Так хохотал Шопенгауэр [Александр Юрьевич Силаев] (fb2) читать онлайн

Силаев Александр Так хохотал Шопенгауэр ^[1]

Русская антинародная былина, она же книга для всех и ни для кого

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Артур Шопенгауэр — мессия, пророк, Спаситель и т. д.

Вторник, он же Ромуальд Адрианович Пуговкин, он же Александр Александрович Железов, он же Бомж и Ученик — депутат Государственной Думы, председатель РПНД, кандидат в президенты

Алеша Попович

Добрыня Никитич — крутые парни

Илья Муромец

Адик и Нап — очень крутые парни

Дюймовочка — симпатичная девушка без комплексов

Предиктор — усталый мужчина 50 лет, тайный лидер мирового масонства

Пахан — заурядный пахан

Щелкопер — заурядный щелкопер

Васюха — мужичок

Малый в Кепчонке — еще один мужичок

Супруга Малого — бабенка вышеназванного мужичка

Христос, Кант, Мамардашвили, Толстой, Набоков, Жириновский, Березовский, Гусинский, Цой, Гребенщиков, Гаусхофер, Юнг, Шредингер, Сталин и остальные — упоминаемые люди

Братва — китежские пацаны

Народ — это народ

Время действия и место: равнины Евразии, примерно 1991 — 1998 гг.

ПРОЛОГ, В КОТОРОМ ЗАВЕДОМО НЕТ НИЧЕГО СЕРЬЕЗНОГО

Отольются кошке мышкины слезки!

Отольется мышкам мировая контрреволюция!

Отольется неграм мировое китайское владычество!

Отольются русскому народу его исконние душевные качества. Отольется козлу, что нелюдем на свет появился. Отольется козе, что замужем за козлом. Отольется и козлятам расовая неполноценность. Отольется Гегелю мировой прогресс, а Достоевскому лохматая философия. А уж о Толстом промолчу, чего к ночи мудрого поминать? Тому за все сполна отольется, а за вегетарианство — особенно. Оно ведь как по истине-то? Сегодня поросеночка пожалел, завтра сам захрюкал. Сегодня теленочка обласкал, а завтра пошел с ним травку щипать. Человек — это звучит гордо, сказал Васюха, доедая сапог. Хрустит Васюха и радуется, что сапог-то деликатесный, импортный, дезактивированный.

Отольется масонам застарелая возня с розенкрейцерами. Отольется арийцам их добродушие. Отольется пролетариям обгрызенный хвост. Отольются Христу погорелые дурачки-староверы. Отольется иезуитам Жаннушка д'Арк. Отольются большевичкам неповешенные буржуи. Отольются либералам красные партизаны. Отольется рейсфюреру СС освенцимская печурка. Отольются Ганди туземские чудеса.

Отольется мировой науке неопознанный лежащий объект. Отольется неопознанному обьекту его опознание. Отольются некросадисту отрезанные уши, вырванные сердца, выколотые глаза. Как же не отлиться-то?

И победит на всей Земле справедливость. Каждому Сеньке — по шапке. Каждой кухарке — по Британской Империи, чтоб поуправляла до счастливого визга. Каждому лоху — рай. Каждому крутому — триста миллионов лохов под начало. Каждому праведнику — твердость в вере. Каждому безбожнику разврат да вино. Каждому мужичку — избранницу. Каждой бабе — по зубам. Вру, конечно, каждой бабе — по заморскому принцу. Чтоб на черном «кадиллаке» и трахал до одури. И чтоб начитан был, и не абы как!

Каждому Энгельсу коммунизм. Каждому Христу воскресение. Каждому вору везение. Каждому оперу пять тысяч выловленных воров. Каждому мечтателю воплощение. Каждому алкашу почет и уважение, народная любовь и посмертная слава. Чтоб детей водили к памятнику и поучали, тыкая взрослым пальцем: смотрите, сопливые, захоронен здесь сам Ван Ваныч, богатырь-мужик: поллитру за раз выдувал и плакал: еще хочу: выдувал еще поллитру и на следующий день снова: и так протянул полвека: прославил страну и загнулся в неравной схватке с болезью храбрых. Вот вам, щенки, повесть о Настоящем-то Человеке.

Пусть у каждого шахтера заведется джип. Пусть каждая поселковая училка вырастит Ломоносова. Пусть каждый прыщавый повстречает в жизни Большую Любовь. Пусть каждый маньяк вволю нарасчленяет трупов. Пусть никто никого не обидит. Пусть всегда будет солнце, мама, я.

Всегда будет мир да весна, трава да птицы, водка да хлеб. Каждый встречный — брат, а если встречная — то сестра. Под каждым кустиком дом, а в Швейцарии недвижимость.

И каждая капля дождя таит в себе очищение, отмену грехов, приглашение к жизни и обновлению. И каждый человек — это свято, потому что в каждом частица Бога, а святость Бога не подлежит обсуждению. Напомним, каждый потенциально Бог. Надо только разбудить в себе тишину и вспомнить забытое. И вот тогда каторжники и лиходеи обращаются в двенадцать апостолов.

Что еще?

Большому кораблю — большое корыто.

Большой свинье — большую поляну.

Маленькому человечку — большое счастье, до хрена счастья, полные штаны счастья, счастья до тошноты. Чтоб он, бедняга, уже и несчастья возжелал, а ему, сиротливому, все равно — Счастье: на, бери, подавись.

Каждой басне хэппи-энд. Каждому веку счастливую концовку. Каждой судьбе заслуженную нирвану. Каждому ребенку стать взрослым. Дураку поумнеть. Слабаку посильнеть. Пожилой толстухе выиграть конкурс миссис Галактика. Ну и конечно, каждому познать внеземные цивилизации. Без этого никак, кранты без этого, это — как пить дать.

Ну и здоровьичка всем. Чтоб голова с перепою не тужила, чтоб сопли Волгою не текли, печенка не грустила и аппендикс на жизнь не жаловался. А деньги разделим по-честному: хорошим дадим по-хорошему, остальнм дадим чуток меньше, на закупку ГСМ хватит — и довольно с них. Дальше пусть сами разбираются.

Главное: всем сетрам по серьгам.

Всем — Знания.

Чтоб не таращился мужик на Логос как баран на новые ворота. Чтоб малолетки познали не только контрацептивы, но и абстрактные законы, по которым крутится мир. Чтоб поняли: нет в философии ничего абстрактого, все конкретно, а абстракция — та сетка, которую ты набрасываешь на жизнь, и жизнь ловится в нее, сучит лапками, машет хвостиком, но уйти не может, сетка берет ее целиком.

Главное, чтоб у всех проснулось желание. И не только нарушить пресловутые десять заповедей, но и чего посерьезнее: заняться, скажем, саморазвитием.

Будет вам тогда любовь да весна, ромашки и одуванчики, розы и незабудки, счастливые семьи и сытые глаза, у кухарок — по Британской Империи, у бомжат — шелестящие пачки денег, у всех — по достойной жизни и любимому человеку.

Только зачем вот?

Ерунда какая-то получается.

Империя одна. Денег мало. Не все умеют любить. А постоянная весна нонсенс. И не всем доставляют удовольствие одуванчики. И зачем это училке растить Ломоносова? Сам вырастет, чай, не дурак. И что значит: каждому прыщавому Большая Любовь? А убивать кто будет? А насиловать? А кто нам в терзаниях будет толкать науку?

Сохнет бедная наука-то, грызет сухарь.

А чем занимается счастливый в любви?

Любовью, конечно, если не чудильник, как А.А.Блок.

А наука тем временем — сохнет!

Человечеству просто дозарезу потребны несчастные в любви, а также нищие и неудовлетворенные, агрессивные и вонючие. С несчаст ными в любви разобрались…

А чего это нам нужны нищие?

А чтоб революции делать. Стоит у власти чудолох типа Николая Второго, а его хоп — к расстрелу со всей семейкой. А чтоб знал, мудила, как народцем заправлять правильно. С народцем как надо? А как Нап поступал. Стоял он у королевской резиденции, а там козлы-санкюлоты бунтовались, 1790 год на дворе. Орали чего-то санкюлотское, про свободу все поди, про равенство да про братство. Всякую хрень, короче, несли: они, мол, тоже люди, прав им, бедным, подавай. Во блин, подумал Нап, чего санкюлоты хотят-то. А не много ли пидарятам надобно? Сюда бы батарею, облизнулся артилерийский офицер Нап. Человек пятьсот разложить на кровавые кусочки, остальные наладятся. И возлюбят снова короля-батюшку. Но нет, убоялся монарх батарею выкатить. Размазня он, Людовик-то. Вот за невыкаченную пушку его и гильотинировали. Вместе с супругой, само собой. И подвальный расстрел смиренного Николая со всем пресвятым семейством — единственное, что марксисты сделали верно.

(На взгляд Бога марксисты ВСЕ делали правильно, вообще все, за что ни брались. Священников, например, убивали. И эсэсовцы все делали правильно. И гестаповцы. И штурмовики Рэма. И инквизиторы нормально с колдунами боролись, под самый корешок изводили всяких свободоборцев. Поясню: мы в некой плоскости, где человеческие оценки не работают, там их нет, не та плоскость. Просто все, что происходит, то происходит. Если Чикатило резал девочек и мальчиков, то все равно происходит то, что происходит. Чикатило — само собой, это нормально. Если скажите, что Чикатило — это ненормально, то это не значит, что прав кто-то из нас. Это значит, что вы в другой плоскости. Если сердитесь — ваши проблемы, как говорят циничные заокеанские англосаксы. Если сердитесь, что вам говорят банальности — прошу простить. Таких, как вы, не так много, и вы прекрасно об этом знаете. А Васюха, между прочим, все сапогом хрустит, лопает и слюнки пускает, вкусный он — простяцкий сапог.)

Еще о нищих? Нищий нужен, чтоб карась не дремал. Нищий нужен, чтоб свинья не телилась. Нищий нужен, чтоб летним утром заморить в лесу червячка. Нищий нужен, чтобы веточкой на песке выводить бессмертные строки. Нищий нужен, чтобы крутой мужик посмотрел на него и вдучиво произнес: во бля, какой я крутой! Он ведь, бедолага, и не расчухает, что крутой, не будь рядом нищего. А так смотрит на него крутой и радуется. И всем хорошо. Нищему тоже радостно: смотрит он на крутого и думает себе: а ведь трудом-то праведным не наживешь палат каменных: стало быть, на верном я пути, а вон тот крутой на неправедном.

И не вздумайте голь перекатную изводить! Без нее никак. Без нее и рыбку не вытащищь из пруда. Без нее и вода под лежачий камень не потечет. Без нее и работа в лес не убежит, одним словом — никуда без нее. А экономисты пугают, и министры пугают, и народные депутаты: изведем-таки голь перекатную, сделаем всех довольными и круглыми, сытыми и гуманными, богатыми и толерантными, догоним Арктику по уровню взрослой жизни и Зюганду по уровню детской смертности. Не думают, охальники, чего говорят. Зюганду они нам догонят…

А еще нищие могут баррикаду построить. Вот потехи-то!

А вот как быть с агрессивными и вонючими, они-то зачем нужны, какая жизни в них надобность, какой толк и польза практическая?

А большая.

Постучите — и откроется вам.

В жизни ведь все нужно, и такие, и сякие, и серо-бурые, и голубые, и красные, и бог весть какие. Тут доказывать не надо, самое главное, все без нас все доказано и за нас, и не за один миллиард лет до рождества Христова.

Разумеется, говорил Заратустра, а Лао-цзы с Буддой сидели рядком и подмигивали. Соглашались, наверное.

Только справедливости не надо и счастья.

А то с ними одна хреномуть.

ГЛАВА ПЕРВАЯ, В КОТОРОЙ ШОПЕНГАУЭР МАТЕРИТСЯ

А ну-ка посмотрим, кто на водочку силен, сказал Добрыня Никитич, спрыгивая с ретивой кобылки. А у меня муромский портвешок, горланил Илюха. А ну-ка посмотрим, кто в ответе, прищурился Лаврентий Палыч. Никак, татаромасоны? А ну-ка посмотрим, кто поумнее меня, захохотал Шопенгауэр, всаживая пулю в десятку.

И это было только начало…

Дюймовочка занималась с жабой лесбийской любовью. Это доказано Гаусхофером, Юнгом и Шредингером. Три разных метода, три жизни, три пути. Три стиля доказательства. Жаба геополитична, символизируя семитскую расу и ее проникновения в Шамбалу. Жаба — архетип. В то же время жаба подчиняется общим закономерностям, характерным для волновой функции. Жаба частица. И в то же время — волна. И в тоже время существо, которое хочет любви. Хотя бы от Дюймовочки, если нет под рукой или под ногой царевича-паренька. Так хочется любви, в конце-то концов. Дюймовка ведь современных взглядов. Так и ласкали они друг друга три дня и четыре ночи, в принципе — две гетеросексуалки.

Нап умел и любил разговаривать с большой массой людей. Риторический прием один, сказывается основная профессия: батарейка ставится напротив и начинается задушевное. Нап славился своей лаконичностью. Немногие решались беседовать с ним начистоту. Переспорить было невозможно. Только циклоп Кутузов убедил, что больше понимает в национальных особеностях родной географии. Бородино, кстати, выиграл Нап. И по жизни Нап выиграл. У того же Кутузова. Толстой этого не понял и не отразил. Или не захотел отразить. Он не раскрыл образ, а за это на выпускных сочинениях ставят два. Ладно, кто мудреца к ночи помянет — тому глаз вон…

Адик более внятный вегетарианец. Он не хотел второй мировой. Зубами грыз ковер, когда узнал, что Франция и Англия ее начали. Он не желал нормальным странам ничего ненормального. Своего хотел парень: Чехии, Польши, Австрии. Умные демократы его подставили. Пришлось драться и кого-то побеждать. Потом его взяли грубым числом: так в школьном саду пятеро верзил забивают смелого одиночку. Но правильная одноклассница выберет одиночку, а не тех, кто его побил… История тоже выбрала побежденного Адика. А с Россией просто. С Россией мы были правы, и он был прав. Мы были правы, когда хотели первыми — не наш смельчак-то был, ох, не наш. Он был прав, когда ударил первым. Пошел замес. Но войны-то все равно не хотел, мириться пробовал. Сталин посылал его на хер…

А я вот самогончика притырил, заорал с порога Алеша Попович. Че, мужики, бухаете без меня? Садись, садись, Леха, хлопнул Муромец по спине. Давай, налей родимой, по пятьдесят грамм, за Соловушку. Нескладно вышло-то, мужики. Ну да ладно, помянем. Вторую за Отчизну, ну а третью, братишки — за наше братство.

«Татаромасоны?» — оживился Иосиф Виссарионович. Да, да, они самые, подлецы. Сосо знал, чего творил — изводил народец под корешок. А народец визжал кайфоватым визгом. Народец балдел, когда ему надевали стальной ошейник и снимали со стены сыромятную плеть. Народец улетал душой в рай, когда стальные шарики вспарывали ему спину. Народец стонал, когда все тело пронзала родная боль. Народец чувствовал, когда сапог сдавливал ему горло, народец хрипел и извергал горячую сперму… Сосо умел доставлять людишкам удовлетворение.

Итак, татаромасоны. А скажи-ка, Лаврентий, кто из наших ближайших товарищей состоит в татаромасонской ложе? Ха-ха-ха, смеялся Лаврентий, ха-ха-ха, да все они там состоят с 1905 года. Все как один, сукины дети, даже Лазарь, даже маршал Советского Союза Жуков… А почему ты раньше молчал о татаромасонском сговоре? — по-отечески щурился друг детишек. Конспирировались, вздыхал Лаврентий Палыч.

Деяния татаромасон ужасны. Взять хотя бы татаромасонское иго, три столетия истощавшее Русь. А убийство Петра Третьего, возжелавшего покончить с татаромасонством? А кто сказал Дантесу, что Наташа шлюха и всем дает? А кто народного заступника и кумира Николая Чернышевского подвел под арест? Кто вывел в люди Гришку Распутина? Кто втянул нас в бестолковую и кровавую бойню четырнадцатого года? Кто подставил адмиралов в Цусимском бою? Кто, наконец, стравил белых с красными? Кто топил в пруду благородных дев, а затем кивал на комиссаров? Кто назюкал Фанни Каплан пульнуть в доброго царя?

Ответ прост, как и все ответы на земле.

Ну нет, рявкнул Артур Шопенгауэр, моментально передергивая затвор. Есть очень сложные вопросы и очень сложные ответы на них. Яйца курицу не учат, настаивал он, опустошая магазин «беретты». Было заметно, как современное оружие прекрасно чувствует себя в руках давнего человека. Пистолет мурлакал и жмурился, а Шопенгауэр нежно чесал его за ухом. Они были одним целым — человек и его оружие. Пришлись впору и полюбили друг друга.

А уж как изощрялась в любви Дюймовочка! И так она подругу свою нежила, и этак, и такое ей шептала, что словами не описать и пером не высказать… И целовала ее, и баюкала, и колыбельные напевала, и в обнимку спала. Просыпались односекундно, чтоб скорее вернуться и подольше не отпускать.

А Васюха свой сапог дожевал. Причмокнул от удовольствия, и за вторым под лавку полез. Хотела жена вмешаться, отобрать такой вкуснятины да испробовать. Ан нет, Васюха сказал, идика-ка ты, милая, восвояси. Хрен тебе. Не бабье это дело, сапогом-то закусывать. На вот лучше, веревку погрызи, что ли…

А выпьем-ка, братаны, за князя. Делать нечего, опрокинули стопари за Красное Солнышко. А выпьем-ка за Чернигов. А за Господина Великий Новгород? А за баб? А Змеюшку помянуть? Уклюкались, короче, по-черному…

Нап разговорки разговаривать не любил. А особенно, если попусту. Женщины стояли в очередь, заходила одна… «Заходите, раздевайтесь, ложитесь», — говорил Нап, не поднимаючи головы. Сидел за столом, писал, думал. Как же так, кричала красивая, я же великая актриса. Ну и что, мать твою? Не ценил Нап подобного выпендрежа.

Татаромасоны всюду. В троллейбусах, в парках, под заборами и в Кремле, на вечерних балах и военных сборах. Простые татары от них тоже страдают. Не меньше, поди, чем простые чукчи и австралопитеки. Главное здесь — не впасть в огульный национализм. Мы, патриоты, ничего не имеем супротив татар, они нам как соседи со времен мамаевских… Подлинный червь татаромасон! От незваного гостя и заурядного чингизида он отличается по ряду характерных примет.

Курица не баба, сапоги не сожрет.

«Ну какое же извращение, — думала Дюймовочка, — если это любовь?»

— Я долго пытался понять, — говорил заезжий мужик, — чего это мы так странно живем? Не совсем хорошо живем, хочу я сказать. Климат вроде ничего, земля обильна. Да порядка в ней нет! Пришлите хоть кого, что ли.

— Ладно, будет вам мандарин, — сказали китайцы.

— И муэдзин, — добавили арабы.

— Чтоб не перессорились, их разделит миротворческий корпус НАТО, подытожил госсекретарь.

— Ой, спасибушки! — завопил мужик

И пошла в земле русской житуха куда более странная…

— Лично я похмеляюсь пивком, — сказал Илюха, а Нестор вовремя подсуетился и записал этот примечательный факт.

Тяжела и неказиста жизнь простого летописца, да ведь? Всегда приходится считать, что какой-то парень важнее тебя. Его слова исторические, а твои — нет. Ты ведь так себе, пишущая машинка. Это чрезвычайно огорчало Нестора. Поэтому он так много фальсифицировал. Перевру, думаю, исторические слова, авось и мое в истории сохранится.

На самом деле, конечно, похмелялся Илюха водой колодезной…

А вот Добрыня и в самом деле пивком.

Только Алеша предпочитал похмеляться с утреца свеженькой басурманской кровью.

Выйдет в чисто поле, зарежет кого, и похмеляется. Тем и славен был в свое время, так и называли Алеху — герой, мол, своего времени.

Когда в древлянские земли вошел миротворческий корпус НАТО, все трое бросили родные дома и предпочли соленую партизанскую участь.

— Ты всегда будешь такой нежной? — пытливо спрашивала подруга Дюймовочку.

— Я тут подумал, — объявил Шопенгауэр, тренированно всаживая пули в мишень. — Не пора ли переосмыслить? Я пересмотрел, суки. Вчерашняя тоска, на х…, отменяется. Отныне, на х…, все по-другому. И жизнь хороша, и жить хорошо. Забил косячок и радуешься. Зашибил человечка и балдеешь. А уж работенку какую провернул — вообще кайф, до конца дней своих. Не убили — счастлив. Убили — х… с ней. Какой, бля, пессимизм к собачим херам? На свете столько всего несделанного, столько работы, столько дел — о…еть. Смотрю на все это дерьмо и радуюсь. Мне — поднимать страну из экономического провала. Мне — творить из ничего новую веру. Мне — призвать людей к новой жизни: к яркости и к цвету, к отвязке и к любви, к работе и к подвигу. Мне — создать религию завтрашнего века. Мне — думать об идеологии национальго возрождения. Мне, суки, Хартлэнд на ноги ставить, мне, слышите, ублюдки и долбоебы! Потому что никто, блядь, этого не сделает за меня, все лентяи сонные, или воры, или мудаки, или на содержании у спецслужб.

Невидимые зрители аплодировали. Грохнул выстрел. Ну конечно, кому-то не понравились столь бесстрашные речи, они всегда кому-то не нравятся, как правило, большинству. Еще выстрел, и Шопенгауэр упал, в падении грохотнул из «беретты». Кто-то закричал. Не нравится, козлы? Так это я добрый. Завтра я вас распакую по концлагерям.

По нему стреляли минимум с двух позиций, причем слева била уже короткая очередь. Он огрызался одиночными, экономя запас.

— Подожди, щас мы их угондошим на хер! — заорали поблизости.

Из лесочка выкатил БТР. Пару раз дернулось огнем, и все стихло. Двое недругов полегли сразу, третий пытался было бежать, подраненый и обезумевший. Несчастного положили аккуратным выстрелом в голову. Перестал подранок дергаться, снесло подранку ровнехонько половину черепа. Щелк и разбили кость, выплеснулся мозг, отлетела душа, если, конечно, у разных сук бывает душа…

Из бэтээра выпрыгнул незабвенный Илюха.

— Поехали на базу, — обнял он старину Шопенгауэра. — Отбухаемся в дым, сегодня у нас — святое дело. Бухал хоть раз с нашими?

Артур глядел на славного мужика, на легенду, спасителя, гордость большой земли. Слез не сдерживал, даже не пытался.

— Ладно, ладно, — Илюха отечески трепал его по загривку.

— Поехали, — весело сказал Шопенгауэр.

— У нас и девки есть, — зевнул подоспевший Леха. — И водяра. И косячок. И тушенки со сгущенкой завалом. И антенна спутниковая. Такая уж она, лесная житуха.

— Я знаю, что вы пассионарные парни, — скромно сказал Шопенгаэур.

— Надеюсь, что это не оскорбление, — рассмеялся Илюха.

А Шопенгаэур просто расхохотался. Смешливый стал с некоторых времен. Пальчик такому покажи — обхохочется. Можно и не показать, все равно обхохочется. Нельзя ставить веселое настроение в зависимость от внешних факторов. Причина смеха — всегда в тебе. Человек ведь всегда смеется над одним и тем же, и не над чем другим, только не признается себе, всякий раз полагая, что смеется над новым. Ну да, конечно, ситуация другая, повод другой, а смеешься над тем же. Есть вот люди, которые никогда не смеются, ни в какой ситуации, а есть — которые смеются всегда, хоть убивай ты их. Шопенгауэр хотел походить на последних, здорово это — хохотать на собственных похоронах, красиво и по-мужски. Красиво и по-мужски никогда-никогда не быть серьезным, кроме самых, конечно, пиковых ситуаций, кроме прикосновения к самым важным штукам. Их не так много, важных-то штук: любовь, власть, бессмертие… Что еще? Красота, знание, мастерство. Наверное, деньги, но только чтоб не зарплата, а много. Наверное, секс, но только не абы с кем, а с любимым человеком. Наверное, дружба. Ах да, Шопенгауэр чуть не забыл — смерть и насилие.

Остальное — по большому счету херня, думал он, и по малому счету херня, и по среднему. Лечь бы на стол посреди этой херовушку и залиться отвязным хохотом над снующими мимо.

ГЛАВА ВТОРАЯ, В КОТОРОЙ СПОРЯТ С ИММАНУИЛОМ КАНТОМ

Всем заправляет главный Предиктор. Татаромасоны чтят своего вожака, отдают ему честь и много чего еще. Лицезреть Предиктора считается огромной удачей. А уж говорить с ним, или дотронуться до него, или поцеловать в щечку! Предиктор — большой человек, чего уж там…

А вы его видели? — спрашивал заинтригованный Шопенгауэр. Видеть суку не видели, но слышал с рождения, объяснял Добрыня, хлебая неиссякаемый муромский портвешок. Меня мамка этим козлом в детстве пугала. Вот и вырос ты запуганный как зверушка, печально разводил руками поповский сын. Но-но, зыркал старшой на Леху.

А что, не дает поганец спокою? — любопыствовал гость. А то, отвечали хором. Ночами посевы топчет, как свинья, сетовал сам Илюха. Народную стройку подорвал на соседнем хуторе, вспомнил Добрынюшка. Стекло, гад, сует в народное масло! — брызгал Леха слюной. А откуда известно, что это он? — не отставал настырный немчура.

Ясно дело, что не он, говорили наивному. Как сам не понимаешь? Шестерки его беспредельничают. Агентура вредоносит. Засланцы под каждым кустом. Предиктор — это сила, вздыхали мужественные.

Поотвинтим ему рога, твердо сказал Шопенгауэр. И не таким умникам откручивали. Узнать б только, где вражина гнездо свил. Да и нагрянуть всей братвой, положить охрану мордой в пол, а злодеюку вывести под белы рученьки. И предать под народный суд. А ежели упираться вражина станет, завалить его прямо там, козла, контрольным в черепушку.

— Вот это дело, — сказал Алеха. — Это я понимаю.

А сапог-то, чай, повкусней веревки?

Грызи, женушка, че дают!

— Ненавижу мерсы S-класса, — говаривал пацан в кургузом пиджачке. Чего в них хорошего-то, в мерсах? Дорогие, черти. «Линкольн» в два раза подешевле, а размером покруче будет. Ну их, шестисотые, выпендреж один. А я парень экономный, на старость коплю.

— Знаете, чего нужно делать с правительством? — предлагал оратор. Надо по справедливости. Закопать живьем в землю.

— Ха-ха-ха, гы-гы-гы.

Так хохотал на это Артур Шопенгауэр.

«Я забыл на секунду: чтобы здесь был свет, ток должен идти по нам», поделился Гребенщиков.

Мераб Мамардашвили аплодировал и смеялся.

«А жизнь — только слово, есть лишь любовь и есть смерть», — напомнил Цой.

Он уже умер.

«В каждой любви, кроме любви, есть еще много чего!» — вставил Григорян.

А покажите-ка нам лучше канатного плясуна! — бесновалась публика.

Делать нечего, вышел ей и плясун.

— Ну так вот, — скулил Васюха. — Я с ними договор подписал, понимаете, ДОГОВОР. С жуликами-то, с МММ проклятущей. Ну а они? Договор ведь подписан! Нельзя ведь обманывать! Почему государство не возмещает, почему не гарантирует, почему не за людей? Договор ведь подписан, а государство не возмещает.

Артур Шопенгауэр был внимателен и осторожен к жизни простых людей. Он ходил в толпу, говорил с лысыми стариками, пропускал вперед беременных женщин, подносил тяжелые сумки школьницам и пенсионеркам, задавал вопросы, отвечал на вопросы — делал вид, что познавал жизнь. Выслушал он Васюху, порыдал тот у него на плече, излил свою душу.

— Засунь этот договор себе в задницу!

Так хохотал Артур Шопенгауэр.

— Сначала я тряпки продавал, — объяснял пацан. — А затем с корешами заводик открыл. Бухло штампуем алкаголикам на потребу.

— Так незаконно ведь, — ужаснулась печальная тетка.

— А то! — радостно гаркнул пацан, хлопнул дверцей «линкольна» и укатил.

— Если бы меня не убили, через пять лет в СССР был бы капитализм, вздохнул Лаврентий. — Но меня убили. Мне-то все равно, а вам сорок лет мотаться. Сплошное татаромасонство.

— Нескладуха вышла, — вздыхали честные крестьяне Нечерноземья.

— Хо-хо-хо.

Так хохотал Артур Шопенгауэр.

— Значит так, — сказал Илюха. — Гниду будем валить.

Дюймовочку бросили. Подкатил на болото царевич, погрузил к себе в салон ласковую девушку жабу и был таков. И пошла Дюймовочка по свету любовь искать. Долго ли, коротко ли, а пришла красавица в стольный Китеж град. Там ее и встретили.

— Ух ма, — извлек Добрыня богатырскую свою палицу. — Раззудись, плечо.

— Ностальгируешь? — подивился Леха, играя с «калашниковым».

— Сколько охраны? — поинтересовался Артур.

— Какая разница? — ответил Илья.

Нап говорил: главное — ввязаться, а там посмотрим. В детстве он обожал уединяться и читать книги. Школьные ребятишки доставали его, то ли драться с ним хотели, то ли играть. Тогда маленький Нап хватал лопату и с воем гнал прочь удалых сверстников. Кричал, что поубивает всех к черту. Отогнав назойливых, возвращался к книгам. В юности он сам писал прозу.

Жириновский накатал повесть в сорок лет. Простая такая повесть, не лучше многих и не хуже некоторых. Что-то про ментов, про пацанов, про Сталина и бытовуху. Хотел мужчина в сорок лет пробиться в писатели. Хотел созвать знакомых, достать свежий номерок «Нового мира» и сказать, скромно потупив честолюбивый взор. Не хотите, мол, посмотреть. А знакомые читали бы повесть и лучились зеленой завистью. Ан нет, накладочка вышла. Критики сочли творчество заурядным, впрочем, правы были те критики, многие из них рубили в литературе посильней Жириновского… Так он и не заделался писателем в сорок лет. Зато через два года Владимир уже баллотировался в президенты. Миллионы людей выбрали его сердцем. Промысел ли то Божий? Он сильно мучился в детстве, страдал в юности, хранил нерастраченное во взрослые годы. Господь по своей привыке снизощел к тому, кто так много хотел и так много страдал. Господь добр к таким. Шопенгауэр вынул «беретту» и пару раз огрызнулся в воздух. Канатный плясун почуял недоброе и бочком начал протискиваться к проходу. Шопенгауэр посмеивался. Люди на площади волновались. Они-то ждали канатного плясуна, а тут стрельба, порох, непонятое…

Артур прикоснулся к горячему микрофону.

— Я не знаю, с чего начать, — произнес он застенчиво. — Я ведь не публичный оратор. Мне есть, что сказать, но еще нет единственно верных слов. Но, может быть, я попробую?

Солнце било ему в глаза, а Шопенгауэр изучающе глядел в очи солнцу. Смотрел в его оранжевые зрачки и посмеивался. Солнце не выдержало и улыбнулось в ответ. Я наконец-то не один, обрадовался Артур, солнце теперь мне друг, солнце всегда будет со мной и никогда не предаст. Ведь солнце не предает тех, кому улыбнулось. Как бы подоходчивее рассказать это людям?

— Все просто, — продолжал Артур. — Источник энергии и силы всегда внутри. Понимание внутри. Переход отсутствует: либо есть, либо нет. И если нет того, что примет инфомацию, говорить бесполезно. Но если имеется то, ради чего принять информацию, ее примут. Если есть душевный кризис — есть потребность в новой порции знания. Почему так много тупиц? Человек пребывает на каком-то уровне, он стабилен в своем состоянии новое знание будет отторгнуто. Он не стремится на другой уровень, потому что не знает, что другой уровень где-то есть. Можно прочитать ему все философские книги планеты, такой парень скажет: а, шизомуть, — и пойдет пастись на лужайку. Если вежливый, то скажет, что это не по его мозгам. Но мозги у всех одинаковые. Разная структура души. А структура души разная лишь потому, что различны жизни. Все определяют обстоятельства, в которые человека загоняют другие обстоятельства, и так до бесконечности…

Но это неважно. Принципиальна ошибка мудрецов, которые пытались сочинить общие для всех правила жизни. Нет, допустим, ничего более лживого, чем категорический императив Канта. Я напомню его: поступай так, чтобы максима твоих поступков могла лечь в основу всеобщего законодательства. Я постараюсь объяснить, почему это величайшая ложь. Он предполагает, что правила для всех общие, и если есть мораль, то она недифференцирована. Закон внутри нас должен быть одинаковым. Я утверждаю, что закон внутри нас должен быть разным. Августин говорил, что Абсолютное Зло невозможно, потому что уничтожит само себя. Представьте империю, где люди относятся друг к другу по канонам Абсолютного Зла — так вот, они уничтожат сами себя, и империя умрет. Я говорю, что Абсолютное Добро не менее опасно в том смысле, что тоже уничтожит само себя. Представьте страну, где люди живут по канонам Великого Добра — такая страна не выживет, развалится изнутри или растопчется извне, не су ть важно. Эволюция подтверждает, что в первую очередь выживают скомпенсированные сообщества, без крена в любую сторону. Наивные опровергаются просто: если бы сообщество Абсолютного Добра представлялось желательным, мы уже родились бы в нем. То, что такое сообщество не создалось за тысячелетия, а если и создавалось, то погибало, говорит о его нежизнеспособности, а следовательно — вредности и ненужности. А стремление к его построению — абсурдно.

Между тем кто-то должен стремиться именно к его построению, и в этом нет противоречий, я потом объясню… Нет сомнения, что весомые преимущества по жизни получает не скомпенсированная «справедливая» особь, несущая в себе равное количество позитива и негатива. Нет, проще жить или святым, или подонкам, людям крайностей, и нетрудно объяснить, почему. Радикальная установка — всегда лишний источник так необходимой всем нам энергии. Святой и подонок никогда не колеблются в выборе. У них всегда есть вектор и эталон, всегда есть цель и всегда есть воля. Они никогда не думают, что им делать. На свете столько несотворенного добра и несовершенных подлостей, что им просто некогда думать. Счастлив тот, кто имеет императив: всегда любить людей или всегда ненавидеть, и всегда плевать, как они к тебе при этом относятся. Не повезло тому, кто каждому воздает по заслугам, кто благодарит хороших и мстит плохим, кто взвешивает каждый шаг, на весах размеряя любовь и ненависть. А не слишком ли ответил? А не рано ли простил? А не много ли ей внимания? А не грубо ли сказанул? А не зря ли обидел? А не зря ли убил? А за что такой дорогой подарок? А не слишком ли за них рисковать? А не слишком жизнь отдать? Нельзя реверансы взвешивать. Ничего не бывает слишком, всего только мало. Чем больше сделал, тем лучше, а что сделал — куда менее важно, чем масштаб сделанного. Казалось бы, противоречия. Однако не так все. Обществу нужен баланс, а человек должен вести жизнь по максимуму: всех убить, всех спасти, всем подсобить, всем, чтоб до каждого дотронуться. Но за общество бояться не надо. Оно себя защитит, лишних святых по психушкам спрячет, лишним негодяям вышку даст, со всем лишним так или иначе разберется. Слишком добрых заклюют справедливые, и слишком злых заклюют справедливые, и друг друга они же заклюют. Однако чтоб чего-то по жизни сделать, часто нужно идти в моральные экстремисты. И вот здесь возникает вопрос: а на чью сторону? И вот здесь не надо Канта слушать, и Христа слушать, и Заратустру — все они люди умные, но к тебе касательство не имеющие. Себя надо слушать, себя, инстинкты свои врожденные и приобретенные, особенно приобретенные. Нравится жить ради ближнего — вот и живи, и сноси удары, и побои, и плевки, что самое сложное. Делай добро, люби людей, а знаешь, за что люби? За то, что они люди. За то, что они родились. За другое любить несерьезно… А вот нравится деньги отнимать, убивать — отнимай, убивай, никто тебе не судья, пока не поймали. А знаешь, за что убивай? Людей-то? За то, что люди. За то, что родились, сукины дети, дышат с тобой одним воздухом. За то, что судьба твоя — убивать. Вот за это и убивай. Только любое дело надо делать серьезно. А иначе лучше вообще не делать, чем людей-то смешить…

Кстати, сочинил я вам: добрые, злые… Увлекся. Нет, конечно, ни законченных негодяев, ни святых. Сильные есть и слабые. Причем сильный способен на все, а слабый — ни на что. Даже на любовь. Не говоря уж о более сложных штуках. А сильный на все готов. Добро творить, зло — какая разница? Лишь бы Действовать. Но какой-то пафос у него есть — в любом случае пример берется либо с Дьявола, либо с Бога. Так что подражайте кому хотите, пафосы по ценности не различны…

А какое вообще общество нужно? Какая страна будет правильной? Та страна, где все делается правильно. И влюбляются правильно, и разводятся, и детей пестуют, и деньги воруют правильно, и правильно сажают тех, кто правильно ворует деньги, и все правильно едят, правильно спят, правильно командуют, правильно подчиняются, правильно желают, правильно выбирают место работы, правильно общаются, правильно убивают, правильно смеются и управляют страной. И в школах учат правильным вещам вместо органической химии, и литераторы делают правильные книги, и армия правильно подавляет соседние этносы, как же их не подавлять, неправильных-то? Такая страна, несомненно, будет примером для всего мира, будь она хоть Нигерией, хоть Японией, хоть Россией.

