перечитывал эти статьи и, распечатав фотографии, пришпилил их к стене.

Время летело незаметно, а я ничего не делал, только лазил по Сети, или сидел на диване с бутылкой — горевал, недоумевал, опускался.

Когда в пятницу утром притопал Геннадий, я маялся похмельем. Бардак в квартире усугубился, и от меня, наверняка, пахло — хотя в тот момент это меня не особо заботило. Я слишком погано и убого себя чувствовал.

Когда Геннадий стоял в двери, обозревая хаос, мой худший страх — как минимум один из них — стал правдой. Я сразу понял, что он на МДТ. Я видел по насторожённому выражению его лица, даже по тому, как он стоял. И я знал, что мои подозрения подтвердятся, стоит ему открыть рот.

— Что, Эдди, проблемы? — сказал он с невесёлым смешком. — Депрессия мучает? Может, тебе надо принять таблетку. — Он повёл носом и скорчил рожу. — А может просто стоит поставить кондиционер.

Уже по этим предложениям было видно, что его разговорный английский резко продвинулся. Акцент ещё оставался, но понимание структур — грамматических и синтаксических — внезапно вышло на принципиально новый уровень. Интересно, подумал я, сколько из шести таблеток он уже принял.

— Привет, Геннадий.

Я подошёл к столу, сел и вынул пачку банкнот из коричневого конверта. Начал отсчитывать стодолларовые купюры, постоянно тяжело вздыхая. Геннадий зашёл в комнату и сделал круг по дебрям бардака. Остановился прямо передо мной.

— Эдди, это хуёвая идея, — сказал он, — держать все свои деньги в конверте. Злой дядя может прийти и украсть их.

Я снова вздохнул и сказал:

— Не люблю банки.

Протянул ему двадцать две с половиной штуки. Он взял их и сунул во внутренний карман куртки. Потом подошёл к столу, развернулся и сел на него.

— А теперь, — сказал он, — я хочу с тобой кое-то обсудить.

Вот оно. У меня появилось сосущее ощущение в животе. Но я попробовал сыграть дурачка.

— Тебе не понравился синопсис, — сказал я, а потом добавил: — но это был просто набросок.

— В пизду синопсис, — сказал он, отмахнувшись рукой, — я хочу поговорить о другом. И не притворяйся, что не понимаешь.

— Чего?

— Таблетки, которые я украл. Только не говори, что ты не заметил.

— И что с ними?

— А ты как думаешь? Я хочу ещё.

— Больше нет.

Он улыбнулся, будто мы играем в игру — что было правдой.

Я пожал плечами и сказал:

— Больше нет.

Он спрыгнул со стола и пошёл ко мне. Остановился там, где стоял до этого, и медленно полез во внутренний карман куртки. Я испугался, но виду не подал. Он вынул что-то. Посмотрел на меня, снова улыбнулся, а потом резким движением отщёлкнул лезвие выкидного ножа. Прижал лезвие к моей шее и поводил туда-сюда, царапая кожу.

— Но я хочу ещё, — сказал он. Я сглотнул.

— А что, по мне похоже, что у меня есть?

Он задумался и перестал водить ножом, но не убрал его. Я развил тему.

— Ты их принимал, да? Ты знаешь, на что это похоже, что они делают с тобой. — Я снова сглотнул, на этот раз громче. — Оглядись, неужели похоже на квартиру человека, который принимает этот наркотик?

— И где ты его взял?

— Не знаю, какой-то парень продал мне его в… Он резко вжал нож мне в шею, и тут же убрал. — Уй!

Я рукой потрогал то место, где был нож. Крови не было, но болело ощутимо.

— Не ври мне, Эдди, потому что — пойми меня правильно — если я не получу того, что мне нужно, я всё равно убью тебя… — Потом он прижал кончик ножа под моим левым глазом, и вжал, аккуратно, но крепко. — И не сразу.

Он продолжал давить на нож, и когда я почувствовал, что глазное яблоко подаётся, я прошептал:

— Хорошо.

Он почти сразу убрал нож.

— Я могу достать, — сказал я, — но понадобится несколько дней. Парень, который ими торгует, очень… заботится о безопасности.

Геннадий прищёлкнул языком, приглашая меня говорить дальше.

— Я звоню ему, он назначает встречу. — Я замолчал и потёр левый глаз, будто раздумывал, что сказать дальше. — Если он почует, что в деле появился другой человек, которого он не знает, — пиши пропало, мы о нём никогда больше не услышим. Геннадий кивнул.

— И ещё кое-что, — сказал я, — они дорогие.

Я видел, что его возбуждает перспектива вырубить. И что, несмотря на грубый подход, он согласится на всё, что я предложу, и заплатит сколько надо.

— Сколько?

— Пять сотен за дозу…

Он присвистнул, почти весело.

— …поэтому у меня и нет. Это тебе не кокс по сортирам нюхать.

Он посмотрел на меня и указал на деньги на столе.

— Бери из них. Закажи мне… — он задумался, что-то подсчитывая в голове, — …штучек пятьдесять-шестьдесят. Для начала.

Если придётся ему что-то давать, то из моих запасов, так что я сказал:

— За раз я больше десяти достать не могу.

— Да ебал я…

— Геннадий, я поговорю с парнем, но он сущий параноик. Тише едешь — дальше будешь.

Он повернулся и пошёл к столу, потом обратно.

— Ладно, когда?

— Думаю, будут у меня к следующей пятнице.

— Ебанись, к следующей пятнице. Ты говорил про несколько дней.

— Я оставлю ему сообщение. Пару дней буду ждать ответа. Потом ещё пару дней буду ждать встречи.

Геннадий снова достал нож и тыкнул мне в лицо.

— Попробуешь меня наебать, Эдди, и ты очень, очень об этом пожалеешь.

Потом убрал нож и пошёл к двери.

— Позвоню тебе во вторник. Я кивнул.

— Хорошо. Во вторник.

Стоя в дверях, как будто мысль догнала его в дороге, он сказал:

— Кстати, что это за херня? Из чего состоит?

— Это… умный наркотик, — сказал я, — из чего состоит, не знаю.

— Он делает тебя умным? Я поднял руки.

— Ну да. А ты не заметил? — Я хотел добавить про его английский, насколько он стал лучше, но решил воздержаться. Вдруг он оскорбится от мысли, что раньше я его английский считал плохим.

— Точно, — сказал он, — потрясающая штука. Как называется?

Я помедлил.

— Ну… МДТ. Его называют МДТ. Это химическое имя, но… в общем, да.

— МДТ?

— Именно. Ну, вырубить МДТ, закинуться МДТ. Он посмотрел на меня в сомнении, потом сказал:

— Вторник.

Вышел в коридор, оставив дверь открытой. Я остался сидеть на стуле, слушал, как он топает по лестнице. Когда услышал, как громыхнула дверь в подъезд, встал и подошёл к окну. Выглянул и увидел, что Геннадий идёт по Десятой улице к Первой-авеню. Насколько я его знал, лёгкость походки была для него весьма нехарактерной.

Оглядываясь теперь — из мёртвой тишины комнаты в мотеле «Нортвью» — я понимаю, что вторжение Геннадия в мою жизнь, его попытка присосаться к моему запасу МДТ, выбила меня из привычной колеи. Я потерял почти всё и возмутился тому, что кто-то может так легко отнять у меня то, что осталось. Я перестал принимать по несколько таблеток в день, потому что боялся очередной полосы отключек, боялся снова поддаться такому уровню помутнения и непредсказуемости. Но не хотел я и сдаваться, бросить всё — особенно на расправу кружащему стервятнику Геннадию. К тому же отдавать МДТ Геннадию — только продукт переводить. Он вдруг заговорил на нормальном английском? Тоже мне достижение. Он так и остался бандюком, жуликом.

МДТ таких людей изменить не может. По крайней мере так, как изменил меня…

На волне этого осознания я решил сделать последнее усилие. Может, получится что-нибудь спасти. Может, даже переломить ситуацию. Я ещё раз позвоню Дональду Гейслеру и буду умолять поговорить со мной.

Хуже-то не будет.

Я залез в записную книжку Вернона, откопал номер и набрал. — Да?

Я помолчал секунду, а потом бросился в бой.

— Это снова друг Вернона Ганта, не вешайте трубку, умоляю… пять минут, мне нужно только пять минут вашего времени, я заплачу вам… — эта мысль пришла мне в голову прямо на ходу — …заплачу пять тысяч долларов, по тысяче за минуту, просто поговорите со мной…

Я остановился, он тоже молчал. Я так и ждал, уставившись на коричневый конверт на столе. Он издал долгий вздох.

— Гооосподи!

Я не понял, что он имеет в виду, но трубку он не бросил. Я решил не давить. Поэтому тоже молчал. В конце концов, он сказал:

— Мне не нужны ваши деньги. — Ещё помолчав, добавил: — Пять минут.

— Спасибо… огромное.

Он дал мне адрес кафе на Седьмой-авеню в Парк-Слоуп в Бруклине, и предложил встретиться там через час. Он высокий, придёт в жёлтой футболке.

Я принял душ и побрился, быстренько умял чашку кофе с тостом и оделся. Прямо сразу, на Десятой улице, поймал такси.

Кафе оказалось маленьким, тёмным и почти пустым. За столом в углу сидел высокий дядька в жёлтой футболке. Пил эспрессо. Кроме чашки, едва начатой, на столе лежала пачка «Мальборо» и «Зиппо». Я представился и сел. По серым волосам и морщинкам вокруг глаз я предположил, что Дональду Гейслеру около пятидесяти пяти. У него было усталое, грубое поведение секс-героя квартала, и может, даже не одного.

— Ну ладно, — сказал он, — чего ты хочешь?

Я быстро и с купюрами объяснил ему свою ситуацию. В конце я сказал:

— Так что больше всего мне нужно знать дозировку. А если таких сведений нет, то хотя бы про помощника Вернона по имени Том или Тодд.

Он печально кивнул и уставился на чашку с кофе. В ожидании, пока он соберётся с мыслями, я вынул пачку «Кэмэл» и закурил.

Я почти докурил сигарету, когда он заговорил. Мне показалось, что договорённость про пять минут мы уже нарушили.

— Года три назад, — сказал он, — или три с половиной, мы встретились с Верноном Гантом. Тогда я был актёром, в небольшой труппе, которую мы организовали лет за пять до того. Мы ставили Миллера, Шепарда и Мамета, такие спектакли. И пользовались определённым успехом — особенно когда сделали «Американского Бизона». И мы много гастролировали. — Я сразу понял по усталым интонациям его голоса, по тому, как он не враз сумел начать, что, несмотря на прежние возражения, разговор у нас будет долгим.

И аккуратно заказал ещё эспрессо у проходящей мимо официантки, и закурил очередную сигарету.

— Когда мы познакомились с Верноном, мы в труппе решили сменить направление и сделать постановку «Макбет» — в которой я должен был играть главную роль. И режиссировать. — Он прочистил горло. — Тогда встреча с Верноном казалась мне большим везением — потому что я перепугался до усрачки перспективы ставить Шекспира, а он предлагал мне… ну, ты хорошо понимаешь, что он предлагал.

Гейслер не торопился, взвешивал каждое слово и ронял мне в уши. Голосом актёра. Ещё у меня, по мере рассказа, крепло ощущение, что раньше он никогда не рассказывал эту историю. Его отчёт о ранних днях МДТ был куда полнее, чем у Мелиссы, но повторял всё то же с точностью до. Вернон сделал ему предложение, от которого тот не смог отказаться, и после пары 15 мг доз МДТ запомнил весь текст Макбета — хоть и перепугал этим других актёров и друзей. Пока шли первые репетиции, он выпил ещё дюжину таблеток, где-то по три в неделю. Маркировки на таблетках не было, но партнёр Вернона, парень по имени Тодд, однажды пришёл вместе с ним и объяснил про дозировку, и что есть МДТ, и как он работает. Этот Тодд ещё задавал Гейслеру вопросы про самочувствие, реакцию на наркотик и неблагоприятные побочные эффекты. Гейслер сказал, что у него всё хорошо.

За две недели до премьеры и под сильным давлением Гейслер выгреб банковский счёт и поднял дозу до шести таблеток в неделю — «Чуть не по таблетке в день», как он сказал.

Я хотел спросить о Тодде, и что он говорил про дозировку — но при этом видел, что Гейслер крепко сосредоточился, и не хотел прерывать ход его мыслей.

— Потом, за пару дней до премьеры, всё пошло прахом. Со вторника по пятницу всё развалилось… вдребезги.

До этого момента Гейслер обе руки держал под столом, и я их не видел. Я ничего такого не подумал, но когда он потянулся правой рукой к чашке эспрессо, я заметил, как она дрожит. Сначала подумал, что это симптом алкоголизма, похмельный тремор, в таком ключе, но когда увидел, как он наклоняется, сжимает чашку, чтобы наверняка донести до губ и не расплескать кофе, я понял, что он страдает от нейрологического нарушения. Он осторожно поставил чашку на место, потом углубился в тяжкий процесс раскуривания сигареты. Делал он это молча, многозначительно, никак не комментируя свои затруднения. Он знал, что я смотрю, и это превратилось в своеобразное представление.

Когда на кончике сигареты появился огонёк, он сказал:

— Для меня это было сильное напряжение, репетиции по четырнадцать-пятнадцать часов в день — но потом… не успел я и глазом моргнуть, как гром среди ясного неба, у меня начались выпадения памяти. Я уставился на него, кивая.

— Я не мог вспомнить, что делал по нескольку часов. Едва сдерживаясь, я твердил:

— Ага, ага, рассказывай, рассказывай.

— До сих пор я не знаю наверняка, что делал во время этих… отключек, наверно так их стоит называть… зато я знаю, что со вторника по пятницу — в результате того, что я творил — меня бросила девушка, с которой мы встречались десять лет, постановку «Макбета» отменили, и меня вышвырнули с квартиры. Ещё я сбил машиной и чуть не убил одиннадцатилетнюю девочку на Коламбус-авеню.

— Господи.

Сердце моё неистово колотилось.

— Я пошёл к Вернону, чтобы выяснить, что же со мной такое, и поначалу он ничего не хотел слушать, он перепугался, но потом связался с Тоддом, и мы встретились. Тодд отвечал за технические вопросы — он работал в фармацевтической компании. Я так и не узнал, что и как они мутили, но скоро стало ясно, что Тодд ворует этот препарат из лаборатории, где работает, и что Вернон — только фасад бизнеса. Ещё выяснилось, что Вернон перепутал пачку, и продавал мне 30-мг таблетки вместо 15-мг, а значит, моя доза резко подскочила вообще без моего ведома. И я рассказал Тодду, что со мной творится, он ответил, что МДТ надо принимать вместе с другим препаратом, который будет снимать побочные эффекты. Вот как он называл эти отключки — побочные эффекты…

— А как назы…

— …но я сказал ему, что ничего больше принимать не буду, я хочу завязать, и вернуться к нормальной жизни. Спросил, как это можно сделать, можно ли просто бросить — без других неблагоприятных побочных эффектов, и он сказал, не знает, он не FDA, но поскольку я так резко увеличил дозу, не стоит резко переставать принимать МДТ. Он предложил мне постепенно снижать дозировку.

Я кивнул.

— Так я и сделал. Но не систематично, не по какой-нибудь клинически изученной процедуре.

— И что получилось?

— Сначала всё было хорошо, а потом началось вот это… — он поднял руки, — …а потом… бессонница, тошнота, инфекции груди и носовых пазух, потеря аппетита, запор, сухость во рту, эректильная дисфункция.

Он вздёрнул руки, на этот раз в жесте отчаяния.

Я не знал, что ему сказать, и мы оба замолчали. Я хотел бы получить ответы на исходные вопросы, но и не хотел показаться нетактичным.

Через мгновение Гейслер сказал:

— Знаешь, кроме себя, я никого не виню. Никто не заставлял меня принимать МДТ. — Он покачал головой и продолжил рассказ: — Наверно, я был для них морской свинкой, потому что через год столкнулся с Верноном, и он сказал, что они разобрались с дозировкой, что надо её подбирать индивидуально — каждому клиенту свою, как он сказал. — Внезапно на его лице появилось выражение злости. — Он даже предложил мне снова попробовать, но я предложил ему пойти на хуй.

Я пытался сочувственно кивнуть. Ещё я хотел узнать, добавит ли он что-нибудь к своему рассказу. Когда стало ясно, что он договорил, я спросил:

— Этот Тодд, ты знаешь его фамилию? Или что-нибудь про него? На какую компанию он работал?

Гейслер покачал головой.

— Я встречался-то с ним пару раз. Он был очень осторожен, очень предусмотрителен. Они с Верноном оба были нечто, скажу тебе — но Тодд в их паре был мозгом.

Я поводил по столу пачкой «Кэмэл» рядом с чашкой эспрессо.

— Ещё один вопрос, — сказал я. — Когда Тодд говорил, что надо комбинировать МДТ с другим препаратом, который будет снимать побочные эффекты, выпадения памяти… он сказал, что надо принимать?

— Да.

У меня подпрыгнуло сердце.

— И что?

— Я хорошо запомнил, потому что он много раз повторил, мол, оно снимет проблему, что он только что выяснил. Называется оно декстерон. Антигистаминный препарат, используется в лечении некоторых аллергий. В нём содержится какое-то… вещество, какой-то агент, который воздействует на специфическую группу рецепторов в мозгу, и таким образом, по его словам, предотвращает отключки. Не знаю точно. Подробности я плохо помню. Не думаю, что тогда их толком понимал. Но его вроде как продают без рецепта.

— Вы ни разу его не принимали?

— Нет.

— Ясно.

Я кивнул, словно размышляя о его словах, но хотел я только свалить побыстрее и бегом броситься в аптеку.

— …ну вот, когда Джанин меня бросила, и из труппы выкинули, — рассказывал Гейслер, — я пытался что-то наладить в жизни, но получилось не особо, потому что…

Я допил кофе и отчаянно попытался придумать способ убежать отсюда. Хотя Гейслер вызывал сочувствие, и меня ужаснуло то, что случилось с ним, эту часть истории я не хотел бы слышать — но встать и уйти я тоже не мог, так что пришлось выкурить ещё две сигареты, прежде чем я набрался смелости сказать, что мне пора идти.

Я поблагодарил его и сказал, что пришлю ему чек. Он посмотрел на меня, будто говодя, мол, давай, сядь, выкури ещё сигарету, выпей кофе, но через мгновение помахал мне рукой и сказал:

— А, давай, вали отсюда. И удачи. Наверно.

Я нашёл аптеку на Седьмой-авеню, за несколько домов от кафе, и купил две упаковки декстерона. Потом поймал такси до дома.

В квартире я тут же бросился к шкафу в спальне и вытащил МДТ. Я не знал, сколько принять, и какое-то время над этим раздумывал. Потом остановился на трёх. Это моя последняя возможность, или она сработает, или нет.

Я пошёл в кухню и налил в стакан воды. Проглотил три таблетки МДТ одним махом, а потом запил парой декстеронов. А потом пошёл, сел на диван и стал ждать.

Через два часа диски снова лежали по алфавиту. Больше нигде не было ни коробок из-под пиццы, ни пустых пивных банок, ни грязных носков… и каждый сантиметр поверхности был вытерт и блестел…

Глава 22

За выходные я привык к новой дозировке, и внимательно отслеживал ход дела. Я решил на улицу не выходить — вдруг что случится, но ничего плохого со мной не происходило. Время не проскакивало, не было никаких перещёлкиваний, и казалось, что декстерон работает, как надо — отсюда не следовало, конечно, что я в безопасности, или что у меня больше не будет отключек, но я с большим удовольствием вернулся. Во мне окрепла уверенность, в голове прояснилось, я бурлил идеями и энергией — если дексерон будет работать и дальше, дорога в будущее открыто лежит передо мной, камень за камнем, и надо просто по ней идти, не отвлекаясь и не мучаясь сомнениями. Я снова разберусь в материалах по сделке MCL-«Абраксас» и порешаю все вопросы с Карлом Ван Луном. Я снова начну торговать, заработаю какие-то деньги и перееду в Здание Целестиал. В конце концов, я развяжусь с такими людьми, как Ван Лун и Хэнк Этвуд, и построю собственный, независимый бизнес — Корпорацию Спинола, СпинолаСистемз, Эдинвест, в таком ключе.

Пока я тешился этими мыслями, у меня из головы не шла Джинни Ван Лун, и я попытался и для неё найти место. Она, однако, сопротивлялась — или идея о ней сопротивлялась — и это сопротивление лишь увеличивало моё возбуждение. Но в конце концов я вычеркнул эти мысли, выкинул из головы и сосредоточился на материалах по MCL-«Абраксас».

Я читал документы и поражался, как же раньше не мог в них разобраться. Конечно, это было не самое забавное чтиво в мире, но вполне себе очевидное, и я снова осознал, как работает ценовая модель Блэка-Шоулза и проделал на компьютере все расчёты. Разобрался со всеми шероховатостями, включая отличия в третьей возможности, про которые тогда спрашивал Ван Лун.

Чем я ещё занимался в выходные — не считая сотни приседаний каждое утро и вечер — это начал активно копаться в новостях. Я читал новости в Сети и смотрел новостные передачи по телевизору. О расследовании убийства Донателлы Альварез говорили мало, иногда упоминали, что в полиции готовы выслушать каждого свидетеля — а значит, у полиции не было выхода на Томаса Коула и теперь они хватались за соломинку.

Много говорили про Мексику. Там шли громкие нападения — на туристов, на граждан США, по большей части бизнесменов, живущих в Мехико. Директора одной компании застрелили, ещё двоих похитили, и до сих пор о них не было ничего известно. Эти происшествия были напрямую связаны с обсуждением внешней политики, развернувшимся в прессе — и где не стеснялись использовать слово «интервенция». Теперь, кроме разговоров о безопасности граждан США и мексиканских угрозах экспроприировать иностранный капитал, оставалось логично обосновать для общественности необходимость вторжения — и они работали над этим.

Ещё я наблюдал за поведением рынков после большого обвала технологических акций в прошлый вторник, и сделал предварительные заготовки на утро понедельника, когда собирался восстановить свой счёт в «Клондайке».

Позднее, вечером в воскресенье, я не мог успокоиться и решил пойти прогуляться. И только когда тёплый вечерний воздух овевал меня, а я шёл по улицам, мне стало ясно, до чего же лучше я себя чувствую. У меня появилось сильное физическое ощущение МДТ, почти наркотическое пощипывание в конечностях и голове. В то же время не было никакого дурмана. Я полностью контролировал свои чувства и способности — сильнее, яснее, резче.

