Великое Предательство: Казачество во Второй мировой войне [Вячеслав Григорьевич Науменко] (fb2) читать онлайн

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта трагическая страница жизни казаков и всех, «в рассеянии сущих», навсегда останется тяжелым грехом на совести «культурного» Запада.

Большинство этих людей, начиная с 1917 года, вело вооруженную борьбу с коммунизмом. Одни вынужденно эмигрировали из России в 1920-м и продолжили свое участие в походе против большевиков с началом Второй мировой войны в Европе.

Другие, испытавшие на себе в СССР расказачивание и голод, «черные доски» и репрессии двадцатых-тридцатых, с приходом в 1942 году на казачьи земли немцев оказали сопротивление советской власти и отступили с германскими войсками в 1943-м, уходя десятками тысяч вместе с семьями, хорошо понимая, что ждет их в результате «освобождения».

По мере продвижения Красной армии в Европу казаки стремились все дальше на Запад, надеясь, что, в конечном итоге, попадут на территорию, занятую войсками США и Англии, правительства которых окажут им приют как политическим беженцам. Однако надежды были тщетны.

Большевики расценивали казаков как самых опасных для себя врагов, всячески компрометировали их, добиваясь от союзников поголовной выдачи.

Ко времени окончания Второй мировой войны на территории Германии и Австрии, а также, частично, во Франции, Италии, Чехословакии и некоторых других государствах Западной Европы, по данным Главного управления Казачьих войск (ГУКВ), находилось до 110 тысяч казаков.

Из них свыше 20 тысяч, включая стариков, женщин и детей — в Казачьем Стане Походного атамана Т. И. Доманова, в южной Австрии, на берегах реки Дравы у Лиенца.

До 45 тысяч человек составляли 15-й Казачий Кавалерийский корпус (15-й ККК) под командованием генерал-лейтенанта Гельмута фон Паннвица, сосредоточенный в южной Австрии, севернее города Клагенфурта.

Множество казаков в виде отдельных сотен, эскадронов, рот, взводов и команд находилось в разных немецких частях, а также было разбросано по территории Германии и Австрии, в немецких военных учреждениях, на фабриках, в «организации Тодта», на работах у крестьян и т. д.

Кроме того, Казачьим полком и одиночно состояли они в частях Русского Корпуса и тысячи — в Русской Освободительной Армии (РОА) генерала А. А. Власова, невыделенные в отдельные казачьи части.

Практически все казаки были выданы — на муки и смерть. Символом трагедии стал австрийский город Лиенц последних дней мая — начала июня 1945 года.

За последние десять лет в нашей стране вышел ряд работ по этой теме (за рубежом это было сделано много раньше, о чем будет сказано ниже).

Но мало кому известно, что первой изданной на русском языке книгой о лиенцской трагедии и обо всем, с ней связанным, был труд Генерального штаба генерал-майора В. Г. Науменко «Великое Предательство», вышедший в свет в Нью-Йорке (1-й том — 1962 г., 2-й — 1970 г.). Материалы для этой книги в виде свидетельств прямых участников и жертв совместного действа союзников и Советов он начал собирать с июля 1945 года.

Издавая их по мере поступления в «Информациях» на ротаторе в лагерях Кемптен, Фюссен и Мемминген (американская зона оккупации в Германии), а затем в виде периодических «Сборников о насильственных выдачах казаков в Лиенце и других местах», генерал Науменко проводил свою работу в течение 15 лет, пробивая брешь в завесе лжи. Эти материалы стали основой, а взгляд изнутри событий — главным достоинством настоящего труда.

Первая часть книги повествует о выдаче жителей Казачьего Стана большевикам, жуткой по своей жестокости. Казаки проделали путь в тысячи километров — от берегов Дона, Кубани и Терека до Альпийских гор — верхом, в повозках и пешком, от места рождения Казачьего Стана, военного городка в селе Гречаны (в шести километрах от города Проскурова) — к своей Голгофе на берега Дравы.

Красному командованию только из Казачьего Стана было выдано более 2200 офицеров, приглашенных «на конференцию» 28 мая 1945 года. Над оставшимися беззащитными и безоружными стариками, женщинами и детьми было совершено насилие вооруженными британскими солдатами.

Казаки не были так сильны, как четверть века назад. Физическое и моральное истребление, долгое пребывание в тюрьмах и лагерях СССР (как говорил один из выдаваемых: «я прожил в советах 25 лет, из них десять — по тюрьмам, а пятнадцать — в розысках, поэтому я им абсолютно не верю») подорвали их былую мощь. Но даже обезглавленные, без своих офицеров и строевых казаков, они оказали упорное сопротивление: были убитые и раненные английскими солдатами, раздавленные танками, повесившиеся в лесу и утопившиеся в реке.

Во второй части помещено продолжение материалов о предательстве союзников на реке Драве, в других местах — в Италии, Франции и Англии, о насильственной выдаче чинов 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса генерала Паннвица, добровольно оставшегося со своими казаками.

Такая же судьба постигла и северокавказских горцев, лагерь которых находился поблизости от Казачьего Стана.

Приведены случаи выдач некоторых групп и лиц, не принадлежащих к казачеству. К ним относятся насильственные акции против сербских четников во главе с генералами Мушицким и Рупником и отправка их партизанам Тито.

Характерны случаи «по технике» выдачи людей, например, полка «Варяг» под командованием полковника М. А. Семенова в Италии. В рядах этого полка были и казаки.

Являясь одним из четырех членов ГУКВ с момента его создания в марте 1944 года, временами заменяя начальника Управления генерала от кавалерии П. Н. Краснова, В. Г. Науменко обладал достаточной информацией и был одним из главных действующих лиц тех событий.

Им были установлены первые жертвы трагедии. Он рассказал о кровавом аресте полковника Терского Войска, члена ГУКВ Н. Л. Кулакова, об акциях над казаками еще до отправки в советские концлагеря: по свидетельствам австрийцев — рабочих предместья Юденбурга, в июне-июле 1945 года на огромном сталелитейном заводе, демонтированном и пустующем, днем и ночью производились расстрелы; потом вдруг из его труб повалил дым. Завод «работал» пять с половиной суток…

Во всех выдачах перед красными представали сознательные враги советской власти, которых по возвращении «домой» ждали разбросанные по всей стране концентрационные лагеря, тридцать лет тому назад и не существовавшие на карте Российской Империи. Лагеря ждали и миллионы военнопленных, которых никогда не было и не могло быть в истории Русской Армии.

Один из старейших генералов Добровольчества, Кубанский Войсковой атаман с 1920 по 1958 годы, В. Г. Науменко вел переписку со многими людьми — от рядового казака до премьер-министра Великобритании У. Черчилля.

Парадокс истории (наверное, «английский»), но Черчилль, являясь в гражданской войне на территории России союзником Белых армий в борьбе с большевиками, спустя четверть века, подписав ялтинские соглашения, стал виновником выдач советам миллионов людей, из которых десятки тысяч были белыми воинами:

«… На многомиллионный кровавый счет, начавшийся с подлого убийства Царской семьи, занесен и неизмеримый яд Ялты — бесконечных насильственных репатриаций.

Всеми способами, извращая пункты ялтинского соглашения, лукаво и хитро используя неосведомленность союзников, большевики подвели под кровавый итог этого счета бывших противников — участников Белого движения.

Враги эти были старые, почти три десятка лет преследуемые, необходимые для расплаты, ранее избежавшие рук «чрезвычаек». Враги же были матерые, непримиримые контрреволюционеры 1917–1922 годов. Белогвардейцы всех мастей, всех Белых армий. Тут были деникинцы, мамонтовцы, красновцы, шку-ринцы, колчаковцы, гетмановцы, петлюровцы, махновцы, кутеповцы — все, прошедшие тяжелый путь эмиграционной жизни, через острова смерти Прин-цевы, Лемнос, Кипр. Все они прошли и пронесли с собой непримиримость. Испытавшие ласку и горечь приема радушных чужестранных государств, королевств, жару колониальных островов и холод северных доминионов. Все они прошли школу… суровой жизни в чужих странах, и все они любили свою родину, как ненавидели тех временных поработителей, с кем теперь, на пороге смерти, приходилось снова встречаться, но не в открытом бою, а беззащитными, преданными вопиющей несправедливостью Ялты…»^[1]

Необходимо отметить, что после Лиенца в 1945 году, когда трагедия уже совершилась, продолжались выдачи из других лагерей и в других странах. Спустя два (!) года, в мае 1947-го, в Италии англичанами в Римини и американцами в Пизе в лагерях для бывших подсоветских граждан были проведены очередные «операции», сопровождавшиеся самоубийствами и расстрелами.

В Римини, при погрузке в эшелоны, отец и сын Быкадоровы пытались действовать вместе. Отец, спасая сына, бросился с борта машины на цепь английских солдат и, сбив с ног нескольких конвоиров, образовал таким образом брешь. Сын кинулся в эту брешь, но тут же был застрелен. Отца, находившегося без сознания, зашвырнули в вагон.

Старушка-мать выдаваемого И. Коробко, встретившая сына в Италии после долгих лет поисков во время войны, умоляла англичан позволить ей разделить его судьбу. Мать оторвали от сына навсегда…

На вокзале в Болонье старший русской лагерной группы П. Иванов, до конца веривший слову английских офицеров, понял, что их обманули. Он реагировал на это решительно и смело и, выбрав момент, призвал людей к восстанию. Безоружная масса смертников бросилась на охрану, разоружила часть солдат и офицеров и вступила в последний бой за свою жизнь. В схватке около ста русских погибло. Сам Иванов, видя безвыходность положения, покончил жизнь самоубийством, вскрыв себе вену, а затем горло консервной банкой.

Все это происходило после официального заявления представителя английской миссии, сделанного им в апреле 1947 года в Ватикане, что никто из Италии союзными властями выдан не будет.

Тысячи и тысячи русских людей отправлялись эшелонами «на родину». На границах союзнических зон английскую стражу сменяла советская. Возле австрийского города Граца после выгрузки «сейчас же подошел, судя по хорошей одежде, какой-то командир с двумя ведрами и сказал, указывая на них: — Здесь касса для часов, а здесь для кошельков!

Пока он прошел всю колонну, то часов наложили полное ведро… После этого на прибывших набросились красноармейцы и начали менять одежду, отбирая хорошую и отдавая свою рваную. Так продолжалось до утра, и у некоторых меняли одежду по пять раз. К утру все были буквально ограбленные и в лохмотьях. При этом многих били…» — вспоминал очевидец.

В тот день в Грацском лагере находилось 86 тысяч русских мужчин и женщин. К вечеру, после прибытия эшелонов из французской и титовской зон оккупаций, заключенных стало более ста тысяч. Людей держали в поле, запрещая им сходить с места по шесть суток. Хлеба не давали, огня разводить не разрешали, ели муку, заболтанную водой. Для выполнения естественных человеческих надобностей и мужчинам и женщинам позволяли лишь отползти на несколько шагов в сторону.

Детей до 13-летнего возраста немедленно отбирали, несмотря на отчаяние матерей. Их сажали в классные вагоны и куда-то увозили…

Всех казаков и власовцев выделяли в особые группы и по ночам вывозили «на работы». Машины всегда возвращались пустыми. За одну только ночь вывезли около двух тысяч человек. По словам красноармейцев, их всех расстреливали.

Возвращавшиеся после допросов носили следы побоев. На допросах применяли вбивание игл под ногти. Всех женщин стригли наголо. Некоторых мужчин мазали какой-то жидкостью от лба до затылка, после чего волосы выпадали и оставалась чистая, голая кожа. Далее им предстоял путь в концлагеря Сибири и на каторгу.

Во второй части книги помещены некоторые из ялтинских документов, материалы о дебатах в английском парламенте и американском конгрессе по поводу кровавых событий при «акциях» союзников. Считалось, что насильственные выдачи начались после Ялтинской конференции (4—11 февраля 1945 г.). Как видно из документов, это происходило задолго до нее. Всего союзными властями в Европе, в угоду Сталину, миллионы людей были переданы на верную гибель.

Собранные В. Г. Науменко материалы предоставлялись ряду западноевропейских и американских писателей, историков, политиков, обратившихся к генералу как к первоисточнику и выпустивших свои книги по этой проблеме^[2]. В некоторых из них, как, например, в книге американца Ю. Эпштейна «Операция килевания»^[3] (1973), большую часть составили материалы генерала Науменко. Да и сам труд «Великое Предательство», неизвестный до сих пор в нашей стране массовому читателю, использовался в последние годы рядом авторов довольно «старательно», и даже без указания первоисточника.

Николай Николаевич Краснов-младший, внучатый племянник генерала П. Н. Краснова, вырвавшийся после сталинских застенков и лагерей из СССР в Швецию, писал Вячеславу Григорьевичу: «… Вернусь к Вашему «Сборнику». Начал читать и не мог оторваться! Какую колоссальную работу проделали Вы и Ваши читатели — свидетели страшной трагедии казачества в частности и всего русского народа, — в общем! Я представляю себе весь тот ужас, те нечеловеческие страдания, которые перенесли наши женщины-герои и младенцы. Читаешь и плачешь. И никакой писатель никогда так убедительно и ярко не опишет все муки, всю боль, как эти люди, испытавшие и приклад английского солдата и фальшивую улыбку их офицеров…»

Хотелось бы еще раз заметить, что все собранное Кубанским Войсковым атаманом — это свидетельства людей, переживших трагедию и документы о ней.

В предисловии к первой части генерал Науменко отмечал: «… Мы общаемся с пережившими трагедию, слушаем их рассказы и читаем записанное ими. По общечеловеческой слабости, в зависимости от нашего личного отношения к авторам их, мы можем иногда уверовать в то, чему верить не следует и не верить тому, чему верить надо.

В другом положении будет будущий историк, который по прошествии многих лет, как говорится, издали, подойдет к оценке всего случившегося много лет тому назад. Подойдет он с холодным сердцем и душою, с единою целью правильно оценить все нами пережитое.

Принимая во внимание вышесказанное, я не задавался целью дать описание всего происшедшего, а лишь имел в виду собрать возможно полные данные о нем и лишь в редких случаях, когда то требовалось, высказывался по тому или другому вопросу.

По той же причине материалы в книге не сгруппированы в хронологическом или каком-либо другом порядке, а размещены по мере их поступления.

При печатании их неизбежны повторения, так как авторы отдельных воспоминаний часто говорят об одном и том же моменте трагедии и в их изложении можно встретить кажущиеся противоречия.

Говорю — кажущиеся, потому что свои наблюдения каждый имел в обстановке крайнего напряжения, когда он мог быть схвачен и передан в руки большевиков».

* * *

В связи с необходимостью объединить два тома в один, ряд воспоминаний дается с небольшими сокращениями. В частности, из некоторых очерков исключена оценка военно-политической обстановки на Восточном фронте Второй мировой войны, операций армий Вермахта и Красной армии, так как эта тема весьма обширна и не является целью настоящей работы. В очерках оставлены только те события, участниками которых являлись авторы.

Затем были убраны фрагменты статей описательного и справочного характера (например, по географии СССР), предназначенные для русской эмиграции и зарубежного русскоязычного читателя, незнакомого с такими сведениями.

Имена большинства лиц в статьях в американском издании книги были по понятным причинам обозначены первой буквой фамилии или инициалами. Ныне, работая с дневниками генерала Науменко, мы получили возможность дать в русском издании многие из этих имен полностью. В необходимых случаях добавлен ряд важных фрагментов, взятых нами из дневников. В то же время в книге сохранена ее первоначальная структура изложения: пояснения и примечания даются перед, после или в самих статьях. Авторский стиль сохранен без изменений. В тексте исправлены только явные стилистические и орфографические ошибки, допущенные в зарубежном издании. Некоторые фотографии взяты из альбома «Les Cosaques de Pannwitz» (Heimdal, Paris, 2000).

Новая, 3-я часть книги подготовлена по материалам, которые хранились в архиве Кубанского Войскового атамана, генерал-майора В. Г. Науменко и никогда не публиковались.

К ним относятся, прежде всего, письма начальника ГУКВ генерала от кавалерии П. Н. Краснова, дневниковые записи В. Г. Науменко о командире 15-го ККК генерал-лейтенанте фон Паннвице, о Главнокомандующем ВС КОНР (Комитет освобождения народов России) генерал-лейтенанте А. А. Власове, об освобождении Праги 1-й дивизией РОА, о Русском Корпусе, переписка Кубанского атамана с Н. Н. Красновым — младшим, автором книги «Незабываемое», свидетельства о выдачах русских людей с территории Соединенных Штатов и другие материалы.

Подготовке к первому в России изданию «Великого Предательства» способствовало искреннее участие и помощь дочери генерала, Наталии Вячеславовны Назаренко-Науменко, передавшей составителю многие документы из архива отца, и любезное содействие и помощь старшего научного сотрудника Краснодарского исторического музея-заповедника Наталии Александровны Корсаковой. Без их доброй воли не могла бы осуществиться работа над книгой, за что приношу им глубокую благодарность.

У генерала Науменко был свой путь: через живые свидетельства очевидцев трагедии поведать России правду, открыть души всех тех казаков, кому старый атаман в многолетних трудах посвятил свою жизнь.

«Много страшного пережило казачество, — писал он 16 марта 1949 года, — но мало равного Лиенцу».

Часть 1 МИНУВШАЯ ЗАРЯ КАЗАЧЕСТВА

Посвящается памяти казаков, казачек и детей казачьих — жертв предательства культурного Запада.

Она вспыхнула в бездне советского мрака от грома войны сорок первого года… сверкнула мечом коммунизму… осветила всю его лживость и несостоятельность…

Ненависть казачества к коммунизму была беспредельной. Он разжигал ее к себе с первых же дней своего владычества. Кровью и смертью захлестывал он казачьи земли, казачьими костями выстилал самые гиблые трущобы ссылок, каналов и концлагерей, морил насмерть голодом и колхозной каторгой оставшихся, заселял казачьи пепелища своим доверенным отбором, прикрывал последний жестоким произволом над казаками.

Поэтому от грома войны воспрянул дух казачества. С первых же дней наступления немцев, в их войсках появились казаки и другие добровольцы из военнопленных. Вскоре отдельные немецкие командиры наступавших войск стали создавать из этих добровольцев и вступающих по пути партизан строе-вые подразделения при своих частях.

За годы советского владычества, казачество подвергалось страшному гонению. Ведь кадровый офицерский состав казаков был почти поголовно уничтожен, а те, кто уцелел, либо находились в заключении, либо скрывались, в результате чего все они совершенно отстали в знании современного военного дела или были физически не в состоянии нести строевую службу. Наша казачья молодежь была при советской власти на положении лишенцев, а потому не допускалась коммунистами в какие бы то ни было военные училища, а те, которые мобилизовывались в части Красной Армии, были там в загоне. Поэтому, в результате советского преследования, у нас не оказалось надлежаще подготовленных офицерских кадров.

В немецкой армии было немало владеющих русским языком офицеров, а в румынской и других армиях — офицеров из среды натурализованной в их странах части русской эмиграции. Как один из таковых, я был командиром казачьего разведывательного подразделения. Так начали создаваться основные кадры будущих казачьих, горских и других добровольческих формирований.

Зимой 1941–1942 годов фронт стоял на пороге земель Донского и Кубанского Войск.

Коммунистическая власть в то время заботилась больше всего о собственном спасении, а потому потери ее армии были несоизмеримыми.

Плохо обмундированные красноармейцы массами гибли от холода и недостатка перевязочных средств. Тяжелораненые замерзали до того, как их успевали доставить в полевые лазареты, обмороженные и легкораненые не отпускались с передовой и гибли от заражения крови. Затворы винтовок и автоматического оружия отказывали из-за негодной суррогатной смазки, примерзали к коже рук, что выводило многих из стоя настолько, что в рукопашных схватках с немцами, они не могли оказать серьезного сопротивления и сдавались в плен. Число перебежчиков было огромно. В то время советская оборона держалась, главным образом, почти беспрерывным артиллерийским огнем, пассивностью немцев да жестокостью заградительных частей за передовой линией Красной Армии.

Но самые тяжелые потери она несла, когда по приказу «генералиссимуса», подстегиваемая «заградиловкой», бросалась на немецкие позиции.

При этом обычно выбиралось ночное время в метели, дующие с востока и слепившие немецкую оборону. Массированное наступление красных начиналось в конце бешеной артиллерийской и минометной подготовки, которая предупреждала немцев и давала им возможность приготовиться к встрече. Наступали вслепую по занесенной и измененной снежными сугробами местности, окутанной мглою бурана. Застревали в занесенных снегом проволочных заграждениях, тонули в волчьих ямах, в противотанковых рвах, взрывались на минных полях — своих же, планов которых не существовало. Обнаруженные вспышками особо сильных немецких ракет на пристрелянных расстояниях, попадали под губительный огонь, безумели и поворачивали назад. Но попутный до того буран, оказывался встречным, забивал снегом обмерзавшие глаза красноармейцев, сбивал с направления и рассеивал их по все тем же заграждениям.

«Счастливцев», выходивших к своим позициям, «заградиловка» встречала огнем и, подкрепив их новым валом наступавших, снова гнала всех вперед на погибель. Спасались только те, кому удавалось добраться до немецких линий. С наступлением дня и затишья, долго неслись с мертвой зоны крики и стоны раненых и завязших там в заграждениях. Но спасти их бьло трудно. Пытавшиеся их выручить немецкие санитары, поливались пулеметным ливнем красных. Те же из раненых, кто пытался выползти к нам, добивался «своими» же снайперами. Мороз доканчивал остальных и вскоре мертвая зона затихала… до следующего штурма. Много в ту зиму полегло таким образом красноармейцев…

В феврале 1942 года в Виннице есаул Донского Войска Ильин и сотник Назаренко приступили к формированию из военнопленных казаков более крупных строевых единиц. К концу апреля того же года в них было уже более тысячи казаков. 6 июня эти, уже подготовленные к боям казачьи подразделения, были отправлены на фронт. Оставшиеся, продолжая подготовку, пополнялись новыми добровольцами.

18 июня был получен приказ о переводе всех казаков из Винницы в Славуту и об организации там центра казачьих формирований. 28 июня в Славуте было 5826 казаков. Через несколько дней все они были переведены в Шепетовку, где и было приступлено к формированию 1-го, 2-го и 3-го Казачьих полков. Но это были не первые и далеко не единственные формирования строевых казачьих единиц. Например, в числе первых формирований казаков-добровольцев была группа из 26-ти человек, прибывшая еще 3 ноября 1941 года из Невеля в смоленский лагерь военнопленных, выросшая в несколько дней в 1-ю сотню, а в апреле 1942 года под Могилевом, немецкий обер-лейтенант граф Риттберг организовал четыре казачьи сотни и батарею. Это было начало создания казачьих сил, начало к освобождению казачества…

В 1942 году казаки впервые за все годы своего рабства могли открыто и свободно праздновать свой войсковой праздник — день Покрова Пресвятой Богородицы.

1-я Казачья дивизия

Группа полковника фон Паннвица была образована 25 ноября 1942 года.

Будучи назначенным Паннвицем командиром полусотни казаков, калмыков и кавказцев, я имел полную возможность убедиться во всем том, чем он был одарен и отличался. Он на поле боя лично проверял обстановку, положение и место наибольшей уязвимости противника. Его решения были безошибочны, а удары сокрушительны при минимальных потерях с нашей стороны. Его забота о подчиненных была такова, что мы не видели его отдыхавшим даже после самого напряженного боя. По его приказанию ни один раненый немец, казак или красноармеец не был брошен на поле боя, и каждый из нас пользовался одинаковым вниманием. А сколько он спас беженских семейств, вырывая их нередко из окружения или прикрывая их отход в тыл быстрым и решительным маневром. Это они, беженцы, первыми понесли на казачьи земли славу о доблестях Паннвица, о его самоотверженности и любви к казачеству.

В группе Паннвица не могло быть обиженных, обойденных или незамеченных. Он всей душой был с нами, поэтому в самые критические моменты нас не покидал дух. Мы знали, что он, не заботясь о себе, сделает все, чтобы вывести нас из самого безнадежного положения. Немецкое командование также знало о взаимоотношениях между казаками и Паннвицем. Впоследствии это послужило основанием для назначения его на организацию строевых казачьих частей, развернутых им, к концу войны, в 15-й Казачий кавалерийский корпус.

… Он поощрял общение немецких и казачьих офицеров, считая это необходимым для создания единства духа. Он выбирал для дивизии немецких офицеров, преимущественно из тех, которые до революции жили в России или в Прибалтийских краях и, следовательно, знали русский язык.

Существовал приказ свыше не допускать казачьих офицеров-эмигрантов 1920 года, но Паннвиц с ним не считался и принимал, если они казались ему подходящими.

<…> 27 марта 1943 года Паннвицу, тогда полковнику, приказано было сформировать Первую Казачью дивизию. Днем основания дивизии, которая формировалась в лагере под Млавою (Польша), является 1 мая 1943 года. 1 июля Паннвиц был произведен в генерал-майоры.

Начальником предварительного формирования казачьих полков являлся немецкий ротмистр Леман, который был придан для этой цели генералом Клейстом.

Поначалу наши казачьи группы назывались 1-м Терским, 1-м и 2-м Кубанскими, 1-м Калмыцким и 1-м Донским полками. Вскоре Калмыцкий полк отбыл в неизвестном направлении. После этого ротмистр Леман, руководствуясь временем прибытия под Херсон основных казачьих групп, переименовал наши полки следующим образом: 1-й Донской полк — командир есаул Попов, 2-й Терский полк — командир полковник Кулаков, 3-й Кубанский полк — командир войсковой старшина Соламаха, 4-й Кубанский полк — командир войсковой старшина Маловык.

Уже тогда в 1-м Донском полку насчитывалось 1100 казаков и 14 офицеров. Большая часть последних была не у дел и находилась в так называемом резерве из-за своего возраста, физического состояния и прочего. По этой причине есаул Попов не мог назначить требуемого числа сотенных командиров, и все донцы распределились в наших трех первых пеших сотнях, а позже в выделенном конном взводе.

При этом, командиром 1-й сотни оставался я, 2-й сотни — есаул Берез-лев, 3-й сотни — сотник Москвичев, конного взвода — сотник Чикин.

В Терском и Кубанских полках имелось по 700–800 казаков в каждом. Их положение со строевым командным составом было не легче нашего.

К Святой Пасхе нас собралось не менее шести тысяч казаков. Все это время мы жили надеждой вернуться на фронт. Наше терпение было на исходе. Мы забывали о критическом недостатке офицерских кадров, об отсутствии надлежащего вооружения и т. п. Все наши мысли были там, на нашей казачьей земле…

Наконец, в Страстной четверг, полковник Духопельников и ротмистр Леман сообщили нам, что все наши полки подчинены полковнику Паннвицу и должны на следующий день двинуться к Херсону для погрузки в эшелоны и отправки в Млаву на формирование 1-й Казачьей кавалерийской дивизии. Велика была радость. Ведь среди нас не было казака, который, хотя бы понаслышке, не знал о Паннвице, о его доблести и любви к казачеству.

В пятницу наши полки подошли к Херсону и стали биваком у товарной станции. В субботу мы были построены на парад, принятый генералом Паннвицем. Долго не смолкало громовое «ура» казаков на его приветствие, которое он твердо выговорил по-русски.

После обеда началась погрузка в товарные поезда. Для офицеров были прицеплены классные вагоны. На второй день Святой Пасхи, 26 апреля, тронулся в путь и наш эшелон.

По прибытии в Млаву полки выгружались и следовали пешим порядком до большого военного лагеря, находившегося, примерно, в девяти километрах к востоку. Там каждый полк размещался в отведенном ему квартале благоустроенных бараков. В последующие дни по приказу генерала Паннвица было образовано несколько различных комиссий, которые сразу же приступили к своей работе. В их числе была комиссия из старых казаков, хорошо знавших свои Войска, отделы и станицы. Эта комиссия разбивала казаков по Войскам, месту рождения или происхождения, проверяла действительность принадлежности к казачеству, минувшую деятельность и прочее. Ее работа проходила весьма успешно, благодаря наличию тысяч собранных вместе и знавших друг друга казаков.

По окончании работы комиссий, все наши полки были выведены на большую площадь и построены фронтом взводными колоннами в своем полном первоначальном составе.

При приближении генерала Паннвица была подана команда «смирно». Поздоровавшись, он сказал о своем счастье быть с нами, о необходимости переформирования и подготовки к грядущим боям против коммунистов, о положении с нашим старшим офицерским составом, о своем намерении здесь же назначить из нашей среды новых командиров и с этой целью предложил всем строевым офицерам выйти на правый фланг всего построения и стать там в одну шеренгу

После его команды «вольно», пока мы выходили на указанное нам место, к полкам стали подходить специально назначенные чины разбивочной комиссии, которые становились отдельными группами против каждого полка примерно на расстоянии сорока шагов. У каждой такой группы имелись списки всего рядового состава будущего полка по дивизионам, сотням и взводам, по которым они тут же приступили к вызову казаков, называя номер его полка, дивизиона, сотни и взвода. Каждый вызванный казак переходил в тыл разбивочной группы и занимал за нею свое место во взводе, строившейся в колонну сотни.