Что значит правильно? Это значит, что по определенным правилам, по определенным алгоритмам и технологиям. В любом деле, будь то переход через Альпы или совращение малолетних, есть свои алгоритмы и технологии. В любом случае, это приемы и законы, которые можно вывести, узнать, записать в книгах, передать новому поколению. И тогда это новое поколение без единого выстрела завоюет мир. Человек, который все делает правильно, неодолим. Нация, которая все делает правильно, будет править остальными народами. И никуда не денутся остальные народы. И не при чем здесь танковые корпуса и водородная бомбочка. Правильному господину подчиняются с радостью. Люди и народы ведь хотят, чтобы спустились боги и начали ими правильно управлять…

Нужно только одно правильно поставленное поколение, только одно. Чтоб ребята и девчата знали, чего в жизни хотеть и как мечты воплощать в реальность. Начнем с этого, а затем и третий глаз откроется, и таланты объявятся, и экономика завертится, и ай-кью взлетит, и духовность заколосится. Простой школьник будет вам романы писать половчей Достоевского, а старинные мудрецы будут почитаться за недоумков, потому что любой студент будет на голову выше Шестова и Данилевского, Флоренского и Бердяева, Соловьева и Розанова, Вернадского и Чижевского, Федорова и Леонтьева, Сорокина и Чаадаева, Хомякова и Плеханова, и евразийцев, и космистов, и марксистов, и социал-адвентистов.

Вся штука в том, чтобы перестать гоняться за счастьем. Перестать хотеть счастья. Перестать вообще думать: вот сделаю то и то, и подвалит мне счастья. Одни люди всю жизнь хотят счастьюшка и его, конечно, не достигают. Другие думают о более конкретных вещах и иногда достигают, если, конечно, алгоритм у них правильный и удача есть. Можно ведь, например, сказать: хочу миллион долларов. Если алгоритм верный и судьба не совсем против, будет тебе миллион долларов через энный промежуток времен… Можно сказать — хочу стать президентом. Наверняка есть такой алгоритм, алгоритм становления президентом. Законы и правила, методология и приемы — наверняка существуют, и не столь сложны, и вполне доступны для понимания. Надо только узнать, а чтобы узнать, нужно уметь правильно хотеть и правильно думать. Хоть и сложен тут алгоритм, наверняка посложнее, чем взять миллион. Президентов меньше, чем миллионов, соперников больше, алгоритм труден, нужно больше хотеть, больше думать, нужно больше удачи.

Пора понять, наконец: нет на земле никакого счастья, в том смысле нет, какой ему люди придают. Сделал, мол, чего — вот тебе и счастье, вот и радостишка до конца дней от того, что однажды ты что-то сделал. А не так все. Короли не счастливее запыленных работяг, если мы берем по эмоциям. У работяг-то сухарь большой, а у олигархов яхты маленькие. Банальщину, наверное, несу… Но если это банальщина, почему все люди верят в то, чего и на свете-то нет, верят в пресловутое счастье? Значит, не совсем банальщина. Значит, для сотни человек банальщина, а остальным как благая весть. Счастье — это несколько часов после того, как тронулся статус индивида. Может быть, дней. Недель в крайнем случае, но не месяцев, не лет, не целая жизнь. Тронулся, конечно, вверх, куда надо тронулся, туда, куда ты хотел. Ну отдалась тебе любимая женщина, ну случилось такое — долго ждал, хотел, мучился, — но вот, совершилось. Допустим, она всегда будет с тобой. Конечно, счастлив, а потом? Или, допустим, выбрали депутатом. Или, допустим, выбрали президентом. Или стал ты наконец мировым диктатором. Ну случился дискретный разрыв, изменится твое место в мире, изменится положение некоторых вещей вокруг, изменится мир, будешь ты в другом режиме и статусе. Будут тебе парламенские слушания как институтские лекции, будет встреча с премьером Англии бытовухой, будет тебе любимая интерьером. По другому-то как?

Если из счастья исходить, лучше вообще ничего не делать. Зачем тебе маленькая яхта, когда есть большой сухарь? Но надо делать, нельзя не делать. Если человек не делает — лучше ему вообще не рождаться. Смысл в самом подъеме, в самом изменении, в самом колебании статуса. И все равно, что делать, смысл-то один, нет у жизни второго смысла и вряд ли будет. А уж хорошо людям или плохо — дело второе, если не десятое и сто сорок пятое. Человек по инстинктам никогда не стремится к радости, он только действует, чтобы мир изменить — а уж радости и горести идут как феномен добавочный и побочный.

А уж как революционеры-реформаторы этого треклятого счастья жаждут! То, что верит им народ — понятно, глуп народ, пора признать, нечего тут мучиться ложной скромностью. Но сами-то революционеры-реформаторы люди умные, то есть не все, конечно, но есть и гении. Эти-то как? Не могут они счастья хотеть. Другого на самом деле хотят — власти, конечно, крови очень хотят, действия, изменить свое место в мире. По природе ничего другого нельзя хотеть. Только умный знает, чего хочет, а дурак думает, что счастья и процветания. Банальщину говорю? До меня уже говорили? Так это повторять и повторять: пока до каждой слабой головенки не дойдет, не уляжется там и не отлежится, и не отольется в поведенчесую модель, в осмысленные, наконец-таки, действия. Я, напомню, кстати, если забыли: Иммануил Кант смотрел на французскую революцию, на стыдуху кровавую, и знаете, как смотрел? С пониманием, с сочувствием и со светлым желанием перемен. Вот, мол, появились парни, добра вроде хотят, авось чего дельного и вымутят. Каждый век появляются какие-то новые парни, опять мутят, опять добра хотят, и опять ничего не получается, и опять новый гений смотрит на них с пониманием, с сочувствием и со светлым желанием перемен. А не того хотят, власти надо хотеть и правильной жизни, а что помимо — то от лукавого.

Послушала такие речи мышка-полевка, поджала хвостик и побежала домой. Прибежала в норку и ну от безделья валерьянку глушить. Поллитра выжрала, даром что полевая. Послушал такие речи косматый дед и молвил: ну Петровна, растудыть твою налево. И пошла Петровна налево. Послушал такие речи пацан и ну из рогатки по воробьям лупить. Подстрелил с десяток, радостный сразу стал, что не зря родился. Послушал такие речи косолапый медведь, встал на лапы и ну реветь: я или не я, мать вашу, таежный-то батька? Утешали его зверушки лесные, ты, говорили, мишенька, наш рулевой, ты наш батька и вождь окрестный. Тем бурого и задобрили. Послушал такие речи Владимир Ульянов-Ленин, перевернулся в гробу и ну дальше спать вечным сном. Послушал такие речи Васюха, аж сапог выплюнул, а потом подобрал, жалко стало вкуснятинки, стал дожевывать. Послушал такие речи Борис Абрамович Березовский, пожал плечами и ничего не сказал: так, мол, все ясно. Послушала такие речи Матрена Никитична, да и родила неведому зверушку. Послушали такие речи бандиты и давай Дюймовочке под платье лезть. И царь морской послушал такие речи, чуть было земноводным не стал, но вовремя передумал. И кентотавры наслушались этой речи, но неправильно поняли и сразу выродились, называются теперь лошадьми Прежевальского. И Нап внимательно выслушал, свистнул и пошел бродить на Аркольский мост, напевая под нос удалые тирольские песенки. А народные избранники послушали, разлили водочки и дерябнули. Заведено у них так: кого послушать — так потом налить, а чего налить — так потом дерябнуть. Так еще сам Панкратий завещал. А уж о мошках, сусликах и хомячках говорить не приходится — те как послушали, так ушли все скопом в гитлерюгенд, дабы Отечеству помочь втрудный час. Бьются теперь на передовой, продвигают Восточный фронт, шлют родным весточки и счастливы оттого, что народ о них не забудет. Бьют они врага в хвост и в гриву, матерятся, читают Библию. Каждый новый день встречают радостными оттого, что живые. В отличие от собратьев им будет, что вспомнить. А корова смотрит на такие дела и мычит себе с философским креном. А Сократ все подглядывает, Платон подмигивает, Аристотель щурится, Диоген занимается онанизмом. Кот ученый щурится и мурлычет. Вольготно ему по цепи ходить, улыбаться чеширски, побаськи травить, сентенции раздарять, крылатыми фразами с людьми говорить, смотреть при том пятисмысленно и поднимать к голубому небу пушистый хвост.

Конечно, большинству не показались симпатичными слова Шопенгауэра. Наверное, блажь, решили те, кто задумался. А может, паранойя? А может, юношеский максимализм? Старческий минимализм? А может, он обкурился в дым? А может, он недостаточно образован: не читал культуролога Франсуаза Монако, постструктуалиста Мозефа Беламара, генеративного лингвиста Лювиля Падуа, аналитического философа Джонатона, психоаналитика Крупкера, экзистенциального прозаика Фамнера и святого старца Терентия? А может, он просто выеживался? Шутил? Притворялся? Стебался? Провоцировал? А может, ломал комедию? А может, строил трагедию? А может, парень не от мира сего? Может, он из джунглей? Из тундры? Из черной дырочки? С Подкаменной Тунгуски? С Москвы? С Николаевки? С Петровки? С деревни Малая Берестень? Из Монгольской Народной Республики? Из Шамбалы? Из подвала, грязного, вонючего, забитого бомжами и наркоманами?

Так подумали те, кто подумал. Остальные не размышляли, но чувствовали в тех же тонах. Они пришли, купили билеты на канатного плясуна, расселись рядком, разговорились ладком, а здесь вылез какой-то хрен и начал пасти народы. Вислое оно дело, народы пасти, смурное и шизотимное. Нет, чтоб сбацать чего на манер канатного плясуна! Но Артур Шопенгауэр вовремя раскусил, чего люди думают. Хотел уж начать полемику, дискусией потешиться да диспутом порезвиться, а потом решил — ну его. Давай-ка лучше перестрелочкой позабавлюсь, так оно короче выйдет и наглядней покажется. Извлек было «беретту», погладил ствол, поцеловал рукоять, затвор передернул. А затем расхохотался и спрятал друга во внутренний карман пиджака. Не стал брать грех на душу.

Стоял на трибуне, смотрел людям в лицо и солнцу в глаза, хохотал как буйный, радовался от души, сгибался пополам и дергался будто пьяный. Хохотом заходился неземным, на месте пританцовывал, ногами топал и руками махал, орал бессвязно, без мыслей и знаков препинания, двоеточий и многоточий. Не по-людски себя вел. Минуту хохотал, две, четыре. И все ему мало было, все не вдосталь, столько уж скопилось радости нерастраченной.

Люди непонимали. Крутили пальцами у виска. Перешептывались и переглядывались. Ругались и расходились по панельным хрущевкам, по летним дачам и зимним саунам, по хрустальным дворцам и крысиным норам. Но несколько мужчин и женщин засмеялись в ответ, и заулыбались, и замахали руками, и стали знакомиться. А он смотрел на них, чувствуя погоду вокруг себя, ясное небо над всей страной и уютное живое тепло, исходящее от смертоносного друга.

Так хохотал Артур Шопенгауэр.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, В КОТОРОЙ НАШИ ГЕРОИ РАЗБИРАЮТСЯ С МАСОНСКИМ ПРЕДИКТОРОМ

Сколько веревочке не виться, все равно кита не забороть. Сколько богу не молись, кредиту не даст. Сколько водки не пей, все равно от зимы не спрячешься. Сколько не жалей, справа налево не перепишешь. Сколько не смотришь на других, только себя и видишь. Сколько правды не ищи, ложь покрасивше будет.

Повторил он треклятые банальные истины, да и был таков. А каков он был?

Вооружен и очень опасен.

Переполненный тишиной и энергией разрушать.

Тоскующий по любви и жаждущий перемен.

Готовый убивать и жизнь свою положить.

Очень спокойный и в недеянии.

…С Лехой взяли на себя главный ход. Илья и Добрыня пошли с черного. Часы сверили. В первые пять секунд положили троих.

— Тра-та-та-та, — бился «узи», раздаряя вечную благодать.

Они даже не кричали, просто падали и умирали, и кровь стекала на мраморные плитки из разорванных животов и пробитых грудей. Они б отстрелялись, да не успели: чисто их положили, по-нашенски, по-былинному… Так и лежали мертвые удальцы, положив пальцы на рукоятки спрятанных в кобуру. Добрые лица были у мертвяков, у охраны крутой, тренированной, татаромасонской.

Они б и еще кого расхреначили, нравилось им, неплохо дело пошло. Только не было больше стражников, извели всех за первые полминуты.

По лестнице побежали наверх, знали, куда бежать и зачем. Распугивали по дороге пыль, шугали котят, приведений и маленьких девочек, но не трогали — всех нужных на тот свет уже отпровадили. Бежали потные и дышали злобно, прямиком в апартаменты злодеюшкины.

Предиктор восседал за сверкающим монитором, бил по клавишам, волновался, слюну пускал и уши топорщил. Игрушками виртуальными себя тешил, душу отводил, расслабуху нагонял. Так и взяли его, виртуального. Отнекивался он и отбрыкивался: дай, говорит, доиграю, дай, говорит, еще пару заходов, как раз чуду-юду виртуального умотал, три шага до конца — дай ты кайфа словить, будь человеком. Не-а, сказали ему, какие мы тебе, козлу, на хер, люди? Мы, козлинушка, твои прямые противники, а потом уж люди, граждане, пешеходы, сыновья, отцы и все остальное. Понял, мать твою, супостат е…й?

— Понял, — печально сказал предиктор.

— А знаешь, долбон, что в этой жизни делают с е…и супостатами? строго поинтеесовался Илья.

Предиктор закивал своей красивой головой: знает, мол, наслышан.

— Хочешь, а? — издевательски спросил Леха.

— Идика-ка ты, пацан, — тихо сказал полувековой предиктор.

— Давай поговорим за жизнь, — предложил ему Артур Шопенгауэр. — Узнаешь меня?

— Кто ж тебя из наших не знает? — рассеянно ответил тот. — Ты же гондурас пятикрылый. Ты же, Петечкин, еще в сороковых мелочь тырил. У моего брата самокат увел. Кто ж, тебя, комсомольского пестика, не помнит? Любого бомжа спроси, кто у нас ниже грязи — сразу про тебя скажет.

Не обиделся Шопенгауэр на такие речи, рассмеялся только весело и с сочувствием.

— Ну не знаешь, так узнаешь, — добродушно вымолвил он.

И ударил предиктора туфлей в промежность. Застонал он, схватился за член ушибленный, но не заплакал — не девчонка, все-таки, а мужчина, причем в летах, не дурак и не заторможенный.

— Что, гондурасик, в супермены подался? — улыбчиво спросил татаромасон.

Расхохотался тут Артур Шопенгауэр, не мог себя сдерживать.

— Не хочу тебя убивать, не хочу, — кричал он порывисто. — Хороший ты мужик, правильный. И кончай дуру гнать, я ведь понял, что ты правильный. Я ведь все равно не обижусь, а тебе отвечать. Я не хочу тебя мочить, слышишь? Есть в тебе искра, есть божий дар, суть и стержень наличествуют. Ну как такого порешить? Осиротеет, мужик, без тебя земля. Лучше выйти на улицу и малышу голову свинтить — осиротеют его нерожденные дети, и хер с ними. А без тебя, мужик, не дети осиротеют вонючие, а земля наша, святая и непогрешимая. Как тут приговор исполнять, да и как ты его придумаешь, приговор? Жизни бы тебе вечной, мужик, пожелать, но долг — сам понимаешь. Не мне тебе объяснять, что такое долг, правильно?

— Красиво говоришь, Артур, — нехотя похвалил предиктор. — Учился, наверное, словей поднабрался, приемчиков риторических. Наверное, богом себя мнишь, а?

— Ну что ты, — вежливо сказал Шопенгауэр. — Бог один. А я так себе, пророк, да и то в лучшем случае.

— Считаешь себя поумней меня? — усмешливо спросил предиктор.

— Да нет, наверное, — ответил Артур, секунду поколебашись.

— Ну тогда, наверное, душевно чище и духовно сильнее?

— А хрен его знает, — честно сказал Артур. — Я ведь не очень много о тебе знаю. Вижу, что мужик правильный. Знал бы твою душу, мог бы чего и сравнивать. А у тебя, мужик, проблемы? Вижу, ты за мой счет самоутверждаешься, а?

Рассмеялся теперь предиктор.

А затем захохотал Шопенгауэр.

И стали на секунду словно братья, в хохоте своем единые, в породе единые и в знании неразрывно связанные. Первым отхохотал свое господин верховный предиктор.

— Убьешь меня, да? — с улыбкой спросил он.

— Скорее всего, — неопределенно предположил Шопенгауэр.

— А за что? — спросил он невинно.

— Ты ведь знаешь, — почти ласково сказал пророк.

— А я вот и не знаю, — признался главный масон.

— Ну а как тебя не убить? — закричал Шопенгауэр. — Как тебя, суку, не убить, ну подумай сам? Мы охрану твою завалили, а тебя не убить, да?

— Не понял, — искренне сказал он.

— Ты ведь должен понимать такие вещи, — Шопенгауэр сел напротив, положил ногу на ногу. — Есть судьба и есть карма. Человек не сам друзей и врагов выбирает, он то берет, что карма дает. Детерминизм, ты ведь знаешь. Даже взгляды человек не сам выбирает! Это сложно понять, конечно, но это так — а когда понимаешь, кажется просто, очень просто. Человеку, например, кажется, что он сам определяется в политических пристрастиях, да? Да нет, он берет, что судьба дает. Очень пошло дает причем. Я простое приведу: пацана во дворе побили, или у парня любовь несчастная, или еще какая лабуда. Одним словом, хреново ему живется, раздражение скапливается, энергия нетраченая, злоба закрытая — и попадает ему в руки оппозиционная книжечка. Ему же надо злобу плеснуть? Начинает парень нелюбить правяший строй, идет в подполье или еще хрен куда, и кажется ему, мудаку — за счастье народное борется, против разной нечести, а на самом деле просто били его, просто девушки не было, денег, может быть, нехватало. Вот тебе и социальный экстаз, вот тебе и народное, на х… дело. Есть в Росси такая женщина Валерия Новодворская. Соловьем хрюкает. Так ее в зверинце показывать: как образец и классическое создание, как добрым молодцам урок, что и почему в этой жизни.

— Ты все здорово говоришь, — зевнул предиктор. — Только я при чем? Тебя что, в детстве мочили? В парашу кунали? Или баба не дала? Оправдаться хочешь?

— Твой мать, сукин пес! — заорал Артур. — Угондоню, блядь, на х…, уе…у как придурка траханого! Я таких как ты, в дерьме топил, понял, бля? Я таким черепок сносил, бля, и ручки выдергивал. Показать, на х…?

— Ладно, — просто сказал предиктор. — Считай, что я понял. Все мы так можем, пока живые. Только я правда не уяснил, чего от меня надобно-то?

— Ничего, — успокоился Шопенгауэр. — Лично мне от тебя ничего не надо. Я ничего против тебя не имею. И не собираюсь иметь. Но я ж тебе говорю — не мы себе врагов выбираем. И друзей не мы выбираем, сами выбираются. Я ведь зачем на свет появился? Чтобы действовать. И без разницы особой, на чьей стороне. Чай, не дурак, искать на земле сермяжную правду. Ну и получилось, что друзья хотели тебе башку свинтить, так уж у них вышло, карма такая, наверное.

— Только и всего? — удивился предиктор.

— Чтобы человека завалить, хватит, — равнодушно сказал Шопенгауэр.

— Конечно, — согласился предиктор. — Только ты вообще просекаешь, из-за чего замес?

— Как и все на земле, — отозвался Шопенгауэр. — Карма такая. Стечение обстоятельств, наверное. А какое мне дело до стечения обстоятельств?

— Что, не волнуют наши споры?

Шопенгауэр посмотрел на предиктора с удивлением.

— Не волнуют судьбы земли?

— Да нет, очень даже волнуют, — вежливо ответил он. — После собственный судьбы меня больше всего волнует судьба народа, страны, человечества, Вселенной и лично Господа Бога.

— Неужели ты не понимаешь глобальную задачу масонства?

— Расскажи, — разрешил он предиктору.

А в граде Китежа беспредел стоял, дым столбом и зарево коромыслом. Братва там верховодила нешутейная, удалая и безбоязненная. Человечков шлепали только так, за спасибо и за пожалуйста. Толковища под каждым столбом, киллера на ветвях, воры на горе. Покойники по реке плывут как примета лихого времени. И весело так все, с посвистом и с оттяжечкой.

Поняла Дюймовочка, что не в боговы кущи забрела. Ан поздно было: окружили ее ребятки местные. Стали ей на перебой утехи плотские предлагать, одни других соблазнительней. Только ребятки ей не к душе пришлись: грязные и вонючие, тупые и с девятью классами плохого образования. Ногти у них нестрижены, майки не глажены, зубы нечищены. Глазки к тому же маленькие и в голове неприбрано. Мыслей по одной на троих. Ну как нормальной девушке с такими выспаться? Ни в радость, не в удовольствие, маета одна и духовное страдание. А они к тому же говорить не умеют, нет чтоб о любви рассказки начать — так сразу начали на семерых ее разделять, очередь мутить и недобро зыркать.

Я пошла, сказала Дюймовочка. Нет, ты легла, сказал ей саблезубый грязнуля. Так ведь это насилие, возразила девушка. Так ведь это насилие! — весело подтвердили ей семеро непланированных. Ну уж, сказала Дюймовочка. Да уж, сказали ребятишечки. Так и не ушла, короче, по своим делам, так и заночевала в Китиже.

…Нап так и не повесил пройдоху мидовского, попа-расстригу и предателя революции. Так и жирел на чужих хлебах тот пройдоха мидовский. Талантлив был, если самого Напа дурил. Талатлив принципиальным желанием предавать. Он не мог не предавать, если бы ему сказали — ну не предавай, мать твою, тебе же лучше будет, — все равно бы предал, себе в ущерб, в убыток, лишь бы сущность свою актуализировать. Было предательство моральным законом этого человека. А значит, был у него моральный закон, тот, что главнее ближних людей и временных обстоятельств! Закон — то, что выше временного и ближнего, людей и обстоятельств. Бог, в принципе, то же самое. Выходит, что пройдоха сей был человеком неискоренимо божьим… Хоть и начал путь с секуляризации церковных садов, в якобинское еще время. Ну да христианство к Богу отношения не имеет, это и так понятно.

— А как ты мыслишь, Лаврентий, покажем мы татаромасоном, где зимуют враги народа?

— А что, план готов, — улыбнулся Лаврентий Палыч.

Оба не дожили до года Х. Зато Артур Шопенгауэр дожил до приватной встречи с предиктором.

— Кто-то же должен поддерживать нормальные условия существования на планете, — говорил масонов главарь. — Равенство ерунда, и свобода ерунда, а братство уж и подавно. Столько веков твердим о них, аж самим противно. Дело ж не в них. Суть в стабильности системы. Не убий, потому что дай козлам волю убивать — не остановятся. Не укради, потому что без собственности будет распад и общественная энтропия. Не прелюбодействуй, потому что сексуальная упорядоченность цементирует стабильность системы. В том смысле, что сексуальная беспорядочность разрушает сложные механизмы социума. Определенного рода сложные взаимодействия не будут поддерживаться, если можно будет трахаться под кустом. Если можно трахаться под кустом — зачем зверушке человек играть в более сложные игры? А социум держится на играх, достаточно сложных и взаимозависимых. Развалиться социум при свободе сексуальной актуализации, как пить дать развалится. Вот отсюда на первый взгляд абсурдная, казалось бы, заповедь… На второй взгляд нужная и полезная. В нашей идеологии все нужно и полезно. Кто-то ведь должен держать бытие на себя, иначе оно упадет и раздавит народы. Нужно постоянное поддержание правил общежития, через мораль, традиции, Уголовный кодекс и мировые религии. Плевать на счастье маленького человека — я тоже знаю, что нет никакого счастья, ни у маленького, ни у большого. Думаешь, ты первый это сказал или единственный это вспомнил? Так вот, декларированный лозунг — тоже не истина, а всего лишь инструмент поддержания бытия на себя. Есть одна истина, как я ее вижу, да как и веками виделось: поддержание бытия на себе, без нас, касты поддержателей, все загнулось бы к чертям, причем очень быстро загнулось бы. Религий много, а суть одна — спасать этот мир от самого этого мира. Точнее, спасать его от подонков и негодяев, от придурков и шибко умных, от разрушителей и таких, как ты. Думаешь, есть у масонства иная цель? Нет, только служение жизни — в том смысле, чтобы она могла продолжаться дальше. А уж как — ее дело, лишь бы человечество жило, понимаешь: ЖИЛО, и не говори мне о других задачах — все они второстепенны и третьесортны перед задачей поддержания бытия. Столько факторов и столько тенденций норовят опрокинуть мир, ты не представляешь хрупкость порядка, не представляешь напора энтропии на мир, мощь хаоса, число его вольных и особенно невольныъх сподвижников. Мы работаем веками, и работы хватит на тысячелетия, мы будем работать вечно, пока живо человечество. Потом оно, конечно, умрет, но если есть тот свет и на нем с нас спросят: о, тогда мы отчитаемся за каждый год жизни человечества как за свою заслугу. И не в идеологиях суть: мы создали мировые религии, мы создали партии политического прогресса, и диктатуры мы устанавливали, и демократии, не в этом функция. Мы же системщики, нам что христианство, что коммунизм — в принципе одинаково, то и то жизнь поддерживает, людишек держит, разными, правда, средствами, но одинаково жестко.

— А почему вас называют масоны? — залюбопытствовал Артур Шопенгауэр.

— А повелось так, дурь вот такая, — ответил предиктор. — И как не называй, суть одна: мы слуги, конечно же. Из центров координируем разные вещи, но все равно ведь стараемся для людей. Повторю, если не уяснил: мы бытие держим на себе, мы даем этому миру стабильность, мы даем этому миру возможность жить — в первую очередь на основе знания, в котором превосходим других людей.

— Ах вот оно как! — закричал радостный Шопенгауэр. — Вот спасибо тебе, сказал ты мне, за что я убью-то тебя. Я, оказывается, твой идейный противник.

— Да ты вообще гондурас пятикрылый, — ушел предиктор в свое.

— Да ладно тебе, — улыбнулся Шопенгауэр. — Последние минуты, а ты выеживаешься. Я одной фразой обозначу, в чем мы круто расходимся. А то, может, ты не знаешь, так я уж просвещу, окажу такую честь. Мир, знаешь ли, нужно не поддерживать. Слабая задача — мир на себя держать. Он обычно и сам нехило держится. Мир нужно изменять. Изменять, как ты понимаешь, в одну сторону, в другую все равно не получится — чтобы мир этот был взрослее. Вот в том и суть. А вас всех на фонари, мешаетесь вы сильно, застряли в детстве, не хотите быть умнее и круче, и другим не даете — боитесь.

— Я ничего не боюсь, — засмеялся предиктор.

— А вот этого, козел вонючий? — Шопенгауэр прижал ствол «беретты» к его виску.

— Не-а, — продолжал предиктор улыбаться и жмуриться.

— А вот этого, ослинушка ты моя? — ласково спросил Шопенгауэр, давя спусковой крючок безотказного другана.

Пуля вышла с той стороны черепа.

— Ловко ты его опроверг, — одобрительно сказал молчавший Илюха.

— По-другому бы он не понял, — объяснил Артур. — А жалко, кстати: незряшный мужик, просто карма его херовая, а так редкостного ума политик.

— Масона сколько не корми, все во власть смотрит, — заметил знающий Добрыня Никитич.

— И черту под хвост, — вставил Илья.

— Это уж верно, — захохотал Алеха.

У Адика все же были нелады в сексе, чего таить? А у Ивана Потапова не было, женщин у него было — немерено и не считано. И у Ганса Крюгера девок было вдосталь. И Мордухаю Блеменфельду было с кем спать, а вот Адику подчас не было. Банальный факт, зачем константировать? А закавыка в том, что положил этот Адик миллионы Крюгеров, Потаповых и Блеменфельдов, отымел один всю матушку Европу — насильно, конечно, а как еще трахать закомплексованный континент? И так он ее, и эдак, и извращенным, как в народе говорят, способом. Один, почти один. И полегло этих Гансов и Мордухаев — как собак. И Потаповых в распыл пустили, до всех дошла очередь. У каждой басни, как водится, должна быть мораль. Здесь речь идет, собственно говоря, о настоящих мужчинах…

— О великий и могучий Харт лэнд, — возносил Шопенгауэр молитву свою. — О прекрасная и святая земля, дай мне силы возродить тебя и превратить в цветущий сад, в империю, которая будет стержнем планеты. Дай мне силы установить мировую ось. Дай мне силы стереть в пыль врагов твоих. Дай мне силы раздать земли и деньги твоим друзьям. Дай мне силы победить себя, убить в себе — чересчур человеческое. Дай мне силы проснуться богом. Дай мне силы любить тебя так, как люблю сейчас, о великий и могучий Хартлэнд. Ты — возлюбленнная моя страна, тебя выбрал я из мириады миров, тебя хочу я поднять и возродить к утраченному величию. Ради тебя жизнь моя и смерть моя, силы мои и слава моя, слезы мои и кровь. О великий и могучий Хартлэнд, убей меня, если не можешь дать мне то, чего хочу, чего прошу, чего домогаюсь. О великий Хартлэнд, кто еще был так предан тебе, кто клялся тебе моими словами, кто может дать тебе больше тебя? Кто умнее меня? Кто сильнее меня? Кто больше познал? Кто больше моего плакал и стонал, кто больше молился и молчал, кто больше говорил и бился? Кто? Покажи мне такого, если можешь. А если не можешь найти его на земле выбери меня, лучшая страна, и отдайся навеки, и не предай, раздели со мной судьбу свою, бой и мир, жизнь и смерть, величие и могущество. О великий и могучий Хартлэнд, это написано нам с тобой на роду — величие и господство, победа и власть, возрождение и зависть врагов. О великий Хартлэнд, услышь меня, не отвернись, дай мне силы драться за нас с тобой. Услышь меня, твою мать, Господи, только услышь, и мы будем вместе, о моя земля, о великий Хартлэнд, я не могу без тебя, любовь моя…

Он стоял на коленях в высокой траве и плакал. Никто не видел слез, никто не разобрал слов, он был один, и только вечернее солнце сверху. Он не сдерживал себя, рыдал и молился, слезы текли полноводным морем, и никто не смог бы остановить его. Он убил бы любого, кто помешал. Только высокая трава вокруг и вечернее солнце над головой устраивали его в этот час. Весь мир был внутри, он сверкал и переливался, он взрывался тысячью красок, он валил его на землю и заставлял кататься по ней, с матом и воем, с криком и прозрачной слезой. На секунду он замер, услышав ответ. О Господи, шептал он. И целовал зеленую траву.

Так плакал Шопенгауэр.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, В КОТОРОЙ ОСКОРБЛЯЮТ БЕДНЫХ ЛЮДЕЙ

С козла бы шерсти клок, и то хозяюшке в радость. Паршивую овцу хоть бы в Царствие небесное. С валютой и на болоте не загниешь. Не всякую дверь хвостом прободаешь. Не каждый плевком самолет собьет.

Но если захочет — собьет, никуда не денется.

— А куда мы пойдем? — спросил Шопенгауэр друзей.

— Туда, где поотвязнее, — мечтательно сказал Леха.

— Туда, где бухло бесплатное, — уточнил Илья.

— И с бабами без проблем, — добавил Добрыня.

Шопенгаэур вздохнул:

— Я предпочел бы идти туда, где дорогущее бухло или его нет вовсе, где напряг с женщинами, где серая, скучная и безотвязная жизнь. Халявный алкоголь очень быстро развращает, вы уж меня простите. Да он и сам по себе не ведет в актуальные состояния. До женщин мне особого дела нет, но напряг — он вам же полезнее. А жизнь я действительно предпочел бы в доску безотвязную, серую и упорядоченную, трусливую и дурную. Сделать ее сильной — вот наша задача, вот ради чего мы с вами народились на свет. Прав я?

— Теоретически ты прав, — задумчиво сказал Илья. — Но лично я пойду туда, где наливают бесплатно, есть такой уголок — за семью морями, пятью горами, за спиной Кощея бессмертного, но есть. Она самая, земля обетованная.

— Я туда, где с бабами без проблем, — протянул Добрыня.

— А я в Китеж-град, — мечтательно произнес Алеха. — Буду тамошних воров на колени ставить и порядок наводить. Попомнят меня еще местные жители, глядишь, и памятник рукотворный соорудят. Хочу, чтоб еще при жизни мне поставили монумент. И надписали: мол, избавителю народа, добра молодцу и миссиюшке, Лехе-россиянину, сынку поповскому.

— В добрый путь, — сказал Шопенгауэр друзьям своим, нисколько на тех не обидевшись.

Он-то знал, что каждый бродит, как тому на роду написано. Но все, кому надо — все равно по жизни встречаются. Расстались они у пресловутого камня, и двинул Шопенгауэр дальше один, на прескучнейшие территории, в ущербный край, на хилые земли.

С утра шел дождь. И с вечера он шел, и с ночи. Ну хоть что-то здесь движется, хоть дождь и тот идет, обрадовался Артур. Он вообще любил слякотную погоду. За это чуть его не судили на хилых землях.

Шел он по грязи, радовался дождю и смеялся. А чегой-то гнида смеется, когда печалится надобно, — подумали смурные крестьяне и повязали странного. Шопенгауэр не сопротивлялся. Больно надо с крестьянами воевать, в деревенских палить, на всякую хрень изводить патроны.

Доставили его в местный суд. Ай-да, думают, засудим дурковатого за отклонение от общепринятых норм. Чего это он радуется грустной погоде? Чего это он смеется, не убоявшись народного правосудия? Чего это он в костюме-тройке, когда сенокос на дворе?

Ох и насмеялся он вволю в судейском здании.

— Десять лет ему без права опохмелки, — настаивал прокурор.

— Десять лет чего? — хохотнул Артур.

— Десять лет оттрубишь в сельсовете писарем, — насупился прокурор. По правде, конечно, расстрелять тебя надо, но уж больно писарей не хватает.

— Ну ладно, — покорно сказал Шопенгауэр. — Народная воля — закон.

Уединился суд на совещание, и вынес-таки вердикт: десять лет, как положено, и без опохмельного расслабона.

— Обвиняется ересиарх за отклонение от правильной веры, — начал бубнить судья финальную речь.

Шопенгауэр не дослушал, рассмеялся звонко и пошел к выходу. Отодвинул в сторонку оторопелых, толкнул тяжеленькую дверь и вышел на мокрый воздух. Вдохнул полной грудью, и был таков. Никто, его, разумеется, не задерживал, ибо в хилых землях было заведено: приговор народного суда суть высшая правда, от которой не убежишь. Не было там аппарата государственного насилия. Приговоренные сами себя штрафовали, расстреливали и на попутках добирались до мест заключения. Ну, обычай такой у них, не тратиться на конвой.

