КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

За Русь святую! [Николай Юрьевич Андреев] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Николай Андреев "За Русь святую!"

Пролог

Тяжкий скрип двери, показавшийся вздохом. Дерево, окованное металлом, сопротивлялась неожиданному нашествию, не желая открываться. Однако все же поддалось. Бой оказался неравным: старое, ржавое железо — и мощная рука человека, некогда работавшего подмастерьем в кузне.

Маленькая, продуваемая вездесущими сквозняками камера "номер пять". Восемь шагов длиною, четыре — шириною. Железная кровать приютилась у одной из стен, железный же столик и старенький табурет, неподвижные, ввинченные в пол, — у другой. К стене прикрутили полку для посуды, чуть ниже нее, в углу — выносное ведро с тазиком и кувшином для умывания. В двери камеры прорезали окошко для передачи пищи. Над ним — маленькое-маленькое стеклышко. По злой иронии судьбы его когда-то назвали "волчком". Холод — здесь всегда царил жуткий холод, пробирающий до самых костей, замораживающий самую душу. Даже утепленная шинель не спасла заключенного от простуды.

Именно таким оказалось последнее пристанище на белом свете адмирала Александра Васильевича Колчака, Верховного правителя России, одного из великих исследователей северных морей, патриота и рыцаря, Авеля среди каинов[1]. Или же — старого чудовища, диктатора почище царя, убийцы, агента иностранных разведок, слуги интервентов, предателя и, вообще, "кокаиниста"… Того предателя, который даже под угрозой собственной жизни отказывался отдавать в руки "союзников" золотой запас империи. Того, кто сражался за ту Россию, в которую верил. Того, кто до самой своей смерти служил девизу "Ich diene"[2]. Да, адмирал служил до самой своей смерти. Служил своей стране и своему народу. Наверное, он заслужил имя предателя от тех, кто с легкостью мог пожертвовать восемью десятыми русской земли ради сохранения своей власти на оставшемся клочке территории. Для них он точно был изменников и кровопийцей…

Колчак осунулся, поседел, постарел на десятки лет за одну ночь. Но он не сдался…

Узкие брови были сдвинуты к переносице. Легко угадать, что этот человек очень устал. Не из-за ареста — он устал от безнадежной двухлетней борьбы, окончившейся полнейшим крахом. Адмирал почти не ел, спал короткими урывками, нервно бродил по камере после многочисленных и грубых допросов.

Председатель следственной комиссии Чудновский, особо невзлюбивший адмирала, старался чем угодно поддеть бывшего Верховного правителя. Заметив, что адмирал с удовольствием пьет чай, приказал давать его только членам комиссии. И тогда один из "следователей", эсер Лукьянчиков, отдал Колчаку свой стакан. Таких людей уважали даже враги. Жаль только, что не всегда ценили друзья…

Но в последний день адмирал стал спокоен. Он почувствовал, нет, он понял, что ночью настанет конец этой глупой пьесе длиною в жизнь. Без суда, даже без формального окончания следствия. Просто следователи боялись опоздать, упустить такую "персону": к городу подходили каппелевцы, намеревавшиеся любой ценой отбить "своего адмирала".

Из первопрестольной телеграммой четко указали, как следует поступить…

"Шифром.

Склянскому: Пошлите Смирнову (РВС 5) шифровку: Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске.

Ленин."

В январе эта телеграмма уже лежала на столе у "высокого начальства"…

Дверь камеры отворилась. За Колчаком "пришли".

Однако когда заключенный глянул на конвойных, в глазах его читался не страх, нет — в них читалась решимость. Лучик надежды еще не погас. Но уже ничего нельзя было изменить…

Колчак тяжело поднялся, расправил плечи. Один из пришедших зачитал постановление, а вместо этого мог просто сказать одно слово. Расстрел.

— Разве суда не будет? — лучик надежды угасал с каждым ударом сердца.

Ответом было молчание. Сам заключенный и так понимал, что нет, но все-таки… вдруг…

Поздно надеяться: постановление уже есть. Значит, все-таки расстрел? Пусть!

— Какие есть просьбы и заявления? — нарушил молчание вопросом зачитавший приказ тюремщик.

— Могу ли я встретиться с Анной Васильевной Тимиревой?

— Нет. Есть еще какие-нибудь просьбы?

Колчак качнул головой. Просьб больше не было. Встреча с любимой было тем последним и единственным, чего еще хотел обреченный на смерть адмирал.

Александр Васильевич вышел в коридор, где его окружили конвойные. Лицо обреченного было бледно, но на удивление спокойно. Как же разительно отличалась физиономия коменданта! Тот заметно нервничал, боялся чего-то, ждал, как бы ничего не пошло не по плану…

А из волчка двери одной из камер возлюбленная не успела взглянуть в последний раз в жизни на своего любимого. Только краешек шинели, лоскут ткани… Его образа Анна Васильевна никогда не забудет. Лишь им одним Тимирева будет жить еще долгие и долгие годы. И через много лет сердце будет биться, едва мелькнет в мыслях лицо любимого…

Полвека не могу принять —
Ничем нельзя помочь —
И все уходишь ты опять
В ту роковую ночь.
Но если я еще жива
Наперекор судьбе,
То только как любовь твоя
И память о тебе.
Эти строки Анна Васильевна оставит в тысяча девятьсот семидесятом году. Уже пятьдесят лет не будет земле "милой химеры в адмиральской форме"[3]

Вышли в дежурную комнату. Снег хрустел под ногами. Было необычайно морозно, хотя заключенный свершено не замечал холода, как и его конвоиры. Обреченный потянулся к платку, делая вид, что вытирает пот со лба. Уголок ткани был уже у самого рта, когда один из конвоиров почуял неладное и рванул ткань из рук адмирала. Ампула с ядом. Последний шанс нарушить планы врага пропал в снегу. Но Колчак продолжал сохранять молчаливое спокойствие…

Вскоре вывели и второго заключенного. Обреченный на смерть адмирал встретил его кивком головы. Пепеляев[4]. Им вдвоем предстояло вместе уйти в вечность…

Разбились на улице на два круга. В центре одного из них шел Колчак, в центре другого — Пепеляев. Тот беспрестанно бормотал молитвы. Может быть, еще не потерял надежду на спасение? Или грехи отмаливал? Не только свои, но и своих будущих палачей? Всей страны? Этого никогда не узнать. Колчак вдруг вспомнил, в какой день ему предстояло принять смерть, — "День всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников". За два года до того церковь установила это имя для седьмого февраля. Снова — злая ирония насмешливой судьбы.

"Как странно, Анна Васильевна, — Александр Васильевич надеялся, что любимая почувствует, услышит его последние слова, обращенные к ней. — Именно сегодня мне предстоит исполнить свой последний долг. Я думаю — за что плачу такой страшной ценой? Я знал борьбу, но не знал счастья победы. Я плачу за вас — я ничего не сделал, чтобы заслужить это счастье. Ничто не дается даром, любимая Анна Васильевна".

Колчак высоко поднял голову. Он знал, что идет на смерть. А воин, настоящий воин, для которого нет большей радости, чем битва, должен с честью, с достоинством, с гордостью принять последний вызов судьбы. Это уже много веков знали люди из Страны Восходящего Солнца, узнал некогда и сам адмирал. Но и другое ему было известно: когда-нибудь снова воссияет над Родиной солнце, и любой шаг может принести свет в Россию хоть на секунду.

Двинулись вдоль набережной замерзшей реки. Иркутск спал — или, быть может, боялся показаться, даже зажечь огонь в домах, когда за городом слышался треск словно взбесившихся пулеметов, выстрелы, канонада пушек. В город рвались из последних сил обмороженные, голодные, смертельно уставшие каппелевцы. Они надеялись спасти, мечтали сохранить одного-единственного человека, Рыцаря Белой Мечты. Многие помнили, как Колчак обходил ряды солдат, награждая героев георгиевскими крестами. Был тут и один молодой солдат, из сибирских крестьян. Едва Александр Васильевич приколол к шинели бойцы Георгия, как слезы потекли из глаз героя. Колчак слегка смутился, спросил что-что у ротного. А потом взял еще один Георгий и приколол его рядом с первым. Тот молодой сибиряк сейчас среди многих и многих шел на штурм Иркутска…

Конвой завернул в переулок, поднимаясь в гору. Шум недалекого боя здесь был еще громче. Конвоиры нервничали. Пусть они потом будут рассказывать, что пламя радости за смерть врага народа согревало их и отгоняло страх. Не было этого. Был просто страх за свою жизнь: "Авось беляки встретят да приголубят пулей или штыком за своего Колчака?" — об этом думали конвойные…

Молитвы Пепеляева стали громче, некоторые слова даже удавалось разобрать. "Спаси и сохрани… Отче… Пресвятая Богородица". Показался пригорок. Смерть близилась, а вместе с нею — вечное небытие, тьма, что навсегда поглотит души двух человек, которым просто не повезло с союзниками.

Вышли на какую-то поляну, расположенную на пригорке. Был виден вдалеке город, освещенный только-только зажигавшимися огоньками. Может быть, Иркустк, почувствовал, что Рыцарь гибнет, и радовался этому. Или же стенал от горя. Кто знает…

— Займите место на этом холме, — приказал командир конвоя.

Обреченные подчинились.

Главе палачей казалось, что жертвы будто бы стали больше, выше раза в два. Очень высоким чудился ему ту минуту Колчак…

— Прощайте, адмирал, — прошептал читавший до того молитвы Пепеляев.

— Прощайте, — по-военному коротко ответил обреченный Колчак.

Ярко светила полная луна, заливая каким-то сказочным, неземным светом. Лица расстрельной команды казались гротескными масками, слепленными из чуть-чуть подтекшего воска.

Адмирал выкурил папиросу, милостиво предоставленную ему одним из палачей. Затем спокойной затушил ее, застегнулся на все пуговицы и встал по стойке "смирно".

— Желаете ли, чтобы завязали глаза? — спросил наконец Бурсак, непосредственный начальник расстрельной команды.

— Считаю, что стоит смерть встретить с широко раскрытыми глазами: так проще, — ответил адмирал. Внутренне он уже полностью свыкнулся с мыслью о смерти.

Чудновский, наблюдавший за казнью, шепнул Бурсаку: "Пора".

— Взвод, по врагам революции — пли! — винтовки наизготовку. Но выстрелы палачей обогнал грохот пушек. Тех, кто спешил на помощь своему Рыцарю. Этот звук был последним в его жизни…

Потом сделали еще два залпа по убитым — для верности. Даже тут боялись тех, кого расстреливали.

— Трупы куда девать? — когда страшное, но давно привычное дело было сделано, спросили "бойцы расстрельной бригады" командира конвоя и коменданта тюрьмы.

— А в реку, — конвоиры не хотели копать могилы для тех, кого-то только что убили. К тому же Бурсак и Чудновский боялись, что "эсеры разболтают, а потом народ повалит на могилу". А так — концы в воду…

Трупы уложили на сани-розвальни и покатили к реке. Прорубь присмотрели загодя: монашки из ближайшего монастыря оттуда воду брали. Подкатили на санях к самой речке. Прежде чем сбросить в прорубь, раздели: а чего добру-то погибать?

А потом… Потом Колчака — головой вперед, а за ним и Пепеляева. И они поплыли под тонким слоем замерзшей воды на север. Родная стихия бережно приняла тело адмирала и понесла в знакомые края, в свою полноправную вотчину. Навсегда…

Это потом родилась легенда, будто адмирал лично командовал своим расстрелом.

"Расстрелом офицера должен командовать старший или равный по званию. А так как таких здесь нет, то придется мне отдавать приказы команде. Товсь! Целься! Пли!"

Есть еще одна история, связанная со смертью Колчака. Штабной вагон адмирала выставили на постаменте в Иркутске как символ победы над Верховным правителем, как память о "славной войне". Однако никто из решивших поставить этот "монумент" не мог даже представить, что каждое утро у вагона будут лежать живые цветы. Как у могилы, которую так и не получил адмирал. Власти поставили караул у "памятника". Но все равно цветы появлялись. И тогда вагон приказано было уничтожить. Но с памятью такого совершить не смогли…


Кирилл Владимирович Сизов закрыл книгу, массируя виски. Все книги, что касались Гражданской войны, не давались этому человеку без сильнейшего душевного трепета. Знаете, каково это, когда чувствуешь: что надо сделать что-то очень важное, что-то способное перевернуть весь мир. А потом ты понимаешь: не сможешь. Не сможешь повернуть течение времени вспять, не сможешь встать в строй плечом к плечу с рыцарями белой мечты. Белые парадные кители, трехлинейки и маузеры зажаты в грязных руках. И — ни одного патрона. Вместо них — белизна мундиров и ярость в глазах…

С самого своего детства Сизов грезил Гражданской войной. Странная эпоха… Кровь, братоубийство, предательство, голод, обреченность. И вместе с тем — верность Родине, преданность Долгу и Чести, причем как среди "красных", так и среди "белых". Да, сверстники Сизова вряд ли могли похвастаться знаниями той эпохи, кроме тех "фактов", которые вдалбливались в голову молодым поколениям. Бравые комиссары против пьяного офицерья, храбрые балтийцы против изнеженных юнкеров. Ведь как все просто было: на нашей стороне хорошие, а на той — плохие. Жаль, что такое бывает только в сказках. Об этом Сизов успел узнать еще в юности…

Предками Кирилла были дворяне из старинного, но обедневшего рода. Имение прадеда Сизова, Евгения Пятеримовича Синова, Синовка, захирело вскоре после первой русской революции. "Барин" оказался не самым рачительным хозяином, но он помогал крестьянам чем только мог. Если погорел — иди к Синову. Если неурожай — к Синову. Если свадьба, да приданого дочке недостает — все к нему же, к Синову. Евгений Пятеримович не мог отказать в помощи, это ввергло семью в бедность — но и спасло жизнь Синовым. В годину лихолетья, начавшегося после февраля семнадцатого года, когда крестьяне забирали себе земли помещиков, Евгению Пятеримовичу деревня выделила две коровы, трех коз да десяток кур с петухом. Правда, большую часть земельного надела Синовых поделили мужички между собой, так не до жиру… Не забыли люди добра Синова и когда красная власть пришла на их земли. Комиссаров не то чтобы не привечали, но и особо им не радовались. "Ленин далеко, да соседи близко!" — мудро рассуждали мужики, помалкивая о том, что семья Сизовых (фамилию "барин" решил от греха подальше сменить) совсем не приезжая, не беглянская, как пытались доказать комиссарам, а самая что ни на есть местная, барская. Несколько раз, правда, "гроза" чуть не прогрохотала над головами семьи Евгения Пятеримовича. Но, к счастью, все обходилось, правда, глава семьи от волнений быстро стал плох, сердце начало сдавать, и вскоре, за неделю до смерти Ленина, отошел в мир иной.

Старшим в семье стал Михаил Евгеньевич, дед Кирилла Владимировича. Он пошел работать учителем истории в сельскую школу, которую организовала новая власть. Трудно, конечно, было привыкнуть к взглядам новой власти на историю России, но жить-то надо было! А потом стало легче: при Сталине снова начали Россию не тюрьмой народов считать, а великой страной. И этой стране были нужны герои. Не только новые, но и старые.

Сын Михаила Сизова, Владимир, рано женился на тихой, интеллигентной однокурснице, в восемнадцать лет, перед самой Великой Отечественной. Пошел на фронт, дошел до самой Праги — а потом вернулся на родину, в Синовку. Ее так и не переименовали: власти то ли забыли наречь деревню как-то вроде Чапаевка или Ленинка, то ли решили не забивать голову подобными глупостями. А в пятьдесят третьем году, ровно за три дня до смерти Сталина, у Светланы и Владимира Сизовых родился сын Кирилл. Еще в школе он был сметлив и умен не по годам, быстрее остальных решал самые сложные задачи по математике и физике, но более всего увлекался русским языком и историей. Родители решили, что лучше всего для него подойдет юридический факультет. Именно на нем Кирилла "заметили": однажды вызвали "куда надо" и спросили, не хочет ли он послужить на благо Родины после окончания факультета. Сизов особо не раздумывал. Так началась его карьера в органах…

Еще до поступления на юридический факультет родители поведали Кириллу историю семьи. О том, что никакой он не Сизов, что совсем он не интеллигент, а дворянин, и что родная его деревня — в прямом смысле Его деревня. Вернее, была бы его, не случись двух революций. Кирилл, как ни странно, невероятно радостно воспринял это. В детства в Сизове жила надежда на то, что когда-нибудь кем-нибудь вроде Айвенго или Д'Артаньяна, благородного дворянина, причастного к сотворению истории родной страны… Да еще и те книги, который читал Кирилл в детстве — они тоже сыграли немалую роль в становлении личности Сизова.

Булгаковские "Бег" и "Белая гвардия", рукописи Краснова и некоторые книги Мельгунова, чудом уцелевшие в пражских архивах, тайком привезенные в подкладке трофейного чемодана Владимиром с Великой Отечественной войны. Еще — рукописные копии книжек Леонида Андреева и Ивана Шмелева. То немногое, что осталось с былых времен, истинное сокровище семьи. Именно благодаря этому "богатству" Кирилл мечтал стать то рыцарем, то дворянином, то офицером. А после рассказов родителей и нескольких рукописных копий запрещенных в стране книг, родились грезы о временах Гражданской войны, о белом кителе и смерти за Великую, Единую и Неделимую.

Но как было прожить в стране победившего коммунизма с такими-то взглядами? И Кирилл Владимирович научился скрывать свои настоящие убеждения. Думаете, легко уверенным голосом говорить, какими "выродками" были белогвардейцы? Легко ли смешивать с грязью свои идеалы? Легко делать вид, что ненавидишь тех людей, которых в глубине души боготворишь?

А Сизов мог. Может быть, именно поэтому, благодаря своей силе воли, Кирилл смог пробиться на высокие должности "в компетентных органах"? Где же еще можно найти достаточно сведений о времени своих грез? Только в архивах, и причем закрытых для случайного читателя. Ради исполнения своей мечты Сизов готов был пойти на многое…

Служба советником в Анголе, участие в создании агентурной сети в Мозамбике, Афган — это лишь немногое, что повидал и пережил Кирилл Владимирович, но при этом в душе остался романтичным мечтателем. Хотя, казалось бы, какая романтика, когда вокруг тебя гибнут люди, а ты все живешь, живешь, живешь…

Показав незаурядные способности по созданию и организации агентурных сетей, Кирилл Владимирович смог подняться по карьерной лестнице, сумел наладить контакт со многими влиятельными людьми. Но главное, Сизов познакомился и подружился с теми, кто ведал теми самыми архивами, до которых стороннему человеку не под силу было добраться.

Как ни странно, развал Советского Союза лишь сыграл на руку Кириллу Владимировичу: документы стало проще находить. И постепенно перед теперь уже полковником открывалась широкая картина краха империи, двоевластия, которое было похуже анархии, и эксперимента небольшой группки людей, посчитавших себя умнее остального народа. А еще — помощи этим людям. Деньгами, что шли от извечных врагов страны, солдатами, проливавших кровь не хуже средневековых наемников, и много чем еще. Но чаще всего в ход шло предательство.

Очередным доказательством этого стали документы, принесенные другом Сизова, Сергеем Сидоровичем Кирсановым. Историк, работавший в основном по архивам, смог вынести "невыносную", и оттого невероятно интересную папку. Под серым картоном, кроме дела о поимке очередного шпиона капитализма, оказалось вложено множество невероятно старых бумаг. Причем явно из различных источников: отличалось качество бумаги тех или иных документов, печати, и даже шрифты разнились: то старинный попадался, то новый, советский. Но важнее всего были те факты, что оказались изложены под серым картоном.

Кирилл Владимирович дрожавшими руками принял папку, сказав, что постарается вернуть в самое ближайшее время. Однако Кирсанов заявил, что бумаги могут у Сизова остаться хоть на веки вечные: выносить-то их запрещали из архивов, но кто в то бурное время следил за сохранностью бумаг? При особой сноровке можно было и не такое вынести. Да и у Кирилла они сохранились бы лучше, чем в архиве…

Первым в глаза бросилась докладная записка одного из чинов полиции. В правом верхнем углу — подпись адресата, начальника столичного отдела полиции. Чуть ниже — имя агента. Эти строки сильно пострадали, кажется, от воды: буквы оказались размыты, так что нормально прочесть не удалось. Какие-то сведения о слежке, об агентурной сети, имена филеров, провокаторов и шпиков. Сведения о некоей княгини… Кажется, первой шла буква "В", но фамилия тоже была изрядно "подмыта". А ниже…

Кирилл Владимирович даже задержал чуть ли не на минуту дыхание. Разум не готов был поверить в то, что видели глаза. "Всего лишь" список лиц, озаглавленный по-деловому просто: "Участники лож кн. Вырубовой". То, за чем историки гонялись многие годы. Масоны! Те самые масоны, настоящие, без маскарадов и мистики. Те, кто творил историю России — по словам одних. Те, кто загубил Россию — по словам других. Те, кого никогда не существовало — по словам третьих.

Сизов лишь пробежался глазами по списку. Но даже немногие фамилии поражали. Тут были и князья, и думские депутаты, офицеры, члены Временного правительства. И даже двое членов Центрального Комитета большевиков. Ком подкатил к горлу Кирилла Владимировича при прочтении двух имен.

Радомысльский Овсей-Гершен Аронович и Розенфельд Лев Борисович[5]. Глаза просто отказывались читать дальше. После слов "в партии известны под псевдонимами…". Это стало чем-то вроде очередного "переворота" в сознании полковника. Он пока что не готов был поверить, что два лидера партии могли принадлежать к масонам. Хотя… почему бы и нет? Кирилл Владимирович решил перейти к другим документам, здраво рассудив, что другие могут оказаться намного интереснее, а этот списочек можно было бы прочесть и позже. К сожалению, в самом низу списка, в графе "Подозреваемые в участии и сочувствующие", было несколько человек, которым предстояло сыграть не последнюю роль в судьбе Сизова.

Кирилла Владимирович стал листать дальше. За документами о том, что в Московском отделении партии большевиков на верховных постах оказалось сразу трое провокаторов, пошла "бухгалтерия". Например, меню кремлевских работников в голодную пору начала двадцатых годов. Икра, масло, белый хлеб, мясо — когда крестьяне умирали, не сумев попасть в город. Был отдан приказ не пускать лишние рты в крупные населенные пункты. И люди гибли на дорогах, в полях, у самых предместий…

Среди документов, датированных январем-февралем 1917 года, нашлась одна очень интересная фотография. Смутно знакомый человек в мундире контр-адмирала. Короткие, аккуратно уложенные темные волосы. Длинный острый нос. Подбородок со смешной ямочкой. И — невероятно печальные, глубокие как Тихий океан глаза.

Этот человек был, конечно, очень интересен, но не так, как его окружение.

Знакомые все лица! Толстяк Родзянко, с небритой щетиной, в безразмерном фраке. Председатель Государственной Думы четвертого и последнего созыва. Любил он очень воззвания к народу, к царю, к патриотизму. Взывал до самой Октябрьской революции. А потом решил, что воззвания — воззваниями, а жизнь — это жизнь, и вовремя спасся из охваченной большевизмом столицы. Судьба была у него затем невероятно интересная…

Князь Львов. Здесь он держал в левой руке свою широкополую шляпу. На плечи накинуто пальтишко, в правой — зажат кожаный портфель. И ведь не скажешь по нему, что руководил (скорее, пытался руководить) Россией более половины "жизни" Временного правительства.

А кто это с ним по соседству? Светловолосый (или седой, на черно-белой фотографии было не разглядеть), в пенсне, с торчащими в стороны усами… Ба! Сам господин Милюков. Сизов улыбнулся: он узнал лидера кадетов только благодаря пенсне. Когда-то подававшего надежды историка остановили на улице и избили черносотенцы. По довольно-таки банальной причине: просто приняли за еврея. А все пенсне… Да, было дело…

А рядом с ним — Гучков. Та еще птица. Лидер партии октябристов, решивший, что он единственный, кто знает и понимает армию. Что, собственно, стало одной из причин развала и деморализации российских войск: Гучков вот так вот хорошо все понял…

Фото было сделано на фоне набережной зимнего Петрограда. А нет, кажется, поблизости от порта где-то. Кирилл не мог сказать точно: слабоват был в географии северной столицы. А зря, между прочим.

Ну да ладно, не это было главное. Полковник снова принялся за просматривание документы. Какие-то донесения, несколько фактов из биографии присутствовавших лиц. Но вот, наконец-то — имя контр-адмирала, стоявшего в такой "дружной" компании. А вернее не просто контр-адмирала, но Великого князя Кирилла Владимировича Романова.

Сизов точно помнил о нем очень интересный факт. Великий князь (ну да, очередной "выродок" по мнению официальной советской историографии) в первые дни революции изъявил свою готовность помочь всеми силами… Кому бы вы думали? Ну да. Вот этим самым господам, что стояли возле него. Вставил гвоздику в петлицу, красны флаг водрузил над родным домом… Но только зачем члену правящей династии помогать ее политическим убийцам? Сизов не знал. Вернее, знал, но слишком много: разные люди выражали совершенно разные мнения. Одни говорили, что Кирилл решил отомстить (было за что), прибрать побольше к власти к рукам, навести порядок, остановить кровопролитие. Все это было, конечно, интересно, но слишком уж просто, и вряд ли можно было бы назвать причиной, побудившей Кирилла присоединиться к революции…

Дальнейшие документы оказались донесениями Охранки о существовании заговора против Николая II. Среди его участников упоминали имя и самого Кирилла Владимировича. Участников — но не лидеров…

Сизов рассмеялся: только сейчас полковник подумал, что они с Великим князем тезки, да еще и отчества одинаковые. И внешне не очень чтобы очень отличаются… Да, какие только интересные вещи не подбрасывает история! Хитро улыбнувшись, Кирилл вернулся к чтению документов…

Постепенно донесения Охранки сменились уже показаниями каких-то агентов. Похоже, Временного правительства. Они твердили одно и то же: Великий Князь собирается устроить переворот, вернуть династию к власти, повесить на столбах министров и так далее, и тому подобное…

Сизов резко вернулся к фотографии, едва прочтя это. Теперь он смотрел на этого человека по-иному. Кирилл Романов играл в какую-то свою игру. Сначала — поддержка Временного правительства. Затем — подпольная работа против него. Какова была истинная цель всего этого? Жаль, что Великий князь уже больше ничего не скажет: умер, пережив многих революционеров. Какие планы зрели в этой голове?

Кирилл Владимирович Сизов не знал ответов на свои вопросы и думал, что вряд ли все узнает точно. Он лишь всмотрелся повнимательнее в Романова. Лицо контр-адмирала приковало взгляд полковника. А еще точнее, не лицо, а глаза.

— Что, если бы план князя удался? — думал вслух полковник. — Ясно, что он искал поддержки у будущих членов Временного правительства. А если точнее, то у виднейших деятелей России того времени.

— Зачем? Для чего? Ради власти и влияния, — Сизов рассуждал точно так же, как если бы вербовал шпиона или пытался найти уязвимое место в агентурной сети противника. — Скорее всего, да. И опять же, зачем они ему нужны? Чтобы потом остаться в столице, когда грянет буря. Князь знал о ней. Не мог не знать: о приближении революции хорошо, если не кричали с утра на улицах, министры все твердили о том, что висеть всем на фонарях…

И вдруг полковника осенило. Теперь он не отводил взгляда от глаз Романова на фотографии. Князь на самом деле задумывал восстание. А что? Быть постоянно рядом со слабым правительством. Иметь за своей спиной вооруженную силу, связи в обществе, деньги. Стоит только вовремя применить это все — и вот уже можно брать на блюдечке с кровавой каемочкой Временное правительство. Но не сложилось, что-то у Романова пошло не так. Перехитрил сам себя? Или не хватило сил? А может, просто личность оказалась не та, что требуется для переворота, не оказалось у контр-адмирала внутренней силы? Ума недоставало…

Кирилл Владимирович подумал, что будь он на месте Великого князя, все пошло бы иначе. Полковник сделал бы все возможное, лишь бы Гражданская война — Сцилла и Харибда, разорвавшие империю и ее народ на куски — не началась. Ведь у Великого князя, в отличие от тезки, не было главного: знания. Знания о том, что произойдет дальше…

Мысли и планы перемешались в голове полковника, но глаза продолжали неотрывно смотреть на фотографию. Внезапно Сизову почудилось, будто черно-белая фотокарточка обретает цвет, а изображение расплывается, ширясь и разрастаясь…

Вот оно уже заполнило всю комнату, затем — всю квартиру. А мгновением позже — весь мир. В глазах Кирилла потемнело, а уши наполнились самыми разными звуками. Кто-то окликал его. Звал по имени. Просил открыть глаза и посмотреть в объектив…

Великий князь Кирилл Владимирович Романов открыл глаза. Мир вокруг него продолжал плыть, но голова уже не так болела, как секундой до того. Похоже, мигрень, матушка иногда жаловалась на нее. Неужели стареет? Да нет, мрак это все! Просто устал, просто очень и очень устал…

В голове внезапно мелькнула какая-то шальная мысль о перемещении во времени. И откуда только взялась-то?…

Глава 1

Повалил снег. Фотоаппарат наконец-то грянул белой вспышкой, заставившей Кирилла прикрыть глаза. Теперь можно наконец-то надеть шубу! Этот фотограф, господин Гаврилов, попросил, чтобы "судари непременно были без верхней одежды!". Что ж, великому князю и раньше приходилось померзнуть.

Георгий Евгеньевич Львов отказался снять пальто, не желая с ним расставаться. Что ж, потомки запомнят его именно таким, почему-то подумал Кирилл. Ну что за странные мысли все норовят поселиться его сознании?

Контр-адмирал[6] попросил разрешения откланяться. Головная боль, которая настигла его во время фотографирования, была лишь предлогом. На самом деле Великий князь находил общество своих "друзей" просто невыносимым. Чего стоил один небритый толстяк Родзянко! Не зря Никки[7] ни во что не ставил председателя Государственной думы. Глядя на его щетину, Кириллу на ум приходили сравнения со свиньями, которых вот-вот должны зарезать. Но Михаил Владимирович был истинным сторонником монархии и даже Никки — в качестве главы этой монархии. Пусть даже родственник не заслужил такого уважения. В случае чего, на Родзянко можно будет полагаться. К тому же — он председатель Думы. А это много значит в неспокойное время.

И опять в голову пришла мысль: "Ничего это не значит". Эта фраза настигла сознание Кирилла где-то на полпути между Адмиралтейством и Зимним дворцом. Еще была видна адмиралтейская игла, воспетая поэтами, припорошенная свежевыпавшим снегом. Слева, за хмурым гранитом набережной, застыла закованная в ледовый панцирь Нева.

А невдалеке уже виднелся и Зимний дворец. Кирилл решил пройтись по набережной напротив "дома Романовых"[8]. Великий князь думал, что это поможет выбросить из головы все лишние мысли. Благо никто не должен был мешать: народу в этот час было немного, всех распугал мороз. А ставшая родной стихия, пусть и замурованная в гранитный мешок, помогала успокоиться.

Кирилл Владимирович оперся об ограду на Дворцовой набережной. Вгляделся в лед. И продолжил свои размышления. Милюков и Гучков, вторя друг другу, предлагали великому князю довольно-таки заманчивый план.

Части Гвардейского экипажа в сопровождении представителей прогрессистов[9], которые должны были "санкционировать" действия солдат и офицеров, направляются к Могилеву. Где-то между Царским селом и Ставкой гвардейцы останавливают императорский поезд и под многочисленными угрозами заставляют Никки отречься от престола.

Но это выглядело просто дико, если вдуматься. Например, Гучков дошел до того, что предложил устранить императрицу Александру Федоровну. Кирилл даже думать потребовал прекратить об этом плане: все-таки, убить человека! Да Никки совершенно откажется иметь какие-либо дела с теми, кто хоть пальцем тронет его семью.

Одновременно в Петрограде "верные люди", как изволил выразиться Александр Иванович Гучков, объявляют о свершившемся перевороте и разоружают сторонников свергнутого царя.

Львов же занимал промежуточную позицию между "толстяком" и "двумя юродивыми", как иногда про себя называл Кирилл Родзянко, Гучкова и Милюкова. Георгий Евгеньевич широко раскрытыми глазами вещал о том, что страну ведет "безумный шофер". Конечно, под этим "шофером" князь подразумевал Никки. Но что нужно, чтобы этот водитель стал нормальным? Конечно же, надо просто убрать "немку", изолировать царя от кружения и выставить любые требования. Никки их тотчас исполнит, народ пойдет за новым "шофером" (или старым, но уже ставшим нормальным), продолжая войну. Но нельзя пойти путем террора и уничтожения сторонников былой власти. Львов был непреклонен и…

"Наивен" — снова мелькнула мысль в голове у Кирилла. Однако всего час назад, когда великий князь слушал предложения Георгия Евгеньевича, они казались ему самыми удачными.

"Нет, в том, что царь пойдет на любые уступки, едва узнает, что его семья в опасности, — Львов прав, — хладнокровно рассуждал Кирилл. — Но народ не умолкнет и не сядет в машину к новому шоферу. Едва почувствует, что свобода, анархия, безнаказанность мелькнут за поворотом — рванут пограбить, поубивать, повеселиться!"

По спине Кирилла заструился пот. И не из-за жаркой меховой шубы, в которую был одет великий князь. Нет! Он никогда не думал… подобным образом.

"Толстяк", "двое юродивых" и "идеалист" (последнее прозвище от Кирилла получил Георгий Евгеньевич Львов) знали, что контр-адмирал из династии Романовых имеет самые смутные понятия о том, как правильно распоряжаться властью и четко, уверенно, твердо управлять страной.

Многие в Петрограде по поводу и без оного вспоминали предложение Кирилла остановить в Сибири добычу золота. А рабочих отправить на фронт. "К чему золото нам, Никки?" — вопрошал Кирилл Владимирович. Глупое предложение. Особенно помня, сколько солдат маялись в запасных ротах в самом Петрограде: отнюдь не люди были важны. Во всяком случае, людей хватало.

Нет, не из-за таланта управленца думцы и представитель Земгора[10] решили обратиться к Кириллу. Просто у великого князя был самый лучший и подготовленный боевой отряд в России. Гвардейский флотский экипаж. Краса и гордость Российской армии и флота. Он стал для Кирилла родным. Каждый офицер и нижний чин в нем был кем-то вроде кузена или дядюшки. А вот "двое юродивых" видели в нем лишь группу людей, способную единым махом арестовать царскую семью и поставить в трудное положение императора…

Кирилл вытер платком пот со лба. Слишком много мыслей, так не похожих на его собственные, вертелось у него в голове.

— Надо успокоиться. Мне следует заночевать в Адмиралтействе, — прошептал одними губами Кирилл Владимирович, идя прочь от Невы. Родная стихия не принесла успокоения. Наоборот, странные мысли только сильнее лезли в голову. А в кабинете должно было стать полегче.

Ночь Кирилл провел в Адмиралтействе. Здесь по распоряжению великого князя поставили мягкий, обитый черной кожей диван. На нем он и прилег, желая найти покой во снах, которых уже давно не видел…

Но внезапно проснулся посреди ночи, вдруг поняв, что сидит в кресле. Как он там оказался? В руках Романов сжимал один из своих орденов. Он почему-то напомнил ему о Русско-японской войне. Грохот, пламя, тонущий "Петропавловск", холодная вода, показавшаяся ледяной. И нечаянное уже спасение от гибели. К сожалению, многим повезло не так сильно…

— Что же это я, в конце концов, — вздохнул Кирилл. Зачем он только слушал этих демагогов, Фемистоклов и Солонов, ничего не понимающих в настоящем положении дел, в том, что они могут сотворить?

Кирилл прикрыл глаза, и перед его внутренним взором внезапно промелькнули какие-то нечеткие образы. Но через мгновение они обретали ясность: это были фотографии.

Солдаты в шинелях, державшие в руках флаги. С красным полотнищем, между делом отметил Кирилл. Лица их были перекошены в каком-то угаре ярости и злобы. Рядом с ними встали матросы-балтийцы, куря, держа в руках винтовки, пистолеты. На поясе одного из них висели гранаты.

А за ними — догорающее здание. Это был…

Кирилл резко раскрыл глаза и тяжело задышал. Впервые он видел подобное. Воображение сыграло злую шутку: контр-адмирал словно видел фотографию давно произошедших событий. Но они еще не случились: солдаты и матросы стояли перед одним из отделений полиции. Только вчера Кирилл видел это здание в целости и сохранности.

Романов вдруг подумал, что сходит с ума. А что? Усталость, тревожные предчувствия скорого "взрыва", такие интересные и заманчивые предложения, которые он выслушал утром… Нет, это просто переутомление. Быть может, инфлюэнца? Скорее всего, просто бред начинается. Да, точно, бред! Этим можно объяснить и то, как Кирилл неизвестно как оказался сидящим за столом еще до пробуждения. И то, какие странные, непонятные, просто-таки дикие мысли упорно лезли к нему в голову…

Романов попытался заснуть, и вдруг почувствовал, что его рука против воли сомкнулась на ордене. Великий князь попытался разжать ее, но тщетно! Пальцы просто не слушались приказов. Даже не немых, а устных!

Кирилл громким шепотом начал твердить "разожмись", но пальцы продолжали сжимать орден. Внезапно и вторая рука перестала слушаться великого князя.

Контр-адмирал похолодел. Что с ним? Что происходит? И вдруг он повалился на диван. А голова заполнилась обрывками мыслей, слов, воспоминаний, имен…


Картина маслом. Какой-то странный лысый человек с бородкой, прижав левую руку к груди, устремил правую вперед, в зал. Чуть дальше от него целая череда смутно знакомых фигур. И полный зал публики…


"Суда не будет?" — спрашивает у тюремщиков седой человек в шинели. Лицо чисто английского типа. Острое, худое. Но в глазах — огонь. Да это же герой похода барона Толля, вице-адмирал Александр Васильевич. Сейчас он на Черноморском флоте. Лелеет мечту о десанте в Константинополь…


И снова Колчак. Только теперь на нем совершенно другая форма. Чем-то смутно напоминающая британскую или американскую. Почти никаких знаков, кроме полосок на рукава, звездой на кокарде. Адмирал стоит у поручней судна, держа в вытянутой руке золотую саблю.

— Японцы, наши враги — и то оставили мне оружие. Не достанется оно и вам! — мощный бросок, и метал навсегда погрузился в волны. А адмирал вернулся в свою каюту. Понимая, что это конец…


Хохот балтийского матроса, обвешанного гранатами и патронными лентами.

— Глаза хоть завяжите, — просит офицер в изорванном кителе. Морской офицер…

— Глаза, говоришь, — давится смехом матрос, беря винтовку со вдетым в нее штыком у другого балтийца. — Ну сча завяжем, контра.

Удар штыка в глаза. Стон, наполненный болью и ненавистью. И кровь, стекающая из пробитых глазниц на гранит набережной. Офицер повалился, судорожно глотая воздух и закрывая ставшие пустыми глазницы. Еще один удар штыком — и его мучения окончились.

— В воду гниду, нехай гниет там, — бросил смеявшийся до того матрос, подходя к очередной жертве.


Неужто Зубатов?! Он самый! Читает какой-то документ. Видно только последние строчки.

"Да поможетъ Господь Богъ Россiи. Николай"

Зубатов, откладывая лист бумаги в сторону, открывает ящичек рабочего стола. Достает тяжелый Парабеллум. Прикладывает к виску.

— Боже, храни Россию. Боже, храни царя, если народ его не сберег, — нажимает на курок…


Цепь офицеров в белых кителях, выпачканных в грязи. В руках — винтовки, трехлинейки и берданки. Видно, что побывали не в одном бою, с честью послужив своему хозяину. А может, даже и не одному…

Редкая цепь идет вперед, не пригибаясь к земле, не останавливаясь, даже не стреляя из винтовок. На их лицах не дрогнул ни один мускул. Они знают, на что идут и зачем. На смерть — за единую и неделимую Россию. Белогвардейцы умирали, чтобы их потомки могли жить свободными. Жаль, что их мечтам не суждено было сбыться скоро…

Грязь хлюпает под ногами. Почему они не стреляют?

Свист пуль. И вдруг — прекратился. Кто-то впереди поднялся с земли и побежал прочь.

Почему не стреляют? — Патронов нет. Только штыки…

Беглеца настигла пуля. В спину. Какой-то латыш в кожаном пальто снял палец с курка и снова приник к земле.

Толпа людей в полностью красной одежде идет в атаку. Их просто замечательно видно в летнем леску, на фоне зеленой травы и молодой коры деревьев.

— От они у меня сейчас. Данила, пали! — радостно улыбается, утирая ладонью нос, бородатый человек в солдатской рубахе и рабочей кепке. — Будут знать, как тряпки бабьи надевать!

Пулеметная трель — и люди в красной одежде попадали на землю. Кто-то — прячась от пулеметчика. Кто-то — не успев спрятаться, зарыться в землю, настигнутый очередью.

"Почему позади обоих отрядов одинаковые, красные флаги?" — рождается и умирает мысль. И ижевские и воткинские рабочие стреляют по таким же рабочим, с соседних областей и даже заводов. Русские стреляют по русским. И не видно этому конца да краю…


Высокий, стройная, хорошо подобранная фигура старого кавалериста, два Георгиевских креста на изящно сшитом кителе, доброе выражение на красивом, энергичном лице с выразительными, проникающими в самую душу глазами. Подчиненные души не чаяли в своем генерале Келлере.

Неутомимый кавалерист, делавший по сто верст в сутки, слезая с седла лишь для того, чтобы переменить измученного коня, он был примером для всех. В трудные моменты лично водил полки в атаку и был дважды ранен. Когда он появлялся перед полками в своей волчьей папахе и в чекмене Оренбургского казачьего войска, щеголяя молодцеватой посадкой, чувствовалось, как трепетали сердца обожавших его людей, готовых по первому его слову, по одному мановению руки броситься куда угодно и совершить чудеса храбрости.

Стены Святой Софии иБогдан Хмельницкий молча взирали на трех человек, шедших мимо сквера. Залп из-за деревьев. Потом — еще залп, теперь винтовки караульных довершили дело. Одиннадцать пуль, а потом еще и штыки — только так смогли навсегда ниспровергнуть этого колосса отнюдь не на глиняных ногах…


Кирилл Владимирович нервно сглотнул. Такого с ним никогда не было. Руки его тряслись: будто бы сам, мгновение назад, сидел за тем пулеметом. Или закрывал лицо руками, чтобы не видеть крови, хлещущей из ставших пустыми глазниц морского офицера. Или… Да были десятки или!

И выглядело это так… Так, как будто бы все уже было, свершилось, стало достоянием истории много-много лет назад. И Романов сам был свидетелем этому.

Кирилл не мог ничего понять. Вдруг возникла мысль, что надо напиться. Он ее сразу же отбросил — глупость. Так ничего не сделаешь со всеми теми ужасами, что проносятся в голове. После сладкого забытья это снова придет. Откуда-то из глубины души пришло осознание, что видения будут с ним всегда. Потому что они — не видения. Потому что это правда. Потому что это уже было…

Казалось, еще совсем немного — и Кирилл поймет. Поймет, что все они означали.

— Нужно о другом думать. Нужно. Иначе окончательно рассудком подвинусь. Будет первый Великий князь-пациент домов общественного призрения…

Кирилл снова вернулся на диван. Успокоение все не приходило. Поэтому он решил подумать над делами. Как минимум над тем, о чем говорили представители Думы. Намечают все сделать после четырнадцатого февраля. Демонстрации рабочих, пикеты. И вдруг — царь под нажимом думцев (а точнее, угрозами расправы с семьей) принимает конституцию. "Юродивый" Милюков занимает долгожданное место в министерстве. Все удалось. Все счастливы.

И только сейчас Кирилл понимает, что пришедшие к нему люди боятся. Боятся толпы, которая может поднять революцию. Поверни демонстрация к Зимнему или в Царское, примкни к ней многочисленные солдаты, ни разу не нюхавшие пороха в настоящему бою, разоружив полицию, — и думцы не смогут ничего поделать. Сколько братской крови прольется!

Романов, утром даже не думавший ничего говорить Никки, внезапно пожелал бежать к царице, к министрам, надеясь предупредить о готовящихся делах. Однако менее чем через удар сердца ноги сами отказались идти.

"Охранка уже знает. Не стоит волноваться" — всплыло в голове.

Кирилл Владимирович похолодел. Все это все меньше и меньше ему нравилось.

Тело не повинуется разуму. Странные видения и мысли. Может, все вокруг — сон? И сейчас Кирилл лежит в Зимнем или в больничной палате, а вокруг собрался консилиум врачей, решающих, как лечить горячку?

Нет, вряд ли. Бред или сон не может быть таким естественным. Натуральным. Осязаемым. И в то же время — таким странным. Например, что за глупые видения? Что за лысый, с бородкой…

— А я ведь где-то его видел. Или слышал про него, — вдруг осенило Кирилла.

Но почему-то казалось, что в образе того человека не хватает одной очень важной вещи. Что-то связано с головой. Но что именно? Не какая-то же кепка должна на ней быть! Здесь не хвата… Кепка? Да, именно!

Образ Ленина в кепке живо предстал перед мысленным взором Кирилла. Постойте! Точно! Этого человека зовут Владимир Ленин. Но откуда всплыло его имя? Романов был уверен, что еще утром вряд ли бы смог даже вспомнить внешность этого… Владимира Ильича. И к тому же Ленина совсем не Ленином звали, оказывается. Это тоже только мгновение назад всплыло в голове у Кирилла.

Слишком много всего для одного человека. Голова командира Гвардейского экипажа шла кругом. Что с ним творится? Кирилл повалился на диван. Кожаная обивка потеплела. Руки Романова затряслись. Такого с ним не было даже в день гибели "Петропавловска". Даже когда смерть была кругом: в огне горящего корабля, в толще воды, в обломках обшивки и палубы, Кирилл не боялся.

Сейчас же то, что с ним происходило, повергло Великого князя в ужас. Просто животный ужас. Но Романов не мог ничего с собою поделать. Тело отказывалось подчиняться разуму, порождавшему непонятные и жуткие видения.

Вот и они снова пришли…


Тихоня Духонин. Тонкие усики — натуральный мушкетер! Таким место в романах Дюма, а не в наше дикое время.

Сидит в каком-то вагоне. Беседует с кем-то. Бубнит под нос что-то о поступке, который должен пробудить армию от кровавого сна.

Внезапно дверь купе открылась. Показался какой-то хмурый тип в кожаной куртке и кепке. На плече — кобура с маузером. К карману приколота совершенно глупая красная ленточка.

Позади него — несколько солдат и матросов. Вид еще более озверелый, чем у их предводителя. Человек в кожанке бросает несколько резких фраз. Духонин спокойно встает, поднимает высоко голову и идет вперед. Конвоиры, похоже, ошалели от такой наглости: расступились перед "контрой", дали дорогу.

Вагон окружен озверелой толпой. Штыки винтовок колют воздух, надеясь умыться кровью. Духонин с поистине дьявольским спокойствием смотрит на это, делает шаг вперед, командир конвоиров толкает его в толпу, на штыки…

И штыки пьют теплую кровь, которую так желали. Пьют и не могут напиться…


Средних лет мужчина в мундире генерала от кавалерии сидел за столом. Виски его уже тронула седина. Но лицо оставалось моложавым. Глаза не утратили ясность и резкость. Полукруглые черные брови подчеркивали мужественный взгляд.

На письменном столе в беспорядке валялись бумаги. Шашка, вынутая из ножен, упавших на пол, лежала поверх документов.

Генерал снял какой-то орден со своего мундира. Кажется, Георгий.

— Если не я, то кто? Всколыхнется православный Тихий Дон…

В его недрогнувшей руке оказался пистолет. Мгновенье — и все кончено…


Закололо в левой части груди. Сердце. Кирилл не мог без боли терпеть эти видения. Постепенно Великий князь начал осознавать, кто были эти погибшие. Кто их убил. Они воевали за Россию. За ту Россию, в которую верили и любили. Сражались до конца. И гибли, если верили и знали, что иначе стране помочь нельзя.

Но что было с Россией?

Война? Нет. Хуже. Много хуже: безумие. Безумие ярости, безумие людей, которые кроме разрушения, убийства, ограблений поездов и террора.

— Откуда я… — обратился было сам к себе Кирилл, но замолчал. Где-то в глубине сознания он знал. Знал, что было. И что будет.

Романов тяжело вздохнул. Одновременно его рука, сжимавшая до того орден, расслабилась. И поддалась хозяину. Кирилл снова встал с дивана. Ноги снова его слушались. Хоть что-то радовало. А вот мысли… Мысли снова текли в разные стороны. И одно за другим приходили видения.


Заснеженные улицы ночного Петрограда. Дикий мороз и ветер. Вьюга. Какие-то люди, одетые во что попало, идут с винтовками наперевес в подворотню. И топчут ногами плакат "Вся власть Учредительному собранию!"…


Белый конь плывет за уходящим далеко-далеко кораблем. И тонет, не в силах догнать стального титана. А на палубе плачет офицер в потрепанном мундире, давным-давно утратившем белизну…


Молодой человек с обмороженными ногами отдает приказы идущим рядом с ним людям. Снег. Жуткий мороз. Кашель и стоны больных и умирающих людей. И лишь холодная решимость в глазах людей. Они идут спасать своего Адмирала. Остальное — неважно. Пусть смерть — но в обмен на жизнь белого Авеля. Жаль только, что тот молодой человек, Каппель, так никогда и не увидит своего Адмирала, найдя вечный приют на чужой земле…


Это все — рыцари белой мечты. Герои Белого движения.

"Что это? — Не что, а кто. Это люди, которые сражались до последнего, лишь бы отстоять Единую и Неделимую, Великую, славную Россию. Они знали, что такое честь и долг. Не все. Но многие. Их враги были еще хуже. Много хуже. Ты… Я знаю. Мы видели"

Похоже, Кирилл начал говорить сам с собою. Но это почему-то совсем не волновало его.

"Когда это произойдет? Или произошло? — Это начнется, едва старый режим рухнет. Император Николай II, Никки отречется. Затем, даже на настоящее дело не набравшись сил, "первый гражданин России" отдаст судьбу своей Родины в руки кучки людей. Ты… Мы… Я уже знаем их. Милюков, Гучков, Керенский, Львов… Еще несколько имен, чуть менее известных. Они начнут раздирать страну, заигрывая с будущими противниками Белого движения. С большевиками. А Керенский отдаст им власть. Семья отрекшегося царя будет зверски убита. Многих Романовых постигнет та же участь. Офицеры, солдаты, крестьяне, рабочие — патриоты — погибнут в борьбе с новыми хозяевами страны. Но им не хватит сил. Слишком тяжелое бремя достанется людям. Они не смогут его нести. И Россия, которая тебе… мне… нам известна, канет в небытие. Навсегда.

Этого нельзя допустить! — Я знаю. Но только ты можешь сделать это. Нет, даже так: мы.

Кто — мы? — Великий князь Кирилл Владимирович Романов, контр-адмирал, глава Гвардейского экипажа. Тот, кто может спасти Россию и империю. И Кирилл Владимирович Сизов, полковник ФСБ. Тот, кто знает, как их спасти. Ну что, ты согласен вместе спасти нашу Родину?

Я — Романов. И этим все должно быть сказано. Я морской офицер. И это лучшее доказательство моих слов. Я русский — и это последний довод"

Кириллу Романову вдруг привиделась улыбка отдалено похожего на него человека.

Я знал, что ты это скажешь"

Мгновенье — и нестерпимая боль пронзила все тело Кирилла Владимировича. Словно тысячи молотобойцев пробовали свою силу на нем, осколки немецкой шрапнели пробивали грудь, а ледяная морская вода снова окружала его со всех сторон. От боли нельзя было продохнуть.

Кирилл повалился на пол, сжавшись в комок. Челюсть сводило от боли, глаза хотелось выцарапать, а сердце — вырвать из груди.

Но постепенно боль стала проходить. И разум Кирилла, пока боль отступала, менялся. Катарсис нужен был, чтобы два разума, Сизова и Романова, смогли слиться в один. Дабы новое сознание могло руководить телом, оно стало перестраивать организм, примериваться, подновлять.

И когда все это удалось сделать, на полу кабинета валялся уже не Кирилл Романов или Кирилл Сизов. Нет, лежал кто-то средний между ними. Одновременно оба этих человека — и все-таки ни один из них. Появился совершенно новый человек. Внешностью он ничем не отличался от Кирилла Романова, любимца светского общества и первого гонщика империи, разве что взглядом. Вот тот был истинно сизовским: цепкий, холодный, подмечающий малейшие ошибки и слабые места противника.

Кирилл поднялся с пола. Сел за стол. И первым делом начал составлять письма некоторым людям, не самым известным, конечно. Но именно им отводились первые места в плане, который окончательно созрел в разуме Кирилла Сизова, запертом целый день в сознании Кирилла Романова.

Это был единственно удачный уже по мнению обоих Кириллов план. Хитрый, с несколькими обходными маневрами. Чем-то он напоминал гонку. Гонку, в которой один становится победителем, а другой, сорвавшись с трассы, гибнет под обломками собственной машины.

Пока рука Кирилла выводила строки, его губы напевали песню. Она пришла из той части памяти, которая принадлежала полковнику Сизову…

Пройдет совсем немного времени, и ее станут петь всем, кому дорога прежняя Россия. Хотя бы часть ее…

Слышишь, гвардеец? — война началася,
За Правое Дело, в поход собирайся.
Мы Смело в бой пойдем за Русь святую,
И, как один, прольем кровь молодую.
Рвутся снаряды, трещат пулеметы,
Скоро покончим с врагами расчеты.
Мы смело в бой пойдем за Русь святую…
И, как один, прольем кровь молодую
Вот показались красные цепи,
С ними мы будем драться до смерти.
Мы смело в бой пойдем за Русь святую…
И, как один, прольем кровь молодую
Вечная память павшим героям,
Честь отдадим им воинским строем.
Мы смело в бой пойдем за Русь святую,
И, как один, прольем кровь молодую
Русь наводнили чуждые силы,
Честь опозорена, храм осквернили.
Мы смело в бой пойдем за Русь святую,
И, как один, прольем кровь молодую
От силы несметной сквозь лихолетья
Честь отстояли юнкера и кадеты.
Мы Смело в бой пойдем за Русь святую,
И, как один, прольем кровь молодую

Глава 2

Кирилл только под утро закончил письма. Их было не так уж и много, но слова трудно давались ему в ту ночь. Как избежать всех "острых углов", но одновременно дать понять, что надвигается буря, которой еще не было равных в истории?

Однако Романов… Или Сизов? Или оба? Хотя, какое это уже имело значение? Ведь теперь был только один человек. И помыслы его были направлены только на одно дело.

Это было свойство, перешедшее Великому князю от Сизова. Без целеустремленности, понимания важности цели Кирилл Владимирович никогда не стал бы работником ГРУ. Юность сделала его двуличным: на службе и даже в кругу ближайших друзей не было человека, более преданного делу строителей светлого будущего и партии. Сослуживцы шутили, что только четверо человек могли бы похвастаться тем, что знают "Капитал" наизусть: Маркс, Энгельс, Ленин и, конечно же, Кирилл Сизов. Правда, в знаниях последнего было несколько больше уверенности. Все-таки у Ильича уже не получится спросить. Как и у Карла с Фридрихом.

Но глубоко внутри Сизова всегда прятался романтик. Да, белые тоже были не идеальными людьми. Во всяком случае, не все. Многие были готовы пойти на подлость, предательство, бегство, низость. Многие презирали красных, называя их быдлом и мародерами, копошившимися в чреве рухнувшей страны, а потом переходили на их сторону по разным причинам.

Но ведь белые были всего лишь людьми. И у них были свои слабости. Однако Сизов не знал ни одного из лидеров движения, кто разжег бы огонь ненависти, призыва к гражданской войне против своего народа, ратовал за поражение своей страны, или спокойно разъезжал в пломбированном вагоне, который благосклонно предоставил бы правитель государства, с которым Родина ведет борьбу.

Был, конечно, для Сизова один из белых, кто вызывал отвращение: барон Унгерн. Он не жалел ни чужих, ни своих (своих даже меньше жалел). Пролилось много крови по его указаниям. При захвате Урги вырезали все еврейское население столицы Монголии. Однако в глазах Сизова "творец коммунизма" был ничем не лучше Кровавого барона: ведь по его попустительстве погибло в десятки и сотни раз больше людей, чем по приказанию барона Унгерна.

Двуличие, двойная жизнь нелегко давались Кириллу. Продвижение по карьерной лестнице, устремление к сокрытым тайнам, хранившимся в архивах, желание докопаться до правды, понять, суть Гражданской войны — и постоянные депрессии. Упадки настроения, которые еле-еле удавалось скрывать, ссылаясь на усталость от работы. Тогда Сизов с головой уходил в свое дело, в работу с агентурой, карьеру. "Топил" себя в повседневности, лишь бы отвлечься от тяжелых мыслей и темных чувств.

После развала Союза это стало намного проще. Как-то слишком много людей стали заявлять, что всегда были противниками рухнувшей власти, пытались вести с ней скрытую войну.

Как грибы после напоенного радиоактивной пылью дождя вырастали демократические, либеральные, анархические, даже монархические движения и кружки. Стало намного легче. И еще горше: свобода превратилась во вседозволенность, вседозволенность — в безнаказанность, а безнаказанность — в анархию и кровь. Это до боли напоминало зарождение коммунистической власти. Только никакой войны, которую почти удалось выиграть, не понадобилось для краха государства. Правильно сказали на Западе: всесильное Политбюро подняло руки кверху и сказало: "Мы сдаемся".

Именно после той разрухи Сизов все более укреплялся в своей правоте: красный путь был неправильным. Хотя бы методами, которыми он создавался. Красным он стал от крови, а не от чего-либо еще…

К вечеру второго февраля Великий князь Кирилл Романов вернулся домой. Там его встречала его любимая Даки, Виктория Федоровна.

Самая красивая женщина, которую когда-либо встречал Кирилл Романов. Сизов, впрочем, не очень оценил внешность немки. Но затаился на время.

— Я так ждала тебя! Где ты был, Кирилл? По городу все чаще ходят глупые слухи о недовольстве. Будто бы бунт назревает: чернь решится пролить благородную кровь, — внезапно Даки замолчала. — Что с тобой, тебе нехорошо? Ты какой-то другой сегодня…

— Даки, не бойся, все хорошо. Просто я окончательно понял, что Господь не зря сохранил мне жизнь в грохочущем аду "Петропавловска".

Сизов решил, что речь Кирилла слишком пафосная. Но — что поделаешь? Ведь все-таки Романов говорил правду… А пока Кирилл радовался возвращению к Даки, его посланцы с письмами уже спешили в самые разные уголки империи…


Выглядевший старше своих лет человек в вице-адмиральской форме нервно ходил по своей маленькой каюте.

Сейчас на лице, состоявшем словно из одних нервов, особенно были видны морщины, залегшие в уголках рта, оттененного синевой очень коротко выстриженных усов и бороды. Глаза устремились куда-то вдаль, к желанной и неблизкой цели. Вместе с поистине ястребиным, очень крупным носом это делало вице-адмирала похожим на птицу.

Как человек, адмирал подкупал собеседников искренностью, честностью и прямотой. Он, будучи скромен и строк к себе, отличался добротой и отзывчивостью к другим. Чистота души Колчака находила выражение в его обворожительной улыбке, делавшей обычное строгое лицо адмирала по-детски привлекательным. Александр Васильевич был замкнутым, кабинетным человеком. Чтение книг — вот его любимое времяпрепровождение. Очень часто он становился угрюмым, неразговорчивым, а когда говорил, то терял равновесие духа, обнаруживал крайнюю запальчивость и отсутствие душевного равновесия. Но он легко привязывался к людям, которые были постоянно возле него, и говорил с ними охотно и откровенно. Умный, образованный, Колчак блистал в задушевных беседах остроумием и разнообразными знаниями и мог, нисколько не стремясь к этому, очаровать своего собеседника.

Раздался стук в дверь каюты.

— Прошу, — бросил вице-адмирал.

Дверь не без скрипа открылась, и на пороге возник молодой, лет тридцати, офицер, подполковник. Худощавый, в очках, он немного суетился, отдавая честь. Кто бы мог подумать, что это начальник штаба Морской дивизии: впечатление строевого офицера он совершенно не производил.

— Не до формальностей. Как обстоят дела в дивизии? — перешел сразу к делу вице-адмирал.

— Все хорошо. Некоторые низшие чины жалуются на плохое снабжение. Однако это не только в Морской дивизии, а повсюду.

— Я знаю. Скажите, готовы ли солдаты в любой момент к исполнению операцию?

— Частично, — уклончиво ответил подполковник. — Видите ли, Александр Васильевич… Солдаты, как Вы знаете, у нас не самые лучшие. Поэтому я не думаю, что вся дивизия готова в любой момент погрузиться на корабли и отправиться воевать. Но приказу он подчинятся.

— Хорошо, — Колчак вздохнул. — Благодарю Вас, можете быть свободны. Я как раз и хотел это услышать.

— Благодарю, — подполковник так и не понял, к чему вообще было его вызывать. — Честь имею.

Вице-адмирал указал, что кто-нибудь из штаба дивизии должен сообщить о состоянии и моральном духе солдат. Вот и послали Верховского — отдуваться. Правда, он практически не знал настоящего состояния дивизии, начальником штаба которой являлся. Однако подполковник привык бегать по начальству — потому и отправили.

Александр Васильевич был настолько взволнован, что даже не задумался над тем, что Верховский плохо осведомлен о состоянии в Морской дивизии. Все из-за письма, совсем недавно доставленного вице-адмиралу. Оно было отправлено Великим князем Кириллом Владимировичем Романовым.

Колчак знал князя по Порт-Артуру. Вспомнил, какой эффект произвел взрыв "Петропавловска" и гибель адмирала Макарова. Однажды прошлое на некоторое время снова вернулось: к адмиралу попросился сын Макарова. С очередным проектом по обустройству флота. Правда, кто-то из офицеров предупредил "молодого": "Как потянется Колчак к столу — убегай зигзагами! Иначе свинец умаешься выковыривать".

И едва Александр Васильевич, потянулся к столу, чтобы достать какую-то бумагу, в надежде отвлечься от пафосного и наполненного романтикой и юношеским романтизмом "прожекта", как младший Макаров ретировался. То есть попросту сбежал из кабинета, в двух-трех фразах попросив прощения за назойливость и попрощавшись.

Колчак лишь устало пожал плечами на странное поведение очередного "прожектера" и уже ждал следующего…

Текст письма был совершенно неожидан. Великий князь писал о создавшемся в Петрограде опасном положении. О том, что вскоре вспыхнет не просто восстание, но — революция.

"Я уверен, что она поколеблет страну и не даст нам шанса победоносно закончить войну с Врагом. Это нельзя остановить. Это нельзя предотвратить. Его Императорское Величество не хочет никого слышать, кроме свитских. А те ничего не понимают ни в войне, ни в политике, лишь только — в неприкрытой лести.

Боюсь, настают смутные времена. Кровавые времена, и флот будет очень серьезно взволнован ими. Столица, я не сомневаюсь, окажется в руках восставших: в Петрограде нет и десятка достойных и умных людей, которые в силах остановить кровопролитие.

Поэтому я прошу Вас, господин вице-адмирал, удостовериться в боеготовности вверенного Вам флота. Сможете ли Вы в случае беспокойства и волнения в обеих столицах удержать матросов и офицеров в повиновении, отгородить Крым от внешнего мира на некоторый срок, необходимый, чтобы страсти улеглись?

И еще. Зная, что Вы не совсем поддерживаете сегодняшнее положение дел, готовы ли в самой сложной обстановке прислушиваться к моим словам? Я надеюсь, что смогу протолкнуть идею скорейшего начала Босфорской операции. Однако в будущей обстановке это будет весьма трудно сделать. Один я вряд ли справлюсь.

Боюсь, мне придется пойти на некоторые шаги, которые совершенно меня дискредитируют в глазах широких масс. Сомневаюсь, что иначе мне удастся удержать нашу Родину от поражения в войне. Лишь шагами, ранее представлявшимися невозможными, предательскими и опасными. Но другого пути, которым мы можем победить Врага, я не вижу.

Уповаю на Господа и на Ваше благоразумие"

Вот эти строки и не давали Колчаку покоя. О чем хочет сказать Великий князь? На что намекает? Из его слов ясно лишь то, что вскоре произойдет взрыв, который сметет царя и правительство. Возможно, так и есть. Все давно к этому шло. Слабое, безвольное правительство, в котором мог работать только Григорович. И — не пустили его в председателя Совета министров. Милюков правильно говорил, что это или глупость, или измена. Скорее, конечно, второе…

А Кирилл сознательно идет на измену (а как иначе понимать его слова о шагах, которые будут походить на предательство?). Но — ради Родины. Ради победы. Не будь слов о борьбе с Врагом, с Центральными державами, Колчак давно выкинул бы эту бумажку.

Но… Чего нельзя сделать ради победы в этой войне? Нет, никакой подлости нельзя допустить, ничего такого, что может запятнать радость победы. Но — победа… Но — бесчестие предательства… Но — война…

Вице-адмирал стал нервничать еще больше. И все-таки прошло семь или восемь минут, а Колчак уже сидит за столом, составляя ответ. Ради тени победы, ради Босфорской операции, ради России…

Меньше чем через час ответное письмо отправилось вместе с черноморским матросом и солдатом Гвардейского морского экипажа к Кириллу, в Петроград. А вместе с ними еще и конверт для Анны. Колчак сильно скучал по своей любимой. И спешил сообщить ей о том, что предложил ему Романов…


Играл полковой оркестр. Офицеры и солдаты, уставшие за день, ужинали за общими столами. Это было как никогда важно: только здесь, в дивизии Маннергейма, расположенной в окрестностях Кишинева, поддерживалась дисциплина. И одновременно генерал-майор пытался сблизить солдат и офицеров после отхода к Кишиневу. Русские конные полки собирались вокруг этого города: их переводили с разных участков Румынского фронта для отдыха и приведения себя в порядок после казавшихся бесконечными боев.

Карл Густав Маннергейм, сидевший за одним из столов, вспоминал католическое Рождество. Вечером офицеры, решившие сделать своему командиру приятное, преподнесли в подарок набор немецких зажигалок. Все — трофейные. Можно сказать, что за каждую из них солдаты проливали свою кровь. А утром, двадцать шестого декабря, дивизия вновь вступила в бой.

Внезапно трапезу барона Маннергейма прервали.

— Ваше превосходительство, к Вам вестовой, — отдал под козырек Петр Лещенко. Офицер-артиллерист, он пополнил ряды дивизии совсем недавно, но уже успел получить известность и уважение среди низших чинов офицерства за свой потрясающий голос. Многие говорили, что Петру после окончания войны стоит попробовать свои силы и поступить, скажем, в оперу. На это Лещенко лишь отшучивался, и говорил, что подумает над этим, входя с войсками в захваченную Вену. Он не сомневался, что скоро война закончится…

Карл Густав Маннергейм был не настолько уверен в этом. Хотя тоже считал, что полгода или год — и сможет вернуться в свой любимый Петроград.

— Хорошо. Надеюсь, это новости о нашем победном наступлении, — пытался отшутиться барон.

— Разве только оно развернуто Гвардейским морским экипажем, Ваше превосходительство, — поддержал шутку Лещенко.

Маннергейм, услышав, кто к нему явился, поспешил. Было очень любопытно, что тут делает посыльный от Великого князя Кирилла Владимировича Романова: вряд ли кто-то иной решился бы воспользоваться услугами подчиненных контр-адмирала.

В здании, приспособленном под казармы, барона ожидал морской офицер. Молодой, лет тридцати, безусый. Лицо его было широким, розовощеким. Светлые волосы, высокие скулы, мягкие глаза — явный славянин.

Маннергейм на его фоне очень сильно выделялся. Черноволосый, с безукоризненной прической, тонким острым носом-клювом, подбородком с ямочкой, худым лицом. Он был похож на кого угодно, но только не на русского. Но в глубине билось сердце, в котором всегда было место для России и особенно — Петрограда. Карл Густав очень скучал по этому городу, надеясь добиться отпуска этой зимой и поехать в столицу. К тому же его туда гнали слухи, становившиеся день ото дня страшней и темней.

— Ваше превосходительство, у меня для Вас письмо от Великого князя. Изволите ли ознакомиться? — офицер достал из-за отворота мундира тонкий конверт, сложенный вдвое.

— Великий князь не говорил, что побудило его отправить мне письмо? — спросил Маннергейм, принимая протянутый конверт.

— Никак нет, но…

— Хорошо. Надеюсь, Вы еще задержитесь у нас? Позвольте пригласить Вас к столу. Уверен, что Вы проголодались с дороги. А я пока что ознакомлюсь с посланием Великого князя. И еще… — Карл Густав, как это ни странно, слегка замялся. — Вы не могли бы рассказать, как там, в Петрограде?

— Боюсь, что обстановка там не самая лучшая. Зреют новые стачки. Как бы не допустить нового Кровавого воскресенья. Но позвольте все-таки последовать Вашему приглашению и занять место за столом. Я действительно устал с дороги.

— Прошу Вас. Распорядитесь, чтобы Вам подали на стол.

Карл прошел вглубь казарм, к одному из столов. Обычно офицеры играли за ним в карты или обсуждали последние новости из с фронта.

После короткого приветствия шли весьма интересные строки.

"…быть может, к концу месяца так получится, что Ваше присутствие будет весьма необходимо в Петрограде. Скорее всего, ближе к марту в столице вспыхнут давно ожидаемые беспорядки. К сожалению, сомневаюсь, что Его Императорское Величество сможет их подавить: обстановка явно не в его пользу. Посему прошу Вас выехать в столицу. Я буду ждать Вашего прибытия. Мне необходимо поговорить весьма о многом.

Скажем, готовы ли Вы будете возглавить другое подразделение, а не вверенную в данный момент Вам дивизию? Предположим, где-нибудь возле Петрограда. Обстоятельства могут так сложиться, что Северный фронт, и даже Балтийский флот, будут намного важнее, чем Румынский.

Прошу Вас подумать над моими словами. Уверяю, что они имеют под собой весьма определенную основу…"

Барон помнил Кирилла как весьма недалекого человека. Скорее, Великий князь был гонщиком, прокладывающим новую автомобильную трассу по горам. Он вилял, юлил, бросался от одного проекта к другому, от кружка — к кружку. И, кажется, верил, что ему предстоит великая миссия.

Однако и Густав, как Колчак, хотел сперва отбросить в сторону глупое послание. Барон так бы и сделал, если бы не упоминание о некоторых вещах, о которых Кирилл Владимирович просто не мог знать.

Скажем, какую бутылку и какого шампанского выставили офицеры под Рождество для своего командира. Как Великий князь узнал? Это была какая-то мистика. Но в мистику Густав не верил. Во всяком случае, до сего момента. А еще Романов писал о том, что грядущие события могут нанести вред Петрограду. Для Маннергейма этот город значил слишком много.

Аптекарский переулок. Именно там он жил после приезда в Петербург, у своей крестной матери, баронессы Скалон. До сих пор Густав помнил, как удивил портного Карла Норденштрема. Не скаредностью или чем-либо еще. Нет, — педантичностью.

Или, скажем, словно это было пять или шесть минут назад, перед глазами представал облик первой пары гвардейских коней. Светло-гнедой масти, ровного дыхания, прекрасного сложения. На иных в ту пору барон и не захотел бы ездить.

Шпалерная улица. Мороз, легкий снежок на мостовой. Раннее утро. Только недавно Империя вошла в новый, 1891 год. Густав в николаевской шинели с бобровым воротником, полковой фуражке (красный околышек на ней тогда особенно выделялся), приезжает в штаб Кавалергардского полка. Да, столица империи навсегда оставила след в душе Маннергейма. И если ей грозила опасность, то он был готов поверить в мистику. К тому же и вправду отпуск не помешает…

Также Кирилл просил поговорить с Сахаровым, командующим Румынским фронтом, и сообщить сомнения и волнения Романова насчет ближайшего будущего империи. А также намекнуть на то, что вскоре обстановка в стране совершенно переменится…


С самого утра шестого февраля генерал-лейтенант Антон Иванович Деникин был на нервах. Вчера ему пришлось думать над ответом любимой, Ксении. В письме она спрашивала, если у них появится ребенок, не станет ли Антон Иванович меньше любить ее? Конечно же, ответ был ясен. Но Деникин волновался, как бы в его сердце нашлось место для детей. Вдруг он сможет любить, горячо, пылко, неистово, лишь Ксению?

Да еще и от Великого князя Кирилла Владимировича пришло письмо. Это было более чем странно. Романов не имел никакого отношения к сыну крепостного крестьянина и польки?

Однако письмо было наполнено такими мелкими деталями и с первого взгляда вроде и незначительными деталями, что складывалось впечатление, будто бы хороший приятель слал весточку.

Но вот после приветствий и тех самых "дружеских штришков" шли не самые радостные вести. Петроград, скорее всего, будет охвачен восстанием. Потом оно вполне может перелиться в революцию. И это "принесет не конституционную монархию, не достойное великого народа государственное устройство, не прекращение засилья немцев", а разруху и кровь. Это принесет гражданскую войну. И те, кто не попытается остановить катастрофу или смягчить ее последствия, вольно или невольно, станут изменниками и предателями своего народа и своей страны.

Деникин не мог спокойно читать эти строки. Романов задел потаенные струны души генерал-лейтенанта. На лысине выступил пот, густые усы чуть-чуть двигались вместе с узкими губами. Ясные, чистые, честные глаза готовы были вот-вот наполниться слезами. Руки бессильно сжимались.

Антон Иванович решил ответить Кириллу Владимировичу. Заодно смог бы отправить письмо горячо любимой Ксении…


Еще множество писем разошлось по фронтам и флотам вместе с нижними чинами Гвардейского корпуса и просто надежными людьми, на которых Романов мог бы положиться. Все они были посланы под самыми благовидными предлогами: Сизов по старой привычке решил перестраховаться. Каждому посланцу были даны подробнейшие инструкции, что следует делать даже при намеке на угрозу сохранности тайны переписки.

Сказывалось прошлое. Однако если бы кто-то из особо исполнительных офицеров полиции или разведки.

А утром третьего февраля Кирилл отправился в Ставку, повидаться с Никки. Вдруг он все-таки сможет убедить императора в опасности? Выложить все карты, сказать, что в Кирилле теперь две личности — значит скорее не спасти империю, а угодить в дом общественного презрения. Или в какую-нибудь заграничную лечебницу.

Оставалось только уповать на силу убеждения. И на то, что Николай II окажется не таким сильным фаталистом, каким его считали.

Однако сознание Кирилла Романова говорило, что царь вряд ли прислушается. А если даже обратит внимание — то спросит мнение царицы и придворных.

Только в крайнем случае, в жуткой и опасной обстановке царь иногда проявлял совершенно несвойственную ему решительность и твердость. Жаль, что опасной обстановка должна быть именно в глазах Николая, а не всей страны или окружения.

Кирилл не надеялся на победу. Но попытаться стоило…

Поезд уносил Великого князя в Ставку. Там ждал его первый настоящий "бой" за империю, который суждено было проиграть…


В просторном кабинете двое очень не похожих друг на друга людей склонились над картой. Она уже была потертой от частого использования, пестрела от всевозможных рисованных флажков, стрелок, маршрутов передвижения войск и тому подобных вещей.

Однако двое офицеров все свое внимание обратили отнюдь не на контуры местности, по которым сейчас шли победоносные отряды. На карте лежал раскрытый конверт. Рядом, скомканное, было и его содержимое: письмо, исписанное весьма знакомым одному из офицеров почерком.

— Николай Николаевич, что Вы думаете по поводу сего образца эпистолярного жанра? — внезапно нарушил молчание один из офицеров.

Вид его был довольно-таки колоритен. Мундир с приколотым Георгием, плотно облегавший далеко не худое тело. Полные щеки, спрятавшийся в густой бороде подбородок, прищуренные глаза. Солдаты в шутку называли его "ханом": так вполне могли выглядеть потомки Чингисхана. А Николай Николаевич Юденич и не хотел этого отрицать: подобные сравнения ему льстили. Хотя бы потому, что многие Чингизиды не были лишены полководческого дара. А уж некоторые из этого множества…

Вторым человеком в кабинете, по какой-то превратности судьбы, тоже Николай Николаевич. Вот только его фамилию многие и не упоминали: и так ясно. Романов. Николаша Романов, дядя царя.

Полная противоположность Юденичу по внешности. Короткая бородка, сухощавое телосложение, седые волосы, подтянутость. Такое впечатление, будто еще минута — и он выйдет на парад, командовать эскадроном гусар, невероятно жутко грассируя.

Два Николая сошлись характерами, достигнув согласия в командовании Кавказским фронтом. Может быть, именно поэтому на этом театре военных действия были достигнуты потрясающие успехи. Казалось: совсем чуть-чуть, и Порта падет к ногам Орла.

Однако, похоже, скоро успехам мог настать конец. Только два часа назад пришло письмо из столицы, от Великого князя Кирилла. Он писал, что вскоре начнутся беспорядки, сама династия поколеблется, и нужно немедленно что-то делать.

— И, неслыханное дело, этот морячок, — флот и его офицеры не были кумирами Николая Николаевича Романова. Отнюдь. — Пишет какие-то глупости! Надо ему поменьше вина потреблять.

— Я считаю, — попытался утихомирить князя Юденич. — Что надо прислушаться к голосу Кирилла Владимировича. Вы же знаете, в столице неспокойно, уже несколько раз трон мог пошатнуться. Вдруг это тот случай, когда страна стоит на пороге новой революции? В Петрограде хватает своих Робеспьеров и Дантонов. Даже Вам…

— Вздор! Кирилл, скорее всего, считает все это остроумной шуткой. Мой племянник думает, будто сам может справиться и с внутренними врагами, и с внешними. Так пусть справляется. И не лезет в мою армию. Уничтожьте эти чернильные глупости!

Великий князь отвернулся от скомканного листка. А вот его тезка не решился так обходиться с бумагой. Вдруг Кирилл Владимирович вовсе и не шутит, но имеет полные основания бить тревогу? Но вот его предложение, вернее, намек в случае непредвиденной ситуации прислушиваться (то есть, конечно же, подчиняться) — полнейший вздор. Никто из Николаев в этом кабинете не стал бы даже прислушиваться к этому бреду. Какой-то морской офицер, всего лишь командующий речными флотилиями и Гвардейским экипажем, будет отдавать приказы целому фронту? Бессмыслица.

Юденич сжал потрепанное письмо в кулаке. И продолжил с Великим князем обсуждение планов наступления на Месопотамию. Жаль, что Сизов не имел возможности дочитать до конца список лиц, которые подозревались в участии или сочувствии к масонским ложам Вырубовой. Тогда бы он, наверное, сопоставил два факта. Первый: то, что Николая Николаевича в свое время назначили Главковерхом по настоятельным "просьбам" французского правительства, которые более походили на требования или даже приказы. И второй факт: то, что французское правительство того времени будут потом называть "масонским филиалом"…

Глава 3

Поезд пришел в Могилев с заметным опозданием. Кирилл Владимирович, однако, был этому только рад: было время для обдумывания своих предстоящих действий.

Как всегда в подобных случаях, очень помогали бумага и чернила. Несколько минут — и уже появлялись первые заметки, упорядоченные в несколько пунктов. Часть сознания Сизова, правда. Плохо представляла, как можно удобно писать жутко неудобной позолоченной перьевой ручкой — казалась слишком тяжелой. Однако Великий князь прекрасно справлялся, совершенно не замечая тяжести металла.

— Так-с, — пробубнил себе под нос Кирилл Владимирович, бросая взгляд на проделанный труд.

Пять листов, исписанных более или менее ровным почерком Великого князя слов, принадлежавших сознанию Сизова.

Сперва шло несколько строк, озаглавленных простым и коротким словом: "цель". Она была ясна: предотвращение гражданской войны в том масштабе, в котором она случилась в истории. Или только предстоит ей случиться? Сизов отмахнулся от этих мыслей, стараясь не заострять на них внимания. А то и до сумасшедшего дома недолго. Причем сойдет с ума не только Великий князь, но и работник ФСБ.

За целью следовал пункт, обозначенный как "пути к достижению". Здесь лист делился неровной линией на две части. Слева — "долгий, кровавый, ненадежный". Справа — "быстрый, малой кровью, фантастический".

Больше всего текста Кирилл Владимирович уделил "долгому" пути. Да и продумал его намного лучше. Благо над чем-то подобным задумывался многие годы. А когда на горизонте замаячила возможность исполнения сокровенных желаний, то с достойным Сизифа рвением взялся за составления четкого и ясного плана действий.

Сначала следовало заручиться поддержкой наиболее влиятельных, авторитетны и важных в последующих событиях лиц. А именно тех, кто хотя бы с сотой долей вероятности захотел бы встать на сторону Кирилла. Таких нашлось не так чтобы много, да и к большинству из них уже отправились посланцы князя.

Александр Васильевич Колчак. Адмирал, командующий Черноморским флотом. На него можно было полагаться, если дать понять: победа зависит от определенных действий, которые указал Кирилл в письме. Колчак, которого Бунин сравнил с Авелем, вполне способен вытерпеть многочисленные лишения, поднять матросов и морских офицеров. К тому же обладает кристально чистой репутацией и немалым авторитетом. Не зря, по некоторым слухам, его прочил в министры своего правительства Лавр Георгиевич Корнилов.

К нему Кирилл думал обратиться, но сразу же отмел эту мысль: не подойдет. Пускай генерала можно считать монархистом, но — честолюбив, ярый противник правящей семьи, сам захочет занять не последние должности в стране в случае чего. Но в свое время отказался отдавать…

Сизов-Романов рассмеялся, подловив себя на мысли, что забывается, в каком времени находится. Корнилову только предстоит защищать семью Николая II от нападок Петроградского Совета.

Карл Густав Маннергейм. Кавалер всех орденов империи, скучает по столице, ставшей ему родным городом. Хочет, чтобы все было "по высшему разряду", со всей возможной точностью и тому подобное. Чем-то походит на английского лорда. К тому же в сувое время предложит Юденичу помощь в наступлении на Петроград. Но с такими условиями, что кроме отказа Николай Николаевич даже не помыслит что-либо ответить. Барону тоже пошло письмо.

Антон Иванович Деникин. Сторонник коренных преобразований, но вроде бы за монархию. Правда, конституционную. В Гражданскую будет находиться в натянутых отношениях с Романовыми. Не пустить кое-кого на Юг. Но на него вполне можно полагаться, если пообещать реформы. И указать на то, что будет твориться после падения монархии. В общем-то, уже сделано.

Юденич и Николай Николаевич Романов. Им Кирилл Владимирович отправил письмо скорее из глупой надежды. Вряд ли они даже прочтут его послание, а тем более — обратят малейшее внимание на его слова. Не любит Николаша морских офицеров, очень даже не любит. Флот и его офицеры — что-то вроде второго сорта для бывшего Верховного главнокомандующего.

Также Кирилл намеревался обратиться к Алексею Щастному. Единственный человек, которому на Балтике мог довериться Кирилл. Именно Алексей Михайлович пытался спасти Балтийский флот от уничтожения врагом. Спас — а потом его уничтожили уже свои, новые власти России. Правда, звание у Щастного пока что низкое, но Сизов-Романов намеревался исправить это в ближайшее же время. По возвращении в столицу Сизов хотел встретиться с Алексеем Михайловичем.

Всех этих людей Кирилл хотел использовать в большой и невероятно рискованной "игре". Он не зря решил найти таких разных людей. Каждый должен был дополнять другого. Но сперва их нужно привлечь к идее Сизова-Романова о роли армии и флота в грядущих событиях.

Едва начнется последняя неделя царской России, то есть настанут революционные события, Великий князь изъявит свою поддержку Временному правительству. Как именно — уже придумано. Потом добьется некоторых постов, уступок, и…

Что будет после этого, Кирилл не хотел раскрывать даже бумаге. Мало ли!

Однако был еще и второй план:быстрый и фантастический. Он состоял в убеждении Николая II немедленно начать преобразования в стране. Удалить неугодных народу министров, согласиться на создание правительства доверия. И, конечно же, предотвратить выступления в двадцатых числах февраля петроградских рабочих. Этого можно добиться, запретив "плановую" манифестацию профсоюзов. Правда, такой план тоже весьма рискован: вдруг запрет станет сигналом к революции? И полыхнет сильнее, чем после Кровавого воскресенья?

Народ и так устал от множества проблем, от войны, от бессилия правительства. Люди раздражены императрицей, считают ее немецкой шпионкой. Без оснований или нет — тоже не всуе так ясно для Сизова. Маленький, едва тлеющий уголек, поднесенный к куче тряпья слухов и волнений — загорится гигантский костер, который уже не потушишь.

Сизов-Романов не думал, что Николай II прислушается к нему. Скорее всего, просто отнесется как к очередному глупому слуху из столицы. Но попробовать все равно стоило. Хотя бы ради успокоения собственной души…

Только проводник, робко постучавшийся в купе, оторвал Кирилла от тягостных раздумий. Длинные-предлинные светлые усы навевали мысли о швейцаре, готовом вот-вот произнести: "Извольте-с пожаловать, барин".

Однако проводник более ничем не походил на подобострастного встречающего вас у дверей гостиницы работника. Даже легкий поклон и обращение "Ваше Сиятельство", скорее всего, исполнены были из одного чувства долга. Проводник повидал великое множество самых разных людей, постоянно приезжавших в Могилев, в Ставку, к царю, что привычен был и к князьям, и к послам, и к адмиралам.

— Скоро в Могилев приезжаем, Ваше Сиятельство.

— Благодарю, любезный, — кивнул Кирилл, откладывая в сторону ручку и вставая с места. Купе показалось невыносимо душным и мертвым…

А через каких-то полчаса — морозец, белый снег, люди, снующие на перроне. Кирилла Владимировича встречал автомобиль, присланный от губернатора (в его доме как раз и жил царь), извещенного заранее о приезде высокого гостя. Сизов-Романов не думал, что ему будут рады в Ставке: только недавно между его семьей и царской наладились пусть и не теплые, но как минимум — не враждебные отношения.

Кирилл оценил автомобиль: вместительный, удобный. Однако скорость на таком не разовьешь, но на поворотах благодаря этому не будет заносить. Словом, машина для те, кто привык к надежности и комфорту. Кириллу такие авто были не совсем по душе: Великий князь любил скорость. Ветер в лицо, свист в ушах, пальцы в кожаных перчатках обнимают руль, словно возлюбленную Даки. Скорость несла свободу. Такого упоительного чувства нельзя испытать нигде. После гибели "Петропавловска" третий в ряду претендентов на престол заработал легкий страх перед открытым морем. При виде пусть и родной, но ничем не ограниченной стихии, слышались крики людей, скрежет металла, взрывы и плеск воды, в которой нашло свою могилу столько людей.

Сравнительно быстро прибыли к губернаторскому дому. По соседству располагалась городская управа, в которой располагался штаб. Приземистые дома, от которых веяло чем-то глубоко русским, как любил выражаться Никки. В отличие от их гостей, как добавлял затем.

Беспрестанно в Ставку прибывали самые разные гости: в основном офицеры или представители Думы. В Могилеве располагалось представительство стран Антанты. Где-то тут был и генерал Жанен, этот седой француз с черными усами, напоминавший Кириллу (во всяком случае, на фотографиях) скорее жителя Кавказа или Средней Азии. Именно этот француз предаст Колчака, когда власть в Иркутске возьмут сперва левые эсеры, а затем безропотно передадут большевикам.

Кирилл Владимирович подоспел как раз к завтраку. На нем собиралось обычно человек тридцать, решались некоторые вопросы, император выслушивал просьбы. Затем — начинался "серкл". Николай II после завтрака, когда гости выходили в гостиную, ходил перед собравшимися, курил, заговаривал то с тем, то с другим.

Сизов-Романов поспешил в дом. Несколько гвардейцев провели его к императору, в кабинет. Завтрак вскоре должен был начаться, и у Великого князя оставалось некоторое время для приватной беседы.

Николай II сильно изменился (эта мысль принадлежала Кириллу Романову). Со времени принятия на себя звания Верховного Главнокомандующего, заметно похудел, состарился, осунулся. Стал нервным, чего за ним раньше не замечали. Эспаньолка поредела, в глазах появилась усталость, руки не находили себе места.

Никки коротко кивнул, увидев входящего в кабинет Кирилла. Подошел поближе. Великий князь и последний император встретились посередине комнаты. Молчание затянулось. Никки решил его нарушить: глубоко вздохнул, улыбнулся уголками рта, отчего эспаньолка задрожала.

Все-таки не зря Никки считали одним из самых тактичных и предупредительных людей. Даже усталость, не самые теплые чувства к Кириллу и неожиданной встречи с ним не убили чувства такта.

— Как поживает Даки? Все ли в порядке у детей?

— Божьей милостью, все в порядке. Скучаю, конечно, по мне и по тебе, Никки. Ты не так часто появляешься в столице, среди подданных, — Кирилл начал поворачивать разговор в нужное русло.

— К сожалению, для блага страны я нужен здесь. Ты даже не можешь представить, как сложно хоть что-то путное сделать. Лишь немногие осознают, что же тут происходит. Еще немного, и мы одержим победу.

— Никки, армия — это не вся держава. Знаешь, что сейчас происходит в столице? Я знаю, что министры не всегда пишут о настоящем положении дел. Неужели никто…

— И ты тоже пришел рассказывать всяческие глупости о состоянии дел в Петрограде? Про очередную возможность голодного бунта? Хабалов и другие справятся с любым мятежом. Сил у них хватит.

— Каких сил? Там же запасные, — Кирилл уже начинал нервничать. Сизов не ожидал, что царь настолько не хотел взглянуть в глаза правде. — Полки. Пойманные дезертиры, инвалиды. Никто из них не станет защищать династию. Страна рухнет, когда в Петрограде народ начнет строить баррикады. Да что там народ! Гарнизон не станет стрелять по своим соотечественникам. И тогда начнется новая революция. Она разрушит все: и монархию, и надежды на победу. Мы просто не выстоим, ничего не предпринимая.

— Бог даст — выстоим, — произнес с полным душевного напряжения голосом Николай II. Он и вправду оказался страшным фаталистом. И это император? Император был бы хорошим семьянином. Но судьба сделала его властителем огромной страны. А для этой роли Никки не подходил. — Нас ждут, Кирилл. Ты останешься с нами на завтрак? Или приехал только для того, чтобы, — Никки на мгновение задумался. — Чтобы сказать то, что только что сказал?

— Да. Никки, — Сизов-Романов вздохнул. Последняя надежда убедить Николая II погибла, погребенная под царским фатализмом и верой в то, что народ не пойдет в ближайшее же время против власти. Как же он ошибался.

— Хорошо, — Николай II кивнул, как будто самому себе и своим мыслям. — Передай Даки и детям мои наилучшие пожелания.

— Всенепременно, Никки. Я буду молить Бога, чтобы он защитил тебя и всю нашу страну.

— Благодарю, — Никки кивнул.

Эта странная аудиенция наконец-то закончилась. Надежда на спасение страны без использования хитрости, двуличия и даже предательств погибла.

Теперь предстояло принять на себя крест Великого предателя, и никогда больше не снимать его с себя. Кирилл отправился назад, в Петроград, на поклон к Львову и визит к Керенскому. "Избранные революцией", только они смогут дать необходимое для исполнения плана Кирилла. Иначе — никак…

— Кирилл Владимирович, могу ли я с Вами поговорить? — у самого выхода Великого князя настиг флигель-адъютант Воейков.

Обычно именно он составлял компанию Николаю II в игре в домино. Воейков был приятен императору тем. Что практически не лез в разговоры о политике и не поднимал о ней вопросы. Хотя нередко мог так крепко выразиться о состоянии дел, что многие дамы могли жутко покраснеть.

— Да, конечно, — Кирилл остановился. В его голове метались, словно взбесившиеся львы по вольеру. Зачем он понадобился флигель-адъютанту? — Вас послал догнать меня император?

— Боюсь, что нет. — Воейков слегка замялся. — Давайте выйдем на свежий воздух, там и поговорим.

И как только этот храбрец не боялся в своем мундире простыть на улице? Ну что ж, не Кириллу же говорить адъютанту о здоровье. Снег захрустел под сапогами. Ветер, закружив маленькими снежинками, рванулся навстречу Великому князю и Воейкову. Однако флигель-адъютант даже не поморщился от холода. Похоже было, что Воейков полностью погрузился в свои мысли и раздумья насчет предстоящего разговора.

— О чем же Вы хотели поговорить? — Кирилл спросил, когда от дома их отделяло шагов пятнадцать или двадцать.

— Кирилл Владимирович, Вы очень уверенно говорили с Его Императорским Величеством, — Воейков замялся, однако не опустил глаз при взгляде Романова-Сизова. — Да, мне выдалась возможность услышать Ваш разговор с самодержцем. Так вот, Вы очень уверенно говорили с Его Императорским Величеством. У Вас есть какие-либо доказательства того, что в столице затевается революция?

— Более чем, более чем, — Кирилл сделал многозначительную паузу. — Не только доказательства, но и полнейшая уверенность, что не далее как в конце месяца разразится настоящая буря в Петрограде. Я совершенно не сомневаюсь, что она, если ничего не предпринять, сметет сегодняшний режим. И нас вместе с ним. Всех нас. Вы понимаете? Но Николай не захотел меня слушать. Теперь мне придется самому предпринять все возможное, чтобы хоть как-то спасти то, что еще возможно.

Воцарилось молчание. Был слышен только шум все усиливающегося ветра, да гудки поезда, отправляющегося с далекой станции.

— Прошу прощения, но мне здесь больше нечего делать. Мое почтение, — Кирилл склонил голову. — Постарайтесь донести до императора, что если он ничего не предпримет, то мы все погибли.

— Я постараюсь, — Воейков кивнул и развернулся, направившись обратно к губернаторскому дому.

Кирилл услышал сквозь порывы ветра, как флигель-адъютант довольно точно выразил в нескольких непечатных словах все, что думает о нынешних временах. Сизов-Романов не мог с ним не согласиться. В горле разлилась такая горечь, что хотелось промыть его. Даже не водкой, а чистым спиртом. Забыться в пьяном угаре. Но нельзя было этого, нельзя! Нужно было идти вперед, с высоко поднятой головой, к победе! Но как идти, если чувствуешь, что руки и мысли вязнут в грязи фатализма, бессилия раскрыть императору глаза на то, что творится в стране. Он же даже не захотел выслушать Кирилла до конца! Что ж, придется идти, стараясь не поднять руки и не проговорить: "Судьба. Я сдаюсь. Ты победила".

Несколько весьма крепких слов все-таки слетели с губ Сизова-Романова. Водитель авто, услышав их, с удивленным лицом воззрился на Великого князя, но ничего не сказал. Наверное, догадался, что за разговор держал Кирилл с императором.

— Поехали, только помедленней, к вокзалу. Мне больше нечего делать в этом городе.

— Хорошо, Ваше сиятельство, — водитель почел за благо обратиться как можно формальнее к своему пассажиру. Вдруг ему что взбредет в голову в таком состоянии?

Кирилл жутко хмурился. Его брови были сведены к переносице, взгляд уперся в одну точку. В груди было неприятное ощущение покалывания. Поминутно Великий князь испускал тяжкие вздохи, посильнее прижимался к сиденью автомобиля, и все время молчал. Это был один из худших дней в его жизни. Больно, когда надежды, пусть и казавшиеся несбыточными, рушатся на твоих глазах. Так, наверное, чувствовал себя Деникин, уплывая из Крыма в эмиграцию. Или Каледин, приставляя пистолет к виску.

Вернувшись в Петроград, домой, Великий князь все продолжал выглядеть чернее грозовой тучи в первый майский день. Даки постоянно спрашивала, что же произошло, однако Кирилл не хотел и не мог ответить. Во всяком случае, не в тот день. Как сказать любимой жене: "Дорогая, император, уповая на волю Господа Бога, не решился остановить гибель страны?". К тому же так и подмывало добавить пару далеко не ласковых слов.

Но где-то к утру нового дня тучи начали расходиться: Кирилл снова взял себя в руки. И решил, что пора приступать к исполнению второго плана. Долгого, кровавого, но верного. Сперва — уже ставшее привычным письмо. На этот раз ему предстояло идти не так долго: в Балтийский флот, Алексею Михайловичу Щастному. В тот момент он был всего лишь командиром эскадренного миноносца "Пограничник", но в дальнейшем Шастному отводилась довольно-таки весомая роль. Скажем, именно он выведет в тысяча девятьсот восемнадцатом году Балтийский флот к Кронштадту, спасая от уничтожения или пленения. А потом корабли сдадут в утиль, а самого Щастного расстреляют. Конечно же, за измену Родине. Интересно только, в чем же была измена? В спасении достояния уже Советской республики? Или в том, что врагу не сдался? Или в том, что просто — офицер? Но это уже совсем другая история. К тому же у Кирилла было такое состояние, что лишнее воспоминание о подлостях, совершенных в истории, могло стать опасным. Вдруг бы и правда такими темпами потянуло к водке? Или к такому прохладному, спокойному "товарищу Маузеру?".

Нет, шальные мысли, прочь! Нельзя предаваться унынию, когда такое дело предстоит. У Сизова иногда опускались руки, когда цель, до исполнения которой всего мгновенье назад было рукой подать, становилась недосягаемой. Особенно депрессии обострялись от чувства того, что приходится скрывать свои убеждения, везде и всюду.

Кирилл встряхнул головой, прогоняя совершенно лишние в такие моменты думы. Предстояло решить весьма важную проблему: как дать понять Львову и другим министрам еще не существующего Временного правительства, что Великий князь полностью поддерживает их политику?

Только будущий министр-председатель мог помочь Сизову-Романову воплотить его планы в жизнь. Рискованно, конечно, было искать его помощи. Кирилл сомневался, что после Февральской революции даже самое страстное желание помочь "Прогрессивному блоку" и Временному комитету не позволит члену рухнувшего царского дома занять мало-мальски серьезное положение в правительстве. Разве что придется действовать подлостью и двуличием. Что ж, Сизов вполне на это готов…


Николай II самозабвенно играл в домино. Он не обращал внимания на окружающий мир. Разве только изредка поглядывал на вздыхающего, сидящего в кресле Воейкова.

— Ваше Императорское Величество, разрешите обратиться! — внезапно перешел на воинское обращение флигель-адъютант.

Император очень удивился, перевел взгляд на Воейкова, вздохнул и одобрительно кивнул. Похоже, вскоре самодержцу предстояло услышать что-то о политике. И скорее всего, в не самых красивых выражениях. Скорее, красноречивых.

— Я считаю, что Великий князь, говорил, пускай и не во всем, очень умные вещи…

— Не продолжай. Я знаю, что Кирилл был прав. Однако не могу я пойти сейчас на какие-либо страшные шаги. Французское правительство давно требует конституционных преобразований как плату за наши долги. Думцы говорят о правительстве доверия. Народ имеет некоторые проблемы с продовольствием. Я понимаю, что слишком опасно ничего не менять сейчас. Но война… Я не могу поступить, имея даже тень сомнения в полном спокойствии народа в ответ на мои действия. Армия поднимется, начнет роптать. И это при угрозе ежедневного нападения врага. Бог даст, справимся, переживем зиму. А там уже и война закончится. Можно будет заняться внутренними врагами, как говорит Саша…

— Эх, Ваше Императорское Величество, — Воейков тяжело вздохнул, и уставился в пол. Щеки его покраснели, однако он не решился сказать те слова, что пришли ему на ум. Князь правильно сказал, что страна катится в пропасть.

Глава 4

В прихожей жалось несколько рабочих. Они неуверенно мяли в руках кепки. Отчего кепки? А вы пробовали купить теплую шапку на меху, когда денег на и хлеб не всегда хватает? Когда ваши жены доходят до такой крайности, как желание взять булочные? Когда дети жалобно просят: "Папка, а хлебушка сегодня не будет?".

Во многом из-за этого трое человек стояли в прихожей присяжного поверенного, депутата четвертой Государственной Думы, Александра Федоровича Керенского. Они надеялись испросить совета у этого заслужившего доверие работного люда человека, как жить дальше.

Жена хозяина встречала гостей, пока Александр Федорович одевался сообразно случаю. Керенский знал, что недавние мужики, крестьяне легче воспримут аккуратного барина, нежели интеллигента. А что составляет образ барина? Конечно же, лоск и аккуратность. Эти качества придавали хозяину квартиры извечный френч и короткая, бережно уложенная шевелюра.

— Товарищи. Проходите, что же Вы стоите как на приеме у городничего, — раздался голос Керенского, вышедшего в прихожую. Он мягко улыбался гостям, делая жесты руками, призывавшие рабочим пройти вглубь квартиры.

— Благодарствуем, — поклонился один из рабочих, постарше. Видимо, именно ему другие рабочие предоставили право говорить от своего лица.

Гости прошли в гостиную, сели за широкий круглый стол. Жена Керенского, недурная собой, удалилась на кухню, дать указания кухарке приготовить что-нибудь для гостей. Хозяйка дома разительно отличалась от Александра Федоровича: депутат-трудовик практически внешность имел заурядную, таких человек десять на дюжину. Может, именно из желания выделиться, кроме намерения изменить существующее положение дел, Керенский подался в политику?

— Как нынче вам живется? Сильно прижимают на заводе? Как семьи? — Александр Федорович проявлял самое искреннее участие. Или хотел показать, что проявляет.

— Кось на сикось, Александр Федорович, — старший хотел показать уважение к Керенскому, обращаясь по имени-отчеству. Язык не поворачивался по-другому обратиться к такому уважаемому в рабочей среде человеку. — Хлеба не достает, денег почти нету. Детишки кушать просят. А что делать, если самому впору живот пояском перетягивать? Жены каждый вечер спрашивают, когда деньги-то заплатят. Нелегко живется, Александр Федорович. Вот нас тут с дружками с Путиловского-то завода отправили, делегатами.

Старший немного замялся, подбирая слова. Керенский внимательно смотрел на рабочего. Короткая черная бородка, в которой уже появилось серебро. Обветренное лицо, карие глаза, очень много повидавшие в этом мире, изредка дрожавшие руки, сухие пальцы, на которых кожа висела папиросной бумагой. Темные пятна залегли под глазами. Видно было, что человек очень сильно уставал в последнее время.

— Мы тут думаем. Как жить-то дальше так? Устали мы, Александр Федорович, да оголодали, пообмерзли. Не можем мы больше, мочи уж нашей нету. Знаем, что нужна работа народу-то православному. Немчина так и ждет, когда бы кукиш показать. Ребятушки в окопах и землянках маются, мерзнут. Не лучше им, чем нам, только хуже даже. И вот порешили спросить совета у такого человека, как ты, Александр Федорович. Рассуди: устраивать ли нам сейчас забастовку-то, али пообождать? Потерпеть до тепла, авось полегче станет? Что скажешь, Александр Федорович?

Керенский, внутренне был готов к подобному вопросу. Поэтому и ответ пришел незамедлительно. Уверенный, красивый, тот, что так нравится простому мужику, уставшему от голода да непосильного труда.

— Недолго еще осталось, товарищи, недолго! Надо трудиться на благо народа и страны, на благо таких же простых людей, как и вы. Когда враг вот-вот снова пойдет на наших братьев и сыновей, когда готовится, — Керенский входил в раж, — борьба с немцами, когда враг еще не побежден, надо трудиться на благо нашей родной страны, нашего отечества, ради народа, ради победы.

Взгляд трудовика устремился вверх. Керенский поднялся на стул: он мог произносить речи только с возвышения, иначе "слова не шли". Александр Федорович, не делая никаких пауз, изменил тон своей речи, теперь он стал не пафосно-возвышенным, но яростным, взывавшим к сердцам рабочих:

— Но и не надо забывать о своих правах, о своем благе, о голодающих детях и женах, о самих себе. Надо заявить правительству и царю, находящихся во власти темных сил, — Керенский сделал ударение на последних трех словах, — что рабочий народ не намерен более терпеть такого к себе обращения. Надо заявить, что дальше жить нельзя так, как жили раньше.

Керенский говорил еще очень долго. Он упивался возможностью напрямую говорить с "народом", вещать, быть властелином их дум, объектом надежд и чаяний. Да, лидер фракции трудовиков четвертой Государственной Думы находился в своей любимой стихии. Может, именно из-за своей любви к вниманию других он когда-то перевелся с филологического факультета на юридический?

Да и вообще, судьба Александра Федоровича Керенского была весьма неординарной. Родился он в Симбирске, городе, который дал России сразу трех одиозных лидеров революционной эпохи. Первый — Протопопов, последний министр внутренних дел Российской империи. Сам Александр Федорович Керенский, сын директора мужской гимназии и средней школы для девочек, и, наконец, Владимир Ильич Ульянов, сын потомственного дворянина, директора симбирского департамента народных училищ.

Правда, с Ульяновыми у Керенского были связаны не лучшие воспоминания. Когда Александр Ильич, брат будущего лидера большевиков, оказался замешан в заговоре против императора и повешен, то будущему лидеру фракции трудовиков каждый вечер чудилось, что скоро к их дому подъедет карета с опущенными зелеными шторками: после раскрытия заговора по Симбирску прокатилась волна арестов, которые обычно проходили ночью.

