кукушечкой пощебечет по-своему, и вздохнет, и так ее заденет, что ты за конторкой пишешь, что затоскует вдруг (неожиданно) о "Карета подана!" и "Пардон, мадам, я наступил на ваш шлейфик, он, подлец, оторваться изволил, вон в том углу, крыски доедают, не сочтите за невоспитанность, мой папа был потомственный дворянин, а я сын своего отца (сын за отца не отвечает), а эти буржуа, эти рантье, эти, пардон, мануфактуры, где она - старая, добрая Русь?"
"Где она, старая, добрая Русь? - воскликнет председатель клуба ревнителей современной уральской литературы. - Она разлита по этим страницам, тут и кресло плетеное, и часы с кукушкой (Кизи, Форман), тут и луга, и крестьяне, и первая паровая мельница (благородный идальго), тут и пастушка Изольда уединилась в дуброве (дубраве) с молодым барменом Тристаном".
"В каждом из нас жив этот Тристан, этот Фредерик, этот Гаврила, эта девушка с букетом ландышей под старинными часами, этот юноша (со взором горящим) под часами у своего памятника (приду в четыре), эти голуби, эти дубравы, эта избушка на курьих ножках, повернись она хоть к деревне лицом, хоть к городу, извините, задом", - вздохнет в обзоре запуганный редактор отдела критики.
Но кончится пленка.
1988 - 1989
Абстрактная проза
Автор осваивает современный и доступный ему (не все номера "Родника", "Митиного журнала" и "Сине фантома" доходят до Свердловска) литературный авангард. Начитавшись Андрея Левкина, петербургского андерграунда и магической критики, автор вдохновенно месит ночами мясо текста, отдаваясь виноградным метафорам, смутной образности и садистскому синтаксису.
ПЕСНЯ ПЕСЕН
Она вечно жила в деревянном, как жид, угловато-кургузом домике в странном районе большого города, в некоем аппендиксе, отрастающем от одной из довольно еще центральных улиц в неожиданно скоропостижную глухомань; недалеко от маленькой железнодорожной станции, так что по ночам хорошо были слышны тамошние профессиональные радиомонологи, из которых особо вычленялись две беспрестанные фразы: "на первом сортировочном нечетная разборка" и "на третьем сортировочном воздух до хвоста", - он счел такое сочетание если не гениальным, то выдающимся и сразу захотел здесь остаться; он счел это ее ворожбой - если мужчина, фантазируя с большей или меньшей степенью натужности, упорно строит на себе и вокруг себя контексты, способные выявить его сущность или, во всяком случае, его демиургические возможности, то женщина сразу умеет найти для себя ту единственную точку, вокруг которой давно, оказывается, сгруппированы все требуемые причиндалы - им не хватало центра, чтобы стать единой структурой, она им собой этот центр обеспечила, как звездное небо обеспечивается - для того, чтобы быть собственно звездным небом, а не набором блесток - нашими стационарными взглядами; он сразу счел это сочетание гениальным и захотел - я пока не знаю, смог или не смог, остаться; мне это сочетание оказалось необходимым для того, чтобы войти в этот текст, и я лишний раз понял, что чаще надо выходить из дома, ибо сам бы я, конечно, таких блистательных формул, из которых можно вытащить, как мышь из норы за спагеттину, заранее любимый некоторым количеством населения текст, никогда не придумал бы - и не придумал. А она жила параллельно этим радиооткровениям уже вечно, они были для нее частью природы или обихода иногда, моя окна или проращивая чечевицу, она распевала эти фразы на разные мелодии - протяжно-колыбельно, раздумчиво или задорно, иногда, выйдя из пены морской, она заворачивалась в них - благо длина позволяла, - как в пляжное полотенце, а потом долго лежала на нездешнем гранулированном песке, запрокинув голову, впитывая солнечные лучи, как его поцелуи, и чуть загадочно улыбаясь тому, как шершаво-приятно касаются сосков слова "сортировочном" и "воздух" - вернее, на каждый сосок приходилось по две буквы - "ов" и "зд"; иногда эти фразы казались ей бесконечными инвертированными змеями, усыпанными, как оспинками, по всей длине, как перфокарты, ровными рядами вентиляционных дырочек, но ей было лень и некстати бояться этих змей. И она не боялась.
А у него к этому моменту - текста и жизни - уже была привычка: носить всегда и везде с собой горстку маленьких, невесомых почти пирамидок округлых, сантиметра три высотой, невнятно-бежевого приятного цвета; они вкладывались друг в друга, как любовные люди, и лежали в кармане необременительной стопочкой; а вообще-то хранились они дома, в сундуке, их изготовили по спецзаказу в какой-то душеспасительной конторе, в количестве нескольких десятков тысяч, и он обращался к сундуку каждый раз, когда в кармане пирамидки заканчивались. Однажды он не смог вовремя пополнить запас: несколько дней не попадалось домой, карман опустел, он беспокоился, суетился, у него заболели глаза - словно какие-то сгустки зрения вылетали из них, как испарялись, но тут же конденсировались в колючие жгучие точки, чтобы с неумолимостью вонзиться обратно в сетчатку и пойти - у них были смещены центры тяжести - гулять по