Я сходил в несколько баров, выпил газировки и весь вечер протрепался с людьми. Куда бы я ни пошёл, за пару минут я заводил с кем-нибудь разговор, а потом вокруг собиралась толпа слушателей — этих людей зачаровывали мои слова, а я говорил о политике, истории, бейсболе, обо всём, что приходило на ум. Я видел, что возбуждаю женщин и даже некоторых мужчин, но сексуально они меня не интересовали, и я мягко заворачивал их заигрывания, повышая накал разговора, который мы вели. Понимаю, что это звучит оскорбительно и манипулятивно, но тогда мне действительно не хотелось интима, зато пока вечер превращался в ночь, и они становились всё пьянее или обдолбаннее, и потихоньку отваливались, я ощущал прилив возбуждения, и — скажем прямо — чувствовал себя местным богом.

Домой я пришёл в 7:30 утра и сразу начал копаться на финансовых сайтах. Когда я начал работать с «Лафайет», я снял со счёта в «Клондайке» все средства, кроме минимальной суммы, необходимой, чтобы счёт не закрыли. Теперь я радовался, что не стал его закрывать, это облегчило моё возвращение в торговлю, хотя мне и не хватало компании других трейдеров и атмосферы в «помещении». Тем не менее, я потрясающе быстро вернул уверенность в себе и начал заключать крупные сделки с высоким риском, и во вторник утром — когда позвонил Геннадий — у меня на счету уже скопилось 25 тысяч долларов.

Я совсем забыл, что он будет звонить, он поймал меня в процессе разработки сложной торговой стратегии на этот день. Я был бодр и не хотел, чтобы меня отвлекали, так что сказал ему, что к пятнице у меня будет 10 таблеток для него. Он тут же начал выяснять, могу ли я достать их пораньше, и может ли он прийти и забрать их. В раздражении я отказал ему, сказал, нет, не могу, нельзя, увидимся в пятницу с утра. Когда я положил трубку, мне стало ясно, что с Геннадием надо разбираться. Он мог стать очень серьёзной проблемой, и хотя в этот раз я буду вынужден отдать ему десяток таблеток, мне не нравилось, что он будет там строить планы, как вскарабкаться по лестнице Организации — и может даже точить нож на меня. Мне придётся нанести Удар первому — и скоро.

В среду я пошёл в магазин за новыми костюмами. Благодаря тому, что я ничего не ел и приседал по сто раз, за пять дней я сбросил вес — и решил, что теперь самое время оживить свой гардероб. Купил два шерстяных костюма, один стального серого цвета, а другой — полуночного синего. Оба от Хьюго Босс. Ещё рубашек, шёлковых галстуков, носовых платков, трусов, носков и ботинок.

Сидя в такси по дороге домой, заваленный ароматными, постмодернистскими магазинными пакетами, я был бодр и готов ко всему — но когда поднялся на третий этаж своего здания, я снова ощутил, как часто бывало на МДТ, что я зажат, мне не хватает места. Квартира моя — слишком маленькая и захламлённая, и я собирался решить и этот вопрос.

Позже вечером я написал длинную и тщательно продуманную записку Карлу Ван Луну. В записке я извинялся за своё недавнее поведение и списывал его на курс лечения, который теперь закончился. В конце я попросил его разрешения на встречу с ним, и к записке приложил папку с проделанными расчётами. Я собирался отправить посылку с курьером на следующее утро, но потом решил отнести её сам. Если столкнусь с ним в вестибюле или в лифте — замечательно, если нет — подожду, как он на неё отреагирует.

Остаток вечера и большую часть ночи я изучал 800-страничный талмуд по корпоративному финансированию, который купил пару недель назад.

Утром я поприседал, выпил соку и принял душ. Выбрал синий костюм, белую рубашку и однотонный рубиновый галстук. Оделся перед большим зеркалом в спальне, а потом взял такси до Здания Ван Луна на Сорок Восьмой улице. Я был свеж и уверен, когда входил в вестибюль и шагал к лифтам. Люди сновали во всех направлениях, и у меня появилось стойкое ощущение, будто я пробиваюсь сквозь плотную суету гражданской войны. В ожидании лифта я смотрел на зеркальное окно, у которого я рядом с Джинни пережидал паническую атаку, и думал, что вся эта сцена была начисто лишена смысла. А когда лифт возносил меня на шестдесят второй этаж, я не чувствовал ни капельки страха или тревоги. Наоборот, я разглядывал своё отражение в стальных стенах и оценивал, как сидит костюм.

В приёмной было тихо. Какие-то ребята стояли, болтали и изредка разражались гоготом. Секретарша смотрела в монитор, чем-то увлёкшись. Подойдя к её столу, я прочистил горло и привлёк её внимание.

— Доброе утро, сэр. Чем могу помочь?

Я увидел в ней отблеск узнавания, и ещё замешательства.

— Спасибо, мне нужен мистер Ван Лун.

— Боюсь, сейчас мистера Ван Луна нет в стране. Он должен вернуться не раньше завтра. Если хотите…

— Всё в порядке, — сказал я, — я оставлю для него конверт. Это очень срочно, ему необходимо ознакомиться с бумагами, как только он появится.

— Конечно, сэр. Она улыбнулась.

Я кивнул и улыбнулся в ответ.

Едва удержавшись, чтобы не щёлкнуть каблуками, я развернулся и снова пошёл к лифтам.

Я вернулся домой и до вечера торговал, увеличив свой капитал на десять штук.

До сих пор комбинация МДТ и декстерона действовала как надо, и я скрестил пальцы. Прошла уже неделя, и никаких следов отключек. Но к визиту Геннадия я намеренно решил навести в квартире бардак. Я хотел скрыть интенсивный приём МДТ и убедить его, что употреблять больше одной таблетки раз в несколько дней опасно. Чтобы он притормозил, и у меня появилось пространство для манёвра. Однако я понятия не имел, что теперь с ним делать.

Когда он появился в дверях в пятницу с утра, я увидел, что он на спаде. Он не сказал ни слова, только вытянул руку и жестом изобразил «давай сюда».

Я вытащил из кармана пластиковый пакет с десятью таблетками МДТ и отдал ему. Он сразу его открыл, и прежде чем я успел начать выступление про дозировку, закинул таблетку в рот.

Он закрыл глаза и несколько секунд так стоял — и я тоже стоял и молчал. Потом он открыл глаза и огляделся. Я попытался создать грязь, но получилось не очень — и в любом случае, никакого сравнения с тем, что тут творилось в прошлый раз.

— Себе ты тоже достал? — сказал он, кивая на обстановку.

— Да.

— Так ты достал больше десяти? Мне ты сказал только десять.

Блядь.

— Я взял двенадцать, — сказал я. — Удалось договориться на двенадцать. Две сверху для себя. Но они обошлись мне в штуку. Больше я себе брать не могу.

— Ладно, на следующей неделе возьмёшь двенадцать для меня.

Я хотел сказать «нет». Хотел сказать «иди на хуй». Броситься на него и проверить, позволит ли мне его МДТ-голодание справиться с ним и задушить его насмерть. Но я ничего не сделал. Я сказал:

— Ладно.

А вдруг не получится, и задушат меня — или, в лучшем случае, приедет полиция? Они снимут мои отпечатки пальцев и загонят их в свою систему? Мне нужен более безопасный и эффективный способ разобраться с ним. Раз и навсегда.

Геннадий снова помахал рукой и сказал:

— Семнадцать пятьсот?

Я заранее приготовил деньги, и теперь молча их ему отдал.

Он убрал их в карман. Выходя из дверей, он бросил:

— На следующей неделе двенадцать. Не забудь.

Карл Ван Лун позвонил мне в тот же день в семь вечера. Я не ждал, что он так быстро откликнется, но обрадовался — потому что так или иначе, но ситуация развивалась. Меня распирала энергия, мне нужно было дело, которое будет поглощать моё время и силы.

— Эдди.

— Карл.

— И сколько раз ты будешь выкидывать такие номера? Я счёл этот относительно мирный комментарий добрым знаком и разразился потоком словес в свою защиту, достигшим апофеоза в мольбе дать мне ещё один шанс поработать над сделкой MCL-«Абраксас». Заявил, что из меня так и хлещут новые идеи, и если он посмотрит расчёты, то поймёт, что я серьёзно подхожу к вопросу.

— Я уже просмотрел их. Внушает. Хэнке тут, я их ему показывал. Он хочет встретиться с тобой. — Он помедлил. — Мы хотим запустить эту штуку в полёт.

Он опять помедлил, теперь уже дольше.

— Карл?

— Эдди, скажу тебе прямо. Ты меня здорово разозлил. Не знаю, с кем — или с чем — я говорил. Чёрт его знает, что у тебя там за два полюса личности, но нельзя позволять себе такую степень неуравновешенности, если хочешь играть на нашем уровне.Когда объявят о поглощении, пойдёт волна давления, пресса будет освещать каждый шаг, — пока не испытаешь, ты не поймёшь, каково это.

— Карл, давайте встретимся и в личной беседе всё обсудим. Если вы не удовлетворитесь моими объяснениями, я уйду. И больше вы обо мне не услышите. И я подпишу бумаги о неразглашении. Пять минут.

Ван Лун молчал добрых полминуты. Я слышал его дыхание. И всё-таки он сказал:

— Я дома. Потом я буду занят, так что если хочешь прийти, приходи сейчас.

У Ван Луна я был через десять минут. Мы сидели в библиотеке, пили виски, и я разворачивал перед ним подробную историю моей полностью вымышленной болезни, от которой я якобы страдаю. Она, мол, легко лечится слабыми лекарствами, но у меня оказалась непереносимость одного из действующих веществ, которая вылилась в странное поведение. Лекарство мне сменили, я закончил курс лечения и теперь в порядке. История была не ахти, но и Ван Лун не особо прислушивался к моим словам — скорее его загипнотизировало что-то в тембре моего голоса, моё физическое присутствие, и мне показалось, что больше всего он хочет протянуть руку и прикоснуться ко мне — и получить заряд энергии. Я видел в нём усиленную версию того, как люди реагировали на меня прежде — Пол Бакстер, Арти Мель-цер, Кевин Дойл, да и сам Ван Лун. Я был не против, но надо с такими вещами обращаться осторожно. Я не хотел таким способом влиять на людей и на ситуацию. И решил, что лучший путь обуздать этот эффект — чем-нибудь занять и себя, и окружающих. Поэтому я аккуратно перевёл разговор на сделку MCL — «Абраксас».

— Тут всё очень тонко, — сказал Ван Лун, — и вопрос во времени. Несмотря на ряд затычек, Хэнку Этвуду хочется довести сделку до логического завершения. Теперь, когда ценовая структура готова к представлению, следующий шаг — предложить, кому достанутся руководящие должности, и какую форму примет получившаяся компания. Тогда начнутся встречи, переговоры, трепология — люди из MCL-Parnassus с людьми из «Абраксас»… И мы посередине.

Мы?

Я отхлебнул виски.

— Мы?

— Я, и если всё получится, ты. Джим Хич, один из моих старших вице-президентов, в курсе дела, моя жена всё знает — и больше никого. Со стороны участников сделки — та же картина. Хэнк привлёк пару советников, он очень осторожен. Вот почему мы хотим завершить процесс за пару недель, максимум за месяц. — Он допил виски и посмотрел на меня. — Нелегко выдерживать секретность в таких делах.

Мы поболтали ещё с полчаса, потом Ван Лун сказал, что ему пора. Мы договорились встретиться на следующее утро у него в офисе. Мы позавтракаем с Хэнком Этвудом, и серьёзно примемся за дело.

Ван Лун пожал мне руку в дверях и сказал:

— Эдди, я искренне надеюсь, что всё получится. Честно. Я кивнул.

По дороге из библиотеки к выходу я осматривался в надежде увидеть Джинни…

— Не подведи меня, Эдди, ладно? …если она дома.

— Не подведу. Я в деле, поверь мне. Не видать.

— Конечно. Я знаю. До завтра.

Завтрак с Хэнком Этвудом прошёл как по маслу. Его впечатлило моё владение материалом по сделке, как и мои широкие познания в мире бизнеса. Я без проблем отвечал на все его вопросы, и даже умело сумел вернуть ему парочку. Ван Лун радовался, что процесс наконец пошёл, и я чувствовал, что он доволен тем, как моё выступление отражается на «Ван Лун и Партнёры». Мы снова пошли в «Четыре Сезона», и я сидел, разглядывал помещение, играл с соломинкой в пустом винном бокале, и пытался вспомнить, что испытывал, когда был здесь в прошлый раз. Но скоро у меня появилось странное чувство, что воспоминания, как забытый сон, обманывают меня. Даже показалось, что я раньше не бывал тут, но помню заведение по чужому рассказу или по книге. И такое положение дел меня вполне устроило, потому что я был здесь сейчас, и считалось только это.

Я наслаждался переговорами — хотя заказал себе только еду, и ничего не пил. За завтраком Хэнк Этвуд расслабился, и я увидел в нём даже проблеск потребности в моём внимании, которая так часто появлялась у людей прежде в подобных обстоятельствах. Я был доволен. Я сидел в «Четырёх Сезонах» и наслаждался опьяняющей атмосферой, время от времени размышляя — когда напоминал себе, кто эти люди — что мои переживания могут быть прототипом крайне запутанной игры в виртуальной реальности.

Этот завтрак должен был стать началом насыщенной, странной и волнительной полосы в моей жизни. В ближайшие две-три недели я погружусь в непрерывный поток встреч, завтраков, обедов, ночного трёпа с крепкими, загорелыми людьми в дорогих костюмах — все мы будем искать то, что Хэнк Этвуд называет «единством взглядов», миг, когда две стороны договорятся об общих чертах сделки. Я буду встречаться с разными персонажами — адвокатами, финансистами, корпоративными стратегами, парой конгрессменов, сенатором — и сумею управиться со всеми. Более того, к вящей тревоге Карла Ван Луна, я стану, в некотором роде, осью всего предприятия. Когда мы наберём критическую массу для единства взглядов, те, кто работал над сделкой, подружатся, в корпоративном смысле этого слова, но социальным цементом стану я. Я смогу замазать трещины между двумя заметно различными корпоративными культурами. Вдобавок, я стану необходим самому Ван Луну. Поскольку он не может привлечь к работе над сделкой свою привычную команду, он всё больше будет полагаться на мои наблюдения, я буду для него систематизировать и обрабатывать большие объёмы информации — от инструкций Федеральной Торговой Комиссии до лабиринтов широкополостного вещания, от назначенных встреч до имён жён и детей.

В процессе я занимался и другими делами. Ходил в спортзал Ван Луна, чтобы сжигать лишнюю энергию, занимался на разных тренажёрах, рассчитывая всесторонне развиться. Следил за портфелем в «Клондайке» и даже успел навестить трейдинговый зал, о котором говорил Ван Лун. Купил мобильник, что называется, собрался, наконец. Подобрал себе новую одежду, каждый день надевал новый костюм — у меня их было штук семь. Поскольку сон перестал занимать много времени, я успевал читать газеты и собирать информацию, сидя за компьютером — поздно вечером, и до глубокой ночи…

Частью моей жизни, которую я, к сожалению, не мог игнорировать, стал Геннадий. Учитывая, как я погрузился в размывающийся континуум бодрствования и активности, я стал на регулярной основе снабжать его дюжиной таблеток каждую пятницу, и каждый раз обещал себе, что к следующей неделе что-нибудь предприму. Но как? Я не знал.

Каждый раз, как он приходил, я поражался, до чего он изменился. Его наркоманская бледность исчезла, кожа его лучилась здоровьем. Он подстригся и начал носить пиджаки — хотя по качеству они и рядом не лежали с моими. Ещё он начал приезжать на машине, на чёрном «Мерседесе», и внизу его ждали телохранители. Он не стеснялся сам указывать на всё это, предлагал выглянуть в окно и посмотреть на свиту, ждущую его на улице.

Что ещё меня бесило в Геннадии, это что он вытряхивал одну из таблеток, когда я их ему отдавал, и сразу глотал её, как будто я барыжу кокаином, а он проверяет продукт. Потом он убирал оставшиеся таблетки в серебряную коробочку, которую носил в нагрудном кармане. Хлопал по ней и говорил: «Всегда будь готов». Геннадий был мудаком, и я физически не мог выносить его присутствия. Но я был бессилен остановить его, потому что он явно поднимался у себя в Организации, и что мне было с ним делать?

Так что я старался выкинуть его из головы, вытерпеть его визит и сразу же переключиться. Это были насыщенные деньки.

Большую часть времени я проводил в разных кабинетах и переговорных комнатах в Здании Ван Луна на Сорок Восьмой улице, с Карлом и Хэнком Этвудом, с Джимом Хичем, или с Карлом и Джимом и Дэном Блумом, председателем «Абраксаса», и его людьми.

Однажды поздно вечером я оказался наедине с Карлом в переговорной. Мы пили, и поскольку приближалось заключение сделки, он поднял денежный вопрос, о котором мы так и не говорили с первой нашей встречи у него дома на Парк-авеню. Он упомянул комиссионные, который мы получим за посредничество, так что я решил спросить прямо, какова будет моя доля. Не моргнув глазом, рассеянно листая папку на столе, он сказал:

— Учитывая твой вклад, Эдди, не меньше сорока. Ну, скажем, сорок пять.

Я молчал и ждал, что он скажет ещё, потому что не был уверен, что именно он имеет в виду. Но он лишь молча листал папку.

— Тысяч? — рискнул спросить я.

Он посмотрел на меня, нахмурив брови. Казалось, он смущён.

— Миллионов, Эдди. Сорок пять миллионов.

Глава 23

Я не ожидал, что так быстро заработаю такую сумму — для начала я не ожидал, что сделка MCL-Абраксас принесёт «Ван Луну и Партнёрам» столько денег. Но когда я вдумался, посмотрел на другие сделки и на то, как складываются карты, я понял, что в этом нет ничего необычного. Объединённая стоимость двух компаний оценивается где-то в районе двухсот миллиардов долларов. Следовательно, наши комиссионные — сколько-то там процентов — составят… ну, много.

С такими деньгами можно многое себе позволить. Я потратил на размышления об этом какое-то время, но скоро расстроился от того, что именно сейчас у меня денег нет. И тут же я начал раскручивать Ван Луна на аванс.

Когда он отложил папку и начал слушать меня, я объяснил, что живу на Десятой улице и авеню А уже шесть лет, но решил, что пора переехать. Он так неловко улыбнулся, будто я сказал, мол, я живу на Луне — но навострил уши, когда я сообщил, что присматриваюсь к квартире в Здании Целестиал в Вест-Сайде.

— Хорошо. Это уже больше похоже на дело. Не пойми меня неправильно, Эдди — но авеню А, это же вообще пиз-дец. Как же это ты так?

— Уровень доходов, Карл. Вот так. У меня раньше не было денег, чтобы переехать оттуда.

Явно решив, что он поставил меня в неловкое положение, Ван Лун что-то пробурчал и застеснялся. Я сказал, что мне нравилось жить на авеню А и Десятой улице, отличный район, куча старых баров и прикольных персонажей. Через пять минут он уже успокаивал меня, мол, он немедленно решит финансовые вопросы со мной, чтобы я мог купить квартиру в Целестиал. Это будет обычный внутрикорпоративный заём, который я погашу позже, ближе к делу, да когда мне удобно. Ну да, подумал я, девять с половиной миллионов долларов — обычный заём.

Утром я звонил Элисон Ботник в Салливан и Драскелл, риэлторскую контору на Мэдисон-авеню.

— Мистер Спинола, как ваши дела?

— Хорошо.

Я извинился за то, что сбежал с прошлой встречи, сведя всё к шутке. Она сказала, о, даже не вспоминайте. Я спросил, продаётся ли ещё та квартира. Она сказала — да, и ремонт в ней только что закончили. Я сказал, что хочу ещё раз её посмотреть, в любой удобный день, и готов предложить цену.

Ван Лун ещё сказал, что напишет поруочительство, чтобы Салливан и Драскелл не надо было смотреть мою налоговую и кредитную историю — что значит, если нигде не будет проблем, я могу сразу подписывать контракт и въезжать.

Теперь моя жизнь текла в режиме контролируемой динамики — безотлагательность, ускорение, скорость. Я резко скакал от кадра к кадру, от места к месту, и слабо чувствовал, как они стыкуются. Например, в то утро я должен был встретиться с разными людьми в разных местах — в офисе на Сорок Второй улице, в отеле в центре, в банке на Визи-стрит. Потом у меня был назначен обед с Дэном Блумом в Ле-Цирке. Я втиснул осмотр квартиры после обеда. Элисон Ботник ждала меня, когда я приехал на шестьдесят восьмой этаж — как будто и не уходила с прошлого раза, и терпеливо ждала моего возвращения. Едва узнав меня поначалу, она так и вилась вокруг, но буквально через пять минут я предложил цену стратегически чуть выше, чем они просили, и ушёл — на Сорок Восьмую улицу, на очередную встречу с Ван Луном, Хэнком и Джимом, после которой был намечен коктейль в «Комнате Орфея».

На последней встрече мы окончательно утрясали детали. Ван Лун у себя за столом отвечал на звонок. Мы уже почти готовы были объявить о сделке, и каждый испытывал прилив оптимизма. Встреча шла хорошо, и хотя самое тяжёлое ещё ждало нас впереди — одобрение Конгресса, Федеральной комиссии по связи и Федеральной торговой комиссии — в комнате витал дух совместного достижения.

Хэнк Этвуд встал из кресла и пошёл ко мне. Ему чуть перевалило за шестьдесят, но он выглядел подтянутым, жилистым, и очень здоровым. Несмотря на малый рост, он самим своим присутствием доминировал в комнате, и почти пугал. Аккуратно пихнув меня в плечо, он спросил:

— Эдди, как у тебя так получается?

— Что именно?

— Потрясающая память. То, как работает твой мозг. Я вижу, до чего это удачно.

Я пожал плечами. Он продолжал.

— Ты разрулил эту сделку так, что мне кажется… Мне стало неуютно.

— …кажется… Знаешь, Эдди, я в бизнесе уже сорок лет, я управлял пищевым конгломератом, был владельцем киностудии, я видел всё, все приёмы и способы, каждый вариант сделки, каждый тип человека…

Теперь он смотрел прямо мне в глаза, стоя надо мной.

— …но сдаётся мне, что никого похожего на тебя я не встречал…

Я не понял, что это — объяснение в любви или обвинение, но тут Ван Лун поднялся из-за стола и сказал:

— Хэнк… тут с тобой хотят поздороваться. Этвуд развернулся.

Ван Лун вышел из-за стола и пошёл через комнату к дверям. Я встал из кресла и пошёл следом за Этвудом. Джим Хич отошёл за полкомнаты и достал мобильник.

Я повернулся к дверям.