О поступке Артура Шопенгауэра местные летописи оставили упоминание как о кратковременном визите Антихриста. Не по-людски он вел себя, ох, сука, не по-людски. От его люциферского деяния двое мужичков утопились, остальные крепко задумались, неделю глушали самогон, но так и ничего и не просекли, решили — чем черт не шутит, пока бог задремал.

А Шопенгауэр пошел дальше, не правду искать, конечно же. Что ее искать, правда и так в тебя, причем сразу и целиком. Нет, глобальнее цель имел — Артур Шопенгауэр искал кривду.

Дай-ка, думаю, начну ее выпрямлять. Глядишь, и начнется тогда в Хартлэнде правильная житуха. Набилась как-то в конференц-зал окрестная интеллигенция.

— Начать путь можно в любой момент, и в этом для людей заключается великая надежда, — порадовал он собравшихся. — В любой точке жизни можно встать и начать работать. Минувшее здесь не имеет значения, будь оно хоть самое распозорное. И вот это должно вас сильно обрадовать — минувшее не довлеет, там можно оставить любой позор и наплевать на него. Определяет не это. Собственно говоря, требуются две фундаментальные вещи: наличие желания и правильной картины мира. Понятно, что без желания никто никогда не начнет работатьм, это ясно. Картина мира элементарно нужна, чтобы не тратиться на дурные действия в достижении поставленного, делать все максимально совершенно, вот представьте: есть сложная ситуация, в ней миллион вариантов того, что можно предпринять, и только один вариант — того, что предпринять правильно, чтобы прийти к результату. Допустим, сложить строки в стихотворение, заработать миллион долларов, отбиться от десяти противников. Прийти к результату здесь — вопрос мастерства. Мастерство опять-таки выступает как знание некоего конкретного алгоритма поведения в данной единоразовой ситуации. Примечательно то, что конкретный алгоритм всегда выстраивается на основе абстрактных законов, то есть понимаешь законы — будет правильный алгоритм. Превратная картина мира в сознании всегда отразится на алгоритме, он будет кривым, косым и к результату не приведет. Ну вот давайте пошлый пример, отношения мужчина-женщина. Вопрос, что делать с вот этой конкретной женщиной, всегда зависит от того, как вообще на земле выстраиваются отношения мужчин и женщин, какие есть абстрактные законы. От законов зависит уже раскручивание конкретной ситуации, которая к чему-то приводит. Или не к чему не приводит, благодаря тем же законам. Ну вот, допустим, есть такое дурное мнение, очень распространенное, кстати: будто бы женщины можно добиться. И потому, конечно же, следует добиваться — раз это можно и правильно. На самом деле все идет по-другому закону, никто никого не добивается. Там все сразу решается, причем исходя из другого. Давайте оформим вопрос: отчего вообще зависит любовь женщины как таковой к мужчине как такому? Я тут насчитал три ответа. Самый дурной хочется сразу процитировать: будто бы чья-то любовь есть величина, прямо пропорциона льно зависящая от другой любви. Ты любишь — и тебя любят, причем пропорционально. Там в приделе ситуация выглядела бы так: безработный полюбил больше жизни принцессу Англии, и вот они поженились — ну раз больше жизни полюбил, как же по-другому может быть? Вот от этого надо избавляться.

Есть другой ответ, грубый сильно, но вот куда правильнее — онтологический статус мужчины там идет определяющим фактором. Я добавляю мудреное слово «онтологический», но это скорее для точности. Если бы сказал статус — сразу представилось, что речь идет только о социальном статусе. А там шире. Тело, строй души — могут оказаться сильнее, чем даже ден ьги, да и деньги сильны не тем, что якобы все вокруг такие продажные. Просто по деньгам меряют энергетику человека, в современной цивилизации измеритель такой: умный и сильный — много денег, слабый и глупый — нищий. Нормальные правила, поскольку большинство играет по ним, разные хиппи бунтуются — но скорее от недостатка воли и ума, чем какой-то просветленности.

Так вот, женщина изначально слаба, просто по природной энергетике слабее мужчины, придурочный феминизм это только подчеркивает. Ей же трудно самой что-то по жизни сделать. И денег наварить тяжело, я уж не говорю о власти или создании шедевра, или какой-то рискованной жизни, ведь рискованнная жизнь тоже ценнность — как деньги или художественный талант. А потребность иметь смысл фундаментальна, для женщины простейшее — прислониться к мужчине, который уже реализован по этой жизни, быть ему нужной, полезной, там все просто: она отдает любовь, а он делится с ней смыслом, которым уже обладает, у любого мастера или крутого бизнесмена смысл есть, его можно разделить на двоих — не убудет. Для мужчины, кстати, любовь менее значима, ему проще отыграть свою жизнь в каких-то других не менее актуальных точках, например, в настоящей мужской работе. Так вот, это второй ответ на вопрос — подчеркивание онтологического статуса мужчины, того, чего он достиг на момент знакомства с конкретной женщиной, заделался вице-премьером (вот настоящая мужская работа!) или ушел в душевнобольные.

Это, конечно, истинный взгляд на вещи, но разумеется, не полностью, он не дает полного описания, не учитывает еще чего-то главного, упрощает мир — а мир все-таки чуть сложнее устроен. Есть третий взгляд, что настоящее всецело определяется прошлым. Любовь ведь или есть, или нет. Вот какой-то образ — к нему возникает чувство или не возникает, а наличие чувства вытекает из сформированных структур души. Иными словами, может или нет некто А полюбить некоего В — зависит от того, что у А внутри, какие там душевные структуры, или личностные конструкты, называйте как хотите. Личностные конструкты — то невидимое и реальное, что сделала вся предшествующая жизнь человека, и что сфомировано множеством случайного, через которое он прошел раньше. То, что определенным образом деформирует взгляд на мир, он ведь у каждого из нас деформированный, только Бог видит вещи такими, какими они есть — а человек созерцает через призму личностных конструктов. И вот если конструкты двух людей стыкуются особым образом, мы имеем событие в мире, называемая любовь. Стыкуются или нет, причем сразу — ну и где кого можно добиться, если так? Только онтологический статус, только личностные конструкты, причем все вместе, а усилия здесь нет и быть не должно — то есть не должно быть процесса, который может создать то, чего нет. Представьте, что изначально несимпатичный женщине мужчина начнет ей каждый день дарить цветок. Да она его возненавидит — это девяносто пять процентов. А если не возненавидит, то дело не в цветках, можно было ее сразу изнасиловать и все бы наладилось, значит, он все-таки подсознательно симпатичен.

Отвлеклись мы, причем на жуткую банальщину, не хотел я залезать в примитивы, но пришлось: на примитивах все яснее видно. Собственно говоря, нужна была только иллюстрация того, как конкретное зависит от абстрактного. Как абстрактные законы, сочиненные Господом Богом, определяют совершенно конкретную модель поведения: не надо в пустоту дарить цветы, надо просто ждать новой жизни и новых встреч, и потихоньку с «москвича» пересаживаться на джип, и не в джипе, конечно, дело.

Так вот, имеет смысл делать две вещи — отстраивать некую картину мира в голове и что-то делать, обязательно делать, на основе того, что отстроено в голове. Впрочем, делать что-то возможно лишь при наличии желания.

Кстати, я удивляюсь: ну почему мир так беден именно на желания? Ну почему я не встречал толпы людей, которые хотели бы мирового господства? Да любой этого должен хотеть, это естественно, а вот хотеть всякой ерунды — не совсем естественно. Большинство людей исренне хотят себе только того, что почти что на дороге валяется, а о большем — не задумываются НИ РАЗУ в жизни, по крайней мере, не видно, чтобы задумывались. Здоровья хотят, божеской зарплаты, отсутствия опасности и врагов, сексуального партнера. Все. А губернатором стать не хочется. И депутатом госдумовским. Я уж не говорю о посту президента, полномочиях диктатора и мировой гегемонии. Не хотят, идиоты, здесь ведь даже ничего не требуется — пусть для начала захотят. Нет, куда уж нам, наша хата с краюшку… Вот это надо сдвигать в первую очередь. Никто ведь не хочет стать умнее всех! И никто не хочет быть самым сильным! То есть хотят, конечно — но единицы.

Ну ладно, власть, деньги, любовь, секс с достойным партнером — всего этого в мире ограниченное количество, лимит заставляет за все это драться насмерть. На всех не хватит, это очевидно, и здорово, конечно, что не хватит на всех. Если не хватит на всех, жизнь не остановиться вот это и здорово. Но есть вещь, очень прекрасная, которой хватит на всех. Там по определению нет конкуренции, там даже наоборот: если досталась одному, остальным тоже чего-то перепадает. Я говорю о Знании, о понимании, о способности в оценке подняться над массой. Господи, какой это кайф, что-то наконец понимать. Иногда только этого достаточно. С этим одиночество ерунда, с этим можно так хохотать… И вот Знания хватило бы всем. Нет, не хотят! Там не нужны двенадцатть подвигов. Там нужно только на минуту остановиться, и тормознуть всякую муть внутри, тормознуть всю суетень, с которой ты живешь в мире. Что проще-то, казалось — правильные книги читать? Лежать и думать? Сидеть и думать, ходить и думать? Причем там все интересно получается, если однажды что-то сдвинулось с точки движение пойдет, и не остановится, и доведет до какой-то правильной финальной картины. Не может не довести, такой закон у этого движения. Человек только делает первый шаг, дальше мир раскручивает все сам по законам этого движения. Просто надо выйти из привычного бытия. Выйти из круга обычного, как правило, очень скучного и серого существования. Подумать о каких-то иных формах бытия. О каких-то других стилях жизни. Достаточно поставить перед собой один вопрос и домыслить до конца. Только домыслить правильно. И тогда от одного вопроса все докрутится до того, что в ответе окажется весь мир.

Начал, допустим, думать о неправильном поступке друга — и додумался до того, как развивается человеческая цивилизация, какая геополитика и метаполитика, и социальная динамика, и расовые процессы. Это так: от неправильного поступка друга — к законам метаполитики. Это просто. Здесь только думать надо правильно. Но кто же у нас о неправильном поступке друга умеет подумать правильно? У нас только подумают, что собака он серая — друг-то. И все. Там нет выхода на закономерности, то есть некоего шага в абстрактное. Эмоции, чувства, прочая баламуть, и ничего выше. И огромное недоверие к тому, кто говорит, что есть что-то выше — на, возьми, только руку протяни. Сразу думают плохо о том, кто это говорит. Понятно, конечно, почему думают. Иначе бы пришлось подумать плохо о себе: на очень короткий, может быть, промежуток времени, но пришлось бы. Ну пришлось бы признать себя недостаточно развитым, менее развитым, чем вон тот козел — который осмеливается учить. Через очень короткое время этого козла можно было бы догнать и перегнать. Но при жестком условии: вот в эту минуту ты признаешь его умнее, выше и правильнее. В следующую минуту ты берешь себе его знания и начинаешь работать дальше. Но кто же согласится на мгновение признать себя недоумком?

Я приведу опять пошлый пример? Ну вот конец двадцатого века. И сидит в конце двадцатого века на лужайке русский шахтер. Плохо ему живется, шахтеру-то: шахта убыточная, денежек не дают, детишки есть просят, жена пилит. Вот такая неправильная жизнь. Что же наш шахтер делает? А выходит в голодовку, на маевку, на митинговку, еще хрен знает куда выходит. И все у него так получается, что кто-то другой виноват: директор там ворует, правительство дурит, буржуи весь хлеб сожрали. Из маевок и голодовок ничего не выходит — денег как не водилось, так и не водится. Ну а откуда им объявиться, если страна бедная? Назови премьера дураком, так он сразу на Луну сгоняет и деньжат привезет? Тут, конечно, только один выход есть — бросить к чертям всю эту канитель, завязать с мерихлюндией, задуматься и всю жизнь свою перемутить. Мужик он или не мужик? Перво-наперво надлежит наплевать на своих соратничков и сотрудничков, не вязать свои беды с судьбой угольной отрасли. Поискать и подумать, побегать и попрыгать. И допрыгаться в конце-концов. Найти другую работу, а перед тем найти новые знания, новый ум, новый уровень понимания. Ан нет. Если идти так, для начала нужно признать, что ты не мужик, что не достоин ты пока столь высокого звания. Надобно признать, что пока ты по жизни — так себе, лохан-лопухан. Что настоящие мужики в этой жизни уже другие, а не те, что стране угля дают. Что настоящие-то мужики если на митинги и выходят — то на трибуну. А голодают и пикетируют одни лопухи. Ну как такое признаешь? Даже если через полгода отвалится тебе денег, как сейчас-то расписаться в своей ничтожности? Чтобы вылезти из дерьма, надо себя сначала дерьмом признать. А это подвиг. А не все в нашей жизни способны на подвиги. Лучше жить в дерьме и чуствовать на своей стороне сермяжную правду, тем и радоваться. Так вот это простой пример, а бывают и посложнее.

…Вот тут-то в зале и зашелестели, а потом зашипели, а затем и вовсе начали кидаться тухлыми помидорами. Понял Шопенгауэр, что лишнего сболтнул, обидел, знать, кого невзначай. Он-то думал, что здесь интеллигенция восседает, а оказалось — и сюда пролетарии просочились. На самом деле, конечно, никто не просачивался. Интеллигенция в хилых землях водилась особая, похужей иного пролетария, если брать, конечно, с точки зрения Шопенгауэра. И обожала тамошняя интеллигенция тухлые помидоры. Как что неверно — так хвать помидор и давай пуляться. Сильные мира сего быстро усекли повадки тамошней интеллегенции. Поняли, в частности, что способна она толком на одно — питаться да пуляться тухлыми помидорами. Поэтому уважали ее несильно, покупали за грош десяток. А кого не покупали, те выходили на помоечку к бомжам и гнули им крикливые оппозиционные речи. Бомжи слушали краем уха, и лупили по тамошней интеллигенции из рогаток. Но тамошняя интеллигенция не чувствовала подлинного отношения к ней бомжей и бомжат. Поэтому считала себя народной. Поэтому, например, заступилась за простых парней, когда Шопенгауэр начал поливать грязью их тяжелую участь.

Шопенгауэру, конечно, было плевать и на тухлые помидоры, и на свинство, и на заляпанный костюм-тройку. Он хохотал. У него была привычка — он всегда хохотал, когда его неправильно понимали. А когда правильно понимали, хохотал еще громче. Такой уж он парень, все ему нипочем, все о стенку горох, все шрапнель о кремлевские ворота. В зале сразу успокоились, когда увидели, что солидный мужчина так несолидно хохочет. Он ведь шизик, догадались люди.

Шизиков в хилых землях не уважали, но относились к ним тепло и с сочувствием. Жалели, утешали, берегли для пополнения генофонда и ласково совали в рот карамельки. А не угостить ли оратора карамелькой? И потянулись было на сцену ходоки с теплыми речами, зашуршали обертками… но хохотнул Шопенгауэр как триста ненормальных за раз, свистнул диким посвистом и пропал за кулисы. Только его, сорванца, и видели.

И пошел он нечисть лесную разводить.

А Илюха-то свое нашел. Чуду Юду одолел, басурманскую дивизию покрушил, Кощеюшку мимолетом удолбал, кикимору болотную снасильничал, турков побил и с чеченами разобрался. Но нашел-таки золотую мечту: за семью морями, за пятью горами, в тридевятом каганате, в черном лесу, в зеленую ночь, да за оранжевым фикусом — все так, как колдун велел. Вот там-то, за оранжевым фикусом, и есть оно, чудо дивное, местечко заветное… Заурядная по всем параметрам точка. Только бухло бесплатное, а так скукота. А Илюхе чего? Скуку сам развеет, закусь найдет, было бы чем душу согреть.

И Добрыня своего достиг. Народу положил тьму, пару городишек спалил, а достиг-таки! Козлов окрестных поизводил, травы скурил немерено, лиха хлебнул вдосталь. Но разрешал-таки наболевшее, не грустит теперь на тему ласки, любви и плотского удовольствия. Нашел он чертог фантастический, где женщин несчитано, все дивных прелестей, и любому отдаются как избранному: и косому, и хромому, и с головой враждующему. Лишь бы нашел чертог пресловутый. А Добрыня что? Сам чертог нашел, и подходы все заминировал. Ревнивый он, наш Добрынюшка.

И Алехе повезло. Без сучка, но с задоринкой дошел он до града Китежа. Без передряг добрался, без проволочек и бюрократической канители. А в Китеже братва выкаблучивается, дурью мается и выеживается. С приезжающих на общак червонец дерут. С отъезжающих — в пятикратном размере. Вот заехал он в городские врата на автомобиле «тойота», и подошли к нему четверо неумытых. А плати-ка, говорят, два червонца. Один за себя, как положено, а другой за тачку свою, ненашенскую. Но так нечестно, возмутился по-наивности Леха. Зашлись дураки своим трезвым хохотом.Ну, говорят, бля, а ты, бля, чего, бля, уж не того ли ты, бля? Толком ничего не говорят, лопочут и лопочут себе, в сторону не отходят, дорогу по хорошему не дают. И сплошное у них бля, и ничего у них вразумительного. Осерчал Леха на такой вопиющий иррационализм. Достал «макаров», пальнул для веселухи в чистое небо. Ребятки юмор не оценили, достали пушки свои. И ну эти пушки на Леху наводить. Долго так наводили, наверное, полсекунды. Он за это время двоих положил. Другие двое успели навести пушки и невежливо выстрелить. Только зря, конечно, надеялись эти олухи. Леха, не будь дурак, на землю присел, кувыркнулся и приземлился. А пока акробатикой занимался, еще из «макара» пульнул пару раз, и точнехонько разнес ребяткам некрасивые черепа. Те даже опечалиться не успели, так он ловко невезучим вхреначил. Обрадовался Леха. Четыре мертвяка — не хухры-мухры, это не чушь собачья уже, а настоящая мужская работа. А чего бы мне еще такого мужского сделать, подумал Леха. И понял, что хочется ему убивать, нет для него сейчас лучшей работы и вернейшего призвания. Убивать так убивать, было б кого.

Остановил он на улице пацаненка и поспрашал: а где у вас, пацаненок, сидит главный злодей и беспредельщик? Со своей, как водится, кодлой? Главного-то беспредельщика все знают, и пацаненок знал. Указал он адрес, и дорогу объяснил, чуть в попутчики не набился. Но не взял Леха сопливого, не детское это дело — людей мочить.

Пошел он к беспредельщику с парадного входа. Но пристали к нему охраннички, начали нести всякую баламуть: кто, мол, да куда, да чего тебе надобно? А идите-ка, сказал Леха. Дела у меня к вашему козлу. Не поняли те, опешили, не раскумекали, кто в козлах. Пока в догадках мучились и рефлексией маялись, достал Леха свой пистоль да стрельнул. А затем еще раз. И еще раз. Завалил, короче, всех троих, чтоб думали ребята побыстрее. А то вздумали рефлексией маяться, когда разбор на дворе.

И пошел он по лестнице на третий этаж, где пахановы апартаменты. И там к нему телохранники подоспели, числом двое. Начали ему слова грубые говорить и жесты неприличные делать. Вот придурки-то, подумал он, вот шпана. Стрелять же надо сразу на поражение, а пацаны веселухой тешатся. Не стал Леха свой «макар» извлекать, надоело изводить боекомплект на голь перекатную. Дай, думаю, так завалю. Разомнусь, вспомню лихое времечко, покажу щенкам удаль богатырскую. Ну и показал. Одного щенка голыми руками уделал, другого приобутой ногой. Первому костяшками в горло, а второму в промежность, по ребрам, и затем — фиксирующий в висок.

Выбежал на шум сам Пахан. Ого, говорит, не слаб ты. Пойдешь, значит, ко мне для особых поручений. Не бойся, говорит, по бабкам не обижу. Замочишь парочку дружбанов моих, сразу и расплачусь. А дальше плакать стал, какие у него дружбаны, сплошь иудушки да сучары; мочить таких, не перемочить. Рассмеялся Алеха: давай, молвит, адреса ихние, всех ухерачу, только, смотри, по бабкам не наколи. Обрадовался Пахан, надиктовал ему семь имен с адресами. Вот, говорит, все мои городские конкуренты, вот кто мне кровь-то портит и спать не дает. Аванс-то дай, деловито попросил Леха. Конечно, засуетился Пахан, полез по ящикам, зашарил по карманам, вымутил наконец пачку баков. Вот, сказал, десять штук тебе за будущую верную службу. Нормально, молвил Алеха и потребовал себе достойный инструментарий. Это мигом, ответил Пахан и повел его в святую святых.

Чего там только не висело на стенах, не лежало на полках и не валялось на мохнатом ковре! Все было: сионисткий «узи» и велокорусский «калашников», итальянский «беретта» и ковбойский «кольт». А также сюрикены, катаны и другие предметы из замечательного мира ниндзей. Ну как, горделиво спросил Пахан, ценишь, брат, мое великолепие? Ага, восхитился Леха. Здорово живешь, уголовная твоя рожа. Обиделся бандит, матюгнулся глухо, недобро зыркнул. Че, параша петушиная, не нравится? Вижу, не нравится, рассмеялся Леха. А еще вижу, что петух ты траханный, чертила парашная, чушка тюремная, мандавошка камерная, дунька лагерная, чмо обиженное и козел захарканный. Понял, да? Не понял Пахан таких речей, надулся и разобиделся, покраснел, глаза выкатил, хвостом затрясся и рогом зашевелил. А сделать-то ничего не может, Леха с «макаром», а он, бедолажечка — с пилкой для ногтей. Спасибо тебе, сказал, за оружие красивое и добротное. А еще спасибо тебе, Пахан, за адресочки заветные. Поблагодарил его Леха, да и шваркнул свинцом в воровское пузо. Полилась кровушка на мохнатый ковер. Ох, и знатно разворотил кишки, упоенно подумал Леха. Стрельнул ради любопытства в грудину. Отстрелил затем пару бандитских ушек. Убей меня, пидар, убей на х… умолял тот. Вспомнил тут Алеха живые христовы заповеди, да и сжалился. Добил контрольным в неразумную голову. Собрал со стены автоматическое оружие, прихватил самурайский меч и направился к выходу.

Погрузил барахлишко в «тойоту», да и отбыл по первому адреску. Оказался концом пути уютный коттедж за резной оградой. Похреначил Алеха очередями пулеметными, подолбил в окно из гранатомета. Народцу потустороннего извел тьму. Остальные бегали в полуумии. Вот теперь пора, решил он и двинул за резную ограду. Бронежелет пахановский нацепить не забыл, и мечом опоясаться не приминул. Пригодились ему и жилет, и катана старинная. Ей и отсек он злодею голову, посчитав излишней для того роскошью. Понравилось Лехе катаной-то убивать.

И успел до утра заглянуть на огонек еще к шестерым. Сначала хреначил из автоматического оружия, а головенку подрезал японским клинком. Кайф получил запредельный. Ни одна женщина и ни один наркотик такого не даст. Ему не даст, по крайней мере, а на остальных Лехе было наплевательски начихать.

По седьмому адресу ждали его не только авторитет с кодлой. Это было для него уже заурядно: ну авторитет, ну кодла, ну полудурки хреновы, чего с них возьмешь? Ан нет, ждал его сюрприз, девушка неписанной красоты, именем Дюймовочка. Затрахали беднягу, конечно, вусмерть. Это тебе не лесбийские нежности на болоте, это покручее покажется: семеро пареньков, все крутые и навороченные, истомленные по нехитрому и долгому сексу. Уж на что слыла Дюймовочка распутницей, а такого и в бреду не видала. Нехитрый-то секс нехитрый, только много его, непропорционально много… Ну да мир не без доброго человека. Зашел Алешка-избавитель, покрошил в щепки злодеяк, встал на одно колено и молвил добро: свободна, мол, красавица. Иди на все четыре стороны, делай, чего хочешь, живи, с кем на ум взбредет. Иди, ясно? Чего стоишь, твою мать? Я кому сказал? Я тебе сказал, проститутка!

Заплакала она слезами горючими. Как же так, говорит, презирают меня добры молодцы. Как же так, а? Прищурилась хитро, улыбнулась ласково, да и поцеловала Алешку в губы. Богатырь не волк, в лес не убежит. Особенно когда в губы.

Проснулись Леха с Дюймовочкой, а вокруг терема народ стоит. Местные, так сказать, жители. Хлеб-соль в руках, на устах речи медовые. И фанфары выкобениваются. Понимает, стало быть, народ, кто к ним пришел и чего наделал. А Леха парень простой, этикету особо не обучен. Спрашивает сразу по-нашенски: будет мне, ребята, памятник рукотворный? Делать нечего, развели ребята руками и согласились.

Вот как по жизни-то надобно шагать!

Так думал Шопенгауэр, по телевизору наблюдая за деяниями друзей. Смотрел и радовался, что есть еще мужчины в русских селеньях. Вот кто Хартлэнд-то на дыбы будет поднимать, когда наступят годы решения. Вот кто у нас, оказывается, соль земли. Вот с кем надлежит в разведку-то хаживать. Смотрел Шопенгауэр на такие дела и радовался. Хохотал, конечно, по-свойски, по-особенному, с философским креном, на звериный лад.

А у Васюхи тоже ящик стоял. Смотрел он по ТВ на суперменское богатырство, охал, ахал, чуть лаптем не подавился. Но так и не подавился. Живуч Васюха, по всему видать.

ГЛАВА ПЯТАЯ, В КОТОРОЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ КАНДИДАТ В ПРЕЗИДЕНТЫ

Тише едешь, вернее сдохнешь. Под лежачий камень не инвестируют. Любовь не мышка, в поле не убежит. За одного правильного сотню дурковатых дают. Лохан за всех. Все против сильного.

И пришел Артур в лес. На хрен, думает, с людьми разговаривать? Только время терять. И давай он лесных зверушек наставлять на правильную житуху.

— Желание — вот основа основ. Если его нет, гарантированно ничего другого не будет. А если оно есть, появляется вероятность, что другое будет. Но может, конечно, и не быть. Желающих всегда больше, чем желаемого. Это так. Ну жесток мир — и жестокость эта правильна, потому что не нам чего-то судить в устройстве мира. Не мы его сотворили. Вот сотворим свой мир — и в нем будем судить. А вселенную пусть Господь судит, если таковой, конечно, наличествует.

Нас должны интересовать две вещи: чего правильно желать и как правильно желать? Можно на два вопроса ответить одним словом: по максимуму. Что желать? Максимального. Как желать? Максимально. То есть цель — сделать за короткий жизненный промежуток нечто стоящее, что не так уж трудно, но и не так уж легко. Тысячи людей это делают — вроде бы нетрудно. Миллиарды людей этого не делают — получается, что тяжело. Каждый сам должен определиться, хочет ли он оставаться в этих миллирдах… Я введу понятие — онтологический мусор. Это человек, который ничего не дал жизни и почти наверняка ничего не даст. Это человек, в котором к двадцати пяти полностью умирает честолюбие. В детстве он, может быть, хотел еще быть пиратом, а затем мечтал только о тишине., да чтобы в пару раз увеличить размер зарплаты — и все. И точка. И придел. Не станет пиратом. А зря. Быть пиратом не так уж плохо, если нельзя уж стать президентом России.

Есть, конечно, десятки путей самореализации. Интересно бы их сравнить, взяв как раз мерку величия. Давайте только договоримся о двух вещах: моральные категории устранить напрочь. Ну давайте не быть дураками, давайте не говорить, что Керенский и Коля Второй более величественные фигуры, чем Ленин и Сталин. Однажды одного интеллигента российского спросили о самых великих людях столетия. Так он, мудила, Солженицына назвал, Сахарова назвал, и еще парочку советских актеров, а Гитлера забыл. И Солженицына назвал вместо Джойса! И Гитлера забыл, дурачок! Так вот, давайте договоримся сразу — Гитлера не забывать. Солженицына вперед Джойса не водружать. И еще момент: есть правильный патриотизм, а есть дурной, так давайте дурной обходить. Большинство россиян в одной анкете назвали величайшим гением всех времен Петра Первого. Но это только от недостатка ума такое можно сказать. Ну спросите китайца или француза, кто он такой, вам скажут, что это разновидность медведя. Давайте смотреть с какого-то уровня, а не выглядывать на мир из оконца, обтянутого бычьим пузырем.

И еще нюанс — какая-то идиотская тяжба между идеалистами и материалистами, она и на нашей проблематике отразилась. Ну бывают такие эпохи повального сумасшествия, когда физики спорят с лириками, и кто-то там побеждает, а кто-то выпадает в осадок. Или еще хуже, когда деньги объявляются чем-то стыдным. Поэты — все, банкиры — грязь. Сейчас, правда, наоборот: банкиры — все, а вот поэты — действительно грязь. Но это подвиды, а сумасшествие одно в своей сути. Оно в какой-то дискретности там, где ее быть не должно. Вот любого спроси: он согласен оставить величие только за банкирами или только за поэтами. Я на символах говорю, банкир и поэт — как бы два образа, в которых все типажи вмещаются. У Шпенглера это вот Пилат и Иисус, они на уровне символов так же делят человеческую породу. Поэт здесь не человек, который стихи пишет, хотя и это тоже. И банкир не обязательно в банке сидит. Так вот, незамутненный взгляд никогда не скажет, что мафиози лучше литератора, потому что мир так устроен. Он, кстати, никогда не скажет, что литератор лучше мафиози — по той же причине. Здесь ведь масштаб играет первую роль, если мы выкидываем мораль и признаем литературу и насилие сильными человеческими занятиями. (Занятия делятся на слабые и сильные: в конторе считать бумажки, например — занятие слабое, немужское.) Один Набоков стоит кучи тех криминальных парней, что держат сейчас страну. По масштабу. Как великий русский писатель, лучше Толстого и Достоевского, скорее всего. Ну а дон Корлеоне, например, тянет на половину Союза писателей СССР, и в России этих Корлеоне хватает.

И вот здесь самое интересное для незамутненного взгляда, поскольку для замутненного все ответы сразу расставлены. Ну кто, действительно, лучше: Христос или Наполеон? Чье деяние сильнее? Кто больше впечатал свою судьбу в мир? Ну кто важнее: Эйнштейн или Гитлер? Кто фундаментальнее изменил человечество? Кто сильнее жизнь прожил? Чья Судьба перевесит? Но все равно, главное очень легко: незряшная судьба от онтологического мусора отличается сразу. И просто реализовавшийся человек от гения отличается без каких-то раздумий, там сразу скачок в масштабе — он виден без анализа, лишь бы незамутненым взглядом. Это, кстати, важно, в истории ведь очень часто доминирует мутный взгляд, порожденный чудовищной интеллектуальной инверсией. Жизнь, правда, ставит все на свои места, как-то по-своему затирает слишком гнилые оценки, но иногда ведь и не затирает — вот в чем беда.

Ну вот, допустим, пример жуткой интеллектуальной инверсии — христианство. Там высокое объявляется низким, а низкое высоким, все с ног на голову, абсолютно все, онтологические статусы не просто мешаются, но выстаиваются в обратном порядке. Кастрат, допустим, ценнее некастрата. Душевнобольной ближе к Богу. Уроды предпочтительнее неуродов, а здоровым и богатым — вообще труба, их в рай не берут по определению. Самое нормальное в человеке объявляется ненормальным. Настоящий христианин, например, не должен вкусно обедать. И сексом настоящий христианин не занимается, за такие дела сразу гиенна огненная, ну а если занимается — слава богу, не христианин он вовсе… Я не знаю, Христос-то мог иметь ввиду другое — речь о том, как его поняли на земле. Коммунизм, либерализм, анархизм — я называю вещи одного порядка, явления жуткой интеллектуальной инверсии, мутного, антиприродного взгляда на тот табель о рангах, который мы строим.

Надо бы вечные ценности вообще похерить. Там расплывчато все и муторно, и опять инверсия идет. Новые ценности строятся из банальщины, за короткое время возникает четкая иерархия. Я повторю — надо из простого и банального исходить. А схема в итоге выстроится правильная, и не такая простая, как кажется вначале. Простые постулаты — это фундамент. Сила лучше слабости, понимание лучше глупости, красота лучше уродства, действие лучше его отсуствия, правильное действие лучше неправильного, а неправильное действие — хуже всего, хуже пустоты. Исходя из этого, можно сразу все набросать. Все пути, какими надо человеку по жизни ходить и какими не надо. И сразу видятся уровни, на которых все люди размещаются. И сразу видно, кто чего представляет по этой жизни. А не равны люди!

И вот теперь появляется инструмент, на основе которого можно реально сравнивать ценность Вани и ценность Пети. Сравнить, и сделать выводы, очень жестокие, конечно, но необходимые: что Петя, например, совсем дерьмо, если грубо говорить, а Ваня — так себе, в чем-то даже хорош. Допустим, нехилую зарплату гребет. Или книжки умные читает. Или войну прошел. Или человека спас. Или у него в жизни любовь. Или какой-то поступок, может быть, преступный — но все равно поступок. Не так это все круто, конечно. Настоящие деньги до сих не были зарплатой, война многих делает не крутыми, а наоборот, книжки читать — слишком мало, слишком пассивно. А любовь вообще не действие, а по нашему табелю ценится в первую очередь действие. Но все равно это лучше, чем ничего. Если из книжек, из войны и из любви извлечь смысл, получится отработанная жизнь, реализованное существование. Незряшная судьба, по меньшей мере незряшная.

И не будем забывать, что восхождение бесконечно. Нижний предел в нашем табеле, наверное, есть, а вот верхний — вряд ли. Верхний предел это собственно Господь Бог. Ну представьте нечто, обладающее предельной властью и максимум всех знаний мира. А это два основных пути самореализации человека: или власть суммировать, или знание. В пределе там и там упирается в Бога. Вряд ли, конечно, человеческой особи светит такое будущее. Но верить в это, наверное, стоит. Как иногда оказывается? Результат равен желанию минус энное количество пунктов. Ну вот хочешь стать диктатором, а приделом оказывается место в парламенте. Хочешь мировую финансовую империю, а ограничивается тем, что прикупаешь местный банчок и владеешь до конца жизни. Хочешь стать великим писателем, а получается обыкновенный писатель. Хочешь впечатать в мир свою философию, а оказываешься просто образованным индивидом. Хочешь уничтожить все человечество, а заканчивается парой трупов. Хочешь спасти мир, а делаешь счастливым одного человека. Максимум куда-то ускользает, но желание не совсем бесследно, в неких формах начальная мечта так или иначе реализуется. И чем мечта круче, тем эти формы внушительнее. Если с самого начала хочешь местный банчок вместо мирового господства, получишь только хорошее место в нем. Будешь начальником отдела, а банчок достанется тому, кто собирался заправлять миром. Поэтому просто практически полезнее надеяться и верить по максимуму. А что выбьешь у мира, другой вопрос. Но напрямую зависящий от импульса желания, от его величины, дерзости и невозможности.

…Вот такие речи загибал Шопенгауэр зверушкам лесным. А зверушки-то не промах, уши разинули и на ус мотали. А те, кто на ус не мотал ввиду отсутствия такового, писали вековечную мудрость на диктофон.

Вековечная мудрость, конечно, всегда банальна. С вековечной мудростью вообще загибон, почти напрочь исключающий смысл ее обсуждения. Там ведь как? Процентов пять всю онтологию секут с отрочества, если не с пеленок или вообще с момента зачатия. Такому, собственно, нечего говорить: послушает он, повздыхает сочувственно, пожелает тебе успеха в саморазвитии. Такому ни одна скрижаль не в диковинку: все он видел, слышал, читал, все двадцать лет назад в голове прокрутил и по ящичкам раскидал — слушает теперь да похмыкивает, банальщину, мол, несешь и сам себе радуешься. Какой, дескать, знающий, мир познал. Да я в третьем классе на природоведении твою онтологию проходил! Да мы с пацанами в семнадцать лет таким маялись! А когда отмаялись, пошли портвешок глушить. С ним действительно тяжело: нового не добавишь, а другое и неудобно — просто неуважение. А если такого не уважать, то самому грош цена.