В юности Александр Федорович часто прислушивался к разговорам взрослых, обсуждал с отцом литературу и историю — и желал стать актером или музыкантом. Проучившись в Ташкенте, далеком от европейской части России, получил некоторый "заряд вольнодумства". Как он сам позже говорил, именно в Ташкенте получил возможность непредвзято смотреть на окружающую обстановку, происходящие события, и быстро избавился от веры в благодетельного царя. А летом тысяча восемьсот девяносто девятого года отправился в Санкт-Петербург изучать классическую филологию, историю, юриспруденцию. Многое произошло после этого. Но самой главной датой в жизни Керенского, присяжного поверенного, было избрание по списку трудовиков в Думу в тысяча девятьсот двенадцатом году. А еще — приглашение в масонскую ложу примерно в то же время.

Однако еще в студенческие годы Александр Федорович был не чужд политической жизни. Он принимал участие в распространении листовок прокламаций "Союза освобождения". Это была организация, подпольно возникшая вокруг еженедельного журнала "Освобождения". Руководили "Союзом", кроме многочисленных земских деятелей, еще и представители либеральной и социалистической городской интеллигенции. Например, на собраниях этой организации блистали князья Шаховский и Долгорукий, Петрункевич, Родичев. А потом "Союз освобождения" влился в партию кадетов, созданную после октября тысяча девятьсот пятого года.

С тем временем у Керенского было связано еще одно воспоминание, кроме участия в работе "Союза освобождения", — Кровавое воскресенье.

Людские массы с портретами царя, иконами, гимнами двигались вдоль всего Невского проспекта, направляясь из рабочих районов. Во главе процессии шел поп Гапон, имевший практически необъяснимое влияние на толпу. Шествие текло неспешно, и Керенский вместе с ним по Невскому, начиная с Литейного. На улицах собрались толпы людей: все хотели увидеть собственными глазами происходящее, посмотреть, что из этого выйдет. Однако ничего не вышло путного, лишь кровь, обагрившая улицы.

Едва Керенский дошел до Александровского сада, на противоположной стороне которого располагался Зимний дворе, как послышались звуки трубы, просигналившие боевую готовность для кавалерии. Народ не понял, что значили те звуки, и остановились, не видя, что происходит впереди. Сперва со стороны Генерального штаба вылетел отряд кавалерии, раздались первые залпы. Затем открыл огонь и отряд, стоявший рядом с Адмиралтейством. Первые выстрелы — в воздух, затем — по людям. Несколько человек упали наземь. И вот тогда-то началась настоящая паника, ужас, страх за свою жизнь. Прохожие, в том числе и Керенский, смешавшись с толпой, побежали. Император обманул чаяния народа, желавшего просто мирно подать ему прошения. Это было одной из крупнейших ошибок Николая II. Первая русская революция началась с ошибки императора…

Одно из заседаний масонской ложи началось вскоре после ухода тех трех рабочих. Они внимательно выслушали речи и советы Керенского, поблагодарили хозяев за угощение, и ушли. А в их глазах уже сверкала уверенность в том, что только шествие, только забастовка, только пикетирование помогут изменить "непорядок". Значит, речь была произнесена не зря.

Ближе к ночи, когда кухарка ушла в отведенную для нее комнату, Керенский вышел в переднюю встречать своих "братьев". Имен он не любил даже вспоминать, так сильно над ним довлела клятва сохранения тайны. Это был один из немногих церемониалов, сохраненных в новых масонских ложах. Их стали создавать не так давно, обновленными: никаких старинных обрядов, помпезности, оккультизма и мистики. Только желание изменить страну к лучшему. И это желание скоро могло исполниться.

Совет масонских лож старался вербовать в свои ряды как можно больше людей, связанных с политикой. Многие деятели подозревались в участии в собраниях, о причастии к ложам других было доподлинно известно. Полиция, однако, скорее всего не знала об их существовании: она гонялась за теми ложами, которые во главу угла поставили мистицизм и обряды. А если точнее, то глупостями и красивостями. Не более. Настоящего дела "мистики" не делали. Хотя и были связаны с зарубежными ложами. В отличие от "новых", которые связи с заграницей особо не поддерживали.

Сегодняшнее собрание было особым. На нем, кроме пятерки членов ложи, участвовал и приглашенный гость. Причем один из самых влиятельных. Он давно уже был связан с масонами. Однако почему-то побаивался этой организации, не желал вступать. Правда, отношение этого гостя к лидерам лож было своеобразным: каким-то заискивающим, подобострастным. Многим это претило, однако Керенскому, похоже, нравилось. Ах да, разве не было еще сказано, что Александр Федорович входил в число лидеров лож, и даже был секретарем их Совета?

"Братья" приходили порознь, коротко приветствуя хозяина квартиры и занимая свои места за столом. Все они так или иначе были связаны с политической жизнью в стране. Наверное, в определенных кругах возник бы настоящий фурор, распространись информация о членстве этих людей в ложах.

Последним пришел гость. Раздался стук в дверь: звонком он решил не пользоваться. Керенский открыл дверь. На пороге возник сжимавший извечную широкополую шляпу, в плаще на плечах человек. Мороз, похоже, его совершенно не пугал: к жуткому холоду он привык еще в детстве, в Сибири. Маленький кожаный портфель в левой руке. Короткая эспаньолка, давно не видевшая должного ухода. Прищуренные глаза, правая, свободная рука, сжата в подобие кулака. Гость явно нервничал, идя на квартиру Керенского, дабы принять участие в собрании.

— Георгий Евгеньевич, Вас только и ждут, — Керенский старался подбодрить князя Львова. — Специально не начинали.

— Я невероятно польщен, Александр Федорович, — через силу улыбнулся князь. — Надеюсь, ожидание меня не доставило Вам особых хлопот?

— Нет, совершенно нет! — Керенский заулыбался. — Пройдемте, сегодня очень важное заседание.

— Только после Вас, Александр Федорович, — князь Львов чувствовал себя немного неловко в присутствии лидера масонской ложи.

В комнате началось оживление, едва вошел Львов. Он коротко кивал в ответ на приветствия, занимая отведенное ему место за столом. Почти незаметно для стороннего наблюдателя его правая рука сжалась в кулак, а затем снова разжалась.

— Господа, надеюсь, вам не следует вновь напоминать, что все, о чем мы будем здесь говорить, не должно слететь с ваших уст даже на допросе под пытками, не то что на исповеди? — это было чем-то вроде одной из немногих традиций, установившихся в ложе.

— Конечно же, нет, — ответил за всех остальных какой-то статный господин. Ему очень бы пошел полицейский мундир, многие могли бы сказать. И не без оснований.

— Замечательно. Братья и сестры, именно сегодня я окончательно понял, что перед нами открылся путь, который приведет нас к давней великой цели. Старый, прогнивший режим может рухнуть в любую секунду, его надо только ткнуть, как гнилую доску, и гниль рассыплется. Это сделать достаточно легко: стоит лишь только вывести народ на улицу, дать понять, что он в силах покончить с тормозом развития нашей страны, глупостью, сумасшествием и тиранией дураков!

Вне всяких сомнений, Керенский намекал на Протопопова, своего земляка. Как позже вспоминал Александр Федорович, изначально последний министр внутренних дел царского правительства производил на него впечатление воспитанного, элегантного, умного человека. Но затем…

В середине сентября тысяча девятьсот шестнадцатого года. Неожиданно для многих, царь назначил товарища председателя Думы Александра Дмитриевича Протопопва. Он славился своим богатством и крупным земельным владением, некоторое время являлся предводителем дворянства Симбирской губернии. Однако никто не мог понять, почему именно Александр Дмитриевич назначен на столь ответственный пост министра внутренних дел? Да и в его умственном здоровье многие сомневались.

Керенский посетил Протопопва в его кабинете, практически сразу после назначения министром. Александр Дмитриевич встретил своего земляка в жандармском мундире, она ему невероятно шла, делала его весьма импозантным и эффектным, но никто не мог понять, зачем же Протопопов надел форму.

Затем Керенский обратил внимание на письменный стол, а точнее, его левый угол. Там, в рамке, находилась репродукция картины Гвидо, на которой автор запечатлел лицо Христа. Если смотреть издалека на изображение, то глаза казались закрытыми, если подойти ближе — можно было явственно понять, что веки подняты.

Протопопов бросил взгляд на Керенского, улыбнулся, и отметил:

— Я вижу, Вы удивлены, не правда ли? Вы так пристально все время рассматривали Его. Я никогда не расстаюсь с Ним. И когда нужно принять какое-то решение, Он указывает мне правильный путь.

Этот разговор и то, что, как чувствовал лидер фракции трудовиков, происходило, Керенский назвал странным и необъяснимым. Протопопов говорил что-то еще, однако Александр Федорович совершенно его не слушал. Он был ошеломлен, думал, сумасшедший ли новоиспеченный министр внутренних дел, или просто притворяется, что он ловкий шарлатан.

Министр все излагал планы спасения России и сплочения ее народа. Однако Александр Федорович более не обращал на его слова особого внимания. Откланявшись, перебив Протопопова на середине фразы, стремглав помчался в Таврический дворец, в кабинет Родзянко. Там как раз собралось несколько депутатов Думы.

— Да он сумасшедший, господа! — почти что кричал Керенский, не в силах промолчать.

— Кто сумасшедший? — переспросил Родзянко.

И Керенский пересказал все, чему был свидетелем в кабинете нового министра внутренних дел. Едва дойдя до описания жандармского мундира, Александра Федоровича переб перебил Родзянко, рассмеявшись и заулыбавшись. Оказывается, Протопопов и Думу посетил в точно такой же форме.

А еще председатель Думы поведал историю назначения Протопопова на место министра. Летом тысяча девятьсот шестнадцатого в Париж, Рим и Лондон совершила поездку парламентская депутация некоторых членов Государственного совета и Думы. Целью, конечно же, упрочение связей и сближение с союзниками. Протопопва назначили главой делегации, и со своей ролью он справился блестяще.

На обратном пути делегация остановилась на несколько дней в Стокгольме. И там будущий министр внутренних дел встретился с советником германского посольства, немецким банкиром Варбургом. А тот, в свою очередь, являлся другом посла Германии в Швеции Люциуса, занимавшегося вопросами пораженческой пропаганды и заведовал разведывательной работой в России. После известия об этой встрече в России и думе поднялась огромна буря возмущения. Это дело навсегда омрачило репутацию Протопопова, хотя тот и старался доказать, что провел встречу далеко не по своей инициативе. Никто ему не верил. И все указывали на императора как на автора этой идеи…

— Однако извольте сказать, каким образом, Александр Федорович, — встрял в разговор Львов. Похоже, он оказался выразителем мыслей остальных собравшихся на квартире Керенского. — Можно будет вывести народ на улицы, чтобы правительство не предприняло никаких ответных шагов?

— Наоборот, Георгий Евгеньевич, нам и надо, чтобы правительство дало указание предпринять какие-либо шаги, направленные на замирение трудового народа. Тогда-то наши друзья, — Керенский кивнул в сторону одного из "братьев", на котором очень хорошо смотрелся бы полицейский мундир.

— Объяснитесь, Александр Федорович, прошу Вас, — Львов напрягся, кулак сжался еще сильнее. — Если, конечно, это не повредит нашему делу.

— Все просто, дорогой Георгий Евгеньевич. Сперва рабочие выйдут на манифестации. Я думаю, примерно через неделю или дней десять. Начало этому уже положено. Но, к сожалению, — Александр Федорович сделал упор на последнем слове, едва-едва улыбнувшись уголками своих узких губ. Выглядело это, надо признаться, жутковато. — К сожалению, эти действия не получат ощутимой поддержки в Думе. Режим воспользуется попыткой забастовки как предлогом усилить давление на рабочий народ и на опасные для него партии. Полиция ударит по рабочим комитетам. По строго определенным, конечно же. Их список нами загодя составлен для подобных случаев. Конечно же, брожение будет еще нарастать, и у нас будет возможность начать более активную деятельность. Наши братья и сестры готовы принять участие в планах ложи. Уверен, что еще не более месяца, — и гниль навсегда будет вырезана из плоти нашей страны, а над нашим излечившемся отечеством воссияет солнце свободы, равенства и братства!

Собравшиеся с замиранием сердца слушали речь Керенского. Александр Федорович чувствовал себя на вершине мира. Ему вспомнилась его первая политическая речь. Так ярко, словно это было вчера.

Огромная, казавшаяся тогда Саше Керенскому многотысячной, толпа толпилась у центрального входа, заполнила лестницу, коридоры. Один из студентов второго курса в каком-то неожиданном, удивительном порыве взбежал по лестнице наверх и разразился пламенной, страстной, потрясающей речью, призывая студентов помочь народным массам, их соотечественникам, в извечной освободительной борьбе. Саше Керенскому долго рукоплескали студенты.

А назавтра его вызвали к ректору. Благодаря безупречной репутации и, в особенности, личности, авторитету и заслугам отца Сашу Керенского оставили в университете. Но — "сослали" в отпуск к семье. Тогда юный бунтарь невероятно гордился этим. Ровно до того, как прибыл домой. Отец Саши был невероятно расстроен выходкой сына. Он легко доказал, что бунтарю вряд ли полностью известно положение народа, его проблемы, чаяния, желания. А чтобы сделать что-либо полезное для стран, надо прилежно учиться, стремиться к знаниям, к труду. Саша легко согласился с этим. Он понял, что почти не знает страны. К сожалению, он так никогда до конца и не узнал своего народа и его повседневной жизни. Но главное — не мог полностью разобраться в "обстановке канатоходца", когда судьба режима висела на волоске.

— Итак, Александр Федорович, — Львов разговаривал с Керенским далеко за полночь, когда "братья" и "сестры" уже разошлись. — Сегодня, похоже, произошел знаменательный разговор, не правда ли?

— Все так, Георгий Евгеньевич! Но надо еще очень много сделать, прежде чем все то, о чем мы говорили этой ночью, претворилось в жизнь. Могу заверить, что примерно то же самое обсуждается и в других ложах. Мы все готовимся сделать последний, решительный шаг на пути к преобразованию нашей страны. Россия заслуживает демократию, правление народа. А не только одного класса. Как утверждают марксисты. Как может жалка горстка рабочих управлять всем трудовым населением? А еще есть же и интеллигенция, и дворянство, и буржуазия! Решительная глупость — стараться привнести идеи марксистов в Россию, на совершенно не подходящую для этого почву.

— Ах, Александр Федорович, увольте меня от проповедования идей этих циммервальдцев-пораженцев! Земгор и так полнится шепотками о возможности сепаратного мира…

— Никакого сепаратного мира, ни при каких условиях! — Керенский, похоже, снова входил в демагогический угар. — Мы закончим войну, унесшую столько жизней нашего народа, и закончим победой! Но, к сожалению, при сегодняшнем режиме добиться этого невозможно. Да, невероятно опасно устраивать революцию во время войны, она может смести страну. Но мы, объединенные великой целью, не допустим этого. Я обещаю, Георгий Евгеньевич.

— Хорошо. Тогда позвольте откланяться. Завтра предстоит трудный день…

Тяжелые труды предстояли не только масонам и Львову. Александр Васильевич Колчак писал своей любимой Анне, какое предложение ему пришло от Кирилла Владимировича, строки полнились любовью и ожиданием грядущей бури, которая окажется кровавой, словно Золотой рог во время осады Порт-Артура.

Карл Густав Маннергейм старался выбить отпуск, чтобы поскорее приехать в дорогой и любимый Петроград. Письмо Великого князя внесло смятение в его душу, и барон хотел выяснить, так ли чудовищна обстановка в столице.

Антон Иванович Деникин хмурился, глядя на огарок свечи. Его терзали тяжкие думы насчет будущего России. Да, нынешний режим, быть может, из самых худших, что когда-либо видела Россия. Но что, если после его падения случится все то, о чем писал Великий князь Кирилл? Ведь Деникин давал присягу на верность царю и Отечеству. А клятва офицера стоила едва ли не меньше его жизни.

И еще многие и многие люди метались в своих постелях, силясь уснуть. А еще — надеясь проснуться и узнать, что все хорошо, что война закончена, что призрак крови и разрухи, призрак революции отступил от России. Но, к сожалению, это были лишь надежды…

Глава 5

Жутко мело с самого утра. Февральского солнца, которое должно было невероятно ярким в предвкушении скорой весны, оказывалось совершенно невозможно разглядеть за хлопьями снег, бешено летающими по городу. Сизов-Романов с каждым завыванием ветра, словно желавшего превзойти волчий вой, кутался в соболиную шубу. Однако делал это Кирилл Владимирович скорее по привычке: мысли, полностью занимавшие его голову, лишь разжигали пламя нервов и волнения в Великом князе. Все утро и всю дорогу до оговоренного места встречи с Георгием Евгеньевичем Львовым Сизов думал, как завести разговор, как вернуться к теме переворота. И как дать понять, что даже в случае падения монархии будущие правители страны могут положиться на третьего в очереди на российский престол? Да, это была задача очень трудная, почти что невозможная. Но — почти. Много раз перед Сизовым вставали "невозможные задачи", в решение которых уже потеряли веру. Спасти пятерых десантников из плена в горах под Пешаваром.

Отряд пленных солдат, захваченных афганцами в разное время, поднял мятеж. Кто с голыми руками, кто с кое-как раздобытыми дубинками, они пошли в свой последний бой. Надсмотрщики не могли понять, как практически безоружные люди могут просто подумать о бунте, не то что осуществить его. Однако они не знали, кто такие русские солдаты. А точнее, советские: на камни падали, издавая последний вздох, полный ненависти к врагу, рядом украинцы и белоруссы, киргизы и русские, татары и грузины. А охрана на лагеря, не в силах совладать с ними, повернула пушки и ударила прямой наводкой. Но даже в смерти наши не сдались…

Едва узнав о случившемся, началась подготовка операции по спасению людей из подобного лагеря буквально по соседству. Жаль только, что начальство зашевелилось, лишь когда погибло несколько сотен людей. Хорошо, что хотя бы взялись за это. Составление плана полностью легло на плечи Сизова: все или просто отказывались взяться, или перепоручали другим, вот так и дошли до Кирилла Владимировича. Подробности операции даже после развала Союза оставались засекреченными, но результат был налицо: наши пленные солдаты были освобождены. А на одном из многочисленных кладбищ появились свежие могилы, в которых лежали "погибшие при исполнении" спецназовцы. Свобода оказалась оплачена кровью людей, у которых тоже были родственники, дети, близкие. Но говорить о тех героях, что заплатили жизнью за счастье других, было нельзя. Может, именно из-за этого многие люди совершенно не так думали о стране, в которой жили. Ни о горьких поражениях, ни о многочисленных победах, в том числе и на "теневом фронте", не любили говорить. Хотя народ должен был знать своих героев и своих предателей в лицо. Но не знали. Сизов именно тогда получил звание полковника. Все-таки оценили его работу. И запретили распространяться об участии в этой операции. Матери и жены избежавших смерти в плену людей так и не смогли узнать имя того, кому они обязаны жизнью своих близких и любимых. Ну а на страницах учебников и пособий для определенных служб появился очередной пример действий по проведению масштабной операции в условиях враждебной местности.

Нынче же задачка была сложнее. Провернуть то дело, которое Сизов до сих пор считал своим шедевром, только в масштабах целой империи. Нет, конечно, практически ничего общего между этим двумя делами не было. Но только не для Кирилла…

Местом встречи был избран Таврический сад. Сизов избрал его из-за боязни слежки. Нет, маловероятно было, что за ним следит Охранка, но все-таки стоило подстраховаться. Кто в здравом уме может подумать, что Великий князь решит встретиться с кем-нибудь из желания обсудить политику или заговор против короны у оплота оппозиции, Государственной Думы? Начальство же в Охранке не настолько тупое, чтобы посчитать это основной причиной встречи — заговор Львова и Кирилла Владимировича против правящего дома. Естественно, двое таких фигур точно должны найти более удобное место. Сизов и сам прекрасно знал логику людей, подобных начальству Охранного отделения: ищут только то, что лежит на поверхности, что-то наиболее простое и легко объяснимое. И чаще всего это и является ошибочным, как раз не тем, чем является на самомделе, — все эти простые причины, лежащие на самой поверхности.

Заодно и на город посмотреть, оценить будущие позиции. Все-таки в конце месяца предстояло на них повоевать, и еще неизвестно, на чьей стороне. Широкие улицы с многочисленными переулками и закоулочками. Мосты, которые на первый взгляд легко перекрыть, но это в теплое время года. А так — каналы можно и по льду перейти, разве что артиллерией или динамитом можно будет взломать лед. Зимний дворец стоял у самой набережной, его можно было обстреливать с противоположного берега, или прямо с реки, как это произошло в истории. "Точнее, как это должно было произойти, но не произойдет" — убеждал себя Сизов.

Однако нужно наступать организованно, решительно, ходко. Если же идти пьяной и неорганизованной толпой, поминутно посматривая на ближайшие подворотни как на спасительные обители, то это "шествие" быстро захлебнется собственно кровью. Собственно, будь в феврале тысяча девятьсот семнадцатого года хотя бы десяток толковых людей в руководстве гарнизона и обороны столицы, не боящихся ответственности, — революции бы так и не произошло в тот день. Ведь что было в ту пору? Несколько дней проходили лишь манифестации, которые можно было вполне разогнать силой. Однако на это не пошли. Затем толпа возжелала крови, несколько полков переметнулись на сторону восставших. Несколько полков — из более чем ста тысяч человек. Да, гарнизонные части никуда не годились. Запасники, призывники, уставшие от войны унтеры с забродившими от страха перед посылкой на фронт мозгами. Они оставались "нейтральными", инертными, скучающими, сомневающимися еще некоторое время после того, как Волынский полк начал пальбу по офицерам. Да и после того, как большая часть гарнизона тоже вскипела, можно было несколькими ударами снова привести их в порядок.

Сизов старался скрыться от мыслей о предстоящем "Феврале", поэтому вовсю занялся обдумыванием возможных действий, о боях за сердце империи. Кирилл Владимирович вообще очень часто, чтобы, отвлечься, раздумывал над, на первый взгляд, совершенно глупыми и ненужными вещами. Скажем. Проходя по одному мосту, служившему частью оживленной магистрали, отмечал, где могут быть его слабые места. Или кладка нового здания — когда она даст слабину? После развала Союза, к сожалению, подобных "слабых" зданий становилось все больше и больше. И в девяти случаях из десяти Сизов оказывался прав. Как это ни было горько для него.

Кирилл Владимирович набросал два плана, которых он бы придерживался, случись ему руководить подавлением выступлений гарнизона. Первый план полковник обозвал "силовым". Просто и даже без изюминки: такие планы Сизову не особо нравились, но что поделаешь? Когда следует выбирать между эффектным и эффективным — лучше выбирать эффективный. Многие, правда, выбирают первое, но такие очень редко выигрывают войны. Кирилл Владимирович же всегда предпочитал, если уж на то пошло, отсутствие излишнего лоска и действенность напускному блеску и глупости, спрятанной за вычурностью и витиеватостью. Но и без какой-то изюминки не может быть дела, иначе любимая работа когда-нибудь да станет серостью и обыденностью. А как раз две эти вещи и делают сердце человека черствым, а душу глухой к чужим страданиям. Сизов сам прекрасно знал, как после нескольких месяцев войны сердца многих людей становились тверже камня и черствей краюхи хлеба, закатившейся под пол несколько лет назад. И такое происходило сейчас с миллионами людей, всего пять лет назад и не помышлявшими, что смогут без угрызений совести заколоть бывшего однокурсника или обворовать умирающего от вражьей пули солдата, еще теплого, еще цепляющегося за жизнь негнущимися пальцами.

"Силовой план" состоял в следующем. Сперва следовало дать толпе восставшего народа хлынуть на улицы, ведущие к Зимнему дворцу. Дать понять, что там якобы засели "кровососы и убивцы, терзавшие долгие годы Русь-матушку". Подождать немного. А потом устроить Канны: двинуть несколько конных сотен из боковых улиц, направить загодя поставленные на крыши пулеметы, а потом еще ударить в лоб. Многие спаянные отряды, прошедшие дым Танненберга и окопную грязь Галиции — и те не всегда могли выдержать такие мощные удар, чего уж там говорить необстрелянных запасниках, только-только оторванных от сохи? Здесь, конечно, было пару неувязок. Например, конные сотни (особенно если это будут казаки) могут и не подчиниться приказу подавить выступление. Эти тоже не из героев, бравших на пику австрийцев, сами совсем недавно из станиц или слишком давно из них, что, в общем-то, было все равно.

Однако в этом на первый взгляд просто плане крылось несколько опасностей. Первая — это возможность неповиновения карательных отрядов. Или опоздание одной из конных сотен на какие-то несколько минут. Или "человеческий фактор": восставшие просто не испугаются и решат биться до конца. Это также нельзя было отбросить как невозможное. Люди просто захотят жить, возьмутся за винтовки, в штыки ударят. И начнется резня: уж озверевшая, желающая жить толпа сметет жалкие заслоны.

И второй план, появился как раз из-за недостатков первого. И во многом из-за этого получил название "хитрый". Состоял он примерно в следующем. Мощные баррикады у самого Зимнего: можно будет собрать здесь все наличные силы, не растягивая чрезмерно "фронт". Как раз создастся иллюзия большого количества верных правительству сил. А это поможет направить мысли восставших в нужное русло. А уж особенно если направить несколько агитаторов и заявить, что никого не будут наказывать за выступление, и под обещанием этим поставят подписи все министры и царь. Несколько пушечных выстрелов, пулеметы на господствующих высотах, уверенный вид защитников самодержавия, мороз, — и вот, получите и распишитесь, подавление восстания. Однако, опять же, и тут боль множество минусов. Хотя бы потому, что очень много людей пострадает, пока волна восставших будет катиться к Зимнему. А то что они покатятся именно туда, не было никаких сомнений. Ну что же, оплот врагов, кровососов! Сперва пойдут к Государственной Думе самые рассудительные и трусливые, там пошумят. А вот наиболее буйные двинут к Дому Романовых, к Зимнему дворцу. И по дороге начнут жечь полицейские участки и здания судов, освобождать заключенных из тюрем, грабить магазины и склады, вбирать в себя всякое уличное отребье, которое всегда ждет, как бы поживиться за чужой счет.

Мог бы быть и третий план: убедить Николая ввести надежные войска, любыми средствами гарнизонные части по разным армиям разослать. А заодно и буйную вольницу, Балтийский флот, утихомирить. Просто в Кронштадте как раз собрались одуревшие от скуки, отсутствия каких-либо дел и пробирающихся агитаторов матросы. Именно они стали потом символами матросов-балтийцев: патронные ленты крест-накрест, винтовки и гранаты. И злобный огонек в глазах: как будто не человек смотрел, а какой-то побитый жизнью, прижатый в угол волк, затравленно глядящий на своих убийц. Однако убедить императора не удалось. Этот человек, родившийся в день Страдальца, похоже, уже не мог твердо руководить страной. Возможно, его мысли были заняты только готовящимся победоносным завершением войны. Сизов так и не смог понять этого человека, написавшего в переписи свою профессию — "Хозяин земли русской".

За подобными мыслями Кирилл Владимирович даже не заметил, как автомобиль, шипя и кряхтя двигателем, остановился у Таврического сада. Сизов-Романов кивнул водителю, давая понять, что ждать придется немало. А потом направился к условленному месту у замерзшего пруда. Да, не могло быть никакой ошибки: раскидистая береза, на которой по какой-то ошибке природы осталось несколько побуревших листочков, проглядывавших сквозь снежный покров.

По саду гуляло несколько пар и с десяток отдельных прохожих, похоже, наслаждавшихся морозным воздухом. Сизов, как ни силился, пока что не определил, есть ли среди них шпики. Скорее всего, не было, или уровень их подготовки был не четой обучению агентов ГРУ и ФСБ. Хотя последнее скорее было из уровня фантастики, которую Кирилл Владимирович особо недолюбливал. Но, как ни странно, сам попал в невообразимую для нормального человека ситуацию. Да уж, всякое бывает на свете — раз за разом убеждался Сизов. Причем с каждым разом случалось все более и более странное.

Вот, например, Львов наконец-то решил надеть не свое хлипкое пальто и широкополую шляпу, а более подходящий под погоду наряд: коричневое пальто с бобровым воротником и меховую шапку. Князь медленно шел к условленному месту встречу, постоянно оглядываясь по сторонам и всматриваясь в лица прохожих. "Более умного способа выискать шпиков он не придумал" — пронеслось в голове Сизова-Романова.

— Добрый день, — кивнул Львов, продолжая поглядывать по сторонам. — Очень рад, что Вы все-таки заинтересовались нашими предложениями.

— Приветствую, милостивый государь. К сожалению, раньше я не смог во всей полноте оценить Ваш замысел. Боюсь, Никки не самый лучший правитель в нынешней ситуации. Но давайте пройдемся по этому прелестному саду, оценим красоту нынешней зимы, — Сизов кивнул в сторону дорожки, уходившей подальше от людских глаз, в глубину сада. — Там, тет-а-тет, нам никто не помешает.

— Извольте, — Львов, похоже, слегка нервничал. Его рука начала сжиматься в кулак и разжиматься. Интересно, что никто из мемуаристов не отметил этой особенности князя, министра-председателя двух составов Временного правительства. Такая, казалось бы, мелочь, но едва ли не "кричит" о личности Георгия Евгеньевича. Все-таки князь был не так и глуп: двумя людям затеряться среди двадцати человек легче, чем среди двадцати тысяч деревьев и кустов. Потому и нервничал. Проклятая шпиономания…

Падал белый пушистый снег. К сожалению, и Сизов, и Львов давно вышли из того возраста, чтобы радоваться таким "мелочам". Кирилл Владимирович поймал себя на шальной и безумной мысли о том, что завидует детям: ведь тем не надо решать таких проблем, как Великому князю. Все-таки хорошо быть пятилетним ребенком, радующимся далекой и оттого невероятно притягательной радуге, пронзившей небо после игривого летнего дождя.

Сизов изо всех прогонял воспоминания о детстве, хлынувшие на него. Пока что это ему удавалось. А уж если еще и "постучится" память Романова…

— Георгий Евгеньевич, — перешел Кирилл Владимирович на более доверительное обращение, стараясь показать, как важно для него предложение председателя Земгора. — Скажите, Ваши друзья готовы перейти к решительным действиям, необходимым для свержения существующего преступного строя?

Львов едва не споткнулся. Он, судя по всему, совершенно не ожидал, что Кирилл Владимирович сразу перейдет к делу, когда они еще не совсем удалились от людных мест Таврического сада.

— Мы намерены приложить все возможные усилия к этому, — похоже, все-таки Львов не готов был ответить прямо. Что ж, он всегда "славился" своею нерешительностью — это как считали одни. А вот другие утверждали, что "нерешительность" Георгия Евгеньевича во многих ситуациях продиктована скорее нежеланием проливать братскую кровь. — Вы сами знаете, что мы раздумываем над несколькими возможными тактиками.

Далее князь углубился в рассуждения об опасности и преступности строя, похоже, это была одна из его любимых тем.

— Вспомните, мы выиграли хотя бы одну войну за последние полвека без огромного напряжения? Русско-турецкая война, невзирая на храбрость наших солдат и таланты некоторых полководцев, хотя бы уважаемого Скобелева, едва не ввергла нас в финансовый кризис и ополчение всей Европы против империи. Это был бы новый Парижский договор. Хотя мы и дошли до Царьграда, этого исконно православного города, который сейчас находится в руках мусульман, но едва ли мы получили хотя бы десятую долю требуемого. А наша армия? Ни в одной стране мира, уверяю Вас, нет таких бездарных и безынициативных командующих. Разве что в Румынии. Мы уже три года воюем, а конца и края этой войны не видно. Хотя сколько раз чаша весов качнулась в нашу сторону? Не хватит и пальцев рук у всех депутатов Государственной Думы! И сколькими шансами мы воспользовались? Причем воспользовались не абы как, а успешно? Уверяю, даже неграмотный крестьянский ребенок сможет сосчитать без труда.

Если бы шпики сейчас слушали, то вполне возможно, среди агентов Охранки появилось бы несколько сомневающихся. Наверное, в феврале, меньше чем за месяц до революции, только Сизов из всех подданных короны мог слушать и не задавать себе вопроса: "А вдруг он прав?", Но это было только начало.

— Но не только это помешало нам выиграть войну. Как можно воевать против Германии, когда половина командования — немцы, а еще четверть — немецкие шпионы? Когда сама императрица родом из Германии, родственница кайзера? Не может быть сомнений, чтобы она…

"Чтобы она ненавидела Вильгельма, доведшего до ужаснейшего состояния ее родной Гессенский дом" — чуть не прибавил Кирилл Владимирович. Однако надо было стискивать зубы, но держаться.

— Чтобы она не посылала своему родственнику никакой информации о наших войсках. Да и в своих записях, как утверждают некоторые персоны, особо приближенные ко двору, она в мельчайших подробностях излагает все планы наших кампаний, передвижения войск и снабжения. Из одной ли праздности или любопытства? Сомневаюсь! А что Вы скажете о нашем правительстве? Толковые министры там долго не задерживаются, их просто затравливают. Вспомните одного Протопопва — он же сумасшедший! Что с него возьмешь? Но его назначили на невероятно ответственную должность министра внутренних дел без всяких сомнений.

"И по настойчивым просьбам Родзянко и многих депутатов Думы". Кирилл просто не мог не комментировать, хотя бы внутренне, пафосные реплики Львова. Но приходилось терпеть. Ради победы. Ради России. Ради тех, чьи родители пережили Голодомор, коллективизацию и репрессии. И особенно за тех, кому с этим не повезло.

— Или, Великий князь, подумайте, что сейчас творится в тылу страны? В самой столице уже хлеба нет, цены растут, почти нет дров, топлива, транспорт скоро встанет. Правительство что-нибудь делает ради этого?

"А еще лучше вспомним, что мы еще не ввели абсолютную карточную систему на продукты, как это происходит почти во всех государствах наших противников". Львов-то еще не знал, как в марте тысяча девятьсот восемнадцатого года австрийское и германское правительства будут чуть ли не умолять своих послов в Брест-Литовске как можно быстрее заключить мир с Россией и вытребовать себе продовольствие для голодающего населения. Иначе произошла бы катастрофа, и обе империи рухнули бы намного раньше. Но никто, кроме Сизова, об этом не знает. Пока что. Кирилл надеялся, что никогда и не узнают, если он сможет сделать то, что планирует.

— Я мог бы привести еще множество примеров, которые легко докажут, что правящий режим прогнил сверху донизу. Но Вам все это известно, иначе бы Вы к нам и не присоединились. Не могу ли я узнать, что Вас окончательно убедило прислушаться к нашим предложениям? — Львов перевел взгляд на Сизова. До этого Георгий Евгеньевич, когда произносил тот пламенный и яростный монолог, смотрел куда-то вдаль, поверх снежных шапок, нахлобученных деревьями.

— Возможно, Вы знаете, — Кирилл Владимирович "закинул крючок", как он это называл. Простая проверка: если Львов сейчас как-то дать понять, что ему известно, значит, интересуется судьбой третьего в очереди на престол империи. А если интересуется, значит, все еще имеет на него виды. Или не он, а его "начальство". Сизов не отвергал возможности того, что за Львовым кто-то стоял, и не только масоны. — Что я ездил к императору. Я пытался убедить Никки прислушаться к голосу разума и навести порядок, избавить страну от тех темных сил, которые правят бал здесь, в Петрограде. Но у меня ничего не получилось, и поэтому я полностью разуверился в нашем самодержце.

Последнее слово Кирилл особенно выделил, произнеся его с сарказмом. Пусть у Львова будет как можно меньше сомнений в честности и чистоте помыслов Великого князя, направленных на изменение существующего строя. Впрочем, особенно стараться полковнику не пришлось. Он и так думал, что надо очень многое поменять в существующем порядке вещей. Однако в успех демократии, а уж тем более социализма или коммунизма Кирилл совершенно не верил. Не для России. Народу обычно намного легче видеть одного правителя, чем пытаться понять, что теперь он сам себе правитель, и волен делать то, что хочет. Нет, все равно спихнет на чьи-нибудь плечи. А потому будет ругательски ругать избранника. Мол, нехороший человек, плохой, неподходящий, умеет лишь красно баять да обещать золотые горы. И как-то тихонько обойдут вниманием тот факт, что сами же эти ругатели и поставили того "недостойного" у власти. К тому же изберут вряд ли лучшего, скорее уж, самого подходящего, того, кто под стать избирателям. Или убогого, сирого и обиженного, таких очень любят с давних пор на Руси.

Георгий Евгеньевич еще очень долго говорил. Он вообще был не чужд долгим разъяснениям своих позиций по особо важным вопросам. А еще, похоже, он считал, что все можно уладить словом, а не только делом. В глазах Львова то, что произносят уста, могло с легкостью убить, ранить, оживить. Однако слово вряд ли могло сковать подкову, зарядить винтовку, вспахать поле, пожинать заколосившиеся хлеба. А еще — остановить разруху в стране декларациями, нотами протеста и приказами, не подкрепленными особыми действиями. Так было (будет, или, может быть, есть?) на выступлениях большевиков до июля тысяча девятьсот семнадцатого. Львов был против ввода войск на улицы Петрограда, против кровопролития. Кто знает, если бы министр-председатель использовал верные силы гарнизона и армейские части, как бы повернулось русло истории. Да и можно ли его было повернуть в то время?

Кирилла Владимировича снова охватили сомнения: сможет ли он, даже имея за плечами прекрасную школу жизни, знания и умения, изменить поток той бурной реки, которую именуют временем? Хватит ли сил, выдержки, хладнокровия, уверенности в себе? Будет ли достаточно крепки сердца его соратников, а, главное, холодны и устойчивы к внешнему миру? Ведь не каждый выдержит то, что начнется.

В какой-то миг, после очередного поворота дорожки, сердце Сизова забилось быстро-быстро. Шестое или восьмое чувство (седьмым Кирилл считал чувство юмора) со всей силы било в сердечный набат, предвещая беду. Настал момент опасности. Великий князь посмотрел на Львова — тот все еще вещал, мало обращая внимание на окружающий мир. А зря. Кирилл посмотрел по сторонам. Группа деревьев справа показалась ему слишком подозрительной. Рука сама собой нащупала подаренный некогда одной английской делегацией Романову веблей. Островитяне все хвалились, что это лучший револьвер в мире за всю историю оружия. Что ж, Кирилл надеялся, что проверить это ему не предстояло. Но сердце так ныло…

Хрустнул снег. Львов продолжал вещать. Мелькнула какая-то тень между деревьями. Глаза Кирилла выцепили кусочек белого пальто у ствола самой дальней березы. А еще — дуло пистолета. Даже времени для раздумий не оставалось. Бросок всем телом на Львова, не успевающего понять, какая муха укусила Великого князя, выстрел (тяжелый, старый смитвессон, как услужливо подсказала память Романова), ответный выстрел. Пуля Кирилла содрала кору с дерева, пуля неизвестного — оцарапала разве что воздух.

Сизов стрельнул еще несколько раз в то место, где видел неудавшегося убийцу — так, на удачу. Вряд ли тот настолько глуп, чтобы повторить свою попытку убрать Львова или Романова. К тому же скоро сюда уже сбегутся, а ему следует уходить поскорее. Наверное, постарается затеряться в толпе, выйдя у одного из людных мест парка. А потом ищи его. Хорошо, если пальто не поменяет. А иначе? Не будешь же всех обыскивать…

Кирилл перевел взгляд на Львова: надо отдать должное, будущий министр-председатель держался молодцом. Лицо его побелело, губу прикусил, но больше ничем не выдал своего страха. Может быть, просто не успел по-настоящему испугаться?

— Князь, с Вами все в порядке? — Сизов помог подняться Георгию Евгеньевичу.

— Благодаря Господу Богу и Вашей помощи. Кто… кто же посмел… Это полиция, это все охранка и полиция! — страх мешался с гневом в голосе Львова, что создавало неповторимый коктейль чувств.

— Возможно, Георгий Евгеньевич, возможно, — через несколько мгновений должны были уже показаться хранители порядка и "доброхоты" из прохожих. А план Кирилла уже начал работать…

Глава 6

Миноносцы вернулись из плавания. На пристань высыпала жиденькая группа встречающих: плохая погода заставляла люде сидеть по домам или же по ресторанам. Ну в крайнем случае, по гостям. Было скучно, серо, холодно, одиноко. Англичане в таких случаях любили предаваться воспоминаниям, сидя у камина (если это были лорды), или стараясь согреться изнутри глотком грога (если это были победней да повеселей). Колчаку, почему-то, тоже вспоминалось прошлое. Может, не зря его сравнивали с англичанином? Хотя…

Английская кровь у Александра Васильевича если и была, то от силы две-три капельки. Ну может, три с половиной. Да и не английского происхождения не то что род, но и фамилия. Колчак. Боевая перчатка, рукавица. И вправду, внешностью и привычками Александр Васильевич иногда походил на кольчужную рукавицу: хмурый, серьезный, собранный, старавшийся быть сильным, при любых обстоятельствах, а свои страх и слабость не показывать окружающим. Волнение, надо сказать, иногда прорывалось наружу, и в эти моменты жизни Александр Васильевич становился черным как туча, нервным, выпускавшим пар не без потерь для окружающих. Мог и устроить разговор на повышенных тонах. Давали себя знать гены…

Побросав оружие, бунчуки, шатры и обоз, огромное воинство турок бежало, сверкая пятками, прочь с поля боя. Кто-то из магометан еще пытался сопротивляться, но они сражались считанные минуты. Радости победы не было предела: как же, пройти сквозь Польшу, изнывая от скуки вечных переходов, а потом наконец-то войти на земли Молдавии — и одержать такую замечательную победу! Рослого гренадера, усатого, чья некогда черная как смола в чертовом пекле шевелюра стала серебряной еще при "батюшке Петре", лихо подбрасывали в воздух целым взводом. Именно он, сломав ружье в штыковой, вырвал у гиганта-турка бунчук, а через какое-то мгновенье, показавшееся гренадеру веком, недруги уже стали показывать свои потные спины.

Тот же гренадер, Савва Митрич, стоял в почетном карауле, приставленном к Колчак-паше, отдавшем графу Миниху, русскому военачальнику, ключи от города и собственную, позолоченную, со вставленными в рукоять благородными опалами саблю. Крепость Хотин пала. В далеком Истанбуле "светоч веры" рвал и метал, грозясь трехбунчужного наместника Хотина окунать в чан с горящим маслом, пока он не покроется хрустящей корочкой. Колчак внял гласу разума (и предложения императрицы Анны Иоанновны) и отправился в Северную пальмиру. Правда, мучился простудами, тяготился холодом, слякотью, а потому вскоре направился на Правобережную Украину, к властвовавшему еще там польскому магнату. Их связывала давняя теплая дружба — и не менее удачное сотрудничество в торговле рабами и в занятии контрабандой. Однако рок словно преследовал Колчак-пашу — через некоторое время земли Правобережной Украины стали частью Российской империи, и потомки сдавшего Хотин стали подданными правителей холодного Петербурга, а их судьба навсегда оказалась связанной со слякотью, холодом и ветром. Вода, реки. Море — вот что манило Колчаков. Предок вряд ли бы это одобрил. Он вообще был умным, Колчак-паша, хитрым и расчетливым. Потомки совсем не в него пошли. Трехбунчужный явно устроил бы им нагоняй. А может, и не устроил. Кто знает…

А еще судьба Колчаков была тесно связана с казаками. В Бугском казачьем войске за одного из лучших джигитовщиков почитался Лукьян, за верную службу получивший землицу в Херсонской губернии. Его сыновья, Иван и Федор, пошли разными путями в жизни. Первый "числился по гражданской", второй стал военным, за заслуги получивший первого мая тысяча восемьсот сорок третьего года потомственное дворянство. Первое мая тоже ой как много значить будет для Александра Васильевича…

Иван Лукьянович, обосновавшийся в подгнившей изнутри жемчужине у моря Одессе, обзавелся тремя сыновьями, дочками. Один из сыновей, Василий, закончил гимназию имени Ришелье, который долго время был губернатором морских ворот Российской империи на юге, знал невероятно хорошо французский язык, грезил французским образом жизни, готовился пойти, как и отец, по гражданской. А потом грянула Крымская…

В большинстве своем в Севастополе обсуждали только новость о недавнем покушении на двух князей, Кирилла Владимировича Романова и Георгия Евгеньевича Львова.

Как сообщали газеты, во время прогулки по Таврическому саду князья были обстреляны неизвестным из револьвера, смитвессона. Оружие валялось неподалеку от места покушения. Строились самые различные догадки, от действий охранки до террористического акта эсдеков. Но больше всего "симпатий" газетчики отдавали "немецкому следу": вражеская разведка в очередной раз решила нанести удар по Родине, убрав члена правящего дома и лидера Земгора.

Все говорили о далеком Петрограде, о глупых политиках и их непонятной политике, а о матросах, защищавших Отечество, позабыли. Александр Васильевич Колчак, легко одевшись, не удосужившись даже утепленного мундира надеть перед встречей героев, тяжело вздыхал при подобных мыслях. Все-таки обыватели, по мнению вице-адмирала, совершенно не понимали роли простых солдат и матросов в Великой войне. Что там какие-то политиканы, которых не грех и припугнуть, по сравнению с проливающими свою кровь на благо Родине людьми? Это как сравнить серебро, уплаченное Иуде, и золото кольца Соломона. С одной стороны, разговоры, крики, постоянные призывы неизвестно к чему и непонятно зачем, а с другой — страдания, лишения и смерть. Нет, Александр Васильевич определенно не понимал обывателей. Ведь война! К чему разговоры о выстрелах в Таврическом саду?

О выстрелах, сделанных неизвестно кем. Это раньше эсеров-боевиков нельзя было представить без тяжелого, придающего уверенности в своем деле и своих идеях смитвессона. А еще с ним уголовники ходили на "дело", и иногда, выдавая себя за "идейных" — на "эксы". А потом все больше и больше револьверов марки "Смит и Вессон" стали использовать и простые обыватели. Смитвессоны оказались, так сказать, по обе стороны баррикад.

Так что нельзя было точно сказать, кто же все-таки решился стрелять в Романов и Львова. Однако не меньше шумихи наделал сам факт их встречи. Член правящего дома — и один из представителей оппозиции. Да, места некоторые газеты этому уделяли даже побольше, чем рассуждениям о личности несостоявшегося убийцы.

Колчак, правда, несколько разволновался, прочтя статьи, под заголовками вроде "Немцы вконец осатанели!" или "Германец бродит по столице!". Все-таки он прекрасно помнил, что за письмо и от кого пришло ему не так давно. И пока что все, что было в том письме, сбывалось. Например, вице-адмиралу все-таки позволили увеличить количество времени, которое солдаты будущего Босфорского десанта проводили со священниками. Колчак специально побывал на одной из бесед батюшки с защитниками Отечества.

Мужчина преклонных лет, с окладистой бородой, гулким басом и серыми глазами, так и лучившимися светом. Крепкие руки охотно осеняли крестным знамением слушателей проповедей и простых, обыденных речей. Отец Серафим, принявший постриг после русско-японской войны, участник Мукдена, более не хотел проливать человеческую кровь, хоть японскую, хоть немецкую. Он не уставал повторять, что это на лицо все разные люди, да говорят по-разному, а как глянешь в душу. "Душа-то национальности не имеет, Александр Васильевич" — говорил отец Серафим, вспоминая разрывы снарядов и пули, свистевшие над его головой. Те пули, что не миновали двоих его братьев на реке Шахэ. Это тоже сыграло свою роль в уходе от мира Петра Ивановича Сидорина, взявшего после пострига имя Серафима. Но память-то не так легко поменять, как имя или фамилию. Поэтому не было горячей и уверенней оратора, взывавшего к защите Родины среди солдат и матросов. Колчак видел, что они прислушивались к словам отца Серафима, открывали душу его речам, внимали сердцем. А потом возвращались в казармы, укрепившиеся в мысли о том, что надо жизнь положить, но вырвать победу у врага.

Александр Васильевич задумчиво и даже несколько меланхолично взирал на Севастополь с Малахова кургана. "Как странно стоять здесь и знать, сколько крови пролили наши герои за этот клочок земли. Здесь и отец…" — думал Колчак.

Кондуктор морской артиллерии, Василий Иванович Колчак конвоировал транспорт пороха в Севастополь из города Николаева, да на базе Черноморского флота и остался. Он сам потом говорил, что не знал, как остался жив, служа помощником командира батареи на Малахов кургане, в самом горячем круге ада. В который превратился Севастополь. Контуженный осколком бомбы, разорвавшейся на батарее, через месяц уже шел на невероятное "приключение": на виду у французов расположится с отрядом, который должен был спалить туры и фашины неподалеку от батареи. Несколько гранат — и вспыхнули вражеские приспособления, а потом занялись траншеи. Французы, обстреливаемые отрядом Колчака, мало что могли поделать с пожаром. В городе сперва подумали, что занялся Малахов курган, но быстро прибывший начальник штаба обороны Васильчиков, едва узнав, в чем дело, вызвал Василия Ивановича, и без лишних слов повесил ему на грудь знак Военного ордена (это потом его прозвали солдатским Георгием).

Потом отец будущего адмирала стал работать на Обуховском заводе, основанном промышленником Путиловым на берегах Невы. Выбрал Василий Иванович жену не из дворянок, а ведшую свой род от донских казаков. А четвертого ноября тысяча восемьсот семьдесят четвертого года, под знаком Скорпиона, всегда готового к бою и опасности, победи, — или смерти, родился сын Александр. Внешностью он был не похож на отца, черты которого выделялись своею "округлостью" и мягкостью, в отличие от резкого, словно высеченного из скал лика сына. Через одиннадцать лет Александра направили в гимназию, совершенно не пророча ему военной карьеры. Вместе с Колчаком учился застенчивый тихоня Вячеслав Менжинский, ставший потом известным в качестве главы ОГПУ. Судьба играла в игры, понятные лишь ей одной: через не такое большое время Колчак оказался уже в Морском училище. А еще — стал одним из первых учеников. Потом, в воспоминаниях некоторых выпускников. Александра Васильевича будут сравнивать с Савонаролой…

Едва какая-нибудь задачка не давалась, все никак не хотела решаться, то раздавались слова: "Это к Колчаку. Он у нас голова", и кто-нибудь шел "на поклон", как любили шутить. И мог видеть картину, не сухой гуашью, но насыщенными, жирными масляными красками.

В комнате, узкой и длинной, освещенной керосиновыми лампами, кадеты готовят задание на следующий день. Шелестение бумаги да скрип перьевых ручек и химических карандашей нарушает лишь тихий голос, необычайно уверенный и твердый голос худого кадета. Невысокий, загорелый, изредка шумно вдыхавший своим орлиным носом воздух, наполненный пылью, запахом керосина и ароматом знаний. И рядом — высоченный, плотный кадет, с плохо скрываемым обожанием и уважением в глазах. Так смотрят не на человека, а на ожившую книгу, в которой заключены все знания о мире и абсолютная истина.

Один из первых среди выпускников, получивший четверку только за минное дел, Колчак отправился в далекое плавание во Владивосток. Сделали остановку и в Порт-Артуре, только что занятом русской эскадрой. Когда поднимался ветер, Колчак, как он любил потом шутить, легко мог понять, с чего дону из гор рядом с городом назвали Золотой. Пыль. Тонны, тысячи тонн пыли, заполнявшие воздух, превращая его во что-то подобное рассыпчатому песочному тесту. Но более всего Колчака поразила Япония, в портах которой его корабль дела остановку…

Снаряды японских гаубиц, падавшие на Старый город, застроенный китайскими хибарами. И никто никогда точно не знал: останется снаряд неразорвавшимся или сотрет с лица земли десятки домов, собрав богатый кровавый урожай смерти. Колчак наблюдал за этим с борта миноносца. Рвались снаряды в городе, буравили окопы защитников Порта-Артура, нерусского города, ставшего родным для многих россиян. Многие из них обрели здесь свою могилу. А Александр Васильевич, сжимая кулаки от бездействия, более не мог смотреть на расцветавшие розами огни разрывов снаряд и бомб, и попросился на берег. Там он командовал батарей на горе Высокой…

А потом город сдали. Стессель, руководивший обороной, сдал его, несмотря на то, что еще очень долго можно было оборонять Порт-Артур, превратив китайский городок в тихоокеанский Севастополь. Но не получилось…

Как же она теперь напомнила ему Малахов курган.

"Не дай Бог Севастополю повторить в этой войне участь Порта-Артура" — кричало сердце вице-адмирала. К счастью, шла совсем не русско-японская война. К сожалению, это была совсем не русско-японская…

После прогулки по Малахову кургану и инспекции кораблей, стоявших на рейде, командующий Черноморским флотом засел в своем кабинете за план Босфорской операции. Сколько раз он уже читал его, участвовал в его разработке, готов был, посмей кто разбудить вице-адмирала ночью, рассказать его в мельчайших деталях. Как жаль, что приходилось полностью его перекраивать. Кирилл Владимирович был невероятно убедителен в своем письме. И еще более — уверен в том, что пишет. Это чувствовалось в каждом слове, в каждой точке, в каждой завитушке. К тому же он совершенно точно предсказал дату покушения на него и князя Львова. Вот тогда-то волосы дыбом встали на затылке Колчака, а в сердце разлетелись льдинки. Нет, конечно, сам Романов мог подстроить случай в Таврическом саду. Но факт оставался фактом: все прошло точно по описанию Кирилла. Даже заголовки статей. И от этого становилось страшно. И еще немножко — уверенней, как ни странно.

Поэтому на бумаге уже возникали детали нового плана. Приходилось рассчитывать только на три дивизии и полк, усиленный двумя пулеметными бригадами: по словам Романова, это было все, что можно было бы стянуть в Крым. Впрочем, и атаковать приходилось далеко не самые лучшие укрепления. Заброшенные окопы, редкие батареи, армия, почти полностью уничтоженная в боях на Кавказе и в Галлиполи — вот и все, чем могла похвастаться Турция, в чье сердце был направлен удар.

Сперва требовалось наладить связи с местным христианским населением. Несколько подлодок должны были всплыть неподалеку от фракийского и малоазийского берегов. Романов обещал прислать специалистов, которые бы справились с предварительной подготовкой антитурецкого восстания. Вместе с людьми Кирилла Владимировича на берегу оказываются запасы оружия и турецкие лиры. Затем периодически должны были выгружаться новые группы "специалистов" и всего необходимого для подрывной работы. А затем, в первых числах июля, в Крыму уже оказывались требуемые силы. Правда, все это жутко походило на смертельную и глупую авантюру. И тогда Кирилл в письме, признавая наметки плана "сумасшествием", парой строк развеял все сомнения Колчака. Романов просто вспомнил про поиски Земли Санникова и барона Толля…

"Заря". Корабль, навсегда запомнившийся участникам экспедиции. Выжившим участникам. Колчак, заросший бородой, бродил по каютам корабля. Повсюду были видны следы запустения. Скрипело дерево под ногами. И барон Толль, ушедший в никуда. И надо найти это никуда, надо найти человека, так и не нашедшего землю среди ледяных полей. Это было первым самостоятельным делом Александра Васильевича. И он бы очень долго улыбался, расценив как шутку слова о том, что когда-нибудь станет героем книги, матерым мореходом, рассуждающим, что никакой Земли Санникова нет. И ведь стал, только имени в той книге для него не нашлось. Как и места в стране, которую он любил больше жизни, больше семьи и больше Анны Васильевны…

Это было еще до русско-японской войны. Барон Толль решил открыть земли, которые лежали к северу от Новосибирских островов. Земли Санникова. Путешественник заболел ими, грезил только о том неизвестном клочке суши. Толль смог "заразить" этой горячкой открытия новых земель и других. Сам Николай II побывал на корабле "Заря", на котором отплывала экспедиция. После небывалых лишений, многочисленных открытий, среди которых был и остров, названый в честь Колчака, — вынужденная поездка на материк некоторых матросов. А потом — новая экспедиция по спасению Толля. Барона так и не нашли. Остались только его записи. И сны — сны, наполненные холодом, морозом, несгибаемой волей к победе, мечтой о путешествиях и странствиях. Мечтой, которая обернулась гибелью людей… А еще подарила тягу к странствиям у десятков и сотен людей. Но это будет потом…

Воспоминания на несколько минут захлестнули вице-адмирала, но он собрал свою волю в кулак, ради победы в войне. И смог вернуться к составлению плана. Все-таки не стоило бросаться очертя голову. Без всякого знания того, что надо будет делать в следующий момент. Конечно, эти бумаги станут бумажками. Едва дойдет до настоящего дела. Но на первое время они очень и очень помогут…

Так вот. В Крым стягивались дивизии, а Колчак должен был предоставить транспорты и охранение для них. Причем желательно не особо афишировать начало операции. Александр Васильевич качал головой, думая, что Романов ошибся в письме. "Руководство страны вряд ли одобрит Вашу операцию, и если Вы захотите запросить разрешение на начало операции, Вас могут лишить поста на флоте или перевести на Балтику" — как могут люди, объявляющие себя патриотами и радетелями за благо России, ставить крест на возможности спасти сотни тысяч жизней одним ударом? Ударом, который не потребует много сил, зато принесет множество выгод даже в случае поражения.

Да и служить на Балтике Колчаку было не привыкать. Он начал войну именно там. Не раз проявлял себя как превосходный специалист по минному делу, да такой, что через много лет город Петра, снова переименованный, будет защищен с моря и благодаря наработкам Александра Васильевича. Однажды даже шифр перехватили немецкого флота, да так, что германцы и не подозревали об этом. Но Ставка не нашла ничего лучше, чем отдать полученные благодаря одному лишь невероятному везению данные англичанам. Здесь же, в Балтийском флоте, Колчак познакомился с адмиралом Эссеном. Происхождением немец, душою — настоящий русский, он тяжело переживал за Россию. Он не мог спокойной жить и видеть, как с таким трудом и тщанием построенные корабли, каждый рубль на которые выбивался огромными усилиями, стоят на приколе или патрулируют совершенно безопасные воды. И опять — первое мая…Эссен почувствовал себя плохо именно в этот день, ставший потом красным днем календаря… Адмирал умирал четыре дня от сердечной недостаточности и воспаления легких. Умирал тяжело, беспокоясь за судьбу ставшего родным Балтийского флота…

Снег, падавший с неба. Ставшее сумасшедшим море, так и норовившее проглотить, не подавившись, корабли миноносной бригады Колчака. Ночь. Пурга. Только-только подняли с мели три корабля, едва не искорежившие себе днища. А потом — свет маяка, показавшийся заревом Судного дня: так его ждали. И к семи часа утра — в бой. Наших теснили немцы, грозясь прорвать фронт. Пушки миноносцев запели победный туш. Даже вражеские аэропланы и батареи, силившиеся уничтожить миноносцы, не помешали кораблям Колчака. И германец дрогнул, отошел. Потом командир наземных сил, Меликов, улыбаясь и смеясь, все твердил, что теперь порядок, что пора Колчаку уходить, лишь с утра напомнив о силе русского оружия, грянув парой залпов по немецким позициям…

После часовой бомбардировки позиций противника наши наконец-то пошли в наступление и заняли городок Кеммерн. Они, наверное. Даже не задумывались, что провели первую удачную наступательную операцию после Великого отступления…

А вечером, пока Колчак спал, товарищи нашили на его пальто ленточки Георгия. Государь, узнав о бое, наградил капитана первого ранга Александра Васильевича Колчака орденом Георгия четвертой степени. Будущий адмирал, проснувшись, долго думал, что кто-то оставил чужую одежду в его каюте…

Именно на Балтике Колчака ждет взлет, внимание со стороны "самых верхов", вызов в Ставку, свидание с императором, план Босфорской операции — и командование Черноморским флотом…

Девятнадцатого августа флот, взяв на борт десант, отправлялся к берегам Турции. При этом следовало прекратить всяческую связь с материком, "во избежание недоразумений и опасности для дела". Затем — высадка десанта на берегу Анатолии. Если бы все пошло как надо, там уже встречали бы русские дивизии поднявшееся на восстание нетурецкое население. Также из Кавказской армии должны были прибыть армянские бригады добровольцев. Колчак, памятуя о резне, развернутой султаном против одного из народов собственного государства, не завидовал врагу. Армяне не станут жалеть противника, не станут терзаться по поводу смерти убийц своих родичей. Они станут одними из самых стойких солдат в десанте.

Затем после высадки надо было прорываться к Стамбулу. В городе должны были начаться вооруженные выступления. Не без помощи "специалистов" Романова. По словам Кирилла, город вряд ли смогут долго оборонять, при ударе и изнутри, и извне. Царьград наконец-то откроет ворота русской армии, через столько лет…

А на следующий день Центральные державы содрогнутся. А еще больше — союзники. Они вряд ли будут ожидать, что в считанные дни можно будет завершить такую операцию. Да, если все пойдет четко по плану… Хотя никогда такого не будет: вряд ли операция закончится в назначенный срок. Но в неудачу десанта Александр Васильевич просто отказывался верить, потому что не верить было нельзя.

Колчак отодвинул в сторону листки бумаги. Потер виски. Взял с полки книгу. Раскрыл на обороте — там лежали письма Анны Тимиревой, конверты, перетянутые алой атласной ленточкой. Бумага, хранившая мысли любимой, ее образ…

Она навсегда запомнилась Александру Васильевичу именно такой: в невероятно шедшей ей русской одежде, с оборками, в ниспавшем на плечи платке, алеющем сарафане, внимавшей рассказу Колчака об элементалях. Хотя в тот день Тимирева была одета совершенно в другое. Это просто два самых прекрасных воспоминания сливались в одно, создавая образ любимой…

— И каждая стихия, то бишь вода, огонь, земляи воздух наделены своими хранителями, в которых выражается мощь природы, но более всего красота и неповторимость ее…

Александр Васильевич все говорил и говорил, устремив чуть вперед, мимо Анны Васильевны свой взгляд, и не замечал потому того особого внимания, которое было уделено рассказчику Тимиревой.

— Однако, я не слишком утомляю Вас своим рассказом? — слегка потупился Колчак, только тут поняв, что говорит слишком уж долго, совершенно не уделяя времени своей прекрасной слушательнице. — Знаете, я нередко так увлекаюсь…

— Что Вы, Александр Васильевич, — Анна улыбнулась, и в глазах ее заиграли искорки. — Я готова слушать Вас и дальше. Рассказывайте, не останавливайтесь, прошу, иначе я на Вас обижусь! Никто так легко не рассказывает о подобных высоких материях!

Дождь. Капли, барабанившие по крышам темного города, стучавшиеся в окна и желавшие забраться поглубже, в тепло, за воротник. Холодно и тоскливо. И вдруг из мрака, который не могли разогнать немногочисленные фонари своим синеватым светом — Колчак. Разговор, плохо запомнившийся, и внезапно пришедшая мысль. Всего девять слов, изменившие судьбу обоих: "А вот с этим я ничего бы не боялась"…

Вечер. Морское собрание. Бал. И дамы — в русских нарядах. Вспышки фотографических аппаратов. Колчак все-таки упросил подарить ему фотографию Анны Васильевны, сделанную в тот день…

— А я видел Ваш портрет у Колчака" — вдруг заводит разговор какой-то знакомый. Та мило улыбается, желая развеять какие-то сомнения. Возможно, свои собственные.

— Что же тут такого? Этот портрет не только у него одного.

— Да. Но в каюте Колчака был только Ваш портрет. И больше ничего.

Северные березы и клены. Лето. Вокруг лишь зелень, запах цветов да птичьи трели. И не скажешь, что где-то льется кровь, рубят в куски друг друга и желают истребить друг друга люди. А еще совсем неподалеку морские офицеры в собрании празднуют перевод Колчака на Черноморский флот командующим. Но самого виновника торжества там нет.

А по саду гуляет только двое людей, он и она, держась за руки, признаваясь друг другу в любви, которая останется с ними до конца их жизни, мечтая о будущем, наслаждаясь природой и возможностью, выпавшим шансом побыть вместе, вдвоем. Да, это был самый счастливый их день…

Колчак с каким-то особым, нежным и теплым взглядом, смотрел на строки, написанные рукою Анны Васильевны. Она рассказывала о своих делах, но они были не так важны, как возможность хотя бы так, хотя бы с помощью строк, выведенных рукою быть ближе к любимой…

А потом Александр Васильевич стал напевать строки романса, который когда-то посвятил Тимиревой. Он не знал, что предсказал в нем свою судьбу. Судьбу, которая с появлением в этом времени Сизова изменилась окончательно и бесповоротно.

Гори, гори, моя звезда,
Гори, звезда приветная!
Ты у меня одна заветная
Других не будет никогда.
Сойдет ли ночь на землю ясна
Звезд много блещет в небесах.
Но ты одна, моя прекрасная,
Горишь в отрадных мне лучах.
Звезда надежды благодатная,
Звезда любви волшебных дней,
Ты будешь вечно незакатная
В душе тоскующей моей!
Твоих лучей небесной силою
Вся жизнь моя озарена
Умру ли я — ты над могилою
Гори, гори, моя звезда!
Вице-адмиралу сейчас хотелось вырваться из Севастополя, на броненосце, прорваться через Проливы, взорвать ко всем чертям по пути все флоты Центральных держав, и выйти на рейд где-нибудь под Ревелем. Там сейчас должна была быть Анна Васильевна. И чтобы оркестр играл что-нибудь торжествующе-дерзкое, рвущее душу радостью от встречи, назло всему и всем. Как жаль, что это было невозможно…

Глава 7

На Румынский фронт не часто доходили газеты. Сведения о тыле поэтому были весьма обрывочны. Но вот грянул гром…

Антон Иванович, сидя за письмом в каком-то бараке, кутаясь в шинель, выводил слова любви Ксении. Рядом стояла бутылка местного вина. Забродивший виноградный сок кое-как согревал, только хуже, чем родная "беленькая". Но проблем из-за него было не меньше. Казаки вконец распустились, "экспроприируя" на свои нужды у местных не только алкоголь, но и все, что могло пригодиться. Командование кое-как старалось с этим бороться, но пользы от этого было мало.

Химический карандаш остановился на середине строчки: раздались тяжелые, быстрые шаги, и через две-три секунды в помещение вбежал запыхавшийся поручик Талдомский. Темно-русый, с истинно польским носом, горделивой осанкой и взглядом потомственного шляхтича, хоть и далеко не богатого. В руках у него была зажата мятая газета: видимо, читали ее уже не раз и не два.

— Антон Иванович, Вы только почитайте, что в Петрограде творят! — затараторил поручик, отчего его произношение стало резать слух польским акцентом. Антон Иванович, вообще-то, великолепно владел польским, но они с Талдомским договорились, что будут общаться на русском, даже если вокруг нет более никого…


Антон Иванович был наполовину русским, а наполовину — по матери — поляком. Отец его, Иван Ефимович, родившийся в тысяча восемьсот седьмом году, происходил из крестьян. В двадцать семь помещик отдал его в солдаты. А потом были революционная Венгрия, горящая земля Крыма под ногами, мятежная Польша. И все — безумно далекие от родной деревни. Лишь однажды судьба забросила Ивана Ефимовича в городок, где жил его брат, вышедший в люди (как говорил сам отец Антона Ивановича) раньше него. Да только выйти в люди — это еще не значит стать человеком. И особенно — остаться им. Иван Ефимович как раз пришел домой к брату, когда у того был званый ужин. Жена не пустила деверя в гостиную, накрыв ему на стол на кухне. Иван Ефимович не стал есть и ушел, не простившись. С тех пор они с братом не встречались…

На двадцать втором году службы Иван Ефимович сдал офицерский экзамен, в тысяча восемьсот пятьдесят шестом году, в чине прапорщике, назначен был в Александровскую бригаду пограничной службы. Через семь лет грянуло польское восстание…

Двухэтажный дом, сложенный из желтого кирпича, с деревянной крышей. Дорожки, ведущие прямо к дверям гостеприимного хозяина, местного помещика. Рыжеватый усач-слуга в древней ливрее (хозяин кичился своим родом, ведшим начало от самой династии Ваза) с напускной улыбкой приветствует офицера русских пограничников. Пот струйкой течет по лбу: принесло же…

— Вас проводить, пан?

— Сам дорогу найду, — русский, отодвигая привратника в сторонку, уверенным шагом идет по коридору. Поворот. Еще поворот. Дерево поскрипывает, но скрип его заглушают оживленные голоса собравшихся в гостевой зале людей. Ставшая давно привычной польская речь.

Офицер резко распахивает двери. Голоса, как по строгой воинской команде, смолкают. На лицах собравшихся (глаз пограничника сразу подмечает, что одеты хоть и не богато, но со вкусом, с неким вызовом на аристократичность) застывает маска удивления и страха. Тут же кто-то собирается кинуться к офицеру, разоружить, но ретивого бородатого пана останавливают окружающие: признали нечаянного, незваного гостя.

— Какого черта вам тут понадобилось, мне известно. Только вот я солдат, а не жандарм. Так что не взыщите, ежели драться придется. А сейчас можете есть, пить да разговоры разговаривать. Да только, — взгляд русского офицера, упавший на помещика, в чьем доме как раз проходило заседание заговорщиков, такое секретное, что о нем стало известно всей округе, — зря затеяли вы это глупое дело. Вам-то русскую силу не одолеть, мы не лыком шиты, нечего и думать справиться. Только отправите на тот свет себя и всю родню. Смекайте, пока есть время.

В той речи Иван Ефимович, правда, вставил пару словечек, которые в нем быстро выдали его происхождение и привычку к краткости и простоте. К счастью, полки поняли их более или менее правильно.

Еще раз Иван Ефимович окинул взглядом залу, развернулся и пошел обратной дорогой. Его взвод нервно дожидался командира. Если бы Деникин не вернулся, с поляками бы начали разговаривать языком оружия…

Густой пар, аромат березовых веников, запах пота и жар — все это смешивалось в старинной баньке, сложенной еще лет двадцать или двадцать пять назад из могучих дубовых брусьев. Внезапно раскрылась дверь, и в парную вбежал запыхавшийся солдат. Запыленная шинель, сбившееся, хриплое дыхание и яростный блеск в глазах.

— Господин прапорщик, косиньеры, — так прозвали польских повстанцев, у которых никакого оружия, кроме кос, почти что и не было, — идут.

— Ишь обнаглели! — Иван Ефимович, неимоверно злой оттого, что поляки не дали допариться, скомандовал немедленное. Конечно же, мало кто успел не то что шинели, но и брюки надеть, рванули навстречу банде.

Много лет еще, крестясь и шепча молитвы, местные рассказывали о "дикой охоте". На конях, крича и улюлюкая, по пыльной дороге неслись какие-то черти, решившие принять человечье обличие, да у многих не получилось. Черные, с красными глазами, голые, с саблями наперевес, злые, мчались охотники в ад, угрожающе и свирепо зыркая на попадавшихся по дороге людей…

— А поляк-то не хочет вылазить!

— А пали камин! Пущай повеселится! — Иван Ефимович готов был вот-вот разозлиться.

Деникину приказали доставить местного ксендза, которого подозревали в разжигании ненависти к русским властям. Подозрения сам поляк и подтвердил, попытавшись убежать. Убежать-то он не смог, а вот спрятаться в каминной трубе — сумел. Лезть и пачкать золой одежды никому не хотелось, поэтому сперва бунтовщика решили уговорить по-хорошему. Не получилось. Поэтому решили по-плохому: разожгли тот камин, в который ксендз влез.

Дрова затрещали — а из труб послышались крики и ругань, отборная, как черника, подаваемая к царскому столу.

— Как заливается-то ксендз, ему бы в хор идти, а? — улыбнулся Деникин, а через мгновение темная туша рухнула на поленья, подняла тучу искр и стала кататься по полу, пытаясь затушить занявшуюся одежду…

Через два года после отставки, в которую вышел Иван Ефимович в чине майора, в тысяча восемьсот семьдесят первом году Деникин и Елизавета Федоровна Вржесинская, полька из городка Стрельно, из бедной семьи, зарабатывавшая себе и своему старику-отцу на скудную жизнь шитьем, сочетались браком. А четвертого декабря тысяча восемьсот второго года в их семье родился сын Антон. Еще в детстве он великолепно овладел и польским, и русским: отец до конца жизни не научился разговаривать по-польски, хотя его прекрасно понимал, а мать, читавшая русских авторов, так и не смогла общаться на языке мужа без акцента…

Денег, получаемых Иваном Ефимовичем, не хватало: в конце месяца, дней за десять до получки, приходилось ходить по знакомым, охотно и радостно дававшим взаймы. Правда, майор в отставке несколько дней перед этим, случалось, собирался, морально готовился к просьбам дать в долг, бывшим для него мукой. И сам не мог не дать последние деньги людям, влачившим еще более жалкое существование. Елизавета Федоровна из-за этого нередко упрекала мужа: "Что же ты, Ефимыч, ведь нам самим нечего есть". И работала, напрягая до слез глаза, страдая мигренью с конвульсиями…

Единожды в год, да и то — далеко не каждый, от министерства финансов, в подчинении у которого находилась пограничная служба, получали пособие, рублей сто или сто пятьдесят. Это было настоящим праздником для семьи Деникиных: отец возвращал долги, покупал себе пальтишко, шились обновки для Антона. К тому времени Иван Ефимович, привыкший к военной форме, из-за нехватки денег на пошив нового мундира, ходил в штатском — да в потрепанной фуражке, с которой они никогда не расставался. Только в старом сундуке, пересыпанный нюхательным табаком (от моли), лежал последний мундир. "На предмет непостыдная кончины — чтобы хоть в землю лечь солдатом" — не уставал повторять Иван Ефимович…

Липкий от пролитого пива, вина, разлитой водки пол. Запах сдобы и жареного мяса. Корчма. Какой-то здоровенный поляк в медвежьей шубе, лишь подчеркивающей его богатырские плечи, пристально вглядывался в лицо бывшего майора. Антон уже хотел было указать отцу на странного пана, но тот опередил шестилетнего мальчика: вскочил с места, подбежал к Ивану Ефимовичу и стал обнимать его, целовать, хлопать по спине. Этот человек оказался из "крестников" Деникина. В годы польского восстания всех людей, задержанных с оружием, ждала ссылка, или кое-что намного хуже. Подростков, студентов, гимназистов Иван Ефимович обычно приказывал просто пороть, "всыпать мальчишкам под десятку розог" — и отпустить на все четыре стороны. Начальству об этом так никогда и не донесли: сотня не выдала своего командира…

Антон до конца жизни вспоминал, как из-за глупейшего приказа во Влоцлавском реальном училище, как бедный аккуратист, немец Кинель пытался рассказать о красотах польского языка — на корявом русском, а ученикам запрещалось во всякое время в стенах училища и даже на собственных квартирах говорить по-польски. Правда, после тысяча девятьсот пятого многое сменилось в лучшую сторону. А после поляки отомстили: за какой-то год, в тысяча девятьсот тридцать седьмом, было взорвано сто четырнадцать православных церквей, в которых были поруганы святыни, священники и многие верные прихожане арестовывались. В руины взрывом превратили великолепнейший Варшавский собор. А в день Пасхи примас Польши призывал идти следами фанатических безумцев апостольских в борьбе с православием…

Бедный ксендз, чувствуя, что завалят ученики экзамен, раздавал им здания учить какой-то определенный билет.

— Прежде чем перейти к событиям, — изощрялись кто как мог ученики, — надо бы сперва затронуть…

Инспектор, думавший о чем-то своем. Пропускал мимо ушей…

— Наслышан я, — православный священник, созвав четырех учеников из класса, всех православных там, тихо начал: — Наслышан я, что ксендз на экзамене плутует. Нельзя и нам, православным. Ударить в грязь лицом перед римскими католиками. Билет — билетом, а спрашивать я буду вот что…

И каждому доставалось по теме. Жалко только, что в конце концов инспекторы поняли, что перед ними разыгрывают инсценировки…

Усевшись на окне третьего этажа, с полным бокалом вина в левой руке, какой-то чуть-чуть трезвый корнет громогласно приветствовал знакомых прохожих. Юный паренек глядел на это в оба глаза, всегда поражаясь то ли храбрости, то ли глупости корнета. Только потом, через двадцать пять лет, Деникин, начальник штаба Восточного отряда Маньчжурской армии, да генерал Ренненкампф, командующий той самой армии, вспоминали те годы. Сложно было признать в начальнике Деникина того самого корнета…

Осенью тысяча восемьсот девяностого года, после записи в Первый Стрелковый полк, квартировавший в Плоцке, Деникин поступил в Киевское юнкерское училище с военно-училищным курсом, а вместе с Антоном Ивановичем еще человек девяносто…

Пустые пушечные амбразуры, серые сводчатые стены-ниши, — и особый дух, аромат истории, овевавший крепость, в которой располагалось училище. Может быть, именно из-за него очередной смельчак спустился на землю по жгутам, связанным из белья да тряпья, а потом быстро-быстро, изредка оглядываясь на громаду крепости, идет к Днепру. Тиха украинская ночь — да только волнения полна: Деникин это понимает через несколько часов.

В открытое окно с легким звоном падает штык с прикрепленным к нему концом веревки и фуражку. Следом показывается и очередной "гуляка". Двое его товарищей, весело и чуть пытливо подмигивая, рассовывают по карманам, кладут за пазуху все те вещи, которые не должны быть у того, кто в данный момент склонился над учебниками в казарме. Вот только с шинелью сложнее всего: в карман-то не положишь. И Деникин, перекрестясь, накидывает ее на себя, а затем с напускной безмятежностью идет в роту. И как назло: звуки приближающихся шагов. Антон Иванович только и успевает, что нервно сглотнуть.

— Вы почему в шинели? — спрашивает Деникина показывавшийся дежурный офицер, поигрывая желваками и глядя прямо курсанту в глаза.

— Что-то знобит, господин капитан.

Ничего, кроме сомнения, не мелькает во взгляде дежурного офицера. А в памяти всплывают: ночь, Днепр, веревка…

— Вы бы в лазарет пошли…

— Как-нибудь перемогусь, господин капитан, — на сердце сразу отлегло…

Легкая дрожь в коленях: еще бы, ведь экзамен по русскому языку! И не только волнение перед экзаменатором, но и мысль: "Сработает или нет?" — не дают покоя и возможности успокоения.

— Ну-с, Вам попался билет под номером десять, изволите подготовиться?

— Так точно, — Антон Иванович окидывает взглядом кабинет. А затем идет к парте. Губы еле заметно двигаются, считая…

А вот и десятая парта. Рука подныривает под нее. Ну-с, и заветный ответ на ужасный билет тут, ничего с ним не случилось…

Годы шли, и вот уже в тысяча восемьсот девяносто втором году — первое место настоящей службы, артиллерийская бригада в Седлецкой губернии, в городе Беле. Жило там тысяч восемь человек, три тысячи поляки да немножко русских, служилый "элемент", а остальные — авраамиты. Евреи-факторы, торговцы, облегчали службу тем, что могли достать практически и почти что в любых количествах — были бы только деньги. Правда, по договоренности офицеры одевались и даже обзаводились мебелью в долгосрочный кредит — жалованье-то было очень маленьким, пятьдесят один рубль в месяц, например, у Антона Ивановича. Служба, такая же скучная и местечковая, как и сам городишко, шла своим чередом. Первые пять лет прошли без особых изменений и потрясений. Все переменилось с приходом нового командира. Он оказался настолько груб, циничен, нагл и глух к голосу разума, что даже не подавал руку своим подчиненным. О характере нового командира можно было свое мнение вынести, узнав, что однажды его угораздило заблудиться (и это после двух лет пребывания в Беле!) в собственной части, отчего бригада, в конном строю, ожидала его полтора часа…

И понеслось… В ответ на грубость и беспросветность войсковой жизни — пьянство, кутежи, карты. Три самоубийства — и рапорт от лица всех обер-офицеров о событиях в бригаде. Вслед за разразившей по получении этого рапорта грозой в Петербурге "полетели шапки": несколько начальников ушли в отставку, а командир бригады был выгнан со службы…

И наконец-то — Академия генерального штаба. Экзамены пройдены благополучно, и осенью тысяча восемьсот девяносто пятого года Антон Иванович начинает трехгодичное обучение. Курс был, мягко говоря, непосилен для обычного человеческого разума: за два года теоретического обучения нужно было пройти славистику, историю с основами международного права, государственное право, геологию, геодезии. И, как ни странно, очень долго совершенно не изучали опыт последней русско-турецкой войны. За почти тридцать лет — ни слова о тех событиях…

Собрание гвардии, армии и флота. Сам императора и сановники слушают речь профессора Золотарева, вещающего о внутренней политике Александра III, по чьему повелению было заложено офицерское собрание.

Лектор переходит к вопросам внешних сношений — и обрушивается с жаром на прогерманскую политику Миротворца. В передних рядах, среди придворных, раздаются возмущенные шепотки и глухой ропот, специально, демонстративно двигают стулья, переговариваются, недобро, с гневным прищуром посматривают на профессора. И, после речи, — подходящий к профессору Золотареву Николай II, горячо благодарящий за правдивую характеристику правления его отца…

Экзамен. История военного искусства. Ваграмское сражение. Деникин рассказывает некоторое время о ходе сражения, как вдруг его прерывает экзаменатор, Баскаков.

— Начните с положения сторон ровно в двенадцать часов.

Антон Иванович силится вспомнить, было ли что-нибудь значительное в это время, однако ему кажется, что никакого перелома не было. Поэтому экзаменуемый начинает сбиваться, все никак не может подступиться к этому моменту, Баскаков раздражен.

— Ровно в двенадцать часов.

Снова то же самое.

— Быть может, Вам еще с час подумать нужно? — бесстрастный голос и презрительный, морозный взгляд поверх собеседника.

— Совершенно излишне, господин полковник, — комиссия потом, словно издеваясь, дала Деникину шесть с половиной баллов, когда для прохода на второй курс требовалось семь. Пришлось начинать заново…

Мукден. Японцы стреляют по позициям одной из дивизий Конного отряда. В наблюдательный пункт, установленный в относительно безопасном месте, приезжает запыхавшийся, растерявшийся Баскаков раз за разом приезжает, чтобы узнать, "как думает Антон Иванович" по поводу маневров японцев. И так до того, пока не попал под жаркий огонь пулеметчиков из Страны восходящего солнца. Деникиным овладело удовлетворение от встреч как расплаты за тот двенадцатый час Ваграма…

Антон Иванович так и не был причислен к генеральному штабу: за характер. Поднявшийся против порядков, царивших в Академии, в самих верхах Военного министерства, он не смог победить систему. До самой весны тысяча девятисотого года он боролся за вполне заслуженное место, а затем вернулся в свою бригаду…

А там, с появлением нового командира, настал новый порядок: даже карточную игру, штос, прекратили: генерал Завацкий однажды прямо сказал, что не позволит азартной игры среди батарейных офицеров. Сперва штос нашел пристанище в холостяцких квартирах за зашторенными окнами, но не прижился и там, окончательно сгинув. Даже на гауптвахту при Завацком не сажали, хотя многие предпочли бы это наказание, чем разговор в течение нескольких часов в кабинете генерала:

— Перспектива незавидная. Легче бы сесть на гауптвахту. Это — человек, обладающий какой-то удивительной способностью в безупречно корректной форме в течение часа доказывать тебе, что ты — тунеядец или держишься не вполне правильного взгляда на офицерское звание, — рассказывал потом один из товарищей Деникина, вытиравший струившийся со лба пот…

В один из дней тысяча девятьсот первого года Антон Иванович отправил письмо Куропаткину, военному министру, поведав всю подоплеку истории его мытарств в Академии. Не ожидая какого-либо эффекта, Деникин снова вернулся к бригадной службе. И какого же было его удивление и радость, когда в канун тысяча девятьсот второго года товарищи из Варшавы прислали горячие сердечные поздравления "причисленному к генеральному штабу капитану Деникину". Письмо Куропаткину дошло, тот отправил его в Академию — а летом уже тысяча девятьсот второго года Антон Иванович был переведен в штаб второй пехотной дивизии, расквартированной в Брест-Литовске.

Солдату тогда жилось невероятно тяжело. От Архангельска до Кавказа обмундирование было одинаковым, никаких ассигнований на теплую одежду до русско-японской войны не выделялось, и шинелишка была одинаковой и для зимы, и для лета. Чтобы хоть как-то справиться с этим бедствием, в частях заводились суконные куртки, перешитые из изношенных шинелей, а в кавалерии — полушубки.

Спали на деревянных нарах или, иногда, отдельных топчанах, на которые стелились соломенные тюфяки и подушки без наволочек. Одеяла были пределом мечтаний для ротных командиров: опять же, никакого снабжения ими предусмотрено до тысяча девятьсот пятого года не было.

Бывало, и били: за мелкие проступки. Однако с военной реформы и до тысяча девятьсот пятого года телесное наказание допускалось лишь в отношении солдата, которому был вынесен приговор суда, переводивший виновного в разряд "штрафованных". Здесь мы обогнали англичан: те отменили рукоприкладство только в тысяча восемьсот восьмидесятом году для армии, и в тысяча девятьсот шестом году — для армии. А уж как измывались немцы и австрийцы над рядовыми… Германцы выбивали зубы, разрывали барабанные перепонки, заставляли слизывать пыль с сапог, есть солому. Австрийцы практиковали "подвешивание": провинившегося солдата со связанными, скрюченными привязывали к столбу так, что только кончики больших пальцев доставали до земли. Бывало, заковывали в кандалы так, что правая рука прикручивалась к левой ноге, и человек в согнутом положении проводил по пять-шесть часов…

Но была ли армия пропитана ненавистью к офицерству? Об этом можно спросить японских врачей, которые не нашли другого способа спасти ногу пленного русского офицера от ампутации, как только прирастить кусок живого мяса. Вызвалось двадцать человек, а выбор пал на Ивана Кантова: тот позволил вырезать у себя кусок мяса с ноги без снотворного и обезболивающего…

Грянула русско-японская… Больной, с порванными связками, Деникин подает рапорт с просьбой отправить его на фронт. В первый раз штаб округа отказал, сославшись на отсутствие указаний свыше. Во второй раз спросили, владеет ли Антон Иванович английским языком. "Английского языка не знаю, но драться буду не хуже знающих". Молчание. Наконец, начальник Деникина отправил частную телеграмму в Главный штаб — и Антон Иванович наконец-то отправляется в Заамурский округ пограничной стражи.

Ехать Деникину довелось в одном поезде с адмиралом Макаровым, который запомнился капитану характерной русской внешностью, окладистой бородой, светившимися добротой и умом глазами, верой в победу и русского солдата. Вторым именитым спутником оказался генерал Ренненкампф, который стал известен благодаря Китайскому походу. Молниеносным броском к Гирину, второму по размеру и населению городу Манчжурии, всего с тысячей казаков и маленькой батареей, он заставил китайский гарнизон сложить оружие и раскрыть ворота крепости. Было невероятно смешно смотреть на горстку казаков, окруженную со всех сторон пленными китайцами. Здесь же корреспондентом от "Русского инвалида", официальной газеты военного министерства, ехал подъесаул Краснов, будущий командир корпуса, воевавшего с большевиками под Петроградом, донской атаман, а позже — ярый сторонник Германии, чьи произведения стали любимым чтивом верхов нацистского руководства…

Роковой поезд. Адмирал Макаров и практически весь его штаб погибли, генерал Ренненкампф оказался ранен, множество его штабных убиты, несколько корреспондентов пали под Порт-Артуром…

Деникин, прибыв на место службы, понял, что судьба закинула его даже не на второстепенный театр военных действий. Тонкой паутиной расположившиеся вдоль дорог, четыре бригады пограничной стражи состояли в основном из казаков и офицеров-добровольцев. Смелые, бесшабашные, прекрасно знакомые с местностью, любящие "погулять", но отменно смелые, без робости идущие в бой с многократно превосходящим противником. Служба здесь была очень своеобразна. Первым делом требовалось умение отличить подходящего по дороге китайца: простой ли рабочий или же солдат. Нижние чины китайской армии одевались так же, как и простонародье, имея лишь некоторые, малоприметные знаки отличия. Просто все деньги, выделяемые казной на форму, присваивали офицеры.

Одинокая дрезина, ползущая по железнодорожному полотну. Где-то вперед, на насыпи, бредут трое китайцев с ружьями.

— Что это за люди? — спрашивает Антон Иванович, прикрывая глаза от яркого солнца ладонью.

— Китайские солдаты, — отвечает, ничтоже сумнящеся, командир бригады.

— А как Вы их отличаете?

— Да главным образом потому, что не стреляют по нам, — широко улыбается бригадный…

Но далекий от настоящей войны край был не для Антона Ивановича Деникина. Только очень своеобразная удача помогла ему: в более тихое место попросился один из офицеров Ренненкампфа. В его отряде было очень сложно уберечь голову. Но что нужно для молодого капитана?

Деникин попал на должность начальника штаба Забайкальской казачьей дивизии в относительное затишье, получив возможность очень хорошо ознакомиться с бытом солдат и офицеров. Спали в землянках, покрытых гаоляновой соломой, с чадящими "каминами" из найденных неподалеку камней. Многие месяцы, проведенные в таких жилищах, когда термометр показывал под двадцать градусов мороза, не располагали к хорошему настроению. Согреться получилось только в бою. Деникин и сам не заметил, как получил боевое крещение. На привале Антона Ивановича от написания доклада в штаб армии все время отвлекал какой-то свист, писк, словно от крупных комаров или мелкого шмеля. Генерал Ренненкампф, с улыбкой, заметил, что японцы в этот раз стреляют не очень и метко — их "шмели" так и не попали ни в одного человека…

После этого череда поражений, позорных отступлений и яростных атак. Раз за разом лишь самую малость не хватало для победы над "самураями". Пал Порт-Артур. Мукден окончился горьким разочарованием. Генерал Куропаткин, командующий манчжурскими армиями, так и не смог отделаться от навязчивого пристрастия к отступлениям в решающие моменты боя. Во многом из-за его ошибок правительство так и не спросило мнения армии, когда решило подписать мир. Может быть, тогда бы дипломаты пошли на меньшие уступки, узнав, то после Мукдена японцы целых шесть месяцев не могли перейти в наступление из-за потерь, а в ряды армии набирались уже старики и дети. Но все равно, Россия устала от войны. Так устала, что забурлила, загноилась раной революции. И эта рана прорвалась на Дальнем Востоке, когда Деникин возвращался домой.

Из-за фактического захвата поездов демобилизованными солдатами, приходилось часами и даже днями стоять без движения. Слабые, нерешительные, напуганные разгулом толпы начальники железной дороги и командующие гарнизонами, коменданты крепости подпадали под власть всюду появлявшихся комитетов солдатских и рабочих комитетов. И это при том, что в руках военного командования находились верные, опытные части…

Приходилось брать ситуацию в свои руки. Офицеры и солдаты в составе, на котором возвращался Деникин, арестовали особо рьяных "революционеров", назначили вооруженные револьверами дежурные части в вагоны и "взяли под контроль" нескольких машинистов. Те сами вызвались вести паровоз, но попросили, чтобы со стороны это выглядело, как будто их удерживают силой: чтобы совсем не положительно настроенные демобилизованные не сотворили чего-нибудь. Они попросились где-то под Самарой, когда состав остановился у семафора из-за забастовки машинистов. В Петербург Антон Иванович вернулся только под сочельник.

Столица наконец-то пришла в себя, отдав решительные приказания по усмирению беспорядков. Ренненкампф, выйдя из Харбина, обычно гнал особо рьяных запасных километров двадцать-тридцать по сибирскому морозу. После чего те вмиг забывали о "крамоле", дума лишь о тепле да сытной еде. А из Москвы навстречу выехал генерал Меллер-Закомельский, огромной кровью усмиряя дорогу от Москвы до Читы, ставя в вину Ренненкампфу его "миролюбивый" нрав.

Только гром поражения да лопнувшие гнойники первой революции заставили правительство опомниться и начать преобразования в стране и, особенно, в армии. А еще поколебали веру офицеров в свое призвание, в верность стези, ими выбранной, повлекший за собой чуть ли не бегство из армии командного состава…

В Петербурге Деникина ждал очередной "сюрприз": не дожидаясь прибытия возвращающихся из Манчжурии офицеров, заместило все должности младшими по службе, не участвовавшими в войне, или же "воскресшими покойниками". Так стали звать тех, кто давным-давно прибыл с театра военных действий и так туда и не вернулся, пока не был подписан Портсмутский мир. Место Антона Ивановича оказалось занято, и ему пришлось пробыть "на временной должности" целый год, ожидая предоставления обещанного места начальника штаба дивизии. Снова потянулись хмурые будни. Сходили с ума от оскорблений начальства генералы, доказывая, что наследником Николая II является Петр I, начались нападки прессы на засилье иностранцев в армии (национальности не указывали при анкетировании в армии, только веру — и неправославных среди генералов было чуть больше десятой части. Погиб Столыпин, по которому скорбела половина страны — другая же половина его осуждала и припоминала все настоящие и выдуманные "грехи". А потом прогремел выстрел в Сараево, ставший зарядом взрывчатки под хлипкой конструкцией европейского мира. Всего лишь выстрел террориста — а он повлек за собой миллионы смертей. Вот что случается, когда кто-то желает использовать благие намерения как покрывало над желанием добиться собственной выгоды.

Выстрел стал началом для цепочки выступлений, более похожих на плохо скрываемый фарс: германский посол объявил Россию в подготовке к войне, указа о которой даже не было подписано. В ответ на предложение решить все на Гаагской конференции — заявление о том, что вся тяжесть ответственности теперь лежит на Николае II. А он все пытался смягчить последствия, все старался вывести Германию из войны. Не получилось.

У нас не было нормальных планов развертывания войск. У нас не было достаточного запаса боеприпасов. Не было планов мобилизации военной промышленности и источников пополнения военных запасов. У нас много чего не было: как и всегда, в общем-то, как во всех войнах, которые мы вели за многовековую историю. Но все равно, мы шли в бой, чтобы побеждать — или умирать.

Август четырнадцатого года. Государственная дума, литовцы, латыши, поляки, евреи, эстонцы, финны — вся империя поднялась, откликнулась на манифест императора. Это был единый порыв сотен народов и миллионов человек. Никто не думал, то победу нельзя будет взять вместе с ключами от Берлина в считанные месяцы или хотя бы за год…

Наступление в Восточной Пруссии, окончившееся Мазурскими болотами. Горькое поражение. Но именно после него французский маршал Фош сказал, что "если Франция не была стерта с лица Европы, то этим прежде всего мы обязаны России" и сотням тысяч загубленных жизней. Блистательное наступление в Галиции и Карпатах против Австро-Венгрии, едва не поставившее соседку на колени. Взятие без единого выстрела Львова и почти без сопротивления Галича. Деникин более не мог спокойно находиться в штабе, и ушел в строй. Он чувствовал, что сможет сделать намного больше для победы над врагом, если будет воевать не на картах, а в реальной жизни. Антона Ивановича назначили в Железную бригаду — "пожарную команду", не раз "тушившую пожары" германских и австро-венгерских атак. Встреча с Корниловым. Галицийская битва, унесшая двести тридцать тысяч жизней русских солдат и обескровившая австрийские войска. А потом — Великое отступление. Россия кровью платила за устойчивость Западного фронта англичан и французов. Слишком большой кровью. Бывали ясные моменты: например, взятие Луцка…

На письменном столе в маленькой комнате лежал листок телеграммы.

"Корпус занял Луцк и…"

А внизу — резолюция почерком генерала Брусилова, более походившая на шутку: "И взял там в плен генерала Деникина". Две боевые части спорили за право называться покорителями города. Но именно бригада Деникина смогла взять вражескую крепость…

А потом, после Великое отступления — Брусиловский прорыв. Многие не уставали повторять, что дух Суворова решил спуститься с небес на землю и все-таки помочь своим потомкам в этой войне. И — второй Луцк. Один из пленных австрийских офицеров, дрожащим голосом, затягиваясь сигаретным дымом, нервно, чуть ли не истерично, рассказывал ведущему допрос офицеру, что ничего не может понять.

— Ни теоретически, ни практически сделать этого было невозможно. Ваши солдаты — сущие дьяволы. По-моему, стоит нашей армии теперь соорудить гигантскую доску и на ней написать, что ни в коем случае, никогда больше нам нельзя воевать с Россией…

Легендарная Стальная дивизией немцев сошлась с героической Железной дивизией Деникина. В обеих частях лишь немногие могли после боя держать в руках оружие. И уж затем Деникин снова ворвался в Луцк. А потом его заметили — и отправили на Румынский фронт. Как обычно, приходилось ценой солдатской жизни вытягивать из пропасти союзников…

А под гром снарядов и пушек разыгрывалась другая, совершенно иная история: история любви "старого" офицера и потерявшей возлюбленного корнета, бросившей исторический факультет девушки Аси…


— Господи, почему сейчас хотя бы в тылу не может быть спокойствия? — воскликнул в сердцах Антон Иванович, пробежав глазами заголовок газеты. А ведь Кирилл предупреждал, что события могут пойти по такому руслу. Предсказал? Или подстроил…

Глава 8

Кирилл Владимирович смог оценить отличия "Красной стрелы" от ее предшественника, курсировавшего между Петроградом и первопрестольной. И надо сказать, Сизову невероятно понравился именно "предок". Может быть потому, что и вагон был весьма и весьма неплох. К сожалению, времени на получение удовольствия от поездки, рассматривание зимних пейзажей в окно и потребления чая (или чего покрепче) у Кирилла не было совершенно. Все время шло на обдумывание и планирование. Сизов с горькой усмешкой подумал, что так он недолго и до празднования успеха его "операции" среди карт и схем за столом кабинета: найдется, над какой ситуацией пораскинуть мозгами.

Итак, что же было в наличии у Кирилла: он даже стал загибать пальцы.

Первое. Никки невероятно разозлился, узнав о том, что третий в ряду наследников престола явно интриговал с оппозицией, при этом едва ли не отдав Богу душу. Император, дабы хоть как-то унять, к сожалению, далекие от лени языки столичного общества и газетчиков, направил Кирилла в Москву и далее, в Тулу. Со стороны это должно было выглядеть как инспектирование промышленности и готовности ее к снабжению летнего наступления русской армии. При этом "интриган" должен был ознакомиться с идеями некоторых инженеров, предлагавших для армии свои нововведения. Первым делом те должны были поступить в Гвардейский экипаж и, как ни странно, жандармерию с полицией. Кирилл мысленно пожал руку родственнику: Николай все-таки внял голосу разума (или запискам черносотенных кругов), решив усилить более или менее надежные части в Петрограде.

Второе. И это тоже не менее важно: за Сизовым, скорее всего, теперь ведется слежка контрразведки или Охранки. Кириллу с этих пор придется вести себя как можно более осторожно.

Третье. Вот это как раз более или менее приятно: Львов, а вслед за ним Гучков и, вероятно, Керенский, охотнее поверят в желании Кирилла Владимировича встать под знамена демократии. Ну как же, родственники не доверяют, слежку назначают, и это — ревнителю блага для империи? То есть, конечно, блага в понимании думской оппозиции.

И, наконец, четвертое, самое приятное: у Сизова теперь развязаны руки в деле снабжения Экипажа оружием. Кирилл помнил, что есть в Москве несколько людей, которые могут предложить невероятно интересные образцы вооружения для армии. Конечно, понадобится вся изворотливость, хитрость и выдержка, чтобы провернуть это дело…

И тут у Кирилла заболела голова: верный признак того, что сознание Романова, дремавшее до того, начинало просыпаться. Так иногда бывало. За приступом головной боли, ввинчивающейся в виски ржавой отверткой, приходили образы, мысли, имена, названия предметов, но хуже всего были воспоминания. Иногда Романов "просыпался", когда сон одолевал Кирилла Сизова. Тогда Кирилл Владимирович погружался в прошлое претендента на престол Российской империи, становился свидетелем былых событий. Мчался на скорости по кручам (кажется, это была Италия), тонул в холодном, бурлящем, полном смертью море, боролся за свою любовь к Даки. Сложнее всего Сизову было чувствовать себя участником борьбы Кирилла Романова во имя великого чувства к этой "немке". Страсть, забота, любовь, тепло, быстро-быстро стучащее сердце, невидимые глазу крылья, вырастающие при одной мысли о Даки, — и завеса непонимания, презрения к человеку, нарушившему древние устои. А Кириллу Романову было все равно, он боролся за свою любовь. И в конце концов победил.

На этот раз — пришли мысли, предлагающие простое решение всех проблем.

"Да расстрелять всю шайку-лейку большевицкую да думскую — и вся недолга. Нечего плести кружева интриг, когда можно решить все быстро и красиво" — предлагал Романов.

"Отрезав голову гидры и не прижечь огнем — значит дать вырасти двум другим. Уничтожь Львова или даже Керенского, проблем не решить, а только прибавить. Если хоть один волос упадет с их голов, тут же поднимется кровавая волна. Дума, кадеты, трудовики и многие другие, подгоняемые собственным желанием отомстить и настойчивыми толчками в спину масонами, создадут анархию. Императорская семья, которая сейчас в Петрограде, будет поднята на штыки или же брошена в тюрьму: все потому, что именно Романовых обвинят в смерти будущих лидеров революции".

"Тогда надо устранить тех, кто сможет подняться, едва главари окажутся в аду. Руководство, партийных деятелей, "капралов" большевиков и эсеров с меньшевиками, ложи. Люди просто так не возьмут да поднимутся на революцию. На бунт — да. А революции кто-то готовит, так ведь?"

"Да. Но я не могу дотянуться — пока не могу — до тех, кто организовывает это дело. Ни до фирмы Гельфанда в Швеции и Дании, которая снабжает через кредиты большевистскую партию, ни до пьющих их любимый напиток, пиво, Каменева с Лениным и компанией, ни до Имперского банка и Генерального штаба Германской империи. Да, мне известны некоторые их агенты. Но пока что рано, можно вспугнуть. А голову гидры надо отрубать и жечь каленым железом"

"Каким же образом?"

"А я их выманю. Надо собрать их в России. За границей не доберешься, у меня просто не будет шансов ударить по тем людям, что разваливают армию и страну все сильнее и сильнее. К тому же надо будет действовать быстро. Если начать уничтожать ячейки — руководство заляжет на дно, и мы потеряем шанс его достать. Если убрать только руководство, и не уничтожить в кратчайшие же сроки его агентов — подчиненные рассеются по империи и загранице, и через некоторое время снова начнутся волнения. Нужно создать организацию, которая смогла бы дотянуться и до голов гидры, и до ее хвоста, запечь ее надо всю в одной печке за один раз. Иначе смысла в этом я никакого не вижу. Но! Даже устранив политическую оппозицию, но не сделав ничего, дабы успокоить народ, улучшить его жизнь, привести к победе в кажущейся бесконечной и бессмысленной войне — мы проиграем. Без мощных реформ, ломки существующего строя, выпаривания и выплавки из всего этого шлака золотых гранул, все просто рухнет на наших же глазах. И мы будем виноваты. Все будет бессмысленно"

"Людей нельзя изменить за считанные дни. Как и реформ нельзя провести за неделю-другую"

"Да, но подарить надежду на лучшую жизнь, начать изменения, что-то стараться делать — это тоже важно. И Временное правительство, и большевики победили вомногом благодаря тому, что дали надежду народу на другую жизнь. Это так просто, что очень сложно до такого додуматься. Надежда. Надежда на лучшее, на изменения. Вот что нужно"

"Но все-таки, как ты надеешься избавиться от руководства? Разыграешь нападение метальщиков-эсеров, выстрелы из-за угла, взрыв транспорта?"

"Все намного проще. Будут аресты. Уверен, что к этому времени смогу добиться достаточного влияния на контрразведку: предоставлю доказательства. Вернее, укажу на тех и людей и те места, где можно найти столько материала, что хватит на сотни смертельных приговоров"

"Ты думаешь, что этого бы и так не сделали, у тебя, в твоей истории? Но что-то ведь помешало"

"Да. Глупость или измена — вот что помешало. А еще трусость, много-много человеческой трусости и слабости. Я же доведу дело до конца"

"Народ вступится"

"Ошибаешься: я покажу народу правду. Ту правду, которая сейчас нужна, те сведения, что являются для меня истиной. Люди будут читать и хвататься за сердце, их кулаки буду сжиматься, когда они поймут, как их всех хотели использовать. А еще нужно будет чистосердечное признание некоторых "генералов" партии. Мне только нужно суметь направить события в нужное русло, повлиять на Временное правительство. И я знаю способ"

"Какой?"

"Ложь. На время мне придется стать изменником, на взгляд стороннего человека, конечно, своих же идеалов. Надо будет великолепно играть".

"Но где же твоя честь? Романовы…"

"Моя честь там же, где миллионы людей, погибших в братоубийственной войне, умерших от голода, в то время как зерно продавали за границу, вывозили вагонами золото и драгоценности, и все для того, чтобы накормить германскую и австрийскую армию. Вот где моя честь"

"Я с тобой" — Романов снова "уснул". Сизов же, подавив стон боли, осел на сиденье. Эти мысленные разговоры требовали невероятного количества энергии. Кирилл взглянул в окно поезда. Приближалась первопрестольная.

На вокзале Кириллу Владимировичу устроили не то чтобы пышный и радушный, но все-таки теплый прием. Как же, в годину испытаний царствующий дом не забывает о "простом" народе, который, обливаясь потом в своих соболиных шубах, собрался приветствовать третьего в ряду наследников престола. Сизов окинул взглядом перрон, приметил нескольких человек "в штатском" (скорее всего, это были "встречающие" от местного охранного отделения), криво улыбнулся и шагнул на землю древней столицы России.

Отцы города, генерал-губернатор, несколько офицеров гарнизона и с десяток чиновников от всяческих отделов по снабжению рассыпались в приветствиях, заверениях дружбы, радости от того, что наконец-то столицу посетил в такую трудную минуту один из членов царского дома, и прочее, прочее, прочее.

Кирилл Владимирович подумал, что и в советское, и в федеративное время подобные события мало чем отличались. Разве что форма менялась да названия чинов принимающих "дорогого гостя". Сизов даже с улыбкой представил себе, как бы это все разнообразить. Конечно, без вездесущего цыганского табора с "К нам приехал наш любимый" нельзя было бы обойтись, да еще от десятка-другого гимназисток и институток с цветами и чепчиками, которые непременно должны падать на гостя. Затем бы вместо посещения присутственных мест или пышных банкетов можно было выбраться на пикник к Москва-реке или Воробьевым горам, причем прихватив и институток с гимназистами, и табор, но оставив как можно больше чиновников. К сожалению, даже император не смог бы ничего такого сделать, "моветон-с". Кирилл вздохнул, стараясь, чтобы на его лице держалась как можно более широкая улыбка. Если уж играть радость от встречи — то играть до конца и во всем. Пусть думают, что попавший на передовицы всех столичных газет Романов и сам рад отправиться подальше, пообождать, пока шумиха спадет, или когда для газетчиков появится нечто поинтересней.

А завтра предстояло вплотную заняться делом. Да так, чтобы никто и не догадался, что сам Кирилл Владимирович всемерно заинтересован в общении с инженерами и заводчиками в поставках вооружения для Экипажа. Вот смеху бы было, узнай все остальные, что Сизов и сам невероятно рад отправиться в Москву и Тулу. Как все же хорошо получилось! Улыбка от этих мыслей становилась все менее дежурной, а все более — заговорщицкой. Играть — так играть. А лучшая игра- это жить. Так что — жить, жить и быть недалеким третьим в очереди претендентом, попавшем в политическую "передрягу", а не будущим творцом судьбы империи…


— Пулеметный расчет, очередью, пли! — и тут же раздался треск пулеметной очереди.

Восемь "виккерсов", крепко стоявший на своих трех "ногах", мерно выплевывал град патронов в какую-то металлическую чешуйчатую пластину, или, если смотреть поближе, кирасу.

Обычно те, кто впервые видел творения подполковника Чемерзина, насмехались над "железкой". Но после первой же демонстрации им приходилось молча взирать с распахнутыми ртами на панцирь, который с трех сотен шагов пробить пулеметы просто не могли. Их еще в июне тысяча девятьсот пятого продемонстрировали в действии Николаю II в Ораниенабауме, и самодержец распорядился отправить на Дальний Восток первую партии "броней". Не успели они в срок…

Затем несколько партий изготовили для резерва столичной полиции, отправили около пяти тысяч "доспехов" в Варшавскую крепость — и благополучно позабыли. Как обычно, чиновники оценили жизнь солдата дешевле, чем стоимость панциря. Однако Сизов решил первым делом наведаться именно сюда, в департамент Московской полиции. Осмотрев сохранившиеся комплекты, Кирилл Владимирович потребовал нового испытания, желая лично убедиться в том, что Сизов читал только в книгах, а Романов слышал со слов очевидцев прошлых стрельб.

Сизов сглотнул, увидев, что пули застревают в обшитом шелком панцире, не разлетаясь в стороны и не создавая даже трещин в металле. Кирилл все-таки еще не готов был поверить, что такого эффекта смогли добиться. Дело решил случай: кто-то из чиновников министерства финансов (целую делегацию направили в Москву вместе с проштрафившимся командиром Экипажа) заикнулся, что панцири слишком дорогие, и что жизнь солдата дорого обойдется казне, и так влезшей в долги. Один такой обошелся бы примерно в четыре-пять тысяч рублей. И тогда в Кирилле воспылал инстинкт "сделать назло".

— А ну-ка, подайте мне легкий панцирь, от револьверных пуль. Любой, можно даже не по размеру, — стараясь сдерживать воинственные нотки, попросил Сизов. Через мгновение он уже держал такой в руках.

Легкий, тонкий, пластинчатый, в чем-то похожий на лорику древнеримского легионера, обшитый шелком, выглядел панцирь не очень надежно. Кирилл Владимирович осмотрел его со всех сторон, попробовал поднять над головой — а затем быстро надел на себя. Ничего странного, начальство просто "игрушку пробует на зуб". И тут Сизов решил доказать, что ценнее, жизнь человека или несколько тысяч бумажек ассигнациями.

— Виктор Павлович, возьмите-ка револьвер, — обратился он к тому чиновнику министерства финансов.

— То есть, Ваше…

— Дайте Виктору Павловичу револьвер кто-нибудь, — в глазах плясали чертики.

Кто-то всунул в руку вмиг побелевшего щуплого человека в очках, с прилизанными волосами и мутным взглядом, оружие.

— А теперь, Виктор Павлович, стреляйте. Ну же, стреляйте! — вот тут-то свитские, чиновники и представители полиции заволновались. Наверное, наконец-то догадались, что что-то идет "не по уставу".

— Но как же, как я могу, вдруг Вы, — министерский даже заикаться начал от страха.

— Немедленно! Нажмите на курок! Пли! — командный голос, или же рефлекс, или же страх сыграли свое дело, неизвестно, — но револьвер выстрелил.

Да, сильный толчок Кирилл Владимирович почувствовал, заболела левая часть живота: пуля, похоже, ударила неподалеку от ребра. Сизов снял панцирь, посмотрел недоверчиво на нетронутый китель, а потом начал смеяться: пуля застряла в металле.

— Вот видите, Виктор Павлович! И как думаете, что ценнее, моя жизнь или несколько тысяч рублей? А жизни других я ценю не менее, чем свою. Надеюсь, мой Экипаж получит ассигнования на покупку достаточного количество панцирей?

— Д-да, я н-надеюсь, — Виктор Павлович закрыл глаза и начал заваливаться на спину: обморок…


Тула разительно отличалась от Москвы: никакой первопрестольной, мещанской лени и медлительности, вороха чиновников разных мастей. А главное не было седовласого дворянства, заверяющего в преданности режиму, а всего через несколько недель уже готового "переродиться" в опору демократии и республики. К тому же свита Кирилла Владимировича заметно сократилась: множество под разными предлогами задержалось в Москве, памятуя о случае с чиновником министерства финансов Виктором Павловичем Душегубиным.

Да и обстановка на Императорском Тульском оружейном заводе оказалась очень деловой. Кирилла Владимировича Сизова встретило начальство завода и несколько инженеров, а также с десяток изобретателей и самородков, желавших показать свои творения. Казавшийся невнимательному человеку скучающим в этой обстановке Кирилл взирал на станки, рабочих, трудившихся на благо империи, собиравшим оружие (в жутких, конечно, для современника Сизова условиях), и внезапно оживился. Он всмотрелся в лица двух "самородков", что-то безуспешно пытавшихся доказать заводским инженерам. Черты этой пары показались Кириллу очень знакомыми. Где же он их видел? Внезапно в голове пронеслись схемы пулеметов и пистолетов, всплыли в памяти кадры хроник какого-то очередного Съезда, вручение наград, заводские собрания, бегущие в атаку советские солдаты, платящие своей жизнью за свободу Родины… Точно! Кирилл узнал тех двух самородков. Худое лицо, заостренные уши, военная, даже кавалерийская выправка, длинный и тонкий нос, внимательные и любознательные глаза, задумчивое выражение улыбчивого лица, выпирающий кадык, левая бровь поднимается при разговоре выше правой. Одним из тех самородков был Федор Васильевич Токарев, из донской казачьей семьи, в четырнадцатом году практически успевший провести испытания винтовки собственного образца (он даже своими руками ее собирал, изготавливал детали!), но — пришла война. А затем служба есаул, командование сотней двадцать девятого Донского казачьего полка, возвращение на завод в Сестрорецке. Похоже, Токарев приехал сюда специально для того, чтобы все-таки суметь "пробить" изготовление винтовок. Вторым же "самородком" оказался Василий Алексеевич Дегтярев: широкое волевое лицо, пристальный взгляд маленьких глаз, мощный подбородок, выгнутые колесом брови. Этот потомственный оружейник оторвался от работы над проталкиванием наверх своего автоматического карабина под японский патрон. Целый год мучений, и тишина в ответ. Что ж, немудрено, что Василий Алексеевич решил попробовать счастья и пробиться к представителю царствующего дома. И был немало удивлен, как и Федор Васильевич, когда к ним первым подошел Кирилл Владимирович Романов, кивнул, как старым знакомым, отправил заводского инженера за бумагой и химическим карандашом.

— Как продвигается работа над вашей винтовкой, Федор Васильевич? А что получается с карабином, Василий Алексеевич? Как вообще оцениваете положение дел в стране? — Кирилл Владимирович внимательно посмотрел в глаза оружейникам. — Только попрошу Вас быть предельно откровенными. Мы не на празднике, чтобы слушать хвалебные речи, и тем более не на похоронах, чтобы не говорить о плохом. Хотя… скоро может и до этого дойти.

— Неимоверно сложно продвигается, — первым пришел в себя от неожиданности Токарев. Здесь, наверное, сыграла врожденная уверенность, нередко переходящая в наглость, казаков, на равных говоривших и с Богом, и с царем. — Боюсь, дела обстоят не лучшим образом. Нет, конечно, все не так плачевно, как в пятнадцатом, не приходится нещадно напрягать силы для производства огнеприпасов. Но все равно — сложно.

— Однако я все-таки думаю, что в предстоящем наступлении патронный и винтовочный голод все-таки не будет так остро чувствоваться, — продолжил Дегтярев.

— Что ж, это все-таки обнадеживает, — Кирилл как раз выхватил из рук вернувшегося инженера бумагу и карандаши, разложил их на столе с неработающим станком и начал чертить какие-то схемы.

Натренированная многолетней работой в КГБ и ГРУ память услужливо подбрасывала Сизову одну за другой схемы из книг по германскому вооружению времен окончания Первой мировой. Кирилл сильно заинтересовался тогда тем оружием, которое, появись на год-два раньше, вполне могла бы изменить ход противостояния не в лучшую для стран Согласия сторону.

Дегтярев и Токарев с замиранием сердца смотрели на создаваемые прямо на из глазах чертежи. Даже при первом взгляде оказывалось ясно, что задумка невероятно смелая, но притом и довольно-таки простая.

— Господа, посмотрите, перед Вами — конструкция, основанная на германском пистолете "Парабеллум". Сейчас противник только-только начинает вплотную заниматься этим оружием. Здесь используется патрон Бергмана калибром девять миллиметров, при этом основная идея здесь — неподвижный ствол и свободно движущийся затвор, можно спусковой механизм настроить на одиночный и непрерывный огонь, затвор служит к тому же и курком. Представьте, что когда солдат нажмет на спусковой крючок, пружина затвора двигает его вперед, выталкивает патрон, разбивая затем в патроннике капсюль. И затворная, и боевая пружина совмещены в одну. Знаете, как в пистолете Браунинга тысяча восемьсот девяносто седьмого, только несколько проще и лучше. Но есть и целая плеяда недостатков, — Сизов говорил это без остановки, без передыха, он хотел полностью завладеть вниманием и умами оружейников.

— Например, необходимо коробочный магазин заменить барабанным, этак на пятьдесят патронов, приходится носить множество огнеприпасов с собою, слишком велика скорость их потребления. Также необходим второй человек, который подносит запасные магазины и детали. Но, думаю, это оружие того стоит. Что скажете, первые образцы можно сделать, скажем, за месяц-два? Уверяю, что все необходимое я попытаюсь вам предоставить.

Повисло молчание. Дегтярев и Токарев переглядывались, уйдя в свои мысли.

— Думаю, что попробовать можно. Кажется, это похоже на придумку итальянца Ревелли, так? — и снова Токарев был первым, кто прервал молчание.

— Да, да, именно, Вы угадали! — Кирилл улыбнулся. — Но тут все намного лучше продумано. Итак, вы согласны? Учтите, нужно работать со всей возможной скоростью, отрешившись от внешнего мира. Но, я думаю, после удачных испытаний этого оружия ваши карабин и винтовка уж точно получат преимущество в очереди на производство.

Сизов решил подзадорить конструкторов. Он был уверен, что и Дегтярев, и Токарев увлекутся новой идеей, особенно когда в обмен на ее реализацию им обещают "путевку в жизнь" для их собственных изобретений.

— Думаю, попробовать можно. Но нужны производственные мощности, станки, мастера, деньги, в конце концов. И, конечно же, любая забастовка может надолго остановить работу, — наконец изрек Дегтярев. Итак, Кирилл одержал очередную маленькую победу в войне за русскую славу…

— Я считаю, что все это как раз самое простое. Обещаю, что все это будет вам предоставлено, я поговорю с Его Императорским Величеством и военным министром. Не думаю, что дело заглохнет. Итак, господа, помните, что у вас только месяц на создание первых боеспособных образцов. Схема, как и мои соображения по ее улучшению, у вас есть.

— Бог поможет. Уж ради этого можно и несколько ночей да в мастерской провести, — ухмыльнулся Токарев, шевельнув усами. В его глазах появился казацкий задор, с которым Степан Разин шел на Персию, а гетман Наливайко громил поляков.

— Великолепно, господа, великолепно! Что ж, мою поездку можно назвать весьма и весьма удачной, — Кирилл однако подумал, что в несколько мест в Москве ему еще предстоит посетить.

Но сперва — отправить телеграмму Никки, с просьбой поспособствовать помощи Дегтяреву и Токареву. Заодно и намекнуть, что в Босфорской операции, этом любимом плане императора, новое оружие должно сыграть не последнюю роль. Но нужно что-то делать и с разработкой Федорова. "Эх, — подумал Сизов, — и почему меня пораньше судьба не забросила? Как бы развернуться можно было!"

Кирилл Владимирович в великолепнейшем настроении направился дальше осматривать завод, а Дегтярев и Токарев еще долго стояли, склонившись над схемами, удивленно цокали языками, затем бросали взгляды вслед Романову, возвращались к чертежам. И никак не могли понять, откуда такие тонкости в инженерном деле стали известны ничем особо не славившимся, кроме любви к автомобилям, человеке. Этот день навсегда перевернул мнение конструкторов по отношению к дому Романовых. В лучшую сторону. У них затеплилась надежда, что не все потеряно для страны, что империя еще "о-го-го!".

Глава 9

Кому-то могла показаться странной компанию, которую составил английский посол Джордж Бьюкенен лидеру октябристов Гучкову. Ну что, казалось, могли обсуждать английский лорд, потомок лидеров "партии короля", еще в январе чуть ли не слезно умолявший Николая II принять какие-либо меры для борьбы с ожидаемой со дня на день революции, настоятельно предлагающий (или даже требующий) либеральных реформ — и думский деятель накануне открытия очередной сессии Государственной Думы. А обсуждали они много чего интересного.

В сторону отставлены были бокалы с "Вдовой Клико", вазочка с печеньем и сладостями. Ужинать желания не осталось — требовалось поговорить о предстоящих и совершенных делах.

— Боюсь, этот Керенский до сих пор не отказался от вздорной идеи поднять рабочих на демонстрацию? — начал вкрадчиво лорд, прищурив глаза.

— Нет, на наши уверения в преждевременности этого шага Александр Федорович кричит направо и налево о том, что либералы не желают принять руку помощи трудовых масс. Керенский стоит на своем, он совершенно не хочет ничего и никого слышать, кроме идей левых о начале революции, — вздохнул Александр Иванович. Ему в голову отчего-то пришло воспоминание об англо-бурской войне. Знал ли он тогда, что вот так запросто будет разговаривать с послом короля, чьи солдаты взяли его, уволенного с КВЖД за дуэль молодого офицера, вместе с несколькими сотнями буров? И не только разговаривать, но и практически сотрудничать. Или, скорее, подчиняться. Деньги все-таки (Александр Иванович лукаво улыбнулся) на дороге не валяются.

— И никак нельзя на него воздействовать через Ваших общих друзей? — Бьюкенен не стал упоминать масонов в разговоре, Гучков этого не любил. Все-таки Военная ложа была не самой миролюбивой и открытой среди прочих. ВО многом из-за этого Александр Иванович скрывал свои связи с лидером думских трудовиков Керенским.

Сам Бьюкенен также был знаком с Александром Федоровичем, их даже вполне могли посчитать друзьями, лорду импонировала фигура Керенского, привлекала его возможность завладеть вниманием толпы, привлечь на свою сторону массы — и одновременно отталкивало желание бывшего присяжного поверенного быть вперед всех, руководить, возвышаться. Что-то в нем было от Оливера Кромвеля, может быть, желание завуалировать свои политические амбиции заверениями в стремлении обеспечить интерес народа. Однако… однако даже иностранец понимал, что все эти обещания — вздор. Английский посол был прекрасно осведомлен о том, что Керенский в числе прочих социалистов поддержал состав "правительства доверия". Практически полностью "буржуазного". Такое могло произойти только в России. Во многом именно этому начинанию и был посвящен разговор Гучкова и английского лорда в тот вечер.

— Министр подтвердил, что Его Величество желает видеть Российскую империю конституционной монархией, поддерживающей знамя борьбы Согласия с Центральными державами до полной победы. Король и министры сомневаются, что этого можно добиться, если все пойдет тем же чередом. Все эти слухи о сепаратном мире, укрепляющийся с каждым днем отсталый режим, плетущийся в хвосте прогресса. Надеюсь, Вы понимаете, что намеченная операция должна произойти в конце сего месяца? Вам достаточно средств, предоставленных казначейством Его Величества?

— Думаю, что новых вложений не помешало бы. Видите ли… С недавних пор в наших глазах человеком, достойным стать одним из исполнителей нашей цели, теперь может быть не только Великий князь Николай Николаевич. В лице широких масс населения он все-таки довольно далек от будущего исполнителя. Да и известность его померкла по сравнению с прошлым временем. Глухой Кавказский фронт не располагает к такому же влиянию на общественное мнение, как тот же Таврический сад…

— Вы имеете в виду Кирилла? За ним нет авторитета в армии, насколько я знаю, — Бьюкенен сдержал удивления от новости. Что ж, к этому все шло: и встречи вице-адмирала с думскими лидерами и деятелями Государственного Совета. Теперь в лице общественности Кирилл Владимирович мог оказаться и страдальцем за дело победы над "темными силами" и погрязшим во лжи и грязи режиме. Чего стоило только то, что он закрыл грудью Львова, этого "столпа демократии и народоправства". И, к тому же, одного из лидеров законспирированного комитета по подготовке к перевороту.

— Милорд, за нынешним режимом нет и столько зла, как пишут газеты, — заметил Гучков. Все-таки сам Бьюкенен не должен был забывать, как мастерски оппозиция сумела направить слово репортеров против власти. Замалчивание побед — и раздувание неудач, простейшее решение, и оттого невероятно эффективное. Гучков, правда, морщился от одной мысли о газетенке, финансировавшейся немцами. Та была уж слишком неудобна в создавшейся обстановке. — К тому же Кирилл будет целиком и полностью под контролем правительства и Согласия. Без авторитета он будет надеяться только на нас с вами да еще верных делу свободы офицеров.

— В этом что-то есть. Однако Вы не боитесь, что кандидатура Кирилла вызовет народные волнения? Не нужны никакие демонстрации и массовые волнения. Только — переворот сверху, помните об этом, мы же столько внимания уделили этому вопросу.

— Если будет опасность возникновения волнений — мы сумеем их подавить. К тому же в крайнем случае остается кандидатура Михаила. За него стоит, как Вы помните, господин Милюков. Но…

— Да-да, я помню Ваши соображения против этой кандидатуры. Между тем, начнется ли в срок операция по созданию пригодной нашему делу обстановки? Морис, — французский посол Палеолог, — волнуется, что мы теряем драгоценное время. Еще чуть-чуть, месяц или два, и мы навсегда потеряем шанс на победу.

— Все начнется в срок, не волнуйтесь. Конечно, при условии, что Вы предоставите достаточно средств для осуществления нашей задумки.

— Можете не беспокоиться, Александр Иванович, — утвердительно кивнул лорд Бьюкенен, поднимаясь из-за стола. — Держите меня в курсе дел.

— Всенепременно, милорд, всенепременно, — Гучков пожал на прощание руку английского посла. Вот так запросто, за разговором двух приятелей, делались решения, что должны были повлиять на будущее миллионов.

Бьюкенен проводил гостя до выхода, где раскланялся с Гучковым и сел за доклад министерству об обстановке в столице и Ставке. Лорд подумал, что зря Николай II ответил отказом на предложение немедленных реформ. "Мы с радостью проведем преобразования, которые нам предлагает наш родственник, но сперва ему следует ввести и поддерживать десяток-другой лет те учреждения, которые он нам так настоятельно предлагает" — это все-таки было слишком грубо. Теперь не оставалось ничего, кроме "переворота сверху". Иначе Россия слишком усилится. Родная Англия может получить врага, опасней Германии многократно.

Александр Иванович обдумывал уже произошедшие события и только. Этот делец Рябушинский снова потребовал в обмен на деньги гарантий того, что после переворота будущее правительство проведет реформы. Например, отменит указ царя о заморозке сделок с землей и контроль производства некоторых товаров. Благо хотя бы присовокупил обещание не мешать промышленным комитетам саботировать поставки зерна и распределение продовольствия в столице. У Гучкова на лбу пот выступал от воспоминаний о том, как долго лидер октябристов спорил с Рябушинским о финансировании разработок Дегтярева и Токарева. Кирилл Владимирович легко убедил и Львова, и самого Гучкова в том, что эти образцы пригодятся. Так, на всякий случай: вдруг не сумеют затушить беспорядки после переворота? Да и поддерживать порядок в стране с хорошо укомплектованными отрядами будет проще.

Еще требовалось сообщить в Ставку, чтобы не мешали переброске частей Экипажа и нескольких румынских полков в Петроград. Николай давно требовал перебросить верные части в столицу: пусть, теперь получит желаемое. И не забыть напомнить, чтобы ни в коем случае не давали переводить гвардейские части на отдых к Царскому Селу. Слишком опасно для подготавливаемого дела…

А за несколько дней до того, на квартире Керенского, проходило в чем-то похожее на встречу Гучкова и Бьюкенена собрание. Только вот говорили там в совершенно ином тоне.

Александр Федорович, как и всегда, поднявшись, опершись кулаками о стол, пытался убедить всех, что именно его план действий является верным и нужным народным массам.

— Бросив клич среди рабочих, позвав их к Думе, мы покажем единение трудового народа и вернейших сынов Отечества среди избранников народа. Нам никто не сможет противостоять: министры, эти ставленники Распутина и германские агенты, слишком глупы и слабы, чтобы что-то противопоставить трудовой массе. Люди будут требовать не только хлеба, но и изменения, воли, свободы, земли! Что противопоставит этому правительство? Ничего, господа и товарищи, ничего! Итак, кто за проведение демонстрации, за удар в мягкое брюхо гниющему режиму, гноящему народ?

— Мы за проведение, но не четырнадцатого, а десятого. Это будет символом, знаком того, что народ против суда над своими представителями от партии социал-демократов! — Керенского поддержал представитель от большевиков. — Мы за то, чтобы втоптать царский режим в грязь, единственное, чем он достоит и может править, за то, чтобы убрать теряющую силу в прениях и разговорах Думу, мы за то, чтобы пойти на Невский! Не нужно всех этих пустопорожних резолюций в пользу Думы и за правительство спасения страны! К чему это может привести? Только к новым разговорам, и все. Нужно действовать, а не ждать. Если же выступление все-таки состоится четырнадцатого числа, то мы выступим, но — под другими лозунгами, откажем в поддержке нашим авторитетом демонстрантам, идущим к Думе ради пустых разговоров.

— Господа, это слишком опасно. Полиция возьмет толпу в клещи и перебьет. Вы можете себе представить кровь, которой окрасится набережные, тротуары и дорога у Таврического дворца? Это будет новое Кровавое воскресенье. И все это — под стенами Думы. Несколько сотен полицейских, пулеметы — и смерть, господа, смерть! — Милюков говорил в таком запале, что даже не заметил, как у него на нос съехали очки. Он вообще не любил "преждевременности" — то есть активных действий. За это над ним нередко подсмеивались и даже подозревали в скрытых симпатиях к монархизму…

Группы людей, собирающихся в толпы: но ни на Невском, ни у Таврического. Требования изменений и нового правительства — под надзором полиции. Рабочие тужурки и кепки — наравне с шинелями и погонами прапорщиков. Улица и казарма становились одним целым, срастались в один организм. И это было страшно…

А в Думе — обвинения и пафосные речи о непонимании, отдаленности правительства от народных масс, отрешенности, страха.

А вне стен — обвинение, брошенное при встрече Керенским тому большевику, что выступил против общего выступления: "Вы разбили подготовленное с таким трудом движение демократии. Вы сыграли на руку царскому правительству". Александр Федорович бесновался, попутно еще и обвинив саму Думу в том, что она разделяет с правительством страх перед рабочим классом…


Карл Маннергейм только-только вернулся с аудиенции у императрицы Александры Федоровны. Та невероятно сильно волновалась за здоровье слегших с простудой Алексея, Ольги и Анастасии. Дети, однако, оживились, и даже обрадовались, когда в Царское Село прибыли солдаты четвертого батальона Гвардейского Флотского экипажа под командованием Мясоедова-Иванова. Этот добродушный, верный делу монархии офицер не выразил никакого недовольства по поводу того, что отныне он подчиняется не Кириллу Владимировичу, а коменданту дворца. По прибытии Мясоедов-Иванов собрал всех офицеров и нижних чинов охранявших Царское Село частей и указал на то, что необходимо на каждое недоброе высказывание или даже намек на Семью отвечать должным образом, парировать. "Хватит вставать под поток грязи, что на нас льется из уст тех, кто не желает уходить на фронт или действовать на благо страны и победы". В этом он подчинился инструкциям, полученным от Кирилла Владимировича.

За день до этого он побывал у Николая и, как генерал свиты его Императорского Величества, смог добиться аудиенции. На его счастье, царь еще в январе отъехал в Могилев, поближе к фронту: обстановка напряжения и постоянная тревога, ожидание революции тяготили императора.

— Барон, я рад Вас видеть. Хоть одно уверенное лицо среди этой толпы трусов, — Николай II легко улыбнулся, завидев входящего шведа.

— Боюсь, я разочарую Вас, Ваше Величество. У меня тоже не так и много уверенности в сегодняшнем дне осталось. На моем фронте еще более или менее, однако здесь неспокойно. Сейчас везде неспокойно, все ждут революции, Ваше Величество.

— Мне это известно, — Николай II разом сник: глаза потеряли блеск, лицо помрачнело, кулаки сжались. — Мне постоянно твердят об этом. Только Протопопов уверен, что все будет спокойно, что все обойдется. Армии очень нужно спокойствие в тылу. Скоро мы прекратим эту войну. И будь что будет.

— Ваше Величество, Вы слишком сильно доверяетесь судьбе. Бог видит, Вы еще все сможете изменить. Не раз и не два Ваши предки, да и Вы сами, оказывались лицом к лицу с опасностью. Тринадцать лет назад было еще хуже.

— Тогда со мною были Сергей Юльевич и Петр Аркадиевич. Сердце мое терзается от мысли о том, что судьба не уберегла их.

Николай с самого пятнадцатого года все чаще и чаще вспоминал двух своих премьеров, Витте и Столыпина. Глубоко душе он давно корил себя за то, что не захотел продолжить их реформы, не дал им хода. Теперь же и дня не проходит без известия о волнениях. Царь очень устал, он только надеялся, что Бог даст России шанс выиграть войну. Он готов был на все, чтобы выполнить долг перед народом и союзниками.

— Но и сейчас есть люди, я уверен, которые могут усмирить волнующийся народ и дать внутренний мир империи. Господь не оставит страну без второго Столыпина.

— К сожалению, у меня нет сил и храбрости в это поверить. Нет второго Петра Аркадьевича, нет ни одного дельного человека, что поддержал бы династию. Только Родзянки, Протопоповы и Штюрмеры. А больше и нет никого.

— Ваше Величество, позвольте Вас разубедить. Позвольте быть Вам полезным. Нет, не здесь или в Петрограде. В Гельсингфорсе: я знаю этот город и княжество Финляндское, я могу взять на себя роль того, кто поможет утихомирить этот город, если все-таки начнется бунт. Ваше Величество, только прикажите! — Маннергейм все же решился последовать совету Кирилла Владимировича. Он видел, что вице-адмирал прав, прав, черт возьми! Нужно спасать страну, нужно действовать. — Дайте мне только мою часть. Прикажите ее перевести в Гельсингфорс. Но… так, чтобы не было ясно, зачем она там. Как-нибудь неявно переместите ее туда. Или хотя бы часть! Боюсь, что Ваше окружение, некоторые люди в Ставке могут препятствовать перемещению верных Вам войск. А еще, Ваше Величество, помните о тех частях, что снабжены кирасами Черепанова, пулеметными щитами и прочим новейшим снаряжением? Я считаю, что их тоже нужно перебросить к столице. Или — к первопрестольной. Тринадцать лет назад там вспыхнул один из сильнейших очагов восстания. В этот раз, если Бог не поможет, вряд ли будет иначе.

— Вы готовы, барон, к этому? — в глазах Николая все-таки зажглась надежда. Маннергейм говорил так уверенно, так дерзновенно, что императору вспомнилась речь Петра Аркадьевича. И его слова: "Не запугаете!".

— Да, Ваше Величество, мое сердце велит мне служить Вам так, как это будет наилучше всего! — в голосе Маннергейма пробился "германский" акцент от волнения, да и фразу он построил не по всем правилам русского языка. Но Никола даже не заметил этого. Наконец-то император почувствовал, что хоть кто-то готов действовать в атмосфере всеобщей апатии и фатализма.


Николай Николаевич Романов с самого утра был сам не свой. Ему снова предложили подумать над тем, хочет ли он в случае беспорядков в столице принять "экстраординарные полномочия". Это, конечно, было очень заманчиво. К тому же предлагали "друзья" из лож. Николай еще в пятнадцатом году мог получить в свои руки власть, тени все сгущались над его племянником, министры вот-вот должны были начать активные шаги… И племяша сместил его с поста Главковерха! Никки был совсем не дурак, он чувствовал, что трон начинает шататься, и крики "либеральной общественности", звучавшие все громче и истеричней призывавших вернуть Великого князя на место. Но прошло время — прошло и возмущение. Во всяком случае, "общественность" примолкла. И вот вновь предлагает Николаю Николаевичу повторить неудавшуюся попытку. Заманчиво, очень заманчиво. Но нужно думать, все так неопределенно, нужно время, нужна уверенность в том, что Никки не выкинет что-нибудь, как полтора года назад. Нужно решить, нужно больше информации. Да и поточней должны быть предложения.


А Николай Николаевич Юденич смотрел на метания Великого князя, смотрел — и вспоминал строки письма Кирилла Владимировича. Очень многое, что он там написал, уже сбылось. Конечно, это и не могло значить, что и остальное исполнится "как по нотам" — но с тем же успехом предсказанные Кириллом события могли сбыться. Юденич в самом деле не знал, как же ему поступить, если "буря" придет…


Александр Васильевич Колчак только что вернулся в свою каюту из казарм частей, что должны были участвовать в Босфорской операции. Затем разузнал о состоянии четырех запасных полков в Одессе. Правда, они были невероятно раздуты: в ротах по две-три тысячи человек и всего двадцать-тридцать младших офицеров. Большинство из них было командировано как знающих турецкий язык, во множестве собрали армян. Остальным же приходилось учить азы языка, грамматику, что было все-таки сложно.

Адмирал сел за книгу об истории Турции — практически сразу закрыл. Мысли метались, возвращаясь то к Босфорскому десанту в Зунгулаки, то к письмам Кирилла Владимировича, то к слухам из Петрограда. В столице люди ожидали революции, ожидали — и ничего хотели предпринимать. Да, нынешний режим вряд ли заслуживал всенародной поддержки, но все-таки офицеры и солдаты дали присягу! Почему они только ждут, но ничего не делают? Это же измена, измена присяге! Колчак не хотел верить, что никто ничего не желает делать. А что будет, если начнется хаос? Будет то, о чем писал Кирилл Владимирович Романов. Скоро и вправду должно начаться. Что ж, Александр Васильевич был готов. Он знал, что следует сделать…


Петроград встретил Сизова еще недружелюбней, чем Москва. На лицах людей, как и на небе, ничего кроме серости и хмари не отражалось. Народ устал от тягучей атмосферы ожидания катастрофы, многие в верхах уже твердили, что висеть им на фонарях.

Кирилл глубоко вздохнул. Сделано был много, еще не сделано — намного больше. А времени уже не было. Начиналось утро восемнадцатого февраля…

Глава 10

Кирилл Владимирович, смешно потирая руки, смотрел из окна Адмиралтейства на покрытый коркой льда канал. Вскоре все это должно было растаять, превратиться в серую массу грязи и мусора. Сизов усмехнулся сравнению погоды и предстоящих событий. Проехал автомобильный экипаж. Отчего-то потянуло на волю, на простор шоссейной дороги, и чтобы ветер бил в лицо и развевался шарф за спиной. Захотелось встретиться с любимой Даки и детьми… Но Кирилл еще три дня назад отправил их в Финляндию, на дачу. Карл обещал присмотреть за его семьей.

Карл Маннергейм… Сизов не ожидал, что так легко найдет общий язык со шведом, кавалером всех орденов империи и будущим руководителем финской армии, что дважды будет воевать с Россией. Все-таки судьба — интересная штука. Барон показался Кириллу человеком слова и дела. В его глазах сверкала уверенность в себе и решимость сделать все "как надо и в лучшем виде". С гордо поднятой головой Карл поклялся в том, что первым примет на себя любой удар, что будет грозить империи и Романовым, в том числе и семье Кирилла. Сизов не менее получаса беседовал с Маннергеймом. А до этого в два раза большее количество времени потратил на то, чтобы оторваться от слежки Охранки. Избавиться от "хвоста" удавалось едва ли не сложнее, чем в той, советской жизни Кирилла. Сизов невольно отдал должное выучке агентов Третьего отделения. А еще он не мог понять, какой же дурак мог решиться избавиться от таких опытных и верных стране людей. Сначала уничтожали, потом использовали, а потом добивали тех, кто еще остался в стране. "Россия, как ты еще существуешь-то на карте мира, когда что ни век, то кровавая баня и разрушение в считанные минуты построенного трудом многих и многих поколений?" — пронеслось в голове у Сизова, когда он указывал извозчику, на какие улицы следует свернуть. Лихач даже вслух не раз помянул сумасшедшего барина, заставлявшего петлять карету по Петрограду не хуже, чем еду по животу с похмелья.

А затем "барин" потребовал отвезти его к дому, вокруг которого ходил огромный ворох самых неприятных слухов. Приличные люди старались его обходить стороной, обитателям руку не подавать и знакомств с ними не заводить. Извозчик даже сплюнул при упоминании этого адреса. Но делать нечего, поехал: "Деньга-то плочена". И немалая деньга, между прочим, за такую можно и в геенну съездить, только б дорогу кто обратно показал да лошадям корма задал.

Там Сизов пробыл совсем недолго, лишь упомянул одного человека, про которого ходят самые разные слухи. "Вы, надеюсь, понимаете, что лучше его на время взять для допросов. Он слишком много зла может сделать в эти дни. Беретесь? Благодарю, да, все под мою ответственность".

А потом махнули к Адмиралтейству. Кирилл замечал на лицах людей (в основном это были рабочие) нервозность и озлобленность. К тому же на завтрашний день социалисты планировали очередную забастовку, так, обычную, плановую в честь женского дня. Сизов и сам напрягся: именно завтра все должно было начаться. А в городе уже третий день были перебои с продовольствием. Хотя Кирилл лично видел, как протухшие мясные туши вывозятся на мусорки. Еда была. Не было только людей, которые бы организовали снабжение. Точнее. Даже люди были, но с ними уже поговорили и план Керенского, Гучкова и Львова по созданию напряженной обстановки начал действовать.

Вечером Сизов спал в своем кабинете в Адмиралтействе. Он в последний раз обдумал план будущих действий, прикинул, как лучше действовать и что говорить, и, главное, когда вмешаться. Хотя он считал, что ему самому дадут возможность претворить свои задумки в жизнь. Переговорил по телефону с Царским Селом: офицеры Экипажа подтвердили готовность начать поход на Петроград в любое время. То же самое и с Балтийским флотом: Слащев вывел "на учения" корабли, на которых собрал самые спокойные и не разложившиеся от скуки и муштры команды. Маннергейм распоряжался в Гельсингфорсе, судя по телеграмме. Она пришла от некоего господина Карлтона господину Феоктистову, и в ней сообщалось об удачно провернутой сделке: барон давал знать, что гарнизон в его руках, а истребованные Маннергеймом румынские части вот-вот подойдут, дня через три-четыре. Жаль, что их было мало, всего тысяча офицеров и нижних чинов успевала к намеченному Сизовым сроку. Да и то — в разных составах. Но это уже было хоть что-то.

— Господи, если и не хочешь мне помогать — так хотя бы не мешай, — Кирилл отважился помолиться Богу, чего, как ни силился он вспомнить, раньше никогда не делал.

Сизов-Романов в последний раз перечитал составленные им бумаги, которые должны были разительно переменить ход вещей в предстоящую неделю. Как бумага может изменить историю? Кирилл при этой мысли осклабился и, вздохнув, прилег на диван, даже не сняв мундира. Сейчас — спать. А потом не будет времени даже на то, чтобы надеть одежду нормально.


Александр Иванович Гучков и "толстяк" Родзянко спорили по поводу предстоящих событий. О небольших волнениях им было известно, к этому все и шло, народ подталкивался, но председатель Думы боялся, что бунт может превратиться в целое восстание, а то и в революцию.

— Я Вас уверяю, все будет хорошо. За неделю вряд ли произойдет что-то экстраординарное, а в случае чего мы просто не допустим разрастания волнений во что-то большее. В столице у правительства достаточно сил, чтобы не допустить настоящей революции. Зато мы получим шанс надавить на царя и передать Кириллу Владимировичу диктаторские полномочия или хотя бы назначить новое правительство. А затем можно будет и убедить Николая в том, что сложившаяся обстановка требует его отречения. Наши друзья в Ставке и на фронтах готовы оказать посильную помощь в положительном решении императора. Жаль только, что адмирала Колчака нельзя убедить. Подступались, но… там — глухой омут, — вздохнул Александр Иванович.


Утро двадцать третьего февраля. Как потом скажет Шегловитов, председатель Государственного совета, на одном полюсе собрались "паралитики власти", а на другом — "эпилептики революции". А посередине был весь русский народ…


Метелей и морозов, в отличие от прошлых дней, не было. Припекало солнышко, солнечные зайчики игрались на глади Невы и на мостовых, наводненных гуляющей публикой (то есть в большей части бездельниками) и рабочими, высыпавшими на демонстрацию под плакатами "Даешь хлеб!" (то есть теми, кто работать не хотел, найдя прекрасный для этого повод).

— Эй, люди, да до чего ж страна дошла. До чего народ довели? Еды нету, хлеба нету, сахара нету, денег нету! Айда с нами! Айда требовать хлеб! Айда требовать отдых и деньги! — слышались крики агитаторов, несших плакаты и транспаранты.

К ним потихоньку присоединялись простые прохожие и некоторые рабочие. Мелькали подростки, лихо сдвигавших набок тужурки и кепки, некоторые особенно разбитного и бешеного вида люди.Кто-то из них кинул расшатавшийся камень из мостовой — прямо в витрину продуктового магазина. Еще не осели на земли осколки, как в лавку хлынул народ, хватавшие еду. А булки и буханки падали на землю, втаптывались в снег и грязь. Кто-то из прохожих, вовремя спрятавшийся в переулке, подумал, что эти-то точно не голодные: голодный еду портить не станет, не станет мешать хлеб со снегом.

— Долой буржуев, долой правительство, долой войну, долой! — уже кричали в толпе, хлынувшей по Пороховому шоссе, Императорскому проспекту и многим другим улицам из окраин к центру. А толпы все ширились и ширились, вбирая в себя хулиганье, праздных студентов и многих рабочих.

Кое-где затевались митинги. Какой-нибудь возомнивший себя великим оратором человек вещал слушавшим о том, что дальше так жить нельзя, что правительство ничего не хочет и не может сделать, что царь молчит, что есть нечего. Иногда таких вот краснобаев брала под руки полиция, но тогда толпа просто уходила на другие места, и там все начиналось по новой.


— Ну что, Александр Иванович, пора бы и начинать трубить в Иерихонскую трубу, — заметил между делом Родзянко, получая вести о положении в разных концах города. Вот оно, то, что и требовалось: волнения, которые показывают, что нынешнее правительство не в состоянии утихомирить народ и дать ему то, что он требует.

— На Ваше усмотрение, — Гучков меланхолично просматривал газеты. Все шло так, как и было задумано. День, от силы — два, волнение спадет, и можно будет начать давить на правительство. Все шло как по маслу.

Николай читал телеграммы Родзянко и Шульгина, которые в один голос кричали о том, что в столице неспокойно.

— Какие же все-таки они неуравновешенные, им везде видится революция. Ждали так долго, и удивляются, что она никак не придет, — царь брался за доклады Протопопова, уверявшего, что все спокойно и что все под контролем, да и остальные твердили о "здоровой" обстановке в Петрограде и редких выступлениях, главным требованием которых было дать хлеба. Николай не понимал, откуда такие проблемы, если муки и продуктов хватит на две-три недели, да и вагоны с юга идут с новыми запасами.


Кирилл Владимирович переговорил по телефону со Львовым и Милюковым, заверил их, что в любой момент готов поехать в Ставку, просить Николая вместе с другими предоставить ему полномочия по наведению порядка. И, едва положив трубку, принимался за карту Петрограда. Он по памяти пытался восстановить все очаги будущего сопротивления и революции. В принципе, любой здравомыслящий военный смог бы враз разогнать бунтовщиков. Однако, к сожалению, здравомыслящих на верхах в Петрограде просто не осталось…

Сизов закончил работать над бумагами, отложил в сторону карты города, смежил веки и глубоко-глубоко вздохнул. А утром толпы снова вышли на улицу, уверенные в своей безнаказанности, попробовавшие пряного вкуса анархии и погромов…


— Прочь с дороги! — выкрикнул седовласый водитель трамвая, высунувшись из окошка. Прямо на рельсах собралась кучка петроградцев, с камнями и палками в руках. — Зашибу!

Но люди не слушали, и пришлось остановить машину. Пассажиры, сначала не понимая, что происходит, прильнули к окнам: трамвай начал качаться. А через мгновенье бросились на выход: толпа вот-вот должна была опрокинуть машину. Некоторые особо ретивые даже кидали камни вслед спасавшимся пассажирам…

— Бей дармоедов! — треск стеклянных витрин. Громили магазины и лавки. Продавцы торопились спасти в безопасном месте, пока зверевшая по минутам толпа выворачивала и корежила их заведения. Нескольким не повезло, и их избили, не удовлетворившись грабежом.

— Не стрелять. Запрещено применять оружие! Не стрелять! — надрывался офицер городовых.

Умудренный опытом разгона демонстраций еще пятого года, он любил повторять: "Да, вот это было время! Содом творился в стране, да только люди с головой на верхах сидели. А нынче ж…". Иван Сидорин и сам был рад пальнуть для острастки в хулиганье, да только нельзя было.

Городовой огляделся. С ним было четырнадцать человек — и это против более чем двух сотен. Они пытались оцепить один из переулков у Невского, да куда там!

— Эх, пугнуть бы этих бандюков! Как же их охолонить-то иначе? — в сердцах бросил Сидорин. Он увидел, что в толпе началось какое-то брожение, и внезапно из гущи людей полетели куски льда, доски, булыжники из мостовой. Петьке, только-только пришедшего на службу, задело правый висок льдиной, кровь замарала мундир и начала капать на снег.

— Отходим, назад! Берегись! — и снова забили по мостовой рядом с городовыми камни, мусор и осколки льда. — Эх, пальнуть бы!

И вдруг — хлопок выстрела. Сидорин почувствовал, что его тело холодеет и как что-то липкое течет по его животу. Он опустил голову вниз, а потом завалился на ставший грязным снег. Не стало бравого городового, пережившего кошмар первой русской революции…

То же самое творилось и на других улицах, лишь с небольшими отличиями.

— Назад! Не показывать спину! Спиной не становиться! — и несколько слов отборным матом, "для понимания большего". Полиция просто не могла справиться с толпами, лишенная даже возможности отвечать выстрелами на град мусора и льда со стороны волнующихся толп.

А с людьми творилось что-то странное, жуткое. Копившаяся многие и многие месяцы злость наконец-то нашла свой выход. В глазах застыло озверение, кровь приливала к вискам, лица превращались в животные морды. Особенно страшное зрелище представляли собою нищие и чернорабочие. Голодные, озлобленные, замерзшие, они громили лавки с особым остервенением, первыми бросались на немногочисленных городовых, выкрикивали угрозы всем и всему, и, не получая никакого отпора, храбрились все больше и больше…


— Александр Иванович, а Вам не кажется, что события выходят из-под контроля? Люди и не думают успокаиваться, — Георгий Евгеньевич Львов разговаривал по телефонному аппарату с Гучковым. Даже при больших помехах и плохой слышимости можно было легко уловить в голосе председателя Земгора волнение и растерянность. Ведь все должно было протекать более спокойно, иначе, такого не учли совершенно при обсуждениях переворота.

— Успокойтесь, Георгий Евгеньевич, это скорее всего просто провокация Протопопова. Вот увидите, самых буйных соберут на площадях, а потом начнут уничтожать без пощады. Того же самого мнения и левые партии. Все в порядке, дорогой мой Георгий Евгеньевич, волноваться не стоит.


Кирилл Владимирович кое-как смог добраться до Мариинского дворца, там как раз проходило заседание нескольких членов правительства. Министры были в растерянности: градоначальник считанные минуты назад запросил казачьи части. Балк утверждал, что иных способов наведения порядка у него нету. Если же не справятся казаки — придется вводить военное положение. Чего доброго, все это могло вылиться в настоящую революцию.

— Я вас уверяю, господа, — Протопопов, в своем бессменном жандармском мундире, спокойно и ровно убеждал кабинет в том, что все в порядке. — Казаков можно ввести, можно. Но до особенно опасного оборота не дойдет, я вас уверяю. Мы сможем успокоить столичных жителей. Надо просто подождать, все само собой уляжется. Спокойствие, только спокойствие.

Голос Протопопва стал воистину сахарным.

И Кирилл Владимирович, несмотря на то, что вроде и не имел право голоса, поднялся с места и, легко вздохнув, заметил:

— Если уже меня пытаются остановить на улице, если уже семье Романовых нет прохода в столице, то что говорить о простых обывателях? — Сизов просто не мог удержаться от воспоминаний о то, что произошло считанные часы назад…

Визг тормозов. На этот раз Кирилл решил воспользоваться автомобильным экипажем, причем сел за руль лично: не доверял он никому управление машиной в такой сложной обстановке. И не зря. Возвращаясь после посещения Арсенала, Кирилл попал на Воскресенской набережной прямо в гущу событий. Здесь, правда народ еще ходил с плакатами и транспарантами, а не револьверами и камнями, но все равно — было очень неспокойно. Кирилл раздумывал, как бы объехать толпу, как события закрутились с ошеломительной скоростью.

Несколько начисто лишенных страха и совести пареньков, лет по шестнадцать-семнадцать, стали тыкать пальцами в сторону машины Сизова. В его сторону посмотрели еще с десяток человек. На их лицах Кирилл не разглядел ничего хорошего, только желание повеселиться.

— Эй, твою благородь.

Солнце припекало, поэтому Сизов ездил в распахнутой шубе, под которой был легко заметен мундир, поэтому угадать в нем офицера не составило труда. К счастью, демонстранты не были особо сведущи в знаках отличия. Иначе бы вряд ли Кирилла ждало даже такое "доброе и ласковое" обращение. Все-таки к высшему офицерству отношение было дааалеко не такое почтительное. Могли "разглядеть" в нем душегуба и кровопийцу. — Ты-то нам и нужен.

На крик Кирилл решил не реагировать, пытаясь повернуть машину. Демонстранты заволновались, и несколько группок отделилось от основной массы и двинулась наперерез автомобилю Сизова. Авто заартачилось, время утекало сквозь пальцы, впереди замаячил призрак как минимум драки, два десятка на одного. Но просто так Кирилл Владимирович не хотел сдаваться. "Чтобы какая-то шантрапа испугала русского офицера? Да никогда! Ату их!" — похоже, эти мысли принадлежали сразу обоим пластам разума, и Сизову, и Романову.

— Прочь! Стоять, гады! Стоять! — Кирилл выхватил "Браунинг" и выстрелил несколько раз в воздух, а затем навел ствол на ближайшего молодчика. — Пристрелю того, кто приблизится, поняли?!

Похоже, лицо "благороди" в ту секунду было особенно яростным, а радетели народного блага — слишком трусливыми: Кирилл смог повернуть автомобиль и ринуться прочь, к Арсеналу. Там пока что было спокойно, да и охрану все-таки удосужились выставить.

— Я уверяю Вас, Кирилл Владимирович, полиция обязательно найдет тех бунтовщиков и покарает их со всей возможной строгостью, — голос Протопопова стал приторным от меда, в нем разлитого. Сизову этот человек становился все более и более неприятен. — Народ успокоится в ближайшие же дни.

— Господин министр, тогда хотя бы извольте доложить императору о царящих в городе беспорядках. Думаю, Николай еще не успел узнать о волнениях в столице? — глаза Кирилла сузились.

— Я не счел нужным докладывать Его Императорскому Величеству о небольших беспорядках, — на лбу у Протопопва выступил пот. Явно министр не хотел докладывать императору об истинном положении вещей: иначе бы встал вопрос, а чем, собственно, занимается министр внутренних дел вместо того, чтобы поддерживать порядок в столице?

— Надеюсь, он получит телеграмму сегодня же, — Кирилл Владимирович был непреклонен. — И без украшательства и игры в слова. Император должен знать правду, не так ли, господа?

Министры заворочались. Им явно становилось не по себе при мысли о том, что император узнает о практическом их бездействии…


А пока телеграмма Протопопова, в которой в весьма спокойных и осторожных тонах сообщалось о "небольших беспорядках и волнениях" в городе, шла в Ставку, на улице Петрограда выехали казачьи сотни.

Молодые донцы и кубанцы, хмурясь и робея перед толпами волнующегося народа, так и норовящего кинуть во всадников чем-нибудь потяжелее, проклинали службу и запрет на применение оружия. Как "способствовать успокоению" людей, когда нельзя даже в воздух выстрелить для острастки?

Да и не те казаки пошли: тех, что раньше разгоняли демонстрации, давно взяли на фронт, в кавалерию, а здесь были молодые, еще не понюхавшие пороху станичники, взятые от сохи или из пастухов.

Выручали только нагайки. Особо ретивого "народного радетеля", сунувшегося близко к казакам, могли ударить для острастки. И тогда казалось, что кожа трескается на теле — настолько сильной была боль, многие просто падали на землю и рыдали, кричали от нее. Но нагайка — это не револьвер, да и казаки просто не хотели воевать с простым народом.

— Эк они шумят-то, — заметил есаул, лет сорока. Он был единственным казаком старше тридцати в сотне.

— Гутарят, что за правое дело, за правое, — заметил подъесаул, потрепав гриву каурого. — Пошли испросить у одного знающего дело, пошли. Вот как вернутся, передадут, что сказал, так и решим, как быть.

Громившие витрины за считанные минут до того люди старались обходить казачьи сотни, боясь всадников. Но постепенно страх улетучивался, и с каждым часом народ подбирался к казакам все ближе.

— Ну-тка, рысью, на этих! Неча бунтарить, неча! А что гутарят — так то только гутарят, а эти нас могут и похуже, чем немцы, отправить к Господу Богу! Рысью!

Сотня рванула коней вперед, надеясь испугать демонстрантов. Петроградцы брызнули в разные стороны, огрызнувшись камнями и несколькими железными болванками. К счастью, никого не задело.

Есаул перевел дух, когда площадь очистилась от "бунташников". Он знал, к кому пошли старшины за советом. Да только того человека уж и дома не было: забрали. Но вне зависимости от ответа того "мудреца", есаул Селиванов знал, что гнать взашей нужно всех этих студентиков и бездельников с улиц. Порядок — вот главное, особенно во время войны.

— Эх, дурилы, — ревел донец, размахивая направо и налево ногайкой для пущего эффекта.

Люди разбегались, исчезали в переулках и подворотнях, чтобы затем собраться в другом месте и снова создавать царство анархии в столице. Они просто устали от власти, которая не могла что-либо сделать для ослабления гнета военного времени, решить проблем с продовольствием. Да и чувство того, что режим просто не в состоянии выиграть войну, становилось с каждой неделей все сильнее и сильнее…


Карл Маннергейм нашел Гельсингфорс местом поопасней, чем Румынский фронт. Матросы, встречая офицеров, если и отдавали честь, то делали это нехотя, с плохо скрываемой злобой. Приказы принимали, скрипя зубами. Да и, к тому же, ни для кого не было секретом, что город наводнен немецкой агентурой, так что в каждом офицере или чиновнике с нерусской фамилией подозревали шпиона и кровопийцу. Солдаты гарнизона, конечно, были лишь немногим лучше.

Барон не нашел иного выхода, чем собрать всех офицеров, морских в том числе, в здании Офицерского собрания. Первые слухи о начавшихся в Петрограде беспорядках добрались до города как раз к моменту открытия Собрания.

— Господа, Его Императорское Величество назначили меня на пост командующего гельсингфорским гарнизоном именно для того, чтобы навести порядок в городе. Разве вам самим не горько взирать на нарастающее напряжение, отчужденность, ненависть к офицерам? Кто, кроме нас, сможет все это изменить? Император повелел мне действовать любыми методами, и я воспользуюсь этим правом. Первым делом необходимо оградить гарнизон и команды кораблей от волнений, которые обязательно последуют после известия о неразберихе, что сейчас происходит в столице. Господа морские офицеры, я прошу Вас вывести корабли вместе с командами в море, под предлогом маневров. Умоляю Вас, хотя и не имею на то никакого права, постараться изолировать особо буйных, подозреваемых в анархизме матросов и нижних чинов от остальной команды. Я не вижу иного выхода облегчить создавшееся положение. Уверяю, что командование в дальнейшем одобрит Ваш поступок, и прошу не предаваться сомнениям в необходимости такого шага. Я беру на себя всю ответственность.

Морские офицеры заволновались, пошли тихие разговоры, затем кто-то поднялся со своего места и обратился к Маннергейму. Барон выглядел весьма внушительно: надевший парадный китель со всеми орденами, положивший левую руку на рукоятку сабли, а правой сжавший краешек столешницы, из-за которой выступал. Его глаза спокойно всматривались в собравшихся, оценивали, искали тех, кто кажется наиболее уравновешенным и чутким к голосу разума (вернее, к просьбе Маннергейма).

— Я считаю, что наше собрание можно назвать совещанием, а здание — штабом, господин генерал-лейтенант, — Карл еще не привык к своему новому званию, только-только дарованному царем вместе с назначением на пост командующего гарнизоном Гельсингфорса. — И предлагаю, чтобы Вы огласили свой план по поддержанию порядка в городе.

Маннергейм только потом узнал, что его собеседником являлся совсем недавно получивший должность начальника штаба Балтийским флотом Алексей Михайлович Щастный. Карл навсегда запомнил взгляд моряка: холодный и ровный, будто воды Балтийского моря за мгновенье до шторма, цепкий, умный, уверенный, способный разбить любую преграду и докопаться до самой глубины души собеседника. Кирилл Владимирович, сообщивший, что Маннергейм может во всем полагаться на этого человека, оказался прав в своем выборе.

— В ближайшие же часы все оружие должно быть изъято у частей, не вызывающих доверия офицеров, сконцентрировано в арсенале. При себе его могут иметь только те солдаты, в чьей верности их командиры не сомневаются. Из офицеров будут созданы батальоны и роты, в чье ведение перейдет охрана арсенала и поддержка полиции, если начнутся беспорядки. Господа, не считайте это унизительным делом: идет война, и любое волнение в тылу может обернуться катастрофическими последствиями. Не забывайте, что вражеская агентура может воспользоваться недовольными для саботажа и диверсий. Поэтому поддержание порядка в городе я считаю равноценным бою с превосходящими силами противника. Но помните, что большой крови допускать нельзя: все-таки здесь не фронт, и не германцы пытаются занять Гельсингфорс. Применяйте оружие лишь в крайних случаях, старайтесь стрелять в воздух: толпа образумится, если почувствует, что ей противостоит сила, а не безоружные люди. Также — занять почту и телеграф и не допускать распространения слухов о том, что происходит в Петрограде. Мы находимся на грани осадного положения, на бочке с порохом.

— Господин генерал-лейтенант, Вы передергиваете, преувеличиваете опасность. Да и Вы можете себе представить батальоны, в которых вместо солдат — одни офицеры? Это нонсенс! Это глупость! — один из офицеров решил высказать свое мнение. Кажется, полковник. Маннергейм решил, что раз уж в собрании практически устроено совещание штаба, в который превратилось все офицерство Гельсингфорса, то надо дать возможность высказаться всем желающим. — А если солдаты решат, не дай Бог, что командование решило переметнуться к немцам? Ведь наши действия могут быть истолкованы и так! Да и я не верю, что рядовые поднимут руку на своих командиров! Немыслимо! Вы можете сами поверить в то, что только сказали?

— А я не верю — я уверен, господа. Думаю, что собрание окончено. Немедленно передайте Ставке и адмиралу Небогатову, что нами приняты все меры по поддержанию боевой готовности гарнизона и эскадры. Да поможет нам Бог, господа. Сегодня Вы впишите свои имена в историю победы в этой войне.

Дисциплина все-таки победила некоторое чувство неожиданности и прострации, которое завладело умами офицеров в первые минуты речи Маннергейма. Большинство не знало, что и думать. Но приказ — это приказ. Раз необходимо удержать город в спокойствии и устранить даже опасность беспорядков — это должно быть выполнено…


Александр Васильевич смотрел с капитанского мостика на неспокойное Черное море, воды которого прорезали корабли флота. Все — как будто идут на последний в жизни бой. Среди команд повисло молчание, даже кочегары не поругивали потихоньку, что раньше делали по поводу и без. Борта дредноутов, миноносцев, эсминцы вспенивали темную воду, поддававшуюся напору металла и человека, покорявшуюся морякам.

Колчак вывел всю севастопольскую эскадру в море утром двадцать третьего февраля, предварительно отдав приказание ввести цензуру телеграфных сообщений: все сведения о том, что в столице беспорядки, следовало не "пускать" в город, а передавать Александру Васильевичу. Кирилл Романов оказался прав: в столице действительно начались демонстрации и массовые волнения. К счастью, ни один из моряков или солдат на базе флоте не знал. Во всяком случае, пока.

Колчак вернулся в свою каюту и посмотрел на фотографию Анны Васильевны. Он очень надеялся, что буря обойдет стороной его любимую. Александр не хотел верить, что он — так далеко, что он не может обнять и защитить Анну от всех опасностей, что он не в силах ничего сделать. Он только верил, что в ту минуту делал все, что требовалось для удержания флота от беспорядков и благополучия страны. А если Колчак сделает это здесь, на Черном море, то кто-нибудь оградит и Анну там, на Балтике.

Вернувшись на мостик, Александр Васильевич приказал передать всем кораблям приказ:

— Идти вперед так, словно перед вами — весь германский и турецкий флот, все ваши личные враги, собравшиеся для издевательства над вами. Докажите Богу и командующему, что вами можно гордиться!

Глава 11

Маннергейм, оставив дела на начальника штаба гарнизона, решил лично участвовать в исполнении собственного плана. Он считал, что если офицер отдал какой-то приказ, то он сам и должен суметь его выполнить. Иначе какой тогда из такого человека офицер русской армии?

Барон в окружении полутора десятка офицеров и тридцати солдат гарнизона, на которых по заверениям начальника штаба можно было полностью положиться, участвовали сборе оружия в казармах и переносе его в штаб гарнизона.

Внезапно послышались выстрелы и брань. Густав, выхватив из кобуры револьвер, понесся на шум. Через мгновенье за ним последовали и остальные, стараясь не отставать от командира. Люди на ходу готовились к возможному бою.

Перестрелка началась невдалеке от городских доков. Восемь моряков и несколько человек гарнизона наткнулись на полицейский патруль, двух городовых под началом гарнизонного офицера. Приказ сдать оружие и разойтись по казармам они проигнорировали. Завязалась перепалка, в которой патруль доказывал, что командир гарнизона отдал приказ всему гарнизону разойтись по казармам и сдать оружие. Какой-то из матросов возопил: "Врут все! Убить хотят! Всех перебить! Не дадимся!" — и выстрелил из пистолета в офицера почти в упор. Пуля пробила легкое: шансов на спасение у раненого не было. Зато городовые, почти сразу опомнившись, рванулись в стороны, укрывшись за стенами домов, и сами открыли огонь.

Отряд Маннергейма подоспел как раз к апогею перестрелки: одного из городовых тяжело ранили в плечо, а у второго кончились патроны в револьвере.

— Прекратить огонь! Я генерал-лейтенант Маннергейм, командир гарнизона, сложите оружие! — барон кричал из-за стены одного из домов. Понимал, что сунешься, и ошалевшие солдаты и матросы разбираться не станут — сразу откроют огонь.

— Офицеры всех нас сдать с потрохами хотят, перебить! Не дадимся! — кричал тот самый матрос, убивший командира патруля.

Вслед за словами поспешили пули, просвистев у самого носа Маннергейма.

— Ну что ж, алягер ком алягеро, — Густав вздохнул и кивнул подоспевшим подчиненным. — Запомните: сейчас действовать надо решительно. Так что…

Густав, не закончив фразы, высунулся из-за кирпичной кладки стены, прыгнул в сторону сугроба, растянулся на куче снега и выстрели из лежачего положения в сторону бунтовщиков. Те, не бывавшие ни в одном настоящем сражении, воевать точно не умели: даже не удосужились найти укрытия при перестрелке с городовыми.

Пуля настигла того самого "сознательного" матроса: усатый мужик повалился на землю, не выпуская из рук оружия. Солдаты дали нестройный залп из винтовок, только тут рассыпавшись в стороны. Патронов не хватало и у них. Не пустят же их в город с целым арсеналом.

К барону присоединилось двое офицеров, не спускавших мушек револьверов с переулков, в которых прятались взбунтовавшиеся солдаты.

Маннергейм, не поднимаясь из сугроба, в последний раз предложил мятежникам сдаться:

— Повторяю, сдавайтесь! Я не хочу лишней крови. Хоть вы и открыли огонь по своим же, нарушили приказ офицера, но обещаю, что только зачинщики получат наказание. Сложите винтовки, черт побери!

Пуля свистнула над правым ухом Маннергейма — послышался стон раненого офицера: ему сильно оцарапало плечо выстрелом.

— Вы сами напросились! Прикройте огнем! — Густав махнул зажатым в правой руке револьвером, прыжком поднялся из сугроба и кинулся к переулку.

Одновременно с этим его отряд открыл огонь по переулку, не давая бунтовщикам и носа высунуть. Маннергейм подбежал к стене дома, остановился, отдышался и, улучив момент после очередного залпа своих подчиненных, выстрелил не глядя в темень переулка из револьвера на вытянутой руке.

В ответ — два выстрела из трехлинеек и хруст снега, сминаемого убегающими.

Маннергейм, не думая, что кто-то из бунтовщиков еще мог остаться с готовыми к бою трехлинейками, выбежал на середину переулка, выстрелил в одного из убегавших и крикнул во всю мощь своих легких:

— Стоять! Всех перестреляю!

Пуля задела ногу одного из матросов: тот повалился на снег, катаясь по нему, не в силах сдержать криков боли. Похоже, выстрел повредил сухожилие.

Несколько солдат все-таки остановились и упали на снег, отбросив в сторону ставшие ненужными винтовки.

Двое ли трое успели скрыться за поворотом.

— Догнать, — коротко приказал Маннергейм верным солдатам, уже понесшимся вслед за убегавшими. — Надеюсь, остальные подчинятся моему приказу. Совершенно распустили гарнизон и матросов!

— Германцы постарались, — постарался оправдаться один из офицеров. Молодой поручик, наверное, совсем недавно сидел за университетской скамьей и внимал рассказам профессора о прошлом России с затаенным дыханием. — Здесь их будто микробов у больного.

— Значит, будем лечить этого больного, нещадно уничтожая всех микробов, — сухо заметил Густав. — Мы должны как можно скорее обойти казармы, а затем договориться о совместных действиях с полицией. В ближайшие дни придется туго. И, господа, любого, кого можно подозревать в связях с немцами, следует арестовывать на месте. Хотя это и не входит в ваши прямые обязанности, но этого требует ситуация.

— Так точно, господин генерал-лейтенант.

— Да, на Румынском фронте было полегче, — проговорил сквозь зубы Маннергейм и направился в сторону улицы, на которой скрылись бунтовщики. Затем кивнул в сторону развалившихся на снегу солдат и затихшего матроса. — А этих — на гауптвахту.

И снова — демонстрации становились все напряженней и яростней. Толпы людей, еле сдерживаемые городовыми, подкрепленными отрядами казаков, не могли сдержать людского моря. Со всех концов города в министерство внутренних дел приходили сообщения о новых погромах, жертвах среди стражей порядка и возрастании количества волнующихся людей. Прекратили работу многочисленные заводы и фабрики города, что только влило в толпы новых людей.


Есаул Селиванов двадцать пятого февраля участвовал в оцеплении возле памятника Александру Третьему. Пригревало солнышко, небо посветлело, еще бы не глядеть вокруг, смотря на озлобленные лица людей: и городовых, и казаков, и манифестантов. Все-таки обычные, простые люди стояли по обе стороны. Многие казаки и сами не прочь были бы встать на место демонстрантов: им тоже многое надоело.

Митинговали. Какой-то оратор в очках и фуражке, потрясая руками, выкрикивал очередные заученные наизусть лозунги и требования, воззвания к душам и умам людей. Народ волновался, люди явно находились в нездоровом возбуждении, постоянно слышались одобрительные крики.

Один из приставов решил это дело прекратить, и подался вперед, в сторону оратора. Сенька, казак из сотни Селиванова, внезапно посмотрел на пристава каким-то мутным взглядом и потянулся к шашке. Наверное, любо ему по сердцу было слушать "идейного".

Пристав повернулся спиной к Сеньке. Тот уже занес шашку, как его руку у самого запястья перехватил Селиванов:

— Но-но, не балуй! Православных резать собрался! — донец пригрозил Сеньке зажатой в руке нагайкой. Тот порывался высвободить руку, но кулак, сунутый Селивановым прямо в солнечное сплетение ошалевшему казаку, все-таки того угомонил. — Опосля помашешь, с германцем еще погутаришь. А у меня баловать не смей! А еще православный, эх!

Сенька сник. Казак понимал, что есаул не выдаст его порыв. А и вправду, как-то глупо все получилось: в голове от слов оратора аж зашумело, душу будто наизнанку выворачивало, так и хотелось вторить "Нет войне! Даешь мир!", рука сама потянулась к шашке, когда Сенька увидел, что кто-то краснобая хочет утихомирить.

Через час или полтора из боковых улиц показались солдатские шинели: это "гвардейцев" вывели на оцепление. Смешно сказать, но эта "элита" выглядела не лучше демонстрантов. Запасники, набивавшиеся в казармы как китайские крестьяне в своих хибарах, из чернорабочих, дезертиров и отсидевших преступников. Селиванов даже сплюнул при виде этих отбросов, получивших гордое звание гвардейцев. Тут и там, реже, чем звезды на закрытом облаками ночном небе, мелькали офицерские мундиры. Офицеров не хватало, на обычный батальон — а не на две тысячи сброда, который на фронте приходилось переучивать.

— Дмитрий Сергеевич, — подпоручик, окинув взором толпу у памятника, обратился к ближайшему собрату по званию. — А Вам не кажется, что зря мы тут стоим? Да и солдаты, мягко говоря, не bien для такого дела?

— Я сам не понимаю, зачем разгонять тех, кто говорит не такие уж и глупые слова, — "Дмитрий Сергеевич", которому и двадцати пяти не исполнилось, находил особый изыск в том, что к нему обращались по имени-отчеству.

Оба подпоручика совсем недавно вместе гуляли на Татьянин день, орали "Gaudeamus" и тряслись перед экзаменом. А уйдя в армию в общем порыве, погнавшись за "поэзией шеврона и золотом погона", теперь жалели о своем поступке. Им сами хотелось оказаться среди ораторов, вести народ, овладевать их мыслями и побуждениями. Но — приходилось мерзнуть и ждать. Солдатами командовать было невозможно, те совершенно не проявляли интереса к творящемуся вокруг. Пусти их разгонять толпу — начнут брататься с митингующими, а потом кааак… выкинут что-нибудь, будто в девятьсот пятом. Запасники просто не желали противостоять таким же людям, как и они, с теми же желаниями и мыслями в головах…


Дума собиралась на заседание. Александр Федорович возбужденно переговаривался с товарищами по партии и "Прогрессивному блоку". Присоединился один из кадетов, переведя обсуждение в довольно-таки интересное русло.

— Александр Федорович, а как смотрите на события? Признаться, ни черта не понимаю в них! Да и вестей почти нет о событиях, — картинно развел руками, взмахнул головой молодцеватый кадет. Похоже, из профессуры: только профессор мог так великолепно поигрывать пенсне, зажатым в руке, пальцами пианиста-виртуоза поглаживая стеклышки и металл оправы.

— Мои товарищи и друзья собирают и каждые десять минут по телефону сообщают о происходящем в Петрограде. Мне думается, начинается настоящая революция, которую давно все ждали. Комедия давно подошла к последнему акту, пора его уже и начинать. Однако не имею ни малейшего представления, когда Бог, этот великий режиссер и конферансье, объявит о начале заключительного акта! — Керенский пожал плечами.

Он, конечно, не стал говорить, что события как нельзя кстати для осуществления его желаний. Пора начать штурм гнилого режима, окруженного бессильными что-либо сделать министрами и престарелыми генералами, дать народу знающих и умелых министров и подходящий России режим. Все, нельзя дать "рыбе" — стране сгнить до хвоста, раз уж голова давно сгнила. Пора брать ситуацию в свои руки, судьба дарует ему такую возможность!

Заседали недолго, даже меньше двух часов. Даже во время заседания многие депутаты переговаривались друг с другом, сходясь во мнении, что судьба Думы висит на волоске, и до роспуска осталось совсем немного. Ходили даже слухи, что премьер давно прячет в ящичке указ о роспуске. Но думать об этом как-то не хотелось, депутаты надеялись на лучшее. И при этом понимали, что лучше города не покидать. Вот-вот ожидали настоящую бурю.


Кирилл уже кричал в телефонную трубку. Кое-как пробившись в Военное министерство к прямому проводу со Ставкой, Сизов пытался убедить Николая принять хоть какие-то активные меры.

— Сегодня или завтра гарнизон может перейти на сторону демонстрантов! Николай, это хуже, чем пятый год или шестой! Здесь же миллион солдат! Они же такие же люди, что митингуют и крушат магазины! Да они полицейские участки и суды на окраинах разгромили! Я своими глазами это видел! Здесь же власть рухнет, ни один из министров не справляется с ситуацией! Ты ведь это сам прекрасно знаешь! Ведь Александра и дети могут пострадать, подумай хотя бы о них! Разреши хотя бы применить силу, назначь новое министерство, это утихомирит толпу на некоторое время. Введи верные войска, артиллерию и осадное положение в Петрограде!

Да, Кирилл прекрасно помнил холодный, меланхоличный взгляд Николая, когда ему кто-то рассказывал о качествах Кабинета министров или о царящих в стране настроениях. А еще — короткий ответ полным мороза голосом: "Я знаю".

— Кирилл, прекрати, — голос Николая наполнялся холодом. Сизов понял, что ему не удалось убедить императора. Снова. Он слишком сильно верил в свою несчастливую судьбу. — Протопопов, Балк и Хабалов справятся. Сил у них достаточно. А ты занимайся своим делом.

Кирилла отстранил от аппарата Протопопов и затянул свою обычную успокаивающую тираду. Правда, на середине разговора министр сник, помолчал несколько минут, ответил, что все сделает, и повесил трубку.

— Его Императорское Величество разрешили открывать огонь в крайних случаях по демонстрантам. Похоже, Ваши уговоры все-таки подействовали на самодержца. Что ж, я выполню его приказания. Бог будет руководить мною, — Протопопов задрал подбородок и сверкнул глазами. Да, все-таки и в "Прогрессивном блоке" были те еще люди. Каждый пятый — Мессия, а каждый первый — человек, уверенный, что он прекрасно знает, как изменить страну к лучшему, а главное, что именно он может это сделать.

Кирилл, уйдя в хмуром настроении из Военного министерства, направился на Николаевский вокзал. Вот-вот должны были прибыть части с Румынского фронта. Как и было оговорено, в полной боевой выкладке. Чтобы в крайнем случае — сразу в бой. Офицеры, конечно, удивились такому приказу Ставки, но делать нечего: подчинились. Только решили подготовить морально солдат к тому, что они могут попасть вместо столицы — на фронт, и не спокойней, чем Румынский.

Дума разошлась. А на улицы — вышли войска. Клеили объявления о том, что солдатам разрешено открывать огонь по бунтовщикам. Естественно, многие просто не смогли прочесть — потому что не умели. Другие же просто не обращали внимания, пока горланили что-нибудь, били витрины, поджигали полицейские участки и задирали полицию и военных…


— Эй, прихлебалы! — раздавались выкрики из толпы. — Филеры и дармоеды! Кровопийцы народа! Своих же предали! Трусы!

Кричали не толпы, но отдельные "лица". Таких обычно следовало сразу на расстрел вести: за их спинами стояли далеко не простые силы. И часто — даже не из России…

— Да штоб вас! Гниды! Да чего смотрите? Чего? Против своих же идете! С офицерьем и буржуями!

Несколько камней, задевших двух унтеров. Те смолчали, лишь скрипнув зубами. Стоявшая у Невского драгунская часть вообще была терпеливой.

— Михаил, сейчас бы им показать, кто тут враги своего же народа и офицерье, — процедил сквозь зубы майор, обращаясь к задетому унтеру.

— Нельзя, Никитич, нельзя. По своим стрелять — это…

И звук револьверного выстрела, навсегда прервавший жизнь унтера. Тот упал с лошади, с открытыми глазами, на брусчатку. По мундиру начало растекаться бурое пятно.

Ярость обуяла майора Сергея Никитича Саввина. Его друга, с которым вместе воевали в Восточной Пруссии и выбирались из Мазурских болот, пощадили немецкие пули, не пощадила пуля русская. "Господи, за что?". И сразу — другая мысль: о мести. Эти люди переполнили чашу терпения. Скоро они совсем потеряют человеческий облик.

— Пли по толпе! Пали! Огонь!

Залп из трехлинеек, повалившиеся на припорошенную снегом землю раненые и убитые, и толпы людей, потерявших разум от страха…

— Господин поручик, — павловцев тоже вывели в оцепления. — Надо бы на ту крышу наших отправить. Не нравится она мне. Ой, не нравится.

И здесь — тоже унтер предчувствовал угрозу. Поручик-то что? Поручик недавно в армии, а унтер уже погулял, попили крови у него германец с австрияком да мадьяры.

— У Вас слишком…

Один из павловцев, рядовой, свалился, подкошенный выстрелом: пуля пробила сердце.

— Я ж говорил, — в сердцах выкрикнул унтер.

— Огонь по бунтовщикам! Огонь!

Несколько предупредительных — в воздух. Волынский полк старался остудить пыл толпы. Но демонстранты все орали и издевались. И волынцы не выдержали, сделав залп по толпам петроградцев.

И снова — трупы русских людей, убитых соотечественниками. А "задир" так и не нашли, они вовремя скрылись или попрятались за людскими спинами…


Кирилл спешил изо всех сил. Он не мог свободно действовать: его сразу бы заподозрили как минимум в попытке переворота и измене, но не мог и сидеть сложа руки — совесть не позволяла.

Cизов немного успокоился, лишь увидев прибывший состав, из пульмановских вагонов которого спешно выгружались пехотные части с Румынского фронта. Солдаты, хмурые, но спокойные и несуетливые, выкатывали пулеметы, выносили пулеметные щиты, поправляли трехлинейки и берданки за плечами. Все оружие Николай приказал держать наготове, чему немало удивились в Ставке, но все-таки исполнили: предполагалось, что состав объедет Петроград, так что никакой сумятицы вид готовых к бою людей не взволнует петроградцев, но за несколько дней до того император приказал вывести состав на столицу.

А Маннергейм буквально позавчера, по телеграфу, в чье командование поступали эти части, проинформировал командование сводного полка, что оно должно исполнять приказы Кирилла Владимировича. Это, конечно, было неслыханно: пехоте подчиняться морскому офицеру, пусть и из правящего дома, но…

Но Особый полк (переименованный так по указанию все того же императора) на подъезде к столице узнал о волнениях в городе. Да и железнодорожные работники явно что-то затевали. Так что офицеры на общем собрании приняли решение все-таки полностью подчиниться Кириллу Владимировичу. К тому же таким был приказ Маннергейма, их непосредственного командира. Да, странные дела творились в стране: офицеры обсуждали приказы командования, солдат выводили для разгона мирных демонстраций, Ставка подчас не выполняла распоряжений Верховного главнокомандующего, и никто "на верхах" не думал о благе страны. Большинство отчего-то гнались за собственной выгодой. Кирилл подавил вздох от этих непростых мыслей, когда завидел, что к нему спешит какой-то офицер.

Ага, судя по погонам, полковник. Лет сорока, плотный, с лихо закрученными усами и чуть подрагивающим кончиком правого уха, щурящимися глазами. Но особенно выделялись его руки. Мощные, загорелые, мозолистые. Он легко бы мог обхватить одним кулаком конскую подкову, а вторым в это время стучать молотом по наковальне. Во всяком случае, Кирилл живо представил себе кузню, где этот "коваль" забавляется с молотами, кувалдами, подковами, серпами, перебрасывая их из руки в руку или вертя над головой.

— Ваше высокопревосходительство, Особый полк по приказанию Его Императорского Величества и генерал-лейтенанта Карла Густава Эмиля фон Маннергейма прибыл в Петроград в Ваше распоряжение. Командующий Особым полком полковник Николай Степанович Скоробогатов! — полковник так резко вздернул руку для отдачи чести, что Сизов испугался, что через мгновенье раздастся хруст костей. Но ручища Скоробогатова остановилось в считанных миллиметрах от виска.

Кирилл опустил взгляд на грудь Скоробогатова. Анна, Владислав, Георгий… На мундире полковника расположилась целая "семья" наград. Сразу было видно, что Николай Степанович в окопах не отсиживался…

— Без чинов, Николай Степанович. Благодарю, Вы сами не знаете, насколько приход Вашего полка поможет Родине, — Скоробогатов явно не умел скрывать своих чувств.

Он вытянулся по стойке "смирно", широко улыбнулся, но в глазах полковника заплескалось волнение, готовое вот-вот выйти из берегов.

— Ваши солдаты и офицеры готовы сегодня же утром пресечь попытку восстания? Даже среди запасных батальонов? — Кирилл решил быть честным с полковником. Тот, как и его люди, заслуживал знания будущих событий хотя бы в крохотных рамках.

— Они будут готовы хоть к бою в окружении как только закончится их выгрузка. Кирилл Владимирович, где расположат моих солдат? Надеюсь, слухи о том, что здесь начинается голод, не соответствуют действительности? — Скоробогатов проявлял в первую очередь заботу о своих подчиненных. Кирилл надеялся, что полковник сможет пережить бурю в столицу: такие люди ему были очень нужны в будущем.

— Вы займете Адмиралтейство, а насчет ужина не волнуйтесь, всех накормят. Проблемы, конечно, с продовольствием есть, но по сравнению с Берлином, где люди умирают от голода — это так, шутка. Николай Степанович, у Вашей части есть флаги? И оркестр?

— Да, Кирилл Владимирович, — Скоробогатов оказался в замешательстве. — Однако…

— Боюсь, Вашей части придется начать борьбу уже сейчас. У вокзала ждут грузовики и бронеавтомобиль. Прикажите солдатам в них грузиться с развернутыми знаменами, под игру гимна. Справятся?

— Так точно, Ваше высокопревосходительство! — Скоробогатов на время позабыл о просьбе, более похожей на приказ, Кирилла чины не упоминать.

А через считанные минуты по улицам, приводя в замешательство прохожих, городовых, казаков и жителей окрестных домов ехала колонна грузовиков. В воздухе разливалась мелодия гимна, а солдаты пели, вбирая в себя все другие звуки. даже заглушая рев моторов.

Кирилл улыбался. Вот-вот на Царскосельский вокзал должны были прибыть части Экипажа. Комендант Села дал разрешение на отъезд нескольких батальонов в столицу, для подавления беспорядков. Александра Федоровна находилась даже в приподнятом настроении, узнав, что верные трону люди отправляются подавлять мятеж.

А потом Кирилл грустил: он знал, что должен позволить крови пролиться, чтобы не оставить шансов Думе, правительству и царю бездействовать…

Глава 12

"Генерал-лейтенанту Хабалову повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией".

Этот приказ, сильнозапоздавший, зачитывали по всем казармам солдатам, офицерам и унтерам. Разбуженные люди, уставшие от трехдневных оцеплений, морально подавленные тем, что участвовали в расстреле мирных людей, надломленные, слушали. И понимали: "Завтра снова то же самое. Только хуже".

Почти в то же время князь Голицын, премьер, достал из стола припрятанный загодя, "на крайний случай", указ царя о роспуске Думы. Проставил дату. И решил, что сделал все, что от него требуется.

А в казармах Павловского и Волынского полка было очень неспокойно. Солдаты, как раз и стрелявшие по толпам людей, "принимали гостей".

— Что же вы, товарищи, по своим же соотечественникам стреляли? И это в войну? Нехорошо!

— Братцы, да чего же вы, а? Да вы же простых трудяг перебелили, у них же семьи без кормильцев!

— Стыдно, господа-солдаты, стыдно…

Но более всего наэлектризовало солдат появление Керенского. После многочисленных раздумий он решил лично выступить перед "чудесной толпой, готовой развесить уши". Александр Федорович чувствовал, что настал его звездный час. Именно он будет записан в анналах истории как человек, лично поведший войска к победе свободы и демократии в России! Он уже видел свои лики, отчеканенные на медалях и монетах "Честному вождю свободного народа" или что-то в этом роде. Да, именно в золоте! Керенский сам сможет все решить! А если он будет медлить, то — конец! Царь выиграет войну, этой же весной, его авторитет вырастет слишком сильно, и шансов на изменение режима еще долго не представится.

Сама история предоставила ему такой шанс: в казармы при особой сноровке мог пройти кто угодно с улицы, "укорить и направить" на путь истинный.

— Товарищи, вас заставили стрелять по своим же братьям! По простым рабочим и студентам! Кто-то из ваших родственников мог оказаться среди трупов, оставшихся лежать на мостовых! Но нужно искупить этот грех! Его можно искупить, я знаю, как! Нужно навсегда избавиться от того охвостья, зубоскалов и трепачей, что сейчас сидят в министерстве! Надо избавиться, сбросить с себя ярмо царизма! Нужно сражаться за демократию! За народ и волю! Ура! Бей прихвостней царя! Даешь революцию! Даешь свободу!

Керенский повалился со стула, на который поднялся, упав прямо на руки своим друзьям: обморок. Это произвело сильно впечатление на солдатскую и унтер-офицерскую массу. Да и офицеров задело за живое. Многие просто устали, хотели надежды. А если придется хоть за чертом пойти в ад — так и хорошо!

— Братцы, а ну-ка, вместе, разом, двинем! Доколе?!! — возопил какой-то солдат из угла. Его призыв подхватили и остальные.

И двинулись. Тех, кто пытался остановить толпу или хотя бы остаться в казармах, били или оттесняли в стороны. Керенский решил пойти вместе с толпой. Он пришел более или менее в себя, и желал с этой же минуты повести за собой народ. За революцию, к победе!

Павловцы двинулись, вышли на улицу: и остановились.

Прямо у казарм застыли ряды солдат. Стволы пулеметов смотрели прямо на двери казарм, — то есть прямо в самую гущу толпы. Винтовки были взяты "на изготовку". Некоторые солдаты даже прицеливались, выбирали себе мишени.

На переулке застыл бронеавтомобиль "Мерседес", этакий гоночный экипаж, облаченный в стальной саван. Пулемет "Максимум" торчал из пулеметной башни, готовый вот-вот разразиться очередью. Из двух небольших окошек, до того скрывавшихся за откидными люками, высунулись берданки.

— Стоять! Вернуться в казармы, иначе мы откроем огонь!

Керенский лихорадочно смотрел на происходящее, громко сглатывая. Он совершенно не ожидал, что за считанные минуты у казармы соберется сотни три или четыре солдат да еще бронеавтомобиль. Но павловцев-то было больше! Они должны победить! Идея поможет им одержать победу!

Александр Федорович хотел было начать очередную короткую речь, в надежде образумить пришедший отряд и перевести его на сторону борцов за демократию.

— Огонь, — раздалась команда откуда-то позади. Керенский похолодел: этот голос он узнал слишком хорошо. Кирилл Владимирович предал дело свободы…

В глазах лидера трудовиков все потемнело: тьма пришла вместе со звуком залпа…

Кирилл Владимирович закусил губу. Ему было по-настоящему больно видеть, как русские стреляют по русским — и это военную пору. Но он не знал, как действовать иначе. В октябре большевики сделают точно самое, а потом, в восемнадцатом и девятнадцатом начнут уничтожать уже и мирных граждан, а не только "беляков". Кирилл все же взял на себя ответственность стать палачом. Храбрости признаться в этом у него хватило, не то что у сотен других.

Полуторатысячная толпа, поредевшая, напуганная, потерявшая осознание происходящего, отступала в казармы. Люди бросали оружие, многие падали на землю, зарывая голову руками.

— Все оружие — изъять. Приставить сотню человек, в казармы не входить. Охранять только входы-выходы. Всякие разговоры с павловцами прерывать. В случае попыток любой агитации — открывать огонь. Исполнять. Всех офицеров и унтеров из казарм. Выяснить, кто стал зачинщиком бунта. Найти таких — и расстрелять. За измену России. Остальные — в грузовики, отъезжаем к Думе. Один бронеавтомобиль "Мерседес" должен остаться здесь. Для прикрытия. И помните: от ваших действий зависит судьба страны и войны.

Кирилл Владимирович нахмурил брови и помассировал виски — но только когда оказался внутри второго бронеавтомобиля, "Армстронга-Уитворта-Фиата". Сизов с усмешкой смотрел, когда садился, на его зенитную установку. "Будет теперь не залп "Авроры", а очередь зенитки — мельчает история, мельчает…"

Еще хуже пришлось Волынскому полку: среди ночи казармы были оцеплены броневиками и частями Особого полка, здесь же выставили батальон Гвардейского флотского экипажа.

Несколько горячих волынцев все-таки набрались храбрости и пальнули из окон, на что им ответили очередью из "Максимов". Тут же стало тихо.

Кирилл Владимирович прошел внутрь казарм во главе с двумя взводами матросов из Экипажа. Повсюду — люди в замешательстве. Под окном валялось двое трупов, под ними уже растеклась ужа крови. Этот вид, похоже, быстренько охладил пыл мятежных частей.

Однако тела валялись не только у окна: на полу и у стен лежали офицеры, избитые или раненые — сложно разобраться.

— Кто это сделал? — Кирилл кивнул в сторону избитых офицеров. — Я спрашиваю, кто? Какой мерзавец решил поднять руку на командира? Какой мерзавец, не выдержав вида буйствующей толпы и строгости приказа, поднял руку на офицера?

Волынцы молчали. В казармы заходило все больше и больше солдат, которых сюда привел Кирилл.

— Трусы, — в сердцах бросил Сизов — и тут же раздался револьверный выстрел.

Кирилл откинуло в сторону, он растянулся на полу, раскинув руки в сторону, закрыв глаза. На его мундире отчетливо виднелась дыра, проделанная пулей. Моряки из Экипажа, увидев павшего командира, уже вскинули винтовки, готовясь дать залп. Послышался мат: волынцы услышали все, что о них думают.

И первый залп: матросы стреляли вперед, в ту сторону, откуда прилетела пуля. Люди падали, запрокидывая головы, заваливаясь назад, хрипя или крича, матерясь и безмолвствуя. Русские убивали русских…

— Отставить, — выкрикнул Кирилл! — Черт побери, отставить! Прекратить!

Еще несколько выстрелов — и стало тихо.

Сизов, не обращая внимания на продырявленный мундир (дыр было две: потом выяснилось, что звуки двух выстрелов слились в один), с широко раскрытыми глазами глядя на бойню, в которую превратилась казарма.

Двадцать или тридцать трупов, не меньше. Еще двое больше — раненых. Кирилл нервно сглотнул, зажмурил глаза: он не хотел, всеми силами противился картине, полной алых красок. Уже слишком много крови стоила эта революция. Но Сизов все же решил продолжать, он взял на себя ответственность, он поднял свой крест, который с каждым вздохом становился все тяжелее и тяжелее.

Кирилл потрогал двумя пальцами одну из дыр в мундире: пуля застряла в панцире Черепанова, который загодя надел Сизов. Металлическая пластина спасла ему жизнь. Но если бы он мог своею жизнью заплатить за чужие смерти, спасти сотни тех, кто уже погиб, и кому только предстояло погибнуть в жерле революции — Кирилл сделал бы это незамедлительно. Но ничего не дается так просто…

— Видите, до чего довели Вас глупость и проклятые агитаторы с провокаторами? Вы убивали людей на демонстрациях, теперь убивают вас. Запомните эту сцену. И когда кто-либо, когда-либо в вашей жизни станет призывать вас обернуть дула ружей ради блага революции, ради какого-то идеала — вспомните эту ночь. Может быть, это воспоминание направит вас по правильному пути.

Кириллу сжал кулаки и, демонстративно повернувшись к замершей в онемении и оцепенении солдатской массе, направился прочь из казарм, на ходу приказав:

— Здесь — делать то же самое, что и у павловцев. Никого не впускать и не выпускать. Не уходить отсюда. Только по моему личному приказу. Поняли? Личному!

На улице, вдохнув морозного воздуха, Кирилл сел в броневик. Завели грузовики. Путь теперь лежал к Таврическому дворцу, туда же должны были направиться кадеты, юнкера и надежные части — Кирилл решил, что надо сделать за Хабалова его работу.

Занимался рассвет. Первые лучи солнца освещали волнующийся город. Грузовики и броневики оцепили Думу, к которой стекались со всех концов города люди, не знавшие, что происходит и думавшие, что в Таврическом они найдут ответ.

А депутаты сами оказались в замешательстве. До них уже дошли известия о мятеже волынцев и павловцев, быстро подавленных усилиями Кирилла Владимировича Романова. К тому же нигде не могли найти Александра Федоровича Керенского: его жена сообщила, что муж поздно вечером направился куда-то, с полным решимости лицом. До этого кто-то ему звонил, кажется, из трудовиков.

Представители левых партий неистовствовали: они обвиняли всех и вся в предательстве народа, избирателей, тех, кто доверился Думе, в новом Кровавом воскресенье. Однако и они примолкли, едва пришла новость о мятеже в Кронштадте: матросы, давным-давно волновавшиеся, подняли красный флаг, перебили офицеров и немногочисленных верных строю сослуживцев и теперь заперлись на острове, громя все, что под руку подвернется.


Удар за ударом в дубовую дверь. Капитан первого ранга Сидорков встал у узкого окна-бойницы, выходившей на воды Балтики. Куски льда плавали по темной воде. Небо только-только начал озарять рассвет: редкие алые лучики прорезали тьму, кромсая ее на части, дарили надежду.

— Ух, гад! Заперся! Ломи, братва, ломи! — петли уже почти не выдерживали. Сыпалась штукартурка.

В Кронштадт как-то просочились вести о том, что запасные батальоны подняли мятеж, что народ вот-вот выйдет на баррикады, требуя мира и хлеба. И полыхнуло…

В крепости собрались самые горячие головы со всего флота, не нюхавшие дыма немецких линкоров и не попадавших под пули их пулеметов в десантах, не смотревшие на проплывавшие у самого борта мины. Безделье и муштра, вечное, опостылевшее однообразие: многих это может свести с ума, чаще же — может привести к тупой ярости, к желанию поменять, любыми способами поменять, чтобы не так, как раньше, чтобы хоть как-то иначе…

Матросы "поднялись", перебив всех офицеров, что пытались удержать их от восстания, предотвратить это. Началась бойня, избиение кучки людей толпой озверевших, опьяненных чувством безнаказанности (они-то еще не знали, что устроили за бунт запасным батальонам) балтийцев.

Офицеры-балтийцы не сдались просто так. Они сражались до конца, как могли, защищая свою честь и выполняя священный воинский долг. Многие смогли укрыться в кабинетах и арсеналах, закрепиться там с оставшимися верными царю и порядку матросами.

Капитан первого ранга Кирилл Сидорков смог найти защиту за дверью кабинета. Но и за ним "пришли",

Капитан крутил барабан "нагана", пересчитывая оставшиеся в нем патроны. Три штуки. Много, это очень много. Даже если бы остался только один патрон — этого было бы достаточно.

Толчок в дверь — и та обрушилась вниз, ухнула на пол, подняв столб пыли. Кирилл, не целясь, дважды нажал на курок револьвера, направив его в своих бывших подчиненных. Два выстрела. Оба — в цели. Сидорков, вздохнув, приставил "наган" к виску и нажал на курок. В последний раз в своей жизни. Капитан уходил к Богу только с одною мыслью: отчего люди перестают быть детьми, ведь не рождаются же они такими жестокими и охочими до чужой крови…

К этому "благому делу революции" присоединились рабочие нескольких заводов, уничтожив полицейские участки на Выборгской стороне и начав строить баррикады. Везде царила анархия. И люди испугались, просто испугались, поняв, что же происходит, чем оборачиваются беспорядки…

— Пали!

Стройный залп из полутора десятков винтовок и револьверов по улице. Люди внизу даже не расступились, не дрогнули, когда на мостовой оказалось еще несколько трупов. Толпа неистовствовала, ломая двери полицейского участка.

— Порешат нас, братцы, — бесстрастно заметил один из околоточных, перезаряжая револьвер. — Как есть, порешат, как германьца.

— Отставить панику, — хлестко приказал офицер. — Мы еще им покажем, что значит полицию не уважать. Ребяты, ну-ка, еще залп!

Работяги из соседнего завода выломали фонарный столб и, перехватив его наподобие тарана, пошли на "штурм" участка.


Сам Родзянко, собравший "совет старейшин" Думы утром двадцать седьмого февраля, ударился в панику, посылая одну телеграмму за другой в Ставку, а затем рассказываю старейшинам-лидерам думских фракций и некоторым членам Государственного совета, что же происходит в столице и Кронштадте.

Старейшины Думы нервничали, ругались, и не могли понять, что же делать: бунт ширился. Превращаясь в революцию, и было непонятно, увенчается она успехом, или бунтовщиков вздернут на фонарях. Приходили вести, что по городу разъезжает на грузовиках и броневиках какая-то воинская часть, никого не щадившая на своем пути, ни офицеров, ни солдат, ни полицию, ни манифестантов. Другие утверждали, что над бронеавтомобилем, что едет во главе колонны, развевается русский триколор, а третьи — что из грузовиков несутся слова "Боже, царя храни!", а вместо флага — хоругвь. Сперва эти слухи приняли за бред перепуганных или пьяных, однако…

Однако перед Таврическим дворцом остановилось семь грузовиков, из которых быстро-быстро стали выбегать солдаты, разворачиваясь в боевые цепочки, расставляя пулеметы, чьи дула смотрели на волнующийся, потерявший сон Петроград.

А из броневика, на котором не было ни хоругви, ни триколора, ни красного знамени, вышел Кирилл Владимирович Романов. Вид у него был невероятно внушительный: хмурый, решительный, пронзительный взгляд усталых глаз, револьвер в раскрытой кобуре, несколько офицеров и солдат, все в орденах и медалях, за спиной. Один даже, особо рослый детина, прихватил где-то ручной пулемет Льюиса. Массивное оружие чем-то напоминало морское орудие, обрезанное, с приделанной к нему ручкой и дисковым магазином, с чуть сужавшимся к концу стволом. Завершали "картину масло" сошки, на время похода собранные и сложенные вдоль ствола. Эту бравую команду не посмели не то что остановить, но даже узнать, по какому поводу вооруженный отряд находится в Таврическом дворце.

Кирилл быстро нашел кабинет Родзянко, жестом приказал остаться в коридоре всем, кроме солдата с ручным пулеметом, и, постучав в дверь, вошел.

"Неизгладимое впечатление" — это слишком мягко сказано о том эффекте, который произвело появление Сизова среди старейшин. Родзянко остался сидеть, даже, кажется, вздохнул с облегчением. Монархист Шульгин улыбнулся, глядя на пулемет. Милюков вскочил со стула, затем снова сел. Гучков же замер, похоже, он менее всего ожидал увидеть так скоро Кирилла с "ординарцем"-пулеметчиком.

— Кирилл Владимирович, как это понимать? — все-таки первым проснулся Львов. — Что здесь делает этот солдат?

— Это мой ординарец, доверенное лицо, — "доверенное лицо" вытянулось во фрунт, да так, что аж пол заскрипел, а ствол "Льюиса" замелькал с невероятной скоростью перед глазами "старейшин". Те зачарованно, как будто под гипнозом, провожали дуло ручного пулемета глазами. — Господа, боюсь, в городе начались настоящие беспорядки. Несколько запасных батальонов попытались присоединиться к манифестантам, подняли оружие на офицеров, но мне удалось их утихомирить. Временно, конечно, у меня слишком мало людей. Восстал Кронштадт, так что у нас под боком настоящее гнездо проказы, откуда по всему Петрограду будут распространяться миазмы революционной заразы. Вы же все помните пятый год? Боюсь, в условиях войны события будут развиваться намного хуже. Мы не можем этого допустить, господа. Поэтому я прошу Вас, Михаил Владимирович, отправить нескольких человек из собравшихся здесь в Ставку, к Его Императорском Величеству. Я сомневаюсь, что Николай понимает всю глубину царящих здесь беспорядков. Но, боюсь, нужен какой-нибудь решительный шаг, который заставит людей прекратить беспорядки и продолжить работу на благо победы над врагом.

— Да, Кирилл Владимирович, мы хотели поступить подобным образом. Однако… Что там происходит, в городе? Мы слышали отдаленную стрельбу, крики. Кажется, к дворцу подъезжали какие-то грузовики, — Георгий Евгеньевич заметно волновался: он не знал, как быть. Никто не ожидал, что беспорядки разрастутся в таких масштабах, а гарнизон поддержит манифестантов.

— Это солдаты, прибывшие с Румынского фронта, сейчас они окружают Таврический дворец, чтобы защитить его в случае нападения восставших. Люди должны понять, что символ власти, Дума, остается островом спокойствия посреди хаоса. Но несколько сотен человек не смогут удерживать дворец, если весь гарнизон выйдет из повиновения. Я лишь надеюсь на генерала Хабалова и на Его Императорское Величество. Можете быть уверены, господа, что Дума получила достаточные силы, дабы поддерживать хоть какое-то подобие порядка в центре столицы. Но — не более.

— Спасет положение только отречение, я в этом уверен целиком и полностью, — высказался Гучков. — Иного выхода я не вижу. Правительство доверия уже не поможет. Массы просто не пойдут. Нужно отречение.

— Пусть Николай издаст указ о создании нового правительства, а затем отречется в пользу наследника. Думаю, что это утихомирит самых буйных, — Шульгин вздохнул. Он был единственным монархистом среди "старейшин", и ему нелегко давались слова об отречении. Однако он понимал, что без решительных, действенных шагов монархия может быть сильно поколеблена. И это — в условиях войны. Такого нельзя допустить, кто еще будет удерживать армию и страну от развала.

— Павел Николаевич высказался в том же роде. Что же, надо отправить господ Александра Ивановича и Василия Витальевича к Его Императорскому Величеству. Я уверен, что Вы сможете убедить императора в необходимости решительных действий. Господь поможет Вам. И, господа, надо отправляться в ближайшие же часы. Неизвестно, что может произойти на железной дороге. Вдруг там может начаться забастовка? Тогда связь с императором может быть поддержана только по телеграфу или телефону, если и они не прекратят действовать. И думаю, что не будет лишним организовать комитет, чей список в качестве будущего состава правительства доверия будет передан Императору на подпись, — Родзянко попал в родную стихию организации. Ему льстило то, что он практически вершил судьбу страны из небольшого кабинета в Таврическом дворце.

А потом было еще очень и очень много слов. Сизов старался не подавать вида, что ему отвратительно наблюдать, как группа людей обсуждает, спорит об одном и том же, тонет, вязнет в деталях и нюансах, а на улицах гибнут люди, животное вытесняет человеческое, звери бродят в обличье людском, нападая на таких же зверей. А многие просто остаются безучастными, сидя по домам, уверенные, будто беда пройдет мимо них. А она все не проходила и не проходила.


Александра Федоровна вглядывалась во двор за окном спальни, в которой лежали ее дочки. Анастасии было хуже всего, болезнь все не хотела проходить. А на улице несколько солдат разворачивали орудие, нацеливая его на подходы к дворцу. Почти весь гарнизон поднял оружие против Престола. Императрица хмуро взирала на то, как немногие верные части собирались вокруг резиденции.

Она никак не могла связаться с Никки. Как он там? Может, он уже спешит на помощь, наконец-то решил показать, что тоже способен стать Грозным, Петром Первым, Александром Миротворцем? Никки сокрушит всех врагов! Он поднимет престол, сделает его недосягаемым для происков черни и Думы, этого рассадника революционной заразы!

Анастасия закашлялась, застонала, начала елозить на кровати, звать маму. Александра тяжко вздохнула и поспешила к дочке, пробуя рукой жар. Эти доктора ничего не могли поделать, и зачем их только держат…

Николай ссутулился, сидя у телефонного аппарата. Трубка лежала рядом. Глухо гудела. А император смотрел прямо перед собой. Начался настоящий мятеж. Только что до него дозвонились Кирилл и Хабалов. Сперва царь никак не мог понять, что генерал-лейтенант делает в Военном министерстве вместе с сыном Владимира Романова. А затем Хабалов начал рассказывать, что же происходит в городе. Похоже, давалось это ему весьма тяжело. Да и связь как назло была невероятно плохой, то и дело обрывалась. Несколько запасных батальонов гвардейских полков пытались поднять мятеж, но части, которые должны были прибыть в Гельсингфорс к Маннергейму, вовремя оказались в столице. Правда, не обошлось без крови. Громят полицейские участки, суды и тюрьмы. Вернее, пытаются: тут взявший трубку Кирилл Владимирович рассказал, что взял командование над той румынской частью, смог оцепить казармы взбунтовавшихся батальонов и обезопасить несколько кварталов…


— Отставить панику, — хлестко приказал офицер. — Мы еще им покажем, что значит полицию не уважать. Ребяты, ну-ка, еще залп!

Работяги из соседнего завода выломали фонарный столб и, перехватив его наподобие тарана, пошли на "штурм" участка.

Вот они подошли к дверям. Удар по дверям. Створки не выдерживают, щепы летят во все стороны — и раздаются очереди, похожие на пулеметные. Только… другие. А вместе с очередями — мат.

И трупы, снова трупы людей, только недавно и не думавших, что упадут под весом фонарного стола, искореженного, выломанного из брусчатки, подкошенные пулями своих же соотечественников. А вот она как, судьба, распорядилась-то.

— Эвона, какие знатные у них винтовочки-то, — присвистнул один из городовых, глядя на странное оружие, из которого до того стреляли по уже разбегавшимся восставшим солдаты.

Ствол почти как у винтовки, только будто бы обрезан немного, приклад повернут не как у винтовки, а как у карабина Маузера, во всяком случае, похож он был. Да только магазин большой, и ручка есть, чуть подальше от приклада, чем тот странный магазин. Да и вроде как курка — два! Только курки, конечно, городовой после заметил. Но эта странная винтовка врезалась ему в память на всю жизнь, как будто держал ее руках, будто сам стрелял по уже готовым ворваться в полицейских участок бывшим рабочим да голытьбе.

Глава 13

В штаб Маннергейма стекались не самые оптимистичные вести. Команды нескольких кораблей все-таки взбунтовались, перебили офицеров и попытались прорваться в город, к арсеналам и казармам, "народ поднимать".


— Вперед, братва! Бей офицерье! Бей гнид гнойных! — орал какой-то особо голосистый матрос, махая зажатым в руке наганом. Пять или шесть десятков человек, перед этим сбросив в море офицеров, растекалась по пирсу.

Первым же голосистый и увидел, что недолго вольнице матросской радоваться: впереди, на подходе к улицам, застыли две цепочки солдат. Передние залегли, вторые же встали на одно колено, целясь в бунтовщиков.

— Сложить оружие! Поднять руки вверх! Зачинщиков — выдать! Больше никого не тронем! — ротный был настроен решительно. Он не спускал пальца с курка "браунинга", готовясь в любой момент открыть стрельбу по матросне.

— Братцы, хай им грець, вдарим? Вжахнем? — молодой матрос, до того неистово бивший уже мертвого, посиневшего кондуктора прикладом винтовки, лихо сплюнул на грязный снег.

— Сдавайтесь, дурачье! Все поляжете! — ротный все-таки хотел завершить дело миром. Ну не настолько же обезумели матросы, чтобы грудью идти на ощетинившийся трехлинейками строй?

— А може, вправду, замиримся? — подал голос уже бывалый морской волк. На ухе его болталась серьга: знак того, что он переплывал экватор. — Свои же там. Покаемся. Кровь-то не мы лили…

— От мразь! Баста они крови попили! Всех их надо… — неистовый матрос упал на пирс первым: ротный все-таки выстрелили из "браунинга", понял, кто является одним из заправил.

Солдаты подхватили, и раздался залп из винтовок. Матросы падали на грязный снег, окрашивая его в алый цвет. Многие, конечно, отделались только ранениями или страхом, но…

— Каждого, кто встанет, лично пристрелю, морды! — ротный был настроен решительно. — И всех, кто офицеров тронул, забью. Поняли?

Ротный еще в девятьсот шестом навидался такой компании. Так что знал, как надо обращаться с бунтовщиками. Он, конечно, понимал, что не от хорошей жизни матросы подняли бунт, но все-таки так отвечать на приказ выйти в море и слухи о стрельбе по не подчинившимся прямому указанию офицеров? Это до чего же люди дошли? Надо было раньше брать быка за рога, к черту прекращать никому не нужную войну и решать проблемы своей страны, а не союзников, чью жизнь сохраняли ценою миллионов смертей наших солдат…


К тому же пришло известие о восстании в Кронштадте. За считанные часы практически все офицеры и не желавшие поднимать на них руку матросы были перебиты. В столице вот-вот готов был грянуть бунт запасных батальонов, но какие-то войска его подавили. Были и совершенно дикие слухи о том, что по Петрограду разъезжает на броневике сам царь или Николай Николаевич, прибывший с Кавказского фронта, лично водит в атаки верные престолу части, да и пули его не берут.

Густав, вздыхая, слушал все эти новости, брался за голову, затем поглядывал на бутылку игристого, а потом — надевал парадный китель и шел к администрации Гельсингфорса. Маннергейм хотел окончательно порядок навести в городе, подчинив все действия властей одной-единственной цели: консервации столицы Финляндии. Ничто, что могло принести разброд, что могло поджечь фитиль пороховой бочки под названием "Гельсингфорс", не должно было попасть внутрь. Кирилл Владимирович предлагал в крайнем случае перекрыть сообщение с империей, остановив движение по единственной железной дороге, связывавшей Финляндию и Россию. А после надо было продержаться до того, как Романов наведет порядок.

Густав уже практически перестал сомневаться в Кирилле. Каждый час появлялось все больше и больше подтверждений его словам. А если у третьего претендента на престол были знания, то и сила должна была быть с ним. Или хотя бы план, как разобраться в начинавшемся хаосе.

Радовало то, что в Гельсингфорсе практически подавили все выступления матросов эскадры и солдат гарнизона. Самых ненадежных заперли в тюрьмах и на гауптвахтах. От офицеров вышедших в море кораблей получили сообщение, что пока что команды спокойны, признаков брожения нет. Дисциплину же будут "подтягивать".

А от императора не было ни слуху, ни духу…


В Ставке Николай невероятно волновался. Связи с семьей не было, он ничего не знал об Аликс, дочках и Алексее. Это очень давило на царя. Да еще и тот разговор с Хабаловым и Кириллом…

Правительство, введя в действие указ о роспуске Думы, практически разбежалось. Хабалову вечно кто-то мешал наводить порядок, спасали только части под началом Кирилла. К тому же сын Владимира сообщил, что намерен прибегнуть к помощи юнкеров и кадет, а еще просил дать ему полномочия по наведению порядка. Практически, диктаторские полномочия. Николай никак не мог решиться: до того момента, как узнал, что в Царском селе тоже — бунт. Самые дорогие, самые близкие Семье части — и те взволновались. Это был удар в самое сердце, плевок в душу. Но еще страшнее: Аликс и дети оказались под ударом. Еще немного, и их могут захватить. Неизвестно, что с ними будет…

Николай все-таки разрешил Кириллу действовать любыми мерами, обещая подготовить соответствующий документ в ближайшее же время. Но вот насчет просьбы назначить новый кабинет во главе с Родзянко… Вспомнилось недавнее дело со Львовым. Дума хотела забрать себе бразды правления, она к этому давно стремилась. Но Аликс. Дети. Алексей. Все свалилось, все и сразу, на одного-единственного человека. "Измена, и трусость, и обман" — подумал Николай, кладя трубку телефона. А через несколько минут он приказал отправляться царскому поезду в Царское село, лично быть там же, где и его семья. Никто не посмеет тронуть самодержца!


Кирилл Владимирович оставил Хабалова в приподнятом настроении. После продолжительного разговора, в ходе которого Сизов узнал, как многие в городе просто не хотели помогать войскам, и даже здание для штаба найти не смогли. Отовсюду их выгоняли: из Адмиралтейства — морские офицеры, из Зимнего дворца их прогнал Михаил Александрович, заявив, что не желает, чтобы кровь лилась возле дома Романовых. Да, зато лилась кровь по всему городу, построенному Петром…

Только вмешательство Кирилла помогло оставить штаб Хабалова в Адмиралтействе. Оттуда же были высланы все свободные части под руководство Кутепова, офицера гвардии. Недавно приехавшего с фронта. Кирилл через адъютантов пытался скоординировать совместные действия. План его был довольно-таки прост: перекрыть мосты на центральные острова и кварталы Петрограда, оцепить казармы мятежных частей, заключенных из тюрем, полицейские участки и судей с жандармами эвакуировать к Петропавловской крепости, под защиту артиллерии. Кое-что из этого плана уже приводилось в действие.

Кадеты и юнкера военных училищ прекрасно справлялись со своим заданием. Воодушевленные тем, что идут "спасать страну и победу", впервые взятые в "настоящее дело", они помогали перекрывать пути восставшим в центральные кварталы и эвакуировали полицейские участки.

Немногочисленная конница конвоировала заключенных. Несколько раз их пытались отбить, но ружейные и пистолетные залпы быстро охладили пыл "революционэров", как говаривал Плеве.

А пока в Таврическом дворце царила "говорильня". Кирилл держался подальше от места, где рождался Временный комитет Государственной Думы. Да и самые горячие головы тоже находились все-таки далековато, близко подойти не могли: особо ретивых останавливал вид броневиков и пулеметных расчетов.

"Старейшины" все еще заседали в кабинете Родзянко. До этого они некоторое время принимали просителей и просто людей, уверенных, что только здесь они смогут узнать, что же на самом деле творится в столице. Сюда, правда, надеялись пройти представители левых партий, чтобы выпросить какое-нибудь помещение для создания Совета рабочих депутатов. Опять бы началась свистопляска и появление "второй власти", желавшей расшатать правительство. Но кто-то из офицеров узнал нескольких людей, которых еще в пятом году приходилось усмирять. На этот раз все прошло куда быстрее: конвой и в ответ на требования прекратить произвол — напоминание об условиях военного времени. Кирилл перед отъездом в Военное министерство прямо указал, что части могут предпринимать любые действия по предотвращению дальнейшего разрастания восстания. Абсолютно любые, а Кирилл уж сам потом разберется, кто прав, а кто — нет. Сизов был уверен, что Николай все-таки позволит взять ему полномочия по наведению порядка в городе.

Вот это- то как раз и беспокоило "старейшин".

— Господа, а Вам не кажется, что Великий князь становится все менее управляемым? Я уже не могу с точностью сказать, что он подчинится голосу разума и поспособствует установлению нового порядка. Что, если он предаст идеи либерализма и воспользуется создавшимся положением для укрепления власти? Или сам захватит власть, перевешав нас на фонарях? — Милюков почесал переносицу, отложив в сторону пенсне. Побарабанив пальцами по столешнице, он поднялся из кресла и подошел к окну. Вид солдатского оцепления его начинал беспокоить все сильнее и сильнее. — К тому же, эти отряды? Мне думается, они вполне могут повернуть оружие против нас.

— Позвольте, но Вы можете себе представить Кирилла, только недавно предлагавшего остановить добычу золота, а освободившихся рабочих направить в армию, в которой и так раздуты тылы, один столичный гарнизон чего стоит! Или припомните скандал, связанный с его нынешней женой? Или прохладное отношение императора и императрицы в прошлые годы? А вспомните, что он первым пошел на контакт с "Прогрессивным блоком"? А вспомните, что он находился долгое время под наблюдением Охранного отделения? А вспомните, в конце концов, милостивые государи, кто закрыл меня от пуль убийцы? Я бы вряд ли сидел в этом месте и видел возможность изменения прогнившего строя, скорее, лежал в хладной земле, отпетый и причащенный, — Георгий Евгеньевич Львов, наконец-то добравшийся до Таврического дворца. Все утро он тщетно пытался навести справки о местонахождении Александра Федоровича Керенского — но тщетно. Никто его не видел позже вечера прошлого дня. Хотя некоторые предполагали, что он отправился агитировать части на восстание.

А восстание совершенно не входило в планы старейшин. За прошлые дни они успели повидать весь хаос и ужас от людской озлобленной толпы. Они боялись, что народ просто сметет все на своем пути, и начнется бессмысленный, беспощадный, кровавый и бесконечный русский бунт. Поэтому пришлось смириться с тем, что солдаты окружали Думу. Все-таки ее избиратели мандатов спрашивать не будут. Голодному и холодному человеку все равно, что мандат, что мундир, что погоны…

К тому же все четче вырисовывались перспективы использования Кирилла вместо Николая Николаевича, медлившего с согласием на "диктаторство". А третий претендент на престол был под рукой, начал действовать, наводить порядок, что должно было поднять его авторитет среди определенных слоев населения. Может, его воинские способности и оказались не самыми худшими, но вот управленческие… Никто в стране не смог бы вспомнить чего-либо дельного, предложенного или сделанного Кириллом на ниве государственного управления. Поэтому в этом он должен был полностью подпадать под влияние будущего министерства. Благо посты уже были поделены между министрами. Разве что шли споры по поводу участия левых и портфеля министра юстиции. В условиях, когда с Керенским могло произойти все, что угодно (Родзянко вообще предполагал, что его могли убить взбунтовавшиеся рабочие, солдаты или же городовые и части, восстанавливавшие порядок), пост министра юстиции оказался вакантным.

Многим, правда, приходила на ум кандидатура Переверзева, выражавшего антиправительственные взгляды, да еще и обладающего каким-никаким, а все-таки весом в обществе юристов. Кому-то импонировала фигура Гинса, почитавшегося за не самого худшего администратора и более или менее хорошего юриста: все-таки адвокатом может и не быть министр юстиции, но организатором он быть обязан. Эту мысль выдвинул Родзянко, но его голос потонул в море негодования.

К сожалению, эту говорильню Кирилл пока что разогнать бы не смог: думцы имели весьма сильное влияние на массы, да и на их стороны была столичная пресса. В любой момент военно-промышленные комитеты, найдись кто-нибудь хотя бы чуточку решительней зайца и активней ленивца, могли просто перекрыть поставки оружия и боеприпасов. А уж если кто-то из левых Думы возжелает все-таки создать Совет рабочих и солдатских депутатов…

Сизов попал в западню: полномочия у него были, но если он воспользуется ими "на всю катушку" и в лоб — началась бы настоящая революция, а не мятеж нескольких запасных батальонов. Пока что надо было просто выиграть борьбу за умы тех, кто не мог решиться, на чью сторону встать. Именно поэтому Кирилл приказал занять телефонные и телеграфные станции отрядам кадетов и юнкеров, не участвовавших в оцеплении центральных кварталов, а последние броневики направил с несколькими грузовиками солдат к вокзалам. Собиравшиеся у Петропавловской крепости жандармы и городовые были направлены к зданиям крупнейших банков, до которых можно было более или менее быстро добраться от Зимнего дворца.

А ближе к вечеру Кирилл снова вернулся в Таврический дворец. Его указания были исполнены в точности: солдатам оцепления подвезли походные кухни, так что горячей едой людей обеспечили. Кое-как решили вопрос и с теплом: развели костры, а самых продрогших отпускали во дворец погреться.

Временный комитет Государственной Думы по сношениям с лицами и организациями уже был образован и лихорадочно продолжил работу, а именно: попытки связаться с разными частями города, выяснить возможность перехода хотя бы временной власти министров в руки членов комитета и написанием телеграмм в разные концы Петрограда и страны.

— Господа, боюсь, положение удручающее, — Кирилл старался говорить как можно меланхоличней, это показало бы, что дела и в самом деле плохи. — Рабочие уже несколько раз пытались взять тюрьмы, где сидят политические заключенные вместе с уголовниками, в частях гарнизона брожение, которое нельзя остановить только насильственными методами. Бастуют железнодорожные работники на ветке до Пскова. Император, судя по дошедшим до меня сведениям, выехал в столицу на поезде, однако состав был остановлен. Между нами и самодержцем — полоса мятежных частей и поселений. Боюсь, нам не удалось остановить революцию, а точнее, анархию. Голытьба просто перевешает на фонарях всех мыслящих людей отберет у промышленников их заводы с мануфактурами, у дворян — их родовые поместья и земли, — Сизов старался давить на самые больные точки. — Мы не можем контролировать ситуацию. В этой связи император назначил меня ответственным за водворения порядка в столице. Однако я считаю, что сперва необходимо создать новое правительство, облеченное доверием страны и Государственной Думы. Я уверен, что Михаил Владимирович прекрасно справится с ролю министра-председателя нового правительства, а также назначит членов своего кабинета.

Кирилл играл, кажется, лучшую роль в своей жизни. Даже нет, не играл: он был! Был неуверенным, уставшим, напуганным народным движением членов императорского дома, который не знает, что же делать с государством без помощи "уважаемых господ старейшин Думы". А еще — потерявшим уважение к императору.

— Боюсь, Его Императорское Величество сейчас потерял свой авторитет, если и войска ополчились против него. Боюсь, что будущее наше темно и незавидно…

— Кирилл Владимирович, я готов взять на себя нелегкое бремя министра-председателя, благо, мне легко собрать новое правительство. В столице есть люди, которым народ доверится. К сожалению, Александра Федоровича Керенского нет сейчас с нами, и неизвестно, что с ним, поэтому у нас нет одного из известнейших деятелей Думы.

— Мне думается, что Василий Витальевич Шульгин[11] заменит Александра Федоровича, хотя бы на первое время, — Кирилл старался, чтобы его голос звучал как можно более буднично. Все-таки, не должен же никто получать доказательства того, что Сизов специально усиливает позиции монархии в будущем правительстве. К тому же в истории, известной Кириллу, Шульгин отказался от портфеля министра юстиции. Ну что ж, в этот раз ему не отказаться, ни за что!

— Боюсь, я не смогу принять этот пост. Я не обладаю достаточными качествами, чтобы…

— Зато Вы обладаете решительностью и верой в победу, в русский народ. Думаю, этого достаточно, Василий Витальевич. Михаил Владимирович, я надеюсь, господин Шульгин все-таки подойдет на пост министра в правительстве доверия. Продолжайте, Михаил Владимирович, продолжайте. К сожалению, нам пришлось Вас прервать.

— Благодарю, — Родзянко вытер лоб платком. Все-таки "старейшины" довольно долго обсуждали сложившуюся ситуацию, а Милюков с Гучковым очень долго "продвигали" кандидатуры министров. — Вы верно заметили, Кирилл Владимирович, что Его Императорское Величество показал себя не с лучшей стороны в сложившейся ситуации. Народ потерял веру в него. Армия разочаровалась в нем как в Верховном Главнокомандующем. Страна разуверилась в нем как в императоре. В сложившейся обстановке не остается ничего другого, как убедить царя передать власть своему сыну или брату. Это будет жест, достойный правителя, потерявшего всякое доверия подданных.

"От такой ответственности нельзя убегать, власть, полученную от предков, надо держать, не вправе сын отречься от отцовской воли" — это пробились мысли Кирилла Романова. Но Сизов был с ним согласен. К сожалению, озвучить мысли было нельзя. Не то время. Не то. К тому же, Николай оказался слишком хорошим семьянином и человеком для того, чтобы стать по-настоящему хорошим правителем. И это сейчас сказывалось, как никогда.

— В пользу Михаила Александровича и Алексея Николаевича. Цесаревич слишком юн, чтобы принимать бразды правления. Михаил должен стать регентом при своем племяннике. К тому же цесаревич популярен в армии. Так мы сможем соблюсти преемственность и традиции, саму идею монархии, господа. Серьезные потрясения ныне ни к чему хорошему не приведут.

Похоже, Шульгин все-таки потихоньку стал ощущать себя одним из будущих руководителей страны. Да и он получил то, что хотел в "другой" истории: пулеметы. Силу, с помощью которой можно будет сохранить порядок, хотя бы и ценой крови, да еще и устранить опасность влияния на власть левых партий, подозреваемых им в пораженчестве и непонимании сложившейся ситуации на фронте.

— Однако Михаил не лучшая кандидатура, нежели Николай. Характер его слишком мягок для страны, оказавшейся в такой опасности. Он практически лишен уважения и авторитета в войсках. Он неподходящая кандидатура, господа, я уверен, что он откажется от предлагаемого ему регентства. А если и примет предложение, то мы снова получим брожение или, хуже того, революцию, которую еле-еле можем приструнить сейчас. Армия за ним не пойдет, поэтому мы получим развал фронта. Нет, господа, — Родзянко говорил с нажимом. Гучков, Милюков, Львов и несколько других думцев одобрительно кивали. — К тому же мы уже неоднократно это обсуждали, Василий Витальевич. Нет, нам нужен человек, способный остановить развал столичного гарнизона. Я уверен, что сейчас в этом кабинете стоит такой человек. Решительно подавивший опасное в условиях войны брожение, имеет авторитет в некоторыхчастях, особенно оставшихся верными власти. Мудро решивший оказать содействие Думе, понимая, что это тот орган, на которого устремлены полные надежды взгляды народа. И этот человек…

— Да, я согласен с тем, что Кирилл Владимирович как нельзя подходит в качестве регента при цесаревиче, — Родзянко едва удержался от того, чтобы не подпрыгнуть, когда Львов спешно, одним рывком, поднялся со стула и упредил председателя Думы и будущего правительства. — Я уверен, что армия и народ успокоятся и пойдут к победе, зная, что у плеча цесаревича стоит такой человек!

Кирилл изобразил удивление вперемешку с благодарностью на своем лице. Хотя, конечно, особых усилий ему не потребовалось: все-таки не ожидал от Георгия Евгеньевича Львов он такого шаг. Хотя… Керенского-то нет, и влияния он не оказывает на председателя Земгора. Так что Львов может говорить с чистой душой. Да и благодарность-то в спасении его драгоценной жизни показала себя в полную мощь. Зато план Кирилла вовсю продвигался к намеченной цели…

— Я вполне готов увидеть в качестве регента именно Кирилла Владимировича. Нам нужны именно уверенные люди, знающие, за кем пойдет народ, — подал голос Милюков.

— Я — за, господа, — Гучков кивнул. Ему импонировала решимость Кирилла во время подавления волнений в запасных батальонах. Но, к тому же, Гучков надеялся кое-чего и для себя получить от будущего регента. Как и все остальные, конечно.

— Я согласен с тем, что империя только окрепнет и пойдет к победе, если регентом станет Кирилл Владимирович, — Шульгин все-таки, скрепя сердце, согласился. Он считал, что останься Николай на троне, то страна снова скатится к революции, если война не закончится в ближайшие дни не одержит победу. А это было нечто фантастическое. К тому же все-таки его начали терзать сомнения насчет кандидатуры Михаила Александровича, брата Николая, в качестве регента. Он-то никак не проявил себя за прошедшие дни. А стране требовалась жесткая рука.

Кирилл слушал с выражением радости и благодарности на лице одобрение свое кандидатуры на пост регента, а глубоко в душе презирал "старейшин". Многие из них соглашались, лишь надеясь получить влияние на регента, на власть в государстве, считая, что Кирилл — никто в государственной политике, этакий деревенский староста по сравнению со Столыпиным. Кирилл Романов, возможно, и соответствовал такому представлению, но не Кирилл Сизов. Все-таки у него были знания, у него была решимость, — и у него был прекрасный план, много раз подтвердивший свою действенность, по действиям в создавшихся условиях и управлению страной. К тому же думцы совершенно не предполагали, что он затеял совершить, и могли лишь только догадываться, что к столице уже потихоньку стягиваются верные престолу части.

Телеграфист нервно отбивал текст телеграммы, ссутулившись под взглядом Великого князя, рядом с которым стоял его ординарец-пулеметчик. А на другом конце проводе граф Келлер, первая шашка России, командир третьего конного корпуса, хмурил брови, тихонько шептал молитвы и вот-вот готов был кинуться прочь из телеграфной будки, вскочить на коня и броситься на Петроград.

"Положение отчаянное тчк императору и его семье грозит опасность тчк в столице подняли бунт запасные батальоны гвардии тчк вот-вот восстанут солдаты соседних городов тчк пытаюсь подавить волнения тчк принял на себя экстраординарные полномочия по указу императора тчк прошу немедля двигаться к Царскому селу с вверенными Вашему руководству частями тчк надеюсь на Вас тчк Бог Вам в помощь тчк"

Густав Маннергейм перевел дух, ложась на диван, чтобы поспать хоть часок-другой. Положение в Гельсингфорсе стабилизировалось. Немногие части, решившие не подчиниться приказам офицеров, были все-таки разоружены и заперты в казармах. Бунтующие корабли не смогли воспользоваться орудиями, а их команды или распределили по гауптвахтам, или отправили в мир иной: по закону военного времени действовать иначе было нельзя.

А корабли, чьим командам все-таки можно было доверять, направились к Петрограду и Кронштадту. Кирилл Владимирович, написав телеграмму, где сообщалось, что император, пока что только устно, передал ему диктаторские полномочия, приказал подавить мятеж матросов в этой крепости на пороге волнующейся столицы. И приказал подавить всеми мерами. Такая же телеграмма пришла и командующему Балтийским флотом, и командирам кораблей гельсингфорской эскадры. Там же сообщалось, что в столице положение хоть и невероятно трудное, но все-таки порядок вот-вот будет установлен. Также требовалось, чтобы продолжалась информационная изоляция гельсингфорских частей от столицы и предместий. А в конце Кирилл намекнул, что надо сохранять присутствие боевого духа даже при самом худшем развитии событий…

Глава 14

А вечером по городу уже распространялись листовки и газеты с воззванием Кирилла Романова.

Несколько солдат и двое рабочих по складам читали листовку, наклеенную поверх театральных афиш.

"Всем! Всем! Всем! Что делают с нашкодившими детьми родители? Они их порют, но все-таки прощают. Люди, хватит митинговать, хватит проливать братскую кровь, хватит крушить чужие дома и лавки, втаптывать в грязь хлеб! Враг стоит у ворот. Думаете, германец не дойдет до Петрограда, до Тамбова, до Волги, до Иркутска, до Владивостока? Ошибаетесь! Враг не успокоится, пока не заставит склониться головы под ярмом чужаков! Вы сами хулили немцев, чьи предки века назад приехали сюда, в Россию. Так как же будут относиться к вам те германцы, что пришли на Русь день, два, три назад? Те, кто по-русски говорить не умеет, кто плюет на кресты, кому все равно, что ты гнешь спину на заводе, исходишь потом, идя за плугом, умираешь от жара пекарского! Они во что ни ставят труд людской, им важна только выгода, прибыль, деньги, что они заработают! Они отнимут ваш хлеб, то немногое, что вы приносите голодным и замерзшим детям, чтобы накормить своих солдат, что убивают ваших братьев, детей, отцов!

Но наши солдаты еще воюют, они истекают кровью на фронтах, мерзнут в Румынии и Прибалтике, стоят насмерть на полях Украины и в лесах Белоруссии! И вы бьете им в спину? Вы плюете на то, что ваши соотечественники гибнут, оберегая вас, храня от германцев и турок, вам все равно, что сотни их гибнут, не получая винтовок и патронов с заводов, который вы покинули! Вы плюете на то, что тысячи наших солдат попадают в плен, преданные теми людьми, которых вы хотите освободить из тюрем! Вы плюете на то, что идете за людьми, которые призывают к концу этой войны и началу новой, со своим же народом! За мир без аннексий и контрибуций?! Но за что вы тогда сражались, за что бились эти годы, за что гибли ваши братья, дети, отцы, друзья? Ради чего вы работали на пределе своих сил?! За победу! За свободу нашей страны от ига германца и турка! За свободу братских народов и шанс вздохнуть свободно, не оглядываясь на голодного до вашего хлеба и ваших жизней соседа! Вы дрались за землю и волю! И теперь — вы от нее откажетесь? Откажетесь от тех трудов, от пота и крови, пролитых вами за прошедшие годы? Откажетесь от погибших родственников? Откажетесь от свободы? От своей земли? От своей веры? От уверенности в завтрашнем дне? От заветов отцов и дедов? Ради чего?! Ради немецкого ига и голода? Одумайтесь!

Русские люди, петроградцы, всех, кто вернется в свои дома и на свои заводы, всех, кто прекратит бить в спину солдатам своей страны, бить в спину соотечественникам, что вот-вот подарят величайшую победу своей стране, каждому ее жителю, всех таких простят, обо всех их выступлениях забудут, простят!

Люди, я обещаю, что скоро мы все сможем вздохнуть свободно, что вот-вот еда и тепло вернутся в город! Я клянусь Господом Нашим, что все изменится, что будут земля и воля, работа и тепло, вера и надежда! Только — прекратите бит в спину своим же собратьям! Прекратите волноваться, возвращайтесь на работу и в дома!"

Это был первый шаг на пути к восстановлению порядка. Люди должны были хотя бы задуматься, прочтя это воззвание. Кирилл надеялся заставить их думать в том же направлении, что и он — а это уже был один из лучших способ убедить человека. Так же в газетах говорилось о состоянии немецкой, австро-венгерской и турецкой армий. Сизов сумел припомнить (или "приукрасить") сведения о вражеских войсках. Особенно досталось Порте. Кирилл уверенно говорил о слабости ее армии, о том, что нужен просто сильный удар в сердце врага, чтобы извечный враг христианства упал на колени перед русским оружием. Но требовалось терпение, время перед броском, силы, достаточные для решающего удара. Кирилл также напомнил петроградцам, что в Берлине и Вене — голод, люди умирают от недоедания, не менее полумиллиона могил уже вырыли в сырой земле за всю войны для тех, кому не хватило буханки хлеба. Но немцы еще держатся, волнений нет, они верят в победы своего оружия. "Так чем же мы хуже???" — вопрошал Кирилл. "Отчего не верим в своих солдат, в своих защитников, который год бьющихся за нашу свободу?" — добавлял Сизов.

А в конце Кирилл разместил песню, которая постоянно приходила ему на ум в те дни.

Вспомнили Вы нас и вскормили
Отчизны родные поля,
И мы беззаветно любили
Тебя Святой Руси земля.
Мы дети Отчизны великой,
Мы помним заветы отцов,
Погибших за край наш родимый
Геройскою смертью бойцов
Теперь же грозный час борьбы настал, настал
Коварный враг на нас напал, напал,
Напал и каждому кто Руси сын, кто Руси сын
На бой с врагом лишь путь один.
Пусть каждый и верит, и знает,
Блеснут из-за тучи лучи
И радостный день засияет
И в ножны мы вложим мечи.
Теперь же грозный час борьбы настал, настал
Коварный враг на нас напал, напал,
Напал и каждому кто Руси сын, кто Руси сын
На бой с врагом лишь путь один.
Кирилл надеялся, что и эта песня станет шагом к победе, к тому, что народ все-таки сможет дождаться окончания войны, или хотя бы Сизов получит передышку.

А думцы уже договорились отправить делегацию от Временного Комитета к царю, навстречу, в Псков. По последним сообщениям, его поезда не смогли добраться ни до столицы, ни до Царского села, и императору пришлось повернуть к штабу Северного фронта, к Рузскому. Он также был вовлечен в дела Милюкова, Гучкова и прочих, желавших произвести переворот и посадить другого правителя, не лучшего, но удобнейшего…

Ночью в Ставку начали прибывать телеграммы от командующих фронтами и Балтийским флотом (о Черноморском, по обыкновению, забыли). За некоторое время до этого от Родзянко пришла телеграмма и Алексееву, начальнику штаба Ставки. Стонавший от усталости и постоянных звонков телефона, раздававшихся в его кабинете, терзаемый температурой, он уже не ходил цензурных слов для того, чтобы высказаться о сложившейся ситуации. Да и желания переубеждать царя от выезда в мятежные районы не было. К тому же Алексеев еще не знал, что подъезды к Петрограду охвачены восстанием.

Чуть позже Родзянко воспользовался последним шансом убедить царя сделать хоть что-то.

"Государь, не медлите. Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России и с ней династии неминуемо. От имени всей России прошу Ваше Величество об исполнении изложенного, — безотлагательном созыве законодательных палат и призыву новой власти на началах, изложенных в предшествовавших телеграммах. — Час, решающий судьбу войск и Родины, настал. Завтра может быть уже поздно. Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно бессильно подавить беспорядок. На войска гарнизона надежды нет. Лишь Великий князь Кирилл и возглавленные им части встали между Думой, домом министра внутренних дел и озверевшей толпой. Но его полномочий все равно не хватает для подавления восстания! Уже убивают офицеров взбунтовавшиеся запасные батальоны, готовые примкнуть к восставшим толпам".

Тут же пригодилась и пришедшая от Хабалова телеграмма.

— Ваше Величество, осмелюсь предложить послать генерала Иванова вместе с георгиевскими солдатами в Петроград, для помощи частям Великого князя Кирилла, — говорил, кашляя, Алексеев.

— Как посчитаете нужным, как посчитаете нужным, — взгляд Николая был мутным, серым, вязким: мысли его устремились к семье. Его поезд должен был отойти в час ночи, а за ним последует свитский состав.

Император сидел, сомкнув кулаки, в своем купе. Мимо проносились полустанки и мелкие городки. Кошки выли на душе. Вспомнилось отчего-то путешествие по Транссибу. Только тогда жизнь казалась такой безоблачной и блестящей! Бескрайние просторы земли Русской простирались вокруг, они вот-вот должны были стать его. Но…случился девятьсот пятый год, вынужденная уступка интеллигенции и "либеральной оппозиции". Не должен был он этого делать, не должен! Быть может, ныне выпал шанс покончить со всем разбродом одним ударом? Но как же Аликс и дети, им угрожала опасность, и он не успеет в столицу, если отправится в Царское село. Аликс и дети…

Поезд остановился. Через некоторое время в купе постучали.

— Да, да, — мысли Николая все продолжали летать над Царским селом и столицей.

— Ваше Величество, боюсь, нам не попасть ни в Царское село, ни Петроград. Дорогу перекрыли восставшие, нам об этом сообщили станционный смотритель и местные полицейские.

— Что же тогда делать? — Николай напрягся — внутренне, потому что внешне он не хотел показывать своих чувств, особенно сейчас. Пусть думают, что самодержец непоколебим!

— Можно идти на Псков, к Рузскому. Там верные части, и…

— Пусть машинисты двигают состав в штаб Северного фронта. И быстрее, быстрее!

— Есть!

Псков. Перрон был пуст.

Николай прохаживался взад-вперед по платформе, заложив руки за спину. Занимался рассвет. Никто так и не соизволил придти, даже офицеры Северного фронта. Стало гадко и мерзко на душе. Только потом кто-то из нижних чинов соизволил выйти и встретить самодержца. "Хотя какой из человека, которого на собственной земле не встречают, самодержец" — горестно подумал Николай.

— Положение удручающее, — Рузский сразу взял быка за рога. — Царское село практически в руках восставших, в Петрограде час от часу ждут восстания запасных батальонов, и Великий князь вряд ли с ним справится с таким мизерным количеством войск. Заводы остановились, транспорт парализовало. Кронштадт неистовствует. Вот-вот пламя революции, а я уверен: началась революция! — перекинется на всю страну. В этих условиях я вынужден просить Вас, Ваше Величество, от лица всего командного состава подписать отречение. Это необходимо для блага страны и победы!

Николай опешил. Да как они смеют требовать этого от самодержца? Хотя…Снова революция. И ее не потушить иначе. Все ополчились на него. С самого рождения Николая преследовала несчастливая звезда, сулившая безграничные мучения. Снова пятый год, убийства и кровь. Но идет война, если что-то случится, Россию заполонит германец…

Но все равно, разве кто-то еще может спасти страну в этот момент? Как империя может существовать без своего императора? Неужели все думают, что лучше справятся с огромной страной, чем тот, кто с рождения к этому готовился? Они ведь пожалеют об этом! Если он отречется от престола в пользу сына, то Николая просто оттеснят, не дадут ему общаться с Алексеем. Да и его здоровье…

— Скажите, доктор, не как царю, но как — отцу. Может ли Алексей принять на себя бремя власти? — в глазах Николая застыла мольба.

— Боюсь, при его состоянии, хорошо, если он проживет еще года два-три. Науке неизвестно средство излечить гемофилию или продлить жизнь больного. Я сомневаюсь, что при возложенных на него обязанностях Алексей сможет прожить дольше. Мне очень жаль, Ваше Величество.

— Благодарю Вас, — личный доктор Алексея подвел черту под решением Николая. Царь просто не мог отречься в пользу сына: он долго не проживет, он будет вдали от отца, он будет мишенью ударов судьбы и врагов…

— Ваше Величество, господа Гучков и Шульгин просят Вашей аудиенции, только что прибыли из Петрограда.

— Пусть войдут, — Николай отложил в сторону бумагу, на которой набросал черновик манифеста об отречении в пользу своего брата Михаила.

Он не видел иных способов исправить положение, все вокруг ждали, когда он откажется от престола. Вокруг были измена, и трусость, и обман. Николай надеялся лишь на то, что народ поймет его шаг, оценит его жертву ради победы страны в Великой войне.

Шульгин выглядел совершенно жутко: что-то простудное подтачивало его изнутри, инфлюэнца или нечто в этом роде. Лицо осунулось, глаза болезненно блестели, Василий Витальевич то и дело припадал губами к платку, пытаясь заглушить кашель.

Говорил Гучков, с напором, с нажимом.

— Ваше Величество, мы только что прибыли из охваченного восстанием Петрограда. Вот-вот гарнизон перейдет на сторону восставших, — тут, конечно, лидер партии октябристов кривил душой. — Народ бунтует, проблемы с продовольствием, паралич транспорта. Все намного серьезней, чем в тысяча девятьсот пятом году. Ныне дарованием выхолощенной конституцией невозможно утихомирить народ. Народ требует нового властителя, которому можно было бы довериться, который способен привести страну к победе в сложившейся ситуации. К сожалению, Вашему Величеству люди более не верят.

Гучков и Шульгин стояли в дверях купе. Василий Витальевич снова припал к платку, но все-таки не смог заглушить кашель. Его тело дрожало от озноба…

— Присядьте, господа. Мне уже рассказали о том, что происходит в столице. Но что сейчас в Царском селе?

— Пока что Вашей семье ничего не угрожает, Ваше Величество, даст Бог, восставшие солдаты не поднимут руку на семью самодержца. Однако, боюсь, без каких-либо уверенных шагов с Вашей стороны все может пойти по наихудшему пути.

— Что ж, я был готов к Вашему визиту. Вот текст моего отречения в пользу моего брата Михаила и мои просьбы в качестве частного лица? Предоставить возможность доехать до нашей резиденции в Крыму либо Архангельска, где я с детьми и Александрой Федоровной сяду на пароход до Англии.

— Ваше Величество, конечно, мы уверены, что Ваши просьбы будут выполнены, однако существует одна проблема. Михаил Александрович отказался взойти на престол, если такое предложение ему будет сделано.

— Василий Витальевич, каково же Ваше мнение?

— Я согласен с сударем Гучковым, — Шульгин был слишком слаб, чтобы говорить более минуты. Поэтому лучше поддакнуть лидеру октябристов. Хотя и хочется, хочется кинуться в ноги Николаю, убедить его стать настоящим царем, монархом, таким, о котором мечтает любой монархист. Не получится. Ничего не получится. И от этого становится невероятно гадко на душе…

— Михаил Александрович, если Вам предложат принять корону, Вы согласитесь? — начал было издалека Шульгин, уже начинавший хворать, но Кирилл его опередил. Сизов и так знал, каков будет ответ, но было бы не очень полезно показывать это знание. Но предложить "старейшинам" сперва лично узнать мнение Михаила по поводу возможности передачи ему престола ему Кириллу все-таки удалось.

— Михаил, ты сядешь на трон? Никки вот-вот подпишет манифест об отречении. Ты готов взять на себя ответственность за всю страну?

Михаил, первый гражданин России, ответил отказом, хотя его и пытался долго переубедить Шульгин. Гучков и Милюков все-таки решили, что надо сделать ставку на Кирилла Владимировича. Михаил явно не внушал никакого доверия практически ни у кого, кроме самых ярых монархистов. Даже во вверенной ему некогда гвардии он понаделал такого, что это аукалось до сих пор, например, при том же восстании запасных батальонов. Точнее, он сослался на то, что представительный орган должен будет решать судьбу монархии. В условиях войны, развала транспорта, назревающего голода в столице — разводить говорильню… Да, Михаил нашел великолепное решение. Он даже не смог нормально отказаться от короны.

— Что ж, — лицо Николая практически не дрогнуло, но показалось, будто бы он разом стал втрое меньше и старше. — Думаю, мне понадобится некоторое время, чтобы переделать текст манифеста.

— Мы привезли с собою текст Вашего отречения, Ваше Величество, — Гучков чуть подался вперед. — Мы знали, что Вам вряд ли будет до соблюдения юридических и прочих тонкостей, поэтому заблаговременно об этом позаботились. А еще — письмо от Кирилла Владимировича. Думаю, там найдется немало слов, чтобы утвердить Вас в уверенности того, что Вы делаете благо для своей страны и Вашего народа.

Гучков передал запечатанный вензелем тоненький конверт. Николай со смешанными чувствами взял протянутую бумагу, поблагодарив кивком головы. Шульгин, которого на время оставили приступы кашля, и Гучков, на лице которого опытный интриган мог бы прочесть торжество и радость, вышли из купе, оставив Николая наедине с письмом Кирилла и текстом манифеста об отречении от престола.

Эмиссары, к сожалению для них самих, не догадались вскрыть письмо Кирилла. Сизов надеялся на это, верил, потому что другого выхода, другого способа передать весть Николаю не было. Вестового просто бы не пропустил спевшийся с Думой Рузский. Телеграмму могли перехватить. А кто бы додумался досматривать Гучкова и Шульгина? Сами думцы вряд ли бы вскрыли конверт: какой здравомыслящий человек, когда ему вот-вот упадет корона в руки, может начать отговаривать Николая от такого шага?

Но Кирилл был, кроме всего прочего, честным человеком. И он не хотел того, чтобы по стране лились реки крови, люди пухли от голода в метре от кордона, перекрывавшего дорогу в город, к пайкам, а работящих крестьян отправляли на верную смерть в Сибирь…

Николай распечатал конверт, развернул письмо. А глаза уже бежали по строчкам…

— Господа, я принял трудное решение, и надеюсь, что о нем в должном свете узнает весь русский народ и союзники, — Гучков, поклонившись, принял из рук Николая лист бумаги.

Октябрист с почтением принял документ из рук царя, бесценный, стоивший нескольких армий и двух революций…

"В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу родину, Господу Богу угодно ниспослать России новое тяжкое испытание. Начавшися народныя волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее нашего дорогого отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последния силы, и уже близок час, когда доблестная армия наша совместно со славными нашими союзниками может окончательно сломить врага. В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшаго достижения победы и в согласии с Государственной Думой признали мы за благо отречься от престола государства Российскаго и сложить с себя верховную власть, препоручая ея сыну нашему, Алексею Николаевичу, и благословляем его на вступление на престол государства Российскаго.

Заповедуем мы сыну нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои ими будут установлены, принеся в том ненарушимую присягу во имя горячо любимой родины.

Заповедуем мы родственнику нашему, Кириллу Владимировичу, крепко и мудро направлять волю сын нашего во дни бедствий и счастий, до наступления совершеннолетия Алексея Николаевича, помогать всемерно советом и делом для блага родины нашей.

Приказываю всех верных сынов отечества к исполнению своего святого долга пред ним — повиновением Царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему вместе с представителями народа вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.

Да поможет Господь Бог России. Николай".

Поздно вечером поезд увозил в Могилев отрекшегося императора, который раз за разом перечитывал письмо Кирилла.

"Никки, прошу, прочти это послание внимательно и задумайся. Ты помнишь историю Луи Шестнадцатого? Ни его самого, ни его семью судьба не сберегла от смерти на гильотине. Ты же не хочешь, чтобы Алексей погиб через несколько месяцев или лет, расстрелянный будущей властью? Думцы хотят взять страну в свои руки, но это ничем хорошим не кончится. Твое отречение в мою пользу, по их мысли, успокоит народ. Нет, это вряд ли произойдет. Законы империи просто не позволят моим потомкам занять престол. Это создаст слишком много проблем, к тому же будет существовать опасность и для тебя, и для твоей семьи. Хотя бы ради Аликс и детей, отдай престол цесаревичу, назначив меня его регентом. Михаил не желает ни сидеть на троне, ни стоять у него. У него просто нет сил и способностей для этого. Я же смогу успокоить столицу. Помнишь историю с покушением на Львова? После этого я вне всяких подозрений среди думцев. Несколько месяцев, или даже недель, и я смогу вернуть жизнь в нормальное русло. Но ты… Слишком много людей просто не хочет сейчас встать на твою защиту. В столице таких почти не осталось. Через несколько дней прибудет граф Келлер, это даст мне достаточные силы, чтобы покончить с анархией в Петрограде.

Однако твоей жизни так же угрожает опасность. Ты помнишь Павла Первого? Ты окружен не лучшими людьми, чем он в ночь своей гибели. Если ты просто откажешься подписывать манифест, тебя скорее всего могут убить в скором времени. Назрел слишком сильный заговор, чтобы его остановить. Почти вся семья против тебя на престоле.

Алексей — достойный трона человек. И то, что он болен, не мешает ему быть уважаемым в народе и армии. Уверяю тебя, я смогу сделать так, чтобы вас не разлучили. Но без полномочий, положенных регенту, этого не добиться. К тому же Царское Село… Случись что-то — и вся твоя семья окажется в смертельной опасности.

Прошу, не поддавайся искушению отречься и за Алексея, мальчик выдержит. А ему на помощь уже идет третий конный корпус, который наведет порядок и в тылу, и на фронте…

Клянусь верой и правдой служить русскому народу, Алексею, если ты передашь ему престол России, и сделать все ради победы над Врагом.

Храни тебя Господь Бог, Никки".

— Кирилл Владимирович, беда, — Сизов как раз выходил из Таврического дворца, намереваясь организовать встречу Гучкову и Шульгину, как к нему подбежал раскрасневшийся поручик. — Только что получили донесение о бунте в Семеновском, Измайловском, Гренадерском и Московском полках. К восставшим солдатам и унтер-офицерам присоединяются рабочие с соседних заводов. Что прикажете делать? Верным частям сдержать эти силы не удастся.

Сизов едва удержался от того, чтобы выругаться, обложить судьбу-шутницу по-черному. Он не ожидал того, что после уверенного и кровавого подавления восстаний павловцев и волынцев кто-то еще посмеет волноваться. Но Кирилл не рассчитал того, что кровь только раззадорит бунтовщиков. Хотя… ведь в известной ему истории запасные батальоны все-таки оставались не самыми активными. Вдруг удастся их остановить…

Адмирал Непенин оседал на землю, убитый матросской пулей. Только-только он хотел сесть в автомобильный экипаж, как смерть настигла его. То же самое случалось со многими морскими офицерами в столице. "Черные" автомобили с "расстрельными командами" сеяли смерть среди командования Балтийским флотом и штабных офицеров. Германия все-таки решила проявить себя, напомнить, что руки у кайзера доберутся и до вражеской столицы…

Гельсингфорская эскадра остановилась в десяти кабельтовых от Кронштадта. Команды нескольких кораблей все-таки подняли красное знамя. Завязался бой. Кровь, дым, гарь, пушечные залпы — и несколько кораблей из мятежного Кронштадта. Гельсингфорские корабли не смогли блокировать крепость на пороге Петрограда и отошли от нее.

— Михаил Фридрихович фон Коттен, которого Вы приказали слушаться во всем, просил передать: "У толпы теперь есть вожди". Кирилл Владимирович, какие будут приказания?

Беда никогда не приходит одна. Ныне же целая свора проблем закружилась вокруг Сизова…

Глава 15

Первый удар на себя приняли юнкерский отряд на Гренадерском мосту. Сорок подростков со сверкавшими от задора глазами и чесавшими перед первым настоящим боем руками во главе с преподавателями и подпоручиком, присланным Кириллом. Один старенький ручной пулемет "мадсен", использовавшийся как учебный в юнкерском училище. Что ж, и он пригодился. Один станковый "виккерс-максим" — с запасом патронов на минут двадцать боя. Винтовки, две гранаты. Кольты у командиров и парочка наганов у офицеров. Да три автомата Федорова у солдат-"румынцев".

И эта полусотня ребят, залегших у наскоро сделанных баррикад посередине моста, должна была остановить по меньшей мере четыреста человек. Да, без толковых офицеров (ибо перебили) — но с вождями, это было сразу видно. "Вождей" нашлось немало: на Выборгской стороне все-таки организовали Совет рабочих и солдатских депутатов. Двигалась эта масса относительно организованно, лишь изредка постреливая и разбивая немногие оставшиеся целыми витрины магазинов.

— Господа юнкера, Ваш долг перед царем и страной — защитить этот мост во что бы то ни стало, — подпоручик встал во весь рост, вглядываясь в глубину улиц Петрограда. Когда же подмога? — Да, противника больше, да, противник наглей, да, у нас мало патронов, да, это наш первый бой. Но с нами — правда, с нами — Бог, с нами — наша честь!

Крики "Ура!!!" в ответ. Подпоручик, вспоминая бои под Стоходом, перекрестился, в душе надеясь, что противник отступит после первых же залпов. Все-таки не продержаться. А он не хотел, чтобы эти подростки, у которых только-только должен был начаться первый в жизни бой, полегли здесь костьми. Мертвые сраму не имут — но и жизни тоже не имут…

— Целься! — "гвардейцы" уже почти подошли на достаточное расстояние для выстрела. — Пулеметный расчет, — за ним как раз засели преподаватели. — Пли!

Воздух пронзили пулеметные трели, этот патронный туш подхватили винтовки юнкеров. Через мгновение им ответили подходившие восставшие.

Шальная пуля задела одного из пулеметчиков: тот завалился набок, а из его виска заструилась кровь. Несколько юнкеров обняли мешки с землей, ящики, бочки — они навсегда остались на баррикадах, не испугавшись первого боя.

Солдаты запасных батальонов отделались большей кровью. Решившие, что "детки" разбегутся при одном лишь их виде, они не таясь шли вперед. К тому же запасники не верили, что в случае чего их пощадят. Кое-кто уже успел доходчиво объяснить, что обещания Кирилла — фальшь, и что всех перебьют, как волынцев. Терять запасникам было нечего, так и так кровь проливать.

Подпоручик, прицелившись, выстрелил три раза подряд по рядам "гвардейцев". Как минимум один человек уж выбыл из вражеского строя.

Запасники залегли, прижались к ограде моста, к тротуарам, те же, кто не успел взойти на мост, отступили назад, огрызаясь оттуда выстрелами. А "виккерс-максим" все стрелял и стрелял, поедая с невероятной скоростью пулеметные ленты, так что скоро расчету придется взяться за револьверы или винтовки погибших юнкеров. Подпоручик решил приберечь "мадсен": магазинов к нему было всего два. Чуть больше полусотни патронов. Мало. Очень мало…

Беспорядочные выстрелы, в горячке боя никто и не задумывался над слаженностью действий или порядке. Главное — метко стрелять, а как — дело сто первое.

Один из юнкеров, чье плечо задело пулей, перезарядив винтовку дрожавшими пальцами, тихонько затянул песню, подхваченную всем отрядом, чьей целью было отрезать Выборгскую сторону. Несколько таких же полурот заняли другие мосты. Кирилл не ожидал, что запасные батальоны все-таки поднимутся, когда над ними нависла угроза кровавого подавления, да еще и с обещанием помилования, если сложат оружие. Сизов все же просчитался, а частей у него было слишком мало, чтобы полностью обезопасить даже центральные кварталы…

Свистели пули, а над баррикадой стеной, останавливающей время и отгоняющей смерть, вырастала песня. Она рождалась тут же, на поле боя, юнкерская "Марсельеза"…

Вставай-поднимайся, российский народ!
Решительный час твой пробил!
Не дайся в руки проклятых врагов -
Дерись до последней крови!
Несколько запасников отступило назад, подальше от разящих пуль берданок и трехлинеек. Но тут же раздался выкрик: "Вперед, братва! Это ж сосунки!" — и все ближе и ближе к баррикадам подступали восставшие.

А в ответ — подхваченная уже всем отрядом песня…

Мы русские, с нами Бог!
Мы отстоим родную землю!
Назло революции, красной, чумной,
Одержим святую победу!
Свист, погромче комариного, неприятней — и еще один юнкер обнял баррикаду, не выпуская из рук винтовки. Через мгновенье за ним последовало еще двое человек. Все-таки почти десять выстрелов отсюда — на один выстрел туда. Если не считать "кольта-виккерса", уже проглотившего несколько патронных лент. Пулеметчика убило пулей, когда он полез помогать перезаряжающему, когда одну из лент заело…

Мы русские, с нами Бог!
Мы не отступим перед немцем!
Последнею кровью за дом родной
Заплатим в полной мере!
Кудрявый юнкер, всегда стеснявшийся петь — думал, что голоса нет — поборол теперь свое стеснение. Он пел во весь голос, и слова шли у него из самого сердца, слова романса, часто повторяемого в казармах кадетского корпуса…

Юнкер Павел Онуфрин, вспомнил, что обещал пленившей его сердце девушке вернуться. Рыжие волосы, чуть-чуть вздернутый кверху носик, и потрясающе глубокие голубые глаза — образ любимой заполнил мысли. Павел понимал, что последние минуты его жизни наступают, и хотел насладиться ими, хотел в последний раз, хотя бы так, увидеть любимую, пусть только призрачную…

Мы русские, с нами Бог!
Мы не рабы бунтарской власти!
Прогоним прочь германских слуг
Подальше из нашего края!
Последним, что увидел в этой жизни Онуфрин, был силуэт "заводилы" запасников, которого настигла его пуля…

"Виккерс-максим" умолк: последний стрелок уткнулся носом в приклад, обливая кровь мостовую. Подпоручик, огляделся вокруг: осталось едва ли двадцать кадетов, способных еще стрелять. Другим уже не держать в руках винтовок и не вдыхать весенний воздух. Трое автоматчиков, один преподаватель из юнкерского училища…

Надо было вытаскивать ребят из этого ада, хотя бы юнкеров. Все-таки ради родной страны надо жить, надо победу одержать над германцами, мадьярами и турками, надо будет поднимать страну.

— Слушай мою команду! Как только я открою огонь из "мадсена", всем отступать за мост и пробиться к нашим! Солдатам прикрывать отход юнкеров огнем. Исполнять мою команду!

Запасники потихоньку приближались. Правда, их стало намного меньше, да и некоторые успели "под шумок" скрыться в переулках. Умирать за Совет им расхотелось. Шансы у юнкеров на то, чтобы пробиться, были. Подпоручик Аксенов надеялся, что ребятам удастся прорваться. Все-таки те кварталы пока что были более или менее спокойны. Да и винтовки у них в руках отвадили бы любых "доброхотов" помешать юнкерам пробиться к кирилловцам. В городе уже потихоньку начали оставшихся верными солдат и офицеров называть "кирилловцами" в честь Кирилла Владимировича…

— Ну, раньше смерти все равно мне не погибнуть, — улыбнулся одними губами Василий Аксенов, рывком поднимаясь над баррикадам, чтобы поливать сверху запасников пулеметным огнем. — За Россию!!! — и несколько непечатных…

Запасники залегли, вжимаясь в камни мостовой, надеясь, что пули их не заденут. Юнкера через силу подчинились команде, спеша добраться до ближайших домов напротив моста. Автоматчики поддержали Аксенова огнем, так что запасники и носу не казал, боясь подняться, прижимаясь к укрытиям.

Юнкера спешили вперед — и вдруг услышали рев моторов. Из-за переулков выезжали грузовики с солдатами. Кирилловцы решили было, что Совет направил несколько частей в обход, и теперь их задали в клещи: но над кабинами реяли триколоры и двуглавые орлы, а из солдатских глоток несся "Боже, царя храни!". На помощь отряду спешили посланные Сизовым части.

Юнкера развернулись и устремились к баррикадам.

Аксенов как раз перезаряжал магазин "мадсена", глянул на возвращавшихся юнкеров, готов был уже разозлиться на "проклятых, глупых юнцов", нарушивших приказ — но разглядел грузовики за их спинами.

— А вот сейчас и повоюем, — улыбнулся подпоручик.

Запасники, увидев, что на баррикадах "полку прибыло", решили, что сейчас самое время исполнить любимый маневр отступающих армий. Поэтому, не сговариваясь, устремились назад, кто отстреливаясь, а кто спеша без оглядки прочь…


Сизов все-таки смог обезопасить центр столицы. Приказав задействовать весь имеющийся транспорт для переброски отрядов со всех участков городского фронта, где от восставших смогли отбиться, на другие, где положение все еще оставалось напряженным. Помогли и солдаты с Румынского фронта. Конницу пришлось задействовать для обороны тюрем. Просто Кирилл боялся, что его приказ уничтожить заключенных, если тех попытаются отбить, не будут исполнять. Сердца-то у народа еще не совсем очерствели. Это потом будут молить Бога, чтобы немцы заняли Петроград. Хотя, конечно, его уже должны возненавидеть за кровавые приказы. Например, тех, кто осмелится нарушить приказ — ждет расстрел. Всех, кто не сложит оружие — тоже. Кирилл ввел осадное положение в городе. Правительство пока что не подавало признаков жизни: Родзянко все еще спорил с Милюковым, Гучковым и Шульгиным насчет его конечного состава. Ведь предполагалось, что в правительство войдут люди, указанные в "подпольных" (естественно, что они были известны всей стране) списков "правительства доверия". Только вот судьба распорядилась своевольно с членами этих списков: тело Керенского смогли опознать среди десятков других погибших в казармах запасных батальонов, но это пока что решили сообщить никому, кроме старейшин Думы и Сизова-Романова.

— Простите, Кирилл Владимирович, повторите Ваш приказ. Боюсь, мои уши меня подводят.

— Вы все расслышали правильно: прикажите расстреливать заключенных, если восставшие попытаются взять тюрьму. Вы прекрасно понимаете, что тюремщиков-то не пощадят. Так зачем щадить убийц и бомбистов, которые после освобождения толпой превратят Петроград в вертеп? За неподчинение этому приказу тоже — расстреливать. Ослушание в эти дни недопустимо.

— Но это же война против собственного народа, это же резня…

— Вы не знаете, что такое война против своего народа, и что такое — массовые репрессии. И надеюсь, что никогда не узнаете. Исполнять приказ неукоснительно.

— Есть!

— Господа, тело Александра Федоровича нашли несколько часов среди тех тел, что были доставлены из казарм восставших запасных батальонов. Сомнений быть не может: и одежда его, и внешность. Лицо не обезображено, только несколько дыр в теле от винтовочных и револьверных пуль. Я даже не знаю, что теперь предпринять. Один из депутатов Государственной Думы — убит…

— Сообщите, что он погиб, пытаясь остановить кровопролитие и призвать к порядку запасников. Думаю, это наилучший выход в сложившейся ситуации. Пусть его запомнят как миротворца, — Георгий Евгеньевич вытирал вспотевшие руки платком. Хотя он и был готов морально к такому повороту событий, но все-таки услышать это, столкнуться, взглянуть в глаза фактам…

— Да, пусть об этом узнает весь город, вся страна: Александр Федорович Керенский, присяжный поверенный, принял смерть, призывая к замирению и подчинению правительству доверия. Да, это будет замечательный выход, — Милюков снял пенсне, помассировал веки. Господа, когда же прибудут Гучков и Шульгин? Отчего они не могли послать телеграмму, как все прошло в Пскове. Чего же они ждут…

Врывается в кабинет Родзянко один из кадетов, запыхавшийся, но счастливый.

— Телеграмма из штаба Северного фронта! Николай отрекся в пользу цесаревича, назначив Великого князя Кирилла регентом! Господа, старый режим пал! Это победа, господа, победа! Скоро в Петроград прибудут Виталий Васильевич и Александр Иванович доставят текст манифеста об отречении!

— Здравый смысл наконец-то победил! Господа, мы победили! — Милюков даже вскочил со стула, так разволновавшись!

Вокзал. Молчание. Перрон оцеплен казаками и городовыми. Сизов напряженно всматривается в подъезжающий состав. Где-то там, внутри железного коня, бумага, навсегда изменившая историю. Да, Кирилл все-таки смог это сделать. Но это же могло произойти в и в известной ему истории, в его истории. Каких-то два-три часа задержки, несколько уверенных фраз…

Ординарец, не выпускавший пулемет: Кирилл хотел, чтобы "старейшины" пока что считали его просто эпатирующим публику неглубоким человеком. Ничего, нужные люди ныне уверены в обратном, а остальное — неважно.

Стук колес по рельсам. Паровой гудок. Поезд остановился напротив перрона. Несколько казаков подбежали к открывающимся дверям вагона.

— Мы привезли вам новое, светлое будущее! — Гучков не удержался от "высокой" фразы. Молчание было ему в ответ. Среди кирилловцев уже было известно содержание манифеста царя. К тому же днем его уже начали оглашать фронтам и флотам…

Тягостное молчание. Солдаты и офицеры поглядывали на соседей, крестились, шептали: "Что же будет?". Антон Иванович Деникин напрягся, вспоминая письма Кирилла. Да, все так, как он и предсказал. Великие потрясения — во время войны. Когда народ и власть должны объединиться, должны напрячь силы — смена правителя. К счастью, это оказался Алексей: все-таки в народе его любили. Было известно, как он однажды сказал, что когда станет царем, сделает всех людей счастливыми. Но он болен, ему не жить долго. А что дальше будет? Что будет???

Так было на Румынском и Юго-Западном фронте. И нижние чины, и офицеры, сражавшиеся за веру, царя и отечества, потеряли одного царя, а получили то ли двух, то ли ни одного…

Бурное ликование с киданием шапок. Северный и Западный фронты радовались, не скрывая своих чувств. Плохой царь ушел, теперь по-новому заживем, скоро и войне конец, скоро и по домам можно…

Только некоторые офицеры собирались кучками и обсуждали, что же будет дальше…

Александр Васильевич и НиколайНиколаевич ходили по развалинам Великих Комнинов в Трапезунде. Отправив эскадру к Босфору, сам Колчак прибыл на флагмане на совещание по поводу снабжения Кавказского фронта.

Разговор все не клеился. Адмирал был чернее тучи, ожидая с минуты на минуту новостей из Петрограда и Севастополя. Великий князь был не намного веселей. Скорее, он ждал, когда придет известие о назначении его Верховным Главнокомандующим. И оба вспоминали историю этих развалин, по которым ходили.

Последний осколок Византийской империи, эта крепость сдалась на милость османам, хотя могла сражаться, могла отстоять свободу ромеев хотя бы на этом клочке суши. Но правители просто струсили. Их детей обратили в магометанскую веру, сделали евнухами, дочерей отправили в гаремы. Не осталось Великих Комнинов, рухнула империя ромеев, правители которой испугались встать на пути врагов…

Известие все-таки пришло. Николай Николаевич, прочтя телеграмму об отречении, скрипнул зубами…

Александр Васильевич расслабился. Он считал, что может случиться и худшее. Все-таки при Николае трудно было бы довести войну до победы…

Поезд увозил отрекшегося императора прочь из Пскова, в Могилев. Оторванный от семьи, от близких, без единого человека, которому мог бы открыть душу, и даже дневнику не в силах поверить то, что терзало душу, он был человеком, чей мир обрушился в одночасье, в одну минуту, в одно мгновенье, превратившееся в вечность. Хотя и было какое-то чувство у Николая, что он поступил правильно. Хотя бы на этот раз, и это чувство не более не покидало отрекшегося хозяина земли Русской…

А пока войска приводили к присяге новому императору, Алексею Николаевичу, Кирилл собрал "правительство доверия" в Таврическом дворце на первое настоящее заседание, а разогнанную Думу — на внеочередную сессию. Собралось чуть менее половины членов Четвертой Государственной Думы, но и это было настоящей победой. Новые министры расположились на первом ряду кресел. Сам Кирилл встал за кафедрой, приняв на себя функции спикера.

Михаил Владимирович Родзянко в своем лучшем фраке, идеально выбритый (что даже удивило хорошо знавших его людей), полный энергии и спокойной уверенности. Став председателем нового правительства, Родзянко слегка изменился. Похоже, это назначение вложило в его душу веру в победу над восстанием в Петрограде и германцем. Улыбка не сходила с его лица: как же, давняя мечта сбылась. Министр-председатель и министр внутренних дел.

Александр Иванович Гучков. Короткая бородка, ровная, ухоженная, пенсне в серебряной оправе, фрак и бордовый галстук. Голова склонилась, лидер октябристов о чем-то напряженно думал. Ему достался портфель морского и военного министра.

Рядом с ним расположился Виталий Васильевич Шульгин. Ему несколько полегчало, теперь он лишь изредка припадал губами к платку, в котором тонул кашель. С этого дня он должен был стать министром юстиции.

Справа же от Гучкова — Павел Николаевич Милюков. Подтянутый, розовый, улыбающийся в свои разлапистые усы, невозмутимый, готовый с дотошностью историка аргументировать всякую свою речь, не желая вносить в нее пафоса и "красного словца". На Милюкова возложили роль министра иностранных дел.

Георгия Евгеньевича Львова сделали министром земледелия, хотя старейшины долго спорили насчет кандидатуры председателя Земгора и Александра Аполлоновича Мануйлова, одного из авторов аграрной программы кадетов. Все-таки выбрали Львова, решив сделать "уступочку" за не доставшийся ему поста министра-председателя.

Пост министра финансов занял Михаил Иванович Терещенко. Истинный финансист: всегда подтянутый, с непроницаемо-задумчивым лицом, умело лавировавший в любой ситуации, чувствовавший, куда "дует ветер перемен". Его протащил в правительство Некрасов, его личный друг. Да и немалые средства Терещенко, "сахарного короля" — семьдесят миллионов рублей — стали одним из доводов "за".

Рядом с Терещенко был и сам Некрасов, занявший пост министра путей сообщения. По указанию Родзянко он все прошлые дни пытался наладить ситуацию на железных дорогах, обеспечив скорейшее прибытие в столицу верных правительству и регенту частей. За несколько минут до заседания он шепнул министру-председателю, что вызванная Кириллом Латышская дивизия уже вступила в городские предместья. Николай Виссарионович в те дни был все еще убежден, что только силой оружия, военной диктатуры можно навести порядок в стране.

Стал министром торговли и промышленности Александр Иванович Коновалов. В очках, осанистый, с вздернутым кверху подбородком, сын фабрикантов и сам — фабрикант, один из учредителей банка Рябушинских и Русского акционерного льнопромышленного общества. Он уже давно предлагал свод программ реформирования фабрик и заводов, в первую очередь — через изменение положения рабочих, причем сам приводил ее в жизнь на своих предприятиях. Он любыми способами пытался добиться начала реализации своих реформ, вступил в ложу "Великий Восток народов России", но там не нашел желаемой поддержки. И вот судьба ему наконец-то улыбнулась, вот-вот он мог начать работать.

Портфель министра просвещения предоставили Мануйлову, хотя и не добившемуся поста министра земледелия, но здесь все-таки одержавшего победу в "портфельном переделе". Все-таки кто, как не бывший ректор Московского университета, мог взять на себя управления всеми просветительскими учреждениями?

Нахохлившись, сверкая лысой макушкой и поглаживая пышную эспаньолку, сидел Владимир Николаевич Львов, которому достался пост обер-прокурора Синода, фактического главы церкви. В его голове уже созрела идея реформ, восстановления патриаршего престола, созыва нового Русского Православного Собора.

Думцы, конечно, волновались, но не из-за того, что зал был оцеплен по периметру солдатами-кирилловцами. Те, между прочим, решили даже на рукава надевать повязки цветов Георгиевского ордена: черно-золотые. Нет, депутаты беспокоились за свое будущее: все-таки на северных окраинах бушевали восставшие, ведомые вперед членами Совета рабочих и солдатских депутатов. И это было страшно: многие из руководителей Совета до того были вхожи в Таврический дворец, поддерживали дружбу с депутатами Государственной Думы, а теперь готовы были пройтись по их трупам ради своих социалистических идей.

Но речь Кирилла вселила надежду в сердца сомневающихся и укрепила их веру.

— Милостивые государи, члены Четвертой Государственной Думы. За последние дни на нашу долю выпало немало испытаний: волнения гарнизона, восстание запасных батальонов, Кронштадский мятеж, бунт частей в Гельсингфорсе, отречение Николая в пользу своего сына Алексея. Отрекшийся император доверил мне сформировать новое правительство народного доверия, которое объединит страну и даст кораблю "Россия" пристать к гавани "Великая победа". Мне же выпала честь стать регентом при малолетнем императоре до наступления его совершеннолетия. И я уверяю, что с честью выполню возложенную на меня роль! Вам уже известно, что новое правительство вот-вот приступит к работе. Его члены вам прекрасно известны, а милостивый государь Михаил Владимирович согласился занять пост министра председателя и министра внутренних дел! Уверен, что он справится!

Аплодисменты, в основном — справа и немного из центра. Ряды слева вообще были полупусты. Только некоторые трудовики решили принять участие в заседании Думы, да и то из-за того, что их просто не пригласили в Совет.

— Однако я не хочу долго говорить, сейчас каждая минута на счету, и использую я ее для дела! — аплодисменты, выкрики "Правильно". В основном — националисты. Шульгин утвердительно кивнул, ему вторили Родзянко и Коновалов с Терещенко. — В моих руках — надежда страны на новое, светлое будущее, которому не будут угрожать никакие потрясения, здесь — мир внутри страны и победы над внешними врагами, здесь наша надежда!

Кирилл поднял высоко над головой папку с бумагами.

— Копии этих документов уже рассылаются по всем городам и весям империи, и вот-вот будут преданы огласке. Милостивые государи, хотите ли, чтобы я огласил их содержание? Хотите ли вы принять их всей душою, чтобы дать стране мир, чтобы дать ей великое будущее, чтобы вознести Россию превыше всех других стран? Готовы ли подтвердить вашим авторитетом сей текст, который принесет столь желанные вами перемены? Готовы ли пойти рука об руку со мною вперед, прочь из тьмы веков, прочь из тьмы страха перед озверевшей толпой? Готовы ли вы делом доказать свои слова о желании принести благо своим избирателям? Хотите ли вы великую Россию, а не великие потрясения?

Шульгин внимал словам Кирилла. Он теперь понял, что не надо больше ходить с диогеновым фонарем в поисках человека, который бы смог заменить погибшего Столыпина: Виталий Васильевич его уже нашел. Он стоял сейчас, как и Петр Аркадьевич, глядя на беснующуюся Думу, чтобы потом коротко и сильно сказать: "Вам нужны великие потрясения, а нам нужна Великая Россия!".

Конечно же, поднялась целая буря. Почти все депутаты чуть ли не требовали, чтобы Кирилл сказал все-таки, что там, в этой папке. Публика оказалась в его власти.

— Здесь, милостивые государи, указы о начале земельной, трудовой, церковной, административной реформ. А еще здесь же — текст первой Конституции Российской империи, которую вот-вот подпишет новый император России.

Депутаты подались вперед. Шульгин едва не подавился кашлем. Коновалов, Терещенко и Некрасов переглядывались меж собой. Родзянко заволновался, заерзал на стуле. Пенсне Милюкова едва не упало на пол. Гучков сжал кулаки, ожидая, когда же ему дадут возможность ознакомиться с текстами. Львов удовлетворенно потирал руки, ожидая, что проекты реформ будут проникнуты "либеральным духом", да и будут не так чтобы хороши: это даст возможность правительству вмешаться, предложить свои проекты.

— Милостивые государи, я лишь прошу, чтобы вы проголосовали за эти проекты. Прямо сейчас. У вас слишком мало времени, чтобы ознакомиться полностью с их текстом. Через несколько часов вся страна должна узнать, что Дума готова помочь ей, поддержав эти проекты. Иначе… Иначе, господа, не знаю, что будет с нами всеми. Вряд ли что-то лучше, чем с Луи Шестнадцатым! Милостивые государи, я боюсь за судьбу нашей страны и ее строя, ведь уже сейчас слышатся выкрики о том, что надо уничтожить Думу и ввести в стране жестокую диктатуру! И эти выкрики звучат из уст тех, кто в эти минуты науськивает людские массы против нас, из уст членов Совета! Неужели вы дадите им хотя бы минуту, которая может навсегда отвратить нашу страну от правления, полезного для нашего народа? Я сомневаюсь, милостивые государи, и потому прошу вас: проголосуйте сейчас, вырвите победу из рук пораженцев и предателей, палачей, бомбистов и террористов.

Дума шумела, дума галдела… но все-таки Дума проголосовала. Проголосовала за проекты Кирилла. Сизову казалось, что он может свернуть горы. Но почти сразу после голосования к нему подлетел адъютант.

— Восставшие прорвали заслоны на мостах, наши части отходят с боями к Петропавловской крепости по указанным Вами маршрутам. Потери значительные. Совет вооружил рабочих и сочувствующих городских жителей. Были попытки прорваться к Арсеналу. Там идет ожесточенный бой. Огнеприпасов мало. Людей еще меньше. Что прикажете делать?

И все-таки реальность снова спустила Кирилла на землю…

Глава 16

Подпоручик Аксенов переводил дух, присев между мешками с песком, из которых были выстроены баррикады, перекрывшие Большую Дворянскую. Он не без душевного волнения вспоминал прошедшие часы.

Подоспевшие на грузовиках части помогли отбить атаку запасников. Аксенов на всю жизнь запомнил тот переломный момент…

Из кабины грузовика выпрыгивает какой-то полковник, поднимает высоко над собою руку с зажатым в ней револьвером и бежит вперед, к баррикадам, где отстреливается подпоручик с "румынцами". Бородка полковника взлохмачена, в глазах застыло выражение решимости и желания задать жару "бунтарям". Юнкера несутся вровень, полные боевого задора. А кирилловцы несутся позади, готовясь открыть огонь из винтовок и немногочисленных автоматов по восставшим.

Полковник взлетает на баррикаду, делает выстрел поверх голов восставших и зычным голосом командует: "А ну, трусы, всем стоять! Равняйся, гниды!" И… и те запасники, что еще не успели начать любимый маневр проигравших армий, бросают оружие на камни мостовой, поднимают руки кверху и застывают так.

— Совсем страх потеряли! — полковник переводит дыхание, утирает пот со лба. Только тут Аксенов понимает, что эта лихая команда потребовала у командира подоспевших кирилловцев немало сил. — А Вы, голубчик, герой! Сущий Скобелев! Ей-богу, закончится эта шарманка, попрошу в свою часть! Как Вас зовут?

— Василий Михайлович Аксенов, подпоручик, — Аксенов попытался вытянуться во фрунт, доложить по уставу, но его подвели ноги: Василий Михайлович пошатнулся. В голове зашумело, в ушах затрещало: сказалась усталость прошедших дней и полное отсутствие отдыха. Да и нелегко было смотреть в лицо своей смерти…

— Отставить, потом доложитесь по уставу! И вообще, к чему? Вас в скором времени переведут в другую часть — мою. Целиком и полностью в этом уверен. А теперь — отдыхать! Идите в грузовик. К тому же приказано отступать на юг, к Ломанскому переулку.

Совет смог собрать в кулак разрозненные части переметнувшихся на их сторону, а точнее, пошедших против правительства солдат гарнизона, и теперь двигал их к Таврическому дворцу. Восставшие запасники лейб-гвардии Гренадерского полка по Вульфовой и Архиерейской улицам: похоже, что они хотели обогнуть Петропавловскую крепость и выйти на Финляндскую сторону. Через Гренадерский мост пройти первой группе восставших не получилось, но вскоре и здесь можно было ожидать "пекла". В этих условиях Кутепов и Кирилл выработали план (точнее, Сизов просто сказал, что полагается во всем на Александра Павловича) отхода всех правительственных сил на линию Петропавловка-Большая Дворянская улица-Финляндский переулок- Боткинская улица — Финляндский вокзал — Симбирская улица. Опору этой линии составляли на флангах орудия Петропавловской крепости и стены Арсенала. Причем Новый Арсенал сейчас спешно эвакуировался, и все его содержимое переносилось в помещения старого Арсенала: сил на оборону не хватало. Сам Сизов предположил, что это временная мера, до подхода верных частей. Кириллу и так повезло: на стороне Совета вряд ли было больше десяти-двадцати тысяч солдат из стотысячного гарнизона да тысяч пять всякого вооруженного сброда. Остальные, как обычно, решили постоять в стороне и посмотреть, чем это все закончится…

И вот теперь сам Александр Павлович был на острие атаки: ведь тот полковник, что взбежал на баррикаду, ведя вперед кирилловцев, был сам Кутепов…

Аксенов вглядывался в кварталы напротив баррикады, откуда должны были вот-вот показаться солдаты Совета. Похоже, петроградцы все еще не чувствовали опасности, над ними нависшей. Ведь даже у Гренадерского моста собралась толпа людей, желавших посмотреть на "представление". Да и сами баррикады, уже на Большой Дворянской, пытались окружить обыватели, но кирилловцы быстро и доходчиво объяснили, что могут открыть огонь, если кто-то попробует взобраться на мешки с песком или подойти ближе чем на десять шагов. Мало ли, вдруг у кого-то из "глазеющих" окажется бомба под полой, подарочек от Совета…

Кирилловцы располагались на баррикадах поудобнее, разве что вокруг автоматчиков собирались небольшие группы любопытных, но уже из числа солдат. Все-таки мало кто не то что держал в руках, но видел в глаза это инженерное новшество. Автоматчики с гордостью поглаживали оружие, сконструированное Федоровым оружие, давая изредка подержать его товарищам. В действии они были весьма и весьма неплохи: все-таки скорость огня чуть ли не пулеметная, и это в первое время наводило не то чтобы панику, но сильное волнение на противника.

Но вот в переулках началась какая-то суета, волнение, движение.

— Приготовиться! — скомандовал Аксенов, залегая с "мадсеном" у баррикады и нацелив ручной пулемет в ту сторону, откуда должен был показаться противник. — Всем нонкомбатантам разойтись! Живо! Люди, уходите от греха подальше! Убьют!

Но многие все-таки не спешили уходить, толпа только растекалась между домами. Ну как же, интересно все-таки.

— Двенадцать дивизий чертей, — процедил сквозь зубы Аксенов и перевел все свое внимание на уже показавшихся впереди солдат Совета. — Все по новой. Эх, лишь бы не как на Мазурских…

— Пулеметчики! Готовсь! — по баррикадам разлетались команды.

Аксенов приметил красные полотнища, развевавшиеся над наступающими, и различил звуки песни… Что-то знакомое…

Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут.
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
Это было уже нечто новое: Совет все-таки смог нормально организовать солдат. Несколько командиров из наиболее "идейных", знамена, песни, убеждение, что и так всех перестреляют. Запасникам было, за что воевать…

Но мы подымем гордо и смело
Знамя борьбы за рабочее дело,
Знамя великой борьбы всех народов
За лучший мир, за святую свободу.
Но пулеметы прервали эту песнь. Да она была и не самой громкой: мало кто из запасников пел ее от души, во всю мощь легких. Не хватало времени Совету, чтобы спаять коллектив, сделать из него настоящую армию…

Противник залег, пытаясь найти укрытие: запасники боялись. А еще они очень хотели жить. Их спасал только гигантский численный перевес.

Кровавый хаос. Аксенов расстрелял весь боезапас "мадсена" и взялся за револьвер. Автоматчики-"румынцы" изредка открывали огонь по врагу — тоже берегли патроны. Из Петропавловки вот-вот должны были доставить огнеприпасы. Только вот подкреплений ждать неоткуда было…

С подпоручика сбили выстрелом фуражку: он слишком высоко поднял голову над баррикадой, да и не кланялся он никогда вражьим пулям. Только вот теперь-то стреляли по нему свои же, русские. И это было страшно.

Противник отступил в переулки, откуда доносились немногочисленные выстрелы. Передышка. Аксенов огляделся по сторонам. Потери был незначительные: несколько раненых да трое убитых. Только вот патронов маловато было, снабжение нормально наладить все не могли, да и как? Кирилловцам постоянно приходилось то отступать со спешно построенных баррикад, то занимать какие-нибудь улицы или переулки: Кутепов и Сизов строили "эластичную оборону". Малое количество наличных сил, распыленных по широкому городскому "фронту", приходилось перебрасывать с одной позиции на другую. Солдатам и офицерам отдыхать было некогда, скоро должны были подойти к концу запасы горючего для грузовиков. И что тогда? Передвигаться по городским улицам на своих двоих и ждать, когда тебя окружат восставшие?

Аксенов чертыхнулся, когда завидел, то противник снова идет в атаку. Только теперь медленно-медленно, ползком, готовясь к залпу, прицеливаясь, примериваясь к слабым местам баррикад. А такие "пробоины" были, и насчитывалось их немало. На бульвар мешков с песком не хватило, потому баррикада там "прогибалась", была очень низкой, и именно туда устремились запасники.

Там же стоял и "виккерс-максим", который начал поливать очередями противника. Запасники огрызнулись винтовочными залпами и попятились назад.

— Ну сущий Западный фронт! — Усмехнулся один из соседей Аксенова, какой-то донец. — Этак мы несколько недель будем огрызаться, если патронов хватит у нас, или у них — людишек.

— А у Вас есть план получше? — подпоручик не был настроен на галантную беседу.

— Ин была бы у меня сотня конная, тогда предложил бы обойти тех молодчиков с обеих сторон, сперва дав поближе подойти, а потом бы как схватил за место известное! От потеха была бы! — захохотал донец.

— Но у нас нету конной сотни, — напомнил Аксенов.

— Вот потому плану операцьи и не гутарю. А вдруг у них там бонбы найдутся? Пулеметчиков-то снимут, если подпустить близко. Вот сейчас как раз и топают сюда, — донец повернулся в сторону Малой Дворянской, откуда наступал второй отряд противника.

— В клещи взять хотят, — пулеметное гнездо как раз располагалось на стыке двух ударов.

На этом участке было еще два пулемета, но те до поры до времени молчали: пулеметчики расположись на крышах домов, и должны были подпустить противника поближе. Или прикрыть отступление кирилловцев, если восставшие слишком сильно надавят.

Те тоже наступали под ту же песню, только звучала она бодрее…

На бой кровавый,
святой и правый
Марш, марш вперед,
рабочий народ.
Мрет в наши дни с голодухи рабочий,
Станем ли, братья, мы дольше молчать?
Наших сподвижников юные очи
Может ли вид эшафота пугать?
"За их плечами — тоже правда" — подумал Аксенов, целясь в знаменосца. Тужурка, хлипкая куртка и горящий взгляд. А еще радостная улыбка на лице: он шел сражаться за свою свободу и еду для своих детей. Выстрел. И красное полотнище упало на мостовую, но его тут же подхватил такой же рабочий, с тем же блеском в глазах.

— Да что же тут творится, Господи и все твои апостолы, — воскликнул в сердцах Аксенов, когда и второго знаменосца, настигнутого пулеметной очередью, заменил третий человек. — Почему они не отступают? Сражаются как черти!

— Так ведь русские. Даже мертвыми не победить! — ответил донец, прищурив глаз. — Эх, что ж за проклятье на род людской.

А второй отряд, рабочие, студенты, лавочники, все шел вперед, не отступая перед огнем "виккерса-максима". Пулеметная лента змеилась, и вот-вот должен был показаться ее хвост.

Винтовочные залпы. Автоматные трели и пулеметные очереди. А те люди все шли и шли вперед.

В битве великой не сгинут бесследно
Павшие с честью во имя идей.
Их имена с нашей песней победной
Станут священны мильонам людей.
На бой кровавый,
святой и правый
Марш, марш вперед,
рабочий народ.
— Братцы, запевай! Что мы, рыжие! — воскликнул один из солдат-кирилловцев.

Мы русские, с нами Бог!
Мы отстоим родную землю!
Назло революции, красной, чумной,
Одержим святую победу!
Этот солдат был среди тех, кто шел на помощь юнкерам на Гренадерском мосту, и слова той песни запали ему в душу.

И все-таки что-то надломилось в наступавших: рабочие не выдерживали пулеметного огня, подавались назад, разбегались в стороны, подальше от пуль. Красное знамя втоптали в грязный снег. Запасники тоже попрятались по переулкам. Это же были не обстрелянные части с фронта…

Начался обмен выстрелами. То с той стороны немножко постреляют, то с этой: патроны берегли.

Аксенов расслабился, достал австрийскую трофейную зажигалку, чиркнул, задымил папироской. Последняя…

— Ваш благородь, долго нам тут еще сидеть? — спросил один из автоматчиков. — Где ж подмога? Сейчас собраться всем да враааз ударить…

— Враз? Ну, посмотрим, — подпоручик задумался. А что, как Деникин под Луцком: "Защищаться не имею никакой возможности, принял решение о наступлении". — Тогда возьми у тех пулеметчиков на крыше патронные ленты и передай всем, чтобы готовились к атаке.

Солдат кивнул, пригнулся и побежал к дому, на крыше которого засели пулеметчики.

— Вот это по-нашему, — улыбнулся донец.

— Слушай мою команду! Приготовиться к атаке! В штыковую по возможности не входить, отгонять врага огнем! Патронов не беречь! Они побегут от нас!

"Интересно, слышат ли там мои команды?" — Аксенов всмотрелся в противоположную сторону. Запасники и рабочие подались назад, поближе к домам. Похоже, все-таки услышали. Двое солдат принесли пулеметные ленты. А заодно и еще несколько тащили пулеметы.

— Чагой на крыше-то делать им? Нехай постреляют! — ухмыльнулся в усы один из солдат пулеметного расчета.

— Ин правильно, — одобрил донец, перезаряжая винтовку.

— Командир просил передать, что мы с вами, — прибежал какой-то из нижних чинов от соседей по баррикаде. — Вся улица в наступление пойдет. Надоело под пулями сидеть.

— Замечательно. Значит, по моей команде пулеметчики открывают огонь, это заставит противника попрятаться в норы. А после мы поднимаемся в атаку. Начинаем, — кивнул Аксенов, "сосед" понесся назад, к своей части.

"Виккерсы-максимы" расположили на расстоянии ста шагов друг от друга. Приготовились к стрельбе.

— Ну, с Богом! — махнул подпоручик. Через несколько секунд воздух вспороли пулеметные трели.

Запасники и рабочие еще сильнее напряглись, словно захотели вжаться в саму землю, провалиться под нее. Многие начали отползать к переулкам и уходить назад по Малой Дворянской.

Аксенов понял, что сейчас самая пора поднять солдат в атаку. Он поднялся над баррикадой и устремился вперед. А за ним — и кирриловцы перемахивали через мешки с песком и прочий хлам, на ходу стреляя из винтовок и автоматов по восставшим…

Подпоручик позволил себе посмотреть по сторонам, отвлечься от врагов, что поджидали его впереди: насколько хватало глаз, повсюду кирилловцы пошли в наступление.

Василию даже не довелось пострелять сейчас из револьвера. Запасники, завидев наступающих, или бросились прочь, или побросали оружие на землю. Некоторые рабочие да студенты еще пытались отбиваться, но тщетно. Многие тоже устремились прочь или сложили оружие, подняв руки вверх.

— Пятнадцати солдатам остаться здесь, сторожить этих! Остальные — за мной! Вперед! — Аксенов вспомнил атаки на германца. Здесь, в Петрограде, уже начинался свой Луцкий прорыв…

По Малой Дворянской прорвались на Посадскую улицу: здесь тоже запасники в большинстве своем или разбегались, или сдавались кирилловцам. Почти без выстрелов заняли и Посадскую улицу. Здесь задержались ненадолго, Аксенов и остальные офицеры дали солдатам немного передохнуть и собраться в ударные кулаки.

Внезапно донец заметил какое-то движение на выходе из Конного переулка, тот как раз упирался почти что в спину наступающим кирилловцам.

— А кто эт там балует?

Аксенов напрягся: подумал, что восставшие обошли их с фланга и сейчас могут ударить. А если еще и спереди кто-то надавит…

Но из Конного переулка показались вооруженные городовые и жандармы, приветствовавшие кирилловцев криками и смехом. Похоже, и вправду все отряды от Петропавловки до Финляндского переулка пошли в наступление.

А с Малой Дворянской послышался рокот моторов: на грузовиках прибыло подкрепление. Чуть отставала от них конная сотня с… пушкой! Точно! Артиллерия прибыла!

— Вперед! Наступаем! — радостно воскликнул подпоручик, позабыв об усталости. Словно крылья выросли у него на спине!

Солдаты и городовые обогнули с ним Большую Посадскую, на которой шла вялая перестрелка: обменивались не только пулями, но еще и матом. Один лишь вид наступавших кирилловцев заставил рабочих и запасников бросить оружие. Похоже, противник просто выдохся при наступлении на баррикады, на что и надеялись Сизов с Кутеповым.

Аксенов думал, что если бы и на германском фронте так же легко можно было бы опрокидывать противника…

На Монетной улице почти никого и не встретили. Обошли Императора Александра лицей и по Большой Монетной вышли на казармы Лейб-гвардии Гренадерского полка.

Вот здесь пришлось охладить пыл: запасники заняли казармы и приготовились дать отпор. Похоже, Совет обещал, что пришлет помощь и вот-вот отобьют напор кирилловцев.

"Подкрепление" и вправду подошло: "соседи" Аксенова гнали прямо на него отступающих восставших, около сотни или двух. Те, едва выйдя к казармам и наткнувшись на совершенно неожиданный здесь огонь, сперва остановились, а затем стали бросать оружие и поднимать руки.

— Господа, может, предложим этим сдаться? — предложил штабс-капитан, кажется, из "румынцев".

Все офицеры собрались на импровизированный совет на виду у здания казарм, запыхавшиеся, мокрые, хмурые. Радости, конечно, было маловато от измотавшего противника боя за баррикады и блестящего прорыва к одному из вражеских центров: все-таки били не германца, не турка, не мадьяра, не австрийца — своих били…

— Предложить можно. Но кто там сейчас? Убивавшие своих командиров звери? Поднявшие руку на власть? Не подчинившиеся приказам? Там революционеры и бунтовщики. Такие если и сдаются, то норовят метнуть бомбу при этом. Нет, господа, я, конечно, согласен, что надо дать им возможность сложить оружие, — вздохнул Аксенов. — Однако вот-вот должны подойти артиллерия и пулеметчики. Я предлагаю, если они откажутся сдаться, открыть огонь по этим казармам.

— То есть Вы… — это уже шатен-поручик, тоже "румынец". Он командовал кирилловцами, которые гнали к казармам, на солдат Аксенова, восставших.

— То есть я предлагаю расстрелять ко всем чертям это здание. Из пушек и пулеметов. Никакой пощады убийцам и бунтовщикам. Великий князь Кирилл правильно говорил об этом. Мне уже рассказывали о том, что творилось в Кронштадте и Гельсингфорсе. Я думаю, что со своими офицерами запасники поступили едва ли лучше. Особенно на второй день боев против правительства.

— Что ж, господа, сперва предложим гренадерам сдаться. А потом — по обстановке, — заключил седовласый штабс-капитан.

Предложили. В ответ — лишь выстрелы да пару особо заковыристых ругательств. Похоже, в казармах собрались самые бедовые.

Прибыла артиллерия…

— Господа, мне жаль, что приходится стрелять по своим же, но иного выхода я просто не вижу, — Аксенов вздохнул.

Заряжали целую вечность. Вот снаряд в казенной части, секунда…

Огромный цветок из кирпича, дерева и щебня расцвел на воротах казармы. В оседавших клубах пыли можно было разглядеть тела, валявшиеся на полу казармы.

— Еще залп! Пять метрами правее! — что-то нашло на Аксенова.

— Это уже чересчур! — одернул штабс-капитан. — Снова предложим сложить оружие, не хочется бросать солдат на штурм, под пули. Они же там совсем озверели!

На этот раз в ответ на предложение сдаться выстрелов не последовало. Просто начали выходить люди, бросавшие оружие. Многие — грязные, в крови, это были те, кого задело выстрелом из пушки.

А потом было посадка на грузовики и снова — бой. Брали казарм Лейб-гвардии Московского полка и несколько заводов, вокруг которых собирались вооруженные рабочие. Совет, а точнее, созданный при нем штаб восстания, не смог вовремя собрать силы для обороны Гренадерского моста — и на Выборгскую сторону начали наступать с двух сторон. А чуть позже — даже с трех. Кутепов бросил пулеметные, инженерные бригады и юнкеров через Охтенский мост, обошедший восставшие заводы с юга и юго-востока.

А в южных кварталах города кексгольмцы и латыши вышли навстречу конному корпусу графа Келлера, чьи передовые части уже подступили к пригородам ближе к ночи. Восстание, едва не ставшее революцией, удалось подавить, утопив в крови. Закаленные в боях на фронтах Великой войны солдаты легко справлялись с запасниками, не участвовавшими в настоящих сражениях, и давили численностью рабочих, революционное воодушевление которых не могло тягаться с винтовками и пулеметами.

А пока кирилловцы восстанавливали порядок в городе, Сизов воевал за программу реформ…

Глава 17

Пока шла борьба на баррикадах, в Думе разразилась настоящая буря. Кирилл всеми способами пытался ее оттянуть, даже пошел на такой "детский" шаг, как раздать депутатам количество текстов с его проектами в десять раз меньшее, чем число думцев. Помогло, но не очень.

Зал гудел, особенно правые депутаты-октябристы и кадеты. Левые в основном помалкивали, ожидая, что же будет. Националисты безмолвно взирали безучастно на разворачивавшееся действо.

Кирилл вернулся на заседание, когда буря уже вовсю гремела. Депутаты только тут поняли, насколько сильно их обманули, заручившись поддержкой совершенно… неподходящих думцам документов. Выразителем мнения несогласных стал Гучков. Сняв пенсне, он поднялся с кресла и занял место у кафедры. Сизов же в это время сидел в первом ряду, между Коноваловым и Мануйловым.

— Это вздор, господа, сущий вздор! — Александр Иванович махал листками с основными положениями реформ Кирилла. — Как можно отдать в руки рычаги давления на работодателей? Где это видано, чтобы всякий, кто проработал более трех месяцев на заводе, получил акции этого завода? Где видано, чтобы государство в прямом смысле заставило поголовно всех предпринимателей создать из их предприятий акционерные общества? Где видано, чтобы рабочие получили в общей сложности до сорока девяти процентов акций? Я жалею, что проголосовал за эти реформы, ослепленный паническим настроением! Я требую, чтобы результаты голосования были аннулированы, и мы вновь проголосовали по данному вопросу! Пусть я и не являюсь членом Государственной Думы, но на правах министра я буду требовать этого! Но более всего меня поразил свое глупостью проект страхования рабочих от увольнения! Разве не вправе хозяин уволить своих рабочих по важным для него причинам? Разве должен он что-то платить, кроме выходного пособия, если пожелает? Разве где-то еще, в какой-то стране мира хозяин будет оплачивать восемь десятых этой страховой выплаты, а две десятых будет выплачивать государство? И это за увольнение, причиной которому может быть любой случай, любое недовольство хозяина рабочим, кроме его непрофессионализма! Это же превратит миллионеров в банкротов, это же даст профсоюзам власть, рычаги давления на предпринимателей!

"Зато вот против отмены сухого закона Гучков даже не заикнулся" — с горькой усмешкой подумал Сизов.

— А вы взгляните, господа, на проект земельной реформы! Все государственные, помещичьи, церковные, монастырские земли переходят в руки земельных комитетов, чтобы затем они распределили наделы между крестьянами! Да, пусть в комитетах пополам представителей от правительства и общин, но все же, отдавать эти земли без немедленной компенсации бывшим владельцам? А вам известно, господа, что большинство земель заложено в банках, что их владельцы должны государству огромные суммы? И все это — пустить на ветер, господа?

Правые громко выражали одобрение словам Гучкова. Даже Родзянко, владевший огромными наделами, захлопал в ладоши. В общем-то, Сизов предполагал подобное развитие событий.

Зато немногочисленные левые, дождавшись, когда Гучков сойдет с кафедры, поднялись и стоя зааплодировали. Не Гучкову — Сизову. Один из их представителей прорвался к кафедре.

— Великому князю хватило решимости, чтобы пойти на этот шаг! Стомиллионное крестьянство, которое кормит страну, тянет непомерное бремя налогов в пользу государства, проливает свою кровь ради его защиты, умирает от тифа и ранений в госпиталях, жаждет именно этого решения! Что вы можете дать восьми десятым населения страны, чего не дадут ему реформы Великого князя? Поддержка Кирилла Владимировича и Алексея Николаевича будет такой, какой еще не было ни у одного самодержца российского! Мы наконец-то сможем сказать, что правительство работает на благо нашего народа! Мои товарищи поддерживают начинания Великого князя целиком и полностью! И я убежден, что такое же одобрение выскажет большинство населения страны! А реформа представительного органа? Дума станет по-настоящему всенародным законодательным органом! Да, пусть дать голоса женщинам — это глупость, что может женщина понимать в управлении государством? Но народ, стомиллионное крестьянство и пролетариат, сермяжная правда его будет на стороне правительства, наконец-то наступит порядок! Да, прежде ничего такого не было! Но мы верим, что сейчас нельзя оглядываться назад, надо идти вперед! В эти минуты восставшая толпа, худшая ее часть, не настоящие пролетарии, а чернорабочие, не солдаты, а дезертиры и трусы могут уничтожить Думу и порядок в стране! Но теперь у нас есть шанс утихомирить народ и дать ему победу в Великой войне! Мы поддерживаем Великого князя и целиком и полностью за то, чтобы сохранить результаты голосования!

Депутат-социалист, только выступавший на кафедре. Хлопал в ладоши, смотря на Кирилла. Сизов знал, что сможет заручиться поддержкой левых, хотя и так слабо представленных в Думе. Что ж, оставалось только посмотреть на реакцию кадетов и других прогрессистов. Кирилл Владимирович отчего-то особенно надеялся на националистов во главе с Шульгиным, Сизов представлял их как решающий голос в борьбе за поддержку Думы. Все-таки именно его действия и реформы, которые вот-вот должны начать проводиться в жизнь, сохраняли за монархией престол. А Виталий Васильевич был самым последовательным монархистом среди лидеров думских фракций. И восемьдесят восемь голосов националистов и примыкавших к ним умеренно правых должны были стать решающим ударом по несогласным с программой реформ.

— Кирилл Владимирович, а знаете, нахожу Ваши реформы именно тем, что надо в наше время. Мы ходим по канату, протянутому над бездной. Я не ожидал, что Вы найдете способ провести над этой бездной нашу страну. Мои поздравления. Только не думаю, что Дума Вас поддержит, — вполголоса отметил Коновалов, многозначительно поглядывавший на Милюкова, Родзянко, Львова и Гучкова.

А следующим вышел как раз лидер кадетов…

— Милостивые государи, — Милюков всегда начинал свои выступления с этой фразы. — Я не буду говорить о своем личном отношении к данным проектам, я попытаюсь высказать мнение нашей партии. Первым делом стоит затронуть вопрос о разделении властей и демократизации суда. Стоит заметить, что перед нами — воплощение программы партии в более или менее реалистичных формулировках. К тому же и некоторые пункты предоставленного нам проекта Конституции говорят о том, что планируется реформировать самодержавие в конституционную монархию. В этом наши взгляды на этот вопрос совпадают. Думаю, что партия подержит и принцип унитаризма при самоопределении народов. Но возникают затруднения по поводу отделения Польши от Российской империи. В этом вопросе многие члены нашей партии, уверен, не будут согласны с позицией Великого князя и регента…

Милюков вещал в своей обычной сухой, до зубной боли логичной и хорошо аргументированной манере. Постепенно он начал приводить и причины согласия или несогласия с теми или иными пунктами реформ. Но Кирилл постепенно начал понимать, что для лидера кадетов его проекты все-таки оказались большой неожиданностью, и Милюков с некоторым трудом подбирал слова.

— Все-таки я считаю, что многие из партии Вас поддержат, — а это уже Мануйлов. Педантичный, въедливый, нередко занудный. — Не по земельному, так по конституционному вопросу. Вы предлагаете то, на что храбрости у Николая не хватило. А эта реформа просвещения, университетское управление, создание на новой основе цензуры, когда произведение будут оценивать не только чиновники, но и редакторы, писатели, журналисты… Я поддерживаю Ваше начинание.

В похожем плане высказался и обер-прокурор Синода Владимир Николаевич Львов. Что ж, большинство все-таки оставалось за Кириллом. Но вот-вот должен был выступить Шульгин, голоса националистов еще не прозвучало.

Виталий Васильевич, кашляя, поднялся на трибуну, окинул взглядом Думу, прищурился.

— Когда на этом же месте стоял Петр Аркадьевич, великий человек, не боявшийся ни оппозиции, ни царя, ни врага. Да, многие считали его палачом и убийцей, создателем "столыпинских галстуков". Но пуля террориста не дала миру увидеть другое его лицо, лицо реформатора, масштаба не меньшего, чем великий Александр Освободитель! Во многом то, что предлагает Кирилл Владимирович, является продолжением задумок Петра Аркадьевича, которые, будь они продолжены, подарили бы России место величайшей державы мира! Верные сыны нашей Родины вот уже почти шесть лет ходили по городам и весям с диогеновым фонарем, надеясь увидеть нового Столыпина, того, кто сможет остановить разрастающийся хаос. Но теперь их работа окончена, новый Петр Аркадьевич совсем недавно вещал с этого места, — Шульгин повернул голову в сторону Сизова-Романова. Кирилл заволновался. Судьба страны решалась в эту минуту. — И я призываю Думу поддержать Великого князя, всецело доверившись его скрытому до сего дня таланту и прозорливости государственного деятеля величайшего масштаба. Да, может быть, ему стоило разогнать ко всем чертям Думу, как прежде делал Николай. Но Кирилл Владимирович поступил мудро, заручившись нашей поддержкой, попросив проголосовать в поддержку своих проектов и будущей Конституции Российской империи. Да, мы проголосовали, не прочтя ни строчки из этих бумаг! — Шульгин положил правую руку на кипу листов с текстами Конституции и указов о проведении реформ. — Но ни война, ни революция не терпят пустой болтовни и траты времени. Пустой — потому что я считаю, что предложения Кирилла не могут быть не одобрены нами! Мы в ответе за ужасную ситуацию в стране, в ответе за критику правительства, в ответе за волнения народа и солдат, мы в ответе за все это, не меньше, чем отрекшийся император, и я признаю! Но мне не хочется, чтобы кто-то обвинил Думу в преступном бездействии! Я призываю к вашему разуму, судари, и прошу вас всем сердцем поддержать реформы Кирилла Владимировича! Я призываю немедля объявить о нашем одобрении действий Великого князя и регента по наведению порядка в столице и всем государстве! Я призываю дать Кириллу Владимировичу беспрепятственно вести нашу Родину к победе над врагами, внутренними и внешними, и сегодня же подчиниться указу уже отрекшегося царя о роспуске Думы! Война не терпит болтовни, она требует действий! Так покажем всему миру, что мы способны действовать, и как действовать! Пусть все народы узнают, на что способна наша Родина!

— Гимн, господа, гимн, гимн! — призывы шли и с мест националистов, и либералов, и немногочисленных левых.

Это было невозможно, немыслимо, непостижимо — но это было. Кирилл едва удержался от того, чтобы не заплакать от счастья.

Депутаты Думы поднимались со своих мест и пели, пели гимн. Лишь немногие сперва сидели, насупившись, но постепенно общее настроение передалось и несогласным, и все новые голоса вступали в хор. Гучков и Георгий Львов бесновались: они просто не верили своим глазам. Снова, как в четырнадцатом году, не стало ни либералов, ни черносотенцев, и социалистов — только русские патриоты, желавшие победы исчастья своей стране врагам назло…


Маннергейм зачитывал на заседании Финского Сейма текст проектов Кирилла, который по нескольким телеграфам передавали в Гельсингфорс из Петрограда. Сизов-Романов просил, чтобы депутаты Финляндии услышали его указы на родном языке: пришлось засадить нескольких знающих и русский, и финский за перевод.

Капитаны кораблей и офицеры гарнизона, борясь с волнением и душевным трепетом, читали в казармах и на палубах кораблей. Многие плакали, от счастья или злобы, трудно было понять: Россия менялась. Точнее, должна была измениться: понадобится гигантская работа, чтобы воплотить в жизнь все начинания. Но начало было уже положено: Дума поддержала Кирилла, причем — дважды. Поддержал и народ…

Москва. Первопрестольная, мещанская, купеческая. Листовки висели повсюду, в газетах были только проекты реформ и первой настоящей Конституции империи. Лавочники и рабочие, клерки и офицеры, священники и дворники, те, кто умел читать, плохо ли, хорошо ли, но с изумлением и вопросом "Что будет-то?" сейчас читали то, чему только суждено было стать реальностью.

Киев. Киево-Печерская лавра и площадь вокруг нее была полна народа. Здесь довелось зачитывать сразу и манифест об отречении Николая II, и текст реформ и Конституции, которые Алексей даже не подписал. Люди ликовали, они вдруг почувствовали, что во главе страны стал достойный человек, который знал, что нужно его народу. Да, не было в этом чувстве логики, но разве может быть логика в надежде на лучшее будущее. У могилы Столыпина уже собирались те люди, что некогда поддерживали душой начинания Петра Аркадьевича…

Были, конечно, и в Москве, и в Киеве, и во многих других городах волнения, попытки создать свои Советы. Но вовремя удалось ослабить их влияние, быстро справиться с восставшими. Не было ведь здесь таких манифестаций, не было буйных голов и стотысячных гарнизонов из запасников, не было смертельной близости "вотчины" германской разведки — Финляндии и Балтийского флота.

На Черноморском флоте волнений практически и не было. А когда бунтовать, если с утра до ночи ждешь в Босфоре "дружеского визита" турок и германцев, а до того тоже не скучал никто.

В Риге и офицеры, и команды вообще плюнули на немногочисленные известия о волнениях в столице, и тоже — некогда было. Боевые матросы вообще с презрением отнеслись к мятежу в Кронштадте.

"Ет им трудно? Ет им вены режут "драконы" и немчура? Так они ж там как в Кисловодске, отдыхают, пороху не нюхают, не знают, с какой стороны к орудию подойти! Их бы сюда, итить, мы бы им всыпали!" — так выразился один из матросов, услышав разговоры офицеров о взбунтовавшемся Кронштадте, продолжив драить палубу.

В губернских городах и некоторых уездах, в деревнях и селах, на хуторах и в казачьих станицах, всюду, куда успели дойти тексты "Программы Кирилла" и манифест Николая, как реформы уже успели прозвать, царило нечто неописуемое.

Сам Николай с замиранием сердца знакомился с тем, что вот-вот хотел начать воплощать в жизнь. Кириллу хватило решительности на то, чего не смог сделать сам отрекшийся самодержец. А еще Великому князю просто повезло…

Особенно радовались крестьяне, уже подумывая, как бы распорядиться землицей, правда, только обещанной. Некоторые, к сожалению, уже недобро поглядывали на помещичьи усадьбы, проверяя топоры на остроту и подумывая, как бы посноровистей устроить "красного петуха". Но многим остудило пыл "Обращение императора и регента к крестьянам"…

"Зачем жечь, зачем гробить то, ради чего ваши деды да прадеды кровь лили и пот ручьями проливали? Зачем в золу обращать не чужой, но ваш труд, труд ваших предков. Разве вы бы сами добром помянули сына или внучка, который сожжет вашу избу, потравит ваше поле, разломает вашу соху да убьет коня-кормильца, без которого вы бы никогда не вспахали родную землицу? Но если кто посмеет все-таки тронуть усадьбу либо дома отрубных крестьян, либо хутор подожжет, того ждет кара за свое дело, не только наша, но и небесная, родительская!"


— Поздравляю, Кирилл Владимирович, Вы все-таки одержали победу, — заметил Виталий Васильевич Шульгин после того, как депутаты стали покидать Таврический дворец. — Быть может, самое время провести первое заседание правительства, как Вам кажется? Думаю, что именно регент, то есть Вы, должны начать его, а не господин Родзянко. Боюсь, он несколько против Ваших начинаний…

— Первое заседание пройдет никак не Петрограде или в пригороде. Через несколько часов все министры и товарищи министров отбывают в Ставку, именно там с завтрашнего дня будут проводиться заседания правительства.

— То есть Вы переносите центр государственной власти в Могилев? — Шульгин даже закашлял от осознания этого. — Что ж, резонно, резонно. Думаете, что сможете оказать большее давление на правительство при помощи солдат?

У Кирилла было едва ли мгновение, чтобы взвесить все "за" и "против", "pro et contra": откровенничать ли с Шульгиным или нет. Все-таки монархист, а не либерал, говорил это без страха в глаза любому человеку.

— И это тоже, Виталий Васильевич, и это тоже. Надеюсь, моя откровенность не изменит Ваше отношение к моей персоне либо к позиции по отношению к реформам…

— Отнюдь, Кирилл Владимирович, отнюдь. Признаться, я весьма удивлен той остроте ума, которую Вы показали в Ваших проектах. Вы сам их составляли?

— Целиком и полностью. Я не мог никому другому доверить этой работы. Слишком уж важна она для меня и страны, — коротко и уверенно ответил Кирилл.

— Должен извиниться перед Вами, Кирилл Владимирович, я считал Вас до того глупцом, а Вы… — Шульгин закашлял, прижав платок ко рту.

— Не стоит, Виталий Васильевич, не стоит. Надеюсь, Вы готовы к новой поездке? Боюсь, что подготовиться к ней, собрать вещи и проститься с родными не получится. Время дорого, Виталий Васильевич, невероятно дорого. Мне самому необходимо отправиться в Ставку. Интересы государства требуют этого, — Кирилл решил говорить начистоту.

Сизов чувствовал поддержку его идей Шульгиным, а таких людей надо ценить. Все-таки ему уже необходимы люди, необходим аппарат, который будет выполнять поручения регента. Кирилл Владимирович надеялся перетянуть на свою сторону самых здравомыслящих "правых" и "левых", этаких "левых" либералов, "правых" социалистов и сторонников конституционной монархии…

— Александр Павлович, доложите положение в Петрограде, — голова Кирилла гудела от усталости, но нужно было еще немного напрячься.

С Кутеповым Сизов встретился через несколько минут после расставания с Шульгиным, тут же, в Таврическом дворце.

— Налаживается, Кирилл Владимирович. Артиллерия обстреливает штаб Совета, последние очаги восстания локализованы, пленных конвоируют к тюрьмам. С Божьей помощью справились, — Кутепов тоже устал, это было видно по его запавшим глазам, под которыми набухали синеватые мешки.

— Замечательно, надеюсь, Вы проследили за тем, чтобы манифест Николая Александровича и мои указы были оглашены в городе?

— Так точно! Все исполнено четко по Вашим указаниям.

— Александр Павлович, благодарю Вас за службу, Вы даже не знаете, насколько большую услугу оказали стране и народу, — Кирилл многозначительно улыбнулся, хотя улыбка и вышла кислой. — Лучше Вас никто бы не справился. Поэтому, как Верховный главнокомандующий и регент при Его Императорском Величестве, я назначаю Вас начальником Петроградского военного округа. Надеюсь, что Вы справитесь с ответственностью, которую я на Вас возлагаю, не хуже, чем с подавлением восстания. Не благодарите меня, а лучше выслушайте, что Вам предстоит сделать на этой должности…

Поезд с правительством уносился прочь, в Могилев. На вокзале Кирилл успел повидаться с графом Келлером. Бравый вояка, он сиял как новенький золотой рубль: еще бы, только-только части его корпуса очистили Царское село от восставших частей и доставили в целости и сохранности семью Николая в столицу.

Кирилл наконец-то смог увидеться с Алексеем, которого теперь будут звать Алексеем Вторым. Открытое лицо, доброе, наивное, неизменная шинель гвардейца, сшитая по его меркам, и матрос, носивший на руках цесаревича, а ныне императора российского. Мать, Александру Федоровну, оттеснили чуть в сторонку офицеры Келлера и кирилловцы. За ней надолго закрепилась кличка "немецкая шпионка", в которую не могли не поверить и офицеры, и почти что все жители империи…

— Алексей, боюсь, тебе вместе с матерью и сестрами придется проделать долгий путь в Москву, ради твоей же безопасности. Как думаешь, справишься? И у меня тут есть несколько документов, тебе надо бы их подписать. Они принесут благо всему русскому народу, то, чего ты так хотел…

— А знаете, я все никак не могу поверить, что теперь мне быть вместо отца. Это так странно. А я смогу его увидеть? — все-таки Алексей очень и очень устал. Сизов сочувствовал этому пареньку, на чьи плечи свалилась целая империя. Ну да ничего, он пока что подержит небо на своих плечах не хуже Геракла…

Глава 18

— Кирилл Владимирович, как понимать Ваши действия? Зачем правительству перебираться в Ставку? И причем так поспешно! Мы ведь даже не успели собрать вещей, отдать распоряжения… — затянул Родзянко, посетивший купе Сизова-Романова.

Поезд уже вовсю катил по рельсам в Могилев на всех парах.

— Пусть Россия увидит, что мы не боимся врага, и готовы находиться рядом с ним. На самом деле, нет места надежнее, нежели Могилев, в столь сложной обстановке. Да, нам удалось не допустить революцию в Петрограде, да, удалось остановить образование Советов. Но! — Кирилл поднял указательный палец вверх, заостряя внимание новоиспеченного министра-председателя. — Кронштадт до сих пор в руках восставших матросов, неизвестно, что там творится, неизвестно, что творится в этой пороховой бочке — столице. У меня нет ни времени, ни сил, чтобы полностью устранить опасность нового мятежа гарнизона и рабочих, но в гораздо больших масштабах, прямо-таки в гигантских масштабах, Михаил Владимирович! К тому же, сейчас наша главная цель — победа в войне, она и так слишком затянулась, нужно сделать еще одно усилие. А для этого усилия и Ставка, и правительство должны работать рука об руку. Вы понимаете это, Михаил Владимирович?

На несколько мгновений воцарилось гнетущее молчание, разве что был слышен стук колес поезда.

— Знаете, Кирилл Владимирович, Вы поразили меня. И, буду честен, поразили меня и неприятно, и приятно. Такая быстрота, широта замыслов, потрясающая скрытность, более достойная шпиона, чем фактического правителя империи. Вы взяли все правительство, всю Думу за известное место, — Родзянко был так взволнован, что не мог сдерживаться. Напряжение сказалось и на нем. — Однако я боюсь, что Вы можете не справиться. Мне кажется, что народ вряд ли за Вами пойдет. Интеллигенция, промышленность… Да Вы сами хотите отобрать у меня же мою землю! Пусть и с выплатой компенсации в будущем, я убежден, невероятно далеком будущем. Да и где Вы возьмете деньги на свои реформы, где Вы средства достанете на эти преобразования? Сейчас не те времена, когда было достаточно отлить колокола на пушки. Мы должны Франции, состояние наших финансов ужасающее, а уж промышленность не сравнится ни в коей мере с тринадцатым годом. Призрак голода вот-вот расправит крылья над городами и армией. К счастью, хотя бы с огнеприпасами да вооружением все терпимо, слава Богу, не предлагают идти солдатам с топорами на австрийские пулеметы. Я скажу Вам от чистого сердца: я не знаю, как Вы с этим справитесь. За Вами нет авторитета, нет широкой известности, за Вами же никого нет!

Кирилл поразился тому, что Родзянко, как на духу, излагал регенту свои мысли. А может быть, все дело в том, что Михаил Владимирович стал премьером, возомнил себя Столыпиным, не боявшимся говорить императору то, что думает? А может, бывшему председателю Думы просто хотелось высказать свои мысли, вылить из кувшина души все то, что накопилось за прошедшие годы войны и волнений?

— Когда-то маленькому капралу, в молодости скорее прохлаждавшемуся в отпусках, чем служившему в армии, говорили примерно то же самое. Но этот капрал смог перешагнуть через Аркольский мост, смог не поклониться австрийской картечи и пулям элитных частей врага. Этот человек шагнул — а вместе с ним шагнула и вся страна. Я верю в то, что сейчас смог перейти свой Аркольский мост, и страна пойдет за мной. Мы победим и австрийцев, и немцев, и турок, и болгар. Мы победим. А как — это уже мне решать. Михаил Владимирович, не спешите с выводами, я нашел выход из этих проблем.

— Простите, Кирилл Владимирович, но мне слишком трудно в это поверить. Тот капрал в конце концов все потерял. Вы погубите нашу страну: тот, кто говорит, что знает, как надо, — опаснейший человек.

— Быть может, Михаил Владимирович, быть может…

Казалось, весь Могилев высыпал на перрон, когда поезд из Петрограда остановил свой бег. Оркестр, толпы народа, уйма просителей, желающих подольститься, занять место повыше, побогаче и поспокойней, вся Ставка, отцы города.

Но возле одного человека в толпе будто бы образовалась пустота. Это стоял Николай II, отказавшийся от престола, дарованного ему предками и судьбой. Правда, ныне его стали звать Николай Александрович Романов, и старались держаться от него в стороне. "Хозяин земли русской" стал просто отцом малолетнего императора, отцом, которому вряд ли дадут повидать родного сына, жену, дочерей.

Звучала какая-то очередная торжественная речь, а Кирилл даже не хотел вслушиваться, все его внимание было занято фигурой бывшего императора. Было так странно видеть человека, несколько дней назад правившего гигантской страной, которого теперь сторонятся и чураются люди. Но это только здесь, на перроне.

Когда Николай в последний раз заслушал оперативный доклад. Отрекшийся самодержец плакал, говоря с Алексеевым. Сам Михаил Алексеевич — тоже.

Упал — или, как вспоминали очевидцы, даже грохнулся в обморок, резко, во весь рост офицер-конвоец. Через миг — один из солдат георгиевского батальона. Слезы, слезы, плакали и нижние чины, и офицеры. Только генералитет в большинстве своем уже примеривался к новым почестям и постам, обещанным Гучковым за поддержку переворота или хотя бы невмешательство в его подавление…

А вот мысли словно воспарили над Могилевом, устремившись в разные стороны, к штабам фронтов. Здесь требовалось не меньше усилий, чем в Петрограде, а может, даже больше. К тому же Кирилл планировал в очередной раз удивить верха, сбросив очередной "ярмо" тех, кто позволил ему занять место регента…

Сизов-Романов не пожелал долго стоять на перроне, "любуясь" толпами встречающих. Через полчаса в доме, где несколько месяцев назад он лично встречался с Николаем, началось совместное заседание Ставки и правительства. Это было в новинку, многие пожали плечами от удивления, Алексеев и Гурко были вообще против этого, но Кирилл сумел настоять на своем. Это, мягко говоря, сильно удивило генералов: они слишком уж привыкли к манере Николая II отстраняться от командования, перепоручая свою роль Алексееву. Ныне же все изменилось. Да и Михаил Алексеевич, если честно, не особо настаивал. Он все еще болел, но выглядел намного лучше, чем в ночь перед отречением Николая II, к тому же никогда не отличался особой твердостью в чем-либо, что не касалось прямого управления армией. А здесь ничего такого Алексеев пока что не углядывал: просто Ставка посмотрит на правительство, правительство — на Ставку, обменяются несколькими пустыми фразами, и разойдутся, Кирилл уедет в Петроград, его реформы заглохнут, но к тому времени победа будет уже в руках русской армии…

Да, нормальных помещений не нашлось, поэтому генералитету и министрам пришлось потесниться. Что ж, зато в комнате был стол, на котором разложили карту Восточного фронта Великой войны.

Кирилл вглядывался лица собравшихся. Интересно, что они о нем думают? Алексеев явно недолюбливал регента, в чем сыграла его неприязнь к флоту и флотским офицерам.

Генерал Гурко, сын героя Русско-турецкой войны тысяча восемьсот семьдесят седьмого и семьдесят восьмого годов. Этот пошел явно не в отца, не было в нем таланта и ширины взглядов отцовских, зато было желание дорваться до власти. С ним, если верить слухам, нередко встречался Александр Иванович Гучков, добиваясь поддержки Ставки возможного переворота…

Контр-адмирал Бубнов, начальник морского управления. Тот поглядывал на Кирилла более доброжелательно. К тому же до него каким-то непостижимым образом дошли слухи об активнейшем обмене телеграммами между Колчаком и регентом. Александр Васильевич был другом Бубнова, они вместе "болели" Босфорской операцией. На него можно будет опереться, едва заговорив о поддержке плана десанта на Стамбул.

Гучков уже, похоже, успел переговорить со многими другими членами Ставки: на Кирилла поглядывали весьма недоверчиво, подчас не скрывая презрения к вознесшемуся невероятно высоко регенту. А может, считали его одним из виновников отречения Николая II — те, кто все же поддерживал бывшего самодержца? Или уже почитали проекты реформ Конституции? Может, и так…

Что ж, тем лучше: Кирилл просто будет атаковать, бить в лоб.

— Господа, впервые проводится совместное собрание членов правительства и Ставки Верховного Главнокомандующего, чей пост мне выпало честь занять. Думаю, что до Вас уже дошли извести о том, что происходило в последние дни в Петрограде и других частях страны, и то, что до сих пор мы не смогли добиться умиротворения России. Это слишком опасно, учитывая, что вот-вот мы должны будем начать решительное наступление на всех фронтах. Этого мы можем достигнуть лишь полным единением власти государственной и власти военной. Этот путь уже доказал свою пригодность во время подавления восстания в Петрограде. Хотя, господа, отчего же — восстания? Революции! Мы едва мы смогли остановить революцию. К сожалению, она успела нанести непоправимый урон стране и, к сожалению, фронту. Пока что армия находится в нерешительности, правители страны поменялись, в городах едва не начался хаос, тылу требуется организация. Боюсь, действовать как прежде мы не сумеем. Нам нужно обновление. В связи с этим я уже подписал новые назначения в армии. Итак, господа, надеюсь, вы сохраните полное молчание до самого момента, когда я закончу рассказывать суть новой организации Ставки и фронтов.

Многие не удержались от того, чтобы податься вперед. На лбу у Гучкова выступил пот. Гурко едва не улыбнулся, сыто, как кот: думал, что его все же ждет наград. Бубнов сжал кулаки. Лицо Алексеева побледнело, а глаза закатились. Все застыли в напряжении.

Кирилл посмотрел на листок бумаги, до того сжимаемый им в руках, перевернул его, поднял глаза и начал с замершим сердцем говорить.

— Итак, — Сизов вздохнул, набирая побольше воздуха в легкие, он все же боялся, что голос его может подвести. — Балтийский флот выходит из-под оперативного подчинения командующего Северного фронта и переходит под контроль Ставки.

В силу усталости от напряжения, перенесенного им в последние дни, генерал от инфантерии Николай Владимирович Рузский направляется на лечение в Кисловодск. Главнокомандующим Северным фронтом назначается генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов, начальником штаба Северного фронта назначается генерал от инфантерии Алексей Николаевич Куропаткин.

Бывший командующий войсками в русско-японскую, Куропаткин уже когда-то занимал должность главнокомандующего Северным фронтом, но не справился со своей задачей. Ныне же он находился в Туркестане в качестве генерал-губернатора.

А вот с Корниловым было все намного интересней и сложней. Не так чтобы вернейший слуга царю, но зато — отец солдатам, собиравший вокруг себя текинцев и кавказцев, лично ему преданных. Популярнейший среди солдат командир — и проигравший практически все сражения, которыми руководил. Из казачьей семьи, любитель простора, воли — и сторонник железной дисциплины в армии. Северному фронту как раз и нужен был такой командующий. Значительных операций там не планировалось, зато дисциплина…Про это слово там, похоже, давным-давно забыли…

Молчание, кажется, стало даже хуже, чем гробовым. Кирилл подумал, что еще чуть-чуть, и услышит стук сердец находившихся в помещении людей. Он все-таки сделал то, чего от него никто не ожидал. И — никто не мог не подчиниться, тем самым они просто нарушили бы субординацию, фактически объявили бы мятеж. А на это Ставка не пошла даже в известной Кириллу истории.

Интересно, кто-нибудь понимал, за что на самом деле Кирилл снимал Рузского с должности? Что нынешний командующий Северным фронтом был далеко не самым здоровым, все хорошо знали. Но удар в спину тому, кто практически возвел на престол Алексея, а вместе с ним — Кирилла? Это, конечно, было подло. Но Рузский имел слишком тесные связи с Гучковым, лидер октябристов наобещал ему очень и очень много. Александр Иванович вообще не стеснял себя какими-то рамками, стараясь на свою сторону перетянуть Ставку, и это военному министру при Кирилле удалось. Но Сизов-Романов хотел ослабить влияние Гучкова, потихоньку начинать у него выбивать опору из-под ног, а еще — вызвать прямое, выраженное хотя бы в словах противодействие Александра Ивановича. Военный и морской министр мог с легкостью критиковать невоенные реформы, но начни он препятствовать регенту и Главковерху в делах армейских — появится повод снять его с должности. К тому же в Ставке он мог бы опереться только на знакомых из генералитета, но не на "общественные круги".

Да и Сизов хотел доказать, что готов на самые решительные действия не только в подавлении мятежей "гражданских", но и — "генеральских". Пускай поволнуются!

— Место трагически погибшего вице-адмирала Адриана Ивановича Непенина с сего дня занимает начальник дивизии подводных лодок Балтийского флота контр-адмирал Дмитрий Николаевич Вердеревский, Алексей Михайлович Щастный заступает на должность его флаг-капитана…

"Воинская сила может быть сохранена лишь при единой и сильной власти в центре, которая и возродит таковую же на местах, не предусматривая, будет ли это власть существующего правительства, или другая, составленная из представителей рабочих партий. Мы настаиваем на необходимости сильной и единой власти, которая бы взяла на себя ответственность за судьбы Родины".

Вердеревский подписался бы под этими словами в марте, если бы Кирилл не смог направить историю в немножко иное русло, а первого июня стал бы командующим Балтийским флотом. Такие люди нужны были Сизову. На месте Вердеревского мог оказаться другой человек, Максимов, за финское происхождение носивший кличку Пойка. Говоривший с ярким, сочным чухонским акцентом, живший с полной беспринципностью и желанием сделать карьеру, толкавший речи перед матросами о революции, равенстве и братстве, умерший в тишине и забвении…

— Генерал от инфантерии Михаил Васильевич Алексеев, — Кирилл не смог не взглянуть в глаза Алексееву. В них ничего, кроме усталости и ощущения удара в спину не читалось. — По болезни направляется на лечение в Крым, в Ливадию, где для него перед приездом будут подготовлены все условия для лечения. — Генерал от кавалерии Василий Иосифович Ромейко-Гурко назначается генерал-губернатором Туркестана. Генерал от инфантерии Владислав Наполеонович Клембовский назначается командующим Казанским военным округом.

Это был еще удар, но не в спину, а ниже пояса — по сторонникам Гучкова и Думы, сторонников давления на власти, участников заговора против Николая II. Клембовский и Ромейко-Гурко уже видели на своей голове лавры победителей, предавших Верховного Главнокомандующего — и способных предать нового, Кирилла Владимировича. Не должны офицеры были лезть в политику. Не должны были. Пускай они тоже имели свои причины желать смещения Николая II, но не во время войны, не обезглавливать армию и страну…

— На место начальника штаба Верховного главнокомандующего назначается генерал от инфантерии Николай Николаевич Юденич. Его место командующего Кавказской армией с сего дня займет генерал-лейтенант Александр Сергеевич Лукомский. Начальником штаба Кавказской армии с сего дня назначается генерал-лейтенант Иван Георгиевич Эрдели. Наместником Кавказа с этого дня является генерал от кавалерии Гуссейн, Хан Нахичеванский. Великому князю Николаю Николаевичу, который, к сожалению, после зимы несколько занемог, предложено отправиться на лечение в Крым, в любое из мест полуострова по его выбору.

Лукомский, Лукомский, Лукомский… Кирилл не знал, кого поставить помощником Юденича в Ставке. Но… вспомнилось…

Добровольческая армия… Деникин требует аполитичности от подчиненных, пытается снизить напряженность между офицерами по поводу указания провести молебен по погибшему императору и его семье… И как гром среди ясного неба — Лукомский, который "демократам" заявляет, что те не знают, насколько сильны монархисты в Добровольческой армии. Он не боялся говорить о своих взглядах, не боялся пойти против Керенского. Не должен бояться и сейчас…

Гуссейн, от чьего имени пришла в известной Кириллу истории телеграмма Николаю с заверениями поддержки. Хотя… сам черт не мог понять, кто именно ее составил: начальник штаба Нахичеванского, Винекен, пару дней спустя пустивший себе пулю в лоб, либо сам хан. Однако же, пусть с Кавказом разбирается уроженец этих мест, он уж как-нибудь найдет путь между сотнями кланов и десятками "заинтересованных" лиц. К сожалению, за ним нужно будет приглядывать, вдруг начнет только об интересах своей семьи заботиться, но что делать, что делать…

— На места помощников начальника штаба Верховного главнокомандующего назначаются генерал-лейтенант Евгений Карлович Миллер и генерал от кавалерии Федор Артурович Келлер.

Пускай Миллер был лютеранин. Но кто еще заставит одуревших от нахлынувшей свободы снять красные банты? Он лично пошел их снимать, на виду у будто бы сошедших с ума нижних чинов. И выжил, он выжил — хотя могли поднять на штыки, могли пустить пулю в лоб — или спину. Не пустили. Выжил лютеранин…

Да, может, не были Миллер и Келлер великолепными штабистами, стратегами, но они знали, за что, а точнее, кого воюют. Сейчас, в этом хаосе, Кирилл хотел опереться на верных людей, окружить себя достаточным количеством офицеров, на которых смог бы положиться. Да и все равно почти те же "телодвиженья" произошли бы в Ставке. Но Сизов не хотел ждать, просто не мог, он подталкивал события, пинком их подгонял.

— Главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал от кавалерии Алексей Алексеевич Брусилов назначается Главным инспектором кавалерийских училищ. На его место назначается генерал от инфантерии Владимир Николаевич Горбатовский. Генерал-лейтенант Духонин Николай Николаевич утверждается на должности начальника штаба Юго-Западного фронта…

Луцкий прорыв, потом ставший известным как Брусиловский. Едва не окончившийся полным крахом, когда Брусилов приказал останавливаться наступающим частям. Ошибся. Испугался. Луцкий прорыв. Едва не окончившийся грандиозной победой, едва не похоронивший, не отправивший в небытие австро-венгерскую армию: остальные фронты просто не поддержали наступления. "Генерал-демократ", ратовавший за продолжение войны и демократизацию армии, известнейший за свои таланты полководца — и предавший своего Верховного главнокомандующего, сошедшийся с Думой. Удар в спину. Отказавшийся поддержать Белое движение, принявший сторону большевиков, заявлял потом, что хотел вырвать из рук Ленина армию и тем самым победить "зеркальное отображение монархии" — РСДРП (б). Единственный из командующих фронтами, кто не закончил Академии Генерального штаба, вырвавшийся наверх благодаря тому, что "голос ставил Николаю" — был его начальником во время службы наследника престола в гвардии, эту самую гвардию поставивший на колени. Да, неоднозначным был Брусилов, но главное, что Кирилл просто не мог на него положиться в этой войне. Да и за измену престолу должно последовать наказание, взяли моду, монархов не уважать… Хотя время было не для шуток…

А Горбатовский Владимир Николаевич… Внешностью он был "сущий бородинский генерал". Прошедший Плевну, Порт-Артур, видевший своими глазами и Скобелева, и троих самодержцев российских, награжденный Георгием третьей и четвертой степеней. Части под его командованием не раз били превосходящие силы австрийцев, и однажды, даже окруженные с трех сторон, едва ли не с четырех, показали "соседушкам", как потомки солдат Суворова воюют. Беззаветно преданный идеям монархии, любимый солдатами и офицерами, он мог стать надежной опорой Кирилла в командовании Юго-Западного фронта…

Кирилл хотел уже было прочесть еще несколько строк, но…

Внезапно раздался стук в дверь: Кирилл едва удержался от того, чтобы не вздрогнуть. Напряжение так и просилось наружу, нервы уже были ни к черту, усталость, недосып…

— Ваше Высокопревосходительство, разрешите доложить? — на негнущихся на ногах в залу зашел Василий Михайлович Аксенов.

Он слегка робел здесь, никакая битва не могла сравниться с этим моментом. Ставка, правительство, регент… На войне все было намного проще: по эту сторону — наши части, в ту сторону мы должны наступать. Исполнять. Тут же так не выходило…

Кутепов все-таки запомнил подпоручика, так лихо командовавшего обороной баррикады. Перед отъездом Кирилла в Ставку он порекомендовал Василия Михайловича. Так что подпоручик ехал в одном из прицепленных к правительственному поезду пульмановских вагонов, тех самым, в которых прибыли в столицу части с Румынского фронта. Аксенов перешел в подчинение Николая Степановича Скоробогатова.

Кирилл провел вместе с солдатами несколько часов. Здесь были и "румынцы", и члены Гвардейского экипажа, и несколько юнкеров, произведенных в младшие офицерские чины, и кексгольмцы, и келлеровцы, и солдат Латышской дивизии. Те, кто показал себя с само лучшей стороны во время боев в Петрограде. Гвардия Кирилла. За правительственным поездом шло еще несколько составов, в которых тоже разместились надежные силы. Всего около тысячи солдат и офицеров должно было вместе с Кириллом приехать в Ставку. Сизов вспомнил историю о том, как Крыленко приезжал в Могилев, арестовывать Духонина. Здесь тоже мог пригодиться на всякий случай "аргумент". Да и верные силы должны быть под рукой у Верховного главнокомандующего, Сизов это прекрасно понимал. Недавние события это великолепно доказали…

Кирилл Владимирович решил, что может и должен быть откровенен с людьми, его поддержавшими, с теми, кто проливал за законную власть кровь. Сизов рассказал им о том, что мятеж в Петрограде произошел не только из-за нехватки хлеба, усталости от войны, недовольства народа властью. Произошел он из-за того, что с самого пятнадцатого года Дума, та часть, что принадлежала к Прогрессивному блоку, готовила общественное мнение, клеймила любое начинание Николая, обвиняла Александру Федоровну и все составы правительства в измене, снова и снова засылала эмиссаров в Ставку, в поисках высших офицеров, готовых пойти на переворот.

Восстания не ожидали, только хотели ударить в спину, вынудить на продиктованные Думой уступки. А получили едва ли не революцию. Думцы боялись того, что сделали, они испугались восставшего народа. Сам Милюков, переживший не лучшие моменты своей жизни, потихоньку начал осознавать то, что без сильной, крепкой власти никуда, и потому встал за регентство. Да он никогда и не был по-настоящему за Учредительное собрание или демократизацию страны…

Несколько часов. Никаких красивых слов и пафоса: только факты, только самые надежные сведения. Кирилл специально приказал составить некоторую подборку материалов Охранки и полиции. Все это пошло по рукам солдат и офицеров. Подлинники.

А потом Сизов спросил: "Готовы ли Вы пойти за мной, готовы ли добиться победы несмотря на все эти козни, несмотря на то, что народ, скорее всего, будет против вас, соверши я, и только я, неверное движение?".

Ответ пришел, когда Кирилл вот-вот должен был закончить зачитывать свой приказ…

— Докладывайте, подпоручик, — Аксенова Скоробогатов предлагал повысить в звании Василия Михайловича, но тот отказался. Не считал, что за убийство своих же соотечественников нельзя давать награды или звания.

Кирилл выдохнул. Судьба то ли дала ему шанс передохнуть, то ли сыграла злую шутку, то ли еще что-то. Сизов уже боялся, что Аксенов доложит о новом восстании в Петрограде, переходе на сторону Советов московских солдат или смерти Колчака на подорвавшемся на своей же мине корабле: ведь могло случиться все, что угодно. Просто так никакой офицер не будет вламываться на собрание Ставки…

— Офицеры и нижние чины выстроились на улице для чествования Верховного главнокомандующего. Мы все настоятельно просим Вас…

— Надеюсь, артиллерийского салюта не предусмотрено, — криво улыбнулся Кирилл. — Господа, думаю, нельзя заставлять стоять на холоде солдат. Прошу Вас.

Сизов последовал за Аксеновым, а потом потянулись и остальные. В практически гробовом молчании. Ставка и правительство было попросту ошарашено. На улице в два ряда выстроились солдаты и офицеры. Шашки наголо, винтовки наизготовку, все застыли по стойке "смирно". Знамена. Едва появился на крыльце Сизов, полковой оркестр заиграл "Боже, царя храни".

— В честь Верховного главнокомандующего — салют!

Залп из винтовок. Кирилл, если честно, не до конца понимал, что же все-таки происходит.

— Ваше Высокопревосходительство, разрешите обратиться с просьбой! — а это уже Скоробогатов. Улыбающийся, цветущий, с блеском в глазах. А ведь и не скажешь, что не спал до этого двое суток и лично двенадцать раз водил в атаку "румынцев" на штаб Совета. Левая рука у него покоилась на перевязи — прострелили ладонь. — Офицеры и нижние чины моей части просят Вас как Верховного Главнокомандующего даровать полку право именоваться Первым Кирилловским полком, а самих себя звать кирилловцами. Мы считаем честью получить такое имя.

А вот уже и корниловцы… Интересно, разрешить или нет? Ведь они рисковали своими жизнями ради исполнения его планов, ради его идей и его грез. Но главное, что они проливали кровь — за Россию.

— За проявленное мужество, с честью выполненный воинский долг и храбрость, разрешаю! — Кирилл выдохнул.

А пусть Ставка и министры видят, что за ним — сила…

Юнкера, только-только узнавшие, что такое первая любовь. Первая морская пехота, сражавшаяся за семью Николая в Царском селе. Обстрелянные австрийцами, немцами, болгарами и турками "румынцы", не расстававшиеся теперь даже во снес автоматами Федорова. Латыши, может, и плохо говорившие по-русски, зато сражавшиеся так, что Суворов и Александр Невский смело назвали бы их русскими. Кексгольмцы, не пожалевшие крови и жизни в боях за Петроград. Попросившиеся перевестись в распоряжение Скоробогатова келлеровцы, пожелавшие пойти за регентом. Почти всех из них Кирилл хотя бы раз видел: обходя караулы, баррикады, справляясь о том, вовремя ли накормили, не надо ли кого отпустить греться, как прошел первый день боев. Но всех их объединяло то, что они видели, до чего может довести хаос и чужая воля, направляющая народ против законной власти. Да, они стреляли по своим, они убивали россиян. Но они намеревались напомнить об этом тем, кто подталкивал людей вперед, в атаку на баррикады.

А еще теперь их объединяло то, что они считали себя кирилловцами. И весь Могилев видел, что за спиной у Сизова начинала вырастать сила, ни от кого не зависящая…

Глава 19

Александр Васильевич Колчак прибыл в Севастополь как раз в самую горячую пору.

Возвращающийся флагман встречали в гавани. Офицеры и матросы сгрудились на пристани. Видно было волнение и нерешительность многих людей.

— Александр Васильевич, солдаты гарнизона и матросы изволили начать митинг! — без приветствий, без соблюдения устава, сразу начал флаг-капитан Смирнов. — Требуют Вас.

Старый друг и вечный спутник адмирала, так же "болевший" Босфорской операцией, не скрывал своего беспокойства. А остальные собравшиеся следили за реакцией Александра Васильевича. Тот лишь повел плечами, заложил левую руку за отворот кителя и коротко приказал:

— Автомобильный экипаж сюда. Потом — на митинг.

Кирилл предупреждал и об этом. Что ж, Колчак и не сомневался, что в армии и на флоте из-за отречения Николая и слухов о восстании в Петрограде начнутся волнения. К счастью, извести о чуть ли не революции в столице, которую сумели подавить, в Севастополь добрались с заметным опозданием. Не то что в Москву или Гельсингфорс…

Гул людских голосов заглушал рев мотора. Во дворе Черноморского флотского полуэкипажа собралась толпа народа. Какие-то совсем молодые офицеры вещали о том, что страну ждут перемены, зачитывали обращение регента к народу и армии, как святую молитву повторяли строки из проектов реформ, выкрикивали, что Кирилл предложил обсудить эти вопросы всей стране. Правда, Великий князь добавлял, что должны это сделать выборные органы, представители народа… Но кому интересно было бы это слушать?

— Колчака! Колчака! — между тем кричала экзальтированная толпа.

— Остановите автомобиль, — Колчак приказал шоферу. Машина остановилась, сильно не доезжая до здания полуэкипажа.

Александр Васильевич многозначительно посмотрел на Смирнова, одернул китель, высоко поднял голову и, выйдя из автомобиля, двинулся во двор. Ему вспомнилась оборона Порт-Артура и шедшая в атаку японская пехота, артиллерийская канонада эхом отдавалась в голове, свистели у самого лица пули…

Колчак шел мимо солдат, офицеров и матросов, и те замолкали, едва завидев "их адмирала". Обветренное лицо, сжатые губы, орлиный нос — и железная уверенность в глазах. Шум постепенно затих. Все взоры обратились на Александра Васильевич. Командующий Черноморским флотом встал место прошлого оратора, отошедшего в сторону и понурившего голову, будто нашкодивший гимназист.

— Вы солдаты, матросы офицеры Российской армии и флота — или бомбисты? — вот были первые слова, с которыми Колчак начал свою речь. Она рождалась прямо здесь, на этой импровизированной трибуне, но каждое слово била прямо в сердце слушателей не хуже немецких пуль. — Враг в любую минуту может напасть, и дойдет до самой Москвы, пока вы здесь будете обсуждать отречение Николая Александровича и восшествие на престол Алексея Николаевича. Да, он пока что всего лишь ребенок, да, у него нет опыта правления. Но я верю в него. Я верю в регента, Великого князя Кирилла Владимировича. Он тоже — моряк, он знает, что нужно флоту, он тоже — военный, он знает, что нужно армии для победы, он тоже — русский, и он знает, что нужно народу и стране сейчас. Я верю в Кирилла Владимировича, и прошу вас тоже в него поверить. Сейчас, когда победа все ближе и ближе, нужно сплотиться вокруг престола и командования, нужно с верой смотреть в будущее и работать для победы. Враг еще крепок и силен, нам нужно довести войну до победного конца!

Речь Колчака очень сильно подействовала на людей, особенно слова о том, что командующий верит регенту и знает, что он война благодаря ему скоро завершится. К тому же Черноморский флот и Севастополь очень уважал Александра Васильевича: было за что. За талант и твердость характера, за умение держаться на высоте даже в самой сложной ситуации, за "раздраи" начальникам, поистине суворовские взгляды на ведение войны и подвижность. Много, очень много было всего…

Колчак хотел было сойти с трибуны, но ему помешали это сделать.

— Пошлите от нашего имени телеграмму в столицу! Регенту и императору! Мы с ними! Мы с ними!

Только тут Александр Васильевич позволил себе облегченно выдохнуть и вытереть платком капли пота, текшие по носу и щекам. Речь перед взволнованной толпой солдат и матросов далась ему с невероятным напряжением сил, моральных и физических.

— А теперь: возвращайтесь к службе. Не надо митинговать, надо делом заниматься!

Через несколько часов Колчак устроил собрание офицеров гарнизона и флота на флагмане "Георгии Победоносце". В Севастополь вернулись из рейда к Босфору эскадра. Вот-вот должно было скрыться за горизонт южное солнце, но ночь уже не сулила спокойствия и тишины в Крыму…

Выступать первому, против обыкновения, выпало не самому молодому из присутствующих, а генерал-майору Свечину. Ближе к концу он сообщал о моральном духе солдат подчиненной ему части.

— К сожалению, дисциплина в Морской дивизии не на высоте. Последние события в столице сыграли двоякую роль: с одной стороны, у солдат появилась вера в будущее, в новые изменения после отречения Николая, а это более или менее хорошо, с другой стороны, смена правителей всегда чревата опасными последствиями. Поэтому обстановка сложная, неспокойная, — спокойно докладывал Свечин.

— Думаю, здесь дело совсем не в настроениях в столице или смене правителя, а в плохой работе офицеров с солдатами и матросами. Пропасть между ними все глубже и глубже, она ширится, в условиях войны с Врагом этого быть не должно, — заметил Александр Васильевич Колчак. — Поэтому не стоит всю ответственность перекладывать на плечи низложенного монарха.

— Я надеюсь, что все будет хорошо. Мы справимся, — Свечин вообще не любил, как и всякий военный, когда во внутренние дела его частей лез еще кто-нибудь. Но и в государственную политику не вмешивался, не обсуждал, как с сослуживцами, так и с подчиненными.

Затем выступили несколько офицеров гарнизона. Они в нескольких коротких фразах изложили обстановку. Среди солдат, особенно преклонных лет, тех, что надеялись встретить в Крыму "много солнца и никакой войны" происходило некоторое брожение. Похоже, многие были затронуты политикой, "подцепленной" у агитаторов на фронте. Опять же, решили, что надо больше уделять времени работе с нижними чинами. Колчак обещался добиться, чтобы в часть допустили большее количество священнослужителей, для моральной "подготовки".

В конце выступил сам Александр Васильевич. Помолчав несколько мгновений, он положил на стол ворох телеграмм.

— Итак, господа, перед Вами — сообщения из разных областей империи, из Петрограда, Могилева, Москвы и Гельсингфорса. Моряки в Кронштадте, боюсь, перебили офицеров, подняв над фортами красные флаги. Подавить мятеж не удалось: помешал балтийский лед и захваченные восставшими корабли. Гельсингфорская эскадра просто оказалась неподготовлена к бою. Рижская эскадра также в трудном положении, немцы могут решиться на наступление, выведя на Балтику свой флот. В Москве до сих пор окончательно не подавлено выступление воглаве с Советом рабочих и солдатских депутатов. В Киеве, да, были манифестации в поддержку императора, — Колчак сделал паузу на мгновение. Произносить имя нового "господина земли русской" было непривычно. — Императора Алексея Николаевича и регента Кирилла, но мало кем поддержанные. Народ остается в стороне. Все хуже и хуже настроение, все меньше желания сражаться. К счастью, отречение способствовало и росту уверенности среди солдат и матросов в скорейшей победе. Не знаю, правда, на каком точно основании. Великий князь Кирилл Владимирович, сообщивший о событиях в стране, не имел возможности поделиться своими соображениями насчет этого. Однако в своей телеграмме он четко указал цель, к которой мы должны стремиться, ради которой мы должны воевать и жить…

Колчак невольно улыбнулся, и тут же его лицо преобразилось, исчезла жесткость, кажущаяся холодность черт, уступив место теплу и мягкости. Жаль, что улыбка все реже и реже появлялась на устах адмирала…

— Регент указал, что через два месяца мы уже должны будем прокладывать коридоры в минных полях у Босфора и смотреть на удивленные лица турецких артиллеристов, проспавших высадку нашего десанта. Надеюсь, я не зря ответил, что Великий князь может целиком и полностью рассчитывать на наш флот и Морскую дивизию?

Все собравшиеся, как по команде, поднялись со своих мест, вытянувшись во фрунт. Колчак получил однозначный и уверенный ответ.

В штабе флота заработал "Бодо", соединявший Севастополь со Ставкой…


"Картину маслом", сотворенную руками кирилловцев и Сизова, оценил и генералитет, и министры. Алексеев долго вглядывался в ряды. Грудь его сжимало сердце, в глазах потемнело. Он едва не повалился наземь, Кирилл Владимирович и Гурко успели его подхватить. Михаил Васильевич, нелегко переживший прошедшие дни, не оправившийся после болезни, получил сильнейший удар. В Ставке, которую Алексеев считал своею вотчиной, его на виду у целой толпы людей сняли с должности и заменили каким-то там Николаем Николаевичем Юденичем, не показывавшим носа с Кавказа. Это же удар по чести и достоинству! Так же ведь нельзя было: сослали как нашкодившего дуэлянта. И это перед самым началом блестяще спланированной им наступательной операции! Даже то, что не он один попал "под разгон", совершенно не радовало, не грело душу…

А генералитет с правительством великолепно оценили чествование. Они увидели, что за плечами Кирилла стоит пусть и не великая, но все-таки — сила. Тысяча штыков, прошедших огонь петроградских баррикад и бои Великой войны, практически оцепившая Ставку, смогла бы подавить любой мятеж. Да на него и совершенно не хотелось идти: в глазах других это было бы предательство, неподчинение командованию, Главковерху, удар по законной власти, явный, не прикрытый ничем удар. Игру, которая привела к отречению Николая, здесь провернуть бы так легко не удалось. К тому же здесь же, под рукой у Кирилла, были политические лидеры возможного заговора. А норов Великого князя, будто бы только пару дней назад появившийся из ниоткуда, никто не хотел на себе проверять. Да еще и эти кирилловцы, чьему полку Кирилл Владимирович даровал звание Лейб-гвардии Кирилловского полка…

На этом импровизированным параде даже Ромейко-Гурко стало дурно. Только сейчас он осознал, что это был удар в отместку за принуждение Николая к отречению. Генералы сами себе вырыли глубокую-глубокую могилу, и Великий князь мог их столкнуть туда в любой момент. Ему стоило просто как Главковерху подписать указ о лишении всех чинов и званий тех, кто вздумается перечить, а потом отдать под военный трибунал, о создании которого Кирилл объявил после чествования. В двадцать четыре часа выносился приговор любому, кто будет заподозрен в политической пропаганде. В восемь часов — любому, кто агитирует за прекращение войны и братание с германцем. А любого, кто откажется выполнять прямой приказ командира во время сражения, офицер получал право застрелить на месте.

Это были ужасные, драконовские меры, которые будут стоить сотен жизней — но Кирилл не мог допустить повторения известной ему истории…


— Sheise, was macht diese russishe Soldat?[12] — немецкий офицер предложил соседу посмотреть в бинокль на то, что творится возле русских окопов.

Отряд солдат пробегал небольшое расстояние, залегал. Потом тот из солдат, кто был ближе всего к немецким позициям, что-то кричал и поднимал руку вверх. Затем подсчитывал, сколько человек тоже подняли руки. И снова короткая перебежка — и та же процедура…

Только со слов пленных удалось выяснить, что на самом деле отряд голосовал за то, продолжать ли атаку или нет — на виду у германских пулеметов…


А еще это был намек Гучкову. Кирилл убрал из армии многих его "соратников по теневой борьбе" в Ставке и на фронтах. Лидер октябристов как-то сразу сник после этого. Александр Иванович боялся, что он будет следующим. Потихоньку и до него дошло, что дело Государственной Думы по антиниколаевской пропаганде в стране и проведению переворота обернулось страшной для всех его участников опасностью.

— Александр Иванович, знаете, — Кирилл разговаривал с Гучковым в вагоне того же поезда, на котором министры и регент прибыли в Ставку, — я не хочу водить Вас за нос, Вы человек неглупый. За последние дни мне удалось доказать, что один человек, заручившись поддержкой нескольких ключевых фигур, сможет сделать невероятно многое в такое время. Сегодня же я показал, что мне совершенно не хочется терпеть на постах в командовании армией людей, которые плетут интриги против Главковерха. Надеюсь, доказывать, что неподчинения в правительстве я не допущу, мне не придется?

Октябрист оказался вдалеке от поддержки. Волнующийся Петроград был вдалеке, не ближе, чем помощники по партии и возможные союзники. На генералитет надежды теперь было все меньше и меньше. Кириллу, как догадывался Гучков, хватало сообразительности, чтобы ударить по самым больным местам и найти его помощников в Ставке. И, главное, Великий князь был настроен весьма решительно. Народ таких все-таки боится и уважает. А уж народ, перед носом которого помахали столькими возможностями, и вот-вот дадут насладиться новыми свободами…

— Кто же Вы, тысяча чертей, такой, — вырвалось у Гучкова. Александр Иванович тоже слишком устал за прошедшие дни. Сизов смог его сломать. И не таким хребет удавалось перебить в свое время.

— Я тот, кто пришел всерьез и надолго, — Кирилл подумал, что эта шутка здесь подойдет как нельзя иначе. — И не намерен уходить, не приведя Россию к победе, а народ — к тому, чего не смог добиться Петр Аркадьевич Столыпин. Александр Иванович, Вы или подписываете прошение об отставке с поста военного и морского министра, либо остаетесь в Ставке, помогая мне довести эту войну до победного конца. Каков Ваш ответ?

Гучков задумался, серьезно задумался. Да, Великий князь оказался совсем не тем, за кого его все принимали до отречения Николая. Послушная игрушка сама стала кукловодом, и этой игрушки были зубы поострее, чем у акулы. Александр Иванович думал, что же сможет противопоставить регенту… Снять его, поставить нового? Каким образом? В Ставке в этот день оказалось множество недовольных, но у всех их Кирилл уже смог перебить хребет. Великий князь задавил их страхом, ввел в апатию. Никто не смог бы ему что-то противопоставить, а уж его штыкам… Вызывать части с фронта, поднимать Брусилова и Рузского? Даже если они и согласятся, то их офицеры просто на это не пойдут. Нарушить сперва приказ Николая о подчинении регенту, а затем — приказания нового Главковерха? Не пойти втихую против, не саботировать, а напрямую заявить: "Я не намерен тебе подчиняться!"? Это было слишком. Слишком мало людей это поддержат…

Подчиниться? Этому выскочке? Этому диктатору, который уже начал железной рукой наводить в армии нечто, что считает порядком? Диктатору, который обещает провести невиданную, невозможную до того даже не реформу, но целую революцию? Диктатору, который в случае чего использовать крестьян и рабочих, интеллигенцию, многих монархистов против нескольких промышленников, что до того поддерживали Гучкова? Диктатору, который все-таки был даже чем-то симпатичен Александру Ивановичу, что-то было в нем притягательное после Петрограда, выступления в Государственной Думе, в Ставке…

Страх сковал Гучкова, чувство, прежде ему почти что неведомое. Военный и морской министр просто почувствовал, что ничего не сможет противопоставить Кириллу, да и не хочет, на само-то деле. Страна слишком долго ждала крепкую, сильную руку диктатора, готового на все ради порядка. Страна звала — и этот диктатор пришел…

— Я готов только пообещать Вам ничего не предпринимать до окончания этой проклятой войны. И только в том случае, если в ближайшие месяцы Вы сможете доказать, что способны обуздать хаос в России. И — только. Большее…

— Большее мне и не нужно. Я буду надеяться на Ваше слово.

И снова заболела голова: наружу пробивались мысли Великого князя Кирилла Романова. Эта часть сознания глухо твердила, что слову чести можно и нужно довериться. А вот Сизов не хотел верить, просто не мог. Он родился и жил в те годы, когда обещания нарушались сплошь и рядом, и уже невозможно было понять, отчего Николай так держался за слово, данное им союзникам, сражаться до конца, до последней крови во исполнение своего долга перед Антантой…

После Гучкова Сизов встретился с Георгием Константиновичем Гинсом. Въедливый, любивший долго и тщательно разбираться с документами и регламентами, раз за разом подвергавший детальнейшему анализу юридические основания того или иного дела, юрист, он долго не мог понять, что заставило Великого князя предложить ему пост главы Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. Сперва Георгий Константинович немало времени потратил на то, чтобы узнать, в чем же, собственно, Кирилл Владимирович видит пользу от него на этом посту?

— Вы будете ответственны за оформление актов нового правительства, и еще — моих указов, — в лоб ответил Кирилл Владимирович. — И я надеюсь на Ваши организаторские способности. Нужно создавать аппарат, который превратит в реальность мои реформы.

В идеально выглаженном черном фраке, немного небрежно уложенным воротничком, пенсне в строгой металлической оправе, с напомаженными волосами, зачесанными на пробор, и темными усами, по форме похожими на ромб, Гинс выглядел, мягко говоря, своеобразно. Но именно он в известной Сизову истории сумел наладить более или менее нормальную деятельность аппарата Сибирского правительства в качестве управляющего его делами.

— Надеюсь, Вы сможете предоставить мне на первое время хотя бы наброски документа, в котором были бы перечислены мои полномочия? И поточнее бы цели…

Кирилл едва-едва улыбнулся.

— Этот вопрос решить намного проще, нежели наладить работу наших служб. Такая бумага будет у Вас в руках…как только Вы сами ее и напишете. Я хотел бы увидеть Вас, Георгий Константинович, в действии, если можно так выразиться.

Гинс сделал легкий поклон.

— Благодарю за доверие, для меня будет честью работать под Вашим руководством, — Георгий Константинович сохранял полнейшую серьезность.

Утром Ставка прощалась с Алексеевым, Ромейко-Гурко и Клембовским. Торжественный ружейный салют, клятвенные заверения в дружбе и всемерной поддержке со стороны оставшихся в Ставке — и холодные взгляды, падавшие на Сизова и кирилловцев. Со дня на день ожидалось прибытие других главнокомандующих, как новых, так и пока что остававшихся на своих местах, в Могилев. Брусилову же и Рузскому, сообщив об их снятии с постов главнокомандующих, более чем плавно намекнули на то, что они могут не тратить зря свое время на поездку в Ставку.

Вот-вот должен был грянуть ответ армии и "общественности" на такие перестановки в командовании, хотя Кирилл надеялся, что он так же быстро и затихнет: после Манифеста Николая, скорее всего, это должно было остаться почти незамеченным. К тому же регент надеялся еще пару раз удивить, приятно или нет, армию и народ. Сизов собирался начать настоящее реформирование, такое, что могло бы хотя бы на время остановить сползание армии к массе политизированных и потерявших разум людей, сдававшихся сотнями и тысячами двум-трем вражеским разведчикам или конному разъезду. Но и это было не самым главным: надо было менять саму страну, стабилизировать положение, а потом — начать поднимать наверх, к новым высотам. Отчего-то Кирилл с усмешкой подумал, что Россия всегда поднимается с колен, но постоянно подняться, встать в полный рост не может…

Глава 20

В Ставку постепенно прибывали один за другим главнокомандующие всеми фронтами и флотами вместе с начальниками штабов. Такое случалось довольно-таки редко, поэтому сразу поползли слухи, что намечается как минимум изменение плана кампании семнадцатого года нечто подобное.

Кирилл с самого утра ощущал небольшое волнение. Здесь, в Могилеве, история снова немного меняла свой бег. И неизвестно, к добру или к худу…

Александр Васильевич Колчак живо обсуждал обстановку на Кавказском фронте и планы Босфорской операции в заполненном купе. Здесь был и извечный флаг-капитан Смирнов, и Николай Николаевич Юденич, показавшийся адмиралу спокойным, рассудительным, даже слегка медлительным. Однако новый начальник Штаба Ставки поражал своими мыслями о расстановке сил на Восточном фронте и взглядами на будущее. Юденич сомневался в успехе общего наступления.

— Всему виной, дорогой мой Александр Васильевич, отвратное состояние снабжения. Наши солдаты брали Трапезунд и Эрзерум без теплой одежды, думая, как бы поберечь последние патроны. Кавказскую армию вообще обходят стороной интенданты, по моему скромному мнению. В армии скоро может начаться голод, плохо обстоит дело с одеждой, транспортом, финансами. Чудо, что русский человек — стойкий, терпеливый, иначе бы давно мы оказались в той же ситуации, что и французы на Марне. Германец бы стоял верстах в двадцати от Петербурга и в сорока или тридцати — от Москвы. Но эти, с позволения сказать, союзники нам бы не помогли, как мы — им. Вспомните пятнадцатый год. Они не сделали ничего, чтобы облегчить наше положение, как и в четырнадцатом, как и в прошлом году. Абсолютно ничего. Даже сейчас эти "красные мундиры" боятся, что мы победим турок на Персидском фронте и выйдем в Месопотамию. Думаю, если наша кавалерия окажется под Багдадом, Георг заключит мир с Вильгельмом, Фош капитулирует, и мы окажемся один на один с Центральными державами. Союзники боятся нашей победы. Да, это в голове не укладывается, но они не хотят, чтобы мы победили.

Юденич поглаживал свои усы, всматриваясь в пейзаж за окном. И все вспоминал Батум и Эрзерум. Слишком много сил было потрачено, чтобы выдавить турка с Кавказа. Но еще немного, еще чуть-чуть…

— Однако же, Николай Николаевич, не будьте столь резки в своих выводах. Да, у англичан с молоком матери впитывается мысль о том, как бы посильнее подгадить нашей стране. Это еще с самого Петра пошло. Они нас боятся, эти пунктуальные лорды и вежливые джентльмены, эти patroni vulgari, — на Украине к этой компании присоединился генерал-лейтенант Иван Георгиевич Эрдели. На него как снег на голову свалился пост начштаба Кавказской армией, которую регент начал преобразовывать в Кавказский фронт. Лихой кавалерист, Эрдели боялся, что погибнет от скуки и бумажной работы на новом посту, хотел высказать Кириллу Владимировичу все соображения по этому поводу, и все-таки приказ — это приказ.

Худой, подтянутый, с узким лицом, темноволосый, с небольшой залысиной и куцей эспаньолкой, Иван Георгиевич разительно отличался от Юденича. Но в понимании того, что они ни черта не понимают, что подвигло Великого князя назначить их на новые посты, Эрдели и Николай Николаевич абсолютно сошлись.

— Да, боятся, но мы им еще нужны. Франция без нашего участия в войне тут же будет оккупирован, и эта оккупация будет пострашней, чем в семьдесят первом году. Там может начаться нечто похуже, нежели Парижская коммуна. Поэтому Англия боится нашего выхода из войны не меньше, а даже больше, чем нашего в ней участия. Это полнейший бред, господа, но этот бред — правда!

Эрдели тяжело вздохнул, разводя руками.

— Господа, это не бред, это — война. И мы должны стойко терпеть все препятствия на пути к победе в этой войне, — заметил Александр Васильевич. — Здесь есть кое-что превыше человеческого понимания.

Эрдели снова вздохнул. За время поездки он уже успел привыкнуть к тому, что Колчак как-то по-особенному относится к войне. Иван Георгиевич вспомнил, что Александр Васильевич некоторое время пробыл в японском плену, да и не раз бывал в Стране Восходящего солнца. А японцы вообще странно относятся к войне…

Ставка теперь собралась в другом составе, к тому же — без министров. Правительство до сих пор не могли разместить в одном здании, поэтому распределили по разным "присутственным" места министерства. Сизов был только этому рад, пусть это мешало организации общей работы — но и создавало хоть какие-то препоны для возможных обсуждений вроде: "А не сместить ли нам и этого Романова?"

Гинс же работал не покладая рук, практически в одиночку написав целую папку документов, которые должны были бы в дальнейшем лечь в основу организации правительства. Вместе с этим он в качестве набросков предоставил Кириллу свои мысли по поводу ограничения полномочий Советов и слияния ее с системой городских и губернских дум. Сизов понимал, что нельзя уничтожать какой-никакой, а все-таки представительный орган народа, если его можно было использовать…

Вечером, перед собранием, регент побеседовал с главнокомандующими фронтов, сохранивших свои посты после отречения Николая и принятия регентства Кириллом Владимировичем. Великий князь понимал, что в большинстве своем они поддержали отречение прошлого императора из "кооперативного духа" и мысли о том, что иначе просто народ не утихомирить. А Кирилл очень не хотел, чтобы в Ставке и на фронтах остался еще кто-нибудь, кто захочет устроить второй переворот.

Беседы не прошли даром, как надеялся Сизов. Но вот волнение все равно осталось. Кирилл понимал, что Гучкова рядом терпеть долго не удастся: организатор был из него никакой, зато политик и демагог — отличный, связи с генералитетом имеются, а военное министерство играло сейчас слишком важную роль. Но под рукой у Сизова пока что не было более или менее популярного человека, способного занять пост военного и морского министра.

Не лучше было и с Львовым. Георгий Евгеньевич находился в какой-то апатии после выступления Великого князя в Государственной Думе и "чествования". Управляющий Земгора вообще был не из решительных людей, так что… И все-таки, пока что его убирать было рано. Нужно было подождать хоть какое-то время. Народное мнение пока что было больше на стороне "старейшин" Думы, а не регента. К тому же Великого князя почти и не знали в народе. Но это было делом поправим…

— Итак, господа, я рад всех вас видеть в Ставке, и большинство — в совершенно новом качестве. Думаю, не стоит отвлекаться на приветствия, обмен любезностями и поздравлениями, а в особенностями вопросами, что же заставило меня назначить многих из вас на свои посты. Нет времени, да и неважно это все, господа, — Кирилл сделал короткую паузу, заостряя внимание присутствующих главнокомандующих и начальников их штабов. — Во-первых, я должен сообщить, что план на всю летнюю кампанию, разработанный Михаилом Васильевичем Алексеевым, отменяется. Наша армия просто не готова провести наступление по всему фронту, только ради того, чтобы поддержать союзников. Мы просто можем откатиться назад, как это было в пятнадцатом году. Надеюсь, все помнят, как немецкая артиллерия утюжила окопы нашей пехоты. Сейчас дело с огнеприпасами обстоит намного лучше, однако дух армии все-таки не на высоте. Вы сами знаете, как мало офицеров осталось в частях, на Западном и Северном фронтах сильна антиправительственная агитация, солдаты слишком политизированы. Чего стоит только Кронштадтский мятеж!

— Полностью поддерживаю, — встрял Куропаткин. — Сколько можно проливать кровь ради французских союзников? Они ни разу не поддержали наши наступления!

Кирилл удовлетворенно кивнул и продолжил вою речь.

— Однако мы и не можем затягивать войну, страна уже устала. Еще максимум год, и Россия, какой мы ее знаем, будет потеряна, сметена народным бунтом, бессмысленным и беспощадным. Нужна победа, громкая, такая же, как Луцкий прорыв, который мог бы переломить весь ход войны. Однако, не судьба, не дал Бог нам такой возможности, а другие фронты — поддержки. Теперь же появился новый шанс, господа. Босфорская операция. Я специально пригласил Александра Васильевича Колчака в Ставку, он и Александр Дмитриевич Бубнов освежат вашу память насчет плана десанта на Царьград. Прошу вас, господа, — Кирилл кивнул, положив руку на разложенную на огромном столе карту фронта.

— Благодарю, — Александр Васильевич подошел к карте, глаза его загорелись, лицо напряглось. Вот, вот его дело, вот его шанс добиться проведения операции. Алексеев, этот великий стратег, все-таки плохо был знаком с морем, он не хотел понять, как важна будет эта победа для общего дела, для Великой войны.

Остальные подтянулись к столу, склонившись над картой. Александр Дмитриевич Бубнов встал рядом с Колчаком, показывая тем самым, что полностью поддерживает командующего Черноморским флотом.

— Все очень просто. Повторяется операция у Варны. Отряд тральщиков подходит к берегу ночью, начиная прокладывать в минных полях коридоры, достаточно широкие, чтобы наша эскадра и транспортники могли проплыть. Противник аналогичные действия у болгарского порта не заметил, так что остается шанс и здесь. Перед рассветом транспортники высаживают по обеим сторонам пролива две дивизии с достаточным количеством артиллерии. Немедля после этого место высадки ограждается минными банками, сетями, здесь остаются дозор из нескольких кораблей. После восхода солнца, которое осветит вражеские укрепления, корабли обстреливают турецкие позиции, прикрывая движение наших дивизий. Около суток уйдет на полное подавление батарей и захват вражеской артиллерии. За это время транспортники уже успеют высадить третью дивизию с тяжелой артиллерией, а к вечеру наш флот уже войдет в Босфор. Ночью десант идет на штурм укреплений среднего Босфора, в случае успеха освобождается прямой путь на Царьград. Транспорты возвращаются за еще двумя дивизиями, вторым эшелоном десантного корпуса. В это время наличные, уже закрепившиеся на берегу силы подходят к Константинополю, начинаются бои за город, доставленное подкрепление вступает в сражение. Всем известную Чалджинскую позицию, о которую наступающие со стороны Балкан силы сломали бы зубы, пехота берет с тыла. К тому времени сюда, скорее всего, уже будут подведены две дивизии из Дарданелл и Смирны, все наличные силы противника на том участке. Однако захваченная десантом Чалджинская позиция их остановит.

Черноморский флот входит в Мраморное море. Десант готовится к обороне Царьграда от Салоникской группировки противника. Даже в случае переброски сюда австрийских и немецких сил десант сможет долгое время оборонять занятые позиции.

— Морской отдел, в свою очередь, полностью уверен в победном окончании этой операции. Противник слишком ослаб, целый корпус турок сейчас сражается в Галиции, усталость от войны накапливается, наша Кавказская армия давит турок с востока. Думаю, сам Александр Васильевич Суворов по достоинству оценил бы эту операцию.

— И назначена она, насколько я помню, на конец апреля? — спросил Юденич, поглаживая свою пышную растительность на лице. — Планируется использовать дивизии моего… то есть Кавказского фронта и Морскую дивизию, которая базируется в Севастополе?

— Да, именно так, — разом ответили Бубнов и Колчак.

— Сил, конечно, маловато, вдруг германец проведет комбинацию по переброске с нашего Западного и Юго-Восточного фронтов силы на Румынский, а оттуда — к Стамбулу? Иначе мы создадим слишком опасное для кайзера положение дел на этом участке фронта. Боюсь, что немцы двинут сюда несколько корпусов для того, чтобы сбросить нас в море. А перекинут на оголенные позиции силы с Французского фронта. Вы это учли? Несколько дней или недель артиллерийского обстрела, и никакая Чалджинская линия Царьград не спасет.

— Именно поэтому я и собрал здесь вас всех на совещание, — Кирилл опередил ответ Колчака. — Вместо плана Алексеева мы должны создать новый. Господа, вот, смотрите, — Кирилл склонился над картой.

Сизов провел пальцем по линии Румынского фронта.

— Босфорский десант позволит создать угрозу наступления на Болгарию с юга, обхвата ее с двух сторон. Болгария сейчас слишком устала, ее монарх теряет популярность, народ не хочет продолжения войны с русскими братьями. Мы получаем шанс выведения этого противника из войны, если сможем закрепиться в турецкой Фракии. К тому же у меня есть… догадка, и если он будет верна, то Болгария сможет даже выступить на нашей стороне…

Бравый Радко-Дмитриев сидел напротив Кирилла Владимировича. На лице этого болгарина, пожелавшего воевать на стороне Российской империи в этой войну, застыло задумчивое выражение.

— Вы собираетесь провести военный переворот в Софии? — наконец-то спросил он после долгой, казавшейся вечной, паузы. — А не слишком ли это самонадеянно, Ваше Высокопревосходительство? Найдутся ли у Вас средства для этого? Это более походит на авантюру, признаться.

— Нет, я считаю, что смогу устроить это. Болгария воюет на стороне обреченных на поражение Центральных держав. Вот увидите, после Босфорской операции положение Вашего народа и Вашей Родины серьезно ухудшится. Я не хочу, чтобы наши родственники-болгары оказались в столь бедственном положении из-за царя-немца на их престоле. Думаю, что болгарам нужен правитель-болгарин, а не Гогенцоллерн.

— Однако что же станется с самим царем? Он, насколько я знаю, прекрасно себя чувствует. Разве что начинает подумывать, а не зря ли вступил в войну на стороне Центральных держав.

— О, это легко решаемый вопрос, поверьте, — многозначительно улыбнулся Кирилл Владимирович.

— Павел? — догадался Радко-Дмитриев.

— Да, Павел, болгарский Павел Первый. Еще два месяца, и болгарский народ сможет выбрать себе царя из соотечественников. Или, быть может, единоверцев… Но пока это все надо организовать, любезный мой генерал. Времени у нас, к сожалению, в обрез, да и в финансах есть стеснение. Однако мыслей, планов, идей. Вас-то я и вижу в качестве исполнителя этого необходимого Болгарии дела.

— Меня?

— Именно Вас, не волнуйтесь, Вы не будете делать ничего, что претило было бы Вашей чести или потребовало способностей, у Вас не имеющихся.

— Невозможно, Ваше Высокопревосходительство, — теперь уже заговорил Куропаткин. — Я считаю, что это невозможно. При германофильских пристрастиях командования и правителя…

— Нет ничего невозможного, Алексей Николаевич, поверьте мне. Разве два месяца назад кто-то мог подумать, что на престол России воссядет Алексей Второй, а русские будут стрелять в русских на улицах Петрограда?

— К сожалению, нет, — Куропаткин поник. Его портила только осторожность и неуверенность, стоившие слишком многого во время русско-японской войны.

— Между тем, необходимо проработать план действий других фронтов во время Босфорской операции. И в этом я полагаюсь на слаженные действия всех главнокомандующих. Надеюсь, уроки Луцкого прорыва пошли впрок армии. Итак, господа, начнем с Балтийского флота и Северного фронта. Им суждено сыграть роль второй скрипки в отвлечении германских сил. Вам, быть может, еще неизвестна информация о том, что немцы отступают на Западном фронте на линию Гинденбурга, а английские войска пошли в наступление, уже заняв Бапом и Перрон.

— Откуда у Вас эти сведения, Кирилл Владимирович? — тут даже невозмутимый Юденич был весьма и весьма удивлен.

— Из тех же источников, что и сообщения о возможности выхода из войны Болгарии.

Ну не мог же Сизов напрямую сказать: "Видите ли, господа, у меня достаточно хорошая память на даты, и поэтому я прекрасно помню сведения из исторических учебников и мемуаров. И, ах, да, что за учебники? Я вам еще не говорил? Прошу прощения, позвольте представиться: Кирилл Владимирович Сизов, гражданин Российской Федерации, родился…". Хотя жаль, что не мог… Было бы проще, все было бы намного проще — и вместе с тем сложнее…

— Так вот, германскому Генштабу сейчас совсем не передвижений на нашем Западном и Северном фронтах. А уж до Балтики, когда у нас вроде как должны быть отвлечены силы на Кронштадский мятеж… Алексей Николаевич, помните, Вы предлагали план по высадке десантов в немецкий тыл и одновременным ударом с двух сторон по вражеским позициям? Думаю, в данный момент нам нужно скапливать на Балтике транспорты и надежные части, пригодные для высадки во вражеский тыл. За два месяца, в кратчайшие сроки, должны быть отработаны приемы высадки десанта и окапывание на берегу.

— Противник узнает об этом и примет меры. Вы понимаете, что я говорю о вражеских шпионах, которые наводнили армию. Враг подготовится к атаке. Во всяком случае, за два месяца он примет меры…

— А если солдаты не получат хотя бы азы навыков, то их просто превратят в кровавую кашу. Мне не нужны победы ценою гигантских кровавых жертв, — не сказал, но отрезал Кирилл Владимирович. — К тому же к тому времени на Северный фронт должны быть уже доставлены первые образцы нового вооружения. Их использование также должно быть отработано. А вражескую агентуру я возьму на себя. Думаю, с нею можно будет справиться.

Сизов решил тряхнуть стариной и вспомнить то, чему его учили. Пора уже, пора.

— Лавр Георгиевич, а Вы что скажете? Справитесь?

Низкий, чем-то напоминавший текинца, Корнилов до того молча наблюдал за разговор Куропаткина и Сизова.

— Насколько я понимаю, мне будут даны полномочия по наведению порядка и поднятию дисциплины в армии?

— Именно, Лавр Георгиевич, именно.

— Что ж, тогда я думаю, что Северный фронт себя еще покажет. Хватит, распустились солдаты, пора их приводить в порядок.

— Дмитрий Николаевич, а Вы что скажете? — Вердеревский просто кивнул. Слов не надо было. Справятся. Или умрут. — Я в Вас и не сомневался. Итак, после высадки десанта должно быть нанесено, по моему мнению, несколько отвлекающих и один настоящий удар. Вот смотрите.

Кирилл подошел поближе к северному краю карты.

— Сперва удар, идущий по прибрежной полосе, там должна быть проведена мощная артиллерийская подготовка. Насколько, конечно, позволит снабжение снарядами. Конечно, с точки зрения логики и здравого смысла, кратчайший путь к месту высадки десанта должен пролегать по прямой линии. Через день наносится второй удар, несколько южнее. Там тоже артподготовка и несколько ударов, с отходом. А настоящий удар — между первым и вторым отвлекающими. Без длительной артподготовки, тоже — через день после уже второго отвлекающего. Должен быть создан хотя бы небольшой коридор, пригодный для прорыва. Германец должен заволноваться. Три удара и так оттянут на себя значительные силы, как я надеюсь. Противнику будет не до десанта. Но в случае наихудшего развития событий, если удары не принесут никакого результата и фронт не будет прорван ни в одном из этих трех мест, то Балтийский флот должен быть готов эвакуировать десант. Эту идею стоит в дальнейшем проработать, уже в самом штабе Северного фронта.

Теперь — Западный фронт. Здесь должен быть проведен артобстрел на нескольких участках фронта, наиболее "простых" для овладения. Возможно, несколько демонстраций, не более. Если, конечно, не удастся добиться порыва через линию противника. Тогда должно собрать резервы и те части, которые можно снять с других участков фронта. Германец должен нервничать, он должен думать, что мы переходим во всеобщее наступление.

Юго-Западный фронт, самый удачливый. Здесь будет задействована Особая армия. Гвардия. Части Юго-Западного фронта должны нависнуть над флангами противостоящих Румынскому фронту сил, создать опасность наступления. Между тем, я предлагаю провести здесь новый Луцкий прорыв. По-моему, стоит применить следующую тактику. На слабых участках фронта создать прорывы и создавать угрозу окружения вражеских сил. Естественно, противник начнет отход. Тогда наши части, которые находятся напротив них, переходят в наступление. У противника будет несколько вариантов действия. "Тушить" порыв, заставлять отойти прорвавшиеся части. Это отвлекает силы с других участков фронта, ослабляет противника. На оголенных участках опять же создается опасность прорыва. Второй вариант: отход частей, которые оказываются под угрозой обхода. Противник покидает укрепленные позиции, а в голом поле мы сможем с ними более или менее легко справиться. Луцкий прорыв это великолепно показал. Третий вариант: противник оставляет свои силы на позициях, но перекидывает сюда силы с других фронтов. Мы все равно остаемся в выигрыше.

Однако сам Юго-Западный фронт и Румынский мы должны ослабить. Черноморский флот должен перебросить как минимум пять дивизий отсюда на Босфор. Действия Кавказской армии я предлагаю проработать Николаю Николаевичу Юденичу, только-только прибывшему из нее. Однако, Николай Николаевич, прошу Вас учесть, что и Кавказская армия должна выделить для Босфорской операции наличные части.

Воцарилось молчание. А потом — как будто лавина. Сразу заговорили, заспорили, начали обсуждать предложения Кирилла, критиковать или защищать его идеи. Началась работа… Сизов все-таки смог добиться оживления, смог добиться инициативы… Пусть работают, пусть думают. Начало положено…

Глава 21

— Кирилл Владимирович, мне несколько стыдно Вас беспокоить по этому поводу, однако ни комендант Ставки, ни кто-либо другой пока что…

— Что случилось, Александр Дмитриевич?

Только что закончилось собрание главнокомандующих, многие еще остались в кабинете для того, чтобы уже начать разрабатывать план совместных действий. А вот контр-адмирал Бубнов выглядел несколько взволнованным. Он был таким и во время собрания, однако Кирилл не придал тогда этому большого значения…

— Видите ли…


— Передайте Юденичу, что с этого дня я объявляю себя диктатором, буду издавать законы и карать изменников, — начал с мрачнейшим выражением лица какой-то молодой офицер, вошедший в кабинет Бубнова. — Передайте ему, чтобы немедля зашел ко мне в гостиницу. Вас же я пока что оставлю на своем месте.

Александр Дмитриевич сперва был поражен этим заявлением, но виду не подал: он понял, что у собеседника есть некоторые проблемы с рассудком. Интересно, кто же это? В Главном Морском Штабе наконец-то выяснили, что…

"Молодой Герман Руссов только-только прибыл с Балтийского флота. Врачи вынесли диагноз помрачение рассудка в силу душевного волнения. Помещен в психиатрическое отделение морской больницы. Три дня назад — сбежал"

Разум Руссова не выдержал того, что офицер пережил в Кронштадте, откуда еле-еле сумел скрыться…

— Здравствуйте, Вы не подскажете, когда придет Александр Дмитриевич? — этот же офицер явился на квартиру к Бубнову, где его встретила жена контр-адмирала.

— А Вы по какой надобности его разыскиваете?

— Видите ли, я явился за тем, чтобы убить Александра Дмитриевича, — с совершенно серьезным видом заметил офицер.

— Вот даже как, — жена Бубнова не растерялась, контр-адмирал уже успел сообщить ей о Руссове. Вообще-то он, как доложил комендант, уже был препровожден "в надлежащее место". Но…

— Видите ли, он прибудет нескоро, похоже, ближе к полуночи, — ответила жена после короткого разговора по телефону. Бубнов уже знал, что возле дома лучше не появляться…

— Значит, я зайду в следующий раз, — откланялся Руссов.


— Похоже, я знаю, в чем тут дело, — Кирилл Владимирович начал нечто подобное припоминать. В мемуарах Бубнова… Да, точно! — Значит, это произошло сегодня днем?

— Именно, Кирилл Владимирович, — Сизов попросил контр-адмирала обращаться не по уставу. Излишний формализм еще никому добра не приносил…

— Я разберусь с этим, — судьба подбросила Кириллу еще один шанс.

Через считанные минуты Сизов уже выходил из непрезентабельного здания, в котором находилось контрразведывательное управление Ставки. За ним следовало несколько сотрудников контрразведки. Кирилл решил тряхнуть стариной. К тому же ему было известно, куда этот Руссов направился.

В ресторане царила не самая веселая атмосфера. Лишь пять или шесть столиков были заняты задумчивыми офицерами, еще два три облюбовали гражданские, кажется, снабженцы, приехавшие улаживать какие-то дела в Ставке. А у самой сцены располагались те двое, за кем и пришел Сизов.

Кирилл Владимирович переоделся в "штатское". Темный френч, легкий плащ, широкополая шляпа, выражение "по форме "радость" на лице. Таких двенадцать на десяток в присутственных местах и университетах. Никто на него особого внимания не обратил: чиновник решил прокутить жалованье, и что с того? Может, пофорсить решил, потому и приоделся пошикарней. В Ставку такие приезжали часто, надеясь получить протекцию или подольститься к начальству, найти местечко потеплей, поближе к гигантским доходам от снабжения армии. Сизов сел за пустующий столик на пути между "целью" и выходом из ресторана.

А тот самый Руссов и еще один "объект" сидели за столиком около сцены, выпивая один стакан шампанского за другим. Внезапно он напрягся, лицо его покраснело, кулаки сжались, и Герман стал буянить. На пол полетели бокалы, отчего ресторан наполнился звоном разбивающегося стекла, а из уст Германа полилась бессвязная речь. Началась суматоха. Несколько офицеров и прислуга подлетели к столу, надеясь утихомирить разбушевавшегося посетителя, а тем временем "объект" направился к выходу, надеясь незаметно скрыться.

На самом деле, это ему удалось: Сизов и не думал препятствовать. "Объект" оказался на улице — и почувствовал, как ему в спину уперся ствол "браунинга".

— Guten Tag, Herr Spion den grossen Deutschland[13], — издевательским тоном произнес Кирилл Владимирович. — Думаю, обойдемся без лишнего шума?

К "объекту" спереди подошли трое агентов контрразведки, тоже в штатском. На лицах их застыло такое выражение, что, похоже, немцу совсем расхотелось думать о побеге.

— Вы правы. Шуметь незачем. Но, надеюсь, Вы поделитесь тем, как Вы смогли меня так быстро найти? — не двигаясь, ответил "объект" совершенно без акцента.

— Может быть, может быть…

Немногочисленные прохожие многозначительно поглядывали на странную компанию, видимо, поняв, что тут дело нечисто. Четверо "штатских" кольцом окружили пятого, высоко поднявшего голову и с гонором поглядывавшего на своих конвоиров. Надо отдать должное агенту "Великой Германии", держался он на высоте. Сизов заочно похвалил вражескую разведку, подобравшую человека, даже внешне похожего на славянина. Похоже, шпион был из сохранившихся в Пруссии потомков полабских племен.

Кирилл решил лично допросить арестованного шпиона: почувствовал, что это дело можно и нужно использовать в интересах целой страны.

— Итак, похоже, с документами у Вас выше всяких похвал. Василий Исаевич Квасов, родились в…

— В Варшаве, в семье присяжного поверенного Исаия Николаевича Квасова и урожденной польки Олександры Мацеевской. Учился…

И этот гад еще улыбался при рассказе!

— А своей настоящей биографии не желаете рассказать? — ухмыльнулся Кирилл. — Знаете, для общего развития.

— Для общего развития? А, понимаю, — кивнул этот русоволосый, подтянутый, кареглазый "объект". Высокие скулы, чуть-чуть косые глаза, ямочка на подбородке, не пропадающая с лица многозначительная полуулыбка. Немец играл на нервах Кирилла. Ну да ладно, он же, наверное, и не предполагает, что Сизов бывалый уже. Очень и очень бывалый. Да и разведка далеко шагнула после Первой мировой, а такого теоретического запаса за спиной у немца нет. — Я не имею никакого желания рассказывать о себе. Думаю, что Вам не надо причины этого рассказывать?

Какой- то словоохотливый попался, явно не самый опытный человек. Лучше бы он отмалчивался, было бы труднее его поймать на слове и составить психологический портрет.

— Можете оставить их при себе, как пожелаете. Что ж… тогда Вам известно что-либо об Ордене Иисуса Сладчайшего?

— Орден Игнатия Лойолы? — ба, да немец еще и кое-что знает из истории.

— Именно. Думаю, Вам предстоит познакомиться с несколькими приемами их работы. Разумеется, для общего развития, — Кирилл решил тоже поиздеваться над полабом. — Знаете, был такой магистр их Ордена, Смершем звали…

Полаба хватило ровно на двадцать семь минут. При "расширении кругозора" немца присутствовали люди из управления контрразведки Ставки, наблюдая с большим вниманием за Сизовым. Они все порывались спросить, откуда Великий князь. А вот Кирилл даже не вспотел, только обрадовался тому, что смог размяться. Приятно было осознать, что не все забыто, не все, был еще порох в пороховницах

А вот на немца было жалко смотреть. Их просто к такому не готовили…

Выяснилось, что зовут "Василия Исаевича" Конрадом Линдербахом, и что он совсем не из юридической семьи. Но это, конечно, были мелочи. Кирилл смог узнать, что полаб работает в Ставке не в одиночку, правда, "объект" пока что не выдал всех имен, адресов и явочных квартир. Но к этому как раз все шло…

— Что ж, господа, оставляю этого Василия Линдербаха в ваших распростертых объятиях, — Кирилл взглядом показал, чтобы один из контрразведчиков вышел вместе с ним из комнаты.

Едва закрылась дверь, Сизов начал быстро пояснять, что требуется от этого полаба.

— Попробуйте его завербовать, заставить или склонить на нашу сторону. Мы должны использовать его, чтобы выйти на всю их сеть в Ставке и, возможно, на некоторых фронтах. Кто знает. Работайте в этом направлении, обещайте что угодно, угрожайте чем угодно, но нам нужны все сведения, которые он только может дать. Используем его, используем всех, на кого он нам укажет, но так, чтобы германец не знал, что они уже играют не только за них. Каждое утро и каждый вечер — кто-то из вас должен напрямую мне докладывать о проделанной работе. Привлеките все наличные силы, все средства. Просите все, что понадобится, любые средства. Но только завербуйте всю их сеть. Выжмите все. Понятно?

Контрразведчик вытянулся как струна. Этот землю будет рыть — достанет, хоть в Китае найдет ниточки. Надозапомнить. Да и с этого момента на Сизова присутствовавшие при допросе поглядывали с уважением, к которому примешалась толика страха. Просто… он вытворял совсем не для слабонервных трюки…

Кирилл вздохнул: а вот здесь "методы кардинала Смерша" не применишь. Представители союзнических миссий попросили Главковерха принять их. Интересно, о чем будут говорить? Наверное, подумают, что раз ушел Гурко, резко отказавший в наступлении русской армии прежде союзных, то что-нибудь да изменится в позиции по этому поводу. Зря надеются, ой зря…

В Ставку все-таки смогли добраться послы от Франции и Великобритании. Морис Палеолог, этот горделивый орел, всегда свысока поглядывавший на русский народ и ни во что ни ставивший способности русского солдата, кричавший, что на Западном фронте погибают сливки французского общества, самые ученые люди Республики, убежденный, что необходимо создать новое правительство во главе с Рузским или Родзянко, был несколько ошарашен ходом событий в Петрограде в предыдущие дни. Он совершенно не ожидал, как и Бьюкенен, что вперед вырвется до того почти незаметный Великий князь Кирилл Владимирович, а начавшуюся было революцию удастся подавить с таким малым напряжением сил. Палеолог, близкий друг французского президента Пуанкаре, немало сделавший для удержания России в войне, приехал в Ставку, чтобы убедиться в том, что русская армия продолжит войну.

Лорд Бьюкенен прибыл вместе со своим французским коллегой. До того едва постоянно требовавший либеральных реформ и введения конституции, убежденный, что стоит Николаю только заявить с балкона Казанского собора о начале новой эры, как народ успокоится и с удвоенной силой возьмется за продолжение войны. Сэр Джордж Уильям только волновался насчет экономического положения России… и постоянно пытался надавить на правительство, чтобы империя отказалась от обещанных ей Проливов и Царьграда.

Два человека, два представителя держав, использовавших Россию как плотину, о которую разобьется германская армия, а ее народ как пушечное мясо, игравших в слишком сложную игру и исподволь поддерживавших переворот в стране, — вот как смотрел сейчас на этих двоих Кирилл. Морис и Джордж несколько вальяжно вошли в кабинет Главковерха — но тут же сконфузились.

За спиной Сизова стоял тот самый ординарец, правда, на этот раз без пулемета — зато с автоматом Федорова. И в глазах этого солдата не было ни малейшей толики уважения к вошедшим. Как и в глазах Кирилла. Рядом сидел и Николай Николаевич Юденич, решивший хранить молчание и просто наблюдать за разворачивающимися событиями. Сизов решил, что полезнее будет, если союзники увидят регента и его ставленников туповатыми солдафонами, которыми легко можно будет управлять при должном подходе.

В кабинет вошли, раскланявшись, Палеолог и Бьюкенен с переводчиком. Лорд Джордж так и не смог выучить русского языка за время пребывания в России.

Морис затараторил было приветствия Главковерху, поздравления Кирилла Владимировича, но Сизов его быстро оборвал:

— Попрошу говорить на русском, мсье Морис. Вы находитесь в Ставке русской армии на русской земле и разговариваете с русским человеком. Думаю, это достаточные основания, — совершенно спокойно попросил Кирилл Владимирович. — Прошу Вас.

Сизов кивнул на стулья перед своим письменным столиком.

Наверное, Палеолог был глубоко в душе взбешен таким обращением с "послом великой Французской Республики", но выдержка и многолетний опыт помогли Морису, на его лице застыла та же любезная улыбка.

Лорд Бьюкенен без лишних слов присел на стул: чтобы понять жест Кирилла, переводчик не требовался. К тому же англичанин быстро понял, что разговор будет вестись без малейшего соблюдения протокола. Что ж, those mad Russians[14]

— Ваше Высокопревосходительство, мы хотели бы от лица Французской Республики и Его Величества короля британского поздравить Вас с назначением на пост Верховного Главнокомандующего…

Слова, слова, слова…

— Нам бы хотелось узнать, до сих пор ли Ставка планирует весеннее наступление на Восточном фронте. От этого зависит всеобщий успех союзнического дела, и…

Наконец-то Палеолог перешел к делу.

— Между прочим, Мсье Морис, я совсем забыл выказать мое сочувствие неудачному наступлению на Западном фронте. Боюсь, в данный момент британский экспедиционный корпус как раз завяз в боях на линии между Аррасом и Суасоном. К сожалению, войска Его Величества терпят одну неудачу за другой, не в состоянии прорвать вражескую оборону или хотя бы серьезно вклиниться в нее. И, да, мсье Палеолог, передайте от моего лица поздравления Александру Рибо, думаю, он справится с возложенной на него задачей по формированию нового кабинета.

Выдержка Палеолога и Бьюкенена дала заметную трещину. Даже переводчик сперва замялся, думая, что мог не так понять Кирилла Владимировича…

— Боюсь, Вас несколько неправильно информировали, наши войска наступают…

— К сожалению, мсье Морис, это Вы не владеете все информацией. Однако же, перейдем к делу. Надеюсь, Вам известно, что я привык сперва рассказывать суть моих предложений, а потом уже выслушивать о них чужое мнение? Надеюсь, Вы желаете узнать о том, что я думаю по поводу намеченного на весну наступления?

— Без сомнения, Ваше Высокопревосходительство, без сомнения, — ответил Морис.

А пока переводчик вполголоса вещал на ухо Бьюкенену, лорд думал. Определенно, чем-то Великий князь походил на Керенского. Возможно, слегка отталкивающая внешность и отсутствие должного политического такта, но было в нем нечто харизматичное. Грубая сила нередко может вызвать уважение и даже некое преклонение. Лорд уже составлял в мыслях послание Ллойд-Джорджу.

— Итак, с прискорбием намерен Вам сообщить, что русская армия просто не сможет наступать в ближайшие месяцы. Виной тому не только запаздывание товаров, закупленных еще Николаем Александровичем, не только то, что они стоят в третьей, а то и в четвертой очереди, не только то, что в отличие от Западного фронта, где сотни тысяч снарядов и миллионы патронов хранятся на складах далеко за линией фронта, тогда как у нас каждый выстрел на счету. И, наверное, не потому, что у нас почти не осталось средств в казне из-за того, что правительство британской короны требует выкупа обязательств, облигаций, совершенно для нас невыгодного, предоставления нашего золота в качестве залога, тогда как французскому правительству просто требуется предоставить чек, подписанный мсье Пуанкаре. И, наверное, не из-за того, что Проливы заперты для нас из-за того, что в Дарданеллы смогли проникнуть еще в начале войны немецкие корабли, и теперь поставки через Черное море отрезаны. И не потому, что в то время как Англия Франция снабжаются аргентинской и американской пшеницей без особых проблем, а снабжение продовольствием голодающих губерний, городов и военных частей у нас весьма затруднено. Все просто потому, что мы больше не можем наступать на Берлин, не обезопасив себя от Австро-Венгрии, Болгарии и Турции. Ключи от кайзеровской столицы лежат среди руин армий других Центральных держав, а не наоборот. Наша армия устала, наш народ напрягся. Я боюсь, что в скором времени, если ничего не изменится, нам придется подписывать сепаратный мирный договор. К сожалению, тяготы для нашей страны слишком велики. Множество наших заводов в руках немцев и австрийцев, крестьяне в основном сидят в окопах, а не готовятся к посевной. Да и среди всех групп населения все сильнее набирают силу разговоры о том, что Франция и Англия ценой миллионов русских пытается купить для себя новые территории и решить свои проблемы. С этим надо что-то делать, а для этого нужно время. Реформы даже не начались по-настоящему, дисциплина расшатана, а наши закупки еще даже не поставлены в очередь на производство. В таких условиях мы не можем провести всеобщее наступление. Мы, конечно, не выходим из войны, в скором времени планируется несколько операций, которые позволят поколебать Центральные державы. Враг еще вспомнит с улыбкой шестнадцатый год, понимая, что он был далеко для него не худшим. Но — никакого всеобщего наступления. Западный фронт может начать наступление, он будет поддержан несколькими ударами наших фронтов. Но большего наша уставшая держава вытянуть не может. К тому же все настойчивее раздаются призывы со стороны кайзера и австрийского императора о заключении мира. Знаете, их предложения могли бы решить множество проблем в нашей стране. Но мы пока еще остаемся верны союзническому долгу, но его все труднее и труднее выполнять. Каждый день стоит нам шестидесяти пяти миллионов рублей, в то время как поступают извне к нам лишь двадцать, и то — благодаря печатному станку. Дай Бог, чтобы он не сломался, — картинно вздохнул Кирилл. — Поэтому я вынужден обратиться за новым займом к союзническим державам. Однако в силу сложившихся обстоятельств я не могу просить его на прежних условиях, надеясь, что России деньги будут предоставлены на таких же условиях, что и Французской Республике. Иначе наша армия просто не поймет, за что мы боремся: за правое дело или за кошельки лондонских банкиров. Также я настоятельным образом прошу поспособствовать российскому займу в Северо-Американских Штатах на закупку вооружения и огнеприпасов, а также аргентинской пшеницы. Боюсь, нам придется пойти на переговоры о мире с Германией, если ничего не будет сделано в этом направлении. Также я прошу как можно быстрее выполнить наши заказы, оплаченные нашим же золотом, в надлежащем виде и в кратчайшие сроки. Иначе нам грозит отступление, как и в пятнадцатом году. Солдаты просто слишком устали. Они все чаще и чаще требуют мира, и я не могу не прислушаться к их просьбам. Думаю, господа, это все то, чем бы я хотел с Вами поделиться. Я Вас слушаю, господа послы.

Палеолог сглотнул.

— Россия затратила намного меньше усилий, чем Франция! Сливки нашего общества гибнут, наше население, несопоставимое с вашим, ощущает на себе все тяготы войны, мы тоже испытываем трудности, Ваше Высокопревосходительство. Я понимаю, что Вам невероятно трудно, но мы также находимся не в лучшем положении. Я постараюсь убедить правительства стран Согласия и Штатов в том, что Россия нуждается в кредитах на новых условиях. Со своей стороны, насчет поставок, должен заметить, что в Вашей стране дело с транспортным сообщением поставлено из рук вон. Глупо доставлять новые грузы в российские порты, когда многие ящики с заказами врастают в землю, месяцами и годами нетронутые.

— Разберемся, мсье Морис, разберемся. Все наладится, нашей стране нужен порядок и затишье на фронтах. Нам придется затратить неимоверные усилия, чтобы продолжить войну. Прошу Вас, не забудьте это.

"Солдафон и чем-то похож на Николая Николаевича. Нам он не так опасен, как Николай Александрович. Все эти замашки показать свою силу и разговоры о порядке, который должно навести железной рукой — обычные мысли для офицера. Можно работать" — думал Бьюкенен.

— Я сообщу о нашем разговоре, Кирилл Владимирович, в Лондон, — передал через переводчика Бьюкенен, тяжело вздохнув.

— Благодарю, господа. Надеюсь, мы найдем общий язык.

Сизова так и подмывало спросить: "Надеюсь, с Сиднеем Рейли и Освальдом Рейнером[15] мне так же легко будет договориться, как с вами, господа". Но нет, нельзя было, вся игра сорвалась бы.

"На сегодняшней встрече с Великим князем Кириллом. Этакий Николай Николаевич, но менее популярный в народе, готовый навести порядок в стране и продолжить войну с Центральными державами. Выдвигает ряд условий, требует изменения условий кредитования и увеличения объемов поставок. Все время ссылается на усталость страны от войны и армии. Из речи можно сделать выводы, что относится несколько отрицательно к нашей политике по отношению к своей стране. Солдафон, не упускает случая показать свою силу. Выдвинул популистские предложения по проведению реформ, желая добиться популярности в стране. Имеет некоторый авторитет среди частей, подавивших восстание в Петрограде. Проводит перестановке в офицерском составе. Ожидается принятие им мер по наведению порядка в прифронтовой зоне и перехода железных дорог под контроль Ставки либо Корпуса жандармов"

Это сообщение пошло по дипломатическим каналам в Лондон, к Ллойд-Джорджу…

А Кирилл, когда Бьюкенен только-только сел за его составление, уже начал обсуждение с министрами ситуации в стране и предложил, а точнее, потребовал исполнения своего плана по решению хотя бы части проблем в экономике…

Глава 22

Вдалеке чернели форты Кронштадта. Русская крепость, заложенная Петром, прикрывавшая северную столицу целых три века, теперь стала оплотом мятежников. В Петроград восставшие матросы прорваться не смогли, как и воспользоваться захваченными кораблями: Гельсингфорская эскадра блокировала "Ключгород". А прежде куски льда, которым полнились воды залива, мешали нормальному судоходству.

Щастный с болью в сердце отстранился от бинокля.

— Начать обстрел.

Мятежные матросы сдаваться не собирались, понимали, что многих и многих ждет заслуженная кара за бунт и за бесчинства на "святой матросской земле".


Мичману Владимиру Успенскому выпало отстоять "собаку", как звали вахту с полуночи до четырех часов утра на Балтийском флоте. Молодой офицер коротал время за разговорами с вахтенным унтером.

Тишина, разве что кое-где звенят склянки. Все затихло, как море перед бурей.

И вдруг, часа через два, начали слышаться крики. Приглушенное пение. Пистолетные и ружейные выстрелы. Матросы обходили корабли, которые носом были повернуты к молу. Крики. Выстрелы. Снова и снова.

Два тела сбросили с кормы на лед, начавший багроветь.

Минута-другая — и толпа ворвалась на "Терек", где и был Успенский. Ухмылки, брань, запах перегара — и револьвер мичмана, который уперся ему в лоб. Руки связаны за спиной. Мгновения растягивались в вечность, чтобы потом взорваться сверхновой.

— Эт не "дракон", эт с Черного, учится, от самого Колчака! — за Успенского вступился тот самый вахтенный. Дуло револьвера его рука отвела ото лба Владимира.

— Ааа… — протянул один из матросов. — Ну нехай живет. Пока.

И щербатая ухмылка во весь рот. Звук отпирающегося светового люка — и удар о стол, стоявший в офицерской кают-компании. Успенский добрался до каюты, где к тому времени начали собираться пока что пощаженные офицеры-балтийцы. Мичман спрятал деньги в ботинки — а через несколько минут пришла все та же бравая команда. С ленточками "Полуэкипажа" на фуражках — и с полными карманами. Всех выживших офицеров обирали: говоря, что ищут оружие, забирали бумажники, часы, обручальные кольца…

Еще пять таких обысков, и новые матросы, которым не оставалось, чем поживиться, злились, ругались, били револьверами, кто под руку попадался.

Утром снова — пришли, те же, из поуэкипажа. Срывали погоны, нередко с кусками рукавов, собрали офицеров и кондукторов. Повели через Якорную площадь. Навечно застывший Макаров смотрел на труп адмирала Вирена, неделю назад катавшегося на коньках, а теперь развалившегося на снегу. Стало дурно при виде рва, заполненного скрюченными телами офицеров.

— Куда нас ведут? — наконец-то спросил Успенский.

— Не хотим пачкать собачьей кровью кронштадскую землю, будем на льду расстреливать офицерье! — злобно ответил матрос.

Залив. Успенский вспомнил волны Черного моря. Адмирала… Ну что же, раз, два, три, пли…

Щелкнули затворы. А Успенский все стоял и стоял. По льду забегали солнечные зайчики. А сзади несся хохот матросов. Мучения только начинались…

Тюрьма. Сам начальник тюрьмы, избитый прикладами, присоединился к офицерам. Сперва — одиночная камера.

Сосед повесился через два дня. Молодой поручик по адмиралтейству. Матросы, придя через некоторое время за трупом, лишь жаловались, что теперь труп тащить — мучиться, надрываться… Постоянно неслись полусумасшедшие крики…

Какие-то люди постоянно заглядывали внутрь. Потом — общая камера. Шесть десятков человек, спавших на полу (нары забрали), страдавших от холода и волнения, непонимания, что же происходит… На завтрак-кипяток, на обед — барский стол — похлебка из нечищенного картофеля и ржавых голов селедки.

А потом — снова залив, расчищавшийся ото льда. Черные силуэты на самом горизонте, в которых едва-едва, только чутьем можно было угадать корабли Гельсингфорской эскадры. Волны играли с льдинками, игравшими всеми цветами радуги на солнце. Успенский не услышал щелчка затвора. Только ноги почему-то разом подкосились. Молодой мичман умер наполовину седым…

Дыбенко, ставший вождем мятежного Кронштадта, отказался проводить переговоры. После этого предложения на берегу остались лежать десятки убитых офицеров. Самые буйные кронштадцы просто подмяли под себя всех остальных, и ни на какие уступки идти бы просто не дали. Расстрелом офицерства "буйные" пытались отрезать путь обратно, шанс на переговоры. Да и с каждым убитым или умершим офицеров надежд на помилование поубавлялось. С топливом стало плохо, с едой — еще хуже. Некоторым недоставало и еще кое-чего — марафета…


Но Дыбенко все-таки держал в кулаке Кронштадт, наверное, еще бы немного, и его бы подняли на штык, или выстрелили в затылок, но не случилось: Щастный собрал возле Кронштадта практически всю крупную "артиллерию" Балтийского флота. Кирилл Владимирович попросил не церемониться. Сизов с недоброй усмешкой подумал, что потихоньку начинает походить на большевиков. Не хватает только идущих на штурм Кронштадта депутатов Съезда и сообщений в газетах о раскрытии контрреволюционного заговора…

Бух. В крышу одного из фортов попал первый снаряд. В разные стороны разнесло опилки, в которые превратились доски, и кирпичную крошку. Кронштадские орудия молчали. В горячке мятежа перебили всех, кто смог бы грамотно ими управлять, корректировать огонь…

Бух. Снова — крыша форта. Кронштадт лежал как на ладони. Тут даже особо пристреливаться не надо было…

Бух. Снесло крыло здания минных классов.

Бух. Снаряд прорыл воронку возле самого памятника Макарову, но тот устоял…

— Прекратить огонь! — Щастный первым не выдержал вида расстреливаемого из русских пушек русского же Кронштадта. Вгляделся в бинокль. Он надеялся разглядеть через стекло белое полотнище… Пусть они сдадутся! Не превратить же детище Петра в искореженные развалины!

Нет, флаг не поднимался над Кронштадтом…

Бух. Бух. Бух. Теперь вся эскадра обстреливала этот ключ к Петрограду…

Разлетающиеся в стороны кирпичи и камни, доски, обращавшиеся в труху…

Бух. Бух. Бух. Бух. Бух. Снаряды теперь буравили не только форты, но и жилые помещения, разворотили здание тюрьмы…

Наконец- то ответили орудия Кронштадта. Недолет, причем преступно сильный: выстрел дал ужасный промах…

Бух. Бух. Бух. Бух. Бух. Орудия кораблей подавили даже не начавшие оживать пушки фортов. Кронштадту было просто нечем ответить…

В какой- то момент Щастный снова приник к биноклю: кажется, солнечный блик скользнул… Нет, невозможно… Да, да, да!

— Прекратить огонь! Они выбросили белый флаг!

Команды Рижской эскадры похолодели, едва ступили на землю острова…

На берегу валялись никем не убранные трупы. Земля была усеяна обломками зданий, пострадавших от обстрела, изрыта еще теплящимися воронками…

А навстречу напряженным морякам выходили кронштадцы, подняв руки кверху. Впереди шагал, подгоняемый пинками, измордованный, затравленный Дыбенко. Его сподручники просто решили откупиться, выторговать себе хоть какое-то снисхождение, "явив пред очи" одного из заводил мятежа. Шагах в десяти от несостоявшегося владыки Кронштадта еле плелись немногочисленные выжившие офицеры и кондукторы. Синяки, ссадины, кровоподтеки, переломанные пальцы, прижатые к груди, перебитые руки. Одного мичмана несли на руках: тому сломали ноги во время допроса. Несколько матросов полуэкипажа, мучившиеся от ломки, с чего-то решили, что у этого мичмана есть или марафет, или нечто похожее. И, конечно, не захотели поверить на заверения офицера в обратном. Прикладами били очень долго и с каким-то особым, извращенным наслаждением…

Суд над кронштадцами устроили тут же, несколько дней спустя, а до того всех матросов загнали в уцелевшие здания, приставив охрану. Щастный лично обещал смилостивиться над теми матросами, что укажут на зачинщиков и особо рьяных делателей свободы на флоте, палачей офицеров и пристрастившихся к марафету. Сперва молчали. До утра. Ночью многим стало ясно, что дело плохо: в Кронштадт прибывал один корабль за другим. Сизов по прямому проводу попросил Кутепова обеспечить в "Ключгород" прибытие газетчиков, депутатов распущенной Думы, боевых офицеров, иностранных представителей — всех, кого только можно было. А потом…

Потом надо было успевать только слушать и записывать то, что заключенные рассказывали. Соседей по камере и вообще всех, кто когда-либо не приглянулся, обвиняли во всех смертных грехах, надеясь на лучшую участь для себя, наговаривали. Но были среди этих рассказов и правдивые, нужно было только понять, кто на самом деле зверствовал во время мятежа, а на кого просто навели поклеп. Жаль только, что это подчас оказывалось слишком трудным занятием…

Щастный настоял на том, чтобы заседание суда провели прямо на кронштадской земле, у памятника Макарову. Расставили стулья, установили импровизированную кафедру для обвинителей и присяжных поверенных. Обвиняемых, зачинщиков мятежа и наиболее зверствовавших матросов, окружило несколько цепочек караульных. Но кронштадцы и думать не могли о том, чтобы попытаться сбежать: с острова пути не было. Разве что под огнем Балтийского флота…

Флаг-капитану второй приказ дался очень тяжело, но пришлось запретить хоронить тела погибших во время мятежа офицеров. Приглашенные из Петрограда разевали рты, глядя на разрушения и десятки трупов в сколоченных наспех гробах, которые матросы и кирилловцы проносили мимо собравшихся. Защелкали фотоаппараты, хроникер задвигал ручки кинокамеры…

Дыбенко стоял, не шелохнувшись, изредка зыркая на судей, обвинителя и собравшихся, шикая на "собратьев" по несчастью. Присутствие духа не отказало ему и в этот раз. Только вот удача явно отвернулась от красного балтийца…

Обвинитель зачитывал одно за другим преступления, в совершении которых был повинен Дыбенко. А гробы все несли и несли, исковерканные, синюшные лица, к которым прикоснулся тлен, вывернутые в невероятных положениях руки, ноги, скрюченные пальцы, у кого-то невероятно спокойные, у кого-то перепуганные выражения на челе…

Макаров недобро поглядывал на собравшихся на судилище, указывая пальцем на море, на корабли эскадры — и на Дыбенко, задравшего высоко вверх голову. А еще — на Морской собор, оставшийся нетронутым во время бомбежки. Кресты стояли, не покосившись, и лишь стекла оказались выбиты после выстрелов. Громада этого святого здания давила, обволакивала, нависала над публикой и участниками процесса…

Дыбенко предоставили последнее слово. Вот-вот должна была решиться его участь. Он злобно поглядел на выживших после мятежа офицеров, дававших показания по ходу процесса, а затем коротко произнес свою последнюю речь:

— Я признаюсь, что бил "драконов" и зверей. Я признаюсь, что хотел сбросить ярмо буржуев и дворяшек, царя-кровопийцы и убийцы, начавшего эту дрянную войну, в которой нас используют лягушатники и лимонники. Я признаюсь, что дрался за свободу матросов и мир. Но я не боюсь вашего наказания! Мы еще посмотрим, чья возьмет! — закончил Дыбенко, вскинув голову и посмотрев прямо в глаза бронзовому Макарову. Адмирал молчал…

А вот многие соратники матроса-анархиста оказались не так крепки душой.

— Эт все он, он, искусил, Сатана! А я — че? Я — ниче не делал, невиноватый я! Невиноватый!

Присяжные поверенные, защищавшие Дыбенко и прочую братию, старались изо всех сил, но даже они нет-нет, да поглядывали на руины зданий Кронштадта и ров, который до того был завален трупами матросов…

Иные же просто молчали или плевали в землю в ответ на предложение последнего слова на этом процессе. Щастный просил, чтобы приговор был вынесен как можно скорее: итак все ясно было…

И снова — работающие кино- и фотоаппараты. Журналисты что-то помечали в своих блокнотах, немногочисленные дамы хватались за сердце, офицеры Петроградского гарнизона вспоминали события недавнего мятежа, а моряки недобро, ой как недобро смотрели на подсудимых. Даже во взглядах, падавших на Дыбенко, мешались ненависть, отвращение, желание отомстить и уважение выдержки анархиста…

Всех приговорили к расстрелу, с исполнением сразу же после зачитывания приговора, на том же самом берегу, который обагрила кровь офицеров. Судьба будто бы хотела уравнять и тех, и других. Но смерть это сделала лучше, чем всякие реформы и революции…


Густав Маннергейм целыми днями не мог выделить нескольких минуток, чтобы отдохнуть. Сперва нужно было перевести на финский обращение Великого князя Кирилла Владимировича, затем продолжить телеграфное сообщение с Петроградом: из столицы прибыли неожиданные вести о назначении на должность главы Петроградского военного округа Кутепова, знакомого по времени службы в столичной гвардии. На него можно было положиться, тем более Маннергейм узнал, что Александр Павлович был одним из тех, кто удержал Петроград от захвата мятежниками. Правда, стоило это немалой крови…

Но тут — новая напасть. Финны просили вернуть конституцию, продолжить ее действие. Для достижения этой цели Сейм и гражданские власти угрожали "ухудшением отношения к центральной власти и русскому гарнизону". Похоже, особо горячие головы решили, что если уж в "метрополии" политический кризис, малолетний император у власти и до сей поры почти никому не известный чем-либо выдающимся Кирилл Владимирович, то можно и выторговать себе что-нибудь.

— Не имею ни малейшего желания исполнять эти требования, — завил Маннергейм на очередном собрании Сейма, обращаясь к депутатам на их родном языке. — Прислушайтесь.

Депутаты заволновались, начали посматривать по сторонам, боясь, что еще секунда-другая — и в зал заседания ввалится толпа русских солдат усмирять зарвавшихся финнов.

Прошла секунда. Затем — минута. Еще одна. Еще. Все молчали. Ничего не случалось.

— Что же Вы имели в виду? Чего Вы ждете? Ведь ничего не происходит! — наконец-то вопросил один из сидевших поближе к трибуне депутатов.

— Вот именно: ничего! Тишина, господа, тишина! А в эти мгновения в Ставке уже собираются новые командующие войсками, Балтийский флот готовит решительный удар по Кронштадту. Неужели вы думаете, что регент просто так, сейчас, в этот момент, позволит вернуть Финляндии конституцию? Это просто невозможно! Ни на одну подобную Великий князь не пойдет. До этого он проявлял только силу в своих действиях, силу, решительность, настойчивость, неожиданность. Петроград был успокоен едва ли десятком тысяч настоящих солдат, а в нем живет не намного меньше, нежели во всей Финляндии, не говоря о Хельсинки, — Густав, чтобы хоть как-то склонить на свою сторону депутатов, использовал финский вариант названия города. — Но Финляндия выиграет больше, если подчинится, пойдет вместе со всей страной в войну. Бездельникам ничего не дадут, но тем, кто хоть что-то сделает для дела общей победы, или хотя бы будет иметь повод о таком заявить, многое позволено.

Маннергейм улыбнулся. Что ж, за время службы в гвардии он тоже поднаторел в красноречии. А может, просто положение обязывало…

— Стоит просто организовать несколько отрядов, которые затем регент использует для мирных дел, охраны железных дорог и далеких от фронта мест вроде Самары, Царицына, Ростова. Пару тысяч добровольцев, горячих голов, желающих несколько раз стрельнуть из ружья хоть по кому-нибудь — а взамен множество уступок со стороны власти. Думаю, вы уже ознакомились с проектом новой Конституции. Великий князь многое обещает, но вряд ли что-либо даст, если великая Финляндия окажется безучастна в это время. Подумайте, просто согласие на организацию добровольческих отрядов в крупнейших городах нашей родины — в обмен на множество уступок, а главное, вполне закономерных и законных…

Густав ждал реакции депутатов. Он очень не любил болтовню, погубившую не одну войну, но что оставалось делать? Финляндия была этакой колонией, доминионом России, а не одной из многочисленных губерний. Столыпин даже поставил условие, что заказы у финских предприятий на тех же условиях заключаться, что и заказы у зарубежных. Да и велика губерния, с которой у остальной страны нормальная связь только по одной железной дороге и Балтике…


Лавр Георгиевич Корнилов очень своеобразно смотрелся на смотре войск Северного фронта. Совсем невысокий, заложивший руки за спину, маленькой фуражке, "застегнуты на все пуговицы", он все-таки производил грозное впечатление на солдат и офицеров. А уж когда начинал речь, о патриотизме и скорой победе, о вере в русского воина, которому вот-вот суждено вернуться к сохе или за станок…

К сожалению, эти речи едва ли могли найти отклик в душах солдат. Уставшие, сидевшие неделями и месяцами то в грязных и сырых, то в промерзших, заледеневших окопах и траншеях, не получавшие новой формы, надевавшие износившиеся сапоги, получавшие скудную пищу… А некоторые — так и вовсе не получавшие: ни валенок, ни сапог не было, и зимой нельзя было выйти к полевой кухне, за едой, чтобы не отморозить себе ноги или не подхватить воспаление легких или что-то не менее опасное. Давным-давно не видевшие нормальной бани и брадобрея, завшивевшие, смутно понимавшие, зачем нужна эта длящаяся уже третий год война.

Сложно было. Очень и очень сложно…

Но делать было нечего: нужно было продолжать бороться. Иначе к чему тогда были миллионные людские потери, сотни тысяч калек, миллиардные затраты, километровые линии окопов и воронки от артиллерийских снарядов по обе стороны фронта, разносившийся над полям сражений иприт, тиф, косивший армии не хуже вражьих пуль и пушек…

Новый главнокомандующий Северным фронтом окинул взглядом солдатские ряды. Это были образцовые солдаты: шинели латанные не более трех-четырех раз, более или менее сносно отдававшие честь и стоявшие во фрунт, с винтовками у каждого, а не по одной трехлинейке на двоих…

Сердце обливалось кровью при виде таких образцов: ведь какими же тогда были "ненадежные" части?

— На долю каждого из вас выпали испытания. Знаю. Я был в плену. Пулям не кланялся, германца не боялся, руки мои не дрожали, когда австрийские патрули были вокруг. Ходил в атаки. Врага в лицо знаю, знаю, что у него там внутри. У них обычная кровь, не отличается от той, что по вашим жилам течет. И били мы их, били везде. И будем бить! А то ишь, зарвались! Да сколько можно терпеть, здесь сидеть? А знаете, почему вы здесь месяцами сидите? Я вам отвечу: боитесь. Боитесь германца, мира хотите, под бок к женке?! А что немцы уже поделили загодя землицу до самого Урала, между своими колонистами да магнатами. Круппу на откуп — Малороссию. Он будет кормить тех рабочих, которые пушки для армии делают, хлебом, испеченным из вашего же зерна, поить водицей из ваших же колодцев, женить на ваших же женах и дочерях. А те отплатят новыми снарядами и пушками, и ляжете вы в сырую землю. Но только если испугаетесь, сложите руки да крикните на весь честной мир: "Струсили, братцы, вяжите голыми руками, сердце в пятки ушло!". Что, думаете, не скажете? А сейчас о чем думаете? А вы должны думать о победе, о том, как пройдетесь по родным местам, глядя всем прямо в глаза, и ни одна сволочь не посмеет сказать, что вы плохие сыны своим отцам! Мужайся, народ русский, мы победим! Мы еще покажем Европе, как надо воевать и как надо гулять! Мы еще пройдемся по Берлину и Вене, смеясь над струсившими германцами и австрияками! Мы победим!

Слова, конечно, солдат уже мало вдохновляли: люди просто устали. От всего… Но… что было делать? Хоронить мечты на победу, забыть о трех годах нескончаемой череды сражений и смертей?

Но слова всегда останутся только словами: поэтому Корнилов вечером того же дня уже распространил по всему Северному фронту приказ о расстреле всякого дезертира, агитатора, призывающего к миру. На очереди был тыл. И даже у Лавра Георгиевича с Куропаткиным вставали волосы дыбом, когда они пытались разобраться в этом хитросплетении. Целые части уводились с фронта, чтобы разгружать составы с оружием и продовольствием, подвод не хватало, на железных дорогах творилось нечто между хаосом и партизанской войной — против действующей армии. Во всяком случае, так начало казаться. Еще три года назад начали твердить, что без чьей-то руки такого не могло начаться. Но… Россия… Надо было разбираться, иначе — поражение, подобное смерти…

Глава 23

— Господин Сгибнев? — возле самого дома путь заядлому яхтсмену, электротехнику Сгибневу преградили путь двое человек. Обычные френчи, потертые краги, кепки как у героя рассказов одного англичанина. Яхтсмен забыл его фамилию…

— Да, — яхтсмен смутился. — С кем имею честь…

— Боюсь, чести у Вас давно нет. Отдельный… — тот, что повыше, на мгновенье замялся. — Служба безопасности империи. Просим пройти вместе с нами.

Сгибнев побледнел, его руки задрожали. "Предали… кто же предал? Меня сдали жандармам!"

Электротехник рванулся было, но его повалили на землю и завернули руки за спину. На умениях контрразведки переименование службы и объединение с жандармами никак не повлияло. Разве только сотрудники СИБ еще не привыкли к новому названию, часто называя себя по-старому…

На Севастопольской верфи случился переполох. Утром на работу не вышло несколько инженеров и рабочих. Посылали домой вестовых: семьи, домохозяева или дворники, смущаясь, говорили, что пропавшие либо вышли из дома с утра, и никто их не видел после, либо разводили руками…


В Николаеве в дверь городского головы раздался требовательный стук. Прислуга Матвеева пошла открывать. Скрипнула дверь. Гости перекинулись несколькими тихими фразами и прошли наверх, в комнату городского головы.

— Что вы здесь делаете? — хозяин дома как раз изволил откушать в своем кабинете. Рюмочка "беленькой" застыла в зажатой руке у самого рта. — Чего вам здесь надо, по какому праву, я вас спрашиваю, вы отвлекли меня от важных дел?

— По этому праву, — гость ткнул в лицо Матвееву листок гербовой бумаги.

Городской голова шумно втянул воздух носом, опрокинул в рот рюмку водки, вздохнул и поднялся из-за стола.

— Все-таки нашли. Эх, франт-собака, гори все пропадом, — Матвеев махнул рукой. — Ну, пошли, что ли, служивые? Эх, не пожил, франт-собака, не пожил как следует!

Похоже, "беленькая" подействовала…

— Господин Феоктистов, прошу Вас, не нервничайте, — инженер Николаевской верфи заперся в комнате, обещая живым не даться. К сожалению для Феоктистова, его "крепость" была глухой, без окон, с одной дверью. Деваться было некуда. Выстрел. Еще один — и замок отлетел в сторону.

Револьвер нацелился прямо в лоб инженеру, несколько лет назад завербованному германским резидентом Верманом. Феоктистов был намного храбрее, соглашаясь устроить диверсию на "Императрице Марии" в обмен на восемьдесят тысяч рублей золотом после победоносного окончания Германией войны…

— Именем Его Императорского Величества, Вы, господин Феоктистов, обвиняетесь в шпионаже в пользу Германии, саботаже и измене Родине. И в Ваших же интересах вести себя как можно спокойней и разговорчивей.

— Гады, — сплюнул Феоктистов, поднимая кверху руки. Бежать было некуда, да и незачем…


Весь день только что образованная Служба имперской безопасности, созданная по указу Кирилла Владимировича и объединившая Военную разведку и Отдельный корпус жандармов устраивала облавы на севастопольских и николаевских агентов Германии. Регент, снова поразив подчиненных своей информированностью, указал на почти три десятка человек, занимавших разные посты. Но все должно было проходить как можно тише, чтобы затем появился шанс использовать агентуру. Получалось не везде, но все-таки…

— Александр Васильевич, да что же это такое творится? Меня, честного офицера, кровь проливавшего за царя, обвиняют в шпионаже в пользу Германии! Немыслимо, уму непостижимо! Александр Васильевич, скажите же им!

— Думаю, жандармы разберутся. Если Вы не виновны, то зачем Вам волноваться? Просто так жандармы никого хватать не будут. Я надеюсь, что все разрешится, Вы же невиновны, я надеюсь?

— Александр Васильевич…

Забрали…


Несколько человек попали под руку Службы и в самом штабе Черноморского флота, и в гарнизоне…

Частый гребень контрразведки собирал по побережью богатый урожай подозреваемых в службе на германскую разведку. Золото, привилегии — для русских, шанс послужить за фатерлянд — для осевших здесь немцев. Вторых можно еще было понять, историческая родина — это все-таки родина, да и не так уж много таких набиралось по сравнению с теми, чьей Родиной была Россия: таких Кирилл Владимирович попросил не сильно щадить. А заодно приказал использовать всех выявленных шпионов для двойной службы, завербовать на русскую службу. С немцами пора было начинать "радио-игру". Пусть узнают, что такое настоящая дезинформация…

Заодно во время облав на юге России Служба имперской безопасности должна была получить необходимый опыт. Кирилл Владимирович, к счастью, подготовил необходимые инструкции, еще в первые недели февраля. Они закладывали новую основу работу разведки и контрразведки. Только нужна была практика, практика и еще раз практика. Благо, люди в Службе подобрались невероятно способные, жандармы, в чьей преданности и знаниях Кирилл ни на секунду не сомневался. Именно потому их и пытались уничтожить во время революции, которую Сизов смог остановить…

Арестованные потихоньку начинали давать показания. Тысяча девятьсот седьмой год. Столыпин третьего июня затянул на шее революции свой известный галстук. А в далеком от столицы городе Николаеве на судостроительный завод под видом инженеров прибыла группа немецких агентов. Пока кайзер "Вилли" убеждал "Никки" в своей преданности дружбе двух императоров и желании мира во всем мире, глава германской резидентуры Верман потихоньку создавал целую агентурную сеть. Закончивший учебу в Германии электротехник Сгибнев, городской голова Николаева Матвеев, инженеры корабельной верфи Линке, Шеффер, Феоктистов. Последнему вместе со Сгибневым посулили огромные суммы после войны.

Виктор Эдуардович Верман, много лет учившийся в Рейхе и Швейцарии, родившийся в Херсоне, инженер завода "Руссуд", работал на заводе "Наваль", надзирая за строительством броненосца "Златоуст", служивший под началом вице-консула Винштайна, который вовремя, за несколько дней до начала войны, успел скрыться в Германию. Этот гауптман германской армии возложил роль главы агентурной сети именно Вермана. Одесса, Херсон, Севастополь, Николаев… Десяти имен, сотни тайн и секретов. Одна измена, одно дело на всех.

Охочий до денег Сгибнев, хозяин мастерской, добывал для Вермана сведения об электросхемах артиллерийских башен строившейся "Императрицы Марии".

А потом — взрыв на броненосце.

Смирнову четырнадцатого октября легла на стол записка от жандармского управления Севастополя:

"Матросы говорят о том, что рабочие по проводке электричества, бывшие на корабле накануне взрыва до 10 часов вечера, могли что-нибудь учинить и со злым умыслом, так как рабочие при входе на корабль совершенно не осматривались и работали также без досмотра. Особенно высказывается подозрение в этом отношении на инженера той фирмы, что на Нахимовском проспекте, в д. 355, якобы накануне взрыва уехавшего из Севастополя…

…Взрыв мог произойти от неправильного соединения электрических проводов, так как перед пожаром на корабле погасло электричество…"

Вернера депортировали. Но взрыв все-таки произошел…

А теперь Кирилл решил, что ждать больше некогда, надо брать всех, сразу, чтобы пикнуть не успели, нельзя никого упускать…

Но работали сибовцы все-таки громко, у противника появились первые сомнения…

Кирилл в инструкциях указал, что должно быть создано "прикрытие": обеспечить вызов в какой-либо другой город якобы по рабочим делам. Кому-нибудь — "устроить больного родственника", родившегося крестника — хоть что-нибудь. Должны быть сомнения у противника, а не уверенность… Нужно выиграть время, хоть немного…

Кутепов также не сидел сложа руки в Петрограде. Он помог устроить "облаву" на всех, кто подозревался в работе на немецкую резидентуру…


— А ты как к революцьи-то относишься, браток? — к молодому матросу минной дивизии Грудачеву подошли трое уже немолодых, матерых балтийцев.

Ну а как к ней может относиться человек, которому уже опостылело то, что было прежде? Балтийцы чего-то подобного и ожидали…

— Так вот, братушка, тебе революция первое задание дает! Сволочь и кровопийца Непенин приговаривается революцией к смерти! И приговор ее должен быть сегодня приведен в исполнение!

В ответ — согласие…

"Я вглядывался в адмирала, когда он медленно спускался по трапу. Невысокого роста, широкий в плечах, с рыжей бородкой, вислыми усами и бровями, он был похож на моржа… Спустя несколько минут приговор революции был приведен в исполнение. Ни у кого из четверых не дрогнула рука, ничей револьвер не дал осечки" — так вспоминал Грудачев о свершившемся.

Контрразведка смогла найти Грудачева, но оказалась бессильна в поисках трех остальных балтийцев. Фон Коттен, на чьи плечи было возложено руководство Службой имперской безопасности, чувствовал себя китом, бившимся о рифы, которые не давали ему плыть дальше: двигаться было бесполезно, отступить мешали волны, но не пробраться вперед нельзя…

Через тех троих фон Коттен хотел выйти на организаторов тех расстрельных команд, что ходили по кораблям, со списками "опасных офицеров", и убирали одного за другим… Бах-бах — и на следующий корабль. Снова "бах-бах" — и снова другой корабль…

Кирилл очень хотел оказаться на месте тех людей, что сейчас брали агентов и работающих на них людей на юге, в Петрограде, вот-вот должны были добраться и до финских и прифронтовых…


Уже второй час шло заседание правительства. Все сидели будто прибитые. Спеси у Гучкова как не бывало, он все время думал о том, что за стенами дома — сотни кирилловцев, Ставка потихоньку уплыла из-под его влияния, а самому Александру Ивановичу приходится сидеть с этимчудовищем Великим князем. Разыграв комедию перед союзниками, пригрозив своим министрам, раздав полным-полно обещаний народу насчет реформ, разослав в разные части страны наивные манифесты с предупреждениями против погромов помещичьих усадеб и латифундий, Кирилл Владимирович явно что-то замышлял. И, черт побери, было совсем неясно, что именно…

Георгий Евгеньевич уже сорвал голос. Пытался объяснить регенту, что его обещание земли (к счастью, оно было дано в очень туманных формулировках в манифесте, который разошелся по городам и весям империи) — путь в пропасть, это нечто похлеще "Утопии" Томаса Мора. Львов надеялся доказать всю глупость идей Кирилла, которыми поделился Великий князь с Думой и правительством.

— Кирилл Владимирович, не забывайте, именно немногочисленные крупные хозяйства дают большую часть хлеба, основы нашей экономики. Откуда мы будем брать деньги, если их поделить между миллионным крестьянством? Те хорошо, если себе на прокорм выращивать будут. Вспомните пятый год, погромы усадеб и прочее. Никакие воззвания этого не остановили, только вмешательство армии и полиции. А сейчас… сейчас это уже скоро начнется, если уже не началось! И как крестьяне будут делить? Да они наплюют на земельные комитеты, возьмут винтовки с дрекольем и пойдут делить землицу, поделив тот свет между бывшими ее хозяевами. Вы отдаете отчет в непродуманности Ваших предложений по поводу земельного вопроса? Не говоря уже про остальные…

— Что Вы предлагает, Георгий Евгеньевич? — спросил Кирилл. — Мы не можем не решать этот вопрос. Да, Петр Аркадьевич говорил, что нельзя разрешить земельный вопрос, его нужно разрешать. Но Столыпин жил не на третьем году войны с половиной Европы. У нас в стране скоро посевная. Мы нуждаемся в будущем урожае, как никогда прежде. В стране назревает голод, слишком много кормильцев ушло на фронт. У нас нет времени на либеральные заигрывания.

— Однако это по-варварски, это просто глупо так раздавать землю, это…

— Георгий Евгеньевич, а Вы думаете, что я вот-вот начну ее раздавать? Вам не кажется, что скорее я вот-вот начну вовлекать буйные головы в обсуждение этой проблемы, тушить назревающий пожар понемногу. Пока что — обещание. Мы выиграем, как минимум, несколько месяцев. Затем потихоньку начнется претворение в жизнь настоящей аграрной реформы, а не кальки с тех лозунгов, которые пока что остужают революционный пыл российского народа, направляя его в несколько иное русло. Георгий Евгеньевич, на Ваши плечи и плечи работников Вашего аппарата ляжет выработка условий предоставления земли крестьянам за Уралом, в степях Дикого поля, на Кавказе, Кубани, Ставрополье, Таврии. Нам нужна форсированная столыпинская программа. Мы переведем все земли, заложенные помещиками, церковные и монастырские в собственность государства. Церковь слишком долго радела только о мирском, забыв о духе. Между тем, мы созовем Собор, которому нужно будет избрать нового Патриарха Православной Церкви, переведем Синод в его ведение либо вообще распустим этот орган. Тем самым канет в лету изжившая себя система контроля за церковью. К сожалению, священники по большей части походят на чиновников. А это совершенно неправильно. Паства просто этого не понимает. Заодно мы простим недоимки по выкупным платежам, обязательные платежи за землю мы отменим, устроив признание всех земель, находящихся в собственности у крестьян. Каждый сельский обыватель России, не являющийся жителем Царства Польского, княжества Финляндского, Туркестана, Хивинского и Бухарского эмиратов и Кокандского ханства, должны будут иметь право собственности на определенное количество десятин. Лично я предлагаю для нечерноземных губерний двадцать десятин, в Черноземье по пятнадцать десятин, а на территориях за Уралом и Кавказе: по тридцать десятин. Местное чиновничество, подконтрольное только министерству земледелия, императору и мне как регенту, при надзоре со стороны полиции и сельских сходов, должны оформлять такое закрепление и определять точные размеры надела в каждом случае. Нужно также проработать условия переселения в случае нехватки в у крестьянского хозяйства земли на свободные земли в губернии либо за Урал. Плюс должна будет предусмотрена возможность выдачи кредитов на устроения хозяйства с пятью процентами годовых на срок до двадцати пяти лет под залог земельного надела. Крестьяне должны иметь возможность вернуть кредиты как натурой, так и деньгами, или и деньгами, и натурой — по выбору самого крестьянина, взявшего кредит. К тому же в случае голода и засухи более двух лет подряд должна быть предусмотрена отсрочка на пять и еще некоторые. Все это должно быть разработано в наиболее кратчайшие сроки: Вам дается полторы недели на переложение моих предложений на бумагу, и еще две недели: на первые действия в этом направлении. Пусть народ видит, что мы уже что-то делаем. А через год у нас уже будет отработан механизм, люди увидят государство в действии, эффективность его политики. Надеюсь, что текущая цель, как Ваша, и всего Вашего министерства ясна?

К счастью, в Ставку уже понемногу "переселялись" из Петрограда аппараты министерств со всей необходимой документацией и прочими нужными для работы вещами. Правда, с жилыми и рабочими помещениями появлялись затруднения, однако лучше поработать в тесноте, нежели поминутно поглядывать на улицу и думать, появятся ли там манифестанты с камнями или восставшие солдаты гарнизона с винтовками…

Повисло гнетущее молчание. Кирилл вновь поставил в тупик министров. Но Львов, немного замявшись, все же нашел выход.

— Для этого нужен разветвленный полицейский и чиновничий аппарат. Для кредитов также нужны средства. Нужны хорошие кадры. Но где мы сможем их взять в настолько короткие сроки??? Это просто невозможно. Вы сами сказали, что на носу посевная… Однако… Где мы возьмем уже сейчас рабочие руки? Рабочих рук нету, убирать хлеб некому…

Кирилл Владимирович чувствовал, что настал его шанс устранить от "кормушки" без лишнего шума бывшего председателя Союза земств и городов. Георгий Евгеньевич проявил свою некомпетентность. Вот если бы он призывал к перевороту или революции, это ладно, "общественность" бы не поняла, начались бы демарши пока что слишком влиятельных людей… А так…

— Вы показываете свою полную некомпетентность, Георгий Евгеньевич. Боюсь, ошибкой было ставить Вас на этот пост. К сожалению, сейчас стране и ее народу требуется настоящий специалист в этом деле. Однако же…

Родзянко отер пот со лба.

— Георгий Евгеньевич, я надеюсь вечером увидеть Ваше прошение об отставке на своем столе. Будущего министра земледелия я представлю правительству завтра утром. Время дорого. Мы должны страну спасать. А для этого — утихомирить большую часть населения России, предложив действенный метод разрешения земельного вопроса. И при этом претворяя данный метод в жизнь. Александр Иванович, надеюсь на Вашу поддержку в данном вопросе.

Гучков едва не подпрыгнул, но все-таки справился собой. Только подбородок немного дернулся. Все-таки он боялся этого Великого князя, как будто подмененного на другого человека…

— Для обеспечения проведения реформы должны быть задействованы запасные части, тыловые службы, городские гарнизоны и прочее. Я не сомневаюсь, что придется применять силу. А именно при переселении людей из, так сказать, переполненных крестьянством губерний в малонаселенные. Но это не будет подавлением бунта, это будет наведением порядка и обеспечения землей крестьян. Пусть и такими, силовыми методами…

А на карауле за дверью стояли гвардейцы-кирилловцы, сам "ординарец" был там, со своим любимым ручным пулеметом. Сизов понимал, что контролировать обстановку в правительстве сейчас можно только страхом. За практически каждым из министров стояла значительная сила. За Терещенко — его состояние, за Некрасовым — связи в высших кругах, за Львовым — Земгор и военно-промышленные комитеты, за Коноваловым — связи с промышленниками, за Милюковым — партия кадетов… И одним махом разделаться с опасностью, исходящей от них, было невозможно. Только постепенно, отодвигая в сторону одного за другим или перетягивая кого-то, как это получилось с Родзянко, Мануйловым, Шульгиным и, кажется, Милюковым. Павел Николаевич всегда был падок на идеи панславизма, передачу России " честно заработанных", как он говорил, Проливов…

Найти бы ниточки, за которые можно дергать и остальных…

Кирилл Владимирович приказал перенаправить некоторых из ссыльных, отправившихся прямиком из Туруханского края в Петроград, в Ставку. А заодно смог найти одного техника-архитектора Бакинского технического училища, получившего за взятку инвалидность, чтобы не попасть на Румынский фронт…


В кабинете были только Сизов и — гость. Из Туруханского. Кирилл Владимирович отчего-то немного подрагивал, думая, кто стоит перед ним. Все-таки только сейчас Сизов начал привыкать, что он в другом времени, но снова — как будто ушат на голову.

Подмывало многое спросить у него, еще молодого, только-только, вроде бы, ходившего на "эксы" для маленькой партии большевиков, чья верхушка выступала по вечерам в Народном доме далеко-далеко, среди Швейцарских Альп…

Небритый, с оспинами на лице, с малоподвижной рукой — это после того, как он переболел оспой. А лицо… Было в нем что-то хитрое, обращенное вовнутрь, скрывающее истинные мысли. Большие темные глаза, буравившие собеседника. Черные как смоль волосы, усы, уже ставшие такими же густыми, как на фотографиях, портретах, хронике. А так — ничего особого. И не подумаешь, какая судьба его ждала бы в известной Кириллу Владимировичу истории…

В комнате были только двое. Сизов. Этот "гость", только-только из Туруханской ссылки. Двое? Нет, трое…

Видавший всякие виды граммофон играл "На сопках Маньчжурии"…

Белеют кресты далеких героев прекрасных
И прошлого тени кружатся вокруг,
Твердят нам о жертвах напрасных.
Но верьте, еще мы за вас отомстим
И справим кровавую тризну.

Глава 24

Надо было отдать должное тому уроженцу Гори: он умел слушать.

— Коба, я не знаю, захочешь ли ты послужить стране. Однако подумай вот над чем: Россия стоит на краю гибели. Армия вот-вот начнет разлагаться, если мои усилия окажутся безрезультатны. Стране грозит голод и "черный передел" земли, который я хочу или остановить, или пустить в более полезное русло. Россия может проиграть. В Грузии начнется резня. Грузины пойдут против осетин, по грузинам ударят армяне, в дело вмешаются абхазцы, азербайджанцев поддержат турки, и все вместе ударят по Кавказской армии, развалят ее. Но именно ты можешь мне помочь. Я знаю, что ты совершал эксы, чтобы достать денег для своей партии. Мне все равно, служил ты Охранному отделению или нет. Мне как-то плевать, грузин ты, осетин или хоть истинный арийский китаец.

Гость слегка улыбнулся. К нему понемногу возвращалось самообладание. Сам регент! И что ему понадобилось от бедного Кобы? Но это был шанс, шанс подняться наверх. Он слышал, что Великий князь устраивает перестановки в высших эшелонах власти, а значит, ему нужны люди. Толковые люди. Много-много толковых людей.

Сизов еще немало вспомнил, Кирилл прикладывал усилия, чтобы завербовать, перетянуть на свою сторону этого уроженца Гори. Как минимум, нужно лишить большевиков возможности использовать его на своей стороне. А регенту Коба нужен как исполнитель. Большевики умели прокладывать единую линию до известного места, этого у них было не отнять. Нужно выстраивать жесткую исполнительную систему. Благо кадры не хуже, а даже лучше тех, которыми владел Ульянов, когда ему пришлось сызнова выстраивать чиновничий аппарат. Ведь эмиграции-то не было…

— И мне сейчас мало дела до того, чем ты занимался прежде. Позор перед Родиной нужны смывать, если понадобится, то и кровью. Но надеюсь, не понадобится. Ты понадобишься мне в качестве одного из сотрудников министра земледелия. Конечно, придется пока что выдать тебя за какого-нибудь чиновника из Грузии. Все-таки вряд ли оценят, что в министерстве работает член партии большевиков. Подумай, это шанс изменить страну без той крови, к которой призывает Владимир Ульянов. Ты же против этого. Зато назначение даст тебе шанс занять место повыше. Но мне требуется от тебя лишь личная преданность, исполнительность и результаты твоей работы. Если ты хоть раз заставишь меня в себе сомневаться, ты очень сильно об этом пожалеешь. Что скажешь?

Главное было показать силу, показать, что готов использовать эту силу. Восточные люди это ценят. Коба задумался. В принципе, он мог для вида согласиться, а самом использовать это для собственного восхождения, но… Кирилл и это предусмотрел. Он был готов не только умирать, но и убивать за Россию, если никто более не решался на это…

Со вторым гостем вышло даже проще. Увильнувший от службы в армии — он не сумел увильнуть от встречи с регентом. К тому же он сам был заинтересован, чтобы "предстать пред очи" власти. Он издавна мечтал подняться повыше, а здесь такой шанс!

— Можно было бы просто тебя вздернуть за уклонение от армии. Пока другие гибнут, ты подделываешься под инвалида. Но мне известно применение твоих способностей в лучшем месте. От тебя — твои способности и преданность, от меня — защита, покровительство, почет, деньги, высокое положение, шанс покомандовать другими. За измену или подозрение в измене… Лучше тебе не думать, что будет за измену. Но игра стоит свет, можешь мне поверить. Ты попадешь на место, где сможешь применить свои способности как нельзя лучше. И заработать то, к чему всегда стремился. Можешь подумать. Но не забудь, что при отказе — я начну дело по уклонению от призыва. Не волнуйся, получишь самое строгое наказание, честно тобою заработанное.

Родившийся в Мерхеули "инвалид" практически тут же дал свое согласие. Кирилл присмотрел для него место в новой Службе Императорской Безопасности, в отделе контрразведки. Там для него лучшее место. Заодно регент распорядился, чтобы начальство мерхеульца следило, чтобы тот не провел в отдел ни одного из своих знакомых или кого-то вроде них. А при попытках этого нужно было прямо сообщать Кириллу. Сизов не хотел повторения истории. Он хотел просто использовать на благо страны способности всех людей, находившихся в его распоряжении. Пусть даже и таких… Кадры, кадры, кадры…


— Кадры, кадры, кадры, Александр Васильевич, кадры решают все.

Кирилл разговаривал с человеком, которого прочил в новые министры земледелия. Залысина, хитрый прищур глаз, седеющая эспаньолка, "осанистый" вид — уже появлялся живот, щеки располнели. Безукоризненный фрак и невероятно тщательно выглаженный галстук.

Таким предстал перед регентом нынешний главноуполномоченный Российского общества Красного Креста Александр Васильевич Кривошеин. Судьба этого человека давным-давно привлекла Сизова. Сын подполковника, выслужившегося из рядовых, окончивший Петербургский университет кандидатом прав, сперва чиновник Министерства юстиции, затем Земского отдела Министерства внутренних дел, к концу тысяча девятьсот четвертого года уже ставший начальником Переселенческого отдела, спустя еще немного — главноуправляющий ведомством землеустройства и земледелия, член Государственного совета, товарищ министра финансов, проводник столыпинской реформы. Еще позже — гофмейстер Двора, статс-секретарь, руководивший "либеральными" министрами, пошедшими против снятия с должности Верховного главнокомандующего Николая Николаевича. Всех "либералов" выгнали из правительства взашей. За неподчинение монарху и подозрения в участии в заговоре против монарха… Было за что подозревать…

А в известной Сизову истории Кривошеин станет организатором монархического объединения в Киеве, председателем правительства при Врангеле, не успевшим провести в жизнь аграрную и земские реформы. Вот какая странная сложилась у Александр Васильевича судьба…

— И с кадрами, мой милый Александр Васильевич, все настолько плохо, что я даже боюсь думать об этом. Страну миновала едва не начавшаяся революция. Тылы потихоньку разлагаются, крестьяне хотят отобрать все земли. Каюсь, мои воззвания могли их к этому побудить. Но что делать? Необходимо было заручиться поддержкой практически ста миллионов жителей империи, надо было удержать их от сопротивления власти. Надеюсь, у меня это получилось, хоть и не так хорошо, как я надеялся. Но сейчас уже середина марта. Скоро опять ребром встанет вопрос о земле — ведь посевная… И я не вижу иного выхода, кроме как всеми мерами, всеми свободными силами возобновить реформу Петра Аркадьевича. Но не только возобновить, а даже форсировать! К сожалению, Бог не дал России двадцати лет мира. К величайшему несчастью, Бог не дал уверенности прошлому монарху в необходимости, в жизненной важности деяний Петра Аркадьевича и Ваших, Александр Васильевич, на ниве решения земельного вопроса. У Вас оказались связаны руки. Ныне же я предлагаю Вам взять на себя наиболее ответственный в наше неспокойное время пост министра земледелия. Я предоставлю Вам все необходимые по Вашему мнению полномочия, все свободные резервы и имеющийся в наличии аппарат. Необходимы учет и порядок, учет и порядок. Александр Васильевич. Необходимы действия. Необходимы Ваши умения и знание вопроса. Я всецело полагаюсь на Ваши знания и таланты в данном вопросе.

Кривошеин задумался. С одной стороны, задача стояла тяжелая. С другой, Дума и правительство поддержали Великого князя. Родзянко, Милюков, Гучков — сейчас вроде как на стороне регента. Да и занять место в истории подле Столыпина: Петр Аркадьевич не смог, но он, Кривошеин, сможет, решит многовековой вопрос, сделает то, чего не сделал сам Столыпин! Да, эта перспектива увлекала…

— Надеюсь, у Вас уже есть конкретные предложения по проведению реформы? Каков Ваш взгляд на нее, Кирилл Владимирович?

Сизов улыбнулся: он снова выиграл.

— Только, Александр Васильевич, не забудьте, к чему призывал Петр Аркадьевич: нам нужен крепкий крестьянин-собственник, который готов драться и дерется за дарованную ему землю, который стал бы настоящей опорой престолу. Думаю, что ради этого можно и нужно использовать как можно больше средств достижения. В том числе, может быть, не самых справедливых, но — действенных.


А вот в другом вопросе Кирилл успеха никак не мог добиться. Сизов знал, где можно взять золото для обеспечения его преобразований. Даже не взять, а вернуть обратно.

— Сэр Джордж, в последнее время наша общественность серьезно беспокоится судьбой экспедиционного корпуса, Русской армии, на Западном фронте. Все чаще и чаще раздаются голоса о необходимости их возвращения на Родину. Думаю, чтобы как-то унять этот шум, мне потребуется отправить во Францию нашего представителя. Один его визит умерит пыл самых рьяных борцов за возвращения русских солдат домой. Надеюсь, Англия и Франция обеспечат этому посланцу достойный прием, а главное, прибытие на Западный фронт?

Переводчик поморщился, но все-таки перевел английскому послу вопрос Кирилла.

— Уверяю Вас, мы сделаем все от нас зависящее, чтобы принять у себя Вашего представителя. Думаю, это на самом деле хорошая идея. Русская армия показывает чудеса доблести на Западном фронте, и без ее поддержки, боюсь, нам будет не так легко исполнения общей задачи. В случае их отбытия нам волей-неволей понадобится пустить все силы и средства на укрепление фронта, снабжение. Чем меньше людей будет на Западном фронте, тем больше снарядов нам придется использовать, — было ответом. Ага, похоже, англичане не намерены были отпускать несколько десятков тысяч русских солдат обратно, домой. Или, даже, никогда не возвращать… И грозились урезать поставки огнеприпасов. Экие все-таки… — Однако кто же будет этим представителем России, ее эмиссаром?

— О, уверяю, Вы сами одобрите эту кандидатуру. Позже представлю Вам моего представителя, перед отплытием на Западный фронт. Мне предстоит еще подготовить этого человека к поездке. Надеюсь, я доходчиво сумею ему объяснить, что лучше оставить Русскую армию на Западном фронте…

"Если, конечно, дорогие союзники англичане снова не устроят чего-нибудь в февральском духе". А вообще, Кирилл Владимирович хотел подложить господам "союзничкам" настоящую мину. А заодно и отправить подальше из страны одного человека. Все-таки, многие годы шла его травля всеми возможными средствами. И ему лучше пока что побыть подальше от нервной России.

— Да-да, конечно. Я проведу консультации с министром и правительством. Уверен, Ваш предложение будет оценено по достоинству…

На самом деле, Кириллу хотелось вернуть назад те части, что оказались на Западном фронте. Он намеревался отправить вместо них запасников из столичного гарнизона, пусть французские и английские офицеры повеселятся, пытаюсь восстановить среди этих бунтарей хоть какое-то подобие дисциплины. А заодно нужно было возвращать достояние России и дома Романовых, сто пятьдесят чемоданов, полных драгоценностями. Они в еще в январе отправились на Туманный Альбион.

А еще одна телеграмма пошла прямиком правительству японского микадо…

"…Всецело полагаясь на поддержку великого потомка богини Аматэрасу, владыки яшмового престола, уповая на верность общего союзнического дела, я надеюсь на всемерное внимание к делам защиты наших общих интересов на Дальнем Востоке от германских сил и обеспечения полного невмешательства с чьей-либо стороны во внутренние дела наших провинций и флота…"

Тонкий намек на желание японского командования "под шумок" завладеть добытым в Сибири золотом, которое должно было вот-вот отправиться в столицу.

А вторая — командованию дальневосточной эскадры и местным властям:

"Прошу защищать от любого вмешательства, будь то даже американское и японское, в дела золотодобычи и отправки добытого на приисках золота морским путем либо сухопутным. Должно пресекать все попытки союзнических контингентов или кораблей приближаться как к приискам, так и к грузовым кораблям. В первую очередь следует обращать внимание на защиту именно хранилищ золота от, прежде всего, японских сил. Не возбраняется применять силу против всякого посягательства, даже союзнического, на таковые склады, корабли, прииски и так далее".

Сизов надеялся, что не опоздает: средства понадобятся ему в ближайшее же время. Хотя… Союзники вряд ли их отдадут. Пожадничают, найдут всевозможные поводы отговориться, задержать. А там и революцию еще сделают. Ту же Марию Федоровну посетили представители английской короны перед смертью. Выразить свои пожелания поскорее выздороветь — и попросить "предоставить с целью сохранения" шкатулку с драгоценностями. И потом вправду хранили. В короне английских королев те самые драгоценности и сверкали с тех пор, в целости и сохранности…

Но Кириллу нужны денежные средства. Любые средства. Все-таки, Болгария и Турция…


Темной-темной ночью, которая была даже черней, чем в "страшилках" для детей, рассказываемых у костра или в сумраке спальни, вспенилась морская вода у самого анатолийского берега. Из ночного моря показалась какая-то махина, похожая на первый взгляд чем-то на "царь-рыбу". Только вот вместо чешуи эта рыбина была из металла. Русская субмарина поднималась из глубин Черного моря.

Через несколько минут от субмарины отделилась маленькая тень — лодка. Тяжело сидевшая в воде, наполненная доверху какими-то ящиками, она плыла вперед. Только тихо-тихо шлепали весла по морской глади.

Пустынный турецкий берег спал. Хотя на гребнях и возвышались укрепления, ночью казавшиеся неприступными, но при первых же лучах солнца можно было в них разглядеть прорехи, запустение — и безлюдность. Сражение за Дарданеллы обескровило турецкую армию, немцы целый корпус, элиту, забрали в Галицию, Кавказская армия давила с востока, вот-вот грозясь похоронить навсегда уверенность Порты в безопасности Царьграда и центральных провинций со стороны Малой Азии…

Лодка стукнулась о берег. Сидевшие в ней заволновались, засуетились, четверо остались вытаскивать ящики на песок, а еще двое взошли на гребень холма напротив места высадки.

— Сергей, видишь хоть что-нибудь, а? — шепотом спросил один из разведчиков, залегая возле особо раскидистого кустарника, чтобы посторонний глаз не заметил русского офицера.

— А бес его разберет. Ничего не видать. Вдруг не там высадились, а? — гнусавил второй, с короткими усиками. Ему постоянно хотелось почесаться: с непривычки к "штатской" одежде, кафтану турецкого крестьянина. Но конспирация есть конспирация, ничего не поделаешь.

— Нет, все верно… Так, ложись. Кто-то идет. Замолкаем.

Оба бухнулись в грязь. Тот, одолеваемый чесоткой, Сергей Минаев, поморщился. Эх, вот такая доля у засланца…

Вскоре послышались звуки шагов. Свет фонаря, кое-как разгонявшего ночную тьму вокруг, озарявший потихоньку превращавшиеся в руины турецкие укрепления.

Оба разведчика напряглись. Рука Минаева легла на револьвер, а его спутника, Фрола Алифанова, из кубанцев, на рукоятку ножа, запрятанного за голенищем сапога.

Свет все приближался. Можно уже было разобрать и турецкую речь. Двое человек. В форме армии Порты. Правда, форма была помятой, старой, давным-давно "просившейся на пенсию"… Не уступали по боеготовности и винтовки. Минаев едва удержался от того, чтобы не присвистнуть: старенькие "мартини-маузер" аж тысяча восемьсот семьдесят первого, только ствол отличался, да мушка, да еще справа от ствольной коробки указатель приделали: если он был направлен вверх — значит, ударный механизм взведен. Похоже, переделка. Сергей припомнил, что им показывали такие вот винтовки в Одессе, в училище, где готовили к высадке на турецкий берег. Переделали эту винтовочку под новый патрон да скорострельности прибавили, что берданка бы позавидовала. Только вот никто не додумался, что давление у этой винтовки будет на как от дымного пороха, а от современного патрона, раза в два сильнее. Так что при любом "удобном" случае, этак после второй сотни выстрелов, эта винтовка начинала ломаться. Патрончик мог и внутри ствола взорваться…

Вот патруль приблизился. По щеке Минаева потекла струйка пота. Все тело зудело, а пуще всего — руки, так револьвер так и просился в руки. Фрол боялся даже сглотнуть подступившую к горлу слюну.

Один из турок подошел к кусту, у которого залег Алифанов. Послышал звук журчания. Шапка Фрола враз намокла. От нее запахло весьма и весьма специфически. Кубанец поклялся себе, что найдет когда-нибудь этого турка и устроит ему таааакое…

Свет от фонаря удалялся все дальше и дальше. Оба перевели дух: турки просто не обратили никакого внимания на море. Похоже, привыкли. Когда неделя за неделей, месяц за месяцем ничего не происходит — ох, что же это делает с человеком. Однообразие. Этот патруль каждую ночь ходил по этим местам, и ничего не происходило. То же Черное море, те же укрепления, то же безделье. Но на этот раз это сыграло с патрулем злую шутку…

Сергей и Фрол оттащили к подножию холма два трупа. Их занятые разгрузкой лодки спутники на несколько мгновений прервали работу, бросили взгляд на первых погибших от рук отряда турецких солдат, и продолжили свое дело.

Алифанов и Минаев вернулись на свой пост — и теперь терпение их было вознаграждено. Вдалеке затеплился огонек. Условный знак был подан. Сергей чиркнул зажигалкой, поводил ею высоко над собой. С той стороны ему ответили тем же движением. Минаев наконец-то улыбнулся. Даже чесаться расхотелось.

— Эх, Рассея, моя Рассея… Ну что, Фролушка, поработаем на славу, а?

— Поработаем, поработаем, — осклабился кубанец. Начиналось настоящее дело.

Первый отряд, присланный из Севастополя, встретили на черноморском побережье местные греки, пригнавшие повозки для ящиков, полных оружия, патронов и денег. Деньги — вот что было главное. Патронами чиновников или солдат не подкупить, а на дензнаки местные, причастные к власти, были очень и очень падки. В принципе, как и в любой другой стране найдется человек, который за груженого золотом осла пропустит врага в крепость.

Греки же и рассказали об обстановке в окрестностях. Турки снова собираются устроить резню, надеясь хоть как-то поддержать порядок в стране, в то время как армия на востоке катится прочь от русских частей, Багдад оказывается в английских руках, а в Дарданеллах вшивеют последние дееспособные части. Береговые укрепления, подходящие к самой воде, не содержатся в порядке, их охране давным-давно не выдают жалованья. Власти просто не верят, что кто-то сунется после краха английской операции в Дарданеллах к сердцу Порты с моря. Но вместе с тем все сильнее слышится ропот простых жителей, даже турок, не то что православных или, скажем, евреев с арабами…

С местными смогли наладить связи несколько разведчиков, закинутых прежде у того же самого места на берегу. Греческая община маленького городка уже давно волновалась, кулаки у эллинов сжимались при виде чванливых турок, совсем обнаглевших в последние годы. А уж когда заезжал какой-нибудь немецкий офицер или коммерсант… Турки, наверное, разве что ноги не лизали такому. А грекам приходилось и того хуже…

Не хватало главного: хорошего оружия и средств для борьбы. Горячих голов была уйма, но одним энтузиазмом победы не одержать. Не с вилами же идти на нацеливший в вашу грудь дула винтовок взвод солдат!

Вот на этом "авангард русской армии" и сговорился. Местные пообещали встретить первую партию груза и инструкторов. К сожалению, место следующей встречи придется менять: ибо наследили. Уже утром турки могли начать поиски убийц патрульных. Нет, могли, конечно, подумать, что два солдата просто решили сбежать, дезертировать, или устроить себе внеочередную увольнительную. Но в ближайшие дни море может прибить к берегу объеденные рыбами трупы, и все встанет на свои места. Благо, селение, в котором до поры до времени укрылись инструкторы, располагалось довольно-таки далеко от побережья, дорог прямых сюда от места высадки не было, так в городок придут явно не в первую очередь.

"Авангард русской армии" использовал каждую свободную минуту. Сперва выяснили, где бы можно провести неделю-другую, вдали от глаз турецкой власти. Место должно быть тихим, спокойным, чтобы людей вокруг было как можно меньше, и никто бы не поспешил докладывать беям и пашам о звуках выстрелов, наполнявших дневной воздух. Словом, русский отряд хотел устроить учебную базу для подготовки греческих мятежников.


Сизов лично побеседовал с этой пятеркой: те побывали в Ставке перед отплытием в Малую Азию. Вытянувшиеся по стойке смирно, ошарашенные свалившимися на них почестями ("сам Главковерх!"), они безмолвно внимали словам Кирилла.

— Вы должны уяснить, что сражаетесь даже не за царя, не за Главнокомандующего, не за семьи — вы сражаетесь за Россию на том берегу. От успеха вашей операции зависит, ни много ни мало, успех всей войны! Царьград — это давняя мечта нашего народа, ключ к Средиземному морю, символ тюрьмы, в которой ныне обретаются сотни тысяч православных в Оттоманской империи. Вы станете авангардом нашей армии на этом берегу. Да, вас всего пятеро, но вы — лучшие из лучших! Вам будет предоставлено достаточно средств для создания первого отряда из греческого населения тех мест. Вы должны научить их владеть оружием и хотя бы азам ведения боевых действий. От времени вашей высадки до начала нашей основной операции всего полтора месяца. Да, это много — но вместе с тем, это очень и очень мало! За это время вы должны сколотить несколько отрядов из православного населения, которое хочет сбросить турецкое иго. Мы же будем снабжать вас оружием и деньгами. К середине апреля я надеюсь на хотя бы тысячу человек, которых вы сможете привести под стены Царьграда. Вместе с вами будут работать и другие группы, которым мы забросим на территорию противника несколько позже. Но вы — первые. Вы — лучшие. И вы должны показать, на что способны русские воины! Вы поднимите православных Малой Азии на борьбу с нашим извечным врагом, вы поможете переломить ему хребет. Царьград может оказаться у нас в руках, его почти никто не охраняет. Вы сохраните сотни тысяч жизней своих же товарищей по оружию. Вы справитесь. Я в вас верю. Да хранит Вас Бог!

— Ура!!! — прокричал "авангард".


— Николай Николаевич, мне нужно с Вами обсудить одно очень важное дело, — Сизов встретился с Юденичем. Тот еле оторвался от работы по детальной проработке нового плана кампании. С фронтов и флотов только-только начали поступать предложения и кое-какие наброски планов Нового Луцкого прорыва и его поддержки.

— Да, Ваше Высокопревосходительство!

— Николай Николаевич, милейший, я же просил Вас: без чинов! — улыбнулся Кирилл. — Так вот, как Вы смотрите на создание в армии отделений информации, осведомительных агентств?

— Что Вы имеете в виду, Кирилл Владимирович, под этим? — Юденич весь обратился в слух.

— В каждой части солдатам должно объясняться, зачем мы воюем, почему только при существующем строе, под скипетром царя Алексея Николаевича, мы можем победить — и победим. Среди гражданских или военных, мы должны искать верных идеям монархии людей. Они должны печатным и устным словом доносить до солдат идеи монархии и необходимость этой войны, необходимость войны, идеи подчинения офицерам. В прифронтовой зоне должны создаваться новые или использоваться уже имеющиеся типографии, на которых будут выпускаться листки со статьями таких людей. То же самое должно произойти и с газетами. В ближайшее время министерства просвещения и юстиции начнут борьбу с газетами и журналами, которые смущают народ, призывают к миру без аннексий и контрибуций, забывая о миллионах загубленных жизней, которые в случае подписания такого мира окажутся погублены и исковерканы зря. Но строже всего будет отношение к тем печатным изданиям, которые поддерживаются извне.

Кирилл выдержал многозначительную паузу. Тонкий намек на широчайшее участие дорогих западных соседушек…

— Думаю, это будет только необходимо. Помню, что еще Антон Иванович Деникин в бытность свою автором всевозможных статей, призывал не угашать духа солдатского и офицерского. Однако не кажется ли Вам, Кирилл Владимирович, что сейчас несколько поздно для этого? Может быть, еще год назад…

— Это требовалось еще двадцать лет назад. Но придется начинать именно сейчас. Штаб Ставки должен заняться поиском людей, необходимых для такой работы. Главу подобного Осведомительного агентства я назову несколько позднее. Думаю, только одно это имя привлечет к нам множество людей.

— Даже так, Кирилл Владимирович? Однако… Хорошо, штаб сделает все возможное и даже невозможное, чтобы начать создание подобных структур.

— Благодарю. И еще, Николай Николаевич, прошу Вас, объявите о переводе Александра Павловича Кутепова из гвардии в армию, с присвоением ему, вне очереди, звания генерал-лейтенанта. Необходимо, чтобы страна видела, что в армии ныне в цене решительные, инициативные и верные делу монархии люди. Также подобное повышение полезно в отношении Якова Александровича Слащева, нынешнего командира батальона лейб-гвардии Финляндского полка. Она замечательно проявил себе во время обороны Петрограда. Уверен, что ему также следует дать внеочередное звание генерал-майора. Кроме того, в Ставку должны в ближайшее же время прибыть из Персии Андрей Григорьевич Шкуро, он сейчас пребывает в должности командира отряде в корпусе генерала Баратова, полковник Сергей Георгиевич Улагай, командир Второго казачьего полка, и Мамантов Константин Константинович, командир Шестого Донского казачьего полка. Им должно сообщить, что их появление здесь весьма и весьма важно для общего дела победы над врагом.

— Будет исполнено, Кирилл Владимирович. И все-таки, простите мне мою бестактность, я поражен, каких вроде бы не самых заметных офицеров действующей армии Вы знаете. Мамантов, Шкуро, Улагай…

— Положение обязывает, милейший Николай Николаевич. Уверяю Вас, эти люди поражают своими способностями и талантами в определенных сферах. Такие, именно такие люди сейчас нужны! Те, чьи способности помогут наконец-то одержать нам победу. Эта война идет слишком долго. Можно только удивляться, как наша страна так долго держится. Вы же, надеюсь, не относитесь к числе тех людей, что сваливают всю вину на Николая Александровича?

— Отнюдь, Кирилл Владимирович, — Юденич тяжело вздохнул. — Мало кто еще бы смог так напрячь все силы страны. Правда, окружение его было не всегда порядочным, но народное мнение слишком долго готовилось, слишком сильно на него давили известные Вам и мне люди, чтобы склонить Россию… Вы знаете, к чему склонить, Кирилл Владимирович. И это удалось. Однако… отчего же Вы спрашиваете?

— Для общего развития, Николай Николаевич. Мне просто нужно было это узнать.

А теперь потихоньку надо заставлять людей задумываться, надо…

Глава 25

Тот самый кандидат на пост руководителя Осведомительного агентства сидел сейчас за своим письменным столом в Москве. Глаза его пробегали раз разом по строкам письма, где лично Верховный главнокомандующий и регент, Великий князь Кирилл Владимирович Романов в самых теплых, но настойчивых тонах просил приехать "дорого, уважаемого, необходимого в столь трудную для народа минуту". Руки легли на книги, которыми был заполнен стол. Гегель соседствовал с Достоевским, а книги Якова Беме возлежали на самом верху стопок, образующих своеобразный престол для воплотившего на бумаге мысли об Ungrund.

Сперва хотелось отказаться. И вправду, а зачем ехать? Ведь именно нынешний регент посылал против петроградцев военные части. С другой стороны, далеко не только он был зачинщиком кровопролития. Да и к тому же, а чем София не шутит? Может, все-таки стоило поехать? Если уж Великий князь так заинтересован в его визите. К тому же как-то неудобно заставлять ждать ответа тех троих нарочных, что доставили письмо этому "верующему вольнодумцу"…

Погладил густые волосы на затылке, почесал залысину на лбу, усмехнулся в короткую бородку. Махнул рукой.

— А все-таки, стоит поехать!


— Николай Александрович, я так рад Вас видеть в этом скромном доме! К сожалению, мне так хотелось расспросить Вас о Вашем мнении по поводу одного из произведений Любимого Вами Якова Беме, "Авроры", которое, признаюсь, я не совсем понял… Но время не терпит, Николай Александрович, совершенно не терпит! Знаете, мне нужна Ваша помощь.

— Моя помощь — Вам? Кирилл Владимирович, я сомневаюсь, что чем-то смогу помочь Вам и как Верховному Главнокомандующему, и как регенту при юном императоре. Думаю, что…

— Прошу прощения. Я не так выразился, — Кирилл развел руками. — Всей России, всему ее народу нужна Ваша помощь, Ваши мысли, сила Вашего слова и знания, дружба Ваша со столь многими умнейшими людьми нашей страны. Боюсь, все ближе и страшнее опасность наша подпасть под влияние или Запада, его мещанского либерализма, или, что еще хуже — мещанства марксистского. Мне известно, что Вы считаете, что Маркс выразил в своих трудах идеи своего народа, всю энергию навечно обреченных скитаться по миру людей, их мессианство. К сожалению, на нашей почве его труды дали обильные всходы. Все эти призывы, пропаганда, агитация…Но! Николай Александрович! Вы же прекрасно видите, Вы чувствуете, что гибнет Россия, ее дух, ее народ. Гибнет ее культура. Интеллигенция повернулась против своего же народа, она воспевает Запад, Европу, его мертвую, неодухотворенную культуру, которая не дала той же Франции ни одного сравнимого с нашими по силе писателя! Их гениальность умерла вместе с приходом туда протестантства. А уж что говорить о Германии, которая говорит о смерти Бога, и говорит глупость? Но именно она на нас давит, и мы ничего не можем им противопоставить. Точнее, не могли. Мы можем встать грудью, вспомнив, поняв, что перед нашим народом лежит тяжелейшая задача стоит возрождение мира, поворот его на путь спасения. А точнее даже помощь в этом повороте: мы должны доказать ему, что только свободный выберет свой путь. Но где у них свобода духа, где, Николай Александрович? Беме, Ницше, которые совсем не немец по духу, он превзошел их, вышел за рамки германского материализма и гегельянства… Единицы, Николай Александрович!

Кирилл даже вспотел. Он старался вспомнить, какие точки зрения этот великий верующий вольнодумец отстаивал. Сизову этот человек нужен был, невероятно нужен. И как знамя, и как думающий, многое понимающий, и как — по-настоящему русский. У него были винтики в машине, были исполнители, но не было знамен, не было идеологов. Пока что. А теперь вот приходилось напрягать все силы…

— Все эти революции и западные правительства чувствительны к правам поляков, евреев, немцев, армян, но совершенно не чувствительны к правам русского человека, к русской душе! Но именно такие люди вот-вот могут придти к власти. Наши люди слишком часто прислушиваются к ним, к кому-то еще, а не к себе, к своим ближним. Мы вот-вот можем получить приход во власть тех, кто против русского духа, совершенно его не ценит. Это или буржуа, мещане справа — или мещане слева. Мне слишком тяжело лавировать, вести Россию по своему собственному пути. Николай Александрович, мне необходима Ваша помощь, всей России нужно Ваше участие. Вам всего лишь стоит писать о том, что Вы думаете, о России, о русских, о мещанах Запада и Маркса, о вере и религии, в конце концов, о той цели, к которой идет наш народ, и привлечь к этой же работе Ваших друзей, тех людей, что душой и телом болеют за нашу Родину. Я дам Вам эту возможность. Под моим началом создается Осведомительное агентство, чьей целью будет моральное, духовное возрождение нашего народа и, в первую очередь, армии, придание ему новых сил. Только Ваше творчество и творчество Ваших друзей поможет мне справиться. Решайтесь, Николай Александрович, решайтесь!

И этот верующий вольнодумец, клеймивший, ругавший на чем свет стоит гносеологию, немало говоривший с толстовцами и сектантами, выступавший против огня правительственных войск по демонстрантам Москвы и Петрограда, задумался. Да, от него требовали совсем немного. Но… вдруг это только ширма, и его захотят использовать другими путями? Хотя… зачем? Для чего? Нет, вряд ли. А говорить… писать… творить… Получить возможность донести свои мысли, не таясь, до всей страны, до всего ее народа? Помочь в деле победы над врагами внутренними и врагами внешними? Но зачем? Чтобы остался прежний строй?

— Ваше Высочество, я не могу согласиться на это. Вына словах призываете к обновлению, к единению перед врагом, но это — всего лишь слова. Кровь на петроградских и московских улицах доказала, что методы у Вас — старые. Ваши предложения реформ… Они приведут страну к новой крови. Вы настраиваете одну часть общества против другой, это роднит Вас с марксистами. Но Вы даже не призываете к социальному равенству. Может быть, Вам удастся даровать равенство политическое, но не социальное. Нет в Ваших предложениях то, что требуется российскому народу. Нет в Вашей голове решения, которое бы не стоило России новой крови и новых потерь. Да, я с Вами в том решении, что надо остановить разброд и шатание, тяготение многих движений к заключению мира без аннексий и контрибуций, к воззваниям о революции. Революция не поможет. Но и Ваши реформы, по-моему, тоже. Многие из них просто утопичны, и я думаю, что ни одна из них или не найдет объективирования, или приведет к новым страданиям для страны. Я совершенно не желаю участвовать в этом, это совсем на мое дело, Ваше Высочество.

Бердяев говорил с некоторым нажимом, с блеском в глазах, отчаянно жестикулируя. Николай Александрович вкладывал все свои чувства в эти слова.

Кирилл молчал несколько мгновений. Что ж, не получилось. Можно, конечно, попробовать уговаривать. Сизов ошибся. Это всегда раздражало его: ошибка, бессмысленный труд, нередко могло вывести из себя. Но — что поделаешь? Бердяев, похоже, еще не совсем отошел от марксистских идей, и, к сожалению или к счастью, не видел и не увидит развала страны из-за противостояния речей и воззваний Временного правительства и силы тысяч человек, стоявших за Советом.

— И еще, Ваше Высочество. Я прошу Вас одуматься, прямо сказать народу, что Вы не хотите проведения Ваших реформ. Ведь всем мыслящим людям прекрасно видно, или вскоре будет видно, что Вы не хотите их воплощения в жизнь. Вы используете их для закрепления у власти, на которую у Вас прав несколько меньше, чем у некоторых других представителей Дома Романовых. Я боюсь, что Вы свернете хоть какие-то преобразования, едва почувствуете, что крепко держитесь за свое место. Не стоит, Кирилл Владимирович, не стоит начинать свое правление со лжи. Вы тем самым будете мало отличаться от ругаемых Вами марксистов и европейских буржуа. Надеюсь, моя откровенность будет Вами оценена по достоинству.

Когда-то Бердяев был сослан в Вологду, за участие в революционной борьбе, называя Маркса гениальным человеком, Плеханова своим наставником, а Луначарского товарищем по оружию. Кирилл Владимирович едва сдержал улыбку: если бы история пошла по привычному для него руслу, Николай Александрович через несколько месяцев сам бы попросился помочь Сизову. Но… не суждено.

— Благодарю, Николай Александрович. Мне жаль, что Вы не захотели понять сущность моих предложений. Быть может, Вы бы помогли остановить развал общества, направить интеллигенцию на работу во благо Родине, а не во вред. Но… что ж, на все воля Божья. Надеюсь, Вы еще решитесь мне помочь. Я же могу только сказать, что реформы, может быть, в жизни будут выглядеть иначе, чем на бумаге, может быть, будут сильно отличаться от своих проектов, но — они будут. И это главное.

— Ваше Высочество, только время это покажет. Савонарола тоже стремился к счастью. Но что из этого получилось? Ничего, кроме крови, страданий и плачевного для самого Джироламо результата.

Кирилл Владимирович смотрел вослед уходящему Бердяеву. Надо было все-таки говорить о социальном равенстве, о многом другом можно было поговорить. Однако Николай Александрович все еще слишком сильно держится за свои марксистские увлечения. А вот другой Николай…

Странное впечатление производил этот Николай на собеседника. В гусарском мундире прапорщика, Георгиевским крестом, маленькими усиками — и коротко стриженый, почти что лысый ("вшей гонял"). Было заметно, что совсем недавно он состоит на службе, не так, как прирожденный солдат вытягивался, держался чуть более свободно, чем надо бы. Он только три с половиной года воевал, зачисленный добровольцем в лейб-гвардии уланский полк, получивший за храбрость двух Георгиев уже к началу пятнадцатого года. Поэт. Монархист. Быть может, гений — но о нем это скажут позже. Романтик…


— Ваше Высочество, — Николай Степанович Гумилев поклонился. В нем просыпалось особое чувство от осознания того, что рядом с ним — регент, член дома Романовых, фактически император России.

— Николай Степанович, прошу Вас, — Кирилл жестом предложил присесть. Достал портсигар. Сам Сизов не курил, и табачный дым плохо переносил, но вот Гумилев, как он знал, не отказался бы от сигаретки. Чиркнула германская зажигалка.

Николай Степанович благодарно кивнул и затянулся сигаретой, робко держа ее между указательным и средним пальцем, а когда отрывался от нее, то чуть-чуть царапал ногтем большого пальца.

— Ваше Высочество, благодарю Вас за радушие. Однако же, что заставило Вас призвать меня, простого солдата-поэта, в это место, уже получившее некий ореол таинственности. Во многом благодаря нынешнему его владыке, — намек на столь быстрое восхождение Кирилла на вершину власти.

— Нужда, Николай Степанович, нужда в Ваших талантах. Я создаю Осведомительное агентство, которое будет нести идеи монархии, победы, славы в народ и армию. Оно должно будет остановить влияние оппозиционной печати, которое когда-нибудь погубит империю, на солдат и обывателей. Это грандиознейшая задача, и мне требуются люди подстать ей. Для этой задачи нужен настоящий гений. И я уверен, что такой гений слова сейчас сидит передо мной.

Люди творчества нет-нет, да падки на лесть в отношении их таланта. Этим нередко пользуются, так почему и Кириллу не воспользоваться?

— Вы слишком высоко ставите мое творчество, Ваше Высочество, — взмахнул рукой с зажатой в ней сигаретой Гумилев, но все-таки было видно, что слова Сизова ему польстили.

— Не более, чем господин Брюсов или читатели Вашего журнала "Сириус"… Ведь кто такой гений? Кто такой поэт? Это тот, кто в любом человеческом деле всегда стремится быть впереди всех остальных. Вы же заставили себя быть таким, заставили себя быть охотником на львов в Африке, солдатом, который по праву получил два Георгиевских креста. Рискните и сейчас, дайте свободу своему таланту. Мне нужны такие люди, как Вы, необходимы. Нельзя же выиграть войну только солдатами да офицерами. Ее нужно выигрывать силой духа. Я в Вас верю, Николай Степанович. Я предлагаю занять место подле меня, стать руководителем Осведомительного агентства. Думаю, Вы найдете в этой работе много от создания литературного журнала или общества поэтов. Вы будете мавром, припадающим к воде, пьющем ее, а не рыцарем в пустыне, страдающим от жажды и глядящим на звезды. Вы будете читать стихи драконам, водопадам и облакам, Вы будете читать их целой стране, а не в тиши литературного салона или мертвенно-бледного зала.

— Кирилл Владимирович, Вы его знаете? — Гумилев был поражен. Ведь это практически были строки из его стихотворения!

— Да, Николай Степанович, — Кирилл расплылся в довольной улыбке и начал декламировать. Правда, с выражением, оставлявшим желать много-много лучшего, но все же…

Да, я знаю, я вам не пара,
Я пришел из иной страны,
И мне нравится не гитара,
А дикарский напев зурны.
А потом сам Гумилев и продолжил. С чувством, с жаром, с полной чувств глубиной…

Не по залам и по салонам
Темным платьям и пиджакам -
Я читаю стихи драконам,
Водопадам и облакам.
Я люблю — как араб в пустыне
Припадает к воде и пьет,
А не рыцарем на картине,
Что на звезды смотрит и ждет.
И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,
Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: "Вставай!"
— Браво, Николай Степанович, браво! Это стихотворение нельзя не знать, по моему мнению. Я предлагаю Вам несколько лучший исход, нежели в дикой щели, утонувшей в густом плюще. Я предлагаю Вам трибуну, Николай Степанович, Вам и всем акмеистам, символистам, всем поэтам, кто захочет творить во имя России. Вы возьметесь, Николай Степанович? Я не хочу Вам приказывать, не хочу требовать этого. Я просто надеюсь на Вашу помощь нашей стране и монархии. Я предлагаю Вам возможность останавливать само Солнце — Словом.

Этого стихотворения Гумилев еще не написал. Но — напишет! Точно напишет… Как и многие другие…

— Возьмусь ли я, Ваше Высочество? После того, как сам регент, Великий князь и Верховный главнокомандующий предлагают мне это?

Николай Степанович как-то разом поднялся, какая-то внутренняя сила, казалось, исходила теперь от каждого его слова и жеста.

— Я не могу не взяться, Ваше Высочество! Я хочу и буду служить России всем своим естеством!

"Ну хоть здесь выиграл" — облегченно подумал Кирилл, пожимая руку разгоряченному Гумилеву. У того в голове уже рождались статьи, стихи, слова, с которыми он обратится в первом номере из того издания, что создаст Осведомительное агентство. Но сперва — собрать всех своих, надо поднимать рыцарей слова на борьбу. Кирилл же пообещал всемерную поддержку в этом деле. Пора браться за настоящую работу, пора Словом заставлять Солнце сверкать ярче, чем опасность в глазах храбрецов!


Солнце палило нещадно. Минаев бросил взгляд на голубое небо, совершенно лишенное облаков. Вздохнул — и продолжил разгружать ящики с оружием. "Авангард" вообще не доверял этой работы местным. Мало ли чего. К тому же кроме винтовок и патронов в ящиках была валюта, которую должно было хватить с лихвой на первое время. Или даже на все полтора месяца.

Место, где греки предложили разместить "училище", и вправду было безлюдным. Среди гористых холмов, на которых жили в основном пастухи, и те — из отуречившихся греков: здесь же когда-то было сердце Никейской империи. Говорят, до сих пор поминали как святого одного из никейских императоров, Иоанна Дука Ватаца. Минаев помнил это по историческому отделению университета: в офицеры-то он попал только в начале войны, записался на волне всеобщего энтузиазма. Но у кого-то энтузиазм угас, а у Сергея сменился уверенностью в том, что Россия должна победить! Сколько можно терпеть поражения от всяких азиатов, германцев и мусульман, которые свою страну держат только с европейской помощью. И в плату за это отдают одну провинцию за другой то Австро-Венгрии, то Англии…

В нескольких верстах от лагеря пролегала железная дорога. Сперва Минаев волновался, все-таки опасно, но местный грек, кое-как разговаривавший на русском, Маркос Попандопулос, заверил, что волноваться не стоит. Железные дороги встали после того, как Черноморский флот перерезал снабжение Турции углем из Зонгулдака. Даже ночное освещение в городах исчезло, а производство снарядов или прекратилось, или упало до смешного минимума. Османская империя потихоньку умирала из-за угольного голода.

— Сергей, да ты не журися! — улыбнулся Николай Панько, чьи родители были выходцами из Малороссии. Химик и инженер, он в случае чего мог устроить турецким властям пламенный привет с веселым салютом взрывчатки. — Комар носу не подточит. Давай уж лучше таскай, таскай ящички.

Панько и Минаев как раз работали на пару при разгрузке телег, предоставленных греками. На них с улыбками поглядывали местные. Будущие бойцы…

— Бойцы, понимаете ли, — брюзжал самый старый из "авангарда", поручик Василий Клембовский. Он как раз должен был отвечать за обучение местных. — Тряпки. Тут же целый век работать надо. Ну ладно, три месяца — минимум. Дева Мария, это же хуже, чем наши крестьяне! Они же даже по-русски не поймут, не то что по матери! А как солдат из них делать, если они ни черта не понимают в столь тонкой материи, как резка правды-матки?

— Василий Янович, не будьте столь поспешны в своих выводах. Православный православного поймет. Эхм, я хотел сказать, христианин христианина поймет. При определенных обстоятельствах, — это был мозговой центр, Степан Зарудный, редкий аналитик. Правда, совсем не обращал внимания на такие мелочи, как вероисповедание своих сослуживцев, глажку и стирку одежды и бритье по утрам. Во многом благодаря этому Зарудный потихоньку становился похож если уж не на местного турка, то на местного грека — точно. И загорел к тому же за время, проведенное в Одессе и Севастополе. — Главное, чтобы они могли стрелять, выполнять наши команды и имели хотя бы какие-то способности к обучению. Одна из наших целей — саботаж вражеских линий снабжения и связи во время начала операции. Значит, этому мы должны их научить. Саботажу… Тут ведь много умения не надо, послать какого-нибудь из этих греков на телеграфную станцию и дать ему полчаса потыкать на кнопочки. И все будет в лучшем виде, поверьте мне, Василий Янович.

— Потыкать на кнопочки, видите ли, — вздохнул Клембовский. — Ну тогда я им покажу, как учит тыкать на кнопочки поручик Русской армии! Турки еще поглядят, ох поглядят…

За подобными разговорами прошел весь день. Пока осваивались в сложенных из камней и тростника хижинах, которые по недомыслию Бога местные называли домами. Потом поужинали козьим сыром и лепешками. Алифанов и еще один кубанец, Селиванов, кое-как разумевшие местное наречие (и как только могли так лепетать на этом диком диалекте, ошибаясь в словах, но все равно понимаемые греками?), общались с "новобранцами". Полтора десятка человек. Не самые, конечно, лучшие бойцы, далеко не самые, но это пока что все, что было в наличии. С этих приходилось начинать.

К счастью, от них же удалось узнать и новости. Турки и вправду хватились пропавших патрульных, рыскали по прибрежным поселениям, но, естественно, никого и ничего найти не могли. К тому же мало понимали, кого нужно-то искать…

Утром начали обучать местных обращению с винтовками. Минаев с жалостью смотрел на бедные трехлинейки, которые оказались в неумелых руках греков. Хотя, конечно, а откуда им было знать, как обращаться с оружием? Если уж у самих турок новые винтовки были если не редкостью, то уж и далеко не повседневностью. К тому же вскоре сюда стали собираться и новые люди, приходившие по одному, два, а то и целыми десятками, а затем возвращавшиеся назад, по домам. Нельзя было давать турецкой власти поводов для подозрений и беспокойства. Правда, существовала опасность, что кто-то донесет о лагере османам. Но и эту опасность "авангард" учел. На крайний случай имелись пути отхода. На самый крайний — "виккерс-максим" и несколько патронных лент к нему. Так что гостей "авангард" встретил бы с распростертыми объятиями, под настоящую военную музыку.

— Глядишь, за полтора месяца-то сработаемся с ними, а? — ухмыльнулся Алифанов. Он вместе с Зарудным наблюдал за уроками штыкового боя греков. Вот чего-чего, а колоть они умели, били манекены из соломы и прутьев с остервенением, представляя перед собой турка. — Сделаем из них настоящих солдат.

— Может быть, может быть. Дева Мария, помоги мне только эти полтора месяца продержаться! — Зарудный вздохнул. — Кто же так бьет, я вас спрашиваю, кто же так бьет, вашу душу…

Даже те греки, которые совершенно не понимали русского, каким-то шестым чувством поняли, что хочет до них донести Зарудный. А может, этому способствовало зверское выражение раскрасневшегося лица Зарудного.

— Эх, Царьград, Царьград…

— Царьград сейчас наиболее уязвим.


В каюте Колчака на флагмане проходило очередное заседание офицеров Черноморского флота и командиров Морской дивизии.

— Пока что они, по нашим сведениям, наблюдают за волнениями в нашей стране. Думаю, даже немецкие инструкторы и офицеры убеждены, что нынешние перестановки в Ставке и на фронтах лишь внесут больше сумятицы в наши планы, дезорганизованность и анархию в умы солдат и офицеров. Они ошибаются. Верховный Главнокомандующий четко указал, что главная цель весенней кампании — Царьград, и все силы Ставки брошены на подготовку и поддержку Босфорской операции. По сообщениям разведки, с каждым днем перед турками все острей встает вопрос снабжения углем паровозов. А без железных дорог и при блокаде Черного моря снабжение и сообщение в Порте невероятно ухудшается. Думаю, сейчас самое время начинать решающее наступление. Осталось менее полутора месяцев. Готова ли Морская дивизия?

— Не совсем так, как того хотелось бы, — докладывать выпало генерал-майору Свечину. — Но после того, как мы сделали первые шаги по сближению офицеров с солдатами, совместные трапезы, обучение грамоте, чтению, истории офицерами своих подчиненных, обстановка налаживается. Также нам помогло то, что недавно созданная Служба Имперской Безопасности все усилия направляет на искоренение распространителей анархических и пораженческих идей и прокламаций среди солдат. Это тоже дает свои плоды. Но все равно, нам требовалось бы намного больше времени, чтобы добиться уверенности в полной готовности дивизии к исполнению возложенной задачи.

— К сожалению, время не терпит. Мы слишком много времени потеряли из-за переноса начала операции на этот год, — Александр Васильевич был тверд в своем решении начать операцию в установленный срок. — Что насчет поддержки местного населения?

— Местные православные греки, немногочисленные оставшиеся в живых армяне и славяне могут нас поддержать. Первые партии оружия и огнеприпасов уже добрались до Порты. К сожалению, точных сведений об их положении у нас нет, — отвечал представитель Службы Имперской Безопасности при штабе Черноморского флота, штабс-капитан Манзоров. — Но я уверен в том, что эти люди справятся со своей задачей. Лично Верховный главнокомандующий их проинструктировал перед отбытием. А это знак высочайшего доверия!

— Итак, господа, приступим к окончательному обсуждению роли каждого корабля в будущей операции…

Глава 26

Кирилл готов был заскрипеть зубами от постоянно вертевшегося в голове вопроса: "Ну почему же в России всегда беда с патронами?".

Токарев и Дегтярев приехали прямо в Ставку. По личному указанию регента им выделили отдельный вагон: никто не должен был проникнуть внутрь или хотя бы иметь возможность бросить мимолетный взгляд на содержимое ящиков, которые привезли с собой эти два оружейника.

На перроне их встретил неказистый, заляпанный грязью (отчего-то на грязные машины обращают меньше внимания, когда ищут "секретные материалы") автомобиль. А через несколько минут Кирилл уже смотрел на творение рук двух замечательных оружейных мастеров.

Это оружие до боли напоминало "ППШ", разве только барабанный магазин крепился слева от ствола. Пистолет-пулемет, над чьей разработкой только-только начинали биться германские конструкторы, блестел от оружейной смазки, сверкая на столе Кирилла.

Сизов провел ладонью по стволу, погладил приклад. Жаль, что эта штука будет поедать огромное количество патронов. Не для массового она производства. А жаль: этот пистолет-пулемет был намного легче и компактней ручного пулемета, да и времени на его производство затрачивалось меньше. Ну и патроны, патроны, патроны…

— Вы уже проводили стрельбы? — Кирилл наконец-то поднял взгляд на оружейников.

— Только заводские, для отладки этого оружия. Мы до сих пор не можем устранить проблемы с задержками при стрельбе, зато, как Вы и просили, применили в данном случае барабанный магазин. Стрелок может менять его левой рукой. Правда, весь боезапас он выстреливает за где-то пять-шесть секунд: солдату понадобится ранец, чтобы носить с собой более или менее достаточное для боя количество патронов. Думаю, могут выявиться и другие недостатки, ведь мы работали с такой скоростью… — Дегтярев утер пот со лба.

— Благодарю Вас! С этого момента Вам будут пожалованы внеочередные звания и личное дворянство. И еще кое-что. Вы заслужили это, господа дворяне, заслужили, — улыбнулся Кирилл. — Вы совершили практически невозможное. И наконец-то мы смогли обогнать германцев в их начинаниях. Одно это много стоит.

— Нам бы посмотреть, Ваше Высочество, как он в деле-то будет, — замялся Токарев. — Все-таки, почитай, как дитя родное.

— Мне бы не хотелось отправлять Вас на передовую, в опасность. Думаю, вместо этого Вам будет приятнее взяться наконец-то за свои собственные проекты. Армии нужны карабины вместо винтовок. И, Федор Васильевич, я знаю, что у Вас давным-давно в голове носились идеи улучшения ручного "максима". Мне думается, что передача под Ваше управление конструкторского бюро стрелкового оружия, которое будет основано при Тульском заводе. Я надеюсь, что Вы также согласитесь помочь в организации перехода нескольких наших заводов на производство карабинов? Уже в этом году Ваши разработки, я надеюсь, принесут великие победы нашей армии. Как и этот пистолет-пулемет… А кстати, как Вы его назвали?

— Пистолет-пулемет Один. Мы думали, что…

— К сожалению, такое название не подходит. Вот пистолет-пулемет Токарева и Дегтярева — в самый раз, господа.

Сизов понимал, что эта разработка не будет задействована по-настоящему в этой войне. Да и производство пистолетов-пулеметов будет уж слишком затруднено. Но у него и не было желания оснастить все фронтовые части новой разработкой. Если уж автомат Федорова был редкостью…

— Господа гвардейцы, думаю, уже многие успели познакомиться с оружием Федорова, — Кирилл ходил перед строем из нескольких десятков офицеров Лейб-гвардии Кирилловского полка. Самые проверенные. Многих он помнил в лицо. — Сейчас же у вас появится шанс увидеть последнюю разработку наших замечательных конструкторов. Уверяю, ничего подобного пока что в других воюющих странах, как членов Антанты, так и Центральных держав, не существует. Именно поэтому я надеюсь, что ни одного слова о том, что вы увидели только что, не будет сказано вне этого места. Я на вас полагаюсь, господа.

"А заодно на Службу Имперской Безопасности" — не решился добавить Кирилл. Пришлось в состав полка ввести нескольких сотрудников этой структуры. На всякий случай.

— Итак, прошу ознакомиться, — Кирилл откинул крышку ящика. — Пистолет-пулемет Токарева и Дегтярева. Прошу, можете потрогать своими руками, к счастью, не в Эрмитаже.

Кирилл рассмеялся.

В мгновение ящик был окружен по всем законам военной науки: без единого шанса на спасение и прорыв "противника". Офицеры смотрели на чудо техники. Он отличался от автомата Федорова так же, как последний отличался от обычной винтовки. Особенно удивляло расположение магазина и вообще — строение оружия.

Первым, кто решился достать из ящика оружие, был Аксенов. Взвесил в руках, прицелился, отделил магазин. Затем вернул барабан на место.

— Позволите опробовать в деле, Ваше Высокопревосходительство?

— Конечно, награда за храбрость. Извольте.

Дело происходило на пустыре на окраине Могилева. Импровизированный полигон заблаговременно оцепила Служба Имперской Безопасности. Сизов не хотел допустить преждевременную утечку информации. Конечно, на заводе также могли работать агенты Германии или Австро-Венгрии, а то и союзничков, но Дегтярев и Токарев, судя по их словам, сами собирали и делали все детали, никому этого не доверив. Да и считанные единицы могли увидеть новое оружие в процессе создания. В крайнем случае, любого агента можно будет вычислить. Не хотелось, чтобы враг узнал о новом оружии, которое будет использовано в самом скором времени.

Напротив стояли мишени, несколько манекенов и толстый лист стали.

— Зажмите спусковой крючок, старайтесь стрелять небольшими очередями. Думаю, Вы видели, на что способен автомат на узких улочках. Здесь же будет нечто еще мощнее. И, да, весь магазин здесь разряжается в считанные мгновения.

— Благодарю за подсказку, Ваше Высокопревосходительство! — все отошли назад, за спину Аксенова.

Подпоручик заволновался. Солнце чуть-чуть припекало. По щеке потекла первая струйка пота. Все-таки он будет первым боевым офицером, который испробует оружие. "Мальчик дорвался до новой игрушки" — промелькнуло в голове у Сизова…

Приклад Василий Михайлович крепко-крепко упер в плечо. Левая рука инстинктивно сжала барабанный магазин, правая же плавно надавила на спусковой крючок, и…

Отдача оказалась неожиданно сильной, отчего Аксенов сперва немного растерялся. Но все его внимание было поглощено тем мощным плевком огня, которые вылетел из ствола пистолета-пулемета. Пули неслись с невероятной скоростью, изрешетив манекены, превращая их в труху. Ствол повело чуть вправо. Считанные мгновения — и огонь смолк. Аксенов несколько раз нажал на спусковой крючок. Слышался тоненький стук, но оружие безмолвствовало.

— Патроны кончились, Василий… Михайлович, — Кирилл смог припомнить имя отрекомендованного ему Кутеповым подпоручика. — Ничего удивительного, этот пистолет-пулемет невероятно прожорлив. Да, эффект от огня поражает, враг заляжет в траншеях и окопах. Этак раз в неделю, пока патроны не подвезут. В этом-то вся проблема, мы просто не сможем обеспечить достаточное количество огнеприпасов. Во всяком случае, не в ближайшие годы. К счастью, тут есть еще несколько магазинов. Кто еще хочет опробовать новое оружие?

Заметное оживление, лихой румянец на лицах: хотелось "поиграться" всем. Даже Аксенов, утерев пот со лба, посмотрел еще раз сперва на пистолет-пулемет, потом на изрешеченную мишень, и обратно, поднял взгляд на Великого князя: хотелось продолжения банкета. Это оружие внушало уважение не меньше, чем страха, а может, даже больше. Эффект от него был не хуже, чем от полюбившегося "мадсена". Но поедала эта новая машинка патроны быстро. Прожорливым оказался пистолет-пулемет. Аксенов еще помнил Великое отступление, одна винтовка на двоих, восторженные речи командиров и артиллеристов, когда батарея получала жалких двадцать снарядов, а о новом подвозе оставалось только мечтать. Это оружие было явно не для фронта. Тогда — для чего?

Пока второй кирилловец приноравливался к пистолету-пулемету, Аксенов решился спросить у Верховного главнокомандующего:

— Ваше Высокопревосходительство, а отчего именно нам Вы показали это оружие? И где… пистолет-пулемет себя проявит, Кирилл Владимирович? Неужели будет, как и автомат Федорова, единицами доставлен на второстепенные участки фронта, для испытаний?

— Нет, Василий Михайлович, это оружие нам послужит совсем скоро, менее чем через полтора месяца, оно послужит еще одной вехой на пути к победе в этой войне. Вот увидите. А Вы первыми испробовали это оружие, потому что Вам и придется им пользоваться. Думаю, первая партия как раз поспеет вовремя к планируемым Ставкой решающим операциям. Но и это еще не все. Каждый из вас будет обучать остальных владеть этим оружием других гвардейцев и надежных солдат. Я собираюсь… Хотя, довольно рассказов о моих планах! Боюсь, времени нет для них, — Кирилл посмотрел поверх головы Аксенова.

К Великому князю торопился один из офицеров Ставки. Он так спешил, что не замечал, что ступает по весенним лужам и марает грязью и водой свой мундир. Похоже, дело явно было срочное. Да и офицеры Службы Имперской Безопасности его пропустили. Значит, что-то по-настоящему серьезное.

— Ваше Высокопревосходительство! Кабинет уже собрался, необходимо только Ваше участие!

Кирилл едва удержался, чтобы не стукнуть себя по лбу. Он же совсем забыл! Еще двадцать минут назад должно было начаться заседания правительства, на котором Гучков, Некрасов, Коновалов и Кривошеин должны были предложить программу действий их министерств. Просто данный момент именно их "епархии" требовали наибольшего внимания и усиленных действий. Один разброд на транспорте чего стоил! Вставала извечная русская проблема дураков, строивших дороги и управляющих этими посмешищами всей Европы. Правда, надо отдать должное, те самые посмешища, которые не раз спасали Россию от вражеского наступления. Отчего-то никто при составлении планов покорения пятой части суши не учитывал, что нормально войска по ней продвигаться не смогут. Разве что обратно, домой, теснимые русской армией.

— Что ж, господа, иногда я начинаю жалеть о решении переноса чиновничьего аппарата в Могилев! — постарался отшутиться Кирилл. — Все вы должны опробовать новое оружие в деле, начать к нему привыкать. И запомните: ни одно слово пистолете-пулемете Токарева и Дегтярева не должно быть произнесено!

Кирилловцы, застыв по стойке "смирно", отсалютовали Главковерху и быстро вернулись к тому самому пистолету-пулемету. Сизов уже начал сомневаться, что эти восторженные новым оружием люди смогут удержать секрет в тайне, хотя они были элитой среди элиты. Что ж, надо будет принять меры. Отселить их еще с кем-нибудь в отдельное здание, под предлогом "разуплотнения" казарм.

Несколько десятков шагов по липкой грязи, рев мотора, и вот уже губернаторский дом, из которого считанные дни назад уехал Алексеев.

В кабинете царила нервная обстановка. Родзянко стучал пальцами по столешнице, поглядывая то на одного министра, то на другого. Александр Иванович Гучков проглядывал свои записи, не скрывая нервозности. Похоже было, что его доклад будет весьма и весьма неутешителен. Терещенко смотрел прямо перед собой, Некрасов сидел со склоненной головой, держа целый ворох телеграмм в руках. Лишь Шульгин и Кривошеин, сохраняли бодрость духа, разительно отличаясь от остальных министров. Виталий Васильевич, похоже, получал даже некоторое удовольствие, видя, как "всякие либералы" пали духом, явно побаиваясь Кирилла Владимировича. Все-таки это в Петрограде можно было устраивать демарши, когда чувствовалась поддержка собратьев по Прогрессивному блоку и вообще, "общественности". Здесь же — солдаты, офицеры, солдаты, офицеры, солдаты… Да еще интенданты и разномастные просители с прожектерами. Кривошеин же чувствовал себя в своей родной стихии. Ему вспоминался кабинет времен Петра Аркадьевича, готовый работать и, главное, способный к реформам. Да, сейчас с этим было похуже, да и Родзянко, к примеру, не Столыпин. Далеко не Столыпин! Зато регент предоставлял Кривошеину карт-бланш, Великий князь нуждался в министре, у которого за плечами был многолетний опыт работы в аграрной сфере.

Дверь резко распахнулась. Кирилл, даже не успевший сменить грязные сапоги, улыбавшийся и вполне уверенный в себе. Министры поднялись со своих мест, приветствуя регента.

— Господа, я уверен, что нынешнее заседание имеет решающее значение для империи. Я надеюсь услышать доклады об обстановке в государстве, не спорю, невероятно тяжелой, — Кирилла, правда, подмывало, сказать, что по-настоящему плохого положения они, к счастью, не видели. И может быть, не увидят. — И жду Ваших предложений по ее улучшению. Александр Васильевич, Вам слово. Сейчас министерство земледелия играет едва ли не важнейшую роль.

Сизов лишь немного покривил душой: просто он был уверен, что доклад Кривошеина задаст хороший темп работы. К тому же именно в Александра Васильевича Кирилл верил больше всего. Остальные, все-таки, министерские кресла заняли без нужного опыта. Да и в такое время…

— Итак. Все Вы помните, господа, что Петр Аркадьевич всемерно ратовал за разрешение земельного вопроса, создания обширной прослойки крестьян-собственников в России, которая бы подарила стране невероятную устойчивость! К сожалению, империи не хватило времени на доведение до ума всех предложений Столыпина. Создание хуторов и отрубов, переселение крестьянских семей из слишком тесных для них центральных губерний за Урал. Все это нужно было бы продолжать, улучшать, учитывать и контролировать. Но даже сухой язык статистики позволит Вам представить, насколько успешной были реформы Петра Аркадьевича в области сельского хозяйства, которые в свою очередь сказались и на промышленности. С тысяча восемьсот девяносто седьмого года по тысяча девятьсот четырнадцатый год население Сибири возросло практически в два раза, с почти что пяти миллионов восьмисот тысяч человек до десяти миллионов. К сожалению, более свежих данных в наличии министерского архива не имеется в силу понятных всем причин, — Кривошеин вздохнул. — Причем самый большой рост произошел именно за пять последних лет. За Урал было водворено с три миллиона и почти восемьсот тысяч человек, возвратилось около миллиона человек. К сожалению, во многом из-за просчетов правительства и исполнителей этих преобразований. Я не отрицаю и своей вины в этом. Однако могу сослаться на то, что опыта до этого у нас не было. Теперь же — есть. Однако отсюда легко понять, что почти два миллиона человек осталось, закрепилось в Сибири. Европейская Россия смогла "погрузить" на плечи Зауралья огромное количество ртов. Причем множество этих людей были малоземельными крестьянами. И, зная, что практически в те же годы, с восьмого по тринадцатый, мы опережали все страны Европы, кроме Болгарии, по приросту населения, легко понять, что без переселения европейские губернии, в особенности Черноземье, оказалось бы переполнено. Между тем, именно в это время великолепный урожай, два года подряд, дал толчок для экономического роста. Города разрастались с поистине американской скоростью, превращаясь в промышленные центры. Увеличивались ассигнования государства на самые разнообразные мероприятия, от военного производства до постройки элеваторов. В одиннадцатом году торговый баланс разросся до четырехсот миллионов рублей, но начал падать к четырнадцатому. Это связано со многими факторами, к сожалению, нередко внешнеполитическими. Главным источником покрытий отрицательного баланса бюджета стал широкий вывоз хлеба за границу. В тринадцатом году, благоприятнейшем для империи, именно сельское хозяйство, более всего хлебный экспорт, дал России пятьдесят пять процентов бюджета. Промышленность и строительство составили же всего лишь около тридцати процентов. Заметьте это и запомните, господа. Производительность труда крестьянского населения на тринадцатый год составляло девять миллиардов рублей. Думаю, эта цифра должна вас приятно удивить. Если бы мы смогли превратить эту производительность чистый доход, все эти миллиарды, то за год и три-четыре месяца смогли бы погасить внешний долг России.

Да, цифры поражали, удивляли: министры, да и сам Сизов, едва ли не с открытыми ртами слушали Кривошеина. Никто не ожидал, что он сможет в настолько короткие сроки собрать ТАКИЕ данные. Александр Васильевич все забрасывал и забрасывал правительство цифрами.

— Однако надо учитывать, что этот доход в основном давали бы крупные крестьянские хозяйства, именно они принесли почти что восемьдесят процентов экспортного хлеба, а значит, и денег в казну. Мелкие крестьянские хозяйства не в состоянии подчас прокормить себя, не то что продавать зерно. К сожалению, именно мелких хозяйств большинство в черноземных и нечерноземных губерниях Европейской России. Именно это хотел изменить Петр Аркадьевич, размер крестьянского хозяйства. Но этому мешали многие факторы, в том числе: огромные, я бы даже сказал, гигантские казенные, удельные, церковные, монастырские и дворянские земельные владения. Да, были и есть там показательные хозяйства, крепкие, мощные. Но таких очень и очень мало. Производительность труда на остальных мизерная. Девять лет назад мы так и не смогли этого решить. Сейчас я же предлагаю использовать этот земельный "резерв". Огромная доля дворянских земельных владений заложена и перезаложена в банках, по большей части государственных. Даже в необозримом будущем многие владельцы не смогут расплатиться с кредитами, так что практически это земли уже казенные. С церковными и монастырскими землями надо будет что-то решать. Удельные земли — это также не проблема…

— Что же Вы предлагаете сделать, Александр Васильевич? — терпение не выдержало уже у Родзянко. Все-таки сам землевладелец, из крупных, его это более всего интересовало. — В чем — не проблема?

— Я как раз хотел к этому перейти, — Кривошеин слегка скривился. Он не любил, когда его перебивали и мешали мыслям течь плавно. — Итак, я предлагаю следующее. Мы сможем передавать эти земли в собственность крестьянским семьям, тем, кто нуждается в новой территории, кто ютится на жалких пяти-шести, а то и двух-трех десятинах, каждый урожай подумывая о том, как бы с голоду не помереть. Но отчуждать в собственность надо будет большими кусками, над вычислением их размеров будут трудиться уже землемеры министерства земледелия на местах, под надзором и контролем крестьянских комитетов и жандармерии. Сами наделы мы передаем на условиях кредита: крестьяне смогут и натурой, и деньгами погашать номинальную стоимость переданной в их собственность земли на протяжении двух десятков лет, под четыре-пять процентов годовых. Думается, что именно хлеб будет средством выплаты процентов и погашения кредита. Таким образом, государство будет снабжаться столь необходимой продукцией, при этом получая возможность восстанавливать и даже повышать экспорт зерна. Бюджет будет постепенно становиться профицитным. Но это лишь часть решения стоящей перед нами проблемы. Земли все равно не хватит на всех. Точнее — земли в Европейской России. Однако в наших руках находятся гигантские просторы Сибири. Работящие переселенцы и коренные сибиряки имеют там крепкие хозяйства, которым завидуют даже многие зажиточные крестьяне из центральных губерний. Мы будем продолжать переселенческую политику, только теперь уже само государство будет следить за их обустройством на новом месте. Вместе с тем, мы также должны будем обеспечить воспользовавшимся предложением о расширении своего надела в Европейской России или о переселении в Сибирь лошадьми, скотом, птицей, хотя бы минимальным количеством. К тому же, особые условия будут предусмотрены для побывавших на войне, не дезертиров, но уже отвоевавших свое людей. Таким образом будут погашаться кредиты, создаваться лучшие условия и так далее. Мы будем создавать крупные наделы, в которых достаточно средств производства для выращивания такого количества зерна, которое будет уже можно выводить на внешний рынок, а не просто прокормить хозяйскую семью. Мы снизим плотность населения в Европейской России, увеличим наделы оставшихся крестьян, создадим прослойку собственников, добьемся поддержки строя миллионами людей, улучшим наше финансовое положение.

— Это здравые предложения, однако когда Вы намерены приступить к их исполнению? — уже и Гучков заинтересовался предложениями Кривошеина. Точнее, не столько Кривошеина, но кому до этого есть дело сейчас? Посевная на носу, крестьянская армия под боком, усталость народа от войны — налицо.

— К счастью, посевная еще не началась, крестьяне будут не так уж держаться за свои крохотные наделы. Поэтому, если Кирилл Владимирович и Алексей Николаевич подпишут необходимые для проведения этой реформы бумаги, уже в ближайшие полторы недели начнется создание земельных комитетов, предоставление желающим земельных наделов и подготовка к переселению. Но пока что — для самых населенных и переполненных губерний. Пусть народ увидит, что если регент и император пообещали, то выполнять обещание они будут всеми силами и как можно быстрее. Возникнут проблемы, конечно, с транспортом и обустройством. Особенно — железные дороги. Для переселяющихся в Сибирь это будет настоящим бедствием. Думаю, на первое время желающих будет не так уж много, однако в дальнейшем…

— Благодарю, Александр Васильевич, я буду ждать бумаг от Вашего министерства, необходимых для юридического начала преобразований. А теперь, Николай Виссарионович, — Кирилл перевел взгляд на Некрасова. — Сообщите, пожалуйста, о положении дел на железных дорогах. Как Вы уже успели понять, они должны быть готовы в скорейшем времени к перевозке переселенцев в Сибирь. Думаю, в сложившихся обстоятельствах это будет наисложнейшей задачей…

— К сожалению, положение безрадостное. Несколько десятков тысяч железнодорожных рабочих бастует. На большинстве веток Европейской России многочасовые задержки поездов. Мощностей просто не хватает, чтобы доставлять на фронт припасы из Архангельска. Я надеюсь на нормальную работу только-только введенной в строй Мурманской дороги, которая поможет облегчить нагрузку на Архангельскую ветку. С Сибирью все намного хуже: во Владивостоке скопилось огромное количество грузов, но из-за малой проходимости Транссибирской магистрали они поступают с огромнейшим опозданием. Боюсь, что с переселением крестьян за Урал надо повременить, мы просто не сможем обеспечить их доставку на место, дороги перегружены. Война сказывается, Ваше Высочество. Играет роль и волнение среди железнодорожников. Они требуют улучшения условий труда, повышения зарплаты, они саботируют и задерживают движение грузов. Война, Ваше Высочество, не было бы войны…

Некрасов все-таки попал не в свою стихию. Но Кирилл Владимирович прекрасно понимал, что Николай Виссарионович не справится с возложенными на него задачами, ему это было просто не по плечу. Теперь же у Сизова развязывались руки в устранении Некрасова из правительства, удаления его с Олимпа власти, на который его вознесло отречение Николая. Кирилл по одному убирал всех заговорщиков. Но — еще рано. Люди будут бояться его, и потому утверждать, все отлично, замечательно, а монархия снова окажется на краю гибели.

— Знаете анекдот, Николай Виссаринович? — Некрасов напрягся. Другие министры будто бы захотели оказаться подальше от него. Все уже почувствовали, что министра путей сообщения ждет судьба Георгия Евгеньевича Львова, практически находившегося под домашним арестом в небольшом домике неподалеку от резиденции Верховного главнокомандующего. Естественно, под благовидным предлогом "необходимости Великого князя в опытном советнике". А личному советнику в столь нелегкие времена, когда у самого дома губернатора хватают германского шпиона (об этом узнали считанные единицы из окружения Кирилла и некоторые члены контрразведывательного управления Службы Имперской Безопасности), требуется усиленная охрана.

Министры не так чтобы боялись самих кирилловцев: да, те стреляли по своим же, но Дума в свое время поступила не лучше. От своего народа не станешь баррикадироваться, если не боишься его. Просто этот полк лейб-гвардии подчинялся, фактически, только Великому князю. А сила, которую ты не контролируешь, пугает.

— Так вот. Берлин. Поезд прибывает строго по расписанию, секунда в секунду. На все вопросы, как он смог это, машинист отвечает: "Так война же". Работники вокзала емувторят. Петроград. Поезд опаздывает на шесть часов, семь, восемь. Наконец-то прибывает после суток опоздания. На все возгласы, почему такое опоздание огромное, машинист огрызается: "Так война же!". Так вот, Николай Виссарионович. Похоже, Вам требуется помощь. Отсутствие в министерстве путей сообщения товарища министра сказывается, и сказывается катастрофически, на Вашей работе. Я думаю, что помощь Вам требуется, как и советы специалиста в этом столь важно деле.

Некрасов нервно сглотнул.

— Буду только рад этому, Ваше Высочество. Хороший советник в эту пору и вправду бы не помешал. Работы хватит на десятерых, да и какой работы!

— Я могу помочь, по крайней мере, рассказать о тех мерах, которые должны быть приняты в ближайшее же время. Все железные дороги с этого дня переводятся под контроль Службы Имперской Безопасности, с приданием составам военного значения приоритетного статуса. То же самое касается поездов, которые будут перевозить переселенцев в Сибирь или на приобретенные в центральных губерниях территории. Сотрудникам Службы Императорской Безопасности на транспорте будет предоставлено право назначать военно-полевые трибуналы для железнодорожных рабочих и чиновников в случае саботажа или противодействия налаживанию работы транспорта на новых основаниях. Вместе с тем, работникам путей сообщения будет сокращен рабочий день, их семьи будут получать дополнительное государственное вспомошествование. Также будет предоставлена страховка на случай увольнения с работы по любым основаниям, кроме несоответствия профессиональным требованиям или саботажа работы железных дорог. Но все-таки продолжим заседание, господа…

Кирилл Владимирович решил, что ни один министр не забудет этого дня. Предстояло устроить "веселую жизнь" Гучкову и Родзянко, да еще Терещенко с Коноваловым. Дела в их "епархиях" обстояли не лучше. Могли порадовать разве что обер-прокурор Львов и Мануйлов, да и то лишь относительно…

Глава 27

Этот дом на окраине постоянно был полон народом. Простые обыватели, офицеры, министр Двора, практически все чины Конвоя…

А в центре — сложивший с себя власть Николай, которого не пускали к семье…

— Сейчас это слишком трудно сделать, и даже опасно. Твой сын, Никки, находится под опекой Третьего конного корпуса, все люди испытанные, преданные. Они не пропустят к нему ни левых революционеров, ни фанатиков-либералов. А вот с тобой, Никки, намного сложнее. Ты же прекрасно понимаешь, зачем когда-то тебя вынудили занять место Верховного Главнокомандующего?

Николай коротко кивнул. Он все продолжал смотреть в окно, сохраняя совершенно спокойное лицо, но там, в душе, в сердце — у него разразилась такая буря, какой бы не пережил целый мир. Разлученный судьбой с семьей, не в силах обнять ни Аликс, ни детей, отдавший под давлением престол, бывший "господин Земли Русской" держался из последних сил.

— Пока что я не могу сказать, что никто не сделает попыток нового переворота. Москве и Петрограду кажется, что я нахожусь под властью правительства. Благо, никакие телеграммы, которые бы могли разубедить кого-либо, из Ставки не уходят. Да и связь с самими министрами у их былой опоры затруднена. Но все равно, никого лучше пока что не злить. Никки, ты помнишь, в восьмом году в Америку начали уходить первые пароходы с нашим золотом? А в январе этого года, каких-то два месяца назад, полторы сотни чемоданов с имуществом Дома уплыло в Альбион?

Николай перевел взгляд на Кирилла, едва-едва склонив голову набок. В глазах появилось некоторое непонимание.

— Романовых хотели бы лишить права на эти вещи. Ведь это собственность царского дома… А без царя, а тем более — владельца немалой части этих чемоданов, драгоценности бы навсегда попали в руки Виндзоров. Не сомневаюсь, что золото уже могло пойти на выкуп английских акций из рук американцев, камни же, скорее всего, займут почетное место на короне Георга или в шкатулочке его семьи. Мне едва удалось добиться, чтобы царский дом остался у власти. Россия еще может требовать обратно свое достояние. Никки, ты же знаешь, что стране понадобятся гигантские средства после войны.

— Ты хочешь добиться их возвращения с моею помощью? Но как ты себе это представляешь? И не кажется ли тебе, что это слишком низко, христарадствовать бывшему самодержцу? — все то же непроницаемое лицо и буря внутри. — Неужели ты думаешь, что они вернут нам средства?

— Не сейчас, не в ближайшие месяцы, но — вернут. Мы их заставим это сделать. На следующей неделе в Лондон и Париж из Архангельска отплывет пароход с представителями нашей дружеской миссии на борту. В задачи этой миссии будет входить, скажем так, инспекция состояния нашего корпуса на Западном фронте. Павел Александрович возглавит эту миссию.

То был единственный оставшийся в живых к семнадцатому году из сыновей Александра Освободителя, блестящий офицер, дамский угодник. Когда-то он был женат на греческой принцессе, но та умерли при родах сына Дмитрия, которому Богом суждено было участвовать в убийстве Распутина. А потом он влюбился в разведенную Ольгу Карпович. Тайные встречи, ухаживания, трое детей, брак, дарование Карпович титула княгини Палей, недолгое командование гвардией, которому помешало слабое здоровье сына царя-освободителя. В феврале Павел предлагал проект Конституции, заполучил подписи под эти проектом многих Романовых, но Аликс с усмешкой наблюдала за этим действом, не зная, что вот-вот станет не женой, а матерью императора…

— Я же прошу тебя, Николай, отправиться вместе с ними. Союзники вряд ли тронут тебя в Англии или Франции…

— То есть, что ты хочешь сказать?

— Я хочу сказать, что они могут попытаться устранить и тебя, и всю твою семью. Из-за денег и влияния на Россию. Тебе же известно, что Гучков владеет огромными вкладами в английские фирмы? Или что он постоянно общался с Палеологом и Бьюкененом в дни перед самым переворотом. Союзники слишком уж дерзко гонятся за любой выгодой. А барыши от разыгранной комбинации сулили гигантские. Представь, прерывается линия тех, кто имеет права требовать возврата огромных средств, осевших на Западе. Появляется возможность контролировать Россию — и устранить исходящую от нее опасность…

— Когда Русская армия вот-вот вышла бы к Междуречью, Царьграду и Будапешту, — Никки задумался. Похоже, он сам не раз проигрывал в голове своей подобные мысли. Не зря бывший самодержец написал, что повсюду измена и обман. — И это создало бы угрозу владычеству Британской короны. Да, я понимаю, о чем ты, Кирилл. Что ж, возможно, мне и вправду стоит поговорить с Георгом и Раймондом, — Николай имел в виду президента Франции Пуанкаре. — Лично. Но я все равно не могу поверить в возможность невозбранного моего проезда в качестве эмиссара в Париж и Лондон.

— Я возьму это на себя, Николай. Доверься мне, прошу. Думаю, что в Лондоне или Париже тебе грозит меньше опасности, нежели в Ставке или Петрограде. Не будут же союзники, если даже захотят, убирать такого человека на виду у всего мира. Да еще и страшась возможных подозрений, которые точно появятся. Ведь ты же не думаешь, что они не захотят довести начатое до конца?

— Я только хочу, чтобы с моей семьей все было в порядке, — Николай наконец-то обрел решительный вид, даже произнес эти слова с особым нажимом, даже с жаром.

— Я сделаю все возможное и невозможное. Обещаю, что за каждый волос, который упадет с головы Алексея, Аликс или Великих княжон, виновные позавидуют обреченным на вечные муки в Чистилище…

И тут где-то на улице раздался громкий хлопок. Задрожало стекло, послышались многоголосые крики и отрывистые команды.

Сперва Кириллу в голову пришла воистину безумная мысль: немцы прорвались в Ставку, — но через мгновенье эти подозрения развеялись. В окно можно было разглядеть большое пятно гари на мостовой, нечто, оставшееся от человека, и еще несколько людей вокруг, раненых или убитых — понять было трудно.

— Похоже, это по нашу душу, — бросил уже на ходу Кирилл, спеша на улицу.

Вокруг уже собиралась потихоньку толпа зевак, которую оттесняли сотрудники Службы Императорской Безопасности в жандармских мундирах. Несколько офицеров, проходивших невдалеке, даже пришли на выручку. Хотя, конечно, это было редкостью: уважение и помощь "мерзким синемундирникам", которые презирались обществом.

Кирилл застыл в дверях, не торопясь подойти поближе к месту взрыва. Скорее всего, не вовремя сработала бомба террориста, но он мог быть не один. Так погиб Александр Второй. Первая бомба достала конвойных, царь вышел посмотреть, что случилось, помочь — а вторая бомба уже достала и Освободителя. Еще бы несколько часов, и в России могла появиться Конституция…

Один из сотрудников Службы, завидев Кирилла, заторопился к Главковерху — докладывать. А пока что несколько очевидцев из охраны дома рассказывали о том, что видели.

— Отделился от какой-то компании, с правого фланга, — офицер охраны показал на правую часть улицы. — Затем побрел по тротуару, все приближаясь к дому. Мне это совсем не понравилось. К нему подошел поближе один из жандармов, спокойно обратился — и внезапно раздался взрыв.

Да уж, коротко и ясно.

— Ваше Высокопревосходительство! Только что сорвана попытка покушения на персоны Вашу и… — жандарм заметно замялся, на языке у служивого явно вертелось "Его Императорского Величества". — И персону Николая Александровича. Неизвестный пытался проникнуть на территорию вверенного нам дома, но был остановлен подхорунжим Устряловым! У террориста раньше времени взорвалась адская машина, смертельно ранив подхорунжего и бывшего рядом с ним казака Конвоя лейб-гвардии старшего урядника Мелехова.

Хотя голос жандарма звучал уверенно, но на лице его отражалось смятение: по самой Ставке ходят бомбисты! И ведь эсеры-то объявили об оборончестве, их Боевая организация давно не давала о себе знать. Может, в ответ на подавление петроградского мятежа? Но Кирилл понимал, что вряд ли такое было возможно. Нет, желания эсеров снова заявить о себе, "бомбануть" кого-нибудь нельзя было не учесть. Однако в Ставку они бы просто так не пробрались. Да и зачем? И в Петрограде, и в Москве, и в Киеве, и даже в Гельсингфорсе было достаточно более легких целей. Нет, это были далеко не эсеры.

А толпа все росла. Постепенно начали стекаться полицейские, жандармы, офицеры и нижние чины, чиновники, жители Могилева. Потом прибыл и комендант Ставки, на автомобильном экипаже, раскрасневшийся, взглядом, кажется, готовый прожечь даже линии германской обороны до самого Берлина. Он рассыпался в заверениях, что это больше не повторится, что меры будут приняты, и так далее. А заодно, словно цепной пес, поглядывал в глаза Великому князю: не хотел терять места…

— Что ж, надеюсь, личность этого бомбиста и люди, которые стоят у него за спиной, в скорейшем времени будут выяснены.

Вообще-то, бомбист мог пройти и дальше, и адская машинка могла бы сработать и внутри дома. Сизова просто с некоторых пор по городу сопровождал небольшой отряд Службы Имперской Безопасности, в котором как раз состоял и погибший подхорунжий. Покой Николая стерегли только несколько казаков Конвоя, обычно пропускавшие внутрь большинство посетителей. Во всяком случае, они бы остановили бомбиста намного позже, нежели Устрялов.

Но сама личность бомбиста была не так важна, как личности направлявших его действия. Кто это мог быть? Германцы? Нет, вроде, не их стиль. К тому же зачем поднимать лишнюю шумиху в Ставке? Они уже должны были догадаться о том, что один из их "разведчиков" уже схвачен Службой, и рассказывает все, что ему известно о германской агентурной сети. Надо сказать, знал этот выдававший себя за поляка безбожно мало, так, с десяток малозначительных персон и несколько явочных квартир. К тому же за указанными лицами уже "пришли компетентные органы". И, судя по всему, германская разведка уже знала о том, что их сеть потихоньку накрывали. Это заставит их задергаться, беречь тех агентов, которые пока что считаются нераскрытыми. То есть тех, кто согласится на работу во благо России. В общем-то, выбора у таких шпиков особого не было. Правда, таких "выживших" будут проверять и перепроверять, скорее всего. Но уж с этим как-то можно будет разобраться. А новых разведчиков, которые придут на смену раскрытым, можно будет отлавливать и перевербовывать. Жалко, что Служба далеко не так сильна, а ее работа не столько налажена и отточена, как деятельность СМЕРШа, но все придет со временем.

С другой стороны, это мог быть и намек Рейха. Тоже можно это предположить. Однако это могли быть и союзники: убрать бывшего царя, выдав все за действа эсеров или германцев. Каков был смысл этого? Николай мог, пользуясь тем, что его сын сейчас зовется императором, в дальнейшем вернуть себе власть. Все-таки — Россия, и самодержец мог себе позволить здесь многое. Николай был опасней для союзников, чем ребенок, "солдафон" Кирилл, за которым водились (по мнению "общественности") грешки заигрывания с либералами, или же министры-либералы. А так — твори что хочу…

Сизов просто помнил несколько интересных вещей. Например, в первые дни после устранения Николая в Тобольске тамошний комитет точно сообщил о судьбе самодержца, о его убийстве, а вот о семье лишь было заявлено, что они "в надежном месте" — на том свете. А вот, скажем, судьбу других Романовых, Михаила и прочих, комитеты скрывали, ссылаясь на то, что какие-то неизвестные люди в солдатской форме увели "граждан Романовых" в неизвестном направлении. Зачем было скрывать? Затем, что могли и вправду не знать об их судьбе. Здесь могли поработать и другие люди, а точнее, силы. Боялись же только бывшего царя, мирно жившего в глухомани. А просто так Советская власть бояться не могла. И союзникам тоже не нужен был претендент на престол, или, точнее, законный хозяин трона. Да и кредитор огромных средств, ушедших за рубеж в качестве залогов, вкладов на сохранение и вложений в так и не созданную после войны международную валютную систему…

— Эх, тяжела доля засланца, — про себя, нервно прошептал Кирилл, возвращаясь в комнату, где у окна застыл Николай Александрович. — Никки, прошу тебя, решайся. Ты же видел, что здесь могут с тобою сделать. Даже в Ставке невозможно укрыться от гибели. Ведь ты не знаешь, но на Юденича, которого я назначил начальником штаба, тоже хотели совершить покушение. Николая Николаевича ждала пуля в сердце. Я не хочу, чтобы ты погиб здесь, как некогда Освободитель. И к тому же кто ожидает, что на пароходе будет сам Николай Романов?

— Surprise for dear George, — проговорил Николай. — Может быть, может быть…

"И все-таки Николай слишком легко подпадает под чужое влияние" — невесело подумал Кирилл. Но если бывший самодержец согласится, то будет решено сразу столько проблем…


— Прошу прощения, у Вас не занято?

Маленький кафе-шантан в Петрограде, "Приют комедиантов", сейчас был практически пуст. Что сказать, хоть и время не самое раннее, семь часов вечера, и вроде популярностью пользовалось, да только — недавнее восстание! Люди все еще побаивались лишний раз выходить на улицу. К тому же — Кутепов. Новый глава округа сразу ужесточил порядки в Петрограде. Был введен комендантский час с десяти вечера, так что любого человека, не получившего специальное разрешение лично в штабе Кутепова, могли задержать и привести в ближайший околоток. Патрули, по три человека с винтовками и еще одним автоматчиком, стали частым явлением даже в солнечное, дневное время. Любые скопления людей теперь вызывали у военных подозрения. А уж что творилось на Выборгской стороне! Там совсем плохо стало для "веселого" народа, "котов"[16], к примеру. Нет, конечно, вольницу совсем удушить нельзя было, не за такое время, и военных, бывало, можно было подкупить, с ними можно было договориться — или убить. Через два дня после введения комендантского часа на Выборгской нашли мертвым целый патруль. Похоже, их ждали. Вокруг трупов валялись стрелянные гильзы, запах пороха стойко въелся в пальцы и окровавленную одежду: патруль отстреливался. Неподалеку лежали тела нападавших, где-то с полтора десятка. На банду не было похоже, скорее, кто-то из депутатов Совета решил продолжать борьбу руками чернорабочих и вооруженного сброда. Дело произошло не на самой глухой улице, но жители окрестных домов будто бы оглохли в ту ночь. Все. Разом.

Кутепов, узнав о том случае, не рассвирепел, нет: он просто приказал отправить сотню солдат и шесть десятков городовых, да несколько дворников, из знавших все тамошние злачные места. И приказал никого не щадить, если будут сопротивляться.

Ночью началась настоящая битва. Кабаки, ночлежки, притоны, доходные дома: городовые дворники, прекрасно знавшие всю подноготную их обитателей, вели от одного "дна" к другому. Обычно врывались без всякого предупреждения, приказывая всем ложиться на пол и не двигаться. Если кто-то пытался сопротивляться — разговор был короток. Затем выживших доставляли в околотки или прямо в тюрьмы. Кутепов прекрасно понимал, что это всего лишь капля в море, но надо же было с чего-то начинать, что-то делать!

При этом Александр Павлович, по совету начальника петроградского сыска, воспользовался опытом таких же облав Аркадия Францевича Кошко, главы всего уголовного сыска империи.

Чтобы не придать дело огласке раньше времени, участников будущей облавы собирали вместе, не выпуская из помещений до самого начала. У самого Кошко могло до тысячи городовых томиться и маяться от безделья до назначенного часа. Затем оцеплялся весь район — и так несколько раз, день за днем. За какие-то пару лет, например, кражи на Пасху и перед Рождеством совершенно прекратились, хотя еще в первый год пребывания Аркадия Францевича на посту главы московского сыска за один день случалось до тысячи краж.

Вот и сейчас день за днем Кутепов оцеплял район за районом, и его люди, как снег на голову, врывались в ночлежки и забирали всех "в нужное место".

В первую ночь после облав на патруль, усиленный, вечером попытались напасть. Солдаты и городовые ответили огнем, уже готовые к такому повороту событий. Бандиты отступили, скрылись в подворотнях, оставив на "поле боя" шестерых раненых и троих убитых товарищей…


— Прошу прощения?

Сидевший за столиком человек, похоже, в первый раз не расслышал просьбы. Мысли его, судя по лицу, блуждали где-то далеко-далеко. Карие глаза затянулись паволокой мечтаний, а высокий лоб бороздили волны размышлений. Старший лейтенант Балтийского флота Дмитрий Петрович Бобрев витал в облаках.

— У Вас не занято, сударь? — странный тип смотрел прямо в глаза Бобреву. Тот медленно-медленно кивнул.

— О, нет, садитесь. Я только все жду одного человека. Но, думаю, он придет еще нескоро, — рассеянно улыбнулся Бобрев.

— Как интересно, сударь, как интересно. А Вы, случаем, не знаете, последней сводки с Северного фронта?

— Сводку с Северного фронта? А откуда же… — Бобрев мигом закрыл рот, так быстро, что даже были явственно слышны клацнувшие зуб. — Да, она мне известна. Фронт стоит, а люди гибнут. Скорей бы это все закончилось, что ли.

— Замечательно, сударь, думаю, Вам уже ни к чему ждать гостя.

— О, да, я того же мнения, — Бобрев напрягся. И правду, ждать никого уже не стоило: гость пришел — он сидел как раз напротив старшего лейтенанта.

Дмитрий Петрович весь напрягся.

— Давайте пройдемся, Дмитрий Петрович? Здесь так душно и людно, — этот странный гость не отрывал своих глаз от Бобрева.

— И вправду, душно здесь, душно. Прошу, — Бобрев оставил несколько монеток на водку половому, поднялся из-за стола и двинулся к выходу. — Нехорошо даже. Снова бы на море, чтобы ветер дул прямо в лицо!

Незнакомец оставался у старшего лейтенанта прямо за спиной. Оба вышли из кафе-шантана и побрели по улице.

— Ваше предложение все еще остается в силе, Дмитрий Петрович? — издалека начал незнакомец.

— Думаю, что да, господин…

— Зовите меня Иванов Иннокентий Викторович. Запомните, Дмитрий Петрович? — улыбнулся белозубой улыбкой незнакомец. По мнению Дмитрия Петровича, из этого типа был такой же Иванов, как из Бобрева — Шмайсер. Но свои мысли на этот счет он оставил при себе.

— Благодарю, постараюсь не забыть, память пока что не подводила, к счастью.

— Замечательно, — Иванов произнес это слово протяжно, смакуя каждый звук. — Скажите, Вы правда считаете добытую Вами информацию стоящей своих денег?

— Более чем, — мечтательность Бобрева куда-то улетучилась, он весь напрягся, посерьезнел. — Думаю, что мне даже придется попросить на тысячу рублей больше. Знаете, вся эта инфляция, нервы…

— Думаю, с этим никаких проблем не будет. Если, конечно, Ваши сведения стоят того.

"Да, хватка у этого Иванова точно не из слабых. Все время к делу требует перейти. Ну уж потерпи, милчеловек, потерпи" — подумал Бобрев.

— Думаю, что стоят, и много больше. Если хотите, могу намекнуть Вам, что я хочу сообщить. А Вы уж подумайте, стоит за это платить или нет.

Иванов не остановился, но Бобрев сразу уловил то, что походка его стала менее спокойной.

— Был бы очень признателен.

Вообще-то Бобрев уже дал понять, еще в прошлый раз, что его сведения стоят немалых денег.

— Только сперва, знаете, хотелось бы апперетивчика. Мало ли…

— Дмитрий Петрович, а Вы не самый простой человек, как я погляжу, — Иванов улыбнулся одними тонкими, как лезвие стилета, губами. — Думаю, Вас устроит?

Пачка банкнот как-то незаметно перекочевал в руки Бобрева.

— Что ж, премного благодарен. Итак, середина августа четырнадцатого года, бедный-бедный кораблик "Магдебург" сел на мель, сдался нашей эскадре, а на его борту нашли несколько интересных, невероятно интересных книжек. Мне продолжать, Иннокентий Викторович, или я могу сразу получить все причитающиеся мне средства?

— Без сомнения, Дмитрий Петрович, — еще несколько весьма и весьма объемистых пачек. — Только ответьте, отчего же Вы, морской офицер, пожелали с нами сотрудничать?

— Карты, проклятые карты, — развел руками Бобрев. Банкноты уже нашли себе тепленькое местечко за пазухой.

— Карты, вино и дамы погубят империю, Дмитрий Петрович, вот увидите, — оскалился Иннокентий Викторович. — Но — продолжайте, продолжайте, я Вас внимательно слушаю.

— Ах, да! Так вот, в одной интересной книжечке, которая попала в наши руки, была тааакая интересная таблица. Или ее еще можно назвать шифром. Да, точно, это была сигнальная книжка. Так вот, эта книжка сейчас находится не только в руках Балтийского флота — но ее читают где-то там, на берегах Туманного Альбиона. Думаю, эта информация как раз стоила своих денег. Иннокентий Викторович, прошу меня простить, мне следует поторопиться. В собрании меня хватятся через полчаса. А так… я вроде как и не покидал своей квартиры, сидел и пил от радости вино, заняв деньги на оплату карточного долга у своего давнего друга. А взамен оставил ему расписочку, такую маааленькую…

Теперь уже в руки Иванова попали листки с какой-то тарабарщиной. Но одного взгляда на пляшущие мазурку буквы Иннокентию Викторовичу хватило, чтобы сказать:

— Надеюсь, Ваша дружба с ним продолжится, Дмитрий Петрович. Вы бы не хотели еще немного заработать? — этот Иванов не желал выпускать такую рыбку из рук. Все-таки не каждый день господа из Балтийского флота сообщают, что ключ к шифрам германского флота находится в руках у англичан. Теперь много вставало на свои места. Подозрения подтвердились, теперь о них нужно было только сообщить "наверх".

— Может быть, может быть. Я бы не отказался от любезности этого давнего друга и в дальнейшем. До встречи, Иннокентий Викторович. Думаю, Вы знаете, как меня найти.

— Я дам о себе знать, Дмитрий Петрович, когда у Вас появится возможность снова получить взаймы у этого друга…


— Как считаете, он что-нибудь подозревает? — восковое лицо, чем-то неуловимо похожее на лик молодого Горького. Те же усы, похожая прическа, глаза с прищуром, скромный пиджак. Только

Уже немолодой Сергей Васильевич Зубатов. После отречения царя в пользу своего сына он попросился на службу — снова. Почувствовал, что нужен, необходим сейчас стране. Зубатов боялся, что монархия может вот-вот рухнуть. Только Сергей Васильевич не ожидал, что его поставят главой петроградского отделения только-только образованной Службы Императорской Безопасности. Сейчас он разговаривал с одним из самых ценных агентов Службы, только что вернувшегося с блестяще выполненного задания.

— Может быть, ему в голову и закрались какие-либо подозрения, но со временем они уйдут.

— Что ж, надо продолжать работать в этом направлении. Будем работать с удвоенной энергией: лично регент следит за успехами нашей работы! Вам выпала огромная честь!

— Благодарю, но я просто исполняю свой долг, Сергей Васильевич…

Глава 28

Солдаты были только-только от котла. Поев чечевицы и немного селедки, вспоминая с некоторым вожделением "сытное былое" — гречневую кашу с мясом — построились в шеренги. Правда, со стороны этот строй уже не производил прежнего впечатления, одежда поношенная, сапоги просили каши, сумрачное выражение на лицах. Да и грязь повсюду…

Да-с, такой была вторая стрелковая бригада Северного фронта. Великий князь Николай Николаевич, скорее всего, пришел в ярость при виде этого, пожелал бы дать по морде кому-нибудь из солдат, обругать начальника, заодно обкостерив офицеров. Но сейчас перед этим строем стоял не Николай Николаевич, и не Рузский — сейчас перед ними стоял Лавр Георгиевич Корнилов. Это было второе его выступление перед солдатами.

— Я сомневаюсь, что еще кто-то не знает о подавлении мятежа в Кронштадте. Предавшие долг и честь Родины, матросы, не нюхавшие пороха, не ходившие в атаку на германские окопы, не бившие немца — отказались воевать. Да они вообще, воевали? Нет! Но пока вы все проливали кровь во имя своей страны и своих семей, эти изменники убивали своих офицеров — и понесли должное наказание. Весь мир узнает о том, как низко пали матросы Кронштадта, уподобившись зверям! С ними спелись и запасники батальонов столичного гарнизона. Они тоже не захотели воевать, ни разу не увидев вражеских окопов! Им плевать, как вам, русские люди, здесь тяжело! Они хуже немцев, они хуже изменников, они хуже людей! С такими у нас разговор короткий! — командным голосом вещал Корнилов, глядя на построившихся стрелков.

Позади Корнилова как раз затравленно озирались по сторонам окруженные караульными люди, человек сто. Некоторые из них, правда, с усмешкой, а то и с ненавистью смотрели на вещавшего Корнилова, на солдат, на свою стражу.

— Теперь всех трусов, дезертиров, предателей, которым захочется бросить своих фронтовых товарищей, предать царя и отечество, дорога в штрафной батальон. Такие люди будут искупать свою измену кровью. Германской. Или своей, — Корнилов особо выделил последнее. — И уж можете поверить, пощады к таким людям не будет никакой.

Гробовое молчание. Солдаты осознавали смысл нововведения. Начальство, похоже, хотело взять за горло фронтовиков. Только вот и тыловых надо было бы приструнить…

По этому поводу Лавр Георгиевич по прямому проводу сообщался с Великим князем Кириллом. Операторы "Бодо" волновались, но все-таки отбивали сообщения с невероятной скоростью. Еще бы, такое начиналось-то!

"Северный фронт узнал о введении штрафных батальонов. Как предлагаете их использовать?" — выбивал в Пскове телеграфист.

"Посылать в авангарде. Позади необходимо оставлять нескольких пулеметчиков и надежные части. Любую опасность перемета на германскую сторону или бегства — пресекать. Штрафники должны понимать, что их единственная надежда — победить. Сейчас нужны жесткие меры" — последовало в ответ.

"Тыл необходимо менять. Ужасное состояние. Солдаты без сапог, проблемы с огнеприпасами и продовольствием. Овса и сена коням не хватает. Перебои с поставками топлива".

"Уже вечером по фронтам разойдется приказ о перемещении на должности снабженцев фронтовиков. В первую очередь — надолго потерявших боеспособность из-за ранений, но готовых работать на благо страны. Нужны стойкие люди, которые бы не поддались быстрому растлению тыла. Привлекайте беженцев для разгрузок эшелонов и доставки грузов. Вскоре будут вновь призваны на службу сотрудники министерства внутренних дел и пограничной стражи, вышедшие на пенсию. Некоторое число будет направлено и для нормализации работы тыловых служб. Поддерживайте жесткую дисциплину везде. Особенно жестко относитесь к дезертирам и отказывающимся воевать, желающим замириться. К Вам уже выехал для военной агитации Николай Степанович Гумилев. Вместе с ним будет несколько не менее ценных сотрудников Службу Имперской Безопасности. Окажите всяческое содействие. Верховный Главнокомандующий Кирилл Романов".

Оператор "Бодо" в Ставке отер пот со лба. Да, интересно развивались события! Этот же телеграфист выбивал сообщения главнокомандующим фронтами перед отречением Николая.

— Ваше Высочество, Псков ответил: "Все будет сделано. Обещаю, дисциплину восстановим. Всеми мерами. Жду Гумилева и жандармов. Главнокомандующий Северным фронтом Лавр Корнилов".

— Хорошо, — Кирилл кивнул. Он надеялся, что штрафбатов будет создано не так много. Пока что туда попали только кронштадцы и некоторые запасники гвардейских батальонов. Нужно было показать, что ждет всякого, кто пойдет против командира и царя, чтобы не допустить падения дисциплины. Конечно, без нормального снабжения и при бесконечном сидении в окопах боевой дух на должном уровне держать нельзя. Но что оставалось делать? Эту войну надо было закончить с победой. Иначе к чему миллионы погибших, раненых и пленных, которых в известной Сизову истории просто постарались забыть, обозвав эту войну "империалистической"…

Вечером прошлого дня Николай Степанович Гумилев попросил Главковерха его принять.

Поэт был сильно взволнован, на его лице угадывалась напряженная работа мысли: сомнения, размышления, надежда, боязнь, стеснительность и многое, многое другое

— Николай Степанович, судя по всему, Вы пришли проситься не назначать Вас главой Осведомительного агентства? — иных причин для столь странного визита и усталого вида Гумилева Сизов придумать просто не мог.

— Да, Вы угадали. Я думаю, что мне не справиться с работой. Мне не хочется сидеть где-то в Петрограде на крыше напротив Таврического дворца, зачитывая "Незнакомку" снова и снова, когда вокруг кипит, бурлит жизнь! Для меня более привлекательна работа в какой-нибудь дивизии или полку. На передовой. Именно там, а не в кабинетах, жизнь, я могу ощутить ее биение, я там нужен. А не в качестве главы аппарата чиновников, которым не под силу стать поэтами, и поэтов, которым ненавистна мысль стать чиновниками.

— Что же, — Кирилл на мгновенье задумался. — Вы не против назначения Вас в качестве одного из сотрудников Осведомительного агентства Северного фронта? Именно там наихудшая обстановка с дисциплиной. Вы там будете на своем месте, Николай Степанович. Готовы приступить к работе?

— Есть, Ваше Высочество! — Гумилев подобрался. Ну вот, наконец-то более или менее военный вид! Таким, наверное, его видели немцы и австрийцы.

А потом наконец-то доложили информацию о взрыве у дома Николая Александровича.

Личность бомбиста удалось установить: Зимин Сергей Михайлович, из разночинцев, служил чиновником при отделе снабжения. В подозрительных компаниях не замечали, во всяком случае, иного пока что никто не сообщил. В карты не играл, бывало, пил, но запоями не страдал. На работу в Ставку перешел в декабре прошлого года, шел на повышение. Наружного наблюдения за ним никто не устанавливал: Зимин в связях с вражеской разведкой не подозревался, сведений о его сотрудничестве со спецслужбами союзников тоже ничего не было известно.

— Маленький человек, прямо-таки Акакий Акакиевич, — невесело усмехнулся Кирилл.

— Так точно, Ваше Высокопревосходительство! Гоголь будто бы с него свою "Шинель" писал, — ответствовал докладчик из Службы. Да вот только не может человек в Ставке быть из ниоткуда. Мы пока что поднимаем причины его перевода в Могилев, связи с политическими кругами и прочим. Но на это нужно больше времени. Пока что мы имеем только это немногое. Слава Богу, мы его хотя бы смогли опознать. В отделе снабжения не могли найти пропавшего сотрудника, об этом сообщили еще вечером того дня, когда было совершено покушение. Опознали же по примете: Зимин никогда не расставался с маленьким, доставшимся от родителей серебряным крестиком. На шее трупа как раз висел он, взрыв его практически не тронул, только от гари пришлось отчищать.

— Вы замечательно поработали. Я надеюсь, что Вам удастся докопаться до истины в как можно более короткие сроки. Благодарю за службу.

Сотрудник Службы поклонился и вышел из кабинета Сизова. Да уж, с каждой минутой становилось все интересней и интересней.

Кирилл засыпал долго, хотя и сильно устал. В голове копошились мысли о том, что еще предстояло сделать, иногда "просыпался" разум Великого князя Романова, лезли его глупые мысли…

Новый день принес новые хлопоты — вместе с новыми возможностями. В Ставку прибыло несколько оружейников, конструкторов, сам Аркадий Францевич Кошко, о котором наконец-то вспомнил Сизов, и еще один очень и очень интересный человек — создатель "Ильи Муромца", одного из мощнейших бомбардировщиков Первой мировой.

Но сперва — новое заседание правительства. Министры потихоньку привыкали к новому положению, втягиваясь в работу. Долгие, изнурительные ежедневные беседы, демонстрации своих знаний и поддержки армии, которой смог заручиться Великий князь, приносили свои первые плоды. Даже Гучков преобразился, настраиваясь на рабочий лад, в нем прибавилось задору и энтузиазма. Родзянко все чаще улыбался, все более уверенный в успехе деятельности кабинета министров, Владимир Львов подготовил проект преобразований церкви, Мануйлов рвался в бой — с предложениями о реформе просвещения. Кривошеин вольготно разместился в мягком кресле, перебирая свои записи. Кажется, это были необходимые для нормального осуществления земельной реформы бумаги. В центральных губерниях уже потихоньку создавались земельные комитеты, и вот-вот можно было ожидать первых договоров о передаче государственной земли в собственность крестьян. Почти три недели совместной работы был позади, и теперь многие уже задумывались над далеким будущим, а не над завтрашним днем.

Даже неожиданное назначение товарищем министра путей сообщения Трепова не вызвало особого сопротивления. Он в свое время показал себя блестящим организатором работы железных дорог, и на них царил относительный порядок. Такие работники сейчас и требовались.

— Кирилл Владимирович, министерство внутренних дел готово начать предложенное Вами перемещение заключенных на фронт. Думаю, это даже будет полезно для бюджета, содержать столько нахлебников. Однако Вам не кажется, что это вызовет протест общественности? — воззрился на Кирилла премьер, а по совместительству — министр внутренних дел.

— Уверен, что не такое уж и сильное волнение произойдет в широких кругах. Люди с пониманием отнесутся к отправке на фронт преступников, которые искупят преступления борьбой за свободу России. Но необходимо создать все надлежащие для перевозки заключенных на фронт. Надеюсь, все попытки побега будут успешно пресечены. Однако политических заключенных должно доставлять на передовую раздельно, во избежание неприятных инцидентов. Штрафные батальоны также будут создаваться отдельно для дезертиров, отдельно для политических преступников, отдельно — для уголовников. В самом Петрограде, думаю, после облав господина Кутепова наберется немало частей. Правда, довольно-таки сложно будет удержать их в повиновении на фронте. Но я уверен, что в конце концов эти части или будут на войне перекованы, или полягут за свою страну. Также должны быть пресечены любые попытки агитации, кроме как в пользу существующего строя и победы в этой войне. Но этим займутся сотрудники Службы Имперской Безопасности. Это уже дело не министерства внутренних дел. Что-то еще?

— Призыв на службу старых служащих постепенно начинается. Пока что к работе приступили считанные десятки людей, но зато им известны настроения населения. Все-таки служат они в той же местности, что и жили в последние годы. Так что все соседи у них как на ладони. Авторитетом многие также пользуются. Министерство планирует развернуться во всю мощь к началу лета.

— Медленно, но зато верно, — Кирилл кивнул своим мыслям. — Александр Иванович, Николай Виссаринович, — Гучков и Некрасов разом обратились в слух. — Как обстоят дела со снабжением армии и состоянием железных дорог?

— Пока что трудно наладить работу тыловых служб. Работа там растлевает любого человека, взяточничество, пьянство. Очень и очень трудно, Кирилл Владимирович. Нужны месяцы работы. К тому же пока нельзя сказать, как скажутся Ваши предложения о переводе в тыловые службы некоторых надежных фронтовиков, думаю, два-три месяца, и все станет ясно. К тому же фронт, как обычно, отказывается принимать запасников из Петрограда, особенно учитывая недавние события. Все очень и очень сложно.

— Однако радует, что теперь доставку на фронт из северных портов облегчит новая ветка до Романова-на-Мурмане, — вступил в разговор Некрасов. — В Архангельске же положение ненамного лучше, нежели в том году. Многие грузы еще с пятнадцатого года остаются на складах — нет мощностей для разгрузки — буквально врастая в землю.

Сизов понимал, что не все так хорошо, как ему рассказывают министры, но все-таки положение потихоньку должно было улучшаться. Ведь главное — "политическая воля" — давала потихоньку дорогу способным людям и нужным инициативам. Правда, к сожалению, пока что только "верхушке", низы, мелкие чиновники на местах, не очень радовали.

— Василий Витальевич, уже готовы документы для начала работ обновленных Дум? Мы должны дать доступ туда всем слоям общества, слить их с теми Советами, что еще не удалось искоренить. К тому же мы охладим пыл многих людей, дав им возможность работать в новых представительных органах. Пока что пусть они начнут обсуждение проекта Конституции, думаю, это будет в самый раз.

— Да, Георгий Константинович Гинс и я уже подготовили нужные документы, — Шульгин кивнул. — Однако я не думаю, что стоит вводить всеобщее избирательное право.

— Мы должны охладить народный пыл, как это было в пятом году после издания Манифеста, и сделаем это именно сейчас. Крайне необходимо восстановить поколебленную опору царского престола. Я должен создать для Алексея Николаевича или, если он покинет нас по воле Бога, другого императора мощную и сильную Россию. Пусть люди говорят, а не кидают бомбы и не призывают к восстанию. Разговоры опасны только тогда, когда подкреплены силой, уверенностью и целеустремленностью.

— Петр Аркадьевич мог бы гордиться этим желанием, Кирилл Владимирович, — удовлетворительно кивнул Шульгин…

Заседание длилось еще около получаса. Кривошеин добился подписания необходимых для продолжения и "углубления" земельной реформы документов, заверив, что пока что о переселении за Урал не идет речи. Ресурсов и времени просто не хватит. Жаль только, что уже снова начинались проблемами со средствами казны. Инфляция все росла, нужны были новые кредиты. Милюков пояснил, что союзники пока что не идут на изменение условий кредитования, требуя более активных действий на фронте.

— Что ж, они их получат, да так получат… Однако настаивайте на изменении условий и предоставлении новых средств. Угрожайте выходом из войны, пока что шантаж — это единственное наше оружие в борьбе за кредиты.

А Николай Александрович уже выехал в Архангельск, где к нему должны были присоединиться другие члены миссии, чьей официальной целью была инспекция Русской армии на Западном фронте.

После заседания правительства, первого по-настоящему рабочего, дельного с самого отречения Николая, предстояло еще одно — с оружейниками, создателем "Муромца" и Аркадием Францевичем Кошко, оно проходило в том же помещении, где состоялось собрание кабинета министров.

Сизов за руку здоровался с каждым вошедшим. Первыми прошли Дегтярев с Токаревым, только-только общавшиеся с теми кирилловцами, что испытывали на импровизированном полигоне пистолеты-пулеметы. Оба оружейника находились в приподнятом, даже боевом настроении: они предвкушали новые горизонты работы. Тем более кирилловцы поделились своими мыслями по поводу улучшения конструкции. По мнению, к примеру, Аксенова, требовалось разместить магазин, и не дисковый, а коробочный, снизу ствола, чтобы устранить проблемы с балансировкой. Кое-кто еще настаивал на утяжелении спускового механизма, что привело бы к уменьшению скорости стрельбы — и большей ее надежности. К тому же пистолет-пулемет не поедал бы такое количество патронов.

А вот после Дегтярева и Токарева вошел Сикорский. Горделивая осанка, внимательный, вдумчивый взгляд невероятно светлых глаз. Авиатор скупо пожал Кириллу руку, сразу заметив, что очень хочет перейти к делу, к работе.

За ним — Кошко. Уже немолодой гений сыска, все еще державший себя в форме, способный показать, на что способна полиция, улыбчивый, он раскланялся с Сизовым, рассыпаясь в поздравлениях удачи на посту Главковерха. А глаза, прищуренные, похоже, потихоньку составляли "досье" на Великого князя. Ведь именно Аркадий Францевич настоял, первым в мире, на создании досье на каждого преступника, в котором бы содержалась фотография уголовника, отпечатки пальцев, анатомические данные. Правда, досье играло не только роль простого набора сведений: нередко преступники, глядя на инструменты для измерения диаметра головы, снятия отпечатков и прочего, думая, что их ждет пытка, быстро сознавались в преступлении.

Также присутствовало руководители военных заводов, на которых производились патроны и винтовки.

— Итак, господа, похоже, даже для германских солдат не секрет, что в этом году наша армия намеревается добиться значительных успехов на Восточном фронте. Я надеюсь, противника в этом разубеждать не придется, — собравшиеся дружно улыбнулись. — Пора бы припомнить пятнадцатый год Центральным державам, Луцкую операцию, Мазурские болота, химические снаряды и газовые атаки. Но для этого нам нужны гигантские усилия на военных заводах, в производстве оружия и огнеприпасов.

Кирилл поднялся со своего места и подошел к повешенной на стене карте Восточного фронта. Кулак правой руки сжался, да так, что ногтивпились в ладонь.

— Франция держит фронт в разы короче, нежели наш, но патронов и снарядов там намного больше, чем имеется в нашем распоряжении.

— К сожалению, в этом вина недостаточной организованности тыловых служб, промышленность работает на полную мощность, — заметил кто-то из оружейников.

— Да, я согласен, что доставка вооружения на фронт заметно хромает. Много что могло быть лучше, однако не стоит мечтать, стоит действовать, господа. Взгляните на эти гигантские просторы, — Кирилл кивком указал на карту. — Они требуют чего-то невероятного. Однако я не предлагаю невероятное. Я предлагаю действенное.

— Что именно, Ваше Высочество, что? — кажется, это был представитель Сестрорецкого завода, нетерпеливый, словно молодой участник Боевой организации.

— Оружейные заводы должны в как можно более короткие сроки начать переходить на производство карабинов конструкции господ Токарева и Дегтярева. Сестрорецкому же заводу, надеюсь, удастся взяться за производство автоматов Федорова в количестве трех тысяч штук до середины апреля этого года и максимально возможного количества.

— Боюсь, Ваше Высочество, сделать это будет трудно. В такие короткие сроки — это довольно-таки проблематично. Смею предположить, что вряд ли более тысячи штук будет произведено за такое время. Завод напрягает все свои силы для выполнения государственных заказов. К тому же Вам известно, Ваше Высочество, что существует проблема в производстве патронов к автомату господина Федорова. Мы можем полагаться только на патроны к японской "Арисаке", шести с половиной миллиметровые патроны в империи пока что не производят. Мы работаем над этой проблемой, но… — представитель Сестрорецкого завода развел руками. — Я не могу ничего обещать, Ваше Высочество, но мы попытаемся выполнить Вашу просьбу. Может быть, удастся, как в прошлом году, сделать рывок вперед. Только вот… проблема с настроениями в стране. Мы боимся, что могут начаться крупные забастовки и на Сестрорецке.

— Министерство внутренних дел и Служба Имперской Безопасности позаботятся об этом. В остальном же Вам будет оказана посильная помощь. И еще, господа. Армия нуждается в массовом создании самолетов, а именно аэропланов "Илья Муромец". Что скажете, господин Сикорский, этого возможно добиться? Примерно за месяц можно произвести некоторое количество Ваших самолетов? Примерно три или четыре десятка штук.

— В общем-то, теоретически, это возможно. Но за, практически, один месяц? Это потребует напряжения сил. К тому же аэроплан — это не винтовка, это намного большее. Здесь потребуются пилоты, керосин, вооружение, бомбы.

— Между прочим, господин Сикорский, возможно ли использовать корабли как взлетные площадки для "Ильи Муромца"?

— То есть? — Сикорский напрягся. — Взлетать прямо с палубы? Это возможно только на больших кораблях, да и то, вряд ли возможно будет перевезти большое количество "Муромцев" на одном корабле. Иначе могут возникнуть проблемы с сохранностью. Однако это неплохая идея. Да…

— В таком случае мы сможем облегчить доставку "Ильи" к необходимому месту, даже отдаленному от наших позиций, и не потребуется дополнительных баков с горючим. Таким образом больше бомб можно будет взять на борт.

— Да, да, именно, — Сикорский взглянул на карту еще раз. — Кажется, я понимаю, о чем Вы. Рискованно. Но может получиться. Очень даже может.

— Прекрасно. Итак, господа оружейники, подведем итоги: нам нужно за этот месяц энное, максимальное количество автоматов системы Федорова, как можно большее количество винтовок, патронов к ним. Плюс до конца июня-начала июля — необходимо будет совершить переход на производство штуцеров. Все средства, которые мы сможем выделить, буду у Вас в руках.

Потом еще долго обсуждали затраты на такое производство, условия поставок и многое-многое другое…

В конце концов остались только Сикорский и Кошко.

— Аркадий Францевич, как обстоят дела сыскные? — улыбнулся Кирилл.

— Сложно, Ваше Высочество, сложно. Уровень преступности после событий в Петрограде и Москве заметно повысился. Справляться все труднее. Однако я надеюсь на выправление ситуации. Зимой всегда тяжелее: крестьяне маются от безделья, проблемы с продовольствием подогревают рабочих и бедноту… К лету станет проще. Однако, Ваше Высочество, надеюсь, Вы не станете ругать старого сыскаря: народ просто устал от войны. Мало кто уже понимает, зачем она, зачем тысячи людей гибнут на фронте, а не работают, не занимаются мирными делами. Я не хочу призывать Вас прекратить эту войну, это было бы сродни кощунству. Однако дайте понять народу, за что ему стоит продолжать напрягать все силы, докажите, что под Вашим руководством армия может и будет одерживать победы. А иначе… Страна просто на пределе своих сил…

— Я Вас понял, Аркадий Францевич, — да, Кошко говорил верно. Нюх не подводил начальника имперского сыска. — Надеюсь, Вы сможете справиться с тем, что творится в преступном мире. С этого дня я жду от Вас телеграмм. Если что-то понадобится: немедленно уведомьте меня. И, пожалуйста, сообщайте обо всех дельных, сметливых, талантливых людях, которым, по Вашему мнению, следует давать дорогу наверх. Империи нужны кадры. Кадры нынче решают все, Аркадий Францевич!

— Благодарю, — Кошко откланялся. — Должен признать, не ожидал, совершенно не ожидал! Что ж, не премину воспользоваться Вашей просьбой.

А потом остался только Сикорский. Он долго смотрел на карту.

— Думаете разбомбить Константинополь "Муромцами", Ваше Высочество? — в глазах Сикорского плясали бесята.

— Именно. Они-то долетят до Босфора, скажем, из Севастополя. А вот обратно — это проблема. Однако я думаю, что лучше вешать не дополнительные баки с горючим, а бомбы. Это накладывает свои проблемы на полномасштабное использование авиации в этом деле. Я уверен, что самолеты — одно из тех средств, с помощью которых мы одержим победу в этой войне. И, чего греха таить, может быть, даже в этом году.

— Тогда я предлагаю использовать не корабли в качестве взлетных полос, а саму турецкую землю. Около Царьграда или, по крайней мере, на берегу Малой Азии должны найтись подходящие места для посадки и взлета. Там же можно будет устроить импровизированные склады с запасами горючего, мастерские, места для отдыха пилотов и помещения для обслуги. А главное — арсеналы с бомбами. Скажем, после бомбардировки Царьграда можно будет повернуть именно туда, а не обратно, на Севастополь, так будет надежней. Немного времени для отдыха, ремонта, заправки — и обратно, отправлять "конверты" с порохом на турецкие головы. А потом можно будет воспользоваться "Муромцами" для борьбы за Дарданеллы и турецкую Фракию.

Сикорский уже загорелся этой идеей. Да, каков масштаб, какой полет мысли!

— Все необходимое Вам будет предоставлено. Проблема, конечно, с пилотами. Придется собирать все наличные авиадивизионы.

"Но тогда возникнет проблема с обеспечением секретности, вряд ли противник не узнает о том, что все самолеты разом исчезли в местах их базирования. Сразу же зададутся вопросом, собственно, куда они делись. И вычислят рано или поздно Крым. А додуматься, против кого или чего можно использовать этакое немаленькое по нынешним меркам количество самолетов немудрено… Интересно, я уже стал думать об этих временах — "нынешние"… Привыкаю" — размышлял Сизов.

— Карт-бланш, Ваше Высочество? Постараюсь не подвести. Во имя Отечества, монархии и Бога, я это сделаю! — Сикорский церемонно поклонился. Взыграла польская кровь потомков крылатых гусар и хозяев гигантских просторов от Балтики и до Черного моря. Только это все было в прошлом…

Глава 29

Вечером предстояло еще одно собрание, в "узком кругу". Кирилл решил, что заседания правительства не подходят для создания по-настоящему рабочей обстановки и дельного обсуждения. На этот раз "на ковер" в кабинет Великого князя прибыли Георгий Гинс, премьер Михаил Родзянко, министр юстиции Василий Шульгин, министр финансов Михаил Терещенко, обер-прокурор Владимир Львов и министр просвещения Александр Мануйлов с министром земледелия Александром Кривошеиным.

Министры и обер-прокурор слабо понимали, зачем устраивать еще одно, какое-то выхолощенное заседание, но все-таки явились все вовремя, перешептываясь по поводу причин созыва Совета министров в таком урезанном составе.

— Господа, думаю, все удивляются, зачем я Вас здесь собрал. Однако же Вы все скоро поймете. Сегодня проходило лишь формальное заседание правительства. Сейчас же нам предстоит настоящее дело. Итак, господа, надеюсь, все помнят те многочисленные предложения Петра Аркадьевича Столыпина по реформированию страны, которые так и не удалось воплотить в жизнь?

— Более чем, Ваше Высочество, более чем, — вздохнул Василий Витальевич.

Шульгин вспомнил памятник великому премьеру, поставленный в Киеве напротив здания городской думы. Петр Аркадьевич, в распахнутом мундире, с шапкой, зажатой в правой руке, как будто озирающий собравшихся внизу людей. Вот так же, говорят, он выступал перед людьми в бытность свою саратовским губернатором. И венки, десятки, а то и сотни венков, лежавших у подножия памятника. А еще — сверкавшая на солнце надпись "Петру Аркадьевичу Столыпину — русские люди". И ставшее бессмертным: "Вам нужны великие потрясения — нам нужна Великая России". Кажется, это было так давно…

— Кирилл Владимирович, думаю, каждый из нас до сих пор хранит в своем сердце замечательные слова, великолепные идеи Петра Аркадьевича, — а это уже Кривошеин. Вспомнились разговоры о проведении земельной реформы. Блестящая от пота залысина, седеющие виски, густая борода. Острый взгляд умных глаз, навсегда запоминавшийся всякому, кто видел премьера впервые. И сложенные вместе мощные руки, которыми Столыпин наводил порядок в революционной стране, подписывал под предложением "раскаявшегося" революционера Тихомирова о преобразовании законодательных органов в законосовещательные "Это была бы злая провокация"…

— К сожалению, многие из них сейчас уже считаю запоздалыми, в войну их уже не провести, да и после войны. У государства просто не хватит для этого средств, Кирилл Владимирович. Казна пуста, Ваше Высочество, — заметил Терещенко, напрягаясь.

— Боюсь, что министр финансов прав, — Родзянко провел рукой по заросшим щетиной щекам. — Да и запоздали они…

— То же самое говорили и самому премьеру. Тогда не хватило воли. Денег было достаточно. Ныне наоборот. Но деньги — это вещь приходящая, господа, — голос Кирилла стал таким же холодным, как безграничные просторы тундры в феврале. — Когда их мало — это плохо, когда их много — еще хуже. Деньги должны работать, а не пылиться в казне. Деньги должны делать деньги, как сказали бы финансисты.

— Полностью согласен, Ваше Высочество, — широко улыбнулся Терещенко, услышав близкие по духу слова Великого князя. — В Вас умер делец. Или как минимум министр финансов.

— Надеюсь, что политический деятель во мне умрет не так скоро. Что ж, господа, господин Гинс, надеюсь, Вы будете по ходу моих слов будете намечать будущие законопроекты, — Георгий Гинс кивнул, отчего кончики его усов чуть-чуть дернулись, а глаза за стеклами прищурились.

Кирилл поднялся из-за стола, заложив руки за спину, вскинув голову. Его взгляд был обращен внутрь, в память. Она не должна была подвести, не имела на это никакого права.

— Сообразно предложениям Петра Аркадьевича, которые еще в двенадцатом году должны были претвориться в жизнь, должны быть образованы новые министерства. В сложившихся условиях главенствующую роль должно играть министерство труда. Совместно с другими министерствами, земствами, городами и специалистами в области решения рабочего вопроса, со всеми желающими помочь улучшению рабочего благосостояния, новое учреждение должно выработать программу улучшения положения рабочих. Все промышленные и сельскохозяйственные предприятия, а также все земства, связанные вопросами улучшения благосостояния трудящихся, должны быть поставлены в своей деятельности под контроль министерства труда. Обсуждение новых законопроектов также отвлечет множество людей, настроенных на вооруженное решение рабочего вопроса, а точнее, новообразующие Советы рабочих депутатов. Но об этом — несколько позже.

— Кирилл Владимирович, я думаю, что сейчас это было бы несвоевременно. В эпоху войны это внесло бы некоторую сумятицу в промышленность, в производство. Вы представляете, сколько стачек и манифестаций начнется в поддержку этих законопроектов, против? — Терещенко передернул плечами. Ему вспомнились жуткие февральско-мартовские дни в Петрограде.

— Вот именно, против этих нововведений или за них. А не против власти и за революцию. Это две большие разницы, как сказали бы жители Одессы, — улыбнулся Кирилл. — Пусть кричат что угодно, а министерство внутренних дел должно будет направить это в более или менее мирное русло деятельности министерства труда.

— Кирилл Владимирович, мое министерство, конечно, использует все возможности для этого, но кто станет министром труда? Кто будет составлять его аппарат? Ведь у нас просто нет опыта, нет практики в этом деле. Война приковывает все наше внимание, все наши силы пожирает фронт.

— Да, это будет сложно. Надо искать министра труда среди представителей левых партий, которые бы не отказались от сотрудничества с властью. Мы должны предложить таким людям возможность более или менее свободной деятельности в пределах полномочий, реальную возможность улучшения положения рабочих. В случае же отказа — мы можем раскрыть глаза народу на то, что левые хотят власти, а не улучшения положений тех людей, коих они зовут "пролетариатом". Думаю, это будет весомым аргументом, — Кирилл застыл за спиной Шульгина. — Далее. Должно быть создано министерство местных самоуправлений. В их руки должно передать некоторые отрасли государственной политики, которые выполняются на местах разномастными, многочисленными государственными учреждениями. В его ведение перейдут все дела отдела местного хозяйства при министерстве внутренних дел, а также спешно должна быть начата подготовка нового закона о земствах. К земствам и городам должно вернуться большинство полномочий, отнятых у них с шестьдесят шестого года, а также прибавиться множество новых. Я надеюсь увидеть в будущем нечто вроде штатных управлений Северо-Американских Соединенных Штатов. Того же хотел и сам Петр Аркадьевич. Более того, во всех землях нашей необъятной империи должны быть созданы земства. Сибирь до сих пор их лишена. Я считаю, что Георгий Евгеньевич Львов, признанный авторитет, управляющий делами Земгора, может стать подходящим министром местных самоуправлений.

— Однако, Кирилл Владимирович, после его снятия с поста министра земледелия… Захочет ли он этого? Не будет ли саботировать работу министерства и Совета министров? — Шульгин выказывал сомнения насчет этого назначения.

— Думаю, Георгий Евгеньевич не откажется. Ему наконец-то представится возможность усилить влияние земств и городов, того, чего так хотели кадеты и Земгор. Во всяком случае, я молю Бога, чтобы князь не отказался от предложения, а занялся настоящей работой на новом посту. К тому же, господа, мы даем земской общественности то, чего она так давно желала. Поймут ли они отказ председателя Союза земств и городов взяться за это дело? Я сомневаюсь.

— Кадры, Кирилл Владимирович, где Вы найдете дельные кадры? — а это уже Мануйлов. В нем заговорило ректорское прошлое. — Нужны дельные люди, откуда их взять? Да, в новое министерство может быть переведена некоторая часть аппарата министерства внутренних дел, а потом?

— И средства, зарплата, финансы, необходимые для деятельности учреждения? — опять Терещенко давит на больную мозоль. — Казна, Кирилл Владимирович, казна…

— Как раз вопрос о кадрах и будет решаться, если заработает другое предложение Петра Аркадьевича. В Петрограде, а потом, возможно, и в Москве должно начаться создание Академии государственной службы. Занятия в ней должны продолжаться года два или три. Студентами должны стать лишь те люди, что закончили учебу по первому разряду высшие учебные заведения, а во время прохождения курса в таковых высших учебных заведениях показали себя наиболее способными и выдающимися среди других учащихся. Желательно также знание иностранных языков, двух, однако этот вопрос должно решать уже само министерство просвещения, на чьи плечи в первую очередь ляжет тяжесть создания Академии. В отделение Академии по подготовке ответственных чиновников для министерства народного просвещения должны приниматься лица, окончившие университет по историко-филологическому или физико-математическому факультету. В отделение Академии по министерству земледелия — лица, окончившие Петровско-Разумовскую академию или же аналогичное высшее учебное заведение. В отделение Академии по военному министерству — лица, окончившие специальные высшие морские и военные заведения. В отделение Академии по министерству путей сообщения — лица, окончившие институт путей сообщения или аналогичное учебное заведение. И так далее. Да, понадобится не так уж и мало времени. Но начинать надо именно сейчас. После войны, да даже и во время нее России потребуются дельные люди, способные, готовые служить стране не шпагой, а пером.

— Казна, Ваше Высочество, казна, — словно демон твердил Терещенко. Он просто более других министров был знаком с делами финансовыми, невероятно плачевными.

— А теперь — к вопросу о финансах. В свое время господин Коковцов пошел против практически двукратного увеличения бюджета, с четырех миллиардов рублей до десяти в одиннадцатом году. Думаю, это сыграло весьма плачевную роль для государства, и многие наши проблемы сейчас возникают из-за не самой удачной деятельности тогдашнего министра финансов. На плечи господина Терещенко ныне же ложится введение прогрессивного подоходного налога таким образом, чтобы малоимущие классы совершенно были освобождены от него, а наиболее зажиточный класс должен нести основную тяжесть налогового бремени. Если наша промышленная буржуазия просит уравнения положения с западной в правах, то и в обязанностях она быть с нею равна. Иначе это будет глупость, как Вы считаете, Михаил Иванович? — взгляд Кирилла Владимировича сверлил Терещенко.

Министр финансов оказался в сложном положении. С одной стороны, он как раз относился к тому самому "наиболее зажиточному классу". Деньги терять не хотелось. С другой стороны, Михаил Иванович прекрасно понимал, что как с миллионов десятин собрать десять пудов сахарной свеклы дороже выйдет, чем с десяти десятин — миллион пудов, так и с богатых наиболее выгодно собирать налоги, нежели с бедняков…

— Я думаю, что это будет не самым худшим решением, Ваше Высочество, — нетвердо кивнул Терещенко.

— При этом должна произойти полная переоценка недвижимых имуществ, облагаемых налогами, которая должна выяснить не только реальную стоимость, но и реальную их доходность. В том же одиннадцатом году ценность недвижимого имущества, принимаемая во внимание при определении налога, была в десять, а то и пятнадцать раз меньше, нежели реальная. На все предметы производства должен быть установлен минимальный налог с оборота. Также как здесь, в Могилеве, так и в отделах министерства финансов должны быть образованы комиссии из финансистов, которые должны установить минимальную оплату труда, исходя из прожиточного минимума на семью из трех лиц. Если же семья будет более чем из трех человек, то должна быть отдельная плата для каждого дополнительного члена семьи. Также должна быть восстановлена продажа спирта, водки, вина. Ее приостановка только лишила бюджет огромных средств и вызвала увеличение самогоноварения до невиданных размеров, смерть людей от отравления той дрянью, что варят в деревнях и притонах. К сожалению, надо будет изыскать сырье для начала производства. С зерном сейчас проблемы, понадобится картофель или что-либо еще. Беретесь, Михаил Иванович?

"А что мне еще остается?" — горестно подумал Терещенко и утвердительно кивнул.

— К тому же есть еще один способ улучшить как финансовое положение страны, так и успокоить некоторые группы населения, влить их в созидание государства. Да, я говорю о еврейском вопросе. Петр Аркадьевич пытался решить его, поддержанный Государственным Советом, Николай Александрович пожелал направить законопроект в Думу, однако он так и не был даже рассмотрен. Хотя на основании манифеста семнадцатого октября евреи имеют права домогаться уравнения в правах с другими народами. Ныне же можно отвлечь еще не революционизированную часть еврейства, открыть путь для их коммерческой сметки и капиталов во всероссийскую экономику. Отчего так широко поставлены банковское, страховое дело в Европе? Там этим занимаются особо способные к коммерции евреи, у нас же особо изощренно эта полезная для страны инициатива вовсю подавляется. Я уже не говорю об огромном количестве злоупотреблений со стороны государственных служащих и полицейских чинов. Довольно, господа, довольно! — Кирилл чувствовал, что вот-вот может услышать возражения со стороны Шульгина. Тот, судя по покрасневшему лицу, порывался что-то сказать, воспротивиться предложению Великого князя. — Все народы России под объединяющей эгидой русской народности должны вместе творить будущее империи, создавая из нее великое государство. Великая, Неделимая на зоны оседлости, влияния, еврейские, черные и белые кварталы, Единая Россия — вот тот идеал, который мы будем отстаивать своими реформами.

— Браво! — Шульгин преобразился. Он вспоминал сессию Думы и спокойные слова Столыпина "Не запугаете!", аплодисменты и ту особую интонацию, с которой Петр Аркадьевич произносил слово "Россия", за будущее которой он готов был отдать — и в конце концов отдал свою жизнь…

Шульгина поддержал Кривошеин, аплодируя Великому князю. Другие министры присоединились через считанные мгновения.

— Но это еще не все, господа. Надо быть готовыми к тому, что самые разные общественные круги в штуки воспримут мои слова и наши реформы. Да, именно наши, ведь мы созидаем будущее России вместе. Надо крепиться. И работать. К тому же, еще не все мои идеи я успел изложить. Должны появиться министерства национальностей, социального обеспечения, здравоохранения, министерство по обследованию, использованию и эксплуатации земных недр. Также Святейший Синод преобразуется в министерство религий. Владимир Николаевич, — обер-прокурор деловито кивнул. — После издания указа о передаче всех земель церковных и монастырских в руки государства должно быть проведен Собор православной церкви, на котором должен быть восстановлен Патриарший Престол. Одновременно совместно с министерством национальностей нужно определить нужды не только православной, но также иных церквей. Должны быть созданы условия для лучшей работы священнослужителей, сообщено об их нуждах, дана дорога способным людям наверх. Вы прекрасно знаете ту роль, которую сыграли священнослужители при тушении революционного пожара в пятом и шестом годах. Немало погромов было остановлено словом пользовавшихся авторитетом священников. Теперь их роль даже возросла. Однако их заработок, примерно в пятнадцать раз меньший, чем у земских учителей, землемеров и прочих служащих, отпугивает людей, бывшие семинаристы уходят в земства, переходят в другие высшие учебные заведения. Этому должен быть положено конец. Совместно с министерством финансов Вы должны выработать меры по изменению такого положения. К тому же…

Звук стучащих по дереву каблуков, скрип резко открываемой двери — и запыхавшийся адъютант Юденича на пороге.

— Ваше Высокопревосходительство, беда! На Северном фронте одна из частей ушла с позиций, перебив офицеров! Хотят свое правительство создавать! — красное лицо адъютанта покрылось капельками пота…


Первой тревожной ласточкой было неподчинение приказу полковника Худородова сменить уставшую часть, которая уже дней двенадцать находилась в окопах. Солдаты полка просто глухо взирали на командиров, говоря, что не хотят кормить вшей в окопах. Сперва говорили те нижние чины, что находились в глубине выстроившегося полка. Там всегда собирались те, кто "похрабрее", но "политически грамотней". Худородов приказал выйти вперед тому, кто отказывается подчиняться приказу. Молчание. Сергей Павлович, только-только сменивший на посту командира части, неинициативного, ленивого, спавшего до полудня, забросившего все дела по работе с солдатами, не привык к такому отношению солдат.

— Я повторяю команду: выйти вперед тем, кто отказался подчиниться моему приказу. Марш!

— Братва, достали! Домой! Домой! Наша хата с краю! Не будем воевать!

Эта часть была в основном из запасников, только-только пришедших на фронт из учебных рот. Кто-то "наверху" не учел плачевного опыта Петрограда.

Худородов потянулся к револьверу — и тут же выстрел откуда-то из задних рядов вспорол ему живот. Полковник удивленно посмотрел на текшую из пробитого мундира кровь.

— Гады, — револьвер все-таки оказался в руке полковника. И тут-то началась сумятица.

Прежние запасники устроили пальбу по немногочисленным унтерам и офицерам, а заодно и по старослужащим солдатам, которые давно служили в полку — и не были настолько подвержены пропаганде и падению дисциплины. Жаль только, что таких было мало.

Все очень быстро закончилось: бунтари просто задавили числом всех остальных и решили, пока сюда не подоспели верные части, рвануть к ближайшему селению. Какой-то щуплого вида солдат, хитро поглядывавший на резню, предложил перебить всех чиновников и офицеров в том поселке и устроить свою "власть", а там и другие части нет-нет, да присоединятся! Быстро сколотивший вокруг себя самых рьяных бунтовщиков, он начал командовать этим стадом, обещая тепло, еду, самогон и "волю" — то есть полное безвластие и безнаказанность солдатиков. Естественно, бунтовщикам это понравилось.

По пути, к несчастью для восставших, кто-то решил перетянуть на свою сторону соседние части. Несколько десятков новоприбывших влились в толпу — но офицеры и унтеры вовремя смогли дать отпор. Пулеметы охладили пыл восставших, и те подались назад, огрызаясь выстрелами. Немедля сообщили в Ставку и соседние части. Быстро смогли наладить связь с главнокомандующим: Корнилов как раз совершал очередной объезд фронта. Лавр Георгиевич, не тратя времени на расспросы, приказал собирать против бунтовщиков артиллерию и пулеметы. Вызвали конные казачьи сотни.

А тот щуплый "вождь" уже управлял восставшим полком, организуя оборону. Хотя орудий захватить не удалось: артиллерийские бригады смогли отбиться — зато в руках оказались пулеметы и радио. Щуплый, оказывается, умел управляться с радио, и тут же начал забрасывать эфир призывами к восстанию, обещаниями, посулами, угрозами…

А на противоположной стороне фронта германцы уже собирали кулак для удара по ослабшему участку фронта. Щуплый как раз подал условный сигнал "наверх", или, скорее, "на запад", что справился с первой возложенной на него задачей. Правда, к линиям обороны он пока что бунтовщиков привести не смог, фронтовики тоже не пустили, отогнав противника мощным огнем. Ну, как — мощным… На сколько хватало патронов. Все-таки решили приберечь, мало ли что мог германец устроить. Но и этого хватило.

Потихоньку восставшая часть оказывалась в кольце.

— Братуха, гляди! Там, кажись, шевелится хто? — спросил один из пулеметчик у соседа.

— Да мало ль, хто! Может, птичка какая… — и тут же навалился на пулемет. Пуля вошла прямо между глаз. Менее чем через мгновенье глазастый сосед отправился на тот свет вслед за товарищем.

Из соседнего леса открыли ураганный огонь. Из-за деревьев потихоньку начали появляться надежные части. Можно было услышать отдаленный конский топот.

На холм лошадьми доставили несколько орудий, нацелив на расположение восставшей части. Через несколько мгновений возвышение оскалилось сотнями винтовок и несколькими пулеметами.

Восставшие попритихли. Положение их оказывалось не таким уж и радостным. На беду для "вождя", тот не догадался прорываться в тыл, а не оставаться в прифронтовой полосе, надеясь поднять соседние части против командиров. У него просто не было опыта такой деятельности, да и приказы четко указывали, что часть должна создать разброд и шатание именно в прифронтовой зоне. Надо сказать, что германцы, забрасывая в учебные роты своего человека, не предусмотрели такого удачного хода событий. Это и привело все предприятие к краху.

— Сложить оружие. Выдать командиров. Даю пять секунд на обдумывание. Потом — открываем огонь! — раздался голос с холма. Он был невероятно тверд и уверен. Похоже, командовал один из участников подавления выступлений в Петрограде.

Естественно, за пять секунд бунтовщики даже сообразить ничего не смогли. И на их головы начали падать снаряды.

Бух. Посреди десятка солдат земля вспучилась комьями, и образовалась воронка. А вместо людей… Вместо людей остались только их части.

Еще несколько "бухов" — и уже солдаты попадали на землю, отбрасывая в сторону винтовки, накрывая головы руками. С холма ринулась конная сотня, с шашками наголо. Импровизированный "штаб" восставшей части именно донцы и взяли. Щуплый как раз пытался сообщить о крахе восстания "наверх", но не успел.

Через считанные минуты, только взглянув на "вождя" рядом с радиостанцией, командовавший объединенными силами по подавлению восстания капитан Бермонд, участвовавший в штурме Совета в Петрограде, догадался, что делал щуплый.

— Немедленно, на линию обороны. Доложите Лавру Георгиевичу, что возможна попытка прорыва германских сил на этом участке фронта. Донцы, скачите к окопам, предупредите командира части.

Казаки редкой цепью, густым строем просто было не пройти через эту лесистую местность, рысью поскакали на запад. До окопов было примерно два километра. Оттуда уже доносились звуки артиллерийской канонады.

— Оставить караул в сорок человек, кто попытается открыть рот из этих гнид, — Бермонд кивком показал на восставших солдат. — Стреляйте. Это разрешено недавним приказанием Корнилова, не забывайте. Остальные — за мной!!! Быстро!!!

Артиллерийская канонада становилась все громче. Невдалеке от Бермонда, повалив деревья, упал вражеских снаряд, взлохматив землю и образовав немаленькую воронку. Капитан приник к земле, но многие солдаты его даже обогнали. Знали, что надо делать во время обстрела. Привыкли…

А потом послышались и первые выстрелы. Взобравшись на очередной холм, Бермонд увидел русские окопы. Там уже работали пулеметы: германец наступал, прикрываемый огнем своей артиллерии.

Чуть в стороне от холма, на который взбирались солдаты Бермонда, работали наши орудия. Вокруг пушек уже потихоньку собиралась гора огромных гильз. Что ж, это был не пятнадцатый год, пушки могли работать, не боясь, что на завтра стрелять просто будет нечем. Но германские орудия били явно "веселей", у них-то тыловые службы работали, а не пили или продавали все, что плохо лежало…

— На прорыв пошли кайзеровцы, — сплюнул Бермонд. — А ну, за мной! Вперед! Покажем гадам, кто такие русские солдаты! Запевай!!!

Мы русские, с нами Бог!
Мы не отступим перед немцем!
Последнею кровью за дом родной
Заплатим в полной мере!
Эта песня уже потихоньку начинала расходиться по фронту, и некоторые солдаты ее уже знали.

Внезапно кто-то схватил за плечо ринувшегося было вперед Бермонда. Капитан обернулся, глянул в щербатое лицо немолодого унтера, хотел уже было сам врезать — чтобы не мешал, вдруг тоже, из "замиренцев", захотел убрать офицера…

— Ваш бродь, не лезь! У меня так в пятнадцатом тринадцать командиров погибло! — только тут Бермонд сумел разглядеть солдатский Георгий на груди унтера.

Капитан вздохнул. А его солдаты уже неслись вперед, к окопам. Офицеры засевшей там части, увидев подкрепление, скомандовали атаку, встретить немцев лицом к лицу, а заодно и отбросить их назад. Авось удастся отбить хотя бы кусок вражеских траншей.

Вставай- поднимайся, российский народ!
Решительный час твой пробил!
Не дайся в руки проклятых врагов -
Дерись до последней крови!
Сидевшие до того в окопах солдаты тоже подхватили песню. Устав от постоянного сидения в траншеях и кормления вшей, они даже с радостью поднялись в атаку. Доколе немчуре их обстреливать? Пора было поквитаться за прошлые обиды…

Русские пулеметы охладили пыл атакующего противника, а там уже и донцы ударили, как снег на голову. Немцы побежали, не ожидая такого отпора. На их спинах русская часть смогла прорваться в окопы противника…

К сожалению, к вечеру германец стянул резервы на этот участок фронта, и нашим частям пришлось отступить. Правда, не с пустыми руками, пулеметы или забрали с собой, или испортили. Только вот обида брала Бермонда, да и Корнилова, что не смогли развить успех. Резервы стянуть не успевали, а оголять позиции побоялись, ожидая еще одного удара немцев. Но хотя бы "пощипали" оборону германца, прощупали слабые места. Это еще пригодится, и в самом скором времени.

Мокрый, грязный, ветреный, капельный март подходил к концу…

Глава 30

Поздно вечером, когда деревеньку освещали только звезды и умирающая луна, в двери одной из лачуг постучался замотанный в тряпье человек. Сперва хозяин, грек, хотел спустить прогнать нищего побирушку, но едва тот показал условный знак…

— Так, значит, завтра ночью в эту точку, — Зарудный ткнул пальцем в кусочек берега на карте, обозначавший место высадки нового отряда с грузом. — Но он же слишком далеко от этого места, до рассвета добраться сюда не успеем. Вдруг нарвемся на патруль? К тому же будет довольно трудно миновать все населенные пункты. Опасно.

— К сожалению, именно здесь будет проведена высадка очередного отряда, — пожал плечами штабс-капитан Фредерикс. Именно он постучался ночью в дверь жилища грека-связного. Иоган Карлович не без улыбки вспоминал, как отреагировал на условный знак — зажатую дулю — связной. Зато уже утром Фредерикс сообщал "авангарду" о месте высадки нового отряда, с винтовками, деньгами, патронами — и взрывчаткой. Их требовалось встретить. Просто эта группа обещала быть намного больше, нежели первые "засланцы".

— Матка Боска… А что, если переодеться в форму турецких солдат? Фредерикс, Вам выпадет почетная роль немецкого офицера. Сможете?

— Was hast du gesagt, unkluge Schaf? — ухмыльнулся Фредерикс. — Мы еще посмотрим, кто больше немец, их командиры и советники, или я, барон в двенадцатом поколении! Только форма нужна.

— Имеется, но только шесть наборов. Из всех турок сделать не сможем. К тому же на османов мы будем похожи разве что издалека. Весь этот маскарад раскроет любой местный с трех десятков шагов, как минимум. К тому же офицерский мундир — только один. Поэтому офицером будете Вы, штабс-капитан. Думаю, Вам очень пойдут ятаган и феска.

— Надеюсь, сами турки оценить этого не смогут, — хохотнул Иоган Карлович.

— Что ж, вот и попробуем…

Поехали на телегах, взяв с собой десяток греков из тех, что проходили обучение у "авангарда". Остальных оставили сторожить "училище" вместе с Василием Клембовским. Этот православный поляк обещал снова показать, что такое русская муштра новобранцев! Судя по лицам греков, те уже начали понемногу жалеть о решении бороться с турецкой властью при помощи винтовок, а не чего-нибудь попроще. Все-таки их бы так не допекал Клембовский…

Но что им оставалось делать? Уже целый год по Малой Азии гуляли агенты русской армии. Их главной целью была разведка, но они нет-нет, да находили очаги тихого сопротивления турецкой власти. Эта война слишком сильно подточила Порту, и подвластное население, да даже османы, начинали роптать. Недовольных брали на заметку. А когда Кирилл Владимирович отдал приказ о начале формирования отрядов повстанцев из местных — тогда и пригодились эти "заметки" разведки. На азиатском берегу нашлось несколько мест, поселков, преимущественно с турецким, армянским, еврейским или славянским населением. С ними наладили контакт, а потом начали прибывать отряды из Севастополя, которые должны были стать инструкторами повстанцев и организаторами будущего восстания, которое должно было вспыхнуть одновременно с Босфорской операцией.

Смеркалось. Трава колыхалась у черноморского берега. А среди разваливавшихся укреппозиций коротали время турецкие солдаты. Похоже, начальство все-таки решило проявить бдительность и разместить на береговых укреплениях хотя бы мизерный контингент. Скорее даже на этом настояла германская сторона, в очередной раз позабыв о нуждах Порты: силы брать уже было практически неоткуда, армия и так была распылена донельзя. Пошедшие в разведку Алифанов и Селиванов издалека заметили костерок, который для обогрева развели турки.

— Сколько их там? — Зарудный нахмурился.

Требовалось решать проблему как можно скорее. И вообще, на основании каких таких доводов командование решило произвести высадку именно здесь? Разве что ожидать "визит вежливости" здесь будут меньше, ибо место было намного восточней прошлого. Турки и немцы должны ожидать приближения к западу: все-таки и призывнику должно быть понятно, что русские если и обращают на что внимание, так это на Царьград и позиции Кавказской армии. Но занятый Трапезунд был очень далеко…

— Семь человек. Похоже, где-то поблизости должны быть и другие отряды. Не будут же они здесь в одиночку находиться! — нервно передернул плечами Сергей Минаев. — Убирать их слишком опасно. Если насчет прошлого случая турки и могут сомневаться в нашем участии, то сейчас… Нельзя их убирать. Но и пройти мимо — тоже нельзя.

— Отвлечь? — предложил Алифанов. — А что, попросим кого-нибудь из греков, авось подмогнут.

— Можо, можо, — кивнул командир отправившихся вместе с "авангардом" греков. — Токо они стрелять могут. В голова что стукнет — не знамо.

— Тоже верно. Мало ли, что они устроят, увидев грека поблизости? Решат, что шпионит, или ворует что-нибудь с позиций, или тут целая банда православных, прирезать их захочет.

— А мы поступим по-другому, господа офицеры, — лукаво улыбнулся Фредерикс. Турецкий мундир ему очень шел, да и по размеру почти подошел. — Нужна телега, пять или шесть греков и море везения. А вы готовьтесь встречать наших…

Магомет и Мустафа спорили о том, сколько у настоящего мужчины должно быть в гареме жен, а главное, каких! Мустафа почему-то склонялся на сторону славянок, тех, что с норовом, такие ему нравились. Магомет же предпочитал волооких полячек, которых не одну сотню его предок, великий Аббас-бей, в восемнадцатом веке пригонял на невольничьи рынки Измира и Бахчисарая. И вдруг самый глазастый, маленький и черноглазый Осман заприметил вдалеке офицера.

Того, злобного и хмурого, пытался догнать грязный грек, что-то лепетавший на своем поганом наречии.

— Эй, ви, ну-ка, идите, помогать! Проклятая турецка речь! Donnerwetter! — офицер, похоже, был из немцев. Солдаты подпрыгнули разом и все, кроме одного, вечно во всем сомневавшегося Магомета, заспешили к офицеру.

— Что случилось, господин? — подал голос Магомет, втягивавший плечи, пытаясь хоть как-то спастись от непрестанно лившейся изо рта немца отборной германской брани. -

— Эти ротозеи загубили повозьку! Шайсовы дети! Не ферштейн ничего! Помогите ее отремонтировать! Вас наградят! — при словах о награде даже Магомет подобрался и подошел поближе к офицеру, который как раз двинул кулаком в скулу грязному греку. — Дело огромной важность! Кайзер-султан и фельдмаршал Энвер вас вознаградят! Гауптман-пашами сделают! Ну же, шнель, шнель, бистро!

Немец достал из-за пазухи горсть турецких лир. У солдат тут же загорелись глаза.

— Показывайте дорогу, господин! — об охране позиций они все разом позабыли.

— О, данке, данке, храбрый солдаты. Ми очень шнель все сделаем, — офицер облегченно вздохнул. — Ком за мной, ком!

— И где теперь прикажете их ловить? — вглядывался в ночную тьму Сергей Минаев. — Точка-то на карте маленькая, а вот на земле…

— Не волнуйтесь, Сергей Михайлович, вредно, до мигрени себя доведете, — Степан Зарудный поморщился. — Греков мы разослали в разные стороны, Фрол Харитонович и наши отправились в другую сторону… Увидим. Они же должны подать условный сигнал!

— Условный сигнал вроде мигающего огонька посреди черной глади? — вполголоса спросил Минаев, не отрывая взгляда от Черного моря, приподнимаясь над землей.

— Именно, Сергей Михайлович, а отчего Вы… Условный сигнал! — шепотом крикнул Зарудный.

Вдалеке мигал огонек. В руках Минаева незаметно оказалась зажигалка. Сергей пару раз щелкнул, появился слабый огонь — и тут же потух. Минаев потряс, прислушался, взвесил на руке — и чуть не запустил в ближайшие кусты.

— Топливо кончилось. Эх, Боже, хоть бы увидели…

Огонек мигнул и пропал. Со скоростью раненого вола тянулись минуты ожидания. Но вот Минаев смог разглядеть впереди, на морской глади, пять темных силуэтов. Это были лодки. Вскоре уже можно было расслышать тихий-тихий плеск воды под веслами.

— А Вам не кажется, что их уж слишком много? — напрягся Минаев. — Да, этак мы пройдем незаметными только мимо мертвых турок. Интересно, Фредерикс надолго отвлек отряд охраны?

Между тем лодки завидели и остальные люди из русского отряда, и греки. Лодки стукнулись о грязноватый берег. Зарудный побежал встречать дорогих гостей. Перебросившись несколькими словами с одним из тех, кто разгружал лодку, Степан махнул рукой.

Вскоре греки подогнали телеги, погрузили на них привезенный из далекой России груз, и поехали на юг, в "училище". А тем временем русские офицеры и солдаты пробивали днища лодкам, а потом отгоняли на глубину и топили.

Зачинался рассвет. Пока что отряд двигался безлюдной местностью. Но на всякий случай впереди ехал на отремонтированной повозке барон Фредерикс в мундире турецкого офицера. Позади расположились Алифанов и Селиванов, переодетые в османских рядовых.

— Штабс-капитан, — обратился к барону ехавший на той же повозке Зарудный.

— Можно просто Иоган. Или Иоган Карлович. Но после этой ночи сойдет и Йохан-паша, — ухмыльнулся Фредерикс, откидывая со лба вспотевшие волосы.

А шевелюра у него была будь здоров! Густые темные волосы так и норовили закрыть глаза или залезть в уши. И как только вшей не боялся? Или,скорей, в Турции оброс…

— Да, я про это и хотел спросить, как же Вам удалось их так надолго занять? Обхитрили все-таки турок!

— Думаю, русские крепостные этак до шестьдесят первого года могли бы обмануть этих османов, не особо даже завираясь. Да, ведь были люди! Бросятся в ноги, плачут, стенают: "Не собрали, батюшка, урожай! Погиб, сгнил на корню!". А тот отвечает: "Собаки, ни черта не умеют эти азиаты! А ну, пшли!". А потом те же крестьяне, подсчитывая мешки зерна в амбарах, ухмыляются, радуются, смакуют, как обманули помещика. Так вот. Наши греки великолепно справились с первой боевой задачей: загнать повозку в яму и сломать чего-нибудь так, чтобы на полночи работы было целому полку! Сломали. Турки ругались, кричали на бедных греков, у которых в крови, наверное, еще что-то осталось со времен Афинской республики, великолепно играя забитых батраков, ничего не соображающих. Признаться, турки справились быстрее, чем я надеялся. И потому пригодился мой любимый шустовский, — Фредерикс достал из-за пазухи фляжку. Потряс ее, пустую, грустно вздохнул и спрятал обратно. — Они, конечно, выпили. Языки у них стали поразговорчивей, начали, как у нас говорят, травить байки о службе. Кстати, а Вы знаете, что турецкие власти плюнули на пропажу двух постовых? Решили, наверное, что те просто сбежали или передрались друг с другом, один другого убил и пропал. Так что теперь волноваться не стоит. К тому же здесь достойных дивизий нет во всей округе. Так, мелочь. Во всяком случае, те турки рассказывали, что почти все войска отсюда уведены на восток или запад. Так что нам тут можно и погулять немножко.

— Гулять нам предстоит совсем скоро. Осталось всего две недели. Второй отряд привез приказ от самого Верховного главнокомандующего: приготовить все наличные силы к бою. Через четырнадцать дней мы должны отрезать линии связи Стамбула с Малой Азией. Любыми средствами, — нахмурился Зарудный.

— Получается, что мы должны выиграть время?

— Любыми средствами, — повторил с нажимом Степан. — А наши повстанцы почти что и не готовы. Оружия не хватает, как и выучки. Патроны, снаряжение, провизия…

— Придется брать с боем. И собирать всех, кого только можно. Нужно поднять восстание. К тому же должен сыграть элемент неожиданности. Но будет трудно. Я буду рад отдать жизнь за Россию и царя, — наконец-то Фредерикс заговорил совершенно серьезно. — Но этого мы не можем требовать от тех, кого поведем в бой.

— Они будут сражаться за свою свободу, они будут мстить за века издевательств, страха и ненависти. Иоган Карлович, неужели Вы думаете, что наши повстанцы будут драться менее жестоко и упорно, чем мы? Я сомневаюсь…


— Николай Николаевич, все готово? — Кирилл склонился над картой. Пятнадцатое апреля тысяча девятьсот семнадцатого года войдет в историю как начала Босфорской операции.

Сизов, министры, Ставка — да весь русский народ сделал немало для этого. Смогли навести относительный порядок на транспорте, для чего пришлось "пригрозить" железнодорожникам. По всей стране прогремели судебные дела по обвинению в саботаже и измене Родине нескольких ответственных за бардак на транспорте людей. Правда, многие поговаривали, что на них просто отыгрались, устроили показательные процессы — но пример оказался полезен. Сумели подавить несколько крестьянских выступлений: в Черноземье решили, что пора устроить "черный передел", пожгли многие усадьбы, убивали полицейских. Но совместные усилия Осведомительного агентства, который возглавил после длительных уговоров Маяковский, местных священников, властей и даже нескольких рот кирилловцев помогли справиться с беспорядками. К тому же крестьяне почувствовали, что землю дают, на самом деле дают, а не обещают! На фронте все было более или менее: быстрая расправа с восставшей частью на Северном фронте многому научила возможных бунтовщиков. В городские думы и земства отправили множество проектов, расширили их полномочия, Кирилл даже намекал на более широкие возможности, чем даже те, что даровал местному самоуправлению Александр Освободитель. Имущественный ценз понизили в десять раз, с таким расчетом, чтобы владельцы хуторских хозяйств и рабочие, владеющие любой недвижимостью, имели бы право участи в земских выборах, без различий по вероисповеданию или национальности. Заодно создали волостные земства: в каждом волостном собрании избирали уездных гласных, а уже в уездных собраниях избирались бы губернские гласные. Волостные земства получили от уездных земств в сое ведение земские школы, больницы, санитарные и прочие пункты, на них же возложили постройку и содержание дорог, а также заведование всеми нуждами населения в пределах волости. Потихоньку вводились земства в Сибири и других местностях, в которых до марта местного самоуправления не существовало.

Со снабжением армии, правда, все никак справиться не могли. С ним было хоть лучше, чем зимой, но все-таки дела обстояли весьма плачевно. Все так же множество солдат не в окопах сидело, а разгружало эшелоны. Но кое-где к этому уже начали привлекать беженцев, дело пошло быстрее. Оставались проблемы и с императором, у Алексея здоровье все не улучшалось. К тому же существовала опасность того, что Александр Федоровна что-нибудь устроит регенту, воспользовавшись влиянием на сына-императора. Англичане и французы чуть не устроили скандал, когда узнали, что в составе инспекционной миссии на Западный фронт отправляется бывший самодержец. Но намек на то, что Русская армия может вообще прекратить свои действия во Франции, охладили пыл союзников, и теперь Николай Александрович вот-вот должен был попасть в Лондон, проверить сохранность тех драгоценностей, что попали на Альбион в январе.

Но страна и так слишком сильно устала от войны. Чувствовалось, что нужен моральный подъем, нужна была громкая, настоящая победа, которая покажет и граду, и миру, на что способна Россия. И эта победа вот-вот должна была упасть в руки Черноморского флота.

— Две дивизии сейчас в Одессе, сняты с малозначительных участков Юго-Западного и Румынского фронтов. Морская дивизия в Севастополе. Еще три дивизии грузятся на корабли в Трапезунде. Кавказский фронт готовит удар по турецким частям в Малой Азии. Османы будут заняты Анатолией, а не Босфором.

— Ваше Высочество, спецгруппа вот-вот исполнит свою задачу, — а это уже глава Службы Имперской Безопасности фон Коттен. — Поддержим что надо, Кирилл Владимирович, не извольте беспокоиться.

— Юго-Западный фронт рвется в бой, — а это уже Келлер, только-только вернувшийся оттуда. — Артиллерийский резерв может быть задействован в любую минуту. К тому же эти Ваши ударные отряды… Если справятся со своей задачей — немцы с мадьярами только пятками засверкают.

— На Западном фронте сомневаются в успехе операции. Но им все равно придется ударить. Северный фронт и Балтийский флот готовы. Куропаткин все твердит, что сил бы побольше, мало снарядов, флот не подготовлен.

— Ну как обычно, — Кирилл улыбнулся. — Туда уже добрались наши сюрпризы для немцев?

— Да, но солдаты с ними пока что обращаться не умеют. И маловато этого Вашего…

— Напалма, Николай Николаевич. Я знаю, что могут возникнуть проблемы. Но его придется использовать только несколько раз. На большее состава просто не хватит. Однако уверяю, что эффект будет великолепный. Что там с Особой армией?

— Закрывает проем между Юзфронтом и Западным фронтом. Там же собранная по Вашему приказания Первая конармия. Правда, командарм требует еще нескольких месяцев на подготовку…

— У Петра Николаевича Врангеля есть только две недели. Потом ему придется погулять по тылам противника. Его части должны справиться со своей задачей. Авиадивизия Сикорского готова?

— Удалось собрать только семьдесят самолетов, в том числе сорок "Муромцев". Но Сикорский божится, что этого хватит, ему нужен лишь аэродром по соседству с Царьградом.

— Это уж мы обеспечим. Думаю, в самом Севастополе это уж решат сами. А что господа союзники?

— Обещают начать наступление двадцать пятого апреля. Как раз за день до нас.

Кирилл Владимирович бросил взгляд на напольные часы:

— Черноморский флот уже вышел в море. С Богом, господа. Если мы не сможем победить — нас сомнут, а миллионы потерянных жизней просто постараются забыть…

А еще Сизов не сказал, что их ждет настоящая революция, если армия не сможем добиться решительной победы в этом кампании. Сотни тысяч рабочих бастовали, снабжение было ни к черту, с продовольствием тоже были проблемы, финансы отчаянно пели романсы, а народ, несмотря ни на какие меры, все меньше хотел понять, зачем эта война…

Глава 31

"Приют комедиантов" преобразился. Все больше народу заглядывало сюда по вечерам, а то и днем, в свете солнца, отражавшегося в свободной тот льда Неве. Жизнь потихоньку входила в нормальное русло, понемногу забывались события февраля-марта, бои на баррикадах и расстрел Совета рабочих и солдатских депутатов. Его лидеры давным-давно ушли в подполье, затаившись до поры до времени.

Бобрев все так же мечтательно сидел за свободным столиком, смотря на кроваво-красное вино сквозь стекло бокала. Внезапно за его спиной раздался голос:

— У Вас, сударь, не занято?

Бобрев, стараясь держаться как можно спокойней и обыденней, не оборачиваясь, ответил:

— Похоже, что нет.

Стул напротив Дмитрия Петровича занял все тот же элегантный Иванов. "Шмайсер", как про себя звал этого субъекта ныне уже не старший лейтенант, а капитан второго ранга Дмитрий Бобрев.

— С повышением Вас, Дмитрий Петрович. Наслышан о Вашей карьере, наслышан. И о том, что Вас перевели в контрразведывательное управление при Балтийском флоте — тоже. Делаете успехи, — осклабился этот белозубый шпион.

— Просто стал реже играть в карты, знаете ли, — улыбнулся Бобрев.

— О, это да, это прогресс, Дмитрий Петрович, — серьезно кивнул Иннокентий Викторович, разом преобразившись.

Иванов всем телом подался вперед, будто ищейка, напавшая на след.

— Вы принесли то, что обещали? — Иванов теперь был абсолютно серьезен.

— Да, конечно. Эй, милейший! — Бобрев подозвал полового. — "Вдову Клико", пожалуйста. И дичь.

— Сию секунду, — подобострастно ответил половой, будто бы в воздухе испарившись.

— Думаю, Вы не откажетесь отпраздновать повышение вместе со мною, Иннокентий Викторович.

— Разве что недолго, Дмитрий Петрович. Дела все, знаете ли, дела…

Иванов просто не хотел подолгу "светиться" в одном и том же месте.

— Ну да, служба, понимаю, понимаю, — озорно подмигнул Иванову Бобрев. Дмитрий Петрович ударил от смеха по столу совсем рядом с рукой Иннокентия Викторовича — и оставил там конверт, мигом пропавший за пазухой у агента.

Затем Бобрев, отсмеявшись, добавил вполголоса, едва слышно:

— И от себя, знаете ли, добавлю, что Вам стоило бы попристальнее присматриваться к письмам Ваших друзей на солнечных курортах Крыма. Знаете ли, они так расслабились в песочке пляжей и средь лоз замечательных виноградников, что совсем подпали под влияние тамошних порядков. Кажется, даже уезжать не хотят, до того хорошо обжились в известном месте неподалеку от офицерского собрания! — улыбался Бобрев.

Одно из отделений Службы Имперской Безопасности Черноморского флота как раз находилось неподалеку…

— Даже так? — покачал головой. — А точно ли…

— Там это все есть, милейший Иннокентий Викторович, будьте покойны!

— Ну что ж, — и намного громче: — Похоже, не дождусь я мою ненаглядную Эмму Витольдовну. Рад был поговорить со столь приятным человеком, но дела, дела!

Иванов, вздохнув, отправился к выходу. На столе белел толстый пакет с известным содержимым…

"Хоть бы клюнули, гады!" — с надеждой подумал Бобрев.

— Хоть бы клюнули, Сергей Васильевич!

— А куда денутся, голубчики? Клюнут, даст Бог, еще таак клюнут! Им-то тебе веры больше теперь, благо они только-только узнали, что ты поступил в контрразведку.

— Но зачем, Сергей Васильевич? — Бобрев на самом деле не мог понять этого.

— А затем, что здесь у тебя сведений-то побольше! Да ты не бойся, есть у нас, точнее, могли быть дружки твоего Иванова. Главное, чтобы они поверили в то, что в Севастополе один их агент работает на нас. А твои сведения о скором начале наступления на Северном фронте и придании ему решающего значения они проглотят. А что, в духе нашей Ставки: малозначительный удар оказывается и самым успешным. Вот как Луцкий…


Известного на весь Крым фельетониста и комика, выступавшего едва ли не каждый второй день в шапито и ресторанах в разных уголках полуострова, у выхода из квартиры поджидали сибовцы. Едва нога "артиста больших, малых и погорелых театров" ступила на мостовую, как его под "белы ручки" взяли двое усатых жандармов, сзади оказался еще один, а четвертый услужливо открыл дверцу автомобиля.

— Прошу Вас, герр Бергман, — хотя комик был известен в Крыму под именем Александра Котоповича, но это было его ненастоящее имя. Да и родился этот самый Котопович совсем не в Крыму и даже не в Малоросии, а в далеком городе Троппау. — Не извольте волноваться, Вам просто надо проехать с нами и рассказать обо всем, чем Вы занимались в Крыму в качестве агента Германии. Вам ясно, голубчик?

А вокруг уже останавливались зеваки, особо инфантильные дамочки падали в обморок (если, конечно, было на чьи руки падать), дети сбегались стайками, а родители и няни не обращали на эти шалости никакого внимания. Какой-то дворник, татарин, бровастый и щекастый, недобро зыркнул на "голубчика".

— Да как Вы смеете? Что Вы себе позволяете? Таки я буду жаловаться самому градоначальнику! Самому адмиралу пожалуюсь! — искренне возмутился комедиант. Рукава его замечательного клетчатого пиджака, столь памятного сотням и сотням любителей посмеяться, безжалостно мялись под будто бы каменными руками жандармов.

— Не поможет тебе твой адмирал, он в море, и надолго, — ухмыльнулся разговорчивый контрразведчик. — Грузите, господа, грузите! Разберемся в известном месте!

И тут-то "Котопович", которого при рождении нарекли совсем не Александром, а Освальдом, похолодел, побледнел и сник. Из "известного места" еще никто не выбирался после смены власти в стране. Несколько десятков коллег Бергмана по одному из древнейших ремесел бесследно пропали в застенках Службы Имперской Безопасности. У жандармов открылось какое-то сверхъестественное чутье на германскую агентуру. Только немногие смогли избежать их лап. Похоже, Освальд в их число не попал.

По обе стороны от Освальда сели те два усача, весело поглядывая на Бергмана. Они, похоже, уже предвкушали признание этого немца в работе на германский Генштаб. Но все-таки жандармы совершили ошибку. Автомобиль, дабы добраться Севастополя, поехал по горному серпантину.

Освальд с надеждой вглядывался в каждый поворот, невероятно напрягшись. И вот, когда авто заходило на очередной вираж, рванулся прочь, всем телом навалился на дверь, выпал из машины и покатился по склону вниз, превращая брюки в лохмотья. А его любимая соломенная шляпа с синей ленточкой осталась в авто. Дорого же дался побег!

Авто притормозило слишком поздно, когда Бергман был уже на полпути к лесу. Он бежал изо всех сил, так, как никогда в жизни. Кажется, один мировой рекорд скорости за другим уже мог бы быть присужден с полным правом родной для Освальда Германии…

Пули, несшиеся вослед, сдирали кору с деревьев, а Бергман все бежал и бежал, позабыв про усталость, а в голове была только одна мысль: "Не попасться к этим толстякам в лапы снова!"

Поздно ночью Освальд добрался до явочной квартиры, где его встретил Густав Шталмаер — или же Аркадий Игнатов. Под последним именем его знали как хозяина тира в Севастополе. Седовласый Игнатов, чей подбородок изредка подрагивал — нервный тик, "награда" за многолетние волнения и стрессы — без лишних слов пропустил Освальда внутрь, вышел за дверь, посмотрел, нет ли "хвоста", а потом запер квартиру на все замки.

Разговор шел на родном немецком языке, по которому Освальд так соскучился.

— Что ты здесь делаешь? Тебе положено сейчас быть в Феодосии. Как ты сюда вообще добрался? — глаза, скрытые линзами, не отрывались от уставшего до смерти Бергмана.

— Сибовцы вычислили меня, не знаю, как. Взяли у самого дома, посреди белого дня, там была целая толпа вокруг. Потом усадили в авто, решили отвезти сюда. Но по дороге я сумел сбежать, перед самым серпантином. Вроде оторвался. Но думаю, что меня будут искать. Устал. Я здесь останусь, сюда вряд ли так быстро сунутся.

— Только на эту ночь, Освальд. А потом мы переправим тебя куда-нибудь.

Через считанные часы сообщение Шталмаера о произошедшем уже лежало "где надо". Туда же прибыла и информация, что один из агентов Великой Германии оказался не таким уж верным Родине: "Сведения из надежного источника". И это сложилось: чудесный побег из лап контрразведки, хотя десятки других агентов не смогли не то что скрыться, но и весточку подать об их раскрытии. Их судьба пока что оставалась неизвестной. Сообщение о том, что в Крыму появился двойной агент. И, наконец, Освальд твердил, что противник явно намеревается нанести главный удар на Юзфронте и скорее всего — в Болгарии. Для этого в Одессе собирался десант, готовились корабли, транспорты, в Крым прибыли "Муромцы", которые как раз легко долетают до Софии и Варны. А там побережье слабо защищено, один удар на Румынском фронте, поддержанный ударом в тыл болгарской армии — и победа русским обеспечена. А все оставшиеся агенты утверждали, что Ставка просто решила сыграть, провести всего лишь демонстрацию на юге, а на самом деле ударить, сообразно постоянным требованиям союзников — на Северном и Западном фронтах. Не зря же туда поступают пополнения, и даже половину Петроградского гарнизона смогли туда переправить. Причем последнее сделали наперекор сопротивлению некоторых запасников и гарнизонных частей…

А если десяток людей твердил об одном, а единственный человек — совершенно о другом, то стоило задуматься. Серьезно задуматься…


— Александр Васильевич, что-то тяжко на душе. А вдруг уже ждут нас там? — флаг-капитан Смирнов ходил из угла в угол, заложив руки за спину, закусив губу. А вот Колчак, как ни странно, был собран, серьезен, даже хмур — и внешне полностью спокоен. Он был поглощен видом приближавшегося Босфора, узкого-узкого пролива, который вот-вот должен был услышать рев машинных отделений русского флота.

Вдалеке мелькали темные силуэты, маленькие-маленькие, совсем крохотные на фоне берегов Босфора, места, где сходились Европа и Азия. Это тральщики прокладывали дорогу среди минных заграждений для эскадренных кораблей и транспортов.

— Приготовиться открыть по турецким батареям, — все шло уж слишком гладко. Колчаку это совершенно не нравилось. Русской армии в этой войне никогда по-настоящему не везло. Да и флоту, собственно, тоже.

По радио передали приказ. Пушки кораблей нацелились на берега Босфора. Благо за многие месяцы разведок и "рейдов" расположение каждой из семнадцати батарей и обоих фортов было прекрасно известно.

Минуты тянулись не быстрее, чем умирающая улитка. Колчак уже начинал сам нервничать. Дело последних лет вот-вот уже начнется, настоящее дело! А самому Александру Васильевичу приходилось бездействовать на капитанском мостике.

Но вдруг тральщики остановились и подались назад. Сделано! Кажется, вечность прошла с того момента, как эти корабли подошли к берегам Босфора…

— Начинаем!

Смирнов радостно кивнул, потирая руки, так изголодавшиеся по настоящему делу!

Первые секунды тянулись невероятно медленно…

А потом начался огненный ад! Флагман открыл огонь по турецким батареям с двух с половиной верст, из главного калибра, а корабли поменьше, например, миноносцы и "Память Меркурия", били с куда более близких расстояний. Тут же начали загораться и тут же тухнуть огненные цветки на земле Азии и Европы — снаряды падали и рвались меж скал, над фортами, среди укреплений турок. Те немногие артиллеристы и солдаты, что несли ночную смену на позициях, тут же начали отходить назад, переждать обстрел противника. Так поступили во время Дарданелльской операции: пока враг будет стрелять, турецкий (хотя, скорее, германский под турецкими флагами) флот подоспеет. Страшнее всего был "Гебен", которого бы с трудом смогла повредить только совместная атака всей эскадры, что заперла сейчас выход в Черном море из Босфора. В прошлую "встречу" немецкому кораблю удалось нанести только один настоящий удар, хотя обстрел был невероятно мощный…

Артиллеристов же уже ждали. Турки на этот раз плохо смотрели за спину, когда заступали на дежурство…


Ближе к вечеру отряд повстанцев смог добраться до Пролива. Здесь открывался потрясающий вид на море, такую близкую Европу и… на укрепления, форты, батареи и пушки турок. Они лежали совсем рядом, казалось, протяни руку — и сможешь зажать в кулаке все эти "игрушки".

Сергей глубоко вздохнул. Отряду под его командованием предстояла самая трудная часть работы. Однако грекам, похоже. было все равно, что делать: лишь бы насолить туркам. Того же мнения придерживались и повстанцы других национальностей.

Тут же, неподалеку, встретились с теми отрядами, которые сумели за прошедшие месяцы сколотить другие "засланцы". Всего получалось примерно тысяча человек, готовых умереть — и не умеющих нормально разбираться с винтовкой, недостаточно подготовленных, невероятно сильно стесненных в количестве патронов.

— Эх, кабы трошки больше времени! — в сердцах говорил Алифанов, почесывая заросшую голову и поудобней перехватывая трехлинейку. Он должен был ударить по средним батареям, Пайрас и Филь-Бурну. О начале операции должны были сообщить сами русские корабли.

Минаев сам снял патрульных. Достав трофейный наган с прикрученным к нему глушителем, странной штуковиной из каучука ("Эх, понаделали всяких страхолюдин!"), Сергей Михайлович подполз как можно ближе к месту, откуда великолепно просматривалась батарея. Закрытые укрепления, которые могли выдержать прямое попадание снаряда из орудий миноносца, курящие или занимающиеся каким-нибудь другим нетривиальным делом турки. Многие просто лежали на траве, скучая. Все-таки сколько можно их здесь держать? Русским и так хватает проблем, что им в Босфоре делать? Да и на что они надеются: здесь же "Гебен" в любой момент может появиться!

Минаев вздохнул и принялся ждать заката. Ему только дважды удалось опробовать этот самый "глушитель", который привез отряд Фредерикса. Остзеец долго втолковывал Сергею Михайловичу, что эта новинка должна уменьшить шум от выстрела нагана. Так что можно будет не бояться, что кто-то услышит, как сняли часового или нечто подобное.

Потихоньку греки занимали места возле Минаева. Им не терпелось обратить оружие против многовековых угнетателей. Русским их еле-еле удалось убедить подождать еще немного, пока не опустится тьма на азиатский берег и не будет подан знак.

Сверкали звезды. Что-то со свистом разорвало ночную тишину и взорвалось в десятке шагов от батареи. Снаряд, выпущенный корабельной пушкой, вскопал землю, пробурил воронку и разбросал комья земли во все стороны. Да, знак был подан что надо!

Турки загалдели, заволновались, многие кинулись прочь из батарей. Похоже, обстрел хотели переждать. Батареям-то вряд ли так уж много вреда смогли бы нанести, к тому же сами пушки не сумели бы потопить русские корабли, стрелявшие неизвестно откуда. А так хоть после от каждого выстрела не пришлось бы, вдалеке от смертоносного обстрела! Через полчаса-час обстрел бы точно прекратился, русским волей-неволей пришлось бы сэкономить снаряды, подоспели бы турецкие корабли…

Трупы патрульных уже лежали неподалеку. Они даже не успели понять, что их убило. Минаев перекрестился, поплевал через левое плечо (он не особо верил в приметы, но сейчас любая помощь пригодилась бы) и махнул рукой.

— За свободу! — кажется, именно это прокричал один из лидеров греческих повстанцев, которые поднялись в атаку.

Скрывавшиеся из-под обстрела турки не успевали останавливаться — вставшие во весь рост греки расстреливали их из винтовок. Многие мазали, впопыхах забывали последовательность действий, но пули все равно настигали османов! Мундиры продырявливались не хуже, чем сердца или животы, люди падали на землю, чтобы быть накрытыми кучами поднятой взрывающимися снарядами земли…

Один из тех солдат, что прибыл вместе с Фредериксом. Послал в небо сигнальную ракету. Это был знак того, что по батарее можно уже было не стрелять. Вот только Минаеву и его людям предстояло еще много работы: множество турок осталось на батареях, и теперь готовились дать отпор. К тому же вот-вот должно было подоспеть вражеское подкрепление…

— На смерть! За победу! За свободу!!! — что есть сил прокричал Сергей Михайлович и устремился вперед, на врага. Наган разил без промаха.

Надо было действовать быстро: батарея должна замолчать, чтобы дать транспортам возможность высадить десанты. Иначе повстанцы обольются кровью, пытаясь заставить замолкнуть турецкую артиллерию.

Греки не отставали, давно прекратив стрелять из винтовок: предстояла рукопашная. Не было никого хуже, чем рабы, почувствовавшие, что можно ухватить за горло господина. Повстанцы были не лучше рабов прежде — поэтому туркам не поздоровилось.

Минаев бросил куда-то вперед гранату, не глядя, куда она упала, упал на землю, больно стукнувшись животом о твердую землю. Несколько секунд — и раздался гулкий взрыв, от которого в небо взметнулась земля. А еще граната разнесла в куски несколько турок, не успевших понять, что случилось. Взрыв оглушил еще нескольких противников, задев одного из повстанцев. Он катался по земле, закрыв лицо ладонями, а между пальцев текла кровь.

Сергей наконец-то оказался на батарее. Дорогу ему преградил ошалевший от происходящего турок-офицер, с выпученными глазами и ятаганом наголо. Минаев нажал на курок нагана — и лишь щелчок раздался. Патроны кончились.

— Вот черт, — процедил сквозь зубы Минаев, отступая назад.

Турок наступал, занося над головой ятаган, поблескивавший в свете звезд и полыхавшего огня. Как будто сама земля полыхала, подожженная разрывавшимися снарядами.

Что-то просвистело в воздухе, ударившись оземь — и раздался невероятный грохот, с неба посыпалась земля, а Минаев повалился на землю. Рядом застучали падающие камни и еще что-то, тяжелое и большое. В ушах звенело, а взгляд не мог сфокусироваться, все плыло перед глазами Сергея Михайловича. Текли мгновения, подгоняемые вперед неизвестной силой — а ятаган турка все не опускался на голову Минаева. Русский офицер еле-еле смог поднять голову, чтобы увидеть затуманенным взором, что осман больше никогда не сможет ни на кого поднять руку: он оказался слишком близко к эпицентру взрыву. Теперь, чтобы похоронить турка, пришлось бы его собирать…

Минаев не слышал, как свистели пули над ним, как стучали ноги повстанцев и защитников баррикад по азиатской земле, но главное — он не видел и не слышал взрывов русских снарядов вокруг. На кораблях увидели сигнальную ракету и прекратили обстрел этой позиции. Турецкая батарея тоже умолкла. А вокруг сражались, дрались, боролись, даже грызлись друг с другом сцепившиеся турки и христиане, решив, что живыми не уйдут отсюда. Только вот османов было меньше, и они не могли представить, что повстанцы будут ТАК сражаться. Они мстили за века издевательств и презрения, убийств и понуканий, рабства и тьмы. И эта месть была невероятно кровавой.

Кто- то подхватил Сергея. Минаев посмотрел на одного из русских солдат, как раз того, что выстрелили сигнальной ракетой. Его полные губы что-то говорили, но контуженный не мог ничего услышать. Какое-то шестое чувство подсказало ему посмотреть в ту сторону, куда был направлен взор помогавшего ему человека

Минаев взглянул на взволнованное Черное море — и темные силуэты кораблей, подходивших к берегу. Транспорты. Первая волна десанта.

— Наши, братцы, наши, — улыбнулся Минаев, не слыша собственных слов.

Бой вокруг потихоньку стихал: больше не с кем было драться. Батарея оказалась в руках у отряда Минаева. Сергей, кое-как поднявшись на ноги, отстранив Гната (кажется, так звали этого солдата, что запустил в небо сигнальную ракету), и оглянулся.

Вся земля вокруг была усеяна трупами, и греки, болгары, армяне, погибшие здесь, мало чем отличались от убитых турок. Смерть всех уравняла лучше, нежели смогли любые, самые радикальные реформы.

А транспорты уже остановились, и на берег уже вот-вот должны были встать первые русские солдаты, вместе с которыми Минаев должен был удержать батарею до подхода основных сил.

Слух как-то разом, одним скачком, вернулся к Минаеву, и на него нахлынула какофония звуков. Слышались стоны раненых и умирающих, ругань последних турок, дравшихся со стойкостью обреченных, ятаганами, саблями и даже винтовками. Но пулеметная очередь прекратила этот бой. "Мадсен" молчал до того: берегли патроны. Звуки боя исчезли. А потом раздались крики радости: для многих участников боя это была первая победа, первый успех…

Даже Минаев поверил, что победа в этой войне стала намного ближе.

— Приготовиться к обороне. Скоро тут станет жарко. Турки не могли не вызвать подкрепления. Быстро. Быстро. Кому сказал?! — Минаев орал на подчиненных во всю глотку. До него уже доносились отдаленные звуки боев за соседние батареи и разрывов снарядов.

Настоящее сражение только-только начиналось…


Аксенов первым ступил на азиатскую землю. Здесь даже сам воздух отличается от столичного или крымского. Но почему-то чувства, будоражившие подпоручика, были те же, что и в Петрограде. Живо в памяти всплыли картины баррикад, лезущих на них восставших, треск пулеметов, гранаты, винтовочные залпы…

Батарея располагалась не так уж далеко, но Василий Михайлович боялся того, что батарею все-таки занять еще не удалось. На берегу было уж слишком тихо, оттуда доносились только приглушенные ветром голоса, и было не разобрать, на каком языке кричали.

Плечо приятно оттягивал пистолет-пулемет, запасными магазинами к которому был туго набит мешок, висевший на плечах подпоручика. Примерно так же были вооружены и унтера его батальона. У солдат же были обычные трехлинейки и "берданки". С собой кроме орудия взяли только патроны и саперные лопатки.

— Взводам Михайлова и Грицко остаться для разгрузки. Пришлите кого-нибудь, когда начнут выгружать пушки. Остальные — за мной, быстро, быстро!

Аксенов не оглядывался, на бегу готовя пистолет-пулемет к бою. Мало ли, вдруг пригодится. Слишком уж все было легко. Вдруг эти самые "оперативные группы" не смогли взять батарею, и теперь они идут в ловушку? Но если так — то Минаев первым встретит опасность! Честь офицера не позволяла ему бросить вперед кого-то из подчиненных, под вражеские пули. Хотя многие друзья Сергея и погибли, руководствуясь этими идеалами. Но зато жалеть им было незачем, умирая за Родину, со словами "За Веру, Царя и Отечество" на устах…

Крутой берег, заброшенные траншеи и укрепления, куски ржавой колючей проволоки, в которой зияли широкие проходы: никто не следил за босфорскими оборонительными сооружениями…

Впереди показались какие-то силуэты, засевшие на гребне холма. Аксенов вскинул пистолет-пулемет, готовясь в любой момент пустить его в дело.

— Господа, где же Вас черти носят? — этот голос вряд ли мог принадлежать осману. — Мы все ждали, ждали, а потом решили, что тянуть уже нельзя да и взяли эту проклятую позицию. Быстрее, быстрее! Скоро тут начнется такое, что всем хватит!

Человек встал во весь рост, вытянув вперед пустые руки. Жаль, что его лицо было скрыто ночною темнотой, иначе бы Аксенов увидел облегчение на нем. Да, десант здесь очень и очень сильно ждали…

Всех офицеров и унтеров собрали перед самым отплытием в здании севастопольского Собрания. То же самое происходило и в Одессе. Люди должны были понимать, как действовать в первые часы после высадки.

— Вашей главной целью будет закрепиться на позициях и ждать подхода войск второго эшелона. Всего против нас будут действовать две дивизии противника, которым понадобится около десяти часов, чтобы прибыть к позициям Верхнего Босфора. Несколько северных батарей уже должны быть заняты к тому моменту. Одновременно с нами будут действовать оперативные группы, в чьи задачи входит штурм со стороны материка турецких укреплений. Так что высадка должны пройти гладко. Около суток вам предстоит отбивать атаки противника, затем на берегу должно скопиться достаточно сил для наступления на Царьград и защиту азиатской стороны Босфора.

— А как же "Гебен"? — спросил какой-то поручик. Похоже, он был наслышан о кошмаре всего Черноморского флота. — Разве он не сможет с легкостью обстрелять наши позиции и отогнать прочь от пролива все силы? Ведь в прошлый раз весь флот…

— В этот раз, — Колчак поднялся во весь рост. — В этот раз уйти ему не удастся. Немцы потом будут с содроганием вспоминать тот бой, что мы дадим их до селе непобедимому дредноуту.

В этом голосе слышалось столько льда и металла, что собравшиеся поняли: командующий Черноморским флотом на самом деле убежден в невероятно горячем приеме, который устроят русские корабли "Гебену"…

Глава 32

Брезжил рассвет. Здесь, в считанных километрах от побережья Балтийского моря, было невероятно тихо. Солдаты нервно курили махорку в окопах, хмуро поглядывая на далекие-далекие, утопавшие в тумане позиции германца. Люди в основном помалкивали, лишь изредка перебрасываясь парой-тройкой ничего не значащих фраз. Ждали…

И вот, когда покрывало тумана над вражескими позициями стало истончаться, ожидание подошло к концу. Тишину разогнал рев моторов. Солдаты, повинуясь единому порыву, задирали головы вверх, глядя на ровный строй величественных "Муромцев", летящих высоко над землей по направлению к немецким позициям.

— Товсь! — разнеслись команды унтеров по окопам. Скоро должно было начаться.

Послышались молитвы, мат сквозь зубы — или просто шутки с прибаутками. Люди готовились к атаке как могли. Ведь многим из них, может быть, предстояло прожить свой последний день. А многим так хотелось жить…

Муромцы, казавшиеся на таком расстоянии шершнями, немного снизились. Раздались отдаленные щелчки — это немцы пытались сбить наши аэропланы. Но что щелок может сделать шершню, так и норовящему вас ужалить? А эти шершни были что надо…

Из нескольких "Муромцев" что-то посыпалось на вражеские позиции.

— Чагой-то? Не бонбы, те б гудели, — глубокомысленно изрек один из солдат-георгиевцев.

Еще несколько "шершней" полетело дальше, ко второй линии обороны германцев. И тут же — полыхнуло зарево. Над вражескими окопами взметнулось яркое-яркое, как солнце в жаркий, безоблачный летний полдень, пламя. Огненные языки будто бы слизнули все вокруг. Горизонт заволокло огнем — так, во всяком случае, показалось нашим солдатам. Стали креститься — а пламя все не унималось. А кто-то из солдат внезапно улыбнулся:

— Ну-тка попляшут ерманцы, — щербато ухмыльнулся архангелогородец, окавший и долго-долго тянувший слова. — Отольются им наши слезки, братва, ох, отольются!

А пламя все горело и горело, не желая потухать, только, казалось, становилось все ярче и яростней. Началась канонада, наши начали пригибаться, юркнули в траншеи, закрыли головы руками — но ничего не происходило. Снаряды не падали, комья земли не падали на головы, осколки не норовили продырявить грудь или живот. Просто звуки от рвущихся на германских позициях снарядов слишком уж сильно походили на артиллерийский обстрел. Эта канонада все продолжалась, не желая смолкать — и к ней присоединилась новая, отдаленная — вторая линия обороны германцев тоже оказалась объята этим адским пламенем.

"Муромцы" повернули обратно, истратив весь запас напалма на германские позиции. Пилоты, летя в считанных десятках метров над землей, с содроганием смотрели на дело своих рук: вблизи зрелище было по-настоящему ужасным. Огонь не желал тухнуть, пока не сгорало все, что только могло гореть. Траншеи, доты, бункеры, пулеметные гнезда, орудийные батареи — все было скрыто за плотной завесой огня. Рвались огнеприпасы: словно дьявольский оркестр играл на ударных гимн войне, уничтожению и смерти. Но самым страшным было осознание, что человек создал такое оружие, перед которым даже смертоносный газ казался орудием миротворцев и пацифистов.

Человеческие крики, в первые минуты заполнившие все вокруг, уже стихли. Пилоты видели, как на позициях, которые не затронул напалм, суетились германские солдаты, более похожие с такого расстояния на муравьев, чей муравейник потревожил лесной пожар. Люди бежали прочь из окопов, бросая все, что сковывало движения и мешало бегству. Но даже пилоты не видели того, что видели немногочисленные выжившие после разбрасывания напалма германцы. Едва это вещество, напоминавшие смолу или даже нефть, попало на человека, как тот вспыхивал, превращаясь в обугленный труп в считанные мгновенья. И если даже пытались оттереть напалм, то становилось только хуже, огонь лишь яростней пожирал плоть. А когда хоть немного попадало в вентиляционные кубы или в прорези бункеров — меньше чем через минуту на земле становилось одной братской могилой больше. Поэтому было немудрено, что скованные ужасом немецкие солдаты бросали все, бросаясь в тыл, как можно дальше от безжалостного пламени. Немногие из офицеров пытались их остановить, сами объятые ужасом, глухие к крикам, раздававшимся отовсюду…

Огонь и страх проторили широкую дорогу сквозь позиции, брошенные германцами. Правда, сквозь места, охваченные пламенем, идти было нельзя: туда бы просто никто не сунулся. Но вот рядышком можно было пройти — и прошли. Конные сотни на рысях ринулись вперед, к брошенным окопам, чтобы пройти дальше, догнать убегающих германцев, отомстить, отплатить за те месяцы бесконечного сидения в мерзлых окопах под градом артиллерийских снарядов. Кавалеристы спешивались перед проволочными заграждениями, перерезали их загодя взятыми ножницами для резки колючей проволоки — и начиналось…

Позади кавалерии бежали пехотные батальоны, в чьи задачи входил захват артиллерийских орудий, патронов, брошенного оружия — и выход в тыл к тем позициям, до которых не добрались "Муромцы", несшие гибель всему живому. А еще предстояло закрепиться на новом плацдарме, в ожидании вражеской контратаки. Бегущих вскоре должны были остановить, первый шок вскоре прошел бы, и тогда бы противник решил нанести удар. Но до этого еще была уйма времени, которое Корнилов решил использовать с максимальным эффектом. В зазор во вражеских позициях двинулись две пехотных дивизии и семь конных эскадронов. И это только здесь, у самого балтийского побережья.

Воздушная разведка, показывая чудеса храбрости и пилотажного искусства, сфотографировала укрепления противника, как на линии фронта, так и в тылу. Затем с помощью проекционного фонаря эти фотографии разворачивались в план и помещались на карте. В каждой армии была карта масштабом двести пятьдесят сажен в дюйме, полученная подобным способом. Имея на руках схемы расположения вражеских линий, командный состав тех частей, что должны были участвовать в наступлении, долгое время изучал передний край германской обороны.

К тому же за несколько недель до наступления, этак за пять или шесть, проводились земляные работы, благодаря которым удавалось подобраться к вражеским окопам на расстояние в двести-триста метров. Конечно, германская воздушная разведка с легкостью обнаруживала все эти работы, скопление резервов… Но ничего точного сказать было нельзя: практически одинаковые подготовительные работы велись сразу в двадцати-тридцати местах, артиллерию до последнего не сосредотачивали, да и особо не собирались: ставку делали на прокладывание "напалмовых дорожек". Только за несколько дней до начала боевых действий на передовую были переброшены войска, которым предстояло принять участие в наступлении. Тогда же прибыла и артиллерия: хорошо замаскированная, расположенная на заранее определенных участках.

Великий князь Кирилл Владимирович наладил производство напалма в конце марта чуть ли не в полевых условиях, на импровизированных заводах. Скрыть от противника эту деятельность удалось благодаря крохотным масштабам производства: Главковерх настоял на том, что запасов напалма должно хватить для прорыва. А в дальнейшем производство этого вещества уже не надо будет скрывать — весть о нем и так разойдется по всему миру после весеннего наступления армии — и можно будет наладить широкомасштабное изготовление.

Та же самая картина, что и у балтийского побережья, была и на других участках Северного фронта: пять или семь "Муромцев" торили огненный шлях сквозь вражеские позиции, и в образовавшиеся зазоры устремлялись все наличные силы. Вот только жаль, что этих бомбардировщиков на Северном фронте было всего лишь на четыре "зазора" — остальные самолеты были нужны для Босфорской операции или для поддержки других фронтов, все-таки весь Восточный фронт отдал для Черноморского флота большую часть "Муромцев".

Общее наступление подготавливалось по плану Луцкого прорыва, но в гораздо более широком масштабе. Юго-Западный фронт, которому теперь отводилась роль "первой скрипки" (в шестнадцатом году Западный фронт назначался основным, но там никаких активных действий не было), стал ареной для Кирилла — там он решил опробовать и новое вооружение, и новую тактику. Австрийцы должны были почувствовать на себе удар штурмовых отрядов. Жаль только, что катастрофически не хватало времени и нужного вооружения для создания этих формирований. Но приходилось обходиться тем, что было в наличии.

Вообще, оборона противника на Юго-Западном фронте была "что надо". Окопы были даже выше человеческого роста, убежища основательно врыты в землю и защищали даже от тяжелых снарядов, имея сверху по два ряда бревен, присыпанных землею. Иногда вместо дерева можно было увидеть железобетонные строения, внутри которых было даже комфортно, по масштабам военного времени, во всяком случае. Обитые досками стены и потолки, дощатые или глинные полы, получалась комната шагов в десять в длину и шесть в ширину. В окна, те, где это было возможно, вставлялись стеклянные рамы. Из утвари — складная железная печь, нары, полки. А для командиров: помещения из трех-четырех комнат, с кухней, крашеными полами, оклеенными обоями стенами.

Перед линией обороны — несколько линий колючей проволоки. Мины, бомбы, электрический ток: здесь была оборонане слабее, нежели та, что пробивали во время Луцкого прорыва.

"Муромцы", едва миновав гибели под обстрелом пушек, пулеметов и даже винтовок, пробили узкие "напалмовые дорожки" и здесь. Один из аэропланов внезапно остановился в небе, а потом сорвался в крутое пике. Похоже, то ли техника отказала, то ли его все-таки достали с земли. Пилот не успел даже воспользоваться парашютом Котельникова: "Илья Муромец" был слишком низко над землей. Это был первый русский, погибший от напалма…

Запаса нового оружия не хватило, чтобы прорвать в достаточном количестве мест фронт. Зная об этом, еще на рассвете начался массированный обстрел артиллерией вражеских окопов, так, что первая линия укреплений быстро прекратила существовать. Отстрелявшись, орудие наводили на другую цель — и снова начинался ад. Естественно, австрийское командования, памятуя о событиях прошлого года, попыталось организовать отход войск в глубину. Во время Луцкого прорыва лишь немногочисленные доты и бункеры оказались нетронуты, но их "гарнизоны" быстро сдавались в плен. Иначе убежища превратились бы в братскую могилу: достаточно было нескольких гранат и около литра бензина, залитого во взорванный куб вентиляции. После наполнения бензиновыми парами дота внутрь просто бросалась граната, создававшая настоящий огненный смерч.

Надо было отдать противнику должное: живую силу он сохранил, а заодно и запросил подкреплений. Правда, практически все свободные силы были уже на Северном, Западном фронтах и во Франции…

А вот вторую линию обороны брали уже далеко не одной артиллерией. На прорыв шли "руссо-балты", броневики с зубцами на торцах бронелистов, рвавшие на ходу колючую проволоку. Пока на вражеские укрепления сыпались снаряды, несколько бронеавтомобилей прорезали проволочные заграждения, разворачивались и открывали пулеметный огонь по окопам. Пока пули били по бронелистам, от одной воронки до другой бежала штурмовая группа. Три десятка человек, самые смекалистые и умелые солдаты и офицеры, вооруженные автоматами Федорова, новыми карабинами и пистолетами-пулеметами, несшие немалый заряд взрывчатки и по несколько канистр. Миновав таким образом зону поражения соседних дотов и выйдя к "жертве", штурмовой отряд быстро-быстро подбегал к укреплению, проделывал уже упомянутую операцию с вентиляционным кубом и переходил к другому. Правда, на первых порах возникали большие трудности: штурмовые отряды только на учениях отрабатывали тактику взятия дотов, а в бою использовали ее впервые. Но с каждым новым взорванным дотом дело налаживалось. Да и не последнюю роль сыграл "позаимствованный" опыт. Пленным германским офицерам, которым уже приходилось использовать похожую тактику, выпала "почетная доля" стать учителями первых штурмовиков. Конечно же, не от хорошей жизни…

Австрийцы не смогли удержать линию оборону: уже в нескольких десятках местах произошли сильные прорывы, создавалась угроза окружения значительного числа пехотных частей. Однако враг все-таки решил предпринять контратаку конными и стрелковыми частями, собранными в кулак. Пятнадцать тысяч сабель и тридцать тысяч штыков, "заслонивших" один из северных прорывов. Кавалерия должна была зажать в тиски ударные отряды, "локализовать", а между тисками ударила бы пехота.

Сражение вышло бы по-настоящему красивым. Ударная группа, чей целью был прорыв на несколько десятков верст на северо-запад, для соединения с наступавшими силами Западного фронта, "наткнулась" на мощный заслон, превосходивший ее раз в пять по количеству сабель и примерно на пять тысяч штыков.

Начался встречный бой на поле, окруженном холмами. Высоты на флангах занять еле-еле успели, расположив там несколько легких орудий, доставленных кавалеристами. А вот впереди… Впереди залегла вражеская пехота. Бить в лоб — полегло бы слишком много людей, да и времени потеряли бы уйму.

На фланги уже вот-вот должна была насесть вражеская кавалерия, ударяя по скованным боем стрелкам…

Командир конных стрелков австрийского ландвера, высоченный усач, с ироничной улыбкой поглядывал на русские орудия, которые наивные простачки оставили практически без охраны. Естественно, пушки нужно было захватить, повернуть против оказавшихся в низине русских пехотинцев и этим еще сильнее отбросить врага прочь, а может, даже ударить по линии обороны врага.

Конные стрелки почти успели добраться до пушек. Почти — потому что на их пути будто бы из ниоткуда выросли глупо выглядевшие здесь, в бою, рессорные коляски.

— Die Bettler,[17] — осклабился австриец. Он подумал, что Россия настолько обеднела, что танки решила заменить жалкими телегами…

Это была последнее мгновение в жизни того австрийца: пулеметчики, уютно расположившиеся на колясках, накрыли шквалом огня наступавших кавалеристов, быстро уходя из-под вражеской атаки. Уметь тут особо нечего было: многие солдаты не одну сотню раз ездила на телегах и колясках, сами ими правили, так что навыки были о-го-го!

А кони и люди падали на землю, убитые или раненые, накрывая подножие холма саваном из трупов…

Несколько десятков тачанок смогли серьезно потрепать вражескую кавалерию, и "сабли" отступили. А вот пехота застряла. Без поддержки артиллерии врага просто нельзя было отбросить без серьезных потерь. И тут-то нашли выход. Скомандовали отступление. Центр отряда прогнулся, фланги застряли у легких орудий, которые нельзя было так быстро перебросить на новые позиции.

Вражеские минометы сперва "пропахали" наши ряды, а пушки смогли вывести из строя несколько тачанок. Австрийцы крепко держались на своих холмах, огрызаясь огнем из всего, что только могло стрелять. Так продолжалось до позднего вечера, когда на фланги противника насели наши подкрепления, переброшенные сюда из мест соседних прорывов.

Позиций им удержать не удалось, и враг решил отходить, оставив в арьергарде кавалерию. И вот тут-то снова заговорили о себе тачанки, поддержанные артиллерийским огнем…

Австрийцы спешно отступали практически по всему Юзфронту, памятуя о временах Луцкого прорыва. Уходя из-под удара, враг смог уберечь свои силы от полного разгрома, как в прошлом году. Но все равно, австриякам приходилось отступать вновь и вновь, не в силах задержаться на какой-либо позиции, всю первую неделю наступления. Едва возникала угроза флангового обхода или окружения, позиции отдавались: никому не хотелось попасть в окружение. К тому же Юго-Западный фронт наступал как-то странно. Одновременно ударяли в трех равноудаленных друг от друга местах, в центре и на флангах, пробивали оборону и начинали потихоньку поворачивать к еще держащимся и даже, иногда. Ничего не подозревающим о прорыве частям защитников. Обороняться австрийцам становилось опасно: еще чуть-чуть, и могли зайти в тыл, поэтому снова и снова приходилось отходить. К тому же спасало то, что германцы поверили в полномасштабное наступление на Северном и Западном фронте, где загодя собрали большую часть тяжелой артиллерии и три четверти бронеавтомобилей. Враг повелся, оставив без резервов силы, противостоящие нашему Юго-Западному фронту, пытался перебросить их спешно назад, на юг — и нарывался на "сюрпризы"…

Западный фронт смог прорвать оборону германцев на стыке между ним и Юго-Западным фронтом — и в эту дыру рванула Конармия Петра Николаевича Врангеля, всего лишь двенадцать тысяч сабель… Но зато каких! В нее собрали лучшие кавалерийские части, со способными командирами, и поставили перед ними весьма и весьма интересную цель.

Конармию, юркнувшая в зазор между вражескими частями, немцы ждали на подходах к Польше, ожидая, что Врангель попытается атаковать кайзеровскую армию с тыла. Конармию австрийцы ждали на юге, дума, что та поддержит наступление Юзфронта, Конармию и австрияки, и германцы ждали на Западном фронте…

Но Конармия выбрала ни одно из этих трех направлений — она пошла по прямой, где никто не думал, что она займется далеко не ударами по складам или тыловым частям, пытаясь сеять анархию в тылах. Нет, цель, поставленная перед Врангелем, была намного интересней. Обогнув с севера отступавшую Четвертую австро-венгерскую армию, разбив заслоны на переправах через Буг, Конармия, казалось, пропала, испарилась среди просторов Западной Белоруссии.

Поздно ночью на маленькой узловой станции раздались выстрелы, шум, взбешенные гудки паровозов, конское ржание…Словом, совсем не те звуки, что должны оглашать сумерки в этаком захолустье. Шум выстрелов быстренько утих. Жители, уже привыкшие к артиллерийской пальбе, а не то что ружейной (здесь просто проходила второстепенная линия обороны в пятнадцатом году, так что местные навидались всякого), решили, что какой-то маленький отряд наступающей русской армии наткнулся на германский гарнизон и отступил, огрызаясь. А спустя час или два, казалось, сама ночь пробудилась: адский шум разрывающихся бомб превратил в ничто только-только воцарившуюся тишину.

Люди, прильнувшие к окнам (те, что не попрятались по подвалам или под кроватями), увидели вместо вокзала горящие руины и силуэт искореженного состава на платформе. Единственная колея оказалась надолго заблокирована. А утром еще увидят, что железнодорожное на несколько верст во все стороны превратилось в груду металла и деревянные щепы. Несколько десятков разъездов быстро-быстро заложили множество зарядов взрывчатки, подорвав их практически одновременно.

Спустя считанные дни эшелоны, перевозившие подкрепления на юг, встали. Большинство узловых станций и железнодорожных переездов были взорваны вместе с примерно пятьюдесятью верстами путей. Причем только те, что располагались более-менее глубоко от линии фронта. Остальные просто не трогали, Врангель боялся того, что на него двинут фронтовые части. К тому же на многие селения и городки в тылу совершались лихие кавалерийские наскоки, нервировавшие донельзя германское и австрийское командование. Неуловимые русские кавалеристы (все отчего-то поминали казаков) "гуляли по тылам", каким-то чудом избегая направлявшихся на борьбу с ними войсковых частей. И это — в то время, когда малейшее промедление на железных дорогах могло стоить потери сотен тысяч десятин из-за наступления Юго-Западного фронта! Гарнизонные офицеры рвали волосы на головах, чаще, правда, подчиненных, нежели своих собственных, божились, что поймают вражеские диверсионные отряды — а через день-другой стояли возле очередного взорванного переезда. А потом "эти проклятые казаки" совсем обнаглели, пользуясь тем, что враг просто не мог направить должностное число полков далеко от фронта, вот-вот готового просесть под ударами армий Корнилова и Эверта. Последний, правда, изо всех сил противостоял наступлению, говорил о его неподготовленности, слишком крупных силах, противостоящих здесь русской армии — но Кирилл в нескольких коротких и резких телеграммах быстро убедил главнокомандующего Западным фронтом, что промедление смерти подобно. Или как минимум — плохих последствий для самого главкома…

Рано утром очередной эшелон, перевозивший подкрепление с Северного фронта на Юго-Западный, остановился на маленькой станции у самого Буга.

Калиш пал, Львов оказался в кольце осады, Четвертая армия Румынского фронта рвалась вперед, грозя окружением австро-венгерским и болгарским частям. Горбатовский решил, что нельзя терять времени на долгий штурм этого города, а проще оставить заслон против гарнизона, а основные силы бросить вперед, на Третью и Седьмую австро-венгерские армии. Те как раз отступали на запад, между ними появился крохотный зазор, который вполне мог стать настоящей дырой, местом очередного прорыва. Вот туда и направлялись подкрепления, каждый солдат мог покачнуть весы в пользу Центральных держав.

Паровоз остановился: надо было пополнить запасы угля, узнать последние новости да и хотя бы ноги размять. На вокзале туда-сюда ходило несколько германских караульных, а один офицер, кажется, гауптман, отчитывал местного железнодорожного случая. Этот проклятый русский снова перепутал приказ, и важная телеграмма не дошла вовремя до штаба Армии Войрша, державшей оборону у Барановичей. Западный фронт русской армии там практически бездействовал, обходя этот город и собирая силы для удара на Вильно. Правда, против наших Двенадцатой, Десятой и Второй армий хорошо держались германские силы, стянутые туда в апреле. Вот-вот русская армия могла откатиться…

Пассажиры офицерского вагона, вдыхая свежий воздух полной грудью, подошли к тому гауптману, с улыбкой поглядывая на притихшего телеграфиста. Завязался непринужденный разговор, говорили про очередные новости с "цирковой арены" — так прозвали те районы, где орудовала неуловимая Конармия Врангеля. Один из офицеров, только-только сошедших с поезда, краем глаза заметил какое-то движение на вокзале. Огляделся — и обмер. Прямо в лицо ему смотрела винтовка, которую держал командир патруля.

В считанные мгновения из здания вокзала, из депо и со складов в поезд начали запрыгивать люди в одежде железнодорожных рабочих, германских солдат, офицеров, крестьян…

Офицерские вагоны моментально оказались заполнены вооруженными людьми самого дерзкого вида, врывавшихся в купе и забиравших любое оружие (иногда вместе с часами, украшениями и прочими приятными мелочами) у германцев. С солдатскими вагонами поступили еще быстрей: гранаты, пулеметные очереди, "контрольные выстрелы" по выжившим. Практически никто не успел среагировать: многих смерть настигла во сне.

Офицеров же пощадили потому, что нужны были "языки". Правда, особо важной информации у них добыть не удалось. Так, примерное расписание очередных эшелонов с подкреплением, слухи о расположении карательных отрядов. К тому же в поезде, в грузовых вагонах, удалось разжиться оружием и патронами. Жаль только, что корма для лошадей там не было: Конармии нужно было огромное количество овса, на подножном корме недолго "гулять по тылам".

Врангелевцы заняли этот маленький городок (или скорее большую деревню) прошлым вечером, перебив немногочисленный гарнизон. С местными легко удалось договориться: все-таки свои, не немцы и не поляки. А заодно выяснилось, что утром ожидается состав с подкреплениями для южных армий. Естественно, решили эшелон остановить. Но нужно было действовать без лишнего шума, из-за чего разыграть пьесу "Повседневная жизнь тылового городка". А германцы повелись на нее, не ожидая, что Конармия отважится на такую наглость.

Эшелон отогнали вперед, верст на пять — и там уже взорвали, перекрыв тем самым железнодорожные пути для будущих подкреплений на немалое время. Заодно подорвали железнодорожное полотно, ограничившись тремя-четырьмя зарядами взрывчатки — та подходила к концу. Надо было что-то с этим делать…

Глава 33

Кирилл и Юденич прильнули к карте Северного фронта.

— Ваше Высочество, а не кажется ли Вам, что наступление захлебывается? Да, удалось без значительных потерь занять Двинск и Митаву. Но это был успех, достигнутый благодаря всеобщему напору и напалму. Однако части продвигаются все медленней, Десятая армия и Двенадцатая армии увязли в боях на подступах к Вильне, у Митавы германцы заняли оборону, взломать ее будет делом долгим. Барановичи пришлось обойти, противник создал там укрепрайон еще в прошлом году. Армии продвигаются все медленнее, даже небольшое превосходство в тяжелой артиллерии нас не спасает. Юго-Западный фронт продвигается слишком быстро, вот-вот может возникнуть проблема со снабжением и связью между штабами армий. Горбатовский запрашивает подкрепления: вот-вот выйдет на оперативный простор, понадобятся еще люди и огнеприпасы. Румынский фронт, ослабленный переброской десантных дивизий, может похвастаться только успехами Четвертой армии. В общем, положение своеобразное. Западный и Северный фронт добились прорыва на двух участках, создав угрозу Вильне и увязнув во встречных боях, Юго-Западный фронт продвигается все дальше и дальше, перемалывая австро-венгерские части, Румынский фронт по Вашему приказанию стоит на месте, лишь сковывая несколько болгарских и турецких дивизий, которые противник теперь не сможет перебросить к Стамбулу… Нужен успех, Кирилл Владимирович, нужно что-то предпринять, иначе покатимся обратно. Радует, что союзники с девятого апреля уже начали наступление. Свободных частей у Центральных держав нет. Итальянский фронт австро-венгры ободрали как липку, все сил против нашего Юзфронта бросили. Однако на севере противник, судя по имеющимся данным, может начать контрнаступление. Кирилл Владимирович, что Вы намерены предпринять?

— Николай Николаевич, взгляните на карту, — Кирилл Владимирович обвел указательным пальцем Литву и Латвию. — Вас здесь ничего не смущает?

— Разве что наш Пинский выступ. Фланги Особой армии оголены. То, что она может выйти к Брест-Литовску, значит не только тактический успех, но и угрозу окружения противником, — Николай Николаевич пожал плечами.

— Все верно, — Кирилл вздохнул. — Могут получиться новые Мазурские болота. Однако не для нас — а для Германии. Особая и Одиннадцатая армии должны выйти к Брест-Литовску. Если армия Войрша или части Бернхарди не станут оборонять этот город, наши силы должны его занять, а затем повернуть к Неману. Вторая армия должна оставить заслоны, необходимые для блокады Барановичей, а затем занять правобережье Немана. Все резервы должны быть использованы для захвата контроля над участком правого берега этой реки длиной в тридцать или сорок верст…

— Но ведь германские части все еще будут оставаться в Литве и Латвии! — Николай Николаевич вздернул подбородок. — Они же не будут сидеть сложа руки! Хотя… скованные армиями Северного фронта… Кирилл Владимирович, Вы хотите окружить несколько кайзеровских армий на этой территории?

— Не совсем. Мы создадим угрозу "котла" между правым берегом Немана, Балтийским морем и Северным фронтом. Подкрепления германцы сюда не смогут подвезти, если нашим частям удастся закрепиться. К тому же противник ограничен в людских ресурсах: союзники уже вторую неделю ведут наступление. Надеюсь, их "операция Нивеля" удастся. Нам нужно просто собрать достаточно сил для прорыва и удержания на протяжении хотя бы нескольких месяцев позиций по правобережью Немана. Северный и Западный фронты должны напрячь все силы ради этого. Юго-Западный фронт пусть сосредоточит силы на северных точках наступления. В крайнем случае, если не удастся добиться успеха, мы вынудим противника ввести резервы. Центральные державы вряд ли выдержат такое напряжение. К тому же части Румынского фронта должны вскоре освободиться. Это заставит германцев заволноваться. Естественно, наш замысел должен быть для них кристально ясен: попытка окружения литовских армий и занятие Вильны. Германцы должны сперва попробовать затянуть прорыв, а если не получится — то начать отводить войска к западу и северо-западу, на линию Либава-Средний Неман, а также к Вильне. А наш Северный фронт получит возможность продвинуться вперед.

— Я не думаю, что это возможно, Ваше Высочество. Болгарские части уверенно держатся, поддержанные турецкими и германскими дивизиями. Румынский фронт враг еще будет удерживать долгое время. У германцев и австрийцев еще есть силы для создания резервов и переброске подкреплений. К тому же они могут снять части с Западного фронта. Я не думаю, что союзники смогут серьезно продвинуться во Франции и Бельгии.

— Еще не вечер, Николай Николаевич, еще совсем не вечер…

— Ваше Высочество! — в комнату вбежал запыхавшийся адъютант. — Только что пришла телеграмма от министра Милюкова.

Министр иностранных дел уже несколько недель пребывал в "турне" в Соединенных Штатах. Конгрессмены и сенаторы все никак не хотели объявить войну Германии. Даже после разрыва дипломатических отношений и серьезного вреда их торговому флоту, американцы выжидали. Кирилл надеялся, что Милюков вместе с другими эмиссарами союзников сможет убедить штатовцев вступить в войну. А заодно лидера кадетов удалось сплавить подальше…

Кирилл пробежался глазами по расшифровке послания. Улыбнулся. Сердце застучало сильнее.

— Удалось. Николай Николаевич, американцы все-таки вступили в войну! Только что закончилась внеочередная сессия Конгресса. Вильсон смог убедить конгрессменов в необходимости начала боевых действий против Центральных держав. Теперь бы еще узнать, что же происходит в Болгарии…


Фердинанд I Саксен-Готский, король Болгарии и прочее-прочее-прочее, чей род по бабкиной линии восходил аж к самому Луи-Филиппу "Равенству" Орлеанскому, в последние дни был невероятно взволнован. Как-то все и сразу свалилось на него: Вильгельм требовал от болгарской армии более решительных действий на фронте, посылки нескольких дивизий для обороны Австро-Венгрии от нового прорыва, турки только-только заныли о спешной отправке сил к Стамбулу, для спасения столицы от свалившегося как снег на голову десанта…

В общем, правитель болгарский, как истинный германец решил, что нет лекарства лучше, чем музыка. Именно ради спасения от повседневной суеты Фердинанд решил посетить оперу. Помпа, сновавшие туда-сюда портные (естественно, нужно было блеснуть перед подданными своим нарядом!), вымученно улыбавшиеся адъютанты, офицеры генерального штаба, придворные, фрейлины, дочки Евдокия и Надежда…

Царский кортеж был довольно-таки скромен. Три легковых автомобилей охраны, несколько — со свитскими, и один, с открытым верхом, для Фердинанда и семьи. Улицы Софии приветствовали своего правителя свистом и антивоенными выкриками. Когда кортеж заворачивал, несколько подростков смогли каким-то чудом приблизиться настолько к царскому автомобилю и закидать его тухлыми овощами. Фердинанд нахмурился, прикрикнул на водителя, помянул на родном германском своих неблагодарных подданных, испортившим царю настроение.

Кортеж в очередной раз должен был повернуть. Еще десять или пятнадцать минут, и царь бы уже смог насладиться спокойствием оперного театра, чудесной музыкой…

Внезапно автомобиль охранения остановился, противно, надсадно завизжали тормоза, а затем раздался оглушительный взрыв. Взметнулся столб черного как смоль дыма, впередистоящее авто разворотило, сидевшие там люди оказались в крови, казавшейся какой-то слишком яркой, ненастоящей. Водитель царского экипажа начал разворачивать машину, его лицо было белее снега от волнения, свитские принялись палить по переулкам, где, как им казалось, засели бомбисты…

Голова Фердинанда неестественно дернулась, что-то темное отлетело от нее, царь болгарский закатил глаза. Его треугольная бородка задрожала, хитрые, лисьи глаза (его в народе звали Лисицатой, Лисой) широко раскрылись…

Худое лицо Марии-Луизы, его жены, побелело, покраснело, посерело, а изо рта поднялся душераздирающий, пробирающий до самых костей крик: царя Болгарии настигли пули убийц. Начался настоящий хаос. Ревели тормоза и люди, дочки Фердинанда заливались плачем, Мария-Луиза обнимала уходившего в мир иной супруга, слышались хлопки от выстрелов и беготня…

А к стене в маленькой комнате одного из близлежащих домов привалился тяжело дышавший человек. Пальцы, лежавшие на спущенном курке, все никак не разжимались — из-за волнения. Градины пота струились по лбу, сердце стучало с невероятно скоростью, а в голове застряла лишь одна мысль: "Получилось". То же самое думали и трое других человек, не в силах выпустить из рук сделавшие свое дело винтовки с прикрученными к ним редкими в этой войне оптическими прицелами. Один из этих человек промахнулся, но пули других все-таки настигли Фердинанда.

В десятых числах марта в Софии объявилось несколько гостей с "верительными грамотами" от Радко-Дмитриева, решившего воспользоваться старыми связями в дипломатических и военных кругах Болгарии. Русские офицеры (а именно ими были гости) попросили помочь со съемом помещений подальше от посторонних глаз. Деньги у них были, так что проблем особых не возникло. Затем понадобились некоторые вещества, которые обычно применялись эсерами для производства бомб. Смогли найти и это. Все это являлось лишь частью большого плана, разработанного лично Великим князем.

Группа агентов Службы Имперской Безопасности проникала на территорию болгарской столицы и использовала доверенных людей Радко-Дмитриева для создания "базы". На ней, кроме всего прочего, собрали из добытых материалов несколько бомб и приладили привезенные оптические прицелы к винтовкам. Всего в группе было пять снайперов и трое бомбистов. Их главной целью было устранение болгарского царя Фердинанда, без влияния которого можно было быстрее склонить страну к выходу из войны. Его наследник, Борис, заслуженно считался пацифистом, прислушивавшимся к мнению прорусской части населения — а эта часть становилась все больше и больше с каждым днем и каждым погибшим болгарином.

Кирилл Владимирович разработал также примерную схему самого покушения на Фердинанда. Во время выезда из дворца по пути следования кортежа снайперы должны занять квартиры с окнами, выходящими на дорогу, по которой должен будет проезжать царь болгар. Причем стрелкам отводились места таким образом, чтобы Фердинанд оказывался под перекрестным огнем. Однако стрелять из винтовки по движущейся мишени — слишком опасно, велика вероятность промаха. Нужно было действовать наверняка, поэтому в схему Кирилл включил бомбистов. Тем отводилась роль "тормоза": взорвать машину охранения, тем самым остановив хотя бы на несколько мгновений автомобиль с царем и дав возможность снайперам сделать свое дело. Если же эта схема не срабатывала, то планировалось попытаться подкупить кого-нибудь из доверенных слуг или царских поваров и использовать последний довод заговорщиков — яд. Можно было, конечно, поменять последовательность этих действий местами — но на самом деле вторая схема намного опасней. Здесь существовала вероятность того, что царь узнает о попытке отравления от самого кандидата в отравители, и вся операция сорвется. Была опасность и того, что Фердинанд просто в ближайшие месяцы не будет выезжать из дворца, или его выезды обставят так, что подойти-подобраться не представится возможности. Тогда бомбисты стояли бы в сторонке, и свое дело попытались сделать снайперы.

В общем, в этом плане было столько обходных маневров и вероятностей, что он оказывался довольно-таки гибким — и в то же время уязвимым. Но Кириллу просто не оставалось ничего другого, Болгария должна выйти из войны или хотя бы оказаться парализована: если уж и Борис не отложился бы от Центральных держав, то мишенями оперативной группы становились все прямые наследники пока еще живого царя болгарского Фердинанда. В том числе и пресловутый "пацифист"…

А через считанные дни после поспешной коронации Бориса, волнений в армии и в столице, похорон Фердинанда и множества прочих неприятных инцидентов (например, катастрофических для Турции событий на Босфоре и в Стамбуле), новый царь болгарский получил конфиденциальное предложение от Великого князя Кирилл Владимировича. Романов обещал взамен выхода Болгарии из войны территориальные приобретения, помощь в восстановлении страны после окончания военных действий и вообще — самую горячую дружбу и поддержку. А насчет германских, австрийских и турецких частей, находившихся на территории царства, Кирилл просил не беспокоиться. Был способ решения этой "маааленькой" проблемы. Борису предстояло серьезно поразмыслить, что важнее: верность договору с Центральными державами, поставившему родную страну на колени и почти ее добившему, или же приращение земель болгарских, сохранение единства армии, народа и династии… Естественно, царь Борис принял то решение, которое посчитал правильным…


Занимался рассвет. Воздух все еще был наполнен звуки разрывающихся снарядов и ведущих огонь артиллерийских орудий. Но пушки звучали все тише и тише: русским кораблям было приказано применить фугасы с химической "начинкой". Когда такой снаряд разрывался над батареей, ее обволакивало ядовитым облаком, и через некоторое время она становилась безвредной для Черноморского флота. Артиллеристы просто задыхались или травились "начинкой": противогазов и средств химической защиты турки для людей на батареях не предусмотрели.

Верхний Босфор удалось занять довольно-таки быстро. Первая волна десанта заняла нейтрализованные турецкие батареи, развернула пушки в ту сторону, откуда могли придти разъяренные хозяева-османы. Как раз в ближайшие дни ожидались "гости" из Смирны, городка на средиземноморском побережье, и гарнизон Дарданелл. Тем временем на Верхнем Босфоре уже высадилась третья дивизия с "аргументом" — тяжелой артиллерией. Благодаря участию повстанческих отрядов и применению химических снарядов операция даже опережала график.

Транспортники ушли в Одессу и Трапезунд за новыми дивизиями — и через жалкие полчаса-час в проливе показались силуэты турецких кораблей. Османские судна выглядели детьми, облепившими дородную маму — "Гебен". Когда-то одно его имя заставляло волноваться офицеров Черноморского флота и командиров береговых укреплений. Теперь же Колчак мог отплатить полновесной монетой за прошлые неудачи русского оружия в боях с этим германским страшилищем.

Махина "Гебена" прорезала морские волны, вспенивая воду, бившуюся волнами о берега Европы и Азии, между которыми здесь было несколько жалких сотен метров. Похоже, противник решил наказать зарвавшийся русский флот. Правда, вряд ли германцы ожидали легкой победы. А может, просто переоценили свои силы: теперь, после введения в строй линейных кораблей "Иоанн Златоуст" и "Евстафий", "Гебен" мог и ко дну пойти. Но махина все шла и шла вперед, готовясь открыть огонь по русским кораблям, запершим выход из Босфора в Черное море.

Орудия батарей постреливали… по русским кораблям. Артиллеристам приказали разыгрывать комедию: сделать несколько залпов по нашим судам, так, чтобы или по обшивке полоснуло, или упал снаряд рядом, вспенив воду. Пусть капитан "Гебена" будет думать, что батареи все еще в руках турок. Тогда у него будет меньше причин для бегства. Ведь германцы же не идиоты, им ясно, что бой будет очень жарким. Турки, успевшие подать весточку об обстреле батарей, не смогли узнать о стоящих в нескольких кабельтовых от Босфора "Евстафии" и "Златоусте". Химические снаряды быстро делали свое дело.

"Махина" все шла и шли напролом, паля изо всех орудий — и тут матросы и офицеры "Гебена" услышали рев моторов, а вскоре увидели и черные точки на горизонте. Точки все увеличивались и увеличивались, превращаясь в самолеты. "Ильи Муромцы" летели редкой стаей, намереваясь добраться до "махины", не попав под огонь противовоздушного оружия "Гебена". До того аэропланы ждали своего часа на авиаматках, переделанных под импровизированные аэродромы кораблях Черноморского флота.

Среди "Муромцев", примерно в центре "стаи", затесалось три "Фармана", неуклюжих и маломощных по сравнению с творениями "Сикорского". С "Гебена" открыли огонь из зениток по аэропланам, умело маневрировавшим и уходящим от вражеского огня. Но вот один из "Муромцев" задымился и начал резко снижаться, он сорвался в мертвую петлю и упал в морскую воду. В воздухе раскрылись белые купола — некоторые члены экипажа "Муромца" успели воспользоваться парашютами Котельникова.

Но вот самолеты смогли добраться до линейного корабля германцев — и из передовых бомбардировщиков на палубу "махины" полился напалм. Дотоле неведомое германскому экипажу оружие произвело ужасающее впечатление. Напалм затекал в орудийные башни и стволы орудий, просачивался на нижние палубы…

А потом посыпались бомбы. Следующие "Муромцы", пролетая в считанных десятках метров над "Гебеном", рискуя попасть под прямой огонь зениток, сбрасывали на палубу корабля "подарочки", сотрясавшие металлическую обшивку и даже повредившие несколько орудийных башен. Приближались "Фарманы". Немцы смогли подбить один из них, и аэроплан упал в воду, быстро уходя ко дну. Но вот двое других…

На подлете к Гебену из "Фарманов" на парашютах начали спрыгивать пилоты. Черные кожанки легко угадывались на фоне небесной синевы. Экипаж "Гебена" никак не мог понять, что происходит — до того самого момента, когда один из "Фарманов" ударился о палубу о корабля, а второй взял на таран носовую часть "махины".

Линейный корабль сотрясли два мощных взрыва, пламя, казалось, взметнулось до самого неба. Просто из самолетов сделали "летающие бомбы" — нагруженные взрывчаткой под завязку аэропланы. Всего около шестидесяти килограмм на каждом. Вроде бы мелочь для "Гебена", но вот взорвавшиеся в одном месте, да еще поддержанные горящим напалмом…

Германский корабль дал "полный назад" — а на него уже начались сыпаться снаряды с "Евстафия", "Златоуста" и захваченных береговых батарей. А "Муромцы", которые, казалось, никогда не закончат бомбардировку, все налетали и налетали на "Гебен", чьи орудийные башни, поврежденные напалмом и авиационными бомбами, молчали. Вокруг "Гебена" то тут, то там взметались фонтаны воды — снаряды густо падали и вокруг "махины", и на нее.

Залп "Златоуста" угодил в рубку. Небо заволокло дымом. Еще один удар — и в обшивке корабля, над самой ватерлинией, появилась пробоина. Русским кораблям тоже досталось, снаряды "Гебена" отправили на дно миноносец и серьезно повредили один легкий крейсер. Еще над несколькими нашими судами появились столбы дыма.

"Махина" пыталась уйти — но Колчак не хотел позволить "Гебену" скрыться, как в прошлые разы. Артиллерийский обстрел, напалм и авиационные бомбы сделали свое дело — линейный корабль накренился и сбавил ход, исходя черным дымом, как человек — кровью. Еще одна "летающая бомба" упала на командную рубку, покорежив стальную броню. Напалм пробрался внутрь…

Гордость германского флота тонула, страдая от агонии. Прошло то время, когда этот немецкий линейный корабль на пару с "Бреслау" безнаказанно бороздил просторы Черного моря. Черноморский флот отомстил за былые обиды…

Солдаты десанта, моряки, офицеры, даже повстанцы ликовали, глядя на умирающего "Гебена". Переоценившие свои силы, угодившие в ловушку, немцы привели корабль на верную смерть. Они надеялись отогнать русские корабли прочь, уповая на поддержку береговых батарей. С ними у "махины" были значительные шансы на победу. Но — на этот раз русские переиграли немцев. Враг слишком сильно верил в свою счастливую звезду, которая меркла с той же скоростью, с какой "Гебен" уходил под воду…


Подпоручик Аксенов трудился изо всех сил наравне с солдатами и местными жителями. Предстояло много работы: окопаться на азиатском берегу, так, чтобы можно было отбивать турецкие атаки в течение, как минимум, нескольких недель. С европейского берега доносились звуки выстрелов. Похоже, вторая десантная дивизия продолжала очищать район высадки и батареи Верхнего Босфора от османских солдат.

Страшно хотелось пить, но драгоценную воду приходилось экономить. Это только казалось, что протяни руку — и целое море можно выпить. А на самом деле с достаточным для трех дивизий количеством питья была проблема. Колодцы вокруг не могли напоить столько людей. Транспорты должны были доставить пресную воду, но они были далеко, в пути за вторым эшелоном десантных войск. Так что приходилось терпеть. Но это было всяко лучше, чем сидеть на баррикадах Петрограда и ждать, обойдут ли тебя с тыла, полезут ли в бой те, кого ты только вчера мог видеть на улицах и жать им руки, носить выточенные ими сапоги…


К сожалению, тонущий "Гебен" практически перекрыл пролив для русского флота, так что Средний Босфор оказался в недосягаемости для черноморских кораблей. Разве что миноносцы и легкие крейсеры смогли бы пройти, а вот подлодкам и "Евстафию" со "Златоустом" путь был заказан. Это осложняло операцию по захвату Царьграда. Пехоте теперь придется действовать самостоятельно, лишь Верхний Босфор, в случае чего, окажется поддержан огнем корабельной артиллерии.

Из-за этого приходилось на ходу изменять общий план. Колчак приказал произвести высадку второго эшелона десантных сил на двадцать верст западнее Верхнего Босфора. Морская дивизия должна была поддержать операцию с суши и затем уже начать наступление на Стамбул.

Однако Александр Васильевич не терял надежды на то, что "Гебен" как-нибудь можно будет отбуксировать или, в крайнем случае, взорвать ко всем чертям и тем расчистить дорогу для Черноморского флота. Смирнов вообще предлагал расстрелять тонущий линейный корабль из корабельных орудий и покончить с этим. С гибнущей "махины" как раз помогали выбираться выжившим членам германо-турецкой команды. Брошенные на произвол судьбы убравшимися восвояси турецкими кораблями, гебеновцы имели жалкий вид. В грязных, опаленных одеждах, хмуро глядящие на идущий ко дну корабль, ставший им родным, многие ожидали для себя худшей участи, чем та, которая выпала на долю погибших с "Гебеном" людей. Ведь многие нижние палубы оказались недосягаемы для спасательных команд, туда просто не смогли добраться. Но то, что там оставались люди, было ясно: глухие звуки, стуки, стоны шли снизу — обреченные на смерть матросы надеялись на спасение…

К вечеру легкие крейсеры и миноносцы все-таки смогли войти в Босфор, миновав могилу "Гебена". Транспорты также смогли пробраться внутрь. Однако "Евстафию" и "Златоусту" оставалось сторожить выход в Черное море, путь в Средний Босфор им был заказан.

Теперь уже турецкие батареи ощутили на себе, что такое огненный ад. "Муромцы", для которых смогли найти ровное место на европейском берегу, ставшее импровизированным аэродромом, делали один "рейс" за другим, бомбя позиции османов. С кораблей велся обстрел химическими снарядами. А дело же завершило по три батальона кирилловцев и морских пехотинцев (так уже звали солдат Морской дивизии), овладевшие батареями. Правда, трудно было бегать в противогазах, выданных солдатам. Но иначе было нельзя: боялись, что начинка газовых фугасов не успеет выветриться. Пленных оказалось на удивление много: турки просто отошли от батарей, намереваясь переждать обстрел (или просто сделать ноги).

Дорога на Стамбул была открыта. Минареты Айи-Софии, прежде величайшего храма христианского мира, можно было разглядеть с берега. Совсем близко, казалось, протяни руку, и дотронешься, протянулись предместья Царьграда.


Аксенов, который был среди тех солдат, что овладели батареями Среднего Босфора, не мог оторвать взгляда от величественного Константинополя. Мечта России, один из трех ключей к выходу в Средиземное море, древняя столица православия, оплот турок, многие века тревоживших родную страну и натравливавших крымских татар, столица государства, издавна "гадившая" России, та "дыра", в которой пропадали колоссальные суммы, гибли десятки и сотни тысяч человек — вот она была, тут, рядом, под рукой.

Город раскинулся на обоих берегах Босфора. На европейском берегу высилась громада Айи-Софии, сотни мечетей, кварталы нищих и дворцы тех людей, что теперь правили землями Византии. Где-то там должен был быть и сам султан, ставший лишь пешкой в игре младотурок, триумвирата Энвера, Таалата и Джемаля. Хотя, не будь "дутый султан" дураком, он уже должен был бежать из столицы на Салоникский фронт или к Дарданеллам.

Ночь подходила к концу. Стамбул понемногу оживал — но оживали и позиции, занятые русскими войсками. Второй эшелон, три дивизии с легкими орудиями и минометами, уже заканчивал выгрузку из транспортников. За прошедшее время турецкие корабли несколько раз пытались обстрелять десанты, но орудия захваченных батарей и корабельные пушки доходчиво объяснили османским командам, что им здесь не место.

Сил теперь было достаточно для быстрого захвата Стамбула. Трех дивизий вряд ли бы хватило и для обороны батарей, и для занятия турецкой столицы. Но теперь, после подхода подкрепления, надо было действовать быстро. Заранее подготовленный план определял свою собственную цель едва ли не для каждой роты десантников.

Подпоручику Аксенову с кирилловцами предстояло овладеть несколькими азиатскими кварталами Стамбула. Судя по всему, противостоять турецкая милиция и небольшое количество солдат. Враг и так должен был чрезмерно растянуть свои силы: не было в столице даже одной полновесной дивизии, не то что уж чего уж там уж…

Еще несколько минут до атаки. Василий Михайлович проверил оружие, перезарядил.

— Патронов бы хватило, — вздохнул Аксенов и повернулся к своей роте. — Видите этот город??? Скажите, много ли тех, у кого предки и родственники погибли под турецкими пулями? Много ли тех, чьей семье кавказские горцы принесли несчастье? Много ли тех, кто уже потерял своих друзей и близких в этой войне? Кто был ранен или ходил под пулями? Много ли тех, кто хочет, чтобы Великая война быстрее закончилась?

Один, второй… Двадцатый… Сороковой… Много таких нашлось.

— Значит, перед вами — шанс отомстить за все, шанс прекратить эту войну. Шанс оставить свой след в истории. Шанс показать миру, на что еще способна Россия и все русские люди. Нас хоронили в пятом году. Нас спешили похоронить в пятнадцатом. Нам прочили смерть и медленное умирание в прошлом году. А для мертвых мы еще неплохо сохранились, а?

Раздались смешки. Да, для мертвых солдаты смотрелись довольно-таки бодренько.

— Вот и я то же самое думаю. Так покажем мы, на что способны русские солдаты? На что способен русский народ, не только великороссы или малороссы, но и другие? На что способна вся Россия? Докажем, что нас еще рано хоронить? Покажем, что такое русский человек, который сражается за свои семьи, за свою веру, за свое Отечество?

Дружные выкрики поддержки. Да, солдаты были готовы показать это всему миру.

Шум людей затерялся в громе артиллерийской канонады и реве моторов: Колчак, назначенный Сизовым командовать всей операцией, а не только ее морской частью, приказал открыть огонь по позициям немногочисленных столичных защитников. К тому же это должен был быть знак еще кое-кому…

Обстрел длился считанные минуты, но множество строений и домов успело превратиться в руины. Это была компенсация за разрушения, причиненные турецким флотом городам России на Черном море. Да и нельзя было пускать солдат вперед, не обеспечив хотя бы такой поддержки. Затем в дело подключились минометы. Ну а потом настал черед пехоты…

К городу солдаты продвигались в лучах восходящего солнца, осветившего городские кварталы. Бегом, редкой цепью, чтобы вражеские пулеметы (если еще остались в боевом состоянии) не накрыли одной очередью весь отряд. Вот оставалсякилометр до первых домов, превратившихся в руины, полкилометра…

Среди руин, в которые обратились здания, лежали мертвые. Аксенов знал, что там множество мирных жителей, и не помышлявших о борьбе. Там могли быть не только турки, но даже и потомки русских… Но это была война. Некогда было горевать о потерях.

Между домами попадались тела в форме или с оружием в руках — этих людей накрыл обстрел. Те же, кто выжил, похоже, бежали. Аксенов должен был занять бухту. До нее было несколько кварталов. И все-таки их встречали.

Какой-то кирилловец, рядовой, обогнал подпоручика (Василий Михайлович до того был на острие атаки, не желая прятаться за спинами своих людей) — и упал на землю, подкошенный выстрелом. Из соседних домов открыли винтовочный огонь.

— В укрытия! — заорал Аксенов, приваливаясь к стене ветхой хибары. Пуля сколупнула кусочек известки у самой головы подпоручика. — Ну совсем обнаглели!

Рядом привалился еще один солдат. Потом — еще. Было трудно понять, как за такой ветхой постройкой может укрыться целый взвод. Но — все-таки смог.

— Гранаты у кого-нибудь есть? — Аксенов понял, как можно побыстрее избавиться от тех докучливых стрелков.

— А то как же, Ваше благородие, — отозвался морской пехотинец. Георгиевский кавалер, бывалый солдат. Правда, шел ему уже сороковой год, так что былой прыти лучше от него ждать не следовало. — Цельных две. Изволите им фейверк устроить?

— Именно. Сможешь? — Аксенов выглянул из-за угла.

Дом был двухэтажный, с узкими окнами, прикрытыми наполовину ставнями. Из-за них торчали стволы винтовок. А вот дверь…Дверь, как говорится, была дрянь. Один удар прикладом — и развалится.

— Вы бы их, Ваше благородие, что ли, отвлекли, пусть повеселятся, пока я подарочек им принесу, — осклабился вояка.

— Устроим, — подпоручик вскинул пистолет-пулемет. — На счет три взвод открывает огонь по дому. А ты, — Аксенов кивнул на георгиевского кавалера. — Подкидываешь им твои подарочки.

— Есть! — седовласый (за войну поседел), с огнем в голубых глазах, улыбкой на широком лице солдат взял гранаты в руки.

— Ну, с Богом! — Аксенов резко вышел показался из-за угла и открыл огонь из пистолета-пулемета по окнам дома, в котором засели турки. Да уж, тяжела была доля передового отряда: расчищать дорогу в столице для основных сил…

Солдаты роты Кирилла, засевшие за соседними домами, поддержали огонь. Георгиевский кавалер быстро подбежал к дому, снял чеки с гранат… И начал заваливаться на спину. На его животе растекалось кровавое пятно. За дверью ждал еще один турок. Его выстрел настиг "гренадера", оборвав жизнь и лишив возможности увидеть конец войне.

Несмотря на пальбу, Аксенов смог расслышать последние слова георгиевского кавалера. "Врешь, по-моему выйдет!" — и даже, кажется, шум от гранат, покатившихся по полу домика. А может, это просто воображение подпоручика дорисовало все остальное?

А через мгновение, показавшееся вечностью, из окон здания вырвалось пламя, изрыгнувшее деревянные щепы, осколки стекла и кроваво-красное нечто, о котором Василий Михайлович старался не думать.

— Пошли! Пошли! — Аксенов рванулся к "гренадеру". Тот еще был жив, хотя жизнь задержалась в нем на минуту-другую, не более. Подпоручик по войне знал, что ранение в живот — самое опасное. Помочь здесь было нечем. Санитары пойдут только с основными силами: таков был приказ.

— А какой фейверк я им задал, а, Ваше благородие? — через силу улыбнулся человек, не доживший каких-то часов до русского триколора, развевающегося над султанским дворцом.

— Это был лучший фейерверк, который я только видел. Ну а…

— Ваше благородие, дочку с женой моих найдите. В Саратовской губернии, село Нечаевка, Мироновых спросите… Мироновых.

Кровь пошла горлом. Легкое…

— Найду, найду. Эй, останьтесь с ним кто-нибудь! Чтобы никакая сволочь турецкая не тронула георгиевского кавалера! Это приказ!

И снова беготня по кварталам, штурм домов, в которых укрывались вооруженные защитники города, захват основных точек, телеграфов, почтамтов, рынков, отделов местной полиции. В общем, рутина войны…

Глава 34

Сергей Минаев во главе смешанного отряда повстанцев и русских солдат остался на батареях, руководить земляными работами. Благо, транспорты потихоньку подвозили инженеров, а несколько "Муромцев" решили использовать как летающие транспортники. Хоть и могли они поднять сравнительно немного, но это был вклад в общее дело. К тому же они действовали более оперативно, нежели корабли, подвозя ящики с патронами для пехоты.

Со стороны Стамбула больше не доносилось ни звука. Похоже, бои за город сместились от предместий к центральным кварталам. Лишь изредка корабельная артиллерия или минометы делали залп-другой по Царьграду и надолго умолкали. А пехота вгрызалась и вгрызалась в землю. Потихоньку вырастали ряды окопов, которые вот-вот должны были обрасти колючей проволокой.

— Это ж творится в честном мире! — над позициями отряда Минаева разнесся гулки бас Николая Панько. — Уселся, значится, тут наш Сергей и носу не кажет, а?

Химик был в своем репертуаре, разыгрывая из себя лихого малоросса, потомка запорожских казаков. А в широких ладонях уже был зажат объемистый саквояж, добытый химиком неведомо где.

— Поосторожней, пыльно. Все-таки не песочные замки строим, а копаем, — Минаев хмурился. Он вообще был не из самых жизнерадостных людей. Да, и в самом деле, откуда радость может появиться, когда прямо под боком войска уже штурмуют (если это действо вообще можно было назвать штурмом) Стамбул, а Сергею досталась доля землекопа.

— Брось ты, скоро здесь станет совсем даже не пыльно, а людно! — Николай как-то сразу напрягся. — Только что от летчиков. Говорят, к утру или даже к полуночи стоит ждать много-много гостей. Этак с дивизию турок и немцев из-под самой Смирны. Идут на огонек, да, хотят нанести визит вежливости, узнать, как мы тут устроились, не нужно ли чего-нибудь для сугреву…Чего улыбаешься, Минаев? От, бисовское племя…

Химик решил, что роль потомка запорожцев надо все-таки доиграть. Надо, надо, для поднятия настроения и боевого духа. А Сергей радовался тому, что и для него дело найдется. Все-таки сколько раз он мечтал сойтись в настоящем бою с проклятыми турками, которые у него уже второй месяц сидели в печенках. Надоело ему отсиживаться по всяким "училищам" для повстанцев и встречать гостей из Крыма, отвлекая патрульных.

— Ну ладно, ось прально, а я пойду-ка…

— Николай, постой. Ты как думаешь, наши там справятся? — Минаев махнул рукой в сторону Царьграда. — Не слишком ли это легко?

— Говоришь, Сергей, легко? Готовиться к этой операции года два, проливать кровь сотен тысяч людей, изматывать Центральные державы, штурмовать Трапезунд, консервировать Черное море, лишать Порту угля — это легко? А ты знаешь, что сейчас в Галиции и в Прибалтике наши фронты перешли в наступление, единым ударом надеясь решить исход этой войны? Ты думаешь, легко думать о том, что от нашей победы зависит общая победа? Нет, Сергей, это совсем не легко…

Уже третий и последний эшелон десанта, две дивизии из Одессы и одна из Батума, высадился на берег. Новички удивлением поглядывали на практически нетронутые батареи, оказавшиеся в руках кирилловцев. С одобрением смотрели на окопы, избороздившие берег Босфора от пригородов Стамбула до Черного моря. Эти укрепления, вообще-то, могли и не понадобиться в случае успешного занятия Царьграда. Шедшая из Смирны турецкая дивизия должна была по всем законам здравого смысла первый удар направить на саму столицу, забыв о занятом русскими побережье. Но вдруг город не удастся удержать и придется бороться за удержание захваченного плацдарма на азиатском берегу? Здесь противник, даже если сможет благодаря невероятному стечению обстоятельств, выбить наш десант из Константинополя, обломает зубы и положит весь строевой состав измирской дивизии.

Примерно через полчаса после разговора Минаева с Панько пришел приказ прекратить рытье окопов и войти в предместья Стамбула. Похоже, воздушная разведка все-таки выяснила, что турки движутся прямо на столицу. Предстояло их остановить. Как сообщили, "землекопов" уже ждал Второй полк Морской дивизии, укрепившийся в юго-восточных пригородах Царьграда.

Выступили со всей возможной поспешностью, чуть ли не бросая на ходу саперные лопаты и бегом направляясь, обгоняя друг друга, в турецкую столицу. Офицеры и унтеры кое-как навели порядок, хотя и сами были не прочь последовать примерно нижних чинов. Все-таки — Стамбул!!!

Стамбул… Его пригороды представляли сейчас жалкое зрелище. Хотя у врага и не было времени, да и возможности, организовать настоящую оборону, но бои здесь шли жаркие. Множество домов было повреждено или лежало в руинах. Местные жители боялись появляться на улицах или же давным-давно скрылись. Кое-где еще раздавались одиночные выстрелы и редкие взрывы: выкуривали последних защитников.

А на улицах и пустырях, обращенных к юго-востоку и югу, кипела бурная работа. Солдаты сносили все, из чего можно было сколотить баррикады, некоторые пытались вырыть нечто вроде окопов. Времени, правда, в распоряжении у наших оказалось не так уж много. В удобных местах раскладывали минометы, на баррикады и в дома ставили пулеметы. Расчищали пути отхода и уже присматривались, где бы удалось легче всего создать вторую линию обороны. С радостью встретили подошедшие с Босфора части — дополнительные рабочие руки и людей для обороны.

— По моим сведениям, турецкие силы, наступающие из Смирны, примерно равны количественно нашим частям, занявшим эти кварталы. Как думаете, сунутся? — подполковник Дерипасов, командир Второго полка Морской дивизии, устроил военный совет прямо тут же, на баррикадах. Участникам боев в Петрограде это все до боли напоминало февральские события.

— А куда денутся? Неверные сражаются на улицах Истанбула! Турецкие командиры будут всеми правдами и неправдами гнать солдат на штурм, лишь бы получить возможность прогнать нас отсюда, — высказался Минаев.

— Поддерживаю. Это сердце Османской империи. Потерять его — значит потерять всю империю. Турки будут упорно штурмовать город, — высказался какой-то капитан, командовавший кирилловцами.

В Лейб- гвардии Кирилловский полк в середине марта начали принимать с фронта особо отличившихся рядовых и офицеров. Кирилл Владимирович хотел создать из этой части настоящую гвардию, в который служили бы люди, прошедшие огонь и воду, верные России. Такие были очень нужны, и потому на всех фронтах по приказу Главковерха отбирались те, кому в будущем предстояло носить с гордостью погоны Лейб-гвардии Кирилловского полка. Именно потому часть, созданная по инициативе офицеров и солдат, поехавших в Ставку вместе с Сизовым, за последние два месяца выросла едва ли не втрое. Кирилл благодаря этому смог отправить в Стамбул надежных людей, оставив в Могилеве только четыре роты гвардейцев.

Высказались и остальные. Успех, сопутствовавший началу операции, вселил во всех необоримый энтузиазм. Все верили, что даже явись сюда вся турецкая армия, смогут удержать предместья и прикрыть основные силы, сражающиеся сейчас за европейскую часть Стамбула. Вестей оттуда давно не приходило. В принципе, могло случиться все, что угодно: от поражения в центральных кварталах до перекрытия улиц, сообщающихся с пригородами, турецкими частями. Да и адъютанты могил погибать от пуль каких-нибудь засевших в домах вооруженных турок, еще полностью не выбитых из города.

Расположиться на ночлег пришлось здесь же. Минаев не мог уснуть от волнения: вот-вот должно было начаться настоящее дело. Даже не так — ДЕЛО. Сергей получил возможность приблизить общую победу. А турки все не шли и не шли. Надоело их ждать. Лучше было сразу покончить с неопределенностями и дать бой, нежели ожидать его неизвестное количество времени. Сражаться было Минаеву легче, чем ждать сражения. Да и нервы немало портило отсутствие хоть каких-нибудь известий о сражающихся в центральных кварталах дивизиях. Дерипасов пытался наладить связь, но это пока что у него получалось, мягко говоря, неудачно — то есть не получалось вовсе.

За час или полтора до рассвета сыграли побудку. Враг приближался. Вот-вот турки должны были начать атаку на предместья. Интересно, противник знал, насколько мощный заслон русский десант смог здесь создать?

Хотя времени и было до обидного мало, но наши подготовились к обороне на славу. Из окон торчали только стволы "максимов", а стрелка за горами утвари, дерева и добытых каким-то чудом мешков, заполненных землей из вырытых перед домами окопов. Кварталы пригорода прикрывали неглубокие траншеи, в которых укрылись солдаты, которым не хватило места внутри домов. Минометные и артиллерийские расчеты готовились к жаркому деньку. Отправили просьбу о помощи к командиру авиационного дивизиона, "Муромцы" пришлись бы весьма кстати. Это же не на жилые кварталы сбрасывать бомбы, а на наступающих врагов…

В бинокли можно было разглядеть передовые отряды турок. Османский авангард осматривал позиции наших войск.

— Интересно, попробуют обойти? — Минаев затянулся сигаретой. Осталось еще одна. Неприкасаемый запас. Да и в зажигалке, похоже, керосин заканчивался: пламя еле-еле теплилось.

— Навряд ли. Пока будут нас обходить, турки с легкостью могут схлопотать фланговый удар. Да и негде им обходить. Думаю, уже все носами изрыли и наткнулись на наши позиции, — веско заключил фельдфебель. — Богом клянусь, полезут здесь. И ближе, и быстрее, и шанс у них есть.

Основные силы Дерипасов отвел вглубь предместий, скрыл их от турецких глаз. Противник должен думать, что перед ним три-четыре роты солдат, разве что с большим количеством пулеметов и артиллерии. Подполковник хотел втянуть турок в бой, а потом обрушить на них удар резерва на флангах. Затем части кирилловцам предстояло обойти с тыла измирскую дивизию и устроить молот и наковальню. Пилотов "Муромцев", к тому же, попросили держать свои машины подальше от передовой, рассеяв бомбежкой резервы противника. Хотя, скорее всего, враг ударит изо всех сил. Это повысило бы шансы на победу.

Минаев докурил сигарету, смял окурок пальцами, покрутил немного и бросил под ногу. Затоптал. Огонь потух… И сверху посыпались снаряды. У турок тоже были минометы и легкая артиллерия. Но скорее всего враг двигался налегке, со всей возможной поспешностью, поэтому орудий у нападающих должно быть не так уж и много.

Сергей прижался к баррикаде. Позади разорвалась, пробив крышу, мина, посыпались во все стороны осколки. Минаев почувствовал боль в руке — его руку задело чуть повыше локтя, мундир разорвало, а на коже остался порез. В общем-то, повезло…

— А это уже наглость, они мне за это ответят! — с одеждой было плохо, так что нового мундира пришлось бы ждать не так уж мало времени. Если, конечно, не выделят кожаной куртки. Этим добром были забиты склады, как и какими-то глупыми шинелями, более похожими на зипуны стрельцов Ивана Грозного. Так, во всяком случае, как-то говорил один знакомый интендант.

Практически сразу в сторону турок полетел и русский "привет". В рядах османов, похожих на таком расстоянии на муравьев-рабочих, началось мельтешение, движение, замешательство. Раздались взрывы. Из земли били несколько "фонтанов" земли. После боя от зеленого поля останутся лишь воронки. Жалко было…

Обмен артиллерийскими "конвертами" длился минут двадцать-тридцать. Среди защитников оказалось немало раненых: осколки от мин, стен и крыш домов усеяли русские позиции. Некоторые снаряды падали и среди защитников, собирая кровавый урожай. Но наши орудия платили той же монетой или, точнее, тем же снарядом.

Но вот как-то неожиданно, разом — стало тихо. Жутковатое ощущение, когда на протяжении долгого времени вокруг тебя адски шум, которые в мгновение ока пропадает. Кажется, что ты оглох…

А потом турки пошли в атаку. Плотными цепями в бой, на пулеметы. Их артиллерия продолжила обстрел, хотя артиллеристы и старались бить как можно дальше от наступавшей пехоты. Заговорили наши пулеметы, началась ружейная пальба. Основной удар врага пришелся на участок Минаева. Патронов было мало, и Сергей, расстреляв весь запас трехлинейки, начал стрелять из нагана. Долго целился по турецким шинелям — и стрелял. Ни один патрон не был потрачен зря.

— Держаться! — выкрикнул Минаев, видя, что несколько солдат уже готовы сойти с баррикады и укрыться в домах. Турки палили нещадно, пули так и свистели над головой Сергей. — Я сказал, держаться! Еще немного!

Вокруг Минаева убивали людей. Исходил кровью тот фельдфебель, не выпуская из рук винтовки. Разве что пулеметчиков еще не задели пули. Да только вот патронных лент маловато было, почти все огнеприпасы отправили вместе с наступающими на центральные кварталы частями. Фельдфебель сделал последний залп из винтовки — и закрыл глаза, облегченно выдохнув. Из уголка его рта потекла алая струйка. Душа покидала обмякшее тело.

Минаев подполз к убитому рядовому, взял себе винтовку. Передернул затвор. Патрон внутри еще был.

— Ну, они еще попляшут у меня, басурманы, — Сергей набрал побольше воздуха в грудь, прицелился и выстрелил. Один из турок упал на землю. До вражеской цепочки оставалось где-то с полторы сотни шагов. — Где же остальные, чего медлят…

Врага нужно было подпустить как можно ближе…

Минаев перезарядил трехлинейку, высунулся из-за баррикады и выстрелил еще раз. Все, патронов поблизости больше не было. Расстреляли. Надо было спешить к зарядным ящикам…

Рев моторов разнесся над пригородом. Сергей вскинул голову вверх — "Муромцы" летели со стороны наступавших турок. Османы задирали вверх головы — и умирали, настигнутые падающими бомбами и авиационными пулеметами.

Вражеский строй смешался. Пехота противника остановила свое наступление. И тут-то в дело вошли скрытые до того части.

Кирилловцы, вооруженные автоматами Федорова, хлынули на баррикады, увлекая за собой морских пехотинцев, и началась настоящая атака. Турки, отстреливаясь, напоровшись на неожиданное сопротивление, стали отходить, а через считанные минуты отступление превратилось в повальное бегство. А с флангов и тыла на них уже надвигались цепочки наших пехотинцев, залегшие и расстреливающие бегущих османов из винтовок и ручных пулеметов. И так было по всему короткому отрезку укреплений. Измирская дивизия наступала на участке длиной девали в километр, надеясь создать такой напор, что русские защитники быстро отступят — но не тут-то было! К тому же несколько бомб "Муромцев" по какой-то случайности упали на один из одиноких домов, что стоял в самом тылу наступающих турок. Под рухнувшей крышей остался практически весь штаб дивизии. Только нескольким офицерам удалось выбраться из-под завалов, отделавшись испугом и ранениями. А вот остальным помощь уже была ни к чему…

Османов просто задавили числом и авиационными бомбами. Шансов у врага было невероятно мало. А когда пленных турок уже собирали в наиболее просторные дома-"тюрьмы", подполковнику Дерипасову адъютант генерал-майора Свечина, командовавшего десантными частями, докладывал о взятии султанского дворца и центральных кварталов Царьграда. "Дутого" владыки не оказалось в городе, он успел скрыться еще во время штурма батарей Среднего Босфора. Но города-то с собою он взять не смог! Как и гарема, кстати, и великолепного убранства, и свиты…


Константинополь, мечта российских правителей с самого Олега Вещего, оказался в руках русской армии. Чуть позже коротким штурмом овладели с тыла Чаталджинской позицией. Где-то в городе шли бои с подоспевшей из Дарданелл дивизией. Но то все были лишь судороги. Теперь можно было отбиться от всех предстоящих атак со стороны Балкан. Так что спешащие на помощь Стамбулу германцы и австрийцы должны были обломать зубы. Так легко добиться победы удалось благодаря мятежу, вспыхнувшему в городе не без помощи русских. Одновременно с заброской инструкторов и командиров для повстанцев в Константинополь проникали наши разведчики. Удалось снабдить небольшим количеством оружия недовольных режимом людей, в основном — опять же греков. Сигналом к восстанию послужил артиллерийский обстрел столицы. Сигнал было что надо! За короткое время склады оружия и целые кварталы оказались в руках восставших: защищать их было попросту некому. Кое-как смогли скоординировать действия мятежников и штурмующих город сил, а там уже было дело техники. Но все равно потребовалось слишком много времени для овладения сравнительно небольшой территорией города: турки сражались с храбростью обреченных. Ранеными и убитыми русские силы потеряли не меньше пяти тысяч, хотя противостоящих нам турок здесь было едва ли больше тысячи — из солдат и офицеров, не только османских, но и немецких. Особо долго держалась германская дипломатическая миссия, более похожая на крепость. Кайзеровские военные за потрясающе короткое время создали здесь мощный оплот. Пришлось применить минометы и легкую артиллерию, а потом еще и уйму гранат и взрывчатки. Только ураганный минометный огонь, превративший здание посольства в руины, смог сломить немецкую оборону.

Теперь же предстояло продержаться на Чаталджине до новой директивы Ставки. Туда вот-вот должны были явиться вражеские части с Салоникского фронта. К тому же еще и "Гебен" стоило отбуксировать и тем открыть проход для крупных кораблей Черноморского флота в Мраморное море. Однако от Кирилла пришел приказ, поставивший все с ног на голову. Из Стамбула надо было перекинуть две дивизии в Варну. Прятаться или скрывать свои намерения не требовалось. Александр Васильевич никак не мог до конца осознать, что же на самом деле происходит…

Наступление в Галиции и Буковине наконец-то принесло свои плоды. Переброшенные с Румынского фронта подкрепления позволили развить успех Юзфронта, а вот австрийцам надеяться было особо не на что. Спешно отводимые с Итальянского фронта силы уже не могли спасти положение, а германцы сами увязли в Польше и Литве. Северный и Западный фронты приковали к себе огромные силы, хотя каждый день и несли огромные потери, но все-таки продвигались понемногу. Успех на первых порах обеспечивала бомбардировка напалмом, но немцы смогли найти противодействие. Теперь любой наш самолет встречал шквал огня и целая эскадрилья перехватчиков.

Однако удалось добиться успеха в неожиданном месте: Балтийский смог перебросить до подхода германских судов полторы дивизии пехоты в тыл обороняющимся германским частям. Опасаясь окружения — наша Двенадцатая армия давила и давила, правда, уже выдыхаясь — немцы отошли. Значительный плацдарм южнее Митавы оказался в руках армий Северного фронта.

Немцы решили контратаковать, собрали здесь ударный кулак, создав угрозу прорыва в районе Двинска, но намеревались отыграться и ворваться в случае успеха на плечах отступающей русской армии в только-только оставленную Митаву.

Это было третье мая семнадцатого года. Этот день вошел в историю как первое сражение, в котором приняли участие заметное участие штрафные батальоны.

Плохо обустроенные оборонительные позиции нашей Двенадцатой армии подверглись обстрелу тяжелой артиллерией. Много часов подряд снаряды падали на головы русским солдатам. Их останавливали от бегства только энтузиазм от побед, одержанных до того — и угроза расстрела за дезертирство. К тому же на передовой располагалось несколько пулеметных рот финских и латышских. Им был отдан приказ открыть огонь по всем, кто побежит. Несколько раз за тот день воздух уже рассекали пулеметные очереди.

Но вот обстрел из тяжелых орудий прекратился, и сразу с трех сторон на Двенадцатую армию пошли германские части. Их встречали пулеметным огнем, но противник все шел и шел вперед. Заработала легкая артиллерия и минометы. Кажется, применили несколько газовых снарядов, но на передовой солдат сумели снабдить достаточным количеством противогазов. Точнее, из всей армии собрали средства защиты и обмундировали полдивизии. Так что если на других участках германцы также применили фугасы "с сюрпризом", то… то нашим солдатам там пришлось бы очень несладко.

Немцы все шли и шли, редкими цепочками, умело избегая пулеметных очередей, прячась в воронках от взрывов, за деревьями, за руинами каких-то строений. Похоже, здесь некогда была ферма. Еще бы немного, и они вышли на расстояние в двадцать-тридцать метров к нашим неглубоким окопам…

— Штрафникам — в атаку! — пришел приказ.

И огромное количество людей нехотя поднялось из окопов. В спины им смотрели стволы пулеметов, расстрел за дезертирство или повешение за иные преступления. Позади была верная смерть. А вот впереди… Немцы вряд ли бы пощадили сдающихся в плен. Точнее, пощадили бы, направили в лагеря, где их ждала медленная смерть от голода. Ведь не то что пленные — жители Берлина умирали от недоедания, не говоря уж о рабочих Вены и Будапешта…

Если идти вперед, в бой — еще можно выжить.

— В атаку!!! — и люди пошли на бой, на смерть, потому что… потому что многие не хотели умирать. А в сердцах некоторых все-таки теплилось желание победы для родной страны. Или хотя бы прекращения этой бойни…

Штрафники шли вперед, медленно-медленно, залегая, стреляя. А потом сошлись вплотную с германцами. Началась рукопашная. И немцы дрогнули за считанные минуты до того, как финны и латыши уже хотели открыть огонь из пулеметов: штрафники вот-вот могли побежать. Ценой огромных потерь удалось отразить ту атаку. Еще четыре дня за этот плацдарм шла борьба между двумя практически равными по силе армиями. Равновесие склонялось то на одну, то на другую сторону. Если наши шли в атаку — откатывались от вражеских позиций, не в силах преодолеть пулеметный и артиллерийский огонь. Если шли немцы — их встречали штрафники. Несколько тысяч человек, из матросов мятежного Кронштадта и мятежных запасных батальонов Петрограда, заплатили кровью за свои преступления. Эта война унесла уже так много жизней, что на эту каплю в море уже почти никто не обращал внимания. Сперва люди еще как-то жаловались, взывали к регенту, требуя отменить эту жестокую меру. Но Кирилл был непреклонен. Чаше всего он отвечал то, что многие из штрафников были не просто изменниками: они предали своих братьев по оружию, умиравших в окопах Галиции и в боях под Ригой, решив, что пора заканчивать эту войну. Без аннексий. Без контрибуций. За три года войны и миллионы погибших, шаге от победы — забыть все эти потери и усилия, решить, что можно просто махнуть на это и заключить мир…

Неудавшееся контрнаступление стоило немцам слишком дорого: они стянули сюда большинство резервов, и одновременный удар Северного фронта по трем сходящимся направлениям, а еще Западного — под двум на Вильну, обескровил противника и заставил его отступить.

Россия чувствовала возвращение былого энтузиазма. Сотни и тысячи радостных и полных благодарностей телеграмм приходили в штаб Горбатовского. Новый Луцкий прорыв вселил уверенность в русских людей, надежду на скорую победу. Но мало было одних побед в Галиции и на Буковине — подъем начался благодаря успехам Босфорской операции. В день, когда пришла весть о взятии Стамбула, в сотнях храмов по всей стране отслужили благодарственный молебен. Позиции противников строя пошатнулись, оппозиция раскололась. Монархия смогла овладеть Царьградом, столь желанным многие века! Это был символ скорейшей победы. Именно на психологический эффект от успехов Босфорской операции и надеялся Кирилл: просто становилось все труднее и труднее удерживать страну от сползания к новому кризису. Силы России уже и так были на исходе.

Юзфронт смог перемолоть последние австрийские резервы. Вена спешно набирала даже шестнадцатилетних подростков в армию. Наружу выплыли проблемы с продовольственным обеспечением. Надежды на украинский хлеб не оправдались. В городе поднялся голодный бунт, кроваво подавленный правительством. Волна забастовок прокатилась по Будапешту, Праге и славянским провинциям, остановленная лишь благодаря вооруженной силе. А сведения об этих жестокостях, о бедственном положении Австро-Венгрии по приказу Кириллу печатали все крупные газеты империи. И, кстати, не только Российской империи. Служба Имперской Безопасности сумела изготовить большой тираж одной из австрийских газет. Во всяком случае, со стороны отличить экземпляр настоящего печатного издания и сибовского смог бы разве что специалист.

И вот однажды утром эти листовки выбросили из самолетов над австрийскими позициями в Галиции. В тех частях было много чехов и венгров, и в считанные часы вспыхнули волнения. "Мы тут сражаемся за двуединую монархию, а император расстреливает наших братьях? Довольно! Хватит! Навоевались!". Многие даже находили знакомые имена в газете. Офицеры поделать ничего не могли. Газеты была как настоящая, да и командный состав воспринял сообщения в ней практически так же, как и нижние чины.

Горбатовский, по приказанию Кирилла, начал наступление на соседних участках фронта, оставив напротив взволновавшихся частей лишь минимальные контингенты. Удалось прорвать вражеский фронт снова, воспользовавшись волнениями в австро-венгерских частях. Противник начал спешный отход. Тот же самый прием применили и на других участках фронта. Правда, удался он не везде, но… успех был на лицо! Пока очередная часть отказывалась продолжать сражаться, их соседи отходили под мощными ударами. Это было бы смешно, если бы не было так грустно: дисциплина уже была совсем не та, что в начале войны.

К сожалению, с германскими частями такого не смогли сделать. Кайзеровские части все еще сохраняли дисциплину и стойко перенесли вести об очередных голодных бунтах, которые вправду имели место в Берлине и в Рурской области…

Юго-Западный фронт смог развить успех, и вот уже Львов оказался на грани падения, а мощный ударный кулак нацеливался на Будапешт. Решено было забыть о криках союзников, требовавших помощи против германцев, которые на Западном фронте во Франции все никак не желали отходить. В союзнических частях уже началось брожение и заработали военно-полевые трибуналы. Французы решили использовать опыт русской армии, в которой относительно хорошую дисциплину широкими репрессиями и некоторыми послаблениями. Солдаты просто слишком устали воевать…

В то же время на Румынском фронте стояло затишье. Германцы и австрийцы перебрасывали свои дивизии на Юго-Западный фронт или к Чаталджину, чего и добивался так долго Кирилл. Пока немецкие силы, спешно с Салоникского и Румынского фронтов, штурмовали ставшие русскими позиции у Стамбула, в порт Варны входила эскадра судов Черноморского флота. Их встречали не выстрелами, но — молчанием. Кирилл получил от нового болгарского царя ответ на предложение заключить мир. Сын Фердинанда потребовал за выход из войны турецкие земли в Европе, и помощь в возвращении Добруджи. А заодно кредиты на восстановление экономики, перевооружение болгарской армии, никаких контрибуций и уступок из-за участия в войне на стороне Германии и Австро-Венгрии, и много чего еще. Сын Лисы немало запросил в обмен на выход из войны. К тому же благодаря этому он мог завоевать популярность народа: болгары уже на пределе своих сил, и вот-вот дивизии могли просто отказаться воевать.

Кирилл прекрасно понимал, что скрыть выход из войны Болгарии более одного-двух дней скрыть не удастся. Так что приходилось действовать невероятно быстро. Борис попросил обеспечить защиту страны от возможного ввода германских а австрийских частей. Сделать это они могли через западную границу. И туда направились перекинутые из-под Стамбула части. Все равно они решали ту же задачу, что и в Царьграде. Вскоре Борис официально заявил о выходе Болгарии из войны. За несколько часов до этого все офицеры и представители Центральных держав в Софии и основных городах страны оказались под арестом или же скрылись. В болгарской столице уже действовало два полка русских солдат, встреченных если уж и не тепло, то хотя бы благожелательно многими местными. Люди, еще помнившие Александра Освободителя и Скобелева, Шипку и Плевен, восприняли появление русских частей как символ окончания малопонятно народу войны. Царь Борис, опасаясь прогерманского переворота, отправился в расположение русских полков. Румынский фронт оказался открыт. Русские аэропланы разбросали над болгарскими позициями листовки с текстом манифеста Бориса. Новый царь говорил о том, что армия великой Болгарии должна прекратить боевые действия против братской России, которая обещала помощь ослабшему государству. Там же был и список некоторых уступок, которые сделал Кирилл Борису. Это был один из самых веских аргументов. Повсюду было ликование: ну вот и кончилась война! Немногочисленные немецкие части, еще оставшиеся на Румынском фронте, не смогли бы воспрепятствовать русско-румынским частям. К тому же немало германских солдат оказались разоружены самими болгарами, возвращавшимися домой. Все железные дороги из Румынии в Болгарию были погружены в хаос. Солдаты занимали все поезда, набивались в вагоны, спеша домой, не обращая более ни на что внимания. Множество германцев сдалось в плен начавшим полномасштабное наступление армиям Румынского фронта. Еле удалось остановить издевательство румынских частей над пленными и грабеж складов, особенно тех, где можно было раздобыть спиртное и хоть что-то ценное.

Германские части на Чаталджине и Салоникском фронте оказались в незавидном положении. Сюда спешно перебрасывались все те силы, что можно было снять с Итальянского фронта, уже и так трещавшего по швам. Там австрийцев спасало лишь то, что итальянцы оказались в этой войне не самыми лучшими бойцами. Больше ждать резервов было неоткуда: Австро-Венгрия оказалась на последнем издыхании. Новый Луцкий прорыв, хотя и начинавшийся не так успешно, как прошлый, зато поддержанный другими фронтами и подкрепленный достаточными техническими и материальными ресурсами, перемолол последние дееспособные австрийские части. Германцы послали несколько дивизий, все, что они могли — но и те остановились к западу от Львова, становясь на пути у наших наступающих армий. Немцы сумели прорвать кольцо блокады вокруг столицы Галиции, но не стали его оборонять: солдаты требовались на других участках. С Западного фронта также удалось перебросить до армии, которая занимала оборону на восточной границе Словакии. Передовые части Юго-Западного ждали там уже к началу июня…

Эпилог

На Северном фронте Корнилов приказал бросить Митавский плацдарм, отступив в сам одноименный город. Германские части перешли здесь в наступление, отбросив выдыхающиеся русские части. И попали в капкан. Ставка перебросила сюда практически всю наличную авиацию и около сорока тысяч человек из Петроградского гарнизона.

Муромцы вспахали вражеские позиции и вывели из строя большую часть тяжелой артиллерии. Германская авиация сделать ничего не могла: оборудованные пулеметами "Муромцы" более или менее успешно отбивались от противника. К тому же большую часть аэропланов Людендорф, командующий всеми германскими силами, перекинул на Западный фронт.

Начались новые затяжные бои на подступах к Митаве и даже в ее предместьях. Кровью умывались штрафные батальоны. Огнеприпасов уже не хватало. Спасала лишь авиация, которую использовали для транспортировки хотя бы небольшого числа патронов и снарядов на позиции. В Митаве для этого даже специально оборудовали аэродром. Правда, большую часть времени он был пустым: едва ящики с патронами оказывались на взлетной полосе, их тут же грузили на телеги и автомобили и перевозили на позиции. Выросло количество дезертиров, не боявшихся даже расправы. Корнилов информировал Ставку о том, что Митаву удержать не удастся, германцы собрали здесь ударный кулак, который вот-вот обрушится на обескровленную Двенадцатую армию. Переброшенная сюда из-под Вильны тяжелая артиллерия бомбардировала город с утра до вечера. Немцы хотели доказать, что их еще рано списывать со счетов.

Та же самая картина была и под Двинском: здесь собралась значительная группировка немецких сил, которая через считанные дни должна была ударить по городу. Позиции к западу от Западной Двины, до того захваченные Северным фронтом, пришлось сдать. По армии пошли печальные до горького смеха фельетоны по этому поводу. Дух солдат падал. Кое-где уже начались случаи братания с германцами.

А сил, достаточных для контратаки, на Северном фронте не было. Кирилл приказал собирать значительные силы к востоку от Вильны. В кратчайшие сроки провели подготовку к наступлению. Из-под Митавы вывели большинство эскадрилий. Ухудшилось снабжение огнеприпасами. Благо, Балтийский флот еще кое-как выручал, в том числе и огнем корабельной артиллерии. Не раз только пушечный огонь с морских судов останавливал немецкие атаки.

Немцы почувствовали, что настал их звездный час. Еще в сумерках начался артиллерийский обстрел Митавы. Дома рушились под огнем, солдаты вжимались в стены окопов, надеясь переждать канонаду. Огонь все не смолкал на протяжении пяти или шести часов. Русские траншеи и блиндажи представляли собою жалкое зрелище, но оттуда хотя бы успели вовремя вывести пехоту. Так что потеряли в основном лишь укрепления.

Ближе к полудню германская пехота пошла в атаку. Под прикрытием легкой артиллерии и минометов она заняла разрушенные укрепления без особых усилий: их решено было сдать. Лишь на окраине Митавы противник встретил сопротивление — но зато какое! Наконец-то дала о себе знать авиация. Русские минометы перегревались — а потом и вовсе смолкали, истратив боезапас. Засевшие в домах пулеметчики поливали градом пуль врага, остановившего свое продвижение. Районы наибольшего сопротивления обрабатывала тяжелая артиллерия — и тогда атака возобновлялась.

Штрафники наравне с простыми солдатами и офицерами ложились между домов, преграждая путь германцам дальше. А враг все шел и шел, сминая все преграды. Лишь в полутора верстах от центра города его удалось остановить, пустив в ход последние резервы. Да и каждый дом в тот день был крепостью. Улицы и переулки оказались усеяны трупами. К счастью, в основном немецкими. Большинство наших погибших покоилось под руинами митавских домов. Подвиг капитана Зайончновского, удерживавшего дом вместе с сорока солдатами и унтерами, на многие годы остался в памяти защитников Митавы.


Неказистое двухэтажное строение, не отличавшееся от других. Разве что можно было сказать, что оно стояло на страже улицы, которая заканчивалась у центральной площади. Окна и двери завалили мешками с песком и землей, забаррикадировали. Немцы здесь продвинулись дальше всего. Казалось, их напор нельзя ничем остановить — до того, как вражеский авангард подошел к тому дому.

Из окон открыли огонь по германским пехотинцам. Тем пришлось сперва залечь, а потом отступить, подождать подхода основных сил. Прошло минут пятнадцать. Враг снова пошел на штурм. Летели гранаты, стены и окна изрешетили пулеметами и винтовками. Несколько гранат смогли закинуть внутрь. Защитники дома едва сумели потушить вспыхнувший было пожар. Но — русские не сдались.

Зайончновский лично сидел за "максимом", установленным на втором этаже, обстреливая приближавшихся немцев. Германцы отошли, чтобы вскоре вновь пойти на штурм. Патроны у защитников подходили к концу — по три на винтовку, одна лента — для "максима". На один штурм хватит… И, ах, да еще — целых пять гранат. И браунинг с полным магазином у Зайончновского.

— Ну, братцы, зададим жару немчуре? — улыбнулся сквозь силу капитан, поглядывая из-за пулемета на засевших у соседних окон солдат.

— Уж попомнят нас, — кивнул фельдфебель.

— Что ж… Эх, пляши мазурку, кадет! — и Зайончновский открыл огонь из пулемета.

Немцы теперь шли медленно, стараясь не лезть на рожон, не подставляться под пули. Подобрались к самой двери, оставив трупы на брусчатке улицы. Граната, кинутая сверху, из окна, стукнулась несколько раз о камни мостовой — и разорвалась под ногами германских солдат, готовых уже ворваться в дом.

Это был уже одиннадцатый сорванный штурм. Следующий, двенадцатый, должен был стать последним.

— Не доживу до победы, — Зайончновский взвесил в руке браунинг. Ногой отбросил в сторону стрелянные гильзы, усеявшие пол под "максимом". — С другой стороны, не придется надевать те жуткие стрелецкие кафтаны и в таком виде пройтись по европейским столицам. Засмеяли бы!

В ответ — молчание. Выжившие солдаты во все глаза смотрели на улицу. Капитан пожал плечами и прильнул к оконной раме. Стекло давным-давно разбилось, еще во время первого штурма, норовя осколками порезать Зайончновского.

Германцы спешно уходили прочь. Перегруппировывались? Решили обойти дом? Заманивали в ловушку? Зайончновский решил, что это все-таки очередной маневр германцев, и противник всего лишь милостиво предоставил лишние минуты или часы жизни гарнизону дома.

— Сейчас бы в вист. Или мазурку станцевать на балу в Риге. Там такие балы задавал градоначальник! Эх, вот это было времечко! — улыбался безусый Зайончновский, поглаживая трехдневную щетину. Времени побриться за последние дни не выдалось.

А враг все не возвращался и не возвращался. Капитан посчитал это чуть ли не личным оскорблением и послал одного из рядовых, более или менее знавших город, к соседним отрядам. Мало ли? Вдруг где-то нужна помощь? Или патроны можно раздобыть…

"Гонец" вернулся минут через сорок, всем своим видом показывая, что случилось что-то невероятное. Услышав последние новости, Зайончновский хлопнул себя по лбу, рассмеялся — и поклялся, что все-таки наденет проклятый кафтан на параде в Берлине…


Десятая русская армия вела затяжные бои с Двенадцатой германской южнее Вильны на берегах Немана. Германцы направили отсюда несколько полков к Митаве и Двинску. И так бы бои шли и шли, если бы не неожиданная помощь Конармии. Врангель, решив, что еще несколько недель рейда по тылам — и его кавалеристов окружат или возьмут голыми руками (все острее вставала проблема с патронами) — двинулся на северо-восток. Форсировать Буг удалось северней Брест-Литовска. Просто все переправы южнее были или уничтожены самими конармейцами, или заняты германскими частями. По пути Врангель все так же совершал дерзкие атаки на железнодорожные станции и мосты, и где-то под Гродно узнал о наступлении Десятой армии. В голове Петра Николаевича родился дерзкий план: ударить в тыл немецким частям и под шумок прорваться к своим. Проще всего это было сделать в районе южногоНемана. Переправа, неожиданный, молниеносный удар по штабам и какому-нибудь участку фронта, прорыв — и возвращение домой после целого ряда блестяще выполненных операций. Изначально планировался выход где-то на Юго-Западном фронте, но Врангель решил, что план — это одно, а реальность — совершенно другое.

Взяли по пути железнодорожную станцию, которая обошлась большой кровью: городок оборонял немаленький, в три сотни штыков, германский гарнизон. Выяснили, что на север постоянно уходят резервы и только-только с позиций Двенадцатой германской армии перебросили крупные части. Больше медлить было нельзя.

Перед боем, верстах в пятнадцати от фронта, Врангель дал отдых Конармии. Посчитали патроны, разделили примерно поровну между оставшимися в строю людьми. Всего из рейда возвращалось шесть с половиной тысяч человек, из них почти что две тысячи раненых. И всего лишь сорок сотен боеспособных сабель. В успешный исход дела мало кто верил, но и офицеры, и нижние чины прекословить не посмели. После невероятно удачного рейда люди надеялись, что повезет…

И повезло. Штаб Десятой армии также выбрал для очередного удара именно тот участок, что облюбовала Конармия. Кроткий артиллерийский обстрел, возвестивший Петру Николаевичу, что Конамрия на верном пути. Германцы направили к укреплениям все наличные силы. Штаб оказался под ударом врангелевцев: разведка Петра Николаевича смогла определить его месторасположение. Взяли наскоком в плен всех офицеров, перерезали линии связи — и ринулись вперед, к окопам.

Немецкая пехота, державшаяся до того в траншеях более или менее крепко, ошалела: враг смог обойти сзади, со спины? Как? Значит, прорыв фронта? Соседи отступают! Четыре тысячи человек не могут просто так просочиться сквозь линию фронта. Началась не то чтобы паника, но все-таки нечто похожее произошло. Замешательством воспользовались наши атакующие части. Фронт прорвали. Соседние немецкие также начали отход, боясь окружения. Вражеская артиллерия замолкла — и уже вся Десятая армия перешла в наступление, наваливаясь всей силой наваливаясь на противника. Помогли и штурмовые отряды, за прошедший месяц наступления набравшиеся ценнейшего опыта. Все правобережье Немана, Гродно и Вильна оказались под ударом. И тогда Эверт и Корнилов бросили стягивавшиеся до того резервы в прорыв. Удалось разорвать вражеский фронт между Неманом и Вильной, создать угрозу окружения Десятой германской армии. Залатать дыры было уже нечем: резервы угробили в борьбе за Двинск, Вильну и Митаву. Противник начал отступление, с контратаками, временными победами, успехами. Не хватало для закрепления успеха только достаточного количества людей. Балтийский флот снова решил действовать и чудом прорвался к Либаве, но ушел практически сразу после высадки. Однако германский гарнизон отсюда уже был почти полностью выведен, а когда показались русские части в предместьях — решили, что армии Северного фронта смогли прорваться. Спешно эвакуировалась немецкая администрация и остатки гарнизона на юго-восток, для соединения с отходящей Восьмой армией.

Сами десантники не могли поверить в свой успех, однако ж за день-два Либава была уже готова к атакам врага. В городе оказалось достаточно припасов, чтобы выдержать более или менее продолжительную осаду. Вот только сил было мало. Германский флот бомбардировал недолго Либаву, однако ретировался: Щастный лично повел все корабли Балтийского флота на поддержку захваченного города, оголив линии снабжения и связи на Балтике. Он рисковал.

Кирилл, узнав о занятии Либавы, спешно попросил или скорее потребовал у англичан поддержки на море. Английский флот был нужен на Балтике. Союзники не захотели нового Ютландского сражения, однако согласились устроить демонстрацию у берегов Норвегии. Немцы спешно перекинули значительные силы в Северное море — и Щастный сумел отстоять Либаву. Сюда перебросили еще несколько полков, в основном новобранцев из финнов и латышей. Но и этого хватило, чтобы создать угрозу левому флангу отступающим от Митавы силам…

Сизов напрягал все силы, чтобы слушать доклад Юденича и даже что-то отвечать. Все последние недели напряжение было слишком велико. Вот Николай Николаевич что-то вещал, а Кирилл смотрел на него — и вспоминал, как лично прибыл в Петроград. Там вспыхнуло еще одно восстание. Пылала Выборгская сторона и острова, поднятые левыми. Кутепов проглядел — и пришлось расхлебывать. Служба Безопасности докладывала, что здесь не могло не обойтись без людей, только-только прибывшим через Норвегию в Петроград. Упоминались Авксентьев, Каменев, Зиновьев, Церетели…

Целую неделю шли бои за город. Но все-таки сумели справиться с помощью прибывших из Москвы частей. Благо, на этот раз железную дорогу держали в ежовом рукаве. А одновременно с восстанием в Петрограде Второй Рейх пошел в наступление.

Кирилл будет с ужасом вспоминать сентябрь семнадцатого года. Сводки с фронтов — одна другой хуже. Державшие фронт на линии Неман-Варшава-Белград-Задар, лишенные помощи вышедшей в августе из войны Оттоманской империи, вот-вот готовые отойти с линии Зигфрида, немцы все-таки бросились в бой. В ход шло все. Химические снаряды, первые германские танки, штурмовые отряды, авиация, сверхдальняя артиллерия, пропаганда и использование политической оппозиции…

И наши силы начали отступать. Кирилл вот-вот готов был снова потерять Польшу и Литву, но удержать за счет этого Будапешт и Словакию. День за днем приходили известия об очередном прорыве, об очередном поражении. Немцы — на подступах к Вильне. Немцы вот-вот выйдут к Брест-Литовску. Немцы готовятся к прорыву в Либаву…

Но в какой-то момент германцы просто выдохлись. В это трудно было поверить, но у Второго Рейха просто не осталось сил для борьбы на два фронта. Фронт выровнялся. Горбатовский готовил прорыв к Вене, стягивая туда все силы. Вильна выстояла. От Либавы немцы уже не отступали — они бежали, подогреваемые пропагандой, информационными листками об очередных голодных бунтах в Берлине и Потсдаме, о поражениях на Западном фронте, о волнении матросов в Киле, об опасности восстания в польских провинциях…


Кирилл пропустил тот момент, когда в кабинет вошел верный ординарец. За ним — еще какие-то люди. Сизов потихоньку начал их узнавать. Разум собрал последние силы, чтобы заработать. Да, надо бы поспать, надо отдохнуть…

Весь штаб Главковерха собрался в ставшей тесной комнате. Кирилл ничего не мог понять. Неужели переворот? За один шаг до победы — его уберут? Что ж, плевать, пусть делают что хотят! А Кирилл слишком устал…

Вперед вышел ординарец. Ни ручного пулемета, ни автомата в руках. Только какая-то бумага. Уйма печатей. Латинские буквы. Какая-то готическая вязь… Ага, привет от дьявола, точно, еще кровь… А, нет это восковая печать! Что за бред? Где санитары ходят, а?

— Ваше Высочество, — голос ординарца задрожал. И тут из его рук эту бумагу перехватил уже переваливший за шестой десяток Келлер. Да, его самообладание было на высоте!

— Ваше Высокопревосходительство, немцы просят Вас прибыть для ведения переговоров в Варшаву.

— Никакого сепаратного мира. Хватит России уже одного. Странно, тот был в Брест-Литовске. Чем на этот раз им не угодил, — только потом Кирилл понял, что брякнул лишнее.

— Ваше Высокопревосходительство, Вы не так поняли. То же самое предложение послано и нашим союзникам. Немцы просят начать предварительные переговоры. Перед подписанием всеобщего мира. Война кончилась, Кирилл Владимирович. Мы победили.

— Мы победили? — Кирилл глупо улыбнулся. Кажется, он вскочил с кресла, а потом снова осел на него. Силы покинули Сизова. Похоже, обморок.

Сквозь темноту пробивались голоса:

— Нашатырь! — Юденич. Точно, он…

— Верховному главнокомандующему плохо! — черт знает кто, но кто-то знакомый…

— Бросьте, господа. Водки. Водки! Водки!!! — Келлер, точно! Именно он говорил, что пусть пьют, пока пьется. Но это было совсем в другом месте и в другое время…

— Сейчас — можно. Сейчас все можно, — Кирилл сомневался, но это, похоже, был его собственный голос. И вправду, сейчас все было можно…

Но сперва — спать. Спать. Спать. Сутки, а лучше — недельку…


This file was created

with BookDesigner program

bookdesigner@the-ebook.org

24.11.2009

Примечания

1

Такое сравнение употребил И. А. Бунин в своей заметке "Памяти адмирала А.В. Колчака" в газете "Общее дело", от 7 февраля. 1921 г.

(обратно)

2

"Я служу" (нем.)

(обратно)

3

"Милая химера в адмиральской форме" — одно из обращений Тимиревой к Колчаку.

(обратно)

4

В.Н. Пепеляев — последний председатель правительства при Верховном правителе.

(обратно)

5

Зиновьев и Каменев.

(обратно)

6

Именно такое звание на тот момент носил Великий князь Кирилл Владимирович Романов.

(обратно)

7

Семейное прозвище Николая II Романова.

(обратно)

8

Так в то время иногда называли Зимний дворец.

(обратно)

9

Участники "Прогрессивного блока", организованного в 1915 году, объединившего 300 депутатов Государственной думы и группу академического центра Государственного совета.

(обратно)

10

С 10 июля 1915 земские и городские союзы объединились в Земгор.

(обратно)

11

Шульгин Василий Витальевич — сын профессора истории Киевского университета, в 1900 году окончил юридический факультет, монархист, известен публикацией в газете "Киевлянин", статья первого номера которого заканчивалась словами: "Этот край русский, русский, русский!". Выступал против еврейских погромов, открыто заявляя об этом в печати (номер газеты был изъят, а сам Шульгин на некоторое время арестован). Депутат II–IV Госдумы от Волынской губернии, лидер фракции националистов, сторонник политики Столыпина и противник отмены смертной казни. В начале войны ушел добровольцем на фронт, ранен во время одной из атак. Сторонник кандидатуры Родзянко на пост министра-председателя Временного правительства.

(обратно)

12

"…Что делает этот русский солдат?" (нем.)

(обратно)

13

"Добрый день, господин агент великой Германии." (нем.)

(обратно)

14

"Эти бешеные русские." (англ.)

(обратно)

15

Освальд Рейнер — участник покушения на Распутина, Сидней Рейли — один из известнейших агентов британской разведки того времени в России. Намек на осведомленность Кирилла в данном вопросе.

(обратно)

16

"Кот"- сутенер в просторечии того времени.

(обратно)

17

"Нищие" (нем.)

(обратно)

Оглавление

  • Пролог
  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • Глава 16
  • Глава 17
  • Глава 18
  • Глава 19
  • Глава 20
  • Глава 21
  • Глава 22
  • Глава 23
  • Глава 24
  • Глава 25
  • Глава 26
  • Глава 27
  • Глава 28
  • Глава 29
  • Глава 30
  • Глава 31
  • Глава 32
  • Глава 33
  • Глава 34
  • Эпилог
  • *** Примечания ***