Ван Лун открыл их и жестом пригласил войти того, кто стоял снаружи. Я слышал голоса, но не разбирал слова. Они быстро обменялись парой фраз, раздался взрыв смеха, а потом — через пару секунд — в комнату вошла Джинни Ван Лун.

Моё сердце забилось быстрее.

Она чмокнула отца в щёку. Потом Хэнк Этвуд раскрыл объятия:

— Джинни!

Она подошла к нему и они обнялись.

— Ну что, тебе понравилось?

Она кивнула и широко улыбнулась.

— Да, было здорово. Где же она была?

— Ну что, заходила в остерию, про которую я рассказывал?

Италия.

— Да, мне очень понравилось. Как там это блюдо называется? Байкала? Очень хорошо.

Северо-восточная.

Они так болтали с минуту, Джинни полностью сосредоточилась на Этвуде. Пока я ждал, что они договорят, и она — возможно — обратит на меня внимание, я разглядывал её и понял то, о чём мог бы догадаться и раньше.

Я в неё влюбился.

— …да, они забавно называют улицы по датам…

Она надела короткую серую юбку, пыльно-синюю кофту, топик в цвет и чёрные кожаные лодочки, всё это она, наверняка, купила в Милане, когда возвращалась из Виченцы или Венеции, или где она была. И причёска у неё была другая — теперь не колючки, а прямые, с чёлкой, которая падала ей на глаза, а она убирала её рукой.

— …Улица Двадцатого Сентября, Улица Четвёртого Ноября, это резонирует…

Она огляделась и увидела меня, улыбнулась — удивлённая и не удивлённая. Ван Лун сказал:

— Для них история очень много значит.

— Да, а что до нас, — сказала Джинни, внезапно поворачиваясь к отцу, — мы — счастливая нация, лишённая истории?

— Я не об этом…

— Мы что-нибудь натворим и надеемся, что никто не заметит.

— Я хотел…

— Или приукрашиваем всё, что люди таки замечают.

— А в Европе всё совсем по-другому? — сказал Хэнк Этвуд. — Ты это пытаешься нам доказать?

— Нет, но… ну, я не знаю, взять хотя бы этот бред вокруг Мексики, который сейчас творится. Люди там не верят даже в то, что мы обсуждаем интервенцию.

— Слушай, Джинни, — сказал Ван Лун, — тут всё непросто. Понимаешь, у нас под боком расположилось наркогосударство… — И он начал расписывать то, о чём писала в редакторских колонках дюжина газет: лихорадочную фреску, изображающую нестабильность, беспорядок и грядущую катастрофу — Джим Хич, вернувшийся к нашему обществу и внимательно прислушивающийся, добавил:

— Джинни, мы действуем не только в наших интересах, ноивю: интересах тоже.

— Ага, вторгаемся в страну, чтобы ей помочь? — сказала она раздражённо. — Не верю, что вы это говорите.

— Иногда это…

— А что делать с директивой ООН от 1970 года, — сказала она, резко повышая голос, — что ни одно государство не имеет права вторгаться, прямо или косвенно, по любой возможной причине, во внутренние дела другого государства?

Теперь она стояла в центре комнаты, готовая отразить атаку из любого угла.

— Джинни, послушай, — терпеливо сказал Ван Лун. — Торговля с Центральной и Южной Америкой всегда была критична для…

— О Господи, папаня, это чистой воды передёргивание.

После такого отлупа Ван Лун поднял руки.

— Хочешь знать, что я об этом всём думаю? — сказала она. — На самом-самом деле?

Ван Лун выглядел нерешительно, но Хэнку Этвуду и Джиму Хичу было явно интересно, и они ждали продолжения. Что до меня, я отошёл к обитой дубом стене и смотрел на эту сцену со смешанными чувствами — весельем, желанием, смущением.

— Нет никакого великого плана, — сказала она, — ни экономической стратегии, ни заговора. Вообще никто ничего не придумывал и не решал. Я думаю, это очередное проявление иррационального… чего-то — не именно богатства, но…

Теперь уже потеряв терпение, Ван Лун ответил:

— И что это должно означать?

— Я думаю, в тот вечер Калеб Хейл просто выпил чуть больше, чем стоило, или выпил после таблетки трибурбазина там, и у него поехало в голове. А теперь они хотят оправдать его слова, прикрыть их следы, сделать вид, что это такая политика. Но каждый их поступок абсолютно иррационален…

— Джинни, это нелепость.

— Минуту назад мы говорили об истории — я думаю, вот так и вершится история по большей части, папаня. Люди у власти, они всё придумывают по ходу. Дело это небрежное, случайное и очень человеческое…

Я понял, что в Джинни сбивает меня с толку — несмотря ни на что, на то, что они выглядят и говорят совсем по-разному, я сейчас вполне бы мог смотреть на Мелиссу.

— Джинни осенью пошла в колледж, — сказал Ван Лун окружающим. — Интернациональные отношения — или это иррациональные отношения? — так что не обращайте внимания, она так разминается.

Отбив быстрый ритм новыми туфлями, Джинни сказала:

— Идите в жопу, мистер Ван Лун.

Потом она развернулась и пошла ко мне. Хэнк Этвуд и Джим Хич сошлись, и завели разговор с Ван Луном, который уже снова сидел за столом.

Джинни подошла, и её глаза затмили всё и всех в комнате. Она нежно пихнула меня в живот.

— Молодцом. — Что?

— Я смотрю, лишнего веса больше нет?

— Я же говорил, у меня вес меняется. Она с сомнением посмотрела на меня.

— У тебя булимия?

— Нет, я же говорил… И я замолчал.

— А может, даже шизофрения?

— А что это? — Я засмеялся и скорчил рожу. — Может, ты ходишь в медицинский колледж? Со мной всё в порядке. Ты просто поймала меня в плохой момент.

— Плохой момент? — Да.

— Хм.

— Вот так.

— А сегодня?

— А сегодня хороший момент.

Я почувствовал порыв добавить дурацкую фразу в духе и он стал ещё лучше, когда ты появилась, но сумел удержать язык за зубами.

Мы помолчали, просто разглядывая друг друга.

Потом с другого конца комнаты донеслось:

— Эдди? — Да?

Это был Ван Лун.

— О чём мы с тобой говорили? Медные шлейфы и… AD-что-то-там?

— ADSL, сказал я. — Asynchronous Digital Subscriber Loop^[5].

— И?..

— Он позволяет передавать сжатый поток высококачественного видео со скоростью 1,5 мегабайт в секунду. Параллельно с обычным голосовым разговором по телефону.

— Точно.

Ван Лун развернулся к Хэнку Этвуду и Джиму Хичу и продолжил разговор.

Джинни посмотрела на меня и подняла брови.

— Извини.

— Пойдём отсюда, посидим где-нибудь и выпьем, — сказал я, бросаясь головой вперёд. — Только не отказывайся.

Она помолчала, а потом на её лице вновь мелькнула неуверенность. Прежде чем она успела ответить, Ван Лун хлопнул в ладоши и сказал:

— Ну что, Эдди, пошли.

Джинни тут же повернулась и отошла, спросив у отца:

— Ну и куда вы собираетесь?

Я снова привалился к дубовым панелям стены.

— В «Комнату Орфея». Нам надо продолжить деловой разговор. Если ты не против.

Она хрюкнула и сказала:

— Валите.

— А ты что будешь делать?

Она посмотрела на часы, а я — на её спину, на мягкую пыльную синеву её кашемировой кофты.

— На вечер у меня планы, а пока я пойду домой.

— Хорошо.

Потом началась серия досвиданий и довстреч. Джинни подошла к дверям, помахала мне, улыбнулась и ушла.

По дороге в «Комнату Орфея» через пару минут я давил в себе острое чувство разочарования и пытался сосредоточиться на текущих делах.

Моё предложение за квартиру в Здании Целестиал приняли на следующий день, и через день я уже подписывал документы. Поручительство Ван Луна сняло все вопросы по моим налоговым делам, финансовые расчёты тоже легко уладились, так что покупка не стоила мне особых нервов. Сложнее было решить, чего я хочу от интерьера. Я вызвал пару дизайнеров, походил по мебельным салонам и полистал глянцевые журналы, но так и не определился, и погрузился в навязчивый цикл планов и контрпланов, цветовых схем и контрцветовых схем. Может, отделать квартиру в индустриальном стиле, с поверхностями серо-стального цвета и модульными шкафами — или в экзотическом и оживлённом, с креслами в стиле Луи XV, японскими шёлковыми ширмами и красными лакированными столами?

Когда в пятницу утром Геннадий пришёл на Десятую улицу, я уже начал паковать вещи по коробкам.

Конечно, следовало ожидать проблем, но я гнал от себя эти мысли.

Он вошёл в дверь, увидел, что происходит, и тут же озверел. Пнул пару коробок и сказал, что всё, мол, меня заебал и ты, и твоё двуликое овечье поведение.

На нём был мешковатый кремовый костюм и галстук с розовыми и жёлтыми разводами. Волосы были зализаны назад, а на носу торчали чёрные очки в стальной оправе.

— Ну и что за хуйня тут творится?

— Геннадий, спокойно. Я переезжаю в новую квартиру.

— Куда?

Вот это плохо. Когда он поймёт, где я теперь живу, он сроду не удовлетворится нашей договорённостью. Я уже выплатил ему весь долг, так что теперь я поставлял ему двенадцать таблеток МДТ в неделю. Меня тоже такое положение дел не устраивало, а вот возможное развитие ситуации мы видели принципиально по-разному.

— В дом на Западных Тридцатых, на Двенадцатой-авеню.

Он пнул очередную коробку.

— Когда переезжаешь?

— В начале следующий недели.

В новой квартире ещё не было ни отделки, ни мебели, но поскольку душ уже работал, как и телефон, и интернет, а я был готов питаться едой, заказанной в ресторанах — и очень хотел съехать с Десятой улицы — я готов был переехать как только так сразу.

Геннадий теперь дышал через нос.

— Слушай, — сказал я ему, — у тебя есть номер моего социального страхования и данные кредитки. Я никуда от тебя не бегу. К тому же это недалеко.

— Думаешь, я боюсь тебя потерять? — Он махнул рукой в воздухе. — Я устал от этого… — он указал на пол, — …от визитов сюда. Я хочу встретиться с твоим дилером. Я хочу покупать эту дурь оптом.

Я покачал головой и щёлкнул языком.

— Извини, Геннадий, это невозможно.

Он постоял мгновение, а потом прыгнул вперёд и ударил меня в грудь. Я упал назад, на коробку книг, с раскинутыми руками, и шмякнулся головой об пол.

Сперва я сел, потом потёр голову, осмотрелся в замешательстве, а потом уже снова встал на ноги. Мне хотелось сказать ему сотню вещей, но я промолчал.

Он протянул руку.

— Ну что, давай сюда.

Я подошёл к столу и вытащил таблетки из ящика. Отдал ему. Он тут же проглотил одну таблетку, а потом пару минут аккуратно вынимал остальные из пакетика и запихивал в серебряную коробочку. А когда закончил, выкинул пакетик, а коробочку положил в нагрудный карман.

— Не принимай больше таблетки в день, — сказал я.

— Не принимаю. — Потом он посмотрел на часы и нетерпеливо вздохнул. — Я спешу. Пиши давай новый адрес.

Я снова вернулся к столу, продолжая держаться за затылок. Нашёл бумагу и ручку, хотел было написать неправильный адрес, но потом подумал, что ничего не получится — у него действительно все данные на меня.

— Быстрее. У меня встреча через пятнадцать минут. Я написал адрес и отдал ему бумагу.

— Встреча? — сказал я со следами сарказма в голосе.

— Да, — он ухмыльнулся, видимо, не заметив сарказма. — Я организую компанию по импорту-экспорту. По крайней мере, пытаюсь. Но в этой стране так до хуя всяких законов и постановлений. Представляешь, какие горы надо свернуть, чтобы получить лицензию. Я покачал головой, а потом спросил:

— И что ты будешь импортировать? Или экспортировать?

Он замолчал, наклонился вперёд, потом прошептал:

— Не знаю, ну, знаешь… всякое.

— Всякое?

— Эй, а ты чего хочешь, чтобы вот всю эту сложную аферу я вот так взял и выложил такому хуесосу, как ты?

Я пожал плечами.

— Ладно, Эдди, — сказал он, — слушай сюда. Даю тебе времени до следующей недели. Договорись со своим человеком, и мы встретимся. Я заплачу тебе комиссионные. Но если попробуешь меня наебать, я вырву тебе сердце руками и поджарю на сковороде. Понял?

Я уставился на него. — Да.

Его кулак прилетел из ниоткуда, как торпеда, и вдавился в моё солнечное сплетение. Я сложился пополам и снова отлетел, едва разминувшись с коробкой книг.

— О, извини, ты сказал «да»? Ошибочка вышла.

И когда он спускался по лестнице, я слышал, как он хохочет.

Когда я снова смог нормально дышать, я добрался до дивана и сел. Вытянулся и уставился на потолок. Личность Геннадия по ходу начала вырываться из-под контроля. Надо с этим что-то решать, и быстро, потому что когда он увидит квартиру в Здании Целестиал, я уже ничего не смогу сделать. Больше ничего. Будет слишком поздно. Он захочет то же. Захочет всё.

Он испортит всё.

Однако чуть позже — когда я серьёзнее обдумал вопрос — я пришёл к осознанию, что настоящая проблема совсем не в Геннадии. Она в том, что мой запас МДТ чахнет — и слишком стремительно. За последний месяц я залезал в заначку по нескольку раз в неделю, не думая, даже не считая, сколько у меня ещё осталось — каждый раз решая, что посчитаю их в следующий раз. И не считал. Руки не доходили. Слишком много дел, слишком громкий барабанный бой у меня в голове — сделка МСL-«Абраксас», Здание Целестиал, Джинни Ван Лун…

Я пошёл в спальню. Открыл шкаф, вытащил большой коричневый конверт и вывалил содержимое на кровать. Посчитал таблетки. Осталось двести пятьдесят. Как я их глотаю — плюс поставки Геннадию — они кончатся через пару месяцев. Даже если я выведу Геннадия за скобки, у меня появится лишняя пара недель. И в конце концов… пара недель, пара месяцев — какая разница?

Вот он, подлинный кризис, и я снова ухватился за чёрную записную книжку Вернона. Где-то среди этих имён и номеров должен быть кто-то, кто знает про МДТ, про его происхождение, как работают разные дозировки, и может даже, как получить новый, действующий канал поставок. Потому что если я хочу пройти по тому великому, нежданному пути, который протянулся передо мной, я должен решить эти вопросы — оба одновременно, дозировку и источник, и надо заняться этим сейчас.

Я вытащил записную книжку и снова зарылся в неё. Красной ручкой я вычеркнул те номера, по которым уже звонил. На отдельном листе бумаги я сделал новый список избранных номеров, которые ещё не пробовал. Первым в списке стоял Дек Таубер. Я не рвался звонить ему прежде, потому что не думал, что мой звонок вообще пропустят. В 1980-е он торговал облигациями, был чуваком с Уолл-стрит, но теперь он сменил имидж и стал отшельником и вождём одноимённой секты самосовершенствования — Декеделии.

Чем больше я об этом думал теперь, тем более осмысленным казался звонок именно ему. Может, теперь он странный, может, отшельник, но он знает меня. Знает Мелиссу. Я могу упомянуть прежнее время.

Я набрал номер и стал ждать.

— Офис мистера Таубера.

— Добрый день, могу я поговорить с мистером Таубером? Подозрительное молчание.

Бля.

— Могу я узнать, кто его спрашивает?

— Ну… скажите ему, что звонит старый друг, Эдди Спинола.

Снова молчание.

— Откуда вы узнали этот телефон?

— Мне кажется, это вас не касается. Могу я всё-таки поговорить с мистером Таубером?

Щёлк.

Ненавижу людей, которые вешают трубку — но я понимал, что это ещё не раз повторится.

Я снова посмотрел на список номеров.

Кто это говорит?

Что вам нужно?

Откуда вы узнали этот номер?

Одна мысль о том, как я буду идти по списку и вычёркивать имена одно за другим, уже так меня подкосила, что я решил заняться пока Таубером. Зашёл на сайт Декеделии и почитал про их курсы, про набор продаваемых книг и видеозаписей. Всё это выглядело очень коммерческим и явно было сделано, чтобы привлекать новых рекрутов.

Поиски принесли мне кучу ссылок на другие сайты. Нашёлся список религиозных сект, и сигнальный проект под названием CultWatch, разные организации «встревоженных родителей» и прочие сайты на тему контроля над разумом и «помощи при восстановлении». В итоге я оказался на сайте живущего в Сиэтле квалифицированного консультанта по выходу из сект, человека, чей сын пятнадцать лет назад ушёл в группу под названием «Сияющие венерианцы». Поскольку человек упоминал на своей страничке Декеделию, я решил найти его телефон и позвонить. Мы поговорили пару минут, и хотя он не особо мне помог, он дал телефон группы «встревоженных родителей» в Нью-Йорке. Потом я поговорил с секретарём этой группы — встревоженным и явственно безумным отцом — и выяснил название детективного агентства, занятого наблюдением за Декеделией по поручению некоторых членов группы. Пришлось перезванивать и изображать из себя жертву, но всё-таки я сумел выйти на оперативника этого агентства, Кени Санчеза.

Я сказал, что у меня есть информация о Деке Таубере, которая может его заинтересовать, но мне тоже нужна информация взамен. Поначалу он осторожничал, но потом согласился встретиться — на катке для скейтеров на площади Рокфеллера.

Два часа спустя мы бродили туда-сюда по Сорок Седьмой улице. Потом мы пошли на Шестую-авеню, мимо концертного зала Радио-Сити и к Центральному Парку Южному.

Кени Санчез оказался пузатым коротышкой, одевшим коричневый костюм. Хотя в рабочих вопросах он был серьёзен и весьма осторожен, через десять минут он расслабился и даже стал болтлив. Чуть преувеличивая, я сообщил ему, что был другом Дека Таубера в 1980-е, но мы потеряли друг друга. Это его очаровало, и он начал задавать вопросы про него. Без проблем отвечая на них я создал впечатление, что готов сообщить ему всё, что знаю — в итоге, когда я начал спрашивать, он был уже ко мне расположен.

— Главный догмат этой секты, Эдди, — сказал он мне доверительным тоном, — что каждый человек должен убежать от неотъемлемой дисфункции семейной матрицы и — прикинь — воссоздать себя в независимой форме среди альтернативной среды.

На мгновение он остановился и пожал плечами, словно дистанцируясь от этих слов. Потом мы пошли дальше.

— Когда всё начиналось, Декеделия была такой же дурной, как и дюжина подобных сект — ну ты понимаешь, лекции, медитации, бюллетени. Как и у прочих, у неё была аура дешёвого, потасканного мистицизма — но всё быстро изменилось, и вождь этого, в кавычках, духовного движения уже выдавал на-гора коммерчески успешные книги и видеозаписи.

Я покосился на разглагольствующего Кени Санчеза. Он говорил чётко, ему явно было что сказать, но у меня появилось ощущение, что ему не терпится блеснуть своей осведомлённостью.

— Вскоре начались проблемы. Люди — молодые, обычно погрязшие в бестолковой работе — буквально исчезали в недрах секты. Причём тут не было ничего противозаконного, потому что они в обязательном порядке писали семьям письма с прощаниями и объяснениями, чем… — он поднял указательный палец, — …хитро предотвратили полицейские расследования по делу о пропавших без вести.

Он занялся делами трёх людей, сказал он, молодых ребят, которые исчезли за последний год, и рассказал про каждого из них — бесполезная для меня информация.

— И как идёт расследование? — спросил я.

— Ну… не особо хорошо. — Он явно не хотел об этом говорить, но и выбора у него тоже не было. Потом, будто чтобы оправдаться, он добавил: — В движении сейчас происходит что-то странное. Последние пару недель начали ходить слухи, что Дек Таубер заболел. Его никто не видит, он не выступает с лекциями, не даёт автографы. С ним нельзя связаться. Он фактически ушёл от мира.

— Вот как.

Пришла пора мне раскрыть карты.

Я сказал, что у меня есть причина верить в то, что Дек Таубер принимает творческий наркотик с физическим привыканием, а причиной болезни может быть то, что единственный известный поставщик… недавно исчез, и все клиенты остались на бобах. Кени Санчез действительно заинтересовался, хотя я говорил достаточно неопределённо и сразу сказал, что нужно мне — информацию про партнёра Таубера, какого-то-там Тодда. Сказал, что если он поможет мне с этим вопросом, я передам ему то, что сумел узнать про наркотик.

Пытаясь произвести на меня впечатление, Кени Санчез уже нарушил законы профессиональной этики, но всё ещё продолжал дёргаться при упоминании о передаче третьему лицу информации, полученной в ходе расследования.

— Информация про партнёра Таубера? Не знаю, Эдди — это будет нелегко. Понимаешь, мы связаны правилами конфиденциальности… — он помолчал, — …этики… такие дела…

Я остановился на углу Шестой и южного выхода из Центрального Парка и повернулся к ему. Он тоже остановился. Я посмотрел ему в глаза.

— Как ты получаешь информацию, Кени? Это товар, как и всё остальное? Нет? Валюта? Это будет равноценный обмен…

— …ну…

— Ну скажи, какие ещё бывают источники?

— Да, но…

— Ведь наверняка должен быть баш-на-баш.

Я продолжал давить на него, пока он не согласился с моим предложением. Он сказал, что посмотрит, что можно сделать, и добавил — застенчиво — что может попробовать получить доступ к записям телефонных разговоров Таубера.

В выходные я упаковывал остатки вещей и отправлял в Целестиал. Я познакомился с Ричи, главным товарищем за конторкой в вестибюле. Сходил в пару мебельных салонов, а ещё глянул на новинки в мире кухонной техники и домашние кинотеатры. Купил собрание сочинений Диккенса, на которое точил зубы давным-давно. Ещё выучил испанский — на который тоже точил зубы — и прочитал в оригинале «Сто лет одиночества».

Кени Санчез позвонил утром в понедельник. Спросил, можем ли мы встретиться, и назвал кофейню на Колумбус-авеню и Восьмидесятых. Я хотел возразить и выбрать местечко поближе, но воздержался. Если это его детективская традиция — встречаться в общественных местах, типа катков и кофеен, пусть будет так. Прежде, чем пойти на встречу, я сделал пару звонков. Договорился на вечер с хозяином моей квартиры на Десятой улице, чтобы вернуть ему ключи. Сделал безуспешную попытку поймать парня, который должен был выложить кафелем ванную. Ещё поговорил с секретаршей Ван Луна и назначил пару встреч в середине дня.

Потом вышел на Первую-авеню и поймал такси.

Это было утром в прошлый понедельник.

Вот я сижу в зловещей тишине комнаты в мотеле «Нортвью», и мне кажется невероятным, что дело было едва пять дней назад. Так же невероятным, учитывая последующие события, кажется мне то, чем я занимался — договаривался насчёт облицовки ванной, предпринимал какие-то шаги по решению вопроса с МДТ…

Освещение снаружи явно изменилось. Темнота потеряла насыщенность, и скоро уже синева начнёт разливаться по небу. Так и хочется закрыть ноутбук, выйти на улицу и посмотреть на небо, и почувствовать то великое спокойствие, которое окружает этот крошечный домик на краю автострады на Вермонт.

В такси по дороге в кофейню мы проехали мимо «Актиума» на Колумбус-авеню — ресторана, где мы сидели друг напротив друга с Донателлой Альварез. Я заметил это здание, когда мы неслись мимо. Ресторан был закрыт, и казался странно плоским и нереальным, как древняя кинодекорация. У меня в голове всплыли все обрывки воспоминаний о том обеде и о тусовке в студии Родольфо Альвареза, и я не стал их гнать — но скоро эти рисованные фигуры, зловещие, бугрящиеся, множащиеся, заполонили весь мир, и мне пришлось срочно остановиться. Я отвлёкся чтением прав пассажиров на спинке сидения передо мной.

Кени Санчез уже ждал в кофейне, сидел за столиком и ел яйца с ветчиной. На столе рядом с чашкой лежал большой коричневый конверт. Я сел напротив и поприветствовал его кивком.

Он вытер рот салфеткой и сказал:

— Эдди, как дела? Есть будешь?

— Нет, возьму себе кофе.

Он поймал пробегающую официантку и заказал кофе.

— У меня кое-что для тебя есть, — сказал он и похлопал по конверту.

Я почувствовал, как бьётся сердце.

— Отлично. Что именно? Он отхлебнул кофе.

– До этого дойдём. Сначала скажи мне честно. Этот творческий наркотик — он и вправду существует? Откуда ты о нём вообще узнал?

Явно — когда у него появилось время раскинуть мозгами — он решил, что я пытаюсь задурить ему голову, выманить информацию и не дать ничего равноценного взамен.

— Вполне себе существует, — сказал я и замолчал. Тут пришла официантка с кофе, и у меня появилось время подумать. Но думать-то было и не о чем. Мне нужна была информация.

Когда официантка ушла, я сказал:

— Ты знаешь про наркотики, усиливающие способности человека, наверняка читал в газетах, ну вспомни пойманных на допинге пловцов, бегунов, тяжелоатлетов? Такая же точно штука, только для мозгов — стероид для интеллекта.

Он уставился на меня, не зная, как реагировать, он ждал, что я ещё скажу.

— Один мой знакомый продавал этот наркотик Тауберу. — Я кивнул на конверт. — Если это записи телефонных разговоров, то там должен быть и он. Вернон Гант.

Кени Санчез задумался. Потом взял конверт, открыл и вытащил пачку бумаг. Я сразу увидел, что это распечатка номеров телефонов, с именем, временем и датой. Он тут же зарылся в них.

— Ага, — сказал он вскоре и протянул страничку, указывая на имя, — Вернон Гант.

— Ну что, Тодд там в списке есть?

— Да. Буквально пара звонков, все в одно время, за пару дней.

— И после них от Вернона Ганта тоже не было звонков.

Он вернулся к бумагам, перелистывая их одну за другой, проверяя мои слова. В конце концов он кивнул и сказал:

— Да, правильно. — Он убрал пачку бумаги в конверт. — И что это значит? Он исчез?

— Вернон Гант погиб. — Ох.

— Он был братом моей жены.

— Ох. — Он вздохнул. — Мне очень жаль.

— Не о чем жалеть. Он был мудаком.

Пару мгновений мы помолчали. Потом я пошёл на просчитанный риск. Я взял пачку бумаг, и когда уже крепко сжимал их в руке, вопросительно поднял брови.

Он согласно кивнул.

Я пару минут изучал распечатки, перелистывая их в случайном порядке. Потом нашёл звонки «Тодда». Фамилия у него была Эллис.

— Это же телефон в Нью-Джерси?

— Да, я проверил. Звонки были в предприятие под названием «Юнайтед Лабтек», расположенное недалеко от Трентона.

– «Юнайтед Лабтек»? Он кивнул и сказал:

— Ага. Хочешь туда съездить?

Машина его стояла прямо на улице, так что через пару минут мы уже ехали по автостраде Генри Хадсона. По тоннелю Линкольна мы въехали в Нью-Джерси и вырулили на главную магистраль. Кени Санчез дал мне подержать конверт, когда мы садились в машину, и в дороге я вытащила бумаги и начал в них рыться. Было видно, что Санчезу это не по душе, но он ни слова не сказал. Я пустил дело на самотёк, стал расспрашивать его о делах, над которыми он работал, о проблемах в законе, о его семье, обо всём подряд. Потом внезапно спросил про список. Кто эти люди? Отследил ли он все звонки? Как это вообще сделано?

— Большая часть номеров, — сказал он, — связана с делами Декеделии — издатели, распространители, адвокаты.

С их делами всё ясно, поэтому пока игнорируем. Но в сухом остатке есть список из примерно двадцати пяти имён, которые выпадают из общей картины, и с которыми не ясно ничего.

— И кому эти звонки? Или от кого?

— И кому, и от кого, и достаточно регулярно. Это люди, живущие в крупных городах по всей стране. Они занимают высокие должности в разных компаниях, но никакой явной связи с Декеделией у них нет.

— Вроде… — сказал я, выбрав один из номеров другого штата, — вот, Либби Дрискол? В Филадельфии?

— Да.

— Понятно.

Я выглянул в окно, мы ехали мимо автозаправок, заводов, Пицца-Хатов и Бургер-Кингов. Я недоумевал — что же это за люди в списке. Придумал на ходу пару теорий. Но скоро меня отвлёк тот факт, что Кени Санчез смотрит в зеркало заднего обзора каждые пару секунд. Ещё он без причины менял полосы — раз, другой, третий.

— Что-то не так? — сказал я в конце концов.

— Кажется, за нами следят, — сказал он, снова меняя полосу и вдавливая газ в пол.

— Следят? — спросил я. — Кто?

— Не знаю. Может, я и ошибаюсь. Просто я… осторожен. Я вытянул шею. По всем трём полосам шло оживлённое движение, забитая автострада вилась сзади, как змея, по холмистому индустриальному пейзажу. Я с трудом представлял, как Санчез может выделить одну машину из потока и определить, что она следит за нами. Я промолчал.

Через пару минут мы подъехали ко въезду в Трентон, и, порулив по нему, казалось, вечно, наконец приехали к анонимному одноэтажному зданию. Оно было длинным и низким, и похожим на склад. Перед ним раскинулась большая, полупустая парковка. Единственным опознавательным знаком вокруг оказался маленький знак у главного въезда на парковку. На нём было написано: «Юнайтед Лабтек», а под надписью — логотип, искажённый для научного эффекта — эдакая сложная спираль поверх изогнутой синей решётки. Мы заехали и припарковались.

Внезапно до меня дошло, что я вот-вот встречусь с партнёром Вернона Ганта, и я почувствовал прилив адреналина.

Я собрался было открыть дверь, но Санчез удержал меня за руку и сказал:

— И куда ты собрался?

— Чего?

— Ну, нельзя вот так просто зайти туда. Нужна легенда. — Он потянулся через меня и залез в бардачок. — Я сам всё сделаю. — Он вытащил пачку визиток, перебрал их, потом взял одну. — Страхование всегда хорошо работает в таких случаях.

Не зная, что теперь делать, я стал жевать губу.

— Значит, так. Сначала я выясню, что он вообще здесь, — сказал Санчез. — Это первый шаг.

Я задумался.

— Хорошо.

Я смотрел, как Санчез вылезает из машины, идёт ко входу в здание и исчезает внутри.

Конечно, он прав. К Тодду Эллису надо подбираться аккуратно, потому что если я ляпну что-нибудь лишнее, когда увижу его — особенно на работе — я могу отпугнуть его, или поломать его легенду.

Пока я сидел в машине и ждал, зазвонил мобильник.

— Алло.

— Эдди, это Карл.

— Что такое?

— Вроде всё срастается. Единство взглядов. Хэнк и Дэн. Япригласил обоих пообедать у меня сегодня вечером, похоже, мы можем подвести процесс к финальному рукопожатию.

— Отлично. Во сколько?

— Восемь-тридцать. Я отменил все наши встречи на сегодня, так что… кстати, ты где?

— В Нью-Джерси.

— Какого…

— Не спрашивай.

— Пиздуй в офис как можно быстрее. Нам надо до вечера ещё много чего обсудить.

Я посмотрел на часы.

— Буду через час.

— Ага. Жду.

Когда я убирал трубку, у меня кружилась голова. Слишком много произошло одновременно — нашёлся Тодд Эллис, сделка, новая квартира-Тут вернулся Кени Санчез. Он бодро подошёл к машине и забрался внутрь.

Я посмотрел на него с молчаливым воплем: ну?

— Они сказали, он больше не работает у них. — Он повернулся ко мне. — Ушёл пару недель назад. И у них нет ни адреса, ни телефона, по которым с ним можно связаться.

Глава 24

Мы ехали назад в город в молчании. У меня было нервное, тошнотворное ощущение в животе, что Тодд Эллис на глазах растворился в воздухе. Ещё мне очень не понравилось, что он больше не работает в «Юнайтед Лабтек», потому что если они там делают МДТ, вряд ли я смогу пополнить свои запасы без связей внутри. Когда мы были на полдороге через тоннель Линкольна, я сказал Санчезу:

— Как думаешь, сумеешь найти его?

— Попробую.

По его тону я понял, что его всё это слегка заколебало. Но я не хотел, чтобы он уехал в таком настроении. Мне нужно было его сотрудничество.

— Попробуешь?

— Да, но я хочу…

Он замолчал и раздражённо вздохнул. Он не хотел говорить эти слова, и я сказал их за него.

— Хочешь, чтобы я рассказал следующую часть моей откровенно невероятной истории?

Он помолчал ещё, потом ответил: — Да.

Я чуток подумал, а когда мы выезжали из тоннеля, сказал:

— Эти люди в списке, двадцать пять имён, с которыми ничего не ясно. Ты пытался с ними связаться?

— С некоторыми, когда мы начали следить за его звонками.

— Когда это было?

— Месяц назад. Но это оказался тупик. Я вытащил мобильник и набрал номер.

— Кому звонишь?

— Либби Дрискол.

— А откуда ты…

— У меня хорошая память… Либби Дрискол позовите к телефону, пожалуйста.

Через пару минут я убрал телефон в карман.

— Она болеет. Уже неделю. — И?

Я вытащил бумаги из конверта и стал в них рыться. Нашёл ещё один телефон из другого штата, показал на него Санчезу, потом набрал.

Та же история.

Мы ехали по Сорок Второй улице, и я попросил Санчеза высадить меня на Пятой-авеню.

— Это только гипотеза, — сказал я, — но если ты позвонишь каждому из этого списка, думаю, ты выяснишь, что все они больны. Более того, есть немалая вероятность, что те трое, которых ты ищешь — пропавшие члены секты — на самом деле люди из этого списка…

— Что?

— …живущие под новыми именами, достигшие успеха под действием МДТ-48, которым их снабжал Дек Таубер.

— Господи.

— Но его источник исчез, и поэтому они все заболели. Санчез притормозил перед Пятым-авеню.

— Я бы сказал, — продолжил я, — что каждый в этом списке на самом деле — другой человек. Как ты выразился, они воссоздали себя в альтернативной среде.

— Но…

— Вполне возможно, что они сами не знают, что принимают. Он даёт им препарат — ну как-нибудь — и скорее всего они расплачиваются долей своих руководительских зарплат.

Кени Санчез уставился ровно вперёд, и я почти слышал, как ворочаются его мозги.

— Слушай, мне надо срочно всё это проверить, — сказал он, — я позвоню, как только что-то будет.

Я вышел из машины, до сих пор ощущая лёгкую тошноту Но когда я шёл по Пятой-авеню к Сорок Восьмой улице, я чувствовал смутное удовлетворение от того, как аккуратно я завербовал Кени Санчеза.

Весь день мы с Карлом Ван Луном в сотый раз прорабатывали знакомый материал, особенно стратегию объявления о сделке. Он сильно возбудился от того, что сделка близка к завершению, и не хотел ничего оставлять на волю случая. Ещё он радовался, что всё будет происходить у него дома на Парк-авеню, что — хоть он наверняка уже забыл — было моей идеей. Во всей суете последних недель Хэнк Этвуд и Дэн Блум лицом к лицу встречались только два раза — ненадолго и в формальной деловой обстановке. Я предложил поэтому, что неформальный обед дома у Ван Луна может быть лучшим вариантом для следующей и самой важной встречи, с учётом того, что приятная, клубная атмосфера с бренди и сигарами облегчит последний шаг, который осталось сделать — когда два главных человека посмотрят друг другу в глаза и скажут: Ну бля, пусть будет поглощение.

Я вышел из офиса около четырёх вечера и пошёл на Десятую улицу, где договаривался встретиться с хозяином квартиры. Отдал ему ключи и забрал последние вещи — включая конверт с таблетками МДТ. Странно было закрывать дверь в последний раз и выходить из дому, потому что я не только покидал квартиру, где прожил шесть лет — мне казалось, что я оставляю позади себя самого. За последние недели я сильно растерял то, чем был, и хотя это был мой выбор, наверно подсознательно я думал, что пока живу в квартире на Десятой улице, у меня всегда есть возможность стать прежним — будто здесь жила неуничтожимая часть меня, эдакая генетическая последовательность, встроенная в пол и стены, которую можно использовать, чтобы реконструировать мои движения, повседневные привычки, всё то, что делало меня мною. Но теперь, залезая на заднее сиденье такси на Первой-авеню — с последними вещами из старой квартиры в мешке — я знал наверняка, что потерянное не вернётся.

Спустя час я уже смотрел на город с шестьдесят восьмого этажа Здания Целестиал. В окружении нераспакованных коробок и деревянных ящиков я стоял в центральной комнате, в одном банном халате, и потягивал шампанское из фужера. Вид открывался потрясающий, и грядущий вечер обещал стать по-своему столь же потрясающим. И я помню, что думал тогда, мол, хорошо, если потеря ощущается так, надо попробовать к ней привыкнуть…

Домой к Ван Луну я приехал в восемь часов, и меня провели в большую, вульгарную приёмную. Сам Ван Лун показался через пару минут и предложил мне выпить. Казался он взволнованным. Сказал, что жена его уехала, а ему не очень нравится развлекаться без неё. Я напомнил ему, что кроме нас, на обеде будут Хэнк Этвуд, Дэн Блум и по одному советнику от каждого из команды по соответствующим переговорам. Никакой такой тусовочной феерии не планируется. Это будет простая непринуждённая встреча, а параллельно мы обделаем свои дела. Неофициальная встреча с далеко идущими последствиями.

Ван Лун хлопнул меня по спине.

– «Неофициальная встреча с далеко идущими последствиями». Хорошо сказано.

Остальные прибыли двумя партиями, с разницей в пять минут, и скоро мы уже стояли кружком, со стаканами в руках, намеренно не обсуждая поглощение МС1 — «Абраксас». Согласно задумке о неофициальной встрече я надел чёрный кашемировый свитер и чёрные же шерстяные штаны, а все остальные, включая Ван Луна, выбрали простые штаны и футболки. Поэтому я почувствовал себя чужим — и это усилило ощущение, что я играю в какую-то сверхсложную компьютерную игру. В одетом иначе, в чёрное, мне явственно узнавался герой. Враги, в штанах и футболках, окружали меня, и мне надо было заболтать их до смерти быстрее, чем они поймут, что я поддельный, и выгонят меня на мороз.

Это ощущение отчуждения тянулось всё начало вечера, но ничего неприятного в нём не было, и до меня скоро дошло, что творится. Это я всё сделал. Я провёл переговоры о поглощении. Я помог структурировать крупную корпоративную сделку — но теперь она произошла. Обед был просто формальностью. А я хотел уже чем-нибудь заняться.

Будто они почувствовали это во мне, и Хэнк Этвуд, и Дэн Блум, каждый из них намекнул, что если я интересуюсь — в обозримом будущем, конечно, — есть… варианты моего участия в жизни свежеобразованного медийного бегемота. Я осторожно отвечал на эти предложения, объясняя, что в первую очередь я верен Ван Луну, но искренне польщён предложением. И вообще я не знал, чего хочу от жизни — кроме того, что надо заниматься чем-то другим, нежели до этого момента. Может, стоит открыть киностудию, или разработать новую глобальную корпоративную стратегию для компании.

А может, пора уже пойти в другом направлении. Например, в политику. Войти в Сенат.

Мы пошли в соседнюю комнату и расселись за большим, круглым обеденным столом, и пока я в голове разрабатывал мысль о политике, я параллельно углубился в разговор с Дэном Блумом об односолодовом шотландском виски. Это мечтательное, расслабленное состояние сознания сохранялось весь обед (тальятелле с рагу из зайца и английским горохом, потом оленина с каштанами), и казался я слегка отстранённым. Раз или два я даже видел, как Ван Лун кидает на меня взгляды, и озадаченное, озабоченное выражение его лица.

Когда обед уже перевалил за середину — не говоря уже о середине двух бутылок Шато Калон-Сегюр 1947 года — разговор подошёл к деловым вопросам. Однако всё прошло быстро, потому что стоило всплыть этой теме, как тут же выяснилось, что выяснение деталей и лихорадочные расчёты последних недель были скорее косметическими, и что гораздо важнее сейчас принципиальное согласие. «Ван Лун и Партнёры» ему содействовали, это и было сутью настоящего мастерства брокера — в дирижировании процессом, в том, чтобы дать всему случиться. Но теперь дело шло уже на автопилоте, и я чувствовал, будто наблюдаю за этой сценой с большой высоты или через зеркальное стекло.

Когда убрали тарелки, в комнате повисло напряжённое молчание. Разговор некоторое время шёл сам по себе, и теперь стало ясно, что настал нужный момент. Я прочистил горло, и потом — как по команде — Хэнк Этвуд и Дэн Блум потянулись через стол и скрепили сделку рукопожатием.

Начался маленький шквал хлопков и ударов по воздуху, после которого на столе появилась бутылка «Вдовы Клико» и шесть стаканов. Ван Лун встал и артистично открыл бутылку, а потом прозвучал тост. На самом деле, конечно, много тостов — и в конце концов досталось даже мне. Аккуратно подбирая слова, Дэн Блум поднял фужер и поблагодарил меня за острый фокус и безмерную верность. Хэнк Этвуд добавил, что я был сердцем переговоров. Что до Ван Луна, он сказал, что надеется, мы с ним — после того, как вместе были брокерами крупнейшего поглощения в истории корпоративной Америки, — не почувствуем, будто наш горизонт ограничен этим опытом.

Тут раздались радостные смешки. После этого деловые вопросы непринуждённо отошли на второй план, и мы безопасно перешли к следующей фазе вечера — десерту (глазированные миндальные пирожные), сигарам и часу-другому непринуждённому добродушию. Я влился в разговор, бестемный и мечтательный, но под поверхностью с монотонностью барабана моя фантазия о представлении в Сенате Нью-Йорка жила собственной жизнью — вплоть до того, что я увидел, как в итоге неизбежно стану кандидатом в президенты от демократов.

Конечно, это была фантазия, но чем больше я думал об этом, тем больше сама идея о политике казалась мне осмысленной — потому что привлекать людей на свою сторону, наполнять их энергией и заставлять делать то, что нужно мне, — именно в этом я был весьма хорош. В конце концов, даже эти мужики — миллиардеры в футболках — боролись друг с другом за моё внимание, так неужели же я не смогу привлечь внимание американского народа? Как сложно будет добиться понимания у того процента зарегистрированных избирателей, который нужен для выборов? Если следовать продуманному плану, я могу сидеть в подкомитетах и выбирать комитеты уже через пять лет, а дальше — кто знает?

В любом случае, мне не помешает хороший пятилетний план — чтобы сжигать энергию и амбициозность, которой так легко наполняет меня МДТ.

Однако я вполне чётко понимал, что у меня нет надёжного источника МДТ, и что мой запас печально ограничен, но, тем не менее, я верил, что так или иначе, раньше или позже я смогу решить эту проблему. Кени Санчез найдёт Тодда Эллиса. У него может оказаться нормальный источник препарата. Я сумею организовать постоянный доступ к источнику. И всё это как-нибудь утрясётся…

Часов в 11 вечера все дружно решили, что пора заканчивать. Мы уже договорились, что на следующий день на пресс-конференции объявим о предполагаемом поглощении. Информацию стратегически сольют с утра, а сама пресс-конференция пройдёт ближе к вечеру. Софиты медийного освещения наверняка ослепят всех, но притом мы ждали их с нетерпением.

Мы с Хэнком Этвудом сидели рядом за столом и задумчиво крутили бренди в бокалах. Остальные стояли, болтали, и сигарный дым вился плотными кольцами.

— Эдди, ты в порядке? Я повернулся к нему.

— Да, вполне. А что?

— Ничего. Просто ты выглядел как-то подавленно. Я улыбнулся.

— Размышлял о будущем.

— Ну… — Он протянулся и аккуратно звякнул бокалом по моему. — Выпью за… — В этот момент в дверь постучали, и Ван Лун, стоящий ближе всех, пошёл открывать. — …немедленную и долгосрочную…

Ван Лун, стоя в дверях, выглянул, и сделал движение, будто шугая того, кто пришёл — только пришедший шугаться не собирался.

Потом я услышал её голос.

— Нет, папаня, не думаю…

— Подумаешь, чуть накурено, господи боже. Заходи и поздоровайся.

Я посмотрел на дверь в надежде, что она таки войдёт.

— …как ни поверни, — говорил Этвуд, — это земля обетованная.

— Что это?

— Будущее, Эдди, будущее.

Я растерянно посмотрел на дверь. Джинни неуверенно входила в комнату. Едва переступив за порог, она потянулась поцеловать отца в щёку. На ней была полосатая атласная майка и вельветовые штаны, в левой руке она сжимала замшевую сумочку. Отойдя от отца, она улыбнулась мне, подняла руку и сложила пальцы — приветствие, как мне показалось, адресованное заодно и Хэнку Этвуду. Она прошла дальше в комнату. Только тут я заметил, что Ван Лун тянет руку, приветствуя того, кто прячется за ней. Через секунду — и после крепкого рукопожатия — в дверях появился молодой человек лет двацати пяти-двадцати шести.

Джинни вежливо пожала руку Дэну Блуму и оставшимся двум мужикам, и развернулась. Она стояла у стола, рукой держась за пустой стул, стоящий ровно напротив меня.

Молодой человек говорил с Ван Луном, они смеялись, и хотя я с трудом мог отвести глаза от Джинни, я снова и снова возвращался взглядом к ним. Молодой человек носил нечто курткоподобное на молнии и с капюшоном, майку без воротника и джинсы. Тёмные волосы и козлиная бородка. Не уверен, но мне кажется, я узнал его. Они с Ван Луном явно хорошо друг друга знали.

Я снова посмотрел на Джинни. Она подвинула стул и села. Сумочку она положила на стол, и сцепила пальцы, будто готовясь провести интервью.

— Итак, джентльмены, о чём вы говорили?

— О будущем, — сказал Этвуд.

— О будущем? Хорошо, вы знаете, что по этому поводу говорил Эйнштейн?

— Нет, что?

— Он сказал: «Я никогда не думаю о будущем. Всё равно скоро оно наступит». — Она посмотрела на меня и добавила: — И я склонна согласиться с ним.

— Хэнк.

Ван Лун махал нам рукой, приглашая Этвуда присоединиться к ним.

— Извини, дорогая, — сказал он и с вымученным лицом поднялся. Он обошёл стол, и тут до меня дошло, что это за молодой человек — Рэй Тайнер. Как часто бывает с кинозвёздами, в реальности он выглядел иначе. Я читал о нём во вчерашней газете. Он только что вернулся со съёмок фильма в Венеции.

— Ну что, — сказала Джинни, оглядываясь, — тут и встречаются заговорщики, серые кардиналы, сильные мира всего, в прокуренном подполье.

Я улыбнулся.

— А мне казалось, это ваша столовая. Она пожала плечами.

— Да, но лично я никогда тут не ела. Я обычно питаюсь в кухне. А здесь — центр управления.

Я кивнул на Рэя Тайнера. Этвуд и Блум, и остальные собрались вокруг него, а он вроде как рассказывал историю.

— И кто сейчас руководит центром управления?

Она развернулась на столе, чтобы посмотреть на него. Я пристально уставился на её профиль, на изгиб её шеи, на обнажённые плечи.

— Рэй не такой, — сказала она, разворачиваясь назад, — он милый.

— Вы с ним вместе?

Она откинула голову, удивлённая моим вопросом.

— Ты что, по совместительству подрабатываешь на раздел сплетен?

— Нет, просто интересуюсь. На будущее.

— Я уже говорила, мистер Спинола, что о будущем не думаю.

— Это из-за него ты отказалась сходить со мной выпить? Она замолчала. Потом обронила:

— Не понимаю я тебя.

— Что именно? — спросил я.

— Не знаю… — Выражение лица у неё менялось, пока она подбирала слова. — Извини, наверно это подсознательное ощущение, но когда ты смотришь на меня, мне кажется, что ты видишь другую женщину.

Я не нашёлся, что сказать в ответ. Неловко уставился в бокал с бренди. Неужели так заметно? Джинни напоминает Мелиссу, есть такое дело, но до сих пор я сам не осознавал, какое глубокое впечатление произвела на меня эта похожесть.

Внезапно на том конце комнаты раздался взрыв смеха, и люди начали расходиться. Я снова посмотрел на неё.

— Я не думаю о прошлом, — выдал я в попытке сказать что-нибудь умное.

— А о настоящем?

— Тоже не особо.

— Да, похоже, — сказала она, а потом засмеялась. — Оно ещё скорее наступит.

— Типа того.

Рэй Тайнер подошёл и встал сзади неё. Она повернулась и протянула ему руку. Он помог ей встать со стула.

— Рэй, это Эдди Спинола, мой друг. Эдди, это Рэй Тайнер.

Мы пожали друг другу руки.

Мне очень согрело душу, что она назвала меня своим другом.

Вблизи Рэй Тайнер оказался почти неестественно красивым. У него были потрясающие глаза и улыбка, которой можно очаровать всех в комнате, даже не открывая рта.

Может, надо пригласить его баллотироваться со мной.

Я вернулся в Целестиал чуть позже двенадцати. Это была первая ночь в новой квартире, и спать мне было не на чем. На самом деле, мебели не было вообще — ни кровати, ни дивана, ни книжных полок, ничего. Я что-то там заказывал, но пока не привезли.

В любом случае я не собирался много спать, так что это всё не играло роли. Зато я бродил из комнаты в комнату, по громадной, пустой квартире, пытаясь убедить себя, что я не напрягаюсь и не ревную, и совсем не расстроен. Джинни Ван Лун и Рэй Тайнер потрясающе смотрелись вместе — а на фоне толпы замученных бизнесменов, курящих сигары и обсуждающих проценты, они выглядели ещё лучше.

И на что тут напрягаться?

Через некоторое время я достал из коробки компьютер и поставил на деревянный ящик. Вылез в Сеть и попытался читать свежие финансовые новости.

Глава 25

Я вернулся на Сорок Восьмую улицу на следующее утро в семь-тридцать, набросал речи и внёс последние поправки в пресс-релиз. Учитывая, что объявление должно было состояться уже через пару часов, и секретность перестала играть роль, Ван Лун смог позвать своих сотрудников и запустить машину пиара. Хотя они сильно помогали, но народу вокруг толпилось больше, чем на вокзале Гранд Централ.

Перед выходом из дома я принял свою классическую дозу в пять таблеток — три МДТ и две дексерона — но в последнюю минуту залез в мешок и принял ещё по одной каждой. В итоге я вкалывал на полную катушку, но зато моя усиленная работоспособность напугала некоторых сотрудников Ван Луна — людей, у которых было больше опыта, чем у меня. Чтобы избежать трений, я устроил себе временный кабинет в одном из переговорных залов и начал работать в одиночестве.

В половине одиннадцатого Кени Санчез позвонил мне на мобильник. Когда он позвонил, я сидел за большим овальным столом с ноутбуком и кучами бумаг вокруг.

— Эдди, плохие новости.

У меня появилось острое тянущее ощущение в животе.

— Какие?

— Всякие. Я нашёл Тодда Эллиса, но боюсь, он мёртв. Блядь.

— Что случилось?

— Неделю назад его сбила машина. Рядом с его домом в Бруклине.

Пиздец.

Тут на меня нахлынуло — что я буду теперь делать без Тодда Эллиса? Куда мне деваться? С чего вообще начинать?

Я заметил, что Кени Санчез молчит.

— Ты говорил, что новостей много, — сказал я. — Что ещё?

— Меня перевели на другое дело.

— Что?

— Меня перевели на другое дело. Не знаю, почему. Я посрался с начальником, но поделать ничего не смог. У нас большое агентство. Это моя работа.

— И кто теперь занимается этим делом?

— Не знаю. Может, и никто.

— И что, так делается — вот так закрываются дела?

— Нет.

Голос у него был злой.

— Весь вчерашний день, когда мы расстались, я просидел с телефонами, и даже засиделся допоздна. А утром меня вызвали отчитываться к начальству и сказали, что мне поручают другое дело, и чтобы я сдал все бумаги.

Я на секунду задумался, но что тут скажешь? Поэтому я спросил:

— Что ещё ты смог узнать?

Он вздохнул, я прямо увидел, как он качает головой.

— Да, ты был прав насчёт списка, — всё-таки сказал он. — Это невероятно.

— Что такое?

— Эти номера из других штатов. Ты был прав. Это всё члены секты, живущие под вымышленными именами. Большая часть болеет, но с некоторыми я смог поговорить. — Он снова замолчал, и я услышал тяжёлый вздох. — Из тех троих, что я искал, двое в больнице, а один дома мучается от тяжёлых мигреней.

По его голосу я почувствовал, что хоть его перевели на другое дело, он находится под впечатлением успеха в этом расследовании.

— На поиски человека, готового общаться, ушла куча времени, зато результат вышел достойный. Мы разговорились с девушкой по имени Бет Липски. Похоже, в стандартную практику личного роста Декеделии входит полная смена личности — изменение метаболизма с помощью химических средств, пластиковая хирургия, новые «назначенные» родственники, полный пакет. Как ты и говорил, успешность новой личности меряется карьерой, а 60 % дохода уходит организации. Я фигею, это помесь масонства и программы по защите свидетелей.

— Почему она согласилась говорить?

— Потому что боится. Таубер прекратил все контакты с ней, она нервничает и не знает, что делать. У неё постоянно болит голова, она не может нормально работать. Она не знает, что с ней творится. Мне кажется, она даже не знает, что принимала наркотик — а я не хотел доводить её до грани, и не стал объяснять. Поначалу она отнеслась ко мне крайне подозрительно, но, раз начав говорить, уже не могла остановиться.

— И как, по твоему мнению, он давал им наркотик?

— Он всех посадил на программу приёма витаминов и специальных пищевых добавок, так что наверно просто подмешивал в них. Здесь явно и источник его власти над этими людьми, и его якобы харизмы. — Он замолчал. Я слышал, как он стучит по чему-то то ли ногой, то ли кулаком. Потом он сказал: — Чёрт! Просто не верю в такую фигню. Никогда я не работал над такими интересными делами.

У меня сейчас не было на это времени — на разговор по телефону о карьерных проблемах Кени Санчеза. Внезапно на меня навалилась слабость. Я глубоко вдохнул, а потом спросил его, есть что-нибудь по «Юнайтед-Лабтек».

Он снова вздохнул.

— Есть немного, — сказал он, — но немного. Ими владеет фармацевтическая компания, «Айбен-Химкорп».

Вскоре я сказал ему, что мне надо бежать, что я на работе. Поблагодарил его, пожелал ему удачи, и сразу повесил трубку.

Положил телефон на стол и встал.

Медленно прошёл через комнату к окнам. В Манхэттене стоял ясный, солнечный день, и с шестьдесят второго этажа можно было видеть всё, можно было различить каждый элемент пейзажа, каждое произведение архитектуры — включая не самые очевидные, такие, как Здание Целестиал справа, или Терминал Портового Управления дальше, на Восьмой-авеню, где находился офис «Керр-энд-Декстер». Стоя у окна, я видел всю свою жизнь, раскинувшуюся передо мной, как последовательность мелких надрезов на большой микросхеме города — углы улиц, квартиры, кафешки, винные магазины, кинотеатры. Но теперь, вместо того, чтобы прорезать более глубокую и нестираемую черту на поверхности, я поставил все эти мелкие насечки под угрозу заглаживания и исчезновения.

Я повернулся и уставился на белые стены на другом краю комнаты, на серый ковёр и анонимную офисную мебель. Меня ещё не захлестнула паника — но ждать её недолго. Пресс-конференция должна начаться позже, днём, и одна мысль о ней наполняла меня ужасом.

Но потом до меня ещё кое-что дошло, и с упёртостью обречённого человека я вцепился в эту мысль.

Санчез упомянул «Айбен-Химкорп». Я знал, что слышал уже это название, недавно, и через пару минут вспомнил, где. У Вернона в тот день — в «Boston Globe». Вернон явно читал про грядущий суд в Массачусетсе по поводу ответственности за продукт. Насколько я помню, девочка-подросток, принимавшая трибурбазин, убила лучшего друга, а потом себя.

Я подошёл к столу и сел перед ноутбуком. Вышел в Сеть и начал искать в архивах «Globe» подробности этой истории.

Семья девушки начала судебный процесс по поводу денежной компенсации против «Айбен-Химкорп». На суде компании предъявили обвинение, что её антидепрессант вызвал у девушки «потерю самоконтроля» и «суицидальную навязчивость». Дэйв Моргенталер, адвокат, специализирующийся на таких делах, представлял истца, и согласно статье, последние шесть месяцев собирал показания у экспертов-свидетелей, включая учёных, которые участвовали в разработке и выпуске трибурбазина, и психиатров, готовых подтвердить, что трибурбазин потенциально вреден.

В голове у меня всё перемешалось, я взял ручку и начал рисовать на бумаге каракули, пытаясь связать всё воедино.

«Айбен-Химкорп» — владельцы «Лабтек», откуда предположительно появился МДТ. Это значит, что МДТ разработала и выпустила международная фармацевтическая компания. Перед этой компанией маячит громкое — и скорее всего весьма болезненное — судебное разбирательство.

На самом деле — я снова вернулся за компьютер и полез по финансовым сайтам, и нашёл что искал — из-за плохого паблисити вокруг этого дела акции «Айбен-Химкорп» уже упали, до 697/8, а прежде они достигали 871/4. Рост интереса общественности к делу продлится до самого суда. Я нашёл кучу статей, где уже поднимался главный вопрос предстоящего слушания: если человеческое поведение определяется синапсами и серотонином, что остаётся от свободной воли? Где кончается ответственность личности и начинается химия мозга?

Короче, «Айбен-Химкорп» оказалась в очень уязвимом положении.

И я тоже — но теперь мне стало интересно, могу ли я использовать знания об МДТ, чтобы слупить что-нибудь с «Айбен-Химкорп». Например, снабжение МДТ в обмен на то, что я не пойду со своей историей к Дэйву Моргенталеру?

Я встал и принялся бродить по комнате.

Мне стало ясно, что если на суде всплывёт информация о продукте «Айбен-Химкорп», который ещё даже не прошёл проверку, но уже вызвал множество смертей, акции компании упадут ниже плинтуса. Это дерзкий, высокорисковый вариант, но учитывая обстоятельства, больше мне ничего не остаётся.

Я снова подошёл к окну, но выглядывать уже не стал. Как следует раскинув мозгами, я решил, что самый умный первый шаг — наладить связь с Дэйвом Моргенталером. Подходить к нему надо осторожно, но, чтобы представлять для «Айбен-Химкорп» серьёзную угрозу, мне нужно как следует накрутить Моргенталера, чтобы он готов был смешать их с грязью. И спустить его с поводка в критический момент.

Я нашёл телефон его офиса в Бостоне. Сразу позвонил и спросил, могу ли я поговорить с ним, но в этот день его на месте не было. Я оставил свой мобильник и сообщение, что у меня есть взрывная информация про «Айбен-Химкорп», и что я хочу встретиться с ним как можно быстрее.

Закончив разговор, я попробовал сосредоточиться на работе, сконцентрироваться на сделке MCL-«Абраксас» и пресс-конференции, но у меня не очень получилось. Я прокручивал в голове последние недели и жалел, что не сделал то и это — например, что я не начал заниматься Деком Таубером пораньше, и не нашёл Тодда Эллиса до того, как он ушёл из «Юнайтед-Лабтек».

Потом мне стало интересно, есть ли связь между его смертью и убийством Вернона. Но толку-то? Была ли смерть Тодда случайной или нет, этот канал для меня теперь закрыт. У меня нет выбора, кроме как искать запасной.

Я снова подошёл к окну и уставился на дома напротив — разглядывал громадные вертикальные площади стекла и стали, улицы внизу, крошечные ручейки людей и машин. Скоро новость о сделке подожжёт этот город, и я окажусь в эпицентре. Но вдруг я почувствовал, что всё это не имеет ко мне отношения. Будто я провалился в запутанный сон, понимая, что никогда уже отсюда не выберусь…

Это впечатление почти сразу усилилось, когда меня позвали в другой кабинет, чтобы оценить последние поправки для пресс-конференции. Организованная в потрясающе сжатые сроки одним из подчинённых Ван Луна, она должна была проходить в пять вечера в отеле в центре города. Об этом я знал, но когда увидел, в каком отеле, ко мне вернулось острое тянущее ощущение в животе.

— Ты в порядке?

Это спросил один из сотрудников. Я поднял на него глаза, одновременно заметив своё отражение в зеркале на боковой стене кабинета.

Лицо у меня стало мертвенно-бледным.

— Да, — сказал я, — в порядке, сейчас… минутку, я…

Я повернулся и бросился из кабинета, в туалет, а там к раковине.

Умылся ледяной водой.

Пресс-конференцию организовали в отеле «Клифден».

Мы с Ван Луном приехали туда в полчетвёртого, там уже царила суета. Первый намёк журналистам, что что-то происходит, дали сегодня днём, когда мы с Ван Луном позвонили тщательно отобранным людям и сказали отменить на сегодня все дела. Имена Этвуда и Блума упоминались на одном дыхании, и этого хватило, чтобы вспыхнул фейерверк слухов и спекуляций. Через час мы разослали пресс-релиз. Потом начали звонить телефоны, и уже не прекращали.

«Клифден» — это сорокапятиэтажная башня, поднимающаяся над отреставрированным историческим зданием на Сорок Шестой улице, прямо за Мэдисон-авеню. Это шикарный отель, больше восьмисот комнат, плюс всё, что нужно для деловых конференций. Вестибюль ведёт к застеклённому атриуму, а за ним — зал для приёмов, где и проходила наша пресс-конференция.

Пока Ван Лун говорил по мобильнику, я внимательно осмотрел вестибюль, но ничего не узнал. Хотя меня и мучало томительное ощущение беспокойства, я пришёл к уверенному выводу, что никогда прежде не бывал здесь.

Ван Лун закончил разговор. Он вошёл в атриум, и пока шёл через него, к нему подошли три разных журналиста. Он с ними обаятельно и добродушно побеседовал, но не сказал ничего, что они не читали в пресс-релизе. В конференц-зале царила суета, сзади техники устанавливали камеры и проверяли звук. Дальше персонал отеля расставлял рядами складные стулья, а венчал комнату подиум с двумя длинными столами. За ними стояли стенды с логотипами двух компаний, MCL-Parnassus и «Абраксас».

Я постоял сзади, пока Ван Лун совещался со своими сотрудниками в центре комнаты. Я слышал, как сзади разговаривают два техника, подключая провода и кабели.

— …честно говорю, ударили сзади по голове.

— Прямо здесь?

— Тупым предметом. Ты что, газет не читаешь? Она была мексиканкой. Жена какого-то художника.

— А. Теперь вспомнил. Блядь. Так это было здесь?

Я отошёл к дверям — чтобы больше их не слышать. Потом медленно вышел из конференц-зала и вернулся в атриум.

Одно я достаточно ясно помнил из того вечера — точнее, из последней части — как я шёл по пустому коридору отеля. Я до сих пор мог представить его — низкие потолки, узорчатый красно-зелёный ковёр, стены, крашеные под магнолию, дубовые двери, мелькающие с обеих сторон…

Больше я не помнил ничего.

Через атриум я дошёл до вестибюля. Приезжало всё больше людей, и вокруг разлилась атмосфера предвкушения. Я увидел человека, которого знал и не хотел видеть, и скользнул к лифтам по ту сторону ресепшена. А потом, словно меня тянула неодолимая сила, я следом за двумя женщинами зашёл в лифт. Одна из них нажала кнопку, а потом выжидающе посмотрела на меня, а палец её завис перед панелью.

— Пятнадцатый, — сказал я, — спасибо.

В воздухе висел и тошнотворно смешивался с моей тревогой запах дорогих духов и вечная, но непризнанная интимность кабинки лифта. Пока мы летели вверх, я почувствовал, как у меня внутри всё переворачивается, и прислонился к стенке лифта, чтобы не упасть. Когда дверь распахнулась на пятнадцатом, я недоверчиво уставился на крашеные под магнолию стены. Протиснувшись мимо женщин, я вышел — неуверенно шагнув на красно-зелёный ковёр.

— Доброго вечера.

Я развернулся, и пока двери закрывались, пробормотал некое подобие ответа.

Оставшись в одиночестве в пустом коридоре, я испытал почти настоящий ужас. Я точно бывал здесь. Именно так я всё и помнил — низкий широкий коридор… роскошно окрашенный, шикарный, длинный и глубокий, как тоннель. Но больше я не помнил ничего. Я прошёл пару шагов и остановился. Встал перед дверью и попытался представить, какой будет комната за ней — но в голову ничего не приходило. Я шёл, одна дверь за другой проплывали мимо, пока в конце коридора я не нашёл открытую.

Я остановился, сердце у меня колотилось, а я смотрел в щель на видимый кусочек комнаты — край двойной кровати, балдахин, кресло, всё светлое, в пастельных тонах.

Ногой я аккуратно приоткрыл дверь пошире и отошёл. В рамке я видел ту же характерную комнату в отеле — но внезапно по этой картине слева направо прошла высокая темноволосая женщина в длинном чёрном платье. Она держалась за волосы, и кровь текла по лицу. Сердце у меня метнулось к горлу, и я отшатнулся, крутнулся и ударился о стену. Встал и побрёл по коридору к лифтам.

Мгновение спустя за спиной я услышал шум и обернулся. Из комнаты, куда я заглядывал, вышел мужчина, а за ним женщина. Они заперли дверь и пошли в мою сторону. Женщина была высокой и темноволосой, в пальто с поясом. Лет ей было под пятьдесят, как и мужчине. Они за разговором прошли мимо меня, не обратив внимания. Я стоял и смотрел, как они идут по коридору и исчезают в Лифте.

На несколько минут меня буквально парализовало. Сердце как будто сместилось и готово было вот-вот остановиться. Руки дрожали. Прислонившись к стене, я уставился на ковёр. Его глубокие цвета словно пульсировали, узор двигался как живой.

В конце концов, я выпрямился и добрёл до лифтов, но рука ещё дрожала, когда я нажимал кнопку «вниз».

Когда я вернулся в конференц-зал, прибыло уже много народу, и атмосфера раскалилась. Я подошёл к подиуму, где собрались люди из MCL и оживлённо что-то обсуждали.

Внезапно сзади ко мне подошёл Ван Лун.

— Эдди, ты где был?

Я развернулся. На его лице появилось неподдельное удивление.

— Господи, Эдди, что случилось? Ты… выглядишь, словно увидел…

— Привидение?

— Точно.

— Просто устал, Карл, и всё. Сейчас приду в себя.

— Эдди, спокойно. Если тут кто и заработал право на отдых, так это ты. — Он стиснул кулак и поднял в жесте солидарности. — И вообще, на сегодня мы своё дело сделали. Правильно?

Я кивнул.

Вал Луна утащил кто-то из его сотрудников, чтобы переговорить с кем-то у другого края подиума.

Следующие несколько часов для меня прошли в полубессознательном тумане. Я двигался, общался, разговаривал с людьми, но предмета разговоров не помню. Я работал на автопилоте.

Когда началась собственно пресс-конференция, я оказался на подиуме, сзади людей из Абраксас, которые рассаживались за правым столом. У дальней стены — по ту сторону моря из трёхсот примерно голов — стояла фаланга репортёров, фотографов и операторов. Репортаж шёл в прямом эфире по нескольким каналам, транслировался на сайт и по спутниковому телевидению. Когда на подиум вышел Хэнк Этвуд, от камер накатила волна звуков — щелчков, жужжания, хлопков вспышек — и этот шум продолжался до конца пресс-конференции, и даже разражался изредка во время ответов на вопросы после. Я не вслушивался в речи, которые сам помогал писать, но узнавал некоторые фразы и обороты — хотя бесконечное повторение слов «будущее», «преобразование» и «возможность» лишь усиливали ощущение нереальности всего происходящего вокруг меня.

Когда Дэн Блум закончил выступать, зазвонил мой мобильник. Я быстро вытащил его из кармана и нажал ответ.

— Алло, это… Эдди Спинола? Слышно было еле-еле. — Да.

— Это Дэйв Моргенталер из Бостона. Я получил ваше сообщение.

Я заткнул второе ухо.

— Минуточку подождите.

Я ушел налево, вдоль стены и через дверь посередине, ведущую в атриум.

— Мистер Моргенталер?

— Да.

— Когда мы можем встретиться?

— Послушайте, вы кто? Я занятой человек — почему я должен нарушать своё расписание и встречаться с вами?

Коротко, как мог, я обозначил картину — мощное, непроверенное и потенциально смертельное лекарство из лаборатории компании, против которой он будет вести дело в суде. Подробности я не объяснял, и об эффекте лекарства не упоминал.

— Вы меня не убедили, — сказал он. — Откуда мне знать, что вы не псих какой? Может, вы всю эту хренотень придумали.

В этой секции атриума свет был приглушён, и рядом со мной были только двое мужчин, углубившихся в разговор. Они сидели за столом рядом с большой пальмой в горшке. Сзади до меня доносились голоса из конференц-зала.

— МДТ не выдумаешь, мистер Моргенталер. Именно эта хренотень есть на самом деле.

Он надолго замолчал. Потом сказал: — Что?

— Я говорю, не выдумаешь…

— Нет, название. Как вы сказали? Блядь — не стоило упоминать название.

— Ну, это…

— МДТ… вы сказали МДТ. — В его голосе появилась настойчивость. — Что это такое, умный наркотик?

Прежде чем сказать что-нибудь, я крепко подумал. Он знает об МДТ, по крайней мере что-то. И явно хочет знать больше.

Я сказал:

— Когда мы можем встретиться?

На этот раз он ответил сразу.

— Я прилечу завтра с утра. Давайте встретимся, например… в десять?

— Договорились.

— Где-нибудь на улице. Пятьдесят Девятая улица? Перед Плазой?

— Хорошо.

— Я высокий и…

— Я видел вашу фотографию в интернете.

— Отлично. Ладно. Встретимся завтра с утра.

Я убрал телефон и медленно побрёл в конференц-зал. Этвуд и Блум стояли вместе на подиуме и отвечали на вопросы. Мне до сих пор было сложно сосредоточиться на происходящем, потому что это происшествие на пятнадцатом этаже — галлюцинация, видение, неважно — пылало у меня в голове и не пускало в мысли ничего больше. Я не знал, что случилось между Донателлой Альварез и мной в ту ночь, но подозревал, что проявление вины и неуверенности — это лишь вершина громадного айсберга.

Когда на все вопросы были даны ответы и встреча закончилась, толпа начала рассасываться, но от этого суеты и хаоса стало только больше, журналисты из «Business Week» и «Time» бродили по комнате и искали, у кого бы получить комментарии, а руководители компаний смеялись и хлопали друг друга по спине. В какой-то момент Хэнк Этвуд повернулся и хлопнул меня по спине. Потом развернулся и с вытянутой рукой тыкнул пальцем в меня.

— Будущее, Эдди, будущее.

Я изобразил полуулыбку, и он ушёл.

Потом люди из «Ван Лун и Партнёры» обсуждали, куда можно пойти пообедать, отметить сделку, но на это меня уже не хватило. Событий этого дня с головой хватило, чтобы вызвать полноценную тревожную атаку, и я не хотел делать ничего, что может её спровоцировать.

Поэтому, не говоря никому ни слова, я развернулся и вышел из конференц-зала. Пересёк атриум и вестибюль и просто вышел из отеля на Пятьдесят Шестую улицу. Снаружи стоял тёплый вечер, и воздух был наполнен приглушённым рёвом города. Я свернул на Пятую-авеню и встал перед Башней Трампа, стоял и смотрел через три квартала на Пятьдесят Девятую улицу — на Грэнд-Арми-Плаза и на уголок Центрального Парка. Почему Дэйв Моргенталер выбрал это место для встречи? Такое открытое место?

Я развернулся и посмотрел в другую сторону, на поток машин, стихающий и нарастающий, на параллельные линии домов, сливающиеся вдалеке, в некой невидимой точке.

И пошёл в том направлении. До меня дошло, что Ван Лун будет искать меня, так что я вытащил телефон и отключил. Так я и шёл по Пятой-авеню, и в конце концов дошёл до Тридцать Четвёртой улицы. Через пару кварталов я оказался невдалеке от своего дома — как называется этот район? Челси? Швейный квартал? Хуй два теперь скажешь.

Я остановился около пошленького бара на Десятой-авеню и зашёл внутрь.

Сел за стойку и заказал «Джек Дэниеле». В баре было почти пусто. Бармен налил мне виски, и снова вернулся к телевизору. Тот был привинчен высоко над дверью, ведущей в мужской туалет, показывали комедию положений. Минут через пять — за которые он засмеялся только один раз — бармен взял пульт и начал переключать каналы. В какой-то момент я мельком увидел логотип MCL-Parnassus и сказал:

— Стой, переключи назад на секундочку.

Он переключил назад и посмотрел на меня, по-прежнему направляя пульт на телик. Шёл новостной репортаж с пресс-конференции.

— Подожди минутку, интересно, — сказал я.

— Сначала секундочку, теперь минутку, господи, — сказал он нетерпеливо.

Я уставился на него.

— Только этот кусок новостей, договорились? Спасибо. Он плюхнул пульт на стойку и поднял руки. Потом мы оба повернулись к экрану.

Дэн Блум стоял на подиуме, и закадровый голос расписывал масштаб и значение объявленного поглощения, камера медленно двигалась направо, захватывая руководителей «Абраксас», сидящих за столом. На заднем фоне было видно логотип компании, но не только его. Ещё там стояли люди, и одним из них был я. Когда камера двигалась слева направо, я промелькнул на экране справа налево, а потом исчез. Но за эти несколько секунд меня ясно было видно, как на опознании в полиции — моё лицо, глаза, синий галстук и угольно-серый костюм.

Бармен посмотрел на меня, явно что-то осознав. Потом снова на экран, но показывали уже студию. Потом он снова посмотрел на меня с тупым выражением на лице. Я поднял стакан и осушил.

— Теперь можешь переключать канал, — сказал я.

Потом положил двадцатку на стойку, встал с табуретки и ушёл.

Глава 26

На следующее утро я поймал такси до Пятьдесят Девятой улицы, и по дороге репетировал, что скажу Дэйву Моргенталеру. Чтобы заинтересовать его, и при этом выиграть время, мне придётся пообещать ему образец МДТ. Потом я смогу начать искать подходы к «Айбен-Химкорп». Ещё я надеялся, что, поговорив с Моргенталером, смогу выяснить, к кому именно в «Айбен-Химкорп» имеет смысл обращаться. На Грэнд-Арми-Плазе я был без десяти десять, и стал прогуливаться, разглядывая отель. В мыслях у меня Ван Лун и поглощение остались далеко позади — по крайней мере в тот момент.

Через пять минут к обочине подкатило такси, и высокий, худой мужик чуть за пятьдесят вылез оттуда. Я сразу узнал его по фотографиям, которые видел в статьях в Сети. Я пошёл к нему, и хотя он увидел,как я приближаюсь, но продолжал разглядывать окрестности в поисках других возможных кандидатов. Потом снова перевёл взгляд на меня.

— Спинола? — спросил он. Я кивнул и протянул руку.

— Спасибо, что вы приехали. Мы пожали руки.

— Надеюсь, оно того стоит.

У него были густые, угольно-чёрные волосы, и очки в толстой оправе. Выглядел он усталым, и выражение лица у него было виноватым. Носил он тёмный костюм и плащ. День был облачным, и дул ветер. Я предложил было найти кофейню или пойти в Дубовый Зал в Плазе, раз уж мы стоим здесь — но у Моргенталера нашёлся другой вариант.

— Ну что, пошли, — сказал он и направился к парку. Я притормозил, а потом догнал его.

— Прогуляемся в парке? — спросил я. Он кивнул, но ничего не сказал и не посмотрел в мою сторону.

Бодрым шагом и в молчании мы спустились по лестнице в парк, обошли пруд, поднялись к катку Вулман и в конце концов оказались на Овечьем Лугу. Моргенталер выбрал скамейку, и мы уселись, глядя на горизонт южного Центрального Парка. Расположились мы на открытом и неприятно продуваемом месте, но я не собирался на это жаловаться.

Моргенталер повернулся ко мне и сказал:

— Ладно, что вы хотели сообщить?

— Ну, как я уже сказал… МДТ.

— Что вы знаете об МДТ и откуда вы о нём услышали? Действовал он прямо и откровенно, и явно собирался допрашивать меня как свидетеля в суде. Я решил, что буду играть по его правилам, пока у него остаётся возможность встать и уйти. Отвечая на его вопросы, я внушил ему несколько ключевых мыслей. Во-первых, что я знаю, о чём говорю. Я описал действие МДТ почти в клинических подробностях. Это его очаровало, и он разразился очередной серией вопросов, тоже подтверждающих, что он знает, о чём говорит, как минимум в отношении МДТ. Я обозначил, что могу назвать имена нескольких десятков человек, которые принимали МДТ, а потом прекратили, и теперь страдают от острых симптомов отнятия. Случаев достаточно, чтобы установить чёткую структуру. Я дал понять, что знаю имена людей, которые принимали МДТ и впоследствии умерли. Наконец, я сообщил, что могу предоставить образцы самого лекарства для анализа.

На этом месте Моргенталер явственно разволновался. Если он сумеет поднять в суде то, о чём я рассказывал, это будет сущий динамит — но в то же время я соблазнительно не углублялся в подробности. Если бы он ушёл теперь, он унёс бы с собой лишь занимательный рассказ — и именно до этого состояния я и хотел его довести.

— Ну, что дальше? — сказал он. — Каков будет наш следующий шаг? — А потом добавил, с оттенком презрения в голосе. — И что с этого будешь иметь ты?

Я замолчал и огляделся. Мимо пробегали спортсмены, люди выгуливали собак, гуляли с детьми и колясками. Мне надо было подогревать его интерес, не давая никакой информации — по крайней мере, пока. И надо было порыться у него в мозгах.

— До этого дойдём, — сказал я, процитировав Кени Санчеза. — Сначала расскажите мне, как вы узнали про МДТ.

Он закинул ногу на ногу, сложил руки и откинулся на лавке.

— Я узнал о нём, — сказал он, — в ходе расследования по разработке и тестированию трибурбазина.

Я ждал, что он скажет ещё, но он молчал.

— Послушайте, мистер Моргенталер, — сказал я, — на ваши вопросы я ответил. Давайте делиться информацией.

Он вздохнул, едва справляясь с нетерпением.

— Ладно, — сказал он, примиряясь с ролью свидетеля-эксперта, — в процессе снятия показаний по трибурбазину я говорил с рядом нынешних и бывших сотрудников «Айбен-Химкорп». Когда они описывали процедуры клинических испытаний, для них было естественно объяснять на примерах, проводя параллели с другими лекарствами.

Он снова наклонился вперёд, явно испытывая дискомфорт от необходимости говорить.

— Некоторые люди в этом контексте обращались к серии испытаний другого антидепрессанта, прошедших в семидесятые годы — испытаний катастрофически неудачных. Отвечал за руководство испытаниями доктор Рауль Фюрстен. Он работал в исследовательском отделе компании с конца пятидесятых и проводил испытания ЛСД. Новое лекарство должно было усиливать способность к познанию — в какой-то мере — и в то время Фюрстен постоянно говорил о том, какие надежды на него возлагаются. Говорил о политике сознания, лучшей и ярчайшей, об уверенном взгляде в будущем, в таком ключе. Напомню, дело было в ранние семидесятые, а на деле — ещё в шестидесятые.

Моргенталер снова вдохнул и выдохнул, словно надеялся сдуться. Потом поёрзал на скамейке, устраиваясь поудобнее.

— Ну вот, — начал он, — на это лекарство были очень сильные негативные реакции. Люди внезапно становились агрессивными, теряли самоконтроль, у них начинались временные потери памяти. Один человек по секрету сообщил, что были смертельные случаи, но их скрыли. Испытания прекратили, от лекарства — МДТ-48 — отказались. Фюрстен уволился и за год допился до смерти. Никто из тех, с кем я говорил, не мог ничего доказать или подтвердить. Всё оставалось на уровне слухов — поэтому в моём деле эта информация совершенно бесполезна.

— Тем не менее, я говорил со многими людьми из странного, чудесного мира нейропсихофармакологии — попытайся выпить пару стаканов и выговорить это слово — людьми, чьи имена я не могу называть, и оказалось, что в середине восьмидесятых пошли слухи, что разработку МДТ продолжили. Конечно, не больше, чем слухи, — он повернулся и посмотрел на меня, — но теперь вы говорите, что это охуительное вещество фактически выплеснулось на улицы?

Я кивнул, вспомнив о Верноне, Деке Таубере и Геннадии. Не желая разглашать свои источники, я не говорил Моргенталеру ничего про Тодда Эллиса, и про неофициальные испытания, которые он вёл для «Юнайтед-Лабтек».

Я потряс головой.

— Вы говорите про середину восьмидесятых? — Да.

— И эти испытания были… неофициальными?

— Однозначно.

— Кто отвечает за эти исследования в «Айбен-Химкорп»?

— Джером Хейл, — сказал он, — но я уверен, что он тут ни при чём. Он слишком почтенный учёный.

— Хейл? — сказал я. — Есть связь?

— Ага, — сказал он и засмеялся, — они братья. Я закрыл глаза.

— Он работал с Раулем Фюрстеном в молодости, — продолжал рассказывать Моргенталер. — А потом занял его место. Но под ним должен работать кто-то ещё, потому что Хейл сейчас скорее администратор. Впрочем, это неважно, это всё равно «Айбен-Химкорп» — фармацевтическая компания, скрывающая определённую информацию ради прибыли. Мы работаем над делом в таком ключе. Они подтасовывали информацию об испытаниях трибурбазина, и если я смогу доказать, что они так же поступали с МДТ и такова схема их работы… успех нам обеспечен.

Моргенталер обрадовался возможности выиграть дело, но я не верил, что возможно переиграть тот факт, что Джером Хейл и Калеб Хейл — братья. Подтекст этого факта меня ужаснул. Калеб Хейл начал карьеру в ЦРУ в середине шестидесятых. Работая над «Включаясь», я читал про научно-исследовательский отдел ЦРУ, и как проект «МК-Ультра» тайно финансировал исследовательские программы разных американских фармацевтических фирм.

Внезапно это дело приобрело громадный, головокружительный масштаб. Ещё я увидел, как глубоко забрался в него сам.

— Так вот, мистер, Спинола, мне нужна ваша помощь. А что нужно вам?

Я вздохнул.

— Время. Мне нужно время.

— Для чего?

— Подумать.

— О чём тут думать? Эти ублюдки…

— Я понимаю, но дело не в этом.

— А в чём дело, в деньгах?

— Нет, — сказал я сочувственно, и покачал головой. Этого он не ожидал, ему наверняка сразу показалось, что я таки хочу денег. Я почувствовал, как он начинает нервничать, когда до него доходит, что я могу исчезнуть.

— Сколько вы будете в городе? — спросил я.

— Мне надо улететь вечером, но…

— Давайте я вам перезвоню завтра-послезавтра. Он задумался, явно не зная, что ответить.

— Слушайте, почему бы…

Я решил, что надо закрывать тему. Мне самому это не нравилось, но выбора не было. Мне нужно было уйти и подумать.

— Если понадобится, я приеду в Бостон с образцами. Только… давайте я позвоню завтра-послезавтра, ладно?

— Ладно.

Я встал, он тоже. Мы пошли назад на Пятьдесят Девятую улицу.

На этот раз уже я поддерживал молчание, но скоро у меня появился вопрос, и я сразу его задал.

— То дело, над которым вы работаете, — сказал я, — девушка, которая принимала трибурбазин.

— Да?

— Она… она действительно убила его?

— Именно это «Айбен-Химкорп» и собирается оспорить. Они вытащат на свет каждую проблему у неё в семье, жестокое обращение, всё дерьмо, которое они сумеют раскопать и выставить её мотивацией. Но суть в том, что все, кто её знал — а мы говорим о девятнадцатилетней девочке, студентке колледжа — все, кто её знал, говорят, что она была милейшим и умнейшим человеком.

В животе у меня начало крутить.

— Значит, всё-таки вы говорите, что виноват трибурбазин, а они — что она сама.

— Если так сформулировать, то да — химический детерминизм против моральных факторов.

Ещё была середина дня, но небо затянули облака, поэтому освещение стало очень странным, почти желчным.

— Вы верите в то, что это возможно? — сказал я. — Что лекарство может изменить нашу личность… и заставить делать то, что мы не хотим?

— Неважно, что я думаю. Пусть думают присяжные. Если «Айбен-Химкорп» не сдастся. В этом случае вообще не важно, кто что думает. Но я скажу тебе одну вещь. Не хотел бы я быть среди присяжных.

— Почему?

— Представь, тебя приглашают стать присяжным, и ты думаешь, ладно, пару недель не ходить на свою сраную работу, а потом тебе придётся принимать решение по такому глобальному вопросу? Ну уж нет.

Дальше мы шли в тишине. Когда мы вернулись на Грэнд-Арми-Плазу, я снова повторил, что вскоре ему позвоню.

— Завтра-послезавтра, да? — ответил он. — Позвоните уж, потому что это может перевесить чашу весов. Не хочу на вас давить, но…

— Я знаю, — сказал я жёстко. — Всё знаю.

— Ладно. — Он поднял руки. — Только… позвоните. Он начал искать взглядом такси.

— Последний вопрос, — сказал я, — почему мы встречались на природе, на лавке в парке?

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Вы представляете, с какой могущественной структурой в лице «Айбен-Химкорп» я воюю? И какие деньги стоят на кону?

Я пожал плечами.

— Громадные, по обоим пунктам. — Он поднял руку и подозвал такси. — Я нахожусь под постоянным наблюдением. Они следят за мной, прослушивают телефоны, просматривают электронную почту, отслеживают передвижения. Думаете, они не смотрят на нас сейчас?

Такси подъехало к тротуару. Залезая внутрь, Моргенталер повернулся ко мне и сказал:

— Знаете, Спинола, может, у вас меньше времени, чем вам хотелось бы.

Я смотрел, как такси уезжает и исчезает в потоке движения на Пятой-авеню. Потом я сам пошёл в том направлении, медленно, с непроходящим чувством тошноты — потому что теперь я понял — план мой не сработает. Может, Моргенталера и замучала паранойя, но, тем не менее, стало ясно, что угрожать громадной фармацевтической компании грубой игрой — себе дороже. Кого я собираюсь шантажировать? Брата министра обороны? Мало того, что это в принципе сложно, так ещё и смешно представлять, как «Айбен-Химкорп», имея в своём распоряжении такие ресурсы, испугается какого-то меня. На этом месте я задумался, как погиб Вернон и почему Тодд Эллис ушёл из «Юнайтед-Лабтек» и тоже недолго ждал смерти. Что там случилось? Раскрыли маленький бизнес Вернона и Тодда по умыканию и продаже МДТ? Может, Моргенталер и не страдает паранойей, но если оно всё обстоит именно так, то мне придётся скоренько придумать новый план — как минимум, не такой наглый.

Я дошёл до Пятьдесят Седьмой улицы, и когда переходил её, рассматривал окрестности. Помню, что одна из моих первых отключек случилась именно здесь, после первой посиделки в библиотеке Ван Луна. Дело было за пару кварталов отсюда, на Парк-авеню. Я боролся с головокружением, запнулся, и вдруг необъяснимо оказался на квартал дальше, на Пятьдесят Шестой улице. Потом я вспомнил долгую отключку на следующий вечер — когда я избивал мужика в «Конго», на Трибеке, потом девушку в кабинке, потом Донателлу Альварез, потом пятнадцатый этаж «Клифдена»…

В тот вечер было совсем плохо, и от мыслей об этом у меня в животе всё скручивало.

Но потом до меня дошло… вся последовательность событий — МДТ, стимуляция познавательной деятельности, отключки, потеря самоконтроля, агрессивное поведение, дексерон против отключек, больше МДТ, более мощная стимуляция познавательной деятельности — это просто подгонка мозговой химии, может, редукционистский подход к поведению человека, к которому собирался апеллировать в суде Моргенталер, и правилен, может, и правда, всё дело во взаимодействии молекул, а мы — просто машины.

Но в этом случае, если разум — это просто химическая программа, загруженная в мозг — и фармацевтические продукты, например, трибурбазин или МДТ, переписывают эту программу — я же могу банально изучить, как работают эти вещества! На остатках запаса МДТ-48 я могу за пару недель разобраться в механике человеческого мозга. Изучить нейрофизиологию, химию, фармакологию, и Даже — как ни ужасно это звучит — нейропсихофармакологию…

Почему бы не сделать собственный МДТ? В прежнюю эпоху ЛСД хватало подпольных химиков, людей, которые обходили потребность в ресурсах медицинского и фармакологического сообществ, организовывая собственные лаборатории в ванных и подвалах по всей стране. Конечно, я не получил химического образования, но до МДТ я и акциями торговать не умел, и даже понимал в них меньше, чем в химии. Я пошёл быстрее, в голове мелькали видения открывающихся перспектив. На Сорок Восьмой улице стоял большой книжный магазин. Я зашёл туда купить пару учебников, прикинув, что потом на такси поеду прямо в Целестиал. Проходя мимо газетного киоска, я заметил заголовок про объявленное поглощение MCL-«Абраксас» и вспомнил, что я отключил телефон. На ходу я вытащил его и проверил сообщения. Два раза звонил Ван Лун, один раз удивлённый, второй раз раздражённый. Надо бы поговорить с ним и как-то объяснить, почему я исчезну на пару недель. Нельзя просто так взять и забыть про него. В конце концов, я должен ему десять миллионов долларов.

В книжном магазине я проторчал час, перебирая институтские учебники — громадные талмуды на хорошей бумаге, с графиками и диаграммами, с фейерверком курсива на латыни и греческой терминологии. Наконец, я выбрал восемь книг с названиями в духе «Биохимия и поведение, том 1», «Принципы нейрологии» и «Кора головного мозга», заплатил за них кредиткой и ушёл из магазина, держа по тяжеленному пакету в каждой руке. На Пятой-авеню сел в такси, как раз, когда начинался дождь. Когда мы подъехали к Целестиал, шёл уже ливень, и за те десять секунд, что я несся через площадь ко входу, я вымок до нитки. Но не огорчился — меня до смерти возбуждала мысль о том, как я поднимусь в квартиру и зароюсь в учебники.

Когда я шёл через вестибюль, парень за конторкой, Ричи, помахал мне.

— Мистер Спинола. Добрый день. Да… Я их впустил.

— Что?

— Тут к вам приходили, так я впустил. Они ушли минут двадцать назад.

Я подошёл к столу.

— Ты о чём вообще?

— Ну вы предупреждали, что вам что-то там доставят. Я их впустил.

Я поставил пакеты на пол и посмотрел на него.

— Я ничего такого не говорил, ни о каких доставках. Ты о чём вообще?

Он сглотнул и явственно занервничал.

— Мистер Спинола… вы позвонили мне час назад, сказали, что приедут люди, что-то доставят, чтобы я дал им ключи…

— Я позвонил тебе? — Да.

Вода капала с волос на воротник рубашки.

— Да, — повторил он, будто уговаривая себя. — Связь была плохая, вы сами так сказали, что звоните с мобильника…

Я взял пакеты и бросился к лифтам.

— Мистер Спинола?

Я не обратил на него внимания.

— Мистер Спинола? Я поступил неправильно?

Я вошёл в лифт, нажал на кнопку, и пока кабина ползла на шестьдесят восьмой этаж, чувствовал, что сердце моё колотится в рёбра, и мне пришлось глубоко дышать и долбить кулаком по стенам, чтобы хоть как-то успокоиться. Потом я зарылся рукой в волосы и потряс головой. Вокруг разлетелись капли.

На шестьдесят восьмом я подобрал пакеты и выскользнул из кабинки даже прежде, чем двери открылись до конца. Бросился по коридору к квартире, кинул сумки и нащупал в кармае ключ. Потом с трудом попал в скважину. В конце концов я распахнул дверь, но когда входил в квартиру, мне уже стало ясно, что всё пропало.

Я знал это уже в вестибюле. Сразу, как только Ричи сказал: «Я их впустил»…

В квартире царил погром. Коробки в центре комнаты разбросаны и вывалены, вещи раскиданы повсюду. Я бросился вперед и стал разыскивать среди нагромождения книг, одежды и кухонной утвари мешок, где лежал конверт с запасом МДТ. Вскоре нашёл мешок — пустой. Конверт с таблетками исчез, и записная книжка Вернона тоже. В тщетной надежде, что конверт найдётся, — может, он просто выпал из мешка — я перерыл всё, а потом перерыл ещё раз. Бесполезно. МДТ исчез.

Я подошёл к окну и выглянул. Дождь ещё шёл. Видеть его с такой высокой точки было странно, как будто поднимись на пару этажей выше, и увидишь чистое небо, солнце и серые облака внизу.

Я развернулся и облокотился на окно. Комната была такой большой и светлой, и так мало вещей в ней было, что даже бардак в середине не казался таким уж бардаком. Ничего не разнесли, потому что нечего было разносить — кучка моих пожитков с Десятой улицы. Дома у Вернона им пришлось гораздо больше повозиться.

Так я там и стоял — в шоке, наверно, — и ни о чём не думал. Я смотрел на открытую дверь. Два пакета из книжного магазина стояли снаружи, в коридоре, рядом друг с другом, будто терпеливо ждали, когда же их занесут внутрь.

Потом зазвонил телефон.

Я не хотел отвечать, но тут до меня дошло, что они не вырвали телефонный кабель из стены, как поступили с компьютером и телевизором, и я подошёл к нему. Нагнулся и взял трубку. Сказал «Алло», но с той стороны тут же отключились.

Я снова встал. Пошёл и затолкал ногой пакеты в квартиру. Потом захлопнул дверь и сполз по ней. Я закрыл глаза, и, глубоко дыша, пытался сглотнуть.

Снова зазвонил телефон.

Я, как и в первый раз, пошёл отвечать, но — как и в первый раз — они отключились. И снова звонок. Я взял трубку, но ничего не сказал. Кто бы ни звонил, на этот раз он не отключался. Наконец голос сказал: — Ну что, Эдди, вот так вот.

— Кто это?

— Зря ты решил связаться с Дэйвом Моргенталером. Неудачная мысль.

— Да кто вы, блядь, ваще?

— Так что мы решили перекрыть тебе кислород. Но… подумали, что надо тебе сказать. Наблюдать за тобой было крайне захватывающе.

Голос был тихий, почти шёпот. Не было в нём никаких чувств. И акцента тоже.

— Конечно, зря я звоню — но теперь я почти уже чувствую, будто знаю тебя.

— В каком плане перекрыть кислород?

— Я думаю, ты уже заметил, что мы забрали твои запасы. Так что теперь можешь считать, что эксперимент свёрнут.

— Эксперимент?

На мгновение разлилась тишина.

— Мы следили за тобой с тех пор, как ты в тот день пришёл к Вернону домой.

Сердце у меня замерло.

— Почему, как ты думаешь, полиция больше к тебе не появлялась? Сначала мы не знали точно, но потом стало ясно, что запасы Вернона у тебя, и мы решили посмотреть, что будет, устроить клинические испытания прямо на месте. Знаешь ли, нам редко достаются подопытные люди…

Я уставился через комнату, пытаясь собраться с мыслями, определить знаки, метки…

— …и знаешь, мальчик мой, ты был потрясающим подопытным! Может, тебя это утешит, Эдди — никто никогда не принимал столько МДТ, как ты, никто не заходил так далеко.

— Кто вы?

— Мы знали, что ты принимаешь помногу, когда ты устроил шоу в «Лафайет», но когда ты переключился на Ван Луна… мы были потрясены.

— Кто вы такие?

— Конечно, было неприятное происшествие в «Клифдене»…

— Кто вы такие? — повторил я тупо, почти механически.

— …расскажи, что именно там вышло?

Я положил трубку, но руку с неё не убрал, наоборот, вдавил, как будто от этого он — кем бы он ни был — отвяжется от меня.

А когда телефон зазвонил снова, я тут же взял трубку.

— Знаешь, Эдди, ничего личного, но мы не можем рисковать, позволяя тебе общаться с частными детективами — не говоря уже о русской мафии. Но ты знай, что ты был… очень полезным подопытным.

— Послушайте, — сказал я, справляясь с навалившимся чувством отчаяния, — может быть, есть способ… я хочу сказать, мне не обязательно…

— Пойми, Эдди…

— Я ничего не дал Моргенталеру, и ничего ему не сказал… — голос мой надломился, — но мне очень нужен… источник, как сказать…

— Эдди…

— У меня есть деньги, — сказал я, стискивая трубку, чтобы руки перестали дрожать. — У меня в банке много денег. Я мог бы…

Он отключился.

Я, как в прошлый раз, держал руку на телефоне. Однако прошло десять минут, а он не звонил.

В конце концов, я поднял руку и встал. Ноги у меня затекли. Я пару раз переступил с ноги на ногу, покачался на носках. Надо было что-то делать.

Почему он повесил трубку?

Потому что я сказал про деньги? Может, он позвонит вскоре и назовёт сумму? Стоит приготовиться.

Сколько у меня лежит в банке?

Я подождал минут двадцать, ничего не происходило.

Следующие двадцать минут я убеждал себя, что в повешенной трубке есть какое-то закодированное сообщение. Я предложил ему деньги, теперь он будет меня томить, прежде чем позвонит и назовёт сумму — которую лучше бы приготовить.

Я уставился на трубку.

Я не хотел занимать линию, так что вытащил мобильник и набрал Говарда Льюиса, моего банковского менеджера. У него было занято. Я оставил сообщение, чтобы он перезвонил мне на этот телефон. Сказал — срочно. Через пять минут мы уже разговаривали. На счету у меня осталось чуть больше 400 тысяч долларов, то, что я ещё не успел потратить из займа у Ван Луна на ремонт и покупку мебели. Поскольку Ван Лун лично участвовал в моих финансовых делах, Льюис вернулся к подобострастному поведению, так что когда я сказал, что мне нужно полмиллиона долларов наличными — и как можно быстрее — он засуетился, но при том хотел угодить мне, так что обещал, что к утру деньги будут готовы.

Я сказал — хорошо, приеду. Потом захлопнул телефон, выключил и убрал в карман.

Полмиллиона долларов. Кто откажется от такой суммы?

Я носился по комнате, огибая кучу в середине. Постоянно кидал взгляды на телефон, стоящий на полу.

Когда он зазвонил, я прыгнул к нему, согнулся и схватил трубку буквально одним движением.

— Алло?

— Мистер Спинола? Это Ричи, портье. Блядь.

— Ну что? Я занят.

— Просто хотел убедиться, что ничего плохого не произошло. Ну, с этой доставкой…

— Всё хорошо, никаких проблем. Я повесил трубку.

Сердце моё колотилось.

Я снова встал и стал нарезать круги по комнате. Я решил было прибрать беспорядок, но отказался от этой мысли. Вскоре я сидел на полу, спиной прижавшись к стене, разглядывал стену напротив и ждал.

Обычно я глотал дозу МДТ днём, но поскольку теперь принимать было нечего, к вечеру на меня навалилось равнодушие — которое я счёл первым признаком абстиненции. В результате я сумел уснуть — хотя и спал беспокойно, и часто просыпался. Кровати у меня не было, так что я навалил на пол одеяла и перину и плюхнулся на них. Когда я проснулся — часов в пять утра — у меня болела голова, а горло пересохло и саднило.

Я сделал вялую попытку убраться, просто чтобы занять руки, но голову настолько заполнил страх и тревога, что особых успехов я не добился.

Прежде, чем пойти в банк, я принял две таблетки экседрина. Потом откопал автоответчик в одном из разломанных ящиков. Вроде бы его не повредили, так что я прицепил его к телефону на полу, и вроде бы он заработал. Из другого ящика я достал портфель, надел плащ и ушёл — избегая смотреть в глаза Ричи за конторкой в вестибюле.

В такси по дороге в банк, с пустым портфелем на коленях, я испытал прилив отчаяния, ощущение, что надежда, в которую я так вцепился, не только глупа, но и явно — и целиком — беспочвенна. Пока я разглядывал проезжающие машины, обтекаемые фасады на Тридцать Четвёртой улице, мне показалось, что надежда на то, что можно ещё что-то исправить, когда всё уже так запущено… нереальная.

Но в банке, когда я смотрел на кирпичики банкнот, сваленные в мой портфель — пятидесяти- и стодолларовые купюры — ко мне вернулась какая-то доля уверенности. Я подписал все нужные документы, вежливо улыбнулся раболепному Говарду Льюису, пожелал ему доброго утра и ушёл.

В такси по дороге домой, с портфелем денег на коленях, я чувствовал смутное волнение, как будто эта схема не может не сработать. Когда он позвонит, у меня будут деньги… а у него — предложение цены… мы договоримся, и всё наладится.

Когда я вернулся домой, я положил портфель на пол рядом с телефоном. Открыл его, чтобы видеть деньги. На автоответчике сообщений не было, и я проверил мобильник. Пришло одно от Ван Луна. Мол, он понимает, что мне нужен перерыв, но так, как я это всё оформил, — это не способ. И мне надо ему позвонить.

Я вырубил мобильник и убрал подальше.

В середине дня голова разболелась сильнее. Я продолжал принимать экседрин, но он перестал действовать. Я принял душ, чёрт-те сколько простоял под струями горячей воды, пытаясь размять напряжённые узлы в шее и плечах.

Боль в голове сначала охватила лоб, заболело по ту сторону глаз, но к середине дня она уже расползлась по всему черепу, и колотила, как отбойный молоток.

Я часами бродил по комнате, пытаясь справиться с болью — смотрел на телефон, ждал, пока он зазвонит. Я не понимал, почему этот мужик никак не свяжется со мной. Посмотрел на деньги. Вот, на полу лежат полмиллиона долларов, они так и ждут, чтобы кто-нибудь пришёл и забрал их…

Ранним вечером я понял, что круги по комнате уже ни от чего не помогают. Теперь боль шла частыми приступами, меня фактически всё время колотило. Я решил, что легче забраться в мою самодельную кровать из сложенных одеял и перины, и там я метался, крутился, хватался за голову в бесплодных попытках утешить боль. Когда стемнело, я провалился в лихорадочный сон. В какой-то момент я проснулся с припадком рвоты — отчаянно пытаясь опустошить давно пустой желудок. Я стошнил кровью на пол, а потом плюхнулся на спину и уставился в потолок.

Эта ночь — ночь четверга — была бесконечной, никак не хотела кончаться. Чем выше поднималась вуаль МДТ, тем сильнее было моё чувство страха и ужаса. Муки неуверенности вгрызались во внутренности моего живота, и я постоянно думал: что же я наделал? У меня были яркие сны, почти галлюцинации, в которых я всё ближе и ближе приближался к пониманию того, что произошло в ту ночь в отеле «Клифден» — но всё-таки, поскольку я не мог отделить плоды воображения моего больного разума от подлинных воспоминаний, я так и не приблизился к этому. Я видел, как Донателла Альварез спокойно идёт по комнате, как прежде, в черном платье, кровь течет у нее по лицу — но дело было в моей комнате, не в отеле, и я помню, что подумал, если её так ударили по голове, почему она такая спокойная, да ещё и ходит. Ещё мне виделось, как мы с ней вместе лежим на диване, обнимаем друг друга, и я смотрю в её глаза, возбуждаюсь, волнуюсь, меня поглощает пламя некоего безымянного чувства — но в то же время мы лежим на моём старом диване, который стоял в квартире на Десятой улице, и она шепчет мне в ухо, говорит, играй на понижение, прямо сейчас, сейчас, сейчас. Потом она сидит за столом напротив меня в столовой Ван Луна, курит сигару и говорит оживлённо: «Потому что вы, североамериканцы, не понимаете ничего, вообще ничего…», — а я в приступе злости тянусь к винной бутылке неподалёку…

Варианты этой стычки проплывали у меня в голове всю ночь, каждый чуть отличался от предыдущего — не сигара, а сигарета или свеча, не винная бутылка, а палка или статуэтка — каждый раз, как осколки цветного стекла, в замедленной съёмке летящие через пространство после взрыва, каждый раз напрасное обещание вылиться в настоящее воспоминание, во что-нибудь объективное, цельное… и достоверное…

В какой-то момент я скатился с перины, ухватился за живот и пополз по полу в блестящую темноту ванной. После очередного приступа рвоты, на этот раз в толчок, я умудрился встать на ноги. Склонился над раковиной, и после схватки с краном начал умываться холодной водой. Когда я поднял взгляд, моё отражение в зеркале было едва видно, больше похоже на призрак, и глаза мои — видимые и бегающие — были единственным признаком жизни.

Я снова поплёлся в комнату, где тёмные очертания на полу — разломанные коробки, груды одежды, открытый портфель с деньгами — больше похожи были на набросанные камни в странной и тёмной местности. Я привалился к стене рядом с телефоном и сполз в сидячее положение. Так я и просидел несколько часов, пока дневной свет не проник в комнату, вырвав ее не изменившееся содержимое у мрака.

И я худо-бедно приспособился к боли в голове — по крайней мере, пока я оставался абсолютно неподвижным, не шевелился, не дёргался, она, к счастью, уменьшалась до тупого, долбящего, бессмысленного ритма…

Глава 27

Когда рядом зазвонил телефон, часов в девять, мне показалось, будто тысяча вольт электронапряжения пронзает мой мозг.

Я потянулся — дёрганно, дрожащей рукой — и взял трубку.

— Алло?

— Мистер Спинола? Это Ричи.

— Хххрр.

— К вам пришёл мистер… Геннадий. Пропустить его к вам? Утро пятницы.

Сегодняшнее утро. Точнее, уже вчерашнее утро.

Я помолчал.

— Да.

Я положил трубку. Пусть посмотрит на меня — скоро он тоже будет таким же.

Я кое-как сумел подняться с пола — каждое движение посылало очередной электрический разряд мне в мозг. В конце концов сумев встать, я заметил, что стою в лужице собственной мочи. На рубашке были пятна крови и слизи, и я весь трясся.

Я посмотрел на портфель с деньгами, а потом на телефон. Как мог я быть таким тупым, таким самодовольным? Я посмотрел на окна. На улице стоял ясный день. Я подошёл к двери, очень медленно, и открыл её.

Повернулся и побрёл в комнату, а потом снова развернулся, чтобы смотреть на дверь. У моих ног лежала большая, разломанная коробка, её вываленное содержимое — кастрюли, сковородки, всякая кухонная утварь — расползлись, как кишки по полу.

И вот я стою как старик — немощный, согбенный, целиком во власти всего происходящего вокруг. Я услышал, как открывается дверь лифта, потом шаги, а через пару секунд в дверях появился Геннадий.

— Оба… блядь!

Он ошеломленно посмотрел вокруг — на меня, на погром, на громадные размеры квартиры, на окна — явно не в состоянии решить, впечталён он качеством или испытывает омерзение от моего состояния. Сам он пришёл в костюме в тонкую полоску и на двух пуговицах, в чёрной рубашке и без галстука. Он обрил голову, а точёное лицо украшала трёхдневная щетина.

Пару раз он пробежал по мне глазами снизу вверх и сверху вниз.

— Ни хуя себе тебя расколбасило. Что такое? Я что-то пробормотал в ответ.

Он зашёл в комнату. Потом, обходя кучи на полу, подошёл к окнам, куда его неотвратимо тянуло, как я думаю — совсем как меня, когда мы с Элисон Ботник тут были в первый раз.

Я не двигался. У меня болела голова.

— Явный прогресс по сравнению с той жопой, где ты жил на Десятой улице.

— Ага.

Я слышал, как он ходит сзади меня от окна к окну.

— Охуеть, видно весь город. — Он помолчал. — Я слышал, что ты нашёл себе приличную квартирку, но это оказалось вообще нечто.

Это он о чём?

— Вон Эмпайр-Стейт. Здание Крайслер. Бруклин. А мне нравится. Знаешь, может, тоже куплю себе что-нибудь в таком роде. — Я услышал по голосу, что теперь он повернулся ко мне. — А что, может, мне забрать прямо эту квартиру, въехать прямо сюда? Что скажешь, дрочила?

— А что, Геннадий, будет круто, — сказал я, полуоборачиваясь. — Я всё равно собирался искать соседа, чтобы вместе выплачивать кредит.

— Вы только посмотрите, клоун в обосраных штанах. Ну что, Эдди, рассказывай, что у тебя тут за хуйня творится.

Он снова обошёл разбросанные вещи и появился в моём поле зрения. Потом он остановился, увидев портфель с деньгами.

— Господи, ты действительно не любишь банки? Спиной ко мне он согнулся и стал разглядывать деньги, брал пачки и перекладывал.

— Здесь триста-четыреста тысяч, не меньше. — Он присвистнул. — Не знаю, Эдди, чем ты занимаешься, но если там, где ты взял это, осталось ещё, то тебе надо куда-то инвестировать средства. Моя компания по импорту скоро начнёт работать, так что, если хочешь войти в долю… это обсуждаемо.

Обсуждаемо?

Может, Геннадий этого не знает, но скоро он будет трупом — через пару дней, когда его запас МДТ иссякнет.

— Ладно, — сказал он, выпрямляясь и разворачиваясь, — когда я встречусь с этим твоим дилером?

Я посмотрел на него и сказал:

— Никогда.

— Чего-о?

— Ты никогда с ним не встретишься.

Он замолчал, дыша через нос. Потом встал и секунд с десять меня разглядывал. Выражение лица у него было, как у капризного ребёнка — если можно представить капризного ребёнка с выкидным ножом в кармане. Медленно он достал его и со щелчком раскрыл.

— Я думал, что так может случиться, — сказал он, — поэтому я подготовился. Я выяснил кое-что о тебе, Эдди. Выследил тебя.

Я сглотнул.

— В последнее время у тебя хорошо идут дела, да? Партнёры по бизнесу, сделки по поглощениям. — Он повернулся и стал бродить по комнате. — Но мне кажется, Ван Лун и Хэнк Этвуд будут не рады, если узнают о твоей связи с русской мафией.

Я посмотрел на него, тоже чувствуя себя упрямым ребёнком.

— Или, например, история про твою наркотическую зависимость. Думаю, пресса в неё с радостью вцепится.

История про мою наркотическую зависимость? Это же было чёрт-те когда. Откуда он узнал про неё?

— Невероятно, что можно раскопать в чужом прошлом, — сказал он, словно прочитав мои мысли. — Записи в трудовой книжке, кредитная история — и даже личные сведения.

— Иди ты на хуй.

— Вот уж не думаю.

С этими словами он повернулся и быстро пошёл ко мне. Поднёс нож мне к носу и помахал им из стороны в сторону.

— Я могу творчески переработать твоё лицо, Эдди, но я всё-таки хочу, чтобы ты ответил на мой вопрос. — Он уставился мне в глаза и повторил, на этот раз шёпотом: — Когда я встречусь с этим твоим дилером?

Деваться мне было некуда, и терять нечего. И я прошептал в ответ:

— Никогда.

После недолгой паузы он ударил меня в живот левой рукой — так же резко и эффективно, как раньше, в прежней моей квартире. Я сложился пополам и упал на коробки, хрипя и ухватившись за живот обеими руками.

Геннадий снова отошёл и стал бродить по комнате.

— Ты же не думаешь, что я начну с лица, правда?

Боль вроде бы была ужасной, но при этом я чувствовал себя поразительно отстранённым от неё. Думаю, меня слишком задело, что Геннадий вторгся в мою личную жизнь, что он перекопал моё прошлое.

— У меня целая папка на тебя. Вот такой толщины. Там есть всё, Эдди, такая информация, что ты просто не поверишь, пользуйся — не хочу.

Я поднял глаза. Он стоял спиной ко мне и размахивал руками. И тут краем глаза я заметил кое-что в куче, вывалившейся из разбитой коробки с кухонной утварью у меня под носом.

— Так вот что я хочу у тебя спросить, Эдди: как ты собираешься объяснить своим высокопоставленным друзьям эти годы в безвестности? А? Пока ты писал эту напыщенную херню для «К-энд-Д»? Преподавал английский в Италии без разрешения на работу? Хуячил цветоделение в журнале «Chrome»?

Пока он говорил, я дотянулся до коробки. Оттуда торчала деревянная подставка с длинным ножом для мяса. Я крепко ухватил его и вытащил из подставки, в голове у меня молотило от усилий сдержать дрожь в руках — не говоря уже о том, что пришлось согнуться. Потом я тяжко выпрямился, предусмотрительно убрав нож за спину. Геннадий развернулся.

— А ведь ты когда-то был женат, да? — Он пошёл через комнату ко мне. Теперь у меня кружилась голова, он двоился в глазах, а сзади него я видел только белое пульсирующее поле. Но несмотря на эту неустойчивость, я вроде бы знал, что делаю — всё было где надо, злость, унижение, страх. Во всём была логика и неизбежность. Может, так же всё было и тогда на пятнадцатом этаже? Я не представлял, как оно там вышло, и понимал, что так никогда и не узнаю.

— И здесь тебя тоже ждала неудача, да? — На мгновение он остановился, а потом подошёл на пару шагов ближе. — Как там её звали? — Он держал нож и махал им у меня перед глазами. Я чувствовал запах его дыхания. Сердце и голова у меня молотились в унисон.

— Мелисса.

— Да, — сказал он. — Мелисса… У неё есть, да, двое детей?

Внезапно я распахнул глаза и уставился через его плечо. Когда он обернулся, чтобы посмотреть, что меня напугало, я глубоко вздохнул и выставил вперёд нож. Одним стремительным движением я вонзил лезвие ему в живот, а второй рукой для рычага вцепился ему в шею. Я давил на нож изо всех сил, пытаясь направить его вверх. Услышал глубокий, булькающий звук, почувствовал, как он беспорядочно, беспомощно молотит руками, как будто их отрезали от тела. В последний раз я пихнул нож и выпустил его. На эту борьбу ушла куча сил, и я, шатаясь, просто пытался восстановить дыхание. Потом прислонился к нему и смотрел, как Геннадий стоит в той же позе, качается, пялится на меня. Рот его открылся, а руки вцепились деревянную ручку ножа — единственную видимую его часть.

Удары в голове стали такими сильными, что вышибли напрочь все следы чувства морального ужаса, которые я чувствовал от того, что видел и от того, что сделал. Ещё я переживал о том, что будет дальше.

Геннадий сделал пару шагов в моём направлении. В выражении его лица смешалось недоверие и ярость. Я подумал, что мне придётся бегать от него, но почти тут же он наступил на разломанный ящик и рухнул на груду толстенных книг по искусству и фотографии. Удар наверняка пропихнул нож ещё дальше, и это было смертельно, потому что после падения он уже не шевелился.

Я пару минут подождал, стоял, смотрел и слушал — но он не двигался и не издавал никаких звуков.

В конце концов — и очень медленно — я подошел туда, где он лежал. Склонился над ним и проверил пульс на шее. Тишина. Потом до меня кое-что дошло, и на остатках адреналина я взял его за руку и перекатил на спину. Нож под углом торчал из его живота, и чёрная рубашка пропиталась кровью. Я пару раз глубоко вдохнул, пытаясь не смотреть ему в лицо.

Одной рукой я задрал правую полу пиджака, а второй осторожно залез во внутренний карман. Порылся там, мне уже показалось, что я ничего не найду — но вот в складках ткани я нащупал что-то твёрдое. Ухватил кончиками пальцев и вытащил. Мгновение я сжимал коробочку — сердце у меня колотилось в рёбра — а потом потряс. Раздалось тихое, но крайне приятное громыхание.

Я встал и вернулся к окну. Там постоял пару секунд в тщетной попытке успокоить сердцебиение. Потом прислонился к окну и соскользнул на пол. Руки у меня до сих пор дрожали, так что, чтобы открыть коробочку, я положил её на пол между ног. Изо всех сил сосредоточившись, я отвинтил крышку, откинул её в сторону и вперился в коробочку взглядом. Там лежало пять таблеток. И вот с крайней осторожностью я достал три и выложил на ладонь.

Я замер, закрыл глаза и невольно прокрутил в голове последние несколько минут — ярко, вперемежку, но очень точно. Потом снова открыл глаза, и первое, что я увидел — в метре передо мной, как старый кожаный мяч — бритую голову Геннадия, потом его тело, лежащее пластом на куче книг.

Я поднял руку, закинул три таблетки в рот и проглотил.

Так я и сидел там ещё минут двадцать, уставившись на дальнюю стену комнаты — и в это время, словно медленно очищающееся от облаков грозовое небо, боль у меня в голове потихоньку таяла. Дрожь в руках тоже прошла, и я почувствовал, что постепенно возвращаюсь — по крайней мере в рамках МДТ — к нормальному самочувствию. Я получил в долг пару дней жизни, и знал это. Ещё я знал, что свита Геннадия ждёт его внизу, и что скоро они начнут волноваться и выяснять, куда он делся — и на этой почве возможны осложнения.

Я привинтил крышку назад на коробочку и сунул её в карман штанов. Встав, я снова заметил пятна на рубашке, и другие признаки прошедших физиологических проблем. Я пошёл в ванную, на ходу расстёгивая рубашку. Раздевшись до конца, я быстро помылся под душем. Потом переоделся в чистые вещи, джинсы и белую рубашку — переложив при этом коробочку в карман джинсов. Я подошёл к телефону на полу, позвонил в справочную и выяснил телефон такси. Потом позвонил туда и заказал машину, как можно быстрее — предупредив, что меня надо забрать у чёрного входа в здание. После этого я собрал в мешок нужные вещи, включая ноутбук. Взял портфель с деньгами и закрыл его. Потом принёс и мешок, и портфель к двери и распахнул её.

Там я постоял, глядя в комнату. Геннадий почти затерялся на фоне кучи разбросанных вещей, моих вещей — коробок, книг, одежды, кастрюль, компактов. Но потом я увидел струйку крови, тянущуюся на чистый кусок пола. Когда я увидел другую, меня снова захватила головная боль, и я осел на дверь, чтобы удержаться на ногах. В это время в середине комнаты раздался странный визг. Сердце у меня подпрыгнуло, но когда высокочастотный, приглушённый звук превратился в электронную версию главной темы из Фортепианного концерта № 1 Чайковского, я осознал, что это мобильник Геннадия. Жулики внизу явно начали волноваться, и, без сомнения, скоро прибегут сюда. Мне надо было срочно бежать отсюда, так что я развернулся и запер дверь за собой.

На лифте я спустился в подвальную парковку, и побрёл по этому громадному помещению, мимо рядов и рядов бетонных колонн и припаркованных автомобилей. По спиральному пандусу я поднялся на площадку сзади здания. В пятидесяти метрах налево от меня пара грузовиков разгружала продукты — наверное для одного из пары ресторанов в Целестиал. Укрывшись от взглядов, я подождал минут пять, пока не подъехала чёрная машина. Я помахал водителю, и он остановился. Я залез на заднее сиденье, с портфелем и мешком, и там задумался. После нескольких глубоких вдохов сказал водителю выезжать на автостраду Генри Хадсона и ехать на север. Он завернул за угол здания, а потом повернул налево. Светофор на перекрёстке для нас светился красным, и когда машина остановилась, я обернулся. У бордюра на площади стоял припакрованный «Мерседес». Рядом с ним на тротуаре стояли и курили ребята в кожаных куртках. Один из них смотрел наверх, на здание.

Светофор переключился, и мы поехали прочь, когда — внезапно — из ниоткуда появились три полицейские машины. Они подъехали к бордюру и через пару секунд — последнее, что я успелзаметить — пять или шесть полицейских в форме бежали к главному входу в Целестиал.

Я повернулся вперёд. Непонятно, как так вышло. С того момента, как я вышел из квартиры, нереально было, чтобы кто-то поднялся туда, попал в квартиру… вызвал копов, и они успели приехать.

Чушь какая-то.

Я поймал взгляд водителя в зеркале. Пару секунд мы смотрели друг другу в глаза. А потом оба отвели взгляд.

Глава 28

Мы ехали на север.

Когда мы добрались до 87-й автострады, я почувствовал, как напряжение спадает. Я сидел на заднем сиденье и глазел в окно, на проносящиеся мили автострады, смешивающиеся в непрерывный, гипнотический поток — который выметал из головы все мысли, что не давали мне покоя в последние дни, в последние часы, и особенно воспоминания о том, что я сотворил с Геннадием. Но минут через сорок мне пришлось размышлять о том, что я решил делать теперь, о ближайшем будущем — единственном будущем, которое мне осталось.

Я сказал водителю сворачивать и высадить меня в Скар-сдейле или Уайт-Плейнс. Он пару минут перебирал варианты, и, в итоге, высадил меня в центре Уайт-Плейнс. Я заплатил ему — и в смутной надежде, что он никому не расскажет обо мне, дал ему сверху сто долларов.

С мешком и портфелем в руках я некоторое время шёл пешком, а потом поймал такси на Уэстчестер-авеню, и на нём доехал до ближайшей аренды машин. По кредитке я снял «Ниссан-Пасфайндер». Потом сразу же выехал из Уайт-Плейнс и погнал дальше на север по 684-й автостраде.

Миновал Катону и в Кротон-Фоллс свернул налево на Махопак. Теперь, когда я съехал с автострады и неторопливо пересекал эту тихую, холмистую, лесистую местность, я чувствовал себя не на своём месте, но в то же время удивительно безмятежным — как будто я уже провалился в другое измерение. Перемены в перспективе и скорости усилили нарастающее ощущение нереальности. Я не сидел за рулём уже сто лет — и уж точно не ездил за пределами города, да на такой скорости, никогда не гонял на внедорожниках…

Подъезжая к Махопаку, я вынужден был сбросить скорость. Мне пришлось сделать над собой усилие, чтобы сосредоточиться на предстоящем деле. Я не сразу вспомнил адрес, который Мелисса написала мне в баре на Спринг-стрит. Но всё-таки вспомнил, и на въезде в город я притормозил на бензоколонке и купил карту города, чтобы найти её дом. Через десять минут я уже был у её дверей.

Я вырулил направо на Милфорд-Драйв и притормозил у тротуара перед третьим домом справа. Передо мной расстилалась тихая, засаженная деревьями улица. Я потянулся на заднее сиденье, где лежал мешок. Открыл боковой карман и вытащил оттуда записную книжку и ручку. Потом взял портфель с соседнего места и положил на колени. Вырвал страничку из книжки и быстро начеркал пару строк. Открыл портфель, уставился на деньги, потом пристроил внутри записку так, чтобы её сразу было заметно.

Вышел из машины, потянул за собой портфель и пошёл по узенькой дорожке к дому. С каждой стороны дорожки было по газону, и на одном лежал на боку детский велосипед. Передо мной стоял одноэтажный серый дом из досок, с крыльцом и ступеньками к нему. Выглядел он так, будто его очень стоило бы покрасить и, пожалуй, перекрыть крышу.

Я поднялся по ступенькам и чуть постоял на крыльце. Попытался заглянуть внутрь, но на двери висела занавеска, и ничего не было видно. Я согнул указательный палец и постучал им в дверь.

Сердце у меня колотилось.

Через миг дверь распахнулась, и передо мной появилась тощая девочка лет семи-восьми. У неё были длинные, тёмные, прямые волосы и глубокие карие глаза. Наверно было видно, как я удивился, потому что она нахмурилась и строго сказала: — Да?

— Наверно, ты Элей? — спросил я.

Она подумала над моим вопросом, а потом кивнула, подтверждая мою догадку. Одета она была в красную кофту и розовые штанишки.

— Я старый мамин друг. Похоже, это её не впечатлило.

— Меня зовут Эдди.

— Вы хотите поговорить с мамой?

Я заметил в её голосе и жестах лёгкое нетерпение, как будто она хотела, чтобы я быстрее уже говорил — сказал всё, что хочу, чтобы она могла вернуться к делу, от которого я её оторвал.

Откуда-то из глубин дома раздался голос:

— Элей, кто там?

Это была Мелисса. Внезапно я понял, что всё пройдёт труднее, чем мне казалось.

— Какой-то… мужчина.

— Я… — на этом месте она замолчала, и пауза эта была беременна колебаниями и даже оттенком злобы, — я сейчас подойду. Скажи ему… пусть ждёт.

Элей проинформировала меня:

— Мама моет сестрёнке голову.

— Сестру зовут Джейн?

— Да. Сама она не может. И затягивается это надолго.

— Почему?

— Слишком волосы длинные.

— Длиннее твоих?

Она фыркнула, будто говоря, блин, дядя, да ты вообще ничего не знаешь.

— Послушай, — сказал я, — у вас тут дел полно. — Я замолчал и посмотрел прямо ей в глаза, чувствуя, будто меня затягивает в водоворот. — Давай я оставлю тебе вот этот портфель… а ты скажешь маме, что я заходил… и оставил его для неё.

Стараясь ни в коей мере не показаться нахальным, я наклонился и поставил портфель на тряпку под дверью.

При этом моём движении она не пошевелилась. Потом она подозрительно опустила взгляд на портфель. Я отошёл на пару шагов. Она снова подняла глаза на меня.

— Мама просила вас подождать.

— Знаю, но я спешу.

Этот довод показался ей убедительным, она явно заинтересовалась — чем бы она ни занималась перед моим приходом, она давно уже о том забыла.

— Элей, я иду.

Настойчивость в голосе Мелиссы пронзила меня, и я понял, что надо убираться прежде, чем она покажется. Я хотел сказать ей — не открывать портфель до моего ухода. Теперь это уже перестало играть роль.

Я спустился по ступенькам.

— Элей, мне пора бежать. Приятно было с тобой познакомиться.

Она снова нахмурилась, явно не понимая, что тут происходит. Она тихонько сказала:

— Мама уже идёт.

Делая шаг назад, я спросил:

— Ты запомнила, как меня зовут? Ещё тише она ответила:

— Эдди.

Я улыбнулся.

Я мог бы смотреть на неё часами, но надо было бежать, и я развернулся. Добрался до машины и залез внутрь. Завёл двигатель.

Отъезжая, краем глаза я заметил резкое движение в дверях дома. Втыкая первую передачу и готовясь повернуть налево, я посмотрел в зеркало. Мелисса и Элей стояли — держась за руки — посреди улицы.

Я поехал в сторону Ньюбурга и снова выбрался на 87-ю автостраду, где свернул на север. Я решил, что поеду до Олбани, и там уже буду разбираться.

В середине дня я приехал на окраину города. Поколесил чуток, потом остановился на боковой улочке рядом с Центральной-авеню. И просидел в машине минут двадцать, уставившись на руль.

Ну и что теперь делать?

Я выбрался на улицу и пошёл, бодро, и без какой-то цели. По ходу я раз за разом проигрывал в голове сцену с Элей. Она так сверхъестественно напоминала Мелиссу, что наша встреча ошеломила меня — поразила до бесконечности, вогнала в дрожь, заставила содрогаться от благожелательности и надежды.

Но, шагая, я чувствовал серебряную коробочку Геннадия, лежащую в кармане джинсов. Я знал, что через пару часов открою её, вытащу оставшиеся две таблетки и проглочу — простое, банальное движение, слишком завершённое и лишённое малейших следов благожелательности и надежды.

И я продолжал бесцельную прогулку.

Через полчаса я решил, что дальше идти нет смысла. Казалось, что вскоре начнётся дождь, да и незнакомые улицы только сбивали с толку.

Я остановился и развернулся, чтобы вернуться к машине. Но тут взгляд мой упёрся в витрину магазина электротехники, где стояло пятнадцать телевизоров, тремя рядами по пять. С каждого экрана прямо на меня глядела Донателла Альварез. Фотография её лица. Она чуть наклонилась вперёд, большие глубокие глаза, длинные рыжие волосы отбрасывают тень на поллица.

Я замер на тротуаре, люди проходили мимо и вокруг меня. Потом я подошёл к витрине ближе и смотрел репортаж, где теперь показывали снимки зданий «Актиума» и отеля «Клифден». Я прошёл вдоль витрины и зашёл внутрь, чтобы послушать, что говорят — но звук был тихим, и я разбирал только отдельные куски. На кадре Сорок Восьмой улицы я вроде бы услышал «…заявление, сделанное вечером Карлом Ван Луном». Потом «…пересмотр сделки в свете негативного освещения в прессе». А потом — теперь уже я напряжённо вслушивался — что-то вроде «…негативное влияние на цены акций».

В раздражении я осмотрелся.

В закутке сзади тоже стояли телевизоры, настроенные на тот же канал. Я быстро прошёл через магазин, мимо видеомагнитофонов и ДВД-плейеров, магнитофонов и музыкальных центров, и когда дошёл до нужного места, они уже показывали кусок съёмки с пресс-конференции MCL-Абраксас, тот, где камера смещается по комнате слева направо. Я ждал, в животе у меня крутило, а потом через пару секунд… вот он я, на экране, в пиджаке, двигаюсь по экрану справа налево, смотрю в никуда. У меня удивительно пустое выражение лица, чего я не помню по первому разу, когда увидел эти кадры…

Я слушал репортаж, но едва ли что-то воспринимал. Кто-то в «Актиуме» в тот вечер — может, лысый арт-критик с седеющей бородой — увидел новости и что-то вспомнил. Он опознал во мне Томаса Коула, мужика, который сидел в ресторане напротив Донателлы Альварез, а потом говорил с ней в вестибюле.

После кадров с пресс-конференции они показали репортёра, стоящего перед Зданием Целестиал.

— Двигаясь по новому следу, — говорил репортёр, — полиция приехала домой к Эдди Спиноле, сюда, в Вест-Сайд, чтобы допросить его, но вместо него в квартире обнаружено тело неопознанного человека, предположительно члена русской преступной группировки. Этот человек был убит ножом, что значит, Эдди Спинола… — они снова переключились на съёмку с пресс-конференции, — …теперь разыскивается полицией в связи с двумя громкими убийствами…

Я развернулся и быстро пошёл к выходу, избегая смотреть окружающим в глаза. Вышел на тротуар и свернул направо. Проходя мимо витрины, я остро почувствовал, как пятнадцать экранов снова показывают повтор кадров с пресс-конференции.

По дороге к машине я зашёл в аптеку и купил большую коробку парацетамола. Потом отыскал винный магазин и приобрёл две бутылки «Джек Дэниеле».

После этого я выбрался на трассу, направляясь на север, и как можно быстрее уехал из Олбани.

Избегая автострад, я гнал по второстепенным дорогам, миновал Скенектади и Саратога-Спрингс, а потом свернул в горы Адирондак. Я выбирал маршрут случайно, и в конце концов оказался у Скрун-Лейк. Я не видел красот, раскинувшихся вокруг, у меня в голове бесконечной вереницей шли искажённые картины воспоминаний. Я свернул в Вермонт, по-прежнему выбирая второстепенные дороги, и проехал через Вирджиннис и Барлингтон, а потом двинулся в сторону Моррисвилля и Бартона.

Ехал я уже часов семь-восемь, остановившись лишь раз, заправиться, и в этот момент принял две оставшиеся таблетки.

В десять вечера я остановился в мотеле «Нортвью». Ехать дальше смысла не было. Вокруг уже разлилась угольная тьма, да и куда я мог податься? Добраться до Мэна? Нью-Брансуика? Новой Шотландии?

Я зарегистрировался под чужим именем и заплатил за комнату наличкой. Вперёд.

За две ночи.

Справившись с ошеломлением от обстановки и цветовой палитры комнаты, я завалился на кровать и уставился в потолок.

Судя по теленовостям, которые я видел, теперь меня разыскивают как убийцу. Сам я мог бы оспорить эту точку зрения, но, учитывая обстоятельства, вряд ли я сумею кого-нибудь убедить в своей невиновности.

Это длинная история, придётся мне сказать.

А потом сесть и рассказать всё как было.

Может, сразу я и не понял, но теперь осознал, что именно по этой причине я сунул ноутбук в мешок. Последним осмысленным поступком в моей жизни станет то, что я расскажу свою историю и оставлю здесь, чтобы кто-нибудь потом её прочёл. Я какое-то время лежал в кровати и крутил эту мысль в голове. Но потом вспомнил, что времени, когда я смогу связно мыслить, осталось совсем мало.

Я вскочил с кровати. Включил телевизор, но звук убавил до минимума. Вытащил из мешка ноутбук и бутылку «Джек Дэниеле». Коробку с таблетками парацетамола поставил на журнальный столик. Потом уселся в плетёное кресло и под громыхание машины для льда начал писать.

Сейчас раннее утро субботы, и на меня уже навалилась усталость. Это один из первых признаков МДТ-абстиненции — хорошо, что я уже в целом закончил.

Но закончил что?

Может, это подлинный и честный отчёт о том, как я почти совершил невозможное, выполнил невыполнимое… стал одним из лучших и величайших? Или история о галлюцинации, мечта о совершенстве? Или просто рассказ про двуногую лабораторную крысу, которую пометили, держали под колпаком, фотографировали, а потом пустили в расход? Или даже — ещё банальнее — последнее признание убийцы?

Я уже не знаю, и мне даже кажется, что это уже неважно. К тому же наваливается апатия и слабость. Пойду я прилягу.

Я лихорадочно проспал пять часов, меня колотило, я ворочался с боку на бок. Всё время мне казалось, будто я вижу долгий, тревожный сон, и когда я проснулся, головная боль по ту сторону глаз моментально расползлась по всему черепу. Ничего не соображая, падая от головной боли, шатаясь, я встаю с кровати, сажусь в плетёное кресло и ставлю ноутбук на колени.

Дело идёт к полдню, телевизор по-прежнему работает, настроенный на CNN.

Похоже, вчера поздно вечером или сегодня с утра случилось что-то серьёзное. Я смотрю на снимки линкоров, стоящих в Мексиканском заливе, на пехоту, развёртывающуюся вдоль границ, на министра обороны Калеба Хейла во время Чрезвычайной сессии с председателем Объединённого комитета начальников штабов.

Внизу экрана полоска текста объявляет, что скоро в прямом эфире будет показано обращение президента из Овального Кабинета.

Я ненадолго закрываю глаза, а когда открываю, на экране президент сидит за своим столом. Я не сумел бы сделать звук погромче, и, глядя внимательно на него, я вижу, как в его цепких глазах плещется МДТ. Я понимаю, что не могу больше на него смотреть. Я дотянулся всё-таки до пульта и переключаюсь на другой канал, на мультики.

Я пялюсь на клавиатуру ноутбука. В голове колотится боль, и с каждой минутой становится всё хуже. Пришла пора выключить компьютер и отставить в сторону. Смотрю на журнальный столик рядом с кроватью, на коробочку со 150-ю таблетками парацетамола. Потом ещё раз перевожу взгляд на клавиатуру и, жаждая, чтобы действие этой команды совпадало со смыслом названия и в настоящей жизни, жму «сохранить».

Примечания

1

Сокр. от Food Drug Administration — Управление по контролю за продуктами и лекарствами США.

(обратно)

2

За что билось твое сердце, то и приведет тебя к Богу (нем.).

(обратно)

3

Выкуп корпорации за счет кредита, который потом должна погасить сама корпорация. Может организовываться руководством корпорации.

(обратно)

4

Слабый, беспомощный, бесполезный, напрасный, тщетный

(обратно)

5

Асинхронный цифровой абонентский шлейф.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

*** Примечания ***