Десант. Повесть о школьном друге [Семен Борисович Шмерлинг] (fb2) читать онлайн

Шмерлинг Семен Десант. Повесть о школьном друге

Вступление

Мы расстались с Леопольдом Некрасовым на рассвете 17 июня 1941 года.

Накануне нам были торжественно вручены аттестаты об окончании десятилетки. После выпускного бала, поздно вечером, вчерашние ученики высыпали из дверей 7-й школы. Шумной гурьбой прошли по знакомому с детства Казанскому переулку, пересекли Замоскворечье, прошагали по Каменным мостам и поднялись на Красную площадь. Молча постояли у Мавзолея Ленина, покружили по центру, попрощались и разошлись.

А через пять дней началась война. Мало кому из нас довелось встречаться с Некрасовым в эти трудные годы. Только по письмам да редким рассказам однокашников узнавали о его военной судьбе, как и о судьбах многих школьных товарищей.

Вскоре после победы в газете «Красная Звезда» прочли один из Указов Президиума Верховного Совета СССР о присвоении фронтовикам звания Героя Советского Союза. В списке награжденных Золотой Звездой и орденом Ленина значился и гвардии капитан Некрасов Леопольд Борисович. Посмертно.

В послевоенные годы выпускники 7-й школы часто вспоминали о нем, думали о его короткой и яркой жизни, главная часть которой протекала в боях, походах и госпиталях. О ней, к сожалению, нам было мало известно. Встречаясь, бывшие ученики параллельных классов, «ашники» и «бешники», обменивались скупыми сведениями о Леопольде — Ляпе, Ляпке, как ласково мы его называли, собирали присланные им с фронта «треугольники» и «секретки», письма и рассказы его однополчан. Нам очень хотелось, чтобы о нем узнали нынешние ученики как нашей, так и других школ страны. Ведь в его биографии, боевых делах, мыслях и поступках отразились многие характерные черты советских юношей и девушек военного поколения.

В сборе материалов нам помогали родные, знакомые, ветераны — боевые спутники Леопольда Борисовича Некрасова, а также сотрудники военного архива, Центрального музея Вооруженных Сил СССР, последние даже составили краткую летопись его фронтовой жизни, краеведческих музеев Калининграда и Балтийска.

Год за годом накапливались необходимые факты, документы, и вот я, в прошлом одноклассник Леопольда, попытался осуществить наше общее намерение — написать о нем книгу. Повесть о школьном друге.

Расскажу, что мы узнали, прочли и вспомнили о Герое Советского Союза гвардии капитане Леопольде Борисовиче Некрасове.

Глава первая. Замоскворечье

1

— На Стрелку, на Стрелку! — торопит Кирилл Мишарин. — Быстрее, Ляпа!

Подхватив пузатый клеенчатый портфель, Некрасов легко прыгает по выщербленным ступеням школьной лестницы. Хлопает дверь — и он выбегает в сад, одетый свежей июньской листвой. Задержавшись на минуту, оглядывает массивное здание с широченными окнами, бурый брандмауэр соседнего особняка, плотный тесовый забор, на котором начертана любимая фраза учителя ботаники Николая Николаевича Лебедева: «Одно дерево сохраняет жизнь десятку людей». Перед забором замерли дуплистые тополя, а в центре сада поднялась юная поросль топольков, посаженных ранней весной. Те, что поближе к клумбе, — это его, Леопольда, деревца.

Сам посадил и пестовал. Какие молодцы, прижились, окрепли, тянутся к солнцу…

Некрасову радостно и немного грустно. Сдан последний экзамен за десятилетку. И скоро прости-прощай 7-я образцовая, в которой учился с шестого класса. Не будет в жизни учителей — Марии Яковлевны, Серафимы Дмитриевны, Татьяны Родионовны, Николая Николаевича… Не будет неистребимых школьных запахов — мела, чернил, краски и смолистых стружек из столярной мастерской, привычного вида из классного окна: площадки, утоптанной футболистами, красно-золотых луковок колокольни Ивана-воина на Якиманке, спиральной парашютной вышки на берегу Москвы-реки. Расстанется с ребятами, разлетятся кто куда… Не для них станут расти и зеленеть эти молодые тополя.

— На Стрелку, на Стрелку!

Товарищи ждут его у ворот. Все в парадных по случаю экзаменов белых рубашках с отложными воротниками. Лица, крепкие шеи тронуты первым загаром. Спортсмены-гребцы. Команда академической лодки-восьмерки спортивного общества «Наука».

— Поторапливайтесь, опоздаем к старту!

Ребята выходят на Большую Полянку и, не дожидаясь трамвая, спешат к реке, на ходу обмениваясь репликами:

— Ляпа, тебе что досталось на химии?

— Таблица Менделеева. И, знаете, отвечал при Серафиме…

— Здорово. Пригодится для мемуаров: на экзаменах присутствовала классный руководитель, она же дочь великого химика — Серафима Дмитриевна Менделеева…

— Темп, темп!

Да, отошли одни экзамены, наступают новые. Последний день учебы, а в спорте, может быть, самый первый и решительный: состязания юношеских команд на первенство столицы. Видать, вся жизнь — экзамены.

Болотная набережная встречает их запахами влаги, горьковатого дымка и густым ароматом шоколада с кондитерской фабрики «Красный Октябрь».

Вот и Стрелка. Леопольд любил смотреть на нее с высоты Крымского моста, вздымающегося на гигантских серебристых цепях. Взглянешь в сторону Кремля — и перед тобой, за широким плесом, на развилке Москвы-реки и Канавы поднимается одетый гранитом острый мыс, а на нем изящный кирпичный коттедж с башенкой и шпилем. Гребная станция. Издали она похожа на корабль, плывущий в океанские дали.

Молодые гребцы входят в коттедж, облачаются в спортивную форму и, мягко ступая резиновыми тапочками, идут в эллинг. В его прохладном полумраке влажно поблескивают на стеллажах академические суда — клинкеры и скифы — и, словно охраняя их, в солдатских шеренгах стоят стройные высокие весла. Два таких весла, перекрещенные, как мечи, прислонены к задней стене эллинга. Это — реликвия. Весла принадлежали знаменитому гребцу Митрофану Сергеевичу Свешникову, который в начале века одержал блистательную победу на Темзе. Свешников еще не оставил спорта. Леопольд не раз видел, как этот плотный, мускулистый пожилой человек тренировался на одиночке. Завидная судьба! А как-то сложится она у него, Леопольда Некрасова, у всей юношеской восьмерки?

— Взяли, — командует тренер, широкогрудый, крутоплечий Леша Смирнов, один из самых славных мастеров академической гребли, — и молодые спортсмены с замирающими сердцами, осторожно поднимают нежный, тонкостенный скиф и бережно несут к причалу.

— На воду.

Гребцы занимают места, поудобнее устраиваются на движущихся банках, вдевают ноги в башмачки. О, чуткая и норовистая лодка, которую недаром сравнивают с самолетом! Нелегко освоить ее. Месяцы тренировок на тяжелом медлительном плоту, тренажере зимнего бассейна, учебном судне и клинкере, прежде чем получить право работать на скифе. И вот сегодня — состязания…

— Весла на воду… Вперед!

Размеренно движутся руки, сгибаются и разгибаются ноги, катятся банки по полозьям, все глубже дышит грудь. Лодка плавно набирает ход.

Освоившись, Леопольд входит в общий ритм. Он — седьмой номер, баковый. Перед ним сидит самый главный в восьмерке — загребной Володя Браило. Сложен, как молодой бог. Будто создан для академической гребли. Его весло вонзается в воду, как нож в масло. Товарищи по команде ему завидуют. И Леопольд тоже. Пожалуй, он не так силен и ловок, как Володя, случается, испытывает неудачи и, как другие, получает улыбчивые замечания от Леши.

— Рыжий-огненный, не тяни весло, — это Кириллу Мишарину.

— Толстяк, проводочку, проводку, — это Володе Гогитидзе.

— Гоша, резче. Руби капусту! — это Игорю Демьянову.

Достается и Леопольду:

— Ляпа, не зевай.

Наблюдательный, переимчивый, Некрасов быстро подстраивается, гребет в такт со всеми. Лодка ныряет под Крымский мост, одевается тенью, и сразу же ослепительно-ярко открывается Центральный парк культуры — гранитные трибуны, наполненные зрителями. Среди них, конечно, ребята и девчата из 7-й школы. Жаль, не разглядишь.

— Удар, подъезд, удар!

Пятеро из этой восьмерки не вернутся с войны, и только один — Игорь Демьянов — всю жизнь посвятит академической гребле, станет семикратным чемпионом страны, заслуженным мастером спорта, заслуженным тренером СССР.

Остались позади белокаменная беседка-ротонда, Зеленый театр. Вот и Нескучный сад с пышными куполами деревьев. Плакучие ивы склоняются над водой…

— Табань!

Скиф общества «Науки» выходит на старт. Выравниваются пять лодок. Некрасов, как и все гребцы, — на. «подъезде». Ноги согнуты в коленях, плечи до предела поданы вперед, лопасти весел зависли над зеленоватой гладью. Нервы — в нитку… Ну?

Глухой выстрел из пистолета, вскрик рулевого: «Вперед!» — и пошли. Восемь парней, точно связанных одной нитью, подкатываются и откатываются на банках, восемь лопаток впиваются в упругую воду, оставляя за собой белесые водовороты. Где-то в середине двухкилометровой дистанции одолевает усталость, сбивается дыхание, ноют поясница, плечи, слабеют запястья.

— Хорошо идем, — подбадривает Леша, — на полкорпуса впереди. Закрепим!

Летит скиф. Голубеет небо. Пластается серая лента набережной, пестрит многоцветие людских фигурок на берегу.

— Выигрываем почти корпус.

И вдруг — треск уключины. Толчок. Восьмерка стопорится, будто напоролась на невидимое препятствие. У Некрасова из рук вырвалось весло, колом ушло в воду. Это же — лещ. Он, Некрасов, «поймал леща». Позор! Ускользает, ускользает вперед коричневый борт соседней лодки. Все пропало! Нет, нет, не сдаваться. Изогнувшись, одним ловким рывком он выкручивает весло и в лад с товарищами бьет по воде. Удар, подъезд, удар.

— Ладно, — азартно шепчет рулевой. Его лицо с орлиным носом хищно вытягивается. — Внимание… Внимание… Спурт!

Как же так? Спурт совершают у самого финиша. Гребки без роздыха, из последних сил короткими могучими толчками гонят лодку. А тут еще сотни метров до финиша. Дотянем ли?

— Спурт!

Яростные удары. Бурная, самозабвенная работа. Исчезает из глаз всё — берег, деревья, вода, девушки на трибунах. Небо с овчинку. Сердце останавливается. Нет мыслей, сознания нет. Только бы исчерпаться до донышка. Удар, удар, удар… Финиша гребцы не замечают…

— Все. Суши весла.

Ребята откидываются на спины, ложатся, жадно глотают воздух.

— Выиграли!

Все отдыхают. Некрасов тяжко вздыхает: виноват, ох как виноват, поймал леща. Леша Смирнов утешает:

— Ничего. Бывает. Главное — выправился. Можешь.

…Летом сорок четвертого года, в дни тягчайшего наступления в Белоруссии, Леопольд прислал с фронта письмо, в котором упомянул спортивное словечко «спурт». Должно быть, он вспомнил ту бурную гонку на Москве-реке в июне сорок первого года.

2

Минул прощальный школьный бал. Отпраздновав выпуск, группа одноклассников Некрасова отправилась в многодневный поход по дорогам Подмосковья. Навьючили на плечи объемистые рюкзаки, туристские палатки и отбыли по Белорусской железной дороге за сотню километров от столицы. Шагают и наслаждаются солнечными полями, лесами и перелесками. Звали в поход и Леопольда, но он остался в городе ради неотложных дел. Надо было усиленно готовиться к поступлению в вуз — на этот счет у него был выработан четкий план.

Этот план он принял вместе с приятелем детских лет Гришей Бакшеевым и с нетерпением ждал его приезда, назначенного на воскресенье. Гриша жил под Волоколамском, в старинном поселке Теряева слобода. Ровесник Леопольда, он тоже только закончил среднюю школу и нацелился в институт. С год тому назад приятели твердо решили поступать в «Корабелку» — Ленинградский кораблестроительный институт. Оба давно грезили морем. Читали о нем все, что могли достать. Не только полюбившиеся им повести и рассказы Джека Лондона, Станюковича и Новикова-Прибоя, но и, в меру понимания, сложные труды известного кораблестроителя академика Крылова. Они видели себя корабелами, творцами быстроходных пароходов, теплоходов, а то и больших крейсеров и миноносцев, а заодно и мореходами, плывущими по морям и океанам на построенных ими же судах. Сразу по окончании десятилетки оба послали в Ленинград документы. Оставалось запастись необходимыми учебниками, экипироваться и после вызова, на который ребята крепко рассчитывали, двинуться в путь.

Рано утром 22 июня приехал Гриша Бакшеев. Баскетбольного роста, круглолицый, улыбчивый, он, как и Леопольд, был полон радужных надежд. Мечта становилась явью. Встретившись, друзья повспоминали выпускные экзамены, разные школьные истории, потолковали о желанной «Корабелке» и, посчитав свои скромные капиталы, направились на Зацепский рынок, чтобы купить кое-что из одежды, а также чемоданы подешевле.

Когда переполненный трамвай «Б» привез их на Зацепу, ребята увидели большую недвижную толпу. В настороженной тишине отчетливо звучал голос Молотова. Он читал заявление Советского правительства о вероломном нападении фашистской Германии на Советский Союз.

Война!

И Леопольд, и Григорий словно оцепенели. Вот он — рубеж, перелом судьбы. Только что жизнь разворачивалась радостно, сулила исполнение желаний, счастье… А теперь принимает иной оборот. Мечта не скоро исполнится, а может быть, и никогда.

— Да, — тихо сказал Бакшеев, — зачем нам чемоданы? Наденем солдатские вещмешки… И «Корабелки» не видать, как своих ушей.

— Одна дорога — в военкомат, — закончил Некрасов.

…Они расстались на Добрынинской площади, крепко пожали друг другу руки, — скоро ли еще свидятся? — и Леопольд повернул на Ордынку. Ему всегда хорошо думалось на тихих улицах, в уютных переулках Замоскворечья. За школьные годы он исколесил их все, но особенно любил два переулка — Старомонетный и Первый Спасоналивковский. И на этот раз он медленно прошел по ним…

Старомонетный, застроенный почтенными купеческими особняками, берет начало от Москворецкого канала, в просторечье — Канавы, и, плавно поворачивая, впадает в Большую Полянку. Название ему дал Монетный двор, существовавший здесь в XVII веке. Именно в Старомонетном произошла одна история, о которой отец с матерью подробно рассказывали Леопольду. Ему даже казалось, что он и сам при ней присутствовал, видел все своими глазами и потому так отчетливо запомнил.

Стоит в глубине этого переулка просторный кирпичный дом под номером 33. В начале 20-х годов в нем располагалось студенческое общежитие Горной академии. Множество комнат, полутемный коридор, завершающийся общей кухней — пустой, холодной до получения студентами стипендии и, напротив, людной и жаркой, когда у веселых жильцов, объединенных в коммуну, заводились деньжата.

Долго ли, коротко ли в обширном здании квартировали многие в ту пору безвестные молодые люди, которые впоследствии стали весьма знаменитыми инженерами-металлургами, прославленными разведчиками земных недр, конструкторами, учеными, руководителями гигантских предприятий и строек. И жила в комнате-боковушке чета молодоженов — Борис и Лидия Некрасовы, пара общительная, гостеприимная и песенная. Лидия обладала хорошим голосом, немного училась музыке и могла играть на фортепьяно, которого в общежитии, к сожалению, не было. Зато имелась гитара, купленная коммунарами в складчину.

Почти все студенты, несмотря на молодость, успели повоевать на гражданской, в их биографиях было много общего, а потому при встречах вспыхивали воспоминания, велись долгие задушевные разговоры.

На застеленной газетами столешнице поднимается горка пайковой вяленой воблы, дымящийся котелок с картошкой в мундире, кружки, наполненные морковным чаем. Во главе застолья — круглолицая, черноволосая красавица тревожит струны гитары и поет:

А вторит ей высоким сочным голосом русоволосый, голубоглазый студент-первокурсник, который недавно приехал в Москву с Дальнего Востока, где сражался в рядах красных партизан.

Так было не раз. Но в один из студенческих вечеров молодая хозяйка не могла, как прежде, управлять застольем. Она ждала первенца и, приустав, полулежала на постели, а лишь время от времени поднималась и потихоньку напевала свою любимую:

В тот вечер русоволосый студент ей не подпевал. Он молчал даже тогда, когда товарищи говорили о боях гражданской войны. Он встал и прошел к вешалке, где висела его длиннополая шинель, и вскоре вернулся с толстой тетрадкой в руке. Смущенно улыбнувшись, сказал:

— Вот что, други, я, грешным делом, понемножку перевожу бумагу. Пишу, одним словом. И хочется кое-что вам почитать. Потерпите?

— Давай, Саша, послушаем, — ответил Борис. — Давно ждем, когда ты раскроешь свои тайные труды.

И хриплым от волнения голосом голубоглазый гость начал читать… Леопольд знает имя этого студента, ставшего замечательным советским писателем: Александр Александрович Фадеев. Вскоре после чтения на Старомонетном вышли в свет его первые повести и рассказы. Что же читал тогда друзьям Александр Фадеев? Мама хорошо помнит, что слушателей захватили правдивые, яркие сцены революции и гражданской войны, она убеждена, что читались страницы из романа «Разгром». Трудно сказать утвердительно. Судя по времени, скорее, это были главы из ранних произведений писателя. Но Леопольду, так же, как маме, хочется думать, что молодой Фадеев знакомил студентов с Метелицей, Морозной и другими героями «Разгрома». Леопольд горячо полюбил этот роман, перечитывал его, пересказывал школьным товарищам, а когда в театре Ленсовета на Ордынке поставили инсценировку романа, то первым из класса посмотрел ее. Особенно понравился Некрасову Метелица, бесстрашный и ловкий партизанский разведчик. И еще Леопольд цепко, навсегда ухватил слова партизанского командира, которыми заканчивалась книга, и нередко повторял их, ободряя товарищей и самого себя при неудачах: «Надо было жить и выполнять свои обязанности».

…Некрасов постоял у дома № 33 по Старомонетному, где впервые встретились его отец и мать. Мама приехала сюда в мае 1922 года из Донбасса по командировке Союза горнорабочих. В общежитии познакомилась с Борисом Некрасовым. В сентябре они стали мужем и женой… А родился Леопольд не здесь, а на Арбате, в доме номер 35, о котором тоже слышал от родителей. Там была крохотная холодная комната, из мебели — одна железная кровать, заимствованная из общежития, а постелью ему служила корзина для белья. Родители тогда мечтали о собственных примусе, столе и стульях. А гостей — студентов и однополчан — было, как и на Старомонетном, много. Отец донашивал фронтовые шинель, гимнастерку и сапоги… Таким, в военной форме, Леопольд его никогда не видел.

3

Отец. С ним связаны чудесные годы на Спасоналивковском… Леопольд пересек Большую Полянку и свернул в короткий переулок, открывающийся высокими, в прошлом доходными домами. В конце переулка слева увидел шестиэтажную махину, одно из первых железобетонных зданий Москвы. Хоть и родился он на Арбате, а теперь жил вот у Красных ворот, дом № 19 по Первому Спасоналивковскому ему всего дороже. С молодыми липами и тополями, пышными газонами и клумбами, окольцованный асфальтовой дорожкой, по которой он, Ляпа, поочередно с Кириллом Мишариным, Борей Горским, Володей Ботоевым гонял на велосипеде…

Здесь, у входа во двор, встречал отца, возвращающегося из дальних поездок. Среднего роста, худенький, с мальчишеским лицом, отец шагал широкой, мягкой походкой геолога. Ребята говорили, что издали его можно принять за парнишку-подростка. И даже сыновьям, Леопольду и младшему — Леве, представлялось удивительным, невероятным, как он успел повоевать в отрядах красных партизан, с отличием окончить Горную академию, в совершенстве изучить английский язык, стать выдающимся ученым, совершить множество путешествий и открытий и при этом увлекаться охотой, рыбалкой и ремеслами.

Друзья у отца были необыкновенно интересными. В конце двадцатых и начале тридцатых годов он часто встречался с известным путешественником и писателем, автором читаного-перечитаного «Дерсу Узала» Владимиром Клавдиевичем Арсеньевым. Отец много лет дружил с академиками Иваном Михайловичем Губкиным, Владимиром Афанасьевичем Обручевым, Александром Евгеньевичем Ферсманом. Все они много раз бывали на Спасоналивковском. Как хотелось Леопольду рассказать об этом одноклассникам. Но в семье ценили сдержанность и скромность — хвалиться чем-либо или кем-либо у Некрасовых считалось просто неприличным. Однако о дальних и многочисленных путешествиях отца приятели со двора, из класса все-таки прознавали. Часто спрашивали: «Где сейчас Борис Петрович?» И Леопольд всякий раз называл разные места:

— В Сибири… На Дальнем Востоке… В Казахстане… На Урале…

— Прямо географию можно изучать по его поездкам, — говорил самый близкий друг Леопольда Кирилл Мишарин.

Бывал отец и в далеких странах — Англии, Франции, Америке, Италии. Школьных ребят, да и самих сыновей Бориса Петровича, изумляло множество его занятий. В начале 20-х годов он искал в Подмосковье какую-то очень нужную для промышленности глину, а позже — в Казахстане, на Алтае — редкие металлы, в Сибири — золото, в Хибинах — апатиты… Леопольд легко представлял отца, подвижного, быстрого на сборы, в роли отважного партизанского разведчика, который тайными тропами пробирается в тыл к белякам, а также в качестве неутомимого путешественника-геолога: ведь тот же разведчик! Куда труднее было представить его в кабинетах наркомата и еще труднее — на улицах Парижа или Лондона, а то на Всемирном геологическом конгрессе в 1935 году, где он на чистейшем английском языке делал доклад о проблемах поиска полезных ископаемых в нашей стране.

Вернувшись домой, Борис Петрович преображался. Откинув служебные заботы, посвящал досуг детям. В семье царило множество увлечений — музыка, спорт, охота, рыбалка. Отец, как и мать, играл на пианино, гитаре и пел. По совету родителей Леопольд занимался в домашнем оркестре у мамы одноклассника и друга Мишарина, и под ее руководством Кирилл, его сестра и старший брат по прозвищу Пат, Володя Ботоев и Ляпа играли на народных инструментах, изучали ноты.

Лет с пяти в жизнь Леопольда вошли рыбалка и лыжи. С отцом он выезжал под Волоколамск к Бакшеевым. На берегах Ламы и Истры с гордостью выполнял поручение папы — заготовлял корм для рыбной ловли, живцов для жерлиц и донок, собирал лягушек и червей. Изъеденный комарами, часами простаивал с удочкой: ловись, рыбка, большая и маленькая… А лыжи! Чаще всего с отцом, Гришей Бакшеевым и братом Левой совершали походы в окрестностях Теряевой слободы. А коли времени на поездку не хватало, отец с сыновьями шли в Центральный парк культуры и по набережной Москвы-реки они наперегонки бежали на лыжах до Ленинских гор.

В квартире Некрасовых рядом с пианино стоял небольшой столярный верстак. «Ребята, за дело», — призывал отец, и вместе с ним Ляпа и Лева пилили, строгали, клеили. Ладили ящички, полки, табуретки. Некрасов-старший радовался занятиям сыновей, их поделкам, учил владеть пилой, молотком, рубанком, уважать инструмент, бережливо складывать на место после работы. Полки изготовил сам. Требовал аккуратности, точности, сердился, если бросали начатое дело: «Взялся за гуж, не говори, что не дюж». Затевал разные состязания — кто быстрее и чище выпилит, отстругает, отполирует. Леопольд вспомнил одно из них, в котором участвовал и Гриша Бакшеев… Отец выдал сыновьям и Грише по одинаковому деревянному бруску, остро отточенному топору и… осколку стекла. Улыбнулся и сказал: «А ну-ка, сим немудреным инструментом соорудите по отменному топорищу. Ну, кто скорее и лучше?» И ребята, мигом ухватив топоры, принялись усердно тесать и скоблить, ревниво следя друг за другом и поглядывая на часы.

Отец — он все мог, все умел. Самым лучшим в жизни Леопольд, конечно, обязан ему, доброму, талантливому, зоркому человеку. Вот уже год, как нет его в живых, а Леопольд помнит каждое слово, каждый жест отца. Часто листает семейный альбом, рассматривает снимки и всегда останавливается на старой, пожелтевшей фотографии. Два курносеньких мальчишки в матросках изумленно глядят в объектив фотоаппарата. Это — он, Ляпа, и брат Левушка. Мама — густоволосая, пышная, с веселой искоркой в больших глазах. И папа — такой молодой, совсем паренек, но как серьезен и вдумчив его пристальный взгляд…

Был бы жив отец — они, конечно, сейчас пошли бы вместе, плечом к плечу…

Некрасов еще раз оглядел знакомые двор и дом, свою школу, видневшуюся в глубине за забором, и медленно зашагал на Якиманку. Решение у него было твердое, в военкомат.

Главая вторая. Схватка

1

В мокрой, заляпанной грязью шинели, хлюпающих ботинках с обмотками и винтовкой за плечами Некрасов подошел к Теряевой слободе. Он оглядел знакомый с детства поселок и не узнал его. Основанного еще при Петре Первом старинного селения, с ладными избами, красильной фабрикой, школой и больницей, не существовало. Фашистские бомбардировщики разрушили мирный поселок, сожгли две с лишним сотни домов. Сохранилось их едва ли с десяток.

Где же изба дяди Миши, крепкая, пятистенная? Ее не было. И даже развалины с холодными угольями Леопольд нашел с трудом. Он кинулся на мельницу, чудом сохранившуюся, и стал расспрашивать встречных про мельника, жив ли? Сказали, что жив и поселился в чужой баньке.

В этом тесном, покосившемся строении Некрасов и нашел Михаила Ивановича Бакшеева. Навстречу молодому красноармейцу поднялся богатырского роста, широкогрудый шестидесятилетний человек. В полном соответствии со своим именем-отчеством он напоминал медведя, вставшего на дыбы. Вглядевшись внимательнее, старый мельник воскликнул:

— Неужто Леопольд? Ну, подходи, подходи, солдат, — и Леопольд потонул в его объятиях. — Живой?

— И здоровый, дядя Миша. А Гриша где?

— Где же может быть твой Гриша! Известно, в армии. Аника-воин. Самочинно отбыл. Добровольцем. В воздушный десант. С неба будет прыгать. Да вот месяц как нету вестей…

Хозяин усадил гостя на лавку.

— Ты-то как? Тоже добровольцем?

— Тоже, дядя Миша.

— Времечко-то у тебя есть?

— Есть, целых полдня. Отпросился к родным, командир разрешил.

— Верно сказал, что к родным, мы — родные и есть.

Михаил Иванович наказал жене приготовить обед и постирать солдатскую одежду:

— Небось, в ней поту три пуда?

— Есть такое дело. Быстренько помоюсь, а бельишко простирну сам.

— Сам?

— А как же, еще у геологов научился.

— Настираешься, достанется тебе… На-ко вот, Гришине исподнее возьми, великовато, но ничего, теплее будет.

Когда Некрасов снял пропотевшее обмундирование, котел уже закипел, осталось устроиться в корыте и с наслаждением мыться ласковой водой, которую из ковша поливал дядя Миша.

Этакая радость привалила, встреча — как подарок. Весь сентябрь провел на учениях и в походах. Нелегка она, пехотная наука. «Бегом, марш! Лежа заряжай! Штыком — коли!» Ему-то, со спортивной закалкой, с охотничьими навыками, после геологических маршрутов, полегче, чем иным. Но все же досталось изрядно.

И вдруг — Теряева слобода, второй дом. Перед боями, которые не за горами, попал к родным людям. Ведь у Некрасовых дядю Мишу называли сватом. Вспомнилось, родители рассказывали, как он помог им пожениться. Смешная и трогательная история. И мамин и папин отцы были ершистые, горделивые. На свадьбу согласия не давали: один считал, что дочь приехала в столицу учиться, а не замуж выскакивать, другой, что сыну, красному герою, надо сначала в инженеры выйти… Но Михаил Иванович знал, молодые любят друг друга, и решил им посодействовать. «Устрою в лучшем виде, нешто я не мельник? А мельник издавна — хитрец, колдун и сват». И устроил. Принял стариков, хорошенько угостил, уговорил. И когда молодые прибыли из столицы в Теряеву слободу, то их упрямые отцы уже подружились: один пел старинный романс, другой аккомпанировал ему на гитаре. Свадьбу сыграли тут же, в слободе…

Бакшеева-старшего Леопольд любил и уважал. И было за что: многое пережил, воевал — и в мировую войну, и в гражданскую. И был дядя Миша — истинный самородок. Не только мельник самой высокой квалификации, но и редчайший специалист по хворостяно-земляным плотинам, глубочайший толкователь поведения малых рек. Основательно изучил нрав тихих, но коварных в весенний паводок Истры, Ламы, Сестры и умел их укрощать. Окончив всего лишь сельскую школу, Бакшеев-старший внимательно и много читал. Свободно понимал украинский и польский тексты, разбирался в европейских языках — немецком и английском, на последнем с ним нередко говаривал Борис Петрович.

Да, у дяди Миши можно было многому научиться: спокойной мудрости, любознательности и трудолюбию. Человек этот зря словами не бросался…

— И как же ты, милый, воевать-то будешь? — спросил Бакшеев Леопольда, когда тот, закутанный в широченное Гришино белье, сидел на припечке в душном парном тепле. Некрасов ответил не сразу. Не тот человек дядя Миша, чтобы с ним говорить необдуманно.

— Пока буду красноармейцем в пехоте, как пришлось.

— Ну да, все просто: ружьецо в руки и марш-марш на супостата. Так? А немцы на танках прут, на машинах лезут, самолетами давят. Вон наш-то заштатный поселок вроде и от больших дорог в стороне, и тот не обошли. Вот вы с Гришкой люди образованные. Шутка сказать, по десять классов окончили, в институт пойти вознамерились… С вас побольше и спросится. Немец с техникой прет, а вы? С ружьецом. Я Грише все это толковал: научись понимать машину, при ней и воевать сподручнее. Может, до него и дошло… И он, и ты вполне командирами можете стать, зря, что ли, учились?

— Я об этом думал, дядя Миша. Согласен. Могу стать и командиром, и техникой смогу овладеть. Только для этого надо в военном училище поучиться. Значит — в тыл уходить. А разве можно сейчас в тыл? Фашисты к Москве подходят. Учиться — потом, теперь — воевать.

Некрасов, помолчав, продолжил:

— Есть, правда, у меня одна мыслишка. Кое-какой техникой все же владею, может, пригодится…

— Это какой же? А-а, понимаю. О лыжах, небось, думаешь?

— О них.

— Что ж, мысль добрая. К тому же зима нынче ожидается ранняя. Снег уже выпадал, вот-вот землю оденет. А ты — лыжник знатный…

— У нас создают лыжные батальоны, вот я и попрошусь…

— Полагаю, возьмут.

Леопольд уходил из Теряевой слободы мощенной булыжником, памятной с детства дорогой. Он шагал мимо крепостных стен с бойницами старинного Волоколамского монастыря, которые не смогли сокрушить фашистские «юнкерсы», пересекая знакомые леса и поля. Был он в чистом, пахнущем колодезной свежестью белье, прокатанной скалкой гимнастерке, весь обновленный и подтянутый, как положено русскому солдату, идущему на бой.

2

В записной книжке еще школьных времен, где хранились фамилии и адреса одноклассников, Некрасов начертил карандашом маленькую схему. Она изображала военную обстановку под Москвой осенью сорок первого года. Жестокое и страшное полукольцо фашистских войск, сжимавшее город.

Воинская часть, в которой он служил, стояла восточнее Волоколамска. Как и его однополчане, красноармеец Некрасов рыл окопы, вгрызался в неподатливую, схваченную ранними заморозками землю. Понимал: на этом или на другом рубеже, пересекавшем подмосковную равнину, придется вступить в бой. И все больше утверждался в своем решении: непременно стать бойцом-лыжником. Это самое его дело. Нужен только случай, и такой случай в конце октября представился.

— Кто хорошо ходит на лыжах? — спросил командир, обращаясь к строю. — По-настоящему ходит? Шаг вперед!

Леопольд уверенно вышел из строя. Командир подтвердил его надежды: создавался лыжный батальон, который будет действовать в тылу врага, рвать его коммуникации, связь, вести разведку. То есть воевать, как отец в гражданскую, только не на конях, а на лыжах.

— Хорошо, — сказал командир. — Проверим.

Группу красноармейцев подвели к землянке, у которой штабелями лежали лыжи и палки. Леопольд с сожалением отметил, что это не легкие, спортивные лыжи с привычными ему креплениями Ротофелло, а тяжеловатые, армейские, рассчитанные на сапоги и валенки. Ну ничего, освоим, здесь не «Юный динамовец», в котором он состоял еще год тому назад.

Лыжи раздавал невысокий, жилистый сержант. Вроде бы знакомый, где-то видел его. Но где? Сержант приглядывался к тому, как Некрасов придирчиво выбирал себе подходящую пару, взвешивал лыжи на руке, пробовал палки на гибкость.

— Выбрал? Теперь становись, — приказал сержант. — Дуй кругом по поляне. Вперед!

Тщательно подтянув крепления, Леопольд выпрямился и сильным толчком палок взял старт. Пошел переменным шагом, чуть кланяясь из стороны в сторону, набирая скорость. Тяжелые лыжи подавались с трудом, раскатывались медленно и наконец-то заскользили по свежей, проложенной в неглубоком снегу лыжне. Эх, сюда бы его спортивные… Он проплыл широкий круг, привыкая.

— Довольно, — остановил сержант. — Фамилия?

— Красноармеец Некрасов.

— Ясно. Узнал тебя. Ты прошлой зимой за «Юный динамовец» выступал.

— Точно.

— И вроде у тебя что-то на дистанции приключилось?

— Было дело.

— Ну ладно. Пока будешь за инструктора. Ребят во взводе поучишь. А там посмотрим…

Очищая лыжи от липкого снега, связывая их припасенной бечевкой, Некрасов вспоминал тот прошлогодний случай, о котором знал сержант. То было самое трудное его испытание на лыжне. Впрочем, испытаний было два подряд, одно он сам себе устроил, второго не ожидал…

Леопольд еще в восьмом классе знал, что по праву считается «первой лыжей» в своей школе, хотя способных спортсменов в старших классах насчитывалось немало. Его товарищи в большинстве своем были хорошо физически развиты — гимнасты, акробаты, легкоатлеты, конькобежцы, гребцы. Легко и быстро мчал стометровку худенький (недаром звали его «щепки-палочки») Боря Горский, красиво работала на турнике и брусьях светловолосая Зина Фалилеева, увлекались акробатикой Сережа Кобозев, Володя Ботоев, Кирилл Мишарин, группа ребят занималась академической греблей. Но на лыжне Некрасову не было равных. Он побеждал на сдаче норм ГТО, на школьных состязаниях. Зимой сорокового ребята вышли на набережную Москвы-реки. Соревновались десятые классы «А» и «Б». Недавно назначенный спортивным организатором школы, Некрасов был старшим на соревнованиях. Он сознательно пропустил всех, дал ребятам «фору» и вышел последним, уверенный, что еще до Нескучного сада «обставит» товарищей. Но на пути заметил, что здорово отстает один из одноклассников, полноватый и неуклюжий, по прозвищу Морж. Как это досадно, может подвести команду. Леопольд притормозил, спросил отстающего:

— Ты что, сдаешь?

— Да вот, — выдавил тот, натужно дыша, — крепления сбились… И вообще не могу…

— Чепуха, пошли вместе.

— Но ты отстанешь…

— Шагай! — Некрасов покатился рядом по гремящему примороженному насту. Морж вздохнул и, повторяя его плавные, широкие движения, пошел.

— Вот-вот, тянись. Смотри, и лыжи заскользили…

Теряя драгоценные минуты, Леопольд с полкилометра опекал товарища, а потом наддал ходу. Все-таки обидно: неужели уступит первенство? Нет, не бывать этому. Он мчал азартно, вдохновенно. Парусила его любимая желтая куртка — «под Маяковского», как говорили ребята. У Ленинских гор настиг Мишарина, Тальвирского, Кобозева и обошел их. Круто развернулся и полетел обратно… Пришел, конечно, первым! В соревнованиях юношей Ленинского района заслужил несколько Почетных грамот, и даже первый приз — маленький бюст К. Е. Ворошилова, и вот уже второй год занимался в лыжной секции спортивного общества «Юный динамовец». Как удачно складывалось: летом — гребля, зимой — лыжи, они прекрасно дополняли друг друга. Он шел от успеха к успеху, состязался на равных с перворазрядниками и даже мастерами. Леопольд с нетерпением ждал трудной проверки перед городскими соревнованиями. На ней он должен был участвовать вместе с опытнейшими спортсменами, среди которых был и его тренер, один из лучших лыжников Москвы. Леопольд дал себе клятву: не отставать от него, тянуться во что бы то ни стало. И это ему удалось. Две трети дистанции дышал, как говорится, ему в затылок. «Иду, иду!» — пела душа. Оставалось километра два до финиша, как случилась беда: лыжа запнулась о льдинку, треснула, сломалась. В отчаянии он отбросил обломки. «Что делать? Сходить с дистанции? Ну нет, ни за что. Побегу!» Запинаясь, путаясь, он все же приладился. Как только ни исхитрялся: изо всех сил отталкивался палками, скользя на одной лыже. И добежал. На финише проиграл своему грозному сопернику совсем немного, и тот похвалил его за упорство и стойкость. В школе Леопольд рассказал друзьям о минувшей гонке: «Знаете, ребята, что я тогда понял. Точно, без хвастовства: вполне могу сравняться с тренером, а, может, и обойти его. Не сегодня, так завтра».

Ему, Леопольду, тогда было семнадцать, а теперь, поздней осенью сорок первого, восемнадцать. Многого можно достигнуть на лыжне, если бы… Но и на войне, как видно, лыжи сослужат ему верную службу. Вот он уже боец лыжного батальона и скоро совершит вылазку за линию фронта.

…Батальон начал боевые действия в конце ноября, а до этого Некрасов обучал боевых товарищей лыжному делу и осваивал недавно полученное оружие — автомат ППШ.

3

— Сдать документы, письма, ордена и медали, — приказал старшина. У Леопольда орденов и медалей еще не было. Он достал из кармана гимнастерки новенькую красноармейскую книжку, комсомольский билет, выданный в декабре 1938 года Ленинским райкомом ВЛКСМ города Москвы, письма мамы и брата Левушки.

— Все.

— Отдыхайте. Разбужу.

В сырой и душной землянке, на еловом лапнике, он закутался в шинель и маскхалат, угрелся, но сон не шел. Набегали тревожные мысли. Две прошлые вылазки в тыл врага прошли благополучно. В первой шестеро бойцов-лыжников темной ночью пробрались к заснеженному тракту. Устроив засаду, подкараулили и сразили из автоматов немецкого мотоциклиста. Леопольд не сделал ни единого выстрела: оставался на опушке, вел наблюдение.

Вторая вылазка оказалась сложнее. Находясь в засаде у дороги, разведчики заприметили фашистского офицера, как потом выяснилось, майора, который по надобности отошел в кусты. Двое бойцов подкрались к нему, а третий — это был Некрасов — негромко окликнул его по-немецки:

— Кто там?

Тот отозвался.

— Ваши документы, — потребовал Леопольд. Немец заворчал и полез в карман. В этот момент разведчики кинулись на него, заткнули кляпом рот, связали и поволокли в чащу. Конвоируя пленного, разведчики хвалили Леопольда за находчивость, и особенно за знание немецкого языка. «Здорово шпрехал, прямо, как берлинец».

Тот усмехнулся. Какой там берлинец! Не так уж силен он в немецком. Агнесса Теодоровна, преподавательница немецкого, упрекала его за перевранные или забытые артикли, изуродованные времена глаголов, но все же он многое извлек из ее уроков. Как-то она его даже похвалила: отлично прочитал стихотворение Гете «Лесной всадник», сказала: «Вундербар, комрад Некрасоф, у вас отличная память и неплохой словарный запас».

Командир батальона вызвал его и приказал:

— Некрасов, пойдете старшим разведгруппы.

Леопольд хотел сказать, что ему только восемнадцать и в армии он без году неделя, но комбат объяснил:

— Лыжная подготовка отменная. Автоматом овладели. И еще — немецкий.

— Ясно.

До полуночи он проворочался с боку на бок: боялся в душе и зажимал въедливый страх.

— Подъем! — прохрипел старшина.

В третьей вылазке немецкий не понадобился.

…Красноармеец Некрасов торил лыжню.

За ним след в след двигались пятеро разведчиков, молодые московские парни. В белых маскхалатах, завихренные поземкой, они были едва различимы в двух десятках шагов. Все были вооружены редкими в ту пору автоматами ППШ.

— Не отставать.

Шли по дну глубокого оврага, по едва замерзшему болоту. Прислушивались к каждому шороху.

Забрезжил робкий рассвет. Серое низкое небо сеяло редкие мягкие хлопья. Растянувшись цепочкой, разведчики подходили к поляне, за которой поднимались телеграфные столбы.

— Ох, и ничегошеньки я тогда не понимал, — скажет Некрасов товарищу спустя полтора года. — Уши лопушками… Два раза сошло, ну и думал, что бога за бороду схватил. Как магнитом к шоссе тянуло, а не догадался все вокруг оглядеть да обшарить. В общем, вляпался Ляпка…

Некоторые меры предосторожности он все-таки принял. Послал двух разведчиков к дороге, приказал ее осмотреть. Те вскоре вернулись и доложили, что шоссе свободно, хотя на нем следы машин и танков.

— Хорошо, — сказал командир. — В засаду! Влево трое, вправо — двое, я — в центре. Зрительно связи не терять. — Позже он понял, что совершил ошибку: нельзя было оставаться одному.

Хоронясь за кустами, правая группа быстро подтянулась к дороге и залегла. Левая, шагая подлеском, вдруг замедлила движение и замерла. Что случилось? Леопольд заметил: в темном еловом островке зашевелились ветви. И тотчас ударил немецкий автомат. Ему ответили наши.

Эх, беда, напоролись на фашистскую засаду. Он крикнул бойцам, отошедшим вправо, чтобы поддержали товарищей, а сам высматривал противника.

И вдруг за спиной раздался шорох. Некрасов не успел развернуться на лыжах, как на него сзади навалились, клещами зажало грудную клетку. Мгновения он был беспомощен, в глазах потемнело, пресеклось дыхание. Едва устоял. В голове мелькнуло отчаянное: «Все, конец».

Но он остался жив и, осознав это, жадно глотнул воздух. Тренированное тело крутнулось винтом, и, мигом сбросив с ног мешавшие лыжи, откинув палки, он выскользнул из железных объятий и сам что было силы обхватил немца.

Леопольд боролся как мог, но одолеть матерого фашиста юноша был не в силах. Тот придавил его своей тушей, и оба свалились на мерзлые кочки. Некрасов успел подумать: «Не убил, в плен берет, язык ему, гаду, нужен». И мысль эта вызвала ярость: не дамся, ни за что не дамся. Плен, понимал он, страшнее смерти.

Трудно сказать, сколько длился этот поединок. Минуту, две или три? Путаясь в маскхалате, Некрасов пытался подняться на колени. Но тщетно. Немец все плотнее прижимал его к земле.Разъяренный сопротивлением, тот потерял свой солдатский расчет и потянулся к горлу красноармейца.

«Придушит — и конец».

Некрасов крутил головой, напрягал шею, но грязные руки неумолимо сжимались, и тогда в порыве отчаяния Леопольд рванулся и укусил палец.

Раздался истошный крик. Фашист отпустил его, вскочил на ноги и со стоном бросился прочь.

Через несколько секунд к Леопольду возвратилось зрение, он сел и огляделся. В метре лежал ППШ. Схватив его дрожащими руками, старательно прицелился и послал длинную очередь вдогон белой убегающей спине.

Промазал!

К нему спешили разведчики. Занятые коротким боем, в котором уничтожили двух фашистов, они застали только финал этой сцены, увидели своего командира, который стоял на коленях, сгребал чистый снег и глотал его горсть за горстью.

— Это же не эскимо, — пошутил земляк с Пятницкой. — Простудишься, кто командовать станет?

Разведчики собрались все. Только один был легко ранен. «Языка», ясное дело, взять не удалось. Но все-таки они сумели добыть документы и оружие.

Историю про лыжную разведку Некрасов надолго запомнил и не раз рассказывал. Представлял все в самом смешном виде. Он это умел. «Вляпался Ляпка». Но глаза были застывшие. И друзья чувствовали, понимали, что пережил Некрасов в первой схватке с врагом.

4

На маленькой схеме в записной книжке Некрасова появились острые карандашные стрелки, нацеленные на запад: линия фронта отодвинулась от Москвы. 5 декабря началось могучее контрнаступление советских войск, а 20 декабря 16-я и 20-я армии после ожесточенных двухдневных боев освободили Волоколамск.

Леопольд вошел в Волоколамск вслед за первым эшелоном наших войск. Полуразрушенный город был неузнаваем. Поспешно отступая, захватчики не успели скрыть следов своих преступлений. На одной из улиц лыжники увидели виселицу… Восемь повешенных. Совсем молодые ребята, ровесники Некрасова, только в гражданской одежде. Среди них две девушки — старшие школьницы или студентки.

Лыжный батальон влился в стрелковый полк и, совершая марш за маршем, передислоцировался в район Рузы. Занимали оборону, рыли окопы в окаменевшей от свирепых морозов земле, строили землянки, но поступил приказ — и после новых переходов все началось сызнова. Руки загрубели, окостенели мозоли, шелушилось обмороженное лицо. Не грели ни шинель, ни ватник. Пальцы, привыкшие к лопате, с трудом ухватывали карандаш, когда писал письма маме, брату Левушке, по знакомым московским адресам — разыскивал разбросанных друзей.

В феврале морозы немного отпустили, загуляли ветры, завихрились метели. В ту пору он и принял участие в первой в своей жизни пехотной атаке.

Позиции заняли ночью. То и дело взвивались немецкие ракеты, освещая холмистую белую равнину дрожащим светом. Ранним серым утром в тумане проступил отлогий холм и деревенька — разбросанные избушки в снежных шапках, обожженные ветлы, еле видимая дорога. На скате едва темнели фашистские траншеи. Бежать в атаку придется вверх, на высоту. Снег по пояс. От одной мысли об этом сжималось сердце.

Ударили немецкие минометы. Запели осколки. Один прожег снег и упал рядом, у самой щеки. Зазубренный, рваный. Подался бы на десяток сантиметров — и нет красноармейца Некрасова.

На огонь не отвечали. Переждали, пока прекратится обстрел. К снежному брустверу прилежались, в затишье появилась странная сонливость, зевота. Так бы и остаться здесь, не двигаясь…

— Приготовиться к атаке!

ППШ грелся под животом. Леопольд обмахнул трехпалой перчаткой затвор, ствол, выдвинул автомат к плечу.

— Пошли! За Родину!..

Ноги не повиновались. Он боком перевалился через бруствер и вылез на ветер. По сторонам смутно маячили темные фигуры бойцов. Бегут или стоят?

— Коммунисты, комсомольцы — вперед!

Сделав первый шаг, сразу провалился в снег. Над головой свистели пули. Согнулся, сжался, упал. Повернувшись, увидел, что он недалеко от бруствера. Назад — три прыжка. И тут ужаснулся: побегу — ударит в спину.

Кто-то свалился рядом, пробил борозду. И он пополз сам, продираясь, захватывая руками, как пловец. Стало жарко, лицо горело.

Выглядывая над плотным, нетронутым настом, он увидел снарядную воронку. Вспомнил: «Дважды в одну воронку снаряды не падают». В жизни ничего так не хотел, как добраться до нее.

Заработал руками, ногами. Справа лежал убитый немец. Скрючившийся, окаменевший, он серел под белой крупкой. Равнодушно скользнул взглядом по трупу, отметил, что рядом с ним валяется лопатка: окапывался или ставил мины.

В воронку целиком не втиснулся — снаружи оставались ноги. Хорошо бы подкопать, да с горечью обнаружил, что забыл свою малую саперную под бруствером. «А если взять у немца?»

Раздумывал секунды и как-то ясно, четко. Оттолкнувшись, пополз. Добрался и, ухватив за короткий черенок, вернулся с лопаткой в свое укрытие. И принялся энергично расширять и углублять его.

Много месяцев спустя, вспоминая первую атаку, Леопольд скажет:

— Когда превратил воронку в окоп, стал солдатом, Сам придумал и сделал. И даже смешной щит выставил — немецкую лопатку. Впрочем, почему смешной, об нее чиркнула пуля…

Атака возобновилась. С нашей стороны грянули пушки, минометы. Особенно запомнились ему минометные разрывы. Возможно, потому, что позже миномет стал его оружием, а может, потому, что они поднялись невысокой, но плотной стеной и прикрыли собой его и всю атакующую роту. Снег и земля, смешавшись, сделались густой завесой и позволили стрелкам оторваться от своих скороспелых снежных окопчиков.

— Вперед, вперед!

Некрасов вскочил. На ходу очистил от снега автомат и выпалил из него первую за всю атаку очередь. Не очень-то сообразную. Она пришлась куда-то в черную кучу обгоревших деревьев.

Поредевшие цепочки бойцов недружно встали и побежали вверх по склону, ведя огонь на ходу. Если в начале атаки Некрасов чувствовал себя, как в тумане: механически шагал, падал, полз, придавленный свистом и грохотом боя, то уже перед деревней действовал сознательно и понимал обстановку. Замечал соседей, истоптанную околицу, черную дорогу. Смог укрыться в развороченном амбаре, просунуть в щель, как в бойницу, ствол автомата, прицелиться в немца, перебегающего дорогу, и дать по нему короткую очередь.

Вместе с другими красноармейцами он гнался за отступающими фашистами, стреляя и крича «Хенде хох!», а в полдень допрашивал пленного ефрейтора. Некрасова еще била нервная дрожь, он с трудом подыскивал нужные слова и потому смог задать всего-навсего несколько примитивных вопросов: «Назовите номер части», «Сколько солдат было в деревне?».

…Через несколько дней после первой атаки наступление приостановилось. Почти месяц Некрасов провел в обороне, в окопах и блиндажах. Ходил в полевые караулы, нес дежурство, вступал в перестрелки, недосыпал, недоедал. Как и весь батальон, мечтал о смене и отдыхе. Уже пошел слух, что выведут в тыл, на переформировку, когда его ранило.

Случилось это в начале марта. Согнувшись, он проходил по узкому ходу сообщения с котелками в руке. На изломе ход сообщения мелел и обрывался. Только подумал, что надо бы подрыть в этом месте, — грохнула мина, и его сильно толкнуло в ногу. Подломившись, упал на бок. В тело стальным жалом вошла боль, и он потерял сознание.

Очнулся и сперва увидел радужные круги, красноватый туман и почувствовал, что плывет, покачиваясь. Открыл глаза — мимо тек снег, побуревший, ноздреватый, а рядом топали чьи-то валенки. Догадался: несут на плащ-палатке.

Ранение он получил тяжелое, была задета кость. На санях доставили в медсанбат, где сделали срочную операцию, а оттуда в подмосковный госпиталь. Лечение заняло всю весну, а через год повторилось — разбередилась рана.

В госпитальной палате, в команде выздоравливающих, он много думал о прошедших и предстоящих боях. Понимал, что война короткой не будет и ему еще предстоит найти в ней свое место. Он должен стать командиром, как советовал Михаил Иванович Бакшеев.

Может и должен.

Из команды выздоравливающих Леопольд послал письмо своему школьному учителю:

«Москва. Житная улица. Казанский переулок. Дом № 10. Школа № 7. Н. Н. Лебедеву.

Здравствуйте, дорогой Николай Николаевич!

Я очень благодарен Вам за ту заботу и внимание, которое Вы проявили ко мне, «старому» ученику Вашему, находящемуся сейчас в рядах Красной Армии. Прошу принять от меня еще одну благодарность к тем сотням благодарностей, которые я принес Вам за долгие годы ученичества. Я до сих пор помню, кстати сказать, некоторые Ваши советы и наставления, правильность которых еще раз показывает Ваш огромный талант учителя и педагога. Я не раз вспоминал и ото всей души благодарил Вас за привитые навыки и мудрые мысли.

Сейчас я рад слышать, что наша школа, вопреки моим представлениям, живет и здравствует, хотя немного горько: это не та школа с ее учителями, ее ребятами, состав ее, вероятно, сильно изменился, не только у преподавателей, но и у учеников. Но все же это именно школа № 7. ЛОНО! И она мне родная. Ей и ее старым учителям, Марии Яковлевне и другим, я передаю свой горячий красноармейский привет. И рука моя еще крепче стиснет оружие, пуля еще метче будет разить ненавистных выродков, чтобы я мог снова встретить свою родную школу, родных учителей и учеников.

Крепко, крепко жму Вашу руку.

С красноармейским приветом. Л. Некрасов».

В письме не было ни строки о тяжелом ранении и награде. За успешную разведку в тылу врага красноармейца Некрасова наградили медалью «За отвагу». Зато к письму была приписка: Леопольд просил выслать копию школьного аттестата, в котором, кстати сказать, стояло одиннадцать пятерок и лишь три четверки. Этот документ нужен был ему для поступления в военное училище.

Главая третья. Встреча

1

Ранним июньским утром Октябрина Иванова, по-школьному Рина, вышла из дома и зашагала по Большой Полянке. Шла медленно, только вчера она вернулась из эвакуации и теперь ревниво и беспокойно оглядывала свой город.

Целехонька «Толстовка», ее любимая библиотека, не тронуты готический особнячок Дома пионеров и темно-серые величественные многоэтажки. Только окна крест-накрест заклеены бумажными полосами да в форточках торчат жестяные трубы от «буржуек». Вздрогнув, замерла перед светлым зданием райкома. Правый угол напрочь снесен фугаской, обрубленный торец прикрыт листами побеленной фанеры.

Продолжая свой осмотр, Рина подошла к Каменным мостам, Большому и Малому, и огляделась. Все на месте — и сами мосты, вздымающиеся над зеленовато-серыми водами Канавы и Москвы-реки, и огромные корпуса Дома правительства, и привольно раскинувшийся на зеленых холмах Кремль. Сколько она не бывала тут? Целую вечность! После выпускного бала. Тогда на ней было вишневое платье и алая роза в волосах… Она танцевала вальс. А потом они бродили по центру. От той светлой ночи ее отделяли прифронтовые окопы, изнурительные марши, голод, бомбежки, эвакуация… Какая же она теперь, Ринка Иванова?

Пройдя гостиницу «Националь» и портик Ермоловского театра, она задержалась у одноэтажной булочной-кондитерской, когда-то манившей калачами и пирожными. Витрина была заложена мешками с песком, но оставалась свободной полоска туманного зеркала. В нем отражалась худенькая девушка в застиранном ситцевом платье. Высокая шея, тонкая талия и крепкие стройные ноги. На лице ее, смуглом, оливковом, исчезла детская припухлость щек и губ, оно стало строже.

Проходившие мимо военные поглядывали на нее и улыбались. Смутившись, она отпрянула от витрины и заспешила к высокому лобастому зданию Центрального телеграфа. Три года назад в его полутемном зале дремали ее одноклассники, а их товарищи поочередно дежурили в длинной очереди у дверей МХАТа, чтобы утром непременно купить самые дешевые билеты на «Дни Турбиных», «Горячее сердце», а повезет — и на «Анну Каренину».

От этих воспоминаний ее отвлек резкий звук. Рина оглянулась.

Скрипнув тормозами, к тротуару прижался грузовичок — «газик», полный военными. На поблекшей зелени гимнастерок выделялись снежно-белые бинты. Как только машина остановилась, из кузова на асфальт осторожно спустился молодой офицер и, опираясь на палку, направился к ней.

— Рина! — закричал он на всю улицу. — Ринка!

Под пирожком выгоревшей пилотки — дочерна загорелый высокий лоб, короткий, чуть вздернутый нос, обветренные губы. Открытое лицо, знакомое-презнакомое, с лукавой чертовинкой улыбка.

— Некрасов! Ляпка! — обрадовалась она.

На примятых погонах — лейтенантские звездочки. Идет медленно, сильно хромает. Как же так — спортивный, легкий Некрасов дышит натужно и тяжело. Они потянулись друг к другу, желая поцеловаться, но она засмущалась и подала руку. Леопольд пожал ее, обнял Рину за плечи. Из кузова за ними следили любопытные глаза.

— Ранен?

— Было дело, — ответил он. — Подлечился. А теперь рана разбередилась, осколки полезли… Снова в Наркомздрав, долечиваться.

— Откуда же ты сейчас?

— Из-под Москвы, в военном училище служу. Окончил его, оставили преподавать. А ты?

— Вернулась из эвакуации. Работать буду, а может, и учиться.

— Что слышала о наших?

— Пока ничего, а ты что-нибудь знаешь?

— Да, Борис Горский, Володя Ботоев, Володя Покровский, Сережа Кобозев… Малышев, Коробов… Нет их…

— Боже мой, ребята!..

Грузовичок терпеливо ждал.

— Ринка, слушай. Меня кладут на операцию в госпиталь, он в школе у Курского вокзала. Поняла? Долго не пробуду.

— Я найду, найду.

Его втянули в кузов. Заурчав, «газик» двинулся к Охотному ряду. Рина взмахнула рукой, и ей ответили несколько поднятых рук.

Дальше Рина не пошла. Что же это: Боря, Володя, Сережа, Витя, Алеша… Свои, родные. Дружили с детства. Она и представить не могла, что их нет, совсем нет. С Сережей Кобозевым танцевала на школьном балу. Как здорово он кружил ее в вальсе, совсем взрослый, в модном костюме, настоящий мужчина. И в то же время совсем еще мальчик…

Возвращалась домой и не видела улиц, которыми несколько минут назад не могла досыта наглядеться.

Дома стала думать о Леопольде. О неожиданной встрече. Поди же, как в старом романе: раненый офицер и девушка после двухлетней разлуки свиделись на Тверской. И почему именно с ним? А с кем бы она хотела встретиться? С кем? Товарищей у нее много, но есть ли друг? И таких хороших, добрых, умных ребят потеряли, и никогда она их не увидит.

Утром пошла в Ленинский райком комсомола, и секретарь, тот, что отправлял на окопные работы, послал ее на военный аэродром.

Вставала чуть свет, спешила на Казанский вокзал и, добравшись на электричке до Быкова, работала без срока, сколько надо. Комплектовала для летчиков костюмы, чинила поношенное обмундирование, убирала, делала, что прикажут. Недели через две выдался свободный вечер, и Рина сразу же побежала к станция. По дороге оглянулась и удивилась: поле аэродрома, обочины шоссе, палисадники дачек — все густо покрылось цветами, не только полевыми, но и садовыми. В военную пору и ухаживать за ними некому, а они разрослись привольно и буйно — флоксы, хризантемы, астры. Быстро собрала пышный букет.

В битком набитом вагоне снова подумала о встрече у Центрального телеграфа. Вышла она какой-то холодноватой. Наверное, бойцы и офицеры в грузовичке недоумевали: встретились парень с девушкой и даже не поцеловались.

Как же она относится к Некрасову? Как многие в 7-й школе. Свой, добрый товарищ. К десятому классу у них сложились неразлучные пары, связанные кто дружбой, кто робкой влюбленностью, а кто и крепнущей любовью.

Леопольд был «всехний» — общий, член учкома, спорторганизатор, инструктор ПВХО, артист, певец, лыжник, гребец, — принадлежал всем вместе и никому в отдельности. Конечно, в школе было немало тайно вздыхающих по нему девчат из десятых, девятых, даже восьмых, но он никого не выделял, со всеми был ровен и благожелателен.

В тесноте электрички и метро Рина не уберегла цветы — поломали, и букет имел жалкий вид. Она все-таки донесла его до госпиталя и с досадой положила у самых дверей.

Войдя в госпиталь, робко попросила дежурную медсестру:

— Мне бы увидеть раненого лейтенанта Некрасова Леопольда…

— А ты ему как приходишься? Сестра, жена, невеста?

— Нет, просто школьный товарищ…

— Видели мы таких товарищей. Ранен-то куда?

— В ногу. Операция, наверное, была…

— Ну, ладно, то-оварищ!.. И сестра крикнула куда-то на лестницу: — Ранбольного Некрасова — на выход. Барышня к нему пришла!

Прождала она недолго. Леопольд спустился с лестницы, опираясь на костыли. Куда девался его загар, лицо побледнело, осунулось. В просторном, линялом халате он казался тщедушным. Широко улыбнувшись, прижал руку к сердцу, сказал церемонно:

— Рад приветствовать вас, сударыня, у ложа раненого воина…

— Как ты? Операция была?

— Резанули немного.

Они вышли из коридора, и Рина с досадой взглянула на изломанный букет, жалко приютившийся у дверей.

— Твой?

— Везла, да не довезла, обидно…

— Какие чудесные. Спасибо, Ринка.

Укрываясь от любопытных выздоравливающих, они отошли в дальний угол пыльного сада и остановились, задумавшись.

— Ребят вспоминаешь? — спросила Октябрина.

— Да. Живые стоят перед глазами. И смерть повидал, а своих ребят мертвыми не могу представить. Всех вижу наяву и каждого по-особенному. С Борей Горским будто бы на одном велосипеде катаемся, он на раме сидит, худющий, «щепки-палочки», улыбается. А Сережу Кобозева вижу в акробатическом кружке у Николая Ивановича. Разбегается, мужественный, сильный, и так смело делает сальто… А Леша Коробов, тот стоит на школьной сцене, стройный, элегантный, в черном костюме, и читает рассказ Чехова. Он ведь настоящий артист… был. Всех наших ребят вижу, кого нет в живых.

С тех пор Леопольд и Октябрина встречались почти каждый день. Как бы ни уставала после работы и толкотни в электричке, Рина приезжала к Курскому вокзалу и заходила в госпитальный сад. Некрасов ждал ее, как условились, у ворот, опираясь на костыль. Обычно он вынимал из кармана застиранного бумазейного халата крохотный сверток — то несколько кусочков сахару, то печенье или конфеты-подушечки из офицерского пайка — и, прижав руку к сердцу, в своей шутливой манере говорил:

— Примите, сударыня, подношеньице младшему брату вашему.

Рина пыталась отказаться: «От себя отрываешь».

Леопольд сердился, настаивал, и она брала этот царский, по тем временам, подарок.

Они вспоминали о недавнем прошлом. Она — о том, как летом сорок первого года в прифронтовой полосе вместе с подругами, изнемогая от непривычной работы, хоронясь от налетов «юнкерсов», рыла противотанковые рвы и окопы. Он говорил о несостоявшемся поступлении в «Корабелку», о лыжных вылазках во вражеский тыл, пехотной атаке, ранении, госпитале. Но чаще всего — о школьных друзьях. Ему были известны судьбы почти всех ребят и девчат, где кто воюет, служит, работает.

— Митька — под Ленинградом, Славка защищал Сталинград, теперь в госпитале, а Морж где-то под Орлом…

О Кирилле Мишарине, своем задушевном друге, Ляпа готов был говорить бесконечно. Видно, очень любил его.

— Ты Кирю хорошо знаешь? Нет, все-таки знаешь мало. Девчонки вообще его недооценивали. Молчун, слово не выдавишь, не любезничает. А он говорил редко, да метко, весь в себе. Характер твердый. Как-то в Нескучном саду он спускался на лыжах с кручи, не сумел вовремя отвернуть и сильно ударился о дерево. Сотрясение мозга. Долго в больнице лежал. А поправился и — что ты думала? — снова стал на лыжи и снова помчался с крутой горы. Упорный. А шутки его помнишь: «Я не Рыжий, я — Огненный». А карикатуры, шаржи? Сидит молчком и рисует, обычно на промокашках. В его рисунках всякая наша глупость или нечестность, как говорится, явлена была. Ничего не прощал. Здорово рисовал, талантливо, полагаю, что со временем мог бы и с Кукрыниксами потягаться, — Леопольд погасил улыбку, строго спросил: — Знаешь, где сейчас Кирилл? Окончил штурманское военное училище и теперь на фронте. Летает и фрицев с воздуха бьет, — Леопольд вздохнул: — Вот Огненный в самом пекле, а я в тылу загораю…

— Ты же в госпитале, — поправила его Рина.

— Конечно, пока в Наркомздраве, а после что? Снова в училище. Товарищ преподаватель неполных двадцати лет от роду. Грозные сражения на капустных полях… Ну мы еще поглядим.

Все разговоры в конце концов поворачивались к этой мысли. Ему претила жизнь в тылу. А Октябрина считала, что он честно заслужил право на отдых. Впрочем, какой отдых может быть в военном училище, там, верно, работы по горло — учения, стрельбы, дежурство… И кому, как не ему, с боевым, фронтовым стажем, награжденному славной медалью «За отвагу», готовить новых командиров?

При первых встречах с Некрасовым она надеялась, что после госпиталя Леопольд вернется в свое подмосковное Хлебниково и, хоть нечасто, станет приезжать к ней, их свидания будут повторяться долго-долго, может, до самого конца войны. Но вскоре почувствовала, что надежды ее зыбки, вернее, вовсе несбыточны. Разве он усидит в тылу? Да ни за что! Он же сам рассказывал, что уже не раз подавал начальству рапорты, просил, требовал отправить на передовую. Пока отказывали, ссылаясь на ранение, неокрепшее здоровье, нужду в преподавателях-фронтовиках. Но Октябрина понимала: он своего добьется. И в душе гордилась его решимостью и храбростью.

2

Через много лет после войны Рина, точнее, уже Октябрина Тимофеевна Иванова вместе с мамой Леопольда станет перебирать семейные архивы Некрасовых — фотографии, документы, письма — и среди них найдет одно письмо, написанное в сентябре 1939 года. Сын послал его матери, находящейся в отъезде. Рина прочтет его и поразится взрослости шестнадцатилетнего Ляпы, зрелости его мысли, продуманности планов на будущее. Вот что он писал:

«…Прошло уже пять дней, как я, весело отгуляв свой отпуск, вновь посетил школу, зовясь «девятиклассником». Но за эти пять дней было много событий, вдохновляющих меня, которыми хочется с тобой поделиться.

Во-первых, на днях закончилась внеочередная сессия Верховного Совета СССР, на которой с докладом выступил Маршал Советского Союза товарищ Ворошилов. Он предложил Законопроект о воинской обязанности (этот проект уже утвержден и был опубликован в газете как Закон), по которому юноши, окончившие десять классов средней школы, должны обязательно идти служить в армию.

Так что мы, то есть я и мои одноклассники, после 10 класса идем служить. Этот закон меня волнует и радует. Волнует потому, что я боюсь за время пребывания в армии забыть часть курса, а радует потому, что мне хочется знать и эту сторону жизни, чтобы и вообще иметь представление о ней и быть готовым к ее превратностям.

Чтобы как следует подготовиться к службе, я занимаюсь спортом, военным делом, причем усиленно. Кроме того, стараюсь и школьный материал усвоить как можно лучше, чтобы не растерять его по дороге в вуз, а может быть, и в военную академию.

Во-вторых, взоры всего мира прикованы сейчас к Западной Европе, в которой началась вторая империалистическая война. Несомненно, что эта война имеет большое значение как для нас, так и для других стран… В общем, через два года я — красноармеец, а потом, может быть, и командир».

…Да, в школьные годы, Рина хорошо это знала, Леопольд и его друзья-одноклассники готовились к службе в Красной Армии, к боевым испытаниям. Еще в младших классах по-мальчишески горячо и наивно они собирались на войну. Ребята были прямо-таки помешаны на оружии. Бегали в музей смотреть шпаги, сабли и револьверы, часами торчали у ворот ближайших казарм, дожидаясь, когда появится строй красноармейцев с винтовками. Повсюду — на чердаках, в подвалах, в старых сараях — им чудились таинственные клады с оружием. И были несказанно рады, когда Боря Горский в полуразвалившемся флигеле нашел ржавый револьвер «бульдог» и артиллерийский кинжал «бебут». Револьвер ходил по рукам, с него сдирали ржавчину, смазывали, и все надеялись найти к нему патроны.

Девчонки все-таки взрослее мальчишек, они посмеивались и над «бульдогом» без патронов, и над очередной затеей ребят, когда те в шестом классе с важностью и тайно (хотя об этом знали даже девочки) стали копить деньги на дорогу в предвидении возможного побега на войну. Только двое-трое из ребят умели сами зарабатывать, занимаясь репетиторством с младшеклассниками, а Ляпа — мастер на все руки — ходил куда-то на Серпуховку, в мастерскую, помогал чинить примусы и керосинки. Остальные экономили на желудке, отдавая в общую кассу пятаки и гривенники, полученные от родителей на завтраки, и обходясь бутербродами с повидлом.

Всех одноклассников волновала война в Испании, Едва ли не на каждой перемене обсуждался ход сражений под Мадридом, Теруэлем, Уэской, в Гвадалахаре. «Но пасаран!» — повторяли пионеры, по-республикански поднимая руки, сжатые в кулаки («Они не пройдут!»).

С какой завистью и гордостью смотрели ребята и девчата на пришедшего в школу молодого красноармейца с вишневым орденом Красной Звезды на груди. Ведь он заслужил его в боях на Хасане!

С годами все серьезнее становилось отношение мальчишек к армии и военной службе, к защите Родины. Это особенно остро почувствовалось в седьмом классе, когда ребятам необыкновенно повезло. В составе сводного полка пионеров Москвы они участвовали в Первомайском военном параде. Девочки во все глаза смотрели на них, когда те выстроились в школьном дворе. Как были они красивы. Одеты в зеленую юнгштурмовскую форму. В руках у них были, правда, не винтовки, а палки с красными флажками, но держали их крепко и ловко, как настоящее оружие. Головы были покрыть; касками, правда, не стальными, а из папье-маше, но выглядели они словно подлинные боевые каски.

Ребята не уставали повторять свои рассказы о военном параде. Как сомкнутым строем прошли по Охотному ряду и на Красной площади заняли свое место неподалеку от Исторического музея. Подумать только, они видели колонны танков у гостиницы «Москва», стройные ряды дивизий и военных академий, пулеметные тачанки и эскадроны конницы. Из Спасских ворот на прекрасном коне выехал Ворошилов и напротив Мавзолея встретился с Буденным, Прокатилось тысячеголосое «ура!», и у ребят замерли сердца. Как в сказке, вырос перед ними крепкий, коренастый человек, прославленный полководец. Влитый в седло, он внимательно оглядел пионерский строй и обратился к трепещущим от несказанной радости ребятам:

— Здравствуйте, юные ленинцы.

— Здраст! — как могли, дружно ответили пионеры.

— Поздравляю с международным праздником трудящихся — днем Первого мая.

— Ура-a-a! — взвились мальчишеские голоса. Причастные к бессмертной славе Красной площади, безмерно счастливые, они старательно чеканили шаг, держали равнение и в строгих колоннах-«коробках», как настоящие воины, прошли торжественным маршем мимо Ленинского Мавзолея.

Разве такое можно забыть!

В девятом классе дружно занимались в оборонных кружках. Помнится тир — душноватый, пропахший порохом подвал старинного кирпичного дома в Бабьегородском переулке. Здесь учились стрелять. Укладывались на пыльные соломенные маты и, прижавшись разгоряченной щекой к прикладу трехлинейки, целились в кольчатую мишень, освещенную тусклой лампочкой. Под низкими сводами гулко стучали выстрелы. Некрасов — с детства охотник — стрелял уверенно, метко и помогал товарищам.

— Левый, левый глаз закрывай, — шептал он Рине. — Не дергай за крючок, спокойнее.

На районных стрелковых соревнованиях школьников Некрасов не раз представлял 7-ю образцовую. Он одним из первых сдал нормативы на значки «Юный ворошиловский стрелок», ПВХО, БГТО. В девятом классе, занимаясь по вечерам, окончил курсы противохимической защиты и, хорошо изучив все признаки отравляющих веществ, противогаз, защитные костюмы, вел оборонный кружок в младших классах.

Леопольд окреп, оставил костыль, ходил по дорожкам легко и свободно, и Рина узнавала в нем прежнего спортивного Ляпу. Однажды — это было в последних числах июля — она не застала его на условленном месте в саду. Кинулась в госпиталь и спросила у знакомой медсестры, где Некрасов.

— Утром выписался, — ответила медсестра. — Отбыл в свое училище.

Расстроенная — когда-то еще увидятся? — Рина вернулась к себе на Большую Полянку. И в тот день, и в последующие, на аэродроме и дома, думала о нем, тосковала, надеялась отпроситься и съездить в Хлебниково. Но пока это не удавалось. Прошла неделя. Поздним вечером, утомленная работой, она вошла к себе в квартиру и вдруг увидела Леопольда. В новой, тщательно отутюженной форме, с блестящей медалью, спокойный и радостный, он беседовал с ее мамой, Марией Васильевной. Рина почувствовала, что судьба его определилась так, как он хотел.

Он встал навстречу Рине и сразу сказал главное:

— Ну вот, у меня все в порядке. Уговорил начальство. Еду.

— Куда? — спросила она, понимая, что вопрос зряшный.

— На фронт, конечно, только не сразу…

— Как это не сразу? — ухватилась она за ниточку, на что-то еще надеясь.

— Очень просто. Повезло. Из нашего училища уезжает в офицерский полк группа выпускников. А на мое место, пока пребывал в Наркомздраве, назначили одного пожилого капитана. Этим и воспользовался, примкнул к молодым — и… В общем, провожай.

Через несколько дней, которые ей удалось провести с ним почти неотлучно, Рина проводила его и с нетерпением стала ожидать писем. Их не было более двух недель. И наконец пришли два подряд:

«Вместе с молодыми, необстрелянными ребятами я приехал в офицерский полк. Снова ожил. Почувствовал подъем духа, молодость. Почувствовал, что «стоило жить и работать стоило». Офицерский полк. Все здоровые, жизнерадостные. Вот с такими дешево жизнь не отдашь и глупо не пропадешь. Мы будем настоящими командирами».

«Видно, мне не суждено получить твое письмо. Опять вспорхнул я. Сегодня в 24.00 посадка в эшелон и прямым сообщением вперед, вперед, на Запад!»

Да, он последователен в своем решении. Письма рисовали девушке того непреклонного, ясного для нее Некрасова, который раз и навсегда сделал свой выбор. Не остался, даже не задержался в тылу, хотя, безусловно, мог бы, причем безо всяких усилий со своей стороны. Несмотря на пережитые ужасы первых боев и ранение, добровольно поехал на фронт. «Я еще только учился драться, — говорил ей в госпитале, — а теперь буду воевать по-настоящему». Однако в последние дни перед его отъездом ей довелось увидеть Леопольда другим, прежде незнакомым. Нет, нет, он не изменил своего решения, даже не помышлял об этом. Новым в Леопольде было отношение к ней, Рине. Он менялся на глазах: то смешливый, ироничный, то притихший и задумчивый. Мягко брал ее под руку, когда шли по полутемным и пустынным замоскворецким переулкам. Когда прощались у ее подъезда, вдруг нежно поцеловал.

Спросил: «Ждать меня будешь? Дождешься? Писать станешь? Смотри. Я верю». Грустно улыбнулся и произнес совсем не похожую на него фразу: «Не забывай меня». А потом, на вокзале, произнес еще одну, самую памятную, на которую она ответила как-то растерянно и неопределенно. Неужели она такая холодная и рассудочная, Ринка Иванова? Нет, нет, она просто еще не разобралась в своем чувстве к Леопольду. Пока он для нее друг, самый близкий и дорогой. Только ли друг?

…Жаль, очень жаль, что тогда, в начале августа сорок третьего года, Октябрина Иванова не знала о письме Некрасова, которое месяца полтора-два спустя тот прислал с фронта однокласснику Игорю Демьянову. Эх, если бы она прочла его тогда, а не после войны!

«А ведь знаешь, Гоша, — писал Леопольд, — сейчас, когда шагаешь по колено в воде, ничего не может быть утешительнее, чем воспоминания о доме, о родном тебе и близком. А я тем более угнетен, скажу по секрету, вот почему. Помнишь, я часто встречался с Риной Ивановой и все больше влюблялся и наконец дошел до того, что почти перестал спать и аппетит потерял. Последние дни в Москве все время провел у нее. Раз даже сутки от нее не отходил, а она все улыбается так мило и нежно, и когда на вокзале, перед отъездом, я сказал, что жить без нее не могу, она засмеялась: «Не надо об этом, Ляпа». Я ведь всерьез, а она, ребенок еще, все объясняет дружбой. И такое я испытал, что чуть не заплакал, и сердце перевернулось, прямо как в романе. Я, ничего не сказав ей, побрел в вагон… Хотел сначала не писать, но больше двух недель не выдержал. Начал писать каждый день».

Глава четвертая. Родная Краснознаменная

1

«Рина! Вот я и в новой части. Она получила заслуженный отдых, а перед этим долго била фрицев еще до моего приезда — наверное, читала в Информбюро. Теперь приводит себя в порядок, а там снова в бой».

«Ты, возможно, читала приказ товарища Сталина о взятии Городка и Городокских дивизиях. Так вот, с большим номером — это моя родная гвардейская Краснознаменная. С ней я воюю, с ней делю радость и горе, а если придется, то и умру».

…В начале ноября сорок третьего года 83-я гвардейская стрелковая дивизия по железной дороге была переброшена с Брянского направления в район юго-западнее Великих Лук. А оттуда выступила в 120-километровый пеший марш под Невель.

Настала осенняя распутица. Непрестанно лили дожди. Ледяные струи пронизывали плащ-палатки, шинели, вода хлюпала в сапогах и ботинках. От неизбывного холода ломило кости.

Лейтенант Некрасов шагал в строю батальона по раскисшей дороге. С месяц назад он принял минометный взвод. Невелико и немудрено это хозяйство — дюжина подчиненных, три 82-миллиметровых миномета и телега с лошадью, а хлопот полон рот. Конечно, в Хлебниковском училище, несмотря на краткость курса, он кое-чему научился, а за месяцы преподавания еще и усовершенствовался в стрельбе и тактике. Но кто и где научит, к примеру, как тащить на себе взводное имущество по скользкому, уходящему из-под ног проселку? «Самовары» — как шутливо именовали бойцы свое оружие — поначалу везли на подводах, но в конце пути лошадей пришлось передать артиллеристам: пушки беспрерывно вязли в невообразимой хляби. Минометчики остались без транспорта и все свое несли с собой. Один боец тащил на себе опорную плиту, другой — ствол, а третий — двуногу-лафет: почти шесть десятков килограммов. К этому добавлялись боеприпасы, личное оружие, вещмешки с продовольствием. А в расчете — четверо, да не во всяком.

Перед Некрасовым маячила круглая стальная плита, закрывавшая широкую спину и крутые плечи гвардии сержанта Абдуллы Шабанова, командира третьего расчета. Он косолапил, сгибаясь под грузом. Рядом худенький, поворотливый Ковалев нес «трубу». То отставая, то обгоняя, шагали гвардии красноармеец Григорий Давиденко с торчавшим из-под ушанки размокшим чубчиком, заряжающий гвардии младший сержант Николай Колесов, серьезный, вдумчивый комсорг роты гвардии сержант Федор Воронков и другие минометчики.

Все они были переписаны Некрасовым в ту самую записную книжку, где сохранились адреса домашних друзей и схемки военной обстановки под Москвой в сорок первом году.

Строй растянулся. Некрасов торопил бойцов, попутно проверяя карабины, автоматы, когда справа в дождевой дымке показалась завязшая в низине батарея 76-мм орудий. Низкорослые мокрые лошади тяжко дышали и не могли сдвинуть с места пушки.

— Лейтенант, — позвал Некрасова молодой стройный офицер в размокшей фуражке с черным бархатным околышем. — Помоги.

И представился:

— Капитан Муромский.

Леопольд оглядел измученных минометчиков: им и своих тягот хватает. Но не оставлять же полковые орудия?

— Давай, ребята, поможем богу войны!

И началось:

— А ну, взяли… Раз-два!..

— Вперед, орлы, соколы!

Одну за другой пушки вытолкали из водомоины на твердый грунт.

— Спасибо, лейтенант, не забуду.

О Муромском замполит полка рассказывал молодым офицерам. Гвардии капитан, ветеран части, прославился в феврале нынешнего года: вместе с бойцами вытащил свои пушки на памятную всей дивизии высоту 226,6, на открытую позицию. И под градом пуль прямой наводкой уничтожил противотанковое орудие, три пулемета, свыше сорока солдат и офицеров.

Минометчики навьючили свои «самовары» и зашагали дальше, по грязи, в мокреть и холод. Встреча с гвардии капитаном натолкнула на размышления. Некрасов задумался о новой своей дивизии, в которой привелось служить. Поначалу она вызвала у него некоторое разочарование. Вся ее история исчислялась полутора годами. Получалось: дивизия позже него вступила в бой. Он воюет с сентября сорок первого года, а дивизия — с марта сорок второго. Иные части и соединения существуют с легендарных времен гражданской войны, иными командовали известные полководцы — Чапаев, Котовский, Щорс. Есть такие, которые сражались на Халхин-Голе, в Финляндии, а эта — совсем юная…

По свежей школьной привычке он быстро запоминал даты и факты. 83-я гвардейская стрелковая дивизия начала формироваться в декабре сорок первого года на станции Дивизионная Бурято-Монгольской АССР и уже через два месяца отбыла на фронт. В марте сорок второго громила фашистов на Смоленщине. Наступая по рыхлому снегу, ее бойцы отвоевывали километр за километром и овладели железнодорожной станцией Думиничи. В сорок втором году дивизия сражалась также западнее Калуги и под Жиздрой, с февраля сорок третьего перешла в наступление. Прорвала передний край обороны противника и позднее в районе Карачева гнала фашистов сотню с лишним километров.

Два по-своему ярких педагога учили Некрасова истории. В младших классах преподавала Л. А. Бенецианова, статная, с чеканным профилем. Историю она представляла в живописных картинах и образах. Точно воочию ребята видели схватку ратников Александра Невского с псами-рыцарями на льду Чудского озера. Мчались и сшибались кони. Развевались знамена, гремели булатные мечи. Трещал под воинами лед. Сам дух героической борьбы проникал в наши трепещущие сердца.

Юрий Карпов — по-школьному Юрочка — удивительно талантливый выпускник МГУ, покорял учеников глубиной размышлений и обобщений. У него была железная логика, неимоверная эрудиция, и вслед за ним ребятам тоже хотелось самостоятельно понять, почему не удержался на престоле Бонапарт, отчего погибла такая родная им Парижская коммуна, как в Германии возникла и развивалась ненавистная коричневая чума.

Так же пытливо изучал биографию своей дивизии и Леопольд Некрасов.

Перед ним прошли десятки геройских подвигов однополчан. К примеру, в батальонной колонне 248-го гвардейского полка шагал красноармеец Михаил Афанасьев. Чем отличишь его от других? Разве что винтовкой со снайперским прицелом. А ведь он, в прошлом сибирский охотник, сверхметкий стрелок, сидя в таинственных засадах зимой и летом, выследил и уничтожил свыше двух сотен фашистов. И под промокшей шинелью на груди у него орден Красного Знамени.

Да и весь первый батальон полка, в который входит минометная рота, по существу, славное подразделение.

В марте этого года под Будой Монастырской истощенный и малочисленный батальон — в строю осталось не более роты — отбил подряд три контратаки свежего, только введенного в бой немецкого полка.

Молодая его дивизия за короткий срок создала свою героическую биографию и, как сотни других соединений, безусловно, участвовала в исторических событиях. И ему, молодому офицеру, досталась слава дивизии и полка: несколько дней назад Некрасову вручили гвардейский знак.

…Наконец-то закончился изнурительный марш — 20 ноября гвардейцы расположились на отдых. То было в деревне, северо-восточнее Невеля, в двадцати километрах от ближайшей железнодорожной станции.

Усталые, они едва просушили обмундирование и, наскоро перекусив, легли спать. Задолго до рассвета Некрасова разбудил Шабанов:

— Гвардии лейтенант, кончай ночевать.

— Что случилось?

— Батальон вызывают…

— Зачем?

— Совсем не знаем…

Командир батальона объяснил, что придется поработать и для себя, и для полка: потаскать снаряды и мины. Доставлять их надо с полевых артскладов, из деревень Скуратово и Фролово, — за пятнадцать и двадцать километров. Туда и обратно пешим: ни машины, ни лошади не проходят.

В группу Некрасова попали минометчики и с десяток стрелков. К полудню добрели до Скуратова. Склад располагался под открытым небом, снарядные ящики лежали штабелями, прикрытые мокрыми брезентами. Подошли под погрузку.

— Давай наших, 82-х, — запросили минометчики.

— Что дадим, то и возьмете.

— Своя рубашка ближе к телу.

— Нечего торговаться, — улыбнулся гвардии лейтенант. — Не для себя стараемся.

— А для кого же?

— Для немцев. Им все и достанется.

Шутка понравилась. А молодой взводный оценил старых солдат. Он приглядывался, как Воронков и Колесов ловко соорудили несколько пар носилок. Нарубили слег, поперек положили жердей, скрепили проволокой, покрыли плащ-палатками — вот и принимай трехдюймовые «чушки». Выдали и мины для их «самоваров», и солдаты прихватывали их попарно — за горлышко, трофейным кабелем, перекидывали через плечи, — гроздь за гроздью, еще и руки свободны. «Здорово, — приметил Некрасов, — пригодится».

Колонна вытянулась, захлюпала по грязи. Леопольд хотел было встать под носилки, но ему не дали. «Ладно, в дороге поглядим, авось и я пригожусь».

Это первые шаги легки, а пройдешь с полверсты — немеют руки и плечи, а ноги, того гляди, подломятся. Как ни бодрился Давиденко, ни встряхивал мокрым чубчиком, все же заметно ослабел.

— Ну-ка, — приказал ему Некрасов и, перехватив носилки, стал в пару с Шабановым. — Пошли.

Знал, что за ним следят солдаты: не хлипок ли лейтенант? Ничего, он сдюжит. Только бы раненая нога не забарахлила. Шагал размеренно, дышал глубоко, как на лыжной дистанции.

— Ай, лейтенант, — заметил Шабанов, — крепкий ты…

— Обыкновенный.

— А я тебя в бане смотрел: шибко плеч крутой, откуда такой?

— Накачал. Есть такой спорт — академическая гребля. Не слышал?

Втянувшись в марш, Некрасов радовался, что прошлогодняя рана основательно зажила, не болит, и потихоньку затянул штраусовский вальс «Сказки Венского леса», который на выпускном балу танцевала Рина. А вокруг был не веселый зеленый Венский лес, а сумрачный,предзимний. Глухо гудели под ветром осины и березы.

Позади засмеялись. Действительно, чего это он не к месту вальс завел, и Некрасов, усмехнувшись, перешел на любимую:

Хотя он и не командир полка, а всего-навсего взводный, но идет впереди.

Знакомую песню подхватили.

На привале их догнал на лошадке офицер связи из штаба дивизии. Остановившись перекурить, сказал Некрасову, что у немцев сильная оборона — строили лето и осень. И называют они этот рубеж «позицией пантеры». Надо понимать, что готовят контрудар. В общем, придется жарко.

2

В последних числах ноября и начале декабря сорок третьего года Некрасов, как и все солдаты и офицеры 11-й гвардейской армии, находился в напряженном ожидании. Вот-вот поступит приказ, а за ним бросок в наступление. Но решительные события откладывались: осенние хляби намертво держали танки и автомашины, приходилось ждать заморозков. Впрочем, для отдыха у гвардейцев не было времени. Накапливая боеприпасы, пехотинцы, артиллеристы, саперы совершили по нескольку дальних ходок за снарядами и минами, а в оставшееся время занимались боевой подготовкой.

О своих делах Леопольд писал школьным товарищам:

«Ну вот и я офицер-артиллерист, командир подразделения, чтобы ты знала. Но надо сказать, что на фронте я далек от офицерского вида и положения — все делаю вместе с бойцами. Даже ботинки ношу, а не сапоги, которые развалились и негде их поменять. Правда, есть валенки, но проклятая местность — болота, и ходить в них невозможно. Да, «жистянка». В общем, черт с ней, скорей бы наступать как следует, как на юге наступают. И тогда будет все и веселее будет».

«Вот уже и зима началась, первое декабря, а я и не чувствую той радости, бодрости и обновления, которые чувствуешь в начале зимы. Впереди не радость Нового года, не веселое время катков, лыжных соревнований и зимних каникул, впереди трудное, опасное и необходимое дело — война, бой, и чем дальше на запад, тем ближе к дому, к Москве».

В начале декабря офицеров собрали в полку, и начальник штаба познакомил их с данными о противнике. Первая полоса обороны фашистов состояла из нескольких тщательно отрытых траншей. Множество подбитых танков были врыты в землю и приспособлены в качестве пулеметно-артиллерийских точек. Впередилежащая местность плохо просматривалась — лесная, холмистая, овражистая, а озера, реки, ручьи и множество болот, так и не промерзших до декабря, создавали дополнительные препятствия. Со второй линии обороны фашисты готовили свой ответный удар, пресловутый «прыжок пантеры».

Но время шло. Снег покрывал осеннюю грязь. Мороз сковывал речки, болота. Наступление началось 13 декабря, туманным утром. В 9.00 грянул залп «катюш», а вслед за ним шквал артиллерийского огня. Грохот его доносился и до 83-й дивизии, которая до поры до времени находилась в армейском резерве. Ох, хуже нет — ждать и догонять. А дивизии предстояло и то и другое, ибо по замыслу командования ее вместе с 1-м танковым корпусом предполагалось ввести в прорыв.

Но прорыв пока не получался. Атака захлебнулась. Вражеские позиции ожили, немцы перешли в контратаку, яростную, как прыжок пантеры. Ее с трудом удалось отбить. И только на следующий день наметился успех. Передовые части прорвались к шоссе Невель — Городок, не на юг, как предполагалось, а на запад. И командование сразу воспользовалось удачей. В прорыв — полтора километра по фронту и два в глубину — они ввели 83-ю гвардейскую стрелковую дивизию вместе с танковым корпусом.

Гвардейцы форсировали по тонкому льду речки Овсянку и Кабишанку, десятки ручьев, прижимая врага к едва одевшемуся ледком обширному озеру Езерище. Они свертывали обороны противника, и их фланкирующий удар был поистине подобен прыжку пантеры.

К 17 часам 15 декабря дивизия овладела деревнями Фаины, Ренище и завязала бой за ключевой пункт немецкой обороны — село Сурмино. Именно здесь, отмечал в своих воспоминаниях генерал К. Н. Галицкий, «наступал 248-й гвардейский стрелковый полк… Его батальоны форсировали топкие места, преодолели лесные заросли и внезапной атакой вышли в тыл 365-му пехотному полку 211-й пехотной дивизии, оборонявшемуся фронтом на север… Один из батальонов овладел населенным пунктом Каики, где располагался 187-й артиллерийский полк противника, и захватил исправные орудия и боеприпасы. Уцелевшие вражеские солдаты в панике бежали». Последовавшую затем контратаку противника в районе села Лаптевка гвардейцы решительно отбили.

Все эти населенные пункты — Каики, Лаптевка, Сурмино — занесены в наградной лист командира минометного взвода гвардии лейтенанта Л. Б. Некрасова. Но в наградном листе упомянута еще и маленькая деревушка Дюбино, разбитая снарядами, полусожженная, около которой завязалась минометная дуэль.

Навстречу наступающей роте старшего лейтенанта Галеева с околицы Дюбина внезапно забил миномет. Накрытая густой завесой разрывов, свистящими осколками, рота залегла.

— Гады, гады, — неистовствовал Галеев. — Пулеметом не выковырнешь. Лейтенант, давай свои «самовары».

— У меня один, два отстали…

— Пусть один.

— К бою! — крикнул Некрасов следовавшему за ним в сотне метров расчету Шабанова. Минометчики сбросили вьюки.

— Давай, Абдулла.

Шабанова подгонять не нужно. И боеприпасы у Абдуллы имелись. Заряжающий и безлошадный ездовой тащили на носилках ящик с минами, а у командира и наводчика по паре мин были привязаны к поясам.

Скорее, скорее, ведь прицеливаться и стрелять приходилось под разрывами. Скомандовав прицел, азимут, заряд, Некрасов замер, наблюдая, как согнувшись работал у прицела наводчик Воробьев.

— Огонь!

Понеслась первая, пристрелочная. Легла близко к цели. Теперь все дело в быстроте: кто кого. Немецкие разрывы приближались, и ребята старались вовсю. И командир, и наводчик обратились в заряжающих. На предплечье левой руки, как на лотке, каждый держал по две-три мины и одну за другой, поочередно опускал в «трубу». Работал солдатский «автомат». Десяток мин висел в воздухе, а очередная гнездилась в стволе. И мощная серия разрывов вспыхнула в ложбине, где торчал, как кость в горле, проклятый стопятимиллиметровый. Поднялись бурые всплески земли, огня — и немец замолчал.

— Вперед! — закричал ротный. — В атаку!

Наконец-то подтянулись расчеты Воронкова, Иванова, и Некрасов дал беглый огонь по окраине Дюбина. Но помощь его была невелика, потому что стрелял азартно и небережливо.

— Все, лейтенант, мин нету, — доложил Воронков.

Молодой взводный корил себя за горячку, а между тем на окраине Дюбина фашисты контратаковали наступающую роту. Стрелкам пришлось плохо. Некрасов понял, что, если не возьмем деревню, станет еще хуже: где зацепишься на голом, заснеженном поле? В конце концов, у него десяток бойцов с винтовками и автоматами, нельзя же безучастно глядеть, как дерется рота?!

— Наводчики — у минометов, остальные — за мной! — скомандовал Некрасов. — Вперед!

Не оглядываясь пополз. Лишь у крайнего домика обернулся: за ним тянулась реденькая цепочка — Шабанов, Воронков, Ковалев… Уже на ходу у него созрел план — спуститься в неглубокий овражек и по нему выйти немцам во фланг. Так он и поступил и, как потом говорил ротный, наделал шуму.

Конечно же, десяток минометчиков не смогли опрокинуть роту фашистов, но неожиданностью нападения, дерзостью своей они посеяли панику у немцев. Жиденькое «ура!», дробь выстрелов, внезапно возникшие на гребне оврага фигуры красноармейцев сделали свое дело — на минуту-другую фашисты растерялись, и этого было достаточно, чтобы наша стрелковая рота поднялась и возобновила атаку.

Это событие в жизни молодого офицера вошло в наградной лист всего несколькими строками:

«В бою за деревню Дюбино 20 декабря 1943 года точным огнем подавил минометную точку противника, и, когда вышли все мины, он поднял свои расчеты в атаку на численно превосходящего противника, личным примером увлекая их за собой. Противник бежал, оставив на поле боя убитых и раненых.

За мужественное выполнение своих обязанностей, за нанесение противнику больших потерь в живой силе и технике тов. Некрасов достоин награждения орденом Красной Звезды».

Рядом с медалью «За отвагу» на груди у лейтенанта Некрасова появился первый орден. А его родная дивизия за успешное проведение Невельской операции удостоилась ордена Красного Знамени.

…Орудия замолчали, изредка на флангах раздавались приглушенные расстоянием автоматные очереди. А снег падал и падал, густой и крупный. Мокрыми хлопьями покрывал болотистую землю, непрестанно засевая огненную позицию, и бойцам то и дело приходилось еще разгребать, обметать минометы и ящики с боеприпасами. Продрогшие от холода и сырости красноармейцы были рады и такой работе, только бы согреться. Укрытия соорудили временные — легкие шалаши, обтянутые плащ-палатками. Некрасов знал — обстановка неопределенная: то ли основательно закрепляться и готовить огонь по противнику, то ли вскоре сниматься и продолжать марш. Гвардии лейтенант, промерзший и простуженный, совещался со старшиной Бояркиным: надо было срочно пополнять запас мин и продовольствия. В это время и прибежал посыльный:

— Товарищ гвардии лейтенант, комбат вызывает.

— Некрасов, — сказал командир стрелкового батальона, — пойдешь в дивизию, в политотдел. Догадываешься зачем? Получишь партийный билет. Поздравляю. Сначала заверни в штаб полка, замполит дорогу укажет. Понял? Ну, давай.

Слова комбата сильно обрадовали. Со дня на день Леопольд ожидал вызова в политотдел. Прошло около месяца, как он, кандидат в члены ВКП(б), подал заявление о приеме в члены партии. Несколько строчек этого заявления переписывал трижды, хотелось выразить кратко и точно самую главную свою мысль. И помнит его от слова до слова: «Прошу принять меня в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Хочу сражаться за Родину коммунистом. Клянусь быть верным делу партии до конца жизни». Перед последними боями он был принят — и вот сегодня получит партийный билет.

По дороге в штаб полка Леопольд раздумывал, как быстрее и лучше добраться до политотдела. Дорог каждый час. Коли начнется бой или марш, его место — в роте. А предстоит дорожка не близкая, километров семь туда и столько же обратно. Ветер поднялся, такая снежная круговерть учинилась… А что, если на лыжах? Занять у пехотинцев — они не откажут — и махнуть. Лыжи не подведут, все-таки старые друзья. Так он и сделает.

У замполита полка Некрасов встретил гвардии капитана артиллериста. Оказывается, того тоже вызвали для получения партбилета. Хорошо: пойдем вместе. Леопольд предложил ему идти на лыжах:

— Снегу навалило — быстро покатим.

— А ты как ходишь?

— Нормально.

— Ну что ж, принимаю.

Через полчаса, приладив лыжи, офицеры двинулись в путь. Шли поначалу робко: вьюга разыгралась не на шутку. В лесу еще кое-как различали дорогу, а в поле завертело так, что ни зги не видать. Некрасов — на это обратил внимание артиллерист — встал в голову и уверенно пробивал лыжню в липучем и рыхлом снегу. Не самоуверен ли молодой лейтенант? Однако вскоре гвардии капитан убедился, что перед ним идет бывалый и умелый лыжник. И сам неплохой спортсмен, он оценил широкий, накатистый шаг Некрасова, плавность и расчётливость его движений. И парень-то заботливый, то и дело оглядывается: не отстал ли спутник, не потерялся? С таким не пропадешь.

А передвигаться становилось все тяжелей. Мокрый снег залеплял глаза, продувал шинели. Беспокоило: как бы не заблудиться. Но Некрасов время от времени поглядывал на компас, прикрепленный к запястью, и решительно махал рукой: мол, за мной, порядок.

Они безошибочно вышли на окраину небольшой деревни и в назначенное время отыскали политотдел дивизии, размещавшийся в нескольких избах. Перевели дыхание, отряхнули снег с шинелей и шапок и молодцевато вступили в горницу. Здесь было тепло и светло. Над снарядными гильзами едва колебались языки пламени. Доложили о прибытии, сняли шинели и присели на скамейку, внутренне собранные, готовые к торжественной минуте.

Партийные билеты вручал немолодой, строгий гвардии полковник. Леопольд видел его не раз, но знаком не был. Когда Некрасов представился, полковник внимательно и долго поглядел на него, возможно, что-то припоминая.

— Гвардии лейтенант Некрасов Леопольд Борисович.

Вот и настал его черед. Леопольд встал, привычно одернул гимнастерку и шагнул к гвардии полковнику. Тот улыбнулся и мягко спросил:

— Скажите, товарищ гвардии лейтенант, ваш отец Борис Петрович Некрасов был геологом… известным геологом? Не правда ли?

— Так точно, — ответил Леопольд, сдерживая волнение.

Неожиданный вопрос вызвал в памяти образ отца.

Вот он легкой и быстрой походкой геолога входит во двор теперь далекого дома 19 по Спасоналивковскому переулку, вернулся из долгой экспедиции. И Ляпа бежит ему навстречу и радостно кричит: «Папа!»

— Борис Петрович в основном занимался разведкой редких и цветных металлов. Верно?

— Совершенно верно, — горячий ком подступил к горлу Леопольда.

— А вы похожи на него, лейтенант. Да, знаете ли, глаза и лоб — совершенно отцовские… Знавал я Бориса Петровича. По многолетней совместной работе. Кристальной чистоты человек, энергичный, решительный, смелый и душевный. Гражданскую войну геройски прошел. Талантливый инженер и ученый. — Гвардии полковник взял со стола партийный билет, бережно передал его Леопольду и крепко пожал ему руку. — Желаю вам, Леопольд Борисович, во всех, знаете ли, делах и поступках быть достойным отца. Воюйте так же храбро, как он в гражданскую… как сейчас бы воевал. За него сражайтесь.

…Когда по ночному полю и лесу, в бушующую метель офицеры возвращались в свою часть, дорога не казалась им такой тяжелой, как днем. А Леопольд повторял про себя слова пожилого полковника, который помнил и так высоко ценил его отца. Надо же так случиться, что в глухой белорусской деревушке и в темном буранном поле, накануне новых схваток с врагом, ему дано пережить встречу с отцом, самым дорогим человеком.

Гвардии лейтенант прибыл в роту незадолго до приказа комбата готовить огонь по скоплению пехоты противника и, не успев отдохнуть и согреться, тотчас принялся за работу.

Глава пятая. Город Городок

1

Вслед за Невельской операцией тотчас последовала Городокская. Бой не прекращался. 248-й гвардейский стрелковый полк вместе с другими частями 11-й гвардейской армии повернул на юг и, шагая по лесам и болотам, сбивая заслоны врага, нацелился на город Городок.

«Эх, ну и жизнь, дорогой, — писал Леопольд Игорю Демьянову, — ангелы смерти летают над головой в виде мин и снарядов, как пыль в Москве. Ведь твое письмо получил три дня назад и таскаю в кармане по болотам, снегу, грязи и черт знает где, оно все посинело, расплылось и наконец замерзло. Подходит мой черед, остался я пятый и четыре подчиненных, а ведь это у офицера. Ну ее к черту, эту проклятую войну…

Эх, Гоша, опять приказ выступать. Буду жив — допишу…»

«И вот уже две недели наступления — вперед! Тебе может показаться — подумаешь, только две недели, — обращался он к школьному другу, — ты не знаешь тогда, что значит один день в наступлении и что значит: «Наши части заняли один населенный пункт».

Невелик город Городок, районный центр Витебской области, с двумя небольшими предприятиями, но завоевать его оказалось трудно. Фашисты превратили Городок в своеобразную полевую крепость на подступах к Витебску. Они создали мощную оборонительную систему, включавшую четыре рубежа. Самым трудным для прорыва был последний, проходивший по городским окраинам.

С трех сторон окруженный водными преградами, Городок словно самой природой был приспособлен к обороне. Правда, реки и озера сковал лед, но какие искусство и храбрость надо было проявить, чтобы преодолеть открытое ледовое пространство, над которым господствовали береговые высоты, густо нашпигованные огневыми позициями артиллерии и минометов.

Противник неистово сопротивлялся, непрерывно контратаковал. Уже в первые дни наступления пришлось вывести в тыл наш 1-й танковый корпус, который понес большие потери. Лишь к исходу 21 декабря советские войска прорвали два оборонительных рубежа фашистов и приблизились к третьему, проходившему по южному берегу озера Кошо, рекам Горожанке и Пальминке.

На берегу и на льду озера Кошо столкнулись цепи, противники перемешались и в неистовой рукопашной стреляли в упор, били прикладами, кололи штыками, боролись, барахтались, давя и душа друг друга. То был кромешный ад, в котором Леопольд должен был как-то разобраться и, отстреливаясь из автомата, определить, куда направить огонь своих минометов. Рядом был только его связист и ординарец красноармеец Терентий Коротков, Тереха, как звали его в роте. Спокойный, чуть сутулящийся мужчина, кузбасский шахтер, он словно прирос к телефонной трубке и сквозь гомон боя повторял и повторял команды.

В это утро Некрасов узнал, запомнил многих боевых товарищей.

Вместе с пулеметчиком Макаровым Леопольда принимали в партию. А теперь увидел пулеметчика в тяжелый для него миг. Поддерживая огнем первую роту, Макаров выдвинулся с «максимом» вперед и напоролся на контратакующих немцев. Немцы взяли расчет в кольцо. Погибли наводчик и подносчик. Фрицы кричали: «Рус, сдавайся», а Макаров отвечал огнем, пока не кончились патроны. Метнув последние две гранаты, безоружный, он кинулся на врага и был сражен автоматной очередью.

И еще запомнился ему коммунист — минометчик Матвеев. Не из его минроты, из второй. Старший сержант Матвеев израсходовал мины и не усидел, бросился в прибрежную траншею, куда ворвались немцы. Он дрался прикладом, валил врага. И раненный не покинул товарищей. К счастью, Матвеев выжил: подоспела помощь и его спасли.

Этот бой свел Некрасова и с гвардии старшим сержантом Баженовым, старшиной стрелковой роты.

Чуть приутих бой, и старшина с термосом за плечами пополз к залегшим на берегу, в наспех отрытых траншеях, бойцам. Он раздавал еще теплый кулеш, накормив и Некрасова, и его ординарца, и связиста Короткова, когда осколок мины ранил командира стрелкового взвода. Офицера понесли в тыл, а старшина принял взвод. Собственно, от взвода едва ли осталось отделение, но и с ним Баженов отбивал вражеские контратаки и наступал по льду озера Кошо. Храбрый, толковый, самостоятельный парень понравился Некрасову, они подружились и несколько месяцев спустя провели дерзкую вылазку в стан врага, о которой потом писали в политдонесении и в дивизионной газете.

К вечеру 23 декабря части 83-й гвардейской дивизии обошли Городок с севера и, как было задумано командованием, нанесли по нему удар с запада. То был ночной штурм, рассчитанный на внезапность, на совместные действия нескольких дивизий, которые полуокружили город, и на танковый десант немногих уцелевших «тридцатьчетверок» 10-й гвардейской танковой бригады.

В этом десанте участвовал Леопольд с принятой им в бою ротой. От шести расчетов осталось только три. Как и стрелки, минометчики взобрались на броню. Они бережно придерживали «самовары» и ящики с минами, Дорога шла по узкому перешейку, стиснутому озерами, пересеченному речкой. Танки двигались медленно, часто останавливались, и сидеть на броне было жутко, особенно когда из центра города ударил шестиствольный миномет и хлесткие разрывы взбурили лед. Не спокойнее оказалось и на узких улочках, среди полыхающих бревенчатых домов, мятущихся теней и неожиданных выстрелов, на которые отвечали прямо с брони.

Наиболее опасным очагом сопротивления противника оказалась железнодорожная станция. Немцы вцепились в нее и упорно держались, сосредоточив на вокзале, в пакгаузах, на путях немалые силы. Наступило утро, когда стрелки и минометчики спешились вблизи вокзала.

— Давай быстрее, лейтенант, — крикнул Некрасову командир батальона. — Выкуривай фрицев. Достань до самых печенок.

Действительно, подумал Некрасов, минометчик сейчас самый нужный человек. Только минометы навесным огнем могут поразить укрывшегося за станционными зданиями врага. Огневую позицию он приглядел сразу — обезглавленный садик за развалинами кирпичного здания, а вот где избрать наблюдательный пункт — это был вопрос. Пробраться по площади к вокзалу, конечно, можно, да что увидишь? Только пулю зря получишь. Выход, как он заметил, был: слева от станции высилась кирпичная водокачка. С нее противник как на ладони. Рискованно, но, как говорится, игра стоит свеч.

Терентий Коротков, навьючив катушку с кабелем, прихватив телефонный аппарат, вопросительно смотрел на лейтенанта. Что, мол, будем делать?

— Пошли.

До водокачки ползли, петляя среди сожженных грузовиков, трупов. У подножия башни залегли наши стрелки — не больше отделения. Они обрадовались Некрасову:

— Лейтенант, дай огоньку!

Когда с Терехой они полезли по скрипучей лестнице, за ними увязалось двое стрелков, и это было приятно: охраняли, берегли. Пули цокали о кирпичи, дырявили железную крышу — поистине, как писал Леопольд, «ангелы смерти летали над головой».

Сквозь пробоины в крыше были отлично видны немецкие позиции — скопление машин, бронетранспортеров за насыпью, пехота за пакгаузами, полевые орудия и зенитки. Сидя на корточках, согнувшись, Леопольд быстро готовил данные для стрельбы.

— Есть связь, — доложил Коротков.

— Рота — огонь!

В спешке он дал не лучшие данные, но быстро скорректировал их, и мины повисли в дымном воздухе, ударили по немецким орудиям. Следующие залпы поражали пехоту, бронетранспортеры.

Забывая об опасности, хранимый воинским счастьем, новоявленный командир минометной роты хорошо делал свое дело. Ободрившись, наши стрелки ручейками, кучками двинулись к станции.

К полудню 24 декабря в Городке были ликвидированы все крупные очаги сопротивления немцев. Танки, артиллерия, пехота растеклись по улицам, запрудили площади, скверы. Бойцы тушили бревенчатые домики, и дым пожарищ смешивался с дымками полевых кухонь.

Мал город Городок, да дорог. Бились за него трудно: операция проводилась в крайне тяжелых условиях — против сильно укрепившегося противника, при незначительной видимости и малом участии авиации и артиллерии. Да и гитлеровцам нанесли чувствительный урон: они потеряли только убитыми до 2500 солдат и офицеров. «Городокская операция, некрупная по масштабу, сохранилась в моей памяти как одна из наиболее сложных среди проведенных под моим руководством в период минувшей войны», — вспоминал о ней маршал Советского Союза И. X. Баграмян, командовавший тогда фронтом.

И понятна гордость Леопольда, выраженная в его письме к Октябрине Ивановой. В нем он сообщал подруге, что его родная Краснознаменная дивизия получила наименование Городокской.

2

Бой угасал. Батальон очищал от гитлеровцев один из приречных кварталов Городка, освобожденного войсками. И квартал этот, состоящий из рассыпавшихся на взгорье домиков, был, по существу, свободен и тих. Только злобно стучал одинокий фашистский МГ.

Добротный дом, откуда бил пулемет, стоял на высоком берегу, замыкая небольшую, покрытую истоптанным снегом площадь. Бревенчатый верх его разворотили снаряды, а в уцелевшем каменном низке скрывались гитлеровские пулеметчики. Вероятно, их было всего двое, в этом уверял Некрасова командир стрелковой роты:

— Сидят, гады, как гнилой зуб. Вырвать надо с корнем. А как? Окружать, атаковать? Людей жалко, побьют.

Ударила длинная очередь — разрывными. Очевидно, у немцев сохранился богатый запас боеприпасов, патронов не жалели. В каменной кладке они проделали несколько бойниц и, перемещая пулемет, маневрировали огнем.

— И ждать нельзя, кончать надо. Вдарь из своих, накрой, авось замолчат.

— Можно, конечно. Шабанов с Воронковым у меня снайперы. Но, может, мы по-другому возьмем пулеметчиков. Они, поди, и не знают, что город в наших руках. Постой, попробую с ними поговорить.

— Куда, куда, сорвиголова!..

Но Некрасов уже короткой перебежкой перемахнул проулок, укрылся за фундаментом разбитого дома и стал осторожно огибать его. Дальше пробрался по палисаднику к соседней ветхой избенке…

Зачем ему понадобилось, рискуя жизнью, ползти под пули немецких солдат, не желающих сдаваться? Разве пройденная им половина войны не прожгла его сердце, не закалила душу неистребимой ненавистью к чужеземцам-захватчикам? В его памяти были погибшие в боях товарищи-одноклассники. Он видел разбомбленные в родном Замоскворечье здания, сожженную дотла Теряеву слободу, тысячи жертв в Волоколамске, под Невелем и здесь, в маленьком Городке.

На окраине Городка, носящей дорогое для москвича название Воробьевы горы, гитлеровцы расстреляли и заживо погребли около пяти тысяч советских людей. А на центральной площади, которую совсем недавно прошел батальон, на заснеженных виселицах качались сорок окоченевших трупов.

Ненависть была остра и свежа, стучала в сердце, как пепел Клааса из любимой им «Легенды о Тиле Уленшпигеле». Именно 24 декабря, в день взятия Городка, он писал друзьям:

«Вперед, на запад! Ну, фашист, держись, гад проклятый. Отомщу я тебе за смерть друзей своих. Уж я покажу силу советского, русского оружия!»

Так почему же он все-таки направился к немецким пулеметчикам, чтобы уговорить их сложить оружие и сдаться? Прежде всего потому, чтобы сберечь своих бойцов, чьи гибель и ранения горячо и остро переживал. Но вместе с тем, как он писал, «…хотел сохранить жизнь и этим людям, которые оказывали бессмысленное сопротивление». Некрасов всегда отличал немцев от фашистов, с детства был убежденным интернационалистом.

…Леопольд часто вспоминал пионерскую комнату своей 7-й школы ЛОНО — уютную, шумную, веселую. На шкафах сверкали никелем горны и фанфары, сияли ярко-красными боками барабаны, на стенах пестрели плакаты, лозунги, рисунки. За столом сидел школьный пионервожатый: деловитый, серьезный Сима Колчин. Сима стал боевым офицером и погиб в первую военную зиму под Москвой.

…А за плечами пионервожатого вздымался пурпурный бархат. То было знамя, знамя гамбургских рабочих, подаренное их делегацией 7-й школе. Произошло это давным-давно, когда мальчик Ляпа Некрасов только что пришел в седьмую. Тогда — он запомнил это и рассказывал своим гвардейцам — трое крепких мужчин средних лет в необычных пестрых пиджаках вышли на сцену школьного актового зала, и один из них — крутоплечий, сильный, наверное докер, — обращаясь к ребятам, отчетливо воскликнул:

— Пролетариен аллер лендер, ферайнигт ойх!

Эта фраза была золотыми нитками вышита и на бархате знамени, и Леопольд, начавший учить немецкий язык с пятого класса, запомнил ее на всю жизнь: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Всякий раз, когда мальчишки и девчонки входили, вбегали в эту комнату, то отдавали немецкому знамени пионерский салют. Однажды — кажется, в классе шестом — группа ребят собралась в пионерской комнате, взволнованная, потрясенная. Среди них был и Ляпа. Они пришли прямо из кинотеатра «Ударник», где смотрели новый фильм «Рваные башмаки». Сколько в жизни просмотрено кинокартин, не сосчитать. Сотни мелькнули и улетучились из памяти. «Рваные башмаки» остались неизгладимым впечатлением детства. И прежде всего маленький герой фильма — немецкий мальчик, его бедная и мужественная рабочая семья. Единственные башмаки мальчика, унижение, голод и сама гибель ребенка от бешеной пули фашиста — все бередило душу, вызывало боль и гнев. Некрасов, как и его товарищи, любили и уважали рабочих-немцев и яростно ненавидели немцев-фашистов.

Вместе с шестиклассниками картину смотрела и их классная руководительница Серафима Дмитриевна Менделеева. Она географию знала не только по учебникам и картам. В молодости побывала во многих странах. Она рассказывала ребятам о Берлине и Гамбурге, огромных и красивых городах, о замечательной немецкой культуре, которую уничтожал фашизм. Книги величайших писателей вместе с книгами Толстого и Тургенева пылали на кострах, зажженных штурмовиками, и Леопольд шептал звучные строки немецких стихов, поразившие его своей музыкальностью.

И понятно, почему, оберегая своих боевых товарищей, гвардии лейтенант Некрасов вместе с тем решил спасти тех двух обреченных немцев.

…Пробравшись в развалины, Леопольд укрылся за осевшей русской печью, приставил ладони рупором ко рту и закричал простуженным голосом («Постоянное нахождение на холоде и в сырости, постоянные команды к бою окончательно подорвали мои голосовые связки»), старательно подбирая немецкие слова:

— Солдаты! Весь город в наших руках…

МГ замолчал. Немцы прислушались.

— Довольно стрелять. Бросьте оружие, сдавайтесь!

Притихли наши стрелки, окружившие площадь, и минометчики Некрасова, все ждали, что будет дальше.

— Мы сохраним вам жизнь, — продолжал Леопольд. — Сопротивление бесполезно, бессмысленно. Выходите!

Его слушали, и гвардии лейтенант решительно приподнялся и махнул рукой. И тотчас ударила злая очередь. Разрывные пули раздробили печной кирпич рядом с Некрасовым. Он укрылся. МГ продолжал хлестать по окрестным домам и ячейкам, которые наспех отрыли стрелки.

— Гады! — выругался командир стрелковой роты. — Огонь!

Вслед за стрелками ударили минометы. Они накрыли дом, где скрывались вражеские солдаты, и те, выжившие чудом, одуревшие от ужаса, выползли на четвереньках и подняли руки. Допрашивал их Некрасов. Немцы, грязные, с серыми, дрожащими лицами, бормотали:

— Их бин арбайтер, их бин арбайтер, — и жалко и льстиво улыбались. — Гитлер капут.

«И все врут, стервы», — с ожесточением написал в связи с этой историей Некрасов в письме к товарищу. Но в душе он сохранил и знамя гамбургских рабочих, и стихи Гете, и прекрасные немецкие города, о которых рассказывала Серафима Дмитриевна.

…Войска 11-й гвардейской армии более месяца продолжали сражаться теперь уже на Витебском и Минском направлениях, прорвали полосу обороны врага. Но фашисты сумели создать новый сильный рубеж и оказали упорное сопротивление. Наши соединения вынуждены были временно перейти к обороне.

Измученный и больной Леопольд продолжал командовать ротой: «Положение у меня сейчас «хуже губернаторского», но перспективы улыбаются (зачеркнуто), правда, схватил воспаление легких, но уходить не хочу: некому командовать подразделением».

В начале февраля сорок четвертого года Некрасов был тяжело ранен:

«Я очень ждал от тебя письма изо дня в день до 3-го февраля. А 3-го я пошел в наступление. До 11.55 шел в одну сторону, а после этого часа пошел «наступать» в другую сторону с разбитой головой, так что сейчас томлюсь в несчастном офицерском госпитале, лечу «головешку» и не дождусь дня, когда отсюда вырвусь обратно на фронт, а то там Витебск без меня возьмут».

Глава шестая. Томик Маяковского

1

Это было вскоре после овладения Городком, в самом конце декабря сорок третьего года.

В морозном тумане тускло мерцали костры, зыбкие отблески пламени ложились на истомленные лица красноармейцев. Натянув поверх шинелей задубевшие плащ-палатки, бойцы зябко подремывали, ожидая, когда в котелках закипит вода. Две недели непрерывных боев и пеших маршей под Невелем и Городком измотали их донельзя. Наконец-то наступила долгожданная передышка и можно укрыться от ветра в овражке, присесть на замерзшие кочки и пеньки, не хоронясь от пуль и снарядов, обсушиться у огня.

В тот час и подошел к своим минометчикам гвардии лейтенант Некрасов, оглядел усталых ребят, и захотелось ему развеселить их и ободрить.

— Что приуныли, гвардейцы? — спросил он. — Все же прекрасно: и наступаем вовсю, и живы-здоровы. Только, конечно, выспаться нам не придется, не выйдет…

— Ясное дело, — ответили ему. — Как захрапишь, тут и команда — подъем.

— Эх, бы теперь в теплую избу, на солому, переночевать минуть шестьсот, да еще…

— Пока такое удовольствие не предвидится. Так что нечего зря время терять, давайте-ка песню споем!

— Это можно.

И Некрасов завел песню. Голосом он не отличался, зато музыкальный слух и память на слова и мелодии имел отменные. Нотную грамоту изучил еще в седьмом классе, в струнном кружке у Мишариных. Пел, как говорится, не голосом, а душой.

Запев его подхватили.

С того декабрьского вечера ротные, а то и батальонные «концерты» повторялись нередко: как выпадает кратковременный отдых, раздается голос ротного командира. Пел он и на марше, чтобы веселее было шагать и тащить увесистые «самовары». Однажды в письме к Октябрине Ивановой Леопольд раскрыл свой фронтовой репертуар:

«С вечера обычно начинаем петь песни, перепоем все — от народных до Штрауса и Глинки. В исполнении последних участвую только я, остальные слушают».

Любил Некрасов «Попутную» Глинки, бетховенские «Застольную» и «Шотландскую», арии герцога из «Риголетто» Верди, Галицкого из «Князя Игоря» Бородина и, конечно, схваченные из предвоенного кинофильма «Большой вальс» вальсы Штрауса. Вместе с ним минометчики и стрелки дружно пели «Светит месяц», «Запрягайте, хлопцы, коней», «Валенки» — в подражание знаменитой певице Руслановой. И, разумеется, военные: «Шел отряд по бережку», «Полюшко-поле», «Катюшу», «Темную ночь» и «Землянку». Леопольд хранил в памяти много шуточных и озорных песенок, которые привязались во дворе и школе.

Со временем песни стали перемежаться рассказами, побасенками, воспоминаниями. Некрасов заметил, что бойцов особенно привлекают разговоры о детстве и юности, мирных годах. Эти сравнительно недавние, но такие далекие времена на войне так дороги и желанны. Однажды шутки ради Леопольд рассказал такой забавный случай:

— Как-то в летние каникулы отправились мы втроем в цирк. Представление нам понравилось: акробаты, канатоходцы, клоуны… И уж очень хороши были дрессированные медведи, чего только они не вытворяли: боролись, плясали под музыку и даже на велосипеде катались. В общем, здорово. Так вот один из нас, круглый такой паренек, по прозвищу Морж, смотрел-смотрел на косолапых да вдруг возьми и спроси: «А медведи-то настоящие?» — «Какие же еще?» — «А может, поддельные: люди в медвежьих шкурах». Ну, уморил. А третий, Митька, и говорит: «Пойдем посмотрим, раз ты такой недоверчивый». Пробрались мы через служебный вход, нашли клетки с медведями и убедились, что они самые что ни есть доподлинные. Хохотали до упаду. С тех пор у нас в классе фраза про медведей вошла в поговорку. Если сомневались в чьей-либо искренности, подозревали в фальши, то говорили: «А медведи-то настоящие?» А мой друг Кирилл Мишарин даже нарисовал карикатуру на одного парня, любившего прихвастнуть, изобразил его в медвежьей шкуре.

— А мишки-то настоящие? — подхватил рассказ Некрасова смешливый минометчик Воронков. — Сгодится.

Фраза пошла гулять по минометной роте, как по московской школе.

И в другой раз разговор зашел о честности, порядочности, человеческом достоинстве. Некрасов рассказал бойцам одну школьную историю:

— Вы все учились и знаете отлично, что такое списывание и подсказка.

— Как же, сами грешили.

У нас в классе, бывало, сдували. Не часто, при крайней необходимости. Да было это и непросто. Попробуй спиши контрольную по физике: у физички Полины Юльевны глаз наметанный, просвечивает, как рентгеном. Вряд ли кому приходило в голову подсказывать на биологии и ботанике: Николай Николаевич Лебедев только на вид простоват, а бдительности не терял. На географии Серафиму Дмитриевну Менделееву тоже не проведешь: она едва ли не весь мир объездила, знала даже, какого цвета вода в каналах Венеции. Начнет гонять по географической карте, ни один суфлер не выручит. Что касается учительницы математики Марии Яковлевны Мирзахановой, то на ее уроках сдувать было легко. Сидит она задумавшись, накинув на плечи цветастую шаль, и нас не замечает. То смеется-заливается, то бурно гневается на лодырей… Обманывать ее было просто совестно… И все же, случалось, иной раз и списывали. Но вот произошел у нас в девятом классе «Б» крутой поворот.

— Как так? — заинтересовались бойцы.

— В то время мы часто собирались на квартире Наташи Самохиной, нашей одноклассницы. Семья у нее книжная и театральная. Наташина мама — Евгения Николаевна — преподавала литературу в театральном училище, и с ней всегда было очень интересно. По ее совету принялись мы читать вслух и обсуждать книгу писателя Бориса Горбатова «Мое поколение». В ней говорилось про молодых ребят, комсомольцев двадцатых годов, и они пришлись нам по душе: мужественные, прямые, задорные… И вот тогда мы и заговорили о своей искренности, про списывание тоже. Кого обманываем? Самих себя. Кто мы — жалкие рабы или люди с чувством собственного достоинства? Одним словом, твёрдо решили: не списывать и не подсказывать… Так и в протоколе комсомольской группы записали.

— А медведи-то были настоящие? — усмехнулся минометчик Давиденко.

— Не совсем. Сказать легко, а сделать потруднее. Вскоре попалась одна девушка — Верочка. Перекатала контрольную по алгебре. Учительница не заметила, а ребята засекли. Сразу Верочку вызвали на собрание комсомольской группы и давай прорабатывать.

— А она?

— Тут же покаялась, прослезилась. Простили.

— А она, небось, опять за свое?

— Точно. Беззастенчиво списала сочинение по литературе; старую работу кого-то из старшеклассников. И вот собралась опять наша комсомольская группа. Спорили, как с ней поступить: «Обсудить на комитете», «Пропечатать в стенгазете», «Взять ее фальшивое сочинение и пойти с ним к директору».

— И пошли?

— Нет. Кирилл Мишарин покачал головой: «Так и сделаем? Возьмем Веркину тетрадку и строем понесем ее в учительскую?» И всем стало ясно: не годится, картина получалась жалкая и смешная. Надо как-то по-другому. «Слушай, Вера, — говорит один из нас. — Решай этот вопрос сама». — «Я?» — удивилась Вера. «Только ты, кто же за тебя?»

Бойцы внимательно слушали рассказ гвардии лейтенанта, и некоторые догадались, что говорил с девушкой, сам Некрасов. Это похоже на него: в обращении мягкий, вежливый, а в решениях своих твердый, непреклонный. Потребует — выполни. В этом убедились сами.

— Так вот, — продолжал офицер. — Ничего мы с Верой делать не стали. Разве что Киря Огненный на промокашке нарисовал карикатуру: Верину круглую физиономию с распухшим носом, слезищи градом падают и пятнают тетрадку… Вера помолчала, пострадала, а потом сама взяла сочинение у учительницы литературы и направилась в кабинет к директору. Никто ее не провожал….

Бойцы переглядывались: история показалась любопытной. И Некрасов почувствовал их душевное тепло, новую близость к ним, прежде незнакомым людям, способным понять дни его «милого школярья», как он писал Октябрине.

«В часы затишья я рассказываю красноармейцам о школьных делах, учебе, учителях, друзьях и подругах. Рассказываю с жаром, подчеркивая все хорошее, что у нас было. Всем это кажется каким-то далеким и прекрасным, слушают внимательно, улыбаясь при этом. Так что товарищи мои фронтовые наперечет знают имена Моржа, Кирилла, Володьки, Наташи, Митьки, Галки…»

Неисчерпаемой темой для бесед с красноармейцами стала для Некрасова Москва. В роте москвичей, кроме него, не было, да и в батальоне их насчитывались единицы. И многим хотелось как можно больше узнать о столице, в которой некоторые бывали проездом, а иные, как Абдулла Шабанов или Терентий Коротков, вовсе никогда не бывали. Они засыпали вопросами гвардии лейтенанта: про Кремль, площади и улицы, музеи и театры. Особенный интерес проявляли к искусству: где и что видел, расскажи. И нередко получалось, что их «фронтовые концерты» обращались в беседы и маленькие лекции:

«Когда хорошее настроение, пою песни и философствую на разные темы, а чаще всего о предметах искусства, литературы и музыки, о консерватории, Художественном театре…»

О многом мог рассказать Леопольд. Лет в шесть-семь он впервые побывал в МХАТе на спектакле «Синяя птица» и запомнил на всю жизнь персонажей мудрой и прекрасной сказки. «Синяя птица» манила и его друзей-одноклассников. Наверное, в репертуаре Художественного театра не было спектакля, который бы не посмотрели они. Хорошо знакомы были ребята из 7-й школы с Большим и Малым театрами; с театром Революции, с самым близким к школе театром Ленсовета, видели в новой драматической студии Арбузова спектакль «Город на заре» — о молодых строителях Комсомольска.

В старших классах Леопольд стал посещать публичные лекции в Московском государственном университете. Его привлекало главным образом то, что лекции о Пушкине, Толстом, Шекспире читали настоящие эрудиты, а после лекций слушателей непременно ждал драгоценный подарок: выступали его любимые артисты, и среди них великий Василий Иванович Качалов.

Беседуя с бойцами о спектаклях, лекциях, концертах, Леопольд переживал их заново, встречался с замечательными артистами, слышал их голоса, в его ушах снова звучали прекрасные мелодии, и он испытывал большое наслаждение. Однажды об этом он написал своей подруге:

Гвардии лейтенант умел говорить со своими фронтовыми товарищами проникновенно и ярко. В душе он был артистом, хотя никогда и не мечтал о профессиональной сцене, и все-таки в школьном драмкружке отлично сыграл несколько ролей в пьесах Островского, Гольдони, Лопе де Вега, братьев Тур и Шейнина. В девятом классе он здорово изобразил смущенного паренька-провинциала из пьесы «Очная ставка», который впервые оказался в столице. Ляпа так растерянно и робко повторял: «А я из Кыштыма», что зал заходился от смеха. В десятом классе Леопольд в широкополойшляпе, с гитарой на перевязи выступал в пьесе «Фуэнте Овехуна» («Овечий источник»), где живо и весело исполнял роль крестьянина и поэта Менго.

2

В том же морозном декабре сорок третьего года на привале гвардии лейтенант Некрасов прочел бойцам Маяковского:

— Больно хорошо у лейтенанта получалось, — говорили однополчане. — Все от души и понятно…

С той же зимней поры Некрасов в своей кирзовой полевой сумке носил маленький, величиной с папиросную коробку, томик Маяковского. Фронтовые товарищи Леопольда по-разному рассказывали, как попал этот сборник в красной коленкоровой обложке, выпущенный Горьковским издательством в 1940 году, к офицеру-минометчику. Кто говорит, что он привез его с собой. А политработник из дивизии, который передал томик в Центральный музей Советских Вооруженных Сил, объяснил его историю так: «Смертельно раненный офицер подарил книгу Некрасову и при этом сказал: «Возьми, он тебе близок».

Действительно, Леопольд влюбился в стихи Маяковского еще в восьмом классе. Он воинственно нападал на тех ребят и девчат, которые не понимали его любимца, доказывал, что тот ясен, как стеклышко, глубок, звонок и щедр. Одноклассники догадывались, что и желтую куртку, пошитую из «чертовой кожи», Некрасов носил в подражание Маяковскому. Как-то учительница русского и литературы Татьяна Родионовна Крюченкова рассказала, что еще девчонкой бегала в кафе футуристов и там встречала поэта в этакой просторной желтой куртке и, якобы, на его щеках были намалеваны то ли фрукты, то ли овощи.

— Хочешь, я тебе нарисую морковку на физии, — подтрунивал над Ляпой Кирилл Мишарин. — Давай…

— Не в этом суть! — отвечал Леопольд.

Его тяга к творчеству Маяковского была не поверхностной, а постоянной и очень серьезной. Часами просиживая в Исторической библиотеке, он выкапывал из многих книг, журналов и газет подробности о жизни писателя и с увлечением рассказывал товарищам, помнил наизусть десятки его стихов и с наслаждением читал их во дворе и школе. Свое выпускное сочинение он посвятил поэтическому мастерству Владимира Маяковского, и в нем обстоятельно и оригинально проанализировал произведения поэта. «Отличные мысли», — написала в конце сочинения преподавательница литературы Татьяна Родионовна Крюченкова.

Леопольд нередко размышлял о духовной близости Маяковского к Пушкину. Он как-то особенно почувствовал ее на концерте известного чтеца Владимира Яхонтова. То была литературная композиция «Пушкин — Маяковский». До встречи с Яхонтовым Леопольд представлял себе, как и многие в те годы, что Маяковского — «агитатора, горлана, главаря» — надо не просто читать, а непременно выкрикивать, резко жестикулируя и поднимаясь на носки. А Яхонтов читал его так же естественно, задушевно и просто, как Пушкина, беседовал со слушателями. Он как бы объединял стихи двух великих поэтов: только кончалась пушкинская строфа, и ее тотчас продолжал Маяковский. Они, убедился Некрасов, стояли рядом, родные, как братья. Леопольд многое понял и, став постарше, старался читать стихи Маяковского просто, душевно и доверительно. И на фронте он читал так же. Бойцы отлично понимали его.

Минометчики замечали, как бережет их командир маленький красный томик, носит в своей видавшей виды полевой сумке вместе с необходимыми принадлежностями офицера-минометчика: сложенной в аккуратную гармошку топографической картой, компасом, курвиметром, а также со скромным запасом ржаных сухарей.

Леопольд пронес Владимира Маяковского по дорогам войны, с ним поэт побывал в пехотных траншеях, на наблюдательных пунктах, в походах, держал оборону и ходил в атаки.

Этот томик сохранился. В Центральном музее Вооруженных сил СССР, в зале № 14, есть небольшой стенд, посвященный Герою Советского Союза Л. Б. Некрасову. На нем — портрет Леопольда, орден Отечественной войны I степени, потрепанная кирзовая полевая сумка, а рядом книжечка в красной обложке. На титульном листе однополчане сделали надпись: «Маяковский был тебе всегда близок» и поставили дату — 26 апреля 1945 года.

Глава седьмая. Подданный пехоты

1

В окоп, где примостился Некрасов с ординарцем Терехой, спрыгнул рослый и плечистый старший сержант. То был Баженов, по фронтовым меркам старый знакомый: вместе воевали с осени прошлого года.

— Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант. Поздравляю с назначением, теперь ты законный командир роты. Рад, небось?

— Есть немножко: растем над собой. Ноги-то болят?

— Гудят. Как-никак, а две с половиной сотни протопали, из-под Витебска к самой Орше. Теперь мы с тобой в 3-м Белорусском, у генерала Черняховского. Ты, москвич, поди, заметил, где мы находимся? Минская автострада — рукой подать. Я километровый столб видел: 470 до столицы. Вот бы тебе прямо по асфальту и — домой…

— Да, здорово. Так бы и мчался до самой Поклонной горы, а оттуда хоть с завязанными глазами на Полянку.

— Она там ждет, а?

— Может, ждет, а может, нет, но я все равно туда даже пехом бы допер. Только напрямик не выйдет, придется с заходом в Берлин…

И в батальоне, и в полку Некрасов знал многих, и его многие знали. Как не свести знакомство с пехотой, когда большую часть боя находишься в траншеях, окопах, в цепи. Офицер-минометчик делит со стрелками и горести, и радости, а также хлеб-соль. В своем первом батальоне Леопольд особо выделял Баженова. Помнил, как еще под Городком тот в критический момент заменил раненого лейтенанта и повел взвод в атаку, как, доставив в траншеи термосы с кашей, брался за автомат и отражал очередную контратаку немцев. Гвардии старший сержант был мастер на все руки, владел нашими автоматом и пулеметом, немецкими «шмайссером» и МГ, ловко запрягал обозных лошадей и водил трофейный грузовичок. Не раз пытался Некрасов сманить Баженова в минометную роту, но тот отказывался:

— Зачем менять шило на мыло, все равно вместе. Мы с тобой, как рыба с водой.

По душе было Леопольду и нетерпение Баженова, его решительность и дерзость в бою, о чем не раз сообщала газета-дивизионка «За счастье Родины». Некрасов и сам разделял его чувства. «Ох весна, весна! — писал он. — Все время хочется сделать что-нибудь особенное. Четвертый день собираюсь ползти к фрицам в траншею и забросать их гранатами. Только ординарец знает мое желание и глаз не спускает, так и держит за рукав».

Ожидалось новое наступление. На здешнем участке держала оборону 78-я немецкая дивизия. Ей Гитлер присвоил наименование штурмовой, вооружил новейшими видами оружия, в том числе фаустпатронами. Командовал ею генерал-лейтенант Г. Траут, прозванный «железным генералом». «Пока я под Оршей, — заверял Траут, — Германия может спать спокойно».

До начала операции «Багратион» оставалось более месяца, и Городокскую дивизию отвели в недальний тыл, где она усиленно готовилась к боям. И весь пыл, с которым на переднем крае Некрасов рвался в схватку с врагом, он обратил на боевую учебу. К тому времени Леопольд стал завзятым минометчиком. Если в письмах минувшего года он обычно называл себя «офицером-артиллеристом», то в сорок четвертом писал с гордостью: «Я — минометчик, даю фрицам жару»; «поддерживаю пехоту из своих «самоваров».

После Невеля и Городка, боев под Витебском он по-настоящему оценил свое оружие. О, скромный батальонный миномет калибра восьмидесяти двух миллиметров, образца 1939 года, ты достоин самой высокой славы! Как горячо и искренне любила тебя, близкого и верного помощника, наша пехота, как ждала той поддержки и надеялась на нее: «Дай огоньку!» — и ты давал. Едва укрытые высоткой, холмиком, берегом овражка, лесной опушкой, твои горячие трубы изрыгали навесной огонь, прокладывая дорогу стрелкам, окорачивали рвущихся в контратаку фашистов. Твои карающие мины летели и в ближнюю цель — на сотню метров, и дальнюю — на три с лишним километра. Ты — истинно подданный матушки-пехоты!

На лесной поляне с рассвета до заката шли неустанные тренировки. Приметливый, переимчивый Некрасов прежде всего сам научился приемам, которые отменно получались у Воронкова, Шабанова, Колесова, — быстро, точно работать с прицелом, подъемным механизмом, определять и устанавливать дополнительные заряды, регулируя дальность стрельбы.

— Хорошо, что в расчете Шабанова все умеют всё, — говорил Некрасов, — наводчик заменяет командира, а тот — наводчика, заряжающий знает прицел… Расчетам научиться взаимозаменяемости!

Раскуривая короткую трубочку, которую держал с юношеской важностью, Леопольд руководил тренировками вместе с командирами взводов гвардии лейтенантом Дружининым и гвардии младшим лейтенантом Кондратьевым.

«У нас в роте каждый номер мог заменить другого, — вспоминает бывший минометчик гвардии ефрейтор Владимир Родионович Ковалев. — Даже ездовые знали минометную науку».

Часами, в поту и пыли, сменяя друг друга, красноармейцы отрабатывали заряжание, кормили ненасытную «трубу» и пришли к замечательным результатам. Подавая мины «конвейером», они добились того, что при шквальном огне двенадцать, а то и четырнадцать мин, покачивая своим оперением, висели в воздухе, а очередная уже гнездилась в стволе. То был автоматизм высокого класса и отменной точности, ибо движения бойцов стали рассчитанными и соразмерными. Ошибка стоила жизни всему расчету: поспешишь в горячке боя, вложишь «хвостатую» в «трубу», когда там еще сидит другая, — тотчас взрыв, конец.

Коротенькая трубочка-носогрейка давным-давно потухла, а Леопольд все стоял рядышком с расчетом и, поглядывая на секундную стрелку часов, следил за действиями очередного заряжающего.

В ту же пору бойцы по приказанию Некрасова, когда удавалось, собирали трофейные мины калибра 81 мм, которые в отличие от наших, зеленых, были окрашены в красный цвет. От начальника артиллерии полка Леопольд получил специальные таблицы стрельбы немецкими минами. Тщательно их изучив, убедился, что с помощью дополнительных зарядов трофеи можно легко приспособить к своим «самоварам».

Командиров расчетов, наводчиков, заряжающих Некрасов учил стрелять и немецкими минами. И это вскоре пригодилось.

Некрасов сроднился с солдатами, ему нравились эти люди, вчерашние рабочие и колхозники, он ценил их труд, верность и дружбу. «Сколько замечательных душ, чистых и благородных, кроется за внешней сдержанностью и грубостью! И как приятно открывать это хорошее в людях!» — писал Леопольд своей подруге. Он жадно общался с солдатами, понимал, что эти недолгие денечки учебы скоро минут и он, оставив на огневых позициях своего заместителя гвардии лейтенанта Филиппа Дружинина, поползет под огнем на наблюдательный пункт. Таков удел минометного командира, верного подданного пехоты. Зато как ценил Леопольд редкие и столь желанные часы отдыха:

«Знаешь, друг, я сейчас пишу тебе письмо, развалившись на лесной прогалине с зеленой (!!) травушкой-муравушкой. Думал ли ее увидеть? Увидел все-таки. И все это — и чувство радости за жизнь, за пережитое, и зеленая травушка-муравушка, и ласковое солнце — все так растрогало мое сердце, наполнило его чувством обновления и счастья, что мне кажется — вот-вот война окончится и я поеду домой, в Москву. Ох, как это далеко и призрачно: скоро новый бой».

2

«Дорогой дружище. Еще 23 июня получил твое письмо. Возгорел желанием ответить, но обстоятельства оказались опять сильнее меня. Кругом все загрохотало. Задрожала земля. Полетели в воздух тысячи тонн земли, металла. Началась артиллерийская подготовка — увертюра к большому сражению за Советскую Белоруссию. Уже Орша позади, Борисов под носом, а что дальше будет — увидим. Едва выбрал минуту написать тебе пару строк: война, Гоша! И вообще сказать, с 23 числа ни разу не получал писем: почта нас никак не догонит, мы шагаем по 20–30 км в день. Первые трое суток не смыкал глаз, а сейчас хоть 4 часа, но всхрапнул… Вот уж поистине — спурт…»

Это спортивное словечко «спурт» напоминало ему юность, родной город. Стрелку и бурные состязания на Москве-реке. Конечно, фронтовой спурт был куда тяжелей юношеского, спортивного…

…23 июня войска 11-й гвардейской армии ринулись в наступление. Дело пошло мучительно трудно. Десятки атак захлебнулись, и множество погибших бойцов и разбитых «тридцатьчетверок» остались на поле боя. Передовые дивизии задачу дня не выполнили. Сопротивление гитлеровцев было упорным, и особенно стойко держалась 78-я штурмовая дивизия немцев, снабженная новым оружием. Но 24 июня положение изменилось. Севернее Минской автострады нашим войскам удалось вклиниться во вражескую оборону, и тотчас в этот прорыв устремилась 83-я гвардейская Городокская дивизия.

Каждый метр брала с боя. Двигаясь южнее Выдрицы, полки переправлялись через десятки речушек, ручьев, шагали по зыбким болотам. И рота Некрасова, выбиваясь из сил, не отставала от стрелковых рот. С ходу развертываясь, минометчики открывали огонь, снова грузили на подводы свои «самовары», а то и навьючив на плечи стальные плиты и стволы, тащили их вдогон за пехотой.

В течение одного дня — 24 июня — войска 11-й гвардейской армии освободили 50 населенных пунктов. Два неглубоких клина в немецкой обороне обратили в широкую брешь в 30 километров по фронту и 15 километров в глубину.

Остров Юрьев, Киреево, Ласырщики, Осиновстрой, Завьялы — эти и многие иные деревни и поселки лежали на пути Леопольда, оседая надолго в памяти, а после операции — и в наградном листе. Но более всех ему запомнилась деревня Шалашино, лежащая на левом фланге наступления дивизии.

В эти дни по войскам 11-й гвардейской армии разнеслась весть о страшном злодеянии, которое учинили фашисты. О нем писали в армейской газете, рассказывали командиры и политработники. Неподалеку от деревни Шалашино Оршанского района, во вражеском штабном блиндаже, был обнаружен зверски замученный фашистами гвардии рядовой Юрий Смирнов. Он служил в 77-м гвардейском стрелковом полку 26-й гвардейской дивизии, которая наступала по соседству с Городокской дивизией.

Фашисты схватили раненого Смирнова. Допрашивали и пытали, чтобы выяснить, из какой он части, какими силами она располагает. Комсомолец, помня присягу, ничего не сказал врагам. Тогда они распяли его на стене блиндажа.

Леопольд прочитал газету вместе со своим другом гвардии старшим сержантом Баженовым и сказал:

— Я им этого никогда не прощу.

— И я, — ответил Баженов.

Позже, выступая на полковом митинге, Некрасов, как и другие бойцы и командиры, поклялся отомстить фашистам за их злодеяние:

— От возмездия они не уйдут!

Продолжая наступление, батальоны 248-го гвардейского стрелкового полка атаковали деревни Юрцево и Дубровку, на подступах к Орше. Со своего наблюдательного пункта Некрасов видел, как бойцы первого батальона короткими перебежками продвигались вперед и среди них был гвардии старший сержант Баженов. Укрываясь в воронках, он приблизился к немецкому блиндажу, подполз к нему метров на тридцать и, привстав, метнул в его дверь подряд три гранаты. Это был, конечно, не тот блиндаж, в котором гитлеровцы замучили Юрия Смирнова, а другой, но в нем находились фашисты из 78-й штурмовой дивизии, и им мстил за гибель товарищей, за пытки и изуверства отважный гвардии старший сержант.

Все, что мог, отдал в этом бою и гвардии лейтенант Некрасов. И накануне его рота воевала храбро и умело: уничтожила две огневые точки противника, а под деревней Завьялы — опорный пункт немцев с пулеметным расчетом. А у деревни Дубровка минометчики стреляли особенно метко. Некрасов под яростным обстрелом быстро подготовил данные для стрельбы и передал на огневые, и через минуту-другую грянули все шесть минометов. Снайперски били расчеты Шабанова и Иванова, пущенные ими мины угодили прямо в капониры немцев и уничтожили два миномета противника.

В этих наступательных боях, овладев Оршей и Борисовом, форсировав Березину, наши войска нанесли противнику невосполнимый урон. Была наголову разбита и 78-я штурмовая дивизия немцев, а ее командир генерал Траут был взят в плен.

За бои под Оршей и Борисовом гвардии лейтенант Некрасов получил заслуженную награду — орден Отечественной войны II степени.

Командир полка гвардии подполковник Зубченко уже отправил наградной лист в дивизию, а Леопольд шагал на запад, и бессонная боевая дорога вела его по селам Белоруссии к широкому Неману. Он не знал отдыха, марши сменялись схватками, бои — новыми походами, и это действительно составляло сплошной «спурт», о чем и писал он своим друзьям. Конечно, Некрасов шутил, как нередко, но была в этой, как и во всякой другой шутке, доля серьезности. Может, тот юношеский спортивный пыл, закалка, стремление преодолевать трудности и неудачи помогли ему вынести непрерывное напряжение, испытанное им в летних боях сорок четвертого года. А боевая ярость, ненависть к врагу, испытанные под деревней Шалашино, определили и его новые боевые дела, которые он вскоре совершил вместе со своим товарищем-пехотинцем гвардии старшим сержантом Баженовым и ординарцем Терентием Коротковым.

Глава восьмая. «Сорвиголова»

1

Неисповедимы пути матушки-пехоты.

В летнем наступлении сорок четвертого года Городокская дивизия находилась поистине в центре исторических событий. Участвуя в операции «Багратион», она активно способствовала освобождению Орши, Борисова и Минска. Прихотливая военная судьба бросала ее и на обочины исторических дорог, готовила тяжелые испытания в стороне от них, у безвестных деревенек, названия которых не публиковались в сводках Совинформбюро.

В первых числах июля части 83-й гвардейской дивизии возобновили преследование противника. Наступая, они то и дело схватывались с сильными вражескими арьергардами и на отдельных участках отражали злейшие контратаки танков и пехоты. «А идти стало трудно, — писал Леопольд. — Ужасно трудно! Немец, чувствуя за своей спиной Пруссию, ожесточенно сопротивляется, я бы сказал больше — озверело…»

…Несколько часов подряд первый батальон дрался за деревню Родзевичи, уцепившись за ее окраину, дальше не мог продвинуться ни на шаг. Некрасов, как и вся его рота, был утомлен до предела. Но, как говорят про нашу пехоту: она пройдет сколько можно, а потом еще сколько нужно. Вот и гвардии старший лейтенант — в июне он был повышен в звании — продолжал работать. Он приказал занять огневую позицию на опушке смешанного леса и, пыхтя короткой трубочкой, пронаблюдал, как изнеможенные командиры расчетов Воронков, Шабанов, Иванов Иван и Иванов Василий, молодой командир рядовой Федор Тасьмук, руководя подчиненными, принялись отрывать окопы для минометов.

— Я пошел, — кивнул он командиру первого взвода лейтенанту Дружинину. — Ты — старший на огневой.

— Как всегда, — ответил немного медлительный Дружинин.

Минут через десять Леопольд встретился с командиром батальона и получил задачу:

— У них самые активные четыре точки, — сказал комбат. — Особенно два станкача. Убери!

— Есть… Я вперед…

Вскоре вместе с Терехой он добрался до роты гвардии старшего лейтенанта Борисова — редких окопов, которые едва успели отрыть стрелки. Он любил выходить в эту роту, с ней все удавалось, к тому же там находился и гвардии старший сержант Баженов. Тот уступил ему свой окоп, и Леопольд приступил к работе. За десяток минут отыскал четыре наиболее опасные огневые точки, понял, какие «станкачи» мешают стрелкам. Они действовали хитро: били из подворотен, сараюшек, меняя огневые позиции. Рассчитав исходные данные для стрельбы, Некрасов послал первую мину метров за пятьдесят дальше немецких позиций, в глубину их обороны, а затем перенес огонь поближе. Целый час охотился за пулеметчиками, сжимал огневой мешок, пока точные «мячики», по его словам, не угадали прямо в расчеты «станкачей» — и те замолчали навсегда.

Леопольд догадывался, что немцы не пустили в дело главные силы, ждал контратаки. И тогда комбат выкрикнул в трубку: «Гляди на опушку — машины, бронетранспортеры». Он уже видел их. Теперь не приходилось экономить боеприпасы. Глухие хлопки выстрелов сливались, повторяясь через две-три секунды. Минутами небо над его головой становилось черным от летящих друг за другом мин. То был истинный шквал огня. Кончились запасы своих мин, ездовые Лисовенков и Жигер доставили трофейные, и те, окрашивая небо в красный цвет, полетели в немцев.

Контратака была подсечена, но все-таки состоялась. По инерции цепи гитлеровцев и один бронетранспортер достигли Родзевичей, но не успели соединиться с теми, кто засел в деревне, как с фланга кинулась рота Борисова.

— Пошли, — вынув из кобуры ТТ, приказал Некрасов Терехе и крикнул в трубку: — Меняю НП!

Иначе он не мог, должен был видеть, что происходит за деревней. Там старший лейтенант застал такую картину. На истоптанной траве вразброс лежали убитые и раненые немцы вперемешку с нашими. У крайней избы приткнулся боком зеленый, в пятнах камуфляжа бронетранспортер. Экипажа не было — бежал или погиб. Они достигли бронетранспортера одновременно — Некрасов и Баженов — и переглянулись. Позже оба признали, что мысль эта пришла им в голову разом. Машина была целехонька. Броня источала жар, струйка пара поднималась над радиатором.

— Берем? — спросил Некрасов. — Поведешь?

— Попробую, — кивнул Баженов.

Леопольд запрыгнул в машину и прильнул к пулемету. Взявшись за рукоятки, внимательно осмотрел его, круто приподняв вороненый ребристый ствол, нажал на спуск — короткая очередь ударила в небо.

— Порядок. А у тебя?

Сидя за рулем, Баженов прилаживался к рычагам.

— Нормально.

— Ну?

Баженов повел машину по луговой траве, направляясь к подлеску, где виднелись разрозненные кучки немцев.

— Гони. Мы же для них свои, тоже фрицы…

Леопольд владел немецкими пулеметами — и ручными и станковыми. Этим он был обязан Баженову, у которого, не стесняясь своего старшинства, учился владеть стрелковым оружием врага. Не сомневаясь, что справится с «машинкой», Некрасов думал о том, как бы обвести противника, чтобы тот не сразу догадался, кто теперь хозяин бронетранспортера. Как будто это удавалось. Они вскоре догнали группу немецких солдат, бегущую в стороне от дороги. Те оборачивались и не выказывали беспокойства, трусили дальше.

— Гитлер капут, — яростно крикнул гвардии старший лейтенант и резанул длинной очередью по отступающим. — Рус Иван идет!

Машина рвалась вперед, и Леопольд посылал очередь за очередью в толпящихся на дороге, лежащих среди осинового подроста, укрывающихся в овражке гитлеровцев. Так они промчались с километр. Леопольд сменил ленту, и они снова понеслись, сметая все на пути. Этот бешеный бросок немецкой бронемашины с двумя русскими воинами на борту чем-то напоминал атаку чапаевской конницы или, быть может, неумолимый скок буденновских пулеметных тачанок, такой же внезапный и дерзкий, только превосходящий их в скорости.

Немецкий пулемет, которым управлял Некрасов, поджег грузовик с солдатами, посыпавшимися, как горох, разбил две повозки. В низине стояла минометная батарея, и Леопольд прошелся огнем по ее позициям. На своем пути он сеял ужас и панику, пока немцы не раскусили, кто ведет этот бронетранспортер и взяли его на прицел. «Маскировка» под немцев более не действовала. Те били не только из автоматов и пулеметов, но и из орудия.

Баженов маневрировал. Свернув с пыльного тракта, повел машину по кочковатому лугу, меняя направления, но пули и осколки уже летели вдогон и молотили броню.

Внезапно пулемет Некрасова замолк. Обернувшись, Баженов видел, что Леопольд сполз на днище машины.

Водитель круто развернулся и погнал назад, к Родзевичам.

— Куда? Я еще могу!

— Все, старшой, все… По домам…

К счастью, больше ни одна немецкая пуля не достигла их, и Баженов остановился у крайней избы. Некрасов был бледен и зло ругал водителя за то, что тот поспешил вернуться.

— Ладно, ладно, — примирительно говорил Баженов. — Ты сойди сначала, старшой…

Сам Некрасов не мог спуститься на землю, Тереха и бойцы из роты Борисова помогли ему. Когда ординарец делал перевязку, Леопольд потребовал телефонную трубку и, кривясь от боли, объяснил старшему на огневой Дружинину, что за лесом есть развилка дорог, там скопление немцев и туда надо дать шквальный огонь.

— Бей фрицевскими минами, не жалей! — приказал он.

Через несколько дней после истории с бронетранспортером Леопольд писал:

«Теперь я стал взрослый и в бою осторожный, хотя в полку и зовут меня «сорвиголова» и снова представили к ордену. Я не хвалюсь и вовсе не жажду наград, просто так получается, характер такой, физическое развитие и ловкость. Ведь этим все наши «ашники» и «бешники» отличались. Все дело только в том, что хочется поскорее кончить войну, а для этого надо воевать лучше… Я пишу подробно потому, что времени у меня стало достаточно: я мало-мало опять отвоевался — левое бедро осколком пробило. Однако чувствую себя превосходно и скоро буду здоров».

И, снова не долечившись, он ушел из госпиталя. Спустя полтора месяца после дерзкого рейда на немецкой бронемашине, о котором писала дивизионная газета и сообщалось в политдонесении, Леопольд оказался на передовой, командуя родной минометной ротой.

2

Это было в двадцатых числах августа сорок четвертого года. Подлечившись в армейском госпитале, Некрасов возвратился в свою часть. Оставил он ее в Белоруссии, а догнал на литовской земле. Далеко ушла Городокская дивизия. Еще в конце июля она, как и вся 11-я гвардейская армия, с плацдарма на западном берегу Немана совершила прорыв сильно укрепленного оборонительного рубежа противника, который пролегал между городами Кальварией и Вильковишкисом. Прорыв был трудным, но успешным и перерос в решительное наступление. За восемь дней непрерывных боев армия продвинулась на 70 километров и вышла на ближайшие подступы к Восточной Пруссии. Таким образом она завершила в своей полосе грандиозную Белорусскую операцию.

Как замечал в письмах Леопольд, «фашисты сопротивлялись озверело». Они упорно цеплялись за каждую деревню, местечко, за речку и высоту, наносили удары и с фронта, и с флангов, подтягивая резервы из глубин Восточной Пруссии. Ежедневно нашим полкам приходилось отражать до десятка вражеских контратак, а в начале августа был день, когда фашисты двадцать пять раз контратаковали гвардейцев. Вражеский натиск не ослаб, а усилился и тогда, когда наше наступление иссякло и 11-я армия временно перешла к обороне.

Первый батальон 248-го гвардейского стрелкового полка окопался в виду литовской деревни Подворошки. Добравшись на попутных машинах и пешком, Леопольд здесь и нашел своих однополчан. С горечью обнаружил, что многих боевых друзей нет: убиты или ранены. Пехотинцев набиралось едва ли на одну роту, а держать им пришлось участок, рассчитанный на целый батальон. Его минроте работы прибавилось. К счастью, в ней сохранились все шесть расчетов, хоть и неполного состава. Отдохнуть с дороги не пришлось. Комбат встретил Некрасова, скупо улыбнулся и сказал:

— Отремонтировался? Порядок. Давай, брат, помогай. Где славян не хватит, минами брешь заткнешь.

«Хозяйство» Некрасова располагалось почти в километре от передовых стрелковых окопов, в лощине, густо поросшей еще зеленым кустарником. Одобрив огневые позиции, которые выбрал его заместитель Филипп Дружинин, Леопольд собрался на передний край. Он, как обычно, прихватил своего ординарца Терентия Короткова — Тереху, молча нагрузившегося катушками с телефонным проводом. Это было в ночь на 24 августа.

Командир минроты предполагал занять свой наблюдательный пункт в боевых порядках одной из поредевших стрелковых рот. Ему хотелось, чтобы с НП можно было разглядеть не только Подворишки, но и примыкавший к ней справа густой лес.

Шагали недолго: посвистывали пули, взмывали в небо ракеты — немцы тревожили нашу оборону, взбадривали своих солдат. Большую часть пути оба минометчика преодолевали по-пластунски. Тереха разматывал провод, подавал к будущему НП связь. Добрались до стрелков, и тут Некрасову «не глянулось». Едва забрезжил рассвет, он убедился, что из окопов обзор неважный. Подворишки отчетливо видны, а вот обширный угол леса плотно закрывает пологая высота.

— Не пойдет, Тереха, — сказал он ординарцу. — Полезем дальше, на высоту. За мной.

Коротков согласно хмыкнул. Прежде он в душе не одобрял рискованные вылазки своего молодого ротного. Еще минувшей весной Леопольд, полный боевого задора, не раз порывался подползти к фашистским траншеям и забросать их гранатами. Тогда осмотрительный и осторожный бывший шахтер Коротков отговаривал Некрасова от безрассудных поступков. «Держал за рукав», — как писал Леопольд. За время летних боев в Белоруссии командир сильно изменился, зря никуда не кидался. Даже его лихой рейд на немецком бронетранспортере был основан на безошибочном расчете. И это новое качество Некрасова нравилось Терехе.

«Надо на нейтралку — значит, надо», — подумал Коротков и вслед за командиром пополз по колючей стерне. Прижимаясь к земле, не замеченные гитлеровцами, они достигли бугристой вершины. Тщательно осмотрелись, нет ли засады. Некрасов выбрал груду камней, сваленных на боковом скате, вероятно межевых, и подобрался к ним.

Спустя полчаса минометчики обжились на высоте. Коротков установил связь с огневыми, вырыл окопчик у подножия камней и, прижав к уху телефонную трубку, стал ждать приказаний и команд. Положив рядом автомат, который всегда брал на НП, Некрасов развернул карту и поднял к глазам свой «цейс».

Обзор был отменным. Деревня просматривалась от околицы до околицы. Темнели нахохленные соломенные кровли, чуть поблескивали в робких солнечных лучах крохотные оконца, серела каменная часовня с распятием Христа. Изредка мелькали фигурки немецких солдат. На огородах виднелись орудия, и из глубины деревни завивался дымок — наверное, полевой кухни. Некрасов схватился за автомат: что ж, он смог бы срезать перебегавшего фашиста… Встретив строгий взгляд Терехи, усмехнулся:

— Не боись, не буду.

— Знаю, шутите.

— Точно. У нас с тобой дело другое.

Он направил бинокль на синеющее крыло леса, прошелся по зарослям. Они показались пустынными. Никаких следов движения. Странно. Неужели противник не воспользовался таким богатым укрытием и все силы сосредоточил в Подворишках? Быть того не может. И офицер принялся внимательно изучать опушку, подлесок, кустарники — и не напрасно. Заметил полоски пустующих окопов, уходящую в тыл змею хода сообщения. Вон оно что, есть в лесу немцы, есть!

В ближайшие полчаса Некрасов прилежно трудился. Прислушиваясь к редким выстрелам из Подворишек, с помощью бинокля уточнял расстояние до деревни, отмечал цели на карте и все необходимые данные сообщал Дружинину, на огневые позиции. Ждал, что предпримет противник.

И ждать пришлось недолго. Грохнули орудия и минометы. Снаряды и мины пронеслись над НП и разорвались в желтом поле, кустарниках, где окопались наши немногочисленные стрелки.

Коротков забеспокоился. Дул в трубку, звал огневые, но все безрезультатно.

— Перебили, гады.

Места порыва провода было нетрудно определить: метрах в трехстах в тылу высоты чернели воронки от мин. Некрасов перехватил телефонную трубку, а Коротков молча пополз вниз по склону, чтобы восстановить связь.

Огневой налет прекратился. Из Подворишек раздавались короткие очереди. Немцы не показывались. Лес молчал.

Прижимая к уху телефонную трубку, Леопольд с беспокойством оглядывал окрестности. Он остался один между фашистскими и нашими позициями. Вообще-то чувство «нейтралки» было ему знакомо, и раньше случалось выбирать НП перед своей обороной. Но все же он был с товарищами — то с артиллерийскими разведчиками, то с дозором пехоты и уж непременно с Терехой, надежным, хладнокровным спутником. А теперь и его не было.

В голову полезли непрошеные мысли: ну-ка сей момент гитлеровцы двинут в атаку или пустят разведку — что тогда? Сразу же наткнутся на него. Это ясно. Придется отбиваться в одиночку. Уходить никак нельзя. Кто же станет давать целеуказания, руководить огнем? Положение, как он говаривал, «хуже губернаторского».

Отогнав тревожные мысли, Леопольд плотнее прижал к уху глухонемую трубку и снова впился глазами в бинокль.

Деревня едва подавала признаки жизни — замечались лишь редкие высверки у ближней околицы. Исчезли раньше мелькавшие фигурки солдат. Куда же они подевались? И зачем же немцы давали огневой налет?

Он перевел взгляд на посветлевшее крыло леса и тотчас понял, что происходит. Хитрость, шитая белыми нитками. Опушка кишела солдатами. Выдвигаясь из зарослей по ходу сообщения, они накапливались в сосновом подросте, выбегали на жнивье, развертывались в цепь. Срывая с плеч автоматы, изготавливались к бою.

Сейчас бросятся в атаку, ударят по правому флангу нашего батальона — а там едва ли наберется полтора десятка стрелков, — опрокинут их, сомнут… Эх, дать бы всей минротой огонь, зажать, придавить! Но нет связи. Что же ты, Тереха, скорей, скорей!

И Коротков словно услышал его. Он успел срастить порванный провод. В трубке захрипело, и тотчас прорезался знакомый голос ротного телефониста Кореневского. Мешкать было нельзя. Некрасов окликнул его по имени:

— Леша, Леша! Ты меня слышишь?

— Слышу, слышу. Узнаю!

— Дружинина, быстро…

Ну, теперь держись, фриц. Не отрывая глаз от развернувшихся в цепь фашистов, которых было не менее роты, Некрасов раздельно, четко передал целеуказание. Дружинин принял и доложил о готовности к бою.

— Огонь!

И началось. Минометчики били без пристрелки — всей ротой. Мины повисли в воздухе, кладя черные тени на высоту. Первые разорвались перед фашистской цепью. Ротный скорректировал огонь. Бурая, с ослепительными вспышками стена встала в самой гуще немцев. Те падали, как подкошенные. Редко кто из них пытался перебегать, стреляя не целясь, наобум…

Поле и опушку леса заволокло серым дымом, черной пылью. Шквальный огонь минометной роты не прекращался в течение десяти минут. За его результатами Некрасов наблюдал не один: вернулся Коротков и перехватил у него телефонную трубку. Они радостно переглянулись: атака немцев была сорвана.

Когда дым и пыль рассеялись, с НП стало отчетливо видно, что подступы к лесу усеяны телами фашистов. Отсюда, с высоты, невозможно было точно подсчитать потери противника, но было совершенно ясно, что роты немцев не существует.

Весь день Некрасов и Коротков провели на нейтральной полосе. Время от времени ротный вызывал огонь. Стреляли одним-двумя минометами, клали мины по самой кромке леса, по окопам, ходу сообщения: мешали немцам накопить силы и возобновить атаку.

Тогда-то у гвардии старшего лейтенанта и возникла мысль о «языке». Разумеется, в нем нуждаются и полк, и дивизия. Разведчики, небось, спят и видят, как бы прихватить контрольного пленного, «свеженького», из самой Восточной Пруссии. А ведь такой, несомненно, есть среди раненых фашистов, что лежат на опушке леса. И добыть его вполне возможно. Наверное, с полгода тому назад Леопольд и сам полез бы за «языком». Но теперь он был взрослее, опытнее и понимал, что это дело разведчиков и НП оставлять нельзя. Свое предложение насчет «языка» он передал по телефону Дружинину, тот — комбату, а последний — командиру полка.

Предложение командира минроты было принято. С наступлением темноты группа полковых разведчиков бесшумно пробралась на нейтральную полосу, встретилась с Некрасовым, уточнила обстановку, а затем со всеми предосторожностями двинулась к лесу.

Разведчики вернулись быстро, без потерь и со знатным «трофеем». Они притащили раненого немецкого офицера. Позже разведчики говорили Леопольду:

— Ну, старшой, удружил, спасибо. Да и «самовары» поработали здорово. Там их — фрицев — навалом. И «языка» взяли толкового. Можно сказать, что минометчики нам его приготовили…

Представляя гвардии старшего лейтенанта Л. Б. Некрасова к ордену Красной Звезды, командир 248-го гвардейского стрелкового полка гвардии подполковник Лукашев особо подчеркнул, что «показавший себя бесстрашным офицером» командир первой минометной роты выбрал свой НП на нейтральной полосе. Это и «позволило ему первым заметить приближение немцев, которые были невидимы нашей пехоте». Отметив меткий огонь роты, сорвавшей вражескую атаку, подполковник сообщил о ценном «языке», которого удалось добыть благодаря минометчикам.

В сентябре 1944 года Леопольд был награжден третьим орденом.

Глава девятая. Полевая почта 29 454

1

Весной сорок четвертого года прибыл в 248-й гвардейский стрелковый полк, в первый батальон, один приметный и странный боец. Он упрямо донашивал потертую шапку-кубанку и длиннополую шинель, — возможно, прежде служил в кавалерии. Был замкнут и угрюм, говорил коротко и отрывисто, друзей не имел, писем не писал и не получал. Полагали, что до войны он отбывал наказание в местах отдаленных.

Красноармейцы заметили, что боец в кубанке с некоторых пор стал проявлять особый интерес к командиру минометной роты. Подойдет к нему поближе и молча, пристально смотрит, как тот пишет письма, строчит своим беглым, круглым почерком и задумчиво улыбается при этом. Впрочем, и другие стрелки и минометчики удивлялись обширной переписке и обильной почте гвардии старшего лейтенанта. Где и когда только не ухитрялся писать: на коротком постое в сельской избе, в блиндаже и землянке, на пеньке в лесу, даже на огневой позиции в минуту затишья. Он старался пополнить свои запасы бумаги — ученических тетрадей, полевых книжек и военторговских «секреток», и этот запас быстро убывал.

Близко знавшие Леопольда офицеры, сержанты и бойцы-минометчики понимали, как дорога и важна для него эта переписка с родными, друзьями и знакомыми. В пухлой записной книжке Леопольда, с которой он не расставался, появились все новые и новые адреса: война непременно вносила в них свои изменения. Были у него и временные адресаты, от которых получал одно-два письма в год, но были и постоянные, с кем связь подолгу не прерывалась.

«Сегодня у меня счастливый день. После 15 суток впервые получил кучу писем, старых, еще от начала октября, и твое, между ними, от 9 октября, и веселое — ото всех друзей вместе. И, между прочим, негодую на тебя, что до сих пор ты не можешь сообщить мне Митькин адрес, тем более что я теперь где-то здесь, около него. Постарайся, исправь эту ошибку в первом же письме…»

Такую «секретку» он отправил в ноябре 1943 года в Москву, на Арсентьевский переулок, к Наташе Самохиной, своей однокласснице — «бешнице». Между ними переписка завязалась надолго. Только с осени сорок третьего года до зимы сорок четвертого Наташа получила от него более двадцати писем. Другому товарищу — Игорю Демьянову, вместе с которым до войны занимался на академической восьмерке, лишь в сорок четвертом году Леопольд послал не менее тридцати писем. И, разумеется, Рине Ивановой, с вполне понятным нетерпением ожидавшей его фронтовых весточек, он писал еженедельно, а иногда и каждый день.

В записной книжке росло число его корреспондентов. Леопольд держал связь с мамой, братом Левой, маленькой сестренкой Наташенькой, Октябриной, с самым близким своим другом Кириллом Мишариным — Кирей Огненным, который, закончив Челябинское военно-авиационное училище штурманов, сражался на фронте, с семьей Мишариных, одноклассниками Игорем Демьяновым, Наташей Самохиной, Женей Яхниным, Светой Малашкиной, Валей Ивановой, Леной Беликовой, Галей Цыриной, Ниной Гагаркиной, Ниной Песковой, своими бывшими учителями — Николаем Николаевичем Лебедевым, Марией Яковлевной Мирзахановой, Серафимой Дмитриевной Менделеевой.

Право, список этот далеко не полон. Постепенно Леопольд узнавал адреса не только своих «ашников» и «бешников», но и бывших учеников младших классов. Так он отправил письма «девочке из 9 «б», Ольге Деевой, и ее подругам, охотно и горячо откликался на каждую весточку из Москвы, с фронта, с Урала, из Сибири, сам активно разыскивал старых друзей и знакомых.

О чем он писал? Маме посылал ласковые, нежные письма:

«Дорогая мамочка, как я рад, что ты здорова и бодра, что снова, как прежде, поешь свои задушевные песни. Правда, не «Эх да василечки, веселые цветочки», а военные песни, но мне все равно звучит твой милый голос. Как я хочу скорее услышать его».

Посылал серьезные, дельные советы младшему брату Леве, шутливые, иногда со смешными рисунками — письма Наташеньке…

В других его фронтовых «треугольниках» и «секретках» он постоянно беспокоился о судьбах товарищей:

«Где Кирилл? Сообщи его новый адрес, скучаю о нем…»

«Напиши, что узнала нового о Мишарине. Срочно!»

«Опять замолчал Митька. Где он, что с ним?»

«Морж где-то воюет на юге. Но где?»

«Ты видела Калика на костылях. Что с ним произошло? Напиши скорее».

«Подумать только, тихоня Малашкина — в армии служит. Каков солдат!»

«Передай Ольге Деевой, чтобы снова написала».

«Встретил лейтенанта Бахрамеева, он — родственник Славы Осипова и просит передать ему привет. Я сообщил Бахрамееву, что Слава после Сталинграда весь изранен, еле двигается. Но жив! Будет и здоров, будет работать, учиться».

«А Женька учится на офицера. В академии!»

«Знаю, знаю, сколько наших погибло: Горский, Ботоев, Кобозев, Малышев, Коробов, Функнер, Домбровский… Я отомщу за наших ребят».

Можно с уверенностью сказать, что никто из бывших выпускников 7-й школы так подробно, с такой неиссякаемой любознательностью и заинтересованностью не вникал в жизнь своих одноклассников. Центр школьной дружбы переместился из Москвы, с тихого Казанского переулка, где находилась эта школа, в 83-ю гвардейскую Городокскую стрелковую дивизию, в ее 248-й гвардейский стрелковый полк, обозначенный полевой почтой № 29 454. Она, как магнит, притягивала однокашников Леопольда.

Но не только судьбы друзейволновали Леопольда. Он стремился проникнуть в их мысли и чувства, понять, чем они живут, какое место занимают в настоящем и что думают о будущем.

«Я все время писал и спрашивал себя, почему мне все время хочется писать тебе письма, и теперь, когда получил твое послание и весточку от друзей, особенно. Ты, видимо, резко ощущаешь на себе тяготы войны и, конечно, чувствуешь себя «не в своей тарелке», работая на заводе и мечтая об институте. Все-таки ты большущая молодчина! Ну ничего, крепись, своего мы добьемся. А чтобы было легче, помни о своих верных друзьях и знай, что они никогда не бросят и помогут в трудную минуту, сделают все, что в их силах. Крепко жму твою рабочую руку.

Гвардии Ляпа».

Книгочей и театралка, страстная поклонница музыки Наташа Самохина получила это письмо с «молодчиной», когда возвратилась с рабочей смены, пропахшая дымом и окалиной. Ее глаза болели от блеска электросварки. Как она была благодарна товарищу-фронтовику, который оценил и понял крутой поворот, совершенный ею.

Леопольд в своих письмах обо всем говорил всерьез, не сглаживая острые углы, — и о боях, и о труде, без дешевой жалости и сожаления:

«Может быть, по теперешнему времени ты будешь мне писать лишь из вежливости и милосердия, так предупреждаю, что лучше этого не делать, фальши не терплю… Ну, а пока буду ждать твоего письма. Удивляюсь, вернее, предполагаю, почему ты не ответила на мое письмо. Если что не понравится тебе по содержанию, то напиши — поспорим. Я тебе могу более обстоятельно выразить свои взгляды на положение вещей и на дружбу, в частности. Ну что ж, я вернусь, всем чертям назло, тогда и договорим».

Его интересовало решительно все — подробности быта, настроения, увлечения…

«Гошка, здорово! Невольно мне пришлось забыть тебя, дружище. Но, наконец, сегодня получил письмо от Галки (пишу в темном блиндаже, плохо вижу) и узнал твой адрес. Я так хорошо знал, где ты живешь, что даже никогда не обращал внимания на номер дома, помнил только, что на дверях табличка 17.

Ну, как тебе там живется-можется? Что поделываешь, чем печалишься, в кого влюбляешься? Мне сейчас все это очень интересно и представляется вся жизнь в Москве далеким и несбыточным сном. На днях я получил ваше коллективное письмо — умилился чуть ли не до слез, большое за него спасибо. Друзья не забывают — хорошо. А ведь знаешь, сейчас, когда валяешься по колено в воде, под сырым снегом, ничего не может быть утешительнее, чем воспоминания о доме, о родном тебе и близком…»

С волнением и беспокойством Леопольд ждал вестей и спешил к почтальону. Даже из боевых порядков, со своего НП, находящегося, как правило, под огнем противника, звонил в тылы, справлялся, нет ли ему почты: «Даже Морж меня забыл… Да, только позвонил в хозвзвод, говорят, от него есть письмо».

Некрасов обижался, сердился, негодовал, когда кто-либо из друзей задерживался с ответом. И шутливо, но не без горечи и яда бранил такого, коли тот находился в ту пору в тылу.

«Ты, плут, совсем меня забыл, забыл о своем старом друге. Это я тебе не прощу, приеду и бока намну. Хотя я понимаю, конечно, у тебя молодая жена, медовый месяц и т. д., но о фронтовиках-то ты должен помнить.

Если же ты забыл, это сверхнахальство. У нас, фронтовиков, этим называется вот что: жить в Москве, носить фронтовые погоны… ежедневно искать себя в списках награжденных и кричать: «Смерть немецким оккупантам». Так что — смотри!»

Этому же товарищу, который только что женился — что ж, и в войну жизнь шла своим чередом, — Леопольд послал горячее поздравление, но добавил:

«…Меня только одно смущает и может поколебать мое мнение: Кто? Что? Откуда? Какова? — она. Может, ты жестоко ошибся, помни, что если она тебе не пара, умственно или нравственно чужда, — через месяц, через один «медовенький» все погибнет и расклеится, и тогда уже ты будешь «бракованный». Ты почему-то, подлец, ни словом об этом не обмолвился и почему это для меня — тайна? Знаешь, мечтаю я к тебе прийти и посмотреть… Напиши подробнее!»

Да, действительно, никто в стрелковом батальоне, да, пожалуй, и во всем полку, не писал и не получал столько писем, сколько молодой командир минометной роты. Переписка стала для Леопольда второй жизнью. Неизбывно текли фронтовые заботы и тревоги. Под градом пуль и снарядов с НП он командовал минометным огнем, шагал свои бесчисленные километры и в свирепые холода, и под палящим зноем, беспокоился о подчиненных, об оружии, хлебе насущном. А вести от друзей переносили его далеко-далеко, он чувствовал себя причастным к судьбам дорогих людей, делил их радости и невзгоды и мечтал вместе с ними. И часто мысленно обходил улицы и переулки своего Замоскворечья. «Читаю твое письмо — и снова чувствую себя москвичом».

…Видимо, угрюмый боец в кубанке, наблюдая, как при малейшей возможности Некрасов вдумчиво пишет свои послания, как с радостной улыбкой читает и перечитывает ответы, в душе позавидовал ему. И солдату страстно захотелось получать письма из дому. Однажды — это было в самый разгар летнего наступления в Белоруссии, на недолгом привале, он подошел к командиру минроты и попросил у него бумаги и карандаш. Некрасов охотно дал.

Видать, боец давно не держал в руке карандаша. Он грыз его, томился, а лист оставался чистым. Леопольд с сочувствием следил за ним:

— Что, не выходит?

— Да, отвык совсем. Ты помоги, старшой.

— С удовольствием, — это было одно из любимых слов Некрасова. — Кому писать-то?

— Мамаше. Поди, потеряла меня…

— Ну что ж, начнем…

Прошел месяц, а то и более, и вот боец в кубанке получил письмо от матери. И сразу показал его гвардии старшему лейтенанту.

2

В почти четырехлетней переписке Леопольда Некрасова с родными, школьными друзьями и знакомыми особое место занимают письма к Октябрине Ивановой, Рине. По этим письмам можно со всеми подробностями проследить, как рождалась их дружба, влюбленность, а затем большая и крепкая любовь. И все это совершалось в годы войны, отразилось в солдатских «треугольниках» и «секретках», на листках полевых книжек и ученических тетрадей.

Отношения Октябрины и Леопольда складывались непросто с тех пор, как она провожала его на фронт и он, непонятый, с неразделенным чувством, «повернулся, и ничего не сказав ей, побрел в вагон».

Первые его письма Рине были сдержанны. Одно из них, от 1 декабря 1943 года, ныне хранится в архиве Центрального музея Вооруженных Сил СССР. Леопольд писал:

«…Вчера вечером сгорел блиндаж и в пепле огара нашел я пару обгоревших «секреток» и рад, что есть на чем писать. А пишу тебе все, что придется, но не то, о чем больше всего думаю, это ведь тебе не интересно. Сильно скучаю по Кирюхе, что-то он упорно молчит. Что ты о нем знаешь? Обязательно напиши. А остальное — пиши, что хочешь, все мне интересно. Я же, знай, сумею быть просто старым школьным «Ляпкой». Крепко жму руку. Он же».

Рина сразу заметила, что в письме звучит едва прикрытая обида: то, о чем он больше всего думает, ей, оказывается, не интересно… Намерен остаться «прежним Ляпкой». И все?

В коротких его строках было многое сказано. Намек яснее ясного: не хочешь или не можешь полюбить, будем, как раньше, школьными товарищами: он — «бешником», она — «ашницей». Не больше?

Ну нет, она так не думает, она уверена, что после летних встреч сорок третьего года они стали самыми близкими и душевными друзьями и останутся такими, пока не кончится война. Ведь они еще очень молоды, и все у них впереди. А выходило — и так, да не так. Леопольд, видимо, понимал и чувствовал сильнее, острее и глубже ее. И цену жизни узнал раньше и полнее: у него за плечами фронт, два с лишним года войны. Что она может ему ответить? Нет ясности, определенности, настоящей любви, как представляла себе ее Октябрина. Может быть, любовь придет?…И действительно, большое чувство пришло к ней позже. И в этом чудесную роль сыграла их набиравшая силу переписка…

Осенью сорок третьего года Некрасов на некоторое время перестал писать Рине. Но ненадолго. Через две недели снова взялся за свой чернильный карандаш, и девушка стала часто получать от него короткие и сдержанные весточки. В них он сообщал о прошедших боях, правда, довольно общо: «Ты, наверное, читала в сводке Информбюро о нашей части». Писал о трудных дорогах, в свойственной ему манере скорбел о потерях товарищей: «Скольких уже отправили, одних — в наркомзем, других — в наркомздрав». Как-то обмолвился о представлении к награде. Чаще всего весточки его ироничны, шутливы: «Ну и грязища, самого высокого качества, однако месим недурно», «Вчера подстрелил из автомата зайца и доволен: целый взвод накормил», «На днях добыл трофейный цейсовский бинокль — теперь уж фрица всегда угляжу. Не промахнусь».

Но вот прошло время — и характер его писем резко изменился, они стали подробнее, горячее, наполнились раздумьями. Произошло это летом сорок четвертого года и было, несомненно, вызвано переменами в жизни Октябрины Ивановой.

В начале лета она, студентка исторического факультета Московского государственного университета, вместе с подругами выехала по комсомольскому заданию в лесной городок, расположенный на небольшой речке, притоке Волги.

Странной и непривычной показалась провинциальная глушь тридцати московским студенткам. Девушки поднимались с рассветом, натягивали старые платьишки, кофты, лыжные куртки и брюки — все, что смогли прихватить с собой, и отправлялись на работу.

А работа была тяжелая, не женская.

На высоком крутом берегу стояла крепко сбитая бревенчатая платформа. Из пригородных лесов на подводах к ней привозили толстенные лесины, и московские девчата, облепив их по-муравьиному, одну за другой затаскивали на платформу. Набрав с десяток, кропотливо связывали в плоты и, поднатужившись, по откосу спускали в воду.

И так день за днем.

Девчатам доставалось отчаянно, уставали, как говорится, до смерти, по вечерам мучительно болели руки, ноги, по-старушечьи ломило поясницу. И хотя смеялись над порванными платьями, которые и починить-то нечем, над мозолями и ссадинами, на душе было тяжело С нетерпением ждали газет со сводками Информбюро, писем, которые приходили редко.

Рина сразу написала Леопольду. Рассказала, что заготовляет лес для Москвы, а о трудностях умолчала. Не станешь же фронтовику жаловаться на мозоли, то ли еще ему приходится испытывать. Однако обо всем Некрасов догадался сам, понял, каково его подруге, и недели через три прислал ответ — жизнерадостный, боевой:

«Здравствуй, Ринка! Шлю тебе горячий привет со вновь освобожденной советской земли. Правда, Ляпка, не спал двое суток, весь в порохе и дыму, и глаза его плохо видят даже в замечательный цейсовский бинокль, но он бодр и радостно идет на Запад. Войну приближает к концу».

С год назад Леопольд в письме к школьной подруге Наташе Самохиной называл ее «молодчиной». Наташа пошла на завод и работала электросварщицей. Теперь же он хвалил за труды и ободрял Октябрину, желал ей стойкости и упорства.

Первое письмо Рина прочитала одна, буквально проглотила его, уединившись на песчаном откосе. Мысленно перенеслась к Леопольду на фронт. Хлебнув лиха, она теперь лучше понимала его, отчетливее видела опасности, которые окружают молодого командира. Тревожилась за него, радовалась, что жив и здоров, идет на запад. Гордилась им.

Конечно, эти письма интересовали и ее подруг. Что пишут с фронтов, о чем? Есть ведь строки сокровенные, принадлежавшие только ей. Но есть ведь и такие, которые просто необходимо прочесть всем девчатам.

На лесозаготовках у них был общий котел — и жидкий суп поровну, и хлеб поровну. Редкими посылками тоже делились: по конфетке, по кусочку сахару. Разве она не должна поделиться и своей радостью, сделать ее общей.

Поздно вечером девушки собрались в избе, зажгли керосиновую лампу. И Рина стала читать:

«Передо мной проходят в воображении пережитые дни жестоких боев. Сколько лишений, мук, горя и страданий они причинили людям, а те все терпели, все переносили и шли вперед. Почему? Какая неведомая сила заставляла их выходить победителями из жестоких боев с судьбой? И кажется мне, что на это можно ответить одним: большая, громадная надежда и вера, живущие в каждом нашем человеке в то, что через эти муки лежит путь к новой, светлой жизни, к счастью и спокойствию. Когда мне бывает трудно, я всегда вспоминаю Некрасова и говорю про себя: ничего, вытерпим, вынесем все и широкую, ясную грудью дорогу проложим себе…»

Девушки внимательно вслушивались в каждое слово и благодарно улыбались. Ну что там их сбитые коленки, ссадины, ноющие мышцы и тоскливая пустота в желудках по сравнению с тем, что переживают на фронте, откуда их утешает и ободряет этот незнакомый, внимательный и смелый парень. Они просили передать ему привет, пожелать удачи и даже советовали, как и что ему отвечать.

Но Рина и сама теперь знала, что и как писать Леопольду. Многое поняла она там, на берегу лесной речки, и письма ее становились с каждым разом полнее, душевнее, ярче. И весточки из тылового городка задерживались, опаздывали, но все же догоняли Леопольда под Оршей, Борисовом, на Березине, на пути к Неману. А его ответных писем с нетерпением ждали девчата на лесозаготовках.

Рина еще ни разу не написала самого заветного слова «люблю», не решалась, но вот-вот была готова его сказать. И вдруг письма Леопольда прекратились. Их не было день, два, неделю. Что случилось? Она смотрела на почтальона то с надеждой, то со страхом. Подруги утешали ее, говорили, что все в порядке, просто войска быстро перемещаются, почта не поспевает за ними. Но она-то чувствовала: произошло что-то тяжкое. Ранен? Убит? Пришло отчаяние. И она поняла себя.

В один из июльских дней написала Леопольду: «Люблю и жить без тебя не могу, жду, жду встречи, чтобы никогда не расставаться».

Это письмо очень долго добиралось до гвардии старшего лейтенанта Некрасова. Он получил его только в конце августа, когда вернулся в свой полк. Как мы знаем, под деревней Родзевичи, во время броска на немецком бронетранспортере, он был в третий раз ранен и около полутора месяцев пролежал в госпитале. Его ответ на Ринино признание пришел на Большую Полянку, в дом номер 41, только в сентябре сорок четвертого года. Письмо его дышало нежностью и счастьем.

Глава десятая. Фляга с балтийской водой

1

Октябрь сорок четвертого года. Восточная Пруссия. Тугие, промозглые ветры с Балтики. Густые туманы. Холодные обложные дожди. Набухшая влагой земля. С запада, севера и юга непрестанный гул орудий.

В недавно захваченных немецких землянках размещаются подразделения 248-го гвардейского стрелкового полка. Приводят себя в порядок. Ждут пополнения. Гвардейцы знают, что отдых короток. Вот-вот оставят сухие землянки, где можно скинуть шинели и погреться у печурок — и снова в путь по незнакомой земле.

— Там, в прифронтовом лесу, близ городка Гросс-Роминтен, я впервые увидел гвардии старшего лейтенанта Некрасова, — рассказывает Георгий Прокофьевич Конов. — Я только что прибыл в гвардейский полк и вступил в командование первым батальоном. В этом лесу и принимал подразделение.

Можно себе представить, как внимательно и придирчиво знакомился с батальонным хозяйством, присматривался к людям этот кадровый военный. Георгий Прокофьевич начал свою армейскую службу задолго до войны. Был красноармейцем, командиром отделения, старшиной, а после окончания курсов и политруком в стрелковом полку, которым командовал полковник Кутепов. Кутепов со своей частью неотразимо держался в сорок первом, ему принадлежат знаменитые слова: «Будем стоять, пока живы». О нем писал Константин Михайлович Симонов в своей книге «Разные дни войны».

Воспитанник Кутепова, Г. П. Конов в войну был комиссаром отдельного пулеметного батальона, командовал стрелковым батальоном, водил разведотряд дивизии в ночной поиск. Тяжело раненный, долго мыкался по госпиталям и вот осенью сорок четвертого вернулся на фронт.

Принимая подразделение гвардейцев, Конов приказал поочередно вызвать ротных командиров, чтобы обстоятельно побеседовать с каждым. Ему хотелось понять и почувствовать, с кем доведется делить опасность, радость и горе.

— Вслед за командирами стрелковых рот, прошедшими огонь и воду фронтовиками, — вспоминает Георгий Прокофьевич, — вошел хорошо сложенный, крепкий юноша. Он показался моложе своих товарищей, розовощекий, круглолицый. Но, видать, тоже обстрелянный. Обмундирование на нем подштопанное, кое-где и прожженное, сидело ловко и ладно. Кирзачи ушиты, как хромовые. Клапаны на ушанке плотно уложены. Выправка отменная, как у настоящего кадрового офицера. Понял, что его внешний вид — не подделка, дескать, к начальству иду — причепурюсь, нет, видно, себя всегда так соблюдал. Честь отдал четко. Докладывает: «Товарищ гвардии капитан, командир первой минометной роты гвардии старший лейтенант Некрасов прибыл по вашему приказанию». И улыбнулся — так доверчиво и, знаете, с достоинством… Не вспомню точно, о чем мы тогда беседовали, надо полагать, о подготовке личного состава, наличии и состоянии материальной части, оружия, боеприпасов, а я примечал: у него все до стежка военное, строевое, а вот улыбка — гражданская… В общем, он, как и другие ротные, мне понравился, тем более что вскоре узнал: коммунист, член партбюро части, награжден орденами и медалью «За отвагу», а в гвардейском полку служит целый год… Но настоящее наше знакомство произошло в бою…

Недолго отдыхал полк. Вскоре его, как и всю дивизию, находившуюся в армейском резерве, подняли по тревоге. Совершив ночной марш, часть вступила в новую схватку с врагом.

Вторая половина октября — время тягчайших испытаний для 11-й гвардейской армии, по боевым порядкам которой гитлеровцы нанесли мощный и тщательно рассчитанный контрудар в окрестностях города Гумбинена. Об этом вспоминают многие ветераны-гвардейцы, а командующий армией генерал К. Н. Галицкий в своих мемуарах отмечает, в частности, что 22 октября фашисты настойчиво развивали контрудар на участке, который удерживала 83-я гвардейская стрелковая дивизия. Силы противника были значительными: два полка моторизованной пехоты, поддержанные 40–50 танками.

В тот день, атакуя в северном направлении, немецко-фашистские части продвинулись до 5–6 километров и овладели двумя населенными пунктами на западном берегу реки Роминта и ворвались в третий. Немцы шли по хорошо знакомым местам, рассчитывая расколоть наши боевые порядки, вернуть себе земли Восточной Пруссии, сражались упорно и умело. Но и «здесь, — пишет К. Н. Галицкий, — их остановили подразделения 248-го стрелкового полка и мощный артиллерийский огонь 83-й гвардейской стрелковой дивизии».

В этих боях и продолжалось знакомство нового комбата со своим командиром минометной роты.

— Занимали позиции с ходу, ночью, — рассказывает Г. П. Конов. — Помню, выбрал свой командный пункт на старом немецком кладбище, в каменном склепе. Мрачное место, зато близко к ротам, связь удобная, укрытие надежное и — посуше: дождь лил как из ведра. Стрелковые подразделения зарывались впереди, а минометная рота располагалась неподалеку, позади, за пологим скатом. Я только пробирался на свой КП, где бегом, где ползком, а уже вижу: некрасовцы (так их в полку называли) заняли огневые. Минометы приведены в боевое положение, стоят в окопах, а солдаты, как кроты, зарываются в мокрую землю. Воды — на штык лопаты, а все равно копают… Где же Некрасов? Гляжу, он шагает правее — до нитки промок. С ним — связист, провод тянет… Увидел меня, подбежал: «Товарищ гвардии капитан, я в первую роту, там мой НП будет». Хотел было ему приказать, чтобы оставался со мной, но он опередил: «Там, — говорит, — обзор лучше. У нас, у минометчиков, как? Не вижу — не стреляю. А насчет связи не сомневайтесь — тотчас наладим». — . «Хорошо, — говорю, — действуйте». И он короткими перебежками двинулся вперед и вскоре исчез в темноте. Конечно, я понимал, что имею дело с бывалым офицером, но все же — в новой части, впервые — беспокоился, как-то у минометчиков получится, не подведут ли. И вот не прошло и получаса, как над головой запели наши мины — одна, другая, и на душе полегче стало. А на рассвете, когда фашисты ударили по батальону, минрота, хорошо пристрелявшись, дала шквальный огонь… Толково работала. Такое вот получилось мое знакомство с Некрасовым.

В те часы обстановка была противоречивой, сложной. Достаточно сказать, что частям Городокской дивизии пришлось отражать удар большой группы немецких танков, занимать круговую оборону и сразу после этого, перестроив боевые порядки, штурмовать восточную окраину Гумбинена, а потом и наступать к берегам Балтики. И в этом наступлении Г. П. Конов узнал еще одно важное качество командира минометной роты.

— Наш батальон был штурмовым, а это означало, что он должен решать особо сложные задачи в городских боях, идти впереди, прокладывать дорогу другим подразделениям. Овладевать каменными строениями, подчас укрепленными, как крепости, сражаться на улицах, в переулках, брать этаж за этажом… Дело для меня, да и для батальона, новое. Я переживал: как-то получится. Всякое, конечно, выходило. И неудачи были, синяки и шишки. Но в общем с задачей справились. И за это я благодарен своим новым подчиненным, а в частности, личному составу минометной роты и приданной нам полковой батареи 76 мм орудий. Взять хотя бы Некрасова. Нигде не отставал. Его рота шла за нами, как привязанная. Только развернемся, а огонь у них уже готов. Все рассчитано, проверено. И связь с командиром роты есть — то Некрасов со мной, то впереди, как позволяет местность и требует обстановка. Огонь давали дружный и меткий. Командир он оказался не только смелый, грамотный, но и вдумчивый, как теперь говорят, творческий. Я к нему быстро привык — к его самостоятельности, решительности, спокойной мягкой улыбке… То были наши первые бои, а воевать вместе пришлось еще долго и трудно — до самого последнего боя на косе Фрише-Нерунг…

Надо же! Кадровый офицер, старый фронтовик, перевидавший многих людей, хорошо запомнил не только командирские качества Леопольда Некрасова, но и его улыбку, которую так любили одноклассники, а Ринина мама назвала ее солнечной.

2

— Взгляните в бинокль, — сказал комбат и показал на северо-запад. — Там — Кенигсберг!

В тот день небо просветлело, что нечасто случается в этих приморских местах, прервался полуснег-полудождь, и Некрасов в свой «цейс» увидел далекие заводские трубы, шпили соборов и крыш огромного прусского города.

Это было 27 января 1945 года.

С тех пор как гвардии майор Конов в немецком блиндаже познакомился с Некрасовым и узнал его в бою под Гумбиненом, минуло почти три месяца. За это время случались тяжелые схватки с врагом и недолгие передышки с занятиями тактикой и матчастью. Новые большие бои открылись во второй половине января. Тогда-то Леопольд и отправил письмо матери:

«Дорогая мамочка, сейчас, когда я пишу тебе эти строчки, кругом громыхает и рвется от танков, снарядов и мин. Начался окончательный разгром немецких захватчиков, и, пока это письмо придет к тебе, ты о многом будешь знать. Обо мне не волнуйся: буду жив!»

Таял снег. Ледяная вода хлюпала под ногами. Хотя и густа была здесь сеть дорог, пехоте чаще приходилось пробираться бездорожьем, месить грязь. Артиллерия и танки отстали. Городокская дивизия совершила семидесятикилометровый форсированный марш и в составе 8-го гвардейского корпуса вышла во фланг и тыл мощной Инстербургской группировке противника, способствовала овладению городом Инстербург.

В первые же дни наступления командир минометной роты вновь отличился, о чем сказано в очередном наградном листе:

«В период боевых операций в Восточной Пруссии показал себя смелым и отважным офицером: 23 января 1945 года при форсировании реки Прегель огнем своей роты подавил огневые точки противника и уничтожил 20 солдат и офицеров, засевших у железнодорожной будки.

При отражении контратаки в районе местечка Юлиенгоф минометным огнем расстрелял в упор наступающую пехоту противника, в результате чего контратака была отбита и батальон продвинулся вперед.

Достоин награды — ордена Отечественной войны I степени».

Как и все гвардейцы, Леопольд был увлечен общим могучим порывом: взять Кенигсберг, пробиться к Балтике! И цели казались близкими, задачи выполнимыми. Разве не выбили они фашистов из Инстербурга, Велау, Топиау, десятков поселков, не форсировали Прегель? Что их может удержать на пути? Но близок локоть, да не укусишь: перед наступающими вставали грозные препятствия. Предстояло переправиться через Дайме и Алле, широкие поймы которых могли оказаться затопленными, а главное — преодолеть немецкий оборонительный рубеж «Фришинг» с сотнями опорных пунктов, тщательно укрепленных противником.

Гвардейцы спешили. Леопольд был озабочен тем, чтобы не отстать от батальона. Не раз приходилось настилать гати, помогать обессилевшим ротным лошадкам тащить подводы с минометами и боеприпасами. И как вспоминает минометчик В. Р. Ковалев, гвардии старший лейтенант сохранил все шесть «самоваров» и на каждый держал в готовности не менее чем по сто мин да еще прихватывал и трофейные.

Поначалу Городокской дивизии сопутствовал успех. Особенно энергично рванула она в ночь на 25 января. Но уже на следующий день наступление замедлилось. Соседняя, 26-я дивизия, обескровленная в боях, была ненадолго выведена в резерв, и 83-й пришлось сражаться на широком фронте.

Опасность подстерегала на каждом шагу по незнакомой земле. Уединенные хутора, господские дворы, виллы, каменные амбары, одетые лесом высотки с бронеколпаками и дотами внезапно изрыгали огонь. А крупный опорный пункт Фуксберг, обороняемый тремя пехотными батальонами и тридцатью танками, не давал ступить и шагу по заснеженной пахоте. Долго пришлось бы его штурмовать, если бы не наша авиация. Две группы штурмовиков и пикировщиков обрушились на этот городок, буквально висели над целью, пока не умолкла последняя немецкая пушка.

Как все гвардейцы, Леопольд с благодарностью и восторгом следил за самолетами. А думал он о Кирилле Мишарине. Ведь тот, как сообщал в письме, воюет где-то в Прибалтике. Кто знает, может, его лучший друг Киря, как в детстве на Спасоналивковском, помогает ему, Ляпе.

Не знал Леопольд, что Мишарина уже нет в живых. Штурман дальнего бомбардировщика, он во многих боях выполнял обязанности фотографа. Подходя к цели последним в группе, фиксировал на пленку результаты бомбометания. В итогах одной из бомбежек он не был уверен и потребовал от летчика еще одного, контрольного захода над целью, хотя немецкие зенитки били немилосердно. На этом последнем заходе над целью осколок немецкого снаряда и погубил Кирилла. Огненного, самого близкого друга Леопольда…

…В конце дня Фуксберг был взят, и Городокская дивизия вплотную подошла к яростной позиции «Фришинг». Борьба за ее преодоление началась трудно. Тому причиной отставание артиллерии и танков, а также просчеты, допущенные штабом корпуса, о которых позже расскажет генерал Кузьма Никитович Галицкий: 83-я дивизия была введена в бой до окончания артиллерийской подготовки, то есть до полного подавления пушечных и минометных батарей противника. И в тот день, когда Леопольд в цейсовский бинокль видел шпили Кенигсберга, батальон Конова, а с ним и минрота продвигались вперед черепашьими шагами. Командирам вроде бы не в чем было себя упрекнуть, они делали все возможное. Первый батальон не раз поднимался в атаку. Некрасовские минометчики вели меткий огонь, а успех был невелик. За день вся дивизия смогла пробиться всего на два километра, и только когда основательно помогли соседи, городокцы прорвали вторую линию немецкой обороны и подошли к городку Шенмору.

Теперь цель определилась яснее. Кенигсберг оставался пока недосягаемым, за мощными линиями обороны и таинственными заслонами железобетонных фортов, зато призывно дул ветер с Балтийского залива Фришес-Хафф. Этот момент очень точно охарактеризовал генерал Галицкий — командующий 11-й гвардейской армией:

«Для нашей армии, пожалуй, сейчас было важнее выйти к заливу, поскольку это резко ухудшало положение войск кенигсбергской группировки и, естественно, облегчало штурм города-крепости».

Залив был соблазнительно близок, и помимо соображений тактических к нему притягивало гвардейцев и чувство понятного нетерпения, и удаль, и любопытство, и желание поставить завершающую точку в тяжелой боевой операции. Но короткий путь оказался неимоверно сложным и изнурительным.

Сначала происходили радостные события. Батальон подошел к немецкому аэродрому, и минометчики Некрасова вместе с пушкарями успешно обстреливали летное поле, не дав подняться в воздух ни единому самолету противника.

Вскоре был захвачен подземный немецкий завод, изготовлявший снаряды. Навстречу гвардейцам по раскисшему полю бежали изможденные люди в полосатых куртках и восторженно кричали на языках едва ли не всех народов Европы. То были узники фашизма — англичане, французы, голландцы, бельгийцы, чехи. И гвардии старший лейтенант Некрасов побежал им навстречу, объяснялся с ними и по-немецки, и жестами, восклицаниями. Радостным блеском и гордостью сияли его синие глаза.

Но дальше обстоятельства круто изменились. 28 января последовала внезапная контратака немцев с юга. На большой скорости фашистские «тигры» и «фердинанды» с пехотой на броне прорвались через боевые порядки Городокской дивизии и устремились в наши ближние тылы.

— Танки!

Тревожный возглас застал батальон Конова на марше. Сказался опыт, приобретенный во многих боях. Командиры и бойцы сохранили спокойствие. Ни тени паники. Батальон, а в его составе и рота Некрасова, заняли круговую оборону. Они знали, что не одни, им помогут, но и сами делали все, что возможно. Конечно, минометами не поборешься с «тиграми», но с пехотой можно и должно. Все шесть расчетов спешно развернулись к бою и по команде Некрасова, который не успел даже выбрать наблюдательный пункт, ударили по скоплению фашистской пехоты.

С танками расправился противотанковый резерв корпуса — артиллеристы 1-й гвардейской дивизии, бывшей Московской Пролетарской, земляки Некрасова, чем он погордился в душе. Но и городокцы сделали свое дело. Они продолжали наступление.

83-й дивизии не пришлось в числе первых выйти к заливу Фришес-Хафф. То был удел других соединений, и в частности выдвинувшейся из резерва 26-й гвардейской стрелковой дивизии. 29 января ее передовые подразделения достигли скованного льдом и заснеженного залива. Но удержаться на берегу не смогли. 30 января сотня фашистских танков и штурмовых орудий, пехотные полки оттеснили наши части от залива и отвоевали вдоль него полуторакилометровую полосу.

Все перемешалось. Вновь овладев шоссе Бранденбург — Кенигсберг, гитлеровцы вклинились в наши боевые порядки. Целые полки и отдельные группы советских стрелков сражались в окружении, держали оборону. Местечки, поселки, хутора у залива переходили из рук в руки. По шоссе мчались фашистские танки. «Только танковой дивизии «Великая Германия», — свидетельствует немецкий генерал О. Лаш, — удалось пробиться до Кенигсберга и снова пробиться обратно».

Представьте себе в обстановке, которую принято именовать «слоеным пирогом», положение двух с небольшим десятков бойцов минометной роты. Часто сменяя позиции, солдаты подчас точно и не знали, где свои, где противник. Да и каждое неверное передвижение грозило гибелью.

Некрасову минометчики верили.

— Старшой не подведет, — сказал гвардии сержант Федор Воронков, — куда надо, туда и направит.

— А ты думал? — тряхнул густым темно-русым чубчиком заряжающий Гриша Давиденко. — Наш не заблудится, у него компас особый имеется…

— Да какой это особый компас? — удивился Абдулла Шабанов.

— А такой. Московский. Из дома привез, — заключил ротный балагур. — Всегда точно показывает — на победу…

Действительно, в этой внезапно меняющейся обстановке на чужой земле Некрасов, как вспоминает В. Р. Ковалев, безошибочно водил по лесам, дорогам, тропинкам свое подразделение. «Каждый шаг сам разведывал, словно ощупывал. Здорово он ориентировался, а противника замечал раньше, чем тот нас. Мы стреляли первыми. Благодаря Некрасову сколько раз немцу всыпали, а сами оставались целы и невредимы».

Еще один памятный поступок был связан с которой уже по счету минометной дуэлью, правда, на этот раз особой. После одного из перемещений батальон попал под огонь шестиствольного миномета. Ненавистное немецкое оружие с его противным скрипом густо обрушило мины в перелесок, где окопались бойцы гвардии майора Конова.

«Уж как в подробностях не скажу, но ротный мигом засек «скрипуна», и мы дали беглым, мин по десять — пятнадцать, и шестиствольному пасть заткнули…»

Минометчики маневрировали, передвигались и вместе с батальоном, и отдельно, но что заметили бойцы, ротный не отступал, старался перемещаться все ближе к заливу. Он даже как-то сказал, что любит доводить дело до конца и еще хлебнет соленой балтийской водички.

Вероятно, это было между 3 и 5 февраля, когда наши войска вновь пробились к заливу Фришес-Хафф. Выйдя вперед, к пехотинцам, Некрасов вместе с ординарцем Терехой добрался-таки до морского берега. Был он там недолго, но вернулся, как вспоминает В. Р. Ковалев, с флягой, наполненной балтийской водой: «Он еще нам показывал. Вот она — Балтика! Не знаю, в промоине где налил или льду накрошил, но принес… Флягу с собой держал, на НП».

А 6 февраля его снова, в четвертый раз, ранило. В тот день фашисты били изо всех видов оружия и Леопольд с наблюдательного пункта на холме руководил огнем роты. Стреляли много, потому что израсходовали почти по сто мин на миномет.

Тяжело раненный в предплечье (перебило кость) Некрасов с помощью ординарца добрался до огневой позиции и приказал командиру первого взвода лейтенанту Филиппу Дружинину принять командование ротой. Перед тем как уйти в медсанбат, он произнес короткую речь, запомнившуюся минометчикам:

— Дорогие мои, я ухожу, но не надолго. Я вернусь. И если кому из вас тоже доведется попасть в госпиталь, то обязательно старайтесь возвратиться в свою роту. Вас будут ждать.

Он попрощался с каждым бойцом.

По словам В. Р. Ковалева, гвардии старший лейтенант взял с собой и флягу с балтийской водой и передал ее командиру полка. В роту Некрасов и на этот раз вернулся.

Глава одиннадцатая. Сорок самых счастливых дней

1

Стол ломился от яств. В мелких тарелочках нежно желтел омлет из яичного порошка, который выдавали по карточкам взамен мяса. На блюде розовела консервированная колбаса — «второй фронт», а в соломенной хлебнице теснились ломтики свежего ситника. В чашечках благоухала какавелла, приготовленная из кожуры настоящего какао. Стаканы заполняло густое, как сливки, необыкновенной сладости суфле.

Мария Васильевна, мама Октябрины, приняла Леопольда по-царски. Смущенный и радостный, он сидел за богатым столом. Отдававшая лекарствами повязка обнимала его шею и поддерживала левую руку, с которой недавно сняли гипс. Улыбаясь, он говорил:

— Да вы же на меня месячный паек извели, разве так можно?

— Можно, — гордо отвечала Мария Васильевна.

Рина была счастлива. До самого начала марта Леопольд пролежал в госпитале. Рину там знали, называли невестой и беспрепятственно пропускали к гвардии капитану Некрасову (в феврале он был повышен в звании). Она навещала его почти каждый день. Выписался он досрочно: сумел упросить, уговорить — мол, москвич, а дома и стены помогают.

— Знаешь, — обратился он к Рине, — с каждым ранением выздоравливаю все быстрее: привык. Скоро научусь лечиться прямо в роте. Вот следующий раз…

— Типун тебе на язык. Хватит с тебя. Да и на войну не успеешь!

Он промолчал.

После роскошного завтрака они выбежали на Большую Полянку. Дул морозный ветер, грязный лед и снег устилали мостовую, тротуары. Но улица казалась праздничной. Оба испытывали душевную ясность и легкость, им было тепло и весело. Позади остались нетерпение и горечь Леопольда, когда он то прекращал писать Рине, то засыпал ее письмами, молил ответить согласием и грозился остаться «старым Ляпкой». Позади осталась нерешительность Рины, которая все не могла поверить в столь быстро вспыхнувшее чувство и боялась принять дружбу за любовь. Сомнения кончились. Все решилось минувшим летом. Но тогда он был далеко и в опасности, а теперь — рядышком, на родимой Полянке.

В последних письмах оба мечтали, встретившись, обойти всех друзей. Но сейчас им не хотелось никуда заходить — ни к ребятам, ни в школу, ни в университет, никуда.

— Хорошо вдвоем, — вздохнула она, осторожно взяв его под локоть.

— Положим, не вдвоем — нас трое: ты, я и Москва.

И они зашагали по Замоскворечью. На Большой Полянке, потускневшей в военные годы, с облупленными фасадами, прохудившимися крышами, они ухитрились отыскивать самые радостные, веселые места. Не доходя до Малого Каменного моста, полюбовались «домом-пастилой», выкрашенным в розовые и белые тона. Ему они улыбались еще и до войны, когда шагали на первомайскую демонстрацию. Их восхищали затейливые теремки Третьяковки на Лаврушинском, уютный Старомонетный переулок, слепленная из особнячков и магазинчиков Пятницкая.

— Полянка — Якиманка, Пятницкая — Ордынка — звучит как стихи, — смеялся Леопольд. — Здорово, правда?

С наслаждением отыскивали они самые красивые здания: древнюю церквушку на Якиманке, особняки за литой узорчатой оградой на Ордынке, стеклянный корпус бывшей кинофабрики на Житной, покрытый белым изразцом домик на Спасоналивковском. Их восхищало многошумье Бабьегородского рынка и тишина Казачьих переулков, закованная в лед Москва-река и Стрелку напоминающая нос океанского корабля.

Замоскворечье сбросило заборы, которые пошли на дрова или сгорели от немецких «зажигалок», — и обнажились многие дома.

— Здесь Клава Ларичева живет, а здесь Нина Усачева, — говорила Октябрина. — А вот там Сережа Кобозев… жил.

Рина заметила, что нет-нет, а Леопольд заговаривал о войне, о Городокской дивизии, о своей роте. Когда по горбатому Бабьегородскому спускались к Москве-реке, то, глядя на скопление бревенчатых домиков, он сказал:

— Вот в Городке похожие были улочки и домушки такие же… Горели, как свечки…

У готического особняка на Полянке, вспомнив Восточную Пруссию, сказал:

— Из таких вот окошек пулеметы бьют… — И раскурил свою короткую трубочку. — А рота сейчас, наверное, на огневой стоит под самым Кенигсбергом… Ребята у меня знаешь какие? Замечательные. Колесова возьми. Горячий, душевный, всякому готов помочь. А Шабанов Абдулла. Говорит редко, падежи путает и числа. А мины кидать начнет — в немецкую траншею точно попадает. А есть еще Лисовенков Иван Лукич, ездовой, тот в самый огонь со своей лошадкой кинется…

Если бы Октябрина записывала, то составила бы именной список всей минометной роты с боевыми характеристиками на каждого бойца. Запомнилось ей еще одно рассуждение Леопольда. Проходили они по Якиманке, справа поднималась нарядная церковь Ивана-воина, слева — здание французского посольства, похожее на боярские палаты. Некрасов сказал:

— Понимаешь, в роте меня беспрестанно про Москву расспрашивают, какие улицы самые красивые, какие дома. Про театры, артистов, писателей. Чувствую себя богачом, и хочется свое богатство всем раздать. Как любят красоту! Я им и про этот особняк рассказывал.

— И Маяковского читал?

— Обязательно.

Как ни уединялись, их вскоре обнаружили. На углу Первого Спасоналивковского и Казанского переулков повстречалась Мария Яковлевна Мирзаханова. Преподаватель математики, в войну она стала директором 7-й школы. Ее черные глаза по-прежнему влажно блестели, а лицо осунулось, побледнело. Увидев бывших учеников, зарделась по-молодому:

— Рина, Леопольд! Слава богу, живы. Ты ранен? О! Ну ничего, до свадьбы заживет. Кстати, ты уже присмотрел невесту?

— Так точно.

— Кто же она?

— А вот она — рядом.

— Рина? — она расхохоталась. — Простите старуху. Для меня вы все дети. Я как-то и не представляю, что «бешники» женятся на «ашницах»… Поздравляю. Совет да любовь.

Когда на следующий день они нагрянули в школу, то на перемене в учительской их поздравили все учителя — и Николай Николаевич Лебедев, галантно щелкнувший каблуками своих солдатских ботинок, и Татьяна Родионовна Крюченкова, у которой под пенсне закипели слезы, и, конечно же, классная руководительница 10 «б» Серафима Дмитриевна Менделеева, седая как лунь. Серафима Дмитриевна их долго не отпускала и расспрашивала о планах на будущее. Будто война уже кончилась.

О будущем разговор возникал все чаще. День за днем расширяя круг своих путешествий, Рина и Леопольд вышли на Моховую, к университету.

— Вот он, мой второй дом… Может, и ты скоро там будешь?

— А почему бы и нет?

Тут-то Октябрина вспомнила одно его письмо:

«…Я, солдат, что знал, и то забываю, хотя стараюсь изо всех сил сохранить в памяти. Вчера доказывал бином, повторял химию… Впрочем, что я говорю, у меня есть друзья, а некоторые из них со временем будут инженерами, они мне помогут или просто «обманут тов. лектора». Помнишь, я рассказывал, как мой отец за пятерых экзамен сдавал? Не пропадем!»

В том, что Леопольд сам превосходно сдаст все экзамены, Рина не сомневалась.

— А куда ты поступишь?

— Раньше хотел в «Корабелку», а теперь… У меня же шанс есть. Гоша сказал, что хоть завтра могут принять в авиационный. МАИ — каково? Там и Зина Фалилеева учится. Буду строить самолеты. А?

— Прекрасно, — ухватилась Рина. — Тебя, как фронтовика, сразу возьмут.

— Конечно.

Но ни завтра, ни через неделю в МАИ он так и не пошел.

Рина напоминала, он отмалчивался, переводил разговор на другое. Однажды, где-то в середине марта, сообщил ей о письме из полка — то ли от командира, то ли от начальника штаба.

— Понимаешь, разрешено, даже рекомендовано поступать в военную академию.

— Когда?

— Возможно, в самое ближайшее время. Надо сходить — узнать…

— Здорово. Ты же писал, что привык к армии, стал кадровым военным: «Расту в большого командира». Так?

— Прихвастнул немного, но в общем-то верно.

— Пойдешь?

— Непременно.

Но так и не сходил, не узнал.

Получилось так, что у Леопольда появились возможности остаться или хотя бы задержаться в Москве: незалеченное ранение, МАИ, академия — уже набиралось три веских причины. Вскоре неожиданно подвернулась и четвертая.

Хочешь не хочешь, а Рине надо было посещать университет, и теперь они любовались Москвой по вечерам. Не пропустили ни единого салюта. Из Александровского сада, с Красной площади с восторгом смотрели за соцветиями ракет, слушали торжественные залпы. К ним вернулась довоенная страсть к театру. Рыскали за билетами. Леопольд особенно стремился в театр Вахтангова: «Смотри, немцы его разбомбили, лежит в развалинах. На новом месте, а живет. Пойдем туда».

У Рины имелись «связи»: ее подруга училась в студии театра имени Евгения Вахтангова, она и достала контрамарки на «Мадемуазель Нитуш».

— Ура! — воскликнул Леопольд. Как он веселился на спектакле и после него. Хохотал, напевал песенку про оловянного солдатика.

В другой раз они отправились на выставку военных фотографий известного репортера Сергея Струнникова. Посасывая пустую трубочку, Леопольд задумчиво рассматривал выразительные снимки: картины боев, солдатские лица, походные колонны, трофеи наших войск. На выставке, заметила Рина, на ее спутника обращали внимание посетители: юный капитан с орденами и медалью «За отвагу». Особенно пристально его рассматривали двое в военной форме без погон и третий — во франтоватом пиджаке в клеточку. Она услышала их негромкий разговор:

— Он-то нам и подходит.

— Красивый парень.

— Верно. Познакомимся.

У входа с выставки трое подошли к Леопольду.

— Товарищ гвардии капитан, можно вас на минуту.

— Пожалуйста.

— Мы из Мосфильма. Снимаем военную ленту. И хотели бы пригласить вас для съемки. Очень подходите…

— Но я же не артист.

— В данном случае артист не нужен. Вы — в самый раз.

— Но…

— Понимаем. Надо возвращаться в часть. Задержим ненадолго. Две-три недели. Соответствующее разрешение от начальства немедленно получим. Нужно для дела — соглашайтесь.

— Если для дела…

— Вот телефон. Позвоните. Позвольте вашу фамилию, номер полевой почты, домашний адрес…

— Разве можно им отказать, — обрадовалась Октябрина Иванова.

— Конечно, конечно.

Но он так и не позвонил на Мосфильм.

Были еще встречи со школьными друзьями, прогулки по Москве, театры… Но март подошел к концу, и настал день, когда Леопольд смущенно сказал Рине, что завтра едет.

2

Последний раз она видела его 24 марта сорок пятого года. Провожала на фронт с Белорусского вокзала. Рина навсегда запомнила этот день… Она хотела весь его провести с Леопольдом — лекции в университете побоку, и от него ни на шаг, — да поняла, что ему надо попрощаться с родными. Потому они и уговорились встретиться вечером, за час до отхода поезда, у Белорусского вокзала.

Приехала пораньше, чтобы минуты не потерять. Стояла долго, промерзла в своем довоенном пальтишке. Оглядывала широкую площадь, мглистую, слякотную. В круглом сквере, где теперь стоит Горький, серели клочья снега. На станционных карнизах лепились серые копотные сосульки. Постукивала капель. И кружились по площади тусклые огоньки замаскированных фар, шуршали шины. С улицы Горького, Ленинградского проспекта врывались машины — «газики», «ЗИСы», «виллисы», жались к вокзалу. Людей было полным-полно: шинели, куртки, полушубки, винтовки, автоматы… Самый это военный вокзал, многие с него на фронт уезжают.

Все было в тумане, сыро, зябко. Но в воздухе тянуло весенним духом, а значит, казалось Рине, надеждой. «Может, сбудется то, о чем они мечтали, — будет жизнь, учеба, работа. У нас с ним все не просто складывалось, не как у традиционных школьных пар, что дружили едва ли не с пятого класса. Мы ведь друг друга только в войну нашли… И вот он уезжает на Третий Белорусский фронт, в самую Пруссию. А войне-то скоро настанет конец, это каждый понимает».

К ней вернулась мысль, сверлившая ее в последние дни: ведь он может, может остаться в Москве, ну хотя бы задержаться ненадолго. Есть для того серьезные основания. Возьмем хотя бы такое: врачи, безусловно, могли ему продлить срок отпуска, имея на то законное право. Рана как следует не зажила, болела. К тому же он навоевался досыта, по самое горло полон войной. Тех боев, что пережил, на десяток людей хватило бы с избытком. Как-то сказала ему про это, и он кивнул головой, вроде бы согласился: «Как же, война у меня в печенках сидит, ни дна ей, ни покрышки». А потом добавил, строго так: «Ну и что из этого следует? Разве посему и на фронт не ехать? Да вся Россия с сорок первого года воюет».

С этим не поспоришь, и она свои мысли держала при себе. Но однажды все-таки прорвалось, решилась и вгорячах насчитала четыре причины, по которым он может задержаться дома, все порядочные, честные. Стала объяснять, доказывать. Даже поссорились с ним. Да тут же и помирились. Как? Очень просто. Он улыбнулся мягко и нежно, приложил по старой школьной привычке руку к сердцу и сказал: «Ринка, я очень рад, что у меня будет такая разумная и заботливая жена». И тут же стал смеяться над ее четырьмя причинами. «Цифра эта самая, — говорил, — для меня совершенно р-роковая. Прямо-таки преследует. Выходит, у меня кругом шестнадцать».

Посчитали — и вышло точно. Во-первых, Леопольд всю войну, то есть четыре года, провел в войсках, а большую часть на передовой и в госпиталях. А во-вторых, сколько он ранений получил? Легкие не считал, а тяжелых, за которые золотистые нашивки давали, опять четыре. В феврале сорок пятого присвоили ему воинское звание капитана, значит, по четыре звездочки на погонах. Ну и к марту месяцу было у него четыре ордена на груди.

— Вот и выходит, кругом шестнадцать…

Все это Рина заново передумала у Белорусского и решила, при прощании уговаривать его остаться — напрасное дело, только дорогой час испортишь. Лучше скажет о том, как будет ждать и как он вернется.

Она все стояла, замерзая, в вокзал зайти боялась — ну как разминутся. А в сердце билась тревога и надежда. Задумалась Рина, замечталась и не заметила, как Леопольд вынырнул из метро.

Был он в зимней серой шапке чуть набекрень, в солдатской шинели, аккуратно ушитой — сидела, как влитая, в ремнях и с полевой сумкой. Сапоги кирзовые в трещинках, а надраены до блеска. Между прочим, сколько они по Москве ходили, ни один патруль не придрался. Таким и на вокзал явился. Только за плечами — вещмешок, тощий такой. Как на него взглянула, тут ее и кольнуло: ничего не переменилось, едет. Как будто бы еще на что-то можно было надеяться…

— Гвардии капитан Некрасов прибыл по вашему приказанию, — и ладонь птицей к виску. Обнял и поцеловал. Потом вдруг отстранился, сорвал свой «сидор», положил ей под ноги: — Я на минутку, — и кинулся обратно в метро.

— Зачем? — успела она спросить.

— А билет! — ответил он.

Рина тотчас догадалась. Это он придумал и непременно исполнял: каждый раз, когда отправлялся из Москвы на фронт, то в самый последний день обязательно покупал билет в метро. И во всех боях носил этот билет с собой. «С ним, — говорил, — я всегда чувствую себя москвичом. Вернусь — и, пожалуйста, кати куда хочешь». И когда возвращался, действительно по этому билету ехал домой или к ней, на Большую Полянку. Такой обычай у него был… Да, верно, и не только у него. Все фронтовики очень дорожили всякими памятными предметами, взятыми из дому, родными вещами…

Он прибежал с билетиком в руке и аккуратно уложил его в свою потрепанную записную книжку. Стянул ее ниточкой и спрятал в карман гимнастерки. Леопольд обнял Рину, и они двинулись на перрон, точнее, стали продираться сквозь толпу.

Состав еще не был подан и, отыскав место посвободней, у каких-то закрытых ворот, они стали рядышком и говорили, говорили… Леопольд не давал, не позволял ей грустить. Принялся вспоминать их старых учителей. Подражал солидному басу Николая Николаевича Лебедева: «Дорогие товарищи и товарочки, сегодня я покажу вам мушек, именуемых дрозофилами». «Ту-ту-ту», — гудел, как учитель химии, прозванный «паровозиком» за то, что рисовал формулы в виде железнодорожного состава — из вагончиков: сам-то он в прошлом был паровозным машинистом. Прожигал Октябрину испепеляющим взором, как у строжайшей физички Полины Юльевны, — ну прямо настоящий артист. И даже напомнил забавную историю с математичкой Марией Яковлевной Мирзахановой. Настоящее-то имя у нее, армянки, было — Арусяк, и его многие принимали за мужское. Однажды ее даже вызвали в военкомат на предмет возможного призыва в армию…

Смешил Рину, не умолкал ни на минуту. Потом посерьезнел и сказал:

— Вот ты говорила, что у меня целых четыре причины, чтобы остаться дома? Так?

— Да, могу повторить.

— Все равно ошибешься. Не четыре, а пять.

— Какая же еще?

— А пятая причина, наиглавнейшая — это ты… С тобой я провел сорок самых счастливых дней в жизни.

И точно подсчитал все последние московские деньки, которые они провели вместе.

Когда он все это говорил на перроне, Рина подумала о Мишарине. О его гибели узнала накануне от подруги. Надо было обязательно передать Леопольду, ведь Кирилл был его самый близкий друг, с детских лет. Но она не могла. Глядела на улыбающееся лицо Ляпы, на его сияющие глаза — и не решилась. А ведь он знал об этом, знал еще раньше ее, но тоже промолчал. Уж скольких друзей они потеряли…

Бежали минуты, и вот подали состав. Началась посадка, то есть невыразимая давка у вагонов. Рине хотелось, чтобы Леопольд спокойно сел и хоть как-то устроился, путь предстоял далекий и долгий, и она его заторопила, а он ответил:

— Ладно, не пропадем, вагон резиновый, местечко найду, спать буду до самого Минска.

Еще раз поцеловал Рину, вскочил на ходу и повис на подножке. Он смеялся и махал рукой.

Мама даже не спросила, проводила или нет, поняла все сама. Она ободряла дочь. Говорила:

— Ничего, все будет хорошо, он — сильный, смелый, веселый, все переборет, у него и улыбка такая солнечная.

И Октябрина сразу села писать Леопольду письмо. Высказала то, что не сумела на вокзале: «Люблю, буду ждать. И ждать-то осталось совсем немного. Война вот-вот кончится, и мы снова встретимся».

Каждый день она получала по письму: удивительно работала почта. Последнее пришло с Балтики. Доставили его в мае, в самый День Победы. «Пишу у моря, на песчаном берегу. Песок ярко-желтый, как солнце». И было еще одно письмо, которое переслал его ординарец Тереха со своей страшной запиской…

Глава двенадцатая. Старая кирха

1

«Перед самым штурмом города Кенигсберга в нашей минометной роте выдался настоящий праздник: к нам вернулся гвардии капитан Некрасов», — вспоминает минометчик В. Р. Ковалев.

— Командир минроты прибыл, — доложил комбату Конову его ординарец.

— Некрасов?!

— Так точно. И прямо из Москвы.

— Где же он, почему не вижу?

— У своих он, у минометчиков.

— Что ж, так и надо: сначала к родным славянам, потом к начальству.

Последний раз Некрасова ранили на побережье залива Фришес-Хафф, откуда он в цейсовский бинокль едва различал шпили Кенигсберга. Теперь же батальон стоял неподалеку от южного предместья города-крепости. Дул порывистый сырой ветер. Клочья мутного тумана сползали с огневых позиций, расположенных среди развалин господского двора. Некрасов обходил расчеты.

— Колесов… Жив? Здоров?

— Бояркин…

— Ковалев…

— Воронков…

Все, кого оставлял на побережье, — кряжистый, основательный в делах и суждениях Шабанов, быстрый, общительный Колесов, насмешливый Воронков с неизменным чубчиком, выглядывающим из-под примятой ушанки, остроглазые, как и положено наводчикам, Гусев и Воробьев, — все точно по списочному составу оказались на месте. Раненные в январских и февральских боях, как и наказывал Леопольд, вернулись в роту. Некрасову улыбались, пожимали руки, угощали трофейными сигаретами, расспрашивали о Москве.

Когда доложил о прибытии Конову, тот даже упрекнул:

— Заждался… Ну ладно. Считай, что подразделение принял. Готовься к делу, да будь поосторожней: огонь адский, утром я домишко облюбовал, с верандой — чем не НП? Только высунулся — пули градом, еле уполз. А веранду — в решето. Тут тебе не улица Горького… Ну, меня вызывают наверх.

Через несколько часов комбат вернулся с совещания в штабе дивизии. Там тщательно разбирали боевую обстановку, ставили задачи. Был приготовлен большой макет города, на котором обозначены все линии фашистских укреплений: три оборонительные позиции, железобетонные форты, доты, дзоты с минными полями, бастионы, равелины, старая цитадель, сотни приспособленных к обороне каменных зданий. Немецкий гарнизон насчитывал 130 тысяч солдат и офицеров. До четырех тысяч орудий и минометов.

Собрав ротных и взводных, Конов обстоятельно познакомил их с фашистской обороной. Сказал:

— Нам еще что! Вот левый сосед — батальон Федорова — штурмует форт номер 10. А у нас попроще: противотанковый ров шириной десять метров, надолбы, проволока, да за ними городок Розенау, баррикады, железная дорога, река… В общем, немного…

Спустя тридцать с лишним лет Георгий Прокофьевич Конов побывал в Калининграде и с южной окраины города пешком прошагал до центра — по пути своего батальона. На весенних зеленых улицах с современными зданиями ничто не напоминало ему минувшие бои. Он даже досадовал, что глаза ни за что не могут «зацепиться» и напомнить прошлое, как вдруг увидел старую кирху. Островерхие готические башни, узкие, как бойницы, окна, стены из темного кирпича, будто покрытые побуревшей кровью… Комбат узнал ее — средоточие давнего боя, надежное укрытие для короткого отдыха и нового броска вперед. От нее, как от точки отсчета, он перебрал четыре апрельских дня сорок пятого года:

— Началось шестого. На рассвете. Наступали без авиации — туман помешал. Зато артиллерия, «катюши» били крепко. Ушла артподготовка, я поднял батальон. Старался вести его поближе к нашим разрывам, прижимался к ним, и поначалу это удавалось. Но вот на пути встал противотанковый ров. Роты сползли в него… Вместе с пехотой был и Некрасов. Он и телефонист переправились в числе первых: «Не вижу — не стреляю». А минометы капитан подтянул к южному берегу рва. По глинистым скатам мы спускались в трехметровой глубины провал, окунались в бурую ледяную воду, помогая друг другу, карабкались наверх.

…Ров кишел людьми. Некрасов с неизменным Коротковым задержался недолго. Барахтаясь в грязи, отыскали воронки на краю рва, вылезли на поверхность.

Отчетливо видны были окраины Розенау, и, наладив связь, гвардии капитан положил по ним серию мин. Одноэтажные и двухэтажные кирпичные дома, где засели фашисты, не поддавались минам. Но густые разрывы на улицах не позволяли противнику покинуть укрытий. Вскоре Некрасов обнаружил пулеметную точку и подавил ее. Наши стрелки дрались во дворах и квартирах, подвалах, Леопольд решил подтянуть роту поближе. Вообще в городских боях она шла по пятам пехоты.

Минометчикам пришлось тяжелей, чем стрелкам. Какие уж там подводы, даже навьючивать минометы было не к чему. Опорные плиты, стволы, мины — все боевое имущество они, спустившись в месиво рва, передавали из рук в руки, вытаскивали на свистящий от пуль северный берег. Три расчета заняли временную позицию и вели огонь по Розенау, три других — форсировали преграду…

Пока еще до старой кирхи было далеко. Ее острые главы лишь виднелись в дыму и тумане.

— Еще не давал пехоте ходу длинный, вроде казармы, домина на каменном фундаменте, — вспоминает комбат. — Из него строчили немецкие пулеметы и автоматы, недоступные для стрелков. Вот тогда мне помогли две силы: приданная батарея 76 мм и минрота. Оба командира быстро сговорились. Батарея, стоящая еще за рвом, выскочила на прямую наводку и ударила по этому дому — снаряды проламывали стены, фундамент… А некрасовцы — никогда не забуду — клали мины у самых амбразур, как по заказу, поражая осколками укрывшихся немцев… После такой работы пехота пошла. Вскоре мы заняли кирху, а также соседние домики, скорее, развалины…

…Вот она — кирха, островок в море огня.

Темные, мрачные своды. Темные лики на стенах. Запах застарелой сырости. И — кучками разгоряченные, грязные, мокрые бойцы. Перевязывали раненых. Жевали сухари. Проверяли оружие. Отдыхали. В кирхе, сменяясь, перебывал едва ли не весь батальон. Минометчикам Гусеву, Ковалеву запомнился этот короткий отдых. Запал в память патефон, игравший где-то поблизости. Он прокручивал без конца одну пластинку, томительный немецкий вальс. И Леопольд на каменном полу, склонившийся над полевой сумкой, что-то писал чернильным карандашом. Что именно? Может быть, листовку-молнию. В полковом политдонесении, хранящемся в Подольском военном архиве, есть такие строки: «За четыре дня боев тов. Некрасов выпустил семь листовок-молний, в которых показывал геройские подвиги бойцов, сержантов и офицеров, писал о политическом значении взятия Кенигсберга». Возможно, он отметил в своей листовке меткость и отвагу старшины роты Бояркина, Шабанова, Воронкова, Иванова, Ковалева, Гусева, которые снайперски точно клали мины у самых вражеских амбразур? Не исключено и то, что он сочинял короткие весточки в Москву.

Леопольд беседовал с бойцами. О чем шла речь? О предстоящем бое? О близкой победе? О родных? Наверное. Он часто говорил с ними, как с близкими и дорогими людьми. Возможно, что разговор касался их общей трудной и благородной задачи — выбросить немцев из прусского города. «Командир роты гвардии капитан Некрасов, — сказано в полковом политдонесении, — в период наступательных боев по штурму города Кенигсберга разъяснял бойцам Обращение Военного совета фронта».

Многое успевал гвардии капитан. «Он работал», — как сказал Г. П. Конов.

Впрочем, первый батальон недолго задержался в старой кирхе. Немцы готовили контратаку. Это вскоре заметил комбат. И тяжко задумался.

— На исходе второго дня боев мои роты поредели. В сущности, батальон был не больше роты, каждый автомат на счету. У немцев скопилось сил побольше наших. Как быть? Надо собирать народ — с бору, как говорится, по сосенке. Минометчики были рядом. «Некрасов, — говорю, — давай людей. Сколько можешь». — «Хорошо, — отвечает. — Мы пойдем». Он мог, безусловно, выделить своих, передать пехоте, а сам остаться на НП. Но сказал: «Людей поведу сам».

…У него это не первая пехотная атака — были и под Невелем, в Городке, в Белоруссии, Литве. Набрал он десятка полтора, может, и меньше. У минометов оставил по одному, по два. Взял телефонистов, ездовых, подносчиков, — а оставшиеся все же могли вести огонь из минометов. Я слышал его команду: «За Родину, вперед!»

Броском они достигли ближайшего дома. Стреляли на ходу, гранаты бросали. Ворвались в коридор. Там рукопашная пошла. Тут и приключилась история с телефонистом рядовым Кореневским. Выхватил он гранату, вытащил чеку, а ему навстречу немец. Бросать — куда? Автомат на плече. Секунда — скосит его немец. Но опередил выстрел Некрасова. Фашист — рухнул.

«Уличный бой завершился в подвалах, комнатах, — пишет В. Р. Ковалев. — И все у нас прошло успешно главным образом благодаря гвардии капитану. Некрасов так распределил силы и так внимательно следил за нами, что мы всегда друг друга видели, не отрывались и в случае смертельной опасности могли помочь один другому. А скольким капитан помог сам — выстрелами или гранатой!»

Вскоре некрасовцы без потерь, без тяжелых ран — легкие не считали! — вернулись к своим минометам.

Седьмого и восьмого апреля они вели бои и в Розенау, и в самом Кенигсберге, разрывая, раскалывая южную группировку противника, яростно обороняющего город-крепость.

— Тогда была еще одна памятная схватка, в которой участвовал Некрасов, — рассказывает Г. П. Конов. — О ней даже в «дивизионке» писали.

Действительно, в подшивке красноармейской газеты «За счастье Родины», издаваемой в Городокской дивизии, есть заметка «Поддержка минометчиков», написанная гвардии старшим лейтенантом И. Захаровым. Вот она:

«Командир минометчиков гвардии капитан Некрасов — ветеран нашей части и прославленный офицер.

Во время последнего наступления его минометчики отлично поддержали гвардейскую пехоту, прокладывая ей путь вперед.

За железнодорожной насыпью стрелки встретили сильный ружейно-пулеметный огонь немцев, сидевших в траншеях за населенным пунктом. Их было там до батальона.

Офицер тов. Конов вызвал Некрасова. Огонь его отважных и искусных минометчиков был настолько точным, что почти каждая мина падала в траншею противника.

Осиное гнездо фашистов всполошилось. Немцы начали выскакивать из окопов и побежали назад. В это время расчеты Колесова и других дали по ним беглый огонь. Половина немцев была перебита, пятеро сдались в плен.

Наши пехотинцы продвинулись вперед и продолжали выполнять задачу.

С упорными боями они заняли Розенау. Потом у завода гитлеровцы снова оказали ожесточенное сопротивление и перешли в контратаку.

Отражая натиск немцев, наши бойцы начали испытывать недостаток в патронах: доставка боеприпасов задержалась. Но на помощь стрелкам вовремя пришли минометчики.

Тов. Некрасов быстро подтянул свои расчеты и ураганным огнем помог отбросить немцев на исходные позиции».

Иван Григорьевич Гусев рассказывал, что та поразительная быстрота, с которой были подтянуты все ротные минометы, объяснялась инициативой и лихостью старшины роты Бояркина и ездового Лисовенкова. К тому времени — а это было на исходе 7-го или ранним утром 8 апреля — они с немудреной лошадкой, в избитой осколками подводе перебрались по завалу через противотанковый ров и действовали в Розенау и самом Кенигсберге. В несколько заездов — рысью и галопом — по разбитым в кирпичное крошево улицам перебросили все шесть минометов и сотни мин на новые огневые позиции. Это и позволило некрасовцам дать ураганный огонь, поддержать израсходовавшую боеприпасы нашу пехоту.

Так горсточка минометчиков в составе первого батальона шаг за шагом пробиралась к центру Кенигсберга. Много всякого случалось у них на пути. Хотя и не встречали фортов и каменных стен цитадели — и им досталось немало лиха. Кроме боев, о которых мы рассказали, довелось еще форсировать два широких рукава Прегеля, драться в районе нынешнего мясокомбината и участвовать в штурме железнодорожного вокзала. Так что огромный Кенигсбергский гарнизон во главе с генералом О. Лашем они, вместе с десятками тысяч бойцов, тоже принудили к безоговорочной капитуляции.

2

Кенигсберг пал.

Батальон Конова медленно пробирался от вокзала к центру города. Растаскивали баррикады, завалы, обломки разрушенных стен. Изрытые воронками мостовые и тротуары были усеяны битым кирпичом, стеклом, осколками снарядов, мин и бомб. Не утихали пожары. В черном дыму и копоти виднелись остовы зданий с мертвенными провалами окон. Горящие суда и баржи бросали кровавые отблески на темные воды Прегеля. На берегу огромным скелетом высился мрачный собор с опаленным шпилем. На взгорье громоздились стены старой цитадели в бурых пулевых оспинах.

Шагавшему в колонне Леопольду не довелось увидеть, как капитулировал комендант фашистского гарнизона генерал О. Лаш, зато толпы немецких солдат с бледными, закопченными лицами, опущенными плечами, потухшими глазами, груды «шмайссеров» и пулеметов МГ, брошенные танки и орудия попадались едва ли не на каждой улице. Дивизия взяла в плен свыше девяти тысяч солдат и офицеров.

Городокцы не задержались в Калининграде. 10 апреля их вывели из города. В пешем строю прошли они по местам вчерашних боев, по разбитым кварталам Розенау, совершили два перехода и расположились в лесу, именуемом на картах Штате Форст Фритзен.

Наступила необычная, неслыханная тишина. И Некрасов испытал радость весны и победы. Нежно зеленели раскидистые дубы и клены, ольха и осина, белели родные березы, сияли обновленными иглами сосны. Ни ближайший городок, ни вольготный лесной массив не тронула война.

Заняли немецкий военный лагерь. Землянки, вытянутые по линейке, были глубокими и сухими. Устраивались весело и домовито. Стирали, чинили обмундирование. И что особенно радовало — наладили баньку. Жарко, шумно хлестали пахучими березовыми вениками истомленные тела. Исправно дымили полевые кухни. Устроившись на пеньках и прямо на изумрудной траве, бойцы с наслаждением хлебали горячий наваристый суп. Всем запомнился мед. Неподалеку оказалась брошенная пасека с солидными запасами, и почти каждый солдат отведал давным-давно забытое душистое лакомство.

На видном месте, у поста дневального, было вывешено расписание занятий по боевой и политической подготовке. «Как в мирное время», — говорили красноармейцы, служившие еще действительную.

Имелись некоторые основания полагать, что для Городокской дивизии война закончилась. Под Пиллау немцев добивали другие соединения. А Берлин далеко — пока доберешься, его возьмут. Так оно и случилось: здесь, в лесу Штате Форст Фритзен, 83-я гвардейская встретила мир. Только не вся. Нескольким сотням бойцов еще предстояло броситься в самый яростный бой, а иным и принять смерть.

Не ведал об этом и гвардии капитан. В заштопанном и отутюженном обмундировании, надраенных до блеска сапогах, с трубочкой в зубах он осматривал землянки, боевой парк с вычищенными «самоварами», аккуратно сложенными боеприпасами. Частенько уединялся. Устроившись на траве, «под древом», как он говорил, читал и перечитывал только что пришедшие письма. Их было несколько: наконец-то почта догнала полк.

Когда комбат вернулся с короткого совещания у заместителя командира дивизии гвардии полковника Белого, то застал командира минроты с письмом в руке.

Если в дни боев и походов Леопольд нередко думал о прошлом, о мирном, времени, то в тишине и покое, несомненно, представлял себе близкое будущее.

Кем же он мог стать?

Остаться в армии кадровым офицером? Возможно. Молодому командиру-коммунисту с четырьмя орденами на груди, с огромным военным опытом дорога в академию была открыта. Не исключено, что к нему возвратились и юношеские мечты о «Корабелке», и он вновь представил себя на прибрежных стапелях спускающим на воду новенькое прекрасное судно, на котором отправится в путешествие по морям и океанам. Нельзя сбросить со счетов и предложение школьного друга — поступать в МАИ, Московский авиационный институт, и Некрасова манили воздушные крейсеры, которые он сам будет создавать. И уж, несомненно, впереди маячила Москва — родное Замоскворечье с милыми Полянкой и Якиманкой, Стрелкой. Видел он горячо любимые театры, музеи, библиотеки. Ожидала его самая желанная встреча с Октябриной, Ринкой, встреча, которая начнется после войны и будет, как он писал, «продолжаться всю жизнь».

Не об этом ли он думал, когда его с письмом в руке увидел вернувшийся из штаба дивизии Георгий Прокофьевич Конов?

— У меня только что произошел недолгий разговор с заместителем командира дивизии, — вспоминает комбат. — Полковник Белый был у нас человеком новым.

Показался мне строгим, даже суровым. Заметил у него на гимнастерке орден Красного Знамени старого образца — с гражданской. По слухам, он — бывший кавалерист. Сдержан. Немногословен. Разговаривал не только со мной, но еще с комбатами — Волкодавом и Федоровым, отдельно с каждым. Мне сказал: «Готовится очень серьезная операция — морской десант. Для этого формируется подвижной отряд. В тыл к немцам». Спросил: «Как ты — пойдешь? Учти, решение — добровольное». Не скажу, что оно, это решение, было для меня легким. Думал приблизительно так: «Раз спрашивает — значит, нужен. Кто же, кроме меня?» Ответил: «Пойду». — «Хорошо, — говорит Белый. — Тогда подбирай добровольцев». Возвращаясь в расположение батальона, я подумал, что поочередно вызову каждого офицера и поговорю с ними…

— Товарищ Некрасов, зайдите ко мне в землянку.

— Есть.

Под массивным бревенчатым накатом пахло свежей землей, чуть присохшими травами, молодой хвоей.

— Садитесь.

Некрасов сел и спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки.

— Слушаю вас.

Два чувства боролись в душе Георгия Прокофьевича. Он понимал, что командир минроты навоевался, изранен, две недели, как вернулся после лечения, перенес все кенигсбергские бои, — ему бы не грех и отдохнуть. В полку три минометные роты — выбирай любого из трех командиров. Но он-то хотел взять с собой именно Некрасова. «Не вижу — не стреляю», — такой у него закон. Испытан под огнем. Смел. Находчив. Бойцы его любят. А он любит пехоту. Сработались, как говорится. А минрота — главная огневая сила в десанте…

Комбат повторил слова гвардии полковника Белого и задал его же вопрос:

— Пойдешь?

Некрасов помедлил с ответом. Это отчетливо помнит Конов.

Который уж раз за войну Леопольду приходилось делать выбор. Приказ приказом, но чаще, чем можно предположить, война оставляет и соблазнительное право выбора, дает возможность законно отказаться от самого опасного, от пекла, где, как писал Некрасов, «очень много шансов есть с жизнью расстаться».

Разве он не выбирал? Мог он пойти в армию по призыву, а не добровольцем? Мог, конечно. Вполне возможно было ему, тяжело раненному фронтовику с медалью «За отвагу», остаться преподавателем в военном училище, готовить молодых офицеров? Могло же у него быть не только «сорок самых счастливых дней» в родном городе, вместе с любимой девушкой, а гораздо больше? Судьба играла в поддавки: останься, задержись, быть может, до самого Салюта Победы. Нет. Совесть ему не позволила. Простившись с Риной, уехал на 3-й Белорусский, под самый Кенигсберг.

А сколько еще выборов было на переднем крае! Он каждый раз заново решал свою судьбу, когда полз на «нейтралку», по-чапаевски мчался к немцам в тыл на трофейном бронетранспортере, ходил в пехотные атаки. Все это совершалось по его собственной воле.

Однако выбор, сделанный им в лесу Штате Форст Фритзен, был особого рода. Некрасов уже испытал сладкий вкус победы и мира. А надо было снова идти в огонь. Да еще неизведанный — в морском десанте. Что ж, может быть, все годы боев, а то и вся его жизнь стали подготовкой к этому испытанию, к морскому десанту в последние дни войны. Он напряженно думал, и это понравилось Георгию Прокофьевичу:

— Я пойду, — сказал Некрасов. — Только разрешите — со своей ротой.

— Брать одних добровольцев.

— Ясно.

Вскоре гвардии капитан построил роту и предложил каждому бойцу подумать и решить, согласен ли идти в десант. Он спрашивал Шабанова, Колесова, Киселева, Ковалева, Иванова, Гусева, обошел все номера расчетов, телефонистов и ездовых. Объяснил, что придется не только вести огонь, но драться в рукопашной.

Рота ответила согласием. Для этих двадцати пяти человек, ощутивших мир, война продолжалась, как и для первого батальона и всего отряда численностью в 616 человек. Из минроты Леопольд не взял в десант только одного бойца — своего ординарца Тереху, Терентия Андреевича Короткова, хотя, наверное, очень нуждался в нем. Объяснение этому поступку находится в демографическом списке полка, который хранится в военном архиве: кузбасский шахтер Коротков был женат и имел детей.

19 апреля быстро сформированный легкий подвижной отряд трехбатальонного состава сосредоточился на Балтийском побережье, в поселке Ной Курен, и в течение последующих пяти дней совместно с моряками-катерниками готовился к предстоящей операции.

…Некрасов сидел у самого уреза воды и смотрел на море с его изменчивым цветом — от сурового стального до яркого сине-зеленого, на мягкую, размытую линию горизонта, притягивающую, таинственную.

Ветер и солнце сушили гимнастерку. В день по два раза приходилось отжимать и просушивать обмундирование: с катеров прыгали в море и насквозь промокали, а потом, когда отрабатывали броски на берегу, то вся одежда по другому разу намокала — от пота…

Во время передышки Леопольд читал письмо Рины, последнее, которое довелось получить. Оно дышало любовью и надеждой, ясное, как небо и море. Потом писал ответ — тот самый, который Октябрина получила в мае, о песчаном береге, желтом и ярком, как солнце. В нем была уверенность и ни тени тревоги.

— Подъем!

Сидевшие на берегу минометчики мигом поднялись, навьючили «самовары», разобрали автоматы.

— Вперед!

Топтали они мокрый снег под Невелем и Городком, вязли в болотах Белоруссии, месили грязь в Литве, а тут довелось шагать по морскому дну и зыбучему песку. Что ни день — выгрузка с плоских, низеньких катеров-тральщиков, бросок по горло в соленой холодной воде и долгие учения на берегу. Быстрые окопы, тренировка в стрельбе, перебежки, переползания — только бы прижаться к пехоте, не отстать, поспеть.

Рассчитывая на ближний бой, на встречу с противником лоб в лоб, Некрасов учил вести огонь с наикратчайшей дистанции, учил рукопашной, гранатному бою. Хотя все бойцы прошли эту науку, но повторение — мать учения. Да и кто знает, как там оно будет, на узкой ночной косе Фрише-Нерунг?

Утром 24 апреля десантный отряд передислоцировался в поселок Пальмикен, который ныне называется Янтарным. Здесь Леопольд написал Рине свое последнее письмо, бодрое, веселое, только с одной тревожной строкой: «Если не вернусь, помни, я любил тебя. Будь счастлива». Но письмо это не отправил, а оставил у ординарца Короткова, у Терехи.

Глава тринадцатая. Доты в дюнах

1

Поздними синими сумерками 25 апреля 1945 года у причалов прусского поселка Пальмикен ошвартовался катерный отряд. Тут были и низенькие деревянные тральщики, неустанные охотники за коварными немецкими минами, и быстроходные, юркие торпедные катера, не раз дерзко атаковавшие фашистские корабли. Теперь все они выполняли особое задание, принимали на борт десант.

Неподалеку от берега, ощетинившись крупнокалиберными пулеметами, курсировали бронекатера, отряд прикрытия.

Некрасов стоял перед коротеньким строем минроты, оглядывая бойцов, оружие, снаряжение. Как и у всех десантников, у него за спиной был набитый патронами вещмешок и автомат, на плечах — видавший виды ватник, на голове — пилотка. Многие офицеры батальона надели гидрокостюмы. Но Леопольд отказался:

— Не сахарный, не растаю, — может, при этом он вспомнил Москву-реку и свою Стрелку.

— В моем батальоне, — рассказывает Конов, — насчитывалось около 200 человек. Вооружены мы были автоматами, ручными и станковыми пулеметами. Взяли самое необходимое: сухой паек на двое суток, патронов, ручных гранат — как говорится, по силе возможности, мин — два комплекта. У минометчиков груз оказался самым тяжелым.

Моряки-катерники приглянулись пехотинцам — спокойные, ловкие, шутливые, будто каждый день десанты доставляли: «Довезем — не растрясем».

Пожалуй, тогда не все десантники знали, что среди морских офицеров, обеспечивающих этот поход, было три Героя Советского Союза: командир дивизиона торпедных катеров С. А. Осипов, капитан третьего ранга В. М. Старостин и капитан-лейтенант Свердлов, а командовал ими мастер торпедных ударов капитан первого ранга Кузьмин. Ему и поручено было доставить на косу Фрише-Нерунг Западный отряд пехотинцев, который возглавлял гвардии полковник Белый.

— Спокойно, — приговаривали моряки. — Тихо. Слушаться команд. Не курить.

Началась посадка. Комбат Конов оказался на торпедном катере, в рубке, рядом с флотским лейтенантом. Роты разместились по суденышкам, и в полутьме гвардии майор их едва различал. Минометчики со своими «самоварами», ящиками боеприпасов находились на трех катерах-тральщиках КТ. Вместе с Некрасовым были Воронков, Шабанов, Ковалев, Гусев, еще несколько номеров и пехотинцы.

За низким, присадистым бортом колыхалась тяжелая вода почти так же близко, как на знакомой для Леопольда восьмерке, спортивной лодке. Но та вода была своя, москворецкая, в знакомых гранитных берегах. А эта — чужая, неизвестная, уходящая к невидимому темному горизонту.

Урча моторами, катера один за другим отвалили от причалов, забрали мористее и вытянулись в кильватерную колонну. Как свидетельствует запись в истории 83-й гвардейской Городокской дивизии, Западный отряд отошел от Пальмикена в 23 часа 15 минут.

Море было тихое, едва зыбило. Ничто не напоминало пехотных боев с грохотом, свистом пуль, облаками дыма. Прохладный, влажный ветер обвевал лица и был приятен. Но щемящая тревога не покидала пехотинцев и минометчиков. Тишина, бескрайнее море сулили всякие пугающие неожиданности. Полная луна освещала морскую гладь холодным и предательским светом.

Исчез, будто потонул, берег. Бойцы притихли. Даже быстрый на язык Воронков помалкивал. Его чубчик уныло упал на лоб. На земле-матушке каждый кустик примет, бугорок укроет, ямка-воронка спасет. Там можно и побороться за свою судьбу, бешено работая лопатой, отрыть окоп, а тут что поделаешь? Ну как завяжется морской бой, а эта деревянная скорлупка перекинется от первого разрыва, а ты окажешься в посеребренных луной темных водах? Окунешься — и поминай как звали. Пучина. Где он, берег-то?

«Сухопутные солдаты, провоевавшие не один год, — понимал Некрасов, — робеют в этой таинственной морской стихии». И как частенько бывало на привалах, в перерывах меж боями, принялся тихонько наговаривать им свое любимое — про дом, про Москву, смешное из юности. Как однажды поплыл по Москве-реке на спортивной лодке-одиночке и перевернулся у самого Крымского моста. Едва выплыл на поверхность, как налетел осводовский катер и с него швырнули спасательный круг. Да так его этим кругом долбануло по голове — чуть ко дну не пошел…

Ребята заулыбались.

Из рубки высунулся катерник:

— Пехота, держись бодрее. Глядите — при высадке не задерживаться, а не то, — пригрозил, — сбросим!

— Зачем так говоришь, обижаешь, — отозвался Шабанов. — Нехорошо. Мы — гвардейцы.

— Ладно, поглядим.

Как-то враз моряки засуетились. Послышались короткие команды. Пехотинцы, напряженно вглядываясь, заметили впереди и справа черные силуэты судов. Немцы! Какие корабли, сколько их? Угнетала беспомощность. Боя не миновать, а что они могут сделать, жалкие «пассажиры»?

— Помню, — рассказывает Конов, — как командир катера, лейтенант, сказал мне вежливо: «Товарищ гвардии майор, освободите, пожалуйста, рубку. Драться будем», — и стал к пулемету. Я — что я тут мог? — вышел и присел к бойцам в желоб, в который кладут торпеду… Да, мы не прошли незамеченными, фашисты преградили нам путь.

В истории дивизии этот эпизод выглядит так:

«При повороте на боевой курс отряд встретил шесть быстроходных десантных барж противника. С барж открыли пулеметный и артиллерийский огонь, которым подожжен один катерный тральщик КТ. Команда и десант в количестве 27 человек погибли».

Померк блеск луны. Море и небо осветили острые, яркие вспышки, исхлестали трассы пуль. Все билось, грохотало. На глазах у Некрасова и всех прижавшихся к бортам пехотинцев близко, совсем близко вспыхнул факелом катер, где находились товарищи из их батальона, с которыми Леопольд служил еще с городокских боев. Минута-другая, и факел погас, поглощенный морем. И броситься на помощь, спасти, как это не раз делал капитан на сухопутье, было нельзя. Поздно.

Трудно сказать, сколько длился этот морской бой. Вероятно, считанные минуты. Бронекатера атаковали противника, сбили его с курса, зажгли и уничтожили одну из десантных барж, остальные отогнали куда-то южнее. Они расчистили дорогу катерному отряду.

И опять блеск луны, приглушенный рокот моторов и огромное чужое море. Вскоре оно осветилось высоким, развороченным костром, бросающим в небо искры. Слева на траверзе выплыл Пиллау, город и порт, который, гвардии капитан знал, штурмовали соединения и части 11-й гвардейской армии.

Пиллау — это крепкие приморские здания, старая крепость с валами, башнями, равелинами, десятки укреплений. В городе и на всем Пиллауском полуострове сил у немцев было много. Там скопились десятки тысяч солдат и офицеров. Конечно, дивизии фашистов были основательно потрепаны, но их двадцать четыре пехотных и две танковых! Девятнадцать дивизионов и сорок пять зенитных батарей обороняли Пиллау.

Как и все десантники, Некрасов не мог не подумать о том, что с этими страшными силами, так или иначе, придется встретиться и ему. Немцев не сегодня, так завтра выбьют из города и порта. Но куда устремится эта масса фашистских войск? Дорога у нее одна — через узкий пролив, точнее, устье канала — Зеетиф, на косу Фрише-Нерунг, тонким клином уходящую на юго-запад. Там их спасение и возможность возвращения в свой «фатерланд». Тысячи и тысячи остервенелых фрицев кинутся на косу, и путь им должен преградить десант.

Эта мысль пришла в голову каждому офицеру и бойцу отряда, но ее перебила другая: как-то еще совершится высадка, удастся ли занять плацдарм на темном, молчаливом берегу?

Пал туман. Засочился дождь. Берег приближался. Катера по команде «Все вдруг!» резко изменили курс и стрел. Из кильватерной колонны круто повернули влево и устремились к побережью — в район приморского поселка Вальдхалле. И тут снова загремели выстрелы. Немцы били с притаившихся барж и из береговых зенитных орудий. Запылал еще один КТ. Объятый пламенем катер не отставал от других, рвался к месту высадки. Но не дошел. Десантники погибли в огне и волнах, и только двое или трое из команды добрались до цели. Они присоединились к пехотинцам.

Морякам не пришлось никого выбрасывать или подталкивать. Когда катер с минометчиками сбавил ход, бойцы, разобрав оружие, прихватив мины, уже стояли готовые к прыжку. Они смотрели на узкую полоску песка и высокие увалы, закрывавшие для них горизонт.

КТ закачался на прибрежной волне.

— Пошли! — крикнул старшина-катерник.

Как свидетельствуют ветераны, гвардии капитан Некрасов первым прыгнул с борта в холодную воду. Он не спешил. Задержался и, поднимая над головой автомат, ждал, когда покинут борт все минометчики.

«Мы были перегружены оружием, боеприпасами, — вспоминает В. Р. Ковалев. — Мне, КолеВоронкову и другим пришлось нести опорную плиту, ствол и мины. Было тяжело и страшно. Но все же кто сполз, кто прыгнул… Некоторых потянуло на дно. Но капитан был рядом и помог нам».

2

Высадка Западного отряда началась около двух часов пополуночи, когда над морем и побережьем слоился густой туман, струился дождь. Смутно светила тесная полоска песчаного пляжа, манила пехотинцев. Но до нее еще надо было добраться. Поднимая над головой автоматы и «ручники», раздвигая грудью неподатливую, обжигающую холодную воду, бойцы упрямо шагали по неверному дну. Ватники сбросили на катерах, но и набрякшие вещмешки, шаровары, сапоги тянули пудовым грузом.

В полусотне метров от берега стрелки взяли оружие на изготовку и открыли огонь. Навьюченные своими минометами, боеприпасами, некрасовцы едва поспевали за ними.

Округлые глыбы дюн заискрились ответными выстрелами.

Из-под ног внезапно ушла земля: минометчики ступили в глубокую промоину. Некрасова захлестнула волна, унесла пилотку, но он тотчас вынырнул и на плаву огляделся. Слева тонул Ковалев. Барахтаясь, захлебываясь, он не выпускал из рук «трубу». Гвардии капитан бросился к нему, обхватил за плечи и вместе со стволом миномета вытолкнул на мель. Еще горше пришлось Воронкову. Его топила увесистая опорная плита. Рубя саженками, Некрасов подплыл к нему, помог выбраться из глубины. Вдвоем они выскочили на берег.

Впереди бежали пехотинцы, карабкались на крутой откос.

По гребню дюн пролегала немецкая траншея, из нее беспорядочно били автоматы и пулеметы. К счастью, наши стрелки оказались в «мертвом пространстве», и первые пули их миновали. Гвардии капитан понял, что его поддержка необходима именно сейчас. Огневую позицию занял у самого уреза воды. Волны лизали опорные плиты, впечатавшиеся в песок. Мины были наготове — в руках, прицепленные к поясу, связками перекинутые через плечо. В секунды зарядили три уже установленных миномета, и грянул первый залп — на самую близкую дистанцию. «Хвостатые» взметнулись над дюнами, рванули на гребне.

— Как только мы зацепились за клочок земли и под обстрелом побежали к высоткам, минометчики сразу же дали огонь, — рассказывает комбат Конов. — Не скажу точно, сколько мин они выпустили. Вероятно, штук по пяти каждый расчет, и нас хорошо поддержали…

Ворвавшись в траншею, десантники завязали рукопашную и быстро одолели противника. Фашисты сдавались, бежали прочь. Преследуя их, наши стрелки встретили главные очаги вражеской обороны — то были долговременные укрепления, оборонявшие подступы к военно-морской базе — крепости Пиллау. Справа и слева, в глубине песчаных холмов простирались бункеры, блиндажи, казематы, а поодаль и доты. Чернели провалы бойниц, серели бетонные плиты, торчали трубы вентиляции. Все это возникло перед глазами, в десятках шагов…

Бой, который тотчас разгорелся в недрах высоких дюн, несомненно, представляет собой загадку. Как это в течение неполного часа (комбат считает, что он длился минут пятьдесят) шесть сотен наших автоматчиков, пулеметчиков и минометчиков, только что выбравшихся на сушу, сумели одолеть врага, который, по крайней мере, втрое превосходил их по численности, был укрыт бетоном, имел не только стрелковое, но и артиллерийское вооружение?

Безусловно, нашими союзниками были внезапность и дерзость. Пленные немцы потом показывали, что ждали нападения в полночь и, вероятнее всего, со стороны пролива Зеетиф, а потом расслабились, задремали, утратили бдительность. Но к этому следует добавить, что в конце апреля сорок пятого, как замечали наши солдаты, «немец стал не тот, что прежде». Большинство державших оборону помышляло не столько о сопротивлении, сколько о бегстве. Ждали пароходов, барж, которые прямо с косы эвакуируют их в Германию. Выросшие на гребне и показавшиеся гигантскими фигуры наших пехотинцев парализовали их волю, повергли в ужас.

«Враг был ошеломлен внезапностью, — характеризует этот бой генерал Галицкий. — Оказав незначительное сопротивление, подразделения противника сдались в плен».

Наши пехотинцы растеклись по подземельям.

— Из траншеи я кинулся в блиндаж, — вспоминает комбат. — Скатился по бетонным ступеням. Выхватил гранату. Вбегаю. Немец у телефона. «Хенде хох!» Перепуганный, он вскочил, поднял руки. Я его разоружил. Подумал: «Куда девать?.. Ведь их сотни…»

Но были и яростные стычки. В истории Городокской дивизии сказано, что в этом бою отличились пулеметчики — четырежды орденоносец Калинин и кавалер орденов Славы комсорг Китальный. Они не только прикрыли высадку и бросок стрелков, но огнем очищали траншею, били по амбразурам. Китальный гранатами уничтожил минометный расчет врага, а Калинин в блиндаже взял в плен трех офицеров и трех солдат. Один — шестерых! А группа бойцов под командованием гвардии капитана Пронина через тридцать минут после высадки уничтожила до 90 гитлеровцев и взяла в плен до 120.

После первых залпов гвардии капитан получил подкрепление. Все расчеты собрались на мокром песчаном пляже. Сюда же моряки-катерники доставили на шлюпке весь запас мин. Верный правилу «Не вижу — не стреляю», Некрасов вслед за пехотинцами вскарабкался на дюны и, быстро оценив обстановку, понял, что в ближайшие минуты он и его подчиненные нужны для рукопашного боя.

— По одному у минометов, остальные — за мной! И два десятка его бойцов с автоматами и гранатами ворвались в подземный гарнизон.

— Шабанов, Гладков, Воронков, Давиденко, я и другие, — рассказывает Ковалев, — бросились за гвардии капитаном… Он кинул две гранаты в вентиляционную трубу, а потом влетел в бункер. Там он взял два немецких пулемета… Мы тоже брали оружие, пленных…

— Я несколько раз видел Некрасова при штурме укреплений, — вспоминает комбат. — С автоматом, гранатами он и его минометчики прочесывали укрепления, выводили пленных немцев… Напористости, решительности ему, как говорится, было не занимать. И еще хочу подчеркнуть одно обстоятельство. В этой круговерти, нашей разобщенности по бетонным норам немудрено было растерять людей. Роты перемешались. Но гвардии капитан своих всегда видел, и когда подземная схватка закончилась, он сразу собрал роту, доложил мне и получил новую задачу.

Пленных оказалось так много, что это внушало командованию десанта самые серьезные опасения. Как записано в истории дивизии, после высадки на побережье было захвачено около полутора тысяч фашистских солдат и офицеров. Целая воинская часть! Их собрали на пятачке у самого берега и приставили к ним более чем скромную охрану, — много ли мог выделить десант, которому предстояло решать свою главную задачу. Как еще поведут себя эти сотни притихших, испуганных фашистских солдат, лишенных оружия, но, быть может, еще не сломленных? Они оставались в ближнем тылу нашего отряда, как кастет, занесенный над головой. Но никто из бойцов и командиров и пальцем не тронул пленных. Только иногда с тревогой посматривали на темную шевелящуюся в предрассветных, сумерках массу немецких солдат.

Вскоре их потеряли из виду: отряд переместился. Оставив бетонные укрепления, гвардейцы вышли в центр косы Фрише-Нерунг. Некрасова тоже не устраивали огневые позиции у уреза воды. Надо было перевалить дюны и выйти в густой и влажный лес.

Шел пятый час утра. Туман рассеивался, и с высоты песчаных холмов открылись незнакомые окрестности.

Если, взобравшись на гребень дюн, рассматривать косу Фрише-Нерунг, то невольно удивишься. В районе высадки десанта ширина косы едва достигает шестисот метров, но противоположного берега, омываемого заливом Фришес-Хафф, даже в ясную погоду не видно. Обзор застилает лес, занявший низины, увалы. Слева темнеют домики поселка. Редкие сосны, склонившие свои вершины под морскими ветрами, продолжаются густыми порослями осины, ольхи, граба и редкими свечками берез. Вслед за песком дюн, как бы им в контраст, темнеет стоячая болотная вода, заливающая корни деревьев и кустарников. Лес прорезает тонкая полоска шоссе, изредка высветливают поляны.

Можно себе представить, как выбирали здесь свою новую позицию и рыли окопы минометчики гвардии капитана Некрасова. Конечно, у Леопольда, да и не только у него, был соблазн: прижаться к бетонным укреплениям. Во всех отношениях это было спокойнее: за спиной — надежное укрытие. Но он сделал еще один выбор — и вывел роту поближе к шоссе, то есть поставил ее на пути отступления немцев.

Надо полагать, что он и другие десантники с надеждой прислушивались к перестрелке на востоке. С того берега должно было прийти подкрепление: там высаживался Восточный десант.

Но пока подкрепления не было.

«Конечно, десанты в основном справились со своей задачей, — писал в своих воспоминаниях генерал Галицкий. — Но в их организации были допущены некоторые просчеты: второй эшелон Восточного десанта высадился только через несколько часов, а первый высадился не там, где намечено. Все это создало тяжелую обстановку для отряда Л. Т. Белого».

Что ж, как говаривал Леопольд, повторяя знаменитые слова из фадеевского «Разгрома»: «Надо было жить и выполнять свои обязанности».

Наступило пять часов 26 апреля сорок пятого года.

Глава четырнадцатая. Последний бой

1

Немецкий подземный гарнизон был пленен, но бои не затихали. Они вспыхивали у подножия дюн, в сумеречном лесу, на тесном шоссе и полотне узкоколейки. То здесь, то там обнаруживались разрозненные группы фашистов. Из прибрежного поселка Нойтиф методично били вкопанные в землю танки и самоходки, а подавить их было нечем: десантники не имели артиллерии.

Некрасов вел свою роту среди разрывов, под свистящими осколками снарядов. Минометчики продвигались короткими, чуткими перебежками, поминутно укрываясь за стволами деревьев, бугорками, в ямах-водомоинах, сгибаясь под своим тяжелым грузом. Гвардии капитан присматривал огневую позицию. Выбор был ограничен: только узкая полоса в центре косы — главное направление отступления фашистов из Пиллау. Да и выбрать было не из чего: ни пологого оврага, ни доброй высотки, за обратным скатом которой надежно укроются минометы; то лес, то подлесок — обзор и обстрел ограничены. Наконец Некрасов остановился в неглубокой низинке, пересекавшей шоссе, — все-таки укрытие, да и заросли здесь пореже.

Приказав старшине Бояркину быстрее оборудовать огневые позиции, Некрасов выдвинулся вперед, чтобы найти себе наблюдательный пункт. Едва высунулся из-за кустов, как грянула автоматная очередь и пули распороли воздух над головой. Он распластался на прелой листве, ответил огнем из своего ППШ. Подумал, что от роты отрываться нельзя и рассчитывать на стрелковое прикрытие нечего. Настоящего НП, по всем правилам, тут не подобрать. Позади послышался шорох. Оглянулся. Полз Николай Колесов. «Спасибо. Не упускает из виду. Заменяет ординарца Короткова, Тереху». Вдвоем они для верности еще раз обстреляли кусты, где скрывался автоматчик, и, убедившись, что он уничтожен или отошел, заняли невысокий холмик рядом с огневой позицией роты: так-то верней…

Немцы не давали покоя. Отрывая окопы для минометов, протягивая телефонную нитку на КП батальона, бойцы то и дело прерывали работы. Отложив малые саперные лопатки, брались за оружие. Установив свои «самовары», некрасовцы под руководством энергичного Ивана Бояркина принялись отрывать стрелковые ячейки, а несколько человек направились к месту высадки, чтобы доставить на новую огневую весь запас мин. Они ползли под огнем…

«Хватит ли боеприпасов?» Эта мысль неотступно преследовала Леопольда. С минуты на минуту он ждал мощного удара врага со стороны пролива. Даже отсюда, из глубины лесистой косы, были отчетливо видны тяжелые и густые тучи дыма, огненные всполохи над Пиллау, и сюда доносился грохот сражения. Ясно, что наши стрелковые дивизии ворвались в город, отвоевывают квартал за кварталом, штурмуют старинную цитадель, порт с его бетонными сооружениями. Теснят и теснят фашистов, а те грузятся на баржи и катера и с боевой техникой переправляются через неширокий Зеетиф.

Сколько времени нужно немцам для этой переправы? Десятки минут — и вот они уже высаживаются на косе, скапливаются сотнями, а может, и тысячами. Конечно, офицеры организуют их в колонны и ведут на юго-запад, иного пути нет. Встреча с ними неминуема и близка.

Спокойствие и осмотрительность. Скорее закончить работы на огневой и глядеть в оба. И беречь, беречь мины. Все-таки мало их…

Память однополчан сохранила гвардии капитана в эти минуты. Волглое обмундирование, так и не просохшее после морской купели, обхватывало крутые плечи гребца, всю его стройную, крепкую фигуру. С неизменной трубочкой в руке, с автоматом ППШ на груди и вторым — трофейным «шмайссером» — за спиной, он придирчиво оглядывал скороспелую оборону. Прежде чем подняться на невысокий холм, где был отрыт окопчик его НП, он, улыбаясь, спросил:

— Ну как, ребята, устоим?

— Устоим, не впервой, — ответили ему, хотя, даже зная общую обстановку, минометчики вряд ли полностью представляли, что вскоре произойдет на этом клочке приморской земли.

— Не пропадем!

Шел седьмой час утра. Как отмечено в боевом донесении, в 6.10 первые подразделения противника, переправившиеся через пролив Зеетиф, натолкнулись на рубеж, занятый морским десантом. Колонна немцев силами до полка развернулась в плотные цепи и обрушилась на батальон гвардии майора Конова.

Телефонная связь тотчас оборвалась, и Некрасов, как мог, из окопа на холмике, выкрикивал команды. Минометчики дали несколько залпов. Разрывы ложились в гуще гитлеровцев, но те, невзирая на потери, атаковали с отчаянием обреченных. Они ворвались в боевые порядки батальона и расчленили его.

Если еще десятки минут назад впереди, слева и справа минроту прикрывали редкие цепи наших стрелков, то теперь такого прикрытия не было, приходилось рассчитывать только на собственные силы.

Соседний батальон гвардии майора Федорова, того, что в Кенигсберге штурмовал грозный форт № 10 и овладел им, встретил противника дружным огнем, но остановить его порыва не смог. Сжатый в кулак вражеский полк пробился таранным ударом, круто сманеврировал на запад и вышел к открытому морю. Немцы знали, что делали. Там, на берегу, под малочисленной нашей охраной находились плененные десантом гитлеровцы — около полутора тысяч. Как только немецкий полк соединился с ними, его командир, полковник, приказал без промедления и разбора расстрелять десять солдат, сдавшихся в плен, а остальным, устрашенным расстрелом, тотчас найти оружие и сражаться против русских, искупая свою вину. Вряд ли все они выполнили его приказ, многие укрылись или бежали, но, несомненно, прорвавшиеся к морю фашисты получили значительное подкрепление.

Таким образом, часам к семи утра минометная рота Некрасова, как и батальон, и весь Западный отряд, дрались в полном окружении. Позади был немецкий полк вкупе с вооруженными пленными, а с фронта, от пролива, надвигались все новые подразделения врага, и силы их были неизвестны нашим командирам. Десант оказался раздробленным на группы. «Куда ни глянь, — вспоминает Абдулла Башарович Шабанов, — везде фрицы».

— Локтевая связь между нашими подразделениями была утеряна, — отмечает Конов, — телефонная связь — тоже, лишь иногда ко мне доползали посыльные от рот. Оборонялись, как получалось после вклинения фашистов, повзводно, поотделенно, а то и стихийно возникшими группами. Все обратилось в запутанный клубок…

Сама местность Фрише-Нерунг представляет собой образ этой сложной, чересполосной схватки: густые, чашеобразные заросли и редкие открытые участки, перелески и кустарники, дюны на побережье, сжатая деревьями шоссейка, низкая насыпь узкоколейной железной дороги, разбросанные домики поселка, песчаные откосы и застойные болота. И на каждом десятке метров происходили стычки, перестрелки, атаки, рукопашные схватки.

Наверное, описать во всех подробностях этот отчаянный бой просто невозможно. Чтобы дать хоть некоторое представление о нем, приведем лишь отдельные эпизоды, запечатленные в рукописной истории соединения и листовках, выпущенных политотделом Городокской дивизии. Из них явствует, что страшное в сорок первом и начале сорок второго года понятие «окружение» для наших десантников сорок пятого года не существовало. Паники не было и в помине. Наши стрелки уверенно и бесстрашно дрались в замкнутом кольце, и не только оборонялись, но и наступали, беспрестанно проявляя боевую активность.

В тот час принял неравный бой стрелок гвардии младший сержант Скрипай. Вместе с бойцами отразил контратаку врага, а потом прополз к немецкой пушке и взял в плен орудийную прислугу. Через некоторое время он же захватил автомашину. Участвуя в шести атаках, захватил около сотни гитлеровцев.

В критический момент, когда орава фашистов грозила смять горстку гвардейцев, гвардии младший сержант Богачкин выкатил на прямую наводку трофейную пушку и открыл огонь по немцам. Его бойцы Сопчук и Селезнев подносили снаряды, а Богачкин бил в упор, без промаха. Гвардейцы отразили контратаку врага и сами его атаковали.

Когда на другом участке косы гитлеровцы подтянули орудие, то гвардеец Абель прокрался к ним во фланг и пулеметным огнем снял расчет. Его самого взял на прицел фашистский снайпер, но последнего опередил гвардии младший сержант Краснов — поразил первым выстрелом.

Вместе с пехотинцами сражалась команда наших моряков с сожженного фашистами катера, моряки метко били врага из пулемета и автоматов.

Все это происходило в сотнях, а то и в десятках метров от Леопольда Некрасова. И в прежних боях ему не раз приходилось отрываться от бинокля и карты, брать в руки автомат и вместе со стрелками отражать натиск врага: он был верным подданным пехоты, но такого, как здесь, на косе, он не испытал за все минувшие годы войны. В течение нескольких часов он объединял в себе и минометного, и стрелкового командира. Он верно рассчитал, заняв НП рядом с огневой позицией, и когда его рота оказалась в кольце, капитан был с ней — в стрелковой ячейке неподалеку от комсорга Николая Колесова, старшины Ивана Бояркина, близ расчетов Абдуллы Шабанова и Федора Воронкова. Предусмотрительный и запасливый гвардии капитан еще в дюнах вооружил минометчиков трофейными «шмайссерами» и пулеметами. И наряду со своими автоматами они пригодились: немцы были так близко, что отбиваться пришлось стрелковым оружием и гранатами.

— Берегите мины, берегите мины! — повторял бойцам командир роты. Но запас мин, да и патронов, непрестанно таял. Он резко уменьшился во время боя с немецкими самоходками. Одну из вражеских колонн сопровождали два «фердинанда». Прикрытые броней немецкие пушки расчищали путь своей пехоте. «Фердинанды» продвигались в нескольких сотнях метров от минометчиков, и те ясно видели черные кресты на их бортах, огненные всплески из стволов… Некрасов испытывал ярость и беспомощность. Мины бессильны. Хотя бы одно орудие сюда. Что он может сделать? Все-таки может. Отобьет, отсечет фашистскую пехоту от самоходок, положит ее… С привычной быстротой подготовив данные, подал команду:

— Огонь!

Ударили всей ротой, окружили «фердинанды» кольцом разрывов. Немецкие пехотинцы залегли. И «фердинанды» тоже не прошли, их гранатами подорвали наши стрелки. А боеприпасы у минометчиков таяли и таяли…

Минул час боя у шоссе, а мины подходили к концу. Их оставалось не более десятка. Да и патронов было маловато. Некрасов с горечью подумал, что очередной натиск врага ему и встретить нечем. Он мучительно искал выхода.

2

Поистине кто ищет, тот всегда найдет. Помог случай, нежданная удача. Но если бы не она, Некрасов все равно не оставил бы роту без боеприпасов. Попытался бы пробиться к комбату, чтобы добыть патроны, совершил бы дерзкую вылазку к немецким минометчикам, попытался бы добраться до Восточного отряда… Что-нибудь да придумал. А пока он по-пластунски подобрался к шоссе, чтобы осмотреться, и вдруг увидел повозку. В двух-трех сотнях метров. Конь, видимо, был убит, и несколько немецких солдат толкали эту повозку. Некрасов тотчас оценил ее груз: ящики с боеприпасами, патронные цинки. Целое богатство.

Он опрометью кинулся на огневую. Скомандовал ближайшему расчету: «За мной!» Этот эпизод так передает Шабанов:

«Создалось безвыходное положение. Чем стрелять? Нечем. И вот тогда умный наш герой Некрасов нашел выход. Он углядел, что справа по дороге немцы волокут арбу с большим грузом. «Ну, братцы, пойдем на «ура»! — крикнул наш капитан. Мы поднялись и с криком «ура!» бросились на врага и захватили арбу. В ней оказались ящики с патронами, гранатами и мины 81 мм. И все пошло в ход. «Бейте врагов беспощадно», — говорил нам капитан. И мы били».

Уважаемый Некрасовым Абдулла Башарович Шабанов, которого он наряду со старшиной Бояркиным назначил своим заместителем, вспоминает, что минометчики вели прицельный огонь немецкими минами, потому что этому делу были обучены еще в городокских боях. Но и трофейных боеприпасов им не хватило до конца этой, казалось, бесконечной схватки.

Немцы вновь надвигались, рвались на юго-запад, к своему спасению. Отряды, группы противника даже не успевали развернуться, густыми колоннами, толпами кидались на нашу оборону. И все чаще минометчики обращались в пехотинцев, отстреливаясь, бросками разрывая кольцо врага. «Но сколько мы ни бились, враг был сильнее. Много, много было немцев, — свидетельствует Шабанов. — Они нас снова стали окружать. Гляжу, вскочил наш командир, кричит: «Братцы, ни шагу назад! Там море — тут немцы. Бейтесь до последней капли крови!» Все время рядом с гвардии капитаном находился Николай Колесов, который в десанте заботливо и самоотверженно заменял ему друга, связиста и ординарца Терентия Короткова.

И в девятом и в десятом часу минометная рота, как и другие подразделения десанта, держала круговую оборону. Но около десяти часов она не смогла устоять на своей огневой позиции. К этому времени поток фашистов от переправ бурно возрос, а их натиск стал еще яростнее. Они давили массой, остервенело шли на приступ, пренебрегая жертвами. Наступил момент, когда минометная рота была окружена почти вплотную. Враги были рядом. Воздух свистел от выстрелов. Дымы застилали обзор. Солнце накрылось мглой. И Некрасов почувствовал, что надо вырваться во что бы то ни стало.

— Товарищи, ребята! — крикнул он. — Живыми не сдадимся. Берегите последнюю пулю — себе.

Как мог, он организовал этот бросок. Скомандовал: «В цепь!», объяснил, что атаковать вслед за выстрелом из миномета. «А было нас девятнадцать человек, и всего десять мин, — пишет Шабанов. — Меня одного капитан оставил у миномета. Сказал мне: «Ну, дорогой Шабанов, дадим последний удар. Или нам конец, или паразитам хана». И еще добавил: «Шабанов, береги мины». Нейтральная полоса была не больше ста метров, а за ней — фрицы. Я дал два выстрела — фашистам прямо в ноги, а в это время Некрасов и все минометчики кинулись с криком «ура!» и врага потеснили. Бились и огнем, и прикладами, и кулаками. Тяжело ранили Николая Воробьева… Многие фашисты не выдержали, бежали или сдались».

Но до конца боя было еще далеко. С барж и катеров продолжали высаживаться немецкие солдаты и офицеры и, как стадо разъяренных быков, рвались по косе, все еще надеясь на спасение. Теперь уже не строились они в колонны, не разворачивались в цепи, их командиры потеряли власть, организованный отход превратился в беспорядочное бегство. Кое-как сбивались в группы, захватывали повозки, машины, а чаще мчались дикими толпами, стреляя на ходу. Минометчикам трудно стало разобраться в этом хаосе, найти свое место. Мины кончились, и отбивались только автоматным огнем, прикладами, а то и кулаками. «Пошла такая война: играли в чехарду. То враг попадался в кольцо, то мы. Но в плен ни один из наших не сдался…»

Атакуя и обороняясь, Некрасов не отступал от своего заветного правила, рожденного еще под Городком: держаться дружно, не бросать ни одного бойца, сохранять оружие. Сколько раз меняли позицию, а рота была вся вместе. Капитан зорко следил, чтобы легкораненые не отставали, чтобы товарищи им помогали, а тяжелораненого Воробьева попеременно несли на руках. И все минометы тащили с собой.

— Большой заслугой гвардии капитана Некрасова я считаю не только его личную храбрость, инициативу и сильную волю, но и умение самостоятельно организовать сложный бой, — говорит комбат Конов. — Лишенный связи со старшими начальниками, он все делал решительно, на свой страх и риск. Ни секунды не бездействовал. Как и при высадке, и в дюнах, он все время держал роту крепко, не терял управления, руководил людьми, вдохновляя их личным примером.

Весь этот страшный бой с его обороной, атаками, окружениями, вылазками, рукопашной борьбой начался в 6.10 и завершился около 12 часов дня, когда подразделения Восточного отряда соединились с поредевшими, измученными непрерывными схватками группами Западного отряда, а через пролив Зеетиф хлынули подразделения наших двух стрелковых дивизий и погнали врага на запад.

Ни Леопольд Некрасов, ни комбат Конов в полной мере не могли оценить тогда все значение и весь смысл прошедшего боя. Конов на листке полевой книжки набросал лаконичное боевое донесение, всего несколько строк: «Закрепившись на указанном рубеже, батальон был атакован большими силами при поддержке двух «Фердинандов». Противнику удалось обойти батальон. В течение последних шести часов противник шесть раз ходил в контратаки. Захваченный плацдарм был удержан до подхода наших войск».

Много лет спустя, характеризуя действия всего Западного десантного отряда гвардии полковника Белого, командующий 11-й гвардейской армией генерал Галицкий в своих воспоминаниях отметит:

«Его подразделения выдержали по 8–10 контратак. Однако, несмотря на это, героически сражавшиеся десантники выполнили свою роль».

Шесть сотен наших десантников-гвардейцев на узкой полоске омываемой морем косы противостояли многим тысячам фашистов. Выстояли и победили. И был среди них, в числе самых мужественных и умелых гвардии капитан Леопольд Некрасов, бывший московский школьник.

Шел первый час дня 26 апреля 1945 года.

Леопольд стоял у подножия дюн, под тремя невысокими кряжистыми соснами. Бой уходил на запад. Стихали выстрелы. Оседали тучи дыма и пыли. Светлело солнце, острыми бликами сияло море.

Леопольд улыбался. Раскуривал трубочку.

Таким его запомнили однополчане.

Конечно же, гвардии капитан испытал упоение победой, светлое чувство освобождения и отдыха. Страшный экзамен миновал. Все позади — и он жив. Даже не ранен. Впереди — ясность, вокруг весна с первой изумрудной травой и нежной листвой на деревьях. Все — хорошо. Родная Городокская дивизия живет уже по законам мирного времени. Новости, которые принесли наступающие части, прекрасны. Советские войска ведут бои в Берлине.

Он сделал свое дело и снова, как после Кенигсберга, может мечтать о будущем. Наверное, в лагере Тереха взял у почтальона свежие письма, и среди них, конечно, есть из Москвы, от Рины…

Некрасов улыбался, когда бойцы подвели к нему четырех пленных немцев. То были старшие офицеры. Поникшие, растерянные, они с испугом глядели на юного голубоглазого русского капитана. Леопольд шагнул к ним, чтобы допросить. Не успев погасить улыбки, потягивая трубку, он задал первый вопрос… Рядом с ним стоял Николай Колесов.

Этот момент Абдулла Шабанов запомнил на всю жизнь.

…Грянул взрыв. Столб огня и дыма поднялся над тремя соснами. Дым еще не рассеялся, когда бойцы увидели лежавших навзничь Колесова и гвардии капитана. Как потом установили, стрелял какой-то фашистский танк, удиравший на запад. То был последний выстрел на этом участке косы Фрише-Нерунг.

Бойцы кинулись к командиру и комсоргу. Оба были бездыханны.

Некрасова и Колесова похоронили на окраине немецкой деревеньки Каддих-Хакен, в 50 метрах от шоссейной дороги, ведущей на Пиллау.

Он погиб за две недели до Победы. 29 июня ему было присвоено звание Героя Советского Союза. Посмертно. А спустя месяц, 23 июля, Леопольду исполнилось бы 22 года.

Послесловие

На Балтийской (прежде Фрише-Нерунг) косе есть братская могила. Тщательно побеленные бетонные постамент и стела увенчаны изображением ордена Отечественной войны. Ухоженный, яркий цветник. В цветах утопает медная плита, на которой выбиты 72 фамилии солдат и офицеров. Первая: гвардии капитан Л. Б. Некрасов. Его прах перенесен сюда несколько лет тому назад, и теперь Леопольд покоится вместе с боевыми друзьями.

От братской могилы начинается улица Некрасова. Его имя носят также поселковая школа, пионерские дружины в Балтийске и других городах и селениях Калининградской области.

Пройдем по улице Некрасова. Повернем на северо-запад, поднимемся на прибрежные дюны — и перед нами откроется море. От него трудно оторвать взгляд. Голубовато-серое, оно даже при сияющем солнце кажется суровым, холодным. Балтика! Ближе к берегу, метрах в ста пятидесяти — двухстах от него, вода резко светлеет, ограниченная четкой, будто прочерченной, линией. Тут начинаются мели. Сюда ночью 26 апреля 1945 года подходили морские катера-тральщики, здесь высадился десант.

А далеко на горизонте маячат корабли. И идут они во все концы света. Время от времени этой голубой дорогой проплывает ладное, красивое судно — СРТ, средний морозильный траулер «Герой Советского Союза Леопольд Некрасов». Более десятка лет бороздит траулер моря и океаны, совершая дальние походы. И глядя на это судно, невольно вспоминаешь стихи Владимира Маяковского, которые Леопольд читал своим минометчикам:

Эти строки теперь относятся и к самому Леопольду Некрасову.

Как на Балтике, так и в Москве помнят о нем.

Пионерская дружина 7-й средней школы, здание которой находится теперь неподалеку от Ленинского проспекта столицы — на улице Н. К. Крупской, носит имя Героя Советского Союза Л. Б. Некрасова. Его первым называют на традиционной школьной перекличке, посвященной Празднику Победы. В центре школьного здания, на самом видном месте, всегда украшенный живыми цветами висит его последний портрет. Мы, его друзья, глядим на него, и на память приходит фронтовое письмо Леопольда Октябрине Ивановой:

«…И пусть спрашивают о Некрасове на вечере в школе, отвечай смело: скоро вернется, скоро мы все придем в 7-ю непобедимую и покажем подрастающим юнцам, как умели жить, воевать, переживать все и веселиться «старики».

И видится нам, выпускникам сорок первого года, что, солнечно улыбаясь с портрета, он говорит эти слова нынешним школьникам.

Ты вернулся в Москву, наш Леопольд, наш герой, гвардии капитан Некрасов!

Оглавление

Шмерлинг Семен Десант. Повесть о школьном друге

  Вступление

  Глава первая. Замоскворечье

    1

    2

    3

  Главая вторая. Схватка

    1

    2

    3

    4

  Главая третья. Встреча

    1

    2

  Глава четвертая. Родная Краснознаменная

    1

    2

  Глава пятая. Город Городок

    1

    2

  Глава шестая. Томик Маяковского

    1

    2

  Глава седьмая. Подданный пехоты

    1

    2

  Глава восьмая. «Сорвиголова»

    1

    2

  Глава девятая. Полевая почта 29 454

    1

    2

  Глава десятая. Фляга с балтийской водой

    1

    2

  Глава одиннадцатая. Сорок самых счастливых дней

    1

    2

  Глава двенадцатая. Старая кирха

    1

    2

  Глава тринадцатая. Доты в дюнах

    1

    2

  Глава четырнадцатая. Последний бой

    1

    2

  Послесловие