КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории [Максим Игоревич Зарезин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

М. И. Зарезин В пучине Русской Смуты. Невыученные уроки истории

Если история, изображая судьбу царств и народов, должна вселять в нас покорность Проведению, уважение к святыне и законам, любовь к истине, красоте, добродетели и семье. Уроки ее тем сильнее, красноречивее, чем разительнее примеры, ею проводимые: то едва ли найдем в летописях человечества эпоху столь достопамятную, какую представляет наша история в начале XVII века.

Академик Н. Г. Устрялов

Скачки над бездной

Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.
Анна Ахматова
В 1917 году промышленник и финансист Павел Рябушинский писал в газете «Утро России»: «Мы вот теперь говорим, что страна стоит перед пропастью. Но переберите историю: нет такого дня, чтобы эта страна не стояла перед пропастью. И все стоит». Стоит ли сегодня с высоты нашего обманчивого всезнания снисходительно подтрунивать над благодушным оптимизмом Рябушинского на пороге катастрофы. В его словах есть правда. Слишком легко, сетуя на превратности судьбы, мы нарицаем населяемые нами времена «последними», слишком часто прибегаем к сильным эпитетам и драматическим сравнениям. И от того так трудно, подчас невозможно оценить истинное положение дел, действительно ли мы стоим над бездной или движемся, пусть и преодолевая серьезные препятствия, — на безопасном расстоянии от ее края.

Вот и слово «Смута», которым нарекли переплетение трагических событий, потрясших Россию в самом начале XVII века, их современники, растиражировано, прилеплено к самым разным отрезкам отечественной истории. Чуть ли не каждому новому поколению русских людей казалось, что оно живет в смутные времена. Но проходили годы, и оказывалось, что Смута — это все-таки нечто иное, нечто большее, чем «рядовое» нестроение. Но можно ли, не дожидаясь суда истории, отличить Смуту от ее подобия?

Недостатка в горестях и страданиях Русь на самом деле никогда не испытывала. Но редко когда они оборачивались социально-политическими катаклизмами, которые подрывали сами основы государства. Чтобы переступить черту, отделяющую смуту от Смуты, требуется Великая Иллюзия, всеобщая вера в чудодейственный рецепт мгновенного излечения от хронических недугов. Смута на Руси, что в наши дни, что в седой древности, всегда начинается с радостного волнения, с восторга, который переполняет русскую душу, выплескивается наружу, сливаясь с восторгом толпы, подобно волне расходится кругами по городам и весям. Чего ликует народ православный, какую великую победу празднует? А празднует он освобождение от морока, прощание с бедами, расставание с напастями. Так было в феврале 17-го, так было и в августе 1991-го.

Так было и четыре столетия назад. Нехорошо начинался на Руси век семнадцатый. Страшный неурожай и голод три года терзали государство: люди лежали на улицах и, подобно скоту, пожирали летом траву, а зимой — сено. Муки плоти перемежались со смятением духа. Ближние оборачивались врагами. Дальние внушали страх. Зло и обман, ненависть и смерть множились на земле. Разжирели ростовщики, что бесстыдно наживались на бедах простолюдинов; расплодились лихие разбойничьи ватаги, подступавшие к самой Москве; поощряемые властью, повсеместно выныривали соглядатаи и доносчики, по навету которых невинные пропадали в мрачных застенках. Как повествует летописец, «жены на мужей доносили, а дети на отцов, и от такого ужаса мужья от жен своих таились, и в тех окаянных доносах много крови пролилось неповинной: многие от пыток померли, иных казнили, иных по темницам рассылали, дома разоряли; ни при каком государе таких бед никто не видел».

Сама природа гневалась на непотребные дела земные. «По ночам на небе появлялось грозное сверкание, как если бы одно войско билось с другим, и от него становилось так светло и ясно, как будто взошел месяц; временами на небе стояли две луны, а несколько раз три солнца, много раз поднимались невиданные бури, которые сносили башни городских ворот и кресты со многих церквей. У людей и скота рождалось много странных уродов. Не стало рыбы в воде, птицы в воздухе, дичи в лесу, а то, что варилось и подавалось на стол, не имело своего прежнего вкуса… По ночам раздавался такой вой волков, подобного которому еще не бывало на людской памяти» — писал современник.

Измученные люди жаждали избавления — избавления чудесного — как пробуждения от затянувшегося дурного сна, когда уже понимаешь, что кошмарное и тягостное только видится, но не хватает сил порвать обволакивающую тебя бесплотную, но непреодолимую завесу. Вся Земля уже поняла и согласилась, в чем причина несчастий, а вернее с тем, кто их виновник, — государь Борис Годунов, убийца, интриган, властолюбец. Ждали избавителя.

И вдруг из смутных чаяний, приглушенных разговоров, дивных слухов возник призрак, который стал стремительно обретать кровь и плоть, потому что его ждали, в него страстно поверили тысячи и тысячи. Люди всегда жаждут чуда, но в кои то веки оно становится очевидностью — воскрес коварно убиенный в мае 1591-го царевич Димитрий Иоаннович, сын Грозного царя; воскрес, чтобы отомстить подлому убийце; воскрес, чтобы вернуть у похитителя принадлежащий ему престол; воскрес, чтобы восстановить попранную справедливость и вернуть в страну довольствие и покой; воскрес, чтобы править своим народом по Божьим установлениям. Как тут не праздновать православным, как тут не радоваться.

Царствование многомудрого самодержца Бориса Годунова, вчера еще неколебимое, таяло, как ночная мгла от первых утренних лучей. Близился долгожданный рассвет. Москвичи, желая удачи приближающемуся к городу Димитрию, громко восклицали: «Дай Боже, чтобы истинное солнце снова взошло бы над Русью. До сих пор мы сидели во мраке, теперь снова забрезжил истинный свет». Француз Жак Маржарет с восхищением писал о том, что новый монарх давал подданным «понемногу распробовать, что такое свободная страна, управляемая милостивым государем». Лжедмитрий разослал по приказам строгий указ, повелев, чтобы приказные и судьи «без посулов решали дела, творили правосудие и каждому без промедления помогали найти справедливость». Разоблаченных взяточников били палками, водили по улицам с кошельком, привязанным к шее. «Мы — непобедимейший монарх Божьей милостью император, и великий князь всея России, и многих земель государь, и царь-самодержец…», — именовал себя Димитрий.

Но не прошло и года, как чудесно обретенный государь валялся растерзанный и бездыханный на Красной площади с маской на срамном месте и дудкой во рту, чем снабдили покойника торжествующие заговорщики. Очевидцы свидетельствуют о немалом числе охотников поглумиться над телом убиенного. Москвичи же в большинстве своем не злорадствовали, а недоумевали, предчувствуя новые, еще более страшные бедствия. Димитрий, казалось, уснул навеки, однако Смута не кончилась, а только разгоралась: призрак воскресшего оказался куда живучей, куда опаснее, чем его плотская оболочка. Русские люди решительно отказывались расставаться с чудом, с воплощением своих чаяний.

В Смуту русские люди впервые увидели, как власть валяется в грязи, как «праведное солнце» дробится на множество осколков. Их подбирают с земли и словно блестящие побрякушки примеряют на себя неведомые смельчаки, которые купаются в этом завораживающем блеске, теряя чувство реальности, захлебываясь чужой и собственной кровью. В 1608 году самозванцы Лавр, «сын» царя Федора Ивановича, и Август, «отпрыск» самого Грозного, встретили на Волге некоего Осиновика, выдававшего себя за сына царевича Ивана Ивановича. Коллеги повздорили, и «дядя» с «племянником» повесили незадачливого Осиновика. Позже Лавр и Август заявились в Тушинский лагерь к самому главному самозванцу — Лжедимитрию II. Неизвестно, на какой прием они рассчитывали, но «царик» поступил в соответствии с корпоративной этикой самозванческого цеха — незваных родственников казнили.

Смута — это торжество холопов. Не дворян, не крестьян и ремесленников, и даже не казаков и гулящих людей, а именно холопов — дворовых полурабов. Холопами были и самозванец Григорий Отрепьев, и разбойничий вожак Иван Болотников. Холопами оказались многие родовитые вельможи. Воевода Дмитрий Мосальский обратился к своему коллеге по другую сторону границы — литовскому наместнику в Мстиславле с предложением прислать «служивых всяких людей на государевых изменников», рисуя при этом следующие соблазнительные перспективы: «когда Петр Федорович и завоюют власть в Москве и будут на прародителей своих престоле на Москве, и вас всих служивых людей пожалуют своим великим жалованьем». «Божией милостию государь Петр Федорович» — это самозванец, беглый холоп Илейка, перед которым пресмыкается князь из рода Рюриковичей, а «государевы изменники» — люди, верные присяге царю Василию Шуйскому. А потомок основателя Литовского государства Гедемина князь Иван Волынский униженно просил польского командира Яна Сапегу замолвить словечко перед неведомым бродягой из белорусского городка Пропойска, обернувшимся Лжедмитрием II: «Да смилуйся, буди мне помощник, чтоб государь пожаловал меня, холопа своего Ивашка Волынского, велел бы мне поместейцо дать». Холопы — с родословной и без оной — привязывались не к Родине, не к родным, не к трону или царствующей династии, а только лишь к хозяину, к тому, кто в данный момент одерживает верх, кто щедрее жалует.

Смута — это всегда горькое похмелье. Хаос, воцарившийся на русской земле, принес ей куда больше горя и страданий, чем голод и нестроения времен Годунова. Рассказывая о переходе годуновской армии под знамена самозванца Григория Отрепьева, современник этих событий голландец Элиас Геркман философски замечает: «Здесь с русским войском случилось то же, что обыкновенно бывает с простым народом, который постоянно, по самой природе своей, желает перемен и, будучи увлекаем жаждою новизны, избирает новое, но оно редко бывает хорошо». Заметьте, что Геркман, говоря о русских, характеризует человеческую природу вообще. Он повторяет избитую истину — уже в те времена она слыла таковой, не утратив злободневность по сию пору.

Апофеоз Смуты наступил поздней осенью 1610-го, когда исчезла, растворилась центральная государственная власть — в Москве верховодили польские гетманы и русские предатели, не осталось ни русского войска, ни национального административного аппарата. Но с этого момента начинается выздоровление. Не на кого надеяться. Не к кому взывать. Некому мешать. Если хотите, вот вам одна из главных заповедей Смуты: чем глубже кризис, тем меньше российская власть способна его преодолеть, и так до той последней точки, до самого краешка пропасти, пока она не уйдет в сторону, уступая место народу, протрезвевшему и прозревшему. Так в истории государства Российского случилось однажды. Но кто уверен в том, что это не повторится…

Прежде на Руси основная масса населения не вовлекалась во внутренние междоусобицы, во время которых государственное здание испытывали на прочность исключительно члены правящей фамилии. В первой половине XV века даже приключилось подобие гражданской войны между великим князем Василием II Темным и его беспокойными родичами. Впрочем, это было именно подобие войны, так как, несмотря на затяжной характер конфликта, который длился более четверти века, основная масса населения оставалась безучастной к политическим распрям. Следующему правителю Руси Иоанну III во время Ахматова нашествия 1480 года пытались угрожать военной силой его родные братья, однако внешних и внутренних врагов удалось без особых усилий усмирить. Происходившие в последующие годы династические споры о будущем наследнике великого князя, несмотря на остроту, не вышли за пределы дворцовых покоев. Нестроения времен малолетства Иоанна Грозного, связанные с борьбой различных боярских группировок, завершились естественным образом, после того как царь повзрослел и взял бразды правления в свои руки.

На Руси не существовало оппозиции самодержавию — ни в верхах, ни в низах. Оппозицию эту породил Иоанан Грозный — сначала в своем воспаленном воображении, угадывая повсюду коварных врагов, а затем и наяву, создав опричное войско для войны с собственным народом. Опричнина, просуществовавшая несколько лет, оставила глубокий след в сердцах русских людей, которым слишком наглядно продемонстрировали, как можно благополучно наживаться, получать чины и награды, обирая и убивая единоверных. Оказалось, что преступления остаются безнаказанными и даже поощряются в особых обстоятельствах. При Грозном этим обстоятельством стала царская воля, в Смуту — хаос и безвластие или, точнее, многовластие. Обе крайности сходятся — произвол тирана и разгул анархии есть беззаконие, то есть нарушение привычного порядка, попрание справедливости, забвение Божьих заповедей и обычаев предков. Бытовавшее тогда слово «беззаконник», которое обозначало мятежника, ниспровергателя основ, одинаково подходит и для опричных карателей, и для споспешников многочисленных самозванцев.

Смутотворцы начала XVII столетия стремились в первую очередь укоренить столь благоприятное для них безначалие. Опричники ревностно исполняли приказы самодержца, но укрепляли ли они тем самодержавие? Опричнина нанесла разящий удар по государству, как его понимали русские люди, и как его формулировал Василий Ключевский — «богоучрежденныйцерковно-народный союз для достижения целей общего блага, духовного и материального». Однако и власть слабела: враждебная народу, обреченная на одиночество, она становится слишком зависимой от верных слуг. Эту грозу, очевидно, почувствовал царь Иван Васильевич, который сначала принялся уничтожать своих подручных, а потом и вовсе упразднил опричнину. Но осталось развращенное поколение, поселился в некрепких Душах соблазн безнаказанного грабежа. Иные стали воспринимать беззаконие как самый прямой путь к обладанию прелестями мира сего. И тогда правительство, которое обычно стоит на страже порядка и традиций (исключение — Грозный), становится естественным противником беззаконника. Стоит государству ослабнуть, смутотворцы поднимают голову, стремятся опрокинуть сложившийся государственный строй.

Грозный породил не только сокрушителей порядка, но и собственно самозванчество. Царь Иоанн Васильевич — великий пересмешник и пародист, всю жизнь охотно примерявший маски и личины, в 1575 году придумал самую нашумевшую свою пародию — на время оставил престол и нарек царем татарского князька Симеона Бекбулатовича. Невсамделишный государь обладал всеми атрибутами державной власти, и его «подданный» Грозный подавал челобитные, строго соблюдая правила эпистолярного этикета, принятого при обращении к монарху: «Государю великому князю Семиону Бекбулатовичу всеа Русии Иванец Васильев со своими детишками… челом бьют, чтоб еси, государь, милость показал…» Если Симеон оказался самозванцем поневоле, то Грозный не без удовольствия играл роль холопа Иванца Васильева, видимо не понимая, сколь соблазнительный пример он подает русским людям своим экстравагантным поведением. Царь, по выражению современника, «играл Божьими людьми». Наступит время, и Божьи люди станут играть в царя.

Чтобы победить Смуту от русского человека начала XVII века требовалось преодолеть апатию, равнодушие, разобщенность, протрезветь, заново научиться различать и оценивать по достоинству добро и зло, истинное и ложное, главное и второстепенное, различать друзей и недругов. Это было тем более непросто, что недруги в ту пору объявились доселе невиданные — не диковинные племена, не пришедшие издалека супостаты, а единородные, единоверные люди, которые оказались страшнее самых лютых врагов. «Беззаконники», выступая под знаменами различных самозванцев против правительства Шуйского, беспощадно грабили, мучили и убивали соотечественников — служилых людей, посадских, крестьян, монахов и священников.

В Смуту антигосударственные, антироссийские силы впервые вышли на политическую сцену, и не просто проявили себя, но и стали играть одну из ведущих ролей в общественной жизни нашего Отечества. И тогда и в дальнейшем от активности этих сил, их способности сформулировать соблазнительные идеи, увлечь за собой толпу зависит, как будут развиваться события, обретет ли социально-политический кризис, от которого не застраховано ни одно государство, разрушительную силу национальной катастрофы.

Откуда появились смутотворцы на Руси и чем они роднятся с их многочисленными и многоликими преемниками в последующие эпохи, в чем секрет их ненависти к собственному народу. Ответы на эти вопросы и составляют для нас главный урок Смуты. Если, конечно, само понятие «уроки истории» имеет право на существование, поскольку уроки эти либо не выучиваются, либо забываются в тот момент, когда о них самое время вспомнить.

Глава первая Рубикон Григория Отрепьева

Проклиная царство Годунова,
В городах без хлеба и без крова
Мерзли у набитых закромов.
И разъялась земная утроба,
И на зов стенящих голосов
Вышел я — замученный — из гроба.
Максимилиан Волошин

Идентификация царевича

В октябре 1604 года русско-литовский рубеж пересек вооруженный отряд польских шляхтичей и донских казаков во главе с человеком, именовавшим себя царевичем Димитрием. Сын Иоанна Грозного и Марии Нагой якобы в 1591 году избежал смерти в Угличе, куда был определен на жительство правительством царя Федора Иоанновича, и теперь намеревался завоевать престол российских государей. Кто же был тот смельчак, который вступил в пределы Московского государства, чтобы бросить вызов царю Борису Годунову. Очевидец Смуты голландец Исаак Масса сообщал, что Самозванец — монах Чудова монастыря, который бежал в Речь Посполитую, а затем возвратился в Россию с польским посольством Льва Сапеги, выведывая всевозможные московские тайны{1}. Масса как бы совместил официальную версию московского правительства, гласившую, что названный царевич — беглый инок Чудова монастыря Григорий Отрепьев, с представлением о том, что Самозванца целенаправленно готовили официальные власти Речи Посполитой. Однако Масса не укладывается во временные рамки: когда в октябре 1600 года посольство Сапеги прибыло в Москву, реальный Григорий Отрепьев в это время жил в России и пределов отечества доселе не покидал.

Другой иностранец Конрад Буссов полагал, что Отрепьев отправился в Польшу, где и высмотрел Самозванца, взялся за его обучение, после чего вернулся в Россию и стал волновать казаков{2}. Здесь Отрепьев отделен от Самозванца. При этом не ясно, ради чего беглый расстрига подался в чужие края в поисках кандидата в самозванцы, а по завершении своеобразного кастинга готовил избранника к высокой миссии и вместе с ним вернулся в Московию, чтобы добыть успех своему питомцу.

Н. М. Павлов в конце XIX века предположил, что чернец Григорий не наставник, а дублер польского Самозванца: в Москве пестовали своего Димитрия — Отрепьева, а в Варшаве — своего, причем, по мысли историка, московский самозванец на каком-то этапе был заменен западным визави. «Бояре… заводили своего Самозванца никак не для того, чтобы он в самом деле царствовал, а единственно, чтоб пошатнуть престол Бориса… Литва, напротив того, изготовляла своего собственного Самозванца для целей более широких; ей нужно было именно то, чтобы Самозванец ее царствовал…»{3}.

Д. И. Иловайский представлял Самозванца литовским шляхтичем, участвовавшим в посольстве Льва Сапеги, который и оказался зачинщиком всей интриги. Прикрываясь посольской ширмой, Самозванец получил возможность ознакомиться с Москвою, царским двором и местными порядками. Будущий Лжедмитрий остался в русской столице после отъезда посольства и в феврале 1602 года бежал вместе с Отрепьевым в Польшу{4}. В этом случае возникает другой вопрос: зачем польскому агенту понадобилось переходить на нелегальное положение, рисковать головой, целый год неведомо зачем дожидаясь Отрепьева, вместо того чтобы беспрепятственно покинуть Москву вместе с послами.

Н. И. Костомаров высказал обратное мнение: Лжедмитрий не увез Отрепьева в Польшу, а привез с собой в Россию. Историк приводит следующие доводы в пользу западного происхождения Самозванца: россиянин не способен усвоить в течение каких-то двух лет манеры польского шляхтича, между тем мнимый Димитрий Иоаннович ездил верхом, прекрасно танцевал, метко стрелял, ловко владел саблею и в совершенстве знал польский, в то время как в русской речи его был слышен не московский выговор. Кроме того, Самозванца отличало незнание русских обрядов, неумение прикладываться к образам{5}. Историк, явно отказывает в ученических способностях и артистическом таланте обоим славянским народам: выходит, что русского за два года не научить танцевать, а поляка — прикладываться к образам сообразно с православной традицией.

Современник Костомарова и Иловайского С. М. Соловьев склонялся к тому, что под именем царевича Димитрия скрывался не польский шляхтич, а расстрига Отрепьев. «Очевидцы признавали в первом Лжедмитрий великороссиянина и грамотея, который бегло и красноречиво изъяснялся на московском наречии, как на родном, четко и красиво писал, латинскую же грамоту знал плохо»{6}. С. М. Соловьев опирается на показания Жака Маржерета, который, впрочем, приводил эти доводы в пользу того, что человек, которому он ревностно служил — подлинный русский царевич. Француз вряд ли мог по достоинству оценить владение Самозванцем русским языком, а вот по-латыни он действительно писал с ошибками, подчас весьма грубыми. В последние годы А. М. Панченко неоднократно в своих работах обращал внимание на то, что Лжедмитрий I, не довольствуясь царским титулом, подписывался «in perator» — в два слова и через n, что само по себе устраняет сомнения в его великорусском происхождении{7}.

Разумеется, в приведенном выше лаконичном обзоре представлены далеко не все версии и не все аргументы в пользу той или иной идентификации Самозванца. Но само их изобилие представляется веским доводом в пользу того, что именем убиенного царевича на самом деле назвался Григорий Отрепьев. Разделив Отрепьева и Самозванца, мы вместо исторической личности с подробно изученной биографией получим две загадочные фигуры — неведомо откуда взявшегося Лжедимитрия и тщеславного, энергичного, даровитого молодого человека, коим несомненно предстает перед нами Григорий Отрепьев, который отказался от собственных амбиций ради таинственного самозванца, совершив все возможное и невозможное для его торжества, который не выиграл ничего от победы своего подопечного и канул в неизвестность.

Годунов, который утверждал, что объявившийся в Польше царевич — беглый инок Григорий, не имел права на ошибку, а тем более — на обман. Да, он много лгал в этой жизни, но в случае с воскресшим Димитрием правда оказалась на его стороне, и он решил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством. Заявляя во всеуслышание, кто дерзнул назваться именем умершего Димитрия, Годунов не имел права на ошибку: Отрепьев был слишком хорошо известной в Москве личностью — ив церковных, и в думских кругах, при дворе служили его родичи — оболгать патриаршего иеродиакона, назвать беспричинно изменником и самозванцем — значило возбудить подозрения и ропот даже среди преданных самодержцу людей, что же говорить о недругах. Напраслина, возведенная на Отрепьева, с другой стороны, облекала тень объявившегося царевича в личину подлинности: раз он не чудовский чернец — значит, Годунов врет, и не потому ли, что известия о чудесном спасении Димитрия верны?

Правительство Годунова не только не собиралось вводить общество в заблуждение, но и провело тщательное расследование. Выяснить происхождение Самозванца не составляло большого труда в первую очередь из-за той же известности Отрепьева — легко отыскались люди, которые общались с ним накануне бегства и по дороге в Польшу, вскрылись его дерзновенные помыслы. Однако твердо идти по пути правды у царя Бориса не получалось. Объявляя о мистификации Григория, Годунов снабжал свои разъяснения доводами, которые никак не согласовались с официальной версией, более того — ее дискредитировали. Так в письме из Москвы польскому королю к рассказу об Отрепьеве неожиданно добавлялось: «Хотя бы тот вор и подлинно был князь Димитрий Углицкий, из мертвых воскресший, то он не от законной, от седьмой жены». Иными словами, адресату предлагалось уяснить, на всякий случай, что если самозванец в действительности окажется царевичем, то он не имеет прав на престол.

В письмо патриарха Иова, которое зачитывали в церквях, поместили малопонятный простому человеку богословский довод о том, что Димитрий не мог воскреснуть до второго пришествия Христова. «Статочное ли то дело, что князю Димитрию из мертвых воскреснуть прежде общего воскресения!» После объявления в Польше Отрепьева в церквях стали петь вечную память царевичу Димитрию Иоанновичу, что также немало озадачило россиян. С 1591 года угличский отрок не поминался на ектеньях, так как являлся — пусть и невольным — самоубийцей. Инициаторы данной акции, видимо, рассчитывали окончательно «похоронить» царевича в сознании русских людей, но в итоге лишь укрепили сомнения в официальной версии смерти младшего сына Грозного и искренности властей.

У польских политиков и русских прихожан могло сложиться впечатление, что кремлевские обитатели в глубине души не исключают вероятности того, что человек, выдающий себя за царевича, — подлинный Димитрий Углицкий, и потому на этот случай запасаются соответствующими аргументами в свою пользу. Скорее всего, это верное впечатление — каким бы подлинными сведениями ни располагал Годунов, какими бы разумными доводами он ни руководствовался, — царь не исключал самого невероятного. Борис Федорович был набожным человеком, его беспрецедентные вклады в монастыри свидетельствуют о глубоком убеждении в собственной греховности. Страшный голод, семейные неурядицы, пошатнувшееся здоровье, наконец явление Самозванца — события последних лет не давали забыть о неминуемой расплате за проступки и преступления. Пушкин верно угадал покаянное настроение государя: мерещились ему «мальчики кровавые», и не только мальчики. Кроме того, Годунов хорошо помнил: «Единожды солгав, кто тебе поверит». Нагромождение взаимоисключающих аргументов в информационной кампании против самозванца порождено неуверенностью, осознанием того, что в искренности твоих слов сомневаются.

Русскому правительству не хватило уверенности в себе, последовательности и продуманности в отстаивании своей версии. А Расстрига тем временем нанес ей разящий удар, предъявив публике «подлинного» Отрепьева — на самом деле некоего монаха Леонида. Получилось, что годуновская правда не выдерживает конкуренции с изощренными мистификациями оппонента. Появление ЛжеОтрепьева парализовало пропагандистские усилия российского правительства, которому требовалось доказывать, что белое — это белое, а черное — черное, и преуспеть в этом, как выяснилось, непростом ремесле. Но в Москве опустили руки — здесь, похоже, смирились с поражением в борьбе за умы и уповали на победу на поле брани.

Появление Отрепьева в роли Димитрия Иоанновича еще не исключает участия польской стороны в развитии самозванческой интриги. Верховная власть Речи Посполитой в лице короля Сигизмунда III Вазы и его окружения могла приметить Григория Отрепьева в Москве и использовать его в своих целях. Однако поведение польских властей недвусмысленно свидетельствует о том, что появление самозванца явилось для официальной Варшавы сюрпризом — не из разряда приятных. Редкие контакты Лжедмитрия с королем и его окружением привели к весьма скромным результатам: официальная Варшава закрыла глаза на активную помощь беглецу из Московии со стороны некоторых польских магнатов. Завоевав престол, Отрепьев не обернулся союзником Польши, но стал представлять непосредственную угрозу для Сигизмунда, поскольку фрондирующие шляхтичи задумались об унии двух славянских государств под скипетром «императора Деметриуса».

Только пять лет спустя после вступления Лжедмитрия в пределы Московского государства официальная Речь Посполитая и ее регулярная армия приступили к решительным действиям против России, которая в ту пору перестала существовать как жизнеспособный государственный организм. Следует согласиться с категоричным утверждением С. Ф. Платонова: «Появился Самозванец помимо польского правительства, которое, однако, тотчас его признало, и помимо католического духовенства, которое, однако, за него крепко схватилось. Вторжение Самозванца в московские пределы гораздо более было рассчитано на восстание недовольных Москвою казачьих масс, чем на поддержку польской власти и общества»{8}.

Игры канцлера Сапеги

А что, если появлению Расстриги на политическом горизонте мы обязаны частной инициативе могущественных магнатов Речи Посполитой. В этом случае на роль закоперщика самозванческой интриги претендует великий канцлер литовский Лев Сапега — слишком уж часто пересекается с самозванцем этот вельможа. Стоит начать с того, что его родич Андрей Сапега еще в феврале 1598 года получил первое известное нам сообщение из Москвы о появлении самозванца, именующего себя царевичем. (Об этом эпизоде мы подробнее расскажем ниже.) Разумеется, литовский канцлер знал о содержании письма, которое могло послужить толчком к подготовке доморощенного самозванца.

Как уже говорилось, Лев Сапега возглавлял посольство, гостившее в Москве с октября 1600 по февраль 1601 года. Контакты Отрепьева с польскими эмиссарами, разумеется, не более чем предположение, но, несомненно, чудовский монах хорошо разбирался в особенностях политической ситуации в Речи Посполитой, черпая информацию из хорошо осведомленных источников. Об этом косвенно свидетельствует маршрут бегства Отрепьева из Москвы. Почему он выбрал не короткий, традиционный для покидающих Московию путь — через Вязьму и Смоленск в Литву. По этой дороге — разумеется, в обратном направлении — четыре года спустя прибудет в Москву невеста самозванца Марина Мнишек. Следуя этим маршрутом, Лжедмитрий сразу же попадал под крыло к ненавистнику Москвы Сапеге. Однако Отрепьев направился по куда более длинному пути в Киев. Паломничество в Киево-Печерскую лавру в монашеской компании, — пожалуй, наиболее благопристойный и наименее подозрительный предлог для пересечения границы. Но только ли это обстоятельство заставило чернеца Григория выбрать данный вариант путешествия?

Очевидно, московский самозванец знал, что в Литве ему не стоит рассчитывать на теплый прием. Общественное мнение здесь было настроено на мирные отношения с Россией, литовская элита решительно пресекла бы любую авантюру, чреватую ссорой с восточным соседом. В январе 1588 года на коронационном сейме, где решался вопрос о восшествии на престол Речи Посполитой шведского принца Сигизмунда Вазы, делегация Литвы настаивала на подтверждении русско-литовского перемирия и требовала заключить «вечный мир» между Россией и Речью Посполитой. Сигизмунд и его шведские советники, напротив, горели желанием начать с Россией войну. Их поддержал не кто иной, как Лев Сапега, который стоял за вторжение и призывал к нему литовских сенаторов{9}. Пройдет четверть века, ив 1613 году московский посол Желябужский сообщит, что все литовские сенаторы хотят мира с Москвой. Все — кроме Льва Сапеги{10}.

Как мы видим, Сапега последователен в своей русофобии, а верхи литовского общества — в своем неприятии антимосковской политики, которую постоянно навязывала своему младшему партнеру Варшава. Сапеге приходилось чутко прислушиваться к общественным настроениям. Великий канцлер был в среде литовской магнатерии человеком новым, обязанным своим возвышением Сигизмунду III{11}. Появление самозванца в литовских пределах и поддержка его Сапегой неминуемо спровоцировали бы громкий скандал в Литве, нежелательный ни для Сигизмунда, ни для его выдвиженца. И кандидат в царевичи, похоже, был осведомлен об этом важном обстоятельстве.

Куда более благоприятная для миссии Отрепьева ситуация сложилась на Украине, которая после Люблинской унии 1596 года из состава Великого княжества Литовского перешла к Польше. После Киево-Печерской лавры — прославленную обитель московский монах никак не мог миновать — он отправился к князю Константину Острожскому. Заметим, что этот видный вельможа — давний неприятель Сапеги. Когда осенью 1596-го антиуниатская оппозиция во главе с Острожским созвала собор, протестуя против подчинения православной митрополии Риму, на Украину прибыл литовский канцлер с целью отстоять политику своего благодетеля короля Сигизмунда — ревностного католика и паписта{12}.

С одной стороны, визит к покровителю «греческой веры» — естественный шаг для монаха из Московии. С другой стороны, этот демарш весьма походит на провокацию: если Острожский признает царевича Димитрия, князь возьмет на себя огромную ответственность и вступит в опасную игру; кроме того, тем самым он рискует внести смятение в умы православных подданных короля и промосковски настроенных жителей Украины. Сапеге подобное развитие событий только на руку. Но Острожский отверг самозванца. Когда позднее Отрепьев выступит с войском на Русь, князь Константин сделает все, чтобы ему помешать. Соратники Лжедимитрия даже опасались, что лидер «схизматиков» со своими людьми ударит в тыл их отряду.

Потерпев неудачу, Отрепьев обратился к другому украинскому православному магнату — князю Адаму Вишневецкому. И снова мы должны признать, что кандидатура покровителя выбрана неслучайно. Вишневецкие давно враждовали с московскими властями, так как претендовали на сопредельные русские территории. Земельные споры становились даже причиной вооруженных стычек. Во времена царя Феодора Иоанновича (1584–1598) московские послы пеняли полякам, что «в нынешнее же перемирное время близко нашего рубежа Путивльского уезда князь Александро Вишневецкой поставил новую слободу и строг на Лубне и город хочет делати»{13}. «Московские люди подослали Дмитрия к Адаму Вишневецкому; им несомненно было известно, что Адам Вишневецкий прельщался Заднепровьем и что столкновения с Борисом Годуновым были для него неизбежны», — отмечает П. Пирлинг{14}. Кроме того, князь Адам по характеру своему, горячему и далекому от всякой осмотрительности, весьма подходил для потворства рисковым предприятиям. Вишневецкий охотно поверил рассказу чернеца о своем «истинном происхождении» и взялся оказывать объявившемуся Димитрию всяческое содействие.

Демонстрируя в разговоре с Вишневецким хорошее знание обстоятельств гибели царевича, беглый чернец, вместе с тем, невнятно рассказывал о своем «спасении» и жизни в последующие годы. По мнению Р. Г. Скрынникова, «знакомство с „исповедью“ самозванца обнаруживает тот поразительный факт, что он явился в Литву, не имея хорошо обдуманной и достаточно правдоподобной легенды, из чего следует, что на русской почве интрига не получила достаточного развития, а самозванец — достаточной подготовки»{15}.

Вряд ли можно согласиться с этим выводом. Очевидно, что поступки Отрепьева не экспромт, не хлестаковщина, а тщательно спланированная комбинация. Что же касается неправдоподобных, с точки зрения Р. Г. Скрынникова, разъяснений самозванца, то стоит заметить, что Отрепьев изначально никого не собирался убеждать; он говорил о том, во что искренне верил, и проблема правдоподобия его мало занимала. Равно как и его слушателей. Князей Вишневецких в первую очередь интересовало, насколько самозванец опасен для русского правительства и действительно ли он способен посодействовать округлению их земельных владений в качестве Димитрия. П. Пирлинг заметил, что Вишневецкий признал «царевича», когда убедился в том, что его поддерживают московские люди{16}. Позже князь Адам признает и второго Лжедимитрия, долгое время будет находиться в рядах его соратников.

Но «местечковый» масштаб Вишневецкого не соответствовал далеко идущим замыслам расстриги, который видел себя царем на Москве, а не пособником в деле приращения земельных угодий сиятельного магната. Решающее значение в судьбе самозванца сыграл другой польский вельможа Юрий Мнишек, авантюрист, мыслящий масштабно, готовый играть по-крупному, идти, если надо, ва-банк. Мнишки были новичками в польской элите, отец Юрия прибыл из Моравии за полвека до Смуты. Его сын составил себе положение тем, что выполнял деликатные поручения короля Сигизмунда II, удовлетворяя причудливые потребности августейшей особы. Пронырливого выскочку, темного дельца презирали магнаты и шляхта. Но общественное мнение мало тревожило пана Юрия, пока жив был его венценосный благодетель. Мнишек, скорее всего, не имел отношения к зарождению самозванческой интриги, но, встретив царевича, он расценил это знакомство как улыбку Фортуны, случай отыграться за неудачи последних лет.

И вот только теперь, когда Отрепьева взяли под опеку Вишневецкий и Мнишек, на сцене появился великий канцлер литовский. Лев Сапега вызвался поспособствовать выяснению истины: один из его слуг московский беглец Петрушка, оказывается, хорошо знал Димитрия по Угличу. Константин Вишневецкий, зять Юрия Мнишка, привез Петрушку к князю Адаму на очную ставку. Надо ли говорить о том, что Петрушка с воодушевлением признал спасенного царевича. Да и сам осмелевший Сапега заговорил о том, что объявившийся Димитрий очень похож на своего «брата» — покойного государя Федора Иоанновича.

Литовский канцлер, как давний недруг Москвы, должен был горячо и бескорыстно сочувствовать планам самозванца, но вел себя крайне осторожно, предоставляя инициативу Вишневецким и Мнишекам. Более других магнатов зависимый от милостей короля, он действовал с неизменной оглядкой на настроение Сигизмунда III. Между тем осенью 1603 года польское правительство не выказывало склонности поддерживать самозванческую интригу. Вишневецкому даже пришлось оправдываться за свое самовольное покровительство Расстриге перед коронным гетманом Яном Замойским, который с откровенной издевкой относился к чудесному воскресению Димитрия Иоанновича. Но какой спрос с богатейшего вельможи Адама Вишневецкого, «бражника и безумца», по выражению русского летописца. Другое дело — официальное лицо — литовский канцлер Лев Сапега.

Уже после того, как официальная Варшава стала более снисходительно относиться к самозванческой затее, Сигизмунд удостоил Отрепьева аудиенцией и даже позволил своим подданным в частном порядке выступить на стороне Лжедмитрия; уже после этого Сапега продолжал внимательно следить за реакцией короля и его окружения на развитие событий, чтобы, не дай Бог, просмотреть перемену в настроении августейшего покровителя. Стоило Сигизмунду выразить неудовольствие действиями Лжедмитрия, воевавшего на русской территории, как литовский канцлер написал письмо Мнишку, находившемуся при самозванческом воинстве, советуя ему отстать от «Димитрия Иоанновича» и вернуться домой.

В связи с оценкой роли Сапеги в возвышении Лжедмитрия стоит вернуться к упоминавшимся выше воспоминаниям Конрада Буссова. Уроженец Северной Германии, профессиональный наемник, более десяти лет он прослужил в России, переходя из одного лагеря в другой. Буссов утверждал, что Отрепьева послали в Польшу враждебные Годунову монахи, дабы найти двойника убиенного в Угличе царевича. Отрепьев якобы отыскал там незаконного сына польского короля Стефана Батория и отправился с ним на Дон. «Московская хроника 1584–1613 гг.» Буссова считается одним из самых полных и ценных источников по истории Смуты. Тем более странно выглядит предложенная автором экстравагантная версия происхождения Самозванца.

Где же почерпнул Буссов изложенные им сведения? По словам хроникера, о секретной миссии Отрепьева ему «поведали знатные поляки». При этом он называет только одно конкретное лицо — родственника литовского канцлера гетмана Яна-Петра Сапегу, вместе с которым Буссов служил под знаменами «преемника» Григория Отрепьева — Лжедмитрия II. Ян-Петр Сапега прекрасно знал и первого, и второго «Дмитрия Иоанновича». Значит, он намеренно дезинформировал Буссова, пустил его по ложному пути своими россказнями о сыне Стефана Батория.

Между тем такой самозванец действительно существовал и поддерживался польской оппозицией: фрондирующие магнаты держали его для устрашения Сигизмунда III. Один из вождей мятежников краковский воевода Миколай Зебжидовский коротко знался с Отрепьевым и даже устроил его тайное обращение в католичество. Оппозиция Сигизмунду сулила Отрепьеву королевскую корону. В марте 1606 года, выступая на польском сейме, Лев Сапега предупреждал о заговорщиках, которые «входят в тайное соглашение с московским властителем». В разговоре с Буссовым Ян-Петр Сапега как бы совместил две версии в одну: «отделил» Расстригу от Лжедимитрия и мнимого сына Ивана Грозного сделал отпрыском Батория. Получилось, что возвышение Расстриги —исключительно дело рук польской оппозиции, врагов обожаемого монарха. Сам Ян-Петр Сапега прибыл в Россию со своим отрядом в 1608 году на подмогу Лжедимитрию II с одобрения Сигизмунда.

Дезинформация понадобилась Сапегам, чтобы откреститься от своей причастности к стремительному возвышению Григория Отрепьева. Значит, причастность все-таки была? В лице канцлера литовского мы видим лишь добросовестного исполнителя королевской воли: такой человек не посмел бы пойти на риск и взять на себя инициативу, тем более в столь щепетильном деле, грозившем взорвать отношения между двумя соседними державами. Сапега подходит на роль тайного доброжелателя, в крайнем случае «главного консультанта», но никак не «крестного отца» Лжедимитрия и закоперщика самозванческой интриги. Тем не менее и эта второстепенная роль компрометировала Сапегу в глазах короля, особенно после того, как Отрепьев воцарился на Москве и отношения новоявленного «императора» с официальной Варшавой стали холодно-враждебными.

Рождение призрака

Выходит, прав П. Пирлинг, полагавший, что Григория Отрепьева послали в Киев некие «московские люди». К такому выводу приходили многие исследователи. В. И. Пичета не сомневался в том, что «мысль о Самозванце зародилась в среде первостепенной знати, надеявшейся с его помощью свергнуть Бориса с престола»{17}. «Копаясь в московском прошлом Дмитрия, насколько оно доступно нашим раскопкам, исследователи неизменно натыкаются, как на исходный пункт всяческой агитации, на семью Романовых», — отмечал Н. Н. Покровский{18}. Схожей точки зрения придерживался В. О. Ключевский: «В гнезде наиболее гонимого Борисом боярства с Романовыми во главе, по всей вероятности, и была высижена мысль о самозванце»{19}. «Романовы, очевидно, не мирились с воцарением Бориса и увлекали за собою в оппозицию и другие семьи. В недрах оппозиции, по всей видимости, зрела и мысль о самозванце, но мы совсем не можем догадаться, какие формы она принимала», — писал С. Ф. Платонов{20}.

Соперничество между Годуновыми и Романовыми составило основное содержание политической борьбы в Московском государстве 90-х годов XVI века. Два могущественных клана, устранив после смерти Ивана Грозного в 1584 году своих главных соперников — Богдана Вельского и князей Шуйских, фактически поделили власть в стране. Родственники и сторонники Годуновых и Романовых составляли большинство в правительстве царя Федора Иоанновича{21}. Воцарение Бориса Федоровича в 1598 году означало поражение Романовых, с которым они не собирались мириться.

Примечательно, что разговоры о самозванце возникают сразу после смерти Федора Иоанновича и перехода верховной власти к его вдове Ирине, а фактически — к ее брату Борису Годунову. Тот разворачивает собственную предвыборную кампанию. 15 февраля 1598 года воевода литовского города Орши Андрей Сапега сообщает свежие московские слухи: «будто по смерти великого князя Годунов имел при себе своего друга, во всем очень похожего на покойного князя Димитрия, брата великого московского князя, который рожден был от Пятигорки и которого давно нет на свете. Написано было от этого князя Димитрия письмо в Смоленск, что он уже сделался великим князем. Москва стала удивляться, откуда он появился, и поняла, что его до времени припрятали. Когда этот слух дошел до бояр, стали другу друга расспрашивать. Один боярин и воевода, некий Нагой, сказал: князя Димитрия нет на свете, а сосед мой, астраханский тиун Михайло Битяговский, обо всем этом знал. Тотчас за ним послали и по приезде стали пытать, допрашивая о князе Димитрии, жив ли он или нет. Он на пытке сказал, что он сам его убил по приказанию Годунова и что Годунов хотел своего друга, похожего на Димитрия, выдать за князя Димитрия, чтобы его избрали князем, если не хотят его самого. Этого тиуна астраханского четвертовали, а Годунова стали упрекать, что он изменил своим государям, изменою убил Димитрия, который теперь очень нужен, а великого князя отправил, желая сам сделаться великим князем. В этой ссоре Федор Романов бросился на Годунова с ножом с намерением убить его, но этого не допустили. Говорят о Годунове, что после этого случая он не бывает в Думе». При этом все воеводы и думные бояре согласны избрать Федора Никитича, ибо он — родственник великого князя{22}.

Это сообщение настолько переполнено нелепостями, что С. Ф. Платонов, приводя письмо Сапеги, считает его полезным лишь для иллюстрации умонастроений русского общества, готового к приходу самозванца. На самом деле Димитрий — сын не второй жены Грозного Марии Пятигорки, а последней — Марии Нагой; приставленного Годуновым к царевичу Битяговского убили разъяренные угличане сразу после гибели отрока в 1591 году, и служил он дьяком казанским, а не астраханским. Наконец, появление при Годунове самозванца никак не сочетается с избранной им тактикой захвата власти.

Однако, по нашему мнению, есть смысл подробнее вчитаться в содержание письма и постараться «отделить семена от плевел». Начнем с того, что в то время, когда Андрей Сапега описывал положение дел в Москве, русско-литовская граница была закрыта, на дорогах и даже на тропинках стояла стража. Иностранных купцов пускали только из Орши в Смоленск и обратно{23}. Следовательно, информаторы Сапеги, не имея возможности лично побывать в Москве, собирали сведения в Смоленске, куда вести из столицы доходили в искаженном виде и интерпретировались местными наблюдателями. Так, очевидно, первоначально просочившиеся в город на Днепре слухи о явлении на Москве спасшегося Димитрия воплотились в рассказы о «письме», якобы присланном в Смоленск царевичем. Немудрено, что при многократной передаче из уст в уста самозванческая легенда приобрела столь причудливое содержание.

Сам по себе рассказ, изложенный Сапегой, по-видимому, состоит из нескольких слухов, сведенных пересказчиками в единое повествование. Злободневный сюжет о причастности Годунова к смерти Федора Иоанновича актуализирует версию об убийстве Димитрия по приказу могущественного вельможи. В этой связи вспоминаются обстоятельства трагических событий 1591 года, к тому времени уже основательно подзабытые. В день смерти царевича в Угличе находились Михаил, Андрей и Григорий Нагие. Так что Битяговский в определенном смысле приходился им соседом. Нагие обвиняли Битяговского в соучастии в убийстве и науськивали на него толпу, однако после проведения официального расследования было объявлено, что «Михайла Нагой… дьяка Битяговского… велел побить напрасно».

Если бы в Москве заговорили о появлении чудесным образом спасшегося Димитрия, то вполне резонно, что бояре, как указано в письме Сапеги, обратились за разъяснениями к очевидцу тех событий Нагому. Признание Битяговского под пыткой — скорее всего, преломление легенды, согласно которой перед смертью толпа заставила дьяка признаться в том, что он исполнял преступные приказания Годунова — фактического правителя страны в годы царствования Федора Иоанновича. В «Повести како отомсти», составленной в 1606 году в Троице-Сергиевой лавре, говорится о том, что Годунов «послал в город Углич своих советников и прислужников — дьяка Михаила Битяговского, да его племянника Никиту Качалова и повелел им отсечь ту царскую молодую и прекрасно расцветшую ветвь, благоверного царевича Дмитрия»{24}.

Другой элемент рассказа — оценка политической ситуации в Москве после смерти бездетного Федора Иоанновича: соперничество Годуновых и Романовых, антигодуновский настрой боярской думы, представляет собой довольно достоверную картину, если не считать присочиненных позднее красочных деталей, вроде поножовщины между Федором Никитичем Романовым и Борисом Федоровичем Годуновым. Наименьшим правдоподобием отличается известие о подготовленном Годуновым самозванце. На наш взгляд, в этой части сообщения оршанского воеводы доля «народного творчества» занимает самое значительное место. Вероятнее всего, до Смоленска дошли лишь смутные разговоры о появлении в Москве человека, назвавшего себя Димитрием Иоанновичем. Все прочее — плод воображения пересказчиков.

В обстановке ожесточенной борьбы за власть весть о «воскрешении» царевича смоленская публика восприняла с недоверием, как прием соперничающих групп в схватке за престол. Неудивительно, что в столь коварном замысле интерпретаторы «уличили» одну из сторон противостояния, а именно: боярина Годунова. В обществе к тому времени уже прочно укоренилась привычка, все беды государства приписывать изворотливой подлости Бориса Федоровича. Насколько широко распространилась в народной массе эта привычка можно судить по тому, что за разговоры о том, что татар на Москву навел Годунов, дабы отвлечь внимание от совершенного в Угличе злодейства, на дыбу попал не дьяк, не сын боярский, а крестьянин из-под Алексина. В том же письме Андрея Сапеги, основанном на московских слухах, Годунов одновременно обвиняется в убийстве царя Феодора, его сводного брата Димитрия и (какая предусмотрительность!) в подготовке царевичева двойника.

Изложение столичных пересудов в письме Андрея Сапеги проникнуто антигодуновскими настроениями и проромановскими симпатиями. Ими, вероятно, обусловлена и оговорка о том, что матерью Димитрия является Мария Пятигорка, ведь ее родственники князья Черкасские породнились с Романовыми и выступали с ними заодно в борьбе придворных партий. Получалось, что участники романовского клана с одной стороны приходятся родственниками царю Федору Иоанновичу по линии его матери Анастасии Романовой, а с другой — царевичу Димитрию как «родственнику» Черкасских. Остается добавить, что обоих отпрысков Грозного народная молва называла жертвами Годунова.

Впрочем, антигодуновскими настроениями и проромановскими симпатиями отмечено все устное политическое творчество масс на рубеже XVI–XVII веков. Чего стоит легенда о том, что умирающий Федор Иоаннович протянул скипетр боярину Федору Никитичу Романову, тот — своему брату Александру, тот — брату Ивану, а тот — Михаилу, и после того, как все Романовы, проявив чудеса личной скромности, поочередно отказались от царства, скипетром завладел пронырливый и бесчестный Годунов. Судя по тому, что эту трогательную сцену описывают и Конрад Буссов и Исаак Масса, сия сказка пользовалась завидной популярностью{25}. Отметим, что француз Маржерет приводит другую легенду, гласящую, что в числе вельмож, спасших младенца Димитрия от погибели в Угличе, были Романовы. Выходит, что одни, почитавшие названого царевича за самозванца, обличали злохитрие Годунова, а другие, верившие в чудесное спасение Димитрия, должны были благодарить братьев Никитичей, которые предотвратили кровавое злодеяние.

PR по-боярски

Поток антигодуновской и проромановской пропаганды явно направлялся искусною рукой из одного центра, а не был стихийным порождением необъяснимых симпатий москвичей к родичам царицы Анастасии Романовой (первой жены Ивана IV) и ее сына — царя Федора. Под пером благосклонных к Романовым летописцев и мемуаристов чудовищные слухи о годуновских преступлениях обретают статус веских предположений, и, наконец становятся истиной в последней инстанции.

Проживавший в России греческий иерарх Арсений Елассонский, говоря о причастности Годунова к угличскому убийству, московскому пожару, татарскому набегу и прочих бедах, ссылается на пересуды, отмечая, что так «говорили многие»{26}. На слухи ссылаются и авторы романовской концепции истории России — «Хронографа 1617 года», используя ту же формулировку — «мнози же глаголаху». Однако, спустя несколько строчек, предположение о том, что Димитрий пал жертвой убийц, оборачивается неоспоримым фактом, достойным целой нравоучительной тирады. «О злое сластолюбие власти! О звере страшный, иже всея поядая и отончевая и останки ногами изтребляа, ни милости внимая, ни будущаго прощена помышляа! Не щадить сродныхъ, не устрашается великородныхъ, не милують старости, не умиляется о юности, но аки злый вранъ, иже злобою очерненный, доброцветущую ветвь благоплодного древа сокруши и пагубу злу велию учини!»

Значит, все-таки «сокруши» и «погуби»! Кто же является «сокрушителем» и «погубителем», сомневаться не приходится. Здесь же в личину подлинности облекается знакомый нам по письму Андрея Сапеги слух о том, что Федор Иоаннович, умирая, благословил быть на престоле Федору-Филарету Романову{27}. Созданный также после воцарения династии Романовых «Новый летописец» уже не ведает сомнений. Здесь Годунов прямо называется убийцей царевича, он же приказывает ослепить татарского царевича Симеона, который по прихоти Ивана Грозного несколько лет считался официальным правителем России, он же велит «промыслить» над женихом своей дочери датским принцем Иоанном, взревновав к его популярности у москвичей{28}.

Ненависть романовской династии к Годунову оказалась столь живуча, что спустя полтора века имя этого государя могло упоминаться в Российской империи исключительно в негативном смысле. Так в манифесте 14 апреля 1741 года с Годуновым сравнивали свергнутого незадолго перед тем регента Бирона. Из этого же манифеста современники Ломоносова и Тредиаковского уясняли, что царь Борис, «подкупя злодеев, единородного брата царя и государя своего царевича Димитрия, юна суща, лестным коварством убити повелел». По мнению авторов манифеста, «не без подозрения», что Годунов отравил царя Федора Иоаннович{29}.

Еще раньше, чем в произведения словесности, проромановские мифы проникают в песенное народное творчество. Так в 1616 году встречается упоминание о песне, посвященной царице Анастасии Романовой{30}. Несомненно, она создана значительно раньше. Известны по крайней мере две песни, в которых фигурирует Анастасия. В первом произведении «Гнев Ивана Грозного на сына» более важную роль, чем Анастасия, играет ее брат Никита Романович — отец Федора-Филарета, дед будущего царя Михаила. Сюжет песни сводится к тому, что царевич Иван донес своему отцу Ивану Грозному на брата Федора, якобы пожалевшего новгородцев и прочих царских изменников. Разгневанный государь велел Малюте Скуратову казнить царевича. Прознав про замысел царя, Анастасия поспешила к брату Никите Романовичу, который прогнал годуновского тестя Малюту и спас жизнь Федору.

Фабула имеет мало общего с реальностью. Анастасия не дожила до опричных репрессий и не имела возможности лицезреть кровавые подвиги Малюты Скуратова. Но, как известно, из песни слов не выкинешь. Любопытно, что Никита Романович безымянными авторами представлен не только человеком действия, но и человеком мечтания. Раскаявшийся в своем гневе Грозный желает дать награду спасителю царевича, на что Никита Романович отвечает:

А дай мне вотчину Микитину,
Чтобы слыла-была вотчина Микитина
Отныне и довеку:
Кто коня угонит, в мою вотчину ушел бы, —
Того и Бог простит;
Кто жену уведет чужую, в мою вотчину ушел бы, —
Того и Бог простит;
Кто голову убьет, да в мою вотчину уйдет, —
Того Бог бы простил{31}.
Романов мечтает не о тривиальном земельном наделе, а об утопии, территории всепрощения, где каждый гонимый вправе рассчитывать на спасение — небесное и земное. В эпоху отмены Юрьева дня, роста податей и повинностей, дороговизны и всевозможных притеснений, слова, вложенные в уста песенному Никите Романовичу, находили живой отклик не только в сердцах конокрадов, душегубцев и блудодеев. Смерть же царицы Анастасии фантазия сказителя превратила во вселенскую катастрофу — «порушение веры православной». Умирающая царица наказывает мужу быть милостивым ко всем — от бояр и князей до крестьян. Но когда Анастасия заклинает царя Ивана не жениться на Марии Темрюковне (второй жене Грозного, чьи родственники — как, впрочем, и сами Романовы — были причастны к учреждению опричнины), тот убегает во гневе. Анастасия умирает в одиночестве.

А преставилась царица благоверная,
Порушилась наша вера православная{32}.
Так в песнях и былинах уже реализовалась нехитрая концепция «Хронографа 1617 года»: все хорошее в царствование Грозного исходило от Анастасии, все плохое началось после ее кончины и прекратилось только после воцарения ее внучатого племянника Михаила Федоровича Романова. Но летописи — достояние узкого круга книжников, а песни имеют хождение среди простонародья. Слухи, перекатываясь через торжища и кабаки, застывали в поэтической форме, сеяли в умах убеждение в человечности Романовых и коварстве Годунова, удобряя почву для торжества родичей покойной царицы.

Легенда о спасении царевича Димитрия родилась среди других слухов, инспирированных партией Романовых, но она оказалась самым грозным оружием в борьбе с Годуновым, утверждая неблаговластие нового режима. Борис пытался закрепить свой триумф шумными публичными действами, демонстрациями горячей взаимной любви нового правителя и его подданных. Но суетливость царя и его верного помощника патриарха Иова только подтверждали правоту страшных разоблачений. Волеизъявление участников Земского собора, нарекших в 1598 году Годунова самодержцем, оказывалось нелегитимным, когда тысячи шепотков сливались в единый голос Земли, осуждавший греховное зачатие годуновской власти. В глазах толпы первый самозванец — сам Годунов, человек, который назвался тем, кем на самом деле не являлся, который обманным путем занял чужое место. Вот почему одно только известие о явлении Димитрия — «природного» царя — превращало Годунова из самодержца, призванного на царство по воле Земли, в подлого и жалкого узурпатора.

Годунов в полной мере осознавал опасность, исходящую от сплоченного романовского клана. По случаю своей коронации Годунов пожаловал Романовых думными чинами; вероятно, новоиспеченный царь таким образом рассчитывал примириться со своими противниками. Трудно сказать, оказала ли монаршая милость умиротворяющее воздействие на Романовых, но толки о Димитрии на время стихли. Впрочем, перемирие продлилось недолго, за братьями был учрежден надзор. Борис вызывал и поощрял и «доводы» на них: «всех доводчиков жаловав больше — Федоровых людей Никитича Романова с братьею». По доносам делали аресты: «имаху у них людей многих» и некоторых даже пытали. Наконец, казначей Александра Никитича Романова Бартенев заявил, что готов показать на своего хозяина все, что будет угодно властям. Боярин Семен Годунов, заведовавший политическим сыском, научил доводчика спрятать в хозяйском доме «всякое коренье», чтобы потом «известить» об этом правительство.

Нагрянувшая к Романовым в ноябре 1600 года розыскная комиссия, сопровождаемая целым отрядом стрельцов, извлекла мешки с подозрительным содержимым и представила их думе. Так Романовых обвинили в умышлении извести государя при помощи ворожбы. Главу клана Федора Никитича заставили принять постриг — в монашестве он получил имя Филарета — и сослали на Двину в Антониево-Сийский монастырь. Остальных членов семейства рассовали по разным медвежьим углам.

Опала на Романовых совпала с двумя важными обстоятельствами. Вновь по Москве пошли разговоры о спасенном царевиче. С. Ф. Платонов отмечает, что молва о появлении Самозванца народилась в Москве как раз в пору розыска о Романовых{33}. А что, если наоборот: подготовка к «нейтрализации» Романовых активизировалась после появления опасных слухов? Р. Г. Скрынников полагает, что новую волну разговоров о спасении Димитрия не следует связывать с делом Романовых: «Романовы пытались заполучить корону в качестве ближайших родственников последнего законного наследника царя Федора. К сыну Грозного от седьмого брака они относились резко отрицательно. Пересуды о наличии законного наследника Димитрия могли помешать осуществлению их планов. Совершенно очевидно, что в 1600 г. у Романовых имелось не больше оснований готовить самозванца „Димитрия“, чем у Бориса Годунова в 1598 г.»{34}.

С этим выводом невозможно согласиться. Отношение Романовых к реальному Димитрию Ивановичу, погибшему в Угличе, никак не соотносилось с их отношением к фантому, порожденному самозванческой легендой. Федор Никитичу, его братьям и их сторонникам в любом случае требовалось согнать с престола Годунова. Пересуды о спасшемся царевиче не только не мешали достижению этой Цели, а, напротив, чрезвычайно тому способствовали. Сам Р. Г. Скрынников выше отмечает, что «слухи о царевиче порочили Годунова и были проникнуты явным сочувствием к Романовым»{35}.

«В недрах оппозиции, по всей видимости, зрела и мысль о самозванце, но мы совсем не можем догадаться, какие Формы она принимала», — признавался С. Ф. Платонов{36}. Мы действительно вряд ли когда-либо сможем точно представить план действий романовской партии по свержению царя Бориса и оценить роль, уготованную самозванцу. (Если, конечно, заговорщики не думали ограничиться распространением порочащих государя слухов, что маловероятно.) Тем более как показывает практика политической борьбы, чем сложнее задуманная комбинация, тем далее ее воплощение отстоит от первоначального замысла.

Монах или заговорщик

Минуло почти два года после ссылки Романовых, как Москву вновь взбудоражили известия о явлении Димитрия Иоанновича. Но на сей раз это были не слухи. Годунов сразу обвинил бояр в том, что «воскрешение» царевича — их рук дело, правда, никаких имен при этом не назвал. Розыск о новоявленном самозванце показал, что за угличского отрока выдает себя беглый чернец Григорий Отрепьев, который, как оказалось, имел непосредственное отношение к Романовым и их окружению. По повелению патриарха Иова в церквях зачитали известие о том, что именем Димитрия назвался Юрий Богданович Отрепьев (в иночестве Григорий), который «жил у Романовых во дворе, и, заворовавшись, от смертной казни постригся в чернцы, был по многим монастырям, в Чудове монастыре, в дьяконах, да и у меня, Иова патриарха, во дворе для книжного письма побыл в дьяконах же; а после того сбежал с Москвы в Литву»{37}. Австрийскому императору Рудольфу II Годунов сообщил, что прежде пострижения Отрепьев «был в холопех у дворенина нашего Михаила Романова и, будучи у него, учал воровати, и Михайло за его воровство велел его сбити со двора, и тот страдник учал пуще прежнего воровать, и за то его воровство хотели его повесить, и он от тое смертные казни сбежал»{38}.

Судебник 1598 года рассматривал воровство не столько как покушение на чужое имущество, сколько как лживое действие против власти; подобная оценка преступлений «вора» сохранилась на весь допетровский период{39}. Например, антиправительственные выступления в Пскове в 1650 году квалифицируются как «воровство»: «Псковичи заворовали и государеву указу и повеленью учинились противны». Вот и Отрепьева уличали в неких противогосударственных затеях. Равно как и самих Романовых. Для москвичей начала XVII века намек на связь между беглецом и опальными боярами был очевиден. Тем не менее дальше намека Годунов не пошел. Ему совсем не хотелось записывать в оппозицию популярных Романовых, тем более развивать эту тему перед иностранцами. Не случайно в письме в Вену он даже старается выгородить Михаила Никитича, который якобы примерно наказал заворовавшегося Гришку.

А вот в письме из Москвы королю Речи Посполитой Сигизмунду III служба Отрепьева у Романовых вовсе не упоминается. В Варшаве слишком хорошо знали подноготную московских событий и прекрасно помнили, что произошло 2 ноября 1600 года: поздно вечером члены польского посольства наблюдали, как несколько сот стрельцов вышли из Кремля с горящими факелами, затем на дворе Романовых послышались выстрелы, загорелся дом. Позже польские дипломаты выяснили причину опалы: Романовы «усилились и, возможно, снова предполагали заполучить правление в свои руки, что и было справедливо, и при них было достаточно людей, но той ночью великий князь на них напал»{40}.

Из любого упоминания Романовых в связи с «воскресшим» царевичем поляки сделали бы однозначные выводы. Какую же биографию Отрепьева предложили официальной Варшаве москвичи. В грамоте, предъявленной послом Посником Огаревым, говорится следующее: «В вашем государстве объявился вор расстрига, а прежде он был дьяконом в Чудовом монастыре и у тамошнего архимандрита в келейниках, из Чудова был взят к патриарху для письма, а когда он был в миру, то отца своего не слушался, впал в ересь, разбивал, крал, играл в кости, пил, несколько раз убегал от отца своего и, наконец, постригся в монахи, не отставши от своего прежнего воровства, от чернокнижества и вызывания духов нечистых. Когда это воровство в нем было найдено, то патриарх с освященным собором осудили его на вечное заточение в Кирилло-Белозерский монастырь, но он с товарищами своими попом Варлаамом и клирошанином Мисаилом Повадиным ушел в Литву»{41}.

О Романовых — ни слова. Москва предпочитала представить беглеца человеком, давно известным своим беспутным и предосудительным поведением, скрывшим свое прошлое и бежавшим из России по своим ему одним известным соображениям. Лишь полтора года спустя, уже после смерти Годунова и свержения Самозванца, московское посольство в Польше, посланное новым царем Василием Шуйским, заявило, что свергнутый Гришка «был в холопех у бояр Никитиных детей Романовича и у князя Бориса Черкасского и заворовався, постригся в чернецы»{42}. Однако все прочие письменные памятники Смутного времени, когда речь заходит о биографии Самозванца, старательно придерживаются «монастырской» версии, согласно которой Отрепьев действует исключительно вне мира, в стенах различных обителей. «Повесть како отомсти» сообщает, что «Юшка остался после отца своего совсем мал», наученный грамоте матерью, «начал витать в царствующем граде Москве». В 14 лет по совету одного игумена постригся в иноки, после странствования по монастырям начал жить в Чудове, «и по воле настоятеля той честной лавры архимандрита Пафнутия был поставлен в дьяконы… И желая искать и постигать с усердием премудрости богомерзких книг, впал в лютую ересь. А когда жил в царствующем граде Москве, был известен многим из мирских человек, также и властителям и многим инокам». Из Чудова Григорий ушел в Николо-Угрешский монастырь, где «начал в безумии своем возноситься и впал в лютую ересь, как безумный Арий свергся с высоты и со своею премудростью сошел на дно адово». После Никол-Угрешского и костромского Предтеченского монастыря «вновь пришли они (?) в Москву и затем, оставя православную христианскую веру, отбежали в Литву…»{43}.

«Пискаревский летописец» сообщает, что Отрепьев постригся в монастыре в Костроме, где пробыл три года, оттуда пошел в Чудов, где «пребываше и безмолвавше года два, и дьяконского чина сподобляется, и после этого начал бражничать и многие грехи творить». Его выгнали вон, он вернулся в Москву, бил челом Иову, «чтобы его пожаловал, велел ему быти у собе, книги писати, в книгохранительницу ходити. И познаша его многие от вельмож… за его книжное сказательство». Но после того как митрополит ростовский Варлаам стал обличать еретика, Отрепьев бежал, по пути посетив царицу Марфу Нагую, которая подарила самозванцу крест своего сына Димитрия{44}.

Согласно «Новому летописцу» родители будущего Самозванца «даше его к Москве на учение грамоте». «Грамота же ему дася не от Бога, но по диаволу сосуд учинишася и бысть зело грамоте горазд и в младости пострижеся в Москве, не вемь где, и приде в Суздаль в Спасский Еуфимьев монастырь». Потом Григорий перебрался в Чудов и был поставлен в диаконы. Ростовский митрополит, который здесь назван Ионой, предупредил патриарха Иова, что «сий чернец диаволу сосуд будет». Донос остался без ответа. Но Иона проявил настойчивость и свои размышления по поводу «сосуда» на этот раз довел до самого царя Бориса. Тот велел дьяку Смирному Васильеву послать Отрепьева на Соловки, но приказ остался невыполненным{45}.

Все вышеуказанные свидетельства, разнясь в деталях, сходны в одном — стремлении «расширить» иноческий период жизни Самозванца за счет мирского. В этом случае у Расстриги просто не остается физической возможности служить Романовым. Получается, что всю свою сознательную жизнь Отрепьев странствовал по обителям. Ввиду явного дефицита сведений авторам приходится досочинять подробности монашеского бытия Отрепьева в меру своего вкуса и фантазии. Отсюда бесчисленные противоречия и нестыковки.

Между тем все перечисленные выше произведения имели очевидные резоны выгораживать Романовых. В первую очередь это касается составленного при победившей династии «Нового летописца». «Иное сказание» («Повесть како отомсти») составлено в мае-июне 1606 года в Троице-Сергиевой лавре. За год до этого воцарившийся на Москве Лжедмитрий I вернул Федора-Филарета Никитича Романова из ссылки и сделал его архиепископом ростовским. Более того, в момент составления «повести» Филарет считался кандидатом в патриархи. В такой ситуации связывать фамилию Романовых с Расстригой монастырские грамотеи не решились.

«Пискаревский летописец», составленный, как полагал М. Н. Тихомиров, в царствование Василия Шуйского также верен «монастырской версии»{46}. Между тем в упоминавшемся письме в Польшу, составленном при Шуйском, упоминается служба Отрепьева у Романовых. Противоречие между двумя документами продиктовано политической конъюнктурой. Дипломатическая депеша в Варшаву, составленная сразу после убийства Расстриги, ставит целью известить власти Речи Посполитой о случившемся. Перед дьяками не стояла специальная задача излагать биографию Самозванца: они автоматически воспроизвели официальную версию времен Годунова. Подобный автоматизм нужно признать еще одним существенным доводом в пользу правдивости этой версии.

В ином положении оказались составители «Пискаревского летописца». Для подготовки такого серьезного труда требовалось время, и, очевидно, работа шла уже после того появления на сцене Лжедмитрия II и после того, как в октябре 1608 года в его тушинском лагере появился Филарет Романов. Его положение при «дворе» Вора, как прозвали гришкиного преемника, было двусмысленным, такой же двусмысленностью отличалось отношение к Филарету со стороны Василия Шуйского. Царь и хотел бы бросить тень на главу романовского клана, но опасался записывать Филарета в противники. В «Пискаревском летописце» вообще ничего не говорится ни о службе Расстриги у Романовых, ни о его еретичестве. Гришку выгоняют из Чудова за «бражничество и грехи». Потаковником Самозванца выступает патриарх Иов, который не только простил Отрепьева, но и «велел ему быти у собе».

У Шуйского не было причин благоволить к верному споспешнику Бориса Годунова Иову, и потому резкие нападки на отставленного патриарха в «Пискаревском летописце» вполне актуальны. Более того, авторы летописца изобличают еще одного покровителя Самозванца — Марфу Нагую, с которой якобы перед бегством из Москвы повидался Отрепьев и получил от нее крест Димитрия Угличского. Вдова Грозного после триумфального возвращения Отрепьева в Москву признала в нем своего сына, чем значительно укрепила его положение и добавила правдоподобия самозванческой легенде. После воцарения Шуйского Марфа принялась обличать Расстригу, но ее трогательная встреча с «сыном» при огромном стечении народа произвела куда большее впечатление на общество, нежели письменное отречение. И здесь пришлась весьма кстати предыстория отношений Отрепьева и матери царевича, которая изобличала их как давних сообщников, обманувших честной народ.

«Монастырская» версия биографии Самозванца ставит целью устранить следы причастности Романовых к его карьере. В разные времена у разных книжников находились свои причины следовать данной реконструкции событий. К «монастырской» версии склоняются и некоторые современные исследователи. Так Р. Г. Скрынников, полемизируя с точкой зрения Платонова, пишет следующее: «Отсутствуют какие то ни было данные насчет того, что Романовы непосредственно участвовали в подготовке Лжедмитрия. Однако следует иметь в виду, что именно на службе у Романовых и Черкасских он получил весь запас политических взглядов и настроений. Именно от Никитичей и их родни Юшка усвоил взгляд на Бориса как на узурпатора и проникся ненавистью к „незаконной“ династии Годуновых. Множество признаков указывает на то, что самозванческая интрига родилась не на подворье Романовых, а в стенах Чудова монастыря»{47}.

Говоря о «множественности» признаков, исследователь имеет в виду летописные записи о том, что Отрепьев в обители стал «помышлять о царстве и вопрошал об убиении царевича», и даже открыл монахам свое царственное происхождение: «Ото многих же чудовских старцев слышав, яко в смехотворие глаголаше старцом, яко царь буду на Москве. Они же ему плеваху и на смех претворяху». Но можем ли мы положиться на объективность летописцев романовской эпохи? Усомниться в этом заставляет сам этот небольшой отрывок: отчего же «многие» монахи, в то время когда на дыбу тащили любого, кто заикался о спасенном царевиче, столь благодушно отнеслись к дерзновенным откровениям инока Григория.

Впрочем, если на Отрепьева все-таки доносят, то, судя по «Новому летописцу», дьяки игнорируют царское повеление о наказании преступника. Да и само наказание — ссылка в Кириллов монастырь — представляется беспрецедентно мягким. Кроме того, в деле о политическом преступлении приговору неминуемо предшествует серьезное расследование, в ходе которого заплечных дел мастера постарались бы выяснить, кто внушил иноку кощунственные мысли, были ли у него сообщники. Отрепьев по пути к месту ссылки не мог миновать пыточной камеры. Но оттуда он вряд ли бы выбрался человеком, способным совершать заграничные вояжи. Нет, повествование «Нового летописца» совершенно не сообразуется с нравами годуновского правления.

Невозможно согласиться с предложенной Р. Г. Скрынниковым последовательностью событий, согласно которой Отрепьев сначала «на службе у Романовых и Черкасских получил весь запас политических взглядов и настроений», а вот к идее самозванчества пришел позже, оказавшись в Чудовом монастыре. К этому времени слухи о спасенном царевиче циркулировали по Москве уже больше года, если исходить из сообщения Жака Маржерета, или даже три с лишним года, если вспомнить письмо Андрея Сапеги. К тому же слухи эти, скорее всего, инспирировались самими Романовыми. Почему же они произвели решительный переворот в сознании Григория Отрепьева только в стенах Чудовской обители?

Будущий «император Деметриус» — сын обедневшего галицкого дворянина Богдана Отрепьева, зарезанного в пьяной драке. Богдан Яковлевич дослужился лишь до стрелецкого сотника, в то время как его старший брат Никита Смирной Отрепьев — до стрелецкого головы. Никита и другой брат Тихон входили в число доверенных лиц Бориса Годунова. Похоже, сделавшие хорошую карьеру сродники недолюбливали неудачника Богдана, человека несговорчивого и вспыльчивого, платившего им той же монетой. Его сыну Юрию дядья ничем не помогали. Возможно поэтому он оказался не в стане Годуновых, а стал служить оппозиционному клану Романовых. Кроме того, костромские владения Отрепьевых располагались недалеко от Домнино — вотчины Федора Никитича Романова. Судьбой юного Юрия занималась его мать, которая могла обратиться за протекцией к могущественному соседу.

Очевидно, смышленый отрок лет в 14–15 попал в Москву, но не в монастырь, как дружно сообщают летописцы, а на двор к Романовым. В это время в середине 90-х годов XVI века нарастает соперничество между братьями Никитичами и Годуновыми у подножия трона бездетного царя Феодора. Антигодуновские настроения покровителей Юрия Отрепьева наложились на его ненависть к удачливым родственникам, приближенным другого костромского вотчинника — царя Бориса Годунова. При дворе Романовых Отрепьев, как отмечает сам Р. Г. Скрынников, занял видное положение{48}. В этом сомневаться не приходится, ведь всего за один год пребывания в Чудовом монастыре Григорий вырос из монастырского служки до патриаршего писца и книжника! В распоряжении Романовых оказался человек выдающихся способностей, честолюбивый и дерзкий. Сметливый не по годам юноша, чей пытливый ум легко ориентировался в политических интригах, оказался тем человеком, с которым делились сведениями о борьбе придворных партий, к мнению которого прислушивались.

В 1598 году престол Феодора Иоанновича занял Борис Годунов, а родственники умершего государя потеряли возможность воцариться на Москве. Но Романовы тут же начинают испытывать возводимое Годуновым здание на прочность — возникают слухи о спасенном царевиче. Готовили ли Федор Никитич Романов и его родичи Юрия Отрепьева на роль воскресшего царевича? На этот вопрос невозможно дать определенный ответ. Однако нам известно, что в то время, когда Романовы и их сторонники будоражили общество призраком воскресшего Димитрия Углицкого, призраком, который подрывал основы Борисова царствования, в их кругу появляется молодой человек, который и по возрасту, и по личным качествам подходит на роль «природного государя» и который, наконец, готов эту роль сыграть.

Однако Годунов, не давая заговору созреть, наносит сокрушительный удар по Романовым и их сторонникам. Отрепьеву приходится и спасаться бегством, и скитаться по провинциальным монастырям. Удостоверившись в том, что правительство, посчитав себя избавленным от угрозы заговора, не предпринимает новых усилий для преследования противников режима, гонимый голодом, Григорий возвращается в Москву. «Услыша о деде своем о Замятие, что постригся в Чюдовом монастыре и пришеде в Чюдов монастырь», — сообщает Новый летописец{49}.

Недавно А. Широкорад предположил, что Отрепьева приветил в Чудове сам настоятель сей честной обители Пафнутий. Автор обратил внимание на то, что Пафнутий начал свою церковную карьеру в Троицком Павло-Обнорском монастыре, расположенном неподалеку от костромской вотчины Романовых и родины Отрепьева. Романовы могли поспособствовать назначению Пафнутия архимандритом придворного Чудова монастыря, которое состоялось как раз пору их тесного альянса с Годуновыми — в 1593–1594 годах{50}. Известно, что в Чудовом Григорий недолго пробыл под надзором деда, вскоре его перевел в свою келью архимандрит. После воцарения Расстриги Пафнутий заседал в самозванческом «сенате».

Пафнутий мог пригреть под своей опекой не одного соратника Романовых, пустившегося в бега после опалы, постигшей хозяев, и тогда под самым носом у царя образовалось пристанище боярской оппозиции. Впрочем, для Отрепьева это обстоятельство имело небольшое значение. После расправы над Романовыми все планы по использованию сметливого холопа в антигодуновском заговоре — если таковые, конечно, существовали — превратились в несбыточные прожекты. Отныне он был не игроком сплоченной и грозной «команды», а предоставленным самому себе юношей, которого подстерегали либо муки голода, либо пытки палачей.

Но он не только выжил. Волею случая оказавшись в кремлевской придворной обители, сын стрелецкого сотника получил шанс непосредственно соприкоснуться с реалиями большой политики. Шанс, казалось бы, скорее теоретический. Но у романовского холопа и такого не было. А чудовский инок использовал представившуюся ему возможность с поразительной эффективностью. Боярский холоп в отличие от патриаршего «референта» не мог посещать Думу, где он как губка впитывал увиденное и услышанное. Если прежние могущественные покровители вовлекали его в свою игру, теперь он играл самостоятельно. Странно, что Р. Г. Скрынников, рассказывая о феерической карьере Отрепьева и его талантах, тут же утверждает, что такой недюжинный и самоуверенный человек «действовал по подсказке людей, остававшихся в тени»{51}.

Нет, в тени до поры до времени пребывал сам инок Григорий. Отрепьев либо успел завязать отношения с участниками польского посольства, если успел вернуться в Москву до отбытия послов на родину в феврале 1601 года, либо общался с теми, кто хорошо знал расстановку сил в Речи Посполитой. В ситуации, когда внутренняя оппозиция годуновскому режиму была подавлена, силу, способную помочь Отрепьеву завоевать «отцовский» престол, требовалось искать вне страны, а именно в Польше. Как только после утверждения мирного договора исчезли формальные препятствия для пересечения границы между двумя государствами, сын стрелецкого сотника, не мешкая, отправился в Киев. А в октябре 1604 года Григорий Отрепьев перешел свой Рубикон.

Глава вторая Цепи греха

Возвеселитесь, мои князи, се ныне возвеселитесь.

Прехвальный народ персов и медов, возрадуйтесь.

Се ныне аз бо сам в радостех пребываю

И о вашем веселии никако сумлеваю.

Се ныне исповесте, яко ми верне есте…

class="book">«Артаксерксово действо»

Тупики поместной реформы

Григорий Отрепьев вступил в московские пределы с отрядом, небольшим по численности и чрезвычайно пестрым по составу. Расстрига бросил вызов Годунову, не имея сторонников ни в Москве, ни в провинции. Однако прибывший с чужбины незнакомец, назвавшийся именем покойного царевича, окруженный польскими шляхтичами и донскими казаками, не только не наталкивался на отчуждение и неприязнь, а, напротив, встретил горячее сочувствие населения Московской Руси, в первую очередь южных окраин страны. За редким исключением приграничные города дружно присягали Самозванцу. К исходу 1604 года на протяжении 600 верст от запада к востоку — от Путивля до Ельца — Лжедмитрий уже признавался истинным царевичем. Ряды его воинства даже после тяжелых поражений (каковое Расстрига потерпел под Добрыничами в январе 1605 года) пополнял широкий поток новобранцев. Войско Годунова, напротив, таяло, и, наконец, дружно перешло на сторону Расстриги вслед за воеводами Басмановым, Голицыными и Салтыковым. В июне 1605 года, спустя восемь месяцев после вторжения на Русь, бывший боярский холоп вступил в столицу как победитель.

Широкая социальная база самозванщины — одна из самых впечатляющих примет Смуты 1694–1612 годов. Недовольство существующим строем пронизывало все слои общества: боярство, мелкий служилый люд, жителей посадов, городских ремесленников, крестьян, казаков — столь трагическими для государства оказались последствия поместной реформы Ивана Грозного. Новшества, предложенные царем и его советниками, между тем диктовались самыми лучшими побуждениями и в первом приближении выглядели вполне разумными. Согласно указу 1556 года, по всему государству была произведена разверстка поместий для более равномерного наделения землей служилых людей.

«Посем же государь и сея разсмотри, которые велможи и всякие воини многыми землями завладали, службою оскудеша, — не против государева жалования и своих вотчин служба их, — государь же им уравнения творяше: в поместьях землемерие им учиниша, комуждо что достойно, так устроиша, преизлишки же разделиша неимущим… И все государь строяше, как бы строение воинъству и служба бы царская безо лжи была и без греха вправду; и подлинные тому разряды у царьских чиноначальников, у приказных людей»{1}. С каждых ста четвертей (50 десятин) землевладелец должен был поставить одного вооруженного всадника — «человек на коне в доспехе полном, а в дальний поход о дву конь». За снаряженных в поход ратников правительство соглашалось приплачивать денежное жалованье, ослушников грозилось штрафовать{2}.

Прежде при деде и отце Грозного великокняжеские чиновники вели учет служилых людей, исходя из их действительного наличия, физического состояния и материального положения потенциальных защитников Отечества, и на основе этих данных формировалось войско. Отныне правительство решило заняться регулированием: нарезать угодья, перемещать людей, отрезать излишки, прибавлять, делить, доплачивать, штрафовать. Поместная реформа вылилась в грандиозный эксперимент по централизованному планированию со всеми его характерными пороками и изъянами. Правительство, взявшееся все предусмотреть и все отрегулировать, достигает искомого результата лишь на бумаге, на практике постоянно возникают проблемы, ставящие чиновников в тупик. Об одной из такой проблем поведал английский дипломат Джильс Флетчер: «…Если царю покажется достаточным число лиц, состоящих на таком жалованье…, то часто их распускают, и они не получают ничего, кроме небольшого участка земли, разделенного на две доли. Такое распоряжение производит большие беспорядки. Если у кого из военных много детей и только один сын получает содержание от царя, то остальные, не имея ничего, принуждены добывать себе пропитание несправедливыми и дурными средствами ко вреду и угнетению мужиков… Это неудобство происходит вследствие того, что военные силы государства содержатся на основании неизменного наследственного порядка»{3}.

Увы, но служба царская «безо лжи и без греха», как это задумывалось реформаторами, не получалась. Правительство не обладало достаточными ресурсами — земельными, финансовыми, организационными — для выполнения взятых на себя обязательств. Значительное число помещиков терпело нужду и лишения. Буквально вслед за приговорами о службе, а именно зимой 1557/58 года служилых пришлось освобождать от обязательств по выплате процентов по долгам. Небогатые дворяне (а таковых было большинство), дабы свести концы с концами, усиливали эксплуатацию крестьян, проживавших на выделенной помещику земле. Землепашцам вряд ли мог понравиться подобный хозяин, и они все чаще задумывались о переходе к другому более рачительному землевладельцу. Это уже в свою очередь не нравилось служилому помещику, который требовал от правительства встать на защиту его интересов.

Проблемы, возникшие в ходе реализации поместной реформы, заметно обострила опричнина. Разделение страны в 1564 году на две части — земскую и опричную и соответственное разделение служилого класса, сопровождалось перемещением огромной массы помещиков из одной половины государства в другую, что усугубило положение и самих землевладельцев, и крестьян. В последней трети XVI века не менее половины помещиков и вотчинников сменило географию землевладения{4}. Годы опричнины стали временем широкой раздачи в поместья и вотчины черносошных и дворцовых земель, принадлежавших государю. По сути дела происходила широкомасштабная приватизация земельных угодий, с поправкой на то, что владение поместьем носило условный характер.

Процесс этот интенсивно протекал как на опричных, так и на земских территориях{5}. Как отмечает А. А. Зимин, новые владельцы, как правило, не заботились о налаживании хозяйства в полученных ими поместьях и вотчинах — оказавшиеся в земщине надеялись на скорое возвращение их старинных владений, поэтому продавали полученные земли, а опричники, знавшие, что рано или поздно наступит конец их владычеству, стремились выжимать из крестьян как можно больше доходов.

Хищническая эксплуатация поместий повсеместно приводила к их разорению. Так в ярославской писцовой книге за 1567–1569 годы отмечалось, что «в Черемошской же волости, что были черные деревни в поместья за князьями и за детьми боярскими, и те в поместьях помещики опустошили и пометали»{6}. Одновременно крестьянские хозяйства разорял все возрастающий налоговый пресс. С середины XVI века по 80-е годы государственные повинности волостных крестьян в центре России выросли почти в три раза. В. И. Корецкий иллюстрирует масштаб кризиса на примере Удомельской волости. В конце XV — начала XVI века она находилась в цветущем состоянии, насчитывая 564 Деревни, 1781 двор, в середине столетия волость стала еще многолюднее. Однако стали расти подати, в 1566 году началась раздача поместий астраханским новокрещенам, а в 1571–1572 годы — опричникам. И вот к началу 80-х годов XVI века в Удомельской волости мы находим в «живущем всего село в рядок, да 16 деревень без трети деревни»{7}.

Схожую картину мы наблюдаем повсюду. В Псковском крае в конце 80-х годов уцелело 13,6 % поселений, существовавших в середине XVI века. Громадное, измеряемое многими десятками тысяч число деревень (от 50 до 90 % в разных районах) превратилось в пустоши. Аналогичную картину мы наблюдаем и в городах. В Новгороде Великом и Пскове, Коломне и Муроме за 70–80-е годы до 84–94,5 % всех посадских дворов остались без хозяев{8}. Разоренные земледельцы и ремесленники бежали либо в колонизируемые районы Поволжья и степного юга, либо в крупные вотчины. Потенциал крупных хозяйств позволял их владельцам не донимать крестьян поборами и тем самым подрывать основу своего благосостояния.

Средние и мелкие землевладельцы возможно не хуже латифундистов понимали, что зажиточный селянин — основа преуспевающего поместья. Но ограниченная база малоземельного хозяйства не оставляла им пространства для маневра, у них не оставалось иного выхода, чем выжимать последние соки из подвластных крестьян. Селяне разбегались, оставляя помещика один на один с зарастающей пашней. Опустевшее поместье не могло служить источником поступления налогов в казну или материальной базой для воинника, готового в любой момент выступить в поход на коне и с оружием. В итоге в проигрыше оказывались все: и помещики, и государство, и в первую очередь обнищавшее крестьянство.

Вплоть до новаций Ивана Грозного крестьянин Восточной Руси не являлся простым арендатором чьей-либо земли, а имел собственное право, трудовое право на землю, которую обрабатывал. Независимо от того, работал он на «черной», дворцовой или боярской земле, никто не мог законным путем согнать его с участка, и его права на эту землю признавались судом до тех пор, пока он продолжал обрабатывать ее и платить налоги. Судебник 1550 года подтверждал за крестьянином право на свободу передвижения. Однако, по мнению Е. Ф. Шмурло, чрезвычайно быстрое развитие поместной системы стало причиной того, что «крепость крестьян к земле в глазах правительственной власти стала явлением желательным, которое следует поощрять, а то и прямо регламентировать законом»{9}. В современной исторической литературе также высказывается точка зрения о связи распространения поместной системы с закрепощением крестьянства{10}.

Поместная реформа не только спровоцировала хозяйственный кризис, дала толчок к развитию крепостничества, но и не решила задачи, ради которой она и затевалась, — создание системы формирования боеспособных вооруженных сил. Поместье, как правило, не обеспечивало помещика всем необходимым для несения воинской службы — лошадьми, экипировкой, оружием, да и сам он чаще всего оказывался не готов к тяготам воинской службы, не имея ни необходимых навыков, ни желания рисковать жизнью и здоровьем на государевой службе. Повидавший много европейских армий, профессиональный вояка Жак Маржерет уничижительно отзывался о московском поместном войске: «множество всадников на плохих лошадях, не знающих порядка, духа или дисциплины и часто приносящих армии больше вреда, чем пользы»{11}. А вот неутешительные итоги смотра Новгородского разрядного полка в 1663 году: «Новгородцев бодрых треть, а две доли бедны; и добрые малоконны, а бедные все бесконны»{12}.

Другой острейшей проблемой, которую правительство безуспешно пыталось решить, стало нетство — уклонение от службы, неявка по призыву. Уже с середины 70-х годов XVI века, то есть спустя 20 лет после начала реформы, нетство и дезертирство в русском войске приобрели массовый характер{13}. Поражение России в Ливонской войне в немалой степени объясняется этим обстоятельством. Проходит столетие и во время восстания Разина воевода Ю. А. Долгорукий сообщает царю Алексею Михайловичу неутешительные вести: «На воров малыя посылки посылать опасно, а многолюдную посылку послать — и у нас малолюдно: стольников объявилось в естях 96 человек, а в нетях — 92, стряпчих — в естях 95, а в нетях 212, дворян московских — в естях 108, а в нетях — 279, жильцев — в естях 291, а в нетях 1508 человек». Получается, что в среднем число нетчиков в 3,5 раза (!) превышает число добросовестных служак. И в это в разгар крестьянского восстания, грозившего большими бедами самому сословию помещиков{14}.

На закате Юрьева дня

Царь Феодор Иоаннович и глава его правительства Борис Годунов старались исправить ситуацию, защищая интересы мелких служилых землевладельцев. Однако власть боролось не с причинами кризиса, а с его последствиями: крестьяне бегут — значит, надо прикрепить их к земле. В 1592/93 и 1597 годах появились указы, после которых земледельцы оказались закреплены за своими господами писцовыми книгами и другими правовыми документами и не могли более на законном основании покидать своих хозяев{15}. В грамоте Феодора Иоанновича от июля 1595 года говорится, что «ныне по нашему указу крестьяном и бобылем выходу нет». Другой указ царя Феодора, изданный в ноябре 1597 года, хотя и не содержал пункта, формально упразднявшего Юрьев день, но подтверждал право землевладельцев на розыск беглых крестьян в течение пяти урочных лет: «Которые крестьяне из поместий и отчин выбежали до нынешнего года за пять лет, на тех суд давать и сыскивать накрепко». Современные исследователи отмечают, что закрепощающий характер носила вся политика правительства, начиная с 80-х годов XVI века. Значение же указа 24 ноября 1597 года в том, что это был первый официальный документ, установивший урочные годы для сыска крестьян{16}.

Инициатором закрепощения, по мнению современников, являлся Борис Годунов. В марте 1607 года царь Василий Шуйский обсуждал с собором, что при Иване Грозном «крестьяне выход имели вольный; а царь Федор Иванович, по наговору Бориса Годунова, не слушая совета старейших бояр, выход крестьяном заказал…»{17}. Известно недоброжелательное отношение Шуйского к Борису Феодоровичу. Но С. М. Соловьев соглашается с тем, что «Годунову… выгодно было опираться на духовенство и на мелких служилых людей, которых он старался привлечь на свою сторону уступками, поэтому имеем право принять известие, что Годунов содействовал этой сделке между выгодами духовенства и мелких служилых людей»{18}.

В 90-е годы XVI века страна начала потихоньку приходить в себя после изнурительной Ливонской войны и опричного разгула. В этой ситуации крепостнические указы могли принести кратковременный стабилизирующий эффект. Но тут вмешался несчастный случай или, как выразился современник Смуты Авраамий Палицын, «излиание гневобыстрое бысть от Бога». Чудовищный неурожай 1601 года повлек за собой голод, который терзал страну три года подряд, заставив все население страны прийти в движение. Крестьяне целыми семьями покидали насиженные места и отправлялись на поиски пропитания. Царь Борис, понимая, что в таких условиях закрепощение теряет смысл, отреагировал восстановлением Юрьева дня. Более того, царь строго предупреждал землевладельцев о неукоснительном соблюдении указа, настаивая на том, чтобы «крестьян из-за себя выпускали со всеми их животы безо всякой зацепки». «А кто учнет крестьян грабити и из-за себя не выпускати, и тем от нас быти в великой опале», — грозил ослушникам Борис Федорович{19}.

По мнению В. И. Корецкого, реализация годуновских указов 1601–1602 годов на практике приводила к запустению поместий служилой мелкоты, крестьяне которых перебирались к их более предприимчивым и зажиточным соседям. Борис Годунов, в демагогических целях, вставляя в указ слова о крестьянском выходе «от налога и продаж» для порицания насилий, чинимых над крестьянами их господами, жестоко просчитался. В накаленной обстановке осени 1601 года селяне истолковали подобное заявление царского указа в буквальном смысле слова и перестали платить государственные налоги{20}. Кроме того, данные указы внесли страшную путаницу в судопроизводство{21}. Да и не с руки было царю ссориться со служивым сословием, уязвленным популистскими маневрами правительства. Видимо, по этим причинам уже в 1603 году Годунов снова отменил Юрьев день. На этот раз окончательно.

Владельцы мелких поместий испытали губительные последствия голода 1601–1603 годов в той же мере, что и крестьяне. Если в начале XVI века помещики были хорошо обеспечены землей и несли службу в тяжеловооруженной коннице, то на исходе столетия в России появился и получил широкое распространение новый социальный персонаж — пеший сын боярский с пищалью. Именно в гарнизонах южных крепостей несло службу большое число пеших детей боярских{22}. После известий о появлении Самозванца в июне 1604 года Годунов ввел новые нормы поставки воинских людей — значительно облегченные в сравнении с нормами указа о службе 1555–1556 годов. Но своей цели — привлечь на свою сторону служилых людей — указ не достиг. Помещики ответили массовой неявкой на сборные пункты{23}.

Как мы видим, любые, даже благие замыслы Годунова приводили к губительным результатам. Ко времени вступления Лжедмитрия в московские пределы и служилые землевладельцы, и крестьяне были доведены до крайней степени истощения и имели веские основания ненавидеть существующий режим во главе с Борисом Годуновым.

Особую остроту социально-экономические противоречия приобрели в южных землях Московской Руси. Именно сюда на свободные от помещиков земли направлялась основная масса беглых селян. Благодаря этому в 80-е годы XVI века, в то время как центр страны парализовал хозяйственный кризис, на юге наблюдались приметы экономического оживления. Еще в начале 90-х годов по степени закрепощенности юг отставал от центра. Однако правительство словно стремилось наверстать упущенное, что выразилось в стремительных, куда более чем высоких, чем в центральных регионах, темпах прикрепления крестьян к земле. По мнению В. И. Корецкого, в этом заключалось основное противоречие, породившее крестьянскую войну. «Более высокий уровень экономического положения крестьян южных уездов заставлял их с особой болезненностью относиться к неумолимо надвигавшемуся с севера крепостничеству»{24}.

Бежавшим из центральных районов крестьянам приходилось спасаться от надвигающегося следом поместно-крепостнического вала, перебираясь еще дальше на юг — на вольный Дон и другие казачьи земли. В результате запустение, охватившее центр в 70–80-е годы XVI века, в годы правления Годунова поразило южные области. Так с 1585 по 1589 годы в Тульском уезде площадь обрабатываемой земли увеличилась более чем вдвое{25}. Однако к 1602 году в этом же уезде обнаруживается немногим более половины поселений, существовавших в конце 80-х годов XVI столетия{26}. За десять с небольшим лет хозяйственный подъем в окрестностях Тулы сменился разрухой и людским оскудением. Очевидно, сходные процессы происходили в других частях южной окраины Московской Руси. И наибольшей остроты они достигли именно в то время, когда границы Московии пересек отряд Лжедмитрия.

Бедственным следует признать и положение южнорусских помещиков. Ядро гарнизонов степных крепостей составляли дворянские отряды. Для их формирования правительство проводило наборы и отправляло в южные уезды детей боярских из мелкопоместных семей, пытаясь форсировать развитие поместной системы в этих краях{27}. Чем дальше на юг, тем более мелкопоместным было дворянство, приближаясь по своему положению к служилому казачеству, из числа которого она зачастую и вербовалась. Чтобы добыть себе средства к существованию, такие помещики зачастую пробавлялись грабежом крестьян, проживавших на землях их соседей{28}.

Разорению помещиков способствовали не столько небольшие размеры служебных наделов, сколько слабая обеспеченность их рабочими руками. Так в Путивльском уезде в начале XVII века на одного помещика приходилось в среднем всего 1,6 крестьянских и бобыльских дворов, большинство же помещиков уезда вообще не имело крестьян и бобылей. Внакладе оказались и жители Путивля. Массовая раздача помещикам, прибранным в военную службу, городских оброчных земель и угодий вызвала недовольство зажиточной части горожан{29}. В 1594 году царь Федор издал указ о наборе в путивльские конные самопальники из детей боярских, беспоместных помещиков и новиков. Основная масса этого отряда, по замечанию Г. Н. Анпилогова, состояла из людей, весьма пестрых по своему социальному происхождению и положению{30}.

Неудивительно, что Путивль стал первым городом, признавшим Расстригу, и оставался ему верен в самые трудные минуты. После поражения в январе 1605 года под Добрыничами Отрепьев в отчаянии решил отказаться от своих притязаний и укрыться в Польше, однако настойчивые увещевания жителей Путивля заставили его переменить планы. Позже Путивль окажет горячую поддержку и второму самозванцу. Отсюда на центральные районы Руси — этот эпицентр крепостничества — на протяжении нескольких лет накатывали волны разрушения и протеста.

К началу XVII столетия в России не осталось ни одного сословия — от бояр-вотчинников до холопов, не пострадавших в той или иной степени от реформ Грозного и Годунова. Парадокс описываемой нами исторической эпохи состоит в том, что могильщиками установленного царем Борисом режима стали социальные группы, порожденные правительственными экспериментами последних десятилетий. Это обнищавшее и деградировавшее дворянство, потерявшее понятие о долге и чести, готовое принять участие в любой заварухе и погреть на ней руки. Это беглые крестьяне, одна часть которых подалась на волю, став казаками, а другая сошлась в шайки разбойников, которые неимоверно размножились в то время. Именно эти группы, отторгнутые обществом и готовые восстать против него, и стали главными движущими силами Смуты. Но не они были ее вождями. Это было войско, которому требовались военачальники. И таковые нашлись в изобилии.

Время безымянных скотов

Двадцать лет минуло со смерти Ивана IV, и за этот срок правление Грозного царя успело претерпеть идеализацию. Позабылись кровавые злодеяния, а запустение и голод составляли главное содержание дня сегодняшнего. Грозный — потомок Рюрика и потомок (пусть только в его воображении) римского кесаря Августа. Грозный унаследовал державу от предков, семь столетий правивших русской державой. Потому для современника тех событий дьяка Ивана Тимофеева, как бы темпераментно тот ни обличал преступления Грозного, Иван Васильевич — государь «царюющий вправду, по благодати». Годунов же, по меткому определению того же Тимофеева, — «рабоцарь»: сметливый плебей, интригами и преступлениями укравший трон у своих благодетелей. Для русских людей первым «самозванцем», или «самовыдвиженцем», как говорили одно время, стал сам Борис Феодорович, подавший соблазнительный пример прочим властолюбцам. «Первый был учителем для второго, дав ему пример своим похищением, а второй для третьего и для всех тех безымянных скотов, а не царей, которые были после них. Каждая злоба является матерью второй, потому что первый второму подает пример и в добрых и в злых делах»{31}.

«Рабоцарь» Годунов постоянно прибегает то к угрозам и насилию, то к милостям и увещеваниям. Но это не те милости, и не те угрозы, которые исходили от «природных» царей. Неуверенность в своей правоте, суетливость — «паучиное ткание» — отличают действия Годунова, нацеленные на укрепление своей власти. Царь Борис первым приказал петь по церквям многолетие всей своей семье. Годунов придумал крестное целование — приказал русским людям дать письменную клятву на верность его роду, включив в текст этой присяги требование под угрозой вечного проклятия «ни думати, ни мыслити, ни семьитись, ни дружитись, ни ссылатись» с врагами государя, «не изменять ни делом, ни словом; не умышлять на его жизнь и здоровье, не вредить ни ядовитым зельем, ни чародейством, доносить о всяких скопах и заговорах, не уходить в иные земли». «Это было не для всех болезненно, а только для имеющих разум», — замечает Тимофеев{32}. Потому что «имеющие разум», понимали, что царь не верит в то, что ему будут служить как прежним государям — по долгу совести, а полагается только на угрозы и страх.

Добиваясь «безгласия», Годунов запугал знатнейших вельмож, «менее знатных и ничтожных подкупил, средних между ними не по достоинству наградил многими чинами, как и сам он был не достоин царствования»{33}. Фаворитизм, казалось бы, неизменный спутник власти во все времена. Но даже Иван Грозный, известный своими конфликтами с боярством, уважительно относился к традиции местничества — назначения на должность в соответствии с заслугами предков. При Годунове стали исходить из принципа «Чей род любится, тот род и высится»{34}.

Борис, требуя от окружающих хвалы и почитания, легко попадался на удочку лести: «он и от льстивших ему бояр был подстрекаем притворной хвалой, как бы некоторым поджиганием… это были как бы две веревки, сплетенные вместе, — его хотение и их лесть, — это была как бы одна соединенная грехом цепь»{35}. Раболепствующие сначала перед всемогущественным правителем, а после — перед царем толкали его к власти, к преступлениям ради ее достижения и укрепления, многие из которых они сами и совершали по воле Бориса Федоровича. Но, быть может, дьяк Иван Тимофеев, оценки которого мы приводим, слишком пристрастен к царю Борису и его споспешникам. Обратимся к биографиям фаворитов Годунова.


Басманов Петр Федорович. Сын видного опричника. Окольничий (1599). Один из любимцев царя Бориса, после смерти Годунова предал его сына Феодора, перешел с войском, направленным против Расстриги на сторону последнего. Предположительно присвоил себе имущество Годуновых. «Басманов заслужил милость у самозванца тем же способом, что и Годунова. Он повсюду искал изменников и беспощадно карал их. По его навету Сабуровы и Вельяминовы (всего 37 человек) были ограблены и брошены в тюрьму» — пишет Р. Г. Скрынников{36}. Убит во время свержения Отрепьева.


Воейков Иван Васильевич Меньшой. Дворянин, служилый человек из захудалого боярского рода; выдвинулся в опричнину. Фаворит Бориса Годунова; в 1584 г. по его приказу убил отправленного в ссылку казначея П. И. Головина. Присягнул Отрепьеву. В мае 1606 г. участвовал в заговоре против Лжедмитрия и был одним из его убийц.


Молчанов Михаил Андреевич, дворянин, происходил из рядовой дворянской семьи, выдвинувшейся в опричнину. Некоторые источники называют самого Молчанова бывшим опричником. В 1601 г. — стольник. Приближенный Годунова, стал одним из убийц его сына Феодора. Был приближен расстригой, после низложения Лжедмитрия I бит кнутом за чернокнижие, но смог бежать в Польшу, распространяя по дороге слухи о спасении «царяДимитрия», и даже иногда выдавая себя за него. Прибыв в Самбор к теще Самозванца, он сделался закоперщиком интриг против царя Василия Шуйского. Не решившись стать во главе поднявшихся во имя Димитрия городов, Молчанов прислал к ним в качестве воеводы Болотникова. В начале 1609 года он очутился в Москве, строил заговоры против царя Василия Шуйского, а после неудачного мятежа «выбежал» в Тушино к Вору и, возведенный в окольничьи, играл видную роль в «воровской» Думе. После распада тушинского лагеря перешел к Сигизмунду III и в чине окольничего управлял Панским приказом в Москве. Убит во время антипольского восстания москвичей.


Салтыков Михаил Глебович, ставший летом 1592 г. окольничьим, по предположению А. А. Зимина, в конце 90-х годов был близок к Романовым, однако именно он руководил розыском о заговоре братьев Никитичей{37}. Годунов оценил его рвение, и в 1601 г. мы уже видим его боярином. В качестве главы посольства он едет в Польшу. Несмотря на благоволение царя Бориса, М. Г. Салтыков перешел на сторону Самозванца, руководил розыском о заговоре против него Шуйского. Выслуживаясь перед Отрепьевым, Михаил Глебович и здесь извернулся, сойдясь с недавним своим подследственным — Шуйским. Василий, взойдя на трон, все же попомнил Салтыкову былые прегрешения, отправив того в Ивангород воеводой, где Михаил Глебович благополучно перешел на службу Тушинскому вору. Принимал участие в переговорах об избрании на царство королевича Владислава, затем поддерживал кандидатуру самого короля Сигизмунда. Один из немногих, кого правительство Михаила Романова официально признало изменником, жил в Польше, где и умер около 1618 г.


Татищев Михаил Игнатьевич — одна из ярких фигур Смуты. Его отец Игнатий Петрович получил в опричнине чин думного дворянина. В1589 г. Михаил Татищев вел расследование против бояр Шуйских, при этом, угождая Годунову, бесчестил Василия Шуйского — «даже и до рукобиения». За свои заслуги перед Борисом Татищев получил чин ясельничего, а затем думного дворянина. Татищевы не остались в долгу и помогли взойти на трон Годунову{38}. Татищев-старший (умер в 1604 г.) занял пост казначея. Михаил Татищев легко сошелся с Отрепьевым и даже считался любимцем первого Лжедмитрия, вошел в его Думу с чином окольничего. Правда, после какого-то инцидента был сослан в Вятку, но быстро вернулся, прощенный Отрепьевым. Не оценив широкого жеста, Татищев принял участие в заговоре Василия Шуйского. Он сыграл важную роль в свержении Отрепьева — именно Татищев убил Петра Басманова, до конца защищавшего расстригу, и, по свидетельству П. Петрея, первым ударил саблей своего благодетеля «императора Деметриуса»{39}. Воцарившийся Шуйский, наблюдая, как легко Татищев перебегает из одного лагеря в другой, счел за лучшее сослать его в Новгород. «…Михаил очень старался опять возвратиться из изгнания в царствующий город и прежним способом, некоторыми своими злоухищрениями, добиться приближения к царю», — писал о нем все тот же Тимофеев, который в то время служил в Новгороде{40}. Татищев навлек на себя ненависть новгородцев поборами и притеснениями. Кончил Михаил Игнатьевич плохо — его растерзала толпа горожан, заподозривших (очевидно, небезосновательно) в измене Шуйскому.


Туренин Иван Самсонович — князь из черниговских Рюриковичей. В 1587 г. — пристав при князе Иване Петровиче Шуйском — герое обороны Пскова в годы Ливонской войны. На Белоозере, куда Шуйского отправили в ссылку, Туренин, очевидно, по указанию Годунова умертвил опального. В 1591 г. Иван Самсонович получил чин окольничего. Умер он в 1597 г., а вот его брат Михаил Самсонович отличился в Смуту. В 1607 г., получив от Шуйского боярство, занимался расспросами и пытками болотниковцев, взятых в плен при осаде Тулы. В 1610 г. будучи воеводой в Коломне, присягнул Лжедмитрию II и бежал в Тушинский лагерь. В 1611 г. Туренин-младший подписал приговор боярской думы о сдаче Смоленска польскому королю и о призвании на престол королевича Владислава.


Не правда ли, жизненные стежки-дорожки годуновских сподвижников схожи между собой. Практически все они, как и сам Борис Федорович, вышли из опричнины. Заслужив расположение Годунова угодными ему делами, в том числе расправой над недругами, пользуясь его щедротами и милостями, они все без промедления предали его сына Феодора, как только появился более «перспективный» кандидат в правители, а Молчанов даже обагрил руки кровью родичей царя Бориса. Все они прекрасно устроились при Отрепьеве, затем предали его (исключение составляют Татищев и Басманов), перешли на сторону Шуйского, чтобы потом предать и царя Василия.

Эта генерация царедворцев, которая только стала выступать на политическую авансцену при Иване Грозном, заявила о себе во весь голос во времена правления и царствования Годунова. Состояла она из пронырливых, беспринципных интриганов, способных и на невинный льстивый шепоток, и на кровавое душегубство. И то и другое им дается одинаково легко. Сегодня они готовы жизнь отдать за своего государя, но если завтра трон под ним зашатается, они подтолкнут его и затопчут ногами, выслуживаясь перед победителем. «Властители захотели охотно склонять свои уши к лживым словам наушников… и недуг лжи и горький плевел терния, распространяясь среди всего царства, умножался, — пишет Иван Тимофеев, — многие рабски послушные стали малодушными и боязливыми по своей природе, на каждый час изменчивыми… ни в чем твердо не убежденными, непостоянными в делах и словах»{41}. «Рабоцарь» желал править рабами, он их получил в изобилии, позабыв, что раб всегда готов бросить хозяина и перебраться к другому, пообещавшему более жирный кусок.

А ведь Борис Федорович, пожалуй, искренне хотел, чтобы его любили. (Чего не могло прийти в голову ни одному Рюриковичу.) Еще в царствование Федора Иоанновича Годунов заботился о позитивном имидже. Например, отправляющимся за рубеж послам предписывалось рассказывать иноземцам, что «таков Борис Федорович суд праведной ввел, что отнюдь нихто никово ни изобидит»{42}. Во время венчания на царство Борис совершенно расчувствовался. По свидетельству Авраама Палицына, когда его благословлял патриарх Иов, Годунов, «не вемы, что ради, испусти ситцев глагол зело высок: „Се, отче патриарх Иов, Бог свидетель сему, никто же убо будет в моем царстве нищ или беден!“» И тряся верх срачицы на себе, — «И сию последнюю, — рече, — разделю со всеми». Трудно удержаться от сравнения первого «всенародно избранного» государя России от тезоименитого ему первого всенародно избранного президента РФ, обещавшего лечь на рельсы, если понизится жизненный уровень вверенного его попечению народонаселения.

В голодные годы Годунов издавал грамоты о пресечении спекуляциями хлебом, которые поражают своей почти задушевной тональностью. «И мы великий государь… нашил крестиянские надежи милостию и заступлением, управляя и содержал всем людем к тишине и покою, и льготе, и оберегая в своих государьствах благоплеменный крестьянский народ во всем, и в том есмя, по нашему царьскому милосердному обычаю, жалея о вас, о всем православном крестьянстве, и сыскивая вам всем, всего народа людем полезная, чтоб милостию Божиею и содержания нашего Дарьского управления было в нашем во всех землях хлебное изобилование, житие немятежное и неповредимый покой у всех равно, — велели есмя в нашем царствующем граде Москве, и в наших московских, и во всех городех нашего царского содержания, хлебных скупщиков и тех всех людей, которые цену в хлебе вздорожи ли, и на хлеб деньги задатчили, и хлеб закупали, и затворили, и затаили, сыскивати, и вперед того смотрити, и беречи, и проведывати накрепко»{43}.

И Жак Маржерет, и Конрад Буссов сообщают, что Годунов велел значительные средства раздать нуждающимся{44}. Царь Борис при всяком удобном случае старался предстать в обличье отца-благодетеля. Так воеводам, отправлявшимся на борьбу с разбойными шайками, предписывалось собирать население и рассказывать ему о том, какую неусыпную заботу о безопасности подданных проявляет государь, который «жалуючи крестьянства велел про розбои сыскивати»{45}. Однако народ отказывался молиться за «царя Ирода». По мнению Р. Г. Скрынникова, после убийства героя обороны Пскова Ивана Петровича Шуйского репутация Годунова была загублена окончательно: «Отныне любую смерть, любую беду молва мгновенно приписывала его злой воле»{46}. А после этого последовали загадочная смерть царевича Димитрия, опала Романовых, страшный голод. Стоит ли удивляться, что едва появился призрак властителя «по благодати», тщательно возводимое Борисом Федоровичем Годуновым, здание абсолютизма рассыпалось как карточный домик.

Самовожделение отрока Григория

Мы рассмотрели социально-экономические условия, позволившие беглому монаху стать «императором Деметриусом», ситуацию, в которой сформировались политические воззрения Самозванца. Теперь нам предстоит ответить на другой вопрос, не менее важный для понимания феномена Григория Отрепьева: как сам он относился к избранной миссии.

Интересно, что Костомаров и Соловьев, столь различно смотревшие на обстоятельства появления названого Димитрия, солидарны в одном: судя по поведению Самозванца, он искренне верил в свое высокое происхождение. Этим объясняется и хладнокровие Самозванца, не избегавшего представать перед своими мнимыми родственниками и даже «матерью» Марией Нагой, патриархом Иовом, и всеми теми многочисленными клириками и мирянами, способными без труда изобличить в новоявленном самодержце Отрепьева. «В поведении его нельзя не заметить убеждения в законности его прав, ибо чем объяснить эту уверенность, доходившую до неосторожности, эту открытость и свободу в поведении?»{47}. Но откуда у сына мелкого костромского служаки неколебимая убежденность в своем высоком происхождении и великом предназначении, завидная уверенность в своих силах — и эти убежденность и уверенность Юшка Отрепьев внушал многим окружавшим его людям. Можем ли мы представить механизм перерождения личности, потери или замещения своего «я» и прояснить принципы действия этого механизма.

Современный богослов свящ. А. Ельчанинов указывает на то, что обращение к «самосозерцанию» и «самовожделению» часто начинается от внезапного потрясения души (например, большим горем) или от продолжительного личного самочувствия, вследствие, например, успеха, удачи, постоянного упражнения своего таланта. Часто эта обращенность на себя развивается у людей тихих, покорных, молчаливых, у которых с детства подавлялась их личная жизнь, и эта «подавленная субъективность порождает, как компенсацию, эгоцентрическую тенденцию, в самых разнообразных проявлениях: обидчивость, мнительность, кокетство, желание обратить на себя внимание даже поддержанием и раздуванием о себе слухов, наконец даже в виде прямых психозов характера, навязчивых идей».

Часто это — так называемый «темпераментный» человек, «увлекающийся», «страстный», талантливый. Это — своего рода извергающийся гейзер, своей непрерывной активностью мешающий и Богу, и людям подойти к нему. Он полон, поглощен, упоен собой. Он ничего не видит и не чувствует, кроме своего горения, таланта, которым наслаждается, от которого получает полное счастье и удовольствие. Его цель — вести свою линию, посрамить, поразить других; он жадно ищет известности, хотя бы скандальной, мстя этим миру за непризнание и беря у него реванш. Если он монах, то бросает монастырь, где ему все невыносимо, и ищет собственные пути. …Состояние души мрачное, беспросветное, одиночество полное, но вместе с тем искреннее убеждение в правоте своего пути и чувство полной безопасности, в то время как черные крылья мчат его к гибели. Собственно говоря, такое состояние мало чем отличается от помешательства, — отмечает о. А. Ельчанинов, — Характерно, что такие распространенные формы душевной болезни — мания величия и мания преследования — прямо вытекают из «повышенного самоощущения»{48}.

Сиротское детство в костромской глубинке, презрительное равнодушие более удачливых родственников заставили впечатлительного смышленого мальчика замкнуться в себе, затаить обиду на весь белый свет. «Самовожделение» Григория Отрепьева не только воплощение честолюбивых помыслов, но и реванш за нескладную жизнь отца и его нелепую смерть, вдовью долю матери, месть за сиротские унижения и горький холопский хлеб. Но вот судьба дает ему шанс — он попадает в столицу к могущественным вельможам, где ему удается выделиться, привлечь к себе благосклонное внимание хозяев, вращаться среди тех, кто вершит судьбами государства. Подавленность сменяется эйфорией, неуверенность в своих силах — дерзостью; он упивается своими дарованиями, своим успехом, вниманием и похвалой сильных мира сего — и все это на фоне разговоров о чудесно спасшемся царевиче.

Если даже Романовы целенаправленно не готовили своего холопа к роли Димитрия, мысль о том, что его ровесник, неведомо где скрывающийся царственный отрок, способен внезапно объявиться и свергнуть ненавистного Годунова, мысль эта произвела переворот в сознании сына стрелецкого сотника. Постоянное размышление над этим предметом породило дерзновенное допущение, а допущение переросло в убежденность. Он примерил личину, которая приросла к плоти и обернулась подлинным лицом. Отсюда привычка к беспрерывному вранью, в котором Расстригу постоянно уличали бояре. Но для «императора Деметриуса», живущего в мире, где вымысел и реальность переплелись неразделимо, эта привычка органична. Отсюда проистекает — повторим слова о. А. Ельчанинова теперь уже применительно в Отрепьеву, — поражавшее и современников и исследователей его «искреннее убеждение в правоте своего пути и чувство полной безопасности, в то время как черные крылья мчат его к гибели».

В полной мере своеобразный фатализм Расстриги проявился накануне расправы 17 мая 1606 года. Нельзя сказать, что он проявил поразительную беспечность: Отрепьев явно предчувствовал или предугадывал угрожавшую ему смертельную угрозу. Очевидцы отметили, что в дни празднования свадьбы с Мариной Мнишек «император Деметриус» был угрюм и подавлен, по временам его страх прорывался наружу припадками беспричинного гнева. Но чем больше поводов для тревоги, тем больше наружного веселья; вместо того чтобы пойти навстречу общественному мнению, Отрепьев эпатирует его, почти всю пятницу проводя в беспрерывных пиршествах. Ему доносят о заговоре и заговорщиках, и он даже соглашается с необходимостью упредить выступление мятежников, но ничего конкретного не предпринимает. Он словно выжидает, дразнит судьбу: неужели его счастливая звезда скроется за тучами или в очередной раз Фортуна будет на его стороне, удастся ли перескочить через пропасть или ему суждено сорваться вниз? Здесь и страх, и азарт, и радостное возбуждение.

Феномен «самовожделения» Расстриги нельзя назватьуникальным в российской истории. В царствование Михаила Федоровича, а именно осенью 1643 года из России в Польшу бежал некто Тимофей Анкудинов, объявивший себя сыном царя Василия Шуйского. Немецкий ученый Адам Олеарий, оставивший книгу о Московии, приводит весьма примечательную биографию этого самозванца. «Родился он в городе Вологде… от простых, незнатных родителей. Отец его назывался Демкою или Дементием Анкудиновым и торговал холстом. Так как отец заметил в нем добрые способности и выдающийся ум, то он дал ему возможность прилежно посещать школу, так что Тимошка скоро научился читать и красиво писать и достиг, стало быть, высшей степени русской образованности… Помимо того у него оказался еще хороший голос для пения — он умел красиво исполнять церковные песнопения, — и поэтому тогдашний архиепископ вологодский и пермский, именем Нектарий, полюбил его, принял ко двору своему и поместил на церковную службу. Здесь он вел себя так хорошо, что архиепископ выдал за него замуж дочь своего сына… Тут Тимошка загордился и иногда в письмах своих стал именовать себя внуком наместника вологодского и великопермского. Промотав в беспорядочной жизни, после смерти архиепископа, имущество жены своей, он… перешел в Москву, где его принял бывший друг его по архиепископскому двору…, дьяк приказа Новой четверти, и устроил писцом в том же приказе. И здесь он вел себя так хорошо, что ему поручили сбор и расходование денег, а заведовал приказ этот деньгами, получавшимися с великокняжеских кабаков и трактиров. Некоторое время он добросовестно исполнял свои обязанности, но, наконец, подружился со скверными товарищами, стал пьянствовать и играть…»{49}.

Не правда ли, многие вехи жизненного пути Тимошки Анкудинова поразительно напоминают судьбу Гришки Отрепьева: происхождение из незнатной провинциальной семьи, успешное обучение, рано открывшиеся выдающиеся таланты, покровительство сильных мира сего, столь же рано проявившаяся мания выдавать себя за другого, неудовлетворенность блистательной карьерой, о которой люди его круга могли только мечтать. Когда Анкудинов сбежал из России, ему исполнилось 26 лет. Значит, по крайней мере, к 25-ти годам сын вологодского лавочника стал важной фигурой в столичном приказе. Но его одолевали иные мечты и блазнили иные желания. А теперь вспомним, что в Москве начала 40-х годов XVII века проживало немало свидетелей блистательного взлета беглого чудовского инока. Соблазн повторить это чудо, примерить его на себя был велик. Тимошка, правда, царем не стал, зато прожил после своего бегства почти десять лет, странствуя по всей Европе, пока, наконец, московское правительство не добилось его выдачи. Но и на суровом допросе Анкудинов упорствовал в том, что он царевич, не смущаясь присутствия матери и сына.

Но вернемся к Отрепьеву. Еще служа у Романовых, он Уверился в своем царском происхождении и высоком предназначении; столь глубокое внутреннее перерождение не могло произойти за короткий «монастырский» период его жизни. Однако церковная карьера не только помогла ему проникнуть в закулисье власти, но и оценить собственные недюжинные силы, уверовать в них и в свою счастливую звезду. Именно эта вера породила удивительную способность подчинять своему влиянию людей, именно она объясняет его несомненное обаяние — и это при выразительной и даже отталкивающей внешности: маленький рост, короткая шея на непропорционально широких плечах, маленькие глазки, нос «картошкой», возле которого примостилась пара бородавок.

И вот этот человечек шлет такую гневную отповедь Сигизмунду III, отказавшемуся именовать бывшего холопа «императором»: «Удивляет нас, что его королевская милость называете нас братом и другом, и в то же время поражает нас как бы в голову, ставя нас как то низко и отнимая у нас титул, который мы имеем от самого Бога, и имеем не на словах, а на самом деле и с таким правом, больше которого помогли иметь ни древние Римляне, ни другие древние монархи. И мы имеем это преимущество — называемся императором — по той же причине, по какой назывались так и они, потому что не только над нами нет никого выше, кроме Бога, но мы еще другим раздаем права и, что еще больше, мы — государь в великих государствах наших, а это и есть быть монархом, императором. По милости Божьей, мы имеем такую власть и право повелевать, какие имели короли Ассирийские, Мидийские, Персидские (…) Итак, объявляем его королевской милости, что мы не только государь, не только царь, но и император и не желаем как-нибудь легко потерять этот титул для наших государств. Если его королевская милость признает нас своим братом и другом, то почему не признает за нами того, что нам принадлежит. Кто отнимает у меня преимущество и украшение моего государства, которыми государи дорожат, как зеницею ока, то тот мне больший враг, нежели тот, который покушается отнимать у меня мою землю»{50}.

Нет, эти исполненные уязвленной гордости строки не способен сочинить велеречивый дьяк или ловкий придворный грамотей, их не мог написать пронырливый самозванец или тщеславный выскочка. Слог и темперамент обнаруживают руку «императора Деметриуса» — природного государя, подлинного сына Иоанна IV. И хотя Лжедмитрий не старался внешне подражать своему «отцу», в поведении его нет-нет, да и проглянет «наследственность». Разве не такие надменные письма писал Грозный европейским монархам? А эпизод с Ксенией Годуновой — несчастной царевной, которую Отрепьев сделал своей наложницей — не просто блуд, есть в этом грязном поступке нечто «подпольное», свидригайловское, столь характерное для художественной натуры царя Ивана Васильевича.

Другой Гектор

Расстрига Григорий воцарился на Руси благодаря поддержке всех недовольных режимом Годунова. Но как только цель, объединявшая различные общественные силы и политические группы, оказалась достигнутой и беглый чудовский инок обосновался в Кремле, обозначились первые признаки размежевания. Низы, особенно в провинции, слабо осведомленные о придворной борьбе, оставались под обаянием победы воскресшего царевича, а верхи быстро разочаровались в новом государе. Отрепьев выполнил главную задачу, на него возлагавшуюся, — убрал с дороги ненавистную клику Годуновых. Совершил он и другие, ожидавшиеся от него благие поступки: вернул из ссылки опальных, пожаловал обиженных. «Дядя» царя Михаил Нагой получил звание конюшего, Филарета Романова возвели в сан ростовского митрополита, его брату Ивану дали боярство.

При дворе Самозванца почти сразу развернулось соперничество за влияние на царя, в котором участвовали три главные группировки, сформировавшиеся еще в годы царствования Феодора Иоанновича: круг бывших опричников во главе с Богданом Вельским и два семейных боярских клана — Шуйских и Романовых. Шуйские задумали предотвратить воцарение Самозванца, но попытка не удалась, и князя Василия Иоанновича арестовали на третий день после въезда Лжедмитрия I в Кремль. Приговоренный к смерти, он был прощен расстригой, отправленный в ссылку даже не успел добраться до места назначения — Отрепьев вернул его ко двору с полдороги. К зиме 1605 года Шуйские вернули прежнее положение при дворе, но и князь Василий Иванович и прочие знатные царедворцы осознали, что заслужить прочное положение при «императоре Деметриусе», заручиться его поддержкой — цель недостижимая.

Григорий Отрепьев за долгие годы борьбы и размышлений привык полагаться исключительно на собственные силы, замкнув свой внутренний мир в непроницаемую сферу. Лжедмитрий I — одиночка: как все игроки по натуре, он только использовал людей, ни с кем, за редким исключением, не сближаясь. Эта независимость давала ему свободу маневра, что при восхождении к власти было преимуществом. Но сохранение власти — совсем иное искусство, здесь требуется иной подход, иной «инструментарий». Годунов, прошедший суровую школу выживания при дворе Ивана Грозного, прекрасно понимал, когда и чьей поддержкой нужно заручиться, когда и кого оттолкнуть. В царствование Феодора Иоанновича он поначалу опирался на Романовых, используя их в качестве союзников в борьбе с Шуйскими. После того как суздальский клан был повержен, Годунов расправился с братьями Никитичами и их сторонниками.

Расстрига всем своим поведением давал понять, что ни в ком не нуждается, кроме немногочисленного окружения, состоявшего большей частью из прибывших с ним из-за рубежа поляков. Отрепьев мог бы попытаться опереться на одну их группировок политической элиты, тех же братьев Никитичей, но этого не сделал. Возможно потому, что слишком хорошо знал своих бывших хозяев, а скорее всего — просто потому, что не чувствовал в этом потребности. Оказав Романовым формальные знаки внимания, он отстранил их от реальных дел. Филарет Никитич и вовсе проживал в Троице-Сергиевой лавре и был поставлен в ростовские архиереи только в последние недели правления Расстриги.

Самозванец, сознававший себя полноценным «природным» государем, в отличие от того же Годунова, решительно не желал властвовать, разделяя, не желал соблюдать баланс между кнутами и пряниками. Только вот «природным» царем, в отличие от своего «отца» Ивана Грозного, он как раз и не был, и никто Расстригу таковым в кремлевской верхушке не воспринимал, включая самых верных сподвижников вроде Петра Басманова. Не был он и избран на царство «всей землей». Единственный из пяти государей, венчанных шапкой Мономаха, правивших на Руси с 1584 по 1648 годы, Лжедмитрий не прошел через процедуру соборного избрания или хотя бы ее подобие — процедуру, без которой не обошелся даже природный — без кавычек — государь Федор Иоаннович.

Иван Тимофеев полагал, что Отрепьев до конца своих дней остался рабом: «пребывая во плоти, как в гробе, и всячески наслаждаясь, он и тени не показал образа царской жизни тех, которые до него справедливо царствовали. Свое существо он обнаружил своими делами с подобными ему в нравах советниками… Со своими приближенными, участниками во всех его делах, он жил мертвою жизнью, как богатый из притчи, каждый день, веселясь великолепно, полагая, что жизнь его будет долгой. Он — недостойный — ради гнусных дел не по достоинству раздавал царские чины недостойным, не (согласуясь) с происхождением и возрастом, не по родству и не ради заслуг по службе, но (ради заслуг) весьма постыдных»{51}.

Тимофеев как обычно суров, однако он весьма точно указал на характерные черты отношения расстриги к своим высоким обязанностям. Приближая к себе, он не только попирал справедливость, — как ее понимали в Москве, но и не задумывался о том, насколько полезны для него окажутся обласканные им люди, руководствуясь лишь минутными прихотями. «Император Деметриус» действительно жил одним днем, не утруждая себя размышлениями ни о собственном будущем, ни о будущем государства.

При этом вряд ли у нас есть право считать Лжедмитрия I недостойным государем, если судить его по делам и намерениям: он не обижал, скорее напротив — щедро одаривал, например удвоил жалованье служилым людям, раздавал льготные грамоты духовенству, запретил помещикам сыскивать беглых крестьян, если к бегству их принудили голод и нищета. Как заметил С. М. Соловьев, милости нового царя достигли даже остяков, которых Лжедмитрий освободил от сборщиков дани, разрешив самим доставлять ясак. Он говорил о необходимости просвещения, о намерении основать университет или даже академию{52}.

«Не проходило дня, когда бы царь не присутствовал в совете, где сенаторы докладывали ему дела государственные и подавали об них свои мнения. Иногда, слушая долговременные, бесплодные прения их, он смеялся и говорил: „Столько часов вы рассуждаете, и все без толку! Так я вам скажу, дело вот в чем“: и в минуту, ко всеобщему удивленно, решал такие дела, над которыми сановитые бояре долго ломали свои головы. Он владел убедительным даром красноречия, любил приводить примеры из бытописаний разных народов или рассказывал случаи собственной жизни; нередко, впрочем всегда ласково, упрекал господ сенаторов в невежестве, говоря, что они ничего не видали, ничему не учились; обещал дозволить им посещать чужие земли, где могли бы они хотя несколько образовать себя; велел объявить народу, что два раза в неделю, по средам и субботам, будет сам принимать на крыльце челобитные; а в облегчение бедняков, изнуряемых долговременными тяжбами, предписал всем приказам решать дела без всяких посулов. Сверх того, как русским, так и чужеземцам, даровал свободу в торговле и промышленности. От таких мер дороговизна мало помалу исчезла и обилие водворилось в государстве. За столом он охотно слушал музыку и пение; но отменил многие обряды, например не молился иконам пред началом обеда и не умывал рук по окончании; чему удивляясь, закоренелые в предрассудках москвитяне уже стали подозревать, точно ли новый царь природный русский? Эта мысль сокрушала их. После обеда он не любил отдыхать, вопреки обычаю прежних царей и всех вообще московитян, а осматривал сокровища своей казны, посещал аптеки и лавки серебряников; для чего нередко выходил из дворца сам-друг и так тихо, что стрельцы, не заметив, как он вышел, должны были искать его. Это казалось не менее странным: ибо в старину, русские цари, желая быть величественнее, не иначе переходили из одной комнаты в другую, как с толпою князей, которые вели их под руки, или лучше сказать, переносили. Отправляясь в церковь, он ездил не в карете, а верхом на коне, и притом не на смирном…Одним словом, его глаза и уши, руки и ноги, речи и поступки — все доказывало, что он был совсем другой Гектор, воспитанный в доброй школе, много видевший и много испытавший»{53}.

Быть может, автор этих воспоминаний лютеранский пастор Мартин Бер, живший в те годы в Москве, чересчур благоволит Расстриге. Но мы точно знаем, что в Польшу Отрепьев прибыл высокообразованным по стандартам русского общества человеком. На чужбине он продолжал учебу, тем паче учиться было у кого. В Остроге он общался с преподавателями местного коллегиума, авторами и издателями книг Острожской типографии. Потом московский беглец перебрался в другой православный культурный центр — Дерманский монастырь. Отсюда Расстрига в конце 1603 года направился в оплот арианства — Гощу, очевидно, последовав совету арианина Гавриила Хойского, управляющего князя Константина Острожского. Так после западного варианта православия он познакомился с учением, вступающим в непримиримый конфликт со всем тем, что он знал ранее. Ариане — протестантская секта, сформировавшаяся в 70-е годы XVI века в Польше, отличалась крайним религиозным радикализмом. Польские братья-ариане отрицали догмат о Троице и божественность Христа. «Польские братья» высказывали убеждение в том, что о достоинствах человека нужно судить не по слепой вере в догмы, а по его конкретным делам, поведению, образу жизни{54}.

Трудно судить, насколько, глубоко Отрепьев проникся арианскими идеями. Известно, что ариане братья Ян и Станислав Бучинские оставались до последних минут самыми близкими его советниками; вряд ли это было возможно без общности мировоззрений. Вероятно, влиянием арианства объясняется отказ Лжедмитрия и Марины Мнишек принять Святое причастие после венчания. Сообщая об этом, Арсений Елассонский отмечает, что «это была первая великая печаль, и начало скандала, и причина многих бед для народа московского и всей Руси»{55}. Известно, что Расстрига брал уроки у иезуитов. Но, сделав шаг от православия, он не стал ни протестантом, ни католиком, ни атеистом, смеялся и над польскими ксендзами, и над русскими монахами. Григорий Богданович присматривался, примеривался, выбирал, пробовал, но так и не распробовал и ничего не выбрал.

Можно сказать, что Отрепьев желал добра своему народу, но при его отношении к жизни, к своим обязанностям, при его неумении и нежелании соотносить вымысел и правду, желаемое и действительное, самые благие, но вместе с тем и весьма неопределенные намерения обрекались на неудачу. Возрастала разобщенность Отрепьева не только с политической элитой, но и вообще с русскими людьми, для которых он все больше и больше оборачивался чужаком. «Император Деметриус» прожил жизнь свободным человеком — и внешне и внутренне; такую роскошь не может себе позволить самый могущественный правитель даже в наши безудержные времена. А на Москве начала XVII века это казалось безумством. «Все поведение Самозванца на обыденном уровне было посягательством на освященную временем старину, на символически значимые церемониалы, на праотцовский уклад царской жизни, который считался образцом, — отмечает В. И. Ульяновский, — он жил свободной жизнью, вне российского царского контекста. Это последнее было воспринято россиянами (живыми носителями и блюстителями традиции) как оставление царской харизмы, как путь, ведущие к „неправой“ вере»{56}.

Почувствовав этот изъян, правящая элита, объединилась против расстриги, сошедшись во мнении, что государь, которому они присягнули, — фигура слабая, а значит — временная, переходная. Мавр сделал свое главное дело — помог свергнуть Годунова, мавра нужно удалить. Но как? За дело взялся матерый заговорщик и интриган князь Василий Шуйский. Объединившись с Голицыными, Шуйские посредством русского посла в Варшаве попытались убедить Сигизмунда III в ложности царя Димитрия и просили дать на царство королевича Владислава. Возможно, милость, оказанная ему Самозванцем, только распалила ненависть потомка Александра Невского к худородному сыну стрелецкого сотника, завладевшему московским престолом. Престарелый князь, по возвращении из ссылки сыгравший свадьбу с молодой княжной Буйносовой, казалось, переживал вторую молодость.

Повод к выступлению не заставил себя ждать. В мае 1606 года в Москву прибыла невеста государя Марина Мнишек в сопровождении внушительного польского эскорта. Год назад Отрепьеву стоило немалых трудов выпроводить из города и вернуть на родину задиристых шляхтичей, входивших в состав его войска. Теперь чванливые поляки, вновь оказавшись в Москве, возомнив себя хозяевами положения, то и дело вступали в конфликты с горожанами, порой весьма ожесточенные и внушительные по своим масштабам. Так дом, в котором жил знакомый нам Адам Вишневецкий со своими людьми, окружила толпа москвичей в четыре тысячи человек. Да и поведение новой государыни, выказавшей прискорбное незнакомство с православными обрядами, сыграло худую службу Расстриге.

Вдобавок ко всему парадная церемония венчания затянулась и свадебный пир перенесли с четверга на пятницу — с точки зрения православного день недели для веселья самый что ни на есть неподходящий, к тому же пришедшийся на праздник Св. Николая Чудотворца. Это шокирующее для московитов обстоятельство нашло живой отклик в народном творчестве: «Все князи-бояра Богу молятся // Вор Гришка-Расстрижка в мыльны моется // Со душечкой со Маринушкой блуд творит…»{57}. К тому же «император Деметриус» позаботился о шумовом оформлении брачных торжеств. По свидетельству очевидцев, к великому соблазну православных, в эту самую пятницу «в знак веселья и радости без умолку попеременно от раннего часу и до первого часу ночи били в барабаны, коих было 50, и трубили в трубы, а трубачей было 30; кроме того, часто звонили в большой колокол…»{58}.

Рядовые москвичи еще не утратили привязанности к «Димитрию Иоанновичу», но по отношению к молодому государю возникла некая двоякость. Смутным двойственным настроением, блестяще воспользовался Шуйский. Мятежники взбудоражили город слухами о том, что поляки собираются расправиться с царем и боярами. Шуйский и его сподвижники, не дожидаясь, пока возбужденная и сбитая с толку толпа соберется на Красной площади, проникли в Кремль с помощью верных заговорщикам стрельцов и устроили там настоящую охоту за «императором Деметриусом». Наконец, преследователям удалось схватить добычу, и один из мятежников «благословил польского свистуна» выстрелом из пищали.

Глава третья Линия раздела

…Подымайтесь, добры молодцы,
На разбой — дело великое!
Мы отплатим нашим недругам
Все злодейства, все мучения,
От рук наших умираючи…
Будут плакать, будут сетовать
Жены их и дети малые:
не должно для них пощады быть.
Надо всех их нам со света сжить,
Города, дворцы огнем спалить…
Николай Огарев

Схватка с призраками

Победители долго глумились над убитым Отрепьевым: изуродованное тело сожгли и выстрелили останками из пушки. Заговорщикам казалось, что они навсегда закрыли страницу истории, связанную с восставшим из гроба царевичем. Но мечта о праведном государе оказалась куда живучей материальной оболочки беглого инока Гришки Отрепьева. Занявшему вакантный престол Василию Шуйскому почти сразу пришлось сражаться с призраком. «А как после Розстриги сел на государство царь Василей, и в полских, и в украйных, и в северских городех люди смутились и заворовали, креста царю Васи лью не целовали, воевод почали и ратных людей побивать и животы их грабить, и затее ли бутто тот вор Рострига с Москвы ушол, а его место бутто убит иной человек»{1}.

А почему бы и нет?! Почему русские люди должны были верить Василию Шуйскому. Но разве не возглавляемая увертливым князем следственная комиссия установила факт нечаянной смерти Димитрия Углицкого? Разве не под руководством Шуйского расследование причин смерти царевича превратилось в «розыск» против родни погибшего и взбунтовавшихся угличан? Тогда мать убитого Марию Нагую насильно постригли в иноческий чин, ее братьев бросили в тюрьму, двумстам жителям Углича вырвали языки, большое число горожан приговорили к ссылке.

Когда царем провозгласили сына Бориса Годунова Федора, князь вышел на крыльцо перед Кремлевским дворцом к народу и клялся самыми страшными клятвами, что царевича Димитрия давно нет на свете, что в Угличе он своими руками положил его тело в гроб{2}. Но вот Димитрий стал царем на Москве, и князь, будучи в трезвом уме и твердой памяти, сидел в думе и пировал вместе с тем, кого самолично проводил в последний путь, да еще занудливо пенял «покойнику» за его пристрастие к телятине. Видную роль играл Шуйский на свадебной церемонии Самозванца и Марины Мнишек: он после венчания выводил невесту из Успенского собора. А теперь, достигнув вершин власти, Шуйский вновь принялся клясться, что убитый, чей труп лежит на кремлевском торжище, — беглый инок Гришка Отрепьев… Князь Василий Иванович чуть не лишился головы, чуть не претерпел ссылку, но теперь, после того как взгромоздился на царский трон, выглядел не страдальцем за порядок, за правду, а страдальцем в своей личной борьбе за власть.

Для успокоения народа привлекли «экспертов», но экспертов, прямо скажем, никудышных. Мать Димитрия Мария (в иночестве Марфа) Нагая, разумеется, по настоянию Шуйского, рассылала по волнующимся городам следующие увещевательные грамоты: «А тому истинно верьте, что то был не сын мой, а вор, богоотступник, розстрига Гришка Отрепьев, и убит он нынче на Москве…, а истинный государь мой сын царевич Дмитрей Иванович, убит на Углече». Но вся страна знала о трогательной встрече «сына» и «матери» в селе Тайнинском, о том, как вдова Ивана Грозного признала спасшегося царевича. Понимая, как воспримут ее уверения люди, Мария Нагая поясняет, что «терпела вору… от бедности»{3}. Но после такого призывать православных — «истинно верьте»?.. В другой грамоте несколько иначе объяснялось, «почему Марфа Нагая терпела вору и ростриге, явному злому еретику и чернокнижнику, не объявила его долго», — оказывается, делалось это «потому, какъ убили ее Царевича Дмитрея по Борисову веленью Годунова, а ее после того держали въ великой нужи и родъ ее весь по далнимъ городомъ разосланъ былъ… и она по грехомъ обрадовалась»{4}. Что за радость такая, если вместо родного сына тебе предъявляют незнакомого молодца с бородавками под носом.

Как заметил Соловьев, «потеряв политическую веру в Москву, начали верить всем и всему, особенно когда стали приезжать в области люди, недовольные переворотом и человеком, его произведшим, когда они стали рассказывать, что дело было иначе, нежели как повещено в грамотах Шуйского. Тут-то в самом деле наступило для всего государства омрачение бесовское, омрачение, произведенное духом лжи, произведенное делом темным и нечистым, тайком от земли совершенным»{5}. Новая власть, порожденная государственным переворотом, замешанная на крови и неправде, не вызывала ни страха, ни уважения. Всеобщим смятением, возмущением населения против дорвавшихся до власти московских олигархов воспользовались «воровские люди» из разных сословий: «собрався воры изо всяких чинов учинили в Московском государстве междоусобное кровопролитие».

События майской ночи 1606 года, очередная смерть «углицкого царевича», словно сняли смертный грех с души Годунова и перенесли ее на Шуйского. Теперь ему должны были мерещиться «мальчики кровавые в глазах», наступал его черед трепетать, ожидая вестей о воскрешении царственного отрока. Скоро наступит срок, и кровавые уродцы полезут изо всех щелей. Димитрий Углицкий вновь воскреснет в виде безвестного бродяги из приграничного городка Пропойска, а в южных уездах, словно миражи из летнего степного марева, то и дело будут возникать новые «царевичи» — Клементий, Савелий, Семен, Василий, Ерошка, Гаврилка, Мартынка. Последние троноискатели называли себя сыновьями царя Федора Иоанновича. Какая жестокая гримаса судьбы: не дал Бог кроткому государю детей мужского пола, зато темные силы породили целый выводок третьесортных самозванцев, назвавшихся его сыновьями.

По замечанию Соловьева, Шуйский был не избран, но «выкрикнут» царем. «Он сделался царем точно так же, следовательно, как был свергнут, погублен Лжедмитрий, скопом, заговором, не только без согласия всей земли, но даже без согласия всех жителей Москвы»{6}. Авраамий Палицын сообщает о том, что после убийства Расстриги, «малыми некими от царских полат излюбен бысть царем князь Василей Ивановичь Шуйской и возведен бысть в царский дом, и никим же от вельмож не пререкован, ни от прочего народу не умолен»{7}. Как всегда строг Иван Тимофеев, обозвавший Шуйского «самовенечником»: «сам себя избрав, сел на престол имевших верховную власть, первых самодержцев …без Божия избрания и без его воли, и не по общему из всех городов Руси собранному народному совету, но по своей воле …без соизволения людей всей земли, случайно и спешно, насколько возможна была в этом деле скорость»{8}.

Шуйского возвели на престол мелкие придворные хлопотуны, спешившие угодить новому хозяину. Бояре не поддерживали Шуйского, но и не стали противодействовать. Очевидно, смирились до поры до времени с тем, что, раз князь задумал и возглавил заговор против расстриги, первый из них рисковал жизнью — значит, Василию Ивановичу по праву достался главный приз. Понимая, что легитимность нового государя не должна вызывать ни малейших сомнений, в Москве намеревались созвать избирательный собор. «По убиение Ростригине начаша боляре думати, как бы сослаться со всею землею и чтоб приехали с городов к Москве всякие люди, как бы по совету выбрати на Московское государство государя»{9}. Но задумка осталась задумкой — затянувшееся безцарствие и непредсказуемые повороты избирательной борьбы таили в себе не меньше угроз, чем сомнения в легитимности нового правителя. Шуйский стремился утвердить свою «природность», упирая на то, что «учинился есмя на отчине прародителей наших, на Российском государстве царем и великим князем его же Бог дарова прародителю нашему Рюрику, иже от Римского Кесаря». Всячески себя возвышая, «самовенечник» не забывал обещать милости и «без вины никакие опалы не класти»{10}.

Русскому человеку летом 1606 года предстояло выбирать между дважды избежавшим смерти царем Димитрием и дважды пережившим опалу царем Василием. Это был нелегкий выбор. И не суть важно, что Шуйский был человеком из плоти и крови, а Димитрий — призраком: в народном сознании это были равновесные политические фигуры. Боярский царь решил побороться если не за всенародную любовь, то за симпатии мелких служилых людей из провинции. Хотя Шуйские не одобряли действий Годунова, запретившего выход крестьян в Юрьев день, — замечает Р. Г. Скрынников, — но, заняв трон, Василий вынужден был учитывать интересы дворянства{11}. В 1607 году Шуйский отменил уложение 1597 года, которое упразднило институт вольных холопов, имевших право уйти от помещика, выплатив ему долг. Данный указ Федора Иоанновича обернулся настоящей катастрофой для боевых холопов из детей боярских. Наконец, когда Лжедмитрий II обложил Шуйского в его же столице, перепуганный царь стал жаловать за московское осадное сидение дворянам пятую часть их поместья в вотчины.

Впрочем, за Шуйского дворян лучше всего агитировали не его распоряжения, а вожди отрядов Ивана Болотникова — вождя «самозванщины без самозванца», получавшего инструкции из штаб-квартиры в самборском замке Мнишеков, а также казацкие атаманы и мелкие самозванцы, громившие помещичьи усадьбы, убивавшие и мучившие служивых, их родных и близких. Болотников распространял воззвания к простолюдинам, в которых настоятельно Рекомендовал «боярским холопам побить своих бояр, жен их… гостей и всех торговых людей побивать, именье их грабить…» Его сподвижник «царевич Петр Федорович» помещиков «повеле посекати, по суставом резати, и иным руки и ноги нахрест сечь, а иных варом обливати», пленных служилых людей травили медведями, сажали на кол{12}. К декабрю 1606 года примкнувшие было к Болотникову дворяне, до времени натешившись удалым разбоем, перешли на сторону Шуйского.

Царь Василий постарался развить первый робкий успех. В феврале 1607 года, в то время, когда войско Болотникова осадили в Туле, состоялся земский собор, который освободил население от клятвы Лжедмитрию и простил клятвопреступления в отношении Бориса Годунова и его семьи. Эти акты расценивались не просто как церковная церемония, а как «земское великое дело», в котором царь Василий и патриарх Гермоген, вставший на место низложенного отрепьевского протеже Игнатия, принимали участие вместе «со всем освященным собором, и с бояры, и с окольничими, и с дворяны, и с приказными людьми, и со всем своим царским сигклитом, и с гостми, и с торговыми людми, и со всеми православными християны…»{13}. Теперь Шуйский всячески демонстрировал готовность к совету с землей. Спустя несколько месяцев состоялось еще одно земское собрание, участники которого судили «царевича Петра» — холопа Илейку Горчакова{14}.

Предпринятые Шуйским меры, несомненно, создавали условия для национального примирения и консолидации общества. В иных более благоприятных обстоятельствах они принесли бы должный эффект, но, увы, раскол зашел слишком далеко, инерция разрушения получила слишком мощный толчок, духи лжи помрачили сознание слишком многих людей. И как только летом 1607 года Димитрий наконец-то «воскрес» в очередной раз, тут же с новой силой завертелась кровавая карусель, закружились некрепкие головы.

Михалка Молчанов, Григорий Шаховской и прочие смутотворцы полгода не могли найти нового Димитрия. Наконец, достойная кандидатура отыскалась. Про Лжедмитрия II или Тушинского вора, одни говорили, что он был учителем в Шклове, другие свидетельствовали, что он в Могилеве прислуживал местному попу, который за неблаговидное поведение его выгнал из дома, третьи и вовсе утверждали, что самозванец — перекрещенный еврей Богданка. В июле 1607 года осажденный в Туле Болотников послал атамана Заруцкого, который нашел Вора в Стародубе. Отсюда в сентябре Лжедмитрий II выступил на выручку Болотникову и царевичу Петру, но те к тому времени прекратили сопротивление. Поначалу Вора окружали атаманы, с января 1608 года, когда самозванец обосновался в Орле, к нему потянулись русские дворяне и польская шляхта.

Накануне в Речи Посполитой провалом завершился очередной «рокош» — мятеж шляхты против Сигизмунда III. Множество ратных людей, как рокошан, так и тех, кто защищал короля, оставшись без дела, обратили взор на Московию, где разгорался пожар междоусобицы. Польские военачальники гетман Ружинский и наш старый знакомец князь Вишневецкий стали во главе войска Лжедмитрия II; отряды Яна Сапеги, Лисовского и других командиров, составленные из польских жолнеров, русских предателей, запорожских и южнорусских казаков, растекались по стране, обеспечивая торжество самозванца. Царь Василий, недавно отпраздновавший победу над Болотниковым и царевичем Петром, столкнулся с новой грозной опасностью.

«И устройся Росиа в двоемыслие: ови убо любяше его, ови же ненавидяще», так охарактеризовал Авраамий Палицын отношение русского общества к Шуйскому. Вряд ли здесь уместно говорить о любви и ненависти к правителю, не симпатии или антипатии определяли политический выбор. Стоявшие за Шуйского подчас презирали его и строили против государя заговоры, а те, кто шел против царя Василия, не имели к нему никаких личных претензий.

Именно с этого раскола — между сторонниками и противниками Шуйского — закончился Пролог Смуты и началась Собственно Смута. Потому что со смертью Отрепьева кануло в Лету единение — пусть и весьма относительное и хрупкое — русского общества. Теперь одни должны были встать на защиту государства, его будущего, жизни и безопасности земляков и единоверцев, другие выбрали сторону темных сил зла и разрушения. С. Ф. Платонов так объяснял большую разницу между первым и вторым Лжедмитриями: «Расстрига… имел вид серьезного и искреннего претендента на престол… Вор же вышел на свое дело из Пропойской тюрьмы и объявил себя царем на стародубской площади под страхом побоев и пытки… При Расстриге войско служило династическому делу, а Вор, наоборот, своими династическими претензиями стал служить самым разнородным вожделениям окружавшей его рати. Расстрига обязан своим успехом усердию украинного населения московского юга, а Вор — польско-литовским силам»{15}.

За Отрепьевым (как впоследствии за Шуйским и польским королевичем Владиславом) шли по разным причинам, нередко исходя из сугубо меркантильных соображений. Однако под знамена нового Самозванца служилых людей (мы не говорим о сбитых с толку простолюдинах) толкал шкурный интерес — безо всяких исключений. Ни у кого даже среди ближайшего окружения эта темного происхождения личность, этот, по выражению современника, «мужик грубый, в обычаях гадкий, в разговорах сквернословный», не вызывал уважения. Это был не государь, а символ, знамя, под которым собирались, чтобы безнаказанно грабить, насиловать, убивать. (Из Тотьмы сообщали о пленных тушинцах, которые везли приказ освобождать преступников из тюрем. Воры и разбойники оказывались естественными союзниками последователей нового Лжедмитрия в лихом деле разорения России.) Бояре, князья, приказные и думные дьяки, московские дворяне в отличие от низов прекрасно представляли себе подноготную «императора Деметриуса», обстоятельства его гибели, понимали, что «грядущие во имя его» самозванцы не сулят отечеству ничего, кроме хаоса и поругания. Несмотря на это, значительная часть элиты пошла на службу противогосударственных сил, послужила залогом их временного торжества.

Генеалогия предательства

Когда новоявленный Вор со своим воинством, обложив Москву, обосновался в июне 1608 года на Тушинском холме, Василий Шуйский предложил служилым людям, готовым сидеть в осаде, целовать крест в верности. «Все же начата крест целовати, что хотяху все помереть за дом Пречистые богородицы в Московском государстве и целовали крест. Еа завтре же и на третий день и в иные дни многие, не помня крестного целования и обещания своего к Богу, отъезжали к Вору в Тушино: боярские дети, стольники и стряпчие, и дворяне Московские, и жильцы, и дьяки, и подъячие», — саркастически отметил летописец{16}. Кто же оказался в числе споспешников нового Самозванца?

Борятинский Федор Петрович, ярославский воевода из черниговских князей, при приближении тушинских отрядов покаялся за себя и за горожан за присягу Василию Шуйскому и уверял Вора в том, что «готов за тебя, прирожденного государя, умереть». Борятинский подбил под измену и вологодского воеводу Пушкина. Ярославцы, явно по настоянию воеводы, послали в Тушино 30 000 рублей, обещались содержать 1000 человек конницы, но это не спасло их от притеснений, поляки врывались в дома знатных людей, в лавки к купцам, брали товары без денег, обижали простолюдинов{17}. Отец князя Федора Петр Борятинский наряду с Малютой Скуратовым был наиболее доверенным лицом Грозного из верхушки опричников, он участвовал в совещаниях, где рассматривался план карательного похода на Великий Новгород, а затем проявил себя во время погрома новгородской земли, проявив исключительное рвение при взыскании контрибуций с горожан и крестьян{18}. Так опричники во главе с Петром Борятинским разорили Ладогу и ее окрестности. После «государеву правежу» в Ладоге уцелел 31 двор из прежних 108. Большинство жителей города умерли от побоев, либо разбежались{19}.

Окольничий Бутурлин Михайла Матвеевич в 1608 г. перешел на сторону Лжедмитрия II и был одним из самых ревностных его сторонников. В 1610 г. захватил для самозванца Калугу, где убил здешнего воеводу. В том же году по приказу самозванца убил касимовского царя Ураз Мухаммеда. Его дед Василий Андреевич осенью 1564 года был одним из руководителей государева двора, составлявшего основу опричной гвардии. Брат В. А. Бутурлина Дмитрий — видный опричник, жил в Александровой слободе, участвовал в карательном походе на Новгород. Опричником стал третий из братьев Бутурлиных Иван. Дмитрий и Иван казнены в 1575 г. во время репрессий против бывших участников опричнины.

Князь Вяземский Семен Юрьевич в начале царствования царя Василия служил воеводой в Перми. Шуйский укорял его за притеснения вятских торговых людей и ямщиков — «бьешъ и мучишъ безъ вины напрасно, и продажу и насилство чинишь, и нашего указу не слушаешь». Перебежал к Тушинскому вору. В 1608 г. присоединился к толпе приволжских инородцев, осадивших Нижний Новгород. Нижегородцы поразили осаждавших и прогнали от города, причем Вяземского ополченцы взяли в плен и повесили, не давая знать в Москву. Вяземские прослыли одними из самых активных проводников опричной политики, князь Афанасий Вяземский был руководителем опричного корпуса вместе с Ф. Басмановым и М. Черкасским, играл роль «келаря» в опричном братстве Александровой слободы.

Дворянин Грязной Тимофей Васильевич в 1601 г. в качестве пристава отвозил в ссылку князя Ивана Сицкого, привлеченного по «Романовскому» делу. При Шуйском сначала служил ему, но зимой 1609 г. изменил; был одним из главных виновников бунта с требованием низложения Шуйского и сейчас же вслед за тем «отъехал» в Тушино. В феврале 1610 г. Грязной в составе посольства от части русских тушинцев явился под Смоленск бить челом Сигизмунду III о даровании его сына Владислава в цари Москве и успел получить от короля земельные пожалования и чин окольничего. «Приятель» Льва Сапеги, видный член оккупационного правительства при поляках, где ведал Монастырским приказом. Его отец Василий Григорьевич Грязной, по отзыву С. Б. Веселовского «ревностный опричник», попал в плен к крымскому хану, известна его переписка с Иваном Грозным. Заметим так же, что внук «Васюка» Грязного и сын Тимофея Васильевича Борис «защитил» фамильную «честь»: в 1634 г. во время Смоленской войны совершил измену и сбежал в Польшу.

После образования Тушинского лагеря двое князей Засекиных отъехали служить Вору. Князь Засекин Иван Васильевич «прославился» тем, что уже во время похода Второго ополчения возмущал народ против Д. М. Пожарского. Вместе с другими бывшими тушинцами князь стал «атаманов и козаков научать на всякое зло, чтобы разделение и ссору в земле учинить, начали наговаривать атаманов и козаков на то, чтоб шли по городам, в Ярославль, Вологду и другие города, православных христиан разорять»{20}. Князья Засекины во времена Грозного служили в опричнине.

Наумов Иван Федорович — тушинский боярин. Во главе воровского войска ходил на Ярославль приводить тамошнее население на верность Лжедмитрию II. Один из Наумовых был опричным постельничим.

Целый выводок Плещеевых отметился службой у всевозможных самозванцев. Плещеев Федор Кириллович — тушинский воевода в Суздале, летом 1607 г. стал приводить к целованию Тушинскому вору псковские волости. В ноябре 1608 г. он захватил Шую, восставшую против Вора, и сжег посады вместе «с мужиками, которые сели по дворам». Еще один тушинский воевода Матвей Плещеев «стоя в Ростове, многие пакости градом и уездом делаше»{21}. Иван Васильевич Плещеев был зачинщиком того, что в январе 1612 г. остатки так называемого первого земского ополчения присягнули Лжедмитрию III — ивангородскому самозванцу. Лев Осипович Плещеев — еще один видный тушинский деятель. Плещеевы занимализаметное место в опричнине.

Салтыковы. Сын уже известного нам Михаила Глебовича Иван пошел по стопам отца. Когда патриарх Гермоген отказался подписать грамоту к смолянам с призывом присягнуть королю Сигизмунду, И. М. Салтыков бросился на патриарха с ножом. Он же привел к присяге на верность Владиславу новгородцев, разослав по окрестным городам увещевательные грамоты последовать их примеру, но вскоре «за многие неправды и злохитрство» новгородцы посадили его на кол. Михаил Михайлович Салтыков при первом восстании москвичей в марте 1611 г. посоветовал полякам поджечь город, который за три дня выгорел дотла. По свидетельству летописца, командир польских отрядов Гонсевский «многую кровь христианскую неповинную пролил по заводу Михаила Салтыкова»{22}. Иван Никитич Салтыков назначен Сигизмундом в оккупационном правительстве главой Казанского дворца. В грамоте к Льву Сапеге Салтыков жаловался: «Здесь, в Москве, меня многие люди ненавидят, потому что я королю и королевичу во многих делах радею». Впрочем, они знали, за что рискуют. Оценив преданность Салтыковых, Сигизмунд пожаловал им бывшие вотчины Годуновых. Салтыковы также отметились в опричнину. Лев Андреевич Салтыков был одним один из руководителей опричнины, А. А. Зимин полагает, что опричником был кравчий Ф. И. Салтыков{23}.

Сицкий Алексей Юрьевич, князь, из ярославских Рюриковичей. В 1590 г. — стольник, в 1600 г. пострадал по делу Романовых. В1606 г. участвовал в церемонии свадьбы Лжедмитрия I. В1608–1610 гг. находился в числе сторонников Лжедмитрия II. Из семьи опричников.

Воевода рязанского ополчения Сунбулов Григорий Федорович в сентябре 1607 г. примкнул к Болотникову. Пытался участвовать в попытке свержения Шуйского вместе с Тимофеем Грязным и князем Романом Гагариным и стал под Москвой «для осады», но через месяц со своими рязанцами явился к царю Василию Ивановичу Шуйскому с повинной, помог ему «отбросить от Москвы» Болотникова и получил звание «государева воеводы на Рязани». Но в начале 1609 г. он оказался в числе мятежников, требовавших у бояр низложения Шуйского. Помилованный последним, он снова его предал, пристав к тушинцам. После распадения воровского лагеря стал на сторону бояр, присягнувших королевичу Владиславу. Его отец Ф. М. Сунбулов и дядя С. М. Сунбулов принадлежали к государеву двору, состоявшему из бывших опричников.

После того как годуновское войско перешло на сторону Самозванца, князь Телятевский Андрей Андреевич до последней минуты не бросил порученной ему артиллерии и убежал в Москву, только когда понял, что изменники осилили. Впрочем, верность князя царю Борису объясняется просто: Телятевский приходился зятем боярину Семену Никитичу Годунову. Вскоре Андрей Андреевич одумался и прибыл к Отрепьеву в Тулу с повинной. Кстати, его тестя, ведавшего при царе-родиче сысками и пытками, в эти же дни задушили в Переяславле. Впоследствии князь Телятевский прославился тем, что сделал блестящую карьеру в войске своего бывшего холопа Ивашки Болотникова, возглавив его повстанческие отряды. Заседал в походной думе «царевича Петра». Андрей Андреевич Телятевский — сын опричника. Более того, по отзыву С. Б. Веселовского, его отец А. П. Телятевский «неизменно пользовался расположением Ивана Грозного»{24}. Характеристика уникальная, если учесть подозрительность и переменчивость царя. Именно Телятевский-старший проводил розыск в доме бывшего царского фаворита Алексея Адашева, когда тот попал в опалу.

Князь Трубецкой Дмитрий Тимофеевич — одна из виднейших фигур Смуты. В декабре 1608 г. он отъехал в Тушинский лагерь, был пожалован Вором в бояре, остался с ним после бегства из Тушина в Калугу, где стал главой воровской думы. После гибели Вора в декабре 1610 г. возглавил отряды южного дворянства и казаков, один из руководителей первого ополчения. Еще один Трубецкой — Юрий Никитич, находясь в войске, защищавшем Москву от Вора, участвовал в заговоре против Василия Шуйского, входил в тушинское посольство к королю Сигизмунду, пожалован им в бояре. Как отмечал А. П. Павлов, возвышение Трубецких происходило в годы опричнины, а затем в особом дворе Ивана Грозного. Опричный боярин Ф. М. Трубецкой являлся номинальным главой «дворовой» думы{25}. Отец Дмитрия Трубецкого Тимофей Романович Трубецкой — опричник. Сам князь Дмитрий был женат на дочери опричника В. Ф. Воронцова.

Черкасский Дмитрий Мамстрюкович, стольник при дворе Бориса Годунова, при царе Василии Шуйском «отъехал» в Тушинский лагерь к Лжедмитрию II, заседал в воровской думе. В царствование Михаила Романова князь Дмитрий Мамстрюкович стал одним из виднейших вельмож — главным воеводой, в 1619 г. пожалован боярством, а в мае 1635 г. государь поручил ему на время своего отсутствия «ведать Москву», что было признаком высочайшего доверия. Его отец Мамстрюк и дядя Михаил — братья второй жены Грозного Марии Темрюковны — занимали видные места в царствование Ивана IV. Старший из братьев, Михаил в 1565 г. стал главнокомандующим опричным войском царя и получил боярство. Но после набега хана Девлет-Гирея на Москву в 1571 г. и неудачного отпора ему со стороны опричных войск, в числе других вождей опричнины Михаил Темрюкович был казнен. Младший брат Мамстрюк, вероятно, не попал под каток репрессий благодаря тому, что в 1570 г. после жестокого сражения с крымцами попал в плен, где находился восемь лет.

Этот список можно было продолжать: Тушинскому вору, например, служили и родственники убиенного в Угличе отрока Димитрия Нагие, и родичи царя Бориса Годуновы: и те и другие, выходцы из опричнины. Иван Годунов, троюродный племянник царя Бориса, например, писал такие слезные челобитные тушинскому военачальнику Яну Сапеге: «О разорен до основанья и живот свой мучил в деревнишке за приставы и скитался меж двор с женишком и с людишками от его государева изменника, от Василия от Шуйскаго. И нынеча, господине, яз сведал про государя своего прирожденнаго царя и великого князя Дмитрея Ивановича, всеа Русии, что пришел под свою государеву отчину под Москву; и яз, холоп его, прибрел пеш в Володимер и ему, государю, крест целовал и володимерцов всех с собою и с уездом ко крестному целованию привел…»{26}. «Прирожденный государь» заслуг просителя не оценил — Ивана Годунова по его приказу утопили в Оке.

В наши дни проблему «самозванчество и опричнина» рассматривает Р. Г. Скрынников: «Надев на себя личину сына Грозного, Отрепьев невольно воскресил тени опричнины. В его окружении появились люди, принадлежавшие к самым известным опричным фамилиям…» Сходную картину исследователь видит в окружении Тушинского вора: «Лжедмитрий II охотно принимал в свою думу выходцев из старых опричных фамилий»{27}. Исходя из этих оценок, можно сделать вывод о том, что в случае с Расстригой само имя сына Грозного порождало ностальгические настроения и привлекало опричников, словно огонь мотыльков. Что касается Вора, который якобы с охотой принимал представителей опричных фамилий, то биографические данные Тушинского «царика», несмотря на свою скудость, дают основание предположить, что он, в отличие от Григория Отрепьева, смутно представлял политические процессы, происходившие в последние десятилетия в Москве, и роль в них различных групп московской элиты. Вряд ли Тушинский вор проводил целенаправленную «кадровую политику». Лжедмитрий II, как, впрочем, и царь Василий Шуйский, был рад воспользоваться услугами любого, кто выказывал готовность служить под его знаменами. Выбирали не лидеры, выбирали лидеров, каждая свита играла своего «короля».

Зимняя гроза

Рассматривая причины, побуждавшие выходцев из опричных семейств вставать на сторону антигосударственных сил, необходимо обратиться к истокам самой опричнины. На рубеже 1550–1560-х годов XVI века Иоанн Грозный, обнаруживая возрастающую склонность к тираническому образу правления, игнорировавшему традиционный московский политический уклад, стал наталкиваться на преграды своим устремлениям в виде Боярской думы. Более того, он встретил оппозицию в виде союза между высшими лицами государства и церковными иерархами. Переживая неудачи в Ливонской войне, подозрительный Иоанн решил, что противнику помогли победить бояре, передавшие военные секреты королевским послам, незадолго до того отъехавшим из Москвы. По приказу царя во время церковной службы были убиты князья из дома Оболенских Михаил Репнин и Юрий Кашин воевода князь Дмитрий Овчина-Оболенский. Позже арестовали известного воеводу Ивана Шереметева, а его брата Никиту удавили в темнице. Но элита не собиралась молча наблюдать за кровавыми выходками государя. Новый митрополит Афанасий заодно с руководством Думы потребовал прекратить террор. Все эти факты, по мнению Р. Г. Скрынникова, свидетельствуют о том, а что «самодержец вынужден был признать свое поражение и подчиниться общественному мнению»{28}.

В апреле 1564 года бежал в Литву видный полководец князь Андрей Курбский, что, безусловно, вызвало волнение в обществе и порождало тревожные толки. И само это событие, и реакция на него принудили Иоанна к еще более интенсивной внутренней работе. «В мае — июле 1564 г. Грозный мучительно обдумывает свой ответ Курбскому, — пишет С. О. Шмидт. — Грозный перебирал в уме события своего царствования, он все время накалял себя, нанизывая в болезненном уже воображении обиду за обидой, одно подозрение ужаснее другого… При этом серьезное перемежается с мелочами: формулировки принципов государственного управления соседствуют с неистовством брани завистливого и мелочного тирана… В эти дни Грозный — впервые или заново — формулировал для самого себя и других основные принципы идеологии „вольного самодержавства“… „Сильным во Израиле“ надо было противопоставить верных новых людей, сотворить из грязи и камня „чад Авраамовых“. Так зарождались мысли о создании опричной гвардии…»{29}.

Но откуда взять этих самых преданных слуг — полулюдей, полу-роботов, не рассуждающих, лишенных привязанности к родным и близким. И вот у царя Иоанна Васильевича появились подсказчики. Еще в 1549 году дворянин Иван Пересветов представил на суд государя свои знаменитые «челобитные», в которых разработал самую радикальную программу государственного переустройства. Османская империя стала прообразом придуманного Пересветовым идеального царства Магмет-салтана. При этом, как замечает Я. С. Лурье, Пересветов слишком горячо «верил в великие достоинства „грозной власти и ее способность искоренять зло“»{30}. Потому он готов многое простить этой власти. Грозному пришлась по душе идеология Пересветова. В первом послании к политэмигранту Курбскому Иоанн буквально вторит его словам: «Царь страшен не для дел благих, а для зла. Хочешь не бояться власти, так делай добро; а если хочешь зло — бойся, ибо царь не напрасно меч носит — для устрашения злодеев и ободрения добродетельных»{31}.

В то время, когда Пересветов подавал свои «Челобитные..», все больший вес при дворе стал приобретать Алексей Федорович Адашев, происходивший из рода костромских вотчинников. Еще будучи ребенком, в 1540 году он получил придворный чин спальника, что давало ему возможность войти в круг лиц, особо приближенных к юному Иоанну. Два фактора — возможность заслужить личное расположение молодого монарха и тесная связь его семьи с боярским кланом Юрьевых-Захарьиных-Романовых — объясняют успешную карьеру Алексея Федоровича. С 1549 года Адашев руководит Челобитным приказом, который выполнял функции канцелярии государя, контролировал другие правительственные службы и рассматривал апелляции на их решения{32}.

В 1551 году Адашев получил придворный чин постельничего и по роду службы постоянно сопровождал государя в Кремле, в поездках, в военных походах, ведал особую царскую печать «для скорых и тайных дел». С этого же времени в качестве думного дворянина Адашев участвовал в работе Боярской думы. В 1553 году получил чин окольничего. Но политическая роль Адашева не ограничивалась его официальными полномочиями. Адашев становится фактическим руководителем Избранной рады или «ближней думы». Этот неформальный орган, полностью подконтрольный государю «теневой кабинет» — недаром, «ближнюю думу», иногда называют «тайной» — представляется попыткой создать альтернативу Боярской думе{33}. Вот и у Пересветова главный его герой — Магмет-султан правит вместе с «верной думой» — узким кружком избранных сподвижников, в котором легко угадывается все та же Избранная рада. Магмет-салтан также рассказывает о «мудром человеке», достойном ведать всеми финансами страны, в котором легко угадывался Алексей Федорович Адашев.

«Неформальная государственная деятельность», бурный расцвет которой приходится на 50-е годы XVI века, не явилась случайным стечением обстоятельств. Временщики целенаправленно добивались ослабления политического потенциала боярства, и в первую очередь нейтрализации Думы, которая самим фактом существования служила преградой всесилию временщиков. Последние умело воздействовали на царя, используя в своих интересах обивавших кремлевские пороги прожектеров. Р. Г. Скрынников полагает, что, подавая челобитные царю, Пересветов уповал на покровительство клана Юрьевых-Захарьиных, родичей царицы Анастасии Романовой, а также Алексея Адашева{34}. Нет сомнений, что именно при их поддержке в сентябре 1549 года Пересветов получил аудиенцию у царя и преподнес ему свои сочинения{35}.

В своих писаниях Пересветов неоднократно подчеркивает, что вельможи являются естественными противниками государя. Никаких конкретных претензий публицист предъявить не готов. По его мнению, бояре хотя и служат Царю, но недостаточно ретиво — «за веру христианскую не стоят». На примере византийской истории Иван Пересветов показывал, как корыстные вельможи «укротили» и «у хитри ли» благоверного царя Константина, которого они превратили в своего «раба». Пересветов приводит прямую аналогию между «укрощением» Константина и боярским самовольством в годы малолетства Ивана{36}.

Спустя пятнадцать лет зимой 1564 года Грозный припомнит обличительные пересветовские тирады. Отбыв из Москвы с многочисленной свитой, он неожиданно объявил о своем намерении оставить царство. Вскоре выяснились и причины этого удивительного решения. Оказывается, Грозный «опалу свою положилъ въ томъ, что после отца его блаженные памяти великого государя Василия… вь его государьские несвершеные лета бояре и все приказные люди его государьства людемъ многие убытки делали и казны его государьске тощили, а прибытковъ его казне государьской никоторой не прибавливали, также бояре его и воеводы земли его государьские себе розоимали, и… и собравъ себе великие богатства, и о государе и о его государьстве не хотят радети и о и оть недруговъ… обороняти… не хотя крестиянства обороняти… и в чем онъ, государь, похочеть которыхъ въ ихъ винахъ понаказати… и архиепископы и епископы и архимандриты и игумены, сложася з бояры и з дворяны и з дьяки и со всеми приказными людьми, почали по них же государю царю и великому князю покрывати…»{37}.

Грозный одним махом обвинил все светские и церковные власти, весь государственный аппарат — от боярина до дьяка — во всех возможных тяжких преступлениях — от нерадивости, до казнокрадства и измены. При этом, правда, царь не привел ни одного конкретного примера, не назвал ни одного имени. Более того, преступления эти якобы имели место в годы несовершеннолетия Иоанна, то есть за 20–30 лет до описываемых событий. Когда Грозный получит неограниченные полномочия судить и миловать, он сразу позабудет про стародавние обиды. Никто из мнимых обидчиков не будет наказан, хотя именно на невозможность покарать преступников сетует он в своем обращении.

Перед лицом зреющего народного бунта и паралича государственного аппарата высшее духовенство и Боярская дума посчитали, что у них нет иного выхода, как полностью удовлетворить ультиматум Грозного. Они покорно согласились с тем, чтобы Иоанн «на государстве бы были своими бы государствы владел и правил, как ему, государю, годно». Но оказалось, что Иоанн не собирался удовлетвориться превращением из монарха, ограниченного традицией и правом, в тирана. Он задумал перевернуть всю Россию вверх дном: «учинити ему на своем государстве себе опришнину, двор ему себе и на весь свой обиход учинити особной, а бояр и околничих и дворецкого и казначеев и всяких приказных людей, да и дворян и детей боярских… учинить себе особно…»{38}.