Тем временем к нам подошел генерал Паннвиц в сопровождении нескольких немецких офицеров и других чинов. Он расспрашивал каждого из нас о нашем военном образовании, службе в строевых частях, их названиях, их местах действий и т. п., а затем, в зависимости от полученных данных, назначал на соответствующую в строю должность с указанием полка. В этих назначениях генерал Паннвиц руководствовался исключительно современностью военных знаний офицера и его боевым опытом, независимо от того, воевал ли он до этого на стороне немцев, или наоборот, сражался против них в рядах Красной Армии.

По окончании назначений мы заняли свои места в формируемых полках. Те же офицеры, которые остались по разным причинам, были переведены в резерв с правом службы на нестроевых должностях в нашей дивизии.

К вечеру разбивка закончилась, причем все наши полки были перенумерованы следующим образом: 1-й Донской кавалерийский полк, 2-й Сибирский велосипедный полк, 3-й Кубанский кавалерийский полк, 4-й Кубанский кавалерийский полк, 5-й Донской кавалерийский полк, 6-й Терский кавалерийский полк.

Я оставался командиром своей сотни в 1-м Донском полку, где она стала 7-й во 2-м дивизионе.

Затем, переформированные таким образом полки, были отведены к назначенным им вновь кварталам. Там каждая сотня разместилась в указанных ей бараках по одному для взвода. Командиру и штабу сотни был отведен отдельный барак.

На следующий день все мы получили новое немецкое обмундирование, которое одели после хорошей паровой бани. Старье и бывшее у нас до того оружие советского образца было сдано. Затем началось наше военное снаряжение.

Через несколько дней генерал Паннвиц собрал весь наш строевой офицерский состав и обратился к нам со словом. Он объяснил нам, что из-за отсутствия среди нас соответствующего старшего состава, во всех полках, за исключением полка Кононова, им назначены на должности полковых и дивизионных командиров лучшие немецкие строевые кавалерийские офицеры, которые останутся до тех пор, пока не будут подготовлены наши казачьи офицеры. Он заверил нас, что к концу подготовки дивизии он выберет из нашей среды самых способных офицеров и отправит их на особые ускоренные курсы в Германию, в город Бромберг, и, когда полученные ими там знания закрепятся боевым опытом, он заменит ими все командные должности в дивизии.

Все это было сказано искренним, отеческим тоном и было всем нам вполне понятно. Мы разошлись со спокойной душой, так как его знали и верили, и он это доверие оправдал впоследствии.

Каждый казачий полк 1-й Казачьей дивизии Паннвица состоял из двух дивизионов по четыре эскадрона и одного отдельного 9-го тяжелого эскадрона. Командирами дивизионов были немецкие офицеры, а эскадронов, за исключением последнего, казачьи офицеры, которые командовали ими до конца войны. Так, командирами сотен (эскадронов) нашего 2-го дивизиона были природные казаки. Из них командиры: 5-й сотни — есаул Котиков, 6-й сотни — сотник Назаров, 7-й сотни — есаул Назаренко, 8-й сотни — сотник Сонин.

Немецкие офицеры командовали только 9-ми эскадронами тяжелого вооружения полков и назначались к нам лишь в случае недостачи у нас, выбывавших из строя соответствующих казачьих командиров.

Каждый эскадрон состоял из трех строевых одного вспомогательного взводов и одного минометного отделения. Командирами строевых взводов были казачьи офицеры, вспомогательного взвода и минометного отделения — старшие урядники. Помощниками у взводных офицеров также были старшие урядники.

Каждый строевой взвод состоял из трех отделений. Командирами их были урядники. Каждое отделение состояло из трех звеньев по 4–5 казаков и одного санитара. Из них первое звено было пулеметным. На его вооружении имелся ручной пулемет модели МГ-42, известный под названием «Сталинградский» благодаря своей скорострельности и другим особым преимуществам, причем первый номер был вооружен пистолетом, а второй, третий и четвертый — карабинами модели 98К. Второе звено было снайперским, третье — ружейно-гранатометным. Минометное отделение состояло из 9 казаков и имело один легкий кавалерийский 50-мм миномет. Его командир был вооружен автоматом.

Четвертый — вспомогательный взвод сотни состоял из конной кухни и требуемого числа фургонов для санитаров, довольствия, боеприпасов, фуража, кузницы и т. п. В этом взводе было также около 12–14 немцев, в числе которых старший кузнец, оружейник, повар, писарь, фуражиры, квартирьеры и т. п.

Вооружение командира эскадрона и офицеров состояло из пистолета.

Тяжелый 9-й эскадрон каждого полка состоял из пяти взводов: 1-й имел три станковых пулемета, 2-й — три 80-мм вьючных миномета, 3-й — три 37-мм противотанковых пушки на конной тяге, 4-й являлся стрелковым прикрытием, 5-й был вспомогательным.

Дивизионная артиллерия состояла из трех батарей 76-мм пушек на конной тяге, которые были заменены оказавшимися более удобными и действенными против советских танков, включая и Т-34, 105-мм пушками на такой же тяге.

В личном распоряжении генерала Паннвица имелась одна конвойная сотня.

Кроме того, дивизия имела один взвод разведывательных танков и один разведывательный аэроплан, один саперный и один транспортный дивизионы.

18 июня всем чинам дивизии были выданы служебные книжки на русском и немецком языках, называвшиеся «кеннбух». Сразу же после вышеописанной разбивки, все наши полки приступили к строевым, а затем и тактическим ученьям. Вскоре мы получили коней.

Дивизия продолжала пополняться, вследствие чего был выделен запасный полк. Вскоре в этом полку оказалось более 5 тысяч казаков, число которых увеличивалось почти ежедневно.

Примерно во второй половине июля наш 1-й Донской полк и один из Кубанских полков были переведены из-за недостатка места для тактических учений из лагеря в Млаве в военный лагерь под городом Прашницем, отстоящий от Млавы на 35–40 километров.

В это время 2-й Сибирский полк сдал велосипеды и получил лошадей.

Генерал Паннвиц не забыл своего обещания. В августе, по его личному выбору, была отправлена в Военное кавалерийское училище в город Бромберг наша группа офицеров, по два эскадронных командира от каждого полка для подготовки к занятию должностей командира дивизиона. Я был назначен старшим этой группы. Однако наша подготовка была скомкана из-за катастрофического положения на фронте. Поэтому 12 сентября, по приказу генерала Цейтцлера, началась переброска нашей дивизии в Хорватию для борьбы против Тито и мы догоняли наши полки уже по пути туда.

Когда генерал Паннвиц снова повел нас в Югославии против красных, каждый казак знал, что казачество стало родным ему до самой смерти. Высадились в Панчево и двинулись походным порядком через Белград на фронт. Запасный полк был отправлен в Лангр (Франция).

Осенью 1944 года наша дивизия была развернута в 15-й Казачий кавалерийский корпус в составе: 1-я дивизия — 1-й Донской, 2-й Сибирский, 4-й Кубанский полки и 2-я дивизия — 3-й Кубанский, 5-й Донской, 6-й Терский полки.

Командиром 1-й дивизии был назначен полковник Вагнер, а 2-й — полковник фон Шульц.

В период развертывания вышеуказанных дивизий нашего корпуса была выделена бригада, командиром которой стал произведенный в полковники Кононов. Эта бригада состояла из 7-го и 8-го пластунских полков. В феврале бригада была развернута в 3-ю дивизию, и ее командиром был назначен полковник Рентельн.

Чтобы описать боевые действия 15-го Казачьего кавалерийского корпуса, будет мало одной книги. Героизм казаков, офицеров и их доблестного начальника генерала Паннвица в неравной борьбе против коммунизма вписан золотыми буквами в историю казачества.

Любовь к казачеству он доказал ценою своей жизни в мрачные дни капитуляции. В надежде облегчить участь казаков, Паннвиц отверг возможность своего спасения как немца. Он остался с казаками до конца. Он первым взошел на казачью плаху в Москве… Вечная память… вечная слава тебе — казаку.

Н. Г. Назаренко

От Кубани до Италии

В 1942 году вошла немецкая армия на Кубань. Наша станица находилась две недели без власти: ни красных, ни немцев.

В станице, которая стояла при устье Лабы, осталось до трех тысяч красноармейцев, которые сложили свои винтовки на площади в кучу.

Приехал один немец, собрал учителей, которые могли писать по-немецки, и начал выдавать всем красноармейцам пропуска домой. Если было два-три и больше из одного села, то выдавал один пропуск на всех.

Наша станица входила в Усть-Лабинский район, откуда получали распоряжения. Была установлена в станице немецкая власть, выбран староста и полиция.

Убрали семечки, кукурузу и сахарную свеклу. Все это было роздано колхозникам, и пшеницу, что полагалось от советчиков, дали, остальное увезли с собой. Началась пахота. Немцы привезли машинами зерно и заставили сеять. Откуда его привозили, не знаю.

Прошло две или три недели. Со всех сторон стали собираться казаки и пошли разговоры, что староста не годится. Иногороднее население притихло, как будто его и не было. Когда казаки ознакомились с положением, то образовалась группа, в которую вошел и я, пошли в район к немецкому коменданту и доложили, кто мы и зачем пришли. Рассказали ему все подробно. Он выдал нам документы.

Вернулись в станицу и предъявили старосте эти документы с тем, чтобы он передал власть нам. Как было приказано комендантом, мы донесли ему, что приняли власть в станице и приступили к выборам атамана. Всего казаков в возрасте от 17 лет собралось 117 человек.

Власть пришлось принимать из рук коммунистов, так как немцы, при своем приходе заявили, чтобы все служащие оставались на местах, и пришлось выбирать только председателя совета, так как председатель его сбежал.

В сентябре 1942 года появились партизаны. Казаки предложили им убраться, так как немцами было заявлено, что за одного убитого [немца] будет расстреляно сто жителей станицы. Опасаясь этого и пригрозив партизанам, казаки потребовали, чтобы они из станицы ушли. Требование это партизанами было исполнено.

Жизнь в станице протекала мирно и спокойно. Немцы не делали никаких злоупотреблений. При своем уходе, они предложили всему мужскому населению, начиная от 14 лет, эвакуироваться, но насильно никого не выселяли.

31 января 1943 года я оставил свою станицу. Мой дальнейший путь был такой: Екатеринодар, станица Славянская, Темрюк, станицы Фонталовская, Ахтанизовская. Далее Керчь, Мелитополь, Джанкой. В Крыму я оставался до начала марта 1944 года, когда на немецком пароходе переехал в Одессу, откуда поездом, через Румынию, в Польшу, в город Радом. Здесь я встретил полковников Е. В. Кравченко и Михайлова. Тут были сформированы две сотни — Кубанская и Донская. Атаманами были избраны: кубанским и донским — есаул Богаевский. Из Радома мы перешли в город Немиров около Равы Русской, а из Немирова — в район Новогрудка, в село Заполье. Тут были перевыборы и я вновь избран атаманом. Из Заполья перешли во Дворец (Дворжец), оттуда в Здунску Волю, где собралась вся группа Походного атамана Доманова. Здесь произошло окончательное разделение по Войскам: донцы, кубанцы и терцы с астраханцами. Тут же кубанцы были разделены по отделам. Я был избран атаманом Майкопского отдела.

В Здунской Воле нас погрузили в поезда и перевезли в Италию. Майкопский отдел был расположен в Озопо. Оттуда мы переехали в Коваццо, из Ко-ваццо — в Лиенц.

Там, после массовой выдачи казаков Стана большевикам, я был схвачен

англичанами и посажен в лагерь, окруженный проволокой, у станции Долзах и просидел под открытым небом четыре месяца.

И. В.

Немцы вошли в Майкоп в сумерках 9 августа 1942 года и пробыли там до 31 января 1943 года.

Эвакуации населения из города и его окрестностей не было, очевидно потому, что красные, отступая, взорвали железную дорогу, и немцы не успели ее восстановить.

Я как переводчица начальника большинства майкопских заводов уехала из города еще утром 23 января на большойнемецкой машине, нагруженной винтовками. Ехали до Екатеринодара три дня, так как вся дорога была запружена в четыре ряда отступающими машинами.

В Екатеринодаре я переночевала на заводе Кубаноль (при большевиках имени Седова). Перегрузились в автобус унтер-офицеров и фельдфебелей нашей части и 28—29-го мы остановились ночевать в станице Славянской. В это время там умер войсковой старшина Борзик, раненый при бомбардировке станицы красными. Приехали в станицу Курчанскую, где я пробыла весь февраль и половину марта.

20 марта я, со своей частью, переехала в станицу Ахтанизовскую, в которой оставалась до сентября 1943 года, то есть почти до сдачи немцами Кубанского предмостного укрепления и ничего не слышала об организованном уходе казаков с Кубани. В то время я очень много работала по освобождению казаков из лагерей военнопленных. Казаки эти относились ко мне с доверием, и мне часто приходилось слышать: «Эх! Если бы нам дали оружие, мы бы и сами справились с большевиками!»

В Мелитополе уже был штаб казачьих формирований Кубани, Терека и Дона. Начальником этого штаба был полковник Георгий Павлович Тарасенко.

Из Мелитополя я уехала в Проскуров, на некоторое время осела в Гречанах (в шести километрах от Проскурова), поступив переводчицей в железнодорожное депо.

В это время уже шло в разных местах формирование казачьих отрядов: в Млаве, Варшаве, на Волыни и в других местах.

Беженская масса — женщины, дети, старики отступали самотеком, своими средствами и только в декабре 1943 года полковник Павлов получил разрешение и возможность организации всей казачьей массы. Место рождения Казачьего Стана — село Гречаны, казачий военный городок. Комендант этого городка — донец, есаул Т., бывший военный инженер. Его помощник — кубанец, есаул К. (он умер от тифа на станции Лесной вблизи Барановичей). Начальник штаба в Проскурове, полковник О. Начальник отдела пропаганды есаул или сотник Д.

Доманов в это время был в районе Каменец-Подольска, Павлов — в Проскурове.

Мы должны были уходить из Проскурова-Гречаны организованно: семьи эшелонами, казаки, лошади, телеги — походным порядком. Но Господь судил иначе. Большевики подошли гораздо раньше, чем мы их ожидали.

6 января 1944 года, в сочельник нашего Рождества, нам выдали маршбефель — один на тридцать человек, продукты и объявили, что 7-го с утра мы должны уезжать любыми поездами, только обязательно по тридцать человек, чтобы не остаться в дороге без продуктов. Станция нашей высадки Барановичи-Лесная. И вот панически настроенная масса хлынула 7-го утром к железной дороге (Гречаны).

Что там творилось, трудно передать. Были там немецкие и русские офицеры, но справиться с обезумевшими людьми было трудно. Одна женщина бросила на платформу медленно идущего поезда трех детей, а сама сорвалась со ступенек площадки и упала между соседними рельсами. Над нею прошел встречный поезд, а мы стояли и одним голосом, как бы пели: «Смирно… смирно… не шевелись… вытянись!» Даже сейчас мне жутко вспомнить этот момент.

Мой муж был старшим нашей группы, у него был маршбефель. В ней были инженеры, врачи, священник с сыном и другие.

Наш путь из Проскурова-Гречаны лежал через Волочиск, Тарнополь, трехдневная остановка в Перемышле, Краков, тоже трехдневная остановка. Здесь нас встречал и устраивал дежурный офицер из штаба полковника Духопельникова. Далее — Варшава с недельной остановкой, Брест-Литовск, Барано-вичи и Лесная. Здесь трехнедельный карантин в лагере. Далее станция Ново-Ельня, откуда под сильным немецким конвоем на крестьянских подводах нас перевезли и разместили: кубанцев — в деревне Зарое, терцев — в Козмичах, а донцов — не помню. Штаб в Новогрудке.

Из Новогрудка мы выходили спешно, зажатые со всех сторон большевиками и партизанами, часто по минированным дорогам, ведя перед колонной пойманных партизан. Это был страшный путь с массой разорванных людей и лошадей… Скажу словами нашей песни:

Зной и холод, непогоду

Все узнали мы…

Идем по дороге на Слоним песками и лесами. Нас обтекают машины всех сортов и видов, не знаю каких учреждений. Машины буксуют. Перерезали и остановили нашу колонну (начальник колонны полковник Бедаков). Из первой машины выходит молоденький юноша-донец, родившийся в Югославии, шофер машины, посмотреть, почему она не идет. Он стал на мину. Жуткое и страшное зрелище. Бедного юношу немцы пристрелили, так как все его молодое тело разметалось в разные стороны: там рука, там другая, там нога…

Шли мы на Белосток все время глухими дорогами (с нами было тело Походного атамана Павлова). Шли без довольствия, с короткими ночевками, а часто и без них. Лошади падали от голода и усталости, что сильно отражалось на душевном состоянии людей, вызывая, помимо жалости к ним, чувство величайшего страха отстать от колонны. Чувство страха не покидало меня всю дорогу, и нервы пришли в ужасное состояние. Мы были неприспособленными: не знали, как обращаться с лошадьми и телегами, были жалки, смешны и постоянно слышали от баб: «А еще юрист, а лошадь запрягать не умеет», и другое в том же духе. Ехали, вместо вожжей, на полотенцах и разодранных платьях, часто на трех, а то и на двух колесах.

Страшный путь! Незабываемый путь!

Мы колесили по Польше, проходя губернии Белостокскую, Гродненскую, Калишскую, Ломжинскую, Люблинскую. Помню города Лодзь, Кельцы, Остров, Петроков, много сел и местечек, захватили кусок Восточной Германии, вышли снова в Польшу и около трех месяцев простояли около Здунской Воли.

Дальше опять на подводах километров двадцать до какой-то польской железнодорожной станции. Посадка в поезда с железнодорожниками-чехами. Затем Вена, Зальцбург, Виллах и, наконец, выгрузка в Италии на станции Карния.

Штаб Походного атамана расположился в Джемоне. Казаки — по войскам и станицам в окрестных селах. Потом место расположения было передвинуто в район Толмеццо, а оттуда, в мае, переход через Альпы в долину смерти реки Дравы.

Т. С.

1-я Казачья дивизия и провокаторы

<…> На четвертом месяце пребывания у нас немцев, когда обозначились их неудачи на Кавказе, последовало запоздалое разрешение на формирование в Краснодаре и в ряде станиц, в том числе и в нашей, воинских казачьих частей.

Казак станицы Староджерелиевской полковник М., которому было поручено формирование в нашей (районной) станице отдельного пластунского батальона, предложил мне занять должность начальника штаба последнего, на что я немедленно дал свое согласие. Мы горячо взялись за дело. Быстро сформировав три сотни и тщательно отремонтировав помещение средней школы под казарму, мы организовали ряд необходимых мастерских (сапожная, портняжная, слесарная, кузнечная).

Так как наш батальон еще не был включен в состав вермахта, мы, при содействии военного сельскохозяйственного коменданта, а также районного атамана, создали путем обложения колхозов необходимую продовольственную базу. Формирование батальона, при невероятном энтузиазме населения, шло настолько успешно, что мы вынуждены были многим казакам, желающим вступить в батальон, отказывать вследствие их преклонного возраста или крупных физических недостатков.

Но существованию батальона вскоре был положен конец, так как отступающие немецкие части заняли его казарму. При своем отступлении немцы не производили насильственной эвакуации населения, но почти все население станицы сорвалось с мест и двинулось навстречу неизвестному будущему.

В марте 1943 года в селении Музыковке Херсонской губернии быстро были сформированы два Кубанских и один Донской полк. Командный состав состоял исключительно из казачьих офицеров. Роль приданного к этим полкам немецкого майора сводилась к наблюдению и связи. Строевые и тактические занятия производились регулярно, по расписанию, при соблюдении строжайшей дисциплины.

Взаимоотношения с местным населением установились прекрасные. Один случай изнасилования казаком девушки явился неприятным исключением и повлек за собою предание виновного суду. Функции суда, по старинным казачьим традициям, выполнил полк в полном составе. Преступник был единогласно приговорен к расстрелу, приведенному в исполнение немедленно, в присутствии судей, то есть всего полка.

В апреле эти три полка перебрасываются в город Млаву (Польша) на укомплектование 1-й Казачьей дивизии под командованием немецкого генерала Гельмута фон Паннвица.

Будучи серьезно раненым в дороге, я, по выздоровлении, прибыл в дивизию, получив назначение сначала следователя, а потом первого председателя казачьего военно-дивизионного суда. До этого времени казаков судил немецкий суд, зачастую выносивший суровые, не соответствующие учиненным преступлениям приговоры, являющиеся следствием либо полного незнания судьями казачьего быта и традиций, либо вследствие пристрастия к казакам, как неполноценным субъектам права.

Здесь, в Млаве, где в казачьи части влилось много казаков, бывших военнопленных красноармейцев, мы впервые услышали о нацистских жестокостях в отношении пленных. Но делать было нечего: из двух зол пришлось выбирать лучшее, как предпосылку возможности бороться с ненавистными коммунистами.

Вера казаков в освободительную миссию заставила станичников продолжать совместную работу с немцами.

Проводимая немцами политика панического страха перед восстановлением единой могучей России сказалась на нашем положении: вместо восточного фронта мы очутились в Хорватии, где в то время оперировали банды коммуниста Тито. Сознание, что борьба с титовцами является одним из звеньев в цепи борьбы с интернациональным коммунизмом, возглавляемым Москвой, несколько сглаживало недовольство казаков отправкой их в Хорватию.

Военные действия 1-й Казачьей дивизии (впоследствии 15-го Казачьего кавалерийского корпуса) проходили под знаком постоянных побед. В этой борьбе ярко выразились отличительные черты казачества: беззаветная храбрость, природная сметка и рыцарская доблесть.

Советская пропаганда, а за нею, к сожалению, и некоторая часть русской и иностранной прессы, стремились обвинить казаков в разного рода злодеяниях, приписывая им бандитизм, грабежи, массовые насилия, участие в уничтожении евреев и прочее.

Я с полной ответственностью… перед собственной совестью могу заверить, что казаки корпуса абсолютно не принимали никакого участия в гонениях против еврейства и в его истреблении. Что же касается насилий, то всякое проявление их беспощадно каралось военным судом. Широкая пропаганда казачьей прессы и приказы во всех частях и подразделениях корпуса неустанно предостерегали казаков избегать насилий и незаконных реквизиций.

Не желая быть голословным, позволю себе привести некоторые случаи из своей судебной практики.

Еще в момент формирования 1-й Казачьей дивизии в Млаве дивизионной контрразведкой был раскрыт ряд заговоров, имевших целью взорвать дивизию изнутри, внести в нее деморализацию и разложение.

Организация заговоров производилась группой агентов НКВД, просочившихся в дивизию под видом рядовых казаков. Самый серьезный заговор имел место в 6-м Терском полку.

Двадцатого сентября один из осведомителей сообщил дивизионной контрразведке и дивизионному суду, что в упомянутом полку организована коммунистическая ячейка, имевшая своей целью захват 21 сентября оружия, находившегося в дивизионном складе и еще не розданного казакам, уничтожение офицерского состава и вывод дивизии из лагеря на соединение с оперировавшими в районе Млавы польскими партизанскими коммунистическими бандами, руководимыми советским офицером-энкаведистом.

Заговорщики, в числе семи человек, будучи арестованными, после короткого запирательства, под давлением неопровержимых свидетельских показаний, сознались и показали, что они командированы Москвой в дивизию для совершения диверсионных актов и шпионажа. Все семь заговорщиков оказались офицерами, начиная с полковника и кончая младшим лейтенантом. В полку же они прикинулись неграмотными и просили при получении жалованья и обмундирования подписываться за них других грамотных казаков.

Второй случай деятельности энкаведистов под видом казаков имел место уже в Хорватии.

На одном из участков фронта к женщине, матери трех малолетних детей, жене железнодорожника, зашли два вооруженных «казака». Она угостила их прекрасным сытным завтраком. Но вместо благодарности посетители пристали к ней с гнусными предложениями. Женщина упала перед ними на колени и просила, ради детей, пощадить ее. Но насильники были неумолимы. Борясь с ними, женщина вырвалась и бросилась бежать. Но один из бандитов со словами: «Нет, шалишь! От нас не уйдешь!» — выстрелом из винтовки убил ее. Потом оба надругались над ее телом.

Следствие выяснило, что оба они были подосланными большевиками провокаторами, из которых убивший женщину был уроженцем Вологодской губернии и членом коммунистической партии, по фамилии Парфенов.

К чести казачества надо сказать, что среди преступников за все время не было ни одного казака или иногороднего казачьих земель.

Части 15-го Казачьего корпуса неизменно били партизан Тито, а когда к концу войны против них появились части Красной Армии, то после первых же столкновений с казаками, боясь разложения своих частей, советское командование заменило их болгарами.

А. Сукало

Казачий Стан

<…> Будучи посланным генералом П. Н. Красновым доверенным его лицом в штаб Южного немецкого фронта, я был участником и свидетелем организации и жизни Казачьего Стана, а позже как Окружной атаман Донских станиц находился в составе Главного казачьего управления.

При вступлении немцев на родную землю казаки воспряли духом — так рассказывал первый Походный атаман генерал С. В. Павлов. Уже нельзя было видеть тех пришибленных казаков, которые стали втихомолку организовываться. Коммунистические чиновники не могли этого не видеть, но они, не имея охраны НКВД, как-то притихли и стали повсюду, как это было и в городах, постепенно куда-то скрываться. Началась расплата кое с кем из них за содеянное.

А когда разбитые красные части стали бежать в беспорядке от наступающих немцев, казаки, откопав спрятанное оружие времен Белой борьбы и вооружившись чем попало, стали нападать на мелкие группы красных и на их обозы, забирая оружие.

С приближением же фронта непосредственно к станицам и хуторам, некоторые из них организовывали небольшие вооруженные отряды, делали по ночам засады и вносили панику в дезорганизованные красные части. Если удавалось захватывать активных партийных работников, их ликвидировали немедленно, а красноармейцев, отобрав у них оружие, отпускали. Все эти отряды действовали самостоятельно, связи между ними не было.

Однако со взятием Новочеркасска, когда фронт продвинулся дальше, зашевелился Дон, стал постепенно организовываться, как это было в 1918 году. Аналогичные движения происходили на Кубани и на Тереке.

Казаки, как говорил Павлов, не были так сильны как четверть века назад. Истребление их физическое и моральное подорвало былую мощь казаков. Но, все же, и остатки казаков представляли еще большую силу.

Сам Павлов, организовав довольно крупный отряд, сражался с красными.

В освобожденном Новочеркасске восставшими казаками он был выбран Походным атаманом донских казаков.

Павлов — коренной донец, окончивший Донской кадетский корпус, затем [Николаевское] кавалерийское военное училище. За Первую мировую войну он имел Георгиевское оружие, [орден Святого] Владимира с мечами [и бантом 4-й степени] и другие ордена. В Гражданскую войну был летчиком-наблюдателем и первым, на самолете, восстановил связь с Верхне-Донским округом, восставшим в тылу у красных. В Новороссийскую эвакуацию, как и большинство казаков, не попал и, скрывая в СССР свое прошлое, ему удалось устроиться инженером.

К сожалению, немцы не оправдали надежд казаков. Вооруженные отряды они запретили, разрешили же только вооруженную полицию и кое-какую небольшую местную охрану. И только благодаря немецкому коменданту города Новочеркасска генералу Н., относившемуся с большим сочувствием к казачьему движению и лично к Павлову, последнему удалось сохранить свой отряд вооруженным. Вот этот отряд фактически и послужил основой Казачьего Стана.

При отступлении в Винницу этот отряд пришел хорошо вооруженным, в составе 60 конных казаков.

После освобождения большей части области, казаки начали налаживать былую жизнь. Выбрали станичных и хуторских атаманов, пооткрывали церкви, школы и пр.

Вспомнили донцы своего популярного атамана генерала П. Н. Краснова. К нему с Дона явились казаки с просьбой прибыть в родную область и взять управление в свои руки.

Генерал Краснов поехать не смог, но послал кое-какие советы и свою статью в новочеркасскую газету. Таким образом, связь с казаками на родине завязалась и продолжалась с отступлением казаков из своей области.

С отступлением немцев, двинулись неорганизованной массой и казачьи беженцы, погибая от партизан, частей Красной Армии и их авиации.

Но были и организованные колонны. Грушевскую станицу (около Новочеркасска) вел станичный атаман войсковой старшина Греков и довел в полном порядке до города Проскурова, где был сборный казачий пункт. Эта станица увела с собой и станичный рогатый скот. По приказанию Павлова в самый последний момент был выведен полностью Провальский конский завод со всеми племенными матками, производителями и молодняком.

По словам генерала Краснова, покидали станицы десятки тысяч убежденных противников коммунизма с большим количеством участников Белой борьбы, вообще, лучшее, что оставалось после 25-летнего разгрома казаков. Поэтому генерал Краснов считал этих людей ценными для будущей России и казачества и хотел во что бы то ни стало их спасти и сохранить. Для этого он вошел в сношение с Восточным министерством, дабы получить возможность объединить и организовать их в отведенном для этого месте. Получив согласие, генерал Краснов организовал Казачье управление Дона, Кубани и Терека, ставшее потом ГУКВ.

Отступающие беженские массы (казаки, горцы, украинцы и вообще русские люди), не имея направления и общего руководства, загромождали тыл Южного фронта, внося ужасный беспорядок, особенно после переправы через Днепр, где беженцы страшно пострадали.

Как расправлялись красные с беженцами, знают те, кто все это пережил. Красные танки, настигнув беженцев и обозы, с криком «дави немецких колхозников!» проехали вдоль колонны, уничтожая людей и скот.

Мне пришлось на другой день разговаривать с чудом спасшимся казаком (обоз в большинстве состоял из горцев Кавказа) — это было просто страшно!