Интереснее с другими, там еще население завалялось. Они, конечно, ничего не знают с отрочества, не говоря уже о пеленках и моменте зачатия. Они и до собственного зачатия ничего не знают. И в двадцать лет на правду таращатся, как козел на старые ворота. К тридцати годам они еще деградируют. К сорока забывают то, что знали в тридцать. К пятидесяти ухитряются похерить даже то, чем располагали в момент собственного зачатия. Для них, конечно, и голый палец в новинку, если они ничего не знают. Таким можно нараспев читать телефонный справочник, — нечего не поймут и примут за просветленного. Только сколько бисера не мечи, а Иван дурак все равно желудями питается. И вот это фундаментально. С желудей на правду ни один поросенок в истории не переходил. Просто у него такая физиология, что мозговые нейроны сразу загибаюся в хвостик. Вряд ли в этом виноваты среда и тяжелое пасмурное детство.

Таким образом, любая аудитория сразу делится на две категории, и с любой из них разговаривать бесполезно — по разным причинам, конечно, и Артур Шопенгауэр эти причины знал. Между тем он делал, что делал, и это обьясняется достаточно просто: если предположить, что он говорил не к аудитории, что смешно, а к Человеку, что еще смешнее, но все же оставляет надежду. Ну мало ли: стоишь себе, ведешь пассионарные речи, а из под коряги вылазит вдруг Человек. И говорит спасибо. Мол, жил я серым мышонком, а тебя послушал и ушел в нормальные мужики. Буду, говорит, фюрером всея Руси. И вот это, конечно, лучшая награда для ведущих пассионарные речи. Поэтому пассионарные речи надлежит вести везде и всегда, наплевав на их банальность и непостигаемость. Человек обязательно появится. Надо только встать у коряги и говорить достаточно долго.

Ну не водилось в лесу коряг! Между тем Шопенгауэр говорил достаточно продолжительно для того, чтобы вызвать искомое. И Человек появился. Он вылез из дупла. А как же иначе? Летопись умолчивает о том, что делал Человек в дупле. Наверное, спал. Или медитировал. Не исключено, что вычесывал блох. Для всемирной истории это не примечательно, тем не менее она фиксирует совершившееся — долгожданный Человек покинул дупло и спустился на землю.

Он выпрыгнул, приземлился на зеленую траву, принюхался к воздуху. Атмосфера пахла хорошо и подозрений не вызывала. Человек поправил шкуры, в которые был задернут, затянулся невесть откуда взявшейся папироской и выдохнул дым.

— Ну бля, ни х… себе, — сказал Человек, пуская дым в ясное и чистое небо.

Шопенгауэр молчал, заинтересованно глядя на незнакомца. Тот дымил, глухо матюгался и приветливо смотрел на философа.

— Пойдешь ко мне министром идеологии? — наконец-то спросил свалившийся из дупла.

— А чем править будем? — вежливо поинтересовался Артур.

— В перспективе, конечно, планетой, — добродушно объяснил Человек. Ну а начнем с окрестных земель. Будем Хартлэнд собирать в единую силу. Под единое, стало быть, авторитарное управление.

— Правильно, — улыбнулся Шопенгауэр. — Давно пора. Осточертело видеть, как коммунисты с капиталистами херней маются.

— Мы поднимем страну, — удовлетворенно выдохнул Человек.

— Какую страну? Мы возродим империю.

— Какое возродим? Мы создадим то, чего и на свете не было.

— А звать-то как? — хохотнул Шопенгауэр.

— Да не помню, — честно признался он. — Родители как-то хреново назвали, даже вспоминать не хочется. Ромуальд, кажется, Пуговкин.

— Это не человеческое имя, — откровено сказал Шопенгауэр. — Не может быть президентом Хартлэнда человек с таким идиотским названием.

— А я понимаю, — ответил он. — Я даже сам себя так не зову. Я себя вообще никак не зову. Пока. Будет время, подберу достойные имя и фамилию. Нормальные для национального лидера, хочу я сказать.

— Ну а как ты именуешься теперь?

— Че такой настырный? — обиделся национальный лидер. — Я потом придумаю. А пока зови меня хоть Вторником. Сегодня как раз вторник на дворе.

— А есть ли у тебя, Вторник, программа действий? — выпытывал свое Шопенгауэр. — Без программы, брат, никуда. Она и людям нужна, и самим бы нехудо знать.

— А будет программа действий! Фигня это: программку накатать, постулаты вывести, тезисы обосновать. И лозунги сочинить фигня. Главное ведь желание, сам знаешь.

— Правильно говоришь, — дивился Шопенгауэр. — Неужели в дуплах все такие умные обитают?

— Ты чего? — рассмеялся Вторник. — В дуплах люди не живут. Я ведь один такой, как ты понимаешь. Знаешь, я долго гадал: а как выглядит правильный человек? Я ничего не понял, но вот одно усек — правильных людей не очень-то много. Если бы все были правильными, то и вопроса бы не стояло: правильный ты там, или неправильный, или еще какой, или вообще овечка затырканная. Значит, большинство людей неправильны. А нормальный — это такой как все. И отсюда я понял, что уж нормальным-то правильный человек не может быть точно. Он, конечно же, ненормален, поскольку отличается от среднестатистических особей. Это достаточно легко, и вот это я твердо усвоил. Ну а дальше немного задумался: в чем именно отличия правильных от нормальных? К однозначным выводам пока не пришел, поэтому решил испытать практически. Каждый день я делаю что-нибудь ненормальное. Допустим, не ем пищи. Или пью чрезмерное количество водки и потребляю немеренное количество наркоты. Или, например, соблюдаю аскезу и не сплю с женщинами. Месяц не сплю, год, два. Когда привыкаю, броскаю эту аскезу к черту. И сплю сразу с тремя за раз. Но это еще сравнительно нормально. А я ведь в поиске. Поэтому приходится насиловать девочек. Пробовал насиловать мальчиков — противно стало, никакого кайфа, одно мучение. Ну бросил, короче. А вот убивать не бросил и пока что не собираюсь. Я так убиваю, без разбору: мужчин, женщин, стариков, милиционеров. И крутых кончаю, и лохов валю, и совсем непонятно каких лишаю существования. Но не всегда так было! Я же в поиске, так что раньше добрым был. Все, как положено: имущество раздал беднякам, взял суму и пошел по свету добро творить. Пенсионерам сумки подносил, слепых на себе переносил через улицу, однажды утопающего вытащил на песок. Но это все так, по мелочи. С добром вообще закавыка: захочешь ты его творить — а нет рядом ничего подходящего! Ну некого спасать, мать их, а если и есть, так сами не хотят. Так и стоишь в бездействии. А со злом проще: захотел — и сразу дел понаделал. Ломать-то не строить.

Шопенгауэр с интересом слушал.

— А дупло при чем? — спросил он.

— Так надо во всем отличаться! — воскликнул Вторник. — Я с рождения жил в городской квартире. Был я тогда еще Ромуальдом Пуговкиным. Ну а потом где я только не жил: и в деревню уежал на коровье молоко, и в монастырь затворялся за просветлением, и в пещере жил, как положено. Но в пещере банально жить. Там все обитают, кому не лень: учителя, эзотерики, чудодеи. Есть места, где ни одной свободной пещеры. Такие вот места на земле, повышенной обычно святости. Ну а мне надо круче всех! Сначала я пробовал жить в огромном скворечнике. Но потом решил, что ночевать в дупле куда более забавно и оригинально. Можно, конечно, прямо на ветвях. Со временем дойду и до такой жизни.

— Я понимаю, что все это увлекательно, — усмешливо сказал Шопенгауэр. — Но я хочу заметить, что отклонения от нормы бывают двух видов: выше и ниже нормы. Что ты об этом думаешь?

— Само собой, — легко согласился Вторник. — Но это ведь неочевидно. Что лучше, а что хуже? По самым простым вопросам такие перпендикулярные ответы, что у меня болит голова.

— А ты выбирай то, чего умные говорят, — посоветовал Шопенгауэр. Умеешь их от дураков отличать?

— А умные по-разному говорят, — вздохнул Вторник.

— Например? — попросил Шопенгауэр.

— Ну вот, допустим, как чего с женщинами? То есть как круто, как правильно, как единственно верным образом? Ну вот одни умные говорят, что как можно больше.

— Чего больше? — не понял Шопенгауэр.

— Женщин больше, — пояснил Вторник. — Ну если трахнул мужик сотню женщин, то не зря на свет появился. А если тысячу, то достоин памятника. Очень умные люди так говорят.

— Не знаю, — зевнул Шопенгауэр. — Может быть, и достоин. А может, нет.

— А другие умные говорят, что высшей ценностью обладает вечная любовь, — не унимался Вторник. — То есть вечная верность своей избраннице. Чем больше партнерш, тем меньше вечного в истории с каждой. А ценность зависит от сходства отношений с этим затраханным идеалом вечной любви.

— Почему затраханным? — зевнул Шопенгауэр. — Замечательный идеал. Но не лучше других, конечно.

— А третьи умные люди говорят вообще невесть что: будто бы женщины отвлекают от действительно стоящего, и в идеале лучше вообще без них. Говорят о девственнике Парацельсе и прочей просветленной братии.

— Бывает, что отвлекают, — зевнул Шопенгауэр. — Но это редко.

— Так все же умные! — закричал Вторник. — То же самое в вопросе о деньгах. В вопросе о свободе. В вопросе о власти. В вопросе о культуре. В вопросе о простоте. Я уж не говорю о вопросах добра и зла, где каждый умный давно выстроил отдельную колокольню. Не верю я образованным! Они между собой не могут договориться, а мне им верить? Я и так все узнаю. Придется, конечно, и на ветвях пожить, и трупы порасчленять, и победствовать, и президентом побыть, и девочек понасиловать, и мальчиков поспасать. Придется. Такая уж судьба моя. Зато истина отыщется непосредственно, из опыта, с массой побочных радостных впечатлений.

— Видишь ли, — сказал Шопенгауэр, усаживая себя в позу лотоса. — На любой вопрос все-таки существует ответ. Истина, что ты не выдумывай, все равно одна. А все альтернативы к ней просто неистины. Ноуменальный мир не терпит никакой демократии, там все иерархично и жестко. Полная авторитарность и диктатура, свободы мнений, разумеется, нет, и в принципе наличествовать не может. Одно мнение всегда ближе к Абсолюту, оно и главенствует. Любую ситуацию можно оценить. Любую ситуацию можно оценить правильно, если правильно подумать. Вообще, есть два фундаментальных пути познания — или делать, или думать. Большинство людей не идет ни по-одному из этих путей. Не идет по-настоящему, хочу я сказать. В их жизни нет ни одной по правилам продуманной мысли, ни одного сильного действия, ни одного красиво и по тем же вечным правилам оформленного чувства. А главных тропинки две, и каждая в идеале должна бы привести к Абсолюту, но не идут, их мать, не идут. И нельзя сказать, что какая-то тропинка лучше. Обе превосходны в смысле познания, если любую встречную ситуацию или мысль отыгрывать по известным правилам. Я-то обычно думал, так проще и короче — для меня проще и короче, хочу сказать, а для тебя нет, ты неправ, конечно, но в то же время и прав, неправ в том, что мир нельзя познать, не вставая с кресла — потому что на самом деле можно, а прав в том, что это не твое, поскольку я вижу, что на своем пути ты неплохо себя чувствуешь, в ус не дуешь, хвост держишь трубой и считаешь себя родившемся не напрасно. Но ты учти, что все познается мыслью. Это кажется, что сложно. А человек может познать все, что может познать человек. Тавтология, зато верно.

— Да ладно тебе, — сказал Вторник, — развел тут.

— Кстати, как ты будешь оценивать, какая из твоих ненормальней ведет к правильному человеку? Они ведь полярны, да? То есть что-то просто дурь, а что-то путь? Как же дурь от пути отличается?

— А я чую, — охотно объяснил Вторник. — Знаешь, какое у меня чутье? Если мне хорошо, все правильно. Если хреново, значит, сошел с пути. И я никогда не ошибаюсь. Веришь?

— Конечно, так бывает, — подтвердил Шопенгауэр. — Ну и как? Понравилось, например, людей расчленять? А малолеток насильничать? В удовольствие, поди?

— Да нет, — грустно сказал Вторник. — Ничего мне толком не в кайф. И голым по улице ходить, и на помоечке обитать, и любовью заниматься на городских лужайких. Все не то, как я понимаю. И людей без толку мочить глупо. Вот если с толком, тогда другое дело. А без толку получается пустое маньячество. И в дупле я для понтов поселился. А идейное нищенство такая хрень, пусть им хипаны занимаются. Зато я обрел свободу и приблизился к конечному результату. Не так, что ли?

— Да нет, все так пока, — улыбнулся Шопенгауэр. — Дальше-то чего?

— Дальше — власть, деньги и слава, — без смущения сказал Вторник. — Я чувствую, что это мое. И все получится. У меня всегда получалось. Это мое, козлы! Я рожден для этого, суки! Деньги и власть, на х..! А все другое, блядь, от лукавого. Пойдешь ко мне министром идеологии? В кабинет великой реформы? В правительство объединенного Хартлэнда?

— Мы же договорились, — внятно и тихо сказал Артур Шопенгауэр.

ГЛАВА ШЕСТАЯ, В КОТОРОЕ ВСУЕ ПОМИНАЕТСЯ ХРИСТИАНСТВО

А кому вечных ценностей за рубль десяток? Кому билет в коммунистический бардачок? Кому пять лет при дворе Людовика без права переписки с родными? Кому постель мадемуазель Лавальер? Кому место председателя совета директоров? Кому масло, куры и яйки? А бумаги туалетной? А косячок? А за жизнь? А о смысле жизни? А смерти? А на халяву? А сапогом закусить? Порохом занюхать? Неужели никто не хотел уничтожить весь мир, понимаете — весь мир целиком, вместе с собой, вместе с жизнью и человечеством, чтобы все кончилось одной точкой? Одной точкой, ясно?! Которую ты поставишь, ясно — именно ты! Да ты понимаешь, что выше этого ничего нельзя сделать? Что это предел? Разве что сотворить другую вселенную. Думаешь, нельзя? Можно, сука! Если захотеть, бля! Страшно, поди?

Так не хохотал даже Артур Шопенгауэр.

Он родился созидателем в глобальном смысле этого слова. Во вселенском. Он ведь говорил:

— Можно, например, убить человека — и в этом смысле быть разрушителем, разрушителем конкретного людского существования. Но это локальный смысл. В глобальном смысле ты не станешь разрушать мир. Наоборот, ты будешь делать этому миру добро, даже если попутно выпадет убивать. Но это так, межличностные разборки. Самовыражение в естественной и первородной агрессии либо реактивное избавление от каких-то комплексов. От пары трупов миру не загнется. И от пары тысяч. И даже два миллиона трупов мир переварит без особых хлопот. Наоборот, их смерть станет удобрением будущего, потому что локальная смерть — это всегда составляющая часть жизни. Чем больше опасности, сопряженной с возможной кровью, тем полнее и ярче Жизнь. Трудно представит жизнь без войн и революций, наемных убийц и сексуальных маньяков. Я уверен, что жизнь без наемных убийц и сексуальных маньяков не только невозможна, но ненужна, бесполезна и неполноценна в важнейших точках. Их не надо изводить под корень: имею ввиду киллеров и серийных убийц. Конечно, в каждом отдельном случае убийцу надлежит ловить, судить и по возможности приговаривать к расстрелу. Хотя таких лучше валить сразу при задержании, чтобы на суде козел не мог отвертеться.

Все это так, но вот моделировать какой-то мир без насилия просто глупо, это признак какой-то наивности, примитивности, философской ущербности, непонимания главных проявлений существовани. Банальщину несу? Не однажды это говорено? Знаете, я буду говорить до тех пор, пока толстовство не будут изучать под разделом извращений эпохи. Вот тогда я, Артур Шопенгауэр, замолчу, потому что станет противно изъясняться банальностями. Но пока девять десятых интеллигенции думают каким-то обратным и больным образом, а остальные воообще не думают — мне приходится повторять банальности. Для многих ведь это банальная ерунда и давно пройденный этап в понимании… Нельзя с войнами завязывать! И насильничков нельзя изводить! Как же без них-то? Как же без мафии и коррупции? С ними только бороться нужно — а побеждать нельзя, побеждать именно как явления.

Но я вообще-то о любви к миру заговорился. Странные вещи говорю, но на самом деле пошлые как раз в простоте и обыденности. Можно любить мир и жить ради мира, при этом повалив тьму народа и вообще нагрешив по сатанинской мерке. Можно, говорю, пустить пару миллионов в распыл, но при этом в глобальном смысле сохранив позитивное значение. Для мира позитивное. Для истории. Мир не поперхнется, если пятилетнему мальчику спилить голову электропилой. Мир не заметит. Родители заметят, а миру все равно, мир не предаст этому значения. Он будет крутиться дальше, люди будут радоваться, влюбляться, зарабатывать деньги и тратить их. Люди будут жить правильной либо неправильной жизнью, а головешка будет лежать в кустах и никому сильно не помешает. Не помешает она писать книги и творить музыку, любить ближних и крушить дальних, или наоборот.

Более того, мир настолько огромен, что и пара миллионов насильственно убиенных для него не сильно важнее раздавленного муравья. Именно огромность мира обнуляет значение всех этих деяний. Если бы в мире было только десять человек, то убийство девяти из них было бы деянием против жизни. Но в нашем мире убийство тех же девяти человек не относится к разряду важных для мира деяний, сильно ему вредящих или спасающих. Не те деяния. Они важны только для убийцы как его жизненный путь и для убитых как конец их жизненного пути. А у мира свои дела, для мира любой террор просто яркая страничка в истории, просто эпизод картины жизни, какой-то фрагмент, иллюстрирующий зло рядом с фрагментом, иллюстрирующим добро. И не более того. И нечего на Адольфа пенять, если сам мудак. И нечего мешать разные вещи, мешать такие принципиальнло разные вещи, как идеологию и мораль.

Например, такие утверждения: все фашисты — звери, либералы — иудушки, все коммунисты — слегка кровожадные и чуток недоумки… Такие высказывания только одно характеризуют, того, кто так изъясняется. Просто дурачку внушили, каждый день показывая зверя-фашиста, дуба-коммуниста и вора-демократа. На земле куча добрых, нежных и сентиментальных нацистов. Коммунизм не синоним умственной недоразвитости, как ошибочно считают многие наши интеллектуалы — да нет, даже марксистом может быть идеальная умница. Там просто инстинкт другой, а не разница в уровнях понимания. У нас почему-то убеждения вяжутся порочными нитями либо с моральными свойствами, либо с уровнем понимания, причем всегда, и всегда неосознанно. Допустим, не любит свою страну — наверное, козел. Хочет фонари украсить банкирами — ну, значит, дурачок. На самом деле не козел и не дурачок.

Есть три вещи в характеристики любой личности, совершенно различных я напомню, что они не связаны ничем. Я назову: уровень понимания, моральный императив, ну и третье, его сложнее назвать. Скажем примерно так — взгляд на предпочтительный путь развития своей страны в частности и человечества в целом, то, что есть собственно идеология. Вот три вещи, несомненно наличествующие в каждом и только в совокупности дающие целостность. Ну уровней понимания бессчестное множество, хотя можно провести линию, делящую на два. Одни в каком-то возрасте начинают думать и в результате к другому возрасту по законам мышления «додумывают» мир до конца. В совокупности они дают узкую элиту, назовем ее элитой онтологически проработанных индивидов. В ней, конечно, много подуровней, и кто-то наверняка передостиг других. В каких-то вопросах он понял больше, приблизился в понимании к Абсолюту, к некой точке всезнания, наверное, той, где Господь Бог пребывает. Ну а вторая часть просто вообще думать не начинала, то есть они думают, конечно, эти люди, нельзя сказать об отсутствии у них процесса мысли. Но думают как-то криво, косо, не по правилам того, как на земле полагается думать. И в результате у них все оценки кривые и косые. Например, если их не любят, они понимают это неправильно. И они патологически не разумеют свох правителей. И всегда какая-то сука им виновата. Ну ладно, Бог им судья. О моральном императиве я говорил; там никто не прав, даже сатанисты.

Нет у добра превосходства перед злом, и у зла превосходства нет. Все нужно, все полезно, и всего на земле примерно одинаковое количество, причем баланс регулируется по естественным природным законам.

Одни говорят, что двадцатый век по насилию переплюнул всю историю, другие говорят, мол, средневековье злое. Ну раз они так по-разному говорят, один вывод: уровень жестокости примерно равен на все времена. Есть какие-то прогибы и всплески, но в целом линия держится приемлимой середины, а наличие тенденции мы бы сразу заметили. Впрочем, наличие тенденции уже давно бы опрокинуло мир, он бы умер от переизбытка зла. Или от переизбытка добра, что нетрудно себе представить. Это произошло бы в том случае, если количество жестокости линейно зависит от времени, как многие всерьез полагают. Ну это неправильные эсхатологи полагают. Они у нас привычно ждут коммунизма через двадцать лет или Конца Света в следующую субботу, судьба их такая. А на самом деле баланс поддерживается, вопрос только, на каких энергетических состояниях: низких или высоких. Там отдельная тема возникает с этими состояниями, а пока сильно хочется заметить, что вовсе не религии или идеологии поддерживают баланс.

Вот когда христианство заплевали насмерть — один Ницше плюнул так, что подбил всех ангелов, причем навсегда — так вот, возникло интересное утилитарное оправдание. Наверное, последнее из рационально возможных. Никто не будет всерьез говорить, что христианство есть благодать, потому что благодать где-то есть, а где ей быть, как не на Голгофе — это все аргументация плохих умов, куда попадает и Толстой, и Соловьев, и еще немало ребят… Утилитарное оправдание в сути одно, там идет без мистики и старика Зосимы, без соплей, одним словом — все сводится только к поддержанию баланса, будто десять заповедей держат на себе мир. Не убий, не укради — а без этого мир развалится. Совершенно ведь правильно, что людишек надо держать, что животные инстинкты ведут к хаосу. А цивилизация очень тонкий и сложный механизм, весьма подверженный энтропии со стороны мало-мальски серьезного беспредела чувств.

Это правильно, но вопрос лишь в том, что именно выступает скрепляющей субстанцией. Действительно десять заповедей? И вот здесь сомнения больше, чем утверждения — во-первых, если жестко подумать, а во-вторых, если что-то промоделировать, представить себе воображаемые ситуации или просто посмотреть на историю. Куда ближе к истине такое тавтологичное определение: баланс держится на балансе. Без определяющего влияния моралина. Возьмем простейшие примеры сбалансированных состояний: политическую карту мира и высшее общество при дворе монарха. На протяжении истории характер межгосударственных отношений определялся чем угодно, но не религией, моралью и заповедями. Казалось бы, кристализованная воля к власти провоцирует на состояние перманентной войны. На самом деле перманентной крови в истории нет. Народы хотят мира и правильно делают, поскольку мир есть стратегически более выгодное позиция.

Если две страны воюют, очки всегда набирает третий. Как, например, Америка в мировые войны. Воевать обычно невыгодно как раз с точки зрения наращивания могущества. Всегда идет истощение ресурса. Пускай параллельно страдает противник. Но полная картина мира такова, что в ней не только ты и противник, которые взаимно убиваются — есть еще десятки народов, которые стоят в стороне и накапливают себя. Через долгое или короткое время все позиции достаются остающимся в стороне. Любой нормальный лидер осознает эту нехитрость. И войны обычно приключаются по легко распознаваемым причинам. Или от недомыслия ситуация вбивается в такой тупик, что из него можно выйти только насилием, или кто-то уверен в тотальном перевесе, в том, что взаимно равного убивания не получится он просто начнет и возьмет свое. И первое, и второе случается не столь часто, чтобы мир стал выжженой местностью. И первое, и второе случается равно настолько, чтобы развеять вселенский сон. И нормально, что случается. Видите: оптимальный баланс есть, он найден по независящим от нас механизмам, в данном случае — равновесие между войной и миром.

Аналог христианским заповедям в этой системе — так называемый интернационализм, в своей вредности давно переплюнувший для арийцев все виды шовинизма и ксенофобии. Практическая его польза равна нулю, поскольку мир держится на балансе сил и могуществ, а не по доброй воле. Интернационализм не держит мир на гране равновесия, как ему пытаются приписать. Его функция лежит в другойплоскости и несет чистое отрицание нормальных по сути вещей. И не только черносотенец так считает. Подобные вещи можно вывести философски, если, конечно, не накладывать на мысль кандалы либеральных парадигм…

Если кто-то начинает верить в добрую волю, он просто накладывает на себя ограничения, сразу дающие преимущества тем, кто существует без ограничений. При этом равновесие то же, только баланс смещается и застывает в новой точке: там, где уверовавший в интернационализм что-то проигрывает. Допустим, белая раса начинает верить в дружбу народов, а цветные не верят, но хотят оторвать кусок могущества и хорошей жизни — систему трясет, и она принимает новое положение, где часть власти перешла от белым к цветным. Заметьте, какой фактический результат: мир не стал добрее, только белая раса уронила статус, а китайцы, негры и арабы его подняли.

Представьте, что кто-то сочиняет правила честной жизни, но по этим правилам начинает играть только часть людей. Допустим, такие правила: в денежных делах верить на слово, договора не подписывать, арбитраж упразднить. И будет от этого экономия сил и нервов. И некоторые начинает играть по хорошим и добрым правилам, а другие играют по злым и недоверчивым. Вторые обманывают первых, вот и весь достигнутый результат. Мир стал честнее? Наоборот. Увеличилась упорядоченность системы? Да нет, кругом развал и энтропия. Для того, чтобы новые правила имели смысл, требуется выполнение их от каждого, без единого исключения, которое сразу же своим бытием опровергнет всю воздвигнутую конструкцию. И вместо желаемого мы получим прирост энтропии и понижение уровня энергетической напряженности. Потому что жить проще, обманывать проще, а усилия для этого нужно меньше. Жизнь становится примитивнее. И так случится. Исключения из новых и честных правил будут всегда — потому что такая онтология, так мир устроен. Нас даже не интересуют причины, по которым будут исключения. Важно, что без них невозможно и лучше с самого начала об этом знать. И не вводить правила честной жизни.

Вот такой сильно профанированный пример. Но он дает ответы на все поставленные вопросы: упрощенно содержит в себе и метаполитику двадцатого века (конец гегемонии ариев на земле), и ту роль, которую могло сыграть на земле христианство. Там ведь тоже маразм введения добрых правил, на деле ведущий не к добру, а к искривлению пространства жизни: принявшие закон себя теряют, а не принявшие самоутверждаются за счет искривления, поддерживая в системе первоначальный уровень хаоса и насилия. И неважно, сколько этих непринявших, любого числа хватит. Важно, что зло никуда не денется, а верные алгоритмы жизни перепищутся на искореженный лад, путая статусы, смещая оценки, давая ситуациям извращенный смысл. И не было другой роли. Но и эту христианство не сыграло.

С христианством вообще получается интересно, если мы признаем ницшеанский анализ за рассмотрение наиболее высокого уровня. Уровень доказывается просто. За сто лет никто в этой точке его не опровергал, даже не пытался — то есть никто не выходил и не спорил с ним на философском языке, как полагается, потому что там спорить нечего. Там только матерились, причем разнополярные деятели: Соловьев, Сартр, Поппер. Мамардашвили дурного не говорил: определенный тип воспитанного сознания просто все по-своему интерпретирует, экстремисткий пафос стирает, хлопает по плечу и говорит: ну брат, мы с тобою, оказывается, единомышленники. Хотя какие, к черту, единомышленники?

Так вот, ницшеанство долбает бога, причем каждый удар правилен. Только из рассмотрения выпадает мелочь, что долбится все-таки отсутствующее в реальной истории. Христианство никогда не играло большую роль в пространстве реальных фактов. И это фундаментально, но это не замечается. Мы заходим в то место, где стоял Ницше, подбираем нить и крутим дальше: и вот нам открывается, что феномена «чудовищное христианство» все-таки не существовало в таком масштабе. Суть не в том, что оно не чудовищно. В ницшенской трактовке христианство действительно ужасная штука, причем трактовка в принципе не оспорима, выше нее не возьмешь. Вся соль в том, что не существовало никакого христианства. Вот эти двадцать веков — его на самом не было как определяющего фактора жизни. А именно в таком значении видели его сторонники и противники.

На самом деле Европа очень аккуратно локализовала свою религию, просто выкинув ее из ряда жизненных сфер. Были короли христианами? А дворянство? А крестоносцы? Вряд ли христовы проповеди что-то значили в жизни ландскнехтов и трубадуров, ученых и воров, ремесленников и торгашей. Неужели христианской была классическая русская аристократия? Пушкин христианин? Лермонтов христианин? Люди занимались любовью и убивали, изъяснялись по-франзузки и матом, плеткой секли чернь и требовали сатисфакции с дворянина, пили вино и проигрывались в дым. И эти славные ребята были христиане? Неужели непонятен формальный характер так называемой веры? Крестились, венчались, захаживали в церковку по воскресным дням. Откупались.

Христианство субпассионарно по всем базовым установкам, а парни были пассионарии и посылали чуждую им религию. Так было с аристократией всех европейских стран. А судьба нации всегда определялась пассионарной элитой. Она рождает эстетический идеал, ведет внешнюю экспансию и держит внутренний строй. В Европе была пассионарная аристократия, кипела пассионарная жизнь, а изначально враждебная этому религия занимала отведенный ей угол. За приделами этого угла ее влияние сводилось к возданию почестей пустым формам. Так повелось с самого начала вплоть до кончины бога, выпавшей на девятнадцатое столетие.

Там было как бы два мира: верхне-пассионарный и религиозно-угловой. Христианству достались монастыри, души грешников, церковь в каждом селе, немалые деньги и почести. Это много для бывшей презренной секты, но слишком мало для рассчитывающих на мировую тотальность. Христианство ведь претендовало на абсолютную власть и всеобщий контроль, и полное доминирование своих ценностей. Инквизиторы хотели судить весь мир. И иезуиты. И каждый уважающий себя монах хотел судить мириады грешников. Но этого не случилось. Наоборот, христианство оказалось встроенным в мирскую систему. Встроенным функционально.

Есть понятие антисистемного мышления. Это пошлый случай, когда личностные проблемы (а других у личности не бывает!) вызывают у человека мировоззренческий кризис, и завершается он злокачественым образом: личность утверждается в негативном отношению к миру. Негативное отношение к себе кончается суицидом, негативное отношение к другому ведет к убийству. А негативное отношение ко всему миру в целом ведет к еще более любопытным последствиям. Человек живет, ориентированный на разрушение существующего жизненного уклада. Если недалеко ушел, то хочет злого царя сменять на доброго. Если продвинутый, хочет завязать с монархизмом. А если совсем законченый, хочет разложить на атомы мироздание. Это просто степени разные, а диагноз один. И вот эти ребята представляют для человечества куда более внушительную угрозу, чем заурядные убийцы, скромные насильники и относительно безобидные воры. Те работают в локальном пространстве, все их зло легко переваривается жизнью и идет ей на благо. Ну вот тигр задрал косулю, а биоценоз процветает. Потому что тигр задрал косулю естественно — это системное убийство, оно запрограммировано входит в природу как составная часть. Ну а представьте тигров, которые поумнели и решили поджечь весь лес, потому что он неправильный. Вот это уже антисистемное мышление. Точно так же рецидивист, убивающий за пятак старушку — конечно, сволочь, но встроенная в систему. И бандит встроен как нужный жизни элемент. И маньяк встроен. Встроены же в биоценоз волки с тиграми. А вот антисистемный парень со своим негативным импульсом никуда не встроен. Он не в рамках мира, он в оппозиции. Он может любить конкретных людей, но отношение к миру делает его серьезнее любого убийцы. Заурядный убийца против мироздания ничего не имеет, а парень ходит и думает: как бы чего вымутить, чтобы разрушить до основания?

Из таких парней рекрутируются катары и манихеи, красные кхмеры и якобинцы. Допустим, мир они пока не угробили. Но похоронить родную страну для них свято, необходимо и очень просто. Они же ее патологически ненавидят, как раз за то, что родная. Допустим, рубятся русские с чеченами. А такой парень сидит в Москве и переживает за чечен. Говорит, что правда, мол, на их стороне. Херня, конечно, правда у каждого своя, это ведь очевидно. Просто антисистемному мышлению чужая правда всегда ближе, так уж оно устроено. Воевали бы с марсианами, нашел бы правду у них и страдал за нее.

Христианство пылесосом тянуло в себя антисистемщину — и без особых последствий сохраняло ее в себе, собирало, аккумулировало, переваривала и не пускало в мир. Там негативный импульс получает негативную обработку, и в итоге реальный выход результата равен нулю. Условно говоря: приходит парень к настоятелю и признается, что ненавидит греховный мир, и надобно с этим сатанинским бардаком разобраться. Да ну, говорит настоятель, этим сучарам и так в гиенне гореть, на вот лучше, помолись богу. Парень радуется, что с миром разобрались без него, затворяется в каморке и до смерти бормочет слова. Жизнь идет без него, он стоит отдельно. Никто из них никому не мешает. Законченными предстают, конечно, русские староверы. Розанова почитать, не сразу заснешь. Сжигают себя, топят, закапывают. И правильно, конечно, делают: избавляют мир от больных антисистемных ублюдков. Как было? Заболела деревенька душой — ушла в секту. Совсем тоскливо стало, сожгли себя на хрен к чертям собачьим. А тем временем штурмуется Измаил, пишутся стихи, рождается музыка, люди живут любовью, кем-то занимается трон. Одним словом, жизнь. А все лишние по жизни своевременно подпалились в гарях. Это редкий и необычайно красивый случай, когда антисистемный элемент обращает свой негатив на себя и погибает, не затронув постороннего для себя и не повредив мир.

Таким образом, если христианство и было мероприятием против жизни, то благополучно проваленным. Весь так называемый христианский мир существовал, до макушки преисполнившись языческой пассионарности. Духовное и светское разделились четко: бароны не затрагивали Евангелие, а попы не лезли с проповедью в пиршественную залу. Иногда два мира обменивались ударами, делали какие-то вылазки. То сожгут мирянина-сатанинста Джордано Бруно, то начнут травить чертей с эзотериками, то прикроют пару-тройку научных версий. Мир отвечал своим. То пират Косса сделается Папой, женские монастыри обратятся в бордели, а мужские в приюты педиков. Все нормально, с очевидным перевесом мирского.

Причем порядок стоял не на десяти заповедях, что самое принципиальное. Все держалось на балансе сдержек и противовесов. И сейчас держится, и впредь будет. Никто ведь не верил в Христа как надо. Но чернь соблюдала закон, потому что убийц четвертовали на площади. А дворяне общались предельно вежливо, потому что могли требовать сатисфакции. А короли были осторожны и рассудительны, потому что война невыгодна. А потом у арийской расы возникли проблемы. Заболтался я?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, В КОТОРОЙ МАФИЯ ОКАЗЫВАЕТСЯ БЕССМЕРТНОЙ

Он занимался с Дюймовочкой любовью и был счастлив. День, два, три. Просыпался преисполненный сил, а засыпал с чувством не зря прожитого. За окном благодарные горожане возводили громоздкий памятник. Еда и выпивка подносились бесплатно как избавителю Китежа. Старенький лысоватый мэр набивался в собутыльники, но с негодованием был отвергнут.

И жизнь текла без хлопот, да нагрянула к Лехе делегация. Было людишек много, и толпились они растерянными. За порог зайти не решались. Просочились в отель и скученно толпились у прохода в заваленный коврами трехкомнатный номерок.

— Заваливайте, ребята, — махнул он рукой пригласительно-небрежно.

Сидел в кресле, дымил папироской. Из одежды имел на себе тапочки и трусы.

Ребята робко стали заваливать. Ничего так мужики, средние. В запыленных пиджаках, линялых галстуках, с авоськами, дипломатами и бумажными свертками. Набилось их десяток с малым. Вот малый-то и заговорил, а десяток смирно помалкивал.

— Вы уж извините нас, — попросил он.

— Да чего там, ребята, — отмахнулся Леха, затянувшись папиросиной из Гаваны.

— Мы по делу к вам, — объяснил малый, поигрывая кепчонкой.

— А вижу, что не по грибы, — хохотнул Леха. — Вижу, мужики вы деловые, солидные, почем зря тревожить не будете.

Деловые и солидные стесненно заулыбались.

— Беда у нас, — пожаловался малый, продолжая жонглировать своей кепкой. — Нескладуха получается жизненная. В непонятках мы, в умственном, так сказать, загоне. Может вы, так сказать, чего присоветуете?

— Я вам, братишки, присоветую, — добродушно подтвердил Леха.

— Так вот, — сказал он, швыранув в угол вконец замятую кепку. Раньше житуха стояла горькая, но понятная. Один Рыжему платил, другой Валету, третий Хоме отстегивал. Лично я у Куки под крышей был. А теперь, так сказать, новые времена.

— Ну, блин, — радостно усмехнулся Леха. — Пляшите, ребята. Али не пляшется чего? Не веселится?

— Мы пробовали, — извинительно пробормотал малый. — Не веселится нам. Душа-то мается. Раньше все понятно: кто Валету платил, кто Хоме, кто Шлепе. А теперь? Привыкли мы к определенности-то. Раз в неделю, по пятницам. Кто не платил, того в ночь на воскресенье сжигали. А сейчас боязливо. Никто не платит, и в ночь на воскресенье никто не спит. А если подожгут? Не уплачено ведь. Знать бы, кому давать, на три месяца вперед заплатили.

— Ну, бля, вы даете, — присвистнул Леха, и папироса выпала на салатный ковер. — Ну и бля, ребята.

— Да мы понимаем, — промямлил малый. — Да, конечно, новые времена. Свобода, так сказать. Можно никому не платить, только неспокойно ведь. Тут некоторые и за год вперед согласны внести. Главное ведь в чем? Чтоб душа не маялась. Деньги отдал и гуляй спокойно. А пока деньги не отдашь, не гуляется. Вы уж извините, привыкли мы.

— Ну не хера, ребята, — задумался Леха. — Даже не знаю, что и сказать. Тяжело у вас, ребята.

— Может, чего подскажите? — предложил малый, стыдливо поднимая кепку. — Может, кого нового назначите вместо тех?

— Никого, на хер, не назначу! — заорал избавитель. — Мне будете платить, овцы стриженые. Мне, полудурки сивые, ясно? А другому уплатите, порешу. Понятно, недомуты обоссанные? С сегодняшнего дня всех на счетчик. И делаем так: чтоб к пятнице каждый расплатился на год вперед. Кто не расплатится, подпалим в ночь на воскресенье.

— А если расплатиться? — пропыхтел мужик с непонятным свертком.

— Тогда не подпалим, — согласился Леха. — Понятно, лоханы?

— Понятно, — радостно загалдели народные делегаты. — Мы так и думали.

Зашуршали свертками, распахнули чемоданы, вытряхнули на ковер содержимое сеток. И посыпались денежные бумажки.

— А мы заранее подготовили, — понимающе хихикнул малый. — Мы ведь знали, чем дело кончится. Знали, батенька, что сжалитесь, возьмете под могучую крышу.

— Молодцы вы, мужики, предприимчивые, — похвалил Леха.

— А то как же, — горделиво заметил малый. — У нас своя выучка. Не каждый такую жизненную школу прошел.

— Молодец, мужик, молодец, — приговоривал Леха, барски хлопая малого по щеке.

Тот закатывал глаза, вздыхал, жмурился. То ли радость показывал, то ли стеснение скрыть хотел. Остальные толпились. А затем самостийно родили очередь. Каждый подходил к Лехе и пригибался. Секунд десять он хлопал очередного по щекам, тянул за нос, дергал за аккуратный чуб. Душевно так хлопал. И тянул ласково. Затем ухмылялся и лениво пихал ногой в сторону. И так каждого.

— Вот вам, братишки, инаугурация, — приговаривал Леха. Посвятив всех, отправил в рот новую папироску и затянулся. С наслаждением выдохнул дым.

— Мы пошли, наверное? — опасливо спросил малый.

— Проваливайте, конечно, — равнодушно ответил Леха. — Только список положь на стол, какая сука чего сдала. И вали на хрен со своими ублюдками.

— Это мы быстро, — засуетился малый. — Нам не впервой.

— Работай, урод! — гаркнул Леха.

Малый торопливо извлек из потайного кармана мятый листок и полудохлую шариковую ручку. Она казалась зверски обгрызенной и писала из последних шариковых сил. С трудом ее хватило на перечисление одиннадцати фамилий.

— Адреса и телефоны не забудь, — напомнил Леха.

Малый быстренько опросил мужиков и вписал требуемое. Затем задал вопрос и чиркнул одиннадцать чисел.

— Сведи баланс, дурень.

— Это как? — не понял мужик.

— Пересчитай наличку и сверь.

Малый сгреб купюры в единую кучу и два раза пересчитал.

— Сошлось, — радостно сказал он. — Мы люди честные.

— Выдвини ящик, положи туда и проваливай.

Малый сделал, как его просили.

…Это было первого августа. Три месяца назад Адику исполнилось двадцать пять. Он стоял в огромной толпе, изнутри наполненный счастьем. Он плакал и благодарил Господа за возможность пережить такое. Этот человек смотрел широко и проживал историю мира как свою собственную. Сегодня был величайший день, 1 августа 1914 года. Он чувствовал и радовался величию. Маленький человек в огромной толпе. Его толкали и втирали в чьи-то серые спины. А он, маленький надломленный неудачник, стоял посреди людей. И плакал от счастья. Господи, лучший день истории!

…Усталым, но довольным он вернулся домой. Жена и дети окружили малого.

— Ну как оно? — с дрожью в голосе спросила супруга.

— И не говори, — интригующе понизил он голос.

— Папа, жить будем? — хватал его за рукав семилетний мальчик.

— Будем, дорогие мои, — радостно сообщил малый, упрятывая кепчонку на место. — Я все сделал. Хотел пришелец отвертеться, но мы его оплели.

— Я в тебя верила, — прослезилась жена.

— Расскажи, папа, ну расскажи, — просили дети, юный Саша и подросшая Даша.

— Расскажи, милый, — требовала супруга.

Он плюхнулся в кресло, лукаво улыбнулся и произнес:

— Нелегко найти приличную крышу, чтоб надежная и не отмороженная. Для новичка дело гиблое. Но мы с мужиками люди тертые, в крышах толк знаем. Собаку, так сказать, съели. Собрались мы, покумекали: по-всякому выходит, что круче заезжего парня никого нет. Мы к нему и давай обрабатывать. Он, конечно, начал куражиться. Вы теперь свободные, говорит. А нам из-за этого пропадать? Ну ничего, мы его хитростью уломали. Назначьте, просим, кого нового на сбор денег. Ему же обидно постороннего назначать. Он же старался, жизнью рисковал. Назначил себя. Не понял, наверное, что мы им манипулировали.

— Дипломат ты у меня, — рассмеялась жена и поцеловала малого в щеку.

— Я старался, — объяснил он. — Рассудительность города берет. Военная смекалка всех побеждает.

— Стратег мой любимый, — игриво шептала уродливая супруга.

Она послала детей во дворе поиграться и начала его раздевать. Стащила с малого пиджачок, сдернула брюки к чертям собачьим. Пришлось ему уродливую ласкать. Пришлось показать мужское ожесточение и шептать уродливой фантазийную любомуть. Не отвертелся мужичок, позабыл военную хитрость.

А к Лехе корреспонденты нагрянули. Герой лихого времени, как никак. И давай Алеху допрашивать. Где, мол, родился, чего делал, зачем пришел. Много ли водки выпивает и какие у него политические пристрастия.

— Так что с пристрастиями? — пытал его немолодой лысоватый дядька.

— У меня с пристрастиями правильно, — посмеивался Алеха.

— Неужели монархист? — приставал к нему щелкоперый.

— Не-а, — протянул Леха.

— Это жаль, — расстроился дядька. — Нам монархисты в номер нужны. Ну может, хоть большевик?

— Еще чего, — обиделся он.

— Признайтесь тогда в фашистких симпатиях.

— А на хрен я признаваться буду? — не понял Леха. — Ты кто такой, чтоб с тобой по душам базарить?

— Я власть четвертая, — рассердился дядька.

— А я пятая, — расхохотался Леха. — Пятая-то покручее будет. Много вас таких, щелкоперов. А я один. Видал стройку за окном? Мой памятник мастырят.

— Тебе что, раскрутка не нужна? — дивился газетчик. — Я тебя стране хотел показать. Под рубрикой «настоящие мужики».

— Раскрутка — это хорошо, — медлительно сказал Леха. — Извини, брат. Спрашивай, чего хочешь: про еду, про баб, про годы молодые.

— И какая диета?

— А никакой. Ерунда диеты. Есть можно все, а правильно так: побольше, но редко. Время экономится.

— Что думаешь о женщинах?

— Я о них ничего не думаю, — охотно пояснил Леха. — Я думаю, что о них вредно думать. Женщина либо есть, либо нет. Если есть, раздумывать вредно. А если нет, то думать вообще труба. За пять минут до суицида додумаешься, а еще через пять до мировой революции. А еще через пять голова сломается от внутреннего давления. Тут делать надо.

— И что ты делаешь, когда ее нет?

— Мужским делом занимаюсь, — похвастался Леха. — Бухаю с братишками или порядок навожу.

— А как наводишь?

— Да просто: пару козлов ухерачить, остальные сами наладятся.

— А не жестоко убивать?

— Сначала, конечно, стресс. А потом человека убить как на рыбалку съездить. Удивление только первый раз. Первый раз что угодно бросает в стресс: первый экзамен, первый секс, первое знакомство со смертью. А потом не удивляешься, все привычно. Убивать привыкаешь.

— Я не то имел ввиду. Совесть не мучит?

— А кого ей мучить, если привык?

— Некоторых ведь мучит.

— Это от неверного воспитания.

— А любить ты способен?

— Я-то? Еще как способен. В десяти, наверное, смыслах.

— А есть еще девять?

— Ну смотри сам. Родину люблю, друзей люблю, самого себя обожаю до безумия. Женщину могу любить неслабее. А еще я люблю лето. Люблю горы. Люблю оружие. Люблю, когда меня любят.

— Книги-то, наверное, не читал?

— Не угадал, брат. Читал и кое-что перечитывал. В детстве, например. А потом все чаще замечал закавыку: в жизни бывает одно, а в книгах другое. Сначала я думал, что это жизнь такая неправильная. Отклоняется, стервоза, от книжного эталона. А потом решил по-другому: это писатели чего-то не секут в эталоне жизни. Ну их, решил, пусть в лес катятся. Не все, конечно. Но процентов девяносто пять.

— А как с политикой?

— Видишь ли, не политик я.

— Ну и что? Все люди не политики. Однако все интересуются, имеют какие-то взгляды.

— А вот неправильно это. В жизни нужно заниматься только тем, что относиться к твоей жизни. Когда политикой занимается политик, это красиво. А когда политикой увлекаются старики на лавке, это хреново. Ну кто они такие? Что знают? Какое им дело, раскорякам, что вице-премьер сказал депутатам? Пусть сначала депутатами станут. Ума-то нет баллотироваться. А все равно, сидят хрычи и полемизируют: а чего такое вице-премьер депутатам рассказал? Может, у него двойная игра? Какое им дело, раскорякам, до двойной игры? Им ли умного осуждать? Им по интеллекту до него расти и расти. А как подрастут, сами станут вице-премьером. Или хотя бы перестанут трепотню разводить. Некрасиво, когда о политике говорят неполитики. Некрасиво, когда народ имеет какие-то убеждения. Какие, мать их, убеждения? Что овцам в башку забили, то и называется убеждениями. Не хочу я сегодня о политике судачить и взгляды иметь. Вот поднакоплю деньжат на компанию, тогда и поговорим.

— А правда, что циники по жизни не маются?

— Все по жизни маются: и циники, и святые, и козлы. Даже самые крутые и гениальные маются. Только крутые маются круто, а гениальные маются гениально. А вот дураки по-дурацки страдают, такая у них судьба.

— Где ты научился профессионально убивать?

— А есть на Руси закрытые центры спецподготовки. Там не только убивать учат, но и другому. Там такое преподают, что вообразить невозможно. Допустим, ловить пули, видеть будущее, втыкать в себя ножи без вреда и боли. Там учат концентрацией воли зомбировать человека. Там дают навык при благоприятных условиях считывать мысли. Там заставляют прыгать с пятого этажа, отряхиваться и идти дальше. Там учат умению нравиться, причем всем: женщинам, боевикам, собакам, нематериальным духам. Там учат пальцем протыкать стену и сублимировать сексуальную энергетику, выходить в астрал и интуитивно постигать мир. Там учат в тридцатиградусный мороз ходить без одежды, пить огонь, вызывать дождь и нечистую силу. Там учат жить в гармонии с миром и своим Я. Скажу честно: из Центра меня выгнали. За неуспеваемость. Отсутствовал необходимый и врожденный потенциал, чтобы превратиться в сверхчеловека. Так и остался хомо сапиенс. Но это я там двоечник. А с теми же талантами в мире я отличник. Меня слишком многому научили за месяц. В частности, правильно убивать. А я ведь и до них немало умел.

— Планы строишь?

— Разумеется. На то и жизнь, чтобы оказаться в своем будущем. А чтобы оказаться в хорошем будущем, надо хорошо строить планы. Я не мастер идеи генерировать. Но есть у меня корешок, Артуром кличут. Звонил вчера по мобильному: предлагал мне с халявой завязать и начать действовия по изменению мира. Я толком не усек пока, что за действия. За идеологию Артур отвечает. Мое дело чистое и простое: херачить козлов, которые будут на пути стоять. Артур мне пообещал немеренное стадо козлов. Я так обрадовался, даже водку отложил до скучных времен. А цель вроде проста, выражается в пошлом захвате власти. А потом пойдут невиданные реформы, за них Артур отвечает. Говорил, что нашел нормального мужика на роль диктатора. Мужик слегка безумный, как раз что надо. Уважаю слегка безумных, без них в мире скукота.

— Неужели ультраправые собирают кулак?

— У Артура спросите. Мне что ультрафиолетые, что инфракрасные, лишь бы цель стоящая. А Шопенгауэр в целях здорово разбирается. Не станет мне корешок ерундовину предлагать. Мир покорять так мир покорять. Если расстреляют, так за серьезную мужскую работу.

— Не боишься смерти?

— А чего боятся? Сделал дело, помирай смело. Я другого боясь: не успеть в жизни своего. А если отработал как надо, оставил имя в истории и умираешь весело, с посвистом и улыбочкой. Я ведь считаю, что человек все может. Нет для человека невыполнимого. Скажем, победа над смертью. Я понимаю просто: незряшное пребывание на земле. Если ты в своей жизни только пищу переваривал, тогда боязно умирать. Хоть миллион лет живи, все равно лучше бы не родиться. А если был в жизни хоть один нормальный поступок, тогда не зря. Только у кого он был, поступок-то?

— Презираешь поди людей?

— Да нет, брат. Презрение отнимает силы, тратит эмоции. Когда сильно чувствуешь, энергетика истощается. Не хочу на людей чувства переводить. Не стоят люди моего презрения.

— А настоящая любовь случалась?

— Ну сам посуди, куда без нее? Любовь со всеми случается. А у правильных она всегда настоящая. Хотя, конечно, правильный без любви проживет. Вот неправильный загнется, душонка увянет от одиночества. А правильный что угодно переживет, в том числе отсутствие дружбы, секса, общения. Отряхнется, посмеется и дальше пойдет. У правильных есть дела, которые при любой погоде надо делать. Хочет правильный поплакать, а дела не дают. Рад бы в окошко сигануть с несчастной любви, а не получается: кто твои дела выполнит? Что за халява, с девятого этажа сигать? Что за хилая отмазка от жизненного призвания? Пусть неправильный сигает, ему все равно делать не хрен. А у правильного всегда такие дела, что другой не справится. Только один может писать по-пушкински и воевать по-наполеоновски. Только один может спасти Китеж. Понял, отчего я такой веселый? Смотрю на тебя и радуюсь. Хороший ты, конечно, мужик, только слабо тебе работать мою работу. Не могу обо этом думать без хохота. Извини уж, брат.

— Думаешь, мафию извел? Срубил под корень каких-то личностей и этим покончил с ситемным явлением? Через год все вернется.

— Какой год? Недели не прошло, как мафия возродилась. На моих глазах, кстати. Ну страна такая, нельзя без мафии. Только разве моя работа перестала считаться Действием? Я свое сделал. А если дальше не получилось, так виноваты особенности моей страны. Если бы все что-то Делали, невзирая на особенности своей страны, жизнь бы наладилась и потекла правильно. А людишки говорят: во блин, страна дурная, сплошной бурелом, раздолбай и перекосяк. Понятно, что перекосяк. Только единичная особь все равно обязана что-то Делать. Никакой бурелом не мешает умному оставаться умным, а крутому становиться крутым. Нет, долдонят: дайте страну нормальную, тогда выложимся. В нормальной-то стране и мышка-полевка самореализуется. Человек тем и отличается от нее, что должен работать в условиях полнейшего раздолбая.

— Нравится людей учить?

— Да упаси Бог. Люди либо все знают, либо вообще ничему не учатся. Мне Артур говорил про такой феномен. Если к двадцати пяти годам чего-то не подумал, то никогда и ничего уже не подумаешь. Я ведь так, не поучаю. Я, брат, с тобой за жизнь говорю. Понял?

— Я рад жизненным разговорам.

— Ладно, гуляй. Пообщались.

— Спасибо, — сказал лысоватый дядька-щелкопер и пошел в сторону двери.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ ВСПОМИНАЮТСЯ РУССКИЕ НАРОДНЫЕ СКАЗКИ

— Хлеба дам. Зрелищ дам. Педерастов повешу! Они вам посевную провалили! — орал малость подучившийся Вторник. Живое море шумело у подножия массивной трибуны. Правильно говорит, шептались местные бабы и заезжие мужики, засаленные дети и облезлые пенсионеры. Он ведь простой, объяснял нежданный Васюха, вылупившись из дома. Такой родной, всхлипывала полувековая дама. Авторитет, соглашались урки.

Ветер трепал яркие знамена и непокрытые волосы. Митинг Партии Народного Дела переливался всеми красками людских душ. Толпа стонала, всхлипывала и задумчиво кивала редкими головами. Она жила своей обыденной жизнью.

Трибун попирал трибуну. Теперь его звали Александр Александрович Железов. Дело не в названии, решил он, бросив размышлять над собственным отчеством. Все-таки правильнее, чем Ромуальд Адрианович, все-таки ближе к власти и дальше от дурковатых предков.

Ты пойми, чего недомуты хотят, наставлял его Шопенгауэр. Пойми, чем дышат и отчего маются. У недомутов мыслишки гнусные, ты их сразу поймешь. И не гони электорату про онтологию, общайся как с недомутами. Представь, что надо малышню позабавить. Вот пришел ты в песочницу: неужели будешь взрослую жизнь объяснять? Если детям рассказать про взрослую жизнь, они неправильно поймут и разладятся. Перестанут быть детьми, но взрослыми-то не заделаются! С детьми надо ласково и по-свойски: про репку, про кота, про белого бычка и Красную Шапочку. Вот и гни недомутам про бычка, избиратели это любят. А потом загибай про Золушку. Про Курочку Рябу не забудь. А лучше всего клюют на Серого Волка. Только чтобы эмоционально. Серого Волка мало упомянуть, его надо показать: порычать по-волчьи, рассказать о рационе, где живет, кого жрет, за какие бабки родину предал. Интересно дурить электорат Бармалеем. На ура воспринимается повестушка о молодильных яблоках. Кроме того, всегда в почете откровение о Жар Птице. Иногда стоит вспомнить баечку про доктора Айболита. Вечны и неиссякаемы похождения Кота в сапогах. И никогда не забывай тридесятое царство и тридевятое государство в беседах о геополитике. И плавно переходи на сказание о спящей красавице.

Навсегда забудь о процентной ставке. Не знают недомуты таких словей. Поэтому суть программы должна выражаться в победе над Змеем Горынычем. Пообещай, что отрубишь головы, если крылатая огнедышащая сука не пересмотрит итоги приватизации.

Говори картинками, без философских слов и тем более экономических терминов. Чего мутить-то? Какой дисконт с эмиссией? Змей Горыныч виноват. Посеку козла, и жизнь наладится. А еще нужна сверхценная мысль. Что-то типа молодильных яблок. Причем онтологически это так: есть, мол, такие яблоки, только руку протяни — омолодишься. Причем яблок много, на кодлу хватит. Но есть Кощей. Сидит сучок и яблоками не делится. Гонит из них самогон, толкает в Штаты, зашибает деньгу. В госчиновниках лешие ерунду мутят. Телеканалом водяной заправляет. Банки под болотной кикиморой. Делов-то: отдать Кощея под следствие. И сразу в свободную продажу поступят молодильные яблоки. Но чтоб с Кощеюшкой разобраться, надо к власти придти. Леших убрать, а добрых молодцев назначить министрами. И прибить указ на кремлевские ворота: «не воровать». Как только указ прибьем, сразу воровать перестанут. Ясна программка политическая? Доступна? Красива? По всем пунктам народная?

Конечно, ясна, ответил Железов-Вторник. А вот как ее изложить? Эмоционально надо, посоветовал Шопенгауэр. Прыгай, бегай, помочись с трибуны на басурмана. Докажи, что не врешь. Ты, главное, ихними словами говори. Скажешь чего умное — не простят. Надо быть сильным, глупым и добрым. А еще немного известным. Для людей в этом выражается подлинная рассудительность.

Понятно, вздыхал Железов, а с моралью чего? Да ничего, отмахивался Артур, я уже говорил: любой политик обитает в песочнице. Он-то взрослый дядя, а вокруг малышня. Лопочут свое, ручонки тянут, ножками топают. Хотят, чтоб сопли подтерли. Чтоб поиграли с ними в казаков-бегемотиков. И поцеловали на ночь. Вот он, народ. Никакого, бля, макроанализа, никакого учета системных факторов. Никакого умения функционально пользоваться головой. Что, будешь как с взрослыми? Так макроанализ или казаки-бегемотики? Знаешь, в чем для народа высший кайф? Своей непроходимо болотной жизнью они опошляют политика, заставляя говорить лохматые мысли на ущербном наречии. А затем показывают политика в КВН и потешаются: во, ребята, чудак, во дикарь, во отмочил, шут резиновый… Ребята не просекают и никогда не просекут, что умный человек всего лишь валяет резинового шута ради публики. Ради них, козлов. Они не просекут это лишь потому, что не согласны называться козлами. Они хотят быть судьями, считая себя умнее человека на сцене. А человеку на сцене все равно. Он не играет в бегемотиков. Он пришел в этот мир делать работу. Он настолько возомнил о себе, что перестал аргументированно отбивать критику. Он только вопит на потребу. Слова, жесты, фразы — инстинкт. Он уже забыл, что придуривается. И только в подсознании помнит, что чем-то отличался от ребят в зале.

Так устроена демократия, хохотал Шопенгауэр. В этом, мой дарлинг, ее сермяжная истина. Дураков-то по свету больше шарится, чем познавших. А голосуют-то большинством. Они-то и голосуют. Врать, мой дарлинг, и еще раз врать. Про сапоги-скороходы, скатерть-самобранку и ковер-самолет. Ври, мой фюрер, ври им про красавицу и молодильные яблоки, про Кощея-финансиста и коттеджи на курьих ножках. Они заслужили того, чтобы им врать. Они не доросли до взрослых бесед. Каждый имеет заслуженное собой, а мир стоит по уровню людских душ. Так что ври, мой гений. И тогда все будет о'кей. Недомуты выберут тебя сердцем.

Сам-то чего, скрипел бывший Пуговкин. Сам-то чего умного валяешь? Ходишь по Хартлэнду и кидаешь вечные афоризмы. Цитируешь Веритаса Латина и Дойче Отшельника. Ты не трепешься о скатерти-самобранке. Почему? Шопенгауэр отхохатывался: не всем жужло разводить. Кто-то должен помнить Дойче Отшельника. И великая мудрость Веритаса Латина недостойна того, чтоб ее забыли. Кто-то должен. Пускай один, пускай два, пять, десять — но если вообще никто, то определенная нить просто порвется на нашем времени. Что-то рухнет, а отвечать придется целой эпохе. Поэтому я стану мутить воду поучениями Дойче Отшельника, а ты побаськами о молодильных грушах. Все пути сходятся под конец в Точке Хартлэнда. Мы же идем в одну сторону?

А чего не наоборот? — недоумевал Железов. Так не всем же народная любовь, хохотал Шопенгауэр, кому-то и костер на цветочной площади. Ты недоволен, дарлинг? Бросай. Народная любовь достанется тому, кто рассказывает о молодильных грушах. Автора общей метафилософии (Шопенгауэр смело указал на себя) ожидает забвение, только забвение и ничего, кроме забвения. Хороших авторов вспоминают только потом, весело говорил Шопенгауэр. Или не вспоминают вообще, подытожил он. Это моя судьба, смеялся Артур, я готов и внутренне принимаю. Я не ропщу, потому что вижу задачу, с которой справлюсь я и с которой не справятся без меня. Я исправно тяну нить в конечную точку, правильную нить в единственно достойную точку. И ты, брат Пуговкин, и ты, Сан Саныч, и ты, уважаемый фюрер, и ты, Железов, и ты, друг Вторник, так вот, именно ты, Ромуальд Адрианович — тоже тянешь нить в эту точку. И не говори, что будешь отращивать молодильные груши, когда придешь к власти. Другое будешь делать. Сначала ударишь сапогом в морду тем, кто поверил в твои дурные рассказки… А затем начнешь проводить правильную политику. Не получиться-то другой политики, не выйдет: захочешь чего неправильное сделать — а душа не поднимется. Ты ведь правильный. Ты ведь силу познал. И мысли у тебя фильтруются Богом: правильные в жизнь, а иллюзии в пепел. Я сразу вижу тех, чьи мысли Богом фильтруются. Их легко распознать: они красиво говорят, красиво одеваются, красиво ходят. Они до безумия привлекательно улыбаются. Они по своей физиологии неспособны на некрасивый поступок, некрасивый жест, некрасивое чувство. Они красиво страдают, мать их! И если им доведется убить человека, они сделают это с максимальной эстетикой. Красота, конечно, не единственный признак таких людей. Если у человека мысли фильтруются Богом, он всегда кипит внутренним желанием и строит свою жизнь по законам. Я не Уголовный Кодекс имею ввиду. Есть другие законы, принципиальнее. Я имею ввиду алгоритмы и закономерности, которые задают жизнь, принуждают к действию, расставляют по местам события и людей. Так вот, Ромуальд ты мой Адрианович: у тебя-то мысли фильтруются. И нечего плохого тебе не сделать. И твоим министром идеологии будет не яшкин пес, а создатель интегративной философии.

Примерно так хохотал Артур Шопенгауэр.

Ага, вздохнул Пуговкин.

Наверное, хмыкнул Вторник.

Да, мать вашу! — заорал Александр Железов. — Подонки издеваются над людьми! — орал Александр Железов. — Держат трудовых мурашей за вонючую биомассу. Придет справедливость, пожалеют. Не горами справедливость-то. Поплачут суки в нашу жилетку, да поздно будет. Придет час, когда им отольется каждая морковка, украденая у наших детей. Придет секунда, когда им отольется каждая крошка, недожеванная нашим отцом. И конечно, настанет миг, когда жирующая сволочь расплатится за несчастную любовь и неудовлетворенное желание. Уж близко то времечко, когда мы отпилим козлам рога. Вот этой пилой!

Железов победно хохотнул и поднял над головой устрашающих размеров пилу.

Толпа приветливо зашумела: трюк с пилой пришелся людям по нраву.

— А можно я попилю? — спросило помятое существо лет восьмидесяти.

— Иди сюда! — скомандовал Железов.

Существо мужского рода покарабкалось на трибуну. Расторопные ребята помогли ему, чем могли, мелькая вшитым на левый рукав членством в партии.

Железов давил морщинистую лапку пенсионера, пока не выдавил из блестких глаз соленые капельки нежности и восторга.

— Посмотрите на него, — предложил он срывчатой фразой, намеренно дрогнув в голосе. — Посмотрите на него. Вот человек. Ясно?

В низовье притихло. Людское море пенилось невнятной эмоцией, слегка непонимающе глазея наверх.

— Кому не ясно, пусть поднимется, — с запахом угрозы сказал Железов, — я объясню. Вот человек. И это не обсуждается. Сколько вам лет?

— Семьдесят восемь, — колыхнулся спонтанный пенсионер.

— Я хочу вам пожелать здоровья и веры, — теплодушно произнес он, с подлинным чувством заглядывая в зрачки. — Я верю, что правда победит все. На земле нет ничего сильнее правды. Вы верите?

— Да.

Старик заплакал.

Очевидцы говорили, что в этот момент голова Александра Железова утонула в ярком овале. Свет держался пару секунд. Потом из слепящего он превратился в тусклый и едва видимый. Ласковая дымка висела в таком виде с минуту, а затем потерялась в бесконечном океане прозрачного. Но она светила, о Господи! Тысячи глаз видели ее. Люди могли запомнить и подтвердить.

И подтверждали при любом случае.

Кроме того, очевидцы могли запомнить другое. В ту минуту каждый испытал чувство любви. Причем любви не к жене, не к детям. И не к единственной Родине. Эта любовь обнимала собой и детей, и жену, и Родину, и скучных бомжей, и обиженных псов, и миллиард других вещей и созданий, которых раньше не замечали — это была любовь ко всему на земле. А также в море и под землей, справа и слева, там и сям, в космической пыли и в созвездии Ориона. Любовь ко всему, что есть. За то, что оно когда-то родилось и существует. Оказывается, бывает такая любовь.

— Я подарю вам эту пилу, — улыбнулся Железов старику. — Сохраните ее, пожалуйста. Очень скоро вы используете ее по назначения.

Растаяла дымка, испарилась любовь…

— Неужели доживу? — спросил сквозь всхлипы и соленые ручьи по щекам.

— Обязательно доживете, — уверенно пообещал Железов. — Нужно только верить. Нет ничего, что одолело бы настоящую веру. Верьте мне. Я хочу дать вам силу. Я хочу, чтобы вы были счастливы и здоровы. Я хочу, чтобы вы прожили сто пятьдесят лет. Вы проживете, если поверите мне.

— Я верю, — клялся старик, с трудом опуская себя на колени.

Железов улыбался.

— Спасибо вам, спасибо, спасибо, — твердил пенсионер.

Он целовал руку освободителя.

Железов улыбался.

Тишина взорвавалась криком и аплодисментами. Из дальнего ряда поплыл букет дешевых цветов. Мы любим тебя, кричали мужчины и женщины. Железов смотрел миру в глаза и не переставал улыбаться.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О ПУСТЯКАХ

Лето непохоже на зиму. День отличен от ночи. Понедельник не воскресенье. Сивка-бурка покручее лимузина, но стоит дорого. Нет разницы между самым худшим и самым средним, они — одно. Семь раз стреляй, один раз отрежь. Восемь раз помедитируй. Господь любит тех, кто любит свою судьбу. Господь уважает отвязных. Изредка он пьет с ними на брудершафт. Господь тоже прогибается. А кажется, что он покровительствует негодяям. Вранье. Современный Бог не делит народ на святых и грешных: он любит тех, кто любит свою судьбу и уважает отвязных. Он может прогнуться под тех, кого любит и уважает. Надо хотеть.

Адик любил ходить на лыжах. Как наденет, как пойдет — нравилось ему такое занятие. Нравилось-то нравилось, а ходить не умел. Получалось у него криво, косо и вовсе не эстетично. Как бы вам сказать, мялись советники (тогда у Адика уже водились советники). Сверхчеловек — это звучит гордо, наконец-то решились они, в сверхчеловеке все должно быть прекрасно: дела, речи, глаза, уши… В том числе хождение на лыжах. Вы же бог, Адик, плакали консультанты. Как вы можете так неэстетиччнопредаваться любимому делу? Адик родился умным и сразу понял. Ну его, решал он. Советников не послал, правы как-никак: добра хотят, подмечают верно. А послал он лыжи. Оп-ля, и бросил на них ходить. Перестал позорить статус сверхчеловека. Жизнь слишком коротка, подумал он, чтобы делать в ней что попало. В жизни стоит делать то, что действительно стоит делать. Остальное от лукавого. И конечно, лучше ничего не делать, чем работать какую-то работу несовершенно.

Солнце светило по-вчерашнему ярко. Вот черт, подумал Шопенгауэр, успевший на хилых землях проникнуться к дождю наилучшим чувством. Дождя бы, подумал он. А не было дождя! Почуяв неизменность висящей погоды, Артур Шопенгауэр усилием воли заставил себя полюбить ее. Получилось. Вот здорово, решил он. Захотел полюбить — и полюбил. Надо будет попробовать с людьми. Какой, наверное, кайф — любить каждого и не превратиться раба. В данном случае, например, раба любви. Захотел — полюбил, захотел — разлюбил. Или вовсе возненавидел до алых чертиков перед бешеными глазами. Сам выбираешь чувства, а это покруче будет, чем определяться в поступках и даже мыслях. Трудность, конечно, неимоверная. Но надо пытаться, уж больно привлекательную перспективу он начертил.

Пальцами он ласкал микрофон.

— Даже не знаю, что сказать, — рассмеялся он открыто и задушевно. Правда, не знаю. Железову хорошо, он все знает. А я не все. И оттого постоянно маюсь проблемой выбора. Давайте хоть о пустяках поговорим, что ли. Пустяки — это пустяки. Это все, что не работа, не дело, не самореализация. Пустяки — это все, что само в себе лишено малейшего смысла.

Смысл, как известно, создается только человеком и только из ничего. Вот сплошное ничего вокруг, но сверкает желание, молния, волевой импульс. Импульс совершает что-то достойное, и вот оно несет смысл в изначально бессмысленный для нас мир. Я назову примеры пустяков, примеры неактуального, того, что существует вне импульса. Погода за окном, распитие водки, поездки на дачу, игра с котом, зарабатывание небольших денег, треп с неблизким, дома, деревья, прогулки по летней дождливой улице, перелитывание журнала, слушание лекций, ремонт машины, ужин, покупка еды, подготовка к Новому году, звуки музыки, картинки в телевизоре, любительская игра в футбол, свежий воздух, другие города, улыбка вежливости, полуискренний смех, сон. Я добавлю к этому фоновые пустяки: зима, весна, лето, осень. Разве значима осень сама по себе, как осень? А разве весна несет в себе хоть малейший смысл? А разве интересно наступление утра? А интересен вечер сам по себе? А летняя ночь за городом? А шумный день в городе?

Большинство слагаемых жизни пустяковы, неактуальны, незначимы сами в себе. Однако незначимое в себе обретает смысл в свете чего-то иного. Осень может оказаться святой. Заработывание даже небольших денег может показаться осмысленным. Наступление вечера может быть воспринято как откровение Бога. Все может стать не бессмысленным: и деревья, и дома, и прогулки по летней дождливой улице, и ужин, и сон, и завтрак, и чтение газет, и треп неизвестно с кем, и неумелая игра в волейбол. Я уж не говорю о смене времен года, праздниках, переездах, новых людях и новых странах. Но только — в свете чего-то иного. В свете того, что обладает смыслом в себе. Такие вещи есть. Они лежат на путях актуализации. Например, любовь. Не в общем смысле, а вполне определенная вещь: отношения мужчин и женщин. Только не всех, конечно — не все умеют любить и не все заслуживают, второе особенно любви: мелочного и несчастного полудурка можно любить в христианском смысле этого слова — не более того. Это просто напоминание мелочным и несчастным полудуркам. Чтобы не путали людское сочувствие и совсем иное, стоящее на желании, восхищении — надо быть хоть кем-то, чтоб с тобой занимались сексом. Точнее, чтоб не абы кто занимался с тобой сексом, потому что абы кого можно найти за день но это грустно и совсем не то.

Однако есть более любопытный свет, который проливается на все события твоей жизни. Я имею ввиду Работу. Любопытный, потому что любовь представляют все, а Работу — немногие. Точнее, каждый считает свое заделье работой, и потому, конечно, о настоящей Работе не подозревает. Сначала надо бы перестать равнять делишки и дело жизни, а затем судить о Работе. Давайте договоримся: работа с небольшой буквы — все, за что платят хотя бы минимальные деньги, а Работа, проливающая свет — все, что хоть минимально меняет мир. Причем за это необязательно платят. Поэт создает шедевр, за который тиран его расстреляет — совершенно неоплаченный труд, но Работа. Куда более осмысленное занятие для поэта, чем косить траву, варить сталь, дневать в конторе. То есть нечто более правильное, чем зарабатывание денег.

Есть места, в которых профессия всегда вырастает до настоящей Работы. Хотя это сложно назвать профессиями. Это скорее антипрофессии, если под профессией мы понимкаем компактный навык, позволяющий заткнуть в мире вакантную дыру и получать за это немного денег. Убийца — разве это профессия? Политик — профессия? Бизнесмен — профессия? А философ? А пророк? Нет такого места на земле, куда можно зайти и представиться: я философ, какой оклад? Или, например: я матерый политик, подработать у вас хочу. Или, скажем: нет местечка для контактера с астральным миром? Это не профессии. За такое не платят. Это не затыкание вакантных дырочек, а платят только за это.

Бизнесмену не платят, он сам берет. Видит какой-то абсурд. Видит прореху в производстве, в финансовой системе, в законодательстве — встает в эту прореху, а там деньги сами идут. Так было в России и не только в России. Форд и Березовский ребята одного поля, только прорехи разные. Где попроще, где посложнее. А они знали, куда встать. Причем совершенно неважно, как стоять: законно или несовсем. Важно, что идут деньги. Нахождение такой прорехи и есть идея. Все крупные деньги в мире заработаны на идее. Все мелкие на кропотливом труде, на профессии.

Какие еше пути мы забыли? Путь — все, что связывает жизненные события в судьбу. А наличие судьбы освещает мелочи, пустяки, совершенно неактуальные вещи. Наличие судьбы делает священной каждую весну в жизни того, кто обладает судьбой. А также зиму и лето, сорокаградусный мороз и сорокаградусную жару. Все пустяки становятся значимыми на пути самоактуализации, а жизнь суммируется из пустяков. И вот из этих ставшими осмысленными осколков суммируется осмысленное бытие. А если нет судьбы — бытие остается бессмысленным. И для большинство остается бессмысленным, чтобы ни думало это самое большинство. Пока мы видим, что право называться человеком судьбы остается за меньшинством. Можно отнять у них это право, поместив в какие-то скотские условия, или замусорить им сознание, привить им такую дрянь, которая сделает любой путь невозможным (для большинства путь невозможен как раз потому, что сознание забито дрянью, там нет правильного видения мира). А можно сделать так, что каждый будет Работать над миром и над собой. Полная реализация всех индивидов сложится в законченную реализацию всей нации. Полная реализация всех народов даст максимальную реализованность человечества. Путей настолько много, что хватит на всех.

А пока… честное слово, бытие бы сдохло в муках бессмыслицы, если бы предметы не освещались тем смыслом, который все-таки находят некоторые! Ну какое смысл имела бы эта улица, если бы не была элементом чьей-то судьбы? Представьте, что по этой улице ходили Владимир Набоков, Владимир Ленин, Владимир Гусинский, Владимир Красное Солнышко. Вот тогда и только тогда эта улица имеет право на существование. Набоков излучает смысл на всю шелуху, к которой прикасается частичкой судьбы. И Гумилев излучает. И Гусинский дарит этому миру свет. Идиоты скрипят: еврей, банкир, вражина — но он-то дарит бытию смысл, а они только место занимают. Посмотрите, какая канва: жил-был парень, родился евреем, водил такси, хотел — а через время журнал «Форбс» приписал ему миллиард долларов личных денег. Как все просто-то: оп-ля, и миллиард долларов личных денег. Вот где зарыты смыслы. Театральный режиссер по образоанию, он отыграл в масштабах страны. А Березовский был научным сотрудником, его коллеги до сих пылятся по вонючим НИИ… Смоленский вообще два года получил за мелкое жульничство — дело было в СССР. Что поделаешь, проявлял коммерческие замашки. Потанин и Прохоров — «золотая молодежь», одногруппники, дружили, тусовались в МГИМО. Заурядно все начиналось. А потом выяснилось, что это гении новой России.

Главное ведь масштаб. У философов свой масштаб, у писателей, у поэтов. Были, наверное, хорошие писатели в советские времена. Только все какие-то… мелкотравчатые. Даже если умели строить текст по законам литературы — там ведь свои законы, литературно приемлимая фраза не та фраза, которой изъясняется графоман, — так вот, даже если некоторым удавался стиль, игра слов, онтологии-то все равно не было. Не было броска на метафизический Эверест, без которого немыслима нормальная литература (Джойс, Борхес, Пруст). Я говорю не высокая литература, а нормальная, потому что другая не имеет лицензии на существование. Ну смотрите, есть человек, который пишет. Сути не познал, сочиняет разные байки. Стилистически слабее Джойса. Пишет под классику, только хуже. Ну и зачем? Зачем нужны заурядные байки о заурядных людях? Важны незаурядные тексты о незаурядном. Важны глубокие романы о мире. Важно раскрытие смыслов. Пусть хоть матом пишет, как люди трахаются, лишь бы текст содержал намек на некое абстрактное правило. И матом пишут, и закорюками, и арабской вязью — только без броска на метафизический Эверест. А потом маются: чего литературка такая хилая? Не помирает ли?

Ладно, речь не о том: разговор о бытии. Мир делится на совокупность предметов: утро, карандаш, макороны с сыром. Сами по себе вещи бессмысленны. Кроме них, ничего нет. Однако наличествует путь. Он приводит в некоторые места и состояния, которые излучают смысл на изначально бессмысленное. Утро, карандаш и макароны с сыром получают право на существование и только потому существуют. Я предлагаю поверить: если нечто бессмысленно, оно умирает. Мир не умирает, что свидетельствует о неких точках, из которых излучается смысл. Если человек любит, он дарит смысл. Не только себе и тому, кого любит. Но утру, карандашу и макаронам с сыром. То есть бессмысленным объектам, встречаемым в пути. Эти же объекты встречаются на пути других, и делятся с ними полученным смыслом, даря им таким образом право на существование (я напомню: то, что бессмысленно, умирает). То же в случае Работы: над собой ли, над вещью, над достижением цели. Человек дарит смысл не только себе или тому, над чем трудится. Это само собой. Он дарит смысл любому объекту, с которым соприкоснулся. Если на дворе осень, он делает ее осмысленной. Если он живет в России, дарит смысл стране. Если он пьет водку — осмысленной становится водка. И тот, с кем он ее пьет. И место, где они ее пьют. И время, в котором пьют. И даже погода за окном и политический строй, при котором дарящий смысл с кем-то пьет. Или ест, неважно. Короче, бытие держится и не умирает только потому, что кто-то достиг определенных точек, стоит в них и светится. Кто-то пошел правильным путем и куда-то пришел. А остальные живут на халяву. Не они дают смысл погоде, стране и ситуациям. Кто-то другой это делает, а они получают из вещей вложенный свет. И при этом злятся на писателей, коммерсантов и отважных боевиков оппозиции. Вот такая магическая социология.

— А боевики при чем? — недоуменно спросил Васюха.

— Они соль земли, — усмехнулся Шопенгауэр. — Хоть и не самая соленая. Все-таки их занятие можно считать Работой. Работа — это пребывание в актуальном. В пространстве, где ситуация висит между жизнью и смертью, жизнь актуальна. Кровь была и будет актуальной субстанцией. Когда она льется, чувствуешь, что живешь. А когда не льется, чувствуешь себя хорошо, но не актуально. Комфорт дешевле настоящей работы. Сколько не гулять пирату на берегу, а тянет на море и веселую поножовщину.

— Охренеть, — произнес Васюха.

— Вот именно, — хохотал Шопенгауэр. — Я хочу, чтоб для начала вы охренели. А затем взялись. А затем доделали до конца.

По нестройной толпе рябью пронесся слух: приехал народный заступник и крутоборец Железов. Якобы он рассказывает правду о президенте и исцеляет верующих. Одинокие зашептались, и вот ручейки потекли, истощая маленькое людское озеро перед сияющими глазами Артура.

— Действительно охренеть, — звонко смеялся он.

Васюха скакал галопом, поднимая тучи пыли.

— Вот здорово, вот классно! — заходился хохотом Шопенгауэр.

Озеро обмелело окончательно: перед ним возлежало почти пустое пространство. Последние взрослые люди покрутили пальцами у виска и печально побрели в общую сторону. Клубилась добродушная пыль. Улыбалось ослепительно голубоглазое небо, плыли редкие и ленивые облака.

Остался небольшой паренек, отбившийся от людского русла. Мальчик подошел к Шопенгауэру и честно спросил, радуя малолетней бестакностью:

— Вы давно сумасшедший?

— Конечно, — ласково ответил тот. — Шоколадку хочешь?

— Хочу, — признался малец.

— А нет у меня шоколадки, — рассмеялся Шопенгауэр. — На халявку хотел, да?

— Вы плохой, — сказал мальчик, — но не сумасшедший. Псих бы угостил.

— А откуда ты знаешь? — удивился он.

— Нормальные люди злые, — объяснил мальчик. — А психи, наверное, добрые.

— Ах вот оно как, — веселился Шопенгауэр. — Познал ты жизнь, парень. Но все-таки не до конца, что меня радует. Я тебя немного побалую. На, возьми.

Артур порылся в карманах линялой джинсовой куртки и достал плитку дешевого импортного шоколада.

— Бери, не стесняйся, — предложил он.

Мальчик взял подарок, отбежал в сторону и расплакался. Затем развернул обертку, дергано бросил прочь и принялся ломать плитку. Судорожно заталкивал куски в рот и жевал, не переставая плакать.

Шопенгауэр не переставал хохотать.

Из проулка появились плохо одетые и грозные тетки. Числом трое, злые и сексуально неаппетитные. Шопенгауэр глядел на незваных теток и сверкально подсмеивался.

— Ах ты, садист, — крикнула самая пожилая и неэротичная.

— Я-то? — улыбнулся ей Шопенгауэр.

— Ты еще улыбаешься, тварь, — прошелестела она. — Довел ребенка до слез и радуется.

— Я-то? — смотрел на нее улыбчивый.

— Ты, козел, — обвинила тетка. — Ты, фашисткая гадина.

— Неужели все-таки я? — сомнительно покачал головой Артур.

— Отпираешься? — насела тетка помоложе, но тоже не вызывавшая большого желания.

— Отпираюсь, — вздохнул Шопенгауэр. — Чую, что конец пришел, вот и отпираюсь.

— Эсэсовская твоя морда! — вступила в разговор третья особь. — Ты нормально отвечай, когда люди спрашивают. Не юродствуй, когда по-человечески разговаривают.

— По-человечески? — ласково усмехался Артур.

— Козел, — шелестела самая монструозная в пятнистом переднике. — Ну козел, в жизни не видала таких козлов. Я уж не думала, что такие козлы бывают.

— Ты много чего не думала, — скакал зубы Артур. — В жизни много чего бывает. Любовь, например. Слыхала про такую?

— Подонок, скотина, нелюдь! — кричала она по ту сторону женских чувств.

— Он мудак, — возмущалась вторая.

— Шизик, — отмахивалась третья.

— Милые, хорошие, давайте любить людей, — предлагал хохочущий Шопенгауэр.

Пятнистая тетка не сдержала ненависти и ударила его по лицу. Шопенгауэр не сдержал себя: зашелся нелюдским смехом, перегнулся пополам, а затем рухнул на землю. Валялся, свистел, хрюкал, дрыгал ногами и шевелил аристократичным ухом.

— Ну не могу, — хохотал он зверски. — Смотрю и помираю. Дорогие мои, сучки нетраханные, не могу я на вас смотреть. Ну простите меня, не получается по-другому.

Разъяренные женщины норовили пнуть его побольнее.

— Ладно, хватит, — серьезно сказал отсмеявщийся Шопенгауэр, поднимаясь на ноги и стряхивая пыль. — Побалдели и довольно.

Он улыбнулся женщинам на прощание, танцевально топнул ногой и резвой походкой сорвался прочь, по своим делам, интересным и неотложным.

А тетки разревелись. Они рыдали навзрыд и жаловались на судьбу. Доля выпала несахарная, причем у каждой. Особенно у пятнистой: ночью она переосмыслила жизнь, пришла к неутешительным выводам и повисла в наспех намыленной петле. Некрасивое тело весомо покачивалось, пугая робкого мужа и сердобольных куриц-соседушек. Остальные тетки спаслись, проявив недюжинное мужество и волю к жизни.

Шопенгауэр чуть не плакал, узнав о кончине несимпатичной женщины. Ему не было жаль пятнистую, он вообще не сочувствовал мертвым, потому что не умел оживлять. Ему было жаль себя, своего так и не раскрытого дара: он хотел научиться любить всякое живое существо, а пока что не получалось. Почувствовал бы любовь хоть на три секунды, несчастная спаслась. А так он ничего не почувствовал, и тетка намылила себе петлю. Потом утешился: теткой больше, теткой меньше — экая ерунда. А времени на раскрытие таланта у него предостаточно, надо лишь по-сильному захотеть и по-божески отработать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, В КОТОРОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ДИАЛОГ ПОЛИТИКА И НАРОДА

Не все то золото, что зарыто. Не все то сыр, что в мышеловке лежит. Не все попу пасха, а большевику первомай. Не все коту мышь! Бывают крысы. Не все горшком меряется. Не сразу власть берется и сказка сказывается. Дорога в тысячу верст начинается с одной мысли. Все начинается мыслью и ей заканчивается. Правда, нет того, кто эту мысль думает. Она сама думается, изредка навещая избранные головы.

Леха орал по мобильному:

— Ну извини, Артур, закорюка вышла. Заехал к Илье, а там бухач идет. Выпивка халявная, сам понимаешь. Посидели с другом, а там темно сделалось. Поутру поехали за Добрыней. Приехали, а там еще круче: такой бордель — ты никогда не видел таких борделей. Самое интересное, что все опять на халяву. Добрыня сначала выеживался, не хотел пускать. То ли ревность, то ли чванство такое, или буржуазный инстинкт. Мы друга пристыдили, разобрали девок, пошли в номера. Три дня на эту ерунду угрохал. Ел, пил и трахался. Нет, не жалею. Я, конечно, знаю твою аскезу — но ты бы заехал, а? Ты бы изменил отсталые взгляды. Когда подскочу? К девяти нормально успеваю. Мы все обдумали: будет тебе и служба безопасности, и школа молодого бойца, и патриотичное ополчение как прообраз национальной гвардии. А Железов ничего мужик, по телеку видели. Уверенный. Людей за скотину держит, так это правильно. Скажи только, что мы не электорат. Пусть человеческий контракт подмахнет, а словесами старушат тешит. Ну нормально, да? В Китеже? Там потом закорюку вышла убиенная, рассказать обхохочешься. Ладно, я расскажу, а ты обхохочешься. Ладно. И это тоже. Нет, не забуду. На что? А, эти самые. Нет, конечно. Давай потом это сделаем. Ну нормально? Да куплю по дороге. Ладно, не утруждай себя. Я сказал, что нормально будет. Да само собой. Нет, не опаздываю. Ну нормально, Артур.

Шопенгауэр стоял посреди пустого места и озарял его смехом. Один, всегда один. Никто не забредал на скучный пустырь, так что освящать его хохотом приходилось в пасмурном единстве с самим собой. Минуту, две, восемь. Посмеялся, вроде бы освятил.

В отдаленном конце страны Александр Железов говорил нетленные строки.

— Мне премьер в глаза смотрит, а я говорю: подонок, — упоенно делился он. — Почему, спрашиваю, народ плохо живет? Ну почему детям не хватает на молоко и поездки к морю? Воруют, гады, все воруют. Когда, спрашиваю, разберешься с ворами? А премьер глазенками лупает, сказать-то нечего. Повязан с негодяями, сразу видно. Я ему в глаза смотрю, а он-то взор прячет, на министров кивает, на президента. Сам хорош, говорю. Ну ничего, говорю, придем к власти, за все ответите. Будешь ты у меня ударно трудиться. На стройке народного хозяйства, понял? Ладно, говорит, признаю вину. Чувствую, хочет мне в ноги бухнуться, покаяться в грехах, в прошлой жизни. Не надо, говорю, перед народом лучше покайся, все вы, чинуши, на трудовом горбу жируете. Хорошо, отвечает, придете к власти, Александр Александрович, во всем покаюсь. А сейчас как-то неудобно, свои же и уберут. Ясно, как с ними надо? По справедливости, они ее как огня боятся. У меня программа простая — справедливость, и пиздец.

Слушатели обливались счастливым потом. Васюха зубами рвал на себе подтяжки. Молодец, шептались местные жители. «молодец!» — орали нашпигованные в толпу крикуны. Начиналось самое бесовство.

— Спасибо, друзья, — растрогался Железов. — Ваша поддержка дает силы, только на ней держусь. Вы знаете, приходится по восемнадцать часов работать. Но если работать по двенадцать часов, у нас ничего не выйдет. Все силы надо отдать восстановлению справедливости на территории Хартлэнда.

— Золотой мужик, — хрипел довольный Васюха.

На трибуны пролез моложавый человек в чернеющей майке.

— Нам жрать нечего, — признался он перед честным народом. — У меня зарплата четыреста, у жены неплатежи. Костьми питаемся, как собаки! Ну нечего жрать, нечего. Мне правительство не дает детей завести. Мы с женой хотим, а кормить нечем, правительство не дает.

— Всыплем собакам, — по-отечески сказал Железов, ласково похлопывая моложавого по плечу. — Им только всыпать надо, чтоб не врали народу и не тянули у него последний кусок.

— Костьми ведь питаемся, — стонал парень. — Так хотим детей, а суки паршивые не дают. Козлы, на х… жрать нечего, а они, суки, на «мерседесах», почему так?

— Разберемся, — металлически обещал Железов. — Творится то, что я называю отсутствием справедливости. Заврались чиновники. Обнаглели банки. Правильно, вам нечего жрать. А голосует кто?

В отдалении стоял партийный джип, за тонированными стеклами хохотал Шопенгауэр.

— Жрать нечего, — упоенно перешептывал он. — Детей нельзя завести, правительство не дает. Ну не могу, мать мою, не могу. Господи, посмотри, убиенные дела происходят. Господи ты мой, не могу. Как так можно, а?

На приватном ужине Железов моршился, топорщился и кривился.

— Ну каждый день с ними говорю, — жаловался он. — И всегда эти козлы хотят одного и того же. Каждый раз им кто-то виноват в несчастной судьбе. И это половина взрослого населения, если не девять десятых. Ни разу не подумают, ни разу. Мозги набекрень, что ли?

Леха прожевал кусок ароматного мяса и обратился к вождю:

— Саша, а тебе не кажется, что ты развращаешь русский народ? Ты же поощряешь вековую хреноту и выверт мозгов. Ты утверждаешь дурака в превосходстве дурацкой веры. Каждая твоя речевка добавляет им жизнестойкости в изначально лживых позициях. Как твои провокации уживаются с такой необъятной любовью к Родине?

— Нормально уживаются, — хмыкнул Железов. — Дуракам закон не писан. Не мне кривду выводить. То есть я ее выведу, конечно — когда власть заполучу. Твоя речь, как я понял, о целях и средствах. Поймите наконец правильно: здесь проблема простой логики, а не усложненной морали. Цель, как ты знаешь, всегда оправдывает средства. Мораль не работает, так по логике получается. Согласись, что всегда можно пожертвовать одним, чтобы спасти десять, если они примерно равны по ценности. Всегда можно на слезинке ребенка строить национальное процветание. И не хрен тут мерихлюндию разводить. Я повторю: не хрен устраивать мерихлюндию вокруг слезинки ребенка. Ее разводят не от обострения моральной чувствительности, а по слабости сознательных механизмов. Надо же признавать законы логики. Десять кирпичей больше одного. Национальное процветание можно ставить на расстрелах. Это то же самое, что десять кирпичей. Тут нет предмета для спора, поймите главное. Представьте, что в большой политике сидит усталый козел. Увлекается идеологией национальной измены: родные земли отдает налево, народец подраспустил, перед чужими странами прогибается. Его же надо убрать? Надо же поставить нормального пассионарного парня? Здесь одна смерть повлечет миллион спасенных жизней. И пусть хоть зарыдается треклятый ребенок, нормальный пассионарий плюнет и разотрет.

Шопенгауэр одобрительно кивнул.

— Речь не о том, Саша, — мягко сказал Леха, покачивая бокал с вином. — Я слышал, кто такие пассионарии. Речь о том, что ты сам распускаешь нацию. Подтираешь сопли взрослым детишкам. Возьмем парня, которому правительство мешает плодиться. Ну нельзя ему сопли подтирать, это преступление против жизни. Ты его убей лучше. И ему так лучше, и остальным. Нельзя кривить законы жизни, поддерживая таких.

— Я его не поддерживаю, — быстро ответил Железов. — Я дарю ему утешение, то есть пустой звук. Он меня поддерживает. А поддерживая меня, он оправдывает свое рождения. Если такие приведут меня к власти, значит, и такие не зря родились.

— На козле далеко не уедешь, — гоготнул Илья.

Шопенгауэр плавно наполнял рюмку…

— Уеду, — твердо пообещал Железов. — На козле можно упрыгать в такую даль, которая вам не снилась. Сами в скором времени убедитесь.

— Да увидим, чего там, — махнул ладонью Илья.

— Расскажи про разборки в Китеже, — попросил Шопенгауэр Алексея.

— А чего рассказывать? — смутился Леха. — Обыкновенная мужская работа.

— Интересно, — объяснил Шопенгауэр.

За окном темнело. Вечерние дети трезвонили во дворе, по вечерним делам шелестели автомобили. Город жил в вечернем пейзаже, распростившись с дневными делами и полуденным воздухом. В вечернее время все по-иному: другие деревья, собаки, девушки и совершенно другой запах новорожденных мыслей, каждая мысль ведь обладает своим запахом, цветом, звуком… Все по-другому, когда наступает вечер. А ночью опять все меняется. Потом наступает утро, и опять раздает привычным вещам новые и необыкновенные смыслы.

За распахнутым по случаю июля окном медленно начинала клубиться ночь. Сначала окопалась в углах, а затем кошачьи подбиралась к ровным площадкам. Некоторые отходили спать, а другие ожидали почувствовать свою жизнь в измененном воздухе несветлого города. Предметы опять находили новые контуры и значения. И ночная кошка уже не дневная кошка. Не говоря уже о различии людей, окон, музыки… Другие они, хоть и те же самые: и ночью в книге вычитывается иное, чем прочитывалось в ней днем. И ситуации приходят совсем иные, невозможные при солнечном свете. И мысли, и чувства, и ощущения от творимого на глазах обновления мира.

Стемнело. Жизнь перешелкнула на работу в новом ландшафте. А мужская компания за приоткрытым окном с радостью слушала о настоящей мужской работе.

— Хорошо, — раздельно-весомо произнес Шопенгауэр. — Спасибо, Леша.

— Я ничего тебе не сделал, — удивился тот.

Шопенгаэур рассмеялся, на сей раз по-доброму, по-привычному, почти по-людски, а не по-своему, без святого надрыва и вольчьей задоринки:

— Сделал, Леша. Я смотрю на тебя и радуюсь. Не перевелись, короче, мужчины в русских селеньях. Потому что окончательная хана придет Хартлэнду в тот момент, когда в миллионных селеньях переведутся мужчины. Женщины не спасут, без мужчин они не даже не совсем женщины. Смотрю на тебя и думаю: а ведь не хана еще Хартлэнду.

— Спасибо, — ответил несмутившейся Леха. — И насчет баб совершенно правильно, кого им спасать? Слабоваты бабы на энергетику.

— Водки что ли выпить, — бессвязно предложил Илья.

— Ребята, мне утром выступать, — извинительно напомнил Железов.

— Перед твоим избирателем выступать только с бодуна, — безапеляционно заявил Шопенгауэр. — Или по накурке с пары затяжек. Твой избиратель, Саш, такая зверушка, что большего не заслуживает. Чтобы терпеть его помятые рожи, надо вообще переходить на ЛСД и пейотные шарики. Или на углубленные дзэнские медитации. В крайнем случае, на добротный и трехразовый секс. А то захрюкаешь как народники.

— Разве народники хрюкали? — недоверчиво спросил Железов.

— Я в этом не сомневаюсь, — без тени улыбки утвердил Шопенгауэр. Все их действия так или иначе есть следствия большого рассеянного перехрюка. Ребятам по всему не хватало пейотных шариков, дзэнских медитаций и регулярного секса. Вот и перехрюкнули с раздолбая. А историки: в народ, за людей, цели там святые и благородные… Хрен-та с два. Делов-то: большой идейный перехрюк на почве истощения жизни. Однако я не читал ни одного российского автора, который разглядел бы за гуманитарно-социальной хреновушкой всего-навсего всхрюк дурной и стоящей на раскоряку жизни.

— Так, значит, мне правильно с бодуна? — переспрашивал Александр Железов.

— Конечно, Саша, — рассмеялся Шопенгауэр. — Ты пока хрюкаешь неискренне, за что мы тебя ценим и уважаем. Однако профессия портит. Хочешь пройти по одномандатному коровнику, честь тебе и любовь. Но не дай бог превратиться в лоббиста коровьих дел. Ты уж помычи, порычи, а потом все-таки возвращайся к людям.

— Да я козлов в шеренгу построю, — убежденно пообещал Железов. — Поведу их мочить рога на водах Атлантики. А некоторые поедут на Чукотку мостить автобан Москва-Вашингтон. Поляжет их там несчитано, зато вместо недоделанных людей у страны появится полезная трасса. У меня в голове комплексная программа, и каждый пункт против недоделанных.

— Ай да Вторник, — по-дружески хохотал Шопенгауэр, — ай да сукин сын. Ну не зря, не зря ты родился. Здорово пока говоришь.

А потом они упились вдрызг и поговорили по-задушевному. За окном светало, и в комнату повеяло нежарким утренним небом.

— Наверное, спать, — определил для себя Добрыня.

— Работать, только работать, — бормотал Железов.

Торопливымы движениями он повязывал галстук. До встречи с инвесторами оставалось сорок минут.

— Молодец, — заметил Артур.

— Я знаю, — шипел Железов. — Ты помнишь, где в этом доме бритва?

— Твой же дом, — вздохнул Шопенгауэр. — Тебе и решать.

Из девяти пиджаков Железов выбрал самый тонкий, светло-серый, в едва заметную клетку.

— Ходит слух, что он куплен в Лондоне, — зевнул Артур.

— Пиджачонка-то? Сплетничают, — отрезал Железов. — В Больших Грызунах брал, на распродаже. Не веришь? Я тогда нуждался, ходил в рванье. Имущество роздал беднякам, а до политики еще не дорос.

— Давай наладим в Грызунах пошив нашей униформы, — предложил Шопенгауэр. — У места рабочие создадим, и городишка войдет в историю.

— Это деревня, — с сожалением произнес Железов. — Там десять домов, а живут одни старики. По воскресеньям выползают к бывшему сельсовету и продают друг другу ненужные вещи, это их единственная отрада. Торгуются очумело, хотят таким образом походить на людей.

— Убиенные дела творятся, — с восхищением отозвался Шопенгауэр.

— Одеколон хочу, — капризничал Железов. — Куда нормальные люди ставят одеколон?

«линкольн» подошел к подъезду. Резкий и деловитый председатель партии сел на излюбленное место рядом с водителем.

— В офис, — привычно распорядился он.

Через двадцать минут он смотрел в умные глаза отечественных капиталистов.

— Гарантии дам, — городил он кубики. — Какой пересмотр приватизации? Наоборот, экономику надо предоставить достойным людям. Делайте заявки. Это ложь, что все якобы продано. Далеко не все. Так вот, я продам. Давайте, оценивайте свои возможности. Я продам вам собственность, как наиболее достойным представителям нации. Только сразу договоримся: деньги нужны сейчас. Иначе провалим мою компанию. А если мы с вами ее провалим, какая собственность?

— Продадите по-человечески? — спросили его.

— Нормально, — хохотнул он. — Один к пяти. Оценка по рыночной котировке. Только проплата в ближайший месяц, а расчет при получении механизмов.

— Бесплатно, что ли? — не поверили Железову.

— А что, надо по-другому? — улыбнулся он. — Я предельно честный с теми, кто этого заслужил. Обещал четыреста годовых, будет вам четыреста годовых.

— Гарантии, — потребовали с него.

— У вас останутся подтверждащие документы. Так считайте компроматом любое упоминание о нашем сотрудничестве. Это первое, но важнее второе: здравый смысл на отдаленную перспективу. Судите сами, на кого мне опираться в той программе, которую я взял? Вы имеете о ней полное представление. Судите сами, нужны ли по-настоящему свои люди в столь масштабных реформах. Те, чье поведение рационально и прогнозируемо. Те, с кем связывает если не общий идеал, то единые тактические цели. Те, кто готов работать и превратиться в опору нации. Люди, которые однажды помогли и готовы помогать дальше. Я ведь не Сталин, чтобы косить своих, верно? По всем прикидкам получается, что нам трудно завершать свои дела друг без друга. Господь толкает нас на взаимное понимание. Я уверен, что страна не поднимется, если люди вроде нас будут путаться в эгоистических интересах. Если мы погрязнем в недоверии, страна потеряет центр реальной силы. Надо верить в себя и в будущее страны, потому что кроме нас нет здорового элемента. Я не люблю левых, двести лет долдонящих о благоденствии убогих и сирых. Я не люблю шестидесяхнутых, навязавших стране дурную модель и свое видение мира, не люблю их никчемность и недоделанный гуманизм, в глобальном смысле убивающий нацию. Я не люблю демократичных и либеральных, по безволию разваливших большое и сильное государство. Я предлагаю свой путь и вижу, что вы его одобряете. Ну а кроме того, я предлагаю вам четыреста годовых.

— Риск велик, — напомнили ему. — Пролетим все.

— Я знаю, что риск велик, — безрадостно признал Железов. — Но надо верить. Только настоящая вера. Других гарантий успеха нет. У Христа тоже была единственная гарантия.

— Счет тот же?

За окном прозрачно щебетали летние птицы и мокрые от погоды люди спешили по обыкновенным людским делам, торопясь и задевая друг друга. Железов посмотрел на них и увидел.

— Тот же, — обыкновенно ответил он.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ТВОРЯТСЯ ПАРТИЙНЫЕ ЧУДЕСА

Мышка бежала, хвостиком слона окрутила. А дальше поздняк: налево комсомол, направо мшисто. Впереди русач, позади стабилизец, а на месте крысолов за феньки торгуется. Несистемно, дражайший мой? А вы еще учтите, что козел перехватом частокол взял. И все ему, ретивому, нипочем. Кургузый он, что ли, в честь такого непроходима? Ладно, отступаю на предысходные, а то у наших уже вяленая горячка на пятистах.

Адик в свое время умирал: в ночлежке для беспризорных, нищий, голодный, без статусов и вне смысла. Дело было в лучшем на земле городе Вене, а человек достиг прекрасного возраста — двадцати с чем-то лет. Лежал ненужным поленом и вяло раздумывал: то ли сейчас сдохнуть, то ли денек погодить. Решил, короче, денек-другой погодить. А потом вышел из ночлежки в пространство мира. Но то потом было. А нынче он умирал, плакал и хотел бы найти работу за невзрачный кусок белого хлеба. Или черного. Шопенгауэр непривычно сидел с Дюймовочкой в пустом номере, тешась задушевными разговорами. Другим тешиться не хотел — своим ликом девушка не склоняла его на секс. И он, видимо, ее не склонял, а иначе вечерок случился бы чуть менее говорливым и посильнее в плане участия (секс актуальнее самого умного разговора, и мастера умных разговоров при случае подтвердят, не говоря уж о мастерицах).

— Ты изумительно красива и до ужаса сексуальна, — улыбчиво делился Артур. — Спать вместе мы не будем. Факт есть факт, но не забывай, что в моих глазах ты красивая, сексуальная и вообще, извини за домысел, наверняка женщина чьей-то чистой и отчаянной мечты.

— Спасибо, конечно, — слегка недоуменно отозвалась Дюймовочка. — А что ты можешь еще сказать?

— Ох, не знаю, — сверкально-улыбнулся Шопенгауэр. — Давай хоть о жизни поговорим. Только, чур, без дураков и девичьей скромности.

— Ага, — сказала Дюймовочка. — Конечно. По-моему, ты хороший. Знаешь, я люблю Леху. Ты совсем не он, совсем. Ты какой-то перпендукулярный к нему и, следовательно, отнюдь не мое. Но тоже, как ни странно, хороший.

— Я знаю, — ответил Шопенгауэр. — Более того, я осознаю, что перпендикулярен к Лехе и оттого, по всей видимости, и не твое.

— Что твоя система думает о любви?

— Там есть мнение. Давай хоть выпьем с безделья, а потом я расскажу тебе это мнение?

— Давай, — запросто согласилась женщина и пошла в сторону холодильника нашаривать алкоголь.

Отыскала ликер и водку. Играя в рационалистов, они насчитали восемь преимуществ ликера, но из чувства внутренней свободы выбрали горькую, прозрачную и мерзкую на вкус жидкость. Дюймовочка сладострастно звякнула рюмками, водрузила на стол бутербродную закуску, прищурились.

Они выпили. Улыбнулись. Выпили еще, закусили. Шопенгауэр ради забавы поведал, что думает система, как выразилась Дюймовочка, о любви и сексе.

— Есть постулат, — начал он. — Правильный, в принципе, постулат: какие-то вещи преподносятся только целиком и никогда не бывают наполовину. Это относится к любви, например. Если что-то наполовину, то это означает не половину, а полное отсутствие. Заниматься отсутствием чего-то всегда оставляет не лучшее впечатление… Выглядит, что занимаются любовью, а на самом деле занимаешься ничем, да? Если единицей события считать акт любви с любимым и оттого избранным… то все остальное просто по нулям, лучше воздухом подышать, чем что-то по нулям делать. Есть же люди, которым все равно, кого трахать — так вот у них в нашем смысле все по нулям. Они, разумеется, мечтают, чтоб им завидовали, раз им все равно, но они не производят События. Я скажу, конечно, что будет событием, а что нет, без теории видно: если уроды чем-то занимаются, это мерзость, а не Событие. В любом смысле уроды: в духовном, физическом… У нас просто щадят уродин и мудаков, декларируя, что к полноценной любви, мол, способен каждый… Хрен-та с два, что каждый: ко многим это слово не может относится по определению, не теми родились или криво выросли, но факт, что развились без того, чтобы оказаться в той совокупности, где возможны настоящая любовь и все остальное. Дружба, например, находится в совокупности. Не способно людское барахло на то, что именуется этим словом, хотя, конечно, обожает его употреблять, как и слово любовь, само собой. Я скажу на первый взгляд глупость: все зависит от наличия души, а не у каждого она есть. В общепринятом смысле она есть у всех или ни у кого. Но я давно воткнул во все слова свои смыслы, так что повторю: душа, конечно, есть, но не у каждого. К слову душа можно построить сининимический ряд, употребив такие слова как сложность, информация, механизмы, закон, сознание. Это все синонимы к слову душа. Разумеется, не у каждого есть закон и какие-то механизмы. Так вот, только с душой можно войти в нашу совокупность. И отношения людей внутри совокупности могут называться такими замечательными словами, как любовь, дружба и т. д. А вне совокупности этого, как ни странно, нет, там есть слова без содержания: там сегодня дружат, а завтра бьют друга ножиком, сегодня признаются в любви, а завтра кодлой насилуют. Черт, немного не так сказал, может показаться, что люди без души просто какие-то уголовники, шпана, а на самом деле они могут быть добрыми, честными, верными — просто без души, и все тут. Не на уровне, одним словом. Вот есть уровень, понимаешь? кто-то, например, на уровне, а они нет. Но они никогда не узнают о существовании уровней, что самое интересное. Кто подозревает об уровнях, тот уже начал путешествие наверх, а они ничего не начинали. Самое смешное, моя дорогая, что и секс бывает только внутри совокупности. Это как-то сложно уразуметь оттого, что внешне все одинаково. Но нас волнует смысл, а смысл только внутри, и не каждый акт любви достоин нашего восхищения, хотя казалось бы: ну что там в мире выше оргазма? Ну вот например, различие смыслов, спит мужчина с любимой или невзначай подобрал себе проститутку. Внешний наблюдатель может смотреть на картинку и не уловить, с кем он там реально спит, а для участника событий палитра смыслов. Проститутка есть проститутка, а за других женщин мужчины готовы отдать многое, очень многое… А дураку — или даже обыкновенному наблюдателю — видится только то, что минет везде делается одинаково, да у проститутки, наверное, ловчее выйдет, как никак, опыт. И очевидно, что достойный нашей зависти секс бывает только в рамках очерченной совокупности, душа опять-таки ставит смысл, даже смысл минета. А иначе все бы спали со всеми. Не было бы отказов. И тогда, кстати, мы бы не могли восхищаться сексом, потому восхищения стоит лишь то, что не валяется под ногами, а если начинает валяться, то перестает цениться. Но смысл не бывает наполовину, нельзя частично или наполовину кого-то хотеть, поэтому, слава богу, бывают отказы, несчастная любовь и кое-когда самоубийства на этой почве…

Здесь они засмеялись, бесконечно далекие от самоубийства и этой почвы.

— Сказанное тобой на самом деле банально, — заметила Дюймовочка.

— Разумеется, — подтверд ил Шопенгауэр без обиды. — И тривиально хотя бы потому, что из этого подсознательно исходит любой человек. Но задача настоящей философии не в том, чтобы на место простых конструкций городить сложные, хотя бы потому, что для философа сложных конструкций не бывает вообще. Все конструкции простые, потому что не описывают ничего, кроме жизни. А задача в том, что простые неадекватные конструкции заменять простыми и адекватными. И в любом случае я никогда не скажу того, что пишут в учебниках, газетах, книгах. Вот я сказал, допустим, что душа имеется не у всех. Покажи мне книгу, в которой это написано и продумано. А нет у человечества такой чудной книги, пока нет, во всяком случае. Возьми Евангелие, Коран, Конфуция. Почитай стариков Толстого и Достоевского. Открой Карла Маркса, Зигмунда Фрейда или Васю Петечкина. Возьми любого из них и постарайся найти у них продолжение этой банальной — я не спорю, что банальной — мысли. Не найдешь даже намека, хотя я сказал и сразу представилось, что банальность. Это банальность только потому, что слишком хорошо соответствует жизни: сказал — и сразу накрыл этим какую-то реальность, некое пространство жизненных фактов. И так здорово накрыл, что разумному собеседнику почудилась неслыханная банальщина. Но в книгах нашей культуры об этом не пишут, тема фактически под запретом. Намек на эту мысль можно найти у Ницше, Набокова и некоторых других, слишком правильных для нашей духовности, у которых нелюбовь к общепринятым идеям была в крови, а прогресс социальной мерихлюндии раздражал, как проблема едва ли не личной жизни. А моя профессия, как ты понимаешь, не в том, чтобы повторять чужое умное или городить свое сложное. Две-три новых мысли — этим исчерпывается на земле назначение любого философа, только там должно быть действительно ново и действительно должна присутствовать мысль, что, кстати, очень сложно, если мы будем оценивать строго, то из ста книг девяносто девять не содержат мысли — хотя кажется, что состоят сугубо из них. Но там нет фразы, не сказаннойранее, и нет мысли, додуманной до конца, нет мира, взятого поверх своих чувств…

…Телевизор живописал деяния Вторника. За неимением броневика народный трибун пользовался подручным: ящиками, трибуной, автомобилем. Один раз даже загибал речь, не вставая с носилок.

— Ясно, кто виноват, — божился он. — Надо лишь скота за хвост выдернуть. И жизнь пойдет клевая. Верьте мне, ребята, не подведу.

Иногда он придумывал гениальное.

…Например, крестовый поход на Москву-столицу. Собрал в каждой провинции голодующих стариков, насовал им немного денег и послал на попутках в стольный град. С хитрым условием: чтоб в каждом городке останавливались, выползали на городскую площадь, разворачивали партийный флаг и славили его и без того известное имя. Стариканы так и делали, чем привлекали к себе пристальное внимание СМИ.

…А еще повадился Железов газетенки скупать. Деньги-то есть, инвесторами дадено. Видит Железов — лежит на боку какая невзрачная газетенка. Он, не будь дурак, с бока ее поднимет, отряхнет, пригладит, расчещет, денег сунет и давай похвальбу заказывать. А газетенке что? Лишь бы денежки. И хвалили они Железова вразнобой дурными голосами.

…Компру, как водится, собирал. Предложат ему, бывало, чернуху про вице-премьера — не торгуясь берет. Или порнуху про министра, или видеокадры, как депутат себе героина вводит, или педофильские сюжеты из жизни мэров — страсть был охотник до таких вещей. Не знал, правда, что с ними делать: народец уже ко всему приученый, покажи ему по ТВ, как губернатор взятки дерет — даже не прослезится. Так и лежала пресловутая компра у него на даче скучными чемоданами. Но Железов верил, что настанет честное время — когда воровать, например, станет элементарно стыдно. Ну мало ли, вдруг. И тогда извлечет он чемоданчики, и закрутится чернуха с порнухой по всем каналам. Да не простая, а из жизни общероссийских лиц.

…Диспуты обожал. Вызывает кто Железова на полемику, тот радостно соглашается (знает, чем дело кончится!): приходят в студию, рассаживаются лицом к лицу. И давай оппонент выкладками пулять, графики экономические вертеть и уличать Железова в неподобающем поведении. Тот скучает, лицо каменное. Вдруг прерывает собеседника на самой интересной эмиссии и орет страшным голосом: а куда ты, нечестивец, подевал народные деньги?! Пропил, поди, старушкины сбережения? Собеседник от такого тупеет и враз теряет ориентацию. А Железов пользуется моментом, начинает всякую хрень нести, лишь бы позабористей. Обвинения вообще-то стандартные: за что сдал Наполеону Смоленск, почему переметнулся к хазарам и зачем такие холода зимой допустил? Можно и поабстрактней вопрос найти: почему народ плохо живет? Собеседник начинал плести какую-то ерунду, что-то на тему макроэкономических факторов, валютного коридора, реструктуризации… А Железов свое знал: выжидал момент, когда телезритель от такой хреновушки начинал похрапывать — и выдавал правду. Что-нибудь про молодильные яблоки, как Кощей с его собеседником запродали их в Америку. И сразу обвиняет в неурожае, истреблении бизонов, нищете пенсионеров, вымирании динозавров, проблемах ВПК, монголо-татарском иге. Или спрашивает, почему шахтеры плохо живут. Собеседник про реструктуризацию, а Железов, умница — про народное горюшко. Рвет на груди рубаху и вопит, что правда в земле российской поизвелась. Правда, значит, поизвелась, оттого так хреновенько и бытуем — а ежели его собеседнику рога пообламать да копытца спилить, правда, глядишь, наладится. Ибо нет ничего превыше правды! — на такой обычно фразе заканчивал вопль. Оппонент, конечно, морально ломался, не держал он такой риторики. Ушки у него вяли, ручки тряслись и даже научное слово эмиссия он не мог толком выговорить. Не говоря уж о своей любимой реструктуризации. Дальше Железов общался с телекамерой один. Вставал напротив и орал привычное: про Кота в сапогах, про Бармалея, про падлу трехголового, что приватизацию проводил. Собеседник только конвульсивно дергался, когда невзначай поминалось его имя — а так не мешал, лежал себе под столом и лежал, не поганил своей харей общение с нацией. Железов уходил под воображаемые аплодисменты, легонько пиная тушку поверженного соперника.

…Любил он также наряжаться Дедом Морозом и потчевать в таком виде детишек. Выйдет с леденцами — и ну расшвыривать. Детишками нравилось, балдели сопливые от нежданной ласки. А телекамеры фиксировали, как положено. Он и пенсионерам много чего полезного надарил. Носки, скажем. Студентам раздавал презервативы, женщинам чулки подносил, однажды бабуське от своих щедрот телеящик выкатил. А мужикам, само собой, водки; какой же добрый мужик за чулки и леденцы продаваться будет? Однажды какому-то хмырю тачку всучил импортную. Будешь ездить, сказал, по дорогам обновленной Родины. Супостаты потом прикинули, что тачка стоила сорок железовских годовых доходов — если, конечно, верить налоговой декларации. Хотели его охальники на таком ущучить. Но он, не будь растяпой, по матушке их послал и все как надо наладилось. Больше его с подлыми вопросами не затрагивали. И дарил он леденцы направо и налево, детвора за ним хвостом бегала.

…Побалаганить умел. Знал же чутьем, что народу любо: чтоб дерябнул заступник водочки и сплясал без комплексов. Он им и плясал, и в прорубь нырял, и на воздушном шаре катался, и лиходеев разных за бороденку таскал. Матернуться умел, к месту, в прямом эфире. И если брали у него газетчики интервью, наказывал им: все как есть пишите, без пробелов, еще сами наваритесь на моей нецензуршине. И газетчики, понятно дело, рады стараться, им же тоже поотвязней статейку хочется. А народ замирал. Как Железов начинал кого куда посылать, вся страна застывала перед экранами. И шептались мужики с бабами: ну, е мое, кузькин хер, вот наш человек!

…«Линкольн» своей продал, яхту подарил партии. К собакам роскошь! Хотел ради простоты на велосипеде раскатывать, но имиджмейкеры предостерегли: перебор все-таки, народ не поймет. Остановил выбор на «жигуленке». Ездил на нем по деревням и на посиделки к парламентариям. Но потом невмоготу стало, пересел на джип. Правда, уже подержанный. И яхту обратно вернул. А вот на самолет плюнул — черт с ним, пусть сиротам достанется, не забирать же назад.

Смотрел Шопенгауэр на делишки такие и хохотал знающе.

А Леха тем временем ополчение собирал. Вдруг, допустим, военный переворот или еще какая лабуда? Должны же честные люди себя защитить, а то, глядишь, страна негодяям и достанется. В каждом городке начал создавать филиал национальной гвардии, так он свою контору обозвал. И все как положено: стрельбища, рукопашный бой, кувыркания с парашютом. И неприменная идеологическая зарядка. Научал молодежь Родину спасать. Пацанва такому делу учалась радостно. Здорово во дворе сначала по морде дать, а потом сказать: да я национальная гвардия. Уяснили, щенки?

Илюха с Добрыней больше бухали в дым, но советом изредка помогали. Огромную роль играла Дюймовочка. Вдохновляла главного вдохновителя.

А Шопенгауэр, как водится, повестушки гнал.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ШОПЕНГАУЭР ЗАНУДСТВУЕТ И ВИТИЙСТВУЕТ, МИМОХОДОМ ДАРУЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ

Каждому все-таки свое: кому варежки, кому лапоть, а кому и вечная благо дать. А кому и мелкая благодать, на жизнь или на год. А кому и на день работы, час подвига, минуту оргазма. Каждому свое, заслуженное или не очень. Кому-то — умереть в возрасте десяти лет. Нормально это: умереть в таком возрасте. Потому что кто-то по правилам должен умирать именно в таком возрасте, а если умирает не абстрактный представитель людского рода, а конкретный индивид с именем — что ж, судьба его такая, рулетка. Нельзя, нельзя пенять на рулетку. А кому-то и мировое господство. А кому-то и сапоги. И неча на Господа пенять, если карма не та.

— Ну да ладно, — сказал Артур Шопенгауэр.

Он чувствовал легкую нерешительность. Впрочем, он умел преодолевать легкую нерешительность, сначала превращая ее в большую, а затем взрывая внутри себя. И получалась решительность. Большая или не очень, но это по удаче, по обсnоятельствам, в зависимости от того, какой день, какие люди и что надлежит сегодня завершить.

— Давайте выведем некую модель правильного человека, — предложил он небольшлому уютному залу. — Давайте, да? Только будет брать внутренние константы, а не внешние атрибуты. Внешние — это слишком просто. Правильно ездить на правильной машине, правильно общаться с правильными людьми. Но это неинтересно рассматривать, такая атрибутика правильности весьма самоочевидна. Интереснее сознание, то, что закрыто. Вот что закрыто и неочевидно, то и привлекает внимание. Иными словами, структуры сознания и внутренней жизни. Очень часто они приводят и к успеху в материальном мире, а иногда не приводят — если не везет, но в любом случае обладают и некоторой ценностью в себе.

Это опять-таки не рецепты счастья, потому что его нет и вряд ли таковое объявится. Это рецепты того, что все-таки есть и подвержено распространению. Скажем так, рецепты правильной духовности, правильной гигиены сознания, да и вообще правильной жизни по некоторым законам. Она тем и отличается от неправильной, что подразумевают в себе законы, а в неправильной все хаотично и неосмысленно.

Вот давайте назовем первое: наличие принципов. Не принципов добра, а вообще: наличие принципов как внутреннего императива, неважно — добра, зла, еще чего. Иными словами, наличие стержня, скрепляющего личность в полной независимости от внешнего мира, потому что только принципы и скрепляют. В широком смысле все проявления делятся на реактивные и проактивные. Причем реактивные достойны малого уважения и свойственны абсолютно всем, а проактивные могут быть только у сжатой личности, скрепляющей себя неким стержнем. Таким, чтобы не рассыпаться, не стать податливой, аморфной массой. Большинство людей податливы, то есть попросту реактивны без намека на проактивное происхождение своих действий, чувств, мыслей. Их трогают — они отвечают. И вот в этой формуле исчерпывается жизнь, тронули — ответил. Причем примерно одинаково по модулю: затрагивание и ответ на него. Совершенно очевидно, что ни к чему достойному так не придешь. И вообще довольно убогая модель жизни, если рассмотреть, вдуматься, сравнить с другими моделями. Ну что такое? Его обидели, он сразу обиделся. Погладили по голове, вильнул хвостиком. Для подлинной личности, по-моему, унизительно. Это механистичность, причем дурная, блокирующая самореализацию, потому что самореализация лежит в проактивном, а не в реактивном. Тебя обидели, а ты улыбнись. Тебя погладили, а ты укуси. Куда интереснее, как тебе, так и окружающим тебя правильным людям. А реакция на раздражитель изначально слаба тем, что затухает, как только раздражитель убирают из поля действия.

Реактивное добро всегда второсортно, потому что кончается в момент, когда человека перестают гладить по голове. Он попадает в другую среду и сразу перестает быть добрым, получается очень жалкая картина. Поэтому на таком пути в первую очередь надо любить врагов, поскольку это сразу свидетельствует о наличии стержня, диктующего проактивную модель поведения. А только она и есть подлинная Добро, означающее самореализацию вот на этом конкретном пути. Со Злом также (мы договорились, что Добро и Зло достойны равного уважения). Так вот, месть и зависть — плохие вещи, в большинстве случаев, хотя, конечно, есть исключения. С теми же исключениями агрессия хорошая вещь. Мы сейчас, как вы поняли, говорим о самореализации на пути Зла. В чем разница между агрессией и ненавистью, проистекающей из мести, зависти, раздражения? Первое есть удел здоровых особей, а второе больных, но в глаза это не бросается. Вроде бы одинаковые состояния, имеющие целью одни действия: что-то негативное, насильственное, стремление сломать и разрушить. Однако разница как между видами добра. Она в присутствии или отсутствии внутреннего закона. Если у негодяя есть внутренний стержень — в данном случае, конечно, стержень негодяя — то он эстетичен. А эстетичен потому что осознан, собран и наполнен силой, а сила в данном случае есть следование закону. А если у мелкого подонка украли пачку сигарет и он готов за это убить, то это мерзко, потому что некрасиво, а некрасиво, потому что мелочно, а мелочность в данном случае есть пример чисто реактивного поведения. Я повторяю то, что говорил когда-то: людей нельзя любить за то, что они хорошие и нельзя ненавидеть за то, что они плохие. Любить и ненавидеть можно за одно — за то, что они люди, конечно же. Вот тогда получается чисто, естественно. Собственно говоря, в этом и лежит отличие проактивных чувств от реактивных. Или твои внутрение состояния диктуются неким законом, или зависят от того, как в данную минуту к тебе относится мир. Вторая позиция явно детская, глупая и невзрослая. Все должно определяться однажды найденными правилами, которым нельзя изменять.

Заметьте, что наличие четкого императива начисто отсекает моральные терзания, свойственный мелкой «справедливой» шушере. Это она всегда взвешивает, никогда не может точно отладить весы и потому колеблется. А человек с внутренним законом всегда все знает. То есть не все в мире, конечно, знает — такого знать нельзя, это привилегия Бога. Он всегда знает, как ему поступить, а для человеческого существа это есть основное и часто вполне достаочное для подлинной жизни знание. Дети, кстати, не обладают законом, у них нет проактивных внутренних правил. Их обидели они обижаются. Приласкали — они добрые. Но это же несерьезно. Когда человек вступает во взрослую жизнь, он должен определиться с этим самым стержнем. Вырастить его в себе, усилием воли и мысли однажды поставить. Что нового я сказал? По крайней мере одну вещь, о моральном законе ведь говорили всегда. Только от ограниченности ума, от стереотипов и недоумия полагали, что это обязательно императив добра. И вот тогда, если императив добра — тогда стержень и подлинная, сильная жизнь. На самом деле важен сам императив. Добра, зла, еще какой-то модели — неважно, поскольку все дает стержень одинаковой крепости, одну и ту же путевку во взрослую и сильную жизнь.

Итак, первое, что мы отметили в правильном человеке: проактивность, а не реактивность его активности. Наличествует закон внутри. Он двигает, а не влияния мира, дарвинизм работает только для вечных детей: мир тронул — человек колыхнулся. А если не тронул, то не колыхнулся? Кстати, из дарвинизма совершеннно невыводимы две вещи: достижение вершин власти и создание шедевра. Там нет ответа на феномен Наполеона и феномен Бетховена, скажем так. Потому что тот и другой проактивны, а дарвинизм устраняет из рассмотрения этот метафизический срез. Правильный человек не реактивен, поскольку великие действия никогда не реактивны. Нельзя представить такой раздражитель внешней среды, который заставлял бы стремиться к мировому господству. И нет адекватного сверхраздражителя, провоцирующего на шедевр. Там все идет проактивно, отталкиваясь от внутреннего стержня, от желания, закрепленного в правилах. Первое — закон внутри, для себя закон, не для мира. Закон, по которому ты бьешься с миром за свое место в нем.

Второе давайте назовем пониманием. Об этом раньше говорилось, да? Онтологичесекая картина мира, максимально правдиво описывающая мир — вот и все правильное понимание. Видеть вещи такими, какие есть. И не ставить на их место иллюзии. Чем «проще» человек, тем максимальней количество илюзий в его голове. Любое явление там толкуется превратно, ничего не понимается таким, как есть: будь то любовь, политика, экономика… Дурак народ — как правило. В голове там мусор, который годами расчищать и то, наверное, не расчистишь. Там только ложь, освященная веками и заклинаниями: мол, прав всегда народ, надо бы у него правде поучиться. На самом деле, конечно, народ смертельно глуп, а учиться у него можно только вот этой исконней дурости. Все интеллигенты, которые ходили в народ за правдой, так или иначе возвращались обратно, переполненные ерундой. Место такое — зашел туда, проникля и сразу же поглупел. Не надо туда заходить. Эти места надо как-то расчищать, наиболее перспективных оттуда выдергивать, а с остальными не знаю что делать. Повторяю, глупость там — вековая, бронированная, логикой непрошибаемая принципиально, поскольку отсутствует механизм понимания чего-то логичного.

Итак, второй признак правильного человека: правильная онтология в голове, адекватное видение мира, когда видятся реальные вещи, законы и механизмы, а не подставляются на их место пошлые иллюзии, по-своему объясняющие мир. Картина мира сложное понятие, сейчас, наверное, надо проскакать мимо него. Забьем только адекватное мировидение вторым пунктом.

Третьим назовем наличие идеала. Наличие идеала то же самое, что наличие веры или фанатизма. Фанатизм хорошая вещь, поэтому не надо бояться слова. Отметим особенность: идеал — то, что ты принял сам на максимуме располагаемой информации. Возьмем политический идеал как самое распростараненное. Так вот, только то, что ты принял с чистой головой, обладая информацией и независимостью в оценке, и есть идеал в понимании правильного человека. Неважно, нацизм или либерализм. Вот, кстати, опять новое: об идеале говорено тысячелетия, но всегда разумеется конкретный идеал. Может быть, я плохо образован, но я действительно не помню случая, когда кто-то вышел бы и сказал: разные идеалы достойны равного уважения. Если это, конечно, идеалы умного в себе человека (а мы договорились другое идеалами не называть, другое у нас — это пропаганда, промывка мозгов и т. д.). Так вот, повторю: идеалы фашизма, христианства, коммунизма, демократии достойны равного уважения, если принимаются онтологически проработанным индивидом. Я утверждаю, что онтологически проработанный индивид принимает любой из этих идеалов, потому что они отличаются друг от друга не уровнем понимания, а скорее мироощущением. Они отличаются скорее внутри себя: есть умный фашизм, а есть глупый, есть гуманизм для интеллектуалов, и гуманизм дураков. Вот это — отличается в уровнях понимания. А сами структуры взглядов (коммунизм, демократия и т. д.) не отличаются в уровне понимания.

Итак: есть правильный национализм и правильная религия, а есть неправильный национализм и неправильная религия. Так вот, идеалом мы чисто условно будем называть то, что берется и к чему приходится на высоких уровнях понимания. Человек обладает информацией и он мысленно переработал мир, только тогда он может полноценно определиться с верой. Тогда он достоен уважения.

В чем разница двух типов внутренних убеждений? Типов условно два, потому что убеждения есть у каждого, но один тип мы условились называть идеалами, а второй — ну просто чем-то, что навеяно вентилированием мозгов. Потому что если человек не на уровне понимания, то он не умеет думать правильно, а кто думать не умеет, у тех удел всегда быть жертвою пропаганды. При этом противники идеологического зомбирования допускают классическую ошибку, говорящую, кстати, и об их уровне понимания: они хотят бороться с тем, кто зомбирует, а не с теми, кто зомбированию подвержен. Между тем дело только в последних, пока будут они — будет и то, что мы называем навязыванием взглядов. Потому что у неотработанного индивида все взгляды навязаны: прессой, телевидением, ораторами и тем, что вбивается в сознание как общественное мнение. Картина не так выглядит, что кто-то хитрый начинает вдруг одурачивать людей. А не будь этого хитрого, не было бы одурачивания. Наоборот, это неприкаенные дураки мыслью гуляют по свету и эта дурацкая мысль способна зацепиться за листовку, за глупую статья в газете, за рекламный ролик и другие пошлости. Ну попроси любого голосующего за либералов описать либерализм как систему. Хотя бы в терминах учебника. Скорее всего он даст профанированное описание, так вон он — одураченнный. Потому что прицепился к какой-то вере, не имея о ней реального представления. Ну а если образованный человек выбирает либерализм, то поступает, конечно, правильно — он образованный, владеет знанием и поэтому знает, что выбирать. При других инстинктах умный человек выбирает социал-демократию или авторитарно-консервативный режим. Там инстинкты другие, а не уровень понимания.

Кстати, чем артикулированный идеал отличается от навеянной картинки? Прочностью, прежде всего — потому что если средствами манипуляции начать гнать другие картинки, то народ изменит свои пристрастия. Обязательно изменит, не может по-другому быть. В 1988-м русские люди были за социализм, через три года — за капитализм. Масса не мыслит сама, она прислоняется к навязанному, что и подтверждает данный пример. А имеющий Идеал его не изменит, если что-то не произойдет в егоиндивидуальной судьбе. Случится в судьбе, может и переменить после личного переживания свои взгляды. Но это редко, потому что редок набор таких потрясений. А пропаганда бессильна абсолютна, он насквозь видит ее механизм, она — не фактор в его судьбе, там другие факторы. Итак, третье в правильном индивиде — наличие мировоззренческого идеала, принятого в здравом уме, на уровне понимания, и блок против того, что навязавают агитки.

В чем разница с первым пунктом? Под стержнем мы понимали прежде всего моральный императив, под идеалом — нечто абстрактно-политическое, какие-то мировоззренческие константы… Мы ведь договорились не путать императив в отношении к людям с императивом в отношении к миру и стране? Это разные вещи, и политические взгляды никак не коррелируют с моральными категориями. Бред собачий, что все сталинцы звери, все христиане преисполнены добра и т. д. Нет корреляции. Можно с равным успехом быть добросердечным нацистом и подонком — сторонником «гуманного общества». Или наоборот. Повторяю, нет корреляции, и это тоже фундаментально.

Четвертое, наверное, красота. Красота в действиях правильного человека, я Железову как-то говорил — что он красив и потому правилен. Что значит красивое действие? Давайте представим: можно ругаться красиво и некрасиво, можно красиво и некрасиво заниматься любовью, красиво либо некрасиво убивать… Интуитивно мы всегда определим, есть ли в действии красота. Допустим, кино на экране: там герой красиво убивает врагов, чисто эстетически наслаждаешься, когда дерется мастер единоборств. Красиво, да? А вот два бича в подвале пилят тело третьего. Пять минут пилят, десять, отдыхают и снова пилят, а тот дергается, а они пилят. Мерзко. Допустим, секс. Понятие красоты как критерия применимо полностью. В хорошей эротике на экране это красиво. Но мы можем представить себе мерзкое, некрасивое занятие сексом? Конечно, можем, очень даже легко можно подобрать такую пару, что у них заведомо все сложится отвратительно. Самое странное: ругань. Некрасиво почти всегда, но правильный человек самые грязные ругательства употребляет правильно. У него, как ни странно, это получается эстетично. Представьте войну, или вообще работу в насилии, допустим, милиция вяжет бандита или бандиты затевают разборку между собой. Там ситуация, которой мат адекватен. Мат адекватен любой ситуации, которая актуальна, особенно, если рискуешь своей жизнью или отбираешь чужую жизнь. Там беседовать только матом. Мы считаем ругань неэстетичной, посколько на наших глазах матерится либо тупое простонародье, либо несмышленая пацанва — те и те отвратительны сами по себе, как бы там они себя не выражали. А супермен, который с матерком косит врагов — красиво.

Теперь уловим разницу: где критерий отличия? Итак: красивый или некрасивый секс, эстетичная или грязная смерть, а также ругань. Можно вообще-то любое действие представить исполненным красиво или не очень, но взяли примеры наиболее актуального. Выявляется странная вещь: критерием красоты служит такая сверхпрагматичная, казалось бы, штука, как функциональность. Если функционально — значит, красиво. А если нефукционально, плохо, непрофессионально и не ко времени, то просто эстетический ужас. Что значит функциональное убийство? Да попросту профессиональное. Профессионал знает, кого убивать, где убивать, за что и, самое главное, каким способом. Киллер красиво добивает контрольным выстрелом главу мафии. Там сильный законченный акт. Маньяк некрасиво убивает ребенка. Детей убивать занятие не самое сильное, вот стрелять на войне — другое дело, там по-мужски и волей-неволей — профессионально… А когда шпана тыкает ножиком другую шпану, на это лучше не смотреть. Это дурное, бессмысленное, непрофессиональное и совершенно ненужное действие. Это проявление даже не агрессии, а вековечной животной дури, потому что правильная агрессия выражает себя красиво (в этом случае человек в насилии зарабатывает большие деньги или меняет мир, если он развитый человек). Секс, кстати, то же самое, там функциональность — получение максимального наслаждение. Кстати, удивительная область жизни, где действует почти святой закон — ты даешь, когда берешь. Обычно в других областях ты отбираешь, когда берешь. А там по-другому, безумно гармонично: поэтому можно сказать, что святой закон. Так вот, красиво, когда люди наслаждаются, когда берут и этим дают, гонятся в первую очередь за своим наслаждением, но по нашему закону вместе с этим наслаждается другой человек. А когда есть зажим, неправильные действия, слишком скромные или слишком грубые, или просто не те, они мешает тебе же получать удовольствие, то есть срывают ту же функциональность, которая в данном случае целиком упирается в него.

И в ругани все решает функциональность. Теоретики красоты на меня обидятся? Да есть люди, которые матерятся красиво! Ну вот крутой разбор, смертельная драка или просто очень мужское выяснение отношений, когда все на нервах и все на карте. Мат служит лучшим средством словесного выражения. Тот, кто в этой ситуации отвязывает себя на мат и на жаргон, обычно получает психологическое преимущество. Или даже энергетическое. Потому что есть фразы, которые пробивают человека, давят его, ломают, психика разваливается, аура пронизывается насквозь… И это ситуации, когда лучшим словом является слово максимально грубое. И тот, кто этим владеет, своего рода мастер. Обычно начальник владеет этим лучше подчиненных, а прошедший войну и насилие — лучше тех, кто через такое не проходил. И когда это идет, то идет красиво. Потому что нет иного способы ударить человека, если не бьешь его физически, а физически нужно и можно бить не всегда. Таким образом, в этой ситуации у крутых людей мат функционален — и оттого красив. А у большинство людей мат нефункционален и оттого отвратителен. Допустим, простое действие: встать с одного места и перейти в другой кабинет, на другую улицу, уехать в другой район города. Фунционально сказать: пошли. Одно слово, да? Я видел людей, которые выражали это простое действие очень сложной фразой, там было три-четыре матерных слова. Все эти виденные люди, кстати, просто недоумки по жизни. Они не только недоумки в том, что выражают себя столь нефункционально, но и во всем остальном, я их знал и могу удостоверить.

Разобрались с четвертым пунктом, давайте придумаем пятый. Я говорю придумаем, но это не значит, что мы фантазируем, сочиняем небылицы и так далее. Все, что мы проговариваем, адекватно отображает реальность. Причем безумно актуальную реальность, потому что нет для человека более актуальной темы, чем тема правильных людей, в ней вмещается вся мировая проблематика, другой просто нет, а если есть — то это неважно в реальной человеческой жизни, в том, что способно тревожить и волновать, в той плоскости, где реализуется человек. Допустим, алгебра актуальна только для великих математиков, остальные в ней как-то не реализуются. Но нет, конечно же, человека, для которого тема правильных людей, правильного сознания и правильного стиля жизни неактуальна. Под тремя словами — человек, сознание, стиль жизни — мы понимаем сейчас практически одного, только названное тремя непохожими словами. А речь идет об одном.

Итак, пятый пункт: осознание своей жизни. Я оговорюсь на одну банальную тему. Любое действие, конечно, совершенно, когда проистекает из забитой в инстинкт программы, а не прокручивается по ходу самого события через разум. Разум на то и дан, чтобы какие-то вещи забивать в инстинкт, а думать только над абстракциями. А в конкретных ситуациях ничего не обдумывать, просто ставить на инстинкт, сформированный должным образом. Только на инстинкте, конечно, можно победить в драке, на прошедшем через тренировки инстинкте бойца. Точно также, кстати, люди занимаются любовью, пишут стихи, делают свою повседневную работу. На инстинкте, но на хорошем инстинкте, на инстинкте, должным образом поставленном — потому что непоставленный инстинкт в этих случаях хорошего результата не даст. А ставится он удачей, опытом и еще наличием пресловутого внутреннего стержня. Речь, кстати, совершенно не об инстинкте — пятым пунктом мы назвали с первого взгляда противоположную вещь, как бы противоположную, конечно, потому что в правильном человеке ничего противоположногго нет по определению, там все цельно и нераздробленно, это неправильный человек может жить разбитым на совершенно разные части, которые друг о друге не знают или вообще тащат личность в разные стороны. Правильный человек всегда идет в одну сторону. Так вот, осознание своей жизни. И в этом нет ничего враждебного тому, что ранее тут говорилось об инстинктах, поскольку ввиду имеется разное. Это в момент непосредственного действия нельзя думать. А все остальное время только этим и следует заниматься. Что, в конце концов, осознание? Давайте предложим как модель осознания: в любой момент жизни человек должен знать ответ на любой принципиальный вопрос, относящийся к своей жизни. Не говорить не знаю и мямлить, что, дескать, судьба так сложилась. Почему ты работаешь именно в этом месте? Почему он стал твоим другом? Почему ты любишь эту женщину? Почему твои убеждения такие, какие есть? Если ты кого-то обидел, ты должен знать, как это на самом деле произошло, почему и зачем. То есть обижать можно, но с пониманием происходящего на твоих глазах. А без понимания ничего нельзя. Даже если кого-то убиваешь, надо осознавать. Надо знать ответы: как? кого? зачем? Почему моя судьба сложилась именно таким образом, что в данный момент времени я убиваю человека? Что это дает моей судьбе, какие вообще есть варианты помимо этого? И если ты знаешь ответы на вопросы, то убить, конечно, можно. А если не знаешь, то лучше не убивать. То же самое относится к любому действию. Если ты идешь куда-то, требуется знать, куда. И, самое главное, зачем. И требуется знать, что надо идти. И каким образом сложилось так, что идти туда действительно надо. И лишь когда все это осознано, можно идти. А если не осознано, то ты пойдешь, но будет меньше шансов, что в конце пути окажется что-то стоящее. А если не осознавать абсолютно, в конце пути обязательно окажется очередная дрянь. Если ты волнуешься, самое время понять, почему ты волнуешься, а не бездумно загонять себя вглубь этого волнения. Вот когда знаешь, отчего на самом деле волнуешься, тогда можно идти и в глубь. Или не идти, смотря по тем причинам, которые заставляют волноваться.

Каждое действие так или иначе обязано иметь смысл, причем не локальный, а смысл перед лицом смерти. Повторю: смысл перед лицом смерти, вот если завтра умирать — а это все равно имеет смысл. И в любом действии надо иметь готовность отчитаться в его смысле. Вот появится из-за куста Господь Бог и спросит: а чего это? а зачем? И надо вразумительно ответить, чтобы Господь сразу понял и не переспрашивал. Я иди, потому что надоело сидеть — не ответ. Я иду, потому что испытывая наслаждение от прогулки, звучит намного лучше. Я иду, чтобы сделать какие-то действия и в случае их успеха войти в историю — вот образец совершенного ответа. Только надо знать, какие действия ты действительно собираешься сделать. И любую ситуация надо описать в ее подлинном смысле. Ты поссорился с А, и вот когда эта ситуация будет осмыслена, а не прочувствована, тогда завершится внутренняя работа. Ситуация должна быть представлена такой, какая есть, а не такой, какой чувствуется кому-то из участников. Большинство людей на место онтологических картин ставят то, что навевается их первым чувством, вытекающим из закономерностей ситуации, и считают, что все закончено. Представление есть — чего еще надо? Однако если из-за куста появится Господь, такой человек вразумительно не отчитается в ситуации. Если не думал и не брал картину сверху своих чувств, никогда не отчитается так, как это понравилось бы Господу. Поэтому надо осознавать все, особенно — мелочи, потому что о них неохотно думается, но тоже может спроситься из-за куста. И ответить не менее важно. При этом смыслы должны расставляться перед лицом смерти, в таком малоприятном экзистенциальном состоянии. Не надо считать, что человек вечен. Он не вечен, а это накладывает основное правило на расстановку смыслов. Что значит вот эта работа перед лицом смерти? Если завтра умирать, да и не завтра — вообще умирать, тогда эта работа хоть чего-то стоит? А влечение к этому человеку чего-то стоит перед лицом смерти? А какие из прочитанных книг обладают смыслом перед лицом смерти? Наверняка, не все. И далеко не всякое влечение, и далеко не любая работа. Так вот, это своеобразная жестокая сортировка, смертельно подсказывающая правильный путь. Очень эффективно подсказывающая, как раз потому, что смертельно. Забьем пятое: отчет во всех жизненных ситуациях, выполняемый по двум правилам: оценка берется поверх своих чувств и перед лицом смерти, поскольку остальные оценки жизни обычно неполноценны, в них получается обывательская ерунда. А вот эти два условия своим присутствием опрокидывают ерунду, как карточный домик. Они дают нам то осознание, какое требуют высшие силы из-за куста.

Шестое? Мы чего-то походя говорили об инстинктах, пусть будет шестое. Только напомню: правильные инстинкты, собственно, и есть извлеченный опыт. Как он извлекается, другой вопрос. Но если извлекается, то имеем правильный инстинкт, работающий в ситуациях без осознания. Правильная поведенческая модель обычно формируется со временем, исходя из первичного понимания. Между знанием и действием по этому знанию традиционно пролегает дистанция. Классический пример: человек знает идеальную модель действий в данной ситуации, но делает не то, делает неправильное. Даже если обладает совершенной философией жизни, то есть в идеале знает правильный алгоритм на все ситуации. Но делает — не то. Потому что за действие отвечает не сознание, а некая иная структура, хоть и формируемая посредством сознания. Можно, конечно, и без посредства, но лучше с ним. Сознание просто не контролирует процессы, в которых все меняется слишком быстро, нет возможности сесть и подумать, как над кроссвордом, нет возможности что-то пошагово и аналитически мерить. Действует другая структура: правильный инстинкт, поставленный опытом. Можно допустить, что кто-то обладает инстинктом и без опыта. Но это, наверное, случай сверхчеловека, редкий и ненаглядный. Нельзя принять управленческое решение, опираясь на первородный инстинкт, посколько инстинкт должен быть прошедшим через горнило. Удар, который нанесет необученный человек «по инстинкту», будет хуже удара мастера — который тоже возникает из инстинкта, только такого, с которым работали. А опыт возникает не сам собой по мере прожитых лет, как считают простые люди. У простых людей ведь принято: старик — ну все, мудрый, жизнь познал… А может, не познал? Есть взрослые люди и пожилые люди, которые в части опыта уступают молодым, а то и подросткам. Опыт, или инстинкт — сейчас мы понимаем одну вещь под двумя словами — не есть пропорционально зависящее от времени, поскольку нужна два условия в этом времени: действовать и думать. Как ни странно, второе даже важнее. Идеальнее всего прожить жизнь, наполненную актуально-сильными ситуациями, в которые вкладываешься полностью, но при этом постоянно думать над тем, что получаешь на выходе. Постоянно думать над законами, над механизмами, над абстрактым. Тогда опыт сформирует инстинкт. Если только жить, но без осмысления, то вряд ли придешь к формированию в себе структур, понимающих мир и толкающих на правильное действие. Человек прожил бурную жизнь — но не подумал ни одной мысли. Трудно поверить, что у него что-то отложится. Обратное, кстати, легче допустить: если человек не жил (имеется в виду — не участвовал в актуальном лично), но думал о том, как вообще живут — что-то отложится. И не встававший годами с кресла может чему-то поучить того, кто испытал на собственной шкуре все вещи в мире. Но идеальна, конечно, модель: сильнейшее впечатление — глубокий анализ. Тогда внутри человеческой души формируется структура. Значит, шестое: приобретенный инстинкт. То есть опыт. То есть сформированные ушедшим временем структуры души, которые отвечают за действия.

Седьмым выделим недеяние. На Востоке есть свой смысл этого слова, но мы не будем лезть в чужое сакральное. Вложим совершенно простейший смысл. Недеяние — как отказ от жизненной суетени, как отказ делать то, что можно, по правде говоря, и не делать. Что надо делать — то надо делать. А все прочее не стоит делать, даже если люди об этом будут просить. А пошли-ка сегодня туда-то, говорят правильному. Если хождение в это место выпадает из Пути, человек Пути всегда откажется идти. Это неинтересно, потому что не Путь. О Пути забьем коротко, а когда-нибудь скажем по-длиннее: все, что ведет к самоактуализации через сильные состояния, ситуации, сильную работу и размышления, все, что серьезно меняет серьезные вещи в мире — Путь. Их, конечно, миллионы. А недеяние распространяется на все то, что лежит за границами индивидуального пути личности. Идет просто рациональное структурирование времени и энергии, дающее в конечном итоге максимум эффекта при минимуме затрат. Гумилев ведь давал оределение пассионария: это не тот, кто обладает большим временем жизни и даже не превосходящей других в энергетике. Энергетика, как ни странно, почти у всех на одном уровне. Не говоря уж о времени жизни. Резерв одинаков, запас человека всегда состоит из двух: время и энергия. Но одни на этом равном запасе делают в жизни что-то достойное, а другие проживают распыленно, серо, нецельно, ничего не меняя и не оставляя после себя… По Гумилеву, разница только в сжатости. Пассионарий на чем-то фанатично зациклен и вкладывает в это весь резерв целиком. А большинство просто распыляет как энергию, так и время. Сегодня чушь, завтра чушь, послезавтра опять бытовые проблемы и ненужные разговоры, и опять чушь таким образом, под конец вся жизнь называется словом чушь. Это ее итог, приговор: чушь. Было время, время ушло — вот такая примерно канва, в это укладываются сюжеты почти всех жизней. Нет того, во что вылилось бы время, а если не вылилось — тогда рождение человека напрасно, мог бы и не рождаться, если нет того, что можно поставить как итог жизни. Итог, кстати, разный, тот самый, что не чушь (Путей ведь миллионы, как условились): много денег — итог, десятый дан — итог, философское понимание как итог, книги, музыка, картины, миллионы трупов… Вся это можно сложить на Страшном Суде и предъявить. Бог скажет: ну все, не ерунда, что-то у тебя было. А большинству обязан сказать: ничего, ребята, сплошная чушь. Время и энергия не были ориентированы по вектору, не были сжаты и помещены в одну решающую точку. Ну и пустота под конец. Впечатления и воспоминания как итог не принимаются, как бы хорошо Набоков не писал — мне он этого не докажет… Вот поэтому — недеяние. Лучше ничего не делать, чем ерунду. Лучше ничего не делать, чем делать плохо. Потому что достойные вещи делать плохо то же самое, что не делать достойные вещи (они, как правило, делаются только хорошо, а если сделано плохо — то нет даже факта действия, потому что факт правильного действия принимается только по результату). Вот поэтому можно годик полежать на тахте и посчитать ворон. Не вредно. У других на ворон уходит вся жизнь, но они не подозревают, потому что якобы действуют. На самом деле копошатся в мелочи. Им бы недеяния. Но они копошатся и никогда не посмотрят со стороны: вот, мол, копошимся, пора бы завязывать. Они никогда не поймут, как и с чем надо завязывать, пока не поймут реальный статус того, чем так увлеченно занимаются. Понятие недеяние им совершенно чуждо, для них это — лень. А лень прекрасная вещь, если с ленью умело работать. Человек ленится идти. Он изобретает велосипед, садится и едет. Трудяге идти не лень. Он идет, но на каком-то пункте его обгоняет изобретатель велосипеда. Обгоняет всегда, поскольку изобрести велосипед можно в любой ситуации. А на велосипеде всегда быстрее. Два правила: велосипед изобретается всегда и всегда дает преимущество.

Как-то говорилось уже: все мелкие деньги заработаны кропотливым трудом, все большие — на идее. А идея всегда была продуктом недеяния, хотя бы секундного. В поте лица думаешь только о поте на лице, ни о чем правильном не подумаешь. Всегда ведь есть интенсивный и экстенсивный путь. Человек сдельно работает у станка: в два раза сильнее выложится — в два раза больше денег. Жена похвалит, обыватель поймет. А по-настоящему это дурь собачья. Если хочет заработать, надо вообще оторвать голову от станка. На земле есть места, где за тот же рабочий день платят в пять, десять, сто раз больше. Надо искать места, то есть прыгать по уровням. А не гнать работенку, ориентируясь только на прямую пропорциональность. Все это имеет отношению к недеянию, к его фундаментальному свойству: только по принципу недеяния приходят к Действию. Парадоксально, но в сути то же самое, что говорил Гумилев. Ну а наш правильный человек, наверное, тот же пассионарий, если войти в другую теорию.

Восьмым, как ни странно, поставим смирение. Казалось бы, добродетель раба. Но мы возьмем слово — и вкачаем свой смысл. Просто из существующих слов смирение наиболее подходит под вкачивание того смысла, который имеется ввиду. Смирение означает одновременно такие привлекательные для цельного человека вещи, как отсутствие обиды, страха и привязанности. Смирение у нас выходит чем-то гиганстким, раз оно колпаком накрывает не менее гигантские слова…

Ясно, что привязанность — тоже плохо? Потому что как раз она есть отличительная метка раба. Надо быть привязанным только к своей судьбе, а не к предметом, потому что привязываться к ним всегда больно и бесполезно. Под предметами разумеются не только джинсы, но и любимые люди в первую очередь. А также любимый суп и любимое настроение. Вот к судьбе надо привязаться, если такая есть — а остальное от лукавого.

Нельзя, кстати, говорить, что мир плохой. Смирение налагает запрет, совершенно правильный.Нельзя говорить, что законы природы какие-то не такие (когда обыватель жалуется на власть, он обвиняет фактически не ее, а законы природы — что с его стороны смотрится тупым свинством). Так вот, законы природы не обвиняются. Хочешь видеть мир другим — меняй. Пока мир не изменен тобой, он правилен. Если изменен тобой, тоже правилен, только теперь он изменен тобой, что оправдывает твое рождение. Главное для понимания мира в любой момент то, что он всегда правилен. Давайте договоримся считать это философским постулатом и никогда не оспаривать. Это обыватель чего-то гадает, а есть филосоская истина, где сказано: правилен. Другого мира нет, поэтому правилен этот. Это более очевидно, чем цвет перед глазами (метафизические истины всегда очевиднее эмпирических, иначе это не истины). Просто есть тональность мышления, в которой это воспринимаетя как самоочевидная истина. В эту тональность можно войти либо не войти, доказывать бесполезно. А войти можно только до конца. Возьмем предел: вот лежит труп ребенка, изрезанный маньяком — и надо сказать над расчлененным ребенком: мир правилен. Пока это не скажется, понимания нет, есть только сентиментальная дурь. Потому что только дурак может изречь над трупиком: Бог-де козел. Этим сразу признаешься в своей неумности, а Богу, разумеется, все равно, он-то знает, что не козел. Смирение запрещает обвинять кого-то, кроме себя. В чем бы то ни было.

Понятно, что в несчастной любви виноват тот, кто любит, а не тот, кого любят? Понятно, что объект любви не обязан спать с субьектом любви? Ясно, что в этом случае только субъект обязан перед чувствами субъекта? Ясно, что для каждого человека есть только одно обязанное существо в мире — он сам? Кто виноват в том, что люди бедно живут? Следовало бы запретить говорить, что в этом виновато правительство. А тех, кто кричит, что все-таки правительство, следовало бы поместить в концлагеря, потому что глупцов не может быть жалко (любить дурака преступление по отношению к умному). Хотя виновато может быть и правительство. Говорить так нельзя. Надо наконец воспринимать ландшафт без соплей по поводу его несовершенства.

Впрочем, недовольство бытием допустимо, но ровно на ту глубь, до которой ты можешь его изменить. Большинство людей очевидно не могут изменить бытие, поэтому им нельзя ругаться, обвиняя реальность. Что значит обвинять реальность? Это не только фраза «мир дерьмо», которую, кстати, редко кто по-настоящему произносит. Ну, допустим, Сартр всю жизнь только этой фразой разговаривал, а простые граждане говорят по-другому. Они никогда не смотрят на мир в целом, поэтому они обвиняют видимое своим глазом: политический строй в стране, начальство на работе, людей вокруг себя, как близких (муж, отец), так и дальних (чиновники, коммерсанты). На самом деле такое утверждение затрагивает не только мужа и не только чиновников, оно императивно утверждает: мир дерьмо, а из этого следует… Ничего из этого не следует, потому что мир не дерьмо. Смирение в нашем понимании есть добродетель, которая запрещает называть мир дерьмом и делать такие мысленные заявление, которые разверткой к этому ведут. Коммерсанты не виноваты, даже если ловят живых детей, вырезают внутренности и продают за границу. Они такие, какие есть, потому что мир не дерьмо. Их, конечно, надо расстрелять за преступление. Но в философском смысле они не виноваты, потому что виновен в мире только ты сам (в своей жизни, а ничего другого в мире нет — кроме нее, твоей жизни). И отец не виноват, что у тебя жизнь такая, даже если он бил тебя, издевался, насиловал, внушал неправильные мысли и чувства. Мир-то не дерьмо, значит отец не виноват. И чиновники не виноваты, даже если продали Россию. Иди, бери их, суди, убивай, выводи на чистую воду — а сидеть и плакать нельзя. Это все вытекает из смирения в нашем смысле. Легко понять, что это делает человека сильнее. Звучит слово на самом деле как добродетель раба, но то, что мы описали — добродетель воина и аристократа. Воин обязан только перед самим собой, с других он ничего не может потребовать. Аристократ обвиняет реальность ровно настолько, насколько может изменить ее сам либо не обвиняет вообще, если добрый и не хочет фрондировать.

Легко понять, что смирение в нашем понимании отнимает надежду и придает веру. Под надеждой мы понимаем нечто, что ожидается от внешнего мира. Человек сидит и ждет, а ему что-то приходит, но на самом-то деле приходить не обязано, а особено не обязана приходить хорошая жизнь. Это опять-таки связано с неприличными ожиданиями (ждать от других хорошее неприлично). Поэтому надежду такого рода, пассивную и пропитанную отсутствием смирения, надлежит устранять. А вера в нашем словаре как бы то, что из восьмого пункта перебрасывает мостик в начало, в первый и третий пункт. Верить можно в идеалы и внутренний закон, это можно без неприличия: они только в тебе, от других не зависят. Причем вера мгновенно делает реальным то, во что веришь, если обрашаешь ее внутрь себя, а не проецируешь на задолжавшее бытие. Стержень внутри появляется в тот самый момент, как человек верит, что у него есть этот стержень. Идеал рождается только верой, в материальном мире он не задан ничем — но как только поверили, он существует. Усилия никакого не надо, потому что верить естественно. Не нужно усилие, чтобы видеть сон, думать, переживать. Точно так же не надо усилия, чтобы верить, потому что это есть или нет: вспыхивает мгновенно. Кстати, общераспространенный смысл слова смирения прямо противоположен тому, который ввели мы. Мы забили в формулу: в мире есть только одно обязанное существо — ты сам. А люди понимают в том смысле, что ты-то как раз ни за что не отвечаешь: пошел, не получилось и успокаиваешься, раз ты смиренный. Снимаешь с себя внутреннюю расплату за результат. И проецируешь виновность на мир! Как мы видим, имеется не то, абсолютно не то, на 180 градусов. Но мы забили наш смысл: смирение как чувство, запрещающее называть мир дерьмом, ждать хорошего от других и снимать с себя абсолютную отвественность за все. Каждый человек отвечает за все, причем абсолютно. Все — это реализация либо нереализация его жизни, а заботиться о другом просто от лукавого, бытие сводится только в одну проблему, один вопрос и ответ на него. Зря или не зря пришел ты в мир? Так вот, на этот вопрос нужно отвечать смиренно. На остальные жизни плевать, и это правильно, потому что реализовать либо нереализовать свою жизнь человек может только сам, а сострадание скорее помешает. Не со зла плевать на другие жизни, а лишь потому, что в главном все равно не поможешь: а помогать не в главном бессмысленно, потому что мелочно, раз ты не можешь подарить ближнему главное — волю и понимание.

Девятым отметим желание, о котором говорено очень много. Поэтому помолчим, просто высечем свое: девятое — это наличие подлинного Желания. Во-первых, желать надо сильно, во-вторых, желать надо сильного. Первое понимается, а второе хуже. Как-то неинтересно желать просто секса и зарплаты, надо ведь желать миллиард долларов и удивительной любви с человеком, который достоин этого. И хотеть мирового, кто бы спорил, господства.

А десятое у нас будет пошлым. Пускай им будет удача, которая, кстати, все остальное и определяет. Есть такой идиотский вопрос о детерменизме и свободе воли. Иногда на эту тему говорили что-то очень странное, примерно следующую ерунду: могу сейчасс поднять руку по желанию — ну все, значит, свобода воли. И многие рассуждения на таком примерно же уровне, потому что сам вопрос глуп и другого уровня размышлений не предполагает. Давайте договоримся об очевидном, что в любой ситуации человека две группы факторов: действующие изнутри или снаружи. Все, что действует снаружи — удача, конъюнктура, фарт… Изнутри действует то, что имеется в человеке. А что там имеется? Душа, сознание, механизм, рефлекс, называйте как вздумается, это ничего не меняет. Это — внутри. Там правильно или неправильно, есть или нет. Есть душа или нет. Есть механизм либо он отсутствует. Стало быть, там и сидит свобода воли и та самая справедливость, что Сенькам дает по шапкам? Разумеется, там очень справедливо, но лишь в том смысле, что мир вообще не дерьмо, В МИРЕ НЕТ НИЧЕГО НЕСПРАВЕДЛИВОГО, это надо принять априори, а потом привыкнешь. Но причинами своего происхождению внутреннее ничем не отличается от факторов первой группы! Тот же фарт, та же удача. Потому что содержимое внутреннего тоже дается либо не дается в какой-то момент времени. Вот далось оно — значит, повезло когда-то, в детстве может быть, в юности. А если этого нет, то следовательно, не повезло. Есть внутри воля? А понимание мира? А желание? Если этого нет, то значит, не заложилось в прошлом, не было стечения обстоятельств, в которых такие вещи заклыдываются. Мало били, вот и безвольный. Не те книги попались, вот и нет понимания. То есть мир формирует все, даже внутреннее, а не только настоящее. Вообще, конечно, мир подсовывает только настоящее, но понятно, что внутреннее — это такое настоящее, которое было в прошлом. Поэтому абсолютно все зависит от внешнего. То есть нет ничего в жизни человека, что не подсовывалось удачей.

Начнем с момента рождения: можно родиться в выиграшной точке, а можно в проигрышной. Это не только и не столько разделение на семьи нищих и миллионеров, сколько другое — если согласиться, что мир вообще причинно обусловлен и из состояния А по законам переходит только в состояние В: так вот, если принять эту очевидность, то точка рождения Бонапарта на Корсике является выиграшной, а точке рождения Николая Второго проигрышна. Потому что если допустить детерминизм, — а его нельзя не допустить, если мы считаем мир закрытой системой, ведь открытой системой он не может быть по определению даже с наличием высших сил, — то вся жизнь зависит только от точки рождения. Есть удачные и неудачные точки, а больше в жизни человека ничего влияющего нет, посколько сцепления причин и следствий всецело и наперед задаются в точке появления на свет. Пришел на свет там-то, стал из ничего императором. Пришел немного не там, гильотинировали с позором. И все. Нет разделения на внешнее, которое подсовывает мир и внутреннее, которое якобы зависит от человека. Все внутренние зависит от вчерашних подсовываний, то есть опять от мировой рулетки, и вопрос реализации жизни, таким образом, тоже, а мировая рулетка крутится действительно один раз для одного человека, определяя ему точку рождения. Все остальное уже определяют взаимосвязи причин, отталкиваясь от точки. То есть действительно уместен законченный фатализм, но не в житейско-профанированном, конечно, смысле, потому что в нем он — то самое отрицательное смирение, которое мы выставили за дверь. Неслучайного вообще нет, поэтому правильные люди всего-навсего те, которым вовремя повезло.

Что со справедливостью? Ничего, поскольку она в этом и заключается, если мир устроен именно так. Априори мы условились, что мир справедлив. Оказалось, что мир устроен так-то и так-то. Ну значит, в этом и заключается справедливость. Отрицание ее в изначальном устройстве мира и поиск в чем-то другом, обвинения и приговаривания реальности — суть антисистемного мышления, которое уже описано. А фраза «мир дерьмо» единственная концепция, на которую оно опирается, а на ней строили свою мысль Маркс, Толстой, Сартр — совершенно разные люди, на первый взгляд несопоставимые. А на второй взгляд все они едины в главном, а главным для них было исходить из того, что мир дерьмо. Они пришли к разным мировоззрениям, потому что жили среди разных людей в различные времена и в совершенно непохожих странах, но мирооощущение в истоке лежало одно, именно то самое: мир дерьмо и в таком качестве не имеет право на существование. Надо бы изменить.

Они отказывались считать справедливыми те законы мира, по которым он жил, их тошнило — всех троих — от необходимости жить по этим законам. Они, вероятно, считали себя правильнее Вселенной, природы, мира… Мир зол, например. Или мир случаен. Значит, он справедлив во зле и в случайности, он правилен, невзирая ни на что, потому есть только то, что есть — это системное мышление. Да нет, тошнит меня — это антисистемный взгляд. Разница не пролегает через доводы и сознательную плоскость, раздел идет по мироощущению. И если кого-то тошнит от несправедливости мира, то дело, как ни трудно понять, вовсе не в мире, потому что меня, допустим, не тошнит, и других людей тоже. А их тошнит, потому что они другие. Если больные, то заразные. И как философов их тогда надо изолировать, заразные ведь. Я назвал сейчас Толстого, Маркса и Сартра, а могу еще сотни две имен добавить, очень известных. Насилие, конечно, изолировать философа. Но ведь и заразных больных изолировать тоже насилие, однако интересы незаразных требуют.

Итак, мир случаен и в случайности справедлив. А правилен тот, кому повезло. И он остается правильным, пока ему везет. А такие вещи решаются лишь однажды, в точке рождения. Решаются сразу и на всю жизнь. В разности точек рождения и лежит то, что можно назвать холодной жестокостью. Справедливой жестокостью. Случайной жестокостью. И, разумеется, холодной, потому что мир равнодушен, кому что дать, ему плевать на каждого из нас, он крутит рулетку, а наше дело принять выигрыш или проигрыш с равным смирением.

И давайте закруглять на этом. Названо десять признаков, из чего следует, что число произвольно: просто мы живем в десятичной системе счета и я насчитал их десять. Мог, конечно, насчитать пять или пятнадцать. Мог насчитать сто. Или тысячу. Поверьте, что это можно, хотя и совершенно неинтересно, там уже нет творчества. Но за деньги, например, можно насчитать тысячу признаков. А мог насчитать только какой-то один. Их только формально десять. Я надеюсь, понятно, что в каждых десяти пунктах речь шла об одном? Что соответствующий только одному пункту соответствует сразу всем десяти, сотне или тысяче? Закон такой, что не может не соответствовать. Прошел по одному пункту, значит, прошел по всем. И если не проходить, то тоже по всем. Хотя, разумеется, нет такой ясной черты: вот здесь правильные люди живут, а по другую сторону пасутся какие-то не такие. Обычно сильно правильных видно сразу, и явно неправильные заметны, а остальные между полюсами, один выше, другой ниже, каждый на своем уровне, очень многих трудно классифицировать. Но определенные принципы у нас есть. Нельзя же совсем без принципов в единственно важном вопросе. А деление на правильных и неправильных людей единственно важный вопрос философии, потому что единственно актуальный. Скорее даже, не вопрос, а грань вопроса, та форма, в которой он задан. Потому что то же самоне можно сформулировать по другому.

Например, такие истасканности: что делать? В чем смысл жизни? Умные люди здесь иногда смеются, но не над вопросами, надеюсь, а над истасканностью. Слишком много слабых умов принималось за ответ, слишком часто эти вопросы побывали в грязных руках, оттого и стали такими засаленнными и запыленными. Но актуальными быть не перестали, и наше презрения достойны только некоторые ответы, но отнюдь не сами вопросы. В ответах да, за редким исключением превалирует глупость. У попов глупость, у чернышевских, психологов, политиков, фрейдов и российских писателей как типа. А можно о том же спросить так: как устроен мир? Из понимания мира следует и ответ на то, кто есть человек и что ему, верховному примату, делать. Поэтому можно спросить то же самое: кто есть человек? Или якобы простой вариант: как правильно поступать, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы? Все вопросы в принципе об одном, и не бывает так, что ответом на один из них мы не ответили бы на все. Имеется ввиду, конечно, исчерпывающий ответ на хотя бы на одно актуальное вопрошание. Отвечаем на одно и шаг за шагом раскручиваем мир. А когда раскрутим, то убеждаемся, что нет разделение на онтологию и мораль: второе обусловлено первым. Можно вообще сказать, что это одно и тоже, и не ошибиться. В общем смысле знание не классифицируется, это человек классифицирует оттого, что не воспринимает сразу — а Бог, допустим, видит все сразу.

Заметьте, слово Бог употребляется в странном смысле, не вполне нормальном, скажем так. Какой-то особый Бог, в христианство ни на пядь не вступавший. Вместо Бога можно поставить и другие слова. Но я выбрал слово Бог, потому что оно красивое, веское и при этом короткое — всего три буквы.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, В КОТОРОМ ШОПЕНГАУЭР ИСЧЕЗАЕТ

Сколько пером не вози, а бумагу не изведешь. Сколько на Бога не лай, с неба не харкнет. Сколько не причитай, а вокруг все такое же поросячье хлебало… Вот такая, братишки, истина. Ее бы в рукав забить да помелом по свету развеять. И возрадуются тогда овцы белые. И возлюбят свет. А без без света нам смурень через две недели. Вот и бегают коммунары нагишом, ждут Спасителя. А на хрен все! Мир и так прекрасен лучше отрадного.

…Короче, не вышло.

Подкосили Железова супостаты. Причем его же отвязным методом. Ну вот, бывало, выпьет он водяры стакан, а конкурент его — целое ведрище! Народ, ясно дело, за конкурента, ибо ведрище-то куда по-народнее будет. Или, скажем, попрыгает Железов с молодежью, а конкурент его тем временем в деревеньку двинет — и ну с пенсионерами русский народный танец загибать! Ясно дело, за кого электорат будет. А уж о деньгах и говорить боязно: где Железов штуку дает, супостаты десять штук вбухивают. Железов лимон зеленью достает, а враги уж наготове миллиард держат. Железов пару банков поднапряг, а нехристи — дюжину. Тем и уломали бедолажного.

А уж о технологиях и говорить нечего. Все имиджмейкеры видные на врага пахали, а Вторнику казали большую фигу. У них, окаянных, даже правило было: кто Вторнику советом поможет, того из имиджмейкеров вон. Так их мудрый профсоюз решил. Чуяли ведь, что если Железова на власть поставить, то наступит в Хартлэнде полнейший стабилизец (в отношении демократии). И все выборы отложатся на неопределенное время до смерти верховного диктатора-президента. И будут доблестные господа имиджмейкеры с голодухи травинку грызть. А кому ж с «мерседеса» на самокат хочется? Вот и нелюбили его политические технологи…

Гвардию национальную запретили. Нечего, сказали, молодежь патриотизмом развращать, у нас теперь иная идеология. Лехе хотели пятнадцать лет впаять за разбой и прочие сумасшествия. Но Леха, не будь дурак, за кордон свалил. На Альбионе отлеживался, вдыхал смог, посещал шекспировские места. Радовался, как мог, своей эмигрантской жизни. В Монте-Карло поллимона спустил, расхохотался и пошел нырять на Лазурный берег. На Пляс Пигаль заходил, на Эйфелеву башню залазил. Дюймовочку с собой взял. Негодяй-то он негодяй, но и о любви не надобно забывать.

А в Китеже тамошнее мужичье рыдало: покинул их гарант безопасности, Главный Пахан и ангел-хранитель по совместительству. Не знали, честные, что и делать. Но выход быстро нашли. Объявили Малого в Кепчонке новым авторитетом. Тот отнекивался, кривился, говорил, что простой, серый, на трон негодный… но кто же с народом-то спорит? Нарекли малого вором в законе. Стали дань подносить. Кто рублями, кто баксами, а кто и пушниной ясак выплачивал.

Пересел корявый на джип «чероки». Только на душе у бедного кошки скребли и мышки нужду справляли. И жена пилила: раньше все нормально было, жили как люди. А теперь сплошная морока. Одного золота два кило нацеплять, манеры нездешние учить, высший свет посещать. В доме двадцать комнат, это за какие грехи? Перед домом семнадцать автомобилей, и все едва ли не личные — смотрела его женушка на такие дела, да и повреждалась умом тихонько. Мужа пуще прежнего ковыряла. Поганец ты, говорила, спортил жизнь. Знала бы, чего меня ждет, дала бы Ивану, да и уехала с ним в Малую Берестень. Жили бы по-хозяйски, может и радовались. А сейчас как? Иван-диссидент с несчастной любви поджег себя в защиту свободы. Я хоромах маясь, уснуть не могу. Вот она, доля женская.

И стала она мужа поколачивать. Сначала хилыми кулачонками, затем плеткой. А потом милицейскую дубинку приобрела. Сразу сподручнее стало. А чтоб сучонок не ушел, пристегивала его наручниками к ножке кровати. И давай… Только этим ее душа и могла утешиться. Но удивительно, что Малому в Кепчонке тоже в радость пришлось. Балдел мужик, благодарную слезу пускал, смотрел обожающе и просил добавки. Сам ей плетки с дубинками покупал, собирали коллекцию. А по воскресеньям она ради разнообразия супруга слегка топила или чуток подвешивала. Так, несильно, лишь бы задыхаться начал. Убивать гада не планировала — ежели благоверного порешить, кого же ей дальше мучить?

Прознали про то ушлые телевизионщики. Понаехали со своми камерами и все как есть сняли. Через неделю прокрутили сюжет по российскому телевидению. Как никак, уважаемые люди, а ночами сплошной садо-мазохизм. Сюжет тот россиянам сильно понравился. Семью признали достойной, а кое для кого и образцово-показательной. Эти кое-кто потом в Китеж толпами на стажировку ездили: как топить правильно, как подвешивать, и как плеть сочетать с милицейским аксессуаром.

Чудом пленка угодила в Лос-Анджелес, а там как раз фестиваль сторонников Нетрадиционного. Сюжет из России признали лучшим по номинациии, особенно те места, где малого чуток притапливали. Семейную пару выманили к себе и чествовали на всю Америку. Подарили им ценный приз, а фамилией малого назвали клумбу в Гарвардском университете. Женщина от таких почестей совсем сдурилась. Подонок, хрипела, козел, мало мне твоих денег, так теперь еще и славу терпеть? Накажи меня, плакал мужичок, предчувствуя удовольствие (его и самого тошнило от забугорных напастей). Тоскуешь по привычному кайфу? — злорадно спрашивала она. Ага, всхлипывал малый, норовя лизнуть ей сапог. Раздевайся уж, приказала супруга. Но только наш герой скинул пиджак и начал шелестеть своей белоснежной, как она… ты чего? — спросил суженый. Ничего, мой милый, полнейшее и окончательное ничего, ласково ответила она, поигрывая стволом старинного мушкетона. Это для экзотики, объяснила она. Тогда ладно, сказал кепчонка, ложась на пол в предвкушении привычно-неземной радости. По ковру валялся, глаза закрывал. Возил пяткой, целовал коверные розы. Расстегивал дорогие брюки, возбужденный, возбуждающий, возбудительный… Посмотрела подруга жизни на такие дела, да и стрельнула из мушкетона в голову.

Законники хотели беднягу судить. Но американская Лига Нетрадиционного отстояла простую русскую бабу. Дали ей три года условно, наградили особым вымпелам, взяли сорок шесть интервью. И отпустили в чисто поле гулять. Дом в Китеже она завещала церкви, а семнадцать иномарок разыграла в лотерею для голодающих. Плюнула на постылый свет и уехала коротать свои годы в Малую Берестень.

…Илюха так бухал, что многие стали подозревать: а не этот ли мужик нам Родину пропил? Потому что так пить можно только на деньги Родины. Своих не хватит. Илюха в ответ на нелепые подозрения извлекал свой билет партийный. Смотрели на него усомнители и все понимали. Не мог партиец РУСЬ пропить: это ж тебе святое, а не америка.

Многие жители деревень Нечерноземья видели, как высоко в небе пролетает зеленый Змий. Похохатывая, на нем сидит бородатый и щетинистый дядька. Смеется, поет и говорит старорусскими пословицами. Наивные поселяне думают, что это чудо из Голливуда. Знайте, простоквашные: то Илюха с дозором землю русскую облетает.

А Добрыня все по бабам ходил. Ну и доходился, стало быть… Леху никто не тронул: где ты его в шекспировских краях найдешь? С Ильей спорить себе дороже — Змий на то и Змий, чтоб любую дивизию положить. И если со Змием как следует задружить, не страшны тебе ни спецслужбы, ни пограничники, ни доблестные витязи патрульно-постовой службы.

А Добрыня — ну что Добрыня? За бугор не съехал, крышу не заимел. Ходил себе и ходил. Повязала его федеральная служба, отвезла в избушку, и давай куриной ножкой пытать. Он, не будь орел, все и выложил. Собрались демократы всея Руси на свое сакральные вече, выслушали от него правду о затеваемом перевороте. Подумали, погадали, раскинули на костях. Посвящались с Америкой. Президента тамошний лютовал, ногой топал и зуб скалил: не дам, говорит, бубликов, коль не покараете красно-коричневого скота. Погоревал народ, да и вздернул Добрынюшку за грехи его окаянные. Потом, конечно же, амнистировали. Сняли с вешалки, полили живой водой и отправили в Сибирь на пожизненное.

Но самое главное, конечно, идейные стержень. Стало быть, Ромуальд Пуговкин и его друг Артур. Первому что с гуся вода, отряхнулся и снова в суету полез. Ходит по Госдуме, мурлыкает под нос веселые песенки. С народом общается, с угнетателями водку пьет. Халявная у Вторника жизнь. Сам Васюха за него голосует. А Васюх в Хартлэнде — без малого сто миллионов. Сила. Только жалко малого, непростой смертью погиб. Искупил, можно сказать, грехи человеческие…

А Шопенгауэр многое переосмыслил, еще злее стал. В бога не поверил и за народ бороться не стал. Плевал, говорит, на обоих. И народ у вас дурак, и бог у него соответствующий. Так на хрена мне, мудрому, бисером рассыпаться? Благословил он Вторника, посвятил его в магистры эзотерические. Нарекаю, сказал, своим первым учеником и хранителем заповедной истины, ибо способен ты. Затем взял истину, завернул ее, бичевкой перевязал и всучил Вторнику на сохранность. А сам отбыл.

Бродит по Тибету, ищет учителей. Ночами воет на луну, и от этого просветляется. Живет в пещере, питаясь чужой энергией и случайными корешками. С каждым днем он становится все бессмертнее.

Примечания

1

Отдельные части этого текста созданы в состоянии транса и с максимальным эффектом могут быть прочитаны лишь в состоянии измененнного сознания.

(обратно)

Оглавление

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ПРОЛОГ, В КОТОРОМ ЗАВЕДОМО НЕТ НИЧЕГО СЕРЬЕЗНОГО

ГЛАВА ПЕРВАЯ, В КОТОРОЙ ШОПЕНГАУЭР МАТЕРИТСЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ, В КОТОРОЙ СПОРЯТ С ИММАНУИЛОМ КАНТОМ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ, В КОТОРОЙ НАШИ ГЕРОИ РАЗБИРАЮТСЯ С МАСОНСКИМ ПРЕДИКТОРОМ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, В КОТОРОЙ ОСКОРБЛЯЮТ БЕДНЫХ ЛЮДЕЙ

ГЛАВА ПЯТАЯ, В КОТОРОЙ ПОЯВЛЯЕТСЯ КАНДИДАТ В ПРЕЗИДЕНТЫ

ГЛАВА ШЕСТАЯ, В КОТОРОЕ ВСУЕ ПОМИНАЕТСЯ ХРИСТИАНСТВО

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, В КОТОРОЙ МАФИЯ ОКАЗЫВАЕТСЯ БЕССМЕРТНОЙ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ, В КОТОРОЙ ВСПОМИНАЮТСЯ РУССКИЕ НАРОДНЫЕ СКАЗКИ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, В КОТОРОЙ ГОВОРИТСЯ О ПУСТЯКАХ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, В КОТОРОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ДИАЛОГ ПОЛИТИКА И НАРОДА

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ТВОРЯТСЯ ПАРТИЙНЫЕ ЧУДЕСА

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, В КОТОРОЙ ШОПЕНГАУЭР ЗАНУДСТВУЕТ И ВИТИЙСТВУЕТ, МИМОХОДОМ ДАРУЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ ДЕСЯТЬ ЗАПОВЕДЕЙ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, В КОТОРОМ ШОПЕНГАУЭР ИСЧЕЗАЕТ

*** Примечания ***