Османский след

Был ли у Грозного, строившего опричнину, образец? Чтобы ответить на этот вопрос, вернемся к пересветовским челобитным. Обращение темпераментного прожектера к опыту Османской империи представляется весьма актуальным — при Сулеймане I Великолепном (1520–1566) Османская империя достигла апогея своей военной мощи и славы. В течение 46 лет своего правления Сулейман принимал участие в 13 военных кампаниях, из них 10 были проведены в Европе. Вслед за завоеванием Египта османские султаны распространили свою власть на все африканское побережье Средиземного моря вплоть до Марокко. В Европе Сулейман вступил в ожесточенную борьбу с империей Габсбургов. Осенью 1529 года турки Султан штурмовали стены Вены. Империя обязалась платить ежегодную дань султану. Но натиск османов не прекращался. В1538 году разорена Молдова. В 1540–1547 годах войска султана вели успешные боевые действия в Венгрии. Русский царь и его советники являлись современниками этих событий, за которыми, безусловно, пристально следили. Алексей Адашев, кроме того, жил в Стамбуле, пока там в качестве русского посланника находился его отец.

Осада Вены, экспедиция к берегам Индии, попытка захвата Мальты и прочие громкие победы свидетельствовали о грандиозных планах султана по превращению своей державы в мировую империю. Подобный размах не мог не привлекать внимания честолюбивого Ивоанна. Он уже стал покорителем Казани, но куда этой скромной в мировом масштабе победе до османских триумфов. Несомненно, Грозный неоднократно размышлял о причинах поразительных успехов турок. И не только размышлял, но и непосредственно заимствовал опыт могущественных южных соседей, в том числе в ходе поместной реформы Грозного, о которой мы рассказывали выше.

Основу военно-административного и социально-экономического устройства Османской империи XV–XVIII веков составляла тимарная система. Как и русские служилые люди XVI–XVII веков, получавшие за службу поместья на правах условного держания, турецкие тимариоты (сипахи) «при условии точного соблюдения воинских обязанностей… могли передавать свои владения по наследству из поколения в поколение». Наряду с этим существовали и безусловные земельные владения — мюльки, аналогичные русской вотчине{39}. Преобладание государства над обществом выражалось в том, что правящий класс осуществлял свое господство преимущественно через государственную власть. Непременным критерием для причисления к этому классу было служебное положение{40}. И в те годы, когда Грозный внедрял поместную систему на Руси, центральная власть османской империи проявляла неустанную заботу о сохранении строго служебного характера сипахийского землевладения — образцовое выполнение военных служебных обязанностей, боевые подвиги{41}. Так же как в России, турецкие помещики регулярно вызывались на смотры, и если воин вызывал недовольство командиров, то тимар могли отнять: так же как поместье, тимар считался государственной собственностью{42}.

Тимарная система в Турции породила те же проблемы, что и поместная в России, причем кризис развивался почти синхронно в обоих государствах. С течением времени потребности османских феодалов в деньгах росли, а поступления сокращались, обеспечивая сипахи весьма низкий прожиточный минимум. Уменьшение военной добычи толкало турецких помещиков на усиление эксплуатации прикрепленных к земельным владениям крестьян. Одним из первых показателей начавшегося упадка Османской державы стали серьезные финансовые затруднения, с которыми столкнулось правительство в конце XVI века. Выяснилось, что прежние источники доходов не покрывают постоянно возраставшие расходы на содержание армии и огромного военно-административного аппарата. Впервые в 1564 году был зафиксирован дефицит бюджета, а в 1596 году сборы в казну оказались втрое меньше издержек.

Вот и пути выхода из кризиса русское и османское правительства выбрали схожие — в том числе по неэффективности и губительным своим последствиям. В конце XVI — начале XVII века в Турции значительно возросли размеры податей с зависимого населения и введены новые поборы. В законодательных актах Сулеймана I было юридически оформлено прикрепление крестьян к земле. Еще в конце XV века в некоторых областях страны существовала практика возвращения беглых крестьян. По кодексу Сулеймана такое право получили феодалы по всей стране. Был установлен 15-летний срок розыска крестьян в сельской местности и 20-летний — в городах.

Значительная часть сельских жителей оказалась в долговой кабале, заложив ростовщикам свои дома, скот, землю. Османские авторы и европейские путешественники того времени сообщают о массовом разорении и бегстве крестьян из деревень, об опустевших селах и заброшенных полях, о частых голодных годах — почти теми же словами, что и московские книжники. «В лето 1605 г., — читаем мы в одной сербской надписи, — был мор великий по всей земле… И тогда отец чадо за хлеб продавал, и сын отца, и кум кума, и брат брата». Голод царил и в Восточной Анатолии. По свидетельству современника, «от Самосаты до Грузии и до Стамбула на север, до Амида и Алеппо на юг страна была необитаема…»

В середине 50-х годов XVI века, затевая поместную реформу, Грозный не догадывался об изъянах взятой им за образец тимарной системы. Более того, при учреждении опричнины османский опыт вновь пригодился. Опричник Штаден утверждал, что Грозный учредил опричнину по совету своей второй жены черкесской княжны Марии Темрюковны. Ее брат князь Михаил Черкасский, как мы уже знаем, стал одним из предводителей опричного корпуса. Московские летописи переводят старое слово «опричнина» как «особый двор», и позже, когда это слово было запрещено, опричнину именовали просто «двором»· С. А. Нефедов указывает на то, что черкесы хорошо знали, что такое «двор» османских султанов — государство в государстве со своей казной и маленькой армией, составленной из гвардейских частей. Земли, выделенные в обеспечение двора, именовались «хассе». В Турции и в других мусульманских странах государство делилось на две части: «хассе» и «дивани»{43}. «Это разделение аналогично разделению России на „земщину“ и „опричнину“… — писал известный востоковед И. П. Петрушевский. — Слово „опричнина“, и есть, в сущности, хороший русский перевод слова „хассе“»{44}.

Впрочем, будет явным преувеличением считать, что Грозный и его советники целиком переносили чужой опыт на свою почву и что ничего схожего в практике российского государственного управления не встречается. Г. В. Вернадский отмечает, что в первой половине XV века московская администрация представляла собой соединение двух различных систем, базировавшихся на разных принципах: «Одну из двух ветвей можно называть государственным управлением в прямом смысле этого термина; другую — „манориальным“ или „дворцовым“ управлением. К государственному управлению относились сбор налогов, система призыва на военную службу и судопроизводство. Дворцовая администрация отвечала за содержание войск великокняжеской гвардии, управляла владениями великого ккязя… Когда власть великого князя московского распространилась на всю Великороссию… две системы — государственная и дворцовая — не слились, однако, а продолжали существовать. Каждая имела собственные органы и чиновников»{45}. Так что Иоанн не выдумаывал ничего принципиально нового; он довел разделение на «государское» и «земское» до конечного предела. «Государское» окончательно приобрело характер удельного, личного, существующего «опричь» (кроме), помимо национального. Разделилось и население страны. Как пишет Генрих Штаден: «Опричные — это были люди великого князя, земские же — весь остальной народ»{46}.

По указу самого Иоанна, земская «государственная» Дума отныне ведала «воинство и суд», в то время как манориальные опричные органы опекали царскую гвардию и государев двор. Правда, в отличие от прежних времен манориальные органы наравне с земскими озаботились и сбором податей и прочими государственными задачами, что обусловлено значительным размером опричных земель и ростом царских расходов. Земли эти, что важно отметить, не представляли собой компактной территории, а были разбросаны во всей стране. Иногда даже отдельные города (например, Новгород) делились на две части, поэтому Московское государство и опричный удел, «хассе» царя Иоанна скорее не соседствовали друг с другом, а сосуществовали параллельно.

Но Грозный, вполне вероятно, позаимствовал у османов еще одно «ноу-хау». В1347 году султан Орхан повелел, чтобы христианских мальчиков 7–12 лет отрывали от родной среды, обращали в ислам и отправляли на воспитание в мусульманские семьи. Затем их обучали в специальной школе при султанском дворе и формировали из них отряды войск, получавших жалованье от султанов. Так появились янычары — от слова «еничери» — новые молодцы, новое войско. Если в середине XV века янычарский корпус насчитывал всего 3–5 тыс. человек, то при современнике Грозного Сулеймане он вырос до 12–14 тысяч; к концу XVI века численность «нового войска» увеличилась до 50 тысяч. Янычарский корпус был и военно-религиозным орденом, и гвардией султана, и его личной охраной. Янычары считались рабами султана, не имели права обзавестись семьей. Султан кормит, одевает и вооружает янычара, платит ему жалованье, делает подарки. Сам корпус по-турецки — оджак, или очаг. Как и в русском языке, слово «очаг» обозначало не только устройство для поддержания огня, но и средоточие близких, «дом», «семью» — этот смысл, несомненно, вкладывался и в название янычарского войска{47}.

Устройство янычарского корпуса, похоже, подсказало Грозному, как он будет создавать своих новых людей, безропотных и беспамятных слуг — «чад Авраамовых». Османы воевали с христианами, Иоанн Васильевич собирался воевать с русскими. Теперь он знал, откуда же он возьмет войско для этой войны. Опричник изымался из взрастившей его среды, включался в новую искусственную структуру, враждебную как государству (земству), так и обществу (миру). В Александровской Слободе Иоанн устроил пародию на монастырь, в котором сам царь был «игуменом», «келарем». Опричные «иноки» носили монашеские рясы, под которыми скрывались богатые одежды. Под личиной травестии скрывался вполне конкретный смысл. Монахи, коим уподоблялись опричники, с православной точки зрения — непогребенные мертвецы, люди, отрекшиеся от «мира сего». В опричном варианте «монахи» Грозного отрекались от мира, под которым подразумевался весь народ православный, отрекались от своей Родины и соотечественников. Как заметил А. М. Панченко, каждый опричник не сомневался в том, что он погубил свою душу{48}. Полностью подчинившись царю земному, он уже не опасался Высшего суда. Для него оставался один путь — разрушение существующего миропорядка. Опричнина вносила соблазн и смуту в душу отдельного человека и народа в целом. Иностранцы, наблюдавшие нововведения Грозного, замечали: «Если бы сатана хотел выдумать что-нибудь для порчи человеческой, то и тот не мог бы выдумать ничего удачнее»{49}.

Служители тьмы кромешной

Кажется, Грозный шел к опричнине все свое царствование, как знаменитый писатель всю свою жизнь идет к самому главному своему произведению. Еще в юные лета Иоанн обнаруживал весьма странные пристрастия. В военном лагере под Коломной летом 1546 года он развлекался игрой в «покойника». Затея эта представляла собой пародию на обряд церковных похорон — устанавливался гроб с покойником и проходило отпевание, состоящее из самой отборной брани. Переход от поминовения усопших к надругательству над обрядом характерен для языческих ристалищ. Как констатировали в 1551 году составители Стоглава, «в троицкую субботу по селом и по погостом сходятся мужи и жены на жальниках (поминках. — М.З.) и плачутся по гробом умерших с великим воплем. И егда начнут играти скоморохи во всякие бесовские игры, они же от плача преставше, начнут скакати и плясати и в долони бити и песни сотонинские пети…»{50}.

Перед нами языческая по корням своим и антихристова по современной сути пародия на христианскую эсхатологию. Участники обряда отождествляют себя с умершими, а после «воскресают», изгоняя смерть плясками и непотребными словами и празднуя «воскресение». Им не нужен Бог, так как они «воскресали» без его помощи. И тогда же в юности скоморошество Иоанна тесно переплеталось с насилием. В июле 1546 года Иоанн приказал учинить расправу над князем Кубенским и Воронцовыми. Особенно поразило современников то, что бояр перед смертью лишили причащения, «а отцов духовных у них перед концем не было». В это время перед шатрами на виду у войска происходила «потеха»: царь ходил на ходулях, наряжался в саван, и «туто же учинилася казнь». Пока юный государь предавался языческим потехам, бояре погибали, лишенные христианского причащения. Летописец отметил, что казнь совершалась «грехом христианским», облекаясь в форму торжества язычников над христианами.

Приверженность языческим обрядам характерна для современников Грозного, но если осуждавшиеся Стоглавым собором «мужи и жены», что называется, не ведали греха, то Иоанн Васильевич — вполне сознательно возводил порок в ранг добродетели, менял местами добро и зло. Язычество — здесь не отголосок прошлого, не дань традиции или элемент народного творчества. По мнению А. Ф. Лосева, «язычество… демонично, ибо только в язычестве обожествляется мир со всеми его несовершенствами и злобой. Демонизм есть обожествление твари и зла»{51}. Эти строки Лосева посвящены композитору А. Скрябину. Но «обожествление зла» — не только смысл музыкального творчества Скрябина, ной «политическоготворчества» Грозного.

Опричнина — тоже своего рода перевернутый мир, если сформулировать это явление одним словом — это Анти-Россия. «Царь возненавидел грады земли своея, — писал дьяк Иван Тимофеев, — и в гневе своем разделил единый народ на две половины, сделав как бы двоеверным; всю землю своей державы он, как топором, рассек на две половины. Этим он всех людей привел в смятение…»{52}. Публицист XVII века Григорий Котошихин отмечал, что Грозный «пленил подданных своих, единоверных християн, и многи мучите л ства над князи, и боляры своими, и простыми люд ми показа»{53}. То есть царь не просто правил страной «тиранским обычаем», но поступил с собственным народом, как с населением захваченной страны, с христианами — как с иноверцами-бусурманами. Грозный вел войну с Россией по трем направлениям: с семьей — через отречение опричников от родных, через надругательство над супружескими узами; с частной собственностью — через ограничение владельческих прав, конфискации, грабежи, бесконечную ротацию землевладельцев и землевладений; и, наконец, с государством — через его расчленение.

Л. Н. Гумилев считал, что в опричнине мы в чистом виде сталкиваемся с антисистемой. Антисистемный характер мироощущения опричников выразился не только в их поведении, но даже в терминологии. «Старинное русское слово „опричь“, то есть „кроме“, дало современникам (Курбскому. — М.З.) повод называть сторонников Грозного кромешниками, а слово это имело вполне определенный натурфилософский смысл… В представлении христианина… ад — „тьма кромешная“… пустота, вакуум, в котором нет ничего материального, тварного…. Значит, кромешники — это люди, одержимые ненавистью к миру, слуги метафизического абсолютного зла»{54}.

Сам внешний вид опричников недвусмысленно говорил о том, посланниками какой силы они являются. Они «тьмообразны», как адское воинство, одеты с головы до ног в черное и ездят на вороных конях. Как известно, царские слуги приторачивали к седлам собачьи головы и метлы. Традиционное объяснение этой экипировки состоит в том, что атрибуты опричников символизировали их усердие в борьбе с врагами государевыми — они должны были выметать измену из страны и кусать царевых недругов. Но снаряженные таким образом всадники должны были производить куда более многообразное впечатление на россиян середины XVI века. Начнем с того, что метла — непременная принадлежность ведьм и ведьмаков. По народному поверью, ведьмы могли превращаться в животных, становиться оборотнями. Так «ведьма» Марина Мнишек по легенде превратилась в сороку{55}.

Чаще всего оборотни принимали вид волка либо собаки. Известный исследователь славянского фольклора А. Потебня пришел к выводу, что змей, волк или ведьма — разные трансформации одного враждебного жизни явления. Другой его формой является ведьма Мара, ездящая на людях, обращенных в лошадей, либо на настоящих лошадях. Само слово Мара относится к корню мри, от которого происходит слово съмрьтъ и другие, сродные слова с тем же значением, или со значением страдания и болезни. То есть внешний вид опричников слагался из недвусмысленных признаков врагов рода христианского и пришельцев из потустороннего мира, несущих гибель и мучение православным{56}.

Кроме того, оборотней-волкодлаков (что означает буквально «волчья шкура») языческие поверья относили к жреческому сословию. А.Рыбаков полагает, что «облакогонители» — представители одного из высших разрядов волхвов являлись людям в волчьем обличии, ряжеными{57}. Значит, собачья (сиречь волчья) голова, притороченная к седлу опричника, — примета его принадлежности к избранной касте, знак сверхестественных возможностей. Наконец, стоит отметить, что собака — социальная и корпоративная примета юродивого, символический признак отчуждения.

Активная сторона юродства заключается в обязанности «ругаться миру», обличая грехи сильных и слабых{58}. Юродивый, будучи отчужден от общества, выступает его судьей. Вот и опричник, отрекшийся от семьи, порвавший все родственные и социальные связи, становится не только судьей, но и палачом, юродивым «антихриста ради».

Демоническое обожествление зла, служение этому злу, агрессивное противопоставление его христианским добродетелям — есть религия опричников, «другая вера», противопоставление царства небесного царству земному во главе с земным богом — царем, которая делала их непримиримыми гонителями русских людей, исповедующих свою веру — православных. Вот и тушинские смутотворцы, по свидетельству современника, «как иноверные убивали друг друга, без милосердия, в лютой злобе, не считаясь в уме ни с верой, ни с родством, так что даже сами враги, которые пришли на нас, видя злость тех к своим родным, удивлялись. Они восстали на свою веру и на свой народ, не внимая жалости и благочестию, для того чтобы такое величайшее и сияющее всякими добротами, украшенное богом царство… разорить»{59}.

Отмечая родственную связь между опричниной и Смутой, Иван Тимофеев писал, что Грозный «произвел в своей земле великий раскол… как бы предсказывая (прообразуя) теперешнее во всей земле разногласие, с того времени (начавшееся) и сейчас (происходящее)»{60}. С возникновением противостояния «Шуйский — воры» страна вновь разделилась на Россию и Анти-Россию. В условиях разделения выбор опричника (не по формальной принадлежности, а по глубинной сути своей) был предельно ясен: «Царь Василий, хорош он казался или дурен, представлял исконный строй государственных и общественных отношений; царь Димитрий вел за собой „воров“ — чужих и домашних врагов этого строя»{61}.

Опричнина — инструмент разрушения государства, унижения нравственного и физического уничтожения соотечественников. Опричники, одержимые ненавистью к миру, неизменно должны стать на сторону тотального разрушения, не ограничиваясь свержением неугодного им или их предводителю политического режима. Минуло три десятилетия, но оказалось, что яд опричнины поразил не только подручных Иоанна Грозного, но и их сыновей и внуков. И если бы только сыновей и внуков…

При Романовых государство снова, как и при Грозном, целенаправленно формирует особый класс, отделенный невидимой стеной от русского народа, враждебный ему. В этом прямой наследник Грозного — Петр I. У того были свои опричники — потешные полки, выросшие впоследствии в гвардию. Оба государя были западниками, тянулись к европейскому блеску и иноземному образу жизни. Оба выдвигали худородных и беспринципных, но преданных людей. Оба были изощренно жестоки, шагали по трупам, оба любили пародировать и скоморошничать. Оба не удосужились оставить наследников.

Правда, Петр был более последователен и удачлив. Если Иоанн мечтал жениться на иностранке — хоть на английской королеве Елизавете, хоть на какой-нибудь Марии Гастингс, то Петр женился, пусть его избранницей и оказалась простая ливонская служанка. Если Иоанн потерял свои завоевания в Прибалтике, то Петр, пусть ценой колоссальных усилий, благополучно завершил Северную войну. Если Иоанн убил сына непреднамеренно в припадке ярости, то Петр хладнокровно уничтожил царевича Алексея. Если Иоанн не достроил опричную столицу в Вологде, то Петр возвел-таки новый город у невского устья.

На этом лихорадочном градостроительстве стоит остановиться подробнее. Князь Курбский дал следующую хлесткую характеристику Грозного — «хороняка и бегун». Действительно, царь Иоанн все время бежит: он настоятельно просит у королевы Елизаветы убежища в Англии, укрывается в Александровой Слободе, строит столицу-убежище в Вологде. Иоанн сам гонит себя и сам же от себя скрывается. Петр повсюду ищет то ли уединенное Преображенское, то ли отгороженный от внешнего мира Кукуй. Он бежит подальше от Москвы на берег Балтики, но остановиться не в состоянии, намереваясь обосновать свою столицу на острове Котлин, там, где ныне находится Кронштадт, и только соображения безопасности заставляют императора отказаться от своего замысла. Однако мечта уединиться на острове не оставляет венценосного бегуна. Петр решает перенести центр Петербурга из уже обжитой Адмиралтейской части на Васильевский остров. На этот раз императорская блажь натолкнулась на упорное сопротивление подданных, дружно саботировавших грозные распоряжения о незамедлительном переезде на другой берег Невы.

Подобный эскапизм — бегство не от реальной угрозы, а скорее от реальной жизни, реальной России. Но столкновение вымышленного мира с миром действительным неизбежно, и тогда Иван и Петр объявляют последнему войну. А для войны необходимо войско. Мы видели, как воздвигал из камней своих опричных «чад Авраамовых» Грозный. Император действовал схожими методами. А. И. Герцен так описывает процесс воспитания опричника петровского призыва: кандидату на попадание в привилегированное сословие неустанно вдалбливали повеление великого реформатора: «перестань быть русским, и это зачтется тебе в заслугу перед отечеством; презирай отца своего, стыдись своей матери, забудь все то, что учили тебя в отчем доме, и из мужика, каков ты теперь, ты станешь образованным и немцем, а раз ты станешь хорошо образованным и хорошим немцем, император вознаградит тебя»{62}.

Но Франкенштейн восстал против своего создателя. Только самодержавие имело моральное и формальное право подчинять себе служилое сословие и обладало силой достаточной, чтобы обуздать энергию «чад Авраамовых», направить ее на общественные и государственные нужды. По мере того, как правящий класс выходил из-под контроля монархии, он все вернее вставал на путь борьбы с ней, заражая своим пагубным влиянием прочие слои населения. Нарождается тип русского революционера, который, по определению знаменитого нечаевского «Катехизиса», как и опричник, «человек обреченный»: «У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единственным исключительным интересом, единственной мыслью, единственной страстью — революцией…Он живет в мире, чтобы его вернее разрушить»{63}.

Опричнина и Смута — первые репетиции нечаевщины, репетиции тотального разрушения. Примечательно, что ненависть тушинцев вызывали не только непосредственные политические противники, но и все окружающее: «Охота за зверями сменилась теперь охотою за людьми, которых следы отыскивали гончие собаки; козаки, если гдене могли истребить сельских запасов, то сыпали в воду и грязь, и топтали лошадьми; жгли дома, с неистовством истребляли всякую домашнюю рухлядь; где не успевали жечь домов, там портили их…. чтобы сделать жилища неспособными к обитанию»{64}. Тушино Лжедмитрия II превратилось в такую же Анти-Москву, каковой в свое время была Александровская Слобода Грозного. «Воровство», примерявшее разные лики и личины — такая же Анти-Россия, каковой была опричнина. Подручные царя Ивоанна рыскали по стране во главе карательных отрядов, их сыновья вместе с казаками и литовцами сновали по тем же дорогам и тем же селениям, уничтожая все живое вокруг.

Глава четвертая Ветер и пустота

Итак, я смотрел, и не было никого, и между ними не нашлось советника, чтоб Я мог спросить их, и они дали ответ. Вот, все они — ничто, ничтожны и дела их; ветер и пустота — истуканы их.

Книга Пророка Исайи

Княжата против тушинцев

По другую линию противостояния, среди тех, кто сплотился вокруг правительства Василия Шуйского и последовательно боролся с воровскими силами, мы обнаружим людей не случайных, сходных происхождением, политическими взглядами, перипетиями служебной карьеры.


Воротынский Иван Михайлович — сын знаменитого военачальника, казненного Иваном Грозным. В 1585 г. князь Иван отправлен Борисом Годуновым в ссылку как сторонник Шуйских, в 1592 г. возвращен в столицу, пожалован в бояре и послан первым воеводой в Казань. Встречал Лжедмитрия, но участвовал в заговоре против него, воевал с Болотниковым. В июле 1610 г. Иван Воротынский и князь Борис Лыков соединялись с отрядами конных татар против поляков. Выступал против ввода польских войск в Москву. В октябре того же года арестован по подозрению в антипольском заговоре. Участник свержения Шуйского, просил его оставить государство и взять себе в удел Нижний Новгород. Воротынский был членом «Семибоярщины», считался кандидатом на престол{1}.

Голицын Андрей Васильевич, потомок основателя литовского государства Гедемина. Его отец В. Ю. Голицын к моменту кончины Иоанна Грозного входил в Земскую думу. Князь Андрей был мало заметен в царствование Бориса Годунова, с 1603 г. находился на воеводстве в Тобольске, что было равнозначно почетной ссылке. При Самозванце Голицын вернулся в Москву и, очевидно, за заслуги старших братьев получил боярство. При Василии Шуйском Голицын выделился как ратный воевода. Один из участников битвы под Москвой с Болотниковым осенью 1606 г., а в декабре 1606 года нанес решительное поражение «ворам» при реке Восме. По отзыву летописца, при Восме бояре «многую храбрость показаху предо всеми ратными людьми»{2}. Принимал он участие и в битвах под Москвой с тушинцами. Его личные отношения к царю не ясны: он называется в числе лиц, недовольных Шуйским и будто бы прямивших вору, но Шуйский, видимо, доверял ему, отправляя во главе передового отряда, против поляков весной 1610 г. После присяги москвичей королевичу Владиславу и ввода в город войск гетмана Жолкевского Андрей Голицын убеждал народ не бунтовать против поляков, хотя противился вводу иноземных войск в столицу при обсуждении этого вопроса «Семибоярщиной»{3}. Убедившись, что Сигизмунд III, обманув ожидания москвичей, ведет себя как правитель России, стал конфликтовать с представителями короля. Ему приписывают следующую гневную тираду: «Паня поляки! Кривда большая нам от вас делается. Мы приняли королевича в государи, а вы его нам не даете, именем королевским, а не его листы к нам пишут, под титулом королевским пожалованья раздают, как сейчас видите; люди худые с нами, великими людьми равняются. Или вперед с нами так не делайте, или освободите нас от крестного целования, и мы будем промышлять о себе»{4}. По оговору некоего попа Харитона (якобы князь сносился с Тушинским вором) был арестован поляками, а в день антипольского восстания 19 марта 1611 г. был ими убит.

Представители старшей ветви Гедеминовичей — князья Куракины — в годы опричнины попали в опалу. Участника заговора против Отрепьева, Куракина Ивана Семеновича С. Ф. Платонов характеризует как воеводу «деятельного и талантливого»{5}. Князь руководил московскими отрядами, которые в декабре 1607 г. заслонили дорогу на Брянск войскам второго Лжедмитрия, вынудив их отступить к Орлу. В апреле 1608 года во время сражения с Вором при Волхове командующему Дмитрию Шуйскому в первый день сечи удалось уйти от поражения благодаря атаке сторожевого полка во главе с Куракиным. В августе 1608 г. Куракин и Лыков разбили под Коломной сильный отряд поляка Лисовского и отобрали Коломну. Благодаря этому успеху сохранилась связь Москвы с Рязанью, и сподвижникам Тушинского вора не удалось замкнуть кольцо блокады вокруг столицы. В июне 1609 г. Куракин и Лыков вместе с Андреем Голицыным командовали московскими войсками, нанесшими разгром тушинцам под Ходынкой, при этом Вор потерял всю свою пехоту. Как отмечает летописец, прежде русские рати «тако не бишася»: в этом деле у московских людей была храбрость, какой не бывало и тогда, когда Московское государство «было в собранье»{6}. В январе 1610 г. Куракин снова одержал победу над польским отрядом: его отряд выступил на лыжах из Лавры к Дмитрову, куда ушел отряд Яна Сапеги. После кровопролитного сражения, окончившегося полной победой Куракина, неприятель, бросив пушки и знамена, покинул Дмитров. Потом в судьбе Ивана Семеновича произошел резкий поворот, о котором мы расскажем ниже.

Отец князя Лыкова Бориса Михайловича М. М. Лыков имел окольничий чин, при разделении страны на опричнину и земщину служил в последней. Соловьев отмечает, что Борис Годунов считал Голицыных и Лыковых своими врагами{7}. В конце 1602 г. князь Д. М. Пожарский донес Годунову на Бориса Лыкова, который, сходясь с Голицыными против царя Бориса, «разсуждает и помышляет всякое зло». Впрочем, никаких последствий донос не имел. При Расстриге князь не играл заметной роли. В годы правления Шуйского стал видным военачальником. Заметную роль он сыграл в сражении при Восме. После ожесточенных схваток царские полки уже начали колебаться, но тут воеводы, Андрей Голицын и Борис Лыков, ездя по полкам, начали говорить ратным людям со слезами: «Куда нам бежать? Лучше нам здесь помереть друг за друга единодушно всем!» Эти слова нашли отклик у ратных людей и царские войска одержали победу{8}.

Пожарский Дмитрий Михайлович. Из Рюриковичей. Первоначальный удел князей Пожарских находился на юго-западе Стародубского княжества, в нынешнем Ковровском районе Владимирской области{9}. Дед князя Дмитрия Михайловича, Феодор Иоаннович Немой, был выходцем из младшей родословной ветви рода князей Стародубских, служил при дворе Иоанна Грозного, имел в Москве собственный дом. В годы опричнины Иоанн Грозный сослал на поселение в Казанский край около ста княжеских семей. В числе сосланных оказались пять князей Пожарских с семьями. Имущество и земли Пожарских были в годы опалы конфискованы, правда вскоре Иоанн Грозный вернул Пожарских в Москву, возвратив им и прежние вотчины. Но до воеводского звания князь Феодор Иоаннович так и не дослужился: в Ливонской войне участвовал в качестве всего лишь дворянского головы. Пожарский Дмитрий родился 1 ноября 1578 г. В 1600 г. царь Борис Годунов пожаловал князю Дмитрию Пожарскому поместье в Подмосковье и перевел из стряпчих в стольники. Пожарский, однако, и при Лжедмитрии I, и позднее, при царе Василии Шуйском, оставался в тени. Выдвинулся среди военачальников успехами в боях с воровскими силами: осенью 1608 г. Пожарский нанес поражение отряду Хмелевского у Коломны, у реки Пехорки разбил шайку тушинца Салькова, отбил у поляков Зарайск. Бился до последнего во время антипольского восстания москвичей в марте 1611 г., военным руководителем которого он являлся.

Потомок суздальских князей, видный военный деятель и дипломат князь Скопин-Шуйский Михаил Васильевич рано прослыл человеком необыкновенных способностей. Стольником стал еще при дворе Годунова. Позже Лжедмитрии I произвел его в великие мечники и поручил ему доставить в Москву бывшую царицу Марфу Нагую. Шведский историк Видекинд утверждал, что Скопин «отличался статным видом, умом, зрелым не по годам, силою духа, приветливостью и умением обходиться с иностранцами». Гетман Жолкевский тоже, как и Видекинд, лично не встречался с Михаилом Скопиным-Шуйским, но был много наслышан о его исключительных качествах: «Сей Шуйский-Скопин, хотя был молод, ибо ему было не более двадцати двух лет, но, как говорят люди, которые его знали, был наделен отличными дарованиями души и тела, прекрасной наружности». Осенью 1606 г. племянник царя Василия Шуйского одержал первую победу, разбив Болотникова на Пахре. В июне 1607 г. в 21 год он уже во главе главного царского войска выигрывает сражение под Тулой. Когда тушинцам удалось осадить Москву, был «вылазным воеводой», совершая успешные набеги на воровской лагерь. Шуйский направил его в Новгород для переговоров со шведами о совместном выступлении против польского короля Сигизмунда. В феврале 1609 г. на защиту Москвы двинулось союзное войско, собиравшее на своем пути ополченцев. Скопин-Шуйский освободил Тверь от власти Тушинского вора, очистил от интервентов и города Северного Поволжья — Кострому, Галич, Ярославль. Разбил у Калязина монастыря войска Сапеги и Ружинского, снял осаду с Троице-Сергиевой лавры, Скопин-Шуйский продолжал пополнять свои ряды народными дружинами, соединившись с костромскими, ярославскими и «иных городов людьми». В начале октября 1609 г. русские отряды заняли Переяславль-Залесский, Александровскую слободу. Благодаря действиям воеводы Скопина-Шуйского устанавливались связи между Москвой и ополченцами северо-восточных русских городов. 12 марта 1610 г. он вошел победителем в Москву, но 5 мая скоропостижно скончался.


В период правления Шуйского — в 1606–1610 годы — мы почти все время видим Андрея Голицына, Ивана Куракина и Бориса Лыкова рядом. Этот союз молодых честолюбивых вельмож и даровитых военачальников объясним не только родственными узами, но и общностью судьбы трех фамилий. Если в Тушино собрались потомки опричников, то противостояли им потомки земцев. В царствование Ивана Грозного их родичи испытали ненависть царя к княжеской знати. После учреждения опричнины Лыковы подвергаются опале, а боярин И. А. Куракин вынужден постричься в монахи. Его братья наместничают в разных городах, что означает почетную ссылку{10}. Родственник Куракиных П. М. Щенятев казнен. Лыковым, Куракиным, Голицыным дорога в опричнину закрыта. После смерти Грозного и воцарения Феодора Иоанновича картина меняется незначительно. В 1585–1586 годах опала постигает А. П. Куракина, И. М. Воротынского, В. Ю. Голицына — в этот раз благодаря интригам Бориса Годунова. По мнению А. П. Павлова, княжата намеревались восстановить «природное» право быть первыми советниками при государе. В то время как Голицыны и Куракины прозябали на воеводствах, Годуновы и Романовы делили места в думе и вынашивали совместные планы против Шуйских{11}. Борис Годунов становится царем и по-прежнему считает Голицыных и Лыковых своими врагами.

Не удивительно, что Гедеминовичи и представители западной ветви Рюриковичей Воротынские содействовали свержению Годуновых и воцарению Самозванца. Но Отрепьев не оправдал возлагавшихся на него упований, и братья Голицыны, наряду с Шуйскими, пестовали заговор, стоивший Расстриге жизни и престола. «Император Деметриус» в их глазах выглядел временной фигурой. Самозванец не понимал ни того, чем он обязан московским князьям, ни того, какую роль они намерены играть в государстве.

Пострадала от опричнины и семья Пожарских. Правда, Дмитрий Михайлович был далек от круга Гедеминовичей, а с Лыковым и вовсе конфликтовал по каким-то семейным причинам, но их политические пристрастия и антипатии совпадают. Князь был воспитан в консервативном духе, в духе исключительной роли в государстве аристократических фамилий. Дед Дмитрия Михайловича по матери— Иван Берсень в свое время обвинял Василия III в забвении традиций, стремлении править единолично, не советуясь с представителями старых боярских фамилий, за что был подвергнут опале, а затем в 1525 году казнен. (И это в те времена, когда казнь по политическим мотивам была исключительной редкостью.) Особняком стоит могучая фигура Скопина-Шуйского. Он по понятным причинам служил главной опорой царя Василия, но он ясно видел пороки и просчеты своего августейшего родственника и вряд ли был свободен от мысли, что трон куда больше подходит ему, чем дяде. В борьбе за власть Скопин мог опереться только на тех, кто выступал за порядок против сил хаоса — то есть на тех же княжат.

Отношения «антиопричников» с Шуйским вызывают разноречивые отзывы. Так весной 1609 года в своем донесении в Тушинский лагерь Лжедмитрия II перебежчик подьячий Чубаров сообщал о том, что «из бояр прямят государю Димитрию Ивановичу князь Борис Лыков, князь Иван Куракин, князь Василий да князь Андрей Голицын, да князь Иван Дмитриевич Хворостинин, а с ними дворяне, дети боярские и торговые люди, а сколько их человек и кто именно, того не упомнит»{12}. Р. Г. Скрынников, указывая на то, что Василий Шуйский опасался своего популярного племянника Михаила Скопина-Шуйского, которого многие прочили на престол, отмечает следующий многозначительный, по его мнению, факт: после занятия Александровской Слободы отрядами Скопина осенью 1609 года царь отправил туда своих главных «ушников» (доносчиков) — бояр Ивана Куракина и Бориса Лыкова{13}.

Представить князей в роли соглядатаев Василия Шуйского так же трудно, как и поверить очевидному навету о симпатиях Андрея Голицына и других бояр к Тушинскому вору. Летописец же свидетельствует о том, что Скопин-Шуйский приезду Бориса Лыкова и Ивана Куракина «рад бысть и нача с ними промышляти о государевом деле и о земском»{14}. Это была встреча военачальников со своим главнокомандующим. «Под главным начальством Скопина начали воеводы очищать от врагов подмосковные города и дороги и подвигаться к самой Москве»{15}. Очевидно, что в Александровской Слободе обсуждались весьма серьезные вопросы, которые обычно затрагиваются в беседе с доверенными людьми, но никак не с «ушниками». Сам Р. Г. Скрынников в другой своей работе отмечает, что Голицыны и Куракины, равно как и Воротынский, считавшие царя Василия своим ставленником, держались с ним независимо, почти вызывающе. Какое уж тут «ушничанье»…

Да и чем мог осчастливить родовитых вельмож скупой неудачливый старикан Шуйский. Каждый из княжат имел не меньше прав на шапку Мономаха, чем царь Василий. Их легче представить «ушниками» Михайлы Скопина, чем его дяди. Вместе с тем, пока власти Шуйского угрожали всевозможные «воры» — Болотников, царевич Петр, Тушинский «царик» — княжата не жалели сил и рисковали жизнью, чтобы защитить государство и его правительство. Они отступились от Василия, только когда он окончательно лишился поддержки в обществе и когда появился легитимный монархический претендент на престол — польский королевич Владислав.

Заклятые соратники

Теперь мы имеем совершенно ясное представление о том, по какой линии проходит раздел между сподвижниками многочисленных «воров» и сторонниками государственного порядка. С одной стороны — княжата, потомки тех, кто в годы опричнины служил в земщине, кто больше страдал от репрессивного режима, кто был в немилости у Годунова, с другой — сыновья опричников или деятелей Государева двора, представители тех родов, кого привечал царь Борис. Нельзя сказать, чтобы это разделение игнорировали историки, в частности довольно много места уделил ему С. Ф. Платонов, отмечавший что в Тушинском стане мы также находим «среду, которая первенствовала в московском дворце в эпоху опричнины и могла назваться новою дворцовую знатью в противоположность прежней родовой знати». Но не со всеми выводами С. Ф. Платонова можно согласиться. Историк настойчиво проводит мысль о реакционном княжеско-олигархическом характере правительства Шуйского, что подразумевает единство направления мысли и действия нового государя и представителей аристократических родов. «Царь Василий говорил и думал, что восстанавливает старую династию и старый порядок своих прародителей „великих государей“. Старый порядок он понимал так, как понимали люди его круга — родовитая знать, княжата, задавленные опричниной и теперь поднявшие свою голову…»{16}.

Правда, когда речь заходит о конкретных деяниях правительства Шуйского, в суждениях историка обнаруживаются очевидные противоречия. С. Ф. Платонов отмечает, что «восставая против добровольного холопства, запрещая крестьянский выход, назначая наказание за прием беглых владельческих людей… правительство обнаруживало слишком консервативное настроение», которое выражалось в том, что «крепостной порядок не только оставался в прежней силе, но получал в законе еще большую определенность и непреложность». Однако мы знаем, что крупные землевладельцы в лице княжат не стремились к развитию крепостнических порядков, ущемлявших интересы латифундистов. Платонов пытается примирить эти противоречия, замечая, что в лице правительства Шуйского «побеждала политическая реакция, руководимая княжатами, и общественный консерватизм, представляемый землевладельческими группами населения»{17}. Таким образом, правительство царя Василия предстает пред нами двуликим Янусом: его хозяйственные законоположения обусловлены заботой о мелком служилом люде, а политические действия продиктованы интересами княжат-олигархов.

Определяя характер царствования Шуйского, С. Ф. Платонов совершает серьезную ошибку, настаивая на общности родовитой знати, княжат, задавленных опричниной, и царя Василия. Шуйские принадлежали к фамилиям, которые вовсе не бедствовали, а, напротив, — преуспевали в условиях опричного режима. Отец будущего царя Иван Андреевич Шуйский хотя и прослужил в опричнине год-полтора, но занимал там ведущее положение. В апреле 1572 года он сопровождал Грозного в Новгород как первый боярин «из опришнины». Брат Василия Дмитрий Иванович Шуйский был женат на дочери Малюты Скуратова. (Реальный Василий Шуйский в отличие от персонажа пушкинской драмы вряд ли стал попрекать Годунова родством с Малютой: его родной брат также приходился опричному палачу зятем). И после роспуска опричнины Шуйские пользовались расположением Грозного. Из княжеской верхушки только братья Василий, Дмитрий и Андрей Шуйские сподобились чести присутствовать на свадьбе Грозного с Анной Васильчиковой в 1574 году. Во время короткого эпизода с «воцарением» Симеона Бекбулатовича Василия и Андрея взяли на службу в государев удел Ивашки Московского, а их дядя Иван Петрович Шуйский стоял во главе удельной Думы{18}. С упразднением Симеонова царства был восстановлен государев двор, где наибольшую прослойку «дворовых» составляли Шуйские и опричники Трубецкие{19}.

После смерти Иоанна Грозного Шуйские, Романовы и Годуновы, связанные многократным родством, доминировали на политическом Олимпе, благодаря положению, достигнутому в годы опричных репрессий. Но борьба за власть неминуемо порождает разлад в стане победителей, и Годунов в альянсе с Романовыми сумел удалить Шуйских с арены политических схваток. Суздальский клан пострадал не от опричнины, и даже не от годуновского режима, а от своих претензий на власть, с которыми царю Борису приходилось бороться средствами, которыми он находил нужными. Прожженный политикан Василий Шуйский — выученик политической школы Иоанна Грозного, и хотя он, в полной мере осознавал свое высокое происхождение и вряд ли был свободен от сословных пристрастий, но принял правила, установленные опричниной и годуновским режимом и не желал от них отказываться.

Если говорить о политическом настроении княжат, то оно ярко проявляется не во время правления Шуйского, а после его свержения, когда «седьмочисленные бояре», приглашая в августе 1610 года на московский престол польского королевича Владислава, настаивали на том, чтобы новый государь правил совместно с Боярской думой и Земским собором. К участию в законодательной работе приглашалась вся земля. Княжеская аристократия твердо и последовательно отстаивала принципы сословно-представительской монархии, нарушенные сначала Грозным, а потом и Борисом Годуновым, который, по выражению Авраамия Палицына, «отъят бо… от всех власть, и никто же отнюдь не токмо еже вопреки глаголати ему не смеюще, но ни помыслити нань зла»{20}. В этом пункте княжата решительно расходились с Шуйским.

Если же говорить о земельной политике царя Василия, то здесь он прямо смыкался с окружением Лжедмитрия II. Составители договора с Речью Посполитой о призвании Владислава — варианта, представленного тушинской делегацией королю Сигизмунду в феврале этого же 1610 года — «стояли в той же мере, как и царь Василий, за сохранение и утверждение крепостного порядка в Московском государстве». Крестьянское «выхожденье» не допускалось, холопы должны были служить господам на старом основании, и предполагалось, что «вольности им господарь его милость давать не будет»{21}.

Однако волею судьбы Шуйскому не на кого было опереться, кроме как на представителей старых аристократических фамилий, а последним, откровенно презиравшим царя Василия, пришлось сплотиться вокруг него, до тех пор пока, по их мнению, не исчезла непосредственная опасность разрушения страны всевозможными «ворами», до тех пор пока они не сошлись на том, что задачу сохранения и укрепления государственности лучше выполнит польский царевич Владислав, если только он примет определенные условия.

Фальшивый «адамант»

Альянс Годуновых и Романовых, сложившийся во время правления последнего Рюриковича, просуществовал почти целое десятилетие. Федор Никитич Романов даже первенца своего назвал Борисом в честь верховного правителя. (Мальчик умер в младенчестве.) Но, как мы уже знаем, осенью 1600 года вооруженный отряд взял штурмом подворье потомков боярина Кошки. Злосчастные коренья, предназначенные якобы для отравления государя, обнаружились на дворе у Александра Романова, но самые суровые наказания обрушились на голову Федора Никитича. Формально в адрес боярина не было сформулировано конкретного обвинения, но первого московского щеголя вместе с женой насильно постригли в монахи. Очевидно, что Федор — надежда и опора романовской партии — представлялся Годунову наиболее опасным противником.

Гонения на Романовых совпали с прибытием в Москву того самого посольства Речи Посполитой во главе с Львом Сапегой. И вряд ли случайно. Исаак Масса сообщает, что вместе с литовским канцлером в русскую столицу прибыло свыше 900 человек{22}. Если даже эта цифра и преувеличена, очевидно, что посольство было весьма представительным. Несмотря на усилия правительства, царь Борис осознавал тщетность попыток полностью изолировать поляков от внешнего мира в течение нескольких месяцев. Годунова, взбудораженного слухами о воскресшем царевиче, сама перспектива смычки внутренней оппозиции с внешним врагом столь устрашала, что он решился нанести сокрушающий удар по своим противникам, не смущаясь присутствием послов.

Опальных Романовых разослали по окраинам государства. Федора-Филарета дальше всех — в Антониево-Сийский монастырь в низовьях Северной Двины. Любопытно сравнение двух донесений о «государеве изменнике» — от ноября 1602 и от февраля 1605 года. В первом пристав сообщает из обители о полном упадке духа поднадзорного и его горестных размышлениях о близкой смерти. Во втором «рапорте», составленном после вторжения Самозванца, Филарет предстает нам в совсем ином настроении: монастырских старцев «лает и бить хочет», грозится, что «увидят они, каков он вперед будет», «всегды смеется неведому чему, и говорит про мирское житие, про птицы ловчие и про собак, как он в мире жил…»{23}. Чему смеялся Филарет, догадаться не сложно — вести о том, что бывший романовский холоп предстал сыном Грозного и грозится свергнуть с престола ненавистного царя Бориса, чем не забавный курьез и законный повод для приятных воспоминаний о прелести мирского жития. Встревоженный Годунов потребовал от пристава сделать все возможное, чтобы «старец Филарет в смуту не пришел и из монастыря бы не убежал». Вряд ли, Филарет помышлял о бегстве — прогнивший годуновский режим трещал по всем швам, и он чувствовал, что перемены в его судьбе не за горами.

Известно, что ссыльный Филарет Романов приютил в монастыре «некоего чернеца», о чем игумен обители поспешил донести Годунову, царь же в ответном послании велел оного юношу отослать прочь. Недавно было высказано предположение, что сам Григорий Отрепьев посетил опального боярина во время скитаний по монастырям после бегства из Москвы{24}. Версия, лежащая на поверхности, но совершенно лишенная правдоподобия. В условиях насаждаемой Годуновым обстановки всеобщего доносительства — «и жены на мужей своих доводиша, а дети на отцов своих, и многим рабом имениа господьскаго отдаа, и велики дары доводцом от негобываху» — поездка Отрепьева к Филарету представляется нелепой авантюрой{25}. Если бы даже Григорий имел основания не опасаться преследования властей, столь дальнее путешествие (Антониево-Сийский монастырь расположен всего в 70 верстах южнее Холмогор) по стране, охваченной голодом, и по дорогам, облюбованным разбойниками, было сопряжено с огромным риском, тратой сил и времени. К тому же представляется невероятным, чтобы прибытие к главе оппозиции его приспешника вызвало бы столь благодушную реакцию растревоженного монарха.

Изучая материалы, посвященные жизненному пути Филарета Романова, создается впечатление, что речь в них идет не о государственном муже, не о человеке, безусловно, сильной воли и незаурядного ума, а о неодушевленном предмете, который безо всякого участия с его стороны передвигают во времени и пространстве, или о судне без руля и без ветрил, плывущем по прихоти ветров и течений. Судите сами. В 1600 году Годунов ссылает новопостриженного Филарета в отдаленную обитель. В июне 1605 года Расстрига возвращает его из ссылки, в апреле 1606-го ставит в ростовские митрополиты. После свержения Отрепьева царь Василий решает, что Романов достоин патриаршего посоха. В статусе будущего главы церкви Филарет отбывает в Углич за останками царевича Димитрия, но возвращается из командировки снова простым архиереем — Шуйский якобы успел передумать, прознав про интриги главы романовского клана. Скорее всего, хитрый старик заморочил Филарету голову и отправил подальше, чтобы венчаться на царство в более приятной компании. Патриархом стал казанский архиепископ Гермоген, а Романов отправился во вверенную его попечению ростовскую епархию.

В октябре 1608 года Ян Сапега захватывает Ростов и увозит архиерея сего града в тушинский стан нового Самозванца. Здесь Филарет играет странную роль: то ли патриарха, то ли заложника, то ли почетного гостя, то ли узника. В апреле 1610 года, после того как Вор покинул Тушино, осиротевшая его свита двинулась к новому господину — королю Сигизмунду, который стоял под осажденным Смоленском. Но польские ратники, с которыми следовал Филарет и его спутники, остановились в Иосифо-Волоцком монастыре, куда нагрянул верный Шуйскому отряд воеводы Валуева. Филарета как бы освободили и привезли в Москву, к вящему неудовольствию царя Василия. У того и без Романова хватало врагов, а тут под боком возник еще один — да еще такой матерый. Тут снова настала очередь веселиться Филарету: он застал агонию режима Шуйского и его падение. Но пожить в Москве в семейном кругу нашему герою пришлось недолго. Польский гетман Станислав Жолкевский, который вел переговоры с «семибоярщиной» от имени короля Сигизмунда, настойчиво просит Романова наряду с Василием Голицыным отправиться в королевский лагерь под Смоленском в качестве посла.

В «добровольно-принудительном порядке» в сентябре 1610 года боярин-инок отбывает к Сигизмунду. Здесь Филарет снова попадает в двусмысленную ситуацию: с одной стороны, его принимают со всевозможными почестями, с другой — оказывают неприкрытое давление с целью заставить москвичей принять польские условия. Наконец, когда Романов и Голицын решительно отказываются от сговора с Сигизмундом, они становятся настоящими пленниками и в таком качестве отправляются в Польшу. Там Филарет живет в доме нашего старого знакомого литовского канцлера Льва Сапеги. Ирония судьбы: два человека, в разное время по разные стороны границы, пестовавшие самозванческую интригу, оказались под одной крышей.

Избрание его сына Михаила на российский престол в 1613 году, разумеется, также произошло без участия «гостя» пана Сапеги. И очередной раз Романов оказывается в неловком положении — был послом, стал пленником, а теперь вдобавок обернулся отцом правителя враждебного Польше государства. Он раздраженно выговаривал московским послам, прибывшим в Варшаву: «Не гораздо вы сделали: послали к Сигизмунду упрашивать дать Владислава в государи, а сами избрали Михаила»{26}. На самом деле, ситуация, пожалуй, уникальная в мировой истории. Только в 1619 году Филарет возвращается из плена в Россию, но и новый его статус заключает некую двойственность: в стране оказывается как бы два государя — царь Михаил Федорович и патриарх Филарет Никитич.

Но, как мы оговорились вначале, это внешняя канва событий. Постараемся разобраться в их сути. Вернемся к моменту торжества Расстриги. Когда опальный боярин с чувством глубокого удовлетворения встречал известия о приближении войск «царевича», в этом душевном движении чувствуется куда больше ненависти к Годунову, чем радости за стремительный взлет самозванца. В 1605 году Филарет желал поражения Годунова, но никак не воцарения Юшки Отрепьева. Он прекрасно понимал, что у бежавшего холопа и беглого инока теперь другие покровители и другие друзья, которые и выиграют в случае его победы. Правда, Расстрига сделал Филарета митрополитом, а его брата Ивана — боярином, даже прах умерших в ссылке Романовых возвратили для погребения в родные края. Но «Димитрий» и должен был предпринять подобные шаги в отношении родственников своего названого брата Федора Иоанновича, несчастных жертв годуновской тирании, популярных в народе бояр.

Филарет-Феодор и Григорий-Димитрий, несмотря на искушенность первого и самоуверенность второго, наверняка, испытывали некоторую неловкость в общении: слишком интересное прошлое их сближало. Не случайно Расстрига, приветив Никитичей, после держал их в некотором отдалении. Но вряд ли Романовы негодовали за это на «императора Деметриуса», понимая, что режим Самозванца не прочен и его фавориты — «калифы на час». В этом безопасном отдалении они и дождались падения и гибели Самозванца.

В. И. Ульяновский полагает, что во время правления Расстриги Романовы намеревались возобновить попытку 1598 года, когда после смерти бездетного царя Федора они пробовали в противовес рвущемуся к власти Годунову возвести на престол Семиона Бекбулатовича — эдакого вечного зиц-председателя Фунта описываемой исторической эпохи. В то время польские разведчики доносили, что «некоторые князья и думные бояре, особенно же князь Вельский во главе их и Федор Никитич со своим братом и немало других, однако не все, стали советовать между собой, не желая признать Годунова великим князем, а хотели выбрать некоего Семиона». По мнению исследователя, воцарившийся на место Отрепьева Симеон мог обеспечить Филарету патриаршество. В. И. Ульяновский сопоставляет следующие события. Лжедмитрий сначала милостиво принял Семиона во дворце, но в марте 1606 года велел его постричь монахи, и именно в марте Филарет решается на хиротонию и в апреле ее принимает. «Все это связывает его отход от идеи патриаршества с неудавшейся попыткой нового выдвижения Симеона. Лжедмитрий I избавляется от опасности конкуренции испытанным методом пострижения противника»{27}.

Однако план, пригодный в условиях междуцарствия 1598 года, когда шапка Мономаха не обрела еще хозяина, вряд ли подходил для времени правления Дмитрия Иоанновича: одно дело борьба за вакантный престол, другое — заговор против «природного» государя. И был ли смысл рисковать благополучием или даже жизнью ради патриаршего жезла? Тот ли это Париж, который стоит мессы?..

Глава мятежников Василий Шуйский, захватив власть, воздал должное романовскому клану — Ивана Борисовича Черкасского пожаловал чином кравчего, а Филарету пообещал патриаршество. Наступил звездный час «суздальского шубника», как звали князя Василия — в эти недели он прочно владел инициативой, действовал хладнокровно и стремительно. В обстановке смятения, охватившего столицу после гибели Расстриги, он старался продемонстрировать, что новый режим представляет собой не кучку заговорщиков, а опирается на самые родовитые и заслуженные московские фамилии. Здесь невозможно было обойтись без Романовых. Но как только народ узнал об избрании в патриархи ростовского архиерея и пожаловании князя Черкасского, Филарет и Петр Шереметев отправились в Углич.

Василий Иванович не зря собрал такую компанию, понимая, что давние недруги не сговорятся: еще в 1596 году Петр Шереметев, доверенный человек Годунова, бил челом государю на Федора Никитича. Тем временем Шуйский поспешил короноваться и, упрочив свою власть, избавился от Романовых и прочих нелюбезных его сердцу личностей. Черкасский перестал быть кравчим, Филарету пришлось съехать с патриаршего двора, который тот уже было занял. Петра Шереметева оставили в Угличе, а потом отправили на воеводство в Псков. Родственника супруги Филарета — инокини Марфы — Михаила Глебовича Салтыкова Шуйский направил в Ивангород, а оттуда еще дальше на берега Ладоги в Орешек. Князь Рубец-Масальский получил назначение в Корелу.

Нейтрализуя Никитичей и их окружение, царь Василий не только решал сиюминутные задачи, но и возвращал боярской семейке старый должок: весной 1587 года Борису Годунову, которого в то время поддерживали Романовы, удалось отправить в ссылку самого Василия Ивановича, а его брату Андрею и дяде Ивану Петровичу заточение в монастырях стоило жизни. Наверняка, припомнив и усердие, проявленное тогда в ходе следствия против Шуйских Михаилом Татищевым, царь Василий отправил своего нынешнего соратника в Новгород. Впрочем, и Романовы не преминули подпортить Шуйскому торжество. Новый царь, надеясь истребить в народе сомнения в гибели Димитрия в Угличе, нанимал бродяг, которые чудесным образом исцелялись у гроба царевича. Это производило должное впечатление, пока кто-то из доброжелателей царя Василия не поленился привести к останкам убиенного отрока тяжелобольного, который тут же благополучно скончался на глазах у разочарованной публики. Пришлось Шуйскому спешно сворачивать представление. Разумеется, причастность к этой истории Филарета и его родичей — всего лишь догадка, но, право, в подобной изощренной пакости чувствуется истинно романовский шик.

Разогнав оппозиционеров по разным углам государства, Шуйский сделал серьезную ошибку. Подобные действия могли принести искомый результат в периоды политической стабильности, когда правительство из центра уверенно диктует свою волю провинциям. Но времена изменились. На Москву все меньше оглядывались, и от позиции местных властей зависело очень многое. Когда же в начале 1607 года в Витебске объявился «спасенный государь Димитрий Иванович», опальные политики получили возможность попомнить Шуйскому недавние обиды. Так, когда к псковскому воеводе Шереметеву явились представители окрестных волостей с просьбой о защите от тушинских отрядов, тот советовал им целовать крест таборскому царю. (Позже пройдоха Шереметев пытал тех же крестьян и, вымучивши деньги, отпускал, приговаривая: «Зачем мужик крест целовал!») Прибежал из Орешка к Лжедмитрию II и Михаил Глебович Салтыков. Так как зерна измены царь Василий рассеял повсеместно, то не удивительно, что власть Тушинского вора порой распространялась на половину территории страны — от Вологды до Астрахани.

Остававшиеся в Москве члены романовского кружка до поры до времени не проявляли норов. Но в мае 1608 года Шуйский послал против Вора войско во главе с Михаилом Скопиным-Шуйским и Иваном Романовым. Когда неприятель стал приближаться, в полках обнаружилась «шатость»: «хотяху царю Васи лью изменити князь Иван Катырев, да князь Юрьи Трубецкой, да князь Иван Троекуров и иные с ними». Катырев был женат на дочери Филарета Никитича Татьяне, Троекуров — на его сестре Анне, брат ростовского архиерея боярин Иван Никитич возглавлял рать. Царю Василию пришлось отвести войско назад в Москву, и воровская орда беспрепятственно обосновалась в 12 верстах от столицы в Тушино. И снова Шуйский не решился наказать никого из романовского клана. Козлом отпущения оказался Юрий Трубецкой, сосланный в Тотьму, откуда он благополучно перебрался в тушинский лагерь.

Летом 1608 года к «царику» подались близкие к Романовым князья Алексей Юрьев, Дмитрий Черкасский, Алексей Сицкий. А Филарет Никитич оставался в Ростове на своей митрополичьей кафедре до 11 октября, пока к городу не подошли воровские отряды под водительством Яна Сапеги. Вот как описывает последующие события романовский официоз «Новый летописец»: «В городе Ростове услышали все, что идут к ним переяславцы с литовскими людьми, пришли всем городом к митрополиту Филарету и начали его молить, чтобы разрешил им отойти в Ярославль. Он же, государь великий, адамант крепкий и столп непоколебимый, приводил людей Божиих на то, и укреплял их, чтобы стояли за веру истинную христианскую и за крестное целование государю, чтобы встать против тех злодеев, и многими словами их укреплял, говоря: „Если и убиты будем ими, и мы от Бога венцы примем мученические“… Литва же пришла в город, начали людей убивать тех, которые не успели уйти в церковь или из города в Ярославль бежать… Они же, переславцы, как волки свирепые, возопили громким гласом и начали к церкви приступать, и выбили двери церковные, и начали людей сечь, и убили множество народа»{28}.

Если «Новый летописец» говорит правду, то получается, что из-за крепкостоятельства столпоподобного пастыря зазря погибло множество людей — не послушай они его пафосных увещеваний, остались бы живы и соединились с войсками, верными Шуйскому. Но нет этого греха на Филарете Никитиче, поскольку «Новому летописцу» доверять не стоит. Вот как описывают захват Ростова устюжане в грамоте, отправленной в Вычегду: «пришедъ Литовские люди въ Ростовъ, ихъ плоштвом, потому что жили просто, совету де и обереганья не было, и Литовские де люди Ростовъ весь выжгли, людей присекли, и съ Митрополита съ Филарета санъ сняли и поругалися ему посадя де на возокъ съ женкою да въ полки свезли»{29}. Устюжанам нет резона врать, обелять или очернять Филарета, они явно пересказывают рассказ очевидца. А из него следует, что город взяли внезапным налетом, который вполне удался, поскольку никаких приготовлений к обороне не делалось. Следовательно, горожане не слышали о подходе сапежинцев, они не располагали временем, чтобы сойтись к митрополиту на митинг, а преосвященный по этой же причине не мог вести с воеводами дискуссию на тему: стоит или не стоит отходить на Ярославль.

Несомненно, глава романовского клана подумывал перебраться к своим. Только вот предстать в глазах православного люда заурядным «перелетом» преосвященному не хотелось. Тогда был найден выход — инсценировать пленение, а для пущей подлинности обставить его раздиранием одежд и оскорблением словом. Не составляло труда собрать массовку из прихожан — для этого даже не требовалось намеренно созывать народ в церковь — достаточно было приурочить налет к обедне. Тем паче город не готовился к отпору — о чем «крепкий адамант» наверняка дал знать Яну Сапеге. Обосновавшиеся в Тушине члены романовского кружка имели в своем распоряжении, по крайней мере, пару месяцев, чтобы наладить связь с митрополичьим двором в Ростове. 23 сентября Ян Сапега осадил Троицкий монастырь. Еще раньше присягнул Вору Переяславль, жители которого участвовали в налете на Ростов. От Переяславля до Ростова не больше 60 верст. Так что тушинцам не составляло никаких проблем установить контакт с Филаретом.

После Ростова тушинцы направились в Ярославль, где Вору присягнул здешний воевода Борятинский; очевидно и с ним велись предварительные переговоры. Рейд сапежинцев на Ростов и Ярославль обернулся для них весьма удачной и бескровной войсковой операцией. Не остался в накладе и Филарет — на глазах всего честного люда ростовский владыка предстал страдальцем за веру и государя и со спокойной душой отправился в «воровской стан» в объятия своих сородичей.

Время действовать

Официальное жизнеописание Филарета Романова, составленное по поводу его поставления в патриархи в 1619 году — на этот раз уже вполне канонического, вовсе умалчивает о тушинском периоде его биографии. Подобное безмолвие красноречивее иных пышных словес. Авраамий Палицын туманнозамечал, что во время пребывания в Тушине Филарет «не преклонись не на десно, ни на лево». Как это понять: то ли он проявил очевидную принципиальность, то ли наоборот — невероятную беспринципность; то ли, продемонстрировав чудеса политической эквилибристики, прошел, не шелохнувшись, по туго натянутому канату; то ли счел за благо впасть в анабиоз, чувствуя, что шаг в сторону чреват расстрелом?

Нужно сказать, что в эти тяжелые времена многие русские архиереи проявили куда более мужества и патриотизма, чем их ростовский коллега. За неприятие самозванца пострадали епископы Суздальский Галактион и Коломенский Иосиф. Архиепископ Тверской Феоктист организовал оборону города от воровских отрядов, был схвачен и принял мученическую смерть в Тушине. Псковский епископ Геннадий, как выразился летописец, «умер от горести…», наблюдая разорение земли русской. Патриарх Гермоген, несмотря на угрозы, отказался призывать паству присягать королю Сигизмунду и подписывать грамоту защитникам Смоленска с требованием сдачи города. Не запятнав себя сотрудничеством с оккупантами, Гермоген рассылал письма, в которых благословлял народ на борьбу с врагами престола и веры. Поляки и их русские приспешники бросили Гермогена в темницу и уморили голодом. Филарет Тушинский и всея Антируси не сподобился мученического венца, а если и испытал некоторые моральные и физические страдания, то был с лихвой вознагражден за них еще в земной жизни.

В начале 1609 года эйфория среди тушинских героев от успехов своей военно-карательной кампании поутихла. В Новгороде Михаил Скопин-Шуйский соединялся со шведами идти на Москву, появились первые серьезные очаги сопротивления воровскому нашествию. Филарет видел, что складывается примерное равенство сил между Тушино Лжедмитрия II и Москвой Шуйского. В столь неопределенной ситуации не в обычаях Филарета обнаруживать явное предпочтение одной стороне. Оптимальный выход — минимум резких движений, минимум сведений о своей особе. В Москве считают его пленником — пусть считают. Понятно, что Шуйскому не выгодно записывать столь важную персону в число своих противников, не будем в этом мешать августейшему Василию Ивановичу. В Тушине величают его патриархом — пусть величают: «царику» и его окружению льстит, что их воровскую ватагу окормляет свой патриарх. Быть по сему. А он будет ждать. Филарет продолжал добросовестно исполнять первосвятительские обязанности: рассылал патриаршьи грамоты по епархиям, благочиниям и приходам, поминал на ектенье Вора и его дражайшую супругу царицу Марину Юрьевну, перебравшуюся к «законному супругу».

Наконец, в декабре 1609 года в Тушино объявились польские послы, прибывшие из королевского лагеря под осажденным Смоленском. Они через голову Вора обратились к боярам и Филарету с предложениями о переговорах. «Царик» смекнул, что его дела плохи. В начале 1610 года с большей частью войска он покинул загаженный донельзя тушинский холм и вместе со своими сторонниками обосновался в Калуге. Можно было отправиться вслед за ним в новую воровскую «столицу» или вернуться в Москву к Шуйскому. Но Филарет остался: он понял, что настало время действовать. Фактически «патриарх» становится во главе тушинского правительства, договаривается с оставшимися в лагере не отъезжать к Шуйскому и не желать царя из московских бояр.

В январе 1610 года в лагере Сигизмунда появляется Иван Салтыков, который бьет челом королю от имени Филарета. «Мы, Филарет, патриарх московский и Всея Руси, и архиепископы, и епископы и весь освященный собор, слыша его королевского величества о святой нашей православной вере раденье и о христианском освобожденьи подвиг, Бога молим и челом бьем…. А мы, бояре, окольничьи и т. д., его королевской милости челом бьем и на преславном Московском государстве его королевское величество и потомство милостивыми государями видеть хотим»{30}. Завязываются сношения между королевской ставкой и Филаретом. В феврале стороны подписывают договор, в котором обрисованы контуры будущего царствования Владислава «Жигимонтовича». «С этих страниц февральского договора веет духом опричнины и годуновского режима», — резюмирует С. Ф. Платонов{31}. В частности, тушинские бояре отстаивали незыблемость крепостнических порядков, настойчиво рекомендуя «крестьянам на Руси выхода не давать».

После того как будущее России предрешено, в Тушине делать нечего. Остатки воровского сборища под водительством Филарета Романова направляются на запад — под стены осажденного Смоленска, под крыло короля Сигизмунда. Заметим, что уже никакие крайние обстоятельства не принуждают более Филарета разыгрывать из себя патриарха. Самое время вспомнить, что в Москве есть официальный глава церкви Гермоген, а он на самом деле смиренный ростовский архиерей. Но Романов предпочитает не вспоминать, предпочитает оставаться самозванцем-лжепатриархом. (Некоторое время на Руси в наличии имелось четыре предстоятеля церкви — годуновский Иов, отрепьевский Игнатий, тушинский Филарет и ставленник Шуйского Гермоген.) Однако непредвиденная конфузия — случайная встреча с отрядом Григория Валуева нарушила планы тушинского первосвятителя. Вместо Смоленска Филарет попадает в Москву. Впрочем, ему и в этот раз повезло. Наверное, первый раз в жизни он решился сделать недвусмысленный выбор, но судьба поправила его, позаботившись о том, чтобы столь решительный поступок остался без последствий. Доберись Филарет Никитич до Смоленска, он бы накрепко связал себя с поляками и кружком тушинских дельцов, скомпрометировав тем самым себя и свою родню.

В Москве Филарет, несомненно, выступил популяризатором идеи призвания королевича Владислава на царствование — идеи, находившей все более новых сторонников в столице. Тем самым российская элита, разделенная на различные лагеря, благодаря Филарету сошлась в одном важнейшем пункте, сформулированном еще в Тушине, — не выдвигать кандидатур государя из своего круга, оказав предпочтение польскому королевичу. В этой схеме не оставалось места Василию Шуйскому, падение которого становилось вопросом времени. Бывшие «перелеты», после того как «перелетать» стало некуда, свою нерастраченную энергию направили на попытки свержения царя Василия. «А житие его царьское было на престоле царьском всегда з бедами и с кручины, и с волнением мирским; зачастые миром приходящее и глаголаше ему снити с царьства, и за посох имаше, и позориша его многажды», — сокрушается Пискаревский летописец{32}. Другой источник сообщает, что Шуйский «сидя на царстве своем, многие беды прия, и позор, и лай».

Тем временем Филарет возобновил сношения с Вором, обосновавшимся в Калуге. В июне 1610 года бывший «царик» получил обнадеживающее известие о том, что москвичи готовы целовать ему крест. Р. Г. Скрынников не сомневается, что грамота исходила от Филарета и воровских бояр. Исследователь считает, что Филарет вновь обратился к Вору после того, как калужский лагерь подкрепило войско их старого знакомца Яна Сапеги. «Пребывание под Смоленском убедило Михаила Салтыкова и Василия Рубца-Мосальского, что с ними никто не будет считаться, коль скоро они никого не представляют, и за их спиной нет военной силы. Перемены в Калужском лагере подали надежду Филарету и Салтыкову»{33}. Вероятно, эти предположения верны. Но не менее вероятно и другое объяснение: предусмотрительный Филарет клал яйца сразу во все корзины.

Мы еще обратимся к избранию его сына Михаила на царство, но одну из веских причин успеха романовской кандидатуры можно назвать уже сейчас. В бурное время взаимного ожесточения, недоверия и противостояния Филарет умудрился сохранить или, по крайней мере, не испортить окончательно отношения со всеми видными деятелями эпохи и всеми политическими группировками. Он единственный мог похвастаться контактами с королевской ставкой, в то же время он оставался своим для представителей тушинского табора и вместе с тем не порвал связь и с боярами, сидевшими в осаде вместе с Шуйским.

Даже с царем Василием — своим заклятым врагом бывший тушинский патриарх не вступал в противоборство, во всяком случае открытое. В то время как другой влиятельный вельможа Василий Голицын постоянно демонстрировал свои претензии на престол и намерение сместить Шуйского, Филарет действовал исподволь, через доверенных лиц. Причина не только в разнице темпераментов и тонкости политического чутья — Голицын не располагал сплоченной группой соратников, не имел надежных союзников в боярской среде, даже среди Гедеминовичей он не пользовался единодушной поддержкой. По этой причине многое ему приходилось делать самому, в то время когда Филарет неизменно оставался в тени за кулисами политической борьбы. В итоге Голицын-старший заработал среди москвичей репутацию властолюбца и интригана. «Беспокойная голова, нрав тиранский, сердце изменническое, а жизнь дурная», — так нелицеприятно отзывался о князе современник.

Осень олигархов

Царь Василий Шуйский, который энергично взбирался на трон, удивляя коварством и настойчивостью в достижении цели, проявил полную неспособность к государственному управлению. Что еще хуже — он был неудачлив и не любим народом. Надежды на преодоление Смуты русские люди связывали с его племянником Михаилом Скопиным-Шуйским — удачливым и популярным, однако он же представлял угрозу для царя Василия — реальную или потенциальную — невозможно ответить, так как невозможно утверждать, имел ли молодой военачальник свои далеко идущие политические планы, либо беспрекословно принимал как данность дядюшкино верховенство. Вступление Скопина в Москву во главе русско-шведского войска в марте 1610 года виделось началом перелома в затянувшемся национальном кризисе, но в мае полководец внезапно скончался, а в июне войска Сигизмунда выдвинулись к Москве.

Под рукой у царя Василия находилось, как мы знаем, немало опытных и талантливых военачальников, но он поставил во главе войска брата Дмитрия, «воеводу сердца не храброго, но женствующими облажена вещьми, иже красоту и пищу любящего». Служилые люди, по словам летописца, «ненавидяху его гордости, сего ради и нелюбезен бяше во очию их». Мало того что зять Малюты уже зарекомендовал себя бездарным и трусливым воеводой, молва приписывала смерть Скопина именно его зависти: по слухам, супруга Дмитрия Шуйского преподнесла князю Михаилу Васильевичу чашу с отравленным вином. Будь жив Скопин, несомненно, он возглавил бы войско, однако теперь на его месте оказался человек, считавшийся виновником его смерти — уже одно это обстоятельство пагубно сказывалось на боевом духе ратников.

Будь жив Скопин — битва, состоявшаяся под селом Клушино 24 июня 1610 года, что между Можайском и Вязьмой, наверняка была бы выиграна — существуют, на наш взгляд, достаточно веские причины настаивать на столь категоричном выводе. Многочисленные схватки с польскими войсками показали, что русские по крайней мере не уступают им ни в мужестве, ни в различных компонентах боевого искусства. А ведь московская рать под Клушином имела значительное численное превосходство над противником.

Отметим еще одно важное обстоятельство: на исход сражения существенно повлияла измена шведских союзников под командованием Якоба Делагарди. Подобный поворот событий трудно представить, будь во главе войска Скопин. Если бы даже шведам и при Скопине не возместили долги по жалованию. За год совместного похода князя Михаила и шведского полководца сблизило боевое братство. Современники вспоминали, что Делагарди опасался за жизнь Скопина и советовал тому поскорее покинуть столицу, выступив навстречу неприятелю. Решаясь переметнуться к полякам, Делагарди имел в виду и то обстоятельство, что русское войско возглавлял причастный к смерти боевого товарища Дмитрий Шуйский. Перед битвой Делагарди выдали деньги, меха и сукна для раздачи солдатам в счет погашения долга, но он промедлил, чем — вольно или невольно — спровоцировал ландскнехтов на бунт и измену. Между тем военачальник шведского короля — смертельного врага Сигизмунда III — должен был иметь причины более веские, нежели задержка жалования, чтобы решиться помочь полякам одолеть союзное войско царя Василия.

Поражение под Клушином, развал русского войска предопределил падение Шуйского. 15 июля 1610 года часть московских ратников, собранных для выступления против крымцев, перебежала к Вору. Требовалось срочно убирать царя Василия, который не только не был способен объединить вокруг себя здоровые силы, но вызывал всеобщую ненависть. 19 июля инициативная группа во главе с братьями Ляпуновыми, насильно постригла непутевого государя в монахи.

Деятельность образовавшегося после свержения царя Василия правительства, так называемой «Семибоярщины» — у нас принято оценивать крайне негативно, а сами соправители обычно предстают в исторической литературе либо кучкой предателей, открывших перед врагами ворота Москвы, либо, в лучшем случае, дорвавшимися до власти геронтократами. Возникновению подобной репутации мы в значительной степени обязаны романовской историографии. Это придворные летописцы запустили в обиход следующие излюбленные историками саркастические реплики вроде «оскудеша премудрые старцы и изнемогша чюдные советники» и «точию два месяца власти насладишася». Романовы были не прочь скомпрометировать хотя бы и задним числом участников «Семибоярщины», среди которых находились и претенденты на престол, и просто недруги фамильного клана. Соправители явно не страдали от отсутствия амбиций, они совершили множество ошибок. Некоторые из них имели роковые последствия, но кое-какие обвинения в их адрес начисто лишены оснований.

Например, у нас нет оснований подозревать бояр в узурпаторских поползновениях. «Семибоярщина» мыслила себя как временное правительство, призванное в первую голову обеспечить избрание нового государя «всем заодин всею землею, сослався со всеми городы». В некоторых грамотах, посланных из Москвы в июле 1610 года, содержались и прямые указания местным властям о выборе «изо всех чинов по человеку» и присылке в Москву представителей на собор{34}. Не вина переходного правительства, что для созыва выборных людей в столицу в обстановке Смуты требовалось время. Этим ресурсом «Семибоярщина» не располагала. 19 июля царя Василия свергли, а уже 24 июля польская армия под командованием гетмана Станислава Жолкевского маячила в 7 верстах от западных предместий столицы; с юга на Москву напирала рать Лжедмитрия II, вставшая лагерем у Коломенского. Не исключался вариант, при котором обе антимосковские силы объединятся. Жолкевский одновременно вел переговоры и с московскими боярами, и с калужскими «ворами».

«Семибоярщина» встала перед выбором, который, по сути, следует считать отсутствием выбора — протянуть руку либо королю, либо самозванцу. Разумеется, соправители выбрали первое, отказавшись вступать в альянс с воровскими ватагами против Речи Посполитой. При этом бояре не отказались от попытки обрести союзников в окружении «царика», расколоть его. После низложения Шуйского бояре предлагали князю Дмитрию Трубецкому бросить самозванца, чтобы явиться в Москву и выбрать государя всей землей, но тот в ответ предложил открыть ворота столицы Вору. Правителям ничего не оставалось делать, как вступить в переговоры с командующим польскими силами гетманом Станиславом Жолкевским о призвании на русский престол королевича Владислава, при условии, что поляки начнут военные действия против калужской рати.

Само по себе призвание «Семибоярщиной» иностранного принца не является неким антинациональным деянием. Наши западные соседи в свое время первыми выступили с аналогичной инициативой — пригласить государя из Москвы. После смерти Сигизмунда II в 1572 году на вакантный престол Речи Посполитой выдвигалась кандидатура царевича Феодора, однако Иоанн Грозный предложил в короли самого себя. Неудивительно, что поляки предпочли зачинщику опричнины француза Генриха Валуа, только тот спустя год сбежал в Париж, чтобы наследовать почившему в Бозе августейшему своему брату Карлу IX. Польское бескоролевье завершилось в 1575 году избранием энергичного трансильванца Стефана Батория. Он умер в 1586 году, и возможность занять польский престол снова получил Феодор Иоаннович, однако снова московская кандидатура потерпела неудачу: королем стал швед Сигизмунд III.

И вот в 1610 году наступила очередь русских выступить с приглашением на престол польского принца. Владислав должен был воцариться на Москве, приняв православие и восстановив сложившуюся при последних Рюриковичах сословно-представительскую монархию. По мнению С. Ф. Платонова, «если бы боярам удалось привести в исполнение их замыслы и осуществить предполагавшуюся ими унию с Речью Посполитой, договор 17 августа составил бы предмет их гордости»{35}. Только воплощение этих планов в жизнь полностью зависело от доброй воли Сигизмунда III. Договор заключался не между польским монархом и русским правительством, а между русским правительством и гетманом Жолкевским. Первые обязались признать Владислава своим государем и привести к присяге новому царю соотечественников, а второй — бить челом перед его величеством о принятии им условия договора. Обе стороны свои обязательства честно выполнили: в Москве целовали крест Владиславу, а Жолкевский доложил Сигизмунду о достигнутых договоренностях.

Но вот незадача — королю соглашение не понравилось. Ревностный католик не собирался принуждать сына к православию, да и вообще, как выяснилось, сам оказался не прочь примерить шапку Мономаха. Формально к польскому государю трудно предъявить претензии — он ни с кем ни о чем не договаривался.

Российская сторона совершила роковую, непростительную ошибку. Подпали ли переговорщики под обаяние гетмана Станислава Жолкевского, который на самом деле не горел желанием воевать с московитами и искренне упрашивал короля дать им в государи Владислава, либо уверили себя, что нашли наилучший или даже единственный выход из положения, но они явно поторопились. Думается, даже в тяжелейших условиях июлясентября 1610 года можно и нужно было более настойчиво и искусно отстаивать интересы державы и более трезво просчитывать последствия каждого шага, тянуть время, торговаться, хитрить. А получилось так, что договор 17 августа для польской стороны представлял собой некую декларацию о намерениях, а Москва, взяв на себя конкретные и весьма важные обязательства, ослабила до предела свои и без того зыбкие позиции.

27 августа 1610 года на половине дороги от польского стана к городу состоялась церемония присяги москвичей Владиславу. Два дня спустя Жолкевский узнал о непримиримой позиции Сигизмунда — королевичу царем на Руси не быть. Но огласить королевский вердикт русским он не решился. Вместо этого гетман снарядил делегацию в ставку Сигизмунда III из бояр и участников избирательного собора, успевших прибыть к тому времени в Москву. Их изначально невыполнимая миссия заключалась в том, чтобы договориться — теперь уже непосредственно с польским государем — об условиях воцарения Владислава. Гетман предусмотрительно включил в состав посольства наиболее опасных и влиятельных московских политиков — Филарета Романова и Василия Голицына, удалив их из столицы. Патриарх Гермоген направил Владиславу грамоту, в которой настаивал на переходе королевича в православие. А вдруг гетман не исключал возможности того, что русским удастся-таки уломать Сигизмунда III?

Во всяком случае, один из пунктов договора с Москвой Жолкевский честно выполнил: королевские войска и отряды «Семибоярщины» вместе выступили против Вора. Во всех остальных отношениях поляки не думали двигаться навстречу русским, а в это время временное правительство делало одну уступку за другой. Спустя месяц с небольшим после подписания договора о призвании Владислава, а именно 21 сентября, бояре пригласили в столицу польские войска, испугавшись, что своими силами не смогут контролировать ситуацию в городе. Главными закоперщиками фактической капитуляции стало большинство Боярской думы во главе с Федором Мстиславским и братом Филарета Иваном Романовым; против выступили Андрей Голицын и Иван Воротынский{36}. Получается, что Филарет, покинувший Москву за несколько дней до ее фактический сдачи, снова оказался в выигрыше, так как остался непричастен к действиям соправителей, имевшим столь печальные последствия для страны.

Глава пятая В борьбе за шапку Мономаха

Какими тяжкими испытаниями ведет Бог Россию к самосознанию, к уразумению источника бед и зол, ее терзающих…

Иван Аксаков

Украденное ополчение

Заключая в августе 1610 года соглашение с гетманом Жолкевским, московское правительство стремилось тем самым дезавуировать февральский договор между поляками и тушинцами, перехватить у последних инициативу. Но воровские бояре давно обжились в лагере Сигизмунда III, успели заслужить расположение короля, который, став в Москве хозяином положения, не церемонясь, отодвинул «Семибоярщину» на обочину политической жизни. «Хорошего» гетмана Жолкевского сменил «плохой» гетман Александр Гонсевский. Под начальство командующего оккупационным гарнизоном перешло и стрелецкое войско. Поляки поставили верховодить Русью правительство «тушинцев» М. Г. Салтыкова, князей Ю. Д. Хворостинина и В. М. Масальского, дворян Н. Вельяминова и И. Безобразова и прочих, подчас самых худородных людишек, вроде кожевенника Федьки Андронова.

Расположившись на вершине власти, новоявленные правители державы принялись неутомимо доносить друг на друга своим хозяевам. Так Андронов горько жаловался Льву Сапеге на Салтыкова: «Надобно воспрепятствовать, милостивый пан, чтоб не раздавали без толку поместий, а то и его милость пан дает, и Салтыков также листы дает на поместья; а прежде бывало в одном месте давали, кому государь прикажет; и я боюсь, чтоб при такой раздаче кто-нибудь не получил себе богатой награды за малые заслуги». Салтыков не оставался в долгу и «сигнализировал» тому же литовскому канцлеру о проступках своего коллеги Андронова: «Много казны не в недоборе, потому что за многих Федор Андронов вступается и спускает, для посулов, с правежу; других не своего приказа берет себе под суд и сам государевых денег в казну не платит»{1}.

Позже региональное «воровское» правительство под руководством И. М. Салтыкова образовалось в Новгороде. И здесь тон задавали самые одиозные представители тушинского и калужского дворов: «дворецкий» князь Семен Звенигородский, «стольник» князь Федор Черный Оболенский, дьяки Петр Третьяков и Денис Сафонов. Первое сборище коллаборационистов прикрывало военную диктатуру поляков, второе — шведов. «Ворята» дорвались до власти и без помощи Вора, значительная часть прежних сторонников «царика» в его услугах давно уже не нуждалась. Он оказался никому не нужен и потому обречен. В декабре 1610 года второго Лжедмитрия, некогда неведомого арестанта из городка Пропойска, затем властелина половины России, зарезали на охоте собственные телохранители.

Но России это уже помочь не могло. Красивая конструкция с православным царем Владиславом, Думой и Земским собором на вершине так и осталась на бумаге. Но очень многие в России продолжали горячо верить в то, что королевич вот-вот прибудет на свой престол и на русской земле восстановится порядок. И не стоит обвинять наших предков в наивности: на тот момент измученному пятилетними потрясениями россиянину призвание Владислава представлялось наиболее очевидным, реальным, да и, наверное, единственным выходом из Смуты. О притягательной силе этой иллюзии можно судить по «Новой повести о преславном Российском царстве», составленной в самом конце 1610 года.

Неизвестный автор уверен, что королевич способен стать подлинным православным государем: «И нам бы его, по нашему закону, аки новородити, и от тмы невъдения извести, и, аки слепу, светь дати, и на великий престол возвести, и посадити, и скипетръ Российскаго царства вручити… И тех бы врагов нашихъ и губителей от нас съ царствующего града и изо всея нашея земли вон выслати и выгнати, аки злых и гладных волковъ, в свою их проклятую землю и веру…» Сигизмунда автор повести именует «супостатом и врагом» и даже противопоставляет короля его сыну Владиславу. Известный в Москве только понаслышке, гипотетический монарх не только должен стать царем, но и возглавить освободительное движение… Судите сами, насколько велико стремление автора и немалого числа его единомышленников выдать желаемое за действительное{2}.

Москвичи окончательно распрощались с иллюзиями к весне 1611 года. Не осталось больше сил — ждать прибытия Владислава, надеяться на восстановление порядка, терпеть бесчинства поляков и их русских приспешников. В марте в городе вспыхнуло восстание, военным руководителем которого стал князь Дмитрий Пожарский. Чтобы сломить сопротивление патриотов, поляки по совету Михайлы Салтыкова подожгли город. В это время к столице подходило войско, которое впоследствии историки окрестят первым земским ополчением. Термин представляется верным лишь по формальному хронологическому признаку: оно предшествовало ополчению, во главе с Мининым и Пожарским, освободившему Москву осенью следующего 1612 года. Между тем различия между двумя этими формированиями носят принципиальный характер.

В исторической литературе принято разделять три элемента так называемого «первого ополчения»: «земский» — его возглавлял Прокопий Ляпунов, «казачий» — атамана Ивана Заруцкого, и «тушинский» — воровского боярина Дмитрия Трубецкого. Что за человек встал во главе земцев? В те годы, когда измена почти перестала считаться чем-то предосудительным, предводитель рязанского дворянства Прокопий Ляпунов проявил прямо-таки незаурядный талант предателя. Изменил вместе с прочими Годуновым под Кромами, стакнулся с Болотниковым, изменил ему, стал служить царю Василию, принимал от Шуйского благодеяния, затем принял деятельное участие в его свержении, энергично поддерживал крестоцелование Владиславу, даже поставлял из Рязани продовольствие для польского войска, и вот, наконец, обернулся горячим патриотом, жаждущим освободить Москву от иноземцев.

Под начальством Ляпунова собрались ратники из Нижнего Новгорода, Ярославля, воеводы, стремившиеся к восстановлению государственного порядка, но земский элемент со временем неумолимо растворялся в казацко-воровской вольнице, вожди которой преследовали цели прямо противоположные земским, а именно, пользуясь случаем, вкусить славы, власти и богатства. И повинен в этом в первую очередь сам Прокопий, призвавший в ополчение всех разбору. Ляпуновских призывников И. Е. Забелин характеризует следующим образом: «Кроме холопов здесь были всякие воры, ерыжные и зернщики, и все это безыменное, гулящее, одним разом приобрело свободное имя казаков и наполнило таборы Заруцкого и Трубецкого»{3}.

Крайне опрометчиво придавать этой компании патриотическое направление только на том основании, что триумвират выступил против засевших в Москве жолнеров гетмана Гонсевского и его подопечных из правительства Салтыкова-Андронова. По сути дела, весной 1611 года в окрестностях столицы произошло столкновение двух конкурирующих группировок тушинского лагеря. Первые в свое время порвали с Вором и переметнулись к Сигизмунду, вторые остались вместе с «цариком» и, как оказалось, поставили не на ту карту. Первые с помощью польских войск дорвались до власти и получили карт-бланш для безнаказанного грабежа целой страны; вторые почувствовали себя обделенными и решили, что настало время реванша. Так называемое «первое земское ополчение» — не более чем попытка предводителей калужского воровского двора поквитаться с недавними более удачливыми соратниками по Тушину под прикрытием национально-освободительных лозунгов. Что касается Ляпунова, то было бы странно, если бы Прокопий, не упускавший возможности вмешаться в любую мало-мальски значимую политическую заваруху (первый раз это произошло аж в 1584 году после смерти Грозного), на этот раз остался в стороне.

«Земский» статус ополчения также был украден. Первыми под Москвой появились именно земские ратники, созвавшие «совет всея земли», который упоминается в грамоте от 4 марта 1611 года, то есть еще до прихода отрядов Ляпунова к Москве{4}. 30 июня 1611 года происходят выборы «всею землею» правительства во главе с триумвирами Ляпуновым, Трубецким и Заруцким. Однако авантюристы и честолюбцы редко ладят между собой. Альянс трех военачальников продержался всего три недели. 22 июля Ляпунова зарубили взбунтовавшиеся казаки. (Недобрая ухмылка Фортуны: Прокопий заигрывал с воровским сборищем и принял от их рук смерть, его брат Захарий выслуживался перед поляками, а те повесили его в лагере под Смоленском.) Триумвират превратился в дуумвират Трубецкого и Заруцкого. К этому времени ополчение утратило даже внешние признаки земского дела. Уже в августе 1611-го ополченцы покидают подмосковный табор, и «совет всея земли» спустя месяц после избрания начинает обслуживать интересы казаков и тушинцев.

Воровской вожак и разбойничий атаман становятся «великие Российские державы Московского государства бояре», составив в своем лице верховное правительство страны. Административная деятельность верхушки ополчения сводится к распределению и перераспределению между дружками и подельниками оставшихся в наличии материальных благ. Так в октябре 1611 года казаки просят «великих бояр» дать им «на прокормление» вместо Балахны другой город: очевидно, Балахну горе-освободители опустошили полностью. В ноябре 1611-го некто Иван Волков бьет челом Трубецкому и Заруцкому назначить его со товарищи «за бедность и службу» таможенными и кабацкими головами в Михайлове. Не трудно представить, как радел о службе сей назначенец. Спустя два месяца из Михайлова сообщили, что Волков на жалованье ратным людям жалованье не дает и причиняет земской казне убытки{5}.

Несмотря на громкие титулы и обширные властные полномочия, Заруцкий и Трубецкой не чувствовали себя уютно в ранге правителей земли Русской, и как только в Ивангороде объявился очередной, третий по счету, Димитрий, они поспешили признать его власть. Случилось это 2 марта 1612 года. Позднее князь Трубецкой все-таки перейдет на сторону земства. Ивана Заруцкий до конца останется верен самозванческой идее, взяв под свою опеку Воренка — сына тушинского «царика» и Марины Мнишек, презрит бесшабашный атаман и саму безутешную вдовицу.

Земство собирает силы

К осени 1611 года российская элита полностью дискредитировала себя. Многочисленные центры власти, точнее ее осколки, либо лишились последних признаков легитимности и народной поддержки, либо окончательно потеряли способность влиять на ситуацию. «Семибоярщина» давно превратилась в политический фантом, тушинское правительство Андронова — Салтыкова служило камуфляжем военной оккупации, осколки «совета всей земли» в лице Трубецкого и Заруцкого выродились в походную канцелярию воровской ватаги, посланцы Земского собора, отправленные под Смоленск, оказались пленниками короля. Безысходность вынудила иных московских государственных мужей прибегнуть к пропаганде и агитации: рассылаются по городам тайные грамоты с призывами противостоять захватчикам — из Смоленского лагеря от Филарета Романова и Василия Голицына, из Москвы от патриарха Гермогена. Города ссылаются между собой грамотами, в которых сообщают известные им новости, дают оценки происходящему, подбадривают, укрепляют друг друга в намерении крепко стоять за Веру и Отечество; призывают «быти в любви и в совете и в соединении друг с другом», за «истинную христианскую веру на разорителей нашея християнские веры, на польских и литовских людей и на русских воров стояти крепко».

Распад правящей верхушки на враждующие группы и группки, аннигиляция национальных органов управления стали переломным моментом Смуты: на авансцену политической борьбы вышла «земля» — те слои общества, которые показали себя оплотом государственности, сохранили нравственные и материальные силы, чтобы противостоять обрушившимся на Родину невзгодам, но которые до сей поры, как законопослушные подданные, оглядывались на правительственные распоряжения. По мере того как центральная московская власть хирела, пока вовсе не сдулась, росли и мужали государственные силы на окраинах. Земство все смелее брало инициативу в свои руки. Не на кого стало оглядываться, не к кому взывать о помощи, не на что надеяться.

Иван Тимофеев указывал на «небратолюбивое расхождение», как причину Смуты: «каждый из нас обращается к другому хребтом, — одни глядят к востоку, другие к западу…Та же наша неспособность к совместному объединению… во всем нашем народе не допускает твердого и доброго содружества…»{6}. Только ввиду очевидной угрозы распада страны «третьему сословию» удалось избавиться от апатии, преодолеть смятение и робость, вступить на путь большого государственного дела. Еще осенью 1608 года земство соединяется для отпора врагу. «Бог же вложил мысль добрую во всех черных людей, и начали собираться по городам и по волостям: в Юрьевце Поволжском собрались с сытником Федором Красным, на Решме — с крестьянином Гришкой Лапшою, на Балахне — с Ивашком Кувшинниковым, в Городце — с Федькой Ногавицыным, на Холуе [был] И лейка Деньгин; и соединились все в единомыслии, и пошли в Лух. И В Лухе литовских людей побили и дворян, схватив, отослали в Нижний, а иных [людей] взяли и дома их разорили…»{7}.

В глазах земцев — ремесленников, крестьян, торговцев — дворяне предстают врагами государственности и порядка, наряду с литовцами. Служилый класс, который мыслился Грозным и Годуновым опорой государства, в условиях возникновения различных центров власти оказался полностью дезориентирован, превратившись в проводника либо зачинщика всеобщего разброда и шатости. «А дворяне и дети боярские, и всякие служивые люди кто к кому прихож и кто ково жаловал, те тово и хотят» — с горечью отмечает летописец{8}.

Бремя борьбы с разрухой и насилием возложил на себя городской посад. «Фактически посадские люди крупных торгово-ремесленных центров страны оказали в момент кульминации открытой классовой борьбы в стране правительству Василия Шуйского и финансовую, и военную помощь», — отмечает В. Д. Назаров{9}. Признание это тем более примечательно, что сделано во время господства классового подхода к событиям Смуты, которые преподносились, как противостояние феодальной реакции во главе с Шуйским и прогрессивных демократических сил, а авантюрист и головорез Болотников невероятным образом представал вождем первой крестьянской войны.

Посадские твердо решили дать отпор «деклассированным элементам», которые угрожали жизни их родных и близких, благосостоянию, самим основам привычного образа жизни. И правительство по достоинству оценило настроение низов. Когда осенью 1606 года войско Болотникова подошло к Москве, Шуйский приказал вооружить все столичное население — ни до, ни после этого события власть не оказывала такого доверия своему народу.

Дворянам же нечего было терять кроме плохоньких сабель и истрепанной конской сбруи. Царь давал поместья и денежное жалованье. Пусть так. А что, если царей и правительств несколько, если появилась возможность выбора: кто пощедрее; если появилась заманчивая перспектива хватать куски из нескольких кормушек? Помещик, который обзавелся более или менее значимым хозяйством, наверняка держался бы за него, дорожил статусом государева слуги, если бы оно обеспечивало его достаток. Но даже в лучшие времена за счет поместья большинство служилых людей лишь сводило концы с концами. Условный характер землевладения, широкомасштабная ротация наделов в опричнину, хозяйственный кризис, бегство крестьян не приучили дворян ценить свою собственность, держаться за свое положение.

В условиях политической нестабильности, разрухи и запустения земель получить доход с поместья кому-то оказалось проще не правильным ведением хозяйства, а путем прямого грабежа живущих на этой земле крестьян, после чего возникала необходимость искать новый объект грабежа или новых хозяев, способных на достойное вознаграждение. Многие дворяне, озаботившиеся поисками более щедрого заработка, сравнялись с гулящими казаками, авантюристами без роду и племени, охотниками за чужим добром. Экономическая неустойчивость делала их зависимыми от покровительства сильного.

Кроме того, дворянство не выработало никаких форм самоорганизации. У крестьян была община, освященный традицией уклад жизни, но огромная масса землепашцев, рассеянная по сотням и тысячам деревень в один-три двора, оказалась не способна предстать единой общественной силой. Иное дело посадское сообщество в крупных городах. В Нижнем Новгороде, где сформировалось ополчение Минина и Пожарского, появился особый орган самоуправления — городской совет из представителей всех слоев населения; сюда вошли князь Василий Андреевич Звенигородский, московский дворянин Андрей Семенович Алябьев — еще один талантливый воевода, который, несмотря на увещания Тушинского вора, крепко держался царя Василия Шуйского.

После того как Алябьев разбил воровской отряд Вяземского в январе 1609 года, нижегородцы стали совершать более далекие походы. С их помощью были очищены от приспешников Самозванца Арзамас, Муром, Владимир, Шуя, Кострома, Кашин и другие города. Когда войско Скопина-Шуйского перешло Волгу и двинулось к Москве, командующий стал координировать действия своей армии с выступлениями повстанческих отрядов.

Еще до организации ляпуновского ополчения из Нижнего Новгорода рассылались грамоты в другие поволжские рода и раздавались призывы «стати за веру и за Московское государство заодин». После того как войско Трубецкого-Заруцкого окончательно стало для земцев чужим, возникла настоятельная необходимость сбора ополчения, опирающегося исключительно на здоровые народные силы. Нашелся и лидер такого ополчения. В сентябре 1611 года в нижнепосадской общине Нижнего Новгорода состоялись выборы старосты. Избрали Козьму Минина, с тем чтобы «во всех мирских делах радеть ему». Тех же, кто не послушает, получил он право и «неволею к мирскому делу принуждать».

Косьма вырос в многодетной семье балахнинского соледобытчика Мины Анкундинова, позже переехавшего в Нижний. Минин имел лавку в мясном ряду на нижегородском торге и «животинную бойницу» под стенами Кремля. В 1608 году он дрался с захватчиками и изменниками у Балахны, около села Козино, в Ворсме, Павлове-на-Оке. Весной 1611 года Минин сражался с поляками в Москве, где и познакомился с Дмитрием Пожарским.

Почему Нижний Новгород сыграл столь важную роль в интеграции сил государственного порядка. Богатейший город не потерпел от погромов в опричнину, сюда не докатывались волны татарских набегов, а теперь — и значительных воровских сил, здесь сохранился значительный людской, хозяйственный и организационный потенциал. Во второй половине XVI века с реализацией поместной реформы города стали наполнять служилые люди с их дворней, разрушая посадскую общину. Но воинников испомещали поближе к границам, потому процесс этот в основном затронул западные и южные части государства, в гораздо меньшей степени регион, где находился Нижний Новгород. Вологодчину и Поморье отрезали от Москвы тушинцы и поляки, Верхнее Поволжье и вовсе было ими разорено, Заволжью и Подвинью оставалось смотреть на происходящее в сердцевине страны как бы со стороны. Не случайно, ополчение из Нижнего выступило в сторону Костромы и Ярославля, тем самым восстанавливая сношения между центром и русским севером.

Нижний Новгород оказался ближним к Москве крупным городом с зажиточным, активным населением, крепкой земской традицией и действенным самоуправлением. Впрочем, не окажись здесь фигуры подобной Минину, все перечисленные предпосылки не сыграли бы должной роли. Минин сочетал в себе горячее патриотическое чувство с практичностью и прагматизмом, совмещал таланты хозяйственника, организатора и военачальника. Именно Минин в ходе августовских боев 1612 года в Москве с войском Карла Ходкевича заметил слабое место во вражеских порядках, указал на это Пожарскому, собрал нужные силы и, возглавив их, ударил по противнику. Успех этой атаки предрешил неудачу Ходкевича, спешившего на выручку польскому гарнизону Китай-города и Кремля.

Соратничество Пожарского и Минина — еще одна огромная удача: с одной стороны, этот альянс помогал посадскому миру соединиться со здоровой частью служилого сословия, с другой — способствовал привлечению дворян на службу земству. Выбор Пожарского красноречиво свидетельствует в том числе и о политических предпочтениях народной массы. По замечанию С. Ф. Платонова, семья военачальника пережила гонение и разорение такое же, какое переживала при Грозном вся удельная аристократия. Пожарские оказались в числе жертв опричнины и созданных ею придворных отношений и порядков, что, по мнению историка, сближает их с княжатами-олигархами. «С высоким понятием о своей родовой чести и с консервативным настроением Пожарский, разумеется, не мог ни служить самозванщине, ни прислуживаться Сигизмунду»{10}. «Не за личные цели он стоял и не целям какой-либо партии служил; он стоял за общее земское дело и служил ему чисто, прямо и честно», — пишет И. Е. Забелинrel="nofollow noopener noreferrer">{11}.

Разумеется, выбор в пользу Пожарского не означает, что все ратники, служившие под его началом, разделяли мировоззрение князя Дмитрия Михайловича и людей его круга, но политический инстинкт безошибочно подсказал ополченцам, на кого они могут рассчитывать в тяжелую годину, кто не предаст их чаяния, и они нашли, вероятно, единственно верную кандидатуру. Характерно и то, как относятся к земской рати и его главе представители соперничающих групп правящего класса — деятели тушинско-романовского клана и потомки служилых князей. Если в Костроме Иван Шереметев попытался оказать нижегородцам сопротивление, то в Ярославле воевода Андрей Куракин встретил ополчение хлебом-солью и перезвоном колоколов.

Позже «Иван Шереметев со старыми заводчиками всякого зла, с князем Григорьем Шаховским, да с Иваном Плещеевым, да с князем Иваном Засекиным, атаманов и козаков научать на всякое зло, чтобы разделение и ссору в земле учинить, начали наговаривать атаманов и козаков на то, чтоб шли по городам, в Ярославль, Вологду и другие города, православных христиан разорять, да… чтоб у нас начальника, князя Дмитрия Михайловича, убить…»{12}.

В начале апреля 1612 года ополченцы вступили в Ярославль, где пробыли три с половиной месяца. Причина ярославского стояния и затянувшийся почти на два месяца поход от Волги до Москвы порождает споры историков. Вспомним, что чрезмерно медлительным, больше года, выдался и поход русско-шведского войска Скопина-Шуйского из Новгорода в столицу. Скопин совершенно сознательно не торопился в столицу, понимая, чем дольше он будет во главе войска, тем больше сделает для умирения страны.

Минин и Пожарский также не спешили к столице для соединения с Трубецким, сделав верные выводы из печальной истории «первого» ополчения. Чтобы не раствориться в казачьем войске, не плясать под их дудку, не погубить земское дело, для этого требовались силы, которыми пока ополчение пока не располагало. Накопление сил — главный смысл ярославского стояния. Численность ополчения выступившего из Нижнего, не превышала 5 тысяч человек, из Ярославля вышло уже около 10 тысяч ратников. Если бы не известие о подходе к Москве войска Ходкевича, Минин и Пожарский наверняка постарались бы еще задержать поход и собрать еще больше людей.

В Ярославле окончательно оформилось «земское правительство», образованное в Нижнем Новгороде — «совет всея земли» — «бояре и воеводы и по избранью всех чинов людей Российского государства в нынешнее настоящее время того великого государства многочисленного войска у ратных и у земских дел стольник и воевода Дмитрий Пожарский с товарищи». Пожарского избрали главой правительства «все служилые и не служилые люди за разум, за правду, за дородство, и за храбрость, к ратным и к земским делам». К этой форме правительственной организации страна уже привыкла — напомним, что уже год действовал «совет всея земли», ныне возглавляемый Трубецким и Заруцким. Два правительства действовали параллельно, принимая по своему усмотрению самые разнообразные решения. Например, 5 мая 1612 года Пожарский направляет в Велоозеро грамоту о постройке нового города, а 15 июня дуумвират издает грамоту о пожаловании некоему Григорию Пелехову имения в Переяславском уезде. Лонятно, что при объединении от лидеров двух ополчений требовалось поступиться властью, а подобная ситуация таила в себе новые угрозы.

Пожарский и Минин прекрасно понимали, что в Москве у них не останется выбора — либо иметь в лице воинства под командованием тушинского боярина Трубецкого сомнительных союзников, либо, оттолкнув их, приобрести открытого врага. Учитывая многочисленность казачьих отрядов, их несомненное превосходство в боевом опыте перед ополченцами, последним ничего не оставалось делать, как объединиться с Трубецким и казачьими атаманами и, стиснув зубы, терпеть их выходки вплоть до покушения на жизнь князя Дмитрия Михайловича.

Служивые люди, у которых казаки разоряли имения и вырезали семьи, да и прочие земские ратники имели свои резоны ненавидеть новоявленных «братьев по оружию». По отзыву Соловьева, казаки видели «злого врага в каждом мирном гражданине, живущем плодами честного труда»: «им нужно было опустошить государство вконец, истребить всех некозаков, всех земских людей, чтобы быть безопасными на будущее время»{13}. Об их опустошениях летописец говорит, что и в древние времена таких мук не бывало; воеводы доносили: «Там и там стояли казаки…. села и деревни разорили и повоевали до основания, крестьян жженых мы видели более семидесяти человек, да мертвых больше сорока человек, мужиков и женок, которые померли от мученья и пыток, кроме замерзших»{14}. После того как шайка атамана Баловня, состоявшая из черкас, литовских людей и русских «воров», побывала на Онеге, там было найдено 2325 трупов замученных людей. В 1614 году Яков Делагарди доносил из Новгорода: «казаков слишком много в стране… они грабят, жгут, убивают и творят такие жестокости с боярами, горожанами и крестьянами, женщинами и детьми, о каких никогда не слыхано и от язычников». Схожую оценку дает и русский летописец: «И многие беды деяху, различными муками мучили, яко ж в древних летех таких мук не бяше»{15}.

Современники свидетельствуют о «вражде великой» между воинством дворянским и казаческим после их соединения в августе 1612 года{16}. Однако самые худшие предположения земской части рати не оправдались: несмотря на постоянные перебранки, раздрай, а нередко и бойкот со стороны Трубецкого, войско не раскололось и решило свою военную задачу — принудило польский гарнизон Кремля к сдаче и воспрепятствовало гетману Ходкевича прийти на выручку осажденным. Тем не менее день взятия Кремля 26 октября 1612 года был омрачен казачьими беспорядками, которые чуть не довели русскую рать до открытого междоусобия. Весьма странно, а быть может по-своему символично — в стиле оруэлловского «новояза», что именно эта дата недавно избрана в качестве празднования Дня национального примирения.

Вооружены и самовластны

Земское ополчение осенью 1612 года в определенной мере претерпело ту же эволюцию, что и войско, собравшееся под стенами Москвы весной 1611 года: в его ряды стали вливаться казачьи и воровские элементы, которые, увеличивая рать численно, ослабляли ее внутреннее единство, вносили раздор и смуту в ряды ратников. И хотя земцам удалось на сей раз сохранить политическое первенство, кампания по избранию нового царя началась в крайне неблагоприятной для патриотов обстановке.

Москва, освобожденная от поляков, оказалась под контролем казаков: «И хожаше казаки во граде Москве толпами где ни двигнутся в базар человек 20 или 30, а все вооружены самовластны, а менше 15 человек или десяти никако же не двигнутся. А от бояр же чину никто же с ними вопреки глаголати не смеюще и на пути: встретающе и борже в сторону воротяще от них, но токо им главы своя покланяюще»{17}. Новгородский сын боярский Иван Философов, захваченный в плен поляками в ноябре 1612 года, так описывал ситуацию в столице: «и во всем-де и казаки бояром и дворяном сильны, делают, что хотят, а дворяне да и дети боярские разъехались по поместьям, а на Москве осталось дворян и детей боярских всего тысячи с две, а казаков полпяти тысячи человек, да стрельцов с тысячу человек, да мужики чернь…» Лифляндский дворянин Георг Брюнно говорит о 6000 казаках, бывших в столице, которые, по его словам, спорят с боярами, ибо «желают иметь такое правительство, которое позволило бы им совершать здесь в стране свободный грабеж и другие насилия по их прежней привычке»{18}. «Одно представляется несомненным, — резюмирует А. А. Семин. — Казаков в период, предшествующий Земскому собору, и во время его работы, было значительно больше, чем дворян-ополченцев»{19}.

Многие служилые люди и земские ратники разъехались по домам, к семьям, к хозяйствам, а казацкой вольнице спешить было некуда и незачем. Более того, попытки земских начальников под предлогом военных приготовлений выпроводить опасных союзников из столицы не увенчались успехом — казаки отказывались покидать Москву до избрания нового царя. Будучи хозяевами положения в Москве, казачьи атаманы оказывали неприкрытое давление на участников собора и земское правительство, возглавляемое Мининым, Пожарским и Трубецким. Тот же Иван Философов утверждал, что иные бояре не отказывались от старого варианта с королевичем Владиславом, однако не смели обнаружить свое мнение, «боясь казаков», а казаки «говорят, чтоб брать кого из русских бояр, а примеривают Филаретова сына и Воровского Калужского», то есть Михаила Романова и сына Марины Мнишек от тушинского «царика»{20}.

Так было еще в ноябре 1612-го, когда только разослали грамоты в провинции с наказом прислать в столицу для государского «обирания» представителей разных сословий. Первое заседание собора должно было состояться 6 декабря, но добраться до Москвы удалось малому числу делегатов, и начало работы отложилось на месяц. Тем не менее избирательные дебаты начались и достигли нешуточного накала. Противоборствующим сторонам удалось достичь компромисса, отказавшись от выдвижения наиболее одиозных фигур: Воренка и Владислава. Это произошло в середине декабря 1612 года, когда столицу пришлось покинуть Ф. Мстиславскому, давнему стороннику призвания королевича. Земство даже постановило вывести его из состава Думы. Несомненно, отъезд видного боярина был спровоцирован весьма горячими спорами.

Что можно сказать о политических пристрастиях и антипатиях Дмитрия Михайловича Пожарского? Идеальной кандидатурой ему представлялся Гедеминович — Василий Голицын. «Надобны были такие люди в нынешнее время: если б теперь такой столп, князь Василий Васильевич, был здесь, то за него бы все держались, и я за такое великое дело мимо его не принялся бы…»{21}. Но Василия Голицына поляки держали в плену. В апреле 1612 года Пожарский отправил посольство в Новгород для переговоров о призвании на престол шведского принца Карла-Филиппа: «Хотети б нам на Росийское государство царем и великим князем всея Русии государского сына Карла Филиппа Карловича, чтоб в Росийском государстве была тишина и покой и крови крестьянской престатие…» Двумя месяцами спустя Пожарский в Ярославле принимал новгородских послов, с которыми обсуждал этот вопрос. Но призвание королевича из сопредельной страны, чьи войска оккупировали Новгород и северо-западные земли, сулило не меньше опасностей, чем призвание Владислава.

После того как в начале января 1613-го избирательный собор наконец-то приступил к работе, Якоб Делагарди доносил своему королю: «…казаки продолжают стоять на том, что они хотят иметь своим великим князем сына митрополита, князя Михаила Федоровича Романова. Однако есть надежда, что их умысел никакого успеха иметь не будет, так как бояре все против этого и ожидают прибытия Его Милости герцога Карла Филиппа». Находившийся в Новгороде Делагарди явно преувеличивал популярность шведского принца, но он верно подметил главное содержание избирательной компании: реальными кандидатами являлись Михаил Романов и претендент из числа иностранных принцев. Только это был не Карл-Филипп.

В июле 1612 года в Ярославле Пожарский вел переговоры с дипломатом германского императора Рудольфа II Юзефом Григоровичем, который возвращался из Персии в Прагу, где тогда находился императорский двор. Речь шла об избрании русским царем брата императора Максимилиана. В известном смысле это был идеальный вариант. Имцерия и Россия не имели общих границ, а следовательно спорных территорий, однако имели общих врагов в лице Османской империи, Речи Посполитой, Швеции. Вместе с Григоровичем к императору Пожарский отправил переводчика Германа Вестермана. До Праги через Архангельск они добрались только в середине октября. К этому времени императорские полномочия перешли от Рудольфа к его брату Матвею. 29 октября тот дал Вестерману аудиенцию. Император выразил готовность выступить посредником между Москвой и Варшавой. Что касается кандидатуры Максимилиана, последний от лестного предложения отказался, сославшись на свой возраст — 54 года, зато его младший брат Леопольд к перспективе стать государем на Руси отнесся с большим энтузиазмом.

Григорович повез в Москву согласие императора прислать на Русь Леопольда Габсбурга, но добрался до места назначения только в марте 1613-го, когда избрание государя уже состоялось. Во время предвыборных дебатов Пожарский, скорее всего, не располагал сведениями о решении Матвея, в ином случае кандидатура Леопольда наверняка бы обсуждалась и была упомянута в документах того времени. В этом случае земцы сделали бы все возможное, чтобы отложить принятие решения до прибытия посла, но, увы, известий из Праги они не имели, а цесарский посол прибыл слишком поздно, упустив шанс повернуть русскую историю в другом направлении.

С. Ф. Платонов и Р. Г. Скрынников склонны расценивать переговоры Пожарского со шведами и империей как дипломатические маневры, которые имели целью предотвратить военное вмешательство Швеции и заручиться поддержкой Габсбургов. Но сидевшие в Новгороде шведы вполне удовлетворялись достигнутым и никак не могли помешать походу ополчения на Москву. Более того, они радовались любой возможности ослабить своих врагов поляков. Что касается союза с империей, то, будь он достигнут, никакого влияния на положение дел в России не оказал бы. Уже на избирательном соборе 1613 года, по воспоминанию одного из его участников, Пожарский ратовал за то, что «надо взять великого князя из чужих государей и государств»{22}. Ни о какой дипломатии и внешнеполитических альянсах в те дни уже не думали. Это был земский взгляд на будущего государя, как на «природного» царя. Если бы этот взгляд возобладал, шансы тушинцев дорваться до власти становились призрачными.

«Сознавая свое численное превосходство в Москве, казаки… очевидно, возвращались к мысли о политическом преобладании, утерянном ими вследствие успехов Пожарского», — указывает С. Ф. Платонов{23}. Кандидатура иностранца казаков решительно не устраивала, ведь так они лишались возможности установить влияние на верховную власть. Агитация за кандидата из русских бояр отдавала лицемерием, поскольку московское боярство казаки ненавидели люто. Ясно, что они имели в виду одну кандидатуру Михаила Романова. Филарет и его семья казались «своими» казачеству, которое почти в полном составе выступало под тушинскими знаменами. Воровской патриарх в отличие от Трубецкого не пересекался с казачьей вольницей в конкретных делах, но одним своим присутствием в тушинском таборе благословлял вакханалию насилия, чинимую казачьими отрядами.

Неприятие диктата гулящих людей на какое-то время сблизило все земские элементы против казаков и кандидатуры Михаила Романова. Двое купцов, покинувших Москву не ранее середины января 1613 года, сообщили, что бояре категорически отвергли кандидатуру Михаила{24}. Но и им пришлось пойти на уступки: соборяне решили «литовского и шведского короля и их детей и иных немецких вер и никоторых государств иноязычных не христианской веры греческого закона на Владимирское и Московское государство не избирать, и Маринки и сына ее на государство не хотеть…» Речь снова зашла о Воренке, но теперь из круга кандидатов выпали все иностранцы.

Почему же земцы отказались от своего принципиального требования? Часть бояр и их сторонников увлекла перспектива непосредственно вмешаться в избирательную борьбу, выставив свою кандидатуру. Наверняка другая часть участников собора, отстаивавшая кандидатуру шведского принца Карла Филиппа, дрогнула под напором псевдопатриотических аргументов. Кроме того, избрание Карла-Филиппа могло состояться лишь при условии принятия им православия. Однако точными сведениями на этот счет собор не располагал, что не могло не смущать делегатов и настраивало против иноземца большую часть духовенства. Сам Пожарский, скорее всего, склонялся к призванию Габсбургов, но точных сведений о результатах переговоров с императором не имел. В самый решающий момент у земцев не оказалось реальной кандидатуры, которая бы пользовалась однозначной поддержкой в их среде, вокруг которой сплотились бы все здоровые силы русского народа. А у их противников такая кандидатура была — Михаил Романов.

Дела семейные

Помимо сугубо злободневной задачи — захвата власти в стране Романовы и их сторонники стремились достичь еще одной цели — поставить победную точку в фамильной «войне» с представителями княжеской аристократии. Это междоусобная брань длилась свыше двух столетий, с начала XV столетия, с того времени, когда, по замечанию В. О. Ключевского, состав московского боярства глубоко изменился, и в течение каких-то двух-трех десятилетий московская элита обновилась более чем на три четверти: «Служилое князье если не задавило, то закрыло старый слой московского нетитулованного дворянства»{25}. Р. Г. Скрынников также отмечает, что старомосковским боярам (Челяднины, Захарьины, Морозовы, Плещеевы) пришлось потесниться и уступить первенство более знатным княжеским фамилиям{26}. Под «служилым князьем» в первую очередь подразумеваются выходцы из Литвы, так называемые «выезжане» — Воротынские, Одоевские, Трубецкие, Вяземские, Голицыны, Вельские, Куракины — Гедеминовичи или западные Рюриковичи, чьи земли оказались в свое время под контролем Литвы. Переход литовских православных магнатов на службу московскому князю начался с Кревской унии 1386 года между Варшавой и Вильно, ознаменовавшей начало наступления на права русского населения в Великом княжестве Литовском.

Н. П. Павлов-Сильванский, сообщая о засилье княжат, оттеснивших на второй план большую часть старых боярских родов, отмечает, что «с некоторым успехом держался род Кошкиных». Но этот относительный успех предков Михаила Романова достигался немалым напряжением сил. В начале княжения сына Дмитрия Донского Василия I (1389–1425) наиболее влиятельным лицом в его окружении слыл Иван Федорович Кошка, которого крымский хан Едигей называл старейшиной бояр и единственным советником великого князя{27}. Но после приезда из Литвы в 1408 году потомков Гедемина князей Патрикеевых Кошка теряет прежнее положение при дворе. Юрий Патрикеев женится на дочери великого князя, а его сын Иван в качестве боярина в 1463 году подписывает духовную Василия II Темного. Оттесненное на обочину следующее поколение Кошкиных не оставило заметного следа в истории{28}.

Контрнаступление против Патрикеевых начали во второй половине 80-х годов XV века при Иване III внуки Ивана Федоровича Кошки — Василий и Юрий Захарьины. (Сын последнего Роман и станет впоследствии основателем фамилии Романовых.) В это время «выезжане» уже доминировали в Думе, а князь Иван Патрикеев фактически был главой правительства страны. Он и его сторонники рассматривали в качестве наследника престола сына Ивана III от первого брака с Марией Тверской — Ивана Молодого. Старомосковское боярство сплотилось вокруг второй супруги великого князя Софьи Палеолог и ее сына Василия. Сам Иван III колебался, на ком остановить выбор. На политическую борьбу накладывалось внутрицерковное противостояние — Иван Молодой и его супруга Елена Волошанка поддерживали вольнодумцев из числа новгородских священников; некоторые из них перебрались в Москву по приглашению самого великого князя и заняли там видное положение. Их противники — в первую очередь новгородский архиепископ Геннадий и игумен Волоцкого монастыря Иосиф — обличали их как еретиков.

В 1487 году владыка Геннадий обнаружил очаг ереси в среде местного духовенства, однако в Москве его тревожным сообщениям, казалось, придавали мало внимания. В те годы светскую власть в Новгороде представляли Яков Захарьин вместе с братом Юрием. Они не церемонились с горожанами: обложили непомерными штрафами, ставили их на правеж. Обиженные и ограбленные новгородцы пытались найти справедливость у Ивана III. Тогда Яков Захарьин обвинил обличителей в государственной измене — покушении на жизнь наместника. Семь тысяч новгородцев выслали в Москву — «занеже хотели убити Якова Захарьича, наместника Новагородского». Прочих мнимых или истинных заговорщиков — «иных думцев много Яков пересек и перевешал»{29}.

Действовали ли Кошкины-Захарьины по своей инициативе, стараясь отвести от себя подозрения в лихоимстве, либо выполняли прямые указания великого князя относительно окончательного уничтожения новгородской элиты, — в любом случае их действия поддержали в Москве. Раскрытие епископом ереси среди новгородских священников очень удачно сочеталось с раскрытием заговора среди новгородских бояр и купцов. Совпадение по времени опалы на новгородцев с началом преследования Геннадием еретиков и безусловную связь между этими событиями отмечал А. А. Зимин{30}.

Захарьины активнейшим образом участвовали в церковном расследовании, самолично пытали подозреваемых вольнодумцев, снимали допросы. Внешне и церковный наместник, и его светские коллеги выполняли государеву волю. Зарекомендовав себя преданными слугами, ревностными искоренителями крамолы, Захарьины в то же время руками архиепископа ловко наносили удар по еретическому окружению великого князя, компрометируя его самого. Благочестивое усердие Геннадия и Захарьиных ставило великого князя Ивана Васильевича в крайне щекотливое положение. Он уже не мог бездействовать и игнорировать архиерейские доносы. В 1488 году Ивану III пришлось санкционировать созыв церковного собора против еретиков, которые, впрочем, отделались легким наказанием. А новгородские братья-наместники не унимались. В феврале 1489 года владыка Геннадий сообщал в письме о том, что он вместе с Захарьиными провел новое расследование, но еретики «всех своих действ позаперлись».

В марте 1490 года умер Иван Молодой, а позднее состоялся новый собор против еретиков. 5 февраля 1499 года зять Ивана Патрикеева и его ближайший соратник князь Семен Ряполовский был казнен. Самого главу правительства и его сына Василия спасло от смерти только заступничество церкви: Патрикеевых постригли в монахи. Правда, вряд ли близость к еретикам, обличающая и великого князя, стала главной причиной падения Патрикеевых, однако и сбрасывать со счетов это обстоятельство не стоит.

Знаменательный эпизод произошел во время литовского похода 1500 года. Великий князь послал на помощь отряду под командованием Юрия Захарьина племянника казненного Ивана Патрикеева Даниила Щеню с тверской ратью. В объединенном войске Щеню назначили воеводой в большой полк, а Захарьина — в сторожевой. Внук Ивана Кошки оскорбился, написав великому князю о том, что ему «невмочно» служить в сторожевом полку и «стеречи князя Данила». разразившийся конфликт пришлось разбирать великому князю, который решительно пресек претензии обиженного боярина. А. А. Зимин замечает в этой связи, что здесь нет местнического дела{31}. Действительно, Юрий Захарьин прекрасно понимал, что не имеет никаких формальных оснований оспаривать назначение Щени, однако раздражение против Патрикеевых было столь велико, что боярин не смог его сдержать, даже предугадывая гнев государя.

В 1505 году великим князем стал сын Софьи Палеолог Василий III. Казалось, он должен сторониться «выезжан», так долго находившихся в числе его политических противников. Однако в 1510 году едва избежавший плахи сын князя Ивана Патрикеева Василий (в иночестве Вассиан) вернулся в Москву из опалы. Вассиан стал «великий и временной человек у государя великого князя ближней, и яз так и государя великого князя не блюлся, как его боялся и слушал»{32}. Боярскую думу возглавил уже знакомый нам Даниил Щеня — двоюродный брат Вассиана.

Падение нового правительства Патрикеевых произошло в 1525 году, после того как великий князь задумал развестись с женой Соломонией Сабуровой, чтобы жениться на молоденькой Елене Глинской. Когда Василий пожелал узнать мнение Вассиана относительно своих матримониальных планов, князь-инок сравнил его вопрос с «вопрошением Иродиады о главе Иоанна Крестителя». Державный жених не простил подобной дерзости. В 1531 году состоялся церковный собор, разбиравший обвинения против Вассиана и его единомышленника богослова и публициста Максима Грека. В числе главных обвинителей выступал сын Юрия Захарьина Михаил. Он указывал на обвиняемых как на смутотворцев, распространителей различных пагубных лжеучений. Вассиан Патрикеев был заточен в Волоцкий монастырь, где вскоре умер.

После смерти Василия III в 1533 году власть в стране оказалась в руках не Елены Глинской, регентши при малолетнем сыне Иване, а Михаила Захарьина и еще двух членов Опекунского совета, под надзор которых была поставлена «процедура сношения между думой и вдовствующей великой княгиней». При этом Боярская дума и ее руководители де-факто лишались реальных властных полномочий{33}. Сложившееся после смерти Василия III положение устраивало только Захарьиных и их соратников Морозовых. Вся остальная политическая элита не желала с ними мириться. Как сообщает летописец: «Того же лета, августа съ службы из Серпухова побежали князь Семенъ Федоровичъ Вельской, да околничей Иванъ Васильевъ сын Лятцкого и съ сыном; а советниковъ ихъ, брата княжь Семенова князя Ивана Федоровича Белского же да князя Ивана Михайловича Воротынского и зъ детми, велелъ поимати князъ велики и мати его великаа княгини и оковавъ за приставы посадити»{34}.

Смысл событий лета 1534 года, на наш взгляд, состоит в том, что со смертью государя и выходом на политическую авансцену московского боярства, перед теми, кто не оказался в числе узкого круга временщиков, вставал вопрос: кому служить теперь: высокомерным узурпаторам Шуйским, или Захарьиным. Не удивительно, что некоторые из «выезжан» решили вновь поступить на «государеву службу», только на этот раз к польскому королю. Ситуация казалась настолько безысходной, что к «выезжанам» присоединились даже родственники Захарьиных Ляцкие.

После кризиса лета 1534 года Захарьины ушли в тень, где пребывали в течение тринадцати лет. Несмотря на свою сплоченность и влияние, старомосковский клан никогда не старался играть «первым номером». Захарьины — мастера придворной интриги, им противопоказан открытый бой, которого они всячески стараются избежать. Их конек — умение расположить к себе правителя, силой и авторитетом которого будут сильны и Захарьины. Во время малолетства Ивана Грозного они остались не у дел, сознательно уступая инициативу уничтожавшим друг друга временщикам. Но как только ситуация стабилизировалась и Иван Васильевич заявил о себе не как о номинальном, а как о реальном самодержце, Захарьины быстро нашли верный способ подобраться к трону поближе. 3 февраля 1547 года состоялась свадьба молодого царя и Анастасии — дочери покойного Романа Юрьевича Захарьина. Начинается очередное возвышение Захарьиных — Юрьевых. Как отмечает И. И. Смирнов, с лета 1547 года Захарьины — Юрьевы вместе с Морозовыми выступают как наиболее влиятельная и важная группа политиков{35}.

В начале марта 1553 года Иван серьезно заболел. Положение больного стало критическим, и государю прямо напомнили о необходимости составить духовную грамоту. Царь завещал трон сыну Димитрию, родившемуся во время Казанского похода. Но когда Иван лично сообщил о своей воле придворным и потребовал принести присягу наследнику престола, «бысть мятеж велик и шумъ и речи многия въ въсех боярех». Больному царю пришлось проявить весь свой темперамент и красноречие, чтобы склонить бояр целовать крест Димитрию. Официозный взгляд на события марта 1553 года подробно отражен в «Повести о мятеже», сочиненной самим Иваном Грозным и его помощниками. Вот как там излагается точка зрения мятежников: «А околничей Федор Григорьевич Адашев почал говорити: „Ведает Бог, да ты, — государь: тебе, государю, и сыну твоему царевъчю князю Дмитрею крестъ целуемъ, а Захарьиным намъ, Данилу с братьею, не служивати; сын твой, государь нашъ, ещо в пеленицах, а владети нами Захарьинымъ, Данилу з братьею. А мы уж от бояр до твоего возрасту беды видели многая“»{36}.

Аргументы Адашева-старшего предельно ясны: он присягает законному наследнику, но, вспоминая недавнюю смуту, выражает резонное беспокойство в связи с предполагаемым регентством. Словам этим следует тем более доверять, что их приводит сам Иван Грозный. Если выступление бояр и можно назвать мятежом, то он был направлен не против самодержавной власти, а против грядущей диктатуры Захарьиных. Тем самым, исходя из намерений укрепить государство и из опыта недавних событий, они старались предупредить новую «великую замятию».

Примечательно, что Грозному нечего возразить по существу на доводы Федора Адашева. В «Повести о мятеже» царь лишь гневно сетует на «жестокость боярскую». Очевидно, Иван, хотя и воспринял замешательство своих советников как личное оскорбление и угрозу, но, с другой стороны, он прекрасно помнил прелести опекунского управления 40-х годов и свою горькую долю униженного наследника престола. В случае смерти Ивана подобная участь могла ожидать и его сына.

Застарелая взаимная ненависть служилых князей и старомосковского боярства вспыхнула с новой силой. В «Повести о мятеже» Грозный сообщает о том, что Иван Федоров доносил на Петра Щенятева, Ивана Пронского, Семена Ростовского, а Лев Салтыков на Дмитрия Ивановича Немого, что те «не хотят служить Захарьиным»{37}. Из этого сообщения совершенно очевидно, кто оказался по разные стороны баррикад в марте 1553 года и кто будет бороться друг с другом на политической сцене в будущем. На стороне Захарьиных — представители рода Челядниных, Салтыковых и Морозовых — Плещеевых, которые доносят на князей из рода Патрикеевых, Оболенских, ростовских и рязанских княжеских фамилий.

Кризис марта 1553-го завершился выздоровлением царя, который не стал предпринимать никаких шагов в отношении «мятежников». Правда, и доминирующему положению Захарьиных-Юрьевых ничего не угрожало, пока не произошло непредвиденное. Летом царь и его свита отправились в плавание по Шексне. Во время остановки, когда нянька царевича сходила со струги на берег с маленьким царевичем Димитрием на руках, поддерживаемая братьями царицы, сходни не выдержали тяжести и перевернулись. Когда ребенка вынули из воды, он был уже мертв.

Трагедия немедленно отозвалась на политическом весе Захарьиных-Юрьевых. После гибели маленького Димитрия старомосковский клан вытеснили из Думы. Ноужев1559 году наблюдается возвращение к активной политической жизни В.Г. и Я. Г. Захарьиных, В.М. и Д. Р. Юрьевых. Настало время реванша. Напоминая царю о неприязненных отношениях между Анастасией Романовой, умершей в 1559 году, и его бывшими советниками Алексеем Адашевым и священником Сильвестром, Захарьины — Юрьевы постарались привлечь недавних соперников, когда-то бывших союзниками, к процессу о чародействе. Они бередили заживающие раны государя, напоминая ему, как злонамеренные фавориты «великого и славного и мудраго, боговенчанного царя держали перёд тем, аки в оковах, повелевающе ему… в меру ясти и пити и со царицею жити». Алексей Адашев попал-таки в тюрьму и вскоре умер, скорее всего, своей смертью.

Предопричные годы были отмечены подспудной борьбой между потомками Ивана Кошки и верхушкой Боярской думы. Бояре и митрополит сопротивляются репрессивным выходкам Ивана Грозного, Захарьины — Юрьевы демонстративно игнорируют эти действия, становясь на сторону царя. Вероятно, к этому времени относится замысел раскола политической элиты на противостоящие группировки, сквозь который проступают контуры опричнины. Иностранцы (Генрих Штаден) сообщали, что совет держать возле себя отряд телохранителей подала Ивану его новая супруга Мария Темрюковна. «Писаревский летописец» утверждает, что царь «учиниша» опричнину «по злых людей совету Василия Михайлова Юрьева до Олексея Басманова». По мнению В. Б. Кобрина, в обоих этих рассказах есть нечто общее. Василий Михайлович Юрьев приходился двоюродным братом покойной царице. В дальнем свойстве с ней находился и Алексей Басманов: его сын Федор был женат на племяннице Анастасии Романовой. В свою очередь Михайло Темрюкович, брат Марии, был зятем В. М. Юрьева.

Таким образом, по мнению исследователя, в обоих рассказах речь идет об одной и той же группе — родичах двух первых жен царя. «Вне зависимости от того, насколько реальны сведения о советах этих людей, они, несомненно, стояли во главе опричнины при ее учреждении, — отмечает В. Б. Кобрин. — Недаром падение Избранной рады… было в основном связано с враждебными отношениями Сильвестра и Адашева с Захарьиными»{38}. В пользу версии В. Б. Кобрина говорит вся деятельность Захарьиных предшествующая учреждению опричнины. Они всегда поддерживали самодержавные поползновения царя и никогда не соединялись с теми, кто пытался поставить предел его деспотизму. Планы и настроения Грозного совпадали с намерениями клана Захарьиных — Юрьевых способствовать утверждению режима деспотического самовластия, при котором, как они полагали, получат наиболее благоприятные условия для первенства при дворе.

Введение опричнины приостановило действие законов и заменило право произволом самодержца. Прежде члена Думы нельзя было судить или отнять у него вотчину без боярского суда и сыска. Теперь думных людей опричники могли подвергнуть преследованиям без всякой доказанной вины. Подобная ситуация устраивала Захарьиных, которые рассчитывали, что теперь им будет легче устранять своих соперников. Таким образом, родичи Михаила Федоровича Романова имели непосредственное касательство к самым мрачным эпизодам эпохи последних Рюриковичей: репрессиям против новгородцев, казням религиозных вольнодумцев, расправе над Максимом Греком и Вассианом Патрикеевым, учреждению опричнины. Вряд ли кто вспоминал об этом в феврале 1613 года, когда потомки боярина Ивана Кошки и их верные союзники Плещеевы, Шереметевы, Салтыковы готовились нанести разящий удар по своим дальним противникам.

Казачий царь

Предложение избирать государя из числа русских, выглядевшее как компромисс между противоборствующими сторонами, на самом деле оказалось хитроумной ловушкой, расставленной для земцев сторонниками Михаила Романова. Что показали дальнейшие события, которые описаны в так называемой «Повести о Земском соборе 1613 года», которую мы приведем ниже с минимальными сокращениями ввиду ее исключительной ценности: «Князи же и боляря московский мысляще изобрати на Росию царя из велмож боярских и изобраша седмь велмож боярских: первый князь Федор Иванович Мстиславской, вторый князь Иван Михайлович Воротынской, третий князь Дмитрей Тимофеевич Трубецкой, четвертый Иван Никитич Романов, пятый князь Иван Борисович Черкаской, шестый Федор Иванович Шереметев, седьмый князь Дмитрей Михайлович Пожарской, но и осьмый причитаючи князь Петр Иванович Пронской…. А казаки совету бояра не имеюща, но особ от них. А ожидающи бояра, чтобы казаки из Москвы вон отъехали, втаи мысляше. Казаки же о том к боляром никако же глаголюще, в молчании пребываше, но токмо ждуще от боляр, кто у них прославится царь быти…. Казаки же не можаху дождати от боляр совету их, хто у них будет царь на Росии, и советоваше всем казачьим воинством… И приидоша атаманы казачьи и… глаголяще на соборе: „Князи и боляра и все московский вельможи, но не по Божьей воли, но по самовластию и по своей воли вы избираете самодержавна. Но по Божий воли и по благословению благовернаго и христолюбиваго государя царя и великаго князя Феодора Ивановича всеа Росии при блаженной его памяти, кому он, государь, благоволил посох свой царский и державствовать на Росии князю Федору Никитичу Романова. И тот ныне в Литве полонен, и от благодобраго корени и отрасль добрая, и есть сын его князь Михайло Федорович. Да подобает по Божий воли тому державствовать“. И возопили атаманы казачьи и все воинство казачье велим гласом воедино: „По Божий воли на царствующем граде Москве и всея Росии да будет царь государь и великий князь Михайло Федорович и всеа Росии!“. Боляра же в то время страхом одержими и трепетни трясущеся, лица их кровию пременяющеся, и не един никто же може что изрещи… Боляра же умыслиша казаком за государя крест целовать, из Москвы бы им вон выехать, а самим креста при казаках не целовать. Казаки же ведающе их умышление и принудиша им, боляром, крест целовать. И целоваша боляра крест. Таже потом казаки вынесоша на Лобное место шесть крестов, и целоваше казаки крест, и прославиша Бога вси»{39}.

Что же произошло? После окончательного решения избирать царя из числа соотечественников круг кандидатов значительно расширился. Среди восьми претендентов (но это далеко не полный перечень, скорее некий «шорт-лист») оказались и Гедеминовичи, и Рюриковичи, и потомок черкесских князей, и Иван Романов с Федором Шереметевым. Выставил свою кандидатуру и Пожарский, у которого не оставалось иной возможности продолжать борьбу. Никто из претендентов не имел очевидного преимущества. Единое прежде земство раскололось на враждующие группки, каждая из которых держалась своего фаворита. Между тем казаки на какое-то время как бы отошли в сторону от выборных людей — «особ от них» и «в молчании пребываше». Сделали они это совершенно сознательно, предоставляя возможность выборщикам все глубже увязать в бесконечных прениях.

Наконец, когда делегаты устали от жестоких бесплодных дискуссий, казаки предприняли резкий демарш. 7 февраля 1613 года они ворвались на заседание собора, требуя от присутствующих отчета. Но оказалось, что делегаты так и не пришли к решению, не выполнив возложенную на них миссию. Другой нелицеприятный вывод состоял в том, что никто из восьми основных соискателей не может похвастаться широкой народной поддержкой, никто из них шапки Мономаха не достоин. Дождавшись, пока безвыходность ситуации, в которой оказались соборяне, станет очевидным для всех фактом, казаки снова выдвинули кандидатуру Михаила Романова, приведя в качестве аргумента сказку о благословении его отца царем Федором Иоанновичем. (О том, что именно эта легенда послужила основным доводом в пользу выбора Михаила Романова, свидетельствуют все очевидцы.)

Пожарский попытался переломить ход событий. По сведениям Делагарди, «особенно князь Дмитрий Пожарский открыто говорил в Москве боярам, казакам и земским чинам и не хотел одобрить выбора сына Феодора, утверждая, что как только они примут его своим Великим Князем, не долго сможет продержаться порядок». Князь Дмитрий Михайлович призывал вернуться к варианту избрания иноземного принца. Но деморализованные разобщенные земцы потеряли способность противостоять казачьему напору, да и не могли противопоставить Филаретову отпрыску достойную фигуру.

Тем не менее 7 февраля 1613 года состоялось только предварительное избрание Михаила Романова. Собор решил отложить оглашение на две недели до 21 февраля, чтобы в избрании приняли участие отсутствовавшие в Москве бояре. В ближайшие города были посланы делегаты, чтобы «проведывати верных и богобоязненных людей, кого хотят государем царем на Московское государство».

Участники собора поостереглись брать на себя столь большую ответственность и прибегли к дополнительному опросу, либо противники Михаила Федоровича тянули время и надеялись направить-таки ход событий в нужном направлении. Заметим, что возвращенный в Москву в ряду прочих боярин Ф. И. Мстиславский был явным противником кандидатуры Романова. Казаки и их покровители, очевидно, почувствовали, что в оттяжке кроется подвох. По свидетельству иностранных источников, 21 февраля казаки и чернь ворвались в Кремль, набросились на членов Боярской думы, обвиняя, что они не выбирают царя, чтобы самим властвовать. В тот же день казаки силой заставили собор присягнуть «старцеву сыну» Михаилу Федоровичу Романову{40}.

Кто-то весьма искусно направлял действия казаков, оставаясь в тени. Пожалуй, только один человек по всем статьям подходит на роль такого закулисного дельца — Федор Шереметев, женатый на двоюродной сестре Михаила Федоровича Романова. Шереметев служил «Тушинскому вору», так что был для казачьих атаманов своим. При поляках Шереметев возглавлял казначейство, и теперь, очевидно, продолжал исполнять эту хлопотливую должность, имея прямой доступ к финансам. Напомним, что военные действия закончились в конце октября. Грабить в разоренной Москве было некого. Если бы все эти четыре месяца от освобождения Кремля до избрания Михаила Романова казаков не удерживали денежными подачками, они разбились бы на банды и разбрелись кто куда, возобновляя грабежи и насилия. Так, собственно, и случилось после завершения избирательного собора. Но покуда они нужны были в столице, субсидии не прекращались. Кому требовалось задерживать казаков в Москве, снабжая их деньгами, — разумеется, не земцам, которые рады были бы отправить станицы с их вожаками подальше. О том, что активность казаков щедро оплачивалась, косвенно свидетельствует тот факт, что за день до избрания Михаила Федоровича атаман ФилиппМаксимов получил право на четвертное жалованье{41}.

Суждения о том, что Михаила Романова избрали казаки против воли собора, встречаются во многих источниках. Известный нам Лев Сапега пенял Филарету: «Посадили сына твоего на Московское государство государем одни казаки донцы». В 1620 году литовский наместник писал калужскому воеводе Вельяминову: «Описываешь М. Романова, жильца государя Владислава Жигимонтовича всея Руси, которого воры, казаки, посадили с Кузьмою Мининым на Московском государстве без совета с вами, боярами и дворянами»{42}. В донесение шведскому королю из Новгорода говорилось, что казаки провозгласили Михаила Романова в отсутствие его и своих военачальников, князей Трубецкого и Пожарского, против воли бояр, принудив их согласиться на это избрание{43}.

Но то мнение недругов. Однако есть свидетельства, что население Новгородской земли еще в конце 1613 года полагало, что «воры казаки» выбрали себе нового «царика» — М. Ф. Романова{44}. Тверской воевода Федор Янов выговаривал сборщику доходов, присланному Михаилом Федоровичем: «Приехал де ты от вора с воровским наказом»{45}. А в 1625 году приключился такой знаменательный эпизод, ставший предметом следственного разбирательства. Иерей Иван Григорьев, повздорив с казаком Денисом Федоровым, назвал последнего изменником. Обиженный казак ответил, что он не изменник, а целовал крест царю Михаилу Федоровичу. На эти слова поп с бранью сказал: «Не государю вы целовали крест, целовали де вы… крест свинье, ужо де у вас… опять на Украйне царь проявится и с вашим воровством…»{46}. У рядового приходского священника царь Михаил прочно ассоциируется с самозванцами, порожденными пограничной казачьей вольницей.

Уже тогда стали вызревать семена грандиозных бунтов, потрясших до основания здание Московского царства во времена Алексея Михайловича. Как полагает К. В. Чистов, для возникновения и широкого хождения в народной среде легенд об «истинном царе», добром и справедливом, «необходимо, чтобы правящий царь был признан не „прямым“, не „истинным“, „не прирожденным“»{47}. Русские люди смирились с этой династией, но не более того. Так Е. В. Анисимов, изучая историю политического сыска в России и преступлений против власти, пришел к выводу, что династия Романовых за триста лет своего господства так и не сумела утвердиться в сознании народа как легитимная и авторитетная власть{48}.

Но если бы новый государь опирался исключительно на казаков, то не утвердился бы на престоле. Почему же избранный под грубым давлением агрессивного меньшинства, имея великое число влиятельных политических соперников, незнакомый доселе подавляющему большинству подданных Михаил Федорович не только не упустил власть, но и стал родоначальником династии, правившей Россией свыше трех столетий? Конечно, Михаила Романова в 1613 году поддержали не только казаки, но и часть служилых и горожан. Сказалась популярность боярской фамилии, которая начала складываться после венчания Ивана Грозного и Анастасии Романовой, и значительно возросла во времена Бориса Годунова, в первую очередь благодаря умелой проромановской пропаганде. Но после событий Смутного времени авторитет Романовых в стране был серьезно поколеблен, и сторонники Михаила Федоровича находились в меньшинстве.

Да, во всех сословиях находилось немало не согласных с воцарением Романова. Слухи о недовольстве правлением Михаила Федоровича достигли и Конрада Буссова, который докинул Россию осенью 1612 года{49}. Однако самые горячие противники Романовых, самые заслуженные вожди, самые отпетые властолюбцы, понимали, что новая междоусобица довершит сползание государства в пропасть. Избрание нового царя — кем бы он ни был — являлось краеугольным камнем возрождения страны, самым важным условием преодоления кризиса. У России не было сил на новую гражданскую войну, любой ее зачинщик обрекал себя на проклятие современников, какие бы благородные и справедливые помыслы ни двигали его поступками.

«Люди Московского государства вышли из Смуты с горячей жаждой порядка и покоя…», — писал С. В. Бахрушин{50}. Каждое выступление против Михаила Романова надеждам на установление порядка и покоя наносило смертельный удар. Новый царь и его окружение прекрасно чувствовали это общественное настроение. Как только Михаил Федорович укрепился на троне, он приступил к делу, объединившему все здоровые силы — начал борьбу с главными врагами порядка и покоя — казаками. Через два года многие из тех, кто принуждал земцев избрать на царство Михаила, болтались на виселице или корчились на дыбе.

Глава шестая Пир мародеров

Наше отношение к Западу до сих пор были очень похоже на отношение деревенского мальчика к городской ярмарке. Глаза мальчика разбегаются, он всем удивлен, всему завидует, всего хочется… Что за веселье, что за толпа, что за пестрота!.. и мальчик почти с ненавистью вспоминает бедные избушки своей деревни, тишину ее лугов и скуку темного, шумящего бора.

Александр Герцен

Кто был охотник, кто добыча

«…Победа над иностранцами и Смутой не привела к духовному оздоровлению народа и русской церкви. Энтузиазм и пафос 1611–1613 годов не передался правительству, пришедшему к власти после избрания царя и взявшему бразды правления из рук вождей национального сопротивления. Это было и не удивительно, так как большинство вождей и идеологов народного ополчения, взявшего Москву и подготовившего избрание нового царя, очень скоро осталось совсем не у дел. Вожди ополчения и их духовные вдохновители, как, например, Козьма Минин, князь Шуйский, были новыми и неискушенными в политике, мало искусными в деле правления и интригах, и поэтому не прошло и нескольких лет, как они были не только совершенно отстранены от власти, но и почти забыты своими мало благодарными современниками. Вместо них престол окружили профессиональные политики и интриганы, придворные, бояре, дьяки московских приказов, представители высшего московского дворянства, ловкие иерархи церкви и, конечно, близкие родственники молодого царя Михаила Романова. Они снова взяли в свои руки высшие командные посты в измученном Смутой Московском государстве и, как и раньше, думали главным образом о своих эгоистических интересах. Призывы не забывать о христианском долге и заветах церкви, бояться гнева Божьего и выполнять обязанности православного сохранились лишь в хрониках и документах, да и в сердцах русских людей, по преимуществу из числа тех, кто стоял очень далеко от власти», — так нелицеприятно отзывается о начале Михайлова царствования С. А. Зеньковский{1}.

Первые шаги Михаила Федоровича были демонстративно нацелены на забвение прошлых распрей и обид или, как выразились бы сегодня на «национальное примирение и согласие». Как водится, национальное примирение выражается в том, что герои уравниваются с предателями, а предатели возвышаются до героев. В день венчания на царство 11 июля 1613 года боярство было «сказано» (т. е. пожаловано) Дмитрию Федоровичу Пожарскому. Но прежде тот же чин получил Иван Борисович Черкасский. «Порядок пожалования был глубоко символичен, — замечает Р. Г. Скрынников, — князь Пожарский возглавлял восстание в Москве в 1611 году, а князь Черкасский помогал иноземцам подавлять его, позже он сражался с передовыми отрядами ополчения, но был взят в плен»{2}.

Во время церемонии венчания всем нашлось дело: один из инициаторов призвания в Москву поляков Федор Мстиславский осыпал Михаила золотыми, соратник Мстиславского на этом сомнительном поприще Иван Никитич Романов держал шапку Мономаха, Пожарский — «яблоко» — державу, вожак казацких шаек Трубецкой — скипетр. Иван Черкасский вскоре станет чуть ли не самым могущественным вельможей в стране, возглавив Приказ Большой казны и Стрелецкий приказ, некоторое время он руководил сыскным ведомством. Посольский приказ получил в управление тушинец Петр Третьяков, которого иностранцы величали великим канцлером.

Боярскую думу заполонили родственники и сторонники победившей фамилии, соратники по воровским таборам. Курс на «национальное примирение» проводился весьма энергично. В ноябре 1613 года боярский приговор уравнял тушинцев, получивших вотчины от Вора, с теми, кто сидел в осаде с Шуйским. Вотчина записывалась за ними в поместье, от тушинца только требовалось объявить о происхождении землевладения. Михаил Федорович издаст также указ о лицах, поступивших в казаки до его избрания, которые до этого были «всяких чинов людьми». Последние получали возможность вернуться в старые чины, даже если были обвинены в измене — «воровстве»{3}. Принято считать, что таким образом Михаил хотел вернуть к нормальной жизни участников антигосударственных выступлений, в тяжелое зыбкое время заручиться поддержкой как можно более широких слоев населения. Но почему же он шел навстречу не тем, кто сохранял верность престолу и вере, а тем, кто осквернял уста и души ложью, а руки обагрял кровью соплеменников? Кого призваны были ободрить эти благодеяния, а кого оттолкнуть?

В Кремле заправляла делами государства матушка царя инокиня Марфа. В Боярской думе уже скопилось немало Романовых, однако она предпочла выдвинуть своих собственных родичей — Салтыковых и Морозовых. Первое место при дворе заняли ее племянники: старший Борис стал дворецким и вскоре был произведен в боярский чин, а младший Михаил получил окольничество. Благодаря покровительству Марфы они превратились во всесильных временщиков. При дворе даже стали поговаривать, что «царством правит богомольная старица Марфа со своим родом». Взобравшись на пирамиду власти, тушинские мародеры продолжали заниматься привычным делом — грабежом. Так часть средств и украшений, купленных в казну, оказалась у родственников нового царя. В июле 1613 года Михаил Салтыков приказал «словом государыни старицы иноки Марфы Ивановны» выдать деньги за «перстень золот, наведен финифтом белым да зеленым, в нем изумруд четвертоуголен»{4}.

Правда, Филарет, вернувшийся после польского плена в 1619 году, разогнал женину родню, но после его смерти казнокрады вновь окружили престол, как в заросшем пруду потревоженная ряска заволакивает круг чистой воды. Они наверстают упущенное. Если в 1638 году М. М. Салтыков владел 551 двором, то не проходит и десяти лет, как их число увеличивается в 3,5 раза — до 1921 двора. Но скоростью обогащения всех превзошел еще один родственник инокини Марфы боярин Борис Иванович Морозов — в 1638-му него «всего» 330 дворов, а в 1647-м — 6034 двора — 18-ти кратный рост!{5} Не обидели себя Иван Романов — 3379 дворов крестьянских и бобыльских, и Федор Шереметев — 2083 двора. Раздача дворцовых земель, а значит и «приватизация» черносошного крестьянства при первых Романовых отличалась неслыханными доселе темпами и масштабами.

Как только романовско-салтыковская ватага почувствовала себя уверенно, они начали мстить. Первой их жертвой, разумеется, стал Пожарский — самый принципиальный и последовательный противник Михаила Романова и того воровства, которое за ним стояло. Тушинская камарилья не долго ломала голову над тем, как унизить князя, как побольнее уязвить. «Пожаловал государь в бояре Бориса Михайловича Салтыкова, а у сказки велел стоять боярину князю Д. М. Пожарскому. Тот бил челом, что боярство сказывать и меньше его быть не может. Провели расследование, и государь настоял. Пожарский не послушался, съехал к себе на двор и сказался больным. Боярство сказывал Салтыкову думный дьяк, а в разряде записали, что сказывал Пожарский. Но Салтыков этим не удовольствовался, бил челом о бесчестье, и Пожарский был выдан ему головою»{6}. Этот, на первый взгляд, рядовой местнический спор — самая настоящая провокация, где все ходы, все роли заранее расписаны. Ее устроители прекрасно понимали, что для Пожарского нет больше оскорбления, чем объявлять боярином того самого Бориса Салтыкова, которого король Сигизмунд хвалил за службу и наделял поместьями.

Реакция Дмитрия Михайловича была предсказуемой: князь вспылил, отказался подчиниться царскому указу и попал в ловушку. Тушинцы уже заранее запаслись формальными доводами в пользу старшинства Салтыкова, чтобы подвести расследование к нужному результату. Видимость объективности была соблюдена, соблюли и традицию, следуя которой обидчика выдали с головой «потерпевшему». Процедура эта заключалась в том, что признанный виновным приходил на двор к своему оппоненту и просил у него прощения до тех пор, пока тот не соблаговолял выйти на крыльцо и не отпускал кающемуся его вину. Борис Салтыков вряд ли спешил. Победители насладились вдоволь: вождю освободительного движения пришлось унижаться перед шайкой предателей, которые ныне владели страной, ради спасения которой он не жалел ни сил, ни жизни. Позже, в 1615 году, в минуты страшной опасности о Пожарском вспомнят, его призовут на службу и он снова будет биться как лев. В сентябре 1618 года, когда к Москве подошла польская армия, царь Михаил пригласит Пожарского во дворец, одарит золоченым кубком и соболиной шубой. После возвращения из плена Филарета отношения властей к лидеру земского ополчения изменятся к лучшему. Но это будет потом, а пока князь Дмитрий Михайлович — в числе униженных и оскорбленных.

Следующей мишенью торжествующих мародеров стал Иван Семенович Куракин — представитель старшей ветви Патрикеевых. Здесь был избран другой прием — дискредитация. «Современники при царе Михаиле… резко выделяли князя Куракина из прочих бояр и официально указывали на то, что он „с польскими и литовскими людьми на разорение московскому государству советник был“, — отмечает С. Ф. Платонов. — Его поведение считалось впоследствии гораздо худшим, чем даже князя Ю. Н. Трубецкого, служившего Вору и Сигизмунду. Все это заставляет думать, что И. С. Куракин после свержения Шуйских стал решительно на сторону Сигизмунда, отошел от седьмочисленных бояр — сторонников Владислава»{7}.

Но так ли уж непреклонна была позиция думцев. В декабре 1610 года «Семибоярщина» утвердила приговор о сдаче полякам Смоленска и составила новый наказ для московских послов, находившихся в королевском лагере, предписывающий положиться всем на волю Сигизмунда. Куракин не мог разойтись с Думой на почве неприятия польского короля. В каких же конкретных преступлениях обвиняют воеводу. Летописец сообщает, что в феврале 1611 года Куракин был во Владимире «с польскими и литовскими людьми», которые, узнав о сборах ляпуновского ополчения, бежали к Москве, после чего этих самых «литовских и польских людей» Ляпунов разбил{8}. Авраамий Палицын пишет, что «Иван Куракин с поляки и с русскими изменики к Москве прибежал и бысть разбиен от Ивана Васильевича Волынского с товарищи»{9}.

Другой источник свидетельствует о том, что ратники под командованием Андрея Просовецкого «приходили изъ Юрьева Полского подъ Володимеръ Февраля въ 11 день; князя Ивана Куракина съ товарыщи съ Русскими и Литовскими людми побили»{10}. Речь явно идет об одном и том же сражении, но как же разнятся между собой источники. Так с кем же сражался Куракин — с авантюристом Ляпуновым, тушинцем Просовецким или другим тушинцем Волынским? Под Владимиром или под Москвой? Вместе с русскими или только вместе с поляками? И что послужило причиной столкновения? В чем состояла измена, и кому, собственно, изменил Куракин? Несостоявшемуся царю Владиславу? Превратившейся в призрак «Семибоярщине»? В любом случае этот эпизод из биографии прославленного военачальника вряд ли можно расценить как страшное преступление, которое перечеркивает все его былые заслуги.

Существуют смутные упоминания о том, что московское правительство впоследствии располагало какими-то грамотами Сигизмунда к Ивану Куракину, содержание которых позволяло ставить имя князя рядом с изменничьими именами Салтыкова и Андронова{11}. Снова никакой определенности. В то же время историк С. Д. Шереметьев сообщал, что посольство князя И. М. Воротынского, в 1615 году отправленное в Смоленск для сведения старых счетов, выяснило, что правительство короля польского пыталось повлиять письменно на князя Ивана Семеновича Куракина, чтобы он перешел на королевскую сторону, но безуспешно{12}.

Если и допустить сношения Куракина с Сигизмундом, они никак не могли выглядеть преступными в глазах окружения Михаила Федоровича. Редко кто из власть придержащих романовского призыва не служил польскому королю и не искал его милостей. Об Иване Черкасском и Борисе Салтыкове мы уже говорили. Дьяк Федор Никитич Апраксин «преж всех» начал служить Сигизмунду III, что не помешало ему занимать высокие приказные должности и после воцарения Михаила Федоровича и после возвращения в Москву Филарета. Лев Афанасьевич Плещеев перешел на сторону Сигизмунда III еще в 1609 году, позже пожалован королем в оружничьи. Тем не менее при царе Михаиле он занимал пост казначея. Сам глава правительства первого Романова Федор Шереметев после долгой переписки с Львом Сапегой через его посредство выпросил у Сигизмунда родовую вотчину, отнятую когда-то царем Борисом. Как глава Казенного дворца при «Семибоярщине» он платил жалованье польскому гарнизону в Москве, в том числе за счет царской сокровищницы.

Примечательно, что обвинения против князя Ивана Семеновича выдвигались не сразу после победы земского ополчения и воцарения Михаила Федоровича. Напротив, некоторое время Куракин активно участвует в правительственных мероприятиях. Весной 1613 года, после того как Д. М. Пожарский слег от ран, несколько воевод не смогли догнать вновь вторгшийся в московские пределы отряд Лисовского, только Куракину удалось с ним сойтись, правда, на этот раз противник не понес значительного урона. В августе 1614 года Куракин вел переговоры с английским посланником Джоном Мериком о перспективах примирения России со Швецией, в ноябре того же года его подпись стоит на ответе на письмо польских сенаторов. Но в сентябре 1615 года в инструкциях послу Ивану Воротынскому, имя Ивана Куракина уже упоминается наряду с изменниками Андроновым и Салтыковым, которым король Сигизмунд присылал свои грамоты. К этому времени Куракина сослали воеводой в Тобольск.

Тушинцы, немало претерпевшие от удачных действий Куракина, лихорадочно искали предлог, чтобы дискредитировать прославленного военачальника, да так преуспели, что князь Иван Семенович, на счету которого столько громких побед над воровскими силами, по завершении Смуты оказался единственным представителем титулованной знати, заслужившим официальную репутацию государственного изменника. О том, как тушинцы фабриковали обвинения в измене, можно судить по событиям 1634 года, когда после неудачной осады Смоленска главнокомандующий Михаил Шеин был осужден за предательство и казнен. В годы Смуты Шеин героически оборонял Смоленск, после его падения оказался в польском плену, где присягнул на верность Сигизмунду III. Вместе с Филаретом он вернулся в Россию. И вот спустя пятнадцать лет царь и Дума сделали вид, что внезапно раскрыли страшную тайну полководца и объявили истинную причину поражения русского войска: оказывается, верный когда-то данной присяге Шеин «во всем ему (королю) радел». Снова предатели обвиняют героя в предательстве.

В одном ряду с опалой Ивана Куракина стоит скандал на государевой свадьбе 1624 года, в центре которого оказался брат Василия и Андрея Голицыных Иван, отказавшийся ехать на торжество, полагая, что ему «меньше Шуйского и Трубецкого быть никак нельзя». Одно из множества местнических столкновений той поры ознаменовалось беспрецедентно суровым наказанием: за непослушание и измену царь приговорил поместья и вотчины князя отписать, а его с женою сослать в Пермь. В ссылке Голицын умер. Его имущество поделили между собой боярин В. П. Морозов, князь И. Ф. Лыков и прочие члены партии победителей. Остается добавить, что и Пожарский, и Куракин, и Иван Голицын фигурировали в качестве кандидатов на престол на «избирательном» соборе 1613 года. Победившие Романовы хорошо это помнили, и, укрепившись на троне, дожидались удобного момента, чтобы поочередно избавиться от соперников или хотя бы их примерно наказать.

В годы Смуты на политическую авансцену выдвинулась целая когорта молодых энергичных и талантливых государственных мужей: Михаил Скопин-Шуйский, Дмитрий Пожарский, Андрей Голицын, Иван Куракин. Но что осталось от этой славной когорты: Скопина-Шуйского погубили бездарные и завистливые родичи, Пожарский унижен и призывается на службу в случае чрезвычайной опасности. Андрей Голицын пал жертвой навета и погиб, его брат Иван умер в ссылке. Князь Иван Куракин записан в предатели предателями отъявленными и отторгнут на обочину государственной жизни. К этому перечню необходимо добавить Козьму Минина, который также оказался не востребован новой властью. Только даровитый Борис Лыков благодаря родству с Романовыми постоянно занимал важные должности в царствование Михаила Федоровича.

Право сильного и бесправие слабого

Между тем в государстве на всех уровнях управления обнаружилась острая нехватка толковых людей. В июне 1613 года к императорскому двору послали дворянина Степана Ушакова и дьяка Семена Заборовского. Сии посланцы заслужили разнос от самого цесаря: «Слышал я про них, что он и люди простые неученые, ничего доброго, кроме дурости, не делают; прежние послы и посланники, которые прихаживали от московских государей, так непригоже не делывали…»{13}. В 1616-м в Вену отправляется некто Лукьян Мясной, который снова «провалил» посольство. Незадачливый дипломат избежал опалы, потому что ему «было не за обычай»: «Лукьян — человек служилый, у таких дел в посольстве прежде не бывал»{14}. И так с самого низу до самого верху, где глава правительства после смерти Черкасского Федор Иванович Шереметев, по отзывам современников, «был жестоконравен, а в делах неискусен». Его племянник Иван Петрович, тот самый, который, в бытность костромским воеводой, не пускал в город ополчение Пожарского, возглавил приказ сбора ратных людей. Как отмечает исследователь, посадить в приказ такого опасного и хищного паразита было все равно, что пустить щуку в пруд{15}.

«Молодого царя тотчас окружили лживые и корыстолюбивые люди, которые старались захватить себе как можно больше земель и даже присваивали государевы дворцовые села, в то время как лучшие, наиболее честные деятели Смутного времени оставались в тени зауряд с другими», — резюмирует Н. И. Костомаров{16}. «Опытные и умелые, но корыстные дельцы и случайные люди, возвышенные одной только близостью к царскому дворцу, принесли с собой господство интриги и произвола, которое даже иностранцев заставляло ждать с нетерпением возвращения из польского плена митрополита Филарета», — пишет А. Е. Пресняков{17}.

Михаил Федорович вступил на престол 16-летним, в этом же возрасте стал царем его сын Алексей. И при нем мы застаем знакомую картину: «В правлении царило открытое лихоимство, хищничество, самоуправство и несправедливый суд — „кривой суд“, „московская волокита“. Слабый терпел от сильного; подати и налоги взимались, не считаясь с платежными силами населения, все приносилось в жертву „прибыли государевой казны“. К тому же самая „прибыль“ эта достигалась методами, способными вызвать раздражение народное»{18}.

Но, быть может, эти прискорбные явления — печальная, но неизбежная примета государственного быта при несовершеннолетнем монархе, когда власть в стране оказывается в руках корыстолюбивых временщиков? Однако почему же в малолетство Ивана Грозного, мы наряду с происками властолюбцев, раздорами и злоупотреблениями, видим столько славных начинаний и благотворных нововведений? Предпринимались энергичные меры по ограничению роста монастырского землевладения. В 1535 году проведена денежная реформа. (Основной денежной единицей стала копейка, вес которой оставался неизменным до злоключений Смутного времени.) В эти же годы велись работы по строительству крепостей и городов, их благоустройству; в Москве возведены каменные стены вокруг Китай-города. Это было время экономического расцвета страны, оживления торговли и ремесел. Успех сопутствовал России и во внешнеполитических делах. Удачная война с Литвой окончилась в 1537 году уступкой Москве двух крепостей — Себежа и Заволочья. Успешно отражены татарские нападения. Проведена реформа местного управления. Наместники и волостели лишались права суда по важнейшим уголовным преступлениям, которое было передано губным старостам из числа выборных дворян. В помощь им избирались старосты, сотские и «лучшие люди» из крестьян и посадских людей{19}.

Все эти позитивные перемены состоялись благодаря полноценному функционированию Боярской думы и ее руководителей в лице князя Ивана Телепнева-Оболенского и князя Ивана Вельского во второй половине 30-х годов XVI века. Боярское правительство обеспечивало преемственность государственной политики в области финансов, аграрных отношений, развития местного самоуправления, основные направления которой были заданы при Иване III. Как только верх над Думой брали узурпаторы вроде Шуйских или Глинского, начинались распри и нестроения.

Не малолетство государей — причина слабости государственного организма, сама политическая система, сложившаяся при первых Романовых, порочна, не способна защитить закон, обеспечить порядок. При Михаиле и Дума, и Земский собор, действовавший практически беспрерывно, да и сам царь оказались пышными декорациями, на фоне которых первенствуют «сильные люди» — кружок присосавшихся к власти дельцов и интриганов.

Словосочетание «сильные люди» получило в документах XVII века настолько широкое распространение, что это позволяет говорить о вполне определенной и значимой группе в жизни общества{20}. Главный признак «сильного человека» — возможность чинить произвол и беззаконие благодаря своему положению, родству или знакомству с думными и приказными чинами. «Великие крамолы, ябеды и насилия немощным от сильных». Одно из самых распространенных беззаконий — вывод латифундистами крестьян из поместий своих менее удачливых соседей. Иван Романов-младший довел окрестных служилых людей до того, что те во всеуслышание заявляли: «С таким великим боярином в соседстве жить невозможно». Столь же бесцеремонно вел себя боярин Б. И. Морозов, воспитатель царевича Алексея Михайловича, и его будущий фаворит. Воеводы знают о происходящем непотребстве, но бездействуют, не смея перечить власть предержащим. Потому мелкому служивому люду невозможно найти управу на бесчинство и произвол знатных землевладельцев. Обиженные боярином М. Салтыковым говорят, что он «человек великой и все обыскные люди скажут по нем». Хозяева жизни только бравируют своей безнаказанностью. Другой выходец из опрично-тушинского круга стольник А. Безообразов советовал своим приказчикам плевать — в прямом и переносном смысле — на иски обиженных.

Беззакония со стороны «сильных людей» порождали повсеместное озлобление, которое к концу правления первого Романова проявляется все более открыто. «Во всем скорбь великая и вражда несказанная», — такую запись делают псковские летописцы в 1635–1636 годы{21}. «Это чувство недоброго в последние годы царствования Михаила Федоровича начинало уже проявляться в отдельных вспышках, особенно в той волне челобитников, в том стремлении жаловаться, требовать, которое отмечается в это время», — отмечает С. В. Бахрушин{22}.

Дружное выступление против «сильных людей» состоялось на Земском соборе, созванном в начале 1642 года. Протест соборян вызвали не только засилье латифундистов, но и крепнущая бюрократия: «твои государевы диаки и подъячие… будучи беспрестанно у твоих государевых дел и обогатев многим богатетством неправедным своим мздоимством, и покупили многия вотчины, и домы свои строили многие, палаты каменныя такие, что неудобь-сказаемыя, блаженные памяти при прежних государех и у великородных людей таких домов не бывало, кому было достойно в таких дома жити»{23}.

По мнению И. А. Андреева, именно события Смутного времени приучили русское общество к существованию «сильных людей»{24}. Но еще прежде Смуты опричнина приучила к тому, что самое правое дело — ничто перед правом сильного. Опричник Генрих Штаден весьма красноречиво описывает кривосудие Ивана Грозного: «Великий князь послал в земщину приказ: „Судите праведно, наши виноваты не были бы“…. Любой из опричных мог например, обвинить любого из земских в том, что этот должен ему некую сумму денег. И хотя бы до того опричник совсем не знал и не видал обвиняемого им земского, земский все же должен был уплатить опричнику, иначе его ежедневно били публично на торгу кнутом. И тут никому не было пощады: ни духовному, ни мирянину… И поле (судебный поединок. — М.З.) не имело здесь силы: все бойцы со стороны земских признавались побитыми; живых их считали как бы мертвыми…»

Но произвол, порожденный властью, не может быть этой властью ограничен, беззаконие нельзя заключить в некие «законные» рамки, оно подобно потопу, выходит из берегов, ломая и сокрушая все на своем пути. Опричники созвали себя не просто исполнителями инструкций сверху, они — частички огромного зла и потому не нуждаются даже в санкциях их предводителя Ивана Грозного. «Опричники обшарили всю страну, все города и деревни в земщине, на что великий князь не давал своего согласия. Они сами составляли себе наказы: говорили, будто бы великий князь указал убить того или другого из знати или купца… а деньги и добро забрать в казну… Тут начались многочисленные душегубства и убийства в земщине. И описать того невозможно! Кто не хотел убивать, те ночью приходили туда, где можно было предполагать деньги, хватали людей и мучили их долго и жестоко, пока не получали всей их наличности и всего, что приходилось им по вкусу».

Следом за опричниками к чужому добру тянулось все имеющее к ним малейшее отношение охвостье: «Я умалчиваю том, что позволяли себе слуги, служанки и малые опричных князей и дворян!». Иные, не допущенные в число избранных, спешили приобщиться к вакханалии торжествующего зла, надевая обличье сатанинских слуг, и сама личина служила им оправданием беззакония: «Некоторые из земских переодевались опричными и причиняли великий вред и озорство… Многие рыскали шайками по стране и разъезжали якобы из опричнины, убивали по большим дорогам всякого, кто им попадался навстречу, грабили многие города и посады, били насмерть людей и жгли дома»{25}.

Подобно завоевателям в побежденной стране вели себя и подручные «сильных людей» при Михаиле Федоровиче. «Ездит Творогов в Шую на торг и на Дунилово, с ним ездят многие люди, человек по двадцати, по сороку и больше, называются козаками и крестьян государевых по дорогам и по деревням побивают и грабят, подводы берут, жен их и детей позорят, животину всякую стреляют и по хлебу ездят»{26}. Упомянутый Творогов — приказчик одного из сел, принадлежавших князю Якову Черкасскому; служба у могущественного вельможи дает ему повод вести себя подобно атаману казацкой шайки, который нимало не смущается тем, что разоряет государевых крестьян, в некотором смысле — самого царя. (В 1629 году один крестьянин на угрозу дворянина выдрать ему бороду ответил следующей остроумной репликой: «мужик я государев, и борода у меня государева».)

Горький урок, вынесенный русскими людьми из опричнины, сформулировал С. Б. Веселовский: «Чтобы не быть раздавленным, каждый спешил соединиться к тем, кто имел возможность давить». С одной важной поправкой: не каждый мог и не каждый хотел переступить через совесть, через Божьи заповеди, царские законы, людское мнение. В государстве, которое строили первые Романовы, такие люди были обречены на поражение. И потому многие из униженных и оскорбленных, не способные на подлость, начинают уповать на верховное насилие, как единственный способ восстановления попранной справедливости, поруганной правды. Вот и протопоп Аввакум, столь претерпевший за свои убеждения, мечтал о мести своему гонителю патриарху Никону: «Миленькой царь Иван Васильевич скоро бы указ сделал такой собаке…»{27}. Аввакуму, как и сонму поклонников сильной руки, почему-то невдомек, что «миленькой царь» всенепременно сделал бы «указ» и им самим.

Непригожие слова

Неудачный поход на Смоленск русского войска под начальством боярина Михаила Борисовича Шеина в 1634 году обернулся царским гневом и расправой над военачальниками. Кроме Шеина отрубили голову и второму воеводе, окольничему Артемию Измайлову. Правда, виноватее всех, если верить приговору, оказался сын Измайлова Василий: «Ты, Василий, — говорилось в посмертной „сказке“, будучи под Смоленском, воровал, государю изменял больше всех, съезжался с литовскими людьми. Да ты же, Василий, будучи под Смоленском и из-под Смоленска пришедши в Можайск, хвалил литовского короля, говорил: „Как против такого великого государя монарха нашему московскому плюгавству биться“».

Другой сын Артемия Измайлова, Семен, бит кнутом и сослан в Сибирь за то, что, будучи под Смоленском, воровал, с литовскими людьми съезжался, говорил многие непригожие слова. Тому же наказанию за тот же проступок подвергся некто Гаврила Бакин: будучи в Можайске, он хвалил литовского короля и литовских людей перед русскими, называя последних «плюгавством».

В русский литературный язык слова плюгавый, плюгавство — «невзрачный, гадкий, мерзкий, внушающий отвращение своим неказистым и неприятным видом, вызывающий гадливое чувство» — попали не ранее XVI века из Литвы. Вряд ли следователи по своей инициативе вложили в уста осужденным это еще непривычное для русского слуха словечко. Вероятно, собеседники литовцев, прибегая к заимствованию, старались говорить на понятном западным соседям языке.

Презрение к Отечеству и соотечественникам, впервые ярко проявившееся в среде привилегированных классов после Смуты, в середине XIX века станет доминантой интеллигентского мировоззрения, а «плюгавство» русских, превосходство иноземного над национальным — истиной в последней инстанции для многих последующих поколений Измайловых и бакиных. «С ранней молодости я только и слыхал, что Россия разорена, находится накануне банкротства, что в ней нет ничего, кроме произвола, беспорядка и хищений; это говорилось до того единодушно и единогласно, что только побывавши за границей… я мог, наконец, понять всю вздорность этих утверждений», — признавал раскаявшийся революционер Лев Тихомиров{28}.

Тогда же в Смуту появились на Руси первые либералы-вольнодумцы. Князь Иван Хворостинин, еще находясь в нежном возрасте, стал фаворитом Лжедмитрия I. Занимавший высокую придворную должность кравчего, он запомнился современникам надменным избалованным мальчишкой, баловнем Расстриги. Отрепьев, возможно, видел в сметливом, жадном до знаний, не лишенном талантов юном сотрапезнике самого себя времен холопства. Хворостинину же казалось, что с приходом Самозванца в «затхлую московскую жизнь ворвался свежий ветер и все обновил», — полагает Л. Е. Морозова{29}.

Ветер ворвался не столько в московскую жизнь, сколько в бедную головушку Ванечки Хворостинина. Как известно, после падения Расстриги опала затронула немногих самых близких к «императору Деметриусу» людей. В их числе оказался Хворостинин, обвиненный Шуйским в еретичестве: «Впал в ересь и в вере пошатался и православную веру хулил и постов и христианского обычая не хранил». Явная «непристойность» воззрений юного князя заключалась в том, что он «образа римского письма почитал наравне с образами греческого письма», утверждал, что «молиться не для чего и воскресение мертвых не будет; про христианскую веру и про святых угодников Божиих говорил хульные слова». Из этого перечня можно заключить, что при дворе Лжедмитрия I Хворостинин подпал под влияние поляков-ариан из окружения Расстриги. Уроки вольнодумства у Гришки Отрепьева вместе с Иваном Андреевичем получал и Артемий Измайлов, чьи сыновья пострадали за разговоры о «плюгавстве». Измайлов-старший одним из первых перешел на сторону Расстриги и был удостоен исключительных милостей. За считанные недели неизвестный рязанский дворянин превратился в дворецкого, думного дворянина и ближнего человека Самозванца.

Ссылка в Иосифо-Волоцкий монастырь для Хворостинина завершилась после свержения Шуйского — к тому времени князю исполнилось всего 23 года. От Михаила Романова князь получил чин стольника — ниже, чем прежняя его должность кравчего. Но вряд ли размышления о незадавшейся карьере угнетали Хворостинина. Жить в России, общаться с русскими стало для него невыносимым. По его словам, московиты «сеют землю рожью, а живут все ложью»; «все люд глупой, жити не с кем», в переписке его встречались «многие о православной вере и о людях Московского государства непригожие и хульные слова».

«Кн. Хворостинин — прадед русского западничества, неясный силуэт типа, который с тех пор будет жить в нашем обществе, от времени до времени выступая в разных видах и каждый раз все с более определенными чертами умственными и нравственными: во 2-й половине XVII в. в виде латиниста, приверженца польско-латинской школы во 2-й половине XVIII в. в виде вольтерианца, космополита-скептика, при Александре I под именем либералиста, гуманного и нетерпеливого поклонника западноевроп[ейских] политических форм, в 30–40-х гг. текущего столетия под собственным званием западника, восторженного и ученого почитателя зап[адно] европейской мысли и науки…, и наконец, в виде современного интеллигента, осторожного и даже боязливого, а потому неясного в речах приверженца всевозможных течений западноевропейской мысли и жизни. Одна общая черта особенно резко всегда выступала в этом типе при всех его исторических модификациях: случайные ли обстоятельства или личные усилия помогли западнику сознать недостатки, отсталость своего отечества и превосходство Запада; первое употребление, какое он делал из этого сознания, состояло в том, что он проникался пренебрежением к первому и как бы физическим влечением к последнему. Он смотрел на быт и склад своего отечества как на личное неудобство, как на случайную неопрятную обстановку, среди которой ему временно пришлось остановиться на пути в какой-то лучший мир, где у него нет ни родных, ни знакомых, но где давно каким-то образом поселились его ум и сердце. Такой сибаритский взгляд на отечество и его отношение к Западу приводил к двоякому выходу из неудобного положения, в каком чувствовал себя западник: он или сам стремился перенестись в любимый чуждый ему мир, или мечтал этот мир с его полит[ическими] и другими удобствами перенести на родину»{30}.

С этой блестящей характеристикой В. О. Ключевского можно поспорить лишь в одном. Немногие из западников обладали возможностью или проявляли желание перебраться на свою истинную «родину», большая часть жаждала, не трогаясь с места, переделать Россию на западный манер. А добиться столь благородной цели без насилия, без тотальной ломки невозможно. Тут уж не до сибаритства. Этот агрессивный — и наиболее распространенный — тип русского либерала Достоевский охарактеризовал словами одного из героев романа «Идиот»: «Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию…Либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё»{31}. Здесь Достоевский почти пересказывает формулировку указа Михаила Федоровича 1632 года, где говорится о том, что Хворостинин «своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих обесчестил».

Нетрудно заметить, что все эти черты в полной мере присущи современным российским демократам, которые, по отзыву одного из видных либеральных политиков Ирины Хакамады, «пусть даже на уровне подсознания… считали, что народ в России — быдло». Впрочем, убеждение это не всегда таится в глубинах подсознания, а нередко высказывается прямо и открыто, как это делает лидер движения «Демократический Союз» Валерия Новодворская, уверенная в том, что «русскому народу место в тюрьме, причем не где-нибудь, а именно у тюремной параши…»{32} Впрочем, чего ожидать от «духовных дочерей», если «отец русской интеллигенции» Виссарион Белинский в свое время высказывался следующим образом: «А русские ли мы?.. Нет, общество смотрит на нас, как на болезненные наросты на своем теле; а мы на общество смотрим, как на кучу смрадного помета…Мы люди без отечества — нет хуже, чем без отечества: мы люди, для которых отечество — призрак…»href="#c6_33" rel="nofollow noopener noreferrer">{33}.

Упражнения на тему «плюгавства» не сводятся к примитивной брани. В наши дни они зачастую приобретают респектабельный наукообразный облик. Так известный социолог Борис Грушин настаивает на «замене традиционно российских форм жизни, на протяжении многих столетий (а не только 70 послеоктябрьских лет!) базирующихся на феодальном холопстве и рабстве, некими качественно новыми формами, фундамент которых — свободная личность и которые в современном мире связаны с понятиями евроамериканской цивилизации». По мнению ученого, это означает разрыв России, «не только с идеологией и практикой коммунизма (тоталитаризма), но и с русизмом вообще, русизмом как таковым»{34}. Наш современник благоразумно умалчивает о методах претворения своих предложений в жизнь, которые, очевидно, подразумевают физическое истребление, либо принудительное перевоспитание русских как носителей треклятого «русизма».

Современному российскому либералу присуща сектантская модель восприятия мира, напоминающая манихейство. Социолог Вадим Нифонтов отмечает, что в сознании приверженца идей либерализма эта модель развивается по хорошо наезженному алгоритму: 1) конфликт с реальностью; 2) осознание себя «избранным»; 3) развитие глубокого презрения к окружающему «быдлу»; 4) идентификация мифического «быдла» с реальным большинством местного населения (чаще всего в форме «русофобии»); 5) поиск собственных корней, доказывающих своё отличное от «быдла» происхождение (иностранные или просто «нерусские» предки и т. п.); 6) формулирование жизненной задачи (как правило, одно из двух: либо каким-то образом покинуть этот тёмный страшный мир, либо насильственно перестроить его под собственные идеалы, не считаясь ни с чем и ни с кем){35}.

Если мы вернемся в XVII век к князю Ивану Хворостинину, то в его поведении легко обнаружим все перечисленные выше приметы манихейского самосознания. Как истинный либерал Хворостинин высоко ставил свои качества — образованность, нравственность — и энергично обличал недостатки окружающих. Его современник и собрат по перу Семен Шаховской резко порицал «фарисейскую гордость» князя Ивана Андреевича, который в разговоре с ним «за малое мое некое речение препирахся еси гневно и люте сверепствова»{36}. Дерзкие наставления, самонадеянность оттолкнули от князя окружающих. Оказавшись в изоляции, Хворостинин принялся пьянствовать, задружился с поляками и якобы задумал отъехать к Литве.

На Страстной неделе 1622 года тривиальный разгул тоскующего либерала приобрел черты некоей осознанной демонстрации: Хворостинин «всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресенья был пьян и до света за два часа ел мясное кушанье и пил вино прежде Пасхи, к государю на праздник Светлого воскресенья не поехал, к заутрене и к обедне не пошел… людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил»{37}. Как мы видим, русский либерализм уже в самом зачаточном своем состоянии приобрел черты деспотические: либерал стремится всеми правдами и неправдами навязать свой образ мыслей окружающим. Хворостинин не только сам не ходил в церковь, но не пускал туда своих крестьян и жестоко наказывал ослушников, хотя в ту пору крестьяне еще не были бесправными рабами помещика, каковыми они станут спустя столетие.

С. Ф. Платонов именовал Хворостинина «первой ласточкой московской культурной весны, пострадавшей от холодного дуновения московской косности»{38}. Но таким ли уж леденящим было это дуновение? Упомянутый выше царский указ 1632 года напоминает отеческое порицание расшалившемуся недорослю, хотя Хворостинину в ту пору далеко за сорок. Во многих европейских странах проделки князя Ивана стоили бы ему головы, но московская косность вылилась в двухлетнее пребывание в заволжской обители. «…Довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твои сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылай ты был под начал в Кириллов монастырь… И государи, по своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему»{39}. Пожурили — и приласкали.

Хворостининское вольнодумство, его отторжение от России и российского пышно проросли на тучной опрично-тушинской почве. Отец Ивана Андреевича и оба дяди — Дмитрий и Федор — служили в опричнине. Позже Хворостинины вместе с Трубецкими входили в окружение Годунова и пользовались доверием царя Бориса{40}. Двоюродный брат князя Ивана Юрий Дмитриевич Хворостинин — видный тушинский деятель, который после гибели Вора стал служить польскому королю и возглавил Пушкарский приказ в коллаборационистском правительстве Салтыкова-Андронова. Другой кузен — астраханский воевода Иван Дмитриевич Хворостинин, заслышав о появлении тушинского «царика», присягнул последнему. Прославился он также нещадным грабежом астраханских купцов.

Интересно, что сам Хворостинин весьма негативно отзывается об опричнине. Так по его отзыву Иван Грозный «соблазни мир и введе ненависть… и восстави сына на отца, и отца на сына, и сотвори вражду в доме ихъ»{41}. Неприятие опричнины — характерная примета того времени, дань общему настроению. Впрочем, не исключено, что князь Иван Андреевич искренен. Но как это нередко случается, можно порицать то или иное явление, но порицать умозрительно, не замечая, что оно стало частью тебя, что соблазн давно овладел тобою, что ненависть, внесенная с русскую жизнь опричными нравами и порядками, искалечила душу, движет твоими делами и помыслами. Князь Иван Андреевич — натура творческая, созерцательная, не способная самовыразиться в татьбе и душегубстве, ненависть его выплескивается на бумагу, ищет приличествующую идеологическую оболочку, но пока не находит, ограничиваясь эпатажем и хульными словесами. А быть может, князь Иван разглядел в себе нравственную порчу, нашел-таки силы для излечения. Во всяком случае, в конце жизни Хворостинин отказался от своих заблуждений, стал глубоко набожным человеком, принял постриг в Троице-Сергиевой обители.

Быки и Юпитеры

Если князь Иван Андреевич Хворостинин — тип западника в оппозиции, то боярин Борис Иванович Морозов — образчик западника при власти. Чем он занимался в Смуту неизвестно, к моменту избрания Михаила Федоровича на царство ему шел 23-й год. Его дядя Василий Петрович, будучи казанским воеводой, привел горожан к присяге Тушинскому вору, потом примкнул к ополчению Пожарского и Минина, его подпись стоит первой под грамотами, рассылаемыми из Ярославля «советом всея земли». Борис Иванович принадлежал к кругу родственников инокини Марфы, этой опрично-тушинской шатии-братии Морозовых-Салтыковых-Плещеевых. К царевичу Алексею Борис Иванович прилепился в 1634 году после смерти Филарета, когда разогнанная было патриархом марфина родня снова вернулась на насиженные места вокруг царского трона. Алексей Михайлович позже напишет, что он «будучи у нас в дядьках, оставя дом свой и приятелей, был у нас безотступно». Это не означает, что Морозов полностью отдался педагогическим задачам. Куда больше хлопот ему доставляло обширное хозяйство — боярин-коммерсант владел 55 тысячами крестьян, имел железоделательные, кирпичные, поташные заводы, мельницы, торговал хлебом, занимался винокурением. Годовой доход Бориса Ивановича превышал 100 тысяч рублей, в то время как весь бюджет страны не превышал миллиона.

Неизвестно откуда взялась привязанность Морозова к иностранцам и чужеземным обычаям. Наследника престола и все его окружение он ндрядил в немецкое платье. Боярин покровительствовал монахам — выходцам с Украины, которая в то время переходила на новогреческую обрядность под давлением тайных или явных сторонников унии с католической церковью. Современники утверждали, что «Борис Иванович держит отца духовного только для прилики людской, киевлян начал жаловать; а это уже известное дело, что туда уклонился к таким же ересям»{42}. Вполне вероятно, что означенные киевляне — выученики Киево-Могилянской коллегии — духовно окормляли и царевича. Несомненно, благодаря воспитанию Морозова Алексей Михайлович оказался столь восприимчив к проекту социокультурного геноцида против русского народа, известного у нас под именем Никоновской церковной реформы.

Отношение к родному и заемному у обитателей кремлевских покоев изменялось радикально и в довольно сжатые сроки. Еще в 30-х годах XVII века Иван Хворостинин, который в своих письмах государя именовал на греческий манер «деспотом российским», казался окружающим бездумным подражателем иностранным образцам. «Ты князь Иван не иноземец, а московский природный человек», — пеняют ему Михаил Романов и Филарет. А спустя всего три десятилетия уже их сыну и внуку царю Алексею Михайловичу на тот же грешок указывавает протопоп Аввакум: «Ведаю ум твой; умеешь многи языки говорить, да што в том прибыли?… Воздохнитко, по старому…. и рцы по русскому языку: „Господи, помилуй мя грешнаго!“ А кирелеисон-от отставь; так елленя говорят; плюнь на них! Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай его и в церкви и в дому…»{43}. Как видно, Морозову удалось привить своему августейшему воспитаннику навыки и взгляды, против которых так яростно боролся Филарет, после возвращения в Москву обернувшийся решительным противником всех западных духовных течений.

Охранительство Филарета — неискреннее и неумное — свидетельствует не о горячей привязанности к православию «светского» патриарха. Скорее об обратном: события Смутного времени заронили в его сознании мысль об уязвимости, слабости, неполноценности всего русского — обрядов, традиций, верований. Так как же охранять то, в жизнеспособности чего сомневаешься, глубинной сути чего не понимаешь. Меры, предпринимаемые Филаретом, сводились к мелочной опеке и бессмысленной самоизоляции. Патриарх и его единомышленники сетовали, что некоторые русские люди начали подражать в нравах и костюмах своим иноверным соседям: «беда и скорбь и погибель роду христианскому, позавидехом иноверным ризам (платью) от глав до ног, и от всего их обычая… а Бог не повеле на неверных их беззаконное платье и обычай взирати верным человеком… понеже Богу мерзко их беззаконное платье и обычай их мерзок и неприятен»{44}. Так советские идеологи, уже не верившие в торжество коммунизма, объявляя борьбу клешам и рок-н-роллу, тем самым обнажали шаткость монументальной на вид политической системы.

В 1620 году вышел указ, согласно которому иностранцы на русской службе должны перекреститься или выйти в отставку, а в 1633-м всем им предписано переселиться в отдельную слободу — Кукуй. «Эти мероприятия были чем-то необычным для русских людей и для самих иноверцев, так как уже с конца шестнадцатого века в Москве было очень большое количество иностранцев… и русские привыкли беспрепятственно встречаться с ними и жить, как с добрыми соседями. Иностранные военные, купцы, доктора и техники тысячами жили в то время в столице и других городах… При Федоре Иоанновиче только число иностранных военных, бывших на службе русского правительства, доходило до пяти тысяч человек», — сообщает С. А. Зеньковский{45}. Неужели богомольный царь Федор меньше радел о православии, чем патриарх Филарет? Закручивание гаек в отношении к иностранцам продолжалось и в царствование Алексея Михайловича. В июле 1652 года немцам запретил ходить в русском платье; ослушников тащили в приказ и наказывали кнутом. Ни один иноземец не должен был держать у себя русских икон; русским же было категорически запрещено поддерживать дружеские отношения с немцами, ходить в их дома, есть и пить с ними.

Как же совместить сугубо ограничительные изоляционистские меры с явной благосклонностью к европейским обычаям и приемам самой кремлевской верхушки. А очень просто — что позволено Юпитеру, не позволено быку. Романовых, которые широко распахивали двери своих покоев перед зарубежными новинками и одновременно загоняли «фрягов» в резервации, тревожили не иноземцы, а русские — своей шаткостью, переменчивостью, неспособностью отличить правду от лжи, — в ообщем, той самой пресловутой «плюгавостью». Они не верили в свой народ, не понимали его и боялись, потому что судили по себе — слишком часто они в этой жизни предавали, лгали, изворачивались, меняли пристрастия, государей, имена и обличья, слишком легко поддавались соблазнам и открещивались ради них от того, что вчера почитали священным, рушили то, что казалось незыблемым. При всех внешних различиях Хворостинин хульными словесами и писаниями, а Филарет — полицейскими мерами свидетельствуют о том, что та часть российской элиты, которая заняла доминирующее положение по окончании Смуты, стала отделять себя от русского народа и проявлять по отношению к нему если не очевидную враждебность, то, по крайней мере, настороженное недоверие.

Реформа с последующим разоблачением

13 июля 1645 года скончался Михаил Федорович Романов. На престол вступил его сын, «самодержец и многих государств и земель восточных и западных и северных, отчич и дедич и наследник и государь и обладатель»{46}. Морозов руководил коронационными церемониями и наверняка приложил руку к чину поставления на царство, из текста которого следует, что Романовы испокон века правили Русью. Выборное происхождение династии спешили предать забвению. После окончания коронационных торжеств новый царь указал переписать все тяглое население, крестьян и бобылей, за кем они сидели, а «как крестьян и бобылей и дворы их перепишут, и по тем переписным книгам крестьяня и бобыли и их дети и братья и племянники будут крепки без урочных лет». П. П. Смирнов отмечает, что таким образом 16-летний царь и новое правительство Морозова дебютировали торжественным обещанием выполнить заветное желание дворян и детей боярских: закрепить крестьян без урочных лет{47}.

Морозов озаботился и выбором государевой невесты или точнее государева тестя. Стольник Илья Данилович Милославский, по свидетельству голштинского посланника Адама Олеария, «неоднократно являлся к Морозову… и прилежно ухаживал за ним», и Морозов «ради его угодливости очень его полюбил»{48}. 16 января 1648 года Алексей Михайлович сочетался браком с дочерью Милославского. Воспитатель решил не отставать от воспитанника, и через десять дней 58-летний Морозов женился на сестре новоиспеченной царевны. Так Алексей Михайлович и Борис Иванович стали свояками — «мужами одного колена». Милославский после коронации Алексея отправился с дружественной миссией в Голландию, откуда вернулся большим поклонником всего голландского, пребывая в восторге от голландских офицеров и стараясь подражать голландским купцам. Как и Морозов, он увлекся предпринимательством, занимался выжигом поташа, построил доменный завод{49}.

Милославский приходился племянником другому первопроходцу русского западничества — дьяку Ивану Тарасовичу Грамотину. Этот тип под стать прочим представителям тушинско-романовского круга. Будучи направлен с великими послами под Смоленск, Грамотин предал Филарета и начал служить королю «прежде всех». За это он получил от поляков титул печатника и думного дьяка. Царь Владислав пожаловал ему крупную волость в поместье. В Москве дьяк усердно помогал гетману Гонсевскому усмирять восставших москвичей. В конце 1612 года Грамотин сопровождал Сигизмунда III в походе на Москву. Тем не менее в 1618 году в Москве ему вернули чин думного дьяка и поручили управлять Посольским приказом, где в 1626 году он «государей своим самоволством прогневил». Через четыре дня после смерти Филарета Грамотина вернули из ссылки. Изворотливый дьяк принадлежал к числу ревностных подражателей «польскому манеру». Он выучил польский язык и усвоил немецкие обычаи. Грамотина нужно считать основоположником отечественной прессы: газету «Куранты» с 1621 года издавал Посольский приказ, во главе которого стоял тогда Грамотин. Так что лавры первого русского журналиста необходимо вручить патентованному изменнику и беспринципному карьеристу.

Возвращаясь к Морозову, стоит заметить, что сами иностранцы вспоминают эпизоды, в которых пропагандист европейской утонченности представал законченным азиатским самодуром. Так придворный лекарь Алексея Михайловича Самуэль Коллинс писал, что Морозов «занимающий в России первое место после царя, захотел, чтобы один из подвластных ему чиновников женился на одной вдове». Вдова кинулась в ноги жене боярина в надежде, что та упросит мужа не настаивать на своем приказе, но царская сестра была непреклонна: «Тому беда, кто вздумает хотя в чем-нибудь противиться данному слову моего мужа!»{50}.

По воцарении Алексея Михайловича высшие должности в государстве были распределены между друзьями и родственниками милейшего Бориса Ивановича: Сибирский приказ возглавлял А. Н. Трубецкой, Владимирский приказ — И. В. Морозов, Большой дворец — А. М. Львов, Земский двор — Л. С. Плещеев, Разбойный приказ — Б. И. Пушкин. Сам боярин брался за все подряд: руководил Приказом Большой казны, Стрелецким, Аптекарским приказами. Современники сетовали: «Государь молодой и глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает, да молчит»{51}. Впрочем, в юном возрасте пребывал не только царь Алексей. Летом 1647 года шведский резидент в Москве сообщал о том, что «в царском совете заседают все молодые и неопытные люди».

П. П. Смирнов полагает, что возглавлявший правительство Морозов имел «программу решения основных вопросов современности»{52}. Вполне вероятно, что Борис Иванович на самом деле замыслил нечто весьма полезное для страны, но, как водится у наших западников, самая замечательная программа начинает исполняться самыми непотребными методами и, в конце концов, остается программой, в то время как трудности, которые она была призвана преодолеть, лишь усугубляются.

С. А. Нефедов в недавней статье именует Морозова и К0 «правительством реформаторов», очевидно вкладывая в эту характеристику некий позитивный смысл. Реформаторский характер правительства, по его мнению, выражался, в частности, в том, что оно возложило недоимки за сбор налогов на тех, кто их собирал, — на воевод: «Это было нечто неслыханное: захватившие Кремль чиновники и купцы угрожали „правежом“ родовитым боярам! Однако вскоре правительство испугалось своей смелости и отменило указ; было решено перейти к осуществлению финансовой реформы»{53}. Никакие чиновники и купцы, разумеется, Кремль не захватывали — несколько деловых партнеров и приказных выдвиженцев Бориса Ивановича, вхожих в высшие инстанции, не в счет. Да и далеко не все воеводы были родовитыми боярами. Что касается «смелости», то она весьма смахивает на глупость, поскольку к недовольному населению теперь примыкали недовольные воеводы — главная опора власти на местах.

Споткнувшись на первой ступеньке, «реформаторы» с таким же успехом продолжили свое восхождение к вершинам административного искусства. Перед Морозовым стояла цель укрепления государственных финансов, которую, разумеется, невозможно достичь без сокращения бюджетных расходов. П. П. Смирнов показывает, каким путем решил пойти Борис Иванович. «Меры, продиктованные бережливостью… стремились перевести местную и московскую администрации и суд на иждивение просителей, отдавая последних на поток и разграбление тысячам жадных пиявок, к деяниям которых правительство поневоле должно было относиться снисходительно. В результате по городам и Москве должна была начаться настоящая вакханалия вымогательств и притеснений, перед которыми должна была побледнеть привычная московская повседневщина»{54}.

Сокращению расходов должны сопутствовать меры по увеличению доходов казны. И здесь Морозов вроде бы действует в правильном направлении. В феврале 1646 года введен единый налог на соль — 2 гривны с пуда, который призван был заменить прямые налоги — ямские и стрелецкие. Новшество, по мысли его инициаторов, способствовало уничтожению привилегий, вводило всеобщность и обезличенность налогообложения. «Та соляная пошлина всем будет ровна, говорилось в царском указе, — в избылых никто не будет, и лишнего платить не станет, а платить всякой станет без правежа собою, а стрелецкие и ямские деньги собираются неровно, иным тяжело, а иным легко…»{55}.

По оценке специалистов, пошлина на соль — предмет первой необходимости, является худшим видом поголовного налога, так как провоцирует удорожание сырья для многих отраслей промышленности, особенно для скотоводства и рыболовства. Соляной налог крайне нерационален и с точки зрения равномерности обложения. Размер потребления соли вовсе не стоит в связи с налогоспособностью плательщиков; можно сказать даже, что бедные классы нуждались в большем количестве соли, нежели богачи{56}. Соляной налог ударил в первую очередь по малоимущим, спровоцировав подорожание мяса и рыбы. Продажа их упала, товар стал портиться. В народе начались волнения.

По свидетельству дипломатов, «реформаторов» обвиняли в том, что новые пошлины и прочие нововведения позаимствованы ими из Голландии{57}. Но, если Борис Иванович и его друзья так живо откликались на европейский опыт, они могли бы поинтересоваться, что происходит в тех странах, где слишком ретиво взимают соляные деньги. Тогда бы он выяснил, что за несколько лет до его финансовых экспериментов, а точнее в 1639 году, в Нормандии разразилось мощное восстание против введения обременительного соляного налога — «габели». В России французский сценарий повторился. Социальная напряженность, порожденная новым налогом, заставила правительство отменить его уже в декабре 1647 года. Но казна рассчитывала на приток «соляных» денег и их недостаток требовалось чем-то возместить. Стремясь компенсировать потери, власти сократили жалованье «служивым».

Мы уже видели на примере поместной реформы Ивана Грозного, как один ошибочный шаг правительства тянет за собой целую вереницу просчетов — один грубее другого. Вот и реформы Морозова обернулись цепочкой неудач. Простому народу жить легче не стало; соляной налог хоть и был отменен, но недоимки по нему и прочим податям за прошлые годы взыскивались энергично и жестоко, податной пресс, давивший на россиян, не ослаб. К возмущенным простолюдинам присоединились обиженные стрельцы. Негодовали на Морозова и помещики: хотя «урочные лета» были фактически отменены, воспользоваться своими правами и вернуть беглых крестьян дворяне не могли, наталкиваясь в судах и приказах на ту же «московскую волокиту» — вымогательство и равнодушие чиновников. Чудовищная коррупция получила именование «плещеевщины», по имени Леонтия Плещеева, судьи Земского приказа, ведавшего полицейским управлением Москвы — достойного представителя своей опрично-тушинской фамилии. Один родственник Морозова Леонтий Плещеев превратил суд в инструмент беспредельного вымогательства, другой — стольник Петр Траханиотов, ведавший Пушкарским приказом, присваивал деньги, предназначенные для выплаты жалованья стрельцам, оружейникам и прочим своим подчиненным.

Гроза надвигалась. В течение 1648 года восстания отмечены в Устюге, Курске, Воронеже — всего более чем в 30 городах страны. 1 июня 1648 года в Москве вспыхнул «Соляной бунт», поднятый рядовыми горожанами, которых затем поддержали дворяне и стрельцы. Вот как описывает современник те драматические события: «И на праздник Стретения чюдотворныя иконы Владимирские было смятение в мире, били челом всею землею государю на земсково судью на Левонтья Степанова сына Плещеева, что от ново в миру стала великая налога и во всяких разбойных и татиных делах по ево Левонтьеву наученью от воровских людей напрасные оговоры…И июня в 3 день, видя государь царь такое в миру великое смятение, велся ево земсково судью Левонтья Плещеева всей земле выдать головою, и его Левонтья миром на Пожаре прибили ослопьем. И учели миром просили и заступников ево единомыслеников Бориса Морозова и Петра Траханиотова…И того ж дни те прежреченные Борис Морозов и Петр Траханиотов научением дьявольским разослали людей своих по всей Москве, велели всю Москву выжечь. И они люди их большую половину Московского государства выжгли… И июня в 4 день миром и всею землею опять за их великую измену и за пожег возмутились и учели их изменников Бориса Морозова и Петра Траханиотова у государя царя просить головою. А государь царь тое ночи июня против 4 числа послал Петра Траханиотова в ссылку, на Устюг Железной воеводою. И видя государь царь во всей земле великое смятение, а их изменничью в мир великую досаду, послал… стрельцов, велев тово Петра Траханиотова на дороге сугнать и привесть к себе государю к Москве…. И государь царь велел ево Петра Траханиотова за ту их измену и за московской пожег перед миром казнить…»{58}.

В этом отрывке хочется обратить внимание на два эпизода. Первый связан с поджогами. П. П. Смирнов обращает внимание на то, что от «зажигальников» пострадали сторонники Морозова, что, по его мнению, свидетельствует о том, что громилами руководили люди с боярских домов Романовых и Черкасских{59}. Между тем в поджогах обвинили самого же временщика. Эти обстоятельства «Соляного бунта» поразительно напоминают события почти столетней давности — волнения, произошедшие в Москве летом 1547 года. И тогда мятеж начался с отвергнутого челобитья и сопровождался пожарами, виновниками которых молва признала Глинских — главных соперников клана Захарьиных — Романовых. Многие обстоятельства указывают на то, что последние являлись истинными организаторами поджогов, превратив их в инструмент политической борьбы. Очевидно, столетие спустя Романовы и Черкасские, враждовавшие с Морозовыми — Салтыковыми — Плещеевыми за первенство на политическом Олимпе, прибегли к испытанному приему из семейного арсенала провокаций и интриг. Прием снова сработал, хотя в конечном итоге морозовскую группировку сломить не удалось.

Восставшие москвичи вынудили молодого царя отдать им на расправу ненавистного Плещеева. Надеялся Алексей Михайлович спасти Петра Траханиотова, но разъяренная толпа не унималась, и уже командированного на воеводство главу Пушкарского приказа пришлось вернуть в Москву, чтобы отправить на плаху. Столь интересную мысль наверняка подсказал своему воспитаннику боярин Морозов, который вовремя смекнул, что, если не пожертвовать шурином, настанет его очередь. Расчет оказался верным: после казни Траханиотова волнения пошли на спад, и Морозов отделался ссылкой в Кириллов в монастырь с условием не занимать более ответственных государственных должностей.

В Москву он, разумеется, вернулся и прежнее влияние на царя Алексея сохранил, но старался не афишировать свою роль в государстве, выдвигая на первый план тестя — Илью Милославского. Только ненависть к боярину в народе не ослабевала. В 1650 году восставшие новгородцы утверждали, что воевода Хил ков намерен Новгород сдать немцам по приказу Морозова, а в Пскове полагали, что «из Москвы придет боярин Морозов и сдаст Псков немцам без бою»{60}. Но, быть может, это выдумка «тупой бессмысленной толпы», и не был изменником творец Соляного налога. Формальных оснований назвать боярина изменником не существует, но россияне не только почувствовали на своей шкуре обременительность реформ, но и враждебность русскому народу их вдохновителя. И они были недалеки от истины.

Быть может, слишком категоричен С. А. Нефедов, который отметил, что в кульминационный момент московского восстания 1647 года «правительство показало, на кого оно опирается: наемные „немцы“ — офицеры и солдаты — были призваны в Кремль и заняли оборону на стенах». Но вот еще один примечательный факт из биографии Б. И. Морозова. Бездетный боярин, умерший осенью 1661 года, в своей духовной грамоте завещал направить значительную часть своего огромного состояния на цели благотворительности — только вот ее адресатами оказались не сирые и убогие, а… немецкие офицеры, служившие в русском войске{61}. Так что оценка наемного воинства, как единственной опоры временщиков-реформаторов, судя по всему, не преувеличение.

Борис Иванович, распорядившись столь экстравагантным способом львиной долей своего богатства, обделил главного наследника — сына своего покойного брата Глеба. Имуществом племянника, а значит и наследством, по случаю малолетства распоряжалась бы вдова Глеба Ивановича — знаменитая впоследствии боярыня Феодосья Морозова. Как раз в это время — в начале 60-х годов — вокруг нее стали собираться противники Никоновской церковной реформы. Так что даже свое завещание Борис Иванович умудрился превратить в орудие борьбы прогресса с косностью и консерватизмом.

Голландские лекарства для российских хворей

«Программа правительства русских „западников“ была изначально очевидной: их целью была модернизация России по голландскому образцу — та цель, которую ставил перед собой Кольбер и другие реформаторы того времени», — полагает С. А. Нефедов. Однако исследователь вынужден констатировать, что «в общем, политика правительства реформаторов оказалась неудачной; налоговая реформа провалилась, а судебные решения не стали более справедливыми. Характерной чертой новой власти были беспредельные взяточничество и вымогательства. Почти все иностранцы, оставившие записки о России тех дней, в один голос свидетельствуют об алчности Морозова, Милославского и их подчиненных. Этот „голландский“ менталитет был характерной чертой „западников“, связанной с их предпринимательской деятельностью»{62}. Не совсем, правда, ясно, при чем здесь голландский менталитет и какова связь между мздоимством и предпринимательством. Успешные коммерческие проекты, напротив, должны были поумерить страсть реформаторов наживаться за счет государевой казны.

«Во второй половине 40-х годов XVII века на русской почве был проведен экономический эксперимент с использованием западных экономических рецептов, — так оценивает деятельность правительства Морозова В. П. Жарков. — Однако уровня развития страны явно не хватало для того чтобы передовой опыт раннебуржуазной Европы мог прижиться на просторах Московии… Сконструированная европейским умом и собранная в Москве колесница морозовских реформ быстро увязла в топком бездорожье российской действительности»{63}.

Не правда ли, до боли известный мотив — замечательные реформы, мудрые реформаторы, только вот страна (народ, государство, общество) не такая, для реформ и реформаторов неподходящая. На самом деле модернизация России по голландскому (английскому, французскому…) образцу — очевидная бессмыслица, потому что она не в состоянии разрешить специфических проблем, которые стоят перед Россией и которые не известны большинству европейских государств. Главная из них — бедность населения от крестьян и ремесленников до служивых людей. Низкая платежеспособность подданных оборачивалась хронической скудостью казны, слабостью денежного оборота и, как следствие, отсутствием инфраструктуры, обеспечивающей движение капиталов, таких как банки и биржи. Проще говоря, в стране не было денег, и иначе быть не могло, поскольку огромная часть собственности в виде помещичьих и государственных земель была выведена из коммерческого оборота.

Пресловутая техническая отсталость, как убедительно показывает С. А. Нефедов, сравнительно быстро и легко преодолевалась еще в 30-е годы XVII века, устройством различных мануфактур по европейскому образцу. Только вот Морозов и его соратники, заводя свои частные фабрики, совсем не стремились развивать предпринимательскую среду, поскольку не желали плодить себе конкурентов. Реформаторы радели только о собственных кошельках, их вполне устраивала монополия узкого круга заединщиков, а потому отдельные очаги промышленного производства в России так и не выросли в российскую промышленность. Страна и ее особенности здесь не при чем. Реформы финансов приводили в лучшем случае только к кратковременному успеху, поскольку не была разрешена главная проблема, о которой мы только что говорили.

Ключ к ее решению лежал в области собственности и социальных отношений. От государя и правительства требовалось коренным образом пересмотреть статус служилых людей, отказаться от обязательной службы с поместья, передать земельные наделы помещикам в частную собственность. Без этого шага невозможно было распутать клубок противоречий, которые сдерживали любые движения России на пути к процветанию. Служилый человек из полувоенного-полупомещика, который не мог стать ни профессиональным военным, ни настоящим хозяином, превращался в полноценного землевладельца, все усилия которого сосредотаочивались на поместье и преумножении капитала. Создавая класс собственников и одновременно освобождаясь от всех обязательств перед ним, правительство избавлялось от нахлебников, в зависимости от которых оно находилось. Сводились на нет факторы, вынуждавшие власть проводить политику закрепощения крестьян и перевода черносошных земель в поместный фонд. Терял смысл запрет на переход служивых в другие сословия, исчезала нужда в перегородках между социальными слоями, мешавших развитию буржуазных отношений. Восстановление Юрьева дня не только бы нормализовало отношения на земле, восстановило легальную миграцию населения, но и заставило бы помещиков бороться за крестьян экономическими способами, создавая для них лучшие условия хозяйствования.

Россия наконец-то получила возможность для проведения полноценной военной реформы. Беспрерывные усилия в этом направлении на протяжении всего XVII века были обречены на неуспех. Московская армия представляла собой не сочетаемое сочетание опытных иностранных офицеров, матерых вояк из регулярной пехоты и дилетантов из поместной конницы, которые с большой неохотой отправлялись нести ратную службу. Эту прискорбную черту русского войска подметил имперский посол Мейерберг: «Пехотинцы дерутся превосходно… А конники никогда не показывают опытов такой же военной храбрости, потому что дворян, недостойных этого названия, никак нельзя заставить, чтобы они напали на неприятельский строй… Они бегут, бесстыдно покидая пехоту и подвергая ее плену или смерти»{64}.

Помещики не только дурно воевали и отлынивали от службы — дело доходило до прямого предательства. Во время осады Смоленска войском Шеина в 1632 году поместное ополчение самовольно покинуло лагерь. Небольшую регулярную армию окружили численно превосходящие польские силы. Собранное на выручку новое дворянское войско долго не выступало, жалуясь на «оскудение». Правительству пришлось заплатить дворянам по 25 рублей, но время было потеряно. Не получившему помощи Шеину пришлось подписать капитуляцию, и это, как мы знаем, стоило ему жизни, тогда как никто из саботажников наказан не был.

Сохраняя принцип службы с поместья, правительство ставило себя в безвыходное положение: оно заранее соглашалось с ограниченной боеготовностью и боеспособностью значительной части вооруженных сил. Складывался порочный круг: скудость казны вынуждала прибегать к «даровой» военной силе, а поместная система тормозила хозяйственное развитие страны, не позволяя ей богатеть. Чем больше росло значение регулярных частей, тем большим анахронизмом на их фоне представлялось поместное ополчение. От правительства требовалось сделать решительный выбор, однако больше столетия продолжалось странное сосуществование двух армий, пока Нарвская катастрофа не вынудила Петра I взяться за решительную реорганизацию вооруженных сил.

Крестьянские и посадские общины, как традиционные формы самоорганизации свободного населения, формировали базу для развития местного самоуправления и экономического роста в XV — первой половине XVI века. Абсолютистская политика первых Романовых вела к сосредоточению власти на местах в руках чиновников в ущерб земскому началу, постепенному свертыванию деятельности земских соборов. Закрепощение крестьян, переход от поземельного к подворному налогообложению и, как следствие, ограничение хозяйственной свободы земледельца и свободы его перемещения внутри и вовне поместья тормозили развитие экономики страны, породили уродливую социальную структуру общества, усугубили бесправие и бедность населения, которые в итоге явились причиной многих несуразностей русской жизни, нашего пресловутого отставания от Европы.

Сформулированный при Грозном, укоренившийся и в годы правления Бориса Годунова взгляд монархии на дворян-помещиков, как на единственную опору трона, стал краеугольным камнем социальной политики Романовых. Опрично-тушинская враждебность к массе русского народа наряду с углублением крепостнических отношений породили глубокий раскол доселе единого русского народа на привилегированный класс и всех прочих — «людей второго сорта».

Взгляд этот оказался настолько живуч, что пережил смену нескольких политических эпох. Реформы в России от Бориса Морозова до Бориса Ельцина осуществлялись в интересах политической элиты с целью сохранить в меняющихся условиях ее доминирующее положение, сохранить ее самобытность, в том числе привычную отчужденность от русского народа. Интересы верхушки никогда не совпадали с интересами огромной массы населения, потому неизбежно приводили к его обнищанию, что в свою очередь делало невозможным подлинный социальный и экономический прогресс. Эксперименты неизменно отличались половинчатостью и незавершенностью, европейские но форме новшества вызывали те деформации, которые у нас привычно именуют «азиатчиной»: коррупцию, всесилие чиновничества, привычку к компанейщине и авралам, прожектерство и реформизм вместо профессиональной и кропотливой работы.

Александровская слобода и Тушинский стан — вот те университеты, которые прошла российская политическая элита. Оттуда она вынесла уроки ненависти к Отечеству и презрения к соотечественникам, неугасимую веру в спасительность западных рецептов. Уроки эти свежи в ее памяти по сию пору.

Вместо эпилога Рождавшие революцию*

«Ставрогин, слушайте, мы сделаем смуту, — бормотал Верховенский почти как в бреду, — вы не верите, что мы сделаем смуту? — Мы сделаем такую смуту, что все поедет с основ…»

Федор Достоевский
Крушение Российской империи стало возможно благодаря не столько социальным конфликтам, сколько процессам мутации великорусского этноса.

*Материал впервые опубликован в «Российской газете» (ноябрь 2000 г., № 1124). Переработан и дополнен для настоящего издания.

«…И всякая сволочь» против державы

«Как ни ужасны подчас кажутся нам народные восстания, но большая половина русского народа в них не участвовала…; да наконец и те, которые увлекались в мятеж, обыкновенно скоро опамятовались»… — писал историк Николай Костомаров. Действительно, хотя и принято у нас считать бунтарство извечным свойством русского характера, основной движущей силой многочисленных и грандиозных восстаний прошлого выступало казачество, промышлявшее в те времена разбоем. Тот же Костомаров, рассказывая о разбойничьей шайке Хлопка Косолапа (1603), замечает, что «скорее это было в зародыше такое сборище, каких много являлось впоследствии в русской истории, сборище, которое не ограничивалось грабежом и убийством, а покушалось сломать и опрокинуть господствующий строй государственной и общественной жизни».

Отчего же разбойники, рядовые труженики на ниве перераспределения доходов ставили перед собой столь далеко идущие социально-политические задачи? Известно, что основу казачества составляли бежавшие на окраины Российского государства крепостные крестьяне. При этом они не просто меняли место обитания и социальное положение. Они решительно рвали связь со средой, их породившей, и, не выработав собственные ценности, заменяли их «негативной самобытностью», основанной на противопоставлении себя великорусскому суперэтносу. Не удивительно, что враждебность казачества направлялась прежде всего против политической власти, «центра управления» этносом.

К казакам присоединялись те, кто по разным причинам находился в аналогичном положении. Пушкин, исследуя историю пугачевского бунта, писал: «Войско его состояло из трехсот яицких казаков, ста калмыков, башкирцев, ясачных татар, господских крестьян и всякой сволочи», то есть сброда, толпы, «сволоченной» вместе. Комментируя эти пушкинские строки, наш современник митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл, замечает: «Это и есть малый ассимилированный интернационал, члены которого оторваны от своих корней, не знают ни рода, ни племени, не имеют четких ориентиров и точек опоры, без святого в душе». По мнению владыки Кирилла, именно ассимилированное сознание является движущей силой всех революционных катаклизмов.

В свое время Лев Гумилев ввел в научный обиход понятие«антисистема», под которым он подразумевал этническую общность, материальная и духовная основа которой противоположна мировоззрению и стереотипам поведения суперэтноса, в поле притяжения которого она существует. Стоит вспомнить, что в 60–70-х годах на Западе широкое распространение получила «теория аутсайдеров» Герберта Маркузе, согласно которой ударной силой революционных движений являются национальные и сексуальные меньшинства, безработные и прочие группы, как бы стоящие за чертой общества и агрессивно по отношению к нему настроенные.

«Аутсайдеры», «ассимилированный интернационал», «антисистема»… А ведь можно еще вспомнить «малый народ» О. Кошена, «маргинального человека» В. Хартмана, «периферийные группы» Ф. Фюрстенберга. Разные мыслители в разные годы в разных странах высказывали идеи, во многом перекликающиеся. Недавно социолог Павел Крупкин предложил для обозначения обособленной группы населения, запрограммированной на революционное переустройство действительности использовать термин «национальный коагулят».

«Характерной чертой коагулята является нелояльность существующим порядкам, — отмечает исследователь. — При этом данное отрицание не ограничивается лишь существующим Политическим, а распространяется и на другие стороны жизни страны — на культуру, традиции, религию и прочее. Эти люди четко выделяют себя из нации, претендуя на монопольное владение истиной… К тому же это обычно сторонники какого-либо большого утопического социального проекта всеобщего переустройства жизни общества, не склонные ни к каким компромиссам».

Какой след подобные группы оставили в истории России?

Черная сотня — демократия по-мужицки?

Вспомним классика… В 1913 году Владимир Ленин публикует работу «Роль сословий и классов в освободительном движении», в которой анализирует эту проблему, опираясь на статистические данные о лицах, привлеченных к ответственности за государственные преступления. Оказывается, что в этой категории преступников доля мещан и крестьян, в период 1827–1846 годов составлявшая меньше четверти, в 1905–1908 годах выросла до 88 процентов. На этом основании Ленин делает вывод о демократизации освободительного движения, который, на первый взгляд, трудно оспорить. Однако когда здесь же он дает «разбивку» по роду деятельности, то оказывается, что среди осужденных по «политическим» мотивам сельским хозяйством занимается менее четверти.

Ильич признается, что крестьянство, составляющее громадное большинство россиян (а в 1913 г. в империи сельских жителей было 82 процента), играет малозначительную роль в революционном движении. Примечательно, что в то же время мещане и крестьяне составляли 99 процентов участников контрреволюционных погромов. И Ленин, столько сил отдавший борьбе с Союзом русского народа, признавался не без зависти, что в черносотенстве «есть одна чрезвычайно важная черта… — темный мужицкий демократизм, самый грубый, но и самый глубокий».

Ленина радует другое — растущая революционная активность пролетариата, но мог ли он выполнить ту историческую миссию, которую ему приписывают, если в период между первой русской революцией и мировой войной рабочий класс составлял 9 процентов городского населения, или 1,6 процента всех жителей империи. Притом сам пролетариат был весьма неоднороден. Сергей Степанов, автор исследования «Черная сотня в России», приходит к выводу, который кажется ему парадоксальным: идеи крайне правых охватывали подножие и верхушку пролетариата — неквалифицированную массу и «рабочую аристократию». Но с точки зрения этнической мутации, это явление как раз объяснимое и даже закономерное: пролетариат в сжатый исторический отрезок претерпел те же метаморфозы, что и казачество в течение трех столетий.

Вспомним: если донские казаки составляли ядро антигосударственных восстаний Болотникова и Разина в XVII веке и еще в начале XVIII века — Булавина, то спустя немногим более полувека донцы не поддержали более «молодое» яицкое казачество, возглавляемое Пугачевым. К этому времени донские казаки прошли период отрицания ценностей российского суперэтноса, у них устоялся свой быт, появились свои традиции.

Теперь же вспомним, что большинство неквалифицированных рабочих — это вчерашние крестьяне, которые еще не порвали ни духовной, ни родственной связи с родной деревней. Потому в основном и придерживаются консервативных воззрений. Со временем вчерашний подмастерье теряет связь с прошлым, остается один на один с незнакомой чуждой средой. Не удивительно, что государство, общество кажутся ему врагами и разрушительные идеи легко находят у него отклик. «У этой пришлой, крестьянской чернорабочей массы, составляющей почти две трети столичного населения, нет здесь ни оседлости, ни своего хозяйства с его запасами и подспорьями, нет, словом, дома, а главное, у нее нет здесь той общинной солидарности, взаимной поддержки и самопомощи, которые более или менее обеспечивают от сумы и крайности, поселян, живущих в деревне… „Корни“ его остались в деревне, а в столице, попав в среду подобных себе, таких же залетных птиц, он смешивается с ними лишь механически: все они друг другу чужие; в то же время они чужаки для города и город, для них — чужой», — писал в конце XIX века журналист и социолог В. О. Михневич. И все-таки часть этой массы находила свое место в жизни, переходя в разряд высококвалифицированных рабочих, которые постепенно, обзаведясь семьей, хозяйством, крепко вставали на ноги. Это своего рода модель «зрелого» казака, которого трудно увлечь на путь ниспровержения.

Бунтари из высших классов

«.. Еще в школе читал в учебнике истории, что русскую революцию подготовили социальные противоречия и сделали солдаты петербургского гарнизона. Не верь!.. Революцию сделали кавалеры ордена Анны третьей степени, мечтавшие о второй, штабс-капитаны, до глубины души оскорбленные тем, что Петр Петрович уже капитан, учителя математики, презиравшие математику и всем сердцем любившие что-нибудь другое, судебные следователи, страстно мечтавшие послезавтра быть прокурорами…» — писал в «Письмах к внуку» поэт-белоэмигрант Иван Савин. Впрочем, любая революция движется мириадами неудовлетворенных тщеславий и уязвленных самолюбий — русская не исключение. Но крах империи приближали люди вполне успешные, стоявшие на вершине социальной пирамиды. Как утверждал великий князь Александр Михайлович, «трон Романовых пал не под напором Советов или юношей-бомбистов, но под натиском носителей аристократических фамилий и придворных званий, банкиров, издателей, адвокатов…» Если мемуарист преувеличивает, то самую малость. Судя по воспоминаниям знаменитого эсера Бориса Савинкова, боевикам-террористам активную помощь оказывали видные журналисты, адвокаты, инженеры. Содействовать бомбометателям в организации покушения на великого князя Сергея Александровича вызвался некий князь NN. (Савинков опубликовал мемуары до революционных потрясений 1917 года, и потому фамилий своих неизвестных полиции сообщников не называл.) Этот «выхоленный крупный румяный и белый русский барин», видный кадет в скором будущем, ничтоже сумняшеся утверждал, что убийство члена императорской фамилии есть «акт первостепенной политической важности». Ведущая роль образованного класса — от аристократии до разночинной интеллигенции — в российском демократическом движении общеизвестна. Но чем была вызвана патологическая ненависть к самодержавию, охватившая весь образованный класс — от телеграфистов и учителей гимназии до завсегдатаев светских салонов? Чтобы найти ответ на этот вопрос, вернемся в Петровскую эпоху, когда от русского суперэтноса откололся, по выражению Достоевского, «совсем чужой народик». Уже в 20-е годы нашего века философ Георгий Федотов уточнял: «Петру удалось расколоть Россию на два народа, переставших понимать друг друга, — собственно русский народ и противостоящий ему образованный класс».

Заметим, что мыслители прошлого, не знакомые с термином «антисистема» и прочими созвучными концепциями, говорят не о социально-политических процессах, а о формировании нового «народа», то есть о явлении этнической мутации. Петру Великому для преобразования жизни страны на принципах, противоположных всем тем началам, на которых она строилась веками, русские явно не подходили. Ломку народных устоев мог осуществить тот самый ассимилированный интернационал, никакими узами с этим народом не связанный, безразличный, а еще лучше враждебный всему, что тому дорого.

Но Петр был единственным революционером на троне (недаром Максимилиан Волошин называл его «первым большевиком»), если он «Россию поднял на дыбы», то его преемники прежде всего старались удержать страну в узде. Однако антисистема запрограммирована только на разрушение. Поэтому, начиная с Павла, пути образованного класса и монархии расходятся. «Народец» не проявлял враждебности к власти, пока он целиком зависел от нее, пока монарх раздавал чины и поместья. Но по мере того, как служба перестает быть обязательной, по мере того, как все более неэффективным становится крепостное землевладение, растет число «свободных профессий» и ширятся источники дохода, независимые от монархии, по мере того, как за счет притока разночинцев антисистема растет численно, становясь чиновно-интеллигентской, она начинает все более открыто проявлять оппозиционный характер.

Однако почему же образованный класс не претерпел тот процесс эволюции, через который прошло казачество и который претерпевал пролетариат? Последние не могли существовать обособленно от «большого народа» и потому были обречены на интеграцию, в то время как интеллигенция оставалась «вещью в себе», она «страдала» за народ, смутно представляя, что на самом деле он собой представляет.

Но антисистема, которую составляли большинство чиновно-военно-интеллигентского сословия, часть пролетариата и всевозможные «деклассированные элементы», была каплей в океане — в стране, где подавляющее большинство составляло крестьянство. Образованный класс готов был возглавить «последний и решительный бой», однако оказывался в роли полководца без армии. До поры до времени.

Долой войну, работу… и Россию

Все изменилось с началом Первой мировой войны. «Россия сдвинулась с места. Война, как подземный толчок, сорвала ее с оснований. Жизнь смешалась. Все привычное и устоявшееся мгновенно исчезло», — писал в своих мемуарах Константин Паустовский. Это не только эмоциональный отклик на драматический поворот истории. Россия пережила доселе не виданную по масштабам и скоротечности миграцию населения. За годы войны в действующую армию и тыловые части было мобилизовано 16 миллионов человек! Иначе говоря, каждый третий мужчина трудоспособного возраста, кормилец, глава семейства был вынужден сменить место жительства, привычную среду, покинуть родных и близких, жизнь которых в свою очередь также радикальным образом изменилась.

В результате неудачных в целом боевых действий и психологического надлома, всевозможных лишений и многомесячного сидения в окопах, а главное, непривычного, неестественного для мирного человека образа жизни, когда весь прежний опыт оказывается ненужным, а требуются совсем иные качества, когда теряется связь со всем, что было дорого и составляло основу существования, благодаря всем этим и прочим факторам происходила ассимиляция сознания вчерашнего крестьянина, он становился легкой добычей большевистской демагогии. «Сформировался особый тип военнослужащего: непрофессионал, пассивный, безынициативный, утративший уважение к себе „человек из толпы“. Немалая часть армии физически и духовно деградировала на почве пьянства и безделья: произошел упадок нравственно-религиозных устоев и принципов, развилось массовое воровство, коррупция, неуважение к честной службе и одновременно — агрессивная озлобленность ко всему окружающему… К 1917 году армейские массы превратились в грозную, взрывчатую, никем не управляемую силу», — отмечает современный исследователь С. В. Ямщиков.

Разваливалась армия, но и прежняя консервативная российская деревня перестала существовать, она стремительно деградировала, из нее уходили в армию и в город — на заводы и фабрики, однако в отличие от прежних лет вчерашние сельчане не могли опереться на «малую родину» и превращались в люмпен-пролетариев, тех самых «аутсайдеров», «Иванов, не помнящих родства». Да и перебирались они в город большей частью, руководимые циничным расчетом. В декабре 1917 года Максим Горький писал: «Окаянная война истребила десятки тысяч лучших рабочих, заменив их у станков людьми, которые шли работать на „оборону“, для того чтобы избежать воинской повинности. Все эти люди… озабочены только мещанским желанием устроить свое личное благополучие как можно скорей и во что бы то ни стало… Раздраженные инстинкты этой массы нашли выразителей своего зоологического анархизма, и эти вожди взбунтовавшихся мещан ныне… развивают Пугачевщину, но не социализм и всячески пропагандируют всеобщее равнение на моральную и материальную бедность». Так этническая деградация переплелась, срослась с деградацией морально-нравственной. «Я вижу миллионы здоровых двуногих, которые не хотят ни войны, ни работы, ни России», — горестно восклицал Леонид Андреев, который, между прочим, как и Горький, в свое время активно помогал революционерам и словом и делом. В результате разрушительных процессов образованный класс получил в свое распоряжение многомиллионную вооруженную массу, которую повел под флагами разных партий в атаку на самодержавие. Страна неумолимо приближалась к катастрофе. В 1918 году профессор Петербургского университета Иосиф Покровский напишет такие покаянные строки: «Собственными руками своими мы растерзали на клочки наше государство и наш народ». Ученый писал от имени интеллигенции, но вряд ли имел на то право: каялись единицы, немногие осознавали смысл и движущие силы случившейся катастрофы. Наш современник экономист И. Е. Дискин полагает, что российская, советская и вновь российская интеллигенция не извлекла никаких уроков из истории: «Остались прежними многие качества, такие как увлеченность политической мифологией, аффектированный радикализм, отсутствие личной ответственности как за собственные действия, так и за свой политический выбор. Неизменна идеолого-телеологическая колея российского реформирования: приглянувшуюся интеллигенции идеологическую конструкцию… силой, „через колено“, не останавливаясь ни перед чем, пытаются претворить в жизнь…»

Надеюсь, что, познакомившись с настоящей книгой, читатель яснее представит себе суть событий, происходивших четыре столетия назад и происходящих сегодня, и сможет ответить на вопрос, живем ли мы в Смутные времена, и если да, то как нам выбираться на правильную дорогу, с кем дружить и с кем враждовать.

Приложение

Мартин Бер Летопись московская. 1584–1612

В царствование Бориса Годунова в Россию прибыли два немца связанные родственными узами, — уроженец Люнебурга Конрад Буссов и его зять Мартин Бер из Нейштата. Буссов — профессиональный вояка, наемник, постранствовавший по Европе; недавнего студента Вера вскоре после появления в Москве жившие здесь лютеране избрали пастором. Один служил своим хозяевам мечом, другой окормлял паству словом Божьим. Буссов был в числе телохранителей Годунова, потом Отрепьева, после воцарения Шуйского устремился под знамена Болотникова, впоследствии выступал на стороне прочих воровских сил, и, в конце концов, оказался в лагере польского короля Сигизмунда III под Смоленском. Вера привечал Дмитрий Самозванец, Марина Мнишек, которая однажды даже выручила его из беды. Жил пастор при дворе Лжедимитрия II в Калуге, был свидетелем польской оккупации Москвы.

Осенью 1611 года тесть и зять покинули пределы России и на некоторое время обосновались в Риге, где и появилась на свет «Московская хроника (летопись) 1584–1612 годов», в которой были изложены драматические события, очевидцами которых явились Буссов и Бер, а также сведения, полученные ими от современников. Тенденциозность «Хроники», создатели которой оказались на стороне русских воров и оккупантов, очевидна и не мешает читателю с поправкой на однобокую позицию авторов составить объективную картину Русской Смуты, по достоинству оценить красочные портреты ее героев.

Эту книгу с самого начала преследовали всевозможные недоразумения. До самой смерти в 1617 году Буссову не удалось увидеть ее напечатанной, не преуспел с публикацией и Мартин Бер. Зато рукопись «Хроники» каким-то образом раздобыл шведский дипломат Петр Петрей, побывавший в России в 1601–1605 годах. Петрей положил «Хронику» в основу своей «Истории о великом князе Московском», которая была издана в 1619 году. Швед не только оказался беззастенчивым плагиатором, но и в своей книге разоблачил свою «жертву» — Буссова, как агента годуновского правительства.

В первой половине XIX века авторство «Московской хроники» стало предметом историографического спора. Н. М. Карамзин и Н. Г. Устрялов считали, что книга принадлежит перу Мартина Вера. Профессор Петербургского университета Устрялов поместил «Московскую летопись» под именем Вера в опубликованных им впервые в 1831 году «Сказаниях современников о Дмитрии Самозванце». Немецкие ученые настаивали на том, что автором книги является Конрад Буссов. Последняя точка зрения возобладала, более того в научном издании «Хроники», предпринятом АН СССР в 1961 году, авторство Буссова признается бесспорным.

В нашу задачу не входит анализ данной проблемы, вместе тем ставить точку в научной дискуссии представляется преждевременным. Даже сторонники авторства Буссова (А. Куник) не отрицали участия Бера в работе над «Хроникой». Однако в деле литературного творчества маститый проповедник, автор молитв и псалмов Бер оказался подмастерьем у лихого рубаки Буссова. Думается, что вопрос о соотношении вклада тестя и зятя в конечный результат еще ждет своего исследователя.

В этой связи стоит обратить внимание на следующее обстоятельство. В момент подготовки академического издания 1961 года местонахождение так называемого Румянцевского списка «Хроники» и оригинала его перевода, опубликованного Н. Г. Устряловым, считалось неизвестным. Соответственно эти документы остались вне поля зрения специалистов. По иронии судьбы Румянцевский список обнаружился среди иностранных рукописей Центрального Государственного архива древних актов…. после окончания работы над публикацией.

Перевод «Хроники» в издании АН СССР сделан по одному из списков так называемой Буссовской редакции 1613 года. Этот текст, ставший «каноническим», переиздавался в нашей стране в 1989 и 1998 гг. Между тем вариант, опубликованный Н. Г. Устряловым под именем «Летописи Московской» Мартина Вера, обладает несомненными достоинствами — прежде всего легкостью и образностью литературного изложения, и заслужил право быть представленным широкой читательской аудитории спустя полтора века после последней публикации в 1859 году. (С сохранением некоторых особенностей орфографии оригинала)

Глава I Царствование Феодора Иоанновича. 1584–1598

Смерть Иоанна IV. Характер Феодора. Годунов правитель. Свойства его. Младенчество Димитрия. Убиение царевича. Пожар Московский. Кончина Феодора. Романовы отвергают скипетр.


В пятое воскресенье Великого поста 1584 года, умер государь Московский Иоанн Васильевич Мучитель; после него остались два сына, Феодор и Димитрий. Старший сын, Феодор Иоаннович, вступил на престол; младший удалился, вместе с матерью своею, вдовою покойного государя, Марией Федоровною, из рода Нагих, в назначенное ему княжество Углицкое, лежащее от Москвы в 90 верстах, или 18 милях.

Царь Феодор Иоаннович, государь набожный, как и все Москвитяне, заботился более о своих иконах, нежели о правлении, и охотнее посещал церкви св. Николая и Пречистой Девы Марии, чем совет государственный. Собрав князей и бояр своих, он объявил им, что правление столь обширною державою для него слишком обременительно и что он желает единственно служить своему Господу в тишине безмятежной; почему и велел вельможам избрать мужа благоразумного, на которого мог бы возложить всю тяжесть забот государственных. Вследствие сего, правителем царства был избран дворянин Борис Федорович Годунов, человек рода не знатного, но проницательный и умный. По совершении приличных обрядов, Феодор встал со своего места и, сняв с себя золотую цепь, украсил ею правителя, сказав ему: «Вместе с сию цепью снимаю я, царь и самодержец всея Руси, бремя с моей выи и возлагаю его не тебя, Борис Федорович! Решай в моем государстве все дела, кроме важнейших, которые докладывай мне, не приводя их в исполнение без моей царской воли: я буду по-прежнему царем-государем».

Возведенный в достоинство правителя, Борис Годунов исполнял свою обязанность весьма усердно и благоразумно; привел в порядок запущенные дела, пресек многие злоупотребления, оградил права вдов и сирот. Изумленные деятельности его, Москвитяне говорили, что во всей России нет равного ему умом и что если, по кончине царя, умрет и Димитрий без наследника, то в целом государстве; нельзя найти человека способнее Бориса к правлению. Узнав о сей молве чрез своих шпионов, Годунов задумал хитрыми и незаметными средствами овладеть со временем престолом; для сего он принял столь искусные меры, что набожный и слабоумный царь не имел от супруги своей, Ирины Федоровны, сестры Борисовой, ни одного наследника.

В то же время Годунов приказал наблюдать внимательно за всеми словами и забавами юного Димитрия; вскоре заметили в царевиче отцовское жестокосердие; однажды он велел своим товарищам, молодым дворянам, сделать из снегу несколько изображений, назвал их именами известных бояр, поставил рядом и начал рубить: одному отсек голову, другому отбил руку, ногу, иного проколол насквозь, приговаривая: «это такой-то боярин, такой-то князь: так им будет в мое царствование».

Многие бояре, тем устрашенные, видели в Димитрии подобие Иоанна Васильевича и весьма желали, чтобы сын скорее отправился за отцом своим в могилу; а более всех желал этого Годунов, коего фигуру царевич поставил выше прочих и отсек ей голову. Видна птица по полету, думал Годунов и решился, подобно Ироду, предупредить опасность: подкупленные им несколько человек зарезали царевича, на том самом месте, где он обыкновенно изрывал, и тем проложили Борису путь к престолу; но сами получили худую награду: Годунов, опасаясь, чтобы злодейство его не обнаружилось, приказал их умертвить на обратном пути в Москву. Царь же Феодор Иоаннович, не умея открыть истинного виновника, велел казнить многих из дворцовых стражей и прислужников юного Димитрия; иным отрубили голову, других побросали в воду, или предали пытке, так что невинные люди лишились жизни или здоровья. Между тем Годунов чрез своих клевретов поджег Москву во многих местах и обратил в пепел несколько тысяч домов по обеим сторонам Неглинной, в том предположении, что одна скорбь прогонит другую и что каждый будет заботиться более о собственном несчастии, нежели о смерти юного Димитрия. Так царевич простился с миром в самом нежном возрасте, на 10-м году. Его похоронили в Угличе.

В 1597 году смиренный Феодор занемог тяжкою болезнью, от которой он умер на другой день после Богоявления Господня. Когда государь лежал на смертном одре, бояре приступили к нему с вопросом: «Если Богу будет угодно отозвать тебя, государь от сей жизни, кому царствовать в России, оставляемой без законного преемника?» Царица Ирина, сестра правителя, убеждала супруга вручить скипетр ея брату, давно уже и счастливо правившему государством. Но умирающий царь предложил его старшему из Никитичей, Феодору, имевшему на престол ближайшее право; Феодор Никитич отказался от царского скипетра и уступал его брату своему Александру; Александр предлагал честь другому брату, Ивану; Иван третьему брату, Михаилу, а Михаил какому-то знатному князю, так, что никто не брал скипетра, хотя каждому хотелось взять его, как после увидим. Умирающий царь долго передавал свой жезл из рук в руки, лишился наконец терпения и сказал: «возьми же его кто хочет; я не в силах более держать». Тут, сквозь толпу важных особ, заставлявших так долго упрашивать себя, протянул руку Борис и схватил скипетр. Царь, между тем, скончался; на другой день, по Русскому обычаю, его похоронили в церкви, где погребаются государи. Он царствовал 12 лет.

Глава II Бориса Феодоровича. 1598–1604

Деятельность правителя и сестры его. Избрание Годунова царем. Посол хана Крымского. Коронование Бориса. Попечение его о государстве. Намерение просветить Россию. Благосклонность к иноземцам. Густав, герцог Шведский. Врачи иноземные. Союз с Римским императором. Посол Турецкого султана. Сношение с разными государями. Иоанн, герцог Датский, жених Ксении. Честь Ливонским выходцам. Посольство от Ганзы. Строение городов. Замысел Богдана Вельского. Романовы.


По смерти Феодора Иоанновича, первостепенные вельможи начали жалеть о своей оплошности, и досадуя на проворного Бориса, говорили, что сей человек, низкий родом, не достоин сидеть на престоле. Но все это не помогло: правитель был коронован на зло Русским пузанам. При сем случае он и сестра его, Ирина, вдова умершего государя, поступили весьма хитро: царица, призвав к себе тайно много сотников и пятидесятников, склонила их деньгами и лестными обещаниями к убеждению воинов и граждан не избирать на царство, если потребуется их голос, никого, кроме Бориса, говоря, что он беспрерывно заботился о благе подданных, правил государством лучше всех прежних царей, и что он наградит щедро своих доброжелателей. Правитель и сам нашел многих приверженцев, при содействии монахов, разосланных из всех монастырей в разные города, при помощи вдов и сирот, благодарных ему за решение своих продолжительных тяжб, и при усердии бояр, которых он снабжал деньгами, обещая наградить и более, если изберут его государем. Этой цели он скоро достиг.

В продолжение траура, Годунов перестал заниматься делами: везде открылись беспорядки; не было суда, ни расправы; все пошло к верху дном. Посему, как скоро миновал шестинедельный (по Русскому обычаю) траур, находившиеся в Москве государственные чины спешили избрать царя из князей и бояр. Среди сих чинов явился Борис с жезлом и скипетром, сложил звание правителя, изъявил радость об освобождении себя от тяжкого бремени, от забот беспрестанных и, казалось, весьма равнодушно смотрел на корону. Первостепенные вельможи не могли надивиться такому хладнокровию, не зная, что таилось в его душе. Он вышел из собрания.

Князья, между тем, друг за другом подают голоса: один предлагает того царем, другой другого; а как дошла очередь до бояр, выступил из них вперед какой-то старец, понимавший видно, с которой стороны дует ветер, и от имени боярского сословия сказал: «Высокоименитые князья! Дело сие касается не одного звания, но каждого Русского; что определять все чины государственные, не будет и нам боярам противно». Тогда все чины собрались вместе и большинством голосов определили: «Хотя много князей и бояр в государстве; но нет мудрого и разумного царя. А как Борис Феодорович Годунов доселе „управлял престолом лучше всех прежних венценосцев“, то, „кроме его, никого другого иметь царем не желаем“». Тогда-то оправдалась пословица: глас Божий — глас народа; кого все избирают, тот и Богом избран.

Определение чинов, вероятно, не очень понравилось князьям и боярам: но делать было нечего; послали за правителем, Хитрец, однако, не явился; отвергнул корону (так искусно он притворялся) и ушел в Девичий монастырь, к сестре своей, Ирине, с которою желал он (так разгласили в народе) посоветоваться, на что ему решиться, постричься ли в монахи, или что-либо другое сделать. Клевреты же его спешили воспользоваться временем, убеждали народ действовать решительно, и говорили, что если дозволят Борису принять схиму, то во всем государстве не найдется другого столь мудрого правителя. «Прекратите ваши совещания», завопили толпы черни к боярам, «следуйте за нами в монастырь и делайте дело».

И так, вследствие определения государственных чинов, знатнейшие духовные особы, князья и бояре, купцы и царедворцы, воины и ремесленники, отправились в монастырь, для предложения правителю царской короны. Борис велел им сказать, что он довольно послужил миру и заботился о государстве; теперь желает одного спокойствия. «Государь! Борис Федорович!» завопил народ, «сжалься, смилуйся над нами; будь нам царем-государем!» Долго раздавались сие вопли; наконец он вышел из кельи; благодарил за честь и сказал, что престол должно предложить тем князьям и боярам, которые знатнее его родом. Народ не хотел этого слышать, пал на колена, кланялся в землю, взывая и умоляя: «Государь! сжалься над нами: будь царем нашим!» Борис опять скрылся, отринув просьбу. Тут, по воле избирателей, два отрока подошли к монастырю и начали петь, довольно неприятным голосом, в надежде смягчить правителя: «Смилуйся, государь Борис Федорович! Если отцы наши прогневали тебя своими грехами, тронься молением нашим: мы еще ни в чем невиновны; хотя ради нас будь царем! По всей земле Русской блуждают овцы без пастыря: будь нашим пастырем! Бог вознаградит тебя!»

Борис явился опять, уже с сестрою, и все еще упорствовал в отказе; тогда все обратились к ней с просьбою сжалиться над блуждающими овцами и убедить брата. Царица, с низким поклоном, просила его согласиться на желание бедного народа. «Вижу», сказал наконец Борис, обращаясь к собранно, «что все сословия решились возвести меня на царство: видно так угодно Богу! Но, желая удостовериться, действительно ли на то есть воля Божья, прошу несколько недель отсрочки; между тем в июне месяце пусть соберутся все граждане под Серпуховом, для похода на Крымских Татар. Всеобщее повиновение будет знаком единодушного желания видеть меня на престоле». Так долго правитель отказывался от высокой чести, которой он давно добивался!

Повестили немедленно во всем государстве, чтобы Русские к июню месяцу собрались под Серпуховом, для встречи неприятелей и для возведения Бориса на престол: вследствие сего, к назначенному времени собралось 800 000 человек вооруженных копьями и саблями, луками и стрелами; привезли также несколько сот исправных орудий. Туда вскоре прибыли Персидский и Татарский посланники: их встретили пушечною пальбою и среди чистого поля дали им аудиенцию. При сем случае столько тратили пороху, такое было великолепие, что послы, изумленные многочисленностью войска, громом орудий, богатством и пышностью двора, называли Бориса величайшим из владык земных. Отправив их в Москву, новый царь изъявил благодарность усердному народу и согласился принять корону, дав обещание радеть неусыпно о благоденствии своих подданных. Народ пожелал ему всякого благополучия, а знатнейшие чины отправились с ним в столицу.

Наконец, 1 сентября 1598 года, приняв в церкви Пресвятой Богородицы от патриарха Русского первосвященника, царский венец, он достиг той цели, к которой втайне давно уже стремился. По выходе из храма, новый царь велел бросить черни множество денег; низшим сословиям простил годовую подать; вдовам и сиротам, своим и чужеземным, роздал деньги и съестные припасы; заключенным в темницах даровал свободу и вспоможение. Сверх того он обещал торжественно, в течение пяти лет, никого не казнить смертью, указав преступников ссылать в отдаленные области; велел строить дома для судилищ и приказов; издал мудрые законы и постановления. Желая истребить грубые пороки, он запретил пьянство и содержание питейных домов, объявив, что скорее помилует вора или убийцу, нежели того, кто вопреки указу осмелится открывать кружечный двор. «Пусть дома», говорил Борис, «каждый ест и пьет, сколько хочет: может и гостей пригласить; но никто да не дерзнет продавать вино Москвитянам; если же содержавшие питейные дома, не имеют иных средств к пропитанию, пусть подадут просьбы: они получат земли и поместья». Пленным Немцам он дозволил свободное богослужение.

Желая со временем видеть своих подданных образованными, Борис предложил государственному совету вызвать просвещенных людей из Германии, Италии, Испании, Франции, Англии, и для изучения разных языков учредить школы; но попы и монахи противились такому намеренно, объявив, что в России, невзирая на обширное пространство ея, доселе господствовало единоверие, единонравие; если же настанет разноязычие, поселится раздор и прежнее согласие исчезнет. Борис оставил свое намерение; однако ж послал в чужие земли, для образования, 18 молодых дворян: 6 в Любек, 6 во Францию и 6 в Англию. Они скоро выучились языкам иностранным; но только один возвратился в Россию, именно Димитрий, данный Шведским королем в переводчики Понту Делагарди: прочие пустились в свет и не хотели видеть своего отечества. Лифляндским купцам из Дерпта, Нарвы и Феллина, плененным за несколько пред тем лет, Борис дозволил ездить внутри государства, отправляться заграницу, промышлять и торговать, где хотели, чем угодно; дал из царской казны в ссуду, без пошлин и процентов, иному 300, другому 400 рублей, на бессрочное время, доколе сам не потребует занятой ими суммы (чего однако и доселе не случилось). Все это делалось с намерением прослыть везде благотворителем. Впрочем каждый из купцов обязался клятвою не оставлять России навсегда без дозволения, никого не увозить за границу и не распускать худой молвы о государе.

В 1599 году, узнав, что Густав, герцог Шведский, сын короля Эриха, в молодости путешествовавший в Германии по желанию своей матери, живет в Риге весьма скудно, почти без всякой прислуги, Борис хотел явить ему царское великодушие и пригласил его к себе чрез посла, но тайно; приказал великолепно встретить на границе, поднести царские дары и предложить к услугам всей силы России, если он хочет отмстить вероломным Шведам и желает овладеть отцовским престолом: царь задумал выдать за него единородную дочь свою. Герцог не принял вспоможения, объявив, что скорее сам погибнет, нежели согласится опустошать отечество и губить народ; говорил много и других неуместных слов, из коих было видно, что он или слишком заучился, или чрез меру сокрушался. Ему, сверх того, не хотелось расстаться со своею любовницею, замужнею женщиною, бежавшею с ним из Данцига. Этим он навлек на себя презрение его величества и не мог уже получить руку царской дочери. Впрочем, Борис дал ему Углич, где он получал приличное содержание. Густав умер в царствование Василия Шуйского, и пред кончиною жаловался на любовницу, которую называл виною всех своих действий. Немецкий пастор Леве, из Нейштата, похоронил его 22 февраля 1607 года, в Кашинском монастыре Димитрия Солунского.

В 1600 году Борис вызвал из Германии несколько аптекарей и докторов медицины. Сверх того, по желанно царя, Английский посланник уступил ему своего собственного медика, родом Баварца, Христофора Рейтлингера, врача весьма искусного, знавшего разные языки. Доктора же, прибывшие в Россию из Германии, были: Давид Васмер, Генрих Шредер из Любека, Иоанн Гилькен из Риги, Каспар Фридлер из Кенигсберга, да студент медицины Эразм Венский из Праги. Все они должны были пользовать только государя, не смея лечить никого из посторонних; самый знатный боярин не иначе получал от них пособие, как с дозволения его величества. Определив им по 200 рублей годового жалованья, царь велел давать каждому из них ежемесячно немолотый хлеб для всего дома, по 60 возов дров и по 1 бочке пива; ежедневно по 1 штофу водки и уксуса; чрез два дни значительную часть свиного сала; ко всякому обеду присылал с царского стола в подачу по три и четыре блюда превосходного кушанья (блюда же были столь огромны, что самый сильный человек едва мог нести одно из них); давал, кроме того, по 12 и по 11 рублей деньгами, и по окончании месяца, свежий харч, для вседневного употребления; подарил им из собственной конюшни по 5 лошадей (на них отпускалось ежемесячно столько овса, сена и соломы, что легко можно было прокормить и семь лошадей), по хорошей верховой лошади для езды летнею порою в дворцовую аптеку, по другой для употребления зимою в санях, по две каретных к услугам их жен, когда они отправлялись в церковь, и по одной ломовой для домашней работы. В заключение, пожаловал каждому по 30 и по 40 душ крестьян.

Если случалось царю принимать лекарство и оно помогало, то каждый доктор получал кусок бархата или камки на кафтан и несколько дорогих соболей; не оставались они без хорошего подарка, если, с дозволения царского, успешно пользовали какого-нибудь знатного боярина. Одним словом, они были в такой чести, что сами казались князьями и боярами. Государь нередко рассуждал с ними о важных предметах, особенно о делах религии, и просил их не забывать в молитвах о благе души его. Они имели все, кроме церкви; наконец Борис внял их просьбе и дозволил выстроить храм лютеранский в Немецкой слободе, расстоянием от Москвы на четверть мили. Они собрали значительную сумму (самый бедный Немец не скупился пожертвовать часть своего имущества), и выстроили в честь Бога такую церковь, что Борис предпочел ее своим, Русским, похоронив в ней брата короля Датского, Иоанна; при сем случае он велел построить над храмом колокольню, где звонили в воспоминание о покойном принце и его единоземцах, умерших в России.

Складочная сумма была столь значительна, что Немецкие прихожане, воздвигнув Божий храм, могли на остатки ея содержать, кроме прежних пасторов, полоненных вместе с ними в Ливонии, еще двух проповедников, Германа Губемана из Вестфалии и студента Мартина Бера из Нейштата: они, прибыв в Россию 1600 года, не жалели трудов своих на учение и дела богоугодные; в скором времени составился хор из 6, 7 и 8 человек, в коем и господа медики участвовать не стыдились. Немцы плакали от умиления, что дожили в Москве, по милости Божьей, до столь счастливого времени.

В самом начале своего правления, Борис заключил союз с Римским императором Рудольфом, и, отправив его величеству в подарок, на несколько сот тысяч рублей, дорогие меха черно-лисьи, куньи, собольи, изъявил готовность выставить 10 000 воинов против Турков, на помощь христианам. В то же время султан Турецкий прислал в Москву своего посла, с весьма значительными дарами, предлагая дружбу и мир Борису Феодоровичу. Царь не принял даров и отвечал султану, что не хочет быть другом закоренелому врагу христианства, неприятелю любезного брата своего, императора Римского, что во всю жизнь свою не примирится с Турками и будет вредить им, сколько сил достанет. Вместе с тем отправил султану свиную шкуру для шубы и большой кожаной мешок, обтянутый серебряною парчою, туго набитый свиным навозом. С тех пор ни один Турецкий посол в Москве не являлся.

Кроме того, Борис Федорович заключил вечный мир с королем Шведским, перемирие на 21 год с королем Польским, дал слово не воевать с Татарами и сделался другом ныне царствующему королю Датскому, решившись отдать за королевского брата, герцога Иоанна, единородную дочь свою. Герцог прибыл в Москву; но, чрез шесть недель по приезде, умер горячкою. Его похоронили, как выше сказано, в Немецкой церкви с приличным великолепием; до сих пор уцелела гробница, где покоятся его бренные остатки, хотя церковь и сожжена вторым Дмитрием; имущество герцога, привезенное им из отечества, также и царские подарки, все было послано в Данию, вместе с находившимися при нем господами и служителями, коих царь наградил щедро, не забыв и последнего конюха.

4 октября 1601 года, Борис принял под свое покровительство многих Ливонцев, покинувших родину по следующим причинам: Ливония издревле зависела от Польши; потом, быв оставлена Поляками на произвол судьбы, она подпала власти Шведского герцога Карла, который почти всю ее покорил; когда же счастье ему изменило, и Поляки снова овладели той страною, разбив Шведов при Эларе и Кокенгаузене, тогда многие честные люди, бросив свои поместья, искали убежища, вместе с женами и детьми, в крепостях Сесвегене, Мариенбурге и Кириенбурге. Но как ветхие замки, лишенные войска, не могли оградить их от злобы неприятелей, то 35 Ливонских дворян и граждан отправились в крепость Нейгаузен, находившуюся близ Русской границы, в надежде найти пристанище и защиту от преследовавших Поляков.

Комендант ея, Ливонский дворянин Отто Фитингоф, возведенный в достоинство герцогом Карлом, не хотел принять изгнанников, под предлогом, что в крепости была теснота, хотя вскоре после того для Поляков нашлось довольно места. И так, по милости этого коменданта, бедные странники должны были перейти на Русскую сторону и искать убежища в Печорском монастыре. Игумен, известив о том царя Бориса Федоровича, испрашивал повеления, что делать с пришельцами: оставить ли их в покое, или прогнать за границу? Царь велел немедленно дать им убежище, объявить благоволение, уверить их в своем участии к бедственной судьбе их, угостить в монастыре от своего имени и предложить, не угодно ли будет им отправиться в Москву, где он даст им втрое более того, что они потеряли в Ливонии. Игумен исполнил приказание в точности. Только Ливонцы не желали ехать в Москву: они любили свободу и не хотели быть рабами; посему, изъявив признательность за царскую милость, за христианское сострадание и великодушные щедроты его величества, просили одного убежища на краткое время и остались близ монастыря в одной деревне, где было пристанище.

В следующие дни, посетили их бояре и монахи, которые советовали им отправиться в Москву, уверяя, что они, по милости царя, не будут раскаиваться. Однако ни один Немец на предложение не согласился. Чрез несколько дней, пришел к ним из монастыря переводчик, природный Русский, знавши язык Немецкий, коему научился он в Швеции, где был прежде в плену: воспоминая с живейшею благодарностью одолжение Немцев и стараясь сам оказать им услугу, он со своей стороны убеждал Ливонцев не отвергать царского предложения, говоря, что война Шведов с Поляками не скоро может прекратиться, что презирая милость государя, странники навлекут на себя его негодование, исполнив же его волю, будут счастливы; притом открыл им, по доверенности, что игумен и Печорские дворяне получили царское повеление следующего содержания: просить Немцев неотступно ехать в столицу; если же они на то не согласятся, не отпускать их вотечество, задержать, как лазутчиков, и прислать в Москву скованными.

Эти слова привели в удивление бедных людей; они весьма сокрушались и проклинали Фитингофа, который не принял их в крепости, а Поляков между тем впустил. «Не было нам места в Ливонии», думали они; «еще теснее будет в России, где иностранцы или навсегда должны остаться, или испытать всю тяжесть царского гнева». Наконец посоветовавшись друг с другом, они решились из двух зол избрать меньшее: объявили игумену, что согласны ехать в Москву, если только там не будут считать их пленниками. Игумен старался их утешить, советовал не думать ничего дурного и клялся Христом Богом, что они не встретят никакой неприятности.

Успокоенные несколько клятвою, унылые Немцы явились в монастырь, где игумен и монахи говорили им приветствие царским именем; поместили их на постоялом дворе и содержали иждивением государя так, что никто из них не истратил ни гроша, как в самой обители, так и во время пути чрез Псков, Новгород, Тверь и другие города; ежедневно давалось им столько вина, пива, меду, кушанья рыбного и мясного, вареного и жареного, что всего было вдоволь и в излишестве. Псковской воевода Андрей Васильевич Трубац, провождаемый всеми гражданами, встретил Немцев с особенною почестью; спрашивал, кого как зовут, не исключая ни жен, ни детей, ни служителей, какого кто звания, чего лишился в отечестве, и сделав всему ведомость, послал ее вперед к государю. Потом угощал их истинно по-царски 8 дней кряду; советовал им продать своих лошадей и взять вырученные деньги себе, говоря, что для них довольно у царя подвод; сверх того, одарил их шубами. И так, во имя Божие, они отправились в Москву на казенных подводах и благополучно прибыли в столицу 21 ноября. Царь велел немедленно отвести им боярские дома, недалеко от дворца на Арбате, и снабдить их всем необходимым для хозяйства: дровами, рыбою, мясом, солью, маслом, сыром, вином, пивом, медом, хлебом. Сверх того, каждому дому назначен был пристав для разных покупок.

23 декабря, Немцы получили приказание нарядиться в лучшее платье, для представления государю на другой день по утру. Многие из них желали отказаться от сей чести, говоря, что не смеют предстать пред его величество в своей бедной одежде; но царь велел им сказать, что им нечего стыдиться, что он желает видеть их, а не платье, и что, приехав к нему, по его высокому приглашению, они получат все нужное.

24 декабря, Немцы явились во дворец. Государь сидел со своим сыном в приемной зале; его окружали князья и бояре, в парчовых платьях, украшенные золотыми цепями и дорогими каменьями. Потолок, стены и пол были обиты дорогими коврами Турецкими. Немцев подводили к государю по старшинству лет: сперва старых, потом средних, напоследок молодых. Они кланялись ему и сыну его по своему обычаю. Царь сказал им чрез переводчика: «Поздравляю вас, чужеземцы, верноподданные Римского императора, и вас, Немцы из Ливонии и Шведского королевства, с прибытием в мое государство; радуюсь благополучию вашего путешествия; меня трогает несчастье, которое принудило вас покинуть родину и собственность; вы получите втрое более того, что потеряли в своем отечестве. Вас, дворяне! я сделаю князьями; вас, граждане! боярами; ваши жены и в моем царстве будут свободны; одарю вас землею, слугами, работниками; одену в бархат, шелк и золото; наполню пустые кошельки ваши деньгами; я вам не царь, не господин, а истинный отец; вы будете не подданные, а Немцы, дети мои; никто, кроме меня, не станет судить и рядить ваших споров. Дарую вам свободу в обрядах богослужения. Присягните только Богом и верою своею не изменять ни мне, ни сыну моему; не уходить тайно к Туркам, Татарам, Персам, Шведам, Полякам; не скрывать, если узнаете какой против меня замысел; не посягать на мою жизнь ни ядом, ни чародейством: тогда получите такую награду, что об ней будет говорить вся Римская империя!»

Ливонский дворянин Детлеф фон Тизенгаузен, муж весьма красноречивый, произнес от имени всех Немцев краткую речь, в коей благодарил царя за милостивое, отеческое предложение, и клялся, что все они будут до гроба верны отцу своему, государю Всероссийскому. Царь ответствовал: «Молитесь, Немцы, Богу о моем здоровье, пока я жив, вы не будете ни в чем нуждаться», и указав на жемчужное ожерелье свое, примолвил: «и этим поделюсь с вами». Потом протянул к ним руку с жезлом и дозволил каждому целовать ее; царевич также всех допустил к своей руке. За тем приглашены они к обеду.

Русские господа удалились из залы; остались только царские советники; внесли стол и поставили прямо против государя и сына его. Пожилые и знатнейшие из Немцев должны были занять места так, что царь всех их хорошо мог видеть; а младшие сидели к нему спиной. Всем прислуживали бояре. На столе, покрытом скатертью, находился белый, вкусный хлеб, с солью в серебряных солонках. Пир начался таким образом: в первой ноше подано было столь много блюд, что на столе, при всей обширности его, не осталось почти места, где было бы можно положить кусок хлеба. Носили кушанья до самого вечера. Много было всякого сорта пива, меду и вин иностранных. Царь поставил первое блюдо пред собою и, отведав, сказал: «приглашаю вас, любезные Немцы! на мою царскую хлеб-соль». «Даруй, Господи! здравие и благоденствие царю, отцу нашему!» отвечали они почтительно, встав с своих мест и благословляя царскую трапезу; таким же образом приветствовал он Немцев при первом бокале, назвал каждого по имени и примолвил: «пью за ваше здоровье; следуйте моему примеру!»

Бояре старались напоить гостей; но гости хотели быть умеренными, узнав от приставов, что царь любил трезвость и ненавидел пьянство. Царь, заметив это, рассмеялся и спрашивал их, почему они не веселятся и не пьют за здравье друг друга, как у них водится? Когда Немцы отвечали, что они, благоговея пред его величеством, не смеют предаваться шумному веселью, и что пред лицом его должно быть трезвым, он возразил: «Я вас потчиваю, как хозяин; веселитесь, как угодно, не опасаясь нарекания; пейте за мое здоровье! Лошади готовы: когда настанет время, вас отвезут невредимо». Сказав, государь встал, чтобы идти к царице; для гостей же велел принести напитки в серебряных бочках с золотыми обручами, и поручил боярам употчевать их так, чтобы они забыли все житейские горести: воля царская была исполнена, и Немцы большею частью не знали, как домой добрались.

28 декабря их призвали в Розряд (государственную канцелярию) и разделили на четыре статьи: в первой были старшие и знатные дворяне, коим объявили, что царь, отец их, благоволил осчастливить каждого из них своею милостью: сверх ежемесячного содержания, жалует им по 50 рублей в подарок, по венгерскому кафтану из золотой парчи, по куску черного бархата, по связке дорогих соболей, для приличной одежды, да по 50 рублей годового жалованья и по 800 четвертей земли с сотнею душ крестьян, в потомственное владение. Все это они получили на другой день. Ко второй статье причислены были дворяне средних лет; каждому из них пожаловал государь: 30 рублей в подарок, 30 рублей годового оклада, кусок красной камки, 40 соболей, парчовой кафтан и 500 четвертей земли с 50 крестьянами. В третьей статье находились молодые дворяне и заслуженные воины; каждый из них получил 20 рублей в подарок, столько же в годовой оклад, кусок простого бархату и кармазину, 40 соболей и поместье с 30 крестьянами. Четвертая состояла из молодых людей, большею частью из слуг; каждому из них дано было 15 рублей в подарок, столько же на жалованье, кусок кармазину и желтой камки, небольшая связка соболей и 300 четвертей с 20 крестьянами.

Вместе с тем объявлено было Немцам, что после такой награды, царь имеет право требовать от них обязательства быть готовыми на войну с врагами, если он их потребует. Таким образом, по милости Бориса Феодоровича, иной бедняк в короткое время сделался богачом. Немцы, до сих пор угнетенные горестно, не помнили себя от радости и прославляли великодушие Русского государя.

В 1602 году прибыло в Россию посольство от города Любека, состоявшее из бургомистра Конрада Гермерса, ратсгера Генриха Керхринга и секретаря Иоанна Брамбахия, с просьбою от имени всей Ганзы даровать ей полную свободу в торговле с Россией, возобновить старинные привилегия купцов Ганзейских и восстановить в Москве прежнюю их контору. Борис Феодорович отвечал посольству, что с Ганзою он не хочет иметь никакого дела, ибо вовсе ея не знает; с Любеком же, городом известным и уже получившим в России значительные торговые выгоды, не уклоняется быть в дружбе и добром согласии; вследствие чего, дает ему право учредить контору на прежнем основании. Столь доброе расположение царя могло бы доставить Любеку важные выгоды, если бы Россия наслаждалась спокойствием.

Одним словом, царь Борис старался управлять государством так, чтобы имя его славилось в землях отдаленных, и чтобы держава его процветала в мире, и благоденствии. Он любил строить новые города и поправлять старые: обвел Москву белою каменною стеною, а Смоленск весьма высокою и крепкою, в 23 фута толщиною; построил, сверх того, на южной границе, для защиты от Татарских набегов, две крепости, из которых одну назвал своим именем, Борисоградом, а другую, во имя всех царей, Царевым городом. При всем том Бог не благословил правление сего государя, потому, что он достиг престола коварством и злодеянием. Небесное правосудие жестоко наказало его, воздав ему по делам: все семейство его погибло.

Жестокий враг Немцев, Богдан Вельский, виновник многих неистовых дел царя Иоанна Васильевича, первый возмутил спокойствие Годунова: посланный им на Татарскую границу, для надзора над строением Борисограда, Вельский исполнил царское поручение; но, достроив крепость, объявил, что Борис Феодорович есть царь Московский, а он Борисоградский. Впрочем изменник недолго величался пышным титулом: Борис велел привезти его в таком уборе, который приличествовал не государю, а гнусному бунтовщику, и который Богдану был весьма кстати. Помня клятву, в течение пяти лет никого не казнить смертью, царь даровал преступнику жизнь, но велел описать все его имение, отпустил всех крепостных людей его на волю, с правом служить кому хотят, и приказал своему капитану, Шотландцу Габриелю, бывшему, до приезда вышесказанных докторов, лейб-медиком, вырвать у самодельного царя, Богдана, длинную густую бороду; после чего сослал его в Сибирь, где, вероятно, пропала у него охота выдавать себя за царя.

По усмирении этого крамольника, явились другие зложелатели Борису; то были четыре брата Никитичи, которые, как выше сказано, по смерти царя Феодора, могли бы взойти на престол, если бы не отказались от скипетра и не упустили его из рук своих. Они были раздражены поступками царя с Богданом Вельским; однако таили свою злобу и всегда казались покорными; между тем наученные неудачею Вельского, замышляли иным средством избавиться от Бориса, отравою. Собственные их слуги открыли умысел: Никитичи лишились всего, что имели, и были сосланы, подобно первому изменнику.

После сего происшествия, царь сделался весьма осторожен: бережно употреблял пищу, и для своей безопасности учредил телохранителей из нескольких тысяч стрельцов: они должны были оберегать его во дворце днем и ночью и провождать всюду, даже в церковь. Одним словом он вел такую жизнь, что бояре не могли вредить ему ни ядом, ни железом. Тогда злоумышленники, оставив прежнее оружие, убийство и отраву, прибегнули к другому коварству; а исполнителем своего замысла избрали настоящего демона, при помощи коего совершили чудеса. Справедливо говорить один писатель: «И сам Стигийский Плутон не отважится на то, что сделает неутомимый чернец и коварная старуха».

Глава III Борьба с Самозванцем. 1604–1605

Отрепьев. Явление Самозванца. Князь Вишневецкий. Письмо к нему от Годунова. Донесение Тирфельда. Волнение казаков. Неудача Степана Годунова. Недоумение Бориса. Страшный голод. Цесарский посол в Москве. Знамения. Разврат века. Царский астролог. Осада Путивля Самозванцем. Ополчение Борисово. Мужество Басманова. Сражение Добрыницкое. Маржерет. Измена бояр. Осада Крои. Атаман Корела. Кончина Годунова.


Был в одном Русском монастыре монах именем Гришка Отрепьев. Зная хорошо все происшествия своего отечества, он вместе с крамольниками распускал о Борисе худую славу; но вдруг бежал из монастыря, оставил Россию, достиг берегов Борисфена, нашел в Белоруссии какого-то благородного юношу (то был побочный сын Стефана Батория, как открыли мне, по доверенности, Польские вельможи) и дал ему нужные наставления для своего умысла: уговорил его сделаться слугою князя Адама Вишневецкого и потом, при удобном случае, открыть с притворною горестию, будто бы ему, еще младенцу, приготовлена была насильственная смерть. После того Отрепьев возвратился в Россию; пришел в землю казаков и начал там разглашать, что у князя Адама Вишневецкого живет в великой чести законный наследник Русского престола, Димитрий Иоаннович, которого Борис хотел умертвить в Угличе. Распустив молву, Отрепьев просит, убеждает казаков подать помощь царевичу и сулит им знатную награду; убеждения этого дьявольского монаха не остались без действия, как вскоре увидим.

Наученный им юноша, мнимый Димитрий, исправно служил князю Вишневецкому, в звании камердинера. Случилось ему однажды в бане, подать своему господину не то, что было нужно. Князь дал ему пощечину и примолвил: Curvin sin. Жестоко обиженный слуга со слезами говорит князю: «Если б знал ты, князь Адам, кто тебе служит, не услышал бы я столь обидного слова, да еще с побоями, за такую безделицу! Но делать нечего: я должен все терпеть, назвав сам себя слугою». «А кто же ты?» спросил Вишневецкий, «и откуда пришел?» Тут юноша признался, что он сын царя Иоанна Васильевича; рассказал весьма складно приключения детства и умысел Бориса на жизнь его; открыл, каким образом он избавился от смерти, кто спас его и как он странствовал по Белоруссии; притом показал золотой крест, осыпанный драгоценными каменьями, подаренный ему, будто бы, крестным отцом. Всю эту сказку сочинил Отрепьев. Мнимый Димитрий упал, по Русскому обычаю, в ноги Вишневецкому и воскликнул: «Предаю себя в твою волю; делай со мною, что угодно! Горькая жизнь не мила мне. О, если б ты помог мне возвратить то, чего я лишился, какая награда была бы тебе, с Божьею помощью!»

Князь изумился; поверил всему, что ни говорил скромный и красивый собою юноша; извинялся пред ним за пощечину и бранное слово; просил остаться в бане и подождать его; а сам пошел к жене, приказав между тем своим людям приготовить яства и напитки, для угощения в тот же вечер Русского царя. Дивились немало все домашние столь неожиданному приезду царя Всероссийского. Князь велел, сверх того, приготовить 6 верховых лошадей в богатом уборе; конюхам нарядиться как можно лучше; заложить шестерней дорожную карету и убрать покои драгоценными коврами, так, что никто не мог придумать, кого ожидает князь себе в гости.

Когда все было устроено, Вишневецкий возвратился в баню с двенадцатью слугами, поднес бывшему камердинеру богатую одежду, прислуживал ему при выходе из бани, предложил в подарок запряженную карету, 6 верховых лошадей, со всем убором, седлами, палашами, пистолетами, со всеми находившимися при них людьми, и просил его величество принять эту безделку, изъявляя готовность служить ему всем, что имеет. Юноша благодарил князя за такое одолжение и дал обет вознаградить ему сторицею; великолепное пиршество заключило этот день.

Между тем, молва о царевиче Димитрии более и более распространяясь, достигла и до Бориса: она его ужаснула. Справедливо опасался Годунов, чтобы враги его, Поляки, не воспользовались обманом на беду его; посему желая предупредить опасность, он тайно послал гонца к Белорусскому князю с просьбою выдать изменника и обманщика, за что обещал уступить ему несколько пограничных городов Русских; но Вишневецкий, еще более убежденный таким предложением, что мнимый Димитрий был истинный царевич, спрятал царское письмо и отпустил гонца без ответа; между тем, опасаясь мести Годунова, спешил удалиться от Русской границы, близь которой находилось его поместье, в принадлежащей ему город Висниовец: там показал царевичу письмо Борисово и хотел знать его мысли. Мнимый Димитрий, упав на колена, со слезами отвечал: «Богу и тебе известно, кто я; делай со мною, что хочешь; я в твоей власти: предаю себя в твою волю!»

Князь старался его успокоить, обещал никогда не изменять ему, говорил, что одно только опасение понудило его удалиться от Русских пределов; в заключение просил царевича остаться в городе Висниовеце под защитою верных слуг, объявив, что сам он возвратится в Белорусское поместье, откуда известит его немедленно, если что либо проведает о Борисе.

Царь, между тем, отправив к Вишневецкому другое письмо, с предложением еще выгоднейшим первого, подослал несколько человек, с тайным приказанием застрелить Самозванца. Но бдительный князь проводил мнимого царевича в Великую Польшу, к воеводе Сендомирскому, который принял его, как истинного государя.

В январе 1604 года, Иоанн Тирфельд писал из Нарвы к Абовскому коменданту, что несправедливо разгласили, будто бы сын Иоанна Мучителя был умерщвлен; что он жив и здоров, находится у казаков и старается овладеть престолом; в России же страшное волнение. Посланного с этим письмом задержали и заключили в Иван-городе, откуда перевезли в Москву. Такое письмо, как легко можно догадаться, не весьма обрадовало Бориса. В том же году и месяце, отправленный им с каким-то поручением в Казань и Астрахань (города, отстоящие от Москвы первый на 250, а второй на 500 миль) дальний родственник его, Степан Степанович Годунов встретил шайку свирепых казаков, которые, по убеждению проклятого Отрепьева, шли к Путивлю, городу на Белорусской границе, с намерением подать помощь законному, по их мнению, наследнику Русского престола. Казаки напали на Степана Годунова, побили многих из его людей, остальных же взяли в плен (сам он едва мог спастись бегством); после того, послали к Борису несколько пленников с вестью, что они скоро придут в Москву с царевичем Димитрием.

Царь, получая такие вести со всех сторон, из Белоруссии, Литвы, Ливонии, сам начал сомневаться в убиении Димитрия и приказал разведать обо всем обстоятельно; новые свидетельства в смерти царевича наконец убедили его, что виновниками обмана были зложелатели его, бояре. Ослепленный Борис не мог заметить, что все это было делом небесного Промысла, который хотел явить ничтожность премудрости человеческой в сравнении с божественною. Годунов мечтал одним коварством утвердить себя на престоле, и вскоре убедился, что козни его бессильны пред Богом. При всем благоразумии своем, ни в одном предприятии он не имел желанного успеха: не принесли ему никакой выгоды союзы с иноземными государями; бесполезны были щедроты и благодеяния, оказанные Немцам; никто не умел ценить его неусыпной заботливости, его мудрых распоряжений о благоденствии России; наконец неимоверные суммы, раздаваемые кряду несколько лет на вспоможение подданным, не предохранили бедного народа его от губительного глада и мора.

На 1601 году началась неслыханная дороговизна; она продолжалась до 1604 года; бочка ржи стоила от 10 до 12 гульденов. Настал такой голод, что сам Иерусалим не испытал подобного бедствия, когда, по сказанию Иосифа Флавия, Евреи должны были есть кошек, мышей, крыс, подошвы, голубиный навоз, и благородная женщина, терзаемая нестерпимым голодом, умертвив собственное дитя свое, изрубила его на части, сварила, сжарила и съела. Вот самое ужасное событие из всех происшествий, описанных Еврейским историком! Свидетельствуюсь истиною и Богом, что в Москве я видел собственными глазами людей, которые, валяясь на улицах, летом щипали траву, подобно скотине, а зимою ели сено; у мертвых находили во рту вместе с навозом, человеческий кал. Везде отцы и матери душили, резали и варили своих детей; дети своих родителей, хозяева гостей; мясо человеческое, мелко изрубленное, продавалось на рынках за говяжье, в пирогах; путешественники страшились останавливаться в гостиницах.

Когда разнеслась молва о столь ужасных, неслыханных злодеяниях, и на улицах находили ежедневно трупы умерших от голода, Борис Феодорович решился помощью казны своей облегчить народное бедствие: приказал близ самой городской стены, имеющей в окружности 4 Немецкие мили, устроить четыре ограды и раздавать там каждое утро бедным жителям по деньге (Польский грош); сведав о том, окрестные земледельцы оставили свои жилища и устремились в Москву с женами и детьми, чтобы участвовать в царском благодеянии. Таким образом, раздавалось ежедневно около 50 000 денег (Польских грошей), во все время дороговизны, нимало впрочем, не уменьшавшейся. Сверх того, по воле государя, назначены были особенные люди, которые подбирали на улицах мертвые тела, обмывали их, завертывали в белое полотно, обували в красные башмаки и вывозили в Божий дом для погребения. Без содрогания нельзя было смотреть на множество трупов, отправляемых в таком виде за город ежедневно!

До какой же степени, во время четырехлетней всеобщей дороговизны, казна оскудела от царского милосердия, легко судить из следующего соображения: сам я слышал от некоторых купцов и достоверных сановников, что в одной Москве погибло от голода более 500 000 человек, которых его величество при жизни кормил, а по смерти приказал одеть и похоронить на своем иждивении. Если в одном городе была такая смертность, сколько же людей долженствовало погибнуть от глада и мора во всем государстве, и чего стоило казне погребение их? Страшен Божий гнев, карающий царства и народы!

Но сколь ни очевидно было наказание небес, ослепленный Борис не хотел смириться и думал одною казною своею прекратить бедствие. По изволению долготерпеливого Бога, прибыло из Немецких приморских городов в Русскую Нарву несколько кораблей, нагруженных хлебом, которым многие тысячи могли бы прокормиться; но царь запретил Русским, под смертною казнью, его покупать, думая, что для него было бы стыдно, если бы в России, обильной своим хлебом, продавался чужестранный; почему иноземные купцы, не сбыв товара, возвратились назад. После того, Борис велел освидетельствовать свои владения: нашлись на полях огромные скирды, длиною в 1000 сажен, более полувека неприкосновенные и уже поросшие деревьями. Царь приказал немедленно молотить их и везти хлеб в Москву и в другие города. Везде отворены были царские хлебные магазины, и несколько тысяч четвертей ежедневно продавалось за половинную цену; бедным же вдовам и сиротам, особливо Немцам, отпущено было значительное количество безденежно.

Князья и бояре, исполняя царскую волю, сжалились над всеобщею нуждою и дешевле обыкновенного продавали народу съестные припасы. Но к довершению бедствий, Божий промысел допустил преступному сребролюбию овладеть богатыми Московскими барышниками, которые, скупив за малые деньги, чрез людей, несколько тысяч бочек муки из царских и княжеских магазинов, продавали ее весьма высокою ценою. Это беззаконие продолжалось до тех пор, когда Бог, смягченный гибелью несчетного множества людей, устранил одно бедствие, дороговизну, и послал другое, войну кровопролитную.

В июне 1604 года прибыл в России императорский посланник, барон фон Логау, из Праги, со значительною свитою; до приезда его отдано было повеление, чтобы ни один нищий не встречался ему на пути, и чтобы все рынки, которые мог он видеть, изобиловали жизненными потребностями: Борис хотел истребить и малейший след дороговизны. В Москве же, все князья и бояре, все Немцы, Поляки и другие чужестранцы должны были нарядиться как можно великолепнее, сообразно с царским достоинством, в одежды бархатные, шелковые, камчатные, парчовые, под опасением потерять годовой оклад своего жалованья. Не одному бедняку пришлось покупать товары вдвое дороже обыкновенного, и многие нарядились в такие платья, каких ни сами, ни отцы и деды их носить никогда не воображали. Дворяне приготовили для себя свиты и кафтаны, столь богато выложенные позументом, что ни один князь не постыдился бы надеть их. Кто был пышнее других наряжен, тот казался более усердным царю слугою: ему прибавляли жалованья и поместьев.

Кто же по бедности не мог равняться великолепием одежды с своими товарищами, тому объявляли царский гнев и грозили уменьшить его жалованье, хотя многие из таких дворян едва имели насущный хлеб и должны были заложить свою одежду, чтобы не умереть с голода. Угощали посла с роскошью удивительною: изобилие яств и напитков, богатство одежд, все скрывало дороговизну, которая таилась в одних сердцах и жилищах. Ни один царский подданный не смел, под опасением телесного наказания, рассказывать кому либо из посольской свиты о великой нужде народной: надобно было говорить, что все дешево, всего в изобилии. Столь бесполезным высокомерием Борис раздражил Всевышнего; Россия, терзаемая голодом и мором, испытала новое бедствие: началась война.

Не задолго до этой войны, случились странные явления: видны были по ночам огненные столбы на небе, которые, сталкиваясь друг с другом, представляли сражение воинств; они светили подобно месяцу. Иногда всходили две и три луны, два и три солнца вместе; страшные бури низвергали городские ворота и колокольни: женщины и животные производили на свет множество уродов; рыбы исчезали в воде, птицы в воздухе, дичь в лесах; мясо же, употребляемое в пищу, не имело вкуса, сколько его ни приправляли; волки и псы пожирали друг друга, страшно выли в той стране, где после открылась война, и станицами рыскали по полям, так, что опасно было выходить на дорогу без многих провожатых. В 8 милях от Москвы, Немецкий серебряник поймал орла и, убив его, привез в Москву. В самой столице ловили руками лисиц разного рода, как бурых, так и черных; целый год такое было множество их, что никто не мог придумать; откуда они брались. Так в сентябре 1601 года, недалеко от дворца, убили черную лисицу, за которую один купец заплатил 90 рублей.

Москвитяне смотрели на чудные явления, как на предзнаменования благоденствия; а Татары предсказывали, что вскоре многие народы овладеют Москвою: слова их почти оправдались. Странную же злобу собак и волков, взаимно пожиравших себя, вопреки пословице, волк волка не съест, изъяснил один Татарин таким образом: «Москвитяне», говорил он, «изменят сами себе, и как псы, будут язвить и истреблять друг друга». Были и другие предвестники близкого несчастия: во всех сословиях воцарились раздоры и несогласия; никто не доверял своему ближнему; цены товарам возвысились неимоверно; богачи брали росты более жидовских и мусульманских; бедных везде притесняли. Все продавалось вдвое дороже. Друг ссужал друга не иначе, как под заклад, втрое превышавший занятую сумму, и сверх того брал по 4 процента еженедельно; если же заклад не был выкуплен в определенный срок, пропадал невозвратно. Не буду говорить о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам; о нестерпимом, глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и прелюбодействе. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях. Всевышний не мог более терпеть; казнь была необходима: Он послал меч и пламя.

1604 года, во второе воскресенье после Сошествия Святого Духа, в самый полдень, явилась не небе комета; Русские смотрели на нее с удивлением, даже и те, которые не верили предзнаменованиям. Царь, заметив ее, призвал к себе одного старика, приехавшего из Германии за несколько пред тем лет, и спрашивал его мнение о новой звезде, чрез государственного канцлера. «Бог посылает такие знамения», отвечал сей муж, «в предостережение великих государей; там, где они случаются, обыкновенно бывают важные перемены»; почему советовал царю быть осторожным, оберегать границы и внимательно смотреть за теми людьми, которым он вверяется. «Тебе грозит великая опасность!» говорил старик. Слова его сбылись: в сентябре того же года собралось на Русской границе до 6000 казаков, по наущению монаха Отрепьева, который уверил их, как выше сказано, будто бы законный царь жив и скрывается в Польше; в тоже время дал знать мнимому Димитрию, что казаки ожидают его на пределах, что они горят желанием сразиться за него с Борисом, что сам он, Отрепьев, с ними и готов служить ему советами.

Димитрий, уже честимый как царевич многими Польскими вельможами, получил от них значительное вспоможение и, соединяясь с казаками, имел до 8000 воинов. С этим отрядом он начал свое дело, осадил Путивль и, благодаря содействию проклятого Отрепьева, овладел пограничным городом в октябре месяце, не сделав ни одного выстрела: жители Путивля покорились ему добровольно, как законному государю.

Весть о таком происшествии ужаснула Бориса. Он сказал князьям и боярам в глаза, что это было их дело (в чем и не ошибся), что они изменою и крамолами стараются свергнуть его с престола. Между тем, разослал гонцов по всему государству с повелением: всем князьям, боярам, стрельцам, иноземцам, явиться к 28 октября в Москву непременно, угрожая отнять у ослушников имения и самую жизнь. На другой день разослал других гонцов, а на третий третьих, с указами такого же содержания. В течение одного месяца собралось более 100 000 человек: царь послал их, под начальством, князя Мстиславского, против неприятеля к Новгород-Северскому, куда гнали из деревень прочих людей военных. Кто не слушался, был наказан: иных лишали поместья, других сажали в тюрьму, или секли плетьми, так, что на спине у них не оставалось и столько целого места, где было бы можно уколоть иглою. Строгие меры принудили всех идти к войску, которое, около Мартинова дня, состояло уже почти из 200 000 человек.

Димитрий осадил Новгород-Северский, но без успеха: воевода Новгородский, Петр Федорович Басманов, оборонялся упорно и много вредил неприятелю. Между тем, подступила главная рать Московская. Самозванец, оставив осаду, пошел ей навстречу: оба войска сразились под самым Новгородом, Димитрий, с малочисленным отрядом, бросился прямо в средину врагов. Битва была упорная. Князь Мстиславский получил пятнадцать ран, и Москвитяне потерпели бы, наверное, поражение, если бы 700 Немецких всадников сильным ударом не поддержали их. Димитрий отступил и удалился из области Северской. Спаситель Новгорода, Петр Федорович Басманов прибыл в Москву пред Валериановым днем; царь наградил его весьма щедро за верную службу и храбрость. Высланы были ему навстречу знатнейшие князья и бояре, которые говорили приветствие от имени его величества; он ехал по городу на царских санях до самого дворца; провожали его так точно, как и государя. Явившись во дворец к царю, он получил из собственных рук его, в награду за свою храбрость, золотое блюдо весом в 6 фунтов, насыпанное червонцами; сверх того 2000 рублей, множество серебра из царской казны, поместье с крестьянами, достоинство боярина и место в царском совете. Народ любил и уважал его.

В январе 1605 года, Московская рать, из 200 000 человек состоявшая, опять выступила против Димитрия и 2 января остановилась при Добрыничах. У Димитрия было всего на все 15 000 Поляков, казаков и Русских. С отрядом столь малочисленным он устремляется на врагов: Москвитяне бегут и бросают свои пушки. Уже вся рать Годунова казалась совершенно истребленною; но два знамя удержали победоносного неприятеля: одним из них начальствовал Вальтер фон Розен, Ливонец, а другим Яков Маржерет, Француз. Воскликнув: Hilf Gott! (помоги, Боже!) иноземцы бросаются на победителя, не дают ему преследовать бегущих Москвитян, заставляют его бросить отнятые у Русских орудия и в бегстве искать спасения. Преследуя, истребляя войско Димитриево, они беспрестанно призывают Бога на помощь. Москвитяне, увидев торжество малочисленных витязей, ободрились, ударили на врагов, восклицая также: Hilf Gott! и целые три мили их преследовали, вместе с Немцами, которым весьма было забавно слышать, что Русские так скоро выучились их языку.

При том случае сам Димитрий попался было в плен: раненный в ногу конь едва мог вынести его; да и все 15 000 воинов его наверное погибли бы до последнего, если бы зложелатели Борисовы не удержали Немцев, посылая к ним гонца за гонцом с приказанием прекратить сечу и бесполезное кровопролитие: ибо главные виновники, по их словам, были уже пойманы. И так Немцы возвратились; Москвитяне полюбили их, выхваляли их храбрость и говорили: «Немецкий Бог сильнее Русского; горсть Немцев одолела, а мы бежали тысячами».

Димитрий с величайшим трудом достиг Рыльска и думая, что здесь не может быть ему безопасного убежища, по малочисленности его дружины, пробрался в Путивль, пограничную крепость. Несчастная битва его сокрушала; все Русские воины его оставили, исключая несколько сотен казаков, которые еще держались в ничтожном гнезде, Кромахе. Москвитяне же, после победы, занимались казнью своих единоверцев, присягнувших Димитрию в Комарницкой волости: они повесили на деревьях за ноги несколько тысяч крестьян, с женами и детьми, и стреляли в них из ружей. Далеко были слышны вопли несчастных!

Но злодеи Борисовы не дремали: тайно советовали Димитрию не терять бодрости от неудачного сражения, коего виною были Немцы; обещали склонить их на его сторону; просили только, чтобы он рассылал по России грамоты, с доказательствами права своего на Русский престол и с увещанием к народу признать его государем. Димитрий следовал совету: объявил подробно, сколько было ему лет, когда хотели его умертвить; кто замышлял на жизнь его; кто был его спасителем, крестным отцом; как воспитывали его в Белоруссии, как помогали ему Польские вельможи, и каким образом, за несколько пред тем лет, он приезжал с Польским послом, великим канцлером Сапегою, в Москву, где видел на прародительском престоле злодея своего, Бориса. Такие грамоты, рассеянные в разных местах государства, имели удачное следствие: многие Русские явились в Путивль и признали Димитрия государем.

Между тем, Борис прислал воеводам своим, стоявшим в лагере при Добрыничах, 10 000 рублей, с повелением изъявить Немцам свою признательность за верную их службу, выдать им полное жалованье, и сказать, что если они всегда столь же верно будут служить ему, то получат прибавку годовых окладов и поместьев, что царь разделит с ними и последнюю рубаху; главному же полководцу, князю Мстиславскому, приказал всеми силами осадить Кромы, взять эту крепость непременно и истребить скопище казачьего атамана Корелы. Многие вельможи однако были недовольны царем за то, что он назначил князя Катырева в товарищи Мстиславскому, еще не совсем излечившемуся от 15 ран, и с несколькими тысячами передались Димитрию.

Мстиславский и товарищ его осадили гнездо мятежников: иноземцы сожгли деревянный укрепления, так что ни одного дома не уцелело; но казаки обвели город рвом, насыпали вал, а под валом вырыли землянки, где скрывались, как мыши, от пушечных выстрелов. Из главного рва они прокопали несколько небольших, откуда выползали на Москвитян и отражали их приступы. Если же Москвитяне устремлялись к городу всеми силами, казаки немедленно уходили в свои норы и там ожидали врагов, которые, однако, не осмеливались нападать на них в этом убежище.

Около трех месяцев войско Борисово стояло под Кромами, истратило множество огнестрельных снарядов и ничего не сделало; измена бояр была очевидна: присланные Димитрием из Путивля 500 казаков, среди белого дня, провезли в город съестные припасы на 100 подводах, пробравшись чрез один из Русских лагерей так, что в другом того не заметили: столь явная измена побудила воевод немедленно донести государю, что они в крайней опасности, что царская рать со дня на день уменьшается, а войско Димитриево усиливается предательством бояр и толпами Поляков, что наконец не остается и надежды одолеть Самозванца. Сраженный этою вестью, Борис принял яд. Утром 13 апреля он был еще здоров и свеж, а к вечеру скончался. На другой день его похоронили вместе с прочими царями. Друзья его сокрушались немало. Бориса постигла почти такая же участь, какую приготовил он истинному царевичу Димитрию: и тот, и другой погибли насильственною смертью. Сколько ни покушались разные люди на жизнь Годунова во все время его царствования, он не имел утешения умереть от руки неприятеля, и был сам себе палачом. Грешная совесть — робкая тварь! Он царствовал с лишком шесть лет, с 1 сентября 1598 года по 13 апреля 1604-го.

Глава IV Царствование Феодора Борисовича. 1605

Басманов главный вождь. Измена войска. Верность Немцев. Мятеж в Красном селе. Бунт в столице. Заточение царского семейства и всего рода Годуновых. Бедствие врачей иноземных. Самозванец в Серпухове. Убиение Феодора и матери его.


16 апреля 1605 года, Петр Федорович Басманов, возведенный Борисом, как выше сказано, в достоинство боярина, послан был под Кромы, на место воеводы Мстиславского, которого отозвали ко Двору, для управления внутренними делами, в помощь юному государю. Прибыв в Кромский стан, Басманов привел войско к присяге новому царю; но эту присягу Русские исполняли так точно, как голодный пес наблюдает пост: не прошло и трех недель, а воеводы со всем войском уже изменили сыну Борисову! Это случилось 7 мая; одни только Немцы, удалившиеся в Москву, остались верными государю: он изъявил им милость и благодарил их пред целым народом. Воеводы же Кромские, большею частью, явились в Путивль к Димитрию и с восхищением смотрели на своего нового царя; потом проводили его в Кромы. Он, между тем, посылал гонца за гонцом с письмами к Москвитянам, советовал им одуматься заблаговременно, убеждал покориться ему, как истинному государю, и истребить врагов его, Годуновых, обещая милость в случае повиновения и угрожая гневом, если заставят его придти в Москву с войском. Годуновы приказали схватить гонцов и замучить до смерти.

1 июня прибыл знатный боярин в Красное село, подмосковное царское поместье, где жили богатые купцы и серебряники, имевшие в Москве друзей и родных; боярин привез грамоту: в ней Димитрий писал к жителям Красносельским, что он присылал и в Красное село, и в столицу многих гонцов, коих ни один не только не возвратился, но и в живых не остался; что, не зная, народ, или Годуновы их погубили, он хочет непременно открыть виновников такого злодеяния, и для того отправляет последнего гонца к ним, Красносельцам, которые, как ему известно, не имеют дела ни с кем из Годуновых. «Если же и этот гонец не возвратится с удовлетворительным ответом», писал Димитрий, «то знайте, что и младенцам в матерней утробе пощады не будет; а если он привезет повинную от вас грамоту, оставайтесь покойны: я не злопамятен!»

Красносельцы приняли гонца почтительно, многочисленною толпою проводили его в Москву до главной церкви, называемой Иерусалимом, и возвели на Лобное место, откуда он читал грамоту к жителям столицы. Граждане Московские и Красносельские, выслушав гонца, рассуждали, что преданность князей, бояр, всего государства Димитрию, доказывает неоспоримое право его на престол, что время подумать о собственной участи: уже Димитрий приближается с войском, против которого невозможно устоять; а Москва не имеет людей ратных; одни же Годуновы, неправедно завладевшие престолом, не могут защитить граждан: все должны погибнуть неминуемо, если сами не откроют глаза и не примут мер для собственной безопасности и для пользы всего государства. Наконец определили единогласно: не раздражая Димитрия бесполезною медленностью, послать к нему повинную граммату, с раскаянием в прежних поступках, и молить его о милосердии; а кровожадных Годуновых, заставивших царевича в бегстве искать спасения, взять под стражу.

Между тем, прибегают из дворца преданные Годуновым бояре и хотят схватить присланного Димитрием; но уже поздно: от них требуют ответа, куда давались прежние гонцы? и с этим словом все граждане взволновались. «Да здравствует Димитрий!» воскликнули они единогласно. «Мы были во тьме кромешной! Красное солнце наше всходит!» Потом с неистовством бросились во дворец, славили имя Димитрия и поносили Годунова со всем родом его такими словами, что и сказать невозможно. Никто не вспомнил добрых дел царя, 8 лет благотворившего государству; все было забыто, как будто ничего не бывало! Схватили вдову его, дочь его, самого сына, коему недавно присягнули, и приставили к ним стражу; а прочих его родственников раздели донага, оковали цепями, посадили в навозные телеги, везли чрез пни и колоды, без покрова и тюфяков, в ненастное время, за несколько миль от Москвы, и бросили в темницы. Дворы их, между тем, были разграблены. Одни из несчастных погибли еще дорогою, другие в темницах с голоду. Над ними-то исполнилось изречение Пророка: «В плен увлекутся сильные, в нужде и горестях погибнут роскошные». Юный царь, уже сведенный с престола, вместе с матерью и сестрою был заключен в доме, принадлежавшем покойному отцу его.

Повеселившись таким образом на счет Годуновых, Москвитяне хотели попировать в царских погребах, и как во дворце уже не было господина, то они объявили о своем желании старому боярину Вельскому, который называл себя крестным отцом Димитрия. Этот вельможа не задолго пред тем, уже по смерти Бориса, возвратился из ссылки и хотя более всех старался вредить Годуновым, однако не допустил народа до исполнения его намерения, объявив ласково, сколь будет не хорошо, когда приедет Димитрий и найдет погреба свои пустыми. При сем случае Вельский решился излить злобу на врачей Немецких: он злился на них за то, что исправлявший прежде их должность врача Борисова, капитан Габриель выщипал ему бороду по царскому повелению; доктор уже умер, но для Вельского было все равно: он шепнул народу, что врачи иноземные были душою и советниками Бориса, получали от него несметные богатства и наполнили погреба свои всякими винами; что граждане могут попировать у них и напиться, как угодно; он же берет всю ответственность на себя.

Толпы черни бросились немедленно в дома врачей, и получив дозволение повеселиться на их счет, не только осушили все бочки, но и самое имение хозяев разграбили, причинив убытку от 2 до 3 тысяч талеров. При сем случае многие честные люди, вовсе посторонние, лишились последнего имущества, которое они перевезли из загородных местечек и спрятали в докторских домах, надеясь там лучше спасти его от приближавшегося воинства. В чужом пиру им было похмелье!

3 июня послана Димитрию повинная граммата от имени всех жителей Московских с просьбою оказать им милость, как верным подданным, и пожаловать в Москву, где из всех врагов его остался в живых один молодой Феодор с матерью и сестрою, крепко стерегомый и, следовательно, уже неопасный.

Димитрийотвечал из Серпухова, что он вступит в Москву только тогда, когда враги его будут истреблены до последнего, и что если Москвитяне хотят быть у него в милости, юный Феодор и мать его должны быть преданы смерти. Сей указ получен в столице 10 июня; его прочитали и немедленно исполнили: Феодора и мать его удавили в темнице; а дочь Борисову, невесту Иоанна герцога Датского, коему Бог не продлил жизни, отвели в Девичий монастырь, откуда в последствии взял ее Димитрий себе в наложницы. Сделали два гроба: в один положили мать, в другой сына; потом вырыли отца, и всех троих погребли на Сретенском кладбище, без всяких обрядов.

Так погиб род Бориса Годунова, достигший до такой степени величия, до коей не восходил еще никто во все время существования Русского царства. Борис был сам виною своего бедствия: умертвив сына старого тирана и овладев престолом посредством хитрости и коварства, он воспламенил войну, которая низринула его. Об нем можно справедливо сказать: жил как лев, царствовал как лисица, умер как собака. Сын его Феодор считался царем 2 месяца без двух дней; коронован не был.

Глава V Царствование Димитрия I. 1605–1606

Самозванец под Москвою. Преданность народа. Милость Немцам. Вшествие в столицу. Свидание с матерью св. Димитрия. Свойство обманщика. Обручение с Мариною. Первый повод к неудовольствию. Гвардии. Капитан Маржерет. Притеснение духовенства. Неудача Шуйского. Воинские потехи. Прибытие Марины. Всеобщее негодование. Заговор Шуйского. Свадьба. Восстание Москвы и смерть Лжедмитрия.


Димитрий, узнав, что врагов его не стало, выступил из Серпухова со всем войском и расположился лагерем за милю от Москвы; здесь он пробыл двое суток, чтобы разведать, между тем, мысли народные. Москвитяне старались доказать свою преданность и, в изъявление радости о благополучном его прибытии, поднесли ему хлеб-соль (несомненное свидетельство глубочайшего почтения, по Русскому обычаю), с напитками и богатыми дарами, состоявшими в золоте, драгоценных каменьях, жемчуге. Уверенный в покорности народа, он объявил, что все прошедшее предает забвению, что будет не царем, а отцом своих подданных, и что приложит неусыпное попечение об их благоденствии.

20 июня знатнейшие вельможи поднесли Димитрию богатые одежды, парчовые, бархатные, шелковые, унизанный жемчугом и драгоценными каменьями, и убеждали его принять без отлагательства прародительскую корону, милосердием Творца так скоро ему возвращенную; говорили, что для него все готово, что ему нечего опасаться и печалиться, а должно веселиться: ибо тот, кто хотел съесть его, теперь не укусит.

В тот же день, все Немцы отправились к Димитрию в лагерь с просьбою не гневаться на них за поражение при Добрыничах, когда и долг присяги, и совесть повелевали им быть верными царю своему, Борису; ныне, видя на престоле Димитрия, они готовы с тою же верностью служить и ему. Приняв челобитную, новый царь призвал к себе начальников Немецкой дружины, изъявил им не гнев, не угрозы, которых они большою частью ожидали, но ласки и благоволение; хвалил их за непоколебимое мужество при Добрыничах, где они обратили его в бегство и почти всю силу его истребили; хвалил и за упорное сопротивление под Кромами, где они явили новый знак преданности Борису, не хотели изменить с прочим войском и возвратились в Москву; в заключение сказал, что он будет доволен, если увидит от них такую же услугу, и что им верит более, нежели своим Русским. Потом спросил: «Кто был знаменосцем в Добрынской битве?» Тот немедленно явился. Димитрий, потрепав его по щеке и по груди, примолвил; «Сохрани нас, Боже, от зла!»

Наконец он вступил в Москву; когда кончилось шествие и все было приведено в порядок, Богдан Вельский вышел из дворца с несколькими князьями и боярами, стал на Лобном месте, произнес к народу речь, славил Бога за спасение государя и убеждал Москвитян быть верными новому царю, истинному сыну Иоанна Васильевича; потом снял с груди своей крест, с ликом Чудотворца Николая, поцеловал его и воскликнул: «Берегите и чтите своего государя!» Народ отвечал в один голос: «Бог да сохранит царя-государя и погубит всех врагов его!»

29 июня, в субботу, Димитрий короновался в церкви Пречистой Богоматери по Русскому обычаю, с теми же обрядами, о коих было сказано выше, по случаю венчания Годунова.

18 июля Димитрий послал несколько тысяч всадников в Троицкий монастырь за своею матерью, постриженною в инокини по воле Борисовой; да и сам выехал ей на встречу. Увидев друг друга, они обнялись, изъявляя радость неописанную. Старая царица весьма искусно представила нежную мать, хотя на душе у неё было совсем другое: по крайней мере, она опять стала царицею. Димитрий пешком провождал её карету; многие при этом зрелище плакали от умиления и дивились неисповедимым путям Божьим. Потом царь снова сел на лошадь и ускакал вперед со своими вельможами, для приготовления к принятию царицы. В последствии он отделал для неё в самом Кремле, у ворот Иерусалимских, против монастыря св. Кирилла, богатые покои, которые назвал монастырем своей матери; назначил ей царское содержание, посещал ее каждый день и оказывал самую нежную почтительность. Многие готовы были присягнуть, что он сын её.

Не проходило дня, когда бы царь не присутствовал в совете, где сенаторы докладывали ему дела государственные и подавали об них свои мнения. Иногда, слушая долговременные, бесплодные прения их, он смеялся и говорил: «Столько часов вы рассуждаете, и все без толку! Так я вам скажу, дело вот в чем»: и в минуту, ко всеобщему удивлению, решал такие дела, над которыми сановитые бояре долго ломали свои головы. Он владел убедительным даром красноречия, любил приводить примеры из бытописаний разных народов, или рассказывал случаи собственной жизни; нередко, впрочем всегда ласково, упрекал господ сенаторов в невежестве, говоря, что они ничего не видали, ничему не учились; обещал дозволить им посещать чужие земли, где могли бы они хотя несколько образовать себя; велел объявить народу, что два раза в неделю, по средам и субботам, будет сам принимать на крыльце челобитные; а в облегчение бедняков, изнуряемых долговременными тяжбами, предписал всем приказам решать дела без всяких посулов. Сверх того, как Русским, так и чужеземцам, даровал свободу в торговле и промышленности. От таких мер, дороговизна мало-помалу исчезла, и обилие водворилось в государстве. За столом он охотно слушал музыку и пение; но отменил многие обряды, например, не молился иконам пред началом обеда, и не умывал рук по окончании; чему удивляясь, закоренелые в предрассудках Москвитяне уже стали подозревать, точно ли новый царь природный Русский? Эта мысль сокрушала их.

После обеда, он не любил отдыхать, вопреки обычаю прежних царей и всех вообще Московитян, а осматривал сокровища своей казны, посещал аптеки и лавки серебряников; для чего нередко выходил из дворца сам-друг и так тихо, что стрельцы, не заметив, как он вышел, должны были искать его. Это казалось не менее странным: ибо в старину, Русские цари, желая быть величественнее, не иначе переходили из одной комнаты в другую, как с толпою князей, которые вели их под руки, или лучше сказать, переносили. Отправляясь в церковь, он ездил не в карете, а верхом на коне, и притом не на смирном; садился же на него не так, как прежние цари, которые становились на скамью, подставляемую двумя боярами, и влезали на лошадь: Димитрий, взяв одною рукою повод, другою едва прикасался к седлу, уже был на коне, и ни один ездок не мог сравняться с ним в искусстве и ловкости; нередко он забавлялся конским ристалищем, также охотою соколиною и псовою; однажды сам убил огромного медведя, которого спустили с цепи в селе Тайнинском, вопреки желанию князей и бояр.

Для сего завел превосходных соколов, собак борзых и гончих, а для медвежьей травли Английских догов. Между тем, приказав слить множество пушек и мортир, отправил их в Елец, город стоящий на Татарской границе, намереваясь в следующее лето посетить врагов христианства, Татар и Турок. Узнав о сем предприятии, Татарский хан спешил удалиться в степь из столицы своей, Азова. В Кремле Димитрий построил для себя и будущей супруги своей великолепные палаты. Одним словом, его глаза и уши, руки и ноги, речи и поступки, все доказывало, что он был совсем другой Гектор, воспитанный в доброй школе, много видевший и много испытавший.

Не забывая услуг воеводы Сендомирского и помня свое обещание жениться на дочери его Марине, Димитрий отправил к нему для сватовства, в сентябре 1605 года, государственного канцлера Афанасия Ивановича Власьева, с богатыми для невесты подарками, золотыми цепями, кольцами, деньгами. Вследствие сего, с дозволения его величества короля и государственных чинов Польских, совершилось торжественное обручение. Русские были весьма недовольны таким поступком: давно уже они заметили, что попались в сети обманщика; теперь же, узнав о сватовстве Димитрия на девице племени поганого (т. е. некрещеного, неверного: так величают они всех иноземцев), еще более удостоверились, что царь их был не Русский. Три брата Шуйских, имея тайные сношения с попами и монахами во всем государстве, затеяли свергнуть его с престола; но замысел их заблаговременно открылся.

С тех пор Димитрий, не доверяя князьям и боярам, учредил охранительную стражу из одних Немцев; а в январе 1606 года, назначил ей трех капитанов: старшим из них был Яков Маржерет, родом Француз, человек весьма разумный, хорошо знавший язык Немецкий; дружина его состояла из сотни копьеносцев, вооруженных бердышами с золотым царским гербом; древки, обтянутые красным бархатом, прикрепленным вызолоченными серебряными гвоздями, были увиты серебряною проволокою, украшены серебряными и золотыми кистями. Этой сотне, чрез каждые три месяца, производилось такое жалованье, что воины большею частью могли носить плащи бархатные, обшитые золотым позументом, и вообще одеваться весьма богато. Ливонец Кнутсен был капитаном второй сотни алебардщиков: они имели алебарды с царским гербом по обеим сторонам, и носили кафтаны фиолетового цвета, обшитые красными бархатными снурками; рукава же были из красной камки. Третьим капитаном был Шотландец Алберт Вандеман, прежде называвшийся пан Нотницкий, потому, что он долго жил между Поляками. Его отряд состоял также из сотни алебардщиков, которые оружием не отличались от воинов второй сотни, но исподнее платье и кафтаны их имели зеленую бархатную обшивку, а рукава были из зеленой камки. Все они получая хорошие оклады, немало гордились и поднимали нос. Эта гвардия разделялась на две половины, которые сменялись через сутки, охраняя Димитрия денно и нощно. Господа Москвитяне смотрели на нее весьма неблагосклонно. «Очевидно», говорили они, «что царь нас не любит и нам не верит. Чего же нам ждать, когда приедет из Польши невеста и привезет с собою Поляков? Сколько тогда накопится иноземной сволочи!»

Димитрий вскоре дал новый повод к негодованию народному: он велел осмотреть монастыри, представить ведомость их доходам, оценить их поместья, и, оставив из них только необходимое для содержания праздных монахов, все прочее отобрал в казну на жалованье войску, готовившемуся в поход против врагов христианства; сверх того, принудил Арбатских и Чертольских священников уступить Немцам свои дома, находившиеся вблизи дворца, для того, чтобы в случае надобности иметь под рукою верных телохранителей. «Пора за дело, беда за плечами», думал старший из братьев Шуйских, князь Василий Иванович, и спешил воспользоваться временем: имея в Москве многих сообщников, он составил заговор, коего целью было, до прибытия новых чужеземцев, умертвить царя, со всеми людьми, ему преданными.

Но умысел обнаружился: многие священники и стрельцы, в мучениях пытки, признались, что князь Василий Шуйский был главным всему виновником. Попы отделались одною пыткою; а стрельцов Димитрий отдал на произвол их товарищей, объявив, что только тот будет признан не участвующим в заговоре, кто наложит руку на виновных. Все верные стрельцы бросились на изменников и, подобно псам, растерзали их зубами, в доказательство своей невинности. Начальник же заговора, князь Василий Иванович, по приказанию царя, взять был под стражу, наказан плетьми и осужден на смерть. Его вывели на место казни, между дворцом и каменными лавками; там прочли смертный приговор; палач раздел осужденного, подвел его к плахе, и уже готов был отсечь ему голову, как вдруг увидели бегущего из дворца Немца, который держал в руках царскую грамоту и еще издали кричал палачу: стой! Он объявил, что царь, простив многих изменников, милует и сего преступника для знатного рода его, требуя одного обещания не замышлять новой измены.

Это неуместное милосердие принесло гибельные плоды, как ниже увидим. Гораздо было бы лучше, если бы Димитрий казнил крамольника, уличенного в явной измене; он не думал, что тот, кому даровал жизнь, будет впоследствии виною его злосчастия: ему казалось, что строгое наказание Шуйского отнимет охоту у других к подобным покушениям. И так бесстрашный царь был совершенно спокоен. Коварные князья и бояре старались еще более усыпить его, вели себя скромно, ничего не затевали, ездили с Димитрием на охоту и участвовали во всех его забавах.

В 30 верстах от Москвы, есть обитель Вяземская: царь велел обвести ее ледяною крепостью и прибыл туда с Немецкою гвардиею, двумя отрядами Польской конницы, также со всеми боярами, в намерении показать им искусство осаждать крепости. Конницу расположил в недальнем расстоянии от монастыря; князьям и боярам поручил защищать крепость, назначив одного из них воеводою, а сам, предводительствуя Немцами, пошел на приступ; воинам, вместо оружия, дали снежные комки. В первый день потеха была чудесная. Только Немцы переранили многих бояр, бросая в них, вместе с снегом, каменьями. Знали, чем взять! Царь первый ворвался в крепость; за ним вся гвардия. Торжествуя победу, он говорил коменданту ледяной крепости: «Дай Боже! взять со временем таким же образом и Азов». Потом велел готовиться к новой потехе; между тем, подали пива, меду, и все пили за общее здоровье, это время подходит к царю один боярин и просит его оставить такие забавы «Бояре», говорил он, «весьма сердиты на Немцев, которые осмелились бросать в них каменьями; не забудь, что между князьями и боярами много тебе зложелателей; каждый из них имеет по длинному острому ножу; а у тебя с Немцами одни снежные комки. Не вышло бы худой шутки!» Царь, одумался, прекратил потехи и возвратился в Москву; вскоре узнал он, что бояре в самом деле хотели погубить его с Немцами, распустив, молву, будто бы царь дал приказание Польским всадникам и Немецким телохранителям умертвить вельмож. Честным Немцам и в ум не приходило такое злодейство.

Около сего же времени, Димитрий, получив приятную весть о приближении своей невесты к пределам России, немедленно отправил для её путешествия 15 000 рублей, а Смоленским дворянам предписал встретить ее со всеми спутниками почтительно, угостить как царицу, и проводить до самого Дорогобужа. Такое же приказание послал в Дорогобуж, Вязьму, Царево-Займище, Можайск, повелевая принимать невесту, как его самого. От Смоленской границы вплоть до Кремля исправили дороги; на реках построили мосты, а улицы так чисто вымели, что ни в каком доме не могло быть опрятнее.

Между тем, как царская невеста с отцом и братом праздновала в Можайске Светлое Воскресение, Димитрий, выехав из столицы тайно, с немногими людьми, изумил любезных гостей нечаянным прибытием. Он провел с ними двое суток; потом возвратился в Москву и отдал приказание приготовить все нужное для их встречи.

На другой день Пасхи, 24 апреля, приехал в Москву воевода Сендомирский, отец Марины: его пышно встретили князья, бояре и стрельцы. А через пять дней, 1 мая, и царская невеста пожаловала. Димитрий, выслав к ней на встречу весь двор и до 100 000 казаков, Татар, стрельцов, в богатейших одеждах, сам нарядился в простое платье, выехал за город верхом и устроил войско по обеим сторонам дороги; потом возвратился в Кремль, приказав вывести 12 верховых коней в богатых чапраках и седлах, под дорогими покрывалами из мехов рысьих и барсовых, с золотыми удилами, с серебряными стременами; 12 конюхов, в великолепной одежде, вели этих коней в подарок невесте. За ними следовала карета, запряженная 12 белыми лошадьми, обитая внутри красным бархатом, с парчовыми подушками, унизанными жемчугом. Князь Мстиславский, сказав невесте от имени царя приветственную речь, встретил весьма почтительно как ее, так брата и зятя её, со всеми спутниками, исполняя в точности волю своего государя; вместе с тем просил пересесть в царскую карету и принять ее в подарок. Как скоро Марина поднялась с места, знатнейшие особы взяли ее на руки с почтением и посадили. Тогда началось шествие: впереди было 300 гайдуков, которые играли на флейтах и били в барабаны; за ними ехали Димитриевы Польские всадники, по 10 человек в ряд, с трубами и литаврами; потом вели 12 вышеупомянутых коней; тут ехала невеста с братом и зятем в царской карете, окруженной Польскими гайдуками и знатнейшими Русскими сановниками. По обеим сторонам шли 200 Немецких алебардщиков; за каретою и вельможами следовала сотня казаков; за ними четыре конюха вели две богато убранные верховые лошади, принадлежащая невесте его величества; потом везли карету ея, запряженную 8 конями серыми в яблоках, с красными хвостами и гривами; далее в карете шестеркою, ехала гофмейстерина, госпожа Казановская; за нею следовали одна за другою еще 13 карет, в коих сидели Польки из невестиной свиты; позади их находились всадники, прибывшие с Мариною из Польши, в панцирях и в полном вооружении, с трубами и флейтами. Русская конница с своими набатами заключала шествие; там уже тянулся весь Польский обоз, с поклажею и припасами.

В продолжение всего этого дня, как на главных воротах, так и на внутренних, играли без умолку Московские музыканты. Не все однако веселились: во время шествия, между Никитовкой и Кремлевскими воротами, поднялась буря, как и в день приезда Димитриева, о чем выше сказано: многие считали это бедственным предзнаменованием; в особенности приуныли Москвитяне; они весьма неохотно принимали гостей иноземных, тем более, что Польские всадники были вооружены с головы до ног. Они спрашивали знакомых Немцев: разве по их обычаям в полном вооружении приезжают на свадьбу? А как начали Поляки из своих повозок вынимать, между прочими вещами, по 5 и по 6 ружей, опасения Москвитян еще боле увеличились: они ждали большой беды. Уже и прежде народ, заметив особенную милость Димитрия к Полякам и Немцам, стал верить словам Шуйского, который, вместе с другими боярами, разглашал, что царь есть самозванец; прибытие многих вооруженных Поляков дало новую пищу подозрению: Москвитяне жалели о Борисе и думали, что Поляки и Немцы непременно их перебьют.

Шуйский, которого Димитрий помиловал себе на беду, сведав о народном негодовании, созвал в свой дом единомышленных бояр, купцов, сотников, пятидесятников, и сказал им, что Москва, наполненная иноземцами, находится в крайней опасности; что он давно это предсказывал и хотел пособить горю; но Москвитяне его не поддержали, а он едва не потерял головы. Теперь они видят следствия: Россия в руках Поляков. Да и сам Димитрий Поляк: его признали царевичем только для того, чтобы свергнуть Бориса, надеясь впрочем, найти в юном герое защитника веры и отечественных обычаев, но все жестоко обманулись: он любит только иноземцев; презирает святых, оскверняет храмы Чудотворца Николая и Пречистой Девы Марии, дозволив входить в них некрещеным Ляхам, да еще с собаками; изгоняет пастырей церковных из домов их, которые отдает Латышам; а сам женится на поганой Польке. «Если мы», продолжал Шуйский, «не примем заранее мер, то он наделает нам еще более бедствий. Я же, для спасения православной веры, снова готов на все решиться: только бы вы мне помогали с усердием и верностью: каждый сотник должен объявить подчиненным, что царь есть самозванец, и что он замышляет злое со своими Поляками; пусть посоветуются с гражданами Московскими, каким образом отклонить беду. За нас несколько сот тысяч, а у него только пять тысяч Поляков; да и те рассеяны по разным местам города. Стоит только назначить день, чтобы избить их сонных, вместе с обманщиком!»

В заключение Шуйский убеждал единомышленников приступить к делу заблаговременно и тотчас его известить, на что решатся граждане. Народ, уже склонный к мятежу, охотно согласился очистить город православный от неверных, и обещал принять сторону Шуйского, лишь только настанет час к исполнению заговора. Тогда условились в плане, по первому набату, Москвитяне долженствовали броситься во дворец с воплем: «Поляки губят царя!» и, окружив государя, будто бы для защиты, предать его смерти; потом ворваться в Польские жилища, которые накануне будут означены Русскими буквами, и всех чужестранцев истребить, не трогая, однако Немцев, всегда преданных России.

Так составлен был тайный заговор! Димитрий отчасти проведал о злом умысле; но нимало не беспокоился: он думал иметь довольно силы для усмирения Русских; а того не размыслил, что Поляки, рассеянные по городу, жили далеко от дворца. Он испытал это во время бунта.

8 мая совершилось царское бракосочетание; вскоре потом царица была коронована. Накануне свадьбы, Димитрий имел жаркий спор со своими боярами: Поляки хотели нарядить невесту в Польское платье, говоря, что к иноземному она еще не привыкла; Русские же требовали, чтобы как царь, так и царица венчались по старине, в Русском. После долговременного прения, Димитрий сказал: «Хорошо! Я согласен исполнить желание бояр и обычай народной, чтобы никто не жаловался, будто я замышляю великие перемены. Один день ничего не значит!» Потом, убедив невесту надеть Русское платье, он обвенчался с нею в церкви Пресвятой Богородицы. Но в следующий день (9 мая), прислал к супруге Польскую одежду, объявив притом; «Вчера я сделал угодное народу; теперь же намерен действовать по собственной воле». С того времени царица всегда наряжалась по-Польски. Праздновали эту свадьбу очень весело, вдоволь ели и пили, пели и плясали; не говоря о музыке инструментальной, скажу только, что вокальная состояла из 32 голосов: все песенники привезены были из Польши. Поляки, при сем случае, напились допьяна и, возвращаясь домой, дозволяли себе самые наглые поступки: рубили саблями встречавшихся Москвитян и извлекали из карет знатных боярынь для удовлетворения гнусному сладострастию. Народ же все это брал на замечание.

В субботу, 10 мая, царь приказал изготовить все мясные кушанья из телятины, презрев народный обычай: такую пищу Русские признают заповедною. Русские повара не упустили разгласить о том в народе, и Москвитяне еще более убедились, что царь их Поляк; но скрыли свое негодование, выжидая удобного случая.

11 мая Мартин Бер, уроженец Нейштатский, говорил во дворце, с дозволения государя, первую лютеранскую проповедь, для господ капитанов, докторов и других Немцев, коим слишком далеко было ходить в Немецкую слободу.

12 мая разнеслась в городе молва, что Димитрий изменил православию; говорили, что он весьма редко посещает Божие храмы, где прежде так часто присутствовал, следует чуждым обычаям, ест нечистую пищу, не выпарившись ходит к обедне, не кладет поклонов пред образом Чудотворца Николая, после свадьбы ни разу со своею поганою женою не мылся в бане, хотя она беспрестанно топится: все убеждало народ, что царь не истинный Димитрий, и что страшная беда грозит отечеству. Так говорили вслух на всех рынках. Двое алебардщиков, схватив одного из таких говорунов, привели его во дворец и донесли государю, какой умысел затеяли изменники.

Димитрий сделался осторожнее, собрал всю гвардию, велел ей быть во дворце безотлучно и приказал допросить возмутителя; но коварные бояре смотрели на бездельника сквозь пальцы и уверили царя, что виновный болтал дерзкие речи от глупости, в пьяном виде, что и трезвый он умнее не бывает; говорили притом, что государь напрасно слушает пустые вести наушников Немцев, и что у него довольно силы для усмирения мятежа, если бы кто-либо его затеял. Эти уверения успокоили бесстрашного героя; он не обратил даже внимания на донесения своих капитанов, которые 13, 14 и 15 мая, уведомляли его о таившейся измене; спрятал их письменные изветы, и сказав: «все это ничего не значит!», оставил из всей гвардии во дворце, по-прежнему, не более 50 воинов, а прочим велел разойтись по домам и ожидать его приказания. Но справедливо говорит пословица: чем менее думаем, тем скорее беда сбывается. Димитрий оправдал изречение св. апостола Павла: «Егда бо рекут мир и утверждение, тогда внезапу нападет на них всегубите льство». Царь, не веривший ни предзнаменованиям, ни очевидным свидетельствам, был сражен изменниками прежде, нежели успел опомниться.

Ночью на 16 мая, случился такой мороз, какого еще никогда не бывало: все овощи завяли. Это не предвещало ничего доброго.

Наконец 17 мая свершился дьявольский умысел, таившийся в продолжение целого года. В 3 часа по полуночи, когда царь и Польские господа покоились глубоким сном и не успели еще проспаться от вчерашнего похмелья, изменники вдруг ударили во все колокола, коих в каждой церкви по пяти и по шести, в некоторых же по двенадцати, а церквей в Москве по крайней мере три тысячи. Народ взволновался; несколько сот тысяч человек, схватив дубины, ружья, сабли, копья, кто что мог (бешенство их вооружало) устремились ко дворцу с криком: «Кто умерщвляет царя?» «Поляки!» отвечали бояре.

Димитрий, изумленный тревогою, немедленно приказал своему любимцу, Басманову, узнать о причине смятения. Но коварные бояре отвечали вельможе, что им неизвестно, от чего волнуется народ, и что, вероятно, случился где-нибудь пожар. Когда же с громом набатов соединились неистовые крики, достигшие внутренних царских покоев, Димитрий выслал Басманова вторично с повелением удостовериться, точно ли открылся пожар, а сам оставил свое ложе и спешил одеться. Басманов видит весь двор, наполненный людьми вооруженными, и спрашивает: чего они хотят? что значит колокольный звон? Народ завопил: …«Выдай Самозванца; тогда узнаешь ответ наш!»

Не сомневаясь в бунте, Басманов бросился назад, приказал копьеносцам не впускать ни одного человека, а сам в отчаянии прибежал к царю, рвал на себе волосы и говорил ему: «Беда, государь! Народ требует головы твоей! Ты сам виноват: за чем не послушал верных Немцев!» Между тем, один из бояр ворвался, сквозь толпу телохранителей, в царский покой и закричал Димитрию: «Ну, безвременный царь! проспался ли ты? За чем не выходишь к народу и не даешь ему отчета?» Верный Басманов, схватив царский палаш, срубил голову наглецу. Сам Димитрий вышел в переднюю, где были его алебардщики, выхватил меч у Курляндского дворянина Вильгельма Шварцгофа и, грозя им народу, кричал: «я вам не Борис!» Но встреченный выстрелами, спешил удалиться. Басманов, же подошел к толпе бояр и просил их не выдавать государя. Татищев, знатный вельможа, обругал его, как нельзя хуже, и ударил своим длинным ножом так, что он пал мертвый. Бояре бросили его с крыльца, вышиною в 12 сажень. Так погиб за царя этот герой, друг и покровитель Немцев!

Мятежники, ободренные смертью храброго и осторожного мужа, как псы кровожадные, кинулись на телохранителей, требуя выдачи обманщика. Царь снова мнился пред буйною толпою и хотел разогнать ее палашом; но легко ли было одолеть такое множество! Чернь вырубила несколько досок в степе, вломилась в палаты и обезоружила копьеносцев. Димитрий же едва мог убежать во внутренние покои. Немцы заперлись изнутри и стали за дверями.

Устрашенный царь бросил палаш, не говорил ни слова, рвал на себе волосы и потом скрылся в другой комнате. Русские, стреляя в дверь первого покоя, заставили Немцев отойти в сторону: наконец раздробили ее топорами. «О, для чего» говорили между собою алебардщики «мы здесь не все вместе и не имеем ружей! Тогда мы увенчались бы славою и спасли бы царя: это оружие годится только для красы, а не для дела. И он, и мы пропали. Горе женам, детям и друзьям нашим! Их верно уже нет в живых! Горе и царю, отвергшему советы наши! Погибая сам, он губит и нас» Они удалились в другую комнату, куда скрылся Дмитрий и заперли ее; но, видя, что его там нет, бросились в третью, где также его не было.

Царь, между тем, пробежав царицыны покои, достигнул каменного дворца и выскочил от страха в окно, вышиною от земли на 15 сажень; но вся надежда на спасение исчезла, он вывихнул себе ногу. Русские, преследуя его из одной комнаты в другую, напали на телохранителей, стоявших подле царской умывальни, и отняв у них оружие, приставили к ним, столько людей, что лишили их всякого средства к освобождению; причем расспрашивая, куда девался царь, обыскивали дворец и похитили множество сокровищ.

Бояре же и князья вломились к царице; женщины ея обмерли от страха: а сама она спряталась под юбку своей гофмейстерины. «Где царь и царица» воскликнули бояре (имя грубых мужиков было им приличнее)? «Вам лучше должно знать, куда вы девали царя; мы не обязаны его караулить» было ответом. «Непотребные!» закричали бояре, «где… царица ваша?»

«На что же вам царица?» отвечает гофмейстерина. Ей отвечают страшными угрозами. После того, бояре разделили между собою всех девиц, благородных Полек, и отослали их в свои дома, где они через год стали матерями. Гофмейстерину же, толстую старуху, под платьем коей притаилась Марина, бояре оставили в покое, только бранили ее без пощады и требовали непременно, чтобы она призналась, куда скрылась ея царица. «Сего дня рано поутру», сказала гофмейстерина, «мы отправили ее в дом пана воеводы Сендомирского: там она и теперь».

Между тем стрельцы, стоявшие на страже у Чертольских ворот, увидели лежащего государя и, услышав стоны его, спешили помочь ему и хотели отнести его во дворец. Народ, заметив это, уведомил бояр, которые тотчас оставили Гофмейстерину, и бросились с крыльца, в намерении умертвить Димитрия; тщетно стрельцы, им убежденные, старались спасти его; положив на месте одного или двух бояр ружейными выстрелами, они вскоре должны были уступить силе.

Бояре схватили разбившегося в падении царя и повлекли его так, что он мог бы сказать с пленником Плавта: слишком несправедливо тащить и колотить в одно время. Его внесли в комнаты, прежде великолепно убранные, но тогда уже разграбленные и изгаженные. В прихожей было несколько телохранителей под стражею, обезоруженных и печальных. Царь взглянул на них, и слезы потекли из глаз его; он протянул к одному из них руку, но не мог выговорить ни слова; что думал, известно только Богу сердцеведцу; может быть он вспомнил неоднократные предостережения своих верных Немцев! Один из копьеносцев, Ливонский дворянин, Вильгельм Фирстенберг, пробрался в комнату, желая знать, что будет с царем; но был заколот одним из бояр, подле самого государя. «Смотри», говорили некоторые вельможи «как усердны псы Немецкие! И теперь не покидают своего царя; побьем их до последнего!» Но другие не согласились.

Принесшие Димитрия в комнату поступали с ним не лучше жидов: тот щипнет, другой кольнет. Вместо царской одежды, нарядили его в платье пирожника и осыпали насмешками. «Поглядите на царя Всероссийского», сказал один: «у меня такой царь на конюшне!» «А я бы этому царю дал знать», говорил другой. Третий, ударив его по лицу, закричал: «Говори, к… с… кто ты, кто твой отец и откуда ты родом?» «Вы все знаете», отвечал Димитрий, «что я царь ваш, сын Иоанна Васильевича. Спросите мать мою: она в монастыре; или выведите меня на Лобное место и дозвольте мне объясниться». Тут выскочил с ружьем один купец, по имени Валуев, и сказав: «чего толковать с еретиком? вот я благословлю этого Польского свистуна!» прострелил его насквозь.

Между тем, старый изменник Шуйский разъезжал на дворе верхом и уговаривал народ скорее умертвить вора. Все мятежники бросились ко дворцу; но как он был уже наполнен людьми, то они остановились на дворе и хотели знать, что говорил Польский шут; им отвечали: Димитрий винится в самозванстве (чего он впрочем, не сделал). Тут все завопили: «Бей его, руби его». Князья и бояре обнажили сабли и ножи: один рассек ему лоб, другой затылок; тот отхватил ему руку, этот ногу; некоторые вонзали в живот ему ножи. Потом вытащили труп убиенного в сени, где погиб верный Басманов, и сбросив его с крыльца, кричали: «Ты любил его живого, не расставайся и с мертвым!» Таким образом, тот, кто вчера гордился своим могуществом и в целом свете гремел славою, теперь лежал в пыли и прахе. Бедствие поразило и его, и супругу, и гостей в девятый день после брака. Не худо было бы и другим остерегаться такой же свадьбы: она была не лучше Парижской. Димитрий царствовал без 3 дней 11 месяцев.

Глава VI Междуцарствие. 1606

Убийство Поляков. Исступление народа. Переговоры бояр с Мариною и отцом ея. Труп Самозванца на Красном площади. Мнимое чудо над телом его. Молва о спасении Димитрия. Свидетельство Бера. Свойства Самозванца. Доказательства, что он не был Димитрий: слова Басманова и других свидетелей современных.


Во время бунта, несколько сот Русских окружили дом, где жил воевода Сендомирский с своими гайдуками и служителями: этот дом находился в Кремле, недалеко от царских и патриарших палат, и принадлежал некогда Борису Годунову; поставив против ворот пушки, Русские так крепко стерегли его, что не только человеку, но и собаке нельзя было выскочить. И так господин воевода не мог подать помощи своему зятю; впрочем, решился дорого продать свою жизнь, если бы на него напали.

По убиению царя и Басманова, первыми жертвами злобы народной были музыканты и песенники, люди невинные, благонравные и в своем деле искусные: все они, человек до 100, были побиты в Кремле, в монастырских домах, пожалованных им покойным государем. Потом дошла очередь до Поляков, живших в Китай-городе и других частях Москвы. Многие из них вскакивали с постелей в одних рубахах и прятались в погреба, в солому, даже в навоз; но тщетно: Москвитяне находили их и убивали, иных кольями, других каменьями или саблями; а жен и дочерей отвели к себе.

Но брат царицын, пан староста, при помощи слуг и благородных Поляков, оборонялся весьма храбро в своем доме, находившемся против пушечного двора: здесь пало много Русских. Такую же твердость явили и царицыны зятья, которые вместе с Польскими послами, вооружив до 700 человек, в том доме, где умер Датский герцог Иоанн, объявили народу, что они станут палить по городу, зажгут свой дом, сядут на коней и до последнего человека будут защищать себя, если Русские не поклянутся оставить их в покое. То же сделали и Димитриевы Польские всадники: никто из Русских не смел войти к ним на двор. Напоследок Москвитяне привезли пушки, навели их на дом царицына брата и начали палить: после двух выстрелов, Поляки согласились сдаться, только с тем, чтобы жизнь и имущество их были неприкосновенны. Русские дали слово и целовали крест. Но осажденные не верили им и хотели говорить с знатнейшими особами: тогда явился старый изменник Шуйский с товарищами и дал клятву не трогать Поляков; только просил их дня два не выходить из дома, потому, что Москвитяне злятся на них за оскорбление своих жен и дочерей.

Народ столь же милостиво поступил и с теми Поляками, которые по многолюдству могли обороняться; если же находили в доме человек 6, 8, 10, 12 и 14, всех побивали без пощады, как собак.

Несколько Поляков, сев на коней, спешили ускакать в Немецкую слободу; но к несчастью, попались к таким людям, которых в Ливонии, или Германии, казнили бы позорною смертью: то были перекрещенные мамелюки, враги христиан, преданные более Русским, нежели Немцам; Димитрий не удостоил их чести принять в свою гвардию, справедливо думая, что они, изменив Богу, не будут верны и царю. Бездельники, ожесточенные против Димитрия и Поляков более самих Русских, схватили несчастных беглецов, думавших найти у них спасение, раздели их донага и всех умертвили.

Дьявольская резня продолжалась с 3 часов до 11. Поляков погибло 2135; в числе убитых были студенты, Немецкие ювелиры и купцы Аугсбургские, имевшие много денег и всякого добра. Злодеи бросали тела убиенных на улицы, в жертву собакам и Русским площадным лекарям, которые вырезали жир из трупов. Двое суток лежали мертвые под открытым небом; в третий день убийца Шуйский приказал их подобрать и похоронить в Божьем доме. Никогда, доколе мир стоит, потомство не забудет 17 мая: как ужасен был этот день для иностранцев! Нельзя изобразить его словами; поверит ли читатель? шесть часов кряду гремел набат без умолка, раздавались ружейные выстрелы, сабельные удары, топот коней, гром колесниц и крик остервенившегося народа: «Суки, руби к…. д… Поляков!» Глас милосердия замолк в душах Москвитян: жестокие не слушали ни просьб, ни молений.

Один благородный Поляк, пробужденный тревогою, вскочил с постели в одной рубашке, и, взяв кошелек с сотнею червонцев, кинулся в погреб, где зарылся в песок. Русские, думая, что там закопаны сокровища, нашли его: бросив им свой кошелек, он молил об одной жизни, отдавался в плен, уверял, что не знает за собою никакой вины ни против царя, ни против народа; предлагал все свое имение, бывшее и в Москве, и в Польше; просил только отвести его во дворец, где он даст отчет в своих поступках. Его вывели из погреба; на дворе он увидел своих людей, раздетых донага и изрубленных: принужденный идти по трупам их, добрый человек погрузился в печаль неизъяснимую; с какою горестью смотрел он, как тяжки были вздохи его! Между тем встретился один Москвитянин и закричал: «Бей этого к… с….» Несчастный Поляк кланялся ему почти до земли и умолял ради Бога пощадить жизнь его такими словами, который смягчили бы самый камень; видя же непреклонность злодея, стал просить именем св. Николая и Пречистой Девы Марии. Жестокосердый Москвитянин ударил его саблею: тут вырвался несчастный из рук проводников, отскочил назад, снова поклонился и воскликнул: «О Москвитяне! Вы называетесь христианами: где же христианское ваше милосердие? Пощадите меня, ради святой веры вашей, ради жены и детей моих, покинутых мною в отчестве!» Все было напрасно: убийца рассек ему плечо; кровь полилась ручьями. Отчаянный Поляк бросился бежать; злодеи догнали и изрубили его: он умер в жестоких муках; потом бросились на труп и поссорились друг с другом за рубашку и портки убитого: я сам был тому свидетелем. Так бедный дворянин, потеряв все свое имущество, все одежды, золото, серебро, слуг, коней, оружие, лишился и самой жизни! Не радостную весть получили его дети и жена, братья и родные, друзья и знакомые.

В этот несчастный для иностранцев день, многие негодяи, ровно ничего не имевшие, нашли пребогатую добычу: нахватали бархатных и шелковых платьев, собольих и лисьих шуб, золотых цепей и колец, ковров, золота, серебра, всякой всячины, чего ни сами, ни предки их никогда не имели. Довольно было пищи и самохвалам: «Кому устоять против нас, Москвитян? нам числа нет. Целый свет не сладит: все должно покориться нам!» Так, любезные Москвитяне! Вы очень храбры, когда сотнями нападете на одного безоружного, особливо сонного; иначе и в нескольких тысячах не много найдется храбрецов.

Наконец в 11 часу трагедия кончилась: спасенным от смерти Полякам дарована пощада; в Москве водворилась тишина; иноземцы могли теперь вздохнуть свободно. Как веселятся мореплаватели после ужасной бури и свирепого рева морских волы, при наступлении ясной погоды; так радовались и мы, узнав, что убийства прекратились и что наших осталось в живых еще несколько сот человек. Когда мятеж затих, изменники бояре и князья собрались пред покоями царицы и велели ей сказать, что им известно ея знатное происхождение; кто же был тот вор и обманщик, который выдавал себя за Димитрия, должна выдать она, ибо знала его еще в Польше; и что если ей угодно возвратиться к отцу, то выдала бы все вещи, присланные бездельником Самозванцем к ней на родину и подаренные от Москвы.

Царица, немедленно отдав им не только свой гардероб, все драгоценные каменья, жемчуг, золотые изделия, но и последнее платье, которое носила (она осталась в одном спальном капоте), обещала заплатить за все издержки, если бояре тотчас отправить ее к отцу. Не говоря ни слова об издержках, Русские требовали только 55 000 рублей со всеми вещами, подаренными ей Самозванцем. Царица сказала в ответ: «Для чести Москвитян и в удовольствие моему государю, все эти деньги я истратила на путешествие, прибавив к ним столько же своих. Бояре все добро мое отобрали: у меня нет более ничего». Вместе с тем она просила прислать к ней одного из отцовских служителей, обещая доставить все, что только имеет, а остальное прислать из Польши, если дозволено будет ей туда возвратиться. Бояре согласились.

Узнав о таком условии, царицын отец пригласил к себе бояр и сказал им: «Вы не хотите, господа, отпустить ко мне дочь мою, не получив прежде 55 000 рублей, которые прислал ей на дорогу царь ваш, Димитрий, желавший поддержать как свою честь, так и достоинство народа? Но вы забываете, что отправляя невесту, я истратил по крайней мере столько же: вы все у неё обобрали, и еще требуете от нас денег! У меня есть теперь 60 000 талеров и 20 000 Польских злотых: если вы отпустите меня в отечество с дочерью и со всеми Поляками, я согласен вручить вам все деньги, а остальную сумму пришлю в последствии». Бояре отвечали: «Освободить тебя еще не время. Но мы согласны прислать к тебе дочь, как скоро получим твои 80 000 талеров». «Так и быть!», воскликнул добрый пан воевода. «Я хочу жить и умереть с нею. Деньги готовы, только приведите мою дочь с ея гофмейстериною и другими женщинами». Князья и бояре удалились; чрез несколько времени привели царицу к отцовскому дому; но до тех пор не отдавали ея, пока воевода Сендомирский не выслал обещанной суммы.

Огорченный столь жестоким поступком, он сказал им: «Вы поступаете с нами бессовестно. Когда покойный зять мой пришел в Россию с малочисленным отрядом, вы признали его истинным Димитрием и тем удостоверили нас, Поляков, что он имел неоспоримое право на Русский престол; вы были виною смерти Борисовой, истребили весь род его, короновали Димитрия, велели послам своим благодарить нас за наше об нем попечение, наконец торжественною грамотой, за своею печатью, уверили нас, что он сын царя Иоанна Васильевича: это свидетельство и теперь хранится в Польше. Не я предлагал дочь свою вашему государю; он сам просил ея руки чрез вас, князей и бояр. Я же только тогда согласился отпустить ее, когда все Русское царство изъявило на то желание и когда Русский посол, пред лицом его королевского величества, засвидетельствовал право Димитрия на престол Московский. Послетого, можете ли говорить, что он был Самозванец и что мы, Поляки, вас обманули? Так! мы были виновны; но только в том, что слишком верили вашей клятве: вы обманщики, а не мы! Мы приехали сюда друзьями, жили среди вас в беспечном спокойствии, рассеялись по городу, иной там, другой здесь, чего верно бы не сделали, если бы замышляли какое-либо зло; а вы губили нас как злейших врагов, подобно тайным смертоубийцам; словами нас приветствовали, душою проклинали! Многие сотни горестных вдов и сирот, несчастных родителей и друзей, оплакивают смерть своих милых, погубленных вашею злодейскою рукою, и на вас непрестанные жалобы воссылают к престолу Всевышнего. Чем вознаградите их за потерю? Положим, что покойный зять мой был не сын царя Иоанна, хотя вы сами утверждали противное, чем провинились пред вами 100 музыкантов? что сделали вам ювелиры и купцы, которые никогда вас не трогали и всегда продавали хорошие товары? чем виновны жены и девы, столь жестоко вами оскорбленные? Если бы мы таили дурной замысел, не три, или четыре тысячи явилось бы там, где миллион жителей: мы привели бы целое войско. Мы приехали к вам на свадьбу, а встретили смерть! Уже ли вы думаете, что Бог оставит без наказания такое злодейство? Нет, нет! Безвинная кровь, вами пролитая, вместе со слезами вдов и сирых, вопиет к престолу Всевышнего и требует возмездия! Вы можете, если хотите, погубить всех нас: Бог будет нашим судьею! Совесть ничем нас не упрекает».

Бояре и князья отвечали: «Не ты виноват, господин воевода! Мы также не виновны. Всему причиною твои надменные Поляки: они срамили жен и дочерей наших, бесчинствовали в городе, оскорбляли Русских, грозили нам смертью; на них восстал народ. Не нам было укротить толпу разъяренную! Не менее виноват и сам зять твой: он презирал наши нравы, обычаи, нашу веру; предпочитал нам всякого иностранца, вопреки своей присяге. Предав ему землю Русскую, мы ожидали от него благодарности, думали, что он не забудет, на какую степень возвели его, и не станет любить чужих, более своих. Если бы он не обманул нас, никто не отрекся бы служить ему, как Димитрий, хотя бы он был и Самозванец. Мы приняли его, чтобы низложить Бориса и поправить свою участь; вместо того, все пошло кверху дном: он ел телятину, жил как басурмане, и принудил нас к такому поступку, который нам ничуть не приятен. И теперь, если бы он жив был, мы сделали бы тоже самое. А музыкантов и других невинных людей, вместе с ним убитых, поистине весьма нам жалко: они были жертвою неукротимого исступления народного; мы не могли спасти их. Но прислужницы твоей дочери теперь находятся вместе с нашими женами и дочерьми: им гораздо лучше, нежели самой дочери твоей. Можешь взять их немедленно, если желаешь. Но поклянись: во-первых, не мстить нам, ни от своего лица, ни чрез своих родственников; во-вторых, примирить нас с королем Польским, коего подданные убиты во время смятения; в-третьих, доплатить остальные из числа 55 000 рублей деньги, и возвратить подаренные Димитрием твоей дочери вещи; не то готовься в темницу со всеми единоземцами. Выбирай!»

Воевода возразил: «Все, что было прислано зятем моей дочери, вместе с отцовским приданым, она привезла в Россию, и все у неё отобрано до последней шубы. Вам лучше знать, куда девалось это добро: у вас, князья и бояре, все ея девицы. Что можем дать мы догола обобранные? Вы не могли требовать и 80 000 талеров, данных мною за дочь: в числе их не было ни полушки вашей! Теперь мы более ничего не имеем. Впрочем охотно клянемся за себя и за всех родственников не мстить вам; пусть рассудит сие дело Тот, Кто говорит: мщение Мне подобает. Но согласится ли простить его величество, мы не знаем, и следовательно ручаться за него не можем; многие из убиенных были его подданные: участь их будет ему горестна. Он властен в моей жизни; я не могу вмешиваться в дела его. И так не требуйте от меня невозможного!»

Москвитяне отвечали: «Как исполнить нашего требования ты не хочешь, или не можешь, то изволь оставаться у нас в плену со всеми Поляками, до тех пор, когда узнаем мысли короля Польского, и получим от тебя остальную сумму, да сверх того вознаграждение за все издержки на войну с твоим зятем». «Будь воля Божья!» сказал воевода Сендомирский; «Он послал мне это бедственное бремя: перенесу его терпеливо. Есть предел, далее которого вредить мне вы не можете: исполняйте волю Всевышнего; мы ничего не страшимся!»

После того, бояре заключили воеводу с дочерью, сыновьями и родственниками в один дом, где содержали их под строжайшим караулом, не дозволяя ни кому входить и выходить из дома, без дозволения бояр. Прочие же Поляки, исключая королевского посланника, 31 мая были разосланы по темницам в разные города: в Новгород, Переславль, Ростов, Галич, Кострому, Белоозеро, Вологду; там они сидели на хлебе и воде и отдали за половинную цену все свое серебро, спасенное от грабителей, чтобы не умереть с голода. Наконец Димитрий II освободил их чудесным образом.

Описав выше смерть боярина Басманова, допрос и убиение царя Димитрия, бедствие Поляков, все ужасы мятежа, беспрерывный звон, непрестанную тревогу, расскажу теперь, что сделали Русские с своими жертвами. Обнаженные тела побитых Полякову, двое суток лежали на улицах; там терзали их псы и площадные лекари, которые вырезывали из трупов жир. Наконец высокоименитые бояре велели подобрать остатки тел, вывезти за город и бросить в Божий дом.

Бедные Поляки заключили праздник совсем не так, как начали: начали пир слишком весело, а кончили чрез меру печально. Димитрий же и Басманов не удостоились чести пролежать во дворце до вечерни: как скоро затих мятеж, неистовая чернь, привязав к ногам их веревки, потащила обнаженные трупы кругом всего дворца, чрез ворота Иерусалимские, на площадь, где находятся суконные лавки: там положили царя на стол, а Басманова на скамью, так, что ноги Димитрия лежали на груди его любимца. Между тем пришел из дворца один боярин, бросил царю на живот маску, на грудь волынку, а в рот всунул дудку, и притом сказал: «Долго мы тешили тебя, к… с… и обманщик! Теперь сам нас позабавь!» Другие же бояре и граждане, приходившие смотреть убитых, секли труп Самозванца плетьми, приговаривая: «Сгубил ты наше царство, разорил казну, дорогой приятель Немцев!» А бабы Московские, бесстыдно ругаясь над телом Димитрия, поносили царицу такими словами, что и сказать не возможно. Басманову было легче: с дозволения бояр, Иван Голицын, сводный брат умершего, взял с площади труп его и 18 мая похоронил подле его сына, за Английским подворьем. Димитрий же трое суток оставался на площади и был предметом ругательств.

В третью ночь, около стола показался свет: когда часовые хотели подойти, свет исчезал; и снова являлся, как скоро удалялись. Испуганные таким явлением, они тотчас донесли о том высоким господам, которые на другое же утро приказали отвезти тело в Божий дом, за Серпуховские ворота. Когда везли его, поднялась ужасная буря, но не во всем городе, а только по дороге в Божий дом, и едва миновали ворота на Кулишке, самые внешние, с тремя башнями, вихрь сорвал с одной башни кровлю и повалил деревянную стену до Калужских ворот. Потом сделалось чудо в Божьем доме, куда бросили тело Димитрия вместе с другими мертвецами: утром оно очутилось при входе; близ него сидели два голубя, которые тотчас улетали, если кто-либо приближался, и опять садились на труп, когда никого не было.

Бояре приказали завалить мертвеца землею; но он не долго оставался в могиле: 17 мая нашли его на другом кладбище, далеко от Божьего дома. Ужас напал на всех жителей Москвы: одни считали Димитрия необыкновенным человеком, другие диаволом, морочившим людей; иные же чернокнижником, научившимся адскому искусству у Лапландцев, которые велят убивать себя и после оживают. Наконец 28 мая решились его сжечь, и пепел развеяли по воздуху.

Уже в первый день мятежа, Поляки распустили молву, что умерщвлен был не Димитрий, а простой Немец, на него похожий: это сказка, которою Поляки думали со временем воспользоваться. Сочинитель сей книги, знав Димитрия лично и видев его мертвым, может уверить, что Русские умертвили и сожгли того самого человека, который правил государством, и который уже не воскреснет. Пусть явятся еще трое Самозванцев под именем Димитрия: все они будут обманщики.

Димитрий отличался многими превосходными качествами и необычайною храбростью; но вместе с тем, имел и важные недостатки: был очень беспечен и высокомерен; за что, без сомнения, навлек на себя гнев Божий. Гордость его была так беспредельна, что он приходил в ярость, когда получал сведения об измене Москвитян; затмевая пышностью всех своих предшественников, он величал себя именем царя царей. Телохранители должны были становиться на колени когда выходил к ним царь, или являлась царица: и Богу такую честь не всегда изъявляют! Над ним-то сбылось изречение пророка Исайи: Высоции укоризною сокрушатся, и высоции смирятся.

Заключенная царица не могла, без слез раскаяния, вспомнить, о своем высокомерии и неблагодарности к Богу, который возвел ее, дочь простого пана, на столь высокую степень; посему приписывая и свое несчастие, и бедствие супруга этому греху, она дала обет никогда не быть высокомерною, как скоро получить свободу. Да исполнит Бог, ради Христа Спасителя, ея желание! Аминь. Не худо было бы всем государям заглядывать в это трагическое зеркало, и, заметив в себе подобный недостаток, заранее исправлять его, не дожидаясь гнева Божия. Справедливо говорит пословица: что было раз, случится и вдругоредь.

Разногласие в суждениях о Димитрии, которого одни признают сыном царя Иоанна Васильевича, а другие иноземцем, побудило меня разведать истину.

1. Однажды просил я Басманова убедительно сказать мне, имеет ли всемилостивейший государь наш законное право на Русский престол? Басманов, в присутствии одного Немецкого купца, отвечал мне, по доверенности, следующее: «Вы, Немцы имеете в нем отца и брата; он жалует вас более, чем все прежние государи; молитесь о счастье его вместе со мною! Хотя он и не истинный царевич, однако, государь наш: мы ему присягнули; да и лучшего царя найти не можем».

2. Таким же образом открыл мне правду один аптекарь, служивший лет 40 сперва старому тирану, потом сыну его, после того Годунову и, наконец, Димитрию: он знал хорошо юного царевича, имев случай видеть его ежедневно. Аптекарь уверял меня, что Димитрий не сын Иоаннов; что царевич был похож на свою мать, Марию Федоровну, а царь ни мало с нею не сходствует.

3. То же самое говорила мне одна благородная Ливонка, взятая в плен Иоанном и впоследствии освобожденная в 1611 году. Она была повивальною бабкою старой царицы и находилась при Дворе безотлучно, воспитывая царевича.

4. Вскоре по убиении Димитрия, я отправился в Углич, с Немецким купцом Берндтом Хепером, родом из Риги. На пути, в одной деревне, мы встретили стопятилетнего старца, служившего в Угличе дворцовым сторожем. Разговорясь с ним об умерщвленном государе, мы просили его неотступно объяснить нам, действительно ли царь был сын Иоаннов? Старик, убежденный нашим обещанием никому не открывать слов его, встал с своего места и, перекрестившись, сказал: «Убит государь весьма храбрый; в течение одного года он заставил трепетать всех соседей. Умертвив его, Москвитяне поступили очень неблагоразумно: ибо сами возвели его на престол; конечно, он не всегда наблюдал наши обычаи, но тем не менее надлежало действовать осторожнее. Он был человек разумный; однако не сын Иоанна Васильевича: тот зарезан в Угличе, уже 17 лет, и верно истлел давным-давно. Я сам видел его мертвого, лежавшего на том месте, где он всегда игрывал. Суди Бог князей и бояр наших, погубивших двух царей кряду: время покажет, будем ли счастливее!»

5. Многие Поляки уверяют, что Димитрий был побочный сын короля Стефана Батория. Предводитель Польских войск, осаждавших Троицкий монастырь, Ян-Петр Сапега однажды за столом, выхваляя храбрость Поляков и доказывая, что они превосходили ею самых Римлян, между прочим, говорил: «За три года пред сим, вооруженною рукою мы посадили на Русский престол бродягу, под именем сына царя Иоанна Грозного; теперь в другой раз даем Русским нового царя и уже завоевали для него половину государства: он также будет называться Димитрием. Пусть их лопнут с досады: орудием и силою мы сделаем, что хотим!» Я сам это слышал.

6. В Угличе князья и бояре вообще не любили юного царевича, потому что в нем, еще отроке, обнаруживались признаки жестокосердия; люди же незначительные не могли похитить его из дворца.

7. Русские, особливо знатного рода, согласятся скорее уморить, нежели отправить своих детей в чужие земли; разве царь их принудит. Они думают, что одна Россия есть государство христианское; что в других странах обитают люди поганые, некрещеные, не верующие в истинного Бога; что их дети навсегда погубят свою душу, если умрут на чужбине между неверными, и только тот идет прямо в рай, кто кончает жизнь свою на родине. Но если бы Русские вверились иностранцам, многие высокие особы спасли бы и себя, и детей, и имение от бедствий войны долголетней. Они этого не сделали, полагаясь на защиту св. Николы; так пусть их терпят все, что он им ни посылает! Из вышесказанного, очевидно, что Димитрий был не сын Иоаннов, а иноземец; Русские же признали его царевичем только для того, чтобы свергнуть осторожного Бориса, которого иначе нельзя было бы низложить с престола.

Глава VII Царствование Василия Ивановича. 1606

Избрание Шуйского. Письмо его к Сигизмунду. Ответ короля. Крамолы. Перенесение мощей св. Димитрия. Чудеса Измена и бегство князя Шаховского. Волнение в Путивле. Начало войны междоусобной. Поражение царского войска. Честь праху Бориса Годунова. Бедствие царевны Ксении.


В осьмой день по смерти Димитрия, т. е. 24 мая 1606 года, князь Василий Иванович Шуйский, тот самый, коего голова за несколько пред тем месяцев лежала на плахе, возведен был на царский престол. Не все чины земств избрали его государем: многие из них вовсе ничего не видали; ему поднесли корону одни только жители Москвы, верные соучастники в убиении Димитрия, купцы, сапожники, пирожники и немногие бояре. Когда же патриарх со всем духовенством короновал его, и все жители Москвы, Русские и Немцы, дали присягу в верности; тогда же разослали по всей России указы, в коих предписано было народу следовать примеру столицы.

Первым делом нового царя было объясниться с королем Польским. Желая узнать, что побудило Польшу к нарушению мира, Шуйский отправил к Сигизмунду посла с значительными дарами, просил его величество запретить подданным беспокоить набегами Русские пределы, изъявлял готовность жить в добром согласии, как было прежде, и вместе с тем жаловался на Поляков, которые, приехав в Россию с воеводою Сендомирским, позволяли себе столь наглые поступки и так озлобили народ, что граждане восстали на своих оскорбителей. «Впрочем» присовокупил Шуйский «хотя в день мятежа погибло много Поляков, но воевода Сендомирский, под моею защитою, остался невредим».

Король со своей стороны, ласково приветствуя Шуйского, просил отпустить в Польшу его посланника, бывшего при Димитрии. «Что же касается до убитых Поляков», писал Сигизмунд «не мое дело требовать возмездия. Поляки народ вольный, располагают собою, как хотят, и если некоторые из них, приехав в Москву с воеводою Сендомирским, на свадьбу его дочери, пострадали от собственного неблагоразумия, это дело до меня не относится. Впрочем, не могу также отнять права мести у родственников и друзей их, если они захотят им воспользоваться». В заключение присовокупил, что царские дары ему не нужны; отослал их назад; просил только поскорее отпустить посланника.

Шуйский, исполняя желание Сигизмунда, дозволил послу выехать из России; но прочие Поляки были задержаны: их бросали из одной темницы в другую. Между тем, царь, стараясь очистить город православный от нехристей (так называют Москвитяне всех вообще иноземцев), 23 июня выгнал из столицы четырех медиков, навлекших на себя его подозрение коротким знакомством с Поляками, оставив при себе одного Давида Васмера, не имевшего с этими врагами никакой дружбы; он был принят ко дворцу и сделан лейб-медиком.

В то же время распространилась молва, будто бы царь Димитрий спасся от смерти и своих гонителей: Русские были в недоумении. Шуйский спешил убедить народ, как в самозванстве своего предшественника, так и в неосновательности новых толков; для того 30 июня послал в Углич за прахом царевича; а между тем, велел умертвить там десятилетнего поповского сына, положить его в гроб и привести в Москву; сам встретил тело мнимого Димитрия с боярами, священниками, монахами, с крестами и хоругвями, проводил его в церковь, и велел объявить народу, что покойный царевич в молодости безвинно пострадавший, есть святой мученик: ибо тело его, преданное земле еще за 17 лет, ныне так свежо, как будто он только вчера скончался; самые орехи, бывшие в руке его пред смертью, до сих пор целы; платье не истлело и гроб не сгнил. Всяк, кто хотел видеть угодника, мог приходить в дворцовую церковь.

Между тем несколько здоровых людей, подкупленных Шуйским, притворяясь хворыми, хромыми, слепыми, ковыляли и приползали к телу Димитрия с мольбою послать им исцеление и, о чудо! безногие вдруг пошли, слепые прозрели! Те и другие утверждали, что царевич подал им помощь; а глупая чернь слушала их с благоговением, и до такой степени вдалась в суеверие, что Бог, разгневанный обманом, наказал виновных: один мнимый слепец, умолявший Димитрия о зрении, действительно ослеп; а другой обманщик, принесенный к святому, как расслабленный, умер. Наконец даже дети приметили, что все эти чудеса были только бесстыдным обманом.

Тогда Шуйский приказал церковь запереть и никого в нее не впускать, объявив, что народ, не давая царевичу покоя, прогневал его.

Князь Григорий Шаховской, в день мятежа, похитив золотую государственную печать, удалился в Путивль с двумя Поляками, одетыми в Русское платье. Переправляясь чрез Оку близ Серпухова, он дал перевозчику 6 Польских злотых и спросил его: «Знаешь ли, приятель, кто мы?» «Почему мне знать!» отвечал перевозчик. «Так слушай!» сказал Шаховской «только никому не говори: ты перевез Димитрия, царя Всероссийского. Вот он», указав на одного Поляка, «вот, наш юный, храбрый царь, которого Москвитяне хотели убить! Он спасся и, с Божьею помощью, приведет войско из Польши, а тебя сделает большим человеком».

Такую же сказку слышала в Серпухове одна Немка вдова, у которой Шаховской обедал; дав ей горсть денег, князь примолвил: «Вот тебе, хозяйка, на мед и пиво! Скоро мы сюда возвратимся с сильною ратью, и вы, Немцы, тогда будете счастливы». Когда же Немка сказала: «Что за странные речи? Кто вы»? Шаховской отвечал: «Я князь; еду из Москвы, и скажу тебе: ты угощала царя Димитрия! Москвитяне хотели его убить; но обманулись: убит другой человек, а Димитрий спасся». С этим словом, беглецы пустились в дорогу к Путивлю; на всех постоялых дворах, они сказывали ту же басню, и притом так искусно, что все Русские, от Москвы до Польской границы, начали верить молве о спасении Димитрия.

Достигнув Путивля, оба Ляха разлучились с князем Шаховским, перешли за границу и, дав знать супруге воеводы Сендомирского о происшествиях Московских, уведомили ее, что один князь, которому они обязаны спасением, взялся отомстить за смерть своего государя. Между тем Шаховской, открыв за тайну жителям Путивля, что Москвитяне хотели умертвить Димитрия и перебили всех его Поляков, но что сам он удалился к теще своей в Польшу, откуда возвратится с новыми силами и отомстит изменникам, убеждает народ не оставлять государя и помочь ему в благом предприятии. Путивльцы с радостью услышали такую весть: немедленно призвали несколько тысяч казаков, назначили воеводою Истому Пашкова и поручили ему привести к присяге окрестные города: везде, куда ни приходил Пашков, жители изъявляли готовность служить Димитрию, и на пространстве 400 верст, до самого Ельца, все присягнули ему с радостью.

Сведав о том, Шуйский ужаснулся и спешил собрать войско; а для лучшего успеха, распустил молву, что Крымские Татары, в числе 50 000 человек, напали на Россию, полонили многие тысячи христиан, и уже идут к Ельцу. Вследствие чего, войско цареубийцы приблизилось к сему городу в августе месяце 1606 года; но к удивленно, встретило там, вместо Татар, земляков своих, князей, бояр и казаков Путивльских. Обе стороны сразились: Москвитяне разбиты были наголову и отступили к столице. Путивльцы, захватив многих пленников, поносили их такими словами: «Вы думаете, к… д… о со своим шубником (так называли Шуйского) умертвить государя, перебить его людей и упиться их кровью: пейте же воду, бездельники, и трескайте свои блины! Царь проучит вас за кровопийство; пусть только придет войско его из Польши!» Некоторые из пленных, избитые плетьми до полусмерти, получили свободу; но едва пришли в Москву, с неприятною для царя и причета его вестью, были заключены в темницы и там погибли.

Шуйский, узнав о поражении своего войска, велел объявить народу, что Поляки, поддерживая Самозванца, низринули Россию в бездну злополучия, истощили казну, обагрили землю кровно христианскою, погубили царя Бориса Феодоровича с сыном и супругою; ныне изменники снова разглашают, что Димитрий не убит, а спасся бегством: но это ложь очевидная; если бы даже молва была справедлива, во всяком случай Димитрий есть обманщик, затеявший ввести в государство поганую веру.

Кроме того, думая тронуть народ жалостным зрелищем, царь Василий Иванович приказал вырыть из могилы тела Бориса Годунова, сына и жены его, лежавшие в одной бедной обители 15 месяцев, и похоронил в Троицком монастыре с царским великолепием; тело Борисово несли 20 монахов; супругу же и сына его по 20 бояр. Вельможи, иноки, священника, провожали усопших пешком до Троицких ворот: там сев на коней, а гробы поставив на сани, отвезли их в монастырь с торжественною тишиною. Позади ехала в закрытых санях единородная дочь Годунова Ксения, испуская жалобные вопли: «Горе мне, злосчастной сироте! Злодей погубил весь род мой, отца, мать и брата; сам он в могиле, но и мертвый он терзает царство Русское. Суди его, Боже!»

Все вообще Русские жалели о Борисе и охотно согласились бы видеть его на престоле; но уже поздно: вольно же им было покидать его в жертву Самозванцу; пусть пеняют сами на себя. Правду говорит пословица: старый друг лучше новых двух.

Глава VIII 1607–1608

Пашков под Москвою. Болотников. Свидание его с новым Самозванцем. Измена Калуги. Лжепетр вступает в Россию. Предложение Карла Шведского. Вероломство Фидлера. Осада Калуги и Тулы. Самозванец в Стародубе. Взятие Тулы. Твердость Болотникова. Неудачи Васильевы. Лжедмитрий под Брянском и Волховом. Битвы. Предатель Ламсдорф. Димитрий под Москвою. Марина в его руках. Недоумение столицы. Осада Троицкой Лавры. Бедствие Ростова и Ярославля. Филарет.


Путивльский воевода Истома Пашков в августе месяце двинулся на Москву, покоряя на пути до самой Коломны все города и села Димитрию без всякого сопротивления. Став лагерем в семи верстах от столицы, при деревне Котлах, он требовал, чтобы жители Московские признали Димитрия своим государем и выдали изменников, Шуйских. Многие из обитателей Москвы, Русские и иностранцы, не имея надежды на спасение, удалились из города.

Вскоре после Мартинова дня, Истома Пашков соединился с опытным витязем, Иваном Исаевичем Болотниковым, который пришел к нему на помощь чрез Калугу из Камарницкой волости, лежащей между Орлом и Путивлем. Все города, бывшие на пути его, также присягнули Димитрию. Болотников родом был Русским; увезенный в молодости Татарами и проданный Туркам, он несколько лет работал на галере как невольник; впоследствии, при помощи Немцев, получил свободу, отправился в Венецию, где услышал о страшных явлениях в своем Отечестве и спешил пробраться в Польшу; тут узнал он, что царь Дмитрий, убежав от кровожадных Московитян, скрывается у супруги воеводы Сендомирского. Чрез несколько времени, Болотникова схватили и представили мнимому Дмитрию, который, расспрашивая его о роде и племени, заметил в нем опытность и предложил идти против изменников. Болотников с радостью согласился пожертвовать жизнью за царя своего. «Теперь я не могу еще наградить тебя», сказал Самозванец; «на первый раз возьми эту шубу, саблю и 30 червонных. А это письмо вручи в Путивле князю Григорию Шаховскому; он даст тебе денег из казны моей и войско. Скажи ему, что ты видел меня здесь и говорил со мною».

Жители Путивля приняли Болотникова с радостию и охотно верили его рассказам, будто бы он проливал кровь свою за Димитрия и потерял все, что имел. Могли ль сомневаться в этой сказке те люди, которые недавно поверили князю Шаховскому?

Болотников, вследствие письменного и словесного повеления Лжедмитриева, получив звание большого воеводы, с 12 000 отрядом отправился чрез Камарницкую волость к Москве и вместе с Пашковым осадил столицу. Они, однако, поссорились: Болотников, избранный воеводою самим царем, не хотел быть под начальством Пашкова, избранного Шаховским; прогнал его и остался главным полководцем. Пашков, оскорбленный таким поступком, завел переговоры с царем Василием, получил от него знатные подарки и, явившись в Москве с боярами Касимовскими и Рязанскими, среди белого дня, объявил всенародно, что в Путивле никто не видал Димитрия, что о спасении и бегстве его в Польшу распустил слух князь Шаховской; но справедлива ли эта молва, ему, Пашкову, неизвестно.

Москвитяне отправились в лагерь Болотникова с требованием показать им царя Димитрия. «Мы готовы присягнуть ему», говорили они, «если только царь твой истинный Димитрий». «Царь в Польше», отвечал Болотников; «я видел его своими глазами; он скоро сюда будет и поручил мне вас уведомить о том». «Нет!» возразили Москвитяне, «это не царь, а обманщик: мы сами убили Димитрия. Не проливай крови напрасно, покорись государю; он сделает тебя знатным господином!» Болотников отверг предложение. «Дав клятву царю», говорил он «жертвовать за него самою жизнью, я сдержу свое слово и не буду бездельником, подобно Пашкову. Вы заботитесь о своей пользе: я не менее думаю о собственной, еще более о государе. Идите; мы скоро увидимся!»

После того он отправил гонца к князю Шаховскому, с просьбою, как можно скорее доставить царя из Польши: «Я довел Москвитян до того», писал Болотников, «что они готовы предаться Диимитрию, лишь только увидят его. Царь должен приехать один, без войска: народ и без того выдаст ему изменника Шуйского». Но тот, кого Шаховской именовал Дмитрием и от кого получил он в Путивле письма, не хотел верить известию, жил в Польше богатым паном, и не искал престола, предоставив право спорить о нем кому угодно.

И так, не видя мнимого Димитрия, разуверенные Москвитяне ежедневно делали вылазки; наконец сам Шуйский повел 100 000 на врагов: множество побил, 10 000 взял в плен, а остальных обратил в бегство. Отступив к Серпухову, Болотников сказал жителям крепости, что если они согласятся довольствовать его войско в продолжение года, он останется с ними; в противном случае должен будет удалиться. Ему отвечали, что в Серпухове и самим нечего есть. Тогда он отступил далее, в Калугу, на 36 миль от Москвы, город обильный съестными припасами. Калужане, в угождение царю Димитрию, приняли его защитника дружелюбно.

Болотников, обвел Калугу тыном с двойным рвом и выдержал осаду с 30 декабря 1606 года по 3 мая 1607; но как Димитрий все еще не являлся, ибо в Польше не было охотников идти на верную смерть, то князь Григорий Шаховской выдумал новое средство и без Польского Димитрия поработить Москвитян. Степные казаки уведомили его, что сын слабоумного царя Федора, Петр, едва спасенный от Годунова еще в младенчестве, и нашедший убежище в их степях, желает повидаться с дядею своим Димитрием, в намерение испросить себе удел для приличного местопребывания. Шаховской, имея в руках Димитриеву печать, написал от имени государя к царевичу Петру граммату, в коей просил набрать казаков как можно более, и привести их в Путивль, для покорения России, с тем, что царевич будет управлять престолом до прибытия Димитрия из Польши. Так он предавал в руки Петра прекраснейшее царство!

Петр привел в Путивль, на помощь дяди своему Димитрию, 10 000 человек; отсюда он отправился к Туле, вместе с Шаховским, который решился возвести его на Русский престол, если Бог поможет им одолеть Москвитян, и никто не вздумает приехать из Польши, чтобы выдать себя за Димитрия; впрочем, все делал и говорил именем царя, который давно был в могиле.

В том же году Карл герцог Шведский, желая предостеречь Василия Шуйского, уведомил его чрез нарочного посланника, что король Польский и папа Римский умышляют злое на Россию, что опасность, грозящая Русскому царству, обратится и на Швецию; почему, предостерегая своего любезного соседа, герцог изъявлял готовность выслать к Новгороду в пособие 10 000 воинов Шведских или Немецких, если царь согласится содержать их на счет своей казны. Шуйский не принял предложения и отвечал герцогу, что Россия всегда умела собственными силами управляться с врагами, без помощи соседей, и никогда искать ея не будет. Однако он ошибся в своем расчете; после и сам искал защитников в Швеции, да уже поздно: пришел наконец Делагарди; но призвать его стоило царю больших трудов и издержек. Недаром говорит пословица: куй железо, пока горячо.

Между тем, легкомысленный Немец, именем Фридрих Фидлер, родом из Кенигсберга, явился к Василию Шуйскому с предложением избавить его и Россию от Болотникова ядом, если только будет награжден поместьями и деньгами. Шуйский, дав Фидлеру на первый раз 100 талеров и коня, объявил, что он получит в награду 100 душ крестьян и 300 талеров ежегодного оклада, если сдержит свое слово и присягнет в непременном исполнении своего обещания: царь не совсем верил ему, как известному хвастуну и обманщику. Легкомысленный Фидлер произнес такую клятву, что у всякого, кто слышал ее, дыбом становились волосы. Потом взял деньги, отправился в Калугу, и вручил Болотникову яд, в присутствии многих людей, объявив, что это подарок Василия Шуйского, и что воевода может употребить его как хочет. Болотников осыпал его наградами; но клятвопреступник, продав душу свою дьяволу и обесславив имя Немцев, мало выиграл: потерял все имущество, ни в чем не находил утешения; самый вид его сделался страшным и диким; впоследствии он попался в руки Шуйского и был сослан в Сибирь. Вот его клятва:

«Во имя пресвятой и преславной Троицы, во имя предвечного Бога Отца, Бога Сына и Бога Духа святого, я, Фридрих Фидлер, даю сию клятву в том, что хочу погубить ядом врага царю Василию Ивановичу и всему царству Русскому, Ивана Болотникова; если же того не исполню и обману моего государя, да лишит меня Господь навсегда участия в небесном блаженстве; да отринет меня навеки от своего милосердия единородный сын Божий Иисус Христос, кровь свою за нас проливший; да не будет подкреплять душу мою сила св. Духа; да покинут меня все ангелы, христиан охраняющие. Пусть обратятся во вред мне стихии мира сего, созданные на пользу человека; пусть земля поглотит меня живого; да будут земные произрастания мне отравою, а не пищею; да овладеет телом и душою моею Диавол. Если даже духовный отец разрешит меня от клятвы, которую исполнить я раздумал бы, да будет таковое разрешение недействительно. Но нет! я сдержу свое слово и сим ядом погублю Ивана Болотникова, уповая на Божью помощь и св. Евангелие».

1 мая 1607 года, царевич Петр выслал из Тулы войско на помощь Калуге, уже давно осаждаемой Москвитянами. Царские воеводы отправили против этого отряда несколько тысяч человек; враги встретились на Пчельне и сразились. Москвитяне, разбитые наголову, с ужасом прибежали в окопы свои под Калугу. На другой день Болотников сделал вылазку и так перепугал царское войско, что, кинув все орудия, все военные снаряды, все жизненные припасы, оно бросилось к Москве; а победитель, избавившись от осады, перешел к Петру в Тулу.

Шуйский, однако, ободрился, хотел овладеть городом, где собрались главные мятежники, и отправил всю рать свою к Серпухову. Узнав о таком намерении, царевич Петр, князь Шаховской и Болотников спешили врагам навстречу и сразились с ними под Серпуховом; битва была упорная; Москвитяне разбежались бы наверное, если б один из Тульских воевод не передался на их сторону с 4000 человек. Эта измена ужаснула сподвижников Петра: они оставили поле сражения и возвратились в Тулу. После кратковременного отдыха, мятежники опять выступили навстречу Василию Ивановичу, который уже приближался к этому городу; но как царское войско несравненно было многочисленнее, простираясь до 100 000 человек, то они возвратились в крепость. Царь, в июне месяце окружив Тулу со всех сторон, приказал запрудить в полумиле от города, реку Упу, среди его протекающую. Вода остановилась и наполнила все улицы, по коим можно было ездить только на паромах; между тем пресекся подвоз съестных припасов и настал голод: жители начали есть собак, кошек, стерву (падаль. — Примеч. ред.), лошадей и воловьи кожи; дороговизна была страшная: за бочку ржаной муки платили 100 гульденов; пива не было и в помине; голод погубил многих. Напрасно Болотников несколько раз слал в Польшу, к тому, кто отправил его в Россию, с просьбою поспешить на помощь: Димитрий не являлся.

Наконец казаки и все граждане Тульские, разуверенные в молве о спасении Димитрия, решились выдать царю Василию главных виновников обмана, князя Шаховского и Болотникова; последний не терял мужества и сказал недовольным: «Когда приехал я из Венеции в Польшу, молодой человек, лет 24 или 25, призвал меня и объявил, что он Димитрий, бежавший из Москвы во время бунта. Я дал ему клятву в верности и сдержу мое слово. Не знаю, точно ли он Димитрий, коего видеть в Москве мне не случалось; но люди, знавшие царя, уверяют, что тот человек на него похож».

Более всего негодовали на князя Шаховского, который разгласил, будто бы Димитрий бежал с ним из Москвы; посадили его под стражу, с угрозою выдать, как виновника войны, Василию Шуйскому, если не явится Димитрий. Наконец Болотников дал Поляку Ивану Мартиновичу Заруцкому поручение разведать, что случилось с тем, который называл себя Димитрием, и будет ли он в Россию, или нет. Заруцкий доехал до Стародуба, остался там и ничего не отвечал.

Не имея сведений от Заруцкого, Болотников и Шаховской отправили в Польшу другого гонца: то был казак; он переплыл Упу, достиг Польши и уведомил друзей воеводы Сендомирского, что если никто из них не согласится выручить осажденных из беды неминуемой; то все города, покоренные во имя Димитрия, будут преданы его величеству королю Польскому, лишь только бы не достались они Шуйскому. Друзья воеводы Сендомирского тотчас приступили к делу; сыскали в Белорусском городе Соколе проворного молодца, именем Ивана, родом из России: он был учителем у какого-то священника, и хорошо разумел язык Русский и Польский. Дав этому плуту роль Димитрия с нужными наставлениями, Поляки отправили его в Путивль с паном Меховецким. Жители Путивля с радостью признали его Димитрием. Отсюда обманщик в конце июля пошел в страну Северскую и прибыл в Старо дуб с двумя спутниками, Григорием Кашнецом и писарем Алексеем; но здесь выдавал себя не за царя, а за царского родственника, Нагаго; говорил, что царь недалеко с паном Меховецким и многими тысячами всадников; что Стародубцы должны радоваться прибытию государя, который за верную службу осыплет их милостями.

Меховецкий, однако, не явился к назначенному времени; жители Стародубские, раздраженные обманом, схватили писаря Алексея, Григория Кашнеца, даже мнимого родственника царского, Лжедмитрия II, и повели их к пытке; начали с писаря: раздели его и стали исписывать ему спину плетьми, допрашивая, жив ли царь и где он? К такому письму писарь не привык. «Пусть будет со мной, что Николе угодно», размышлял он, «скажу правду; открою, что этот Нагой не родственник царя, а сам Димитрий». Наконец решился и закричал: «Пощадите, дайте сказать, где царь ваш!» Пытку прекратили. «Дураки!» говорил Алексей народу, «ну как вам не грешно тиранить меня за государя? Да разве не знаете его? Он здесь; он видит мою муку: вот он! Это не Нагой, а царь ваш. Коли хотите и его погубить с нами, губите! Для того-то и не открывался он, чтобы узнать, будете ли вы рады ему». Тут бедные простодушные Стародубцы пали пред Самозванцем на колени и завопили: «Виноваты, государь; клянемся жить и умереть за тебя!» Его проводили с почтением в царские палаты. Таким образом, Димитрий, убитый в Москве, опять явился в Стародуб.

Обрадованный этим событием, Иван Мартинович Заруцкий, которого послали, как выше сказано, к царю из Тулы, немедленно явился к Самозванцу, представил письмо, и хотя с первого взгляда заметил, что Димитрий есть обманщик, но в присутствии народа признал его своим прежним государем, которого впрочем, никогда не видывал. Стародубцы еще более убедились в истине слов писаря Алексея.

В тот же день прибыл и Меховецкий с несколькими эскадронами Польской конницы. Димитрий тотчас отправил его освободить Козельск от осады; а сам обещал идти в след, для освобождения Тулы и Калуги; остался же в Старо дуб только для того, чтобы увериться в усердии народном; для чего употребил следующую хитрость: Ивану Заруцкому приказано было выехать с копьем в руках за город и ожидать там Димитрия, который хотел состязаться с ним в искусстве владеть оружием и в ристании. Как скоро соберется народ на зрелище, Заруцкий должен был ударить в царя копьем по платью, так, чтобы он свалился с лошади, будто бы от удара, а сам немедленно ускакать в город и скрыться: все это делалось для того, чтобы видеть, равнодушно ли перенесет народ падение своего государя. Вследствие такого условия, царь упал с коня и притворился полумертвым; граждане бросились на Заруцкого с криком: «лови, держи изменника!» схватили его в воротах, изрядно отпочивали дубинами, привели к царю связанного и спрашивали, что прикажет делать с виновным. Димитрий, видя, что бедному Заруцкому довольно досталось, отвечал со смехом: «Спасибо вам, православные! вижу преданность вашу; я цел и невредим. Это была шутка; мы хотели испытать вас». Стародубцы дивились такой хитрости и смеялись от чистого сердца; а Заруцкий остался при своих побоях.

Между тем, пан Меховецкий прогнал Москвитян от Козельска и ожидал там своего государя. Димитрий выступил 1 августа с намерением освободить Тулу и Калугу; но скоро возвратился к Самову, узнав, что Шуйский старается склонить на свою сторону города Волхов, Белев, Лихвин и расставляет ему сети. Эти города на самом деле поддались Шуйскому и верно поймали бы Самозванца, если бы он не успел удалиться и не ушел в Самов, где жил целую зиму, пока не получил подкрепления.

После отпадения Волхова, Булева и Лихвина, Тула не могла долее держаться: голод усиливался, вода прибывала; однако осажденные ее хотели покориться; ждали только понижения воды, чтобы сделать вылазку и пробиться сквозь неприятелей. Какой-то чародей, старый монах, изъявил Петру и Болотникову готовность прорыть плотину и спустить воду; требовал только 100 рублей за услугу. Когда обещали ему награду, он разделся донага и бросился в воду: вдруг послышался в глубине страшный шум; монаха не видно было долее часу; все думали, что он попался в когти дьяволу. Но чародей наконец выплыл, только весь исцарапанный, и на вопрос, где он так долго был, ответствовал: «Не дивитесь! Мне было довольно дела: 12,000 бесов помогали Шуйскому сделать плотину и запрудить Упу. С ними-то я все возился, не щадя себя, как вы можете судить по этим язвам; 6000 демонов я склонил на нашу сторону; но прочие 6000, самые злобные, не дают разрушить плотину: с ними я не мог сладить!»

Димитрия все не было; в Туле утратили последнюю надежду на спасение; изнуренные голодом жители едва могли держаться на ногах; наконец Петр и Болотников известили Шуйского, что они готовы сдать ему крепость, если им даровано будет помилование; в противном случат, умрут с оружием в руках и скорее съедят друг друга от голода, нежели сдадутся.

Изумленный Шуйский ответствовал: «Я дал клятву не щадить никого из Тульских жителей; но ваша доблесть и неизменное соблюдение присяги, хотя и вору данной, побуждает меня даровать вам жизнь, если только вы согласитесь служить и мне с тою же верностью». Такие слова Царь подтвердил крестным целованием. Тула покорилась 1607 года в день Иуды и Симеона.

Выехав в задние ворота, где разлитие воды было не так сильно, Болотников явился пред ставкою Шуйского, сошел с коня, обнажил саблю, положил ее себе на шею, ударил челом в землю и сказал Василию: «Я исполнил обет свой; служил верно тому, кто называл себя Димитрием в Польше (справедливо, или нет, не знаю: никогда прежде царя я не видывал). Я не изменил своей клятве; но он выдал меня; я в твоей власти! Если хочешь головы моей, вели отсечь ее этою саблею; но если оставишь мне жизнь, послужу тебе столь же верно, как и тому, кто оставил меня». Шуйский послал его с князем Петром и 25 Немцами в Москву, под надзором приставов. Немцы могли видеться с друзьями своими; но Болотников и Петр ни с кем не имели сношения и находились несколько времени под стражею. Василий сдержал царское слово так свято, как только можно ожидать от подобных ему людей: князя Петра, который мог быть истинным царевичем, приказал повысить; Болотникова отправил в Каргополь и заключил в темницу, а потом велел утопить; Немцев разослал в Сибирские степи, на 800 миль от Москвы, где они более 4 лет, до сего 1612 года, живут среди народов диких, варварских, не видят ни куска хлеба, питаются только рыбою и мясом. Да поможет им милосердый Бог, ради Иисуса Христа, освободиться из этой неволи!

Князь Григорий Шаховской, главный виновник войны, счастливо спасся от петли, благодаря своей тюрьме: искусному плуту все сходит с рук. Казаки и Тульские граждане посадили его в темницу за ложное уверение в помощи Димитрия; Шуйский, овладев городом, приказал выпустить на волю всех заключенных, в числе их и Шаховского, который уверил царя, что народ озлобился на него за намерение покориться государю. И так грубый обманщик получил полную свободу; но впоследствии, при первом удобном случае, передался Димитрию II и сделался его главным воеводою и вернейшим советником.

В знак благодарности за покорение Тулы, Василий отправился на богомолье в Троицкий монастырь, в ненастное осеннее время; усердно молился там св. Сергию, просил его заступления против прочих врагов Калужских, Козельских, особливо против супостата Самовского, именовавшего себя Димитрием, и дал обет в честь св. Сергия установить в Троицкой обители празднество,когда смирит изменников.

Все люди военные, осаждавшие Тулу, получили дозволение отлучиться в дома для отдыха, до первого зимнего пути; те же воеводы и ратники, которые стояли под Калугою, обязаны были оставаться на службе. Царь отправил в сей город боярина Егора Беззубцева (бывшего прежде на стороне изменников, сперва в Калуге, потом в Туле), с обещанием даровать милость мятежникам, если они покорятся добровольно. Калужане отвечали, что они и не думают о сдаче; что не знают другого царя, кроме Димитрия, который не замедлит подать им помощь; потом сделали вылазку и побили множество Москвитян.

Раздраженный таким упорством, Василий решился овладеть городом непременно; не хотел ожидать войска, распущенного до зимнего пути, и приказал объявить пленным казакам, отбитым у Болотникова под Москвою 2 декабря 1606 года, что если они желают получить свободу, оружие и деньги, пусть присягнут ему в верности и пойдут на врагов. 4000 казаков поклялись немедленно; получили несколько бочек пороха и отправились под Калугу, чтобы взять ее приступом. Но там вскоре поссорились с боярами и замыслили измену. Воеводы Шуйского, бросив стан, бежали в Москву.

На другой день, казаки подошли к стенам крепости, рассказали осажденным о бегстве Москвитян, советовали скорее воспользоваться порохом и съестными припасами, в лагере оставленными, и просили дозволения войти в город. Но как воевода Шотуцкий не верил их словам, то они переправились чрез Оку, ниже крепости, и объявили, что пойдут искать царя своего Димитрия. Калужане решились осмотреть лагерь Московский, и увидев, что он оставлен неприятелем, послали вслед за казаками с просьбою возвратиться; но уже поздно: огорченные отказом, казаки продолжали путь; воротились только 100 человек и несколько атаманов для покупки разных припасов: казаки остались в Калуге, атаманы же уехали обратно.

Между тем Калужане захватили все, что нашли в стане Московском, и потом храбро оборонялись до приезда Димитрия II, признали его истинным Димитрием, присягнули ему в верности, и не изменяли клятве до самой смерти Самозванца, как ниже будет сказано в конце сей книги.

Желая выгнать Димитрия II из Самова, Шуйский вывел в поле всех бояр и отправил их с войском под Волхов; но глубокий снег, выпавший в январе 1608 года, остановил военные действия; можно было вредить только одним кормовщикам. Между тем Димитрий, сведав о многочисленности Васильевой рати, отправил в Польшу гонца с требованием прислать как можно более конницы. По призыву его, Самуил Тишкевич привел к нему 700 всадников; потом явился с таким же отрядом Александр Лисовский.

Димитрий выступил со всем войском из Самова и осадил Брянск. Здесь начальствовал сотнею Немцев пленный Ливонец Ганс Берг, мошенник преискусный: за год пред тем, он оставил Шуйского и передался Димитрию; потом изменил своим товарищам, осажденным в Калуге, явился к Василию и был щедро награжден; спустя несколько времени, снова перебежал к Димитрию, покинув в Москве детей и взяв с собою только жену; Самозванец хотел его повесить; но паны Польские испросили ему прощение. Не прослужив и года Димитрию, Ганс Берг выдал Тулу, опять очутился в Москве и снова заслужил милость царскую. Сообщником сему изменнику был другой старый плут, также Ливонец, Теннирг фон Виссен; они выдали Димитрию боярина Ивана Ивановича Годунова, мужа доброго и благочестивого, которого Самозванец велел утопить в Калуге.

Не взяв Брянска, Димитрий двинулся к Орлу, куда уже прибыл князь Адам Вишневецкий с 2000 конных копейщиков, и князь Роман Рожинский с 4000. До сих пор главным полководцем Дмитриевым был Меховецкий; Рожинский, отняв у него начальство над войском, в апреле 1608 года приступил к Волхову. Москвитяне ужаснулись: многие князья, бояре и Немцы, видя многочисленность Поляков, уверились, что их привел истинный Димитрий, перешли к нему и в награду получили столько поместьев, сколько никогда прежде не имели; почему, хотя впоследствии и увидели в мнимом царе обманщика, однако не хотели его оставить. Димитрий еще более увеличил число приверженцев, объявив в разных городах, что крестьяне, согласные присягнуть ему, могут присвоить земли господ своих, служивших Василию и жениться на дочерях боярских, которых успеют захватить в поместья. Таким образом, многие холопы сделались боярами; а господа их, преданные Шуйскому, умирали с голоду.

17 апреля начальники Немецкой дружины послали к Димитрию II ротмистра Бертольда Ламсдорфа, юношу неопытного, никогда в чужих краях не бывавшего, попутчика Иохима Берга и прапорщика Георга фон Аалена, людей столь же малоопытных, но в плутовстве довольно искусных: они предлагали Дмитрию свои услуги и просили не останавливаться походом, обещали при первом сражении перейти на его сторону с распущенными знаменами. Надобно знать, что эти люди присягнули Шуйскому, около двух лет служили с честно, брали деньги, и притом слышали, что Димитрий — Самозванец. Вероломные уговаривали и прочих Немцев передаться Димитрию, хотя многие из них имели в Москве жен и детей. Если бы то случилось, Шуйский не пощадил бы ни одного Немецкого младенца; но Всевышний, по вечной своей премудрости, удержал простых воинов от измены, а начальников так ослепил, что они ежедневно напивались допьяна и забыли о своем предложении неприятелю. 23 апреля, в день св. Георгия, Димитрий встретился с Русским войском при Каминше: битва завязалась.

Начальники Немецкой дружины были так трезвы, что вовсе позабыли свою измену; простые же всадники, ничего об ней не зная, по первому приказанию, ударили на Поляков и побили их до 4000 человек. Раздраженный потерею Димитрий и полководец его Рожинский верно перевешали бы Немецких переметчиков, если бы они не скрылись. Рожинский отдал приказ не щадить ни одного Немца в следующем сражении. 24 апреля Димитрий двинулся всеми силами под Волхов на Москвитян. Конные копейщики его, ударив на самый многочисленный отряд, обратили его в бегство. Предатель же Ламсдорф отвел в сторону своих всадников и хотел идти к Димитрию с распущенными знаменами. Многие честные люди говорили ему: «Все кончено! Русские бегут; Поляки нас окружают: одни мы не в силах устоять. Куда же идешь ты, капитан?» «Тот будет бездельник», воскликнул Ламсдорф, «кто оставит свое знамя!» «Называй нас как хочешь», ответствовали воины; «мы не останемся: сражение проиграно, а ты замышляешь передаться; жены и дети еще слишком для нас милы, чтобы губить их изменою. Плутовства не любим!» Сказав это, они поскакали за русскими в Москву.

Вскоре запорожские казаки, окружив покрытого латами изменника Ламсдорфа и всех единомышленников его, исполнили в точности приказание Рожинского: все Немцы, числом до 200 человек, были изрублены, оставив жен своих горестными вдовицами, а детей несчастными сиротами. Никогда не загладит своей вины легкомысленный ротмистр, рано затеявший быть слишком умным: в преисподние ада низринут его слезы вдов и сирот, коих мужья и отцы сделались жертвою столь постыдного поступка! Измена его была бы еще пагубнее, если бы он живой передался неприятелю: тогда всех Немцев, оставшихся в Москве, Шуйский велел бы, наверное, перебить. Теперь же, когда многие из их единоземцев пали на поле битвы, Русские жалели о страдальцах и не отняли поместьев у вдов беззащитных. Ламсдорф и единомышленники его затеяли измену единственно для того, чтобы заслужить почтение Поляков; пускай другие лишились бы головы, с женами и детьми: для них было все равно. Правосудие Божие покарало предателей; не найдут они себе покоя и в могиле: и там будут преследовать их невинные жертвы!

Разбитый Шуйский возвратился в Москву, в день Вознесения Христова; ему казалось, что все Москвитяне хотят навострить лыжи из Москвы и бежать к Самозванцу: и точно народ оставил бы Василия наверное, если б Димитрий поспешил пришествием. «Зачем не возвращаются бояре, которые передались ему?» толковала чернь. Многие граждане уже помышляли о средствах оправдать себя пред Дмитрием, когда он овладеет столицею, и всю вину слагали на бояр, называя их предателями, себя же оправдывая неведением. «Говорят, что Димитрий весьма проницателен», сказал один Москвитин, «и что он может по глазам узнать виновного». «Пропал же я», вскричал устрашенный мясник, «если он меня увидит: этим ножом я заколол пятерых его Поляков!» Одним словом, Москва была в ужасе.

9 июня Димитрий со всеми силами подступил к Москве и, остановись в селе Тайнинском, осматривал окрестные места, где бы расположиться лагерем. В том же месяце прибыл к нему из Литвы Ян-Петр-Павел Сапега с 7000 конных копейщиков. Василий со своей стороны выслал из столицы сильное войско, под начальством князя Михаила Скопина; но это войско, оградив стан свой острогами, оставалось в бездействии. Димитрий, напав на него 24 июня, в ночь на Иванов день, так потревожил сон Московских ратников, что многие из них никогда уже не проснутся. Ожидая приступа к самой Москве, Василий велел поставить пушки на городских валах. Поляки овладели бы столицею, если бы напали на нее немедленно. Но Димитрий, надеясь на покорность жителей, не хотел разорения обширного города и неоднократно удерживал нетерпеливых Поляков, шедших самовольно на приступ. «Если разрушите мою столицу и сожжете мою казну», говорил он «чем же будет мне наградить вас?» Не друг, а злейший враг внушил Димитрию такую мысль! Гораздо было бы лучше истребить один город, чем разорять половину царства: в России скоро явилась бы новая Москва; спасая столицу, он предавал множество сел и городов разрушению.

29 июня 1608 года в день Петра и Павла, Димитрий расположился лагерем в 12 верстах от Москвы, при селе Тушине; там стоял он до 20 декабря 1609 года. В продолжение этого времени была не одна схватка между неприятелями; не один гордый витязь пал на поле сражения. Москвитяне, опасаясь, чтобы Поляки не освободили воеводы Сендомирского, Марины, вдовы Димитрия I, пана Стадницкого и других Польских господ, заключенных в Ярославле и Ростове, перевезли их в Москву, в надежные темницы; в последствии согласились отпустить пленников в отечество; требовали только клятвенного обещания не переходить к неприятелю и не воевать с Россией. Поляки с радостью присягнули и благодарили Бога за спасение себя от смертоубийц. И так Москвитяне повезли их в Польшу, окольными путями, чтобы не попасть в руки неприятеля. Сведав о том, Димитрий II выслал на дорогу несколько тысяч всадников, которые, побив провожатых Марины, взяли царицу и, со всеми находившимися при ней Поляками, отвезли в Тушинский лагерь.

Не помня себя от радости, Димитрий велел палить из всех пушек; царица также хотела радоваться, но по некоторым причинам не могла; впрочем, для лучшего обмана притворилась веселою; только не поехала прямо в Тушинский лагерь, а остановилась в шатрах за версту от него. Тут начались переговоры; наконец условились: воеводе Сендомирскому надлежало отправиться в Польшу, а Марина согласилась остаться с мнимым Димитрием, который, однако, должен был отказаться от прав супруга, пока не завоюет Москвы и не достигнет престола. Самозванец обещал свято хранить договор и поклялся Богом. После того было торжественное свидание; царь и царица искусно играли свои роли и приветствовали друг друга с радостными слезами, с такою непритворною нежностью, с таким восхищением, что комедия ослепила многих зрителей. По всему государству разнеслась молва об этом происшествии; везде признавали Самозванца Димитрием; бояре со всех сторон стремились в Тушинский лагерь.

Не получая помощи от Бога, Шуйский обратился к дьяволу: пустился колдовать, собрал всех чернокнижников, каких только мог найти (чего не успевал сделать один, за то принимался другой), приказывал вырезывать младенцев из чрева беременных жен, и убивать коней, чтобы достать сердце; все это зарывали в землю, около того места, где стояло царское войско. «Оно было невредимо», уверяли чародеи, «доколе не выходило за черту; но лишь только переступало ее, всегда было поражаемо. С Поляками случалось тоже: едва подходили к черте, люди и кони падали или обращались в бегство». Но все было тщетно: знатные вельможи оставляли Шуйского и толпами стремились к Димитрию, пока не уверил Москвитян в обмане князь Василий Масальский, который, в числе других передавшись Самозванцу, чрез несколько дней со многими боярами возвратился в Москву, и объявил торжественно, что мнимый Димитрий есть новый вор и обманщик. С тех пор Москвитяне стали усердно защищаться. Шуйский, по совету бояр, решился призвать на помощь чужеземцев и отправил в Швецию храброго героя, Михаила Скопина.

Новые свидетели еще более удостоверили Москвитян в истине слов Масальского: то были два плута и изменники, Ливонец Ганс Шнейдер и Австриец Генрих Канельсен: бездельники убежали от Димитрия в Москву, взошли на Лобное место и, хорошо разумея по-русски, поклялись народу всем священным, что Тушинский вор есть обманщик, а не первый Димитрий. Канельсен за несколько пред тем лет бежал из Австрии в Турцию и принял там за деньги мусульманскую веру; потом ушел от Турков и несколько лет жил в Германии; наконец, в правление Бориса Годунова, приехал в Москву, разбогател, зазнался, перекрестился, отрекся от своего Бога, которого из детства исповедовал, плевал троекратно чрез плечо, и поклонился Русскому Богу Николаю: одною смертью можно изгладить такое преступление! До трех раз он перебегал от Шуйского к Димитрию, от Димитрия к Шуйскому; но Москвитяне верили богоотступнику.

Утратив надежду на добровольную покорность Москвитян, Димитрий дал пану Сапеге 15 000 воинов, с повелением осадить Троицкий монастырь и пресечь подвоз съестных припасов к столице. Сапега осаждал Троицкий монастырь в продолжение всего времени, когда Димитрий находился под Москвою; но не мог овладеть им. Этот монастырь лежит в 12 милях от Москвы. Шуйский послал ему на помощь всех всадников, сколько мог собрать (числом до 30 000), под начальством меньшего брата своего Ивана Ивановича, с повелением отразить войско Самозванца. Неприятели встретились при Воздвиженском и сразились. Сапега ударил стремительно; но дважды был отбит, и Поляки уже начали трусить. «Друзья!» воскликнул Польский военачальник, «бегство нас погубит; Польша далеко; лучше пасть на поле битвы, чем терпеть побои, подобно женщинам непотребным. Каждый из вас делай с Богом свое дело. Я везде буду впереди. За мною, храбрые товарищи! Ударим еще раз: Бог дарует нам победу».

Смело бросились Поляки на врагов, побили несколько тысяч и одержали победу; с тех пор Шуйский не показывался в поле и не беспокоил Поляков под Троицким монастырем, до прибытия Понтуса-Делагарди. Сапега же отрядил небольшую дружину, состоявшую из Немцев, Казаков и Поляков, под начальством Испанца Дона Жуана Крузатти, для покорения окрестных сел и городов. Переславль присягнул Димитрию; но Ростов, отстоящий от него не далее 12 миль, не хотел покориться. 11 октября он был предан огню и мечу. Все сокровища, в нем найденные, золото, серебро, жемчуг, драгоценные каменья, достались победителям. Свирепые воины не щадили и св. икон, даже разрубили серебряный гроб св. Леонтия; а изображение угодника, вылитое из золота, в 200 фунтов весом, присвоили себе. Митрополит Ростовский князь Феодор Никитич взят был в плен и отправлен в подмосковный лагерь, где Самозванец принял его ласково и возвел в достоинство патриарха; митрополит вынул из своего жезла восточный яхонт, ценою в полбочки золота, и подарил его Димитрию.

Несчастье Ростова было уроком многолюдному и богатому Ярославлю; он изъявил готовность признать Димитрия царем и служить ему, чем мог, если только права граждан останутся неприкосновенными, дома не будут разграблены, а жен и детей не тронут Поляки. Заключив такое условие, жители Ярославля, Русские и иностранцы, Англичане и Немцы, присягнули назначенному к ним воеводою перекрещенному Шведу, Греческой веры, и отправили в Тушинский лагерь 30 000 рублей для раздачи войску; сверх того обязались снарядить тысячу всадников и выставить значительное количество съестных припасов. Но панибраты не сдержали слова: грабили купеческие лавки, били народ, оскорбляли бояр, и без денег покупали все, чего хотели. То-то была славная торговля! Это вероломство имело пагубные последствия, как ниже увидим.

Кострома, Галич, Вологда также покорились Димитрию и без сомнения не изменили б присяге, если бы не взбунтовал их проклятый перекрещенец Даниил Эйлов, прибывший из Нидерланд и промышлявший в России вываркою соли. Себе на беду и народу на пагубу, Эйлов сперва разглашал в окрестных городах, что мнимый Димитрий есть обманщик, и что Русские не обязаны сохранять присяги, данной Самозванцу; наконец решился перебить Поляков и собрал в свою солеварню до 200 человек простого народа, вооруженных луками, стрелами и копьями. Но едва Поляки сведали о заговоре и явились пред солеварней, наш храбрец спрятался в погреб с тремя старшими дочерьми, предав бедных крестьян в жертву неприятеля.

Вскоре, т. е. 11 декабря, он и сам попался в руки Поляков, которые заставили его внести выкупу 600 талеров, а дочерей задержали и верно возвратили бы их к отцу совсем не в таком состоянии, в каком они были до плена, если бы не вступился за них Ярославский воевода Иохим Шмит; этому благородному человеку Эйлов и дети его должны быть обязаны вечною благодарностью. 12 декабря, Поляки умертвили близь вышеозначенной солеварни 1000 Русских и сожгли многие деревни. В тот же день прибыли в Ярославль из Тушинского и Троицкого лагерей пан Александр Лисовский с 500 казаков и Ян Шучинский с 900 конных копейщиков; из Ярославля они двинулись к Даниловскому монастырю, сожгли его и умертвили всех жителей; потом пошли к Костроме, Галичу и другим непокорным городам: все обратили в пепел и овладели несметною добычею. Так миновал 1608 год, бедственный для России; много пострадала она от стотысячного войска Дмитриева!

Глава IX 1609

Тушинский лагерь. Осада Смоленска Сигизмундом. Письмо Шуйского. Прибытие Делагарди. Ляпунов. Волнение северо-восточной России. Бедствие Ярославского воеводы Шмита. Марина жена Тушинского вора. Высокомерие Самозванца. Победы Михаила Скопина. Набеги Лисовского.


Много страдала Россия в 1608 году; 1609 был для неё несравненно злополучнее: во всех концах государства воспламенились войны; все доказывало, что Бог прогневался на Русских, и решился их наказать; Димитрий продолжал осаду Москвы и Троицкой обители; воины его, числом до 100 000 человек везде, где только могли, обращали в пепел города и села, грабили, убивали Москвитян. Добыча была несметная; и в Тушине и в Троицком лагере войско плавало в изобилии: нельзя было надивиться, откуда бралось такое множество съестных припасов, всякого рода скота, масла, сыру, муки, меду, солоду, вина; даже собаки не успевали пожирать голов, ног и внутренностей животных, разбросанных по улицам и производивших столь ужасный смрад, что уже опасались морового поветрия. Польские солдаты готовили для себя кушанья ежедневно из наилучших припасов; а пива так много забрали у крестьян и монахов, что его некуда было девать: пили только мед.

В сем же году, Сигизмунд король Польши вступил в Россию с 20 000 воинов, явился под Смоленском и хотел, чтобы этот город, исстари принадлежавший Польше, добровольно ему покорился. Но как жители отвечали на предложение пушечными выстрелами, то король осадил Смоленск и простоял под ним около 2 лет, т. е. до 13 июня 1611 года. Во время столь продолжительной осады, пали на приступах многие храбрые Немцы, служившие Сигизмунду; из целого полка их осталось не более 100 человек. Осажденные могли и долее обороняться; но между ними появилась тяжкая болезнь, происшедшая от недостатка в соли и уксусе; при взятии Смоленска, нашлось не более 300 или 400 здоровых людей, которые уже не могли защищать его обширных укреплений, имевших целую милю в окружности; городской вал был толщиною в 23 фута и так высок, что штурмовые лестницы, в 35 ступеней, не доставали до верха; навалив вокруг всей стены несколько тысяч возов с каменьями, Смоляне даже без пушек, пороха, копей, саблей, легко могли бы отбить неприятеля, если б при каждом отверстии в стене было хотя по одному человеку. Осадные орудия мало вредили городскому валу, и только со стороны Днепра открылся пролом в 40 сажень шириною. Но это несчастье так испугало жителей Смоленска, что они, прекратив защиту, гибли без всякого сопротивления; немногие граждане думали найти спасение с женами и детьми в крепком замке, и все там погибли от взрыва порохового погреба. Комендант Смоленска взят был в плен и отправлен в Польшу. Двухлетняя осада погубила 80 000 человек, разорив вконец область Смоленскую, где не осталось ни овцы, ни быка, ни коровы, ни теленка: враги все истребили.

За год до покорения Смоленска, Василий Шуйский предлагал Сигизмунду чрез нарочного посла престол Московский, с тем условием, чтобы король пособил одолеть плута Лжедмитрия. Но чрез два дня после предложения, Поляки схватили Русского переметчика с царскою грамотою к Смоленскому воеводе. «Обороняйся», писал Шуйский «как можно долее всеми средствами; я между тем постараюсь вооружить Сигизмунда сладкими речами против Самозванца; когда не станет обманщика, мы подумаем и о том, чтобы не многие из этих стриженых голов вышли из России». Прочитав письмо, его королевское величество не мало дивился лукавству Москвитян. «Можно ли верить теперь Русским?» воскликнул Сигизмунд. «Только дай, Боже, помощь: я проучу этого бездельника, Шуйского; забудет он меня обманывать!»

Между тем князь Михаил Скопин, посланный Шуйским для набора иноземных войск, возвратился из Швеции и привел с собою 3000 Немцев, под начальством Понтуса-Делагарди. Впоследствии скажем, каким образом Скопин хотел освободить Москву при помощи бояр Новгородских.

Летом того же года, Татары напали на Россию с другой стороны, и в три или четыре недели увели множество пленников. Бедные разоренные крестьяне скитались из края в край; везде были слышны вопли несчастных: иной потерял жену и детей, другой родителей; слезы вдов и сирот могли бы самый камень тронуть. Тогда же явился новый враг: то был Московский боярин Ляпунов. Овладев несколькими городами и приняв имя Белого Царя, он воевал и с Димитрием II, и с Сигизмунд ом III и с Василием Шуйским, для спасения Русской веры. Где проходило его войско, там трава не росла.

В феврале, марте и апреле месяцах, вспыхнул бунт в северо-восточных пределах России: Вологда, Галич, Кострома, Романов, Ярославль, Суздаль, Молога, Рыбинск, Углич изменили Димитрию; со всех сторон являлись толпы необузданных крестьян, которые истребляли Немцев и Поляков с неимоверною злобою. Беда, если остервенится грубая чернь! Упаси, Боже, от рук ея каждого честного воина! Причиною мятежа была наглость панибратов: эти пришельцы, недовольные усердием народа, охотно дававшего им все нужное для продовольствия, грабили без милосердия бедных Русских, как будто неприятелей; несчастные стали прятать свои вещи, даже зарывали их в землю; но и это не помогало.

Весть о прибыли Скопина и Понтуса-Делагарди наконец ободрила притесняемых; народ вооружился и отмстил Полякам: иных повесил, других изрубил, а некоторых побросал в проруби, с такими словами: «Полно вам, глаголи, жрать наших коров и телят! Ступайте в Волгу ловить нашу рыбу». Для усмирения мятежа, посланы были паны Самуил Тишкевич и Лисовский, первый в Романов, а второй в Ярославль; не успев одолеть мятежников, которые укрепились острогами и засеками, они отправили к жителям Ярославля для переговоров прежнего воеводу их Иохима Шмита, избежавшего смерти с немногими Поляками. Шмит старался образумить Ярославцев, уверяя, что Димитрий пришлет к ним воеводу знатного, которого Поляки будут бояться. Бунтовщики, подозвав несчастного мужа к стенам крепости, вдруг окружили его и увели в город; он погиб злою смертью: его бросили нагого в огромный котел, наполненный кипящим медом. Виновником же неслыханного злодейства, зачинщиком всего мятежа, был тот самый богоотступник Эйлов, который однажды уже изменил Димитрию, попался в руки Поляков с тремя дочерьми и только по ходатайству честного Шмита избавил себя от плена, а дочерей от посрамления. Не довольствуясь несчастием своего благодетеля, он старался еще более озлобить Русских. Злополучный Шмит до тех пор варился в котле, когда тело его уже начало отставать от костей; наконец был выкинут за городскую стену на съедение свиньям и собакам. Друзья не смели предать земле печальных остатков мученика; вдова же его испытала горькие оскорбления более от изменника перекрещенца и его сообщников, нежели от Русских.

Смерть достойного мужа впоследствии отмстил пан Лисовский: предав огню городские предместья, он разорил в конец область Ярославскую, истребив все, что ни встретил; не пощадил ни жен, ни детей, ни дворян, ни земледельцев; сжег Кинешму, Поволжск, Георгиевск, и обремененный добычею, возвратился в Троицкий лагерь. Перо не может выразить всех бедствий, постигших Россию в 1609 году. Я нередко удивлялся, как могла она столь долгое время переносить злополучие!

Димитрий II, узнав о прибытии Скопина в январе 1609 года с войском Делагарди в Новгород, отправил против него 4000 конных копейщиков, под начальством пана Керносицкого. Этот пан в одном сражении разбил Шведов, прогнал их в Новгород и осадил его. Осада продолжалась целую зиму до мая месяца. Димитрий не помнил себя от радости, и думая, что уже все выиграл, тайно женился на вдове Димитрия I, жившей в Тушинском лагере, забыв клятву, данную воеводе Сендомирскому, не прежде сочетаться браком с его дочерью, как по восшествии на престол. Он был упоен мечтою о своем величии до такой степени, что только себя называл христианским царем во всей подсолнечной. Вот его титул: «Мы, Димитрий Иванович, царь и государь всея России, Богом избранный и дарованный, Богом хранимый и чтимый, Богом помазанный и возвышенный над всеми прочими царями, подобно второму Израилю руководимый и управляемый силою Божьею, единый царь христианский в подсолнечной, повелитель многих княжеств и проч. и проч. и проч.».

Между тем, не задолго до праздника св. Троицы, Немцы сделали вылазку из Новгорода, перешли болото, напали на Поляков врасплох и многих положили на месте. Керносицкий должен был отступить в Тушинский лагерь. Раздраженный неудачею, Димитрий проклинал Немцев, даже злился и на тех, которые ему служили. Скопин же и Делагарди, одержав победу, двинулись вперед, перешли Волгу и заняли Тверь; тут встретились они с 5000 конных копейщиков, высланных Димитрием под начальством пана Зборовского, сразились с ними и, разбитые наголову, бежали за Волгу; но вскоре ободрились: на другой день опять начали битву и с таким мужеством ударили на Поляков, что Зборовский не мог устоять; покрытый стыдом, потеряв многих воинов, он удалился в Тушинский лагерь. Эта неудача еще более озлобила Димитрия против Немцев.

В день св. апостолов Петра и Павла, Скопин прибыл к Колязину монастырю и укрепился в нем с Русскими боярами; Делагарди же стал подле монастыря. Димитрий снова выслал против них пана Зборовского, назначив ему в помощь полководца Сапегу, осаждавшего Троицкий монастырь. Оба военачальника, предводительствуя 12 000 конных копейщиков, до самого сентября месяца испытывали свое счастье и старались вытеснить неприятеля; но каждый раз были отражаемы; наконец произошла решительная битва. Понтус-Делагарди вел Немцев, Скопин Русских бояр оба они напали на врагов так стремительно, что Поляки бежали стремглав, и только под Троицким монастырем могли опомниться от ужаса.

Не зная о таком происшествии, Александр Лисовский смелою хитростью воинскою хотел покорить мятежный Ярославль; шел день и ночь, и уже достигал своей цели: раскинув лагерь в 3 милях от Ярославля, он хотел выдать себя за героя Скопина, чтобы овладеть городом нечаянно; но Скопин и Делагарди успели занять его. Лисовский спешил отступить в ночное время, но уже поздно: дорога к Троицкому монастырю была занята Немцами, которые, как объявил пленный боярин, поджидали только другого отряда с Давидом Шерупцовым, чтобы чрез несколько часов напасть на врага. Лисовский не надеялся на своих казаков, отступил к Суздалю, где укрепился острогом, и держался целую зиму; иногда делал вылазки, опустошал соседственные города и монастыри и всегда возвращался с богатою добычею; наконец, узнав, что владычество Димитрия II кончилось и что войско Тушинское передалось Сигизмунду, оставил Суздаль в мае месяце 1610 года, сделал большой круг и вышел на Псков; Псковитяне приняли его с радостно, надеясь иметь защитника от Немцев, которые нападали на них из Шведского города Нарвы.

Лисовский в самом деле успел посредством разных происков переманить на свою сторону 300 Ирландцев и 500 Англичан; тогда Немцы не смели более тревожить Псковских пределов. Сам же он, действуя в пользу Сигизмунда, зимовал в Мироничах; наконец сведав, что казаки и Русские хотят изменить ему, выступил из крепости, овладел Красным и распустив всех иноземцев, набрал дружину из 300 Поляков. Там он находится и теперь, не изменяя в верности Сигизмунду. Таким образом, отрезанный Делагардием от своих сообщников, Лисовский должен был, подобно хитрой лисице, искать другой норы для выхода из России.

Принудив Ярославль снова присягнуть Шуйскому, Скопин и Делагарди укрепились со всем войском своим в Слободе Александровской; тут они оставались до первого пути. Поляки иногда нападали на них; но ничего не выиграв, спешили убраться восвояси. В день св. Мартина, Скопин и Делагарди решились посетить Троицкий монастырь, чтобы покушать там с панибратами Мартинова гуся. Поляки вовсе не ожидали таких незваных гостей, забыли о гусях и отступили к Дмитровску, где в укрепленном стане держались против Немцев несколько времени.

Глава X 1610

Рожинский передается Сигизмунду. Бегство Самозванца в Калугу. Злоба на Поляков и Немцев. Волнение Тушинского лагеря. Смерть воеводы Студницкого. Тайный приезд Марины в Калугу. Скопин и Делагарди спасают Россию. Смерть Скопина. Переговоры Сигизмунда с Поляками. Битва Клушинская. Зверство Лжедимитрия. Бер осужден на смерть. Он спасает себя и Немцев.


В декабре 1609 года Сигизмунд прислал в Тушинский лагерь панов Стадницкого, Збаражского, Людвига Мейера и ротмистра Манчина с письмом к главному полководцу Димитрия II, князю Роману Рожинскому, и к Польской шляхте. «Вспомните», писал король, «какое преступление вы сделали в минувшем году, взбунтовавшись против своего государя! Я готов забыть его и возвратить все, чего вы лишились, если только согласитесь выдать обманщика, который называет себя Дмитрием». Королевские послы вели переговоры с князем Рожинским весьма скрытно, и Димитрий, ничего не подозревая, с каждым днем ожидал их торжественного представления. Но, видя, что послы к нему не являются, он призвал Рожинского и спросил: «С каким намерением приехали посланники и почему они до сих пор не идут ко мне, хотя живут в лагере несколько недель?» Князь, уже задумавший со многими господами исполнить королевское повеление, притом же будучи пьян, грозил Димитрию побоями и ответствовал: «Какое тебе дело к…. е…. зачем послы приехали ко мне? Чёрт знает, кто ты таков! Довольно мы за тебя крови пролили, а награды еще не видим».

Много подобных вежливостей наговорил пан Рожинский. Димитрий выскочил из комнаты, прибежал к своей супруге и, упав ей в ноги, сказал со слезами: «Мне, или Рожинскому должно погибнуть! Этот пан так оскорбил меня, что я буду недостоин видеть твои очи, если не отмщу ему. Он заодно со своим королем; тут скрывается злой умысел; я должен удалиться! Ты же, моя милая супруга, останься здесь. Бог да сохранит нас!» Сказав это, Димитрий нарядился в крестьянское платье, и ночью, 29 декабря 1609 года, в навозных санях отправился в Калугу, с шутом своим, Петром Коше левым. В лагере никто не мог придумать, куда девался царь; некоторые полагали, что он тайно убит.

Димитрий остановился в монастыре, близь Калуги, и отправил к жителям города несколько монахов с таким известием: «Поганый король неоднократно требовал от меня страны Северской, называя ее вместе со Смоленском своею собственностью; но как я не хотел исполнить такого требования, опасаясь, чтобы не укоренилась там вера поганая: то Сигизмунд замыслил погубить меня, и уже успел, как я известился, склонить на свою сторону полководца моего Рожинского и всех Поляков, в стане моем находящихся. К вам, Калужане, я обращаю слово: отвечайте, хотите ли быть мне верны? Если вы согласны служить мне, я приеду к вам и надеюсь, с помощью св. Николая, при усердии многих городов, мне присягнувших, отмстить не только Шуйскому, но и коварным Полякам. В случае же крайности, готов умереть с вами за веру православную: не дадим только торжествовать ереси; не уступим королю ни двора, ни кола, а тем менее города, или княжества!»

Такая речь очень полюбилась кровожадным жителям Калуги: они явились в монастырь с хлебом-солью, проводили Димитрия в город с торжеством, дали ему дом воеводы Скотницкого, снабдили его всем нужным: одеждами, конями, винами, съестными припасами. Утвердясь в Калуге, Димитрий послал немедленно за князем Шаховским, который, выступив с несколькими тысячами казаков против короля Польского, находился в то время при Царево-Займище, недалеко от Вязьмы. Князь прибыл в Калугу в пятый день после Крещения. Между тем, Димитрий учредил для себя новый Двор и во все места, где только были его приверженцы, разослал повеления истреблять Поляков при всяком случае. От такого неожиданного поступка погибло много несчастных жертв.

Немцы также пострадали: несколько сот Немецких купцов, которые везли в Тушинский лагерь, по дорогам Смоленской и Путивльской, бархат, шелк ружья, вино мальвасийское и пряные коренья, были перехвачены казаками и приведены в Калугу, лишились всего, что имели, никоторые и самой жизни; а спасшиеся от смерти пошли по миру. Богу одному известно, чего не претерпели они в Калуге, Перемышле и Козельске! Сколько прежде Димитрий любил Немцев, столько возненавидел их впоследствии, когда потерпел важный урон в битвах с Делагардием, и тем более, когда бежал из Тушинского лагеря. Думая, что Немцы благоприятствуют королю Польскому, он приказал отнять у них поместья, самые дома, и отдать Русским. С часу на час они ожидали насильственной смерти и не смели исполнять обрядов своего богослужения. А более всех претерпел гонений в городе Козельске духовный пастырь их, Мартин Бер, которого старались всеми силами погубить 25 Русских попов, желавших завладеть его имуществом: Бог спас его чудесным образом.

На другой день после бегства Дмитриева, Поляки, Русские бояре и патриарх Филарет Никитич, в общем совете положили единогласно: жить в мире друг с другом, не передаваться ни королю, ни Шуйскому, не верить никому, кто вздумает явиться под именем Димитрия, а тем менее служить прежнему обманщику. Во время совещания, Русские без пощады поносили царицу Марину, так, что она боялась остаться в лагере и тайно удалилась в город Дмитровск, к пану Сапеге.

7 января 1610 года Димитрий отправил из Калуги в Тушинский лагерь боярина Ивана Плещеева, с приказанием разведать мысли Польских воинов; когда же заметит, что они желают его возвращения, объявить им, что царь приедет с казною и даст им жалованье за многие трети вперед, если только они представят в Калугу изменника Рожинского живым или мертвым. Это покушение было неудачно: Поляки не хотели изменить клятве, данной ими друг другу после Дмитриева бегства. Плещеев думал склонить по крайней мере казацкого атамана, Ивана Мартиновича Заруцкого, и убеждал его идти с казаками в Калугу; но и тут не имел успеха: Заруцкий с большею частью своего отряда отправился к Сигизмунду под Смоленск; прочие же казаки, наскучив столь странною войною, удалились в свои степи, а служить Димитрию согласились не более 500 человек, которые пошли в Калугу; но были настигнуты Поляками и большею частью побиты.

Вскоре после того, Димитрий подослал в Тушино Калужского воеводу пана Казимира, настоящего Вертумна: с Поляками он был добрый Поляк, с Русскими Русский; видя, что у самих Поляков ничего нельзя выиграть, Казимир успел подделаться к Рожинскому, который дозволил ему даже возвратиться в Калугу, куда хитрый пан хотел съездить, по словам его, только для того, чтобы взять свое имение и навсегда бросить Димитрия. Рожинский дал ему письмо к прежнему воеводе Скотницкому, который потерял милость Димитрия отказом идти под Смоленск, против короля Польского. Вследствие письма, Скотницкий должен был склонить на сторону Рожинского находившихся в Калуге Поляков и, схватив при помощи их Димитрия, привезти его в Тушинский лагерь. Но лукавый царедворец вручил письмо самому Димитрию, который, узнав содержание его, закипел гневом и тотчас велел палачам бросить Скотницкого ночью в Оку.

Добрый человек, видя смерть неизбежную, хотел знать, по крайней мере, за какую вину он погибает? Палачи отвечали: «Царь велел нам не рассуждать с тобою, а бросить тебя в воду». Потом, накинув на шею петлю, потащили его, как дохлую собаку. Вот последние слова несчастного: «Такой ли награды ожидал я за верную службу и двухлетнюю оборону Калуги! Господи, помилуй меня!» Жена и дети его лишились своего имущества. При том случае раздраженный Димитрий сказал: «Только бы взойти мне на престол: не оставлю в живых ни одного иностранца; не пощажу и младенцев в матерней утробе!»

13 января того же года, приехал в Калугу царицын коморник, юноша красивый и ловкий, со словесным донесением о прибытии Марины в город Дмитровск; царь вскоре отправил его обратно и просил царицу как можно скорее приехать в Калугу, чтобы не попасть в руки Поляков, которые, как он известился, хотели отвезти ее к королю Польскому в Смоленский лагерь. Между тем Скопин и Делагарди приступили к Дмитровску; устрашенный Сапега убеждал царицу удалиться в Калугу, если не желает отправиться к отцу своему. «Мне ли, царице Всероссийской», сказала ему Марина, «в таком презренном виде явиться к родным моим! Я готова разделить с царем все, что Бог ни пошлет ему». Она решилась ехать в Калугу; велела сшить для себя мужской Польский кафтан из красного бархату, купила сапоги со шпорами, вооружилась пистолетами, саблею и, сев на коня, отправилась в путь.

Сапега дал ей в провожатые 50 казаков и всех Немцев, бывших в Дмитровске: проскакав 48 Немецких миль, она достигла Калуги ночью, после заутрени, и назвала себя Димитриевым коморником, привезшим важное известие, коего никому, кроме царя, сообщить не может. Димитрий тотчас догадался: велел казакам отпереть ворота и впустить мнимого коморника. Марина, подъехав к крыльцу, соскочила с коня, и все увидели царицу! Приезд ея произвел радость неизъяснимую. Не имея при себе ни одной Польки, она учредила новый штат из Немок, который не могли нахвалиться ея благосклонностью.

Между тем, Скопин овладел накануне масленицы Дмитровским острогом и принудил пана Сапегу отступить к монастырю св. Иосифа. Оставив здесь несколько сот казаков, Сапога уехал к королю, под Смоленск; войско же его расположилось зимовать на берегах Угры, в стране плодородной, обильной съестными припасами и еще не испытавшей опустошительной войны: теперь дошла очередь и до неё! По удалении Сапеги, вскоре опустел и Тушинский лагерь.

В то же время Иван Тарасович Граматин и Михаиле Глебович Салтыков, люди пронырливые и лукавые, со многими боярами явились к Сигизмунду и советовали ему овладеть Русским государством, сиротеющим без достойного и законного правителя. «Дорога к престолу», говорили они «уже проложена Димитрием; вся страна, до самой Москвы, ему покорилась; никогда не будет тебе столь удобного случая к покорению России; мы же со своей стороны убедим соотечественников покинуть Шуйского и покориться вашему величеству». Тогда же Поляки, оставленные Димитрием, прислали к Сигизмунду просьбу, в коей изъявляли готовность служить ему против Русских, если король заплатит им жалованье, не выданное Димитрием за прошедшее время. Сигизмунд отвергнул условие, объявив, что согласен производить жалованье только с того времени, когда Поляки поступят к нему в службу.

Огорченные отказом, они проклинали Рожинского, изменившего царю; не щадили и самих себя за бесчестное нарушение клятвы, данной Димитрию. Весьма немногие из Тушинских Поляков пришли в стан королевский; товарищи их соединились большею частью с войском Сапеги, стоявшим на Угре, и ожидали там ответа на свою просьбу о выдаче жалованья, решившись действовать сообразно с отзывом: между тем, грабили и опустошали окрестную страну, которую вконец разорили.

Скопин и Делагарди вошли в столицу без всякого препятствия. В течение одного года, они очистили все пространство от Ливонии до самой Москвы, так, что из стотысячной рати, около двух лет осаждавшей Москву и Троицкий монастырь, не видно было ни одного Поляка, ни одного Казака: все бежало от горсти Немцев! Шуйский весьма ласково принял своих защитников; часто угощал их за царским столом; одарил всех офицеров золотою и серебряною посудою; выплатил всему войску жалованье золотом, серебром, соболями. Эта щедрость так избаловала Немцев, что они делали в Москве разные бесчинства, и Москвитяне с нетерпением ожидали весны, чтобы выпроводить гостей против неприятеля. Храбрый же Скопин, спасший Россию, при помощи Немцев, набранных им в Швеции, получила от Василия Шуйского в награду — яд. Царь приказал отравить его, досадуя, что Москвитяне уважали Скопина за ум и мужество более, чем его самого. Вся Москва погрузилась в печаль, узнав о кончине великого мужа.

Около Пасхи, в конце зимы, Сапега возвратился к войску, стоявшему на Угре, с решительным ответом Сигизмунда: король велел сказать, что Димитрия он и знать не хочет, а согласен давать жалованье чрез каждую четверть года только тем Полякам, которые согласятся служить в королевском войске. Недовольное ответом Польское рыцарство, служившее прежде под начальством Сапеги и Рожинского, спешило оправдаться пред Дмитрием и отправило к нему посла, который объявил, что Поляки никогда и не думали изменять его величеству, что предателем был один Рожинский с немногими сообщниками; что Бог уже наказал смертью вероломного изменника; что Сигизмунду передались только его клевреты; рыцарство же Польское не хотело нарушить присягу, не выходило из лагеря и теперь готово послужить царю, если только получат жалованье за прежние 9 месяцев, соглашаясь ожидать терпеливо уплаты остального впоследствии. Димитрий, очень обрадованный такою вестью, отвечал Полякам, что он вскоре приедет к ним с деньгами; и собрав не одну тысячу рублей со всего народа, ему покорившегося, немедленно отправился с Русскими иказаками на берега Угры. Там примирился с своими старыми сподвижниками, выдал им жалованье за три четверти года, взял новую присягу в верности и отдал приказ: после Троицына дня снова двинуться на Москву.

Между тем Шуйский выслал войско под начальством своих бояр, чтобы очистить Смоленскую дорогу и отразить Сигизмунда от Смоленска; при сем случае Делагарди получил от царя много денег на жалованье своим воинам. Немцы и большая часть Русских остановились в городе Можайске, а Григорий Валуев со значительным отрядом отправился вперед, чтобы разведать о числе неприятеля, стоявших под Смоленском; но, узнав в Царево-Займище о приближении Станислава Жолкевского с великими силами, Валуев расположился лагерем близь леса, и, укрепившись окопом, уведомил о том прочих воевод. Жолкевский не замедлил осадить его, а Русские воеводы вместе с Делагардием спешили от Можайска выручить передовой отряд. Это случилось 23 июля.

Сведав о движении царских воевод, Жолкевский раскинул стан подле самых укреплений Валуева, обнес его тыном и, оставив там небольшой отряд легкой конницы, с приказанием непрестанно быть в виду осажденных и уговаривать Валуева покориться королю Польскому, сам между тем пошел навстречу Москвитянам, бывшим под начальством Делагарди; оба войска сразились в Иванова, день, близь села Клушина, в 6 милях от Можайска: во время битвы, две роты Французов передались Жолкевскому и вместе с Поляками начали стрелять по Русским, которые, быв устрашены изменою, бросились бежать к Москве и оставили союзников своих, Немцев. Последние долго сражались с упорством и уже побили лучших Польских всадников; но заметив, что Русские оставили поле битвы и что им одним не устоять против Поляков, вступили с неприятелем в переговоры. «Мы готовы сдаться», говорили Немцы, «если только жизнь наша будет в безопасности; в противном случае станем биться до последнего человека».

Поляки прекратили сечу и прислали к ним пана Зборовского с клятвенным уверением, что будут невредимы. Многие из них не хотели верить обещанию, не забыв вероломного поступка Поляков с Динаминдским гарнизоном, который, сдавшись на честное слово, был весь истреблен. Они напомнили о том пану Зборовскому: тогда поклялись знатнейшие из Польских вельмож, что пленные не лишатся ни жизни, ни оружия. Немцы решились сдаться. В самом деле, договор был свято соблюдаем: кто хотел служить его величеству, давал присягу; а кто не хотел, удалялся беспрепятственно.

Торжествуя победу, Станислав Жолкевский возвратился к Царево-Займищу и приказал пленным боярам известить Волуева, что все Русское войско рассеяно, а Немцы покорились Сигизмунду. Валуев, переговорив с пленными боярами, сдался со всем отрядом пану Жолкевскому. После того Поляки, Немцы и Русские подступили к Москве и осадили ее с одной стороны. В то же время прибыли из Погорелого капитаны Немецких рот Лавилла и Эберт: соединяясь с войсками его королевского величества, они овладели Иосифовым монастырем и весь отряд, там находившиеся, изрубили до последнего человека; этому отряду, бывшему на стороне Димитрия, поручена была защита Иосифова монастыря паном Сапегою, когда он вывел войско свое на Угру, а сам отправился к королю под Смоленск.

Димитрий, раздраженный таким событием, немедленно приказал побросать в воду всех Немцев, при нем находившихся. «Теперь-то я вижу», говорил он, «что Немцы мне ни сколько не преданы: они служат неверному королю и бьют моих людей, забыв, что во всем мире один я государь христианский. Все они дадут ответ, лишь только бы взойти мне на престол!» Бояре, услышав дьявольское слово, спешили друг за другом бесстыдно оклеветать Немцев, особенно живших в Козельске; последних ненавидели за то, что опасались потерять прекрасные деревни, прежде пожалованные Немцам за верную службу, потом отобранные без всякой вины их, по одному подозрению, и розданные царским советниками князю Григорию Шаховскому, Трубецкому, Рындину, Михаилу Константиновичу Юшкову, Третьякову и другим.

Бояре, день и ночь искавшие средства к погублению Немцев, опасались не без причины: ибо знали невинность честных людей, которые не щадили своей жизни за Димитрия, теряли здоровье, лишились друзей и приятелей. И так, едва разгневанный Димитрий поклялся истребить всех Немцев, в России находившихся, господа сенаторы донесли эму, что мнимые изменники переписывались с Поляками и предлагали его королевскому величеству сдать город Козельск, что сведав о какой либо неудаче войска Дмитриева, они были вне себя от радости, плясали, пели, веселились, между тем, как верные Москвитяне предавались горести. Клевета еще более озлобила Димитрия: он в ту же минуту отправил в Козельск гонца, а в Калуге дал повеление: как скоро приведут Немцев (числом 52), без всякого допроса побросать в Оку.

Приговор верно был бы исполнен, если бы не спас несчастных духовный пастырь их, Мартин Бер, которому готовилась та же участь. Расспрашивая дорогою обреченных на смерть, точно ли писали они к Польскому королю, не получали ль от него писем, или вообще не знают ли за собою какой либо измены против Димитрия, Бер требовал искреннего признания, чтобы легче дать ответ и отвратить беду, обещая никому не сказывать слов их: все Немцы клялись небом в невинности и преданности царю-государю. Пастырь со своей стороны также поклялся, ободрял спутников надеждою на Божье милосердие, говорил, что Всевышний не допустит погубить невинных, что в Его руце сердце царево, что Он внушит государю справедливость и рассеет прахом замыслы врагов высокомерных.

Но как ни старался пастырь одушевить мужеством своих духовных детей, они, большею частью, были неутешны, и многие выдумывали странные средства к своему спасению: жизнь мила, а смерть ужасна! Достигнув Калуги, где находился Димитрий с двором своим, Бер оставил спутников на лугу близь Оки, а сам хотел узнать от духовных дщерей своих, фрейлин царицыных, что было причиною столь ужасного царского гнева? Для того взял с собою капитана Давида Гильбертса, прапорщика Мойтцена и двух Ливонских дворян, переправился чрез реку и вместе с провожатыми пробрался к царициыным фрейлинам. Гофмейстерина изумилась, увидев духовного отца: спрашивала, зачем он оставил несчастных, и со слезами говорила, что никакие просьбы не могут смягчить царского гнева, что всех Немцев ожидает неизбежная смерть. «Да поможет нам Бог!» отвечал Мартин Бер. «Он знает нашу невинность. Если же смерть неизбежна, умрем, по крайней мере, с утешительною мыслью, что погибнем не как преступники, а как истинные христиане, которые всегда подвергаются гонениям, клевете и всяким опасностям. Господь, Отец наш, воздаст в свое время каждому по делам. Я также терплю гонение от Русских, хотя служу не царю, а Богу, никогда не замышлял вредного против его величества и всегда молился за него с духовными детьми своими. Не жалуюсь на его неблагодарность: так всегда награждает мир истинных христиан! Но все прихожане клялись мне царством небесным, что никто из них не знаете никакой вины за собою; мы смело пустились в дорогу, поручив себя благости Всевышнего: если бы совесть нас упрекала, мы без сомнения избрали бы иной путь».

После того пастырь убеждал гофмейстерину и госпож фрейлин рассказать обо всем царице и умолить ее слезами, чтобы она испросила у его величества не помилования изменникам, а пощады людям вовсе невинным. «Доложите государыне», говорил Бер, «что в числе обреченных на смерть есть дети, что вместе с ними погибают духовный отец и многие родственники падших на поле битвы за его величество; что если и сии витязи трехлетней война умрут позорною смертно, во всей России не будете никого их злосчастнее». «Мы просим одного», заключил Бер, «чтобы милосердая царица убедила его величество отделить безвинных от виновных: первые да будут помилованы, а последние да испытают всю тяжесть царского гнева!» Тронутые словами пастора, все фрейлины пошли к царице, упали к ногам ея и так горько плакали, что ни одна ни могла выговорить ни слова. Царица, глядя на них, также заплакала, велела им встать и догадываясь, о чем идет дело, спросила: «Приехали ли Немцы из Козельска?» «Русские выгнали их, не исключая и духовного отца нашего!» отвечали, рыдая, госпожи фрейлины; потом весьма трогательно убеждали царицу помиловать несчастных. «Не плачьте, дети мои!» сказала ея величество. «Царь страшно гневается на всех Немцев: уже отдан приказ утопить их в Оке, как скоро они сюда прибудут; никто не смеете просить о пощаде; но я попытаюсь, не тронется ли он моими слезам, и не успею ли я на этот раз спасти их».

Сказав сие, царица немедленно послала камердинера к лютому Шаховскому, которому поручено было исполнить царскую волю, с приказанием остановить казнь до другого повеления, угрожая смертью в случае ослушания; другого же камердинера послала к царю с просьбою удостоить ее на минуту своим посещением. Царь не хотел видеть своей супруги. «Знаю, чего она хочет!» сказал Димитрий. «Она будет просить за поганых Немцев; напрасный труд! Всех в воду сего же дня, или я не Димитрий! А если она вздумает меня беспокоить, утопить и ее вместе с Немцами!» Такой ответ весьма опечалил царицу. «Бог знает», сказала она, «чем так провинились бедные Немцы!»

Одна фрейлина тотчас побежала к пастору и объявила ему со слезами, что просьба царицы безуспешна. «Да будет воля Божья!» сказал пастор, и в ту же минуту послал дворянина Рейнгольда Энгеланда за Немцами, бывшими на другой стороне Оки, велев им взять церковную утварь, для того, чтобы, вкусив св. Тайн, последовать примеру Христа Спасителя. Ожидая прибытия духовных детей, он молился и пел псалмы, которые сочинил в злополучные минуты. Эти псалмы будут приложены в конце летописи.

Между тем, царица решилась придти к Димитрию со всеми своими женщинами, упала ему в ноги и просила со слезами рассмотреть хладнокровно, все ли Немцы виноваты, чтобы, не жалеть после о невинных, как о воеводе Скотницком; убеждала размыслить, что на смерть осуждено 52 человека, что в том числе один пастор, много безвинных отроков; что вдовы и сироты, потеряв мужей и отцов, не престанут умолять небо о страшной мести дерзкому виновнику слез их, и что правосудие предписывает наказать только преступников. Сначала Димитрий ничего и слышать не хотел; наконец смягчился трогательною просьбою царицы, поднял ее, и всем женщинам также велел встать. Потом спросил камердинера: «Далеко ли отсюда до Козельска?» 12 миль, было ответом. «И они уже здесь!» воскликнул царь; «я только вчера послал за ними! Чуть ли бояре не наболтали много лишнего. Не понимаю, как могли Немцы так скоро приехать! — Они твои», примолвил Димитрий, обращаясь к царице, «делай с ними, что хочешь».

Печальные Немцы собрались в один дом, и уже готовились принять св. Тайны, как вдруг явился главный коморник царицын Георг Гребсберг, с радостною вестью, что беда миновала и что государыня исходатайствовала у царя милость. «Радуйтесь, Немцы», говорил коморник, «молитесь о здравии царя и царицы, своей матери; будьте покорными детьми ея!» «Бог да сохранит милосердую нашу государыню, вместе с супругом ея! Вечно будем молиться за них!» отвечали Немцы.

По удалении коморника, пастор обратился к духовным детям и сказал: «Любезные друзья! в третий раз мы делаемся жертвою клеветы; Бог доселе хранил невинных от погибели; но если бы не открылся случай умилостивить царицу, мы пропали бы наверное; жены же и дети наши мало бы выиграли от того, что мы погибли невинно. Подадим царице просьбу, в которой, изъявив благодарность, скажем, что как никто из нас не знает за собою преступления против его величества, то все мы просим не милости царской, а строгого правосудия, и что если хотя один из нас окажется виновным, мы все умереть согласны; посему станем просить царицу, чтобы она убедила государя дать нам очную ставку с неизвестными доносчиками. Они говорят, будто мы писали к Сигизмунду; пусть представят эти письма: каждый знает руку товарища; никто не отречется от собственного почерка. Мы уверены в своей невинности и преданности государю». Такой совет немедленно приведен был в исполнение. Царица, приняв просьбу, представила ее своему супругу. Царь засмеялся. «Правда», говорил он, «я никогда не думал, чтобы Немцы мне изменили: вот уже третий год они несут трудную службу. Завтра же, под чистым небом, в присутствии всех бояр, всего народа, доставлю им случай оправдаться». Так и случилось.

На другой день, Димитрий пред выходом к обедне, увидев Немцев подле крыльца и узнав капитана Давида Гильбертса и прапорщика Томаса Мойтцена, сказал громко: «Немцы! за трехлетнюю усердную службу, я дал вам награду царскую, дал поместья бояр и князей; вы разбогатели и жили в довольстве; все соседи ваши знают это. Но когда вы мне изменили, перестали оказывать должное почтение, хотели предать Козельск поганому королю Польскому и перейти на его сторону, я взял обратно пожалованные вам поместья и роздал их моим боярам; а вас велел сюда привести и бросить в Оку». «Даруй Бог тебе, царь-государь! здравие», отвечали Немцы с низким поклоном; «мы ни в чем не виноваты; нам и в ум не приходило того, что на нас насказали. Мы просим не милосердия, а строгого правосудия. Пусть каждый преступник воспримет должную казнь. Благоволи, царь-государь, оказать нам эту милость!» Димитрий сошел с крыльца вместе с боярами и, указав на них пальцем, примолвил, обращаясь опять к Немцам: «Вот ваши обвинители! Сверх того, я получил донос из Козельска от воеводы, бояр, священников и граждан». «Государь!» воскликнули обвиняемые, «в твоей власти воеводы, князья, бояре, как и мы иноземцы: вели им вознаградить нас, или пусть займут наше место!»

Царь, сев на лошадь, обратился к господам боярам и сказал: «Я вижу невинность моих иноземцев, и думаю, что вы поступили с ними, как бездельники. Если же вы правы, покажите письма и уличите виновных!» Бояре, не имея средств того сделать, смотрели на Немцев с видом презрения и говорили: «Мы Русские; они едят наш хлеб, а не мы их». Тут его величество явил свое правосудие. «Немцы!» сказал он ласково, «вы правы! Бояре из одной ненависти вас преследуют. Все, чего вы лишились, получите обратно». Потом продолжал: «Князья и бояре! отдайте немедленно им деревни, бывшие причиною вашей зависти; а вы, Немцы, будьте верны и впредь, как были до сих пор. Вы получите и другие поместья; удалитесь от врагов своих из Козельска; живите со мною в Калуге: тут, при моих глазах, бояре не станут вас беспокоить». Так злодеи умножили счастье добрых, а сами покрылись вечным стыдом!

На обратном пути, пастор говорил духовным детям своим: «Любезные друзья! Подумаем о средствах избавиться от несчастья. Царь объявил, что мы окружены врагами, которые завидуют, вероятно, и тому, что у нас осталось. Я решился покинуть свой дом; возьму жену, детей, а если можно, и пожитки. Кто из вас согласен со мною, пускай изготовится в дорогу: завтра мы отправимся. Не будем искушать Бога; довольно мы уже пострадали. Кто ищет опасности, тот и погибает». Одни согласились на предложение пастора; перевезли жен, детей, и поселились в Калуге; другие же из скупости не хотели бросить имения и остались в Козельске, среди гонителей христиан; но вскоре испытали Божий гнев вместе с варварами: 1 сентября внезапно пришли от Смоленска вольные люди; в два часа овладели беззащитным городом, побили 7000 человек, и, предав его пламени, увели в плен князей, бояр, воеводу и всех Немцев, которые отвергли совет духовного заступника своего; жены и дети их также достались в руки Поляков; все добро их было разграблено.

Глава XI 1610

Жолкевский под Москвою. Измена Ляпунова. Низложение Шуйского. Посольство к Сигизмунду. Присяга Владиславу. Последнее покушение Самозванца овладеть Москвою. Бегство его. Посольство в Астрахань. Безумные дела. Смерть хана Касимовского. Петр Ерусланов. Умерщвление Самозванца. Марина и сын ея. Шуйский в плену. Свидание его в Варшаве с послом Турецким. Грозное письмо султана к Сигизмунду.


Жолкевский, одержав решительную победу при Клушине, рассеял всю рать Московскую, склонил на свою сторону Немцев Делагардиевых, заставил отряд Валуева положить оружие и наконец осадил Москву со стороны Можайска. В то же время Димитрий II, выступив из Калуги с своими Поляками, овладел Пафнутьевым монастырем и сжег его до основания, перебив в нем всех монахов, священников, бояр и 500 стрельцов, присланных из Москвы на помощь. Москвитяне были в отчаянии: не успев избавиться от одного неприятеля, они увидели пред собою другого.

Среди всеобщего уныния, три отважные боярина, уже давно бывшие в согласии с Жолкевским, Захарий Ляпунов, Михайло Молчанов и Иван Резецкий, составили заговор против царя Василия Ивановича: 11 июля они вышли на Лобное место, созвали народ и объявили, в каком горестном состоянии находится земля Русская. «Ее», говорили бояре «как беззащитную овчарню опустошают волки. Бедные жители гибнут, и никто не хочет, или не может спасти их: царь уже третий год ни в чем не имеет счастья, ибо неправдою присвоил себе правление; не одна сотня тысяч за него пострадала; кровопролитию не будет конца, пока не оставит престола злосчастный государь, который с своими братьями только умеет терять сражения. Если наш голос», заключили бояре «заслуживает некоторую доверенность граждан, род Шуйского должен быть сведен с престола; а царем государственные чины изберут того, кого укажет Бог».

Этот совет весьма понравился Москвитянам: они решились немедленно приступить к делу. Тогда бояре велели им идти в Кремль и объявить свое намерение царским советникам: граждане тотчас бросились с начальниками мятежа в палаты Шуйского, взяли корону и скипетр, отнесли их в казну, а царя отвели в прежний дом его; там выстригли несколько волос и принудили его быть монахом.

На другой день Москвитяне собрались за городом, в той стороне, где не было неприятелей, для решения, кому из бояр вручить царскую корону. Но как скоро началось совещание и знатнейшие особы вместе с прочими стали подавать голоса, вступили вперед несколько человек с такими словами: «В числе князей нет никого, кто мог бы сказать, что он знатнее других родом и саном: следовательно, если выберем царем какого либо князя, бояре будут ему завидовать и крамольничать: никто не любит кланяться равному! И так возьмем чужеземца, который сам был бы королевского рода и в России не имел бы себе подобного. В Римской империи много королей, достойных носить нашу корону; но нет ни одного, кто и языком, и одеждою, и обычаями так был бы с нами согласен, как Сигизмунд король Польши, или сын его Владислав, уже герой знаменитый. Возведем его на престол; только тогда успокоится Россия; иначе, при всяком другом царе, бедствиям не будет конца. О Димитрии не говорим ни слова: каждому известно, что он плут и обманщик, беглый учитель Белорусский, достойный не престола, а виселицы. Итак, господа, если вы согласны, мы подумаем об условиях, с коими возведем Владислава на престол, так, что наша вера и обычаи останутся неприкосновенными, и народ не будет обременен новыми налогами: извольте объявить ваше мнение!»

Все сословия, воскликнув, что ничего не может быть лучше этого совета, определили привести его в исполнение, только осмотрительно; потом в добром согласии возвратились в Москву. С Жолкевским немедленно заключено было перемирие; а под Смоленск отправлено посольство с предложением Владиславу Русского престола, но на многих условиях. Сигизмунд, выслушав послов, отпустил их с удовлетворительным ответом и уполномочил полководца своего Жолкевского вступить с Русскими в переговоры, дав ему право действовать по его собственному благоусмотрению и наперед соглашаясь на все, что он ни сделает, кроме двух статей: 1) королевич не переменит веры и 2) будет иметь при себе Польский двор: ибо Сигизмунд не хотел предать его одного в руки Московитян. Впрочем же, на все был согласен; обещал Москвитянам свободу вероисповедания, неприкосновенность их законов, нравов и обычаев, и уверял, что сын его не только не дозволит нарушать Русские права, но и будет иметь о них особенное попечение.

Обрадованные королевским ответом, Москвитяне поклялись признать Владислава царем и служить ему верно, пока он не нарушить предложенных условий; Жолкевский с своей стороны дал клятву именем Владислава, что все статьи будут свято соблюдаемы и что сам королевич вскоре приедет в Москву для принятия царства в свое владение. После того Польши военачальник в лице государя приглашен был в Кремль, где ему поднесли весьма богатые дары. Москвитяне подружились с Поляками: толпы одних стремились в лагерь, толпы других в Москву; ласкали, честили друг друга.

Между тем Димитрий, сведав от некоторых бояр и казаков, приехавших к нему из Москвы, что жители присягнули Владиславу, но что в ней есть люди ему преданные, и нужно только подступить к столице, чтобы поселить в жителях раздор, немедленно оставил Пафнутьев монастырь, собрал всех преданных Поляков, Немцев, Казаков, Татар, Русских, и расположился лагерем между Москвою и Коломенским монастырем, в надежде на счастливый успех своих клевретов. Надежда его была напрасна: ежедневные вылазки Москвитян доказывали, что народ вовсе не помышляет ему покориться. Вскоре он заметил, что в столице появились Польские копейщики и что Поляки, ему служившие, весьма неохотно дерутся со своими единоземцами; тут Самозванец сыграл прежнюю роль: бежал из лагеря, и покрытый срамом, возвратился в Калугу с несколькими сотнями казаков и Романовских Татар, в день св. Варфоломея.

По удалении Димитрия, Поляки один за другим приходили в Москву: вскоре собралось их до пяти тысяч человек. Немцы также успели пробраться в столицу, в числе 800 воинов. Размещенные в Кремле, лучшей крепости Московской, они имели в руках своих военные снаряды. 5000 Поляков, вопреки желанию Москвитян, заняли внешний замок и учредили стражу вокруг третьей стены: им отпускались в избытке всякие съестные припасы и сверх того производилось ежемесячное жалованье от казны, которая чрез то оскудела еще более, чем в правление Шуйского.

Димитрий весьма досадовал на Поляков, виновников его срамного бегства, и еще более на Русских, которые так жестоко его обманули. «Мне более ничего не осталось», говорил он, «как собрать Турок и Татар: они помогут мне завоевать наследство моих предков! Если не успею овладеть Россией, разорю ее так, что она ничего не будет стоить. Пока я жив, не будет ей покоя».

Желая поправить неудачу, он послал в Астраханское царство любимого Поляка своего пана Керносицкого, который был впрочем, более Русский, с известием, что царь и царица решились избрать своею столицею Астрахань, не желая жить в Москве, оскверненной присутствием нехристей. Если бы удался этот замысел, Россия испытала бы новые ужаснейшие бедствия: но Бог спас ее: Димитрий совершенно потерял рассудок, не щадил никого, самых верных сподвижников своих, немногих Татар и казаков. Эти люди берегли его день и ночь, были с ним безотлучно, участвовали во всех увеселениях, провожали его на охоту, между тем, как Немцы и Поляки не смели к нему подойти; но за все услуги Татар, Димитрий приказал утопить в Оке хана Касимовского, обвиненного пред царем собственным сыном в намерении бежать в Москву.

Раздраженный таким поступком Димитрия, Татарский князь Петр Ерусланов искал случая умертвить Ханского сына и уже думал исполнить свое намерение, когда отцеубийца возвращался домой от царя; но князь ошибся: жертвою его мести был другой знатный Татарин, одетый так же точно, как и тот, кого он подстерегал. Ерусланов, до тех пор весьма уважаемый царем за то, что он знал дорогу к Астрахани, заключен в темницу; а 50 других Татар отданы были под стражу; впрочем, постращав их несколько дней, Димитрий даровал им свободу, стал по-прежнему ласков, ездил с ними на охоту, посылал их в окрестности для набегов и опустошения деревень, принадлежавших ненавистным Полякам.

Но Татары не могли забыть своего оскорбления и целые два месяца весьма искусно таили намерение отмстить Димитрию: каждую ночь привозили в Калугу по 10 и по 12 Поляков, которых не редко хватали с постелей; привозили иногда и купцов, пойманных на дороге. Царь обыкновенно приказывал еще до рассвета засекать несчастных кнутом до смерти; тела их бросали собакам на съедение; остатки же зарывали в землю, как падалище; благородных Поляков топили в реке. Видя такое усердие Татар, Димитрий думал, что они уже забыли прежнее оскорбление и так верил им, что, отправляясь на охоту, всегда брал их с собою человек по 20 и по 30, а из придворных не более 2 или 3, да шута Петра Кошелева, неразлучного своего товарища. Вероломные Татары изъявляли царю беспредельную преданность, выжидая случая отмстить ему. За несколько дней до исполнения заговора, дали знать своим единоземцам, чтобы они, при первом выезде царя на охоту, выбрались из Калуги в Пельну и, дождавшись там князя Ерусланова, немедленно отправились восвояси.

11 декабря Димитрий, не предчувствуя своей участи, отправился на охоту с князем Еруслановым и 20 Татарами; товарищи их, согласно взаимному условию, взяв все, что только могли, выехали верхами в разные ворота и соединились на Пельнской дороге в числе 1000 человек. Как скоро Димитрий отъехал от города около четверти пути, князь Петр, поравнявшись с ним, прострелил его насквозь; потом отрубил ему голову. «Я научу тебя», примолвил князь «топить ханов и сажать в темницу князей, которые служили тебе верно, негодный обманщик!» Шут Кошелев и два боярина не хотели быть свидетелями печального зрелища: ударили по лошадям и не оглядываясь прискакали в Калугу с известием, каким образом кончилась охота.

Татары между тем пустились по Пельнской дороге восвояси, опустошая и истребляя все, что им ни попадалось. В Калуге ударили тревогу, пушечными выстрелами дали знать, чтобы войско собиралось для преследования вероломных, но уже поздно: их нельзя было настигнуть. Только немногие из Татар остались в Калуге, потому ли, что не имели добрых коней, или недоверчивые товарищи не открылись им, неизвестно. Несчастных гоняли из улицы в улицу, хуже, чем зайцев в поле, дубинами и саблями, пока всех не перебили. Так невинные пострадали за виновных! Все доказывает, что они вовсе не знали о злодейском умысле; в противном случае, успели бы спасти себя, или донесли бы о заговоре. Удовлетворив мести, князья, бояре и граждане Калужские отправились туда, где погиб их царь; нашли труп и голову; отвезли бренные остатки в крепость, обмыли их и, приставив голову к трупу, положили царя на стол на показ всему народу. Потом, чрез несколько дней, похоронили его с приличными обрядами в дворцовой Калужской церкви, где он лежит до сих пор. Не забудут и позднейшие потомки человека, который был виною неимоверных бедствий России!

Легко вообразить, с какою горестью узнала о несчастном происшествии благочестивая царица Марина. Давно ли она потеряла одного супруга, теперь лишилась и другого! Она была уже беременна, и вскоре разрешилась сыном. Бояре выпросили у неё себе новорожденного царевича, чтоб укрыть его от убийц и, воспитав тайно, со временем возвести на престол. Москвитяне до сих пор оказывают Марине царскую почесть; какую же перемену произведет в России сын ея, узнают те люди, которые проживут еще лет двадцать.

Так кончил дни свои Димитрий II; смерть его была ужасна! Долго спорил он с Василием Шуйским за бесценное сокровище; но не мог им овладеть. Да и Шуйский не умел пользоваться: и ему пришлось из монарха сделаться монахом; а яблоко раздора досталось Владиславу.

Низложив Шуйского с престола, Москвитяне отправили его с двумя братьями, Дмитрием и Иваном, и знатнейшими из князей, Голицыными, к Польскому королю, в лагерь Смоленский. Отсюда, по воле Сигизмунда, их отвезли в Польшу, как пленников. Рассказывают за достоверное, что на Варшавском сейме, бывшем около Мартинова дня 1611 года, присутствовал посланник Турецкого султана. Пируя за пышным королевским столом, он желал видеть прежнего царя Московского: его желание было исполнено. Шуйского привели в царской одежде и посадили за стол против посланника. Последний долго смотрел на него, не говоря ни слова; потом начал превозносить счастье короля Польского, который за несколько пред тем лет имел в руках своих Максимилиана, а теперь держит в плену великомощного царя Русского. «Не дивись», отвечал Шуйский, оскорбленный словами посланника, «не дивись моей участи! Я был сильный государь, а теперь пленник; но знай: когда король Польский овладеете Россией, и твоему государю не миновать моей участи! Есть у нас пословица: сегодня моя очередь, а завтра твоя».

Султан, узнав о таком ответе, в 1612 году прислал, как говорят, следующее письмо к королю Польскому: «Мы, султан пресветлейший, сын великого императора, сын высочайшего Бога, владетель всей Турции, Греции, Вавилонии, Македонии, Сармации, король верхнего и нижнего Египта, Александрии, Индии, государь всех народов, блистательный сын Магомета, покровитель и защитник города Псеразира и рая земного, страж святого гроба Бога небесного, царь царей, повелитель всех владык и богов земных, обладатель древа жизни и святого града, государь и наследник всех стран Черноморских — королю Польскому поклон! Дошло до нас, что ты со своими корольками затеял против нас, могущественного и непобедимого императора, злое дело, по внушению людей легкомысленных: расторгнув дружбу и мир, о коем ты прежде умолял нас, забыв обещание не вести с нами войны, ты напал на наши области, все грабил, губил, убивал, жег, истреблял. Теперь жди возмездия: из всех областей, нам подвластных от одного края вселенной до другого, мы соберем силы несметные, подавим ничтожных владык и в Кракове явим пред тобою наше величие; там мы воздвигнем такой памятник, что государство твое вовеки нас не забудет. В знак же сей воли, посылаем тебе меч, стрелу и ядро, обагренные кровью. Наши кони и верблюды опустошат твои поля, да ведает мир, сколь ужасен гнев наш! Как владыка небесный карает богоотступников; так и мы, владыка земной, хотим наказать твое вероломство: гнев наш поразит тебя прежде, чем получишь от нас другое письмо. Вразуми себе все, что мы сказали; если же не поймешь, то почувствуешь. Султан пресветлейший».

Глава XII 1611–1612

Владислава признают царем во всей России. Своевольство Поляков в Москве. Негодование народа. Правосудие Гонсевского. Всеобщая ненависть к Полякам. Ссоры с ними. Тщетные усилия наместника. Вербное воскресение. Патриарх виновник восстания. Кровопролитие в столице. Мужество Маржерета. Пожар и разорение Москвы. Полковник Струсь. Патриарх в темнице. Неистовство Поляков. Ляпунов осаждает их. Сапега и Ходкевич. Заключение.


По смерти Димитрия II, города, воевавшие с Москвою, прислали к жителям ея письмо следующего содержания: «Попутал нас лукавый! Сгубил наше царство проклятый Самозванец! Мы хотим жить с вами в добром согласии; но прежде прогоните нехристей, поганых Поляков: только тогда Россия успокоится и кровь христианская перестанет литься».

Москвитяне отвечали, что они будут рады и благодарны, если областные жители опомнятся и исправятся; но что нельзя нарушить присяги Владиславу: иначе в России никогда единодушие не водворится. Вместе с сим ответом, разослали тайно грамоты, в коих советовали своим единоземцами признать царем королевского сына, чтобы внутренние раздоры прекратились и города воевать между собою перестали; но в то же время убеждали исподволь истреблять Поляков, имевших в России поместья, или просто в ней живших. «Таким образом», писали Москвитяне «государство незаметно очистится от неверных. Мы же с своей стороны довольно имеем сил побить при случае всех Поляков, в столице живущих, хотя они и не скидают с себя ни лат, ни шлемов». Следуя внушению, города присягнули Владиславу в январе 1611 года, и думали оставить Поляков в дураках; но Русские скоро испытали на себе пословицу: не рой яму другому, сам в нее попадешь.

25 января Московские обыватели жаловались наместнику Владислава Гонсевскому, что Поляки притесняют народ, не уважают Русского богослужения, ругаются над святыми иконами, даже стреляют в них из ружей; что Русским и в домах нет безопасности; казна государственная расхищена и непомерные суммы выдаются на содержание 6000 воинов, а царь Владислав не является, и что король, вопреки обещанию, до сих пор не соглашаясь прислать своего сына, обнаруживаете намерение только разорить в конец Русскую землю. В заключение же недовольные велели сказать наотрез наместнику и всем его ротмистрам, чтобы они позаботились о скорейшем прибытии королевича; в противном случае убрались бы сами туда, откуда пришли: иначе им укажут дорогу. «Для такой невесты», говорили Москвитяне, «какова Россия, мы скоро найдем и другого жениха!»

Пан Гонсевский ласково принял жалобу и просил Москвитян быть покойными, особенно же не замышлять ничего вредного, к собственному несчастью: ибо, говорил наместник, его величество так озабочен разными делами в своем государстве, что не имеет никакого средства ввести в Россию своего сына с приличным царскому сану достоинством; притом же король хочет непременно овладеть Смоленском, искони принадлежавшим Польской короне, чтобы впоследствии не иметь об нем спора с собственным сыном. Впрочем, Гонсевский обещал немедленно просить Сигизмунда о скорейшем приезде избранного Русскими государя, и дал слово строго наказывать Поляков, которые станут нарушать спокойствие столицы.

Народ, узнав о столь добром намерении Гонсевского, тотчас приступил к нему с просьбою явить примерный суд над пьяным Польским дворянином, выстрелившим в образ Богоматери, соглашаясь забыть о прочих своих обидах. Дворянин был взят немедленно и осужден на смерть. Близь Сретенских ворот, где находилась эта икона, ему отсекли обе руки и повесили их под образом; а самого виновника вывели за город и сожгли. При сем случае пан Гонсевский обнародовал объявление, что скоро прибудет царь Владислав, что Москвитяне должны молиться о здравии его величества, что государь повелел строжайшим образом наблюдать за правосудием, наказывать своевольство, охранять граждан и святыню их, и что казнь виновного дворянина служит ясным доказательством попечений Владислава о благе и спокойствии России.

Москвитяне казались довольными; но Поляки, испытав на деле их вероломство, не дремали: расставили при всех воротах сильную стражу в полном вооружении, запретили Русским иметь при себе что либо смертоносное, обыскивали все возы, приезжавшие в город, опасаясь, нет ли в них оружия. Если же Москвитяне изъявляли досаду, Поляки говорили им: «Осторожность не мешает; нас горсть, а вас тысячи; мы не думаем ничего дурного, вы же, Москвитяне, нас не любите. Не хотим с вами ссориться: этого требует государь наш; только вы будьте спокойны!» Невзирая на убеждения, Москвитяне весьма негодовали на Поляков. «Уже и теперь», говорили они «нет нам воли; что же будет, когда наберется поболее этих лысых голов? По всему видно, они хотят быть нашими господами. Но мы их проучим! Мы выбрали царем Поляка, только не для того, чтобы каждый безмозглый Лях здесь поднимал нос; мы не думали отказываться и от своего права. Старая собака король не хотел отпустить своего щенка: теперь оба они могут навеки остаться восвоясях: не хотим Владислава! А эти глаголи пусть добром отсюда уберутся; не то, переколотим их, как псов. Нас ведь семьсот тысяч: если на что решимся, постоим за себя!»

Злоба народа беспрестанно увеличивалась. Москвитяне насмехались над стражею Гонсевского и нередко поносили Поляков, приходивших на рынок за покупками. «Эй, пучки!» кричали насмешники, «долго ли вам здесь пировать? Видно придется собакам потешиться над плешивыми головами, когда не хотите добром оставить нашего города!» За все, что ни покупали, Поляки должны были платить вдвое дороже против Русских, или возвращались с рынка домой с пустыми руками. Благоразумные Поляки, видя всеобщую ненависть, старались удерживать своих пылких товарищей. «Смейтесь, как хотите», говорили они Русским, «для нас все равно; мы не будем зачинщиками. Но берегитесь, не пришлось бы вам раскаиваться!» и уходили домой осмеянные.

13 февраля Польские дворяне велели своим служителям купить овса на рынке, за Московскою дорогою. Один из Поляков, заметив, сколько платили Русские, приказал отмерить несколько бочек и хотел заплатить за них по одному флорину, так же как платили и другие. Московский торгаш, недовольный этою платою, требовал с него за каждую бочку по 2 флорина. «Эй, ты к… с… Москаль» закричал слуга, «как смеешь ты грабить нас? Разве мы не одному царю служим?» «Коли не хочешь дать за бочку по два флорина», возразил Москвитин, «возьми свои деньги и отдай мне овес. Полякам не покупать его дешевле. Убирайся к чёрту!» Поляк выхватил саблю с намерением проучить Москаля, как вдруг сбежалось человек 40 или 50, вооруженных дрекольем; в минуту собралось такое множество народа, что Польская стража, находившаяся у Водяных ворот, должна была прибыть на место драки. Слуги же, покупавшие овес, искали спасения в бегстве, и преследуемые Москвитянами, просили помощи у своих единоземцев, объявив им, что трое из товарищей их убиты народом единственно за несогласие платить вдвое более Русских. Тут 12 Польских воинов ударили на многие сотни Москвитян, убили человек 15, а прочих разогнали.

Как скоро узнали об этой драке жители предместья и Белаго города, со всех сторон набежало такое множество Москвитян, недовольных Поляками, что дело едва не кончилось всеобщим бунтом. Благоразумие наместника отвратило бедствие. Он сам явился среди народа и сказал: «Москвитяне! Вы считаете себя наилучшими христианами в мире; но боитесь ли вы Бога, когда жаждете крови и помышляете только о вероломстве и измене? Или вы думаете, что Бог вас не накажет? Нет! вы испытаете всю тяжесть его десницы. Умертвив не одного из собственных царей, вы избрали наконец государем нашего королевича; но едва присягнули ему в верности, вы уже стали поносить его только за то, что он не может сюда приехать так скоро, как вам хотелось бы; называете отца его старою собакою, а его самого щенком, забыв, что Бог избрал их своими наместниками. Вы сами нарушаете клятву, не признавая царем своего законного государя; а нас, его подданных, приехавших сюда по вашему приглашению, предаете смерти! Или не помните, что мы спасли вас от злодея Димитрия? Не повинуясь царю, вы раздражаете Бога, который шутить не любит. Не хвалитесь силою и многочисленностью: конечно шести тысячам трудно устоять против семисот тысяч; но победа зависит не от числа, а от Бога: и горстью людей Он может истребить несчетные полчища. Что побуждаете вас к бунту? Разве мы служим не тому же государю, которому и вы присягнули? Если же вы хотите кровопролития, то будьте уверены, что Бог нас не оставит: мы постоим за правое дело!»

«Полно врать!» закричали из толпы; «без ружей и дубин, мы побьем вас колпаками».

«Нет, братцы!» продолжал наместник, «колпаками и с девками не управитесь: и они вас утомят; чего же не сделают 6000 героев? Прошу вас, умоляю, будьте смирны и покойны!»

«Ну, так убирайтесь отсюда и очистите наш город!» сказали Москвитяне.

«Этого не дозволяет нам присяга», возразил наместник; «государь не за тем прислал нас, чтобы мы тотчас разбежались по вашему требованию: мы должны ожидать его приезда».

«Так недолго вам оставаться в живых!» воскликнул народ.

«Это зависит не от вас, а от Бога. Если вы начнете ссору, да не сумеете кончить ее, тогда помилуй Бог жен и детей ваших! Я довольно вразумлял вас; повторяю: будьте покойны; а не то вы пропали. С нами Бог». Сказав это, наместник возвратился в замок; а Москвитяне разошлись по домам, скрывая в душе злые умыслы.

Миновало еще несколько недель, а королевича все не было. Между тем разнеслась молва, что король не отпускает своего сына, из опасения вверить его столь вероломным людям. Москвитяне были в исступлении, которое достигло высшей степени, когда Польский военачальник потребовал съестных припасов и жалованья своему войску. «Пусть требует платы от своего царя», говорил народ.

Более всего Москвитяне злились на своих вельмож, Михаила Глебовича Салтыкова, Федора Андронова, Ивана Тарасовича Граматина, и требовали выдачи этих изменников, вероломно предавших царство королевичу Владиславу. Около 3000 мятежников устремились в Кремль и уже ворвались в него; но едва начальник Немецкой дружины Борковский ударил тревогу и Немцы бросились к ружью, Москвитяне поспешили удалиться. Стража хотела запереть ворота, чтобы напасть на вероломных; капитан удержал ее, сказав: «Пусть их ругаются! собака лает, а ветер несет; но если вздумают драться, тогда узнают, с кем имеют дело!» В четверть часа не было уже видно ни одного Русского. Но Поляки ежеминутно ожидали новой тревоги. Видя везде волнение народа, полководцы их отменили торжественный выход в Вербное воскресенье, которое после Николина дня считается важнейшим праздником: они опасались при сем случае неминуемого бунта.

Обыкновенно в этот день выходит к народу царь и от двора своего до церкви, называемой Иерусалимом, ведет за узду осла, на коем сидит патриарх; шествие открывает клир, воспевая осаннуу с приличными обрядами; за ним следуют более 20 боярских детей в красном платье, и расстилают его по дороге, где царь ведет патриаршего осла. Как скоро пройдет патриарх, они подбирают свою одежду и, забежав вперед, снова расстилают ее до самой церкви. За первосвященником везут в санях огромное с разными плодами дерево, на коем сидят три или четыре отрока, и поют священные гимны; шествие заключают князья, бояре и купцы. На этот праздник стекается бесчисленное множество народа; причем такая бывает теснота, что люди слабого сложения не смеют присутствовать на церемонии, если хотят остаться живыми.

Чернь, узнав о запрещении наместника праздновать столь великий день, изъявила сильный ропот и лучше хотела погибнуть, чем стерпеть такое насилие; волю народную надлежало исполнить; узду осляти держал, вместо царя, знатнейший из Московских вельмож, Андрей Гундуров. Немцы же и Поляки, в полном вооружении, охраняли тишину столицы.

Между тем дали знать наместнику, что Москвитяне, подстрекаемые патриархом, отложили мятеж до страстной недели, и что бояре приготовили сани с дровами, которые намерены в минуту возмущения расставить по улицам и лишить Поляков средств подавать друг другу помощь. Сведав о том, наместник и Борковский отдали приказ, чтобы ни один Немец, ни один Поляк, под смертною казнию, не оставался в городе и не выходил из крепости.

На другой день после праздника, все Поляки спешили убраться в крепость. Москвитяне, заметив сие, догадались, что замысел их обнаружился, и в ту женочь собрали совет, где рассуждали, каким образом воспрепятствовать соединению врагов; наконец решились: во вторник, т. е. 19 марта, заняли улицы, в числе нескольких тысяч человек, и побили многих Поляков, ехавших в замок. Наместник немедленно выслал на помощь своим несколько отрядов конных копейщиков; Москвитяне ударили в них смело, и если бы не подоспевший Немецкий полк, состоявший из 800 воинов, все Польские всадники, числом 5000, остались бы на месте: уже Москвитяне стали одолевать Поляков; смело напирали на них, и, удивляясь собственному успеху, испускали радостные крики, при громе набатов; в ту минуту главный капитан Немецкой дружины, Яков Маржерет, выслал из замка три роты мушкетеров до 400 человек в Никитскую улицу, пересекаемую многими переулками, где укрепились мятежники и поражали Поляков. Воины Маржеретовы, овладев внешним укреплением, напали внезапно на поклонников Николая и побили их как градом: сеча была ужасная! Более часу раздавался крик Москвитян, звон бесчисленных колоколов, гром мушкетов, рев бури. Страшно было смотреть! Мушкетеры, пробившись разными улицами в толпу врагов, разогнали ее, и преследуя бегущих, били их, как собак.

Когда прекратилась пальба, Немцы и Поляки, оставшиеся в крепости, начали горевать об участи своих товарищей, и, думая, что все они погибли, заливались слезами; отчаяние ими овладело; в то самое время возвращаются мушкетеры, имея, подобно мясникам, окровавленные мечи и рубахи. Без ужаса нельзя было взглянуть на них! Москвитян пало множество; Немцев только восемь человек. Между тем, снова закипела битва на Сретенке, где Москвитяне также укрепились; набаты гудели без умолку. Мушкетеры и здесь явили свою храбрость: при помощи небес, они побили в два часа множество Москвитян.

Пораженные на Сретенке, мятежники собрались на Покровке. Мушкетеры уже утомились от дальних переходов с тяжелыми мушкетами, от непрестанной пальбы и сечи; посему Борковский подкрепил их несколькими отрядами конных копейщиков, и в то же время велел зажечь все дома около того места, где Москвитяне, перегородив улицу, упорно сопротивлялись; в четверть часа пламя объяло всю Москву от Арбата до Кулишки. Для нас этот пожар был весьма выгоден: Москвитяне, не успевая и сражаться и гасить огонь, вышли из своих жилищ и обратились в бегство, вместе с женами и детьми. Тогда-то сбылась древняя пословица: Наес mea sunt; veteres migrate coloni. («Это мое; уходите, былые владельцы!» — Вергилий. Буколики. Эклога IX. Перевод С. Шервинского).

Весь Китай-город обратился в пепел; многие сотни людей погибли от меча и пламени; улицы были завалены мертвыми телами так, что невозможно было пройти. Победители нашли в купеческих лавках несметную добычу, в вещах золотых, шелковых и в пряных кореньях. В следующую ночь Русские укрепились на Чертоли, подле самого замка, еще уцелевшего от пламени. Москвитяне, жившие на другой стороне, за Москвою рекою, также выставили знамена в своих укреплениях: и те и другие могли подавать взаимную помощь. Чертольские мятежники, имея в своей власти угол Белой стены, расположили на ней до ста стрельцов и заградили все улицы, в надежде воспрепятствовать приближению наших воинов; Русские же, находившиеся на другой стороне реки, укрепили мост против Водяных ворот, и поставили на нем орудия, из коих палили по нашим чрез реку, думая, что и мы также станем перестреливаться.

Но капитан Маржерет употребил следующую весьма удачную хитрость: он приказал своим воинам также сделать укрепления; а сам, зная, что лед на Москве реке еще крепок, вывел мушкетеров в Водяные ворота замка и неожиданно очутился среди неприятельских отрядов, так, что мог бить их справа и слева. В тоже время двенадцать Польских эскадронов выстроились на льду для наблюдения, не вздумает ли неприятель, стоявший на левой стороне, подать помощь Русским, укрепившимся в Чертоли; но как они не трогались с места, то Маржерет повел своих воинов по льду, мимо Белой стены, и достигнув пяти башен, ворвался внезапно в ворота, нарочно отворенные, только не для него, а для тех Москвитян, которые были на другой стороне. Эта оплошность погубила мятежников: наши воины перебили их до последнего, а замок Чертольский: предали пламени. Несчастье расстроило Русских, стоявших на противоположном берегу; они потеряли все свое мужество, когда узнали, что Поляки двинулись вверх по реке, и что в то же время прибыл из Можайска полковник пан Струсь, которого отряд, состоявший из отборных всадников, напал на третий город, жег, рубил, опустошал все, что ни попадалось.

Воины же капитана Маржерета, разрушив замок Чертольский, перешли Москву реку и предали пламени все дома, уцелевшие от прежнего пожара: тут уже ничто не помогало Москвитянам, ни страшный крик, ни звон колоколов; они нигде не могли найти спасения; даже пламя, разносимое ветром, обращалось в ту сторону, куда бежали Москвитяне, и истребляло их. По всему было видно, — что сам Бог карал этот народ за его кровожадность, вероломство, лихоимство и разврат содомский! Немногие толпы укрылись в монастырях; около полудня все кончилось; никто не думал сопротивляться победителям.

Двухдневный пожар превратил в пепел обширную столицу Русского царства, имевшую в окружности более 4 миль; ничего в ней не уцелело, кроме царского замка, занятого королевским войском, и немногих церквей каменных: все прочее было жертвою огня; сгорели все деревянные здания, все красивые дома боярские и купеческие; остались только немногие стены, каменные погреба, церкви и часовни. Таким образом, 700 000 человек, способных владеть оружием, должны были уступить свой город малочисленной дружине, состоявшей из 800 Немцев и 6000 Поляков, должны были видеть столицу жертвою пламени, и несметные сокровища оставить в руках чужеземцев. В числе сокровищ царских (на счет коих и теперь, в 1612 году, содержится королевское войско) находились 7 корон, 3 скипетра, и другие вещи бесценные. Один скипетр из цельной кости единорога, осыпанный яхонтами, затмевал все драгоценное в мире.

Укротив мятеж, Поляки отрешили патриарха, бывшего виною и началом всему злу; заперли его в Кирилловский монастырь, и приставили к нему стражу из 50 стрельцов. Там будет он содержатся до прибытия Владислава и получит воздаяние за все свои крамолы, за гибель несметного множества душ христианских.

Есть пословица: не хочешь мира, иди на войну; не хочешь благословления, терпи проклятие. Сказано, сверх того, в книге Премудрости: в чем погрешишь, тем и наказан будешь. Москвитяне доказали собою истину сих изречений: за несколько лет пред сим, напав на Ливонию, они все предавали огню и мечу, насиловали жен и девиц; теперь им отплачено сторицею. Из Ливонии они вывезли 100 000 гульденов, а сами лишились всего имения, ценою во 100 бочек золота; им удалось обесчестить и полонить несколько жен и девиц; за то Поляки осрамили несколько тысяч Москвитянок. Сверх того, пожары так опустошили всю Россию, что пять Ливоний могли бы поместиться в ея пустынях. Наконец семилетняя война истребила, по исчислению самих Русских, более 600 000 человек, кроме тех, которые тайно умерщвлены или брошены под лед.

После великого пожара, в течение двух недель, Русские не являлись в свою столицу; Немцы и Поляки ничего более не делали, как только собирали сокровища; им не нужно было ни дорогих полотен, ни олова, ни меди; они брали одни богатые одежды, бархатные, шелковые, парчовые, серебро, золото, жемчуг, драгоценные каменья, снимали с образов дорогие оклады; иному Немцу или Поляку досталось от 10 до 12 фунтов чистого серебра. Тот, кто прежде не имел ничего, кроме окровавленной рубахи, теперь носил богатейшую одежду; на пиво и мед уже не глядели; пили только самые редкие вина, коими изобиловали Русские погреба, рейнское, венгерское, мальвазию; каждый брал, что хотел. Вскоре открылось такое распутство, что Ляпунов принужден был стращать беззаконников своими казаками. Своевольные солдаты стреляли в Русских жемчужинами, величиною в добрый боб, и проигрывали в карты детей, отнятых у бояр и купцов именитых: с трудом возвращали несчастных малюток в объятия родителей.

Никто не заботился о сбережении съестных припасов, масла, сыра, рыбы, солода, ржи, хмелю, меду, и прочих жизненных потребностей, коими замок мог бы целые шесть лет довольствоваться: безумные Поляки все истребили, воображая, что им ничего не надобно, кроме шелковых одежд и драгоценных каменьев. Правда сии вещи имеют высокое достоинство; однако голодного не накормят; глупцы вскоре испытали это: в течение двух или трех месяцев, часто нельзя было достать ни за какие деньги ни пива, ни хлеба. За штоф пива платили целый флорин, за кусок свиного сала 8 флоринов, за корову 40 флоринов, хлеба же почти вовсе не было; недостаток в съестных припасах обнаружился на третьей неделе после мятежа, когда приведенные Ляпуновым казаки и Москвитяне овладели Белою стеною (наши не могли удержать ее по малочисленности) и захватили весь провиант, сокрытый в погребах, уцелевших от пожара. Наши воины с величайшею опасностью добывали съестные припасы.

Куй железо, пока оно горячо, говорит пословица. В день Воскресенья Господня сего 1612 года, Москвитяне окружили крепость, где находились королевские войска, и начали томить их долговременною осадою; много было работы пастырям душевным и врачам телесным: наших воинов осталось всего навсего 60 человек. Терзаемые голодом, они уже готовы были сдаться: к счастью, покойный воевода Ян-Петр-Павел Сапега нашел путь чрез Белую стену и ввел в крепость 2000 быков. Вскоре, однако, Москвитяне, воспользовавшись его отлучкою за съестными припасами, овладели Девичьим монастырем и заградили нашим все пути за Белую стену, так, что никому не возможно было ни выйти из крепости, ни взойти в нее. Осажденные снова предались унынию, и снова нашли избавителя: по смерти Сапеги, около Варфоломеева дня, прибыл к ним на помощь Польский военачальник, Карл Ходкевич, присланный королем в Москву, с несколькими тысячами опытных воинов.

Боже милосердый! положи предел войне кровопролитной; смягчи сердца упорных Египтян; да покаются они во грехах своих и да покорятся законному государю! Внуши, Господи! и его величеству королю Польскому благое намерение спасти воинов, столь долго томимых осадою, и даруй Русской земле мир и тишину, во славу Твоего имени, для блага самих Русских и всех иноземцев! Да исполнится в сем же году моление мое!

Текст воспроизведен по изданию: Сказания современников о Димитрии Самозванце. Издание третье, исправленное. Часть первая. СПб., 1859. С. 11 — 143.

Примечания

Глава I

1 Масса И. Краткое известие о Московии начала XVII в. М., 1937. С. 74.

(обратно) 2 Буссов К. Московская хроника 1584–1613. М.-Л. 1961. С. 94, 103.

(обратно) 3 Павлов Н. М. Правда о Лжедмитрий. Русский архив. 1886. № 8, С. 574.

(обратно) 4 Иловайский Д. И. Российская история. М., 1997. С. 8.

(обратно) 5 Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М., 1993. С. 380.

(обратно) 6 Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Книга IV. История России с древнейших времен. М., 1989. Т. 8. С. 393.

(обратно) 7 Панченко А. М. Русская культура накануне петровских реформ. // Я эмигрировал в Древнюю Русь. Россия: история и культура. Работы разных лет. СПб., 2005. С. 96.

(обратно) 8 Платонов С. Ф. Вопрос о происхождении первого Лжедмитрия. // Статьи по русской истории. СПб., 1912. С. 209.

(обратно) 9 Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале XVII в. М., 1978. С. 217, 220.

(обратно) 10 Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Книга V. Т. 9–10. История России с древнейших времен. М., 1990. С. 38.

(обратно) 11 Флоря Б. Н. Подготовка Брестской унии и политика духовной и светской власти Речи Посполитой // Брестская уния 1596 г. и общественно-политическая борьба на Украине и в Белоруссии в конце XVI — начале XVII в. 4.1. М., 1996. С.161.

(обратно) 12 Там же. С. 181.

(обратно) 13 Анпилогов Г. Н. Новые документы о России конца XVI — начала XVII в. М., 1967. С. 73.

(обратно) 14 Пирлинг П. Исторические статьи и заметки. СПб., 1913. С.148.

(обратно) 15 Скрынников Р. Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. Смоленск, 1997. С. 234.

(обратно) 16 Пирлинг П. Указ соч. С. 167.

(обратно) 17 Пичета В. И. Смутное время в Московском государстве. М., 1913. С. 76.

(обратно) 18 Покровский Н. Н. Русская история. Т. II. М., 1910. С. 163.

(обратно) 19 Ключевский В. О. Курс русской истории. Часть III. М., 1988. С. 41.

(обратно) 20 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. М., 1995. С. 161.

(обратно) 21 Павлов А. П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове. СПб., 1992. С. 40, 51.

(обратно) 22 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты… С. 153.

(обратно) 23 Зимин А. А. В канун грозных потрясений. Предпосылки первой крестьянской войны в России. М., 1986. С. 215.

(обратно) 24 Смута в Московском государстве. Россия начала XVII столетия в записках современников. М., 1989. С. 27.

(обратно) 25 Буссов К. Указ соч. С. 81; Масса И. Указ. соч. С. 48.

(обратно) 26 Мемуары из русской истории. Хроники Смутного времени. М., 1998. С. 171.

(обратно) 27 Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII вв. М., 1987. С. 326–328.

(обратно) 28 Мемуары из русской истории. Хроники Смутного времени. С. 288–293.

(обратно) 29 Анисимов Е. В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке. — М., 1999. С. 60.

(обратно) 30 Социально-политическая история России XVI–XVII вв. М., 1963. С. 210.

(обратно) 31 Тысяча лет русской истории в преданиях, легендах, песнях. М., 1999. С. 190.

(обратно) 32 Там же. С. 182.

(обратно) 33 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты… С. 159, 161.

(обратно) 34 Скрынников Р. Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. С.209.

(обратно) 35 Там же. С. 208.

(обратно) 36 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. С. 159, 161.

(обратно) 37 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 403.

(обратно) 38 Скрынников Р. Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. С.212.

(обратно) 39 Рогов В. А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV–XVII вв. М., 1995. С. 68.

(обратно) 40 Скрынников Р. Г. Лихолетье: Москва в XVI–XVII вв. М., 1988. С. 201.

(обратно) 41 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 400–401.

(обратно) 42 Платонов С. Ф. Борис Годунов. М., 1999. С. 226.

(обратно) 43 Смута в Московском государстве. С. 31.

(обратно) 44 Полное собрание русских летописей. Т. XXXIV. М., 1978. С.206.

(обратно) 45 Полное собрание русских летописей. Т. XIV. М., 1965. С. 59.

(обратно) 46 Полное собрание русских летописей. Т. XXXIV. С. 4.

(обратно) 47 Скрынников Р. Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. С. 237.

(обратно) 48 Там же. С. 224.

(обратно) 49 Полное собрание русских летописей. Т. XIV. С. 59.

(обратно) 50 Широкорад А. Б. Дмитрий Пожарский против Михаила Романова. Загадка 4 ноября. М., 2005. С. 110–111.

(обратно) 51 Скрынников Р. Г. Три Лжедимитрия. М., 2004. С. 51, 60.

(обратно) (обратно)

Глава 2

1 Полное собрание русских летописей. Т. XIII. М., 2000. С. 268–269.

(обратно) 2 Павлов-Сильванский Н. П. Государевы служилые люди. М., 2000. С. 86, 87.

(обратно) 3 Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. Смоленск, 2003. С. 76.

(обратно) 4 Павлов А. П. Земельные переселения в годы опричнины. (К вопросу о практической реализации указа об опричнине 1565 г.) // История СССР. 1990. № 5 (сентябрь-октябрь). С. 100.

(обратно) 5 Зимин А. А. Опричнина. М., 2001. С. 247.

(обратно) 6 Там же. С. 249.

(обратно) 7 Корецкий В. И. Закрепощение крестьян и классовая борьба в России во второй половине XVI в. М., 1970. С. 56–57.

(обратно) 8 Буганов В. И. Россия в эпоху Смуты. // Смута в Московском государстве. Россия начала XVII столетия в записках современников. М., 1989. С. 7.

(обратно) 9 Шмурло Е. Ф. Курс русской истории. Спорные и невыясненные вопросы русской истории. — СПб., 1999. С. 176.

(обратно) 10 Буганов В. И., Преображенский А. А., Тихонов Ю. А. Эволюция феодализма в России. Социально-экономические проблемы. М., 1980. С. 38.

(обратно) 11 Смута в Московском государстве. С. 204.

(обратно) 12 Чернов А. В. Вооруженные силы Русского государства в XV–XVII вв. (С образования централизованного государства до реформ при Петре Первом). М., 1954. С. 160.

(обратно) 13 Абрамович Г. В. Дворовое войско в царствование Ивана Грозного. // Россия на путях централизации. Сб. статей. М., 1982. С.192.

(обратно) 14 Яблочков М. История дворянского сословия в России. Смоленск, 2003. С. 262.

(обратно) 15 Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975. С. 150.

(обратно) 16 Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII в. Комментарии. Л., 1987. С. 74.

(обратно) 17 Памятники русского права. Вып. 4. М., 1956. С. 586.

(обратно) 18 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 288.

(обратно) 19 Народное движение в России в эпоху Смуты начала XVII века. 1601–1608. Сборник документов. М., 2003. С. 41.

(обратно) 20 Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. С. 142, 157,178.

(обратно) 21 Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII в. Комментарии. С. 94.

(обратно) 22 Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. М., 2002. С. 90–91.

(обратно) 23 Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII в. Комментарии. С. 97.

(обратно) 24 Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. С. 96, 99,115.

(обратно) 25 Там же. С. 85.

(обратно) 26 Дегтярев А. Я. Русская деревня в XV–XVII вв. Очерки истории сельского расселения. Л., 1980. С. 170.

(обратно) 27 Скрынников Р. Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. С.342.

(обратно) 28 Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. С. 86, 87, 98.

(обратно) 29 Анпилогов Г. Н. Указ. соч. С. 122.

(обратно) 30 Там же. С. 124.

(обратно) 31 Временник Ивана Тимофеева. СПб., 2004. С. 266–267.

(обратно) 32 Временник Ивана Тимофеева. С. 190.

(обратно) 33 Шмидт С. О. Местничество и абсолютизм. (Постановка вопроса) Абсолютизм в России (XVII–XVIII вв.) Сборник статей. М., 1964. С. 184.

(обратно) 34 Временник Ивана Тимофеева. С. 233.

(обратно) 35 Скрынников Р. Г. Три Лжедимитрия. М., 2004 С. 197.

(обратно) 36 Зимин А. А. В канун грозных потрясений. С. 216.

(обратно) 37 Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. С. 51, 170.

(обратно) 38 Смута в Московском государстве. С. 189.

(обратно) 39 Временник Ивана Тимофеева. С. 111.

(обратно) 40 Там же. С. 283.

(обратно) 41 Анпилогов Г. Н. Указ. соч. С. 44

(обратно) 42 Народное движение в России в эпоху Смуты. С. 24.

(обратно) 43 Смута в Московском государстве. С. 213, 267.

(обратно) 44 Народное движение в России в эпоху Смуты. С. 21.

(обратно) 45 Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. С. 54.

(обратно) 46 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 391.

(обратно) 47 Ельчанинов А. Свящ. Демонская твердыня. (О гордости). М., 1995. С. 7–14.

(обратно) 48 Олеарий А. Описание путешествия в Московию. // Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986. С. 361–362.

(обратно) 49 Поход московского царя Димитрия в Москву с сендомирским воеводой Юрием Мнишком и другими лицами из рыцарства 1604 года // Русская историческая библиотека. Т. 1. СПб., 1872. С. 413–417.

(обратно) 50 Временник Ивана Тимофеева. С. 260.

(обратно) 51 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 419.

(обратно) 52 Сказания современников о Дмитрии Самозванце. Т. 2. СПб., 1859 С. 49–50.

(обратно) 53 Ливанцев К. Е. Политическое учение польских ариан // Правоведение. 1970. № 5. С. 78.

(обратно) 54 Елассонский А. Мемуары из русской истории. // Хроники Смутного времени. М., 1998. С. 183.

(обратно) 55 Ульяновский В. И. Смутное время. М., 2006. С. 331, 332.

(обратно) 56 Тысяча лет русской истории в преданиях, легендах, песнях. С. 207.

(обратно) 57 Иностранцы о древней Москве (Москва XV–XVII вв.). М., 1991. С. 212.

(обратно) 58?

(обратно) (обратно)

Глава 3

1 Народное движение в России в эпоху Смуты. С. 45.

(обратно) 2 Масса И. Указ. соч. С. 99–100.

(обратно) 3 Народное движение в России в эпоху Смуты. С. 80–81.

(обратно) 4 Акты собранные в библиотеках и архивах Российской империи археографической экспедицией Императорской Академии наук. (ААЭ)Т.2. 1598–1613. СПб., 1836. С.111.

(обратно) 5 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 449–450.

(обратно) 6 Там же. С. 445.

(обратно) 7 Сказание АвраамияПалицына. М.-Л., 1955. С. 115–116.

(обратно) 8 Временник Ивана Тимофеева. С. 272.

(обратно) 9 Полное собрание русских летописей. Т. XIV. 1 пол. С. 69.

(обратно) 10 Памятники истории Смутного времени. М., 1909. С. 18, 19.

(обратно) 11 Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. С. 272.

(обратно) 12 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 456.

(обратно) 13 Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978. С. 156.

(обратно) 14 Зимин А. А. И. И. Болотников и падение Тулы в 1607 г. // Крестьянские войны в России XVI–XVII вв.: проблемы, поиски, решения. М., 1974. С. 54.

(обратно) 15 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. С.228.

(обратно) 16 ПСРЛ. Т. XIV. С. 82.

(обратно) 17 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 502, 503.

(обратно) 18 Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. М.63. С. 43, 207.

(обратно) 19 Селин А. А. Ладога при Московских царях. Старая Ладога — СПб., 2003. С. 19.

(обратно) 20 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 663.

(обратно) 21 ПСРЛ. Т. XIV. С. 83.

(обратно) 22 ПСРЛ. Т. XXXIV С. 258.

(обратно) 23 Зимин А. А. Опричнина. М. 2001. С. 379.

(обратно) 24 Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. С. 234.

(обратно) 25 Павлов А. П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове. С. 28, 41.

(обратно) 26 Хроники Смутного времени. С.445.

(обратно) 27 Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. С. 126–127, 327–328.

(обратно) 28 Скрынников Р. Г. Великий государь Иоанн Васильевич Грозный. С. 246.

(обратно) 29 Шмидт С. О. У истоков российского абсолютизма: Исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного. М., 1996. С. 264, 265.

(обратно) 30 Лурье Я. С. Литература XVI в. // История Русской литературы Χ—XVII вв. М., 1980. С. 321.

(обратно) 31 Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993. С. 129.

(обратно) 32 Шмидт С. О. Россия Ивана Грозного. М., 1999. С. 70.

(обратно) 33 Шмидт С. О. У истоков российского абсолютизма. С. 397.

(обратно) 34 Скрынников Р. Г. Великий государь Иоанн Васильевич Грозный. С. 114.

(обратно) 35 Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. М., 1958. С.344.

(обратно) 36 Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI в. М., 1984. С. 350, 610,614,621.

(обратно) 37 Полное собрание русских летописей. Т. XIII. 4.2. СПб., 1906. С. 392.

(обратно) 38 Там же. С. 394, 395.

(обратно) 39 Петросян Ю. А. Османская империя: могущество и гибель. Исторические очерки. М., 1990. С. 91–92.

(обратно) 40 Витал А. В. Османская империя. (Начало XVIII в.). М., 1987. С. 28.

(обратно) 41 Цветкова Б. Новые документы о сипахийском землевладении в османской империи в конце XVI века. // Восточные источники по истории народов юго-восточной и центральной Европы. Т. 1. М., 1964.

(обратно) 42 Аграрный строй Османской империи в XV–XVII веках. Документы и материалы. М., 1968. С. 22–23,101,111.

(обратно) 43 Нефедов C. А. Реформы Ивана III и Ивана IV: Османское влияние // Вопросы истории, 2002, № 11.

(обратно) 44 Пигулевская Н. В., Якубовский А. Ю., Петрушевский И. П., Строева Л. В., Беленицкий Л. М. История Ирана с древнейших времен до конца XVIII века. Л., 1958. С. 294.

(обратно) 45 Вернадский Г. В. Россия в средние века. Тверь — Москва. 2000. С.113.

(обратно) 46 Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. Смоленск, 2003. С.389.

(обратно) 47 Азарьев Б. Янычары. // Татарский мир. 2003, № 6, С. 36.

(обратно) 48 Гумилев Л. Н., Панченко А. М. Чтобы свеча не погасла. Диалог. Л., 1990. С. 91.

(обратно) 49 Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях. С. 296.

(обратно) 50 Российское законодательство X–XX вв. М., 1985. Т.2. С. 311.

(обратно) 51 Россия перед Вторым пришествием. Материалы к очерку русской эсхатологии. Свято-Троицкая Сергиева Лавра. 1993. С.289.

(обратно) 52 Временник Ивана Тимофеева. С. 174.

(обратно) 53 Московия и Европа / Котпошихин Г. К., Гордон П., Стрейс Я. Царь Алексей Михайлович. М., 2000, С. 11.

(обратно) 54 Гумилев Л. Н. От Руси к России: очерки этнической истории. М., 1992. С. 124.

(обратно) 55 Забылин М. Русский народ, его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия. М., 1880. С. 239–255.

(обратно) 56 Потебня А. А. Символ и миф в народной культуре. М., 2000. С.307.

(обратно) 57 Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988. С. 730.

(обратно) 58 Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000. С. 338–343.

(обратно) 59 Временник Ивана Тимофеева. С. 299.

(обратно) 60 Там же. С. 175.

(обратно) 61 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. С. 247.

(обратно) 62 Герцен А. И. Новая фаза в русской литературе. // Русская критика. Л., 1973. С. 236.

(обратно) 63 Революционный радикализм в России: век девятнадцатый. М., 1997. С. 244.

(обратно) 64 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 506, 507.

(обратно) (обратно)

Глава 4

1 Каргалов В. В. Полководцы XVII века. М. 1990. С. 39–42.

(обратно) 2 ПСРЛ Т. XIV С. 75.

(обратно) 3 ПСРЛ Т. XXXIV С. 216.

(обратно) 4 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 599.

(обратно) 5 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. С. 232

(обратно) 6 ПСРЛ Т. XIV С. 88.

(обратно) 7 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 8. С. 387.

(обратно) 8 Там же. С. 463.

(обратно) 9 Фролов Н. В., Фролова Э. В. На древней земле Стародуба. Ковров, 2002. С. 10.

(обратно) 10 Зимин А. А. Опричнина. С. 91, 92.

(обратно) 11 Павлов А. П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове. С. 35–37.

(обратно) 12 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 8. С. 517.

(обратно) 13 Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. С. 327.

(обратно) 14 ПСРЛ. Т. XIV С. 93.

(обратно) 15 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. С. 267.

(обратно) 16 Там же. С. 196, 272.

(обратно) 17 Там же. С. 227.

(обратно) 18 Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. С. 22–28

(обратно) 19 Павлов А. П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове. С. 28.

(обратно) 20 Сказание Авраамия Палицына. С. 103

(обратно) 21 ААЭ. Т. 2. С. 283.

(обратно) 22 Масса И. Указ соч. С. 57.

(обратно) 23 Памятники истории Смутного времени. С. 11.

(обратно) 24 Малинин В. А. Герои Смутного времени. Крушение легенды. Калуга, 1998. С. 230.

(обратно) 25 Сказание Авраамия Палицына. С. 104.

(обратно) 26 Соловьев С. М. Указ. соч. Т.9. С. 36.

(обратно) 27 Ульяновский В. И. Смутное время. С. 137.

(обратно) 28 Новый летописец // Хроники Смутного времени. С. 324–325.

(обратно) 29 ААЭ. Т. 2. С. 180.

(обратно) 30 Памятники Смутного времени. Тушинский вор: личность, окружение, время. Документы и материалы. М., 2001. С. 55.

(обратно) 31 ААЭ. Т. 2. С. 275.

(обратно) 32 ПСРЛ. Т. XXXIV С. 214.

(обратно) 33 Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. С. 372.

(обратно) 34 Черепнин Л. В. Земские соборов и утверждение абсолютизма в России // Абсолютизм в России (XVII–XVIII вв.) Сб. статей. М., 1964. С. 107.

(обратно) 35 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. С. 300.

(обратно) 36 ПСРЛ. Т. XXXIV С. 216.

(обратно) (обратно)

Глава 5

1 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 8. С. 596

(обратно) 2 Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII вв. М… 1987. С. 24–26, 28, 30.

(обратно) 3 Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. М., 1999. С. 32.

(обратно) 4 Черепнин Л. В. Земские соборов и утверждение абсолютизма в России. С. 173.

(обратно) 5 Акты подмосковных ополчений и земского собора 1611–1613. Сост. и ред. С.Б. Веселовского. М., 1911 С. 39, 57, 76

(обратно) 6 Временник Ивана Тимофеева. С. 340, 341

(обратно) 7 Новый летописец // Хроники Смутного времени. С. 328

(обратно) 8 ПСРЛ. Т. XXXIV С. 211.

(обратно) 9 Назаров В. Д. О некоторых особенностях Крестьянской войны начала XVII века в России // Феодальная Россия во всемирно историческом процессе. М., 1972 С.120.

(обратно) 10 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. С. 346–347.

(обратно) 11 Забелин И. Е. Минин и Пожарский. С. 87.

(обратно) 12 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 8. С. 663.

(обратно) 13 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 8. С. 506.

(обратно) 14 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 9. С. 26.

(обратно) 15 ПСРЛ. Т. XIV С. 135.

(обратно) 16 Станиславский А. Л. Гражданская война в России XVII в. Казачество на переломе истории. М., 1990. С. 44.

(обратно) 17 Хроники Смутного времени. С. 457.

(обратно) 18 Черепнин Л. В. Земские соборов и утверждение абсолютизма в России. С. 113; Шмурло Е. Ф. Курс русской истории. Московское царство. С. 266.

(обратно) 19 А. А. Семин. Политическая борьба в Москве в период подготовки и деятельности собора 1613 // Государственные учреждения и классовые отношения в отечественной истории. М.-Л., 1980. С. 84.

(обратно) 20 Шмурло Е. Ф. Курс русской истории. Спорные и невыясненные вопросы русской истории. С. 266.

(обратно) 21 ААЭ. Т. 2. С. 270.

(обратно) 22 Черепнин Л. В. Земские собор и утверждение абсолютизма в России. С. 200.

(обратно) 23 Платонов С. Ф. Московское правительство при первых Романовых // Статьи по русской истории. СПб., 1912. С. 348.

(обратно) 24 Скрынников Р. Г. Михаил Романов М., 2005 С. 152.

(обратно) 25 Ключевский В. О. Собрание сочинений в 9 т. Курс русской истории. 4.II, Т.2, С. 131.

(обратно) 26 Скрынников Р. Г. Великий государь Иоанн Васильевич Грозный.

(обратно) 27 Павлов-Сильванский Н. П. Государевы служилые люди. С. 49, 50.

(обратно) 28 Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI вв. М., 1988.С. 31, 183.

(обратно) 29 ПСРЛ. Т. VIII. Продолжение летописи по Воскресенскому списку. СПб., 1859. С. 218.

(обратно) 30 Зимин А. А. Россия на рубеже XV–XVI столетий. (Очерки социально-политической истории). М. 1982. С. 78, 82.

(обратно) 31 Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России, С. 298.

(обратно) 32 Судные списки Максима Грека и Исаака Собаки. М., 1971. С. 107.

(обратно) 33 Скрынников Р. Г. Великий государь Иоанн Васильевич Грозный. С. 88, 89.

(обратно) 34 Русские летописи. Т. III. Воскресенская летопись. Рязань. 1998. С. 377.

(обратно) 35 Смирнов И. И. Очерки политической истории Русского государства 30–50-х годов XVI в. М.-Л., 1958.С.179.

(обратно) 36 ПСРЛ. Т. XIII. Никоновская летопись. М., 2000. С. 524.

(обратно) 37 Там же. С. 303.

(обратно) 38 Кобрин В. Б. Иван Грозный. М., 1989. С. 69.

(обратно) 39 Хроники Смутного времени. С. 457–459.

(обратно) 40 ПСРЛ. Т. VIII. Там же. С. 89, 90.

(обратно) 41 А. А. Семин. Указ. соч. С. 91.

(обратно) 42 Соловьев С. М. Указ. соч. Том 9. С. 36, 147.

(обратно) 43 Шмурло Е. Ф. Курс русской истории. Спорные и невыясненные вопросы русской истории. С. 267.

(обратно) 44 Селин А. А. Указ соч. С. 43.

(обратно) 45 Акты подмосковных ополчений и земского собора 1611–1613. С. 157.

(обратно) 46 Новомбергский Н. Л. Слово и дело государевы. (Процессы до издания Уложения Алексея Михайловича 1649 года). М., 1911. Т.1. С. 17.

(обратно) 47 Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды 17–19 вв. М., 1967 С. 95.

(обратно) 48 Анисимов Е. В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII в. С. 66.

(обратно) 49 Хроники Смутного времени. С. 157.

(обратно) 50 Бахрушин С. В. Труды по источниковедению, историографии и истории России эпохи феодализма. (Научное наследие) // Политические толки в царствование Михаила Федоровича. М., 1987. С. 90.

(обратно) (обратно)

Глава 6

1 Зеньковский C. А. Русское старообрядчество: духовные искания семнадцатого века. М., 1995. С. 59–60.

(обратно) 2 Скрынников Р. Г. Михаил Романов. С. 189

(обратно) 3 Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII в. Комментарии. С. 176.

(обратно) 4 Козляков В. Н. Михаил Федорович. М., 2004. С. 97.

(обратно) 5 Водарский Я. Е. Правящая группа светских феодалов в России в XVII в. // Дворянство и крепостной строй России XVI–XVIII в. М., 1975 С. 93, 99.

(обратно) 6 Соловьев С. М. Указ. соч. Т. 9. С. 250–251.

(обратно) 7 Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты. С. 296.

(обратно) 8 ПСРЛ. Т. XXXIV. С. 257.

(обратно) 9 Сказание Авраамия Палицына С. 213.

(обратно) 10 ААЭ. Т.2. С. 306–307.

(обратно) 11 Акты Западной России. Т. IV. СПб, 1851 С. 397–406.

(обратно) 12 Шереметьев С. Д. Тушинцы. Московский журнал. 1992. № 4 С. 47.

(обратно) 13 Соловьев С. М. Указ. соч. Т.9. С. 53–55.

(обратно) 14 Cоловьев С. М. Указ. соч. Т.9. С. 58.

(обратно) 15 Яковлев А. И. Приказ сбора ратных людей — 1637–1653 гг. М., 1917. С. 134.

(обратно) 16 Костомаров Н. И. Царь Михаил Федорович. Рига, 1990. С. 2.

(обратно) 17 Пресняков А. Е. Российские самодержцы. М., 1990. С. 39.

(обратно) 18 Шмурло Е. Ф. Курс русской истории: В 4 т. Т.З. Московское царство. СПб., 2000. С. 17.

(обратно) 19 Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях. С. 248.

(обратно) 20 Андреев И. Л. "Сильные люди" Московского государства и борьба дворян с ними в 20–40-е гг. XVII века // История СССР. 1990. № 5 (сентябрь-октябрь) С. 77.

(обратно) 21 ПСРЛ. T.IV. Псковский летописец. С. 335.

(обратно) 22 Бахрушин С. В. Московское восстание 1648 г. // Научные труды. Т. II. М., 1954 С. 47–48.

(обратно) 23 Рождественский С. В. О Земском соборе 1642 г. // Сб. статей, посвященных В. И. Ламанскому. СПб., 4.1. 1912. С. 94–103.

(обратно) 24 Андреев И. А. "Сильные люди" Московского государства и борьба дворян с ними в 20–40-е гг. XVII в. С. 82.

(обратно) 25 Штаден Г. Страна и правление московитов // Россия XVI в. Воспоминания иностранцев. Смоленск, 2003. С. 389–401.

(обратно) 26 Соловьев С. М. Указ. соч. Т.9. С. 279.

(обратно) 27 Робинсон А. Н. Борьба идей в Русской литературе XVII в. М., 1974. С. 72.

(обратно) 28 Тихомиров Л. А. Начала и концы: либералы и террористы // Критика демократии. М., 1997. С. 79.

(обратно) 29 Морозова Л. E. Русский вольнодумец XVII века Иван Хворостинин // Вопросы истории. № 8 // 1998 г. С. 146.

(обратно) 30 Ключевский В. О. Конспект лекций курса историографии о Палицыне, Хворостинине // Сочинения. В 9 т. Т. VII. Специальные курсы (продолжение). М., 1989. С. 163–164.

(обратно) 31 Достоевский Ф. М. Идиот. М., 1955. С. 370–371.

(обратно) 32 Либералы о народе. Сборник. М., 2006. С. 11, 45.

(обратно) 33 Белинский В. Г. Избранные философские произведения. М., 1941. С.171.

(обратно) 34 Грушин Б. На пути к самосознанию // "Независимая газета". 28.09.2000.

(обратно) 35 Нифонтов В. "Русский либерал" как религиозный тип. 2006-05-25.

(обратно) 36 Морозова Л. E. Русский вольнодумец XVII в. Иван Хворостинин. С. 145.

(обратно) 37 Соловьев С. М. Указ. соч. Т.9. С. 317.

(обратно) 38 Платонов С. Ф. Москва и Запад. Борис Годунов. М., 1999. С. 74.

(обратно) 39 Соловьев С. М. Указ. соч. Т.9. С. 317–318.

(обратно) 40 Зимин А. А. В канун грозных потрясений. С. 215.

(обратно) 41 Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII в. М., 1987. С. 436.

(обратно) 42 Соловьев С. М. Указ. соч. Т.9. С. 472.

(обратно) 43 Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960. С. 159.

(обратно) 44 Соколов И. И. Отношение протестантизма к России в XVI и XVII в. М., 1880. С. 28.

(обратно) 45 Зеньковский C. А. Русское старообрядчество. С. 72–73.

(обратно) 46 Памятники древней письменности. Т. CXXI. СПб., 1896. С. 57.

(обратно) 47 Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. II М.-Л., 1948. С. 13.

(обратно) 48 Олеарий А. Описание путешествия в Московию // Россия XVI–XVII вв. глазами иностранцев. Л.86. С. 373.

(обратно) 49 Нефедов С. Л. Первые шаги российской модернизации: реформы середины XVII в. // Вопросы истории. 2004. № 4. С. 4.

(обратно) 50 Коллинс С. Нынешнее состояние России, изложенное в письме к другу, живущему в Лондоне // Чтения в императорском обществе истории и древностей Российских. М., 1846; С. 12.

(обратно) 51 Соловьев С. М. Указ. соч. Т.9. С. 471.

(обратно) 52 Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. И. М.-Л., 1948. С. 17.

(обратно) 53 Нефедов C. А. Первые шаги российской модернизации: С. 47.

(обратно) 54 Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. II. С. 31.

(обратно) 55 ААЭ. T. IV. С. 5.

(обратно) 56 Илловайский С. И. Учебник финансового права. Одесса. 1904. С. 296.

(обратно) 57 Городские восстания в Московском государстве XVII века. Сборник документов. М.-Л., 1936. С. 46.

(обратно) 58 Там же. С. 73–75.

(обратно) 59 Смирнов П. П. Правительство Морозова и московское восстание. С. 52.

(обратно) 60 Соловьев С. М. Указ. соч. Т.10. С. 489.

(обратно) 61 Нефедов С. Л. Первые шаги российской модернизации: реформы середины XVII в. С. 43, 49.

(обратно) 62 Там же. С. 43.

(обратно) 63 Жарков В. П. Боярин Борис Иванович Морозов — государственный деятель России XVII в. Дисс. на соиск. уч. степ. канд. ист. наук. М., 2001, С. 101.

(обратно) 64 Мейерберг А. Путешествие в Московию. // Утверждение династии. М., 1997. С. 161.

(обратно) (обратно) (обратно)

Краткий список использованной литературы

Документы. Летописи. Литературные памятники. Мемуары

Акты Западной России. Т. IV. СПб., 1851.

Акты подмосковных ополчений и земского собора 1611–1613.М., 1911.

Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи археографической экспедицией Императорской Академии наук. ААЭ. Т.2. 1598–1613. СПб., 1836.

Анпилогов Г. Н. Новые документы о России конца XVI — начала XVII в. М… 1967.

Буссов К. Московская хроника 1584–1613. М.-Л., 1961.

Временник Ивана Тимофеева. СПб., 2004.

Городские восстания в Московском государстве XVII в. Сборник документов. М.-Л… 1936.

Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения. М., 1960,

Законодательные акты Русского государства второй половины XVI — первой половины XVII в. Комментарии. Л., 1987.

Иностранцы о древней Москве (Москва XV–XVII вв.). М., 1991.

Масса И. Краткое известие о Московии начала XVII в. М., 1937.

Мейерберг А. Путешествие в Московию. — Утверждение династии. М., 1997.

Мемуары из русской истории. Хроники Смутного времени. М., 1998.

Московия и Европа / Котошихин Г. К., П. Гордон. Стрейс Я. Царь Алексей Михайлович. М., 2000.

Народное движение в России в эпоху Смуты начала XVII века. 1601–1608. Сб. документов. М., 2003.

Смута в Московском государстве. Россия начала XVII столетия в записках современников. М., 1989.

Памятники древней письменности. Т. CXXI. СПб., 1896.

Памятники истории Смутного времени. М., 1909.

Памятники литературы Древней Руси. Конец XV — первая половина XVI вв. М., 1984.

Памятники литературы Древней Руси. Конец XVI — начало XVII вв. М., 1987.

Памятники русского права. Вып. 4. М., 1956.

Памятники Смутного времени. Тушинский вор: личность, окружение, время. Документы и материалы. М., 2001.

Полное собрание русских летописей. Т.IV. Псковский летописец.

Полное собрание русских летописей. Т. VIII. Продолжение летописи по Воскресенскому списку. СПб., 1859.

Полное собрание русских летописей. Т. XIII. М., 2000.

Полное собрание русских летописей. Т. XIII. 4.2. СПб., 1906.

Полное собрание русских летописей. Т. XIV. М., 1965.

Полное собрание русских летописей. Т. XXXIV. М., 1978.

Российское законодательство X–XX вв. Т. 2. М., 1985.

Россия XV–XVII вв. глазами иностранцев. Л., 1986.

Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. Смоленск, 2003.

Русская историческая библиотека. Т. 1. СПб., 1872.

Русские летописи. Т. III. Воскресенская летопись. Рязань, 1998.

Сказание Авраамия Палицына. М.-Л., 1955.

Тысяча лет русской истории в преданиях, легендах, песнях. М., 1999.

(обратно)

Исторические исследования

Альщиц Д. Н. Начало самодержавия в России. Государство Ивана Грозного. Л., 1988.

Анисимов Е. В. Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII в. М., 1999.

Бахрушин С. В. Научные труды. Т. II. М., 1954.

Бахрушин С. В. Труды по источниковедению, историографии и истории России эпохи феодализма. (Научное наследие). М., 1987.

Буганов В. И., Преображенский А. А., Тихонов Ю. А. Эволюция феодализма в России. Социально-экономические проблемы. М… 1980.

Веселовский С. Б. Исследования по истории опричнины. М., 1963.

Гумилев Л. Н. От Руси к России: очерки этнической истории. М., 1992. С.124.

Гумилев Л. Н. Панченко А. М. Чтобы свеча не погасла. Диалог. Л., 1990.

Дегтярев А. Я. Русская деревня в XV–XVII вв. Очерки истории сельского расселения. Л., 1980.

Забелин И. Е. Минин и Пожарский. Прямые и кривые в Смутное время. М., 1999.

Зеньковский C. А. Русское старообрядчество: духовные искания семнадцатого века. М., 1995.

Зимин А. А. В канун грозных потрясений. Предпосылки первой крестьянской войны в России. М., 1986.

Зимин А. А. И. С. Пересветов и его современники. М., 1958.

Зимин А. А. Россия на рубеже XV–XVI столетий. (Очерки социально-политической истории). М., 1982.

Зимин А. А. Опричнина. М., 2001.

Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI вв. М., 1988.

Каргалов В. В. Полководцы XVII века. М., 1990.

Ключевский В. О. Курс русской истории. Часть III. М., 1988.

Кобрин В. Б. Иван Грозный. М., 1989.

Козляков В. Н. Михаил Федорович. М., 2004.

Корецкий В. И. Закрепощение крестьян и классовая борьба в России во второй половине XVI в. М., 1970.

Корецкий В. И. Формирование крепостного права и первая крестьянская война в России. М., 1975.

Костомаров Н. И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М., 1993.

Костомаров Н. И. Царь Михаил Федорович. Рига, 1990.

Малинин В. А. Герои Смутного времени. Крушение легенды. Калуга, 1998.

Новомбергский П. Я. Слово и дело государевы. (Процессы до издания Уложения Алексея Михайловича 1649 года). М., 1911. Т.1.

Павлов А. П. Государев двор и политическая борьба при Борисе Годунове. СПб., 1992.

Павлов-Сильванский Н. П. Государевы служилые люди. М., 2000.

Панченко А. М. О русской истории и культуре. СПб., 2000.

Панченко А. М. Я эмигрировал в Древнюю Русь. Россия: история и культура. Работы разных лет. СПб., 2005

Переписка Ивана Грозного с Андреем Курбским. М., 1993.

Пирлинг П. Исторические статьи и заметки. СПб., 1913.

Пичета В. И. Смутное время в Московском государстве. М., 1913.

Платонов С. Ф. Борис Годунов. М., 1999.

Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI–XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время. М., 1995.

Платонов С. Ф. Статьи по русской истории. СПб., 1912.

Потебня А. А. Символ и миф в народной культуре. М., 2000.

Пресняков А. Е. Российские самодержцы. М., 1990.

Робинсон А. Н. Борьба идей в Русской литературе XVII века. М., 1974. С.72.

Рогов В А. История уголовного права, террора и репрессий в Русском государстве XV–XVII в. М., 1995.

Рыбаков Б. А. Язычество Древней Руси. М., 1988.

Скрынников Р. Г. Василий Шуйский. М., 2002.

Скрынников Р. Г. Лихолетье: Москва в XVI–XVII вв. М., 1988.

Скрынников Р. Г. Михаил Романов М., 2005.

Скрынников Р. Г. Три Лжедимитрия. М., 2004.

Скрынников Р. Г. Царь Борис и Дмитрий Самозванец. Смоленск, 1997.

Смирнов П. П. Посадские люди и их классовая борьба до середины XVII в. Т. II. М.-Л., 1948.

Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Книга IV. История России с древнейших времен. М., 1989. Т. 8.

Соловьев С. М. Сочинения. В 18 кн. Книга V. История России с древнейших времен. М., 1990. Т. 9–10.

Станиславский А. Л. Гражданская война в России XVII в. Казачество на переломе истории. М., 1990.

Флоря Б. Н. Русско-польские отношения и политическое развитие Восточной Европы во второй половине XVI — начале XVII вв. М., 1978.

Черепнин Л. В. Земские соборы Русского государства в XVI–XVII вв. М., 1978. С.156.

Чернов А. В. Вооруженные силы Русского государства в XV–XVII вв. (С образования централизованного государства до реформ при Петре Первом). М., 1954.

Шмидт С. О. Россия Ивана Грозного. М., 1999.

Шмидт С. О. У истоков российского абсолютизма: Исследование социально-политической истории времени Ивана Грозного. М., 1996.

Шмурло Е. Ф. Курс русской истории. Спорные и невыясненные вопросы русской истории. СПб., 1999.

Шмурло Е. Ф. Курс русской истории. Московское царство. СПб., 2000.

Ульяновский В. И. Смутное время. М., 2006.

Яблочков М. История дворянского сословия в России. Смоленск, 2003.

(обратно) (обратно)

Оглавление

  • Скачки над бездной
  • Глава первая Рубикон Григория Отрепьева
  •   Идентификация царевича
  •   Игры канцлера Сапеги
  •   Рождение призрака
  •   PR по-боярски
  •   Монах или заговорщик
  • Глава вторая Цепи греха
  •   Тупики поместной реформы
  •   На закате Юрьева дня
  •   Время безымянных скотов
  •   Самовожделение отрока Григория
  •   Другой Гектор
  • Глава третья Линия раздела
  •   Схватка с призраками
  •   Генеалогия предательства
  •   Зимняя гроза
  •   Османский след
  •   Служители тьмы кромешной
  • Глава четвертая Ветер и пустота
  •   Княжата против тушинцев
  •   Заклятые соратники
  •   Фальшивый «адамант»
  •   Время действовать
  •   Осень олигархов
  • Глава пятая В борьбе за шапку Мономаха
  •   Украденное ополчение
  •   Земство собирает силы
  •   Вооружены и самовластны
  •   Дела семейные
  •   Казачий царь
  • Глава шестая Пир мародеров
  •   Кто был охотник, кто добыча
  •   Право сильного и бесправие слабого
  •   Непригожие слова
  •   Быки и Юпитеры
  •   Реформа с последующим разоблачением
  •   Голландские лекарства для российских хворей
  • Вместо эпилога Рождавшие революцию*
  •   «…И всякая сволочь» против державы
  •   Черная сотня — демократия по-мужицки?
  •   Бунтари из высших классов
  •   Долой войну, работу… и Россию
  • Приложение
  •   Мартин Бер Летопись московская. 1584–1612
  •     Глава I Царствование Феодора Иоанновича. 1584–1598
  •     Глава II Бориса Феодоровича. 1598–1604
  •     Глава III Борьба с Самозванцем. 1604–1605
  •     Глава IV Царствование Феодора Борисовича. 1605
  •     Глава V Царствование Димитрия I. 1605–1606
  •     Глава VI Междуцарствие. 1606
  •     Глава VII Царствование Василия Ивановича. 1606
  •     Глава VIII 1607–1608
  •     Глава IX 1609
  •     Глава X 1610
  •     Глава XI 1610
  •     Глава XII 1611–1612
  • Примечания
  •   Глава I
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  • Краткий список использованной литературы
  •   Документы. Летописи. Литературные памятники. Мемуары
  •   Исторические исследования