Штаб фронта, остановившись в Виннице, решил упорядочить беженскую массу. В конце декабря 1943 года все казаки перешли в ведение немецкого майора Мюллера, офицера при штабе фронта от Восточного министерства, а горцы — в ведение капитана Т.

К этому времени я прибыл к майору Мюллеру представителем генерала Краснова с определенным заданием, которое и послужило началом будущего Казачьего Стана. Мне надлежало разыскать Павлова, войти с ним в контакт и быть посредником между ним и Мюллером. В общем, тогда административное управление казаками представлялось в следующем виде.

Во главе стоял П. Н. Краснов со своим штабом, получивший необходимые санкции от Восточного министерства. Для удобства сношения Краснова с министерством, последним был назначен состоять при Главном Управлении Казачьих Войск доктор Н. А. Гимпель — в высшей степени порядочный человек. Уроженец России, получивший там же образование, он с большой симпатией относился к казачеству и вообще ко всему русскому вопросу. Я лично имел возможность в этом убедиться в разговоре с ним при моем назначении в штаб Южного фронта и при дальнейших встречах с ним. К генералу Краснову он относился с большим уважением.

В районе же Южного фронта казаки находились в ведении майора Мюллера. Я думаю, что каждый казак помянет его добрым словом. То, что он сделал для казаков, подтверждается фактом, что Павлов, ненавидя немцев, выделял Мюллера и, в благодарность за заботы о казаках, торжественно преподнес ему свою дедовскую шашку и казачью папаху.

Мне лично было приятно видеть, что майор Мюллер высоко ценил авторитет П. Н. Краснова и с мнением его считался в первую голову. Все распоряжения генерала Краснова он неукоснительно проводил в жизнь.

Состоя при штабе фронта, Мюллер был одновременно представителем Восточного министерства. При нем был представитель генерала Краснова (пишущий эти строки) и представитель доктора Н. А. Гимпеля, русский немец, уроженец Кубани Э. Э. Радке, адъютант Мюллера и еще один чиновник.

При решении вопросов, касавшихся казаков, майор Мюллер всегда приглашал Походного атамана Павлова, Э. Э. Радке и представителя генерала Краснова.

Так как в тылу отступавших немцев, на территории Украины, появилось несколько самочинных казачьих штабов при командующих немецкими армиями, вносящих по колоннам путаницу своими распоряжениями, то ясно чувствовалась необходимость объединения казаков под единым управлением. Для примера могу указать, что в районе Николаева объявился казачий штаб во главе с полковником Тарасенком, который своими распоряжениями внес немало смуты в среду беженцев.

Объединение всех казаков Мюллеру удалось осуществить только в начале 1944 года в городе Проскурове, где находился штаб Южного фронта. После совещания 3 или 4 января выбор остановился на Павлове, который пользовался большим авторитетом среди всех отступавших колонн казаков.

Снеслись прямым проводом с генералом Красновым и получили его согласие и одобрение. Штаб Походного атамана обосновался в Проскурове, который и был указан как сборный пункт для всех казачьих беженцев.

Штаб Южного фронта взял на себя заботу об обеспечении казаков и их семейств, а также лошадей провиантом и фуражом. Им было отдано распоряжение всем комендантам местечек и полевой жандармерии выдавать маршбефели на Проскуров. По ним беженцы получали в интендантских складах паек наравне с немецкими солдатами и фураж тоже.

После назначения Походным атаманом, Павлов вместе с представителем генерала Краснова немедленно выехал вдоль фронта, организуя встречные обозы, назначая старших колонн и давая направление.

В некоторых городах и местечках (Одесса, Николаев, Могилев, Каменец-Подольск, Винница и пр.) были организованы казачьи переселенческие пункты. Плохо приходилось колоннам, случайно попадавшим в румынский сектор — румыны отбирали у казаков лошадей, рогатый скот, оружие, часто и весь их скарб и сажали за проволоку.

Представитель генерала Краснова, по поручению майора Мюллера, побывал в штабе генерал-губернатора так называемой Трансистрии (Одесса и прилегающая к ней территория) и после переговоров с румынами, последние казаков освободили и отдали распоряжение направлять попавшие к ним колонны в немецкий сектор, а на скрещении дорог объявлять по радио нужное направление:

Вскоре Проскуров был переполнен беженцами, и штаб фронта отдал распоряжение разгрузить его. На совещании по этому вопросу полковник Павлов просил дать казакам для временного поселения район Каменец-Подольской губернии или, в крайнем случае, родственную нам по крови Галицию.

Мюллер согласился, штаб фронта не препятствовал, и только нужна была санкция Восточного министерства. Был уведомлен Краснов, который это одобрил и сделал представление в министерство Востока.

Тем временем Павлову удалось достать разрешение на получение со складов русских винтовок и пулеметов.

Павлов мечтал организовать конную дивизию, в короткий срок обучить ее и, оставив казачьи земли в тылу, двинуться на фронт с целью пробиться в тыл красных и там поднять восстание. Он был уверен, что с чисто русскими войсками он не только поднимет обывателей, но увлечет за собой и красноармейцев. Пройдя от Новочеркасска до Проскурова, он был уверен в своем будущем успехе.

Для срочной разгрузки Проскурова, куда с каждым днем продолжали прибывать казачьи колонны беженцев, назначено было богатое и большое село Балино.

Появилась большая нужда в опытных офицерах, которые отсутствовали. Павлов просил прислать добровольцев из эмигрантов Белой армии. Штаб фронта и Мюллер дали согласие, и просьбу Павлова передали генералу Краснову. Вскоре несколько офицеров прибыли из Франции.

Совершенно неожиданно получилось распоряжение из Берлина срочно переправить казаков в Белоруссию, в район города Новогрудка. Также стало известно, что такое распоряжение явилось по настоянию военного командования, чтобы, поселив казаков в Новогрудке и ближайших селах, обеспечить от партизан тыл и железную дорогу на Восточную Пруссию.

Считая, что вопрос расселения казаков пока еще не решен и Новогрудок — лишь временное размещение казаков, Мюллер решил большую часть казаков, вооруженных и организованных, отправить туда во главе с полковником М., эшелонами и походным порядком через Волочиск, Тарнополь, Сокаль и Брест-Литовск, куда предварительно послали начальников пунктов с задачей наладить снабжение провиантом и фуражом. В Проскурове же остался штаб Походного атамана, так как туда, как сообщала полевая жандармерия, ожидался очередной наплыв беженцев. В Балино с конной сотней был направлен начальник штаба Походного атамана Доманов, чтобы подготовить прием беженцев.

Сделать подсчет всех казаков, покинувших родные края, было невозможно. С приближением красных, казаки почти поголовно бросали насиженные места и устремлялись на запад. По сведениям авторитетных казаков Кубани и Терека и самого Павлова можно было грубо подсчитать значительную цифру — более ста тысяч находившихся в пути казаков и их семейств. Немалая часть их была захвачена большевиками в своих краях. Другие, испытав ужасы отступления с частыми налетами, сами вернулись или остались на местах.

Таким образом, как предполагали в штабе фронта, к Кривому Рогу и Запорожью (Александровск) с их районами прибыло приблизительно сто тысяч беженцев. Но среди них были горцы Кавказа, украинцы и другие.

При переправе через Днепр, волна беженцев была направлена на Первомайск (Вознесенск). Здесь их оказалось еще меньше, и можно было произвести более или менее точный подсчет, но казаки рассыпались в разных направлениях: часть пошла на Николаев и Одессу (румынский сектор), другие на Винницу — Проскуров и, вообще, на Подолию. Многие болтались недалеко от фронта, надеясь с наступлением немцев вернуться домой.

Как бы то ни было, но к Павлову пока казаки присоединялись довольно слабо. Немалую роль в этом сыграл Духопельников и некоторые другие, вербовавшие казаков в немецкие части (Духопельников вербовал казаков в дивизию генерала Паннвица). Мюллеру пришлось много бороться с ними.

Получил первое известие о прибытии передовых частей в Новогрудок, Павлов на машине отправился туда по пути следования беженских обозов, имея намерение проверить порядок их следования.

В городе Сокаль на него было совершено первое покушение. В него стреляли издали — промах. В Новогрудок он прибыл благополучно.

После некоторого затишья на фронте, красные повели сильное наступление крупными частями. Теперь, уже зная местопребывание Походного атамана, казаки массой хлынули на Проскуров. Село Балино вскоре было перегружено.

В это время (конец февраля 1944 года) красные танки прорвались на Староконстантинов, угрожая Проскурову и обойдя Балино. Доманову было приказано немедленно идти на Галицию. Автоколонна и хозяйственная часть успели выехать вовремя. Доманов же, задержавшись по хозяйственным соображениям, попал в окружение красных. В конечном результате, после нескольких критических недель ему удалось с незначительными потерями вырваться и прибыть в Фельетон.

К этому времени из Новогрудка вернулся Павлов. Он обосновался во Львове, куда перешел штаб Южного фронта.

Во Львов приезжали начальник штаба П. Н. Краснова, полковник С. Н. Краснов и доктор Н. А. Гимпель. Это было их первое знакомство с Павловым и казаками-беженцами. Во Львове получилось распоряжение из Берлина направить возможно скорее всех казаков, со штабом Походного атамана, на Новогрудок.

Сборным местом для сосредоточения казаков майор Мюллер назначил Сандомир-Перемышль, откуда и должна последовать отправка всех казаков в Новогрудок.

Здесь, главным образом в Перемышле, пришлось столкнуться с агентами Духопельникова и других. Прекрасно одетые в форму Донских и Кубанских офицеров и урядников, они появлялись в бараках беженцев и, суля выгоды, вербовали казаков в германские части. Бороться с ними было тяжело, так как они имели бумаги вермахта. Дошло до того, что какие-то вербовщики остановили эшелон казаков в Тарнове, насильно высадили боеспособных казаков, а семьи отправили дальше. Тогда Мюллер снесся с Берлином и получил инструкцию, где было сказано, что на основании договора с генералом Красновым казакам разрешено формировать вооруженные отряды для охраны своих семейств и обозов, а потому они могут оставить немецкие части и поступить в распоряжение Походного атамана Павлова. На этом основании майор Мюллер и представитель генерала Краснова ездили в Тарнов и, к большой радости задержанных казаков, освободили их.

Во Львове произошло второе покушение на жизнь Павлова, спасшегося чудом. Павлов, как обычно, отправился в казачий пункт на одной из отдаленных улиц города. Когда Павлов стал вылезать из машины, вдруг, неожиданно из нижнего этажа противоположного дома его обстреляли почта в упор. Телохранитель не растерялся и, рискуя жизнью, бросился туда, стреляя из автомата в окно, откуда раздавались выстрелы. Покушавшийся выскочил на улицу и, отстреливаясь, стал убегать. Казак нагнал его и застрелил. Спасся чудом и сам казак.

Я был свидетелем этого, так как шел к пункту. Уcлышaв стрельбу, я побежал туда и от Павлова, не успевшего еще оправиться от пережитого, узнал о происшедшем.

Телохранитель атамана был награжден Мюллером орденом.

Теперь, после второго покушения, было ясно, что Павлов весьма опасен для красных и что они решили его ликвидировать.

В самом начале марта 1944 года началась погрузка казаков для отправки их в Новогрудок эшелонами.

Ввиду того что большое число казаков все еще не присоединилось к Походному атаману, наступление красных ликвидировало казачьи пересылочные пункты, а связь с Походным атаманом еще не успела наладиться, беженцы разбрелись по всей Галиции, оказались и в Польше. Были случаи, когда коменданты и жандармерия грузили казаков в вагоны и почему-то отправляли то в Венгрию, то в Хорватию, то в Сербию. Представителю генерала Краснова приходилось ездить туда, дабы дать возможность казакам выехать в Новогрудок и предупредить железнодорожных комендантов в Венгрии и в Хорватии, чтобы они появлявшиеся эшелоны казаков направляли бы без промедления в Новогрудок. Туда же переехал штаб Походного атамана, а Мюллер, продолжая быть представителем министерства Востока по казачим делам, оставался в Галиции. Там же был представитель генерала Краснова, собирая казаков и по мере накопления отправляя их в Новогрудок.

Новогрудок — это небольшой польский городок, расположенный в довольно лесистой местности, удобной для действий партизан, чем они и пользовались. К прибытию туда штаба Походного атамана, первая партия казаков, отправленная еще в конце января 1944 года, была организована полковником М. в крупный отряд и заняла Новогрудок и ряд прилегающих к нему деревень в районе до 80 километров. В каждой деревне находилась боевая сотня, несшая охрану семейств и обозов и всех тех участков, где можно было ожидать нападение партизан из лесу.

С прибытием в Новогрудок Походного атамана со второй партией казаков образовалось два полка, которые крепко заняли оборону, производя иногда крупные облавы против партизан, прочесывая леса. Частенько партизаны обстреливали занятые казаками деревни, но всегда получали должный отпор.

Обосновавшись в Новогрудке, Павлов приступил к упорядочению поселения. Он навел порядок в колоннах беженцев, а затем обратил внимание на формирование полков. Он добился хорошего результата, что было видно, когда он устроил смотр своим частям. Смотр этот был описан как в русских, так и в немецких газетах.

В начале июня, когда обозначилось направление красного наступления на Вильно, зашевелились местные партизаны. Положение стало тревожным и опасным для казачьего поселения в районе Новогрудка. Павлов привел в боевую готовность все свои части, занял более угрожаемые участки и приказал беженцам быть готовым на случай отступления.

17 июня, совершая служебную поездку к югу от Новогрудка, Походный атаман трагически погиб.

После этого еще около двух недель казаки оставались в районе Новогрудка, а затем им приказано было двигаться под командой нового Походного атамана полковника Доманова на юго-запад к городу Белостоку. В арьергарде двигался 2-й полк, прикрывая отход беженской колонны, но сам он попал в весьма тяжелое положение, был окружен, но с большим трудом, из окружения вышел.

В конце июня и в начале июля колонны беженцев в относительном порядке стали собираться к Здунской Воле (Польша), где простояли более месяца, приводясь в порядок и налаживая жизнь по-иному.

Смерть Павлова застала всех врасплох. Все, что происходило среди казаков, опекуном которых был Мюллер, сообщалось в первую голову ему. В ответ на его телеграмму о смерти Павлова, генерал Краснов ответил, что Походным атаманом назначает Доманова.

Несколько слов о нем, так как с именем его связаны последние дни Казачьего Стана. Был ли он офицером царского времени, как некоторые утверждали, трудно сказать (см. ниже. — П. С). Что он был участником Белого движения в чине офицера, это, безусловно, так. Представлял он собой станичного «полуинтеллигента», то есть из зажиточной казачьей семьи. Образование его не больше четырех классов городского училища: писал он довольно безграмотно. Как всякий казак, участник Великой войны в чине подхорунжего-вахмистра, он приобрел сноровку разбираться в военной обстановке небольшого масштаба, читал карту и сносно писал донесения. Единственно, знали из его прошлого, что он был вахмистром Донского казачьего полка (это подтвердил старый эмигрант его сослуживец) (и окончил во время Великой войны Екатеринодарскую школу прапорщиков. — П. С).

Наружность его такова: выше среднего роста, довольно плотный, с проседью, бритый и в очках. Глаза бесцветные и очень добродушный по виду. Говорит много, тихим и привлекательным голосом. Говоря что-либо волнующее, частенько пускает слезу. Тех, кого он впервые встречал, он просто обвораживал своею любезностью, угодливостью и вниманием. И нужно было много времени, чтобы узнать, сколько в нем было фальши. Он шел к намеченной цели упорно, применяя всевозможные способы. Как он относился к генералу П. Н. Краснову — показало будущее.

В Здунской Воле, где сосредоточились колонны казаков, разместившиеся на полях и перелесках в полном беспорядке, стала очевидной необходимость реорганизации их.

По пути отхода из Новогрудка к колоннам прибыли окружные атаманы, которые убедились, что система колонн, где перемешались казаки всех войск, являлась беспорядочной толпой беженцев, с которою трудно было управляться начальникам колонн, подчас безграмотным казакам.

Теперь, когда уже прошло 18 лет, давность разрешает рассказать то, что раньше могло бы повредить генералу Краснову в его планах возрождения России и лишний раз можно убедиться, как глубоко любил он Россию и как был ей предан.

В штабе фронта (Ожечев) мне сообщили, что генерал Краснов, телеграммой, срочно вызывает меня к себе. Полон недоумения, я выехал в Берлин. Явившись к генералу Краснову, я был просто ошеломлен его словами: «По просьбе казаков и своему желанию, я назначаю Вас Окружным атаманом Донских станиц. Не оставайтесь здесь долго и дня через два отправляйтесь в Новогрудок».

Он еще не знал, как и я, что в этот день Новогрудок казаками был покинут. Видя мое смущение и даже растерянность и приняв, видимо, за отказ мой ответ, что есть донцы опытнее и авторитетнее меня, он сказал, что после чая поговорит со мною наедине.

Вот что я услышал: «Как и в 1918 году, я делаю ставку на немцев, а там уже, как Бог пошлет. Что думают немцы, объявив беспощадную войну коммунизму, я не знаю.

Знаю одно, что страшнее коммунистов вряд ли будет кто, так как эти не только физически, но, главным образом, духовно уничтожают Россию.

Сейчас немцы считают нас, как и раньше, разделяющими стремление их разделить Россию, образовывая Дон, Кубань и Терек. Но это утопия и просто бессмысленно представлять наш Дон без общей родины. Мы, казаки — русские люди, гордимся этим и желаем как-либо помочь возродиться нашей родине.

В данное время нам немцы верят, и воспользуемся этим. Мое желание освободить от коммунистов хотя бы уголок России и наладить былую русскую жизнь, чтобы этот уголок светился, как маяк, привлекая русский народ и внося надежду на освобождение. Все мы дети одной матери и православные и будем надеяться, что к нам постепенно присоединятся и другие. Ну, а если они этого не поймут — Бог им судья! Воспользуемся пока «протекцией» немцев, а будущее покажет. Немцы нам не страшны. История показала, что русский народ не потерпит владычества чужеземцев. Так что поезжайте с Богом и собирайте всех русских антикоммунистов под видом казаков. Постарайтесь сорганизовать кадры будущего управления на Дону. Восстанавливайте хутора, станицы, назначайте достойных атаманов и налаживайте жизнь так, как было у нас на Дону, чтобы мы при возвращении сразу же принялись за работу. Вот вам моя инструкция — это приказ номер 1, который возьмите для руководства».

Прибыв в казачьи колонны с инструкциями, я передал их окружным атаманам в Здунской Воле и там же атаманы обратились к Доманову с просьбой дать разрешение переформировать колонны. Доманов просил подождать. Через несколько дней просьбу повторили. Тот же ответ. Атаманы видели, что так дальше продолжаться не может и, воспользовавшись вызовом Доманова к Краснову в Берлин, отдали приказы по своим колоннам всем донцам, кубанцам, терцам и иногородним собираться в назначенные сборные пункты. Результат был неожиданный — к вечеру все было готово. Теперь окружные атаманы могли приступить к своей работе. В самый короткий срок организовались хутора и станицы с выборными атаманами. Наконец, удалось почти точно выяснить количество всех людей. Донцов было более трех тысяч, кубанцев около полутора тысяч, терцев восемьсот, иногородних более трехсот. Это, не считая штаба Походного атамана с его конвоем, автоколонны, хозяйственной части и полков.

С каждым днем стали прибывать как отставшие в пути, так и отправленные сюда Мюллером. Жизнь в станицах забила ключом. После 25-летнего перерыва устраивали станичные и хуторские сходы и решали свои дела. Появились станичные и хуторские правления, восстановился престиж стариков и т. д.

Вот тут-то и объявилось нечто неожиданное: среди колонн скрывались активисты и даже партийные заправилы. Очутившись среди своих хуторян и станичников, они были опознаны и все сбежали. Как курьез расскажу следующее. Казаки опознали одного молодого казака как приверженца коммунизма, но не сделавшего ничего плохого у себя в станице на родине. Было постановлено в назидание другим его выпороть. Экзекуцию, к общему удовольствию казаков и казачек, произвели сами старики.

Выяснилось наличие довольно большой культурной силы: было много духовенства, учителей разных ступеней школ, врачей, фельдшеров, хористов и т. д.

С Дона ушел в полном составе хор трубачей, хор певчих и прекрасные артисты. Теперь им была возможность сорганизоваться, чтобы вскоре применить свои силы. При Донском окружном управлении, где было сносное помещение, был устроен съезд духовенства под председательством протопресвитера Г. Образовали благочиние Дона, Кубани и Терека и постановили начать богослужения, хотя бы под открытым небом (жизнь казачества начала налаживаться еще в Новогрудке). Затем, там же стали собираться учителя, постановили крыть школы и выбрали инспектором их П.

В станицах под наблюдением вахмистров и урядников занялись казачатами. Им рассказывали о былой жизни казачества, учили петь казачьи песни. Заработали швейные мастерские, появились погоны, фуражки, лампасы и даже черкески.

Казачьи поселения меняли вид цыганских таборов на организованные станицы и хутора. Прекратились всевозможные бесчинства, имевшие место в колоннах. В этом заслуга станичных и хуторских атаманов и сборов.

Вот здесь-то и появилось наименование Казачий Стан. Оно никем узаконено не было, но в Италии как бы стало узаконенным.

В Здунскую Волю приехало несколько офицеров, старых эмигрантов, которые много способствовали организации Стана.

Примерно после месячного стояния здесь, было явлено о переброске всего Стана в северную Италию. Были посланы туда квартирьеры. Погрузка в железнодорожные составы шла с большими перерывами.

В Италии Казачий Стан собрался к половине сентября. Штаб Походного атамана расположился в городе Джемона, а станицы разбили лагерь на полях в окрестностях города Озопо. Здесь Казачий Стан был взят на попечение СС, которым командовал генерал Глобочник. Стало известным, что казакам вменяется в обязанность охрана железнодорожного пути от Джемоны на город Удино.

Здесь было крайне необходимо наличие боевых полков и, видимо, вследствие этого было улучшено казакам продовольствие и даже каждому казаку выдавались деньги в итальянской валюте.

Что касается фуража для более чем трех тысяч лошадей, рогатого скота и верблюдов, положение было катастрофично. Если сейчас можно было кормить скот на полях плохой травой, то в дальнейшем и этой возможности не будет. Полки еще кое-как фуражом снабжались, но станицы были предоставлены самим себе.

Мюллер, переехавший в Италию, был этим очень озабочен. Здесь он увидел, что казаков опекает Глобочник. Доманов к нему уже не обращался, как раньше.

Он просил меня на ближайшем совещании Окружных атаманов и Дома-нова предложить его план, состоявший в следующем: оставлять в Италии станицы нельзя из-за фуража. Вскоре переведут Казачий Стан севернее в горы и ущелья, где будет еще хуже. Кроме того, там скопление партизан, что далеко небезопасно. Он былправ, вскоре это подтвердилось. Поэтому он предлагает устроить все станицы по Войскам в Баварии, на свекловично-сахарных заводах, где большая нужда в людях и особенно в тягловой силе. В центре, на заводе, будет находиться окружной атаман со своим управлением, а вокруг, в ближайших селах — станицы, где можно открыть церкви, школы и так далее. Видимо, Мюллер все это разведал (надо полагать, что майор Мюллер надеялся на возможность осуществить этот план через Восточное министерство).

К сожалению, на совещании, когда я заговорил об этом, Доманов меня прервал, дав понять, что это никчемная затея Мюллера. Очень жаль, что не послушали его, ибо, находясь не в лагерях, а среди немцев, многие избегли бы участи Лиенца. Почему Доманов отклонил это, остается загадкой. Вообще здесь, в Италии, он стал проявлять больше самостоятельности, считаясь лишь с Глобочником.

К концу сентября подошли остальные полки, оставшиеся почему-либо в Здунской Воле. Не пришли лишь калмыки, получив в Здунской Воле разрешение присоединиться к своим сородичам — старым эмигрантам, с которыми они предварительно списались. Их было человек сто. Уехали они, кажется, в Германию. Рассказывали они, что после гражданской войны подверглись страшным репрессиям со стороны большевиков.

В начале октября штаб Походного атамана и Казачий Стан были переведены на север от Джемоны. По заданию Глобочника казачьи полки с боями очистили от партизан ряд населенных пунктов в горах и ущельях. Операция продолжалась довольно долго, так как здесь было гнездо партизан.

Штаб Походного атамана стал в городе Толмеццо, донские станицы — в 30 километрах на юг от него в городке Алессо и четырех окрестных деревнях. Кубанцы в двух-трех деревнях на полпути Алессо — Толмеццо и терцы — западнее Толмеццо, в горный деревушке, приблизительно в двух километрах, как бы охраняя большой мост и подступ к Толмеццо от партизан.

Напрасно говорили, что казаки выселили всех жителей из этих мест. По распоряжению итальянского губернатора (он бывал в станицах) очищен был район, находившийся вблизи железной дороги. Там расположились донские станицы. Кубанцы и терцы жили вместе с итальянцами.

В общем, получилось, что договоренность генерала Краснова с немцами о сформировании отрядов для охраны станиц осталась лишь на бумаге. Какие там казаки, когда на карту брошена судьба гитлеровской Германии! Казачьими полками распоряжался Глобочник, а Казачий Стан рассматривали как резерв для пополнения общей убыли.

Далее я буду говорить лишь о донских станицах. Разместившись на новых местах, казаки снова стали налаживать жизнь. Открыли церкви, школы, госпитали, инвалидный дом, ремесленную школу и мастерские, магазины. Был организован кадетский корпус, а при штабе Походного атамана — юнкерское училище, и все это несмотря на серьезное положение на фронте. Союзники вели наступление, стремясь в Австрию.

Заволновались станицы, когда в штабе Доманова заметили лиц, хорошо им знакомых по работе в СССР. Грушевская станица подала петицию через Окружного атамана Доманову с просьбой снять с должности редактора казачьей газеты «есаула» Болдырева. В СССР он был председателем коммунистической бедноты (комбед) и жестоко расправлялся с казаками. Указывали находившуюся здесь семью, сильно пострадавшую от него. Доманов на петицию не ответил, и Болдырев оставался редактором. В один из дней к Окружному атаману пришла уже делегация стариков от донских станиц и снова настойчиво повторила просьбу, представив на этот раз имена шести лиц с указанием их ответственных должностей в СССР. Пришли передать, что казаки очень обеспокоены их пребыванием в штабе. Окружной атаман поехал к Доманову, имел крупный разговор с ним и предупредил, что, если не будут приняты меры, он подаст в отставку. Доманов обеспокоился этим, обещал принять меры и просил не подавать просьбу генералу Краснову об отставке. Но и на этот раз им ничего не было сделано. Окружной атаман ждал приезда сюда помощника генерала Краснова — генерала Семена Николаевича Краснова (троюродный племянник П. Н. Краснова и начальнк штаба ГУКВ. — П. С).

Началась усиленная работа агентов — советских партизан, чтобы подорвать моральный дух станиц и заразить им боевые полки. Желая это предотвратить, Новочеркасская станица стала выставлять на ночь патрули и засады. Потеряв в одну ночь одного убитого, в другую ночь повешенного, усилили засады. Наконец удалось поймать агента с важными бумагами и рекламациями. Препроводили его в штаб Походного атамана и ждали дальнейших событий. Каково же было недоумение и негодование казаков, когда узнали, что агента отпустили. На вопрос Окружного атамана, почему так поступили, в штабе ответили: «У нас нет времени и места этим заниматься». А между тем, гауптвахта была заполнена офицерами и казаками дивизии генерала фон Паннвица, приезжавших навестить своих родных. Генерал Шкуро, приезжавший в то время, с разрешения начальника штаба посетил гауптвахту и был возмущен виденным и слышанным. В результате его посещения будто бы без разрешения ему было запрещено появляться в районе Казачьего Стана.

Но скоро партизаны перешли от слов к делу. В конце сентября они сделали налет самолетов на Сводно-казачью станицу в авиационном городе у города Озоппо. За пятнадцать минут было убито свыше ста человек и еще больше ранено — в большинстве детей, женщин и стариков. Говорили, что это бомбардировали англичане, летевшие на Вену. Вряд ли эскадрилья стала бомбардировать какую-то толпу в горах. Впоследствии, партизаны не один раз бомбардировали станицы и даже Толмеццо. Затем партизаны стали подстреливать одиночных казаков, удалявшихся от станиц, и всячески терроризировать население.

В средних числах октября партизаны предприняли крупное наступление на Алессо — центр донских станиц. Последним приказом Походного атамана в станицах забрали для пополнения полков всех способных двигаться. Не тронули хор трубачей и певчих. Станицы остались почти без охраны, там оставались только полиция и команды стариков от 65 лет и старше для внутренней охраны. Это стало известно партизанам. Ночью они напали на станицы с трех сторон.

Случайно, по шуму падающих камней, их нападение было обнаружено сторожевым охранением полиции. Секрет открыл огонь. Окружной атаман по тревоге собрал трубачей, певчих и стариков охраны, указал им линию обороны, и завязалась перестрелка. Партизаны заранее подготовили свое нападение, обрезав телефонные провода к Толмеццо и Джемоне, откуда могла прийти помощь.

Город Алессо находился в ущелье гор. Западную часть его обтекала горная речка, а с востока болотистая местность. Единственный путь отступления — через мост в южной части города, куда, по расчетам партизан, должны были устремиться жители, скопившиеся на площади у моста. Туда и сосредоточили они всю силу огня бомбометов. Но населению было приказано не выходить из домов, что и спасло от массовой гибели людей.

Казаки ответили партизанам залпами и пулеметным огнем, чего последние не ожидали. Бой шел около часа, а потом постепенно стал затихать. Ввиду того, что наибольшая опасность ожидалась с севера, так как с этой стороны не было естественных преград, там и была сосредоточена большая часть защитников. Благодаря каменной ограде по окраине Озоппо удалось избегнуть потерь. Было только несколько раненых осколками гранат и камней.

Не ожидавшие встретить такой отпор партизаны отступили. Высланная на рассвете в горы разведка, обнаружила следы крови, окровавленные тряпки и груды гильз.

Итальянский священник рассказывал, что партизаны понесли значительные потери при отступлении.

Командование СС убедилось, что станицы представляют ценность. Это было лишним плюсом для Походного атамана и подняло его престиж еще выше в глазах Глобочника. К тому же и полки провели блестящую операцию, так нужную ему.

Доманов был необходим СС, он это отлично понимал и почувствовал себя менее связанным с Главным казачьим управлением. Не спрашивая Окружных атаманов, он снимал с должностей неугодных ему лиц, назначая других. В Донских станицах снял атамана Сальской станицы, бывшего участника Белой борьбы, а назначил некоего профессора П. Сменил там и начальника полиции, заменив его другим, опознанным казаками как бывший чекист. Наконец, после совещания с Окружными атаманами и командирами боевых отрядов, вызванных для этого, а также и высших чинов, занимавших ответственные должности, он попросил их высказать свое мнение о Казачьем Стане. Кажется, на другой день получили извещение из штаба сдать свои должности и немедленно выехать из Казачьего Стана: командующий боевым отрядом генерал Бородин, доблестный терец В. Вертепов, намечавшийся в свое время на должность Походного атамана после смерти полковника Павлова, и еще кое-кто. А также были смещены некоторые командиры полков. Не тронули пока тех, кто был лично назначен самим генералом П. Н. Красновым. Неважным стало положение помощника Походного атамана, впоследствии генерала, Васильева и Окружного атамана Терских станиц. Им Дома-нов предъявил какое-то обвинение, но на этом и остановился. Васильев в частной беседе предлагал сообщить обо всем письменно П. Н. Краснову. Но вся почта шла через штаб Походного атамана, а поэтому стали ждать приезда генерала С. Н. Краснова. Он приехал, но, к сожалению, лишь на два дня. Он посетил Донские станицы и был информирован Окружным атаманом о сложившейся ненормальной обстановке, подтвержденной свидетелями и документами.

Генерал С. Н. Краснов, знавший Казачий Стан лишь по донесениям Доманова генералу П. Н. Краснову и видевший лишь внешнюю сторону его жизни, которая была несравненно лучше, чем в Белоруссии, просто отказывался верить. Однако он этими сообщениями был очень обеспокоен. И сказал, что завтра же возвращается в Берлин, где доложит обо всем П. Н. Краснову. Об отставке, которую просил Окружной атаман, он не хотел слышать и просил продолжать работу на пользу казаков, обещая вскоре вернуться.

А за это время жизнь в Казачьем Стане приняла довольно странный характер. Неожиданно, как по команде, расцвел пышным букетом советский «подхалимаж». Доманова превозносили на словах и в газетах до небес. Писали в честь его стихи, в статьях восхваляли как спасителя казачества, выведшего его из СССР. Имя Павлова запрещалось произносить и т. д. Производство же в генералы вскружило голову бывшему вахмистру. Теперь уж к нему доступ был невозможен, и просителей принимали чины штаба. В день его производства газеты дошли до предела подхалимства. Некий «борзописец» написал в газете Стана почти дословно так: «Не только жители Стана ликовали по случаю этого производства, передавая радостную весть друг другу, но и месяц как бы радостно улыбался, посылая приветствие достойному генералу-атаману». — Особенно же превзошел всех Э. Э. Радке, восхваляя Доманова. Оставшись в Стане после того, как был отозван майор Мюллер, он подружился с Домановым и чувствовал себя вторым лицом после него. Не знал он, что спустя месяц, Доманов просто выбросит его из Стана, отобрав корову и кое-какие вещи. С горечью, уже в Зальцбурге, Радке поносил Доманова, обвиняя его чуть ли не в связи с НКВД.

Ко второму приезду генерала С. Н. Краснова было видно, что Доманов в зените своей славы и тронуть его уже невозможно, так как нужно было считаться с Глобочником. Встретив С. Краснова парадным обедом, Дома-нов был с ним необыкновенно вежлив и предупредителен. После этого обеда Донской Окружной атаман имел беседу с Красновым в номере гостиницы. Выслушав его, он был взволнован. Сказал, что все это доложит генералу П. Н. Краснову на его усмотрение. «Обстановка сейчас такова, — сказал он, — что требует времени и осторожности». Он вскользь обронил, что, может быть, мы сгущаем обстановку и все это не так страшно.

Окружной атаман слегка раздраженно стал ему отвечать. Почти тридцать лет совместной службы с С. Красновым во время войны и за границей сблизили их, как родных. Но в это время раздался стук в дверь, вошел племянник С. Н. Краснова подъесаул Николай Николаевич Краснов-младший и сказал: «Дядя Сема! Михаил Михайлович сказал тебе меньше о том, что здесь происходит на самом деле. Я здесь немного больше двух недель и достаточно увидел здешнюю обстановку. Доманову я не доверяю. Услышав случайно отрывок вашего разговора из соседней комнаты, я вошел к вам. Прошу меня простить».

Семен Николаевич был подавлен этим и молчал. «Снова уезжаю в Берлин к генералу П. Н. Краснову и снова ему передам ваши слова». Он уехал, и я больше никогда его не видел.

Но события на фронте угрожали самому Берлину, и Казачий Стан с его жизнью временно отошел на задний план.

В начале февраля 1945 года ожидался переезд в Казачий Стан генерала П. Н. Краснова и Главного управления казачьих войск. Часть штаба приехала заранее, а, кажется, 12 февраля приехал и генерал Краснов.

Доманов встретил его с большим почетом, горячо приветствуя его приезд. Они расцеловались. Тронутый приемом, генерал П. Н. Краснов сказал, что он здесь гость и не будет вмешиваться в распоряжения Походного атамана. Сказанное это из простой вежливости было принято Домановым как утверждение его в полной власти.

Через несколько часов Донской Окружной атаман и командир 1-го Конного полка полковник Кравченко получили уведомление об их отставке, с предложением покинуть Стан в двухдневный срок. Вот что получил Окружной атаман: «По распоряжению генерала Краснова, начальника Главного Управления, Вы должны сдать должность атамана и помощника члена Главного управления генералу Фетисову. Вам надлежит покинуть стан в два дня и отправиться…»

Удивленный этим, так как всего неделю тому назад он получил письмо от генерала С. Н. Краснова с просьбой спокойно работать и не помышлять об отставке, Окружной атаман послал письмо с нарочным генералу П. Н. Краснову и просил свидания перед своим отъездом.

Ответ был таков: «Глубокоуважаемый М. М., произошла какая-то ошибка. Никакого распоряжения я не давал. Оставайтесь на месте, так как Вы здесь нужны. Повидайте меня».

Я отправился на «Вила Роза Мартина», где в особняке расположился генерал Краснов. Не доходя до этой деревни, я был остановлен патрулем. Я приказал вызвать начальника патрулей. Оказался он моим бывшим казаком по полку, которого я обучал как новобранца. Он мне сказал, что по распоряжению Доманова, приказано никого не пропускать к генералу Краснову без его ведома и что особенно это относится ко мне.

«Но, так как Вас вызвал генерал Краснов, — произнес он, — я на свой страх и риск Вас пропускаю. А если Вас спросят, скажите, что меня и патруля не видели».

Это был мой последний разговор с генералом Красновым. Я оставил ему свой доклад с некоторыми документами. Решили, что при создавшейся обстановке и взаимоотношениях с Домановым, лучше мне уехать.

Я глубоко уверен, что генерал П. Н. Краснов понял, что роль его окончена и здесь он только почетный пленник. Он посещал казаков лишь в сопровождении Доманова, и каждый его шаг контролировался, а доступ к нему был закрыт. Охранял его Конвойный полк генерала Доманова.

Кто же был Доманов, я не могу сказать, так как мои прогнозы могут быть глубоко ошибочными. Но имя его войдет в историю жуткого периода жизни казаков во время Второй мировой войны. О нем пишут и еще будут писать.

М. М. Ротов

Смерть Походного атамана полковника С. В. Павлова

Двадцать седьмого мая 1944 года я, временно исполняя, вместо заболевшего генерала П. Н. Краснова, должность начальника ГУКВ, выехал из Берлина в Новогрудок (Белоруссия), в районе которого тогда сосредотачивались казаки и их семейства группы Походного атамана Павлова.

Поехал я туда с одобрения генерала Краснова для ознакомления с положением этой крупной группы казаков. Там я оставался до 2 июля.

В этот период времени в указанный район подтягивались казачьи группы, отставшие по пути движения. Эшелоны казаков и их семейств с их скарбом прибывали поездами до станции Лесная, близ Барановичей, а дальше шли походным порядком.

Штаб Походного атамана и некоторые учреждения его были расположены в самом городе Новогрудке, а беженцы и полки заняли ближайшие к городу деревни. Местность в районе Новогрудка лесистая, удобная для дей ствий партизан. Последние не отличались большой активностью, но все же иногда осмеливались подходить к деревням, занятым казаками, и их обстреливать, а также закладывали мины на дорогах.

Охрану района, занятого семействами, несли только что сформированные казачьи полки. Походному атаману приходилось иногда организовывать небольшие экспедиции для очищения прилегающей лесистой местности от партизан.

Представителем германской власти в Новогрудке являлся начальник округа (гебитскомиссар) доктор Гилле (артиллерийский подполковник). Кроме него, в Новогрудке находился германский майор Мюллер, состоявший при штабе Южной германской группы представителем Восточного министерства. На него в декабре 1943 года (в бытность указанного штаба в городе Виннице) была возложена задача ведать всеми казаками, отступавшими с германскими войсками.

Как доктор Гилле, так и майор Мюллер хорошо разбирались в обстановке и весьма доброжелательно относились к казакам. Они оказывали всемерное содействие Походному атаману и заботились о казаках, но не вмешивались во внутренние казачьи дела. Павлов в своих действиях был совершенно свободен, и от него лишь требовалось, чтобы он держал в курсе дела указанных лиц.

В распоряжении гебитскомиссара были небольшие полицейские отряды, немецкие и белорусские, под начальством немцев. В задачу их входило и обеспечение района от нападения партизан. Доктор Гилле просил Походного атамана обязательно ставить его в известность о передвижении казачьих частей, чтобы, во избежание могущих быть недоразумений, он мог об этом сообщать своим подчиненным.

Походный атаман Павлов, получив донесение о выступлении 17 июня утром одного из эшелонов из Лесны, решил выехать навстречу ему в большое село Городище, отстоявшее от Новогрудка (по прямой линии) в 35-ти километрах и лежащее юго-восточнее его. Накануне его отъезда мы с ним и его начальником штаба, войсковым старшиной Домановым, долго обсуждали детали завтрашнего движения. На мой вопрос, уведомлен ли доктор Гилле о предстоящем движении, Павлов ответил утвердительно.

Рано утром 17 июня он вместе с войсковым старшиной Домановым, полковником Силкиным, войсковым старшиной Лукьяненко и своим адъютантом подъесаулом Богачевым, с конвойной сотней выступил из Новогрудка и, делая крюк, направился через район деревень, занятых казаками, к юго-западу от города. По пути он взял с собой одну сотню.

Шли по большой дороге. Павлов с сопровождавшими его лицами был в голове колонны. Вперед выслан головной дозор из трех казаков под начальством донского хорунжего Крысина. Когда голова колонны около восьми часов вечера прошла селение Омневичи, лежащее в восьми километрах к западу от Городища, и поднялась на небольшой перевал, восточнее этого селения, впереди были брошены белые ракеты и почти вслед за этим был открыт огонь.

Павлов, крикнув, чтобы дали ракетницу для бросания ответной ракеты, осадил коня назад. Ракетницы не оказалось. Она была у вестового Богачева, который шел в хвосте колонны, только что втягивавшемся в Омневичи.

Несколько казаков спешились и бросились к перевалу, но Павлов приказал им отойти. Он, с ним вестовой и подъесаул Богачев, оставались на лошадях, сойдя вправо с дороги, по которой пришли. Между тем, как только открылась стрельба, Доманов повернул голову колонны налево кругом и направился к деревне, которую только что прошли. На околице он остановился.

Стрельба продолжалась. Павлов, по-видимому, желая соединиться с колонной, направился рысью к ней вдоль небольшой возвышенности, из-за которой, справа, продолжался редкий огонь. Между тем Доманов и другие бывшие при нем офицеры по огню определили, что ведут его не партизаны, а обученная часть и послали разведчика с флюгаркой выяснить, кто стреляет, и если свои, то сказать, что идут казаки.

Наблюдавшие за движением атамана, заметили, что примерно в 150 метрах от деревни и места их нахождения, тело его начало склоняться, а затем он упал с коня. Подскочившие к нему люди застали его умирающим. На левой скуле его было видно небольшое пулевое отверстие, а за правым ухом большее (выходное). Было восемь часов вечера. Почти вслед за смертельным ранением Павлова стрельба прекратилась, и вернувшийся разведчик сообщил, что стреляли белорусские полицейские.

Здесь же выяснилось, что несколько дней назад партизаны наступали на село Городище и были отбиты, потеряв несколько человек убитыми. Отступая, они грозили, что скоро вновь вернутся и разделаются с селом.

В ожидании нового наступления бандитов были приняты соответствующие меры и в числе их, для обеспечения направления со стороны Обневичей, восточнее этой деревеньки, за небольшим возвышением, по обеим сторонам дороги, на невысоких бугорках, были сделаны окопы и заняты белорусскими заставами с пулеметами. Окопы были расположены так, что брали под перекрестный огонь тот небольшой перевал, на котором показалась голова колонны казаков.

Когда хорунжий Крысин со своим дозором перевалил через возвышенность, с белорусских застав были брошены опознавательные белые ракеты. На них ответа не последовало. Белоруссы открыли огонь. Крысин со своими казаками бросился в атаку на левую заставу и был смертельно ранен.

Как раз в это время показался на перевале Павлов и ближайшие к нему люди.

Чуть ли не с момента смерти Павлова начала распространяться молва, что убит он своими, причем основанием для этого послужило то обстоятельство, что при его движении огонь был справа, а убит он пулей, попавшей в левую сторону его лица.

На следующий день после смерти Походного атамана, доктор Гилле лично выехал на место трагедии. Мною было поручено полковнику Головко произвести подробное расследование. Лично я опросил ряд непосредственных свидетелей гибели полковника Павлова.

Установлено, что основной и главной причиной смерти Походного атамана было то, что он не поставил в известность о своем выступлении гебитскомиссара.

Почему он этого, несмотря на напоминание, не сделал — неизвестно. Не зная о его движении, доктор Гилле не мог предупредить своих подчиненных.

Белорусские заставы, не ожидая появления казаков и ожидая партизан, все же, для большей вероятности, бросили опознавательные ракеты. Ответа на них не получили и открыли огонь.

Надо отметить, что после длительного похода, в котором казаки сильно обносились, они были одеты весьма разнообразно, и белорусам трудно было отличить их от партизан. То обстоятельство, что некоторые казаки имели фуражки и лампасы, а также были одеты в немецкую военную одежду, дела не меняло, так как все это носили и некоторые партизаны.

Трагедии способствовало и то обстоятельство, что полковник Павлов, выслав головной дозор, шел, как говорится, на его хвосте. Не будь этого, если бы колонна следовала за дозором на положенном расстоянии, Павлов имел бы время разобраться в обстановке и принять нужное решение.

Всякий военный человек, участвовавший в боях, знает, что даже самый храбрый солдат, бросающийся в атаку, может быть убит в спину. Вполне вероятно, что когда полковник Павлов шел рысью на присоединение к голове колонны, обернулся назад через правое плечо, и в этот момент пуля попала в левую сторону его лица.

Учитывая все данные, полученные при производстве расследования и при опросе непосредственных свидетелей трагедии, не остается никакого сомнения в том, что Походный атаман Павлов был убит пулей с белорусской заставы. Все другие версии являются плодом недоразумения или злой воли. Грузовой автомобиль, на котором было перевезено тело Павлова от места трагедии в Новогрудок, был остановлен на окраине города на короткое время, пока будет приготовлено все необходимое для приема его.

Я поехал туда, чтобы поклониться праху покойного. На грузовике, охраняемом казачьей стражей, лежало тело полковника Павлова, сплошь усыпанное живыми цветами. Лицо было закрыто белым платком. Когда я его приподнял, то увидел совершенно спокойное лицо так трагически погибшего Атамана. На левой скуле его, ближе к носу, была видна небольшая ранка входного пулевого отверстия.

Хочется отметить, что почти одновременно с Походным атаманом погиб хорунжий Крысин, бросившийся в атаку на белорусский окоп, с которого был открыт огонь. Будучи ранен на несколько минут раньше атамана, он умер через несколько дней.

С Дона выступило четыре брата Крысиных. Трое из них погибли по пути отхода с Дона, о чем мне со слезами рассказывал четвертый оставшийся в живых брат — хорунжий. Но и его постигла судьба братьев, когда он с беззаветной храбростью бросился на окопы мнимого врага.

В. Г. Науменко

Назначение Походным атаманом Доманова

В день смерти Походного атамана Павлова войсковой старшина Дома-нов был начальником его штаба. Только накануне своей смерти Павлов в моем присутствии и совершенно неожиданно для меня, да, кажется, и для самого Доманова, произвел его из есаулов в войсковые старшины.

После смерти Павлова в группе его казаков, в связи с разными слухами и злостной пропагандой, создалось тревожное настроение, и необходимо было немедленное назначение нового атамана.

Назначение Походного атамана и члена ГУКВ, вместо покойного Павлова могло быть сделано по выбору и представлению генерала Краснова, но для этого требовалось время. Обстановка же в Новогрудке требовала немедленного, хотя бы временного, назначения возглавления этой группы казаков.

В то время там находились полковники Кравченко, Вертепов, Силкин и другие, по своему образованию, служебному и командному стажу для этого вполне подходящие, но они были старыми эмигрантами. Учитывая несколько осторожное отношение генерала Краснова к старым эмигрантам, я назначил временным заместителем Походного атамана Доманова, который по своему положению начальника штаба был в курсе дела.

На следующий день пришло распоряжение о назначении его от майора Мюллера, который за день до смерти Павлова выехал на несколько дней из Новогрудка, оставив своим заместителем обер-лейтенанта Шаца.

25 июня была получена телеграмма генерала Краснова о производстве Доманова в полковники и о назначении его Походным атаманом и членом ГУКВ.

В. Г. Науменко

Казачий Стан генерала Доманова

Казачий Стан во главе с Походным атаманом полковником Тимофеем Ивановичем Домановым обосновался в северной Италии летом 1944 года. Центром Стана стал город Толмеццо, в окрестных селах разместились казачьи семьи и казаки-одиночки, которые по разным причинам не несли службу в строевых частях. Эти последние стали называться «казачьими станицами».

Вначале итальянские партизаны оказали пришельцам энергичное сопротивление, а затем жизнь станиц вошла в абсолютно мирное русло. Только казачьи полки, несшие охранную службу в районе Удино-Триест, иногда вступали в мелкие стычки с партизанами.

Население станиц жило у итальянцев на положении квартирантов, и только в двух донских станицах местное население было выселено и земли переданы казакам для обработки. Это вызвало возмущение не только итальянцев, но и большинства казаков (приказ о выселении был издан немцами).

Итак, жизнь в станицах протекала относительно мирно и спокойно и в эту «тихую пристань» шел непрерывный поток русских беженцев из Германии, особенно из Берлина. В Италию ехали казаки и не казаки, каким-то образом сумевшие получить нужные документы. Процент неказачьего элемента в Стане вообще не был высок, но особенно резко он вырос в первые месяцы 1945 года. Официально, однако, все числились казаками.

Общественно-политической работы в полках и станицах почти не было: то, что можно отнести к этой категории, стояло на крайне низком, убогом уровне. Пресса РОД (Русское Освободительное Движение) была объявлена запретной и случайно попадавшие к казакам экземпляры конфисковывались.

Однако «тихая пристань» взволновалась в марте-апреле 1945 года. Произошло это в связи с появлением в Италии начальника ГУКВ генерала П. Н. Краснова, с одной стороны, и представителя штаба РОА полковника А. М. Бочарова — с другой. Это было время значительных и долгожданных организационных успехов РОА и среди казаков появились активные сторонники немедленного объединения с РОА.

Этому противодействовал П. Н. Краснов, который, как известно, был наиболее решительным и влиятельным противником такого объединения. Одной из контрмер генерала Краснова была организация в Стане школы пропаганды (официально ее назвали «школой связи»).

Программа занятий была составлена близкими к генералу Краснову людьми и с ним согласована. На торжественном открытии школы генерал П. Н. Краснов в пространной речи изложил свою политическую концепцию. Основное внимание, как и следовало ожидать, он посвятил волновавшему всех вопросу: характеристике власовского движения и самого генерала Власова. Концепция эта сводилась, примерно, к следующему:

1. В свое время была Великая Русь, которой следовало служить. Она пала в 1917 году, заразившись неизлечимым, или почти неизлечимым, недугом большевизма.

2. Но это верно, однако, только в отношении собственно русских областей. На Юге (в частности, в казачьих областях) народ оказался почти невосприимчивым к «большевицкой заразе».

3. Нужно, следовательно, спасать здоровое, жертвуя неизлечимо больным. Но есть опасность, что более многочисленный «больной элемент» задавит элемент здоровый (т. е. русские северяне — казаков).

4. Чтобы избежать этого, надо найти союзника-покровителя и таким может быть только Германия, ибо немцы единственная «здоровая нация», выработавшая в себе иммунитет против большевизма и масонства.

5. Во власовское движение не следует вливаться: если окажется, что власовцы абсолютно преданные союзники гитлеровской Германии, тогда можно будет говорить о союзе с ними. А пока расчет только на вооруженные силы немцев.

Вскоре появилось пресловутое письмо генерала Краснова генералу Власову. Затем Стан узнал о приказе генерала Науменко кубанцам о признании командования Власова, на который генерал Краснов ответил также приказом о неподчинении приказу генерала Науменко.

В редактировании письма генералу Власову принимал участие хорунжий Н. С. Давиденков, прежде служивший в РОА. По его словам, ему во многом удалось сгладить «острые углы» письма Краснова, то есть сделать его менее вызывающим.

Волновался весь Казачий Стан, но более других кубанцы. К ним и были посланы докладчики, имевшие целью «разоблачить генерала Науменко». В числе их был генерал Соламахин, кубанец. На собрании в кубанских станицах его чуть не избили. Такая же история случилась и с более умелым и умеренным докладчиком — хорунжим Давиденковым.

Генерал Науменко стал символом долгожданного воссоединения с генералом Власовым.

К.

Долина смерти

Есть долина такая в Тироле,

А в долине той Драва-река…

Только вспомнишь — и дрогнешь от боли,

Как от вскрывшего рану клинка!

Там, где крепко задумались горы,

Обступивши небесную гладь,

Ветер повесть греха и позора

Не устанет в веках повторять.

Ты ж, поэт, свои горькие строфы,

Что на волю прорваться спешат,

У подножия новой Голгофы

На коленях слагай, не дыша!

Где-то Драва в безудержном плаче,

Ударяя, как в грудь, в берега,

Причитает о жизнях казачьих,

Хладно брошенных в руки врага.

Обманули закон и защита,

Просьбы тронуть глухих не могли…

Кровь коварно, безвинно убитых,

Вопиет, вопиет от земли!

Колыхнулись хоругви, как тени…

И в молитвенный жаркий порыв

Злобно хлынуло уничтоженье,

Все стихией своей затопив!

По плечам, головам и иконам

Мчались сотни подкованных ног…

Даль и высь переполнились стоном,

Но никто не пришел — не помог!

Лишь одна сердобольная Драва,

Отражая июньскую твердь,

Укрывала волною кровавой

Убежавших от ужаса в смерть…

Горы строже нахмурили брови,

В долгом эхе их дрожь проняла —

Не от лязга ль железных чудовищ,

Волочивших и рвавших тела?

Казаки, и казачки, и дети,

Цвет последней казачьей земли,

Позабытые всеми на свете

Ни за что в западне полегли…

Так склонись же, поэт, на колени

И взывай, и моли, и проси,

Чтоб хоть поздняя весть об измене,

Как огонь, пронеслась по Руси,

Чтобы память о жертвах дрожала

В русском сердце рыданьем всегда!

А пока… пусть тирольские скалы

Наливаются краской стыда!

Мария Волкова

Отход казаков из северной Италии в Австрию и расположение их на реке Драве

Ко времени капитуляции Германии казачьи беженцы с семьями и строевые части, организованные для их охранения, возглавляемые Походным атаманом генералом Домановым, находились в северной Италии. Этот так называемый Казачий Стан занимал ряд сел в районе города Толмеццо и отстоял от австро-итальянской границы по прямой линии примерно в 25 километрах. Там же находился начальник ГУКВ генерал П. Н. Краснов.

Австро-итальянская граница пролегает по гребню Альпийского хребта, протягивающегося с запада на восток, с небольшим уклоном к югу. Отходила вся многотысячная казачья масса в Австрию по единственной шоссейной дороге, ведущей к перевалу. Путь этот пролегал по берегу небольшой горной речки Бут, протекающей в ущелье.

Постепенно поднимаясь и пролегая через селения Палуцца и Тунау, от которого начинается крутой подъем шоссе длиною в десять километров, путь труднопреодолимый для утомленных пеших людей, тем более что тогда там свирепствовала ненастная погода: шел проливной дождь, перешедший потом в снег. По обочинам дороги и по краям глубоких ущелий наметались большие снежные сугробы, ставшие могилой некоторых людей и нескольких лошадей.

Путь этот подходил к перевалу Плекен, высотой около трех тысяч метров. От перевала идет спуск к селению Маутен и далее, через село Кетчах, вновь подъем через небольшой отрог Альпийский гор и спуск в долину реки Дравы.

Здесь-то по указанию английского командования были расположены казаки и кавказские горцы, на протяжении 21 километра от Обердраубурга до Лиенца.

Долина реки Дравы, шириною два-три километра, окаймлена скалистыми горами. Она покрыта лугами, редким лесом и кустарником. По левому (северному) берегу реки пролегает железнодорожная линия от Лиенца на Обердраубург и далее на Шпиталь.

Город Лиенц пересекается течением притока реки Дравы Изеллем, который делит город на две части, северную и южную, и впадает в Драву юго-восточнее города. Лиенц находится на высоте 650 метров над уровнем моря.

Штаб Доманова расположился в северной части, а английский штаб — в южной. Там же находился и бургомистр города. Генералу П. Н. Краснову была отведена вилла в четырех километрах от города.

Казачьи семейства расположились в лагере Пеггец, отстоящем от Лиенца в двух с половиной километрах. Остальные стали биваком в палатках, разного рода шатрах и под повозками по обоим берегам Дравы. На правом берегу ее, выше города, стало Казачье военное училище, ниже — Конвойный полк. Еще ниже — станицы и строевые части.

Восточнее селения Никольсдорф и далее до Обердраубурга было расположение кавказских горцев.

В. Г. Науменко

Перевал через Плекен-Пасс 3 мая 1945 года

(Статья одного из главных сотрудников генерала П. Н. Краснова, в бытность последнего начальником Главного Управления Казачьих Войск)

Когда 8-я английская армия стала приближаться к расположению Казачьего Стана, вернее, казачьих войсковых частей на юге и западе от казачьих «станиц» вокруг города Толмеццо в Италии, казаки во чтобы то ни стало решили покинуть итальянскую территорию и продвинуться в Германию, то есть в Австрию, тогда принадлежавшую Германии.

Немецкий главнокомандующий района Триеста (до южных склонов Альп, вплоть до границы Австрии) обергруппенфюрер Глобочник не желал этого передвижения. По всей вероятности, он рассчитывал на то, что казачьи полки примут натиск англичан и нападения итальянских партизан и тем самым облегчат последние безнадежные военные действия немцев в этом районе.

Между казачьими полками и Казачьим Станом была самая тесная связь: мужья, сыновья, родственники стояли «на фронте», а в «станицах» жили их семьи.

Началось более или менее беспорядочное движение населения на север, и Доманов, в силу создавшегося положения, не мог сделать ничего иного, как, вопреки желанию Глобочника, организовать переход на север во избежание полного хаоса.

Его приказом был указан порядок отхода населения по станицам, и весь затруднительный перевал через Плекен-Пасс в Кернтен в Австрию был произведен в порядке.

Севернее казаков стояли кавказцы. Когда казаки проходили мимо их поселения, там шла полная подготовка к движению на Север.

Люди шли пешком, ехали на повозках, на старых, где-то «организованных», автомобилях. Каждый нес или вез, кто что мог. В группе гражданских казаков передвигался большой автобус с частью штаба и женщин, принадлежавших к семьям штаба. Тут же шел легковой автомобиль «фиат», отведенный штабом для Петра Николаевича Краснова. Слева сидел казак-шофер, справа Петр Николаевич, за ним сидела Лидия Федоровна (жена генерала П. Н. Краснова) и рядом с нею я.

В горной деревушке Пиана д'Арта стали на ночлег. Ночью кругом слышалась стрельба, ожидалось нападение партизан. Всюду были выставлены караулы, и ночь прошла в жутком напряжении.

На следующий день (3 мая) начался самый тяжелый переход. Дорога круто поднималась серпантином до самого перевала Плекен. Лошади падали и гибли. Люди бросали свое имущество и как-то безучастно, машинально двигались вперед в неизвестную будущность.

Мотор машины Петра Николаевича сломался. Ее прицепили к автобусу. Так мы переходили через Плекен-Пасс, добравшись вечером 3 мая около половины одиннадцатого до деревни Кетчах-Маутен. Я с Семеном Николаевичем (генерал-майор С. Н. Краснов) пошел к местному коменданту, очень вежливому и симпатичному оберштурмбаннфюреру (фамилию его забыл), который распорядился предоставить нам гостиницу «Бангоф» около вокзала железной дороги на Хормагор-Виллах.

Массу казаков разместить в Кетчах-Маутен не было никакой возможности. Кроме того, выпал снег, и для лошадей не было ни пастбища, ни сухого корма. До невероятности уставшие люди и лошади должны были ночью продолжать путь по направлению Обердраубург — Лиенц. Кто где мог, люди располагались по пути на ночлег. Многим удалось найти убежище в Кетчах-Маутен, и некоторые из них остались там и после прихода казачьих войсковых частей, а вслед за ними и англичан.

На следующий день начали прибывать и также направляться на север казачьи части. Арьергардом прибыл Походный атаман Доманов со своим штабом и расположился тоже в гостинице «Бангоф». Петр Николаевич выразил желание приветствовать проходившие казачьи полки. Он никогда не имел случая осмотреть их на местах расположения вокруг станиц в Италии и лишь теперь увидел, что полки эти не представляли войско в смысле требования нашего времени, Это был табор в разных формах одежды, частью в гражданской; на повозках везлась рухлядь, тут же были свиньи и овцы.

Я, как сейчас, вижу: Петр Николаевич махнул рукой и вернулся в свою скромную комнату в гостинице, совершенно разочарованным. Он много не говорил, только сказал мне, что его представление о войсковых частях Дома-нова было иное.

Петр Николаевич понял, что война окончена. Он тут же видел, как немецкие воинские чины, в группах и в одиночку, двигались через Маутен на север с таким же безнадежным видом, как и казаки.

Происходили неприятные сцены: казаки нападали на немецких солдат и грабили их. Это были одиночные случаи, но они очень возмущали Петра Николаевича. Впервые я видел его несдержанно злым, когда находившийся тут же представитель генерала Власова, казачий полковник Б., принимавший участие в грабежах, явился к Петру Николаевичу.

— Немцы наши союзники; лежачего не бьют. Вы позорите русское имя. Вон с моих глаз! — крикнул он.

Пятого или шестого мая Доманов отправил делегацию с белым флагом навстречу англичанам через Плекен-Пасс. Делегация вернулась с радостной вестью: бригадный генерал сказал, что пока неизвестно, что с казаками сделают, но ни в коем случае выдача их советам не состоится.

В штабе Доманова эту весть праздновали вечером с шампанским. Петр Николаевич на эту вечеринку из своей комнаты не спускался. 7 мая по дороге от Плекен-Пасс вниз, в Кетчах-Маутен, потянулась длинная вереница английских танкеток, и оба села были быстро и в полном порядке заняты. Связь штаба Доманова с англичанами быстро была установлена.

Когда 8 мая англичанами было приказано освободить Маутен, по крайней мере гостиницу «Бангоф», и перебраться в Лиенц, Петр Николаевич хотел остаться на месте. Я обратился к адъютанту английского коменданта и попросил исполнить просьбу Петра Николаевича. Мне было отказано, и 9 мая Петр Николаевич и Лидия Федоровна уехали на легковой машине английского штаба. По желанию Доманова, я не поехал с Петром Николаевичем.

Вскоре после генерала П. Н. Краснова весь штаб Доманова и сам он переехали в Лиенц. Этим прервалась моя связь с казаками, за исключением тех немногих, оставшихся втихомолку в Кетчах-Маутене. Почта не шла. Всякое движение из одной местности в другую было воспрещено англичанами. По вечерам нельзя было выходить на улицу. Бывали одиночные случаи, когда англичане давали пропуски или один-другой казак без разрешения пробирался; но в Кетчах-Маутен достоверных известий из Казачьего Стана не было.

Ужасы выдачи казаков только постепенно доходили до нас и прошли недели, пока весь кошмар стал детально известен в Кетчах-Маутен.

Н. Г.

Район выдачи казаков в Австрии

Многие ясно не представляют, где происходила выдача, и все, связанное с ней, именуют Лиенцской или Лиенцевской трагедей. Выдача происходила в южной Австрии, в провинции Кернтен (Коринтия), но в двух районах, отстоящих примерно в 120 километрах один от другого.

Группа, возглавляемая Походным атаманом Домановым, именуемаяКазачьим Станом, вышла перед концом войны из Италии и по указанию английского командования расположилась на реке Драве между городами Лиенцем и Обердраубургом. Здесь же, у последнего пункта, были и горцы.

Лиенц являлся военно-административным пунктом этого района. В нем помещалась английская комендатура и штаб Походного атамана. Вблизи этого города находился лагерь Пеггец, в котором 1 июня разыгрались кровавые события, связанные с насильственной выдачей казаков и их семейств. Восточнее Лиенца, по обоим берегам Дравы, стали казачьи станицы и воинские части, которые и были вывезены для выдачи из мест их расположения. Из самого города Лиенца были вывезены 1 июня офицеры и чиновники, во главе с генералом П. Н. Красновым, а также штаб Походного атамана и чины команд, стоявших в городе.

Район расположения Казачьего Стана находился примерно в 30 километрах западнее города Шпиталя; километров семьдесят чуть северо-восточнее его, в районе села Альттофен, находились части Казачьего корпуса (расстояние указано по прямой). Отсюда до Клагенфурта, лежащего южнее, было около 25 километров.

Из этого района был выдан командир корпуса, немецкий генерал фон Паннвиц, его штаб, казаки и офицеры частей корпуса.

Выдача происходила по заранее выработанному английским командованием плану. Офицеры Казачьего Стана горцев и Казачьего корпуса были отделены от казаков и вывезены для передачи большевикам в один день — 28 мая 1945 года.

В последующие дни происходил насильственный вывоз казаков и их семейств Казачьего Стана и казаков Казачьего корпуса. Ко времени выдач, между обеими казачьими группами не было никакой связи, они не знали о месте нахождения друг друга и что у кого происходит.

В. Г. Науменко

«Лучше смерть здесь…»

Под свободные знамена

Добровольческих полков

С Терека, Кубани, Дона

Шли отряды казаков.

За поруганную церковь,

За растрелянных отцов,

За погибших в тридцать третьем

Всех Кубанцев и Донцов.

За казачий край спаленный,

За станицы, хутора

И за ссылку в край холодный

Отомстить пришла пора.

Для последней, смертной брани

Собрались в отряды мы —

Дона, Терека, Кубани Православные сыны.

Из доклада на собрании, посвященном памяти жертв Лиенца, в русском лагере Келлерберг 31 мая 1949 года:

<…> В 11 часов утра 28 мая было получено распоряжение всем офицерам собраться в канцелярии Казачьего штаба к 13 часам, где им будет объявлено какое-то распоряжение британских властей.

К 13 часам к зданию штаба были поданы грузовики и большой автобус. Прибыл майор Дэвис и через переводчика попросил офицеров занять места в машинах для поездки «на конференцию».

Генерал Соламахин, как начальник казачьего штаба, скомандовал офицерам: «По машинам!» Появившиеся вначале несколько английских солдат с автоматами куда-то исчезли. Офицеры спокойно погрузились. Прибыл больной старик генерал П. Н. Краснов. По знаку майора Дэвиса колонна помчалась по улицам Лиенца на восток, по направлению Обердраубурга.

Семьи провожали своих родных: мужей, отцов и братьев. Томило каким-то страшным предчувствием, сжималось не одно женское сердце…

Майор Дэвис, оставшись в толпе женщин, был ласково любезен и на тревожные вопросы, куда и зачем увезли родных, уверял, что они вернутся, что они поехали в ближайшее село и к 4–5 часам вечера все вернутся, а потому не о чем беспокоиться, а следует возвращаться домой и ждать своих к вечернему чаю.

В томительном ожидании заканчивался день. Казаки, хотя и безоружные, по-прежнему охраняли штаб.

Но вот поползли тревожные слухи и предположения. Спускались сумерки. Многие женщины бросились к Дэвису узнать правду. Он, как и всегда, был любезен и ласков и, глядя в упор в глаза каждой казачке своими слегка насмешливыми глазами, старался их успокоить.

Утром 29 мая майор Дэвис объявил, что офицеры в Лиенц не вернутся, но что они находятся в очень хорошем месте, а где именно — военная тайна (как раз в это время офицеров вывозили из лагеря Шпиталь, где они ночевали, и в тот же день передали большевикам). Посылать им из провизии ничего не надо, так как они сыты, но, если кто хочет послать вещи, он отошлет их с английской машиной.

К вечеру поползли слухи о передаче всех офицеров советам. Майор Дэвис категорически это отрицал, оставаясь по-прежнему ласковым. Но когда скрыть истину было уже невозможно, он со слезами на глазах стал уверять, что сам был обманут своим начальством, что ему очень тяжело быть в роли лжеца перед оставшимися казаками и казачками, которых он уже успел полюбить, но вступать в пререкания он не посмел, так как… его тогда послали бы на японский фронт.

Прошла мучительная бессонная ночь. Мысли и души содрогались от ужаса предательства.

Утром 30 мая майор Дэвис объявил казакам и оставшимся семьям, что

1 июня все казаки и вообще все русские, находящиеся в долине Лиенца, будут отправлены в Советский Союз. Он стал вдруг сух и совсем нелюбезен. В его глазах сверкали огоньки злого торжества и жестокости.

Люди заметались. Обезглавленные казаки не находили выхода из создавшегося положения. Они знали одно — возвращение «домой» равносильно смерти физической или духовной.

И вот в эти минуты страшного смятения какой-то молодой казак-урядник громко объявил себя Войсковым атаманом. С пылом юности и неудержимым стремлением спасти казаков от советского ада он энергично принялся организовывать растерявшихся людей и вливать в них стойкость сопротивления. Им были переданы майору Дэвису кипы петиций от групп, организаций и отдельных казаков и казачек на имя английского короля Георга, епископа Кентерберийского, английского и американского парламентов, на имя короля сербского Петра II, главнокомандующих и маршалов западных союзников. Майор Дэвис петиции эти принимал, но, вероятно, дальше его корзины для ненужных бумаг эти кровью написанные прошения, не пошли. Майор Дэвис ни на йоту не отступал от данного ему приказания.

Казаками было принято решение объявить голодовку. Это решение было воспринято большинством казаков и особенно казачек, как Великий пост перед предстоящими им страданиями. Казачки не давали еды даже своим детям. Привозимые англичанами продукты никто не выгружал, и они сбрасывались с машин на поляну среди лагеря. Но никто не прикасался к продуктам, и только над кучею хлеба и консервных, банок развевался воткнутый казаками черный флаг.

На всех бараках лагеря Пеггец, по дорогам и даже на отдельных палатках казачьего бивака реяли черные флаги, а во многих местах были выставлены плакаты на английском языке: «Лучше смерть здесь, чем отправка в Советский Союз!».

Урядник, взявший на себя роль атамана, объявил майору Дэвису решение казаков: не исполнять приказания и добровольно не идти на погрузку. Люди сбивались в кучи, и даже толпы, шумя весь день, как встревоженный рой пчел. Женщины плакали, дети в страхе жались к юбкам матерей. Казаки с хмурыми лицами возбужденно доказывали друг другу, что насильственной отправки быть не может: «Ведь это демократы!» Но что бы ни было, все же ехать нельзя и лучше умереть!

Поздним, вечером в лагерь прибыл майор Дэвис в сопровождении переводчика и объявил собравшейся толпе, что завтра, 1 июня, в восемь часов утра будут поданы машины и все должны грузиться; грузовики доставят их на железнодорожную станцию, а оттуда поездами их направят в СССР. На заявление атамана, что добровольно никто из казаков не поедет, майор Дэвис посоветовал не сопротивляться, иначе британское командование применит силу. Под крики, проклятия и истерический плач женщин и детей майор Дэвис укатил в город.

Организованное тут же общее собрание казаков вынесло решение: твердо оказывать пассивное сопротивление, избегать инцидентов, могущих принять характер бунта. Всю ночь люди провели перед походной церковью, где беспрерывно шла служба Божия. Многие исповедовались, как перед смертью.

В пять часов утра 1 июня духовенство с Крестным ходом вышло на лагерный плац. Началась литургия и молебствие. Со стороны Обердраубурга подходили с Крестным ходом строевые казаки. Прибыли юнкера Казачьего военного училища. Казаки и юнкера заключили в тесный круг стариков, женщин, детей и инвалидов.

Шла торжественная служба Господу Богу. Пели несколько казачьих хоров. Во время молебна многотысячная толпа, подняв руки кверху, причем некоторые женщины поднимали своих детей, с фанатичной верой в милость Божию молилась за Святую Русь, за свои родные края, готовая исполнить долг верности перед ними и, если нужно, принять смерть. Слова молитвы «Пресвятая Богородица, спаси нас!» — возносились к небу.

В восемь часов утра в лагерь стали вкатываться английские грузовики, покрытые желтыми брезентами. Толпа заколебалась, но служба Божия продолжалась. Хоры пели. По толпе пронеслось: «Молитесь Богу! Не бойтесь! Спасет нас Матерь Божия — силою не возьмут!..»

И с еще большим энтузиазмом понеслось к небу: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Еще крепче сжалось кольцо казаков вокруг своих родных, стариков, инвалидов.

Из грузовиков, остановившихся вдоль всей площади, стали выходить английские солдаты, вооруженные автоматами и палками. Они обходили толпу, беря ее в кольцо.

Духовенство продолжало литургию, и в тот момент, когда началось причастие, солдаты с грубой руганью на английском и русском языках бросились на толпу. Ударами палок и прикладами винтовок они старались разорвать цепь казаков, крепко державших друг друга за руки. Раздалась трескотня пулеметов, полилась кровь. Падали мертвые и раненые. «Долина смерти» — так названо это место со времен Суворова — огласилась страшными воплями женщин и детей, слившимися с вдохновенными песнопениями молитв.

Солдаты хватали их и бросали в грузовики. Казаков, падавших на землю, били палками, прикладами, стреляли в них. И мертвых, и раненых, и живых, как дрова, бросали в машины. Когда грузовики наполнялись, они под конвоем мчались к железнодорожной станции, где людей тем же способом перебрасывали в товарные вагоны, которые когда наполнялись, немедленно пломбировались. Когда толпа под натиском солдат стала отступать, она свалила забор лагеря и вышла на поляну за ним. Но здесь она была окружена танками.

Звонкий голос урядника-атамана скомандовал: «Теснее в круг! Долой головные уборы! На колени! Пой молитву Богородице!» Прижавшись друг к другу, все опустились на колени и еще с большей силой понеслись молитвы из тысяч уст.

Горячее альпийское солнце нестерпимо жгло обнаженные головы коленопреклоненной толпы. Губы пересохли и почернели от внутреннего огня и страшной жажды. Изнеможенные лица обливались потом, но люди пели одну молитву за другой, обращаясь к матери Господа. Священники с крестом протискивались в толпе и крепили дух людей и их веру. Ветер, проносившийся временами над долиной, развевал над толпою хоругви.

Английские танки замерли в 50—100 метрах от толпы. Грузовики притаились длинной колонной за бараками лагеря, и только кое-где в просветах между бараками были видны с поляны их желто-бурые брезенты.

И вот по чьему-то распоряжению последовала отмена погрузки. Только за Дравой, в лесу, на склонах гор, раздавалась еще стрельба автоматов: это преследовали успевших бежать. Позже в этих лесах были найдены трупы убитых и покончивших самоубийством.

Приняла жертвы и Драва: казачки привязывали к себе детей и бросались в ее бурные воды, чтобы не дать себя и их на муки и издевательства в советских застенках.

Так «демократический запад» встретил и проводил «домой» казаков, тех казаков, которые боролись против коммунизма, чтобы спасти мир…

М. Н. Леонтьева

Выдержки из письма терца

26 апреля немецкие части, находившиеся в Италии, прекратили борьбу. 27-го повстанцы арестовали Муссолини.

28 апреля в Томеццо, в штаб Доманова, прибыли три офицера итальянской национальной гвардии и потребовали немедленного ухода из Италии всех казачьих частей, предварительно сдав оружие.

Доманов оружие сдать отказался, но обещал увести казаков из Италии.

Первого мая казачьи части потянулись походным порядком из Италии в Австрию. Что тут происходило, трудно описать. Почти каждый казак имел своих лошадей с повозкой или бричкой, частью привезенных еще из дому, частью взятых в Польше, а те, кто не имели, брали у итальянцев. Но все те семьи, которые были привезены в Италию одиночным порядком и группами, не имели никаких перевозочных средств. Люди брали у итальянцев тачки, двуколки и даже детские коляски, впрягались в них и сами волокли свой скарб.

Путь был ужасен! Десятки тысяч людей шли, ехали, перегоняли друг друга, и все это стремилось на север — в Австрию.

Достать что-либо для еды было невозможно, так как шедшие впереди, у которых лошади были получше — посильнее и выносливее, все на своем пути уничтожали как саранча. Я прошел пешком 62 километра, пока получил возможность отдохнуть. Наш путь был следующий: Толмеццо, Палуцца, Мау-тен, Кечах, Обердраубург, Лиенц.

Все части стали биваком на линии Обердраубург — Лиенц длиной в 21 километр. Все ночевали под открытым небом или в палатках.

Я пришел в Обердраубург 4 мая. Всех казаков взялся кормить английский Красный Крест. Постепенно части разместились по полям и лесам, более или менее сносно. Каждый день прибывали все новые и новые группы.

16 мая стали разоружать казаков, но у офицеров оружие не отбирали. 23 мая пришла последняя часть — это 5-й Запасный полк из Цветля. 27 мая отобрали оружие у офицеров. 28 мая англичане пригласили всех офицеров собраться для участия в совещании. Собрав всех офицеров, даже дежурных, их на грузовиках отвезли в направлении на Клагенфурт.

30 мая казачьи лагеря посетили советские агитаторы, которые звали казаков добровольно ехать домой, иначе грозили отправить их силой. Об офицерах сказали, что передали их Сталину. Среди казаков поднялась паника.

31 мая явились несколько человек в английской форме и сказали, что завтра, 1 июня, придут машины и казаки должны ехать в СССР. Кто будет сопротивляться, будет наказан. Оставшиеся сами, без офицеров, казаки заволновались. В ночь с 31 мая на 1 июня многие ушли в горы.

Рано утром 1 июня собрались все женщины на площади лагеря. В середине поставили иконостас (по-видимому, помост, на котором совершалось Богослужение. — П. С), у которого расположились священники и хор. Кругом стали казаки, и пришла часть юнкеров, решивших защищать женщин и детей от насильственной погрузки. Началась служба Божия.

Около восьми часов пришли грузовики и танки с солдатами, среди которых было много говоривших по-русски. Танки окружили толпу молящихся и, постепенно суживали круг, прижимали людей к центру. С них раздавалась площадная брань.

Народ без единого крика, молча теснился. Когда же люди сжались до предела, послышались первые крики женщин и плач детей, в то же время затрещал и рухнул иконостас, стали падать хоругви…

Английские солдаты набросились на казаков и, оглушая их дубинами или прикладами ружей по головам, подхватывали падающих без сознания и бросали в грузовики, увозя на станцию, а там их запирали в товарные вагоны.

Тут произошло что-то невероятное: женщины бросали своих детей под гусеницы танков, потом сами бросались за ними. Были случаи самоубийства.

Некоторые английские солдаты растерялись. Тогда вышел какой-то толстый солдат в форме английского сержанта и стал говорить, что нечего бояться, что никому ничего не сделают, что надо уезжать домой, что здесь все равно нечем кормить и т. д.

Пока он говорил, народ немного пришел в себя и вдруг с диким ревом рванулся в сторону леса, пробив кордон, и бросился бежать. Некоторые женщины привязывали к себе детей, бросались в реку и утонули. Одна — с двумя малыми ребятами.

Много казаков ушло в лес, и там некоторые повесились. В следующие дни почти то же происходило в каждом полку. Когда приехали забирать 3-й Кубанский полк, казаки стали на колени и запели «Христос Воскресе!». По ним был открыт огонь.

Когда все закончилось, то от самого Лиенца до Обердраубурга на протяжении 21 километра остались стоять длинными рядами казачьи повозки. Тысячи коней разбрелись по горам. Жители стали ловить лошадей, а потом грабить казачьи лагеря. В течение месяца я наблюдал, как местные жители растаскивали чемоданы, корзинки, мешки, катили велосипеды, повозки, двуколки и т. д.

Католические священники каждый день держали в церквах проповеди, укоряя жителей в грабежах, и призывали их не трогать казачьи лагеря, политые еще не высохшей кровью. Однако это не помогало и жители продолжали таскать вещи с утра и до вечера.

Тяжелую картину представлял лагерь на всем своем протяжении от Лиенца до Обердраубурга. Брошеные кибитки и палатки стояли безмолвными рядами вдоль шоссе. Между ними бродили оставшиеся кони, худые, грязные, и уныло смотрели на проходившие автомобили. Между повозками и шатрами валялись кучами разбитые, порванные и взломанные чемоданы, тюки, ящики, из которых все вещи были вынуты и самое ценное взято, а грязное белье, фуражки с кокардами, погоны, военное обмундирование, поношенная обувь, письма, альбомы, фотографии, посуда, закопченная на кострах, русские хомуты и дуги — были кучами разбросаны по полям и лесам.

Вот это все, что осталось от Казачьего Стана, еще недавно жившего лихорадочной жизнью. Здесь, в долине Дравы, около Лиенца, были англичанами добиты последние казаки.

А. В. Ф.

Из письма есаула

Этот офицер относился с большой осторожностью ко всему, что происходило в Италии по пути и на Драве. Он воздержался от поездки 28 мая на «конференцию», что его и спасло.

<…> Голые, больные, голодные шли весь путь от Толмеццо до Лиенца. Многие стрелялись, другие бросались в пропасти и гибли от холода.

Когда мы прибыли в Австрию, для меня было ясно, что нас предали. Так оно и случилось. Под видом конференции увезли наших лучших офицеров невозвратно. На все старания отыскать их след, это до сего дня не удалось.

1 июня и дальше были кошмарные дни, которые трудно описать. С детьми матери бросались в Драву, целые семьи стрелялись в лесу и вешались.

Упокой, Господи, души их, невинно и преждевременно погибших.

В. Н. М.

Рассказ казака станицы Бейсугской

Казак Иван Константинович Зубенко пережил и наблюдал все, происходившее на берегу Дравы 1 июня и в последующие дни.

<…> 27 апреля итальянские партизаны предъявили казакам во второй и последний раз требование сдать оружие. Доманов и Лукьяненко (полковник Лукьяненко возглавлял кубанцев в Казачьем Стане) повели с ними переговоры и в результате добились права уйти в течение трех дней с территории Италии с оружием в руках. В это время партизаны, подойдя к Коваццо, заняли над ним командующие высоты.

В 12 часов ночи на 28 апреля начался отход из Коваццо на Палуцца и далее, к австрийской границе. Шли в таком порядке: штаб Походного атамана, мастерские, станицы — сначала донские, за ними кубанские и в хвосте терские. Доманов, с конвойным полком и Лукьяненко, остался в Толмеццо, ожидая там подхода строевых частей (строевые части находились в районе города Удино и севернее).

Ввиду того, что не было достаточно подвод, 300–500 семейств донцов и кубанцев остались в Коваццо. Они рассказывали, что утром того же дня, со стрельбою в воздух, в село вступили партизаны, искали оружие, у некоторых забрали ценности, согнали всех в школу и поставили стражу. Их выручили строевые казачьи части, подошедшие туда на следующий день. Партизаны, оставив это село, ушли в горы. Захватив эти семьи, казаки двинулись дальше, на Толмаццо.

Станицы шли, не подвергаясь нападению партизан, на хвост же наших строевых частей нажимали части бадольевской армии.

30 апреля и 1 мая станицы и части перешли через перевал, по которому проходила австро-итальянская граница и 1-го же мая спустились к селению Кетчах. Там оставались до 5 мая и в этот день, перейдя небольшой перевал, спустились в долину реки Дравы и направились к Лиенцу.

К этому городу подошли 6 мая и стали восточнее его по полям и лесам лагерем, по Войскам и отделам. Кубанцы были верстах в четырех от города. Питались в эти дни, кто чем мог.

Девятого мая вступили в Лиенц части английской армии. На казаков они не обращали никакого внимания. Здесь же, ближе к Обердраубургу, стали лагерем кавказские легионы (черкесы, кабардинцы, карачаевцы и другие северокавказцы, калмыки), которые ушли из Италии несколько раньше казаков.

10 мая казачье командование обратилось к английскому с просьбой выдавать продовольствие. Но оттуда ответили, что пока ничего давать не будут. Числа 15-го стал выдавать продовольствие Красный Крест. Первую неделю давали немного: 150 граммов галет, консервы, сахар и другие продукты. Через неделю стали давать: галет 400 граммов и ежедневно сахару 110 граммов, увеличили количество мясных консервов, масла и смальца. Лагерь жил самостоятельной жизнью. Англичане не появлялись.

Во время стоянки лагерем у Лиенца в 4-й Терско-Ставропольский полк, в котором тогда состоял казак Зубенко, приезжал командир бригады генерал Тихоцкий.

Командир 7-й сотни спросил его об отношении англичан к казакам. Тихоцкий ответил, что англичане сказали, чтобы казаки продолжали занятия, что они скоро понадобятся.

25 мая англичане предложили казакам сдать оружие, причем разъяснили, что так как оно устарело, то будет заменено новым — современным. Офицерам оружие оставили, но 27 мая отобрали и у них.

28 мая все офицеры были вызваны «на совещание» в Шпиталь, как говорили, для обсуждения вопроса реорганизации Казачьей армии. Были поданы машины и на них увезено свыше двух тысяч офицеров казачьих и кавказских легионов, как строевых, так и проживавших с семьями. Лишь незначительное число офицеров не уехало, главным образом, это были из числа живших в станицах и не одетых в военную форму.

В тот же день, 1 июня, когда состоялся вывоз казаков и их семейств из района лагеря Пеггец, то же самое происходило и в терских станицах, расположенных дальше от Лиенца. По мнению Зубенко, оттуда удалось убежать, примерно, десяти процентам состава.

Местность, на которой это происходило, представляет собой долину шириною два-три километра, покрытую лугами, редким лесом и кустарником. Непосредственной английской стражи не было, но все выходы из долины были заняты их заставами, так что большинство бежавших попадали им в руки.

1 же июня грузились для выдачи советам казаки 1-го и 2-го Донских полков (вывоз казаков 1-го и 2-го Донских полков состоялся не первого, а 3 или 4 июня). Они грузиться отказались. По ним был открыт огонь из пулеметов. Было много убитых и раненых. Как и в станицах, на них были направлены броневики. Были раздавленные и искалеченные. Казаков гнали к вагонам и грузили в них.

Как потом слышал 3., 1 и 2 июня происходило то же у горцев. Второго утром началась погрузка 3-го Кубанского полка (в пять часов утра), Артиллерийского дивизиона и Запасного полка. Опять та же картина…

В этот день Зубенко бежал из лагеря и со скал наблюдал в бинокль, что происходило в долине. Вместе с ним была небольшая группа казаков. Он видел, как было приступлено к погрузке Терско-Ставропольского полка. Потрясенные всем происшедшим, казаки не оказали сопротивления. В этот день была вывезена половина полка. Было объявлено, что остальные будут вывезены завтра. В течение ночи большинство их разбежалось.

Третьего июня грузились остатки полков, а 4-го — беглецы, которых вылавливали англичане при помощи своей авиации, открывавшей огонь по уходившим.

Имущество казаков забирали местные жители. Лошадей — англичане. Для присмотра за ними и для выпаса были назначены казаки, по расчету один на двадцать лошадей. Лошади паслись на полях, казаки помещались без всякой стражи в сараях. Некоторые из них уходили.

После 4 июня вывоза не было, а всех пойманных беглецов-казаков и горцев помещали в лагерь при Лиенце, сначала в поле, а потом заплели проволокой. Охраняли англичане. Уйти из этого лагеря было довольно легко, но трудно было выбраться из долины.

Зубенко с группой казаков вышел со скал, направляясь на юг. По пути группа постепенно увеличилась — до 60 человек. У итальянской границы они повернули, беря направление на Инсбрук. В целях обойти английские заставы, казаки шли снегами и временами пересекали заснеженные поляны.

11 июня, при переходе одной из них, они были обнаружены английским самолетом и обстреляны, причем один казак был ранен. Казаки скрылись в скалах. Самолеты улетели, но когда беглецы продолжили путь и перешли перевал, то вновь появились воздушные разведчики и дальше следили за ними. Когда же казаки вышли из полосы снегов, то наткнулись на большую английскую заставу и принуждены были сдаться.

Англичане спустили их с гор, усадили в грузовики и доставили в Лиенц.

Заключенный в лагерь, в который потом привезли и «остов», желавших вернуться на родину, Зубенко через несколько дней бежал и благополучно прибыл в Зальцбург.

Записано со слов И. К. Зубенко

Трагедия Казачьей Силы

(журнал «Часовой» № 284/4, апрель 1949 года)

Полки Походного атамана генерала Т. И. Доманова прибыли в австрийский Тироль, имея с собой табор казачьих семей и огромный обоз русских беженцев, всего около 32 тысяч человек. Полки в полном порядке расположились в узкой долине по реке Драве в районе Обердраубурга-Лиенца. Беженцы также разделили участь строевых частей и остановились под открытым небом, только небольшая часть заняла известный впоследствии лагерь Пеггец. Там же расположились некоторые учреждения. Штаб Походного атамана первые пять дней мая 1945 года стоял в Котчане (Кетчахе), но потом перешел в Лиенц, куда прибыл и генерал П. Н. Краснов с супругой Лидией Федоровной. Он был устроен в вилле, предназначенной англичанами для генерала Доманова, но уступленной последним генералу Краснову.

Генерал Краснов и генерал Доманов нередко навещали друг друга, и их отношения были самые дружеские: оба они беззаветно любили казачество. Никогда не было слышно, что между ними происходят разногласия, наоборот, все важные решения генерал Доманов согласовывал с П. Н. Красновым.

В Австрии генерал Краснов уже не имел официального положения и никаких сношений с англичанами не поддерживал. Это не исключало интереса П. Н. Краснова ко всему, что касалось казачьих дел. Поэтому он и написал свое первое письмо британскому фельдмаршалу Александеру (Главнокомандующему армией), обращая его внимание на особое положение казачьих войск; ответа он на это письмо не получил.

Поведение англичан было настолько загадочным, что тогда еще не вызывало ни у кого подозрений. Они не тревожили казаков, в полках царили порядок и дисциплина. Незадолго до ужасного 28 мая 1945 года британский генерал-лейтенант инспектировал казачье военное училище и остался восхищенным порядком в нем, шутил, смеялся, говорил о будущей России, пробовал пищу казаков и приказал увеличить паек. Вдруг, за четыре дня до выдачи, отношение резко изменилось. В ответ на жалобу генерала Доманова на то, что английские солдаты берут без разрешения казачьих лошадей, тот же генерал заявил: «Здесь нет казачьих лошадей. Они принадлежат английскому королю, вместе с пленными казаками». До этого времени термин «пленный» к казакам англичанами не применялся.

Извещенный об этом генералом Домановым, П. Н. Краснов немедленно написал второе письмо фельдмаршалу Александеру, которого знал еще в бытность его молодым офицером, как друга Русской Армии, каковым раньше считал себя фельдмаршал — с просьбой спасти казаков. И на это письмо ответа не было.

А вместо ответа пришел приказ: «всем офицерам, носящим оружие, сдать его к 12 часам дня 27 мая 1945 года по районам своих частей». Оружие было немедленно сдано.

На другой день, то есть 28 мая, к генералу Доманову явился английский майор Девис и приказал от имени британского командования явиться всем офицерам к часу дня «по месту сдачи оружия» для поездки в Шпиталь на совещание. Переводчиком этого разговора был подъесаул Бутлеров. Увидев стоявшего здесь военного чиновника, надворного советника Д. с узкими чиновничьими погонами, Девис неожиданно прибавил по-русски: «и чиновников».

Приказ о явке по месту сдачи оружия имел целью учесть всех офицеров, на которых были составлены соответствующие списки.

Походный атаман немедленно разослал приказ всем командирам частей и Окружным атаманам явиться к 11 часам утра 28 мая в его штаб. После этого в гостиницу генерала Доманова явился английский генерал высокого роста и еще раз подтвердил приказ, данный майором Девисом, и добавил: «Пожалуйста, не забудьте передать мою просьбу и старику Краснову. Вас очень об этом прошу». Кто мог думать тогда, что под этой просьбой британского генерала скрывается такая жестокая западня, тем более, что генерал тут же выразил Доманову, в самой лестной форме, благодарность за образцовый порядок в казачьих частях. Нет, русские офицеры, воспитанные на благородных традициях Императорской армии, думать о предательстве в тот момент не могли.

В 11 часов утра 28 мая 1945 года в штабе собрались все командиры частей и Окружные атаманы. Генерал Доманов, внешне спокойный, ровным и бесстрастным голосом изложил приказ британского командования. Воцарилось молчание, потом посыпались вопросы. Вот некоторые из них: «Можно ли брать вещи? — Нет. — Что делать с теми офицерами, которые не поверят и начнут уходить в горы?» Генерал Доманов посмотрел на полковника, задавшего этот вопрос, и тем же ровным голосом, не меняя выражения лица, ответил: «Вы командир полка. Вы меня поняли? — Так точно, господин генерал. — А что же нас ждет? — спросил кубанский генерал Т-о. — Хорошего мало. Наверное — проволока», — ответил атаман.

Итак, поехали все, за малым исключением, поехали не только офицеры, но и священники: о. Александр и о. Иоанн (были выданы тоже), журналист Тарусский, живший в стане как частное лицо, чтобы разделить участь его братьев-офицеров.

В час дня к штабу были поданы английские машины, в одну из них сели генералы Краснов и Доманов, к ним попросился английский офицер, которого они радушно пригласили. «Я верю в Бога и Его милость» — прошептал Краснов, отъезжая.

Остались в Стане лишь больные офицеры, инвалиды и дежурные, которые на следующий день были выловлены (обыски в квартирах) и отправлены дополнительно. Совершенно ясно, что англичане решили схватить и выдать всех без исключения, ибо через пять дней начались уже поголовные облавы беззащитных людей, без различия пола и возраста. В том, что большевикам нужен был генерал Краснов и что они удостоили англичан этой просьбой, нет сомнения. Это доказывала и фраза британского генерала: «Не забудьте сказать и старику Краснову».

Полковник Б. Степной

Полковник Степной (псевдоним) — бывший штаб-офицер для поручений при Походном атамане генерале Доманове, состоявший при нем до часа дня 28 мая 1945 года.

О численности офицерского состава Казачьего Стана

(Журнал «Часовой» № 275/6 от 1 июля 1948 года)

<…> На многомиллионный кровавый счет, начавшийся с подлого убийства Царской Семьи, занесен и неизмеримый яд Ялты — бесконечных насильственных репатриаций.

Всеми способами, извращая пункты ялтинского соглашения, лукаво и хитро используя неосведомленность союзников, большевики подвели под кровавый итог этого счета бывших противников — участников Белого движения.

Враги эти были старые, почти три десятка лет преследуемые, необходимые для расплаты, ранее избежавшие рук «чрезвычаек». Враги же были матерые, непримиримые контрреволюционеры 1917–1922 годов. Белогвардейцы всех «мастей» всех Белых армий. Тут были: деникинцы, мамонтовцы, крас-новцы, шкуровцы, колчаковцы, гетмановцы, петлюровцы, махновцы, кутеповцы — все, прошедшие тяжелый путь эмиграционной жизни, через острова смерти Принцевы, Лемнос, Кипр. Все они прошли и пронесли с собой непримиримость. Испытавшие ласку и горечь приема радушных чужестранных государств, королевств, жару колониальных островов и холод северных доминионов. Все они прошли школу, начиная с носильщиков, чистильщиков, разносчиков, лифтбоев, шоферов и кончая профессорами, артистами, врачами, изобретателями, — школу суровой жизни в чужих странах, и все они любили свою родину, как ненавидели тех временных поработителей, с кем теперь, на пороге смерти, приходилось снова встречаться, но не в открытом бою, а беззащитными, преданными вопиющей несправедливостью Ялты.

Все ужасы собственной смерти бледнели перед страхом пыток и допросов, терзаний и мучений.

Советское командование радовала такая встреча, обещая не только пролитие моря новой и свежей долгожданной крови, но и еще и то, что выкупавшиеся в крови этой получат лишние отличия, медали, ордена, звания, раздаваемые правительством.

Ведь перед советским командованием был цвет настоящих контрреволюционеров и подлинных, непримиримых, сознательных врагов советской власти.

На основании договора между представителями союзных командований, подписанного в Вене 23 мая 1945 года, в развитие Ялтинского соглашения, подлежало к насильственной передаче советскому командованию все население беженского лагеря «Казачьего Стана». Беженский лагерь «Казачий Стан» ушел от наступающей Красной Армии из северной Италии и временно расположился в долине бурной реки Дравы.

На основании фальшивой информации союзники, захватившие лагеря в районе города Лиенца, интернировали их население как специальные части немецких СС.

28 мая 1945 года все офицеры, как «возглавляющие отряды немецких СС-партизан, составленных из контрреволюционного и белобандитского казачества, перешедших на постоянную службу к немцам, а также дезертиров Красной Армии и изменников родины», подлежали переброске в город Шпиталь.

Весь офицерский состав, а равно состоящие в запасе, в отставке, на гражданской службе, числившиеся по списочному составу, переданному ранее союзному командованию штабом Походного атамана, на основании приказа коменданта майора Дэвиса подлежал беспрекословному выезду на «совещание» в город Шпиталь.

Приказ Походного атамана об обязательном выезде и присутствии на «совещании» в главной квартире распространялся (по списку штаба) на 2756 лиц.

Из них казачьих: генералов — 35, полковников — 167, войсковых старшин -283, есаулов — 375, подъесаулов — 460, сотников — 526, хорунжих — 756, военных чиновников — 124, медперсонала — 15, военных фотографов — 2, полевых священников — 2, капельмейстеров — 2, переводчиков — 2, офицеров связи РОА — 5.

Было погружено на автомашины, явившихся по приказу Атамана для отъезда на «совещание», с предупреждением, что «к вечеру все возвратятся обратно и с собою никаких вещей и даже шинелей не брать» — 2201 человек.

Освобожден еще в Лиенце под домашний арест переводчик, знающий английский язык (сотник Яковенко) — старый эмигрант, проживавший в Японии — один. Совершили побег по пути от Лиенца до Обердраубурга — пять человек. Бежало недалеко от города Шпиталя на ходу автомашин — три человека. Освобождено союзниками из лагеря города Шпиталя: священников — один, военных чиновников — двое, медперсонала и военных врачей — 12 человек (в том числе профессора Тихомиров, Вербицкий и другие).

Освобожден казачек-подросток, разведчик специальной парашютно-десантной казачьей школы, особой группы «Атаман», по прозвищу «Рыженький» и «Трассирующий» — один. Бежали из концлагеря в Шпитале — пять человек.

Пытался покончить с собой в лагере генерал Силкин. Покончили самоубийством: полковник Михайлов (имеются сведения, что полковник Михайлов был вынут из петли), Евгений Тарусский, Харламов — трое.

Бежали из-под стражи, выскочив из автомашин на ходу при переброске из лагеря города Шпиталь к Грацу, в то время занятому советскими войсками (в числе бежавших были: фотограф, военный чиновник и офицер связи РОА) — четверо.

Застрелены при попытке к бегству под городом Грац союзной охраной — 15 человек.

Обнаружены при разгрузке автомашин при передаче советскому командованию, отравившиеся по пути — два человека.

Передано частям особого назначения — 2146 офицеров (данные о количестве выданных офицеров не абсолютные); причем советским представителем полковником Лысым освобождены три человека как офицеры советской военной разведки.

31 мая из города Шпиталя особо был доставлен на легковом автомобиле генерал-лейтенант А. Г. Шкуро с его адъютантом сотником Александром Половиным.

Отправлены изъятые из штабного автобуса на допрос и для доставки в Москву генералы бывших Российской и Белой армий — 12 человек.

Судьба остальных 2133 офицеров выясняется приблизительно так. Расстреляно советским конвоем по дороге к Вене — 120 человек. Исчезли при повторных допросах (исполнение приговоров) при переброске от Граца до Вены — 1030 человек. Исчезли и изъяты для допросов в лагере в Вене — 983 человека.

Офицерский состав, переданный советам, состоял из: казаков Всевеликого Войска Донского — 870, Кубанского Войска — 550, Терского Войска — 233, других Войск — 203, русских — 176, украинцев — 63, белоруссов — пятеро, «фольксдойче» — трое, поляков — двое, калмыков — трое, армян — двое, грузин — трое, цыган — один, осетин — семеро, татар — трое, азербайджанцев — трое, кабардинцев — шестеро, карачаевцев — трое, черкесов — четверо, прочих национальностей — восемь.

Из всего переданного советам офицерского и командного состава бывших советских подданных оказалось только 32 процента, остальные, при условиях точного выполнения Ялтинского соглашения, принудительной передаче не подлежали. Здесь лишний раз выяснилось, кто был нужен тем для очередной расправы.

При перевозке передаваемых офицеров от Шпиталя к Вене были приняты самые строгие меры против возможности попыток к бегству. Военный транспорт, предоставленный союзниками, и многочисленная механизированная охрана лишний раз подчеркивали не как «возвращение на родину», а как исполнение Ялтинской акции насильственной репатриации. Впоследствии репатриационные комиссии оказались «чрезвычайками» двадцатых годов.

Транспортные средства состояли из: автобусов пассажирских, в том числе и штабной — 4, грузовых автомашин, плотно закрытых брезентом — 58, военных вездеходов закрытого типа — 8, легковых автомашин — 3, автомашин «скорой помощи» (с мертвецами, самоубийцами и ранеными офицерами, ранее находившимися в полевых лазаретах и тоже подлежавших передаче советам) — 2.

Вооруженная, как перед атакой, новейшим автоматическим оружием охрана против безоружных 2000 офицеров, сдавших оружие еще в Лиенце, состояла из: шоферов с помощниками, имевших последнего выпуска автоматы — 140 человек, 25 танкеток с общим экипажем — 70 человек, 105 мотоциклетов с водителями — 110 человек, автоматчиков на крыше кузова и кабины каждой автомашины — 70 человек, особая грузовая автомашина в голове колонны — 30 человек, две особых грузовых автомашины, двигающиеся в конце автоколонны со слезоточивой газовой установкой и радиостанцией — 30 человек, представители командования с адъютантами и переводчиками — 15. Всего 465 человек.

Вооружение состояло, кроме двух патрулирующих в воздухе истребителей, из автоматов — 310, пулеметов — 125 и пушек — 21.

<…> После выдачи офицерского состава наступила жестокая расправа над остальным 32-тысячным населением беженского лагеря Пеггец. И, как эхо, отозвались зловещими кровавыми событиями Кемптен, Фарели, Гессен, Мангейм, Дахау, Платтлинг, Зальцбург, Даггендорф, Будвас, Гоф и целый ряд неизвестных печати случаев насильственных отправок на «родину». Начались бесконечные терзания измученных душ и лицемерные воззвания «Родина ждет».

И далекая, недосягаемая, замороженная, покрытая льдом жестокости, подпрыгивающая и подстегиваемая кнутом стахановщины на награможденных «средне-прогрессивных» нормах — Родина вдет.

Васюта Сердюкова

О выдаче офицеров Казачьего Стана 28 мая 1945 года

В целях обезглавить казаков, для того, чтобы их легче было передать большевикам, английским командованием была тщательно разработана техническая сторона вопроса вывоза офицеров. Успех этой «операции» был построен на лжи и быстроте.

Офицеров обманули, говоря, что их приглашают на «совещание», а сам вывоз произвели одновременно на всем протяжении лагеря от Лиенца до Обердраубурга.

Нам часто задавали вопрос: почему так легко дали себя обмануть офицеры Казачьего Стана и почти поголовно выехали на мнимую конференцию? По этому поводу мы можем делать лишь предположения, основанные на изучении имеющегося материала. Надо полагать, что главными причинами были:

1) Тщательная подготовка по предательству казаков английским командованием и умелое проведение ее в жизнь майором Дэвисом, непосредственным руководителем вывоза офицеров и казаков Казачьего Стана на Драве.

2) Русские офицеры привыкли верить офицерскому слову и не допускали мысли о возможности предательства со стороны офицеров английских.

В связи с доверчивостью вывозимых офицеров, возникает другой вопрос: была ли английская вооруженная стража на машинах, поданных для поездки офицеров «на конференцию»?

Показания очевидцев по этому вопросу расходятся. Одни говорят, что никакой стражи не было, другие указывают на наличие ее, но разно определяют ее состав. Как видно из нижеследующего, стража была, но была организована так, что не бросалась в глаза вывозимым.

1. Из письма казачки-матери о вывозе офицеров из Пеггеца

… Эвакуировался (говорит она о своем сыне) в конце апреля 1945 года через перевал с Казачьим Станом в долину реки Дравы около Лиенца.

Положение было тревожное и неопределенное. Ежедневно утром и вечером переклички, строгий приказ не снимать погон. Несли непрерывные дежурства в штабе Кубанского атамана полковника Лукьяненко (возглавителя кубанцев в Казачьем Стане). Ползли всякие слухи. Стали исчезать люди — уходили в горы, в леса, снимали погоны…

Наконец 27 мая отобрали оружие у офицеров, после чего настроение упало до безнадежности, а 28 мая объявили приказ ехать на «конференцию» в Шпиталь.

В 12 часов дня на площади лагеря выстроились отдельно донцы, кубанцы, терцы. Каждая колонна — во главе со своим атаманом. Большинство в военной форме с казачьими погонами и нашивками на рукавах: «Дон», «Кубань», «Терек».

Сказано было «вещей не брать», так как к вечеру вернутся в лагерь, но близкие, провожавшиесвоих родных, сердцем чувствовали беду и совали, что только возможно: теплое, табак, еду…

Строились колоннами, как на последний парад. Пошли за ворота лагеря, где стояли английские камионы — кажется, 40–50 штук. На каждом, кроме шофера, в кабинке было по два автоматчика. Погрузились. Причем часть офицеров сидит на коленях у других. Вот закрыли стенку (опустили брезент), и так тревожно стало от этой усиленной охраны и всего неизвестного впереди.

Вдруг — ужасный крик девочки, провожавшей отца, такой страшный, душераздирающий… Она вырвалась от матери побежала к камиону, в котором был ее отец. Она чувствовала, что больше его не увидит. Все были потрясены этим детским отчаянием… Последние прощальные приветствия, и камионы двинулись по дороге.

В первый день мы ничего не знали, а на следующий день повезли в Шпиталь тех, кто почему-либо не уехал 28 мая. Конечно, разные слухи, что их задержат на несколько дней. Передаем все, по-нашему, необходимое из вещей. Англичане принимают, никто ничего нам не говорит (потом, как говорят, эти вещи сожгли в Шпитале).

Долго мы не знали, как хитро была обставлена ловушка для наших близких. До 1949 года я получала сведения, что мой сын в ссылке, где-то за Полярным кругом. От того времени ничего о нем не знаю.

Мать

2. Из письма о вывозе оттуда же

<…> Могу сказать, что специального конвоя не было, но было не менее двух вооруженных солдат в каждом автомобиле-грузовике.

Большинство офицеров были слепыми исполнителями распоряжений штаба (приказа. — П. С), не отдавали себе отчета в своих действиях и последствиях. Они строились в колонну и следовали за тем, кто, приняв на себя командование, приказывал им строиться, идти и садиться в автомобили.

Для них, идущих в колонне, этот конвой не был заметен, а если кто и заметил его при посадке, уже в автомобиле, — было поздно.

Человеку же, стоящему в стороне и наблюдающему за всем, что делается, было ясно, что эти солдаты — вооруженный конвой, хотя и очень незначительный. Добавлю, что автомобили были крытые брезентом, так что я не мог точно определить количество солдат, но наблюдал за сидящими около шоферов, при приближении колонны, головы которых показывались из кабинок.

Подготовка к этой «конференции» велась лукавыми англичанами и их друзьями, в лице влитых в наши ряды советских агентов, несколько дней.

Когда буду иметь время, опишу вам подробно о тех «наивных душах» (в том числе и скульптора, лепившего памятник объединения казаков с англичанами), которые верили в возможность какой-то конференции.

Люди были прямо ослеплены… Да оно, отчасти, и понятно. Такой подлости еще не помнит история всех войн на земном шаре. Мало кто этого ожидал.

Приведу два примера: один, как стадное чувство, другой, как веру в конференцию.

1. Когда мимо нас проходили последние ряды офицерской колонны для посадки в грузовики, то, стоявший рядом со мной, войсковой старшина Л., сделал порыв пристроиться в ряды. Но я решительно задержал его за руку и втащил в опустевший барак, откуда мы и продолжали наблюдать за посадкой и отходом автомобилей.

2. Когда мы с ним возвращались обратно в обоз станицы Пашковской сейчас же, следом за ушедшими автомобилями и по тому же шоссе (пришли мы по другой дороге), Л. натер ногу, остановился и стал переобуваться.

В это время, видим, нас нагоняет какая-то парная подвода и сидящий в ней усердно подгоняет лошадей. Я остановил ее. Оказывается, есаул 3. едет за продуктами в интендантский склад. Зная его еще по 1-му Кубанскому походу, спрашиваю:

— А что ты так торопишься?

— Тороплюсь, чтобы успеть вернуться, раздать продукты и попасть на конференцию на дополнительном автомобиле, который придет за оставшимися по разным причинам.

Подвез он нас немного. Расставаясь, я ему посоветовал лучше не торопиться и опоздать на автомобиль, но он ударил по лошадям и умчался дальше.

Через полгода встретил я его младшего брата и спросил, как его брат есаул попал на конференцию.

— Да, — говорит, — попал и больше не вернулся, оставив жену и трех взрослых дочерей.

Две из них, забыв, что сделали англичане их отцу, вышли замуж за английских солдат, а третья, с матерью, и до сего времени ждет отца.

Г. С.

3. О вывозе офицеров Казачьего училища

Из письма бывшего юнкера этого училища:

<…> Об отъезде наших офицеров могу сообщить следующее, чему я сам был свидетелем.

На следующий день, после того как у юнкеров и офицеров отобрали оружие, к нам, в село Амлах (близ Лиенца), где стояло училище и учебная команда, прибыло несколько английских грузовиков и две танкетки… Началась погрузка офицеров.

Все мы высыпали на площадь перед церковью и стали прощаться с отъезжающими. Специального конвоя в общепринятом смысле — с примкнутыми штыками и прочего — не было. Грузились все по распоряжению штаба Походного атамана как будто добровольно. На каждом грузовике рядом с шофером сидел один вооруженный солдат. По несколько человек находилось на каждой танкетке.

Настроение у офицеров было различное: одни были настроены пессимистически, другие же, убаюканные заверениями о конференции, улучшением пайка, раздачей новой одежды, были совершенно спокойны и небольшой конвой считали необходимостью, так как в тех местах, куда, мол, везут на конференцию, много югославских партизан.

Из слов же и действий начальника училища полковника М., все же вывожу заключение, что он не предвидел ничего доброго из этой поездки. Обращаясь к нам с прощальным словом, он не смог скрыть слез, хотя был человеком храбрым и выдержанным. Еще перед посадкой он сменил дежурного офицера, назначив войскового старшину Ш., так как англичане, вероятно для усыпления бдительности, разрешили оставить по одному дежурному офицеру на училище и учебную команду. Оставляя Ш., полковник М. сказал ему: «Вы останетесь за дежурного — у Вас маленькие дети».

Вероятно, предчувствуя неладное, он хотел спасти многодетного войскового старшину Ш., которого очень ценил. Помню подавленное настроение сотника X., который, садясь в машину, сказал: «Прощайте, братцы! Не поминайте лихом».

Остальные, веря англичанам, были настроены спокойно. Выезжали в таком порядке: впереди танкетка, затем машина, сзади танкетка.

После отъезда офицеров многие из нас поняли, что дело неладно, и уговаривали войскового старшину Ш. переодеться юнкером. Но он отказался. Через два часа опять пришла машина с молодым английским офицером и забрала трех оставшихся: полковника В. (терца), который лежал больным, войскового старшину Ш. и еще одного офицера из учебной команды.

Небезинтересен разговор, происходивший через переводчика П. между Ш. и английским лейтенантом. Ш., видимо, заподозрив неладное, попросил оставить его одного на пять минут, как офицер офицера (по-видимому, думая застрелиться). Но лейтенант стал заверять «честью английского офицера», что они едут только на конференцию и через несколько часов вернутся назад. Войсковой старшина Ш. поверил.

На следующий день к нам приехал на танкетке английский офицер и переводчик штаба Доманова Я. Англичанин объявил, что все мы будем репатриированы, а на вопрос нашего вахмистра, что будет, если мы не желаем ехать на Родину, ответил, что в таком случае будет применена сила.

30 мая, считая пассивное сопротивление бесполезным, я ушел в станицу к отцу, который также избежал поездки на «конференцию», и вместе с ним ушел в лес.

B. C.

К письму приложен список вывезенных офицеров Военного училища в количестве 21 человека среди которых был и отец переводчика полковник П. (сам переводчик выдан не был). В числе выданных было: донцов — 12, кубанцев — 6, терцев — 3. Из числа офицеров училища случайно уцелели: Донского Войска сотник С, Кубанского — хорунжий Ч. Кроме того, спасся доктор военного училища X. Л. и фельдшер-кубанец С.

4. Из письма полковника Л. «о помутнении разума»

До сих пор не могу уяснить психологическое состояние господ офицеров, которым объявили о «конференции».

Они как будто и не верили, но тем не менее покорно сели в грузовики.

Вы помните Н. А. Ш. Человек он был осторожный, практический, верил только тогда, когда сам убеждался, что верить надо. В Лиенц он попал из венского госпиталя. Во время выдачи он уже совершенно свободно ходил и был почти здоровым человеком.

По словам очевидцев, на другой день после вывоза офицеров, он сидел около помещения в котором жил, на солнышке.

Подъехал и остановился около него английский грузовик.

— А Вы что — были ранены? — спросили его из машины.

— Да, — ответил Ш.

— Так садитесь. Поедемте. Там Вас, по крайней мере, лечить будут и смотреть за Вами.

Ш. взял свой узелок и сел в машину.

В дальнейшем он разделил судьбу офицеров Казачьего Стана.

Между тем за месяц до этого я говорил с ним в Вене как раз о возможности катастрофы вообще. Он мне сказал, что в таком случае надо идти в горы и куда-нибудь дальше, и вдруг такая покорность, да еще через сутки после того, как были увезены генерал Краснов и офицеры Стана.

Л.

5. Рассказ Оли П. — старой эмигрантки

В пятницу, 1 июня, мы все должны были собраться на площади лагеря на молебствие. У мамы болела нога (рожистое воспаление голени), она не могла долго стоять, а оставаться в бараке одним, я побоялась. Все происходившее вокруг было настолько кошмарно, что я решила бежать из лагеря в горы. Взяли с собой корзинку со съестными припасами и два одеяла — все наше имущество, других вещей у нас не было, так как все они были украдены из школы в Коваце проходящими «добрыми людьми», пока мы были в убежище от налета авиации.

Мы перешли через реку по мосту и пошли по дороге к горам. Но мама не могла долго идти, и нам пришлось спрятаться в кустах у подножия гор. Вскоре мы услышали выстрелы и на дороге шум автомобилей. Здесь мы провели две ночи и три дня.

Когда было тихо, я выглядывала из кустов, но как только видела английские патрули или автомобили, пустые или груженные людьми, я пряталась. Звук человеческого голоса или шаги вблизи нас, заставляли нас трепетать, а сердце наполнялось жутью. За два дня мы съели все, что у нас было, а на третий день я дошла до такого состояния, что мне было все равно куда попасть — в рай или в ад. Мама очень плохо себя чувствовала — у нее был жар.

На третий день к вечеру мы услышали приближающиеся к нам шаги и английскую речь. Что мы переживали в этот момент, знает только один Господь Бог.

Кусты раздвинулись, и… пред нами стояли английские солдаты. Они посмотрели на нас, что-то поговорили, и один них спросил на ломаном немецком языке:

— Может ли мама идти?

Я ему объяснила, что мы старые эмигранты, что у мамы болит нога и что идти она не может. Наверное, вид у меня был удручающий — от волнения я даже не могла как следует говорить. Солдат потрепал меня по плечу и сказал, что нам нечего бояться, что маму отвезут в больницу.

С помощью английских солдат мама была отведена в близ стоящие бараки, в которых помещались инвалиды, а на другой день отвезена в больницу в Лиенц.

После этих дней у меня появились седые волосы, несмотря на то, что мне только тридцать лет.

О. П.

6. Два случая при вывозе офицеров Казачьего Стана (Журнал «Наши Вести» № 53/2190 от 15 апреля 1954 года)

В Лиенце на улице натыкаюсь на станичника. Типичный коренастый кубанец.

«Айда ко мне, расскажу я Вам, — зовет к себе, — попьем чайку, покалякаем… Я вот остался, как наших офицеров выдавали, — говорил он уже за чаем, — тут и живу. На конференцию собирали, некоторые молодые поняли, что тут опасность и утекли, в лес спрятались, а остальных — в камионы и сразу пулеметами окружили. Мои генералы, я при генералах состоял, сказали мне: «Ты нам ужин приготовь, мы к вечеру вернемся». Вот и вернулись!

Женщина одна мужа своего выручала, должно, казачка какая. Бегит, через пулеметы прыгает, мужа по камионам ищет, по-французски кричит. Я прихилился за деревом, смотрю все, думаю: как бы не убили. Толкнула она одного солдата, а тот ничего, «о'кэй» крикнул. И стали они ей, как прыгнет через пулемет, «о'кэй» кричать. Выручила мужа, в последнем камионе нашла. Долго что-то с сержантом лопотала, тот ей мужа из камиона вытащил. Спасла человека. Другая баба ревела без толку»…

Переплыв океан, познакомился с командиром 1-го Инженерного полка старой русской армии полковником Л. И. В.

Сколько раз чай пили, сколько раз обедал в его гостеприимном доме и только случайно узнал, что рожденная в роскоши, с детства воспитывавшаяся как принцесса, супруга полковника и есть та чудесная, самоотверженная женщина, о подвигах которой рассказал мне казак, а сам Л. И. В., единственный спасшийся из готовых к отправке камионов с командным составом казачьей дивизии. (Здесь неточность. Дело происходило в Казачьем Стане, там дивизии не было, а были отдельные казачьи части.)

К. Гр.

В день вывоза офицеров Казачьего Стана из Лиенца там случайно находился со своей женой кубанец, не имевший никакого отношения к Стану и приехавший в Лиенц на несколько дней.

Когда было получено распоряжение о выезде на «конференцию», то, несмотря на доводы жены этого не делать, он тоже сел в один из грузовиков.

Тогда она обратилась к английскому сержанту, объяснила ему, в чем дело, и просила высадить ее мужа из машины.

Сержант исполнил ее просьбу, но кубанец этот, узнав, что его сняли с машины по просьбе жены, пришел в негодование и вновь прыгнул в машину.

Жена только могла ему сказать:

— Если не понимаешь, что лезешь в петлю — поезжай!

Уехал и попал в один из концлагерей Сибири.

В. Н.

7. Из письма Л. Ф. Красновой от 6 ноября 1947 года

Случилось это ужасное 28 мая. Петр Николаевич за несколько дней до этого подал в отставку, и мы наняли маленький домик под Лиенцем. Переехав туда, П. Н. с тоскою сказал: «Кончено! Ничего во мне не осталось…» Я ему сказала: «И совсем нет! Ты за это время видел и испытал так много, что у тебя новый громадный материал для романа». Он задумался и сказал: «Может быть…»

Я велела людям внести в его комнату чемодан с его вещами, письменными принадлежностями и портретами и он все это по-своему разложил на столе и в столе, и как будто бы мысль его уже стала собирать нужный ему материал. Духом он был так силен, что в самые тяжелые минуты всегда находил достойный выход. К ночи мы с помощью людей прибрали комнаты, и у нас оказалась маленькая, но очень уютная квартирка.

На другой день к нам приехали знакомые. Был чудный и тихий день, все было так красиво, природа так хороша. Решили, что запремся в этом уголке. П. Н. начнет писать что-нибудь очень большое и прекрасное, а я, наконец, успокоюсь от всех треволнений жизни, буду жить только для П. Н. и оберегать его покой.

На другой день утром приехал от Доманова адъютант с просьбой Д. приехать на «конференцию» в Лиенц к часу дня. П. Н. поворчал, что не дают спокойно писать, но я чуяла, что грядет что-то большое, ужасное. Такая мучительная, беспредельная тоска налегла на сердце.

Нам доложили, что подан экипаж. П. Н. меня обнял, перекрестил, взглянул мне в лицо и сказал: «Не надо грустить!»

Я улыбнулась, обняла его, перекрестила, проводила до экипажа. Когда он тронулся, П. Н. закричал мне: «Вернусь между 6–8 часами вечера». И не вернулся…

Это было в первый раз, что он, обещав, не приехал и не предупредил, что опаздает. За 45 лет в первый раз он не исполнил того, что обещал. Я поняла, что беда нагрянула…

Л. Ф. Краснова

На берегах Дравы

События, происшедшие в конце мая и в июне 1945 года в альпийской долине над Дравой, мы именуем Лиенцской трагедией и говорим о ней как о предательстве англичан. Так ли это?

Предательство — это измена союзнику, другу и так далее. Кем же являются и являлись для нас англичане, во главе со своим Черчиллем, об этом мы хорошо узнали в годы Мировой войны.

<…> Для многих и по сей день остается неясным, каким образом сумели англичане завлечь цвет казачества в столь примитивную ловушку как поездка «на конференцию»?

Да! Мы по своей простодушной натуре очень доверчивы — это одно. Второе — мы привыкли верить слову офицера и в нашем уме не вмещаются в одно целое понятия офицер и подлец, что, как мы видим, вполне нормально, начиная с рядового английского солдата и до самого главнокомандующего.

Эта ловушка для казачьего и горского командного состава тщательно готовилась на протяжении почти целого месяца.

И как же реагировало на это казачество? Разумеется, по-разному.

Описывать ряд отдельных мнений, высказываний и дискуссий не составит большой ценности, так как все эти мнения строились на догадках и предположениях. Они беспрерывно менялись и, конечно, ярче всего отразились, когда настал решающий момент — вызов на «конференцию».

Вот на этом коротком, в несколько часов, отрезке времени ярче всего и в более определенной форме отразилась мысль офицерства. На этом я и хочу задержать внимание и, по возможности, дать объяснение почти поголовного отъезда казачьего и горского офицерства на «конференцию».

Сообщение о приказе немедленного сбора и отъезда на «конференцию» стало мне известным немного позже, чем были оповещены все остальные, так как я с утра был у жены, которая лежала в госпитале.

Как только я был оповещен о вызове на «конференцию», я немедленно отправился к знакомым мне офицерам, но, не застав никого из них «дома» — в палатках и кибитках, отправился прямо к месту сбора, которое для нас, расположенных по другую сторону Дравы, было назначено на шоссе за Дользахом. Там, где в первые дни нашего прибытия был расположен лагерь номер 2 (комендатский). По пути я нагнал группу 6–7 офицеров, которые также запоздали, и присоединился к ним.

По пути мы говорили о внезапности вызова на «конференцию». Нам казалось все правдоподобным. Нужно заметить, что задолго еще до этого дня по Казачьему Стану, от кибитки до кибитки, прошел слух из «весьма достоверных источников», что англичане завели нас в это ущелье с целью скрыть от глаз большевиков, и что мы пробудем здесь лишь так долго, пока куда-то подойдут корабли, которые должны увезти нас на «черный» материк (в Африку) для несения караульной службы, и что наши семьи будут отправлены в Англию и т. д., и т. д. Ходили также слухи, что весь офицерский состав должен будет пройти краткосрочный курс по ознакомлению со структурой английской армии и новым английским оружием… Говорили о возникших между союзниками трениях, о том, что американское и английское посольства покинули Москву, что ясно говорило за то, что близок день неизбежного столкновения и похода против Сталина.

И ясно, что никто из нас не допускал мысли, что мы без всякого разбора можем быть переданы большевикам. Все сходились на одном, что, конечно, не исключена возможность, что нас, как и немецких офицеров, посадят за проволоку, а там прибудут советские представители и начнут выискивать преступников и виновников войны.

С такими разговорами мы дошли до указанного сборного пункта, где стояли готовые к отправке, крытые брезентом грузовые машины.

Я пошел вдоль колонны, чтобы разыскать друзей, чтобы сесть с ними в одну машину, и вскоре в одной из них нашел своего приятеля из Херсона есаула Ильяса Чачуха (черкеса), и в той же машине сидел генерал-майор Есаулов, с которым у меня в Толмеццо были весьма хорошие отношения. Но после того, что произошло в центре кубанских станиц в Коваццо-Карника в связи с опубликованием приказа № 12 по Казачьим Войскам и Казачьему Стану от 23 марта 1945 года, когда Кубанское казачество открыто отказалось признать приказ Главного Управления, а также отказалось подчиниться решению «Кубанской войсковой старшины», в состав которой входил также и генерал-майор Есаулов (как председатель войскового казачьего суда), наши отношения круто изменились. Хотя между нами после всего происшедшего размолвки не произошло, но он был прекрасно осведомлен о моем отрицательном отношении к «Кубанской войсковой старшине» и непризнании за ней правомочия как возникшей с благоволения главного управления, а не по выбору Кубанского казачества. Несмотря на все это, я все же считал, что сейчас, когда мы стоим у порога новых событий, которые могут оказаться решающими для всего казачества, не время вспоминать о личных междоусобицах, а лучше обсудить наше неясное, полное сомнений, сегодняшнее положение.

На мое приветствие генерал Есаулов ответил корректно, но довольно холодно. На мое замечание, что присутствие английских автоматчиков усиливает мои сомнения, на какую именно «конференцию» мы едем, и что как бы наша поездка не закончилась в каком-нибудь обнесенном проволокой изоляционном лагере, генерал Есаулов сказал:

— Вы плохо разбираетесь, сотник, в новой обстановке и в существующих порядках в армиях демократических, а что касается вашего замечания по отношению присутствия здесь автоматчиков, то это просто наша охрана. Очевидно, где-то по пути нашего следования находятся партизанские группы.

— Но для этого, ваше превосходительство, было бы гораздо проще оставить при нас наше личное оружие и выдать по несколько автоматов на машину…

— Да… англичанам верить нельзя, — как бы отвечая на свои собственные мысли, вставил, до сих пор молчавший, есаул Чачух.

— Ильяс, значит, ты не веришь? Так почему же ты едешь?

— А что, приказ Главного Управления касается меня меньше тебя? Это раз, а второе, я еду еще потому, что я им не верю… С какою легкостью они вступили в союз со Сталиным, с таким же вероломством они ему и изменят. Это тебе не наш человек, а англичанин. А мы ему сейчас нужны. Они же ведь привычны жар загребать чужими руками.

Наш разговор был оборван приходом какого-то донского офицера в сопровождении английского, который, обратившись к стоявшим в стороне группами и разговаривавшими с провожающими, объявил, что пора «по коням», что мы и так уже немного задержались и нехорошо будет, если прибудем с опозданием.

Прохаживавшиеся вдоль шоссе стали спешить сюда, чтобы узнать, может быть есть какая новость. Донской офицер, увидев сидящего в автомашине генерала Есаулова, попросил его перейти в другую машину, предназначенную для штаб-офицеров. Генерал Есаулов и Чачух ушли в сопровождении обоих пришедших в голову колонны.

И вот я снова один среди мне незнакомых. С их уходом к нашей машине подошла старушка:

— Сынки, может, кто из вас думает остаться? Так идите скоренько туда, у барак… — и она кивнула головою, указывая через шоссе, — там наши молодцы спорют вам погоны и понашивают новые — урядницкие, вот и концы в воду, — и она поспешила дальше..

— Пойдемте, посмотрим, — предложил сидящий у борта хорунжий.

— Идемте! — и мы с ним пошли к бараку.

В передней комнате, где стояло несколько двухъярусных кроватей, было человек девять офицеров.

— Вы что же, решили разжаловаться? Так идите в ту половину, — и они показали на боковую дверь.

Хорунжий переглянулся со мною, но в этот момент из двери вышла девушка, неся через руку несколько мундиров.

— Ну, разберитесь сами, который чей. Теперь все они одинаковые, — сказала она.

На мундирах красовались погоны старших урядников. На какую-то долю секунды я позавидовал обладателям этих мундиров, но тут же спохватился: «А как же будут себя чувствовать эти господа, когда мы вечером вернемся с конференции?..» — и я вышел из барака.

Возле барака стояло несколько офицеров, и в числе их был мой друг хорунжий К. М. (терец).

— Ты что, Костя, едешь?

— Нет. Меня оставили здесь дежурным.

По колонне передавалась команда «по коням». Голова колонны уже, очевидно, начала двигаться, были слышны сигналы отправки и гул моторов. Из барака выбежал пришедший со мною хорунжий, и это положило конец моим колебаниям. Мы быстро вернулись к машине и заняли свои места. Через несколько минут двинулась и наша машина.

Километр за километром уносят нас машины. Голова у меня пылает: «Это обман… Какая может быть конференция… Понимаю, если бы вызвали высший командный состав, ну еще, скажем, командиров полков, — это было бы вполне достаточно, но поголовно весь офицерский состав?.. Как можно так оголять полки… а если что произойдет? Эх!.. Почему я сел в машину?.. А если бы не поехал?.. А вдруг действительно вызывают на конференцию?.. Ведь, может быть, здесь будет решаться вопрос по каким-то новым, неведомым мне, демократическим порядкам, как сказал генерал Есаулов, где каждый офицер, независимо от его чина и занимаемого положения, имеет право не только высказаться, но и отстаивать свое мнение. И что спорные вопросы здесь могут решаться голосованием… И вот вечером, когда все вернутся, что скажем в свое оправдание мы, оставшиеся? Ведь скажут, что трус, что может быть позорнее для офицера? Но и ехать, как баран, не зная даже куда, тоже весьма не лестно для офицера… — и мозг сразу как бы проснулся. — Везут за проволоку! Какая может быть речь о конференции, какие планы они могут нам доверять там, если они здесь не доверяют нам сказать, куда мы едем, где будет эта конференция?..»

И вот мысль: «Выпрыгнуть из машины…»

Уцепившись за эту мысль, я пробрался к борту. «Но ведь это будет верная и глупая смерть! Ну, а если удачно?.. Будет ли автоматчик стрелять? Нет. Не посмеет — остальные тогда поймут, на какую конференцию нас везут. Но, могут же стрелять из кабин машин, следующих за нами… Все равно».

Решил. Но места подходящего все нет, а мы с каждой минутой оставляем за собою километры. Скоро и Никольсдорф — это последние знакомые мне места. Здесь дорога делает поворот влево, и нет опасности упасть на шоссе — инерцией меня отбросит в сторону…

— Ну, господа, как хотите, а я дальше не поехал. Не верю я им!

— Сотник, расшибетесь! — услышал я за собой.

Скатившись под откос, я вскочил на ноги. С одной из удалявшихся машин мне махали руками — это, очевидно, с той, на которой я ехал. Не получив ушибов, я отошел в низкую сосновую поросль. Колонна все еще двигалась. Впереди, где дорога начинает виться по обочине леса, «наша» колонна обгоняла колонну танкеток, которые по одной вклинивались в нее через каждые пять-шесть машин.

Когда вся колонна прошла, я снял свой мундир и повесил на сосенку, вышел на шоссе и быстро направился к Стану. Что пережил я за вторую половину дня, трудно описать. То я считал свой поступок правильным, то горько упрекал себя за малодушие и трусость. Мой поступок, совершенный из-за своего личного убеждения, плохой аргумент для оправдания, да и пожелает ли кто выслушать мое объяснение? Ведь достаточно уже и одного факта, что я не выполнил приказ Походного атамана о поездке на конференцию.

Вспоминая эти неизмеримо долгие часы, я вновь переживаю нечеловеческую боль, но сейчас не за свой поступок, а боль утраты честнейших и самых верных сынов Родины, среди которых было немало и моих личных друзей.

Сотник Кубанского Войска Александр Шпаренго

Запись со слов бывшего офицера Красной Армии

Вместе с генералом П. Н. Красновым и другими офицерами кубанец Ю. Т. Г. был вывезен англичанами из Лиенца 28 мая 1945 года. Когда они прибыли в Шпиталь, то офицеры штаба, к которому принадлежал и он, были помещены в одном бараке. В отдельной комнате был помещен генерал П. Н. Краснов, около которого держались другие Красновы: его дальний родственник генерал Семен Николаевич Краснов, Генерального штаба офицер Николай Николаевич Краснов, только незадолго до этого прибывший в Казачий Стан в Италии, и сын последнего, тоже Николай Николаевич, — молодой офицер.

Уже вечером английский комендант объявил Доманову, что завтра все будут выданы большевикам. Это произвело потрясающее впечатление. Дома-нов совершенно растерялся. Офицеры начали сбрасывать офицерские отличия, черкески, куртки, выбрасывали документы и другие бумаги. Не обошлось без ссор и споров. Некоторые старые эмигранты стали писать группами прошения об освобождении, указывая на то, что никогда не были советскими подданными. Это возмутило бывших подсоветских: «когда надо было, то вместе, а теперь отделяетесь». Конечно, никто этих прошений не принимал.

Предполагалось свидание П. Н. Краснова с английскими представителями. Для этого вынесли его стул и поставили около проволоки ограды. Но никто для переговоров с ним не пришел, а какой-то английский солдат перевернул стул ударом ноги.

Тарусский повесился. Пытался повеситься Михайлов, но его вынули из петли.

Англичане приказали быть готовыми к погрузке завтра в четыре часа утра.

Ночью никто не спал. Г. думал о том, как бы спастись. Об этом он пытался с некоторыми говорить, но большинство боялось и думать о побеге. Но он твердо решил бежать.

На следующее утро, 29 мая, в четыре часа утра подъема не было. К 6 часам все вышли на плац, где двое батюшек, бывших здесь же, среди вывозимых, начали служить молебен. В это время прибыли машины, и английские солдаты приказали офицерам садиться в них. Офицеры оказали пассивное сопротивление, взявшись за руки. Но их разбивали палками.

Схватив первого офицера, они бросили его в грузовик. Тот спрыгнул обратно. Тогда его били палками по голове и вторично вбросили в машину. Он выпрыгнул вторично. Его вновь сильно побили и вбросили в грузовик. По-видимому, обессиливший, он больше не сопротивлялся, а только с невыразимой грустью в глазах смотрел на происходящее.

Случай с этим офицером изменил общее настроение. На всех напала какая-то апатия, и они начали грузиться без сопротивления. На каждую машину сажали по 30 человек. Некоторые просили английских солдат дать закурить.

Тогда появился какой-то английский солдат с несколькими коробками папирос и предложил папиросу за часы, независимо от их ценности. В его сумку полился поток часов, среди которых было много ценных золотых. За каждые из них он давал по одной папиросе. Его большая сумка быстро наполнилась часами. Около восьми часов утра погрузка была закончена и машины ушли.

О генерале П. Н. Краснове Г. рассказал, что на молебен на площадь он не вышел, а остался, сидя на стуле, у окна комнаты, которое выходило на площадь. Когда его увидали английские солдаты, то они бросились к окну, чтобы его вытянуть оттуда. Тогда казаки бросились на них, отогнали и сами, взяв бережно П. Н. Краснова на руки, вынесли его через окно в самую гущу казаков.

Далее Г. рассказал, как спасся он сам. О своем желании избежать выдачи он сообщил полковнику Б., который в последнюю войну играл печальную роль, пытаясь занять среди Кубанского казачества руководящее положение.

Полковник Б. радостно откликнулся на его предложение. Г. предложил спрятать его в шкаф, валявшийся перевернутым на полу барака. Тот согласился, а через некоторое время пришел очень взволнованный и сказал, что он поделился своим планом с неким полковником Н. и тот, опередив его, влез в шкаф, откуда его вытащить было невозможно.

Тогда Г. предложил Б. спрятаться под кучу одежды, бумаг и всякого другого хлама, выброшенного офицерами в углу одной из комнат барака. Когда все вышли на молебен, он положил его и забросал хламом. После этого стал искать укрытие для себя. Чердака в этом бараке не было, но он заметил, что в одном месте потолка отстает фанера. Взобравшись туда, он попробовал влезть в отверстие, но это удалось ему только наполовину, как он услышал, что в барак вошли английские солдаты. Резким движением он прорвался вперед и оказался в небольшом пространстве под самой крышей, вроде небольшого чердака.

Солдаты с шумом и хохотом прошли по бараку. Проделав в крыше небольшое отверстие, Г. наблюдал всю картину насилия над вывозимыми и обдумывал план бегства. Проволока вокруг лагеря была в три вертикальных ряда, оплетенная, как бы сеткою с большими квадратами. Он наметил наиболее подходящее место против своего барака. Но, пока офицеров не вывезли из лагеря, нечего было и думать о бегстве. На вышках стояли автоматчики, за проволокой густая цепь пулеметчиков. Некоторые пулеметы были направлены на лагерь в полной готовности открыть огонь. У ворот стоял танк.

Но, как только увезли офицеров, англичане остались только на вышках. Г. спустился вниз и сказал Б., что надо бежать, но тот на него зашикал и сказал, что до наступления ночи никуда не выйдет. Вновь забравшись наверх, Г. наблюдал, как подошли к воротам два автомобиля с офицерами. Это были дополнительно вывезенные из Лиенца.

Английский солдат, стоявший на ближайшей вышке, обратил все свое внимание на них, и этим решил воспользоваться Г. Быстро выскочив из барака, он подлез под проволоку и прошел два ряда благополучно, конечно, сильно поцарапавшись, но в третьем ряду клетки оказались мелкими. На его счастье ему удалось раздвинуть одну из них, и он выбрался за ограду, в немецкий огород. Здесь он добрался до жилого дома. Увидев его окровавленным, немцы испугались, дали умыться, переодеться, и он ушел в лес. Пока он был в огороде, то видел, как и Н. прошел его путем.

Через несколько дней он встретил и Б., который рассказал, что под хламом его обнаружили английские солдаты. Они направили на него 6 автоматов и приказали поднять руки. Тогда он показал глазами одному из них на золотые часы, бывшие на его руке. Это его спасло. Солдаты опустили автоматы и дальше пошло легче.

Г. сказал также, что он видел в огороде черкеса полковника Кучука Улагая, который также был в Шпитале. Как ему удалось освободиться, он не знает. Г. рассказал, что в Шпитале английский майор обратился к генералу Султан Келеч Гирею и сказал, что назначает его старшим над горцами и ответственным за их поведение. На это Султан гордо ответил, что когда он был на свободе, то был горским диктатором, теперь он такой же пленник, как и все они. Его оставили в покое.

Затем Г. сказал, что, когда днем 28 мая колонна грузовиков входила в лагерь Шпиталь, то у ворот он видел в руках одного английского солдата хороший кинжал и шашку. Он предполагает, что это было оружие Шкуро. По его данным, когда 29 мая офицеров вывозили из лагеря, то Шкуро еще оставался там. Он помещался не в бараке, а в каменном здании.

На вопрос, знает ли он, спасся ли кто из Шпиталя, Г. ответил, что знает одного. Этот офицер бежал с пути. Как было выше сказано, в каждый грузовик сажали по 30 человек. В каждом из них на крыше кабинки лежал автоматчик, смотрящий на впереди идущую машину. Около каждой из них ехал мотоциклист с укрепленным пулеметом, а через каждые пять машин шла танкетка. Уйти было крайне трудно. Но — смелым Бог владеет:

Грузовик, на котором следовал этот офицер, закапризничал и был выведен в сторону, где и остановился. После осмотра он вновь включился в колонну, но уже ближе к хвосту. Потом он еще несколько раз портился и в конце концов оказался последним. Когда он остановился еще раз, впереди идущие машины ушли далеко. При нем остался один мотоциклист, который через некоторое время что-то сказал шоферу и уехал догонять колонну.

У этого офицера созрел план бегства. Машина остановилась, не доезжая десяток-другой шагов перед небольшим возвышением (перед его перегибом). Он решил, что как только она двинется, то, перевалив через этот перегиб, тот скроется за ним, и если в начале движения он спрыгнет, то солдат на кабинке его не заметит. Он поделился своими планами с несколькими офицерами, но те решительно запротестовали и не хотели его пускать, опасаясь, когда потом подсчитают и не досчитаются одного, то всем им беда будет.

Но все же, он привел свой план в исполнение: как только машина двинулась, он вывалился на дорогу из кузова ее и, незамеченный, скрылся в кустах.

В. Г. Науменко

Еще о выдаче казаков Казачьего Стана

Донской казак И. Н. С. проживал в дни вывоза казаков в одном небольшом лагере недалеко от Шпиталя, вблизи полотна железной дороги.

По его подсчету, за дни вывоза [ежедневно] проходило через Шпиталь примерно по три поезда с вывозимыми казаками и их семьями. В каждом из них, в среднем, по 40 вагонов. Он считает, что было вывезено в эти дни 30–35 тысяч человек.

Далее он говорит, что двери вагонов не были запертыми на замки, а лишь дверные скобы были закручены проволокой. Сопровождался каждый поезд двумя вооруженными английскими солдатами.

Большинство поездов проходило через станцию Шпиталь, не останавливаясь, некоторые останавливались, и в таких случаях, по словам С, ему и его товарищам удавалось открутить проволоку на некоторых дверях и отбросить скобы, чем воспользовались некоторые казаки и бежали. Он сказал, что было открыто несколько вагонов, но даже приблизительно сказать не мог, сколько именно. Число бежавших с поездов он определил до 60 человек.

Он же подтверждает сведения, что по пути следования поездов с выдаваемыми казаками и их семействами было выброшено из вагонов много разных вещей: предметов обмундирования, погон, шапок, орденов, разных бумаг, денег, фотографий и тому подобного.

О вывозе горцев

Данные сообщены двумя молодыми карачаевцами с Терека. Первый отслужил в Красной Армии месяц и сдался немцам. Второй ушел с Кавказа при отступлении оттуда немцев. Потом оба попали в Италию, а оттуда в мае ушли в Австрию, на реку Драву, где разделили с казаками их горькую участь.

Когда горцы решили уходить из Италии, то немецкий капитан Торер, бывший для связи при горских частях, не хотел их выпускать из Италии. Но они сбили караул на мосту и прошли.

Выйдя на Драву у Обердраубурга, горские части направились к Лиенцу, где и расположились. Но когда пришли англичане, то их передвинули к Обердраубургу. Там они расположились группами: крайними на восток были кабардинцы, далее осетины и еще дальше, к западу, карачаевцы.

Они сильно путают даты, но о событиях рассказывают вполне правдоподобно.

По их словам, когда офицерам было предложено ехать «на конференцию», то было очевидно, что готовится ловушка. Заключили они это из того, что вместе с грузовиками были и танки, и мотоциклисты, и автоматчики.

Некоторые офицеры — они назвали три фамилии — переоделись в штатское, но предателями из своей же среды они были выданы. К одному из них подошел английский офицер и стал спрашивать, не знает ли он такого-то, причем назвал его фамилию. Тот побледнел и сказал, что это он. Его посадили в грузовик.

Говорили они также, что, якобы, генералу Султан Келеч Гирею, как старому эмигранту, англичане предложили остаться, но он ответил, что своих офицеров не оставит и поедет с ними. Тоже было предложено и полковнику Кучуку Улагаю. Он этим воспользовался и в тот же день скрылся, а на следующий день его искали англичане (по данным Ю. Т. Г., Кучук Улагай был вывезен в Шпиталь, откуда ему удалось освободиться).

На другой день после увоза офицеров, прибыл английский офицер с каким-то горцем-переводчиком, в сопровождении танка. Собрали народ, и он объявил, что офицеры уж выданы советам и что народ должен приготовиться к тому же. Как только он это сказал, поднялся страшный шум, вопли и плач. Это так подействовало на офицера и переводчика, что они оба заплакали и уехали, не закончив обращения.

Ночью люди начали разбегаться, причем, некоторые английские солдаты сами рекомендовали это делать и даже указывали лучшие для этого направления. Должно отметить, что непосредственно у лагеря английской стражи не было, а были посты в отдалении. Один из этих карачаевцев ушел из лагеря в группе больше ста человек, главным образом мужчин, среди которых были дети и старики. С собой они захватили, что было провизии, несколько лошадей и коров. Они переночевали в скалах выше лагеря, а на следующий день наблюдали картину вывоза из него.

Началось с кабардинцев. Прибыли автомобили и танки, окружили лагерь и начали вбрасывать людей насильно в грузовики. Здесь происходило то же, что и у Лиенца: женщины бросались под колеса машин, причем некоторые из них раздевались до нага. Их так и вбрасывали в машины.

В тот же день то же самое происходило и в колоннах осетинской и карачаевской. Удалось уйти больше всего карачаевцам, надо полагать потому, что они были дальше и не их первых окружили.

По подсчету этих двух молодых людей, которые дали настоящие сведения о горцах, всего было вывезено 60 офицеров и до 600 остальных. На следующий день английские солдаты и бывшие русские военнопленные начали преследовать скрывавшихся в горах. Многие из них были захвачены; все же многим удалось этого избежать и перейти в район Зальцбурга.

В. Г. Науменко

Уничтожение казаков в Юденбурге

Эти данные, со слов местных жителей, сообщены терцем А. В. Ф., жившим продолжительное время в городе Юденбурге.

<…> Казаков дивизии фон Паннвица, как и из Лиенца (группа Домано-ва), свозили в бывший лагерь советских военнопленных около города Клагенфурта. Там их регистрировали, а потом небольшими группами вывозили в Юденбург, причем через каждые две машины шла танкетка.

Город с двух сторон омывается рекой Мур (приток Дравы). Через реку построен мост, удивительно оригинальный по конструкции и высотою метров 25–30 над уровнем реки. В Юденбурге были англичане, а по ту сторону советы.

Непосредственно за мостом, налево от шоссе, которое ведет через Брук и Грац в Вену, находится огромный сталелитейный завод. Его советчики демонтировали и машины вывезли в совдепию. Громадные железобетонные здания, каждое из которых представляет собою одну огромную комнату длиной около 250 метров, шириной 50–60 метров и высотой 15 метров, были использованы как сараи, в которые загоняли казаков, привозимых без остановки через город, прямо на завод.

Когда машины шли через мост, казаки видели по ту сторону реки его и развевающийся над ним советский флаг. Несколько человек выскочили из машин и бросились в реку. Все они разбились насмерть. Число их установить невозможно, так как каждый называет иную цифру. Троих, которые, по-видимому, не сразу умерли, англичане выловили и похоронили на берегу реки. А около шоссе Юденбург-Вайскирхен, километра полтора от моста, на могиле крест с надписью по-английски: «Здесь покоятся неизвестные казаки» (могилу эту австрийцы содержат в полном порядке, а мы на ней уже три раза служили панихиду).

На заводе опять регистрация и допрос. Разбивка на группы. С железнодорожной станции на завод проложены подъездные пути и на них поставлены поездные составы, в которые и грузили казаков для отправки «на родину». Однако установить, кто был вывезен, а кто остался (разрядка наша. — П. С.) тут, совершенно невозможно, но что их много осталось на этом заводе, вне всякого сомнения. Под звуки заведенных моторов машин и днем и ночью производились расстрелы.

Направо от шоссе, против завода, находится его рабочий поселок. Некоторым из них(бывшим коммунистам) удавалось бывать на заводе и многое там видеть и слышать.

Однажды жители этого поселка, как и города, были удивлены: завод начал работать. Из заводских труб повалил дым, а все рабочие по домам и никого из них не зовут. Глаза всех обратились к тем, кто бывает на заводе. Послали разведчиков. Показание разведки самое нелепое, которому никто не верит — Советы сжигают казаков…

Однако вскоре этому поверили, так как сначала рабочую слободку, а потом и весь город придавило смрадом печеного человеческого мяса. Завод «работал» пять с половиною суток (в одной из Сан-Францисских газет, к сожалению, названия не записано, в 1947 году говорилось о казачьей трагедии, причем было сказано, что англичане передавали большевикам казаков в Юденбурге и что там происходили расстрелы, но после ухода оттуда большевиков, трупы обнаружены не были).

После этого были вывезены последние эшелоны казаков (это было 15 июля 1945 года) и на завод привезли русских девушек, бывших в этом краю на работах. Они должны были «почистить завод от казачьих паразитов». Это выражение одного из советских офицеров.

В. Г. Науменко

Сведения, полученные от профессора Ф. В. Вербицкого

Профессор Вербицкий был вывезен вместе с офицерами, чиновниками и врачами 28 мая 1945 года из Лиенца «на совещание».

<…> Когда отъехали километров восемнадцать от Лиенца, вся колонна была остановлена у танков и английской пехоты, там стоявших. На каждый автомобиль с вывозимыми офицерами стали в задней части его по два англичанина, вооруженных автоматами. Под таким конвоем автомобили двинулись дальше. Бронемашины и английские танки остались на месте и колонну не сопровождали.

Когда приехали в Шпиталь, все машины въехали во двор барачного лагеря, обнесенного проволокой. Здесь они построились по краю большой площади. Офицеры вышли из них. После этого прежде всего были вызваны по списку лидеры штаба во главе с генералом П. Н. Красновым. Их сейчас же увели куда-то вглубь лагеря.

Потом какой-то английский врач спросил, здесь ли доктор Дьяконов и, когда получил ответ, что здесь, по списку вызвал 14 врачей, в том числе и профессора Вербицкого. Когда все вызванные врачи вышли, доктор-англичанин обратился к Ф. В. Вербицкому, именуя его профессором, и предложил пройти в одно из зданий лагеря осмотреть больного казачьего генерала.

Оказалось, что это был генерал Шкуро, привезенный сюда раньше и находившийся в каменном здании. С ним было человек семь офицеров, среди которых знакомых профессору не было. Шкуро вызвал врача под предлогом, якобы, сердечного припадка. Сопровождавшие профессора английские солдаты, приведя его в комнату Шкуро, на короткое время удалились, что дало возможность им перекинуться несколькими словами.

Шкуро сказал, что он здоров, а только хотел узнать, кого привезли. Для видимости профессор просил его расстегнуться. Генерал Шкуро задал несколько вопросов о привезенных, а затем махнул рукой и замолчал. У Ф. В. Вербицкого сложилось впечатление, что до того времени он не был окончательно уверен в предстоящей выдаче, а после того как узнал, кто привезен, понял, что это неизбежно случится.

Свидание это продолжалось минут пять, а затем профессор был уведен. Ночевал он вместе с другими врачами вне проволочного заграждения лагеря, но под стражей.

Когда на следующий день, 29 мая, их вывели из барака, за проволокой лагеря не было никакого движения. Все эти врачи в тот же день были возвращены в Лиенц.

Скошенный луг

Путь, как песня походная вьется,

Как припев обрывается вдруг…

Не седлать казакам, не придется

Оправлять сыромятных подпруг.

Захолонуло сердце казачье,

Не колышется. Слез командир.

Кто-то шепотом вымолвил: «Сдача,

Не почетный, заслуженный мир…»

Ни кровинки в лице, ни улыбки…

На казачек и на казачат

По неведенью или ошибке

Танков двинули сомкнутый ряд…

Не мерещется это, не снится,

А взаправду кидался казак

Под гремящую цепь, на бойницы,

На отброшенный немцем тесак…

Спотыкнувшись о тело соседа,

В Соловках серебривший виски,

Рухнул дед, и по алому следу

Отыскался кинжал у руки.

В сорок пятом году у Лиенца,

Где предателем сделался друг,

Опустила Покров-Полотенце

Богоматерь на скошенный луг.

Князь Н. В. Кудашев («Перекличка», № 16)

Из рассказа Уральского Войска войскового старшины У.

Войсковой старшина У. и кубанский офицер В. были направлены из Обердраубурга с группой казаков до 70 человек по железной дороге в Лиенц, но оттуда их направили дальше на юго-запад, к итальянской границе, на последнюю станцию Силиан. По прибытии туда бургомистр хотел отправить их обратно в Лиенц, но они воспротивились и остались, поселившись в брошенном «остами» лагере. Там они включились в партию поляков, работавших по расчистке Силиана. Потом, частично, казаки вернулись в Лиенц.

Войсковой старшина У. пытался зачислиться на службу в штаб Походного атамана, но начальник штаба генерал С. ему отказал. Благодаря этому он избежал горькой участи остальных офицеров.

В первых числах июня в Лиенц вернулись из Шпиталя вывезенные туда 28 мая вместе с другими офицерами два уральца: отец и сын, из коих первый старый русский офицер. Они рассказали, что когда прибыли в Шпиталь, там их немедленно разделили на три группы: генералов, штаб-офицеров и обер-офицеров. Потом, после разведения по баракам, старший из англичан, как говорили, генерал, вызвал трех старших офицеров из только что привезенных в Шпиталь. Пошли генерал Доманов, генерал Тихоцкий, а фамилию третьего они забыли.

Англичанином было им объявлено, что согласно Ялтинскому договору, все офицеры будут переданы советам. После этого сообщения генерал Тихоцкий идти не мог, и его отвели под руки.

Лишь только об этом стало известно, среди офицеров началась паника. Они стали сбрасывать свои знаки отличия, выбрасывать документы, фотографии, деньги и прочее. На следующее утро их вывезли из лагеря грузовиками на станцию Шпиталь, там сажали в вагоны и запирали.

Эти два уральца спрятались на чердаке за стропилами и сидели там три дня, после чего пешком пришли в Лиенц. Там у них оставалась жена и дочь старшего, мать и сестра младшего. Но накануне их прихода, обе были насильственно вывезены. Казаки были в отчаянии и, не находя другого выхода, добровольно выехали в совдепию.

В. Г. Науменко

Об английских офицерах

Я была переведена переводчицей в лагерь Пеггец за несколько дней до разоружения и описываю то, чему сама была свидетельницей.

Там находилось 12 500 человек. 28 мая утром, приехал в лагерь британский майор Дэвис. Ему, как всегда, был подан на английском языке рапорт о том, что необходимо для лагеря. Он охотно давал на все согласие и даже обещал удовлетворить просьбы некоторых офицеров частного порядка. Уехал он в 11 часов утра. Я пошла в кадетский корпус дать первый урок английского языка.

Вдруг, в 11 часов 30 минут, пришел директор корпуса полковник Т., попросил меня прекратить урок и, вызвав в соседнюю комнату, сообщил, что генерал Бедаков^[4] просит меня спешно придти в его канцелярию. Я пошла туда и застала его бледным, взволнованно ходившим по комнате.

Увидев меня, он, видимо, обрадовавшись, растерянно сообщил мне, что получил по телефону распоряжение генерала Доманова спешно собрать всех офицеров и военных чиновников всех станиц и полков, и чтобы они к часу дня были готовы ехать на конференцию, которая, якобы, должна была состояться в Виллахе (почему-то во всех очерках о Лиенце пишут про Шпиталь, распоряжение же было ехать в Виллах, о Шпитале не было ни слова).

С этим приказом были посланы связные в полки, станицы и в Военное училище.

К часу дня прибыли из английского штаба два офицера и просили генерала Бедакова дать общую цифру всех офицеров для того, чтобы знать, сколько надо вызвать больших автомобилей. Офицеры эти, обращаясь ко мне, говорили лишь о наших офицерах. Подразумевались ли тут и военные чиновники?

Оставшись со мной, генерал Бедаков спросил меня:

— Как вы думаете, Ольга Дмитриевна, что это за спешная конференция — к лучшему или к худшему?

Думали мы, думали и, конечно, ничего не придумали — все было так неожиданно.

— Перекрестите меня, Ольга Дмитриевна, — попросил Бедаков. Я исполнила его просьбу.

Для вывоза офицеров из Пеггеца подано было 25 больших грузовых машин, крытых парусиной, со скамейками вдоль стен. Но, когда английский офицер получил списки и узнал, что мы ожидаем еще подхода офицеров из полков, он вызвал, дополнительно не то 15, не то 18 машин. Расчет был по 20 человек на каждую из них, но грузилось человек по 30, а может быть, и больше.

Когда офицеры уезжали «на конференцию», был жаркий день, и все они ехали без шинелей. Большинство старалось одеться получше и, кто имел, одели царские ордена. Их было 1600 человек (не считая отъехавших из Лиенца).

Из двух прибывших в Пеггец английских офицеров один, по-видимому, старший, отдавал распоряжения. Это был тот самый лейтенант, который заведовал 17 мая разоружением. Фамилии его я не знаю. Он просил для поддержания порядка до возвращения офицеров с конференции назначить по одному дежурному офицеру на каждую из трех станиц. Он записал их фамилии.

При погрузке офицеров, жены некоторых из них плакали и просили меня, как переводчицу, спросить английских офицеров, вернутся ли их мужья и когда.

— Ну, конечно! — ответил старший из них. — В три часа мы прибудем на конференцию. Продолжится она час-полтора и, приблизительно, в пять-четверть шестого офицеры вернутся в лагерь. Успокойте жен. Ведь офицеры едут только на конференцию. Напрасно они плачут!

Я четыре раза переспросила этого лейтенанта, когда вернутся офицеры, и четыре раза он давал слово, что в пять-пять с четвертью они вернутся.

Когда наши офицеры уехали, я с их женами обсуждала вопрос, какого характера может быть эта конференция. Время шло. Прошло пять часов, шесть — никто не возвращался. Нас охватили волнение и сомнение.

Шесть с половиной, семь, семь с половиной — никого!

Наконец, в 8 часов мне сообщили, что два английских офицера требуют переводчицу. Я вышла. Стоял лишь один грузовик и те два английских офицера, которые увезли наших офицеров. Я побледнела.

— Где же офицеры? — спросила их.

— Они не вернутся сюда.

— А где они?

— Не знаю.

— Вы же четыре раза обещали, что они вернутся. Значит, вы обманывали? Не смотря мне в глаза, один из них ответил:

— Мы только британские солдаты и исполняли приказания наших высших офицеров. Будьте добры вызвать трех оставшихся дежурных офицеров. Мы приехали за ними.

Вынимает записку с их именами, вызывает и увозит их. Можно себе представить отчаяние жен!

Вслед за этим было прислано распоряжение майора Дэвиса, чтобы к девяти с половиной часам вечера были собраны в его канцелярию в Пеггеце все вахмистры и урядники, а также чтобы приготовили списки их по станицам, полкам и другим частям, с именами и чинами на английском языке. Он сообщал, что приедет и даст распоряжение, какой они должны держать порядок и как будут заменять офицеров.

Списки были составлены. Мы сидели и ждали майора. 10, 11, 12 часов ночи, а его все нет.

Вахмистры и урядники решили избрать старшего и единогласно выбрали подхорунжего Полунина. Решив, что майор приедет утром, все разошлись спать по баракам. Со мной остались только связные от каждой станицы. Электрическая лампочка у нас погасла, последняя свеча догорела, и я решила прилечь. Было половина второго.

Не успела я прилечь, как в два часа ночи прибыл майор Дэвиc с переводчиком Я. и потребовал список. Узнав, что все разошлись спать, он сказал, что приедет в восемь с половиной часов утра и послал распоряжение во все части, чтобы больше не посылали подвод за продуктами, а только по одному каптенармусу со списками от каждой части, так как продукты будут доставляться англичанами на грузовиках.

В 8.30 утра 29 мая мы опять собрались в канцелярии и ожидали майора.

В девять часов вместо него прибыл лейтенант с солдатом-евреем из Варшавы, дал мне приказ, написанный на русском языке, и сказал: «Прочтите им».

Вот что было там написано:

1. Казаки! Ваши офицеры обманывали вас и вели вас по ложному пути. Они арестованы и больше не вернутся. Вы теперь можете, не боясь и освободившись от их влияния и давления, рассказать об их лжи и свободно высказывать желания и убеждения.

2. Решено, что все казаки должны вернуться к себе на родину.

Остальные пункты этого приказа были о самоуправлении, о порядке, который должен соблюдаться, и о том, что все должны беспрекословно подчиняться распоряжениям британского командования.

По прочтении этой бумаги, наступило гробовое молчание. Затем, сдавленными, но твердыми голосами было заявлено английскому офицеру:

«То, что говорится о наших офицерах, что они нас обманывали, это наглая ложь. Мы в СССР добровольно не поедем. Мы только об одном просим: верните нам наших друзей, наших офицеров, и тогда мы поступим так, как они нам прикажут, и пойдем за ними всегда, куда они нас поведут. Мы им верим, их уважаем и их любим. Верните нам наших офицеров. Порядок мы будем соблюдать так, как они нас учили, чтобы, когда они вернутся, мы смогли бы честно сказать им, что мы исполнили их заветы».

Английский офицер все это молча выслушал и сказал, что передаст майору, и уехал.

Через час прибыл майор. Было десять часов утра 29 мая. Он сказал, что 31-го будут отправлены станицы и полки в Советскую Россию. Он приедет в семь часов утра, и по очереди будут грузиться на поезда, которые подадут к лагерю: сначала донские станицы (семьи) и донские полки, потом кубанские станицы и полки, а за ними терские.

Он потребовал от заменявших офицеров вахмистров и урядников списки станиц, и в каких бараках они расположены.

— Это, — говорит, — чтобы не разъединять семьи. Он просил, чтобы люди не сопротивлялись, в противном случае будут насильно сажать в поезда и Подали численный состав с указанием числа женщин, детей, стариков и инвалидов от каждой станицы, но именные списки дать отказались. Все заявили, что добровольно не поедут. Все плакали. Майор был сильно взволнован. Потом он уехал, сказав, что после полудня опять приедет.

В перерыве прибыли два грузовика, чтобы забрать раненых офицеров и инвалидов. Женам было разрешено передать офицерам письма, шинели, белье, одеяла и прочее (Это был очередной обман со стороны представителей английского командования. Куда делись посланные вещи, неизвестно, но, во всяком случае, вывезенным офицерам они переданы не были.) Моментально были приготовлены и переданы англичанам письма, чемоданы, пакеты с едой и прочим. Несчастные женщины плакали, отсылая мужьям их вещи, но это окрылило их надеждой, что мужья их живы.

После отъезда автомобилей с ранеными (могущими ходить) и вещами в шестом бараке собрались жители Пеггеца и пробравшиеся к своим семьям из полков казаки. Канцелярия и весь коридор барака были запружены людьми. Собрались для того, чтобы обсудить создавшееся положение. Решили, в знак протеста объявить голодовку и вывесить черные флаги. Все было организовано быстро. Были написаны большие плакаты с надписью на английском языке: «Мы предпочитаем голод и смерть здесь, чем возвращаться в Советский Союз!»

Когда англичане привезли нам продукты, никто к ним не притронулся. Англичане пожали плечами, выгрузили продукты и сложили все в кучу. Казаки поставили караул охранять эти продукты, чтобы какие-нибудь подосланные провокаторы не растащили их.

В четыре часа приехал майор Дэвис. Он был неприятно поражен, увидев траурные флаги и плакаты. Все просили объявить Дэвису, что добровольно возвращаться в СССР невозможно.

Майор ответил, что он изменить ничего не может, что это распоряжение его правительства, так как по ялтинскому договору все русские должны быть возвращены в Советский Союз.

На мой вопрос, должны ли ехать власовцы, майор ответил:

— Да, и власовцы.

— А старые эмигранты?

— И старые эмигранты.

— Значит, и я?

— Да, и Вы. Вообще все русские.

— Господин майор, обернитесь, посмотрите, — мужчины плачут…

— Я не могу смотреть, — ответил он. Руки его дрожали. Он курил папиросу за папиросой и нервно комкал только что написанные распоряжения.

У нас у всех градом текли слезы. Даже мужчины рыдали. Я всячески старалась убедить майора Дэвиса, что наше возвращение в Советский Союз невозможно, что большевики всех нас замучают и т. д.

Но все было напрасно. Ответ был один: «Я только британский солдат и должен исполнять приказания начальства. Это не зависит от меня. Я хочу помочь и не разделять семьи». Он нарисовал план лагеря и бараков и приказал, чтобы женщины сидели на повозках около своих бараков, и указал, с какого барака должен начаться выезд.

Я слушала и думала: «Все равно это приказание исполнено не будет, так как уже решили, что с пяти часов утра будем молиться на поляне, молиться до бесконечности и были уверены, что молящихся англичане не тронут».

На вопрос, где офицеры, майор Дэвис упорно отвечал, что не знает.

— Куда повезут станицы?

Он места не назвал, а дал слово, что они будут переданы другой английской части.

— Я вам не верю, майор, — сказала я, — ведь офицеры тоже поехали «на конференцию».

— Я даю вам слово британского офицера, что я сам до четырех часов не знал, что они не вернутся. И я потерял честь британского офицера, так как дал слово моему другу Б. (адъютанту Доманова), что он вернется. Я сам верил в это и невольно оказался лжецом.

В этот день майор приезжал в Пеггец еще два раза. У нас день и ночь шла служба в церкви, чтобы люди могли исповедаться и причаститься. В промежутках между приездами Дэвиса мы обсуждали, как нам лучше организоваться на тот случай, если будет применена сила.

Были составлены длинные прошения королю Англии и королеве, епископу Кентерберийскому, Черчиллю и другим от ученых, от русских женщин, от жен, матерей и т. д. Переведенные на английский язык, эти прошения были вручены английскому полковнику (он находился в английском штабе в Лиенце и, по-видимому, являлся непосредственным начальником майора Дэвиса) для отправки по назначению. Он обещал их отправить, а отправил ли, неизвестно.

Поздно вечером приехал майор и сообщил, что из-за католического праздника «Божие Тело» отправка откладывается на 1 июня.

Мы все были похожи на смертников, но какая-то надежда на спасение теплилась в нас. Англичане ежедневно привозили продукты и сваливали их в одну кучу. Наша стража охраняла их. По лагерю шныряли советские агенты и агентши, убеждая возвращаться, причем некоторые из них нагло заявляли:

— Все равно поедете на родину!

Тот самый еврей — солдат из Варшавы, что приезжал с лейтенантом, привезшим приказ о возвращении на родину, по-русски, но с еврейским акцентом и постановкой фраз пропагандировал в рупор с автомобиля, призывая возвращаться. Его все не любили и сторонились.

Что-то странное происходило с нами. Было ли это самовнушение? Была ли это надежда утопающего? Была ли это чья-то обдуманная провокация или общий гипноз? Но отовсюду слышался совет:

— Держитесь! Держитесь, и все будет хорошо!

По лагерю носились разные слухи. Например, что два мальчика, один десяти, другой двенадцати лет, куда-то бегали и якобы за проволочными заграждениями нашли наших офицеров; что многие жены написали своим мужьям короткие записки; что мальчикам этим сфабриковали английский пропуск, и они ночью поехали тайно на машине (в лагере таковая была) к офицерам и вернулись с запиской от одного из них, в которой было написано: «Мы тоже объявили голодовку. Держитесь! И мы держимся».

Затем якобы эти мальчики нашли в одной из ложбин какую-то часть власовцев, и эти власовцы прислали записку, написанную синим карандашом: «Держитесь эти три дня, и все будет хорошо!»

Говорили также, что, якобы, английские солдаты показывали знаками, чтобы держались.

Разнесся слух, что, якобы, Шкуро на свободе, что одна дама видела его на улице в Лиенце, и он сказал:

— Держитесь! Все будет лучше, чем вы думаете.

Все мы были, как наэлектризованные, но с твердым решением не сдаваться. Мы слушали радио, по которому передавалось, что Сталин не принял американского посла, что тот выехал из Москвы, и что у союзников с Москвой дипломатические отношения прерваны. Передавали и другие, подобные сведения. Откуда и кем все это передавалось, так и осталось невыясненным.

Сейчас, когда вспомнишь все это, то начинаешь думать, что это была тщательно продуманная провокация для того, чтобы люди не разбежались.

Так как у нас в лагере было мало здоровых мужчин, то решили просить подкрепление из полков. Решено было женщин, детей и стариков во время молитвы поместить в середине, а кругом будет, держась за руки, цепь казаков, присланных из полков.

30 мая, в день католического праздника, ни майор, ни полковник в лагерь не приезжали, и только утром последний прислал записку, прося надень праздника снять траурные флаги и плакаты. Но мы эту просьбу не исполнили.

31 утром приехал майор Дэвис. Его спросили, нет ли из Лондона ответа на наши прошения. Он ответил отрицательно. Затем ему сообщили о передаче по радио. Он обещал проверить эти слухи. Госпожа Л. спросила:

— А что, если это правда, майор?

— Тогда никуда не поедете, — ответил Дэвис, — и я на радостях здесь, в канцелярии, разопью с вами шампанское.

Эти сообщения радио оказались ложными. После обеда в лагерь приехал полковник и просил нас ехать добровольно. Все отказались.

Жены штабных офицеров во главе с генеральшами Домановой (Походного атамана) и Соламахиной (начальника штаба) переехали из Лиенцского отеля к нам в лагерь, чтобы быть всем вместе. Решено было в день погрузки спрятать их в середине толпы.

Майор приезжал дважды после полудня, повторив свое прежнее распоряжение о выезде.

— Я приеду в семь часов утра. Вы, мадам, — обратился он ко мне, — и Полунин будете ждать меня около главного входа.

Я же решила не встречать майора, а стоять в толпе молящихся, чтобы он не мог задавать вопросы и отдавать распоряжения. А Полунин должен был его встретить, все равно он не знал английского языка и майор с ним разговаривать не мог.

В 7 часов опять приехал майор Дэвис.

— Я хочу говорить с генеральшами Домановой и Соламахиной, — сказал он. Их вызвали.

Когда они вошли, майор встал и отдал честь. Я переводила этот незабываемый разговор с Домановой.

— Ваше превосходительство, — начал майор. — Вы знаете, что все жены высших офицеров должны быть доставлены первыми, а в первую очередь Вы и госпожа Соламахина. Я хочу, чтобы все вы ехали с подобающими вашему рангу удобствами. Поэтому прошу всех вас быть готовыми к 7.30 утра. В каком бараке вы помещаетесь?

— В 15-м.

— К 15-му бараку будет подан автобус. Приготовьте Ваши вещи.

— Я добровольно не поеду, а потому вещей паковать не буду, — ответила Доманова.

— Я Вас очень прошу приготовиться к отъезду и не сопротивляться. Мне, британскому офицеру, неприятно производить насилие над дамами, а особенно над женами офицеров. Я бы хотел, чтобы вы все, а особенно Вы, ехали бы с удобствами, а иначе вы поедете в поезде со всеми остальными.

— Я казачка, и для меня нет позора быть вместе с остальными, и сейчас я сплю в комнате с ними. Благодарю Вас за честь, но мне не нужен почет. Я предпочитаю разделить участь всех наших казачек. Добровольно не поеду.

Она сдержанно плакала.

— Можете дать мне список жен высших офицеров? — обратился майор к ней.

— Нет. Я отвечаю только за себя.

— Я повторяю, — продолжал майор, — к половине восьмого будет подан автобус к вашему бараку.

— Я добровольно не поеду, — последовал ответ.

— Вы и генеральша Соламахина должны быть доставлены первыми. Особенно Вы.

— Хорошо. Если я так нужна и если этим я могу спасти всех других, то я еду добровольно. Я принесу себя в жертву, если этим спасу всех. В таком случае я готова ехать сейчас.

— Нет! Это не спасет никого. Все равно все должны будут ехать, но Вы первая.

— В таком случае я разделю участь всех и буду со всеми. Готовиться к отъезду мне незачем, так как добровольно не поеду.

— Это Ваше последнее слово? — спросил майор.

— Да. Это мое последнее слово. Майор встал.

— Подумайте, — сказал он. — Во всяком случае, автобус будет подан к вашему бараку в 7.30 утра.

— Благодарю Вас, но я добровольно не поеду. Майор отдал честь Домановой и вышел.

— Вы, мадам, — обратился он ко мне, — будете меня ждать в семь часов утра у ворот, и все должно быть исполнено по тому плану, который я Вам нарисовал, — сказал он на прощанье.

— Слушаюсь! — ответила я, но знала, что приказание его не будет выполнено.

Вечером 31 мая кто-то закрыл нам воду, так что мы не могли даже умыться. В час ночи к нам пробрался вахмистр, временно командовавший 1-м полком, и сообщил, что на рассвете он вышлет в помощь нам тысячу казаков.

В два часа с таким же известием прибыл командующий 2-м полком. Оба они просили меня их перекрестить и скрылись.

На рассвете в лагерь прибыли две тысячи казаков и сто юнкеров.

Все эти дни, с 28 мая по 1 июня, были для нас днями страшных душевных переживаний. Я лично вообще не имела времени для себя и спала, не раздеваясь, не больше двух часов в сутки. Целые дни и ночи барак № 6 был переполнен нашими несчастными людьми. Многие просили меня переводить им их частные прошения майору Дэвису, указывая на родственников в США. Переводились официальные групповые прошения. Люди старались держаться вместе перед страшными днями передачи. Все голодали, и даже, если бы общая голодовка объявлена не была, то мы просто не могли бы есть от внутреннего, щемящего сердце, волнения.

Обдумывали, что нам делать, как сорганизоваться… Каждый давал совет. Рассчитывали на гуманность англичан… Думали, что насилия производить не будут, чтобы не уронить себя в глазах австрийцев…

Подхорунжий Полунин был при штабе донских станиц в оркестре штаб-трубачом. Ему было 25–26 лет. Небольшого роста, брюнет, нервный и экспансивный.

Где он сейчас, не знаю, но, во всяком случае, ему удалось спастись. Я с ним встретилась через два месяца после трагических дней выдачи, в начале августа в лагере Пеггец, когда, найдя мужа в Зальцбурге, я вернулась в Лиенц за своим багажом и посетила Пеггец. Узнав о моем приезде, он приехал в барак, и мы с ним по-братски расцеловались. Тут он поведал мне свою тяжелую эпопею, но, как он спасся, я не помню.

Знаю также, что командовавший 1-м полком после вывоза офицеров, тоже спасся, что меня очень порадовало. Фамилию его не помню, но он произвел на меня большое впечатление своими выступлениями накануне голодовки. Это был редкий оратор. Говорил он о том, как серьезно должны все отнестись к объявленной голодовке.

Хочу также сказать несколько слов о генерале Шкуро и о заметке профессора Вербицкого о том, что он видел его 28 мая в лагере Шпитале в немецкой форме.

Думаю, что профессор ошибается.

Перед лиенцской трагедией я встречалась дважды с генералом Шкуро. Первый раз в Котчахе до прихода англичан. Тогда он был в черной черкеске. Последний раз я встретилась с ним в Пеггеце, куда он приехал накануне своего ареста, и тогда он был в черной черкеске. Не думаю, чтобы он, вернувшись в отель в Лиенце, переоделся в немецкую форму.

В тот день, то есть утром 26 мая, я вышла из барака № 6, в котором была канцелярия генерала Бедакова и канцелярия майора Дэвиса. Вижу, вся главная улица запружена казачками и детьми. Я думала, что это новая группа приехавших, и на мой вопрос об этом, получила ответ:

— Нет. Это батько Шкуро приехал.

Тогда я увидела среди толпы легковой автомобиль, и в ту же минуту генерал Шкуро уже с распростертыми объятиями пробирался ко мне.

— Здравствуй, родная! За своего Мишу (муж автора статьи, полковник Рогов, вынужденный незадолго до этого покинуть Казачий Стан) не беспокойся. Он жив и здоров в Зальцбурге. Получил от него письмо. Пишет, что там образовали комитет невозвращенцев. Скоро наладится связь с Зальцбургом, я поеду туда и возьму тебя переводчицей.

Еще расцеловались. Он сел в автомобиль. Толпа окружила его. Каждый хотел пожать его руку. К нему протягивались руки, суя папиросы, табак, лепешки…

— Ура батьке Шкуро! — ревела толпа. Автомобиль «шагом» едва полз.

Казаки провожали его до ворот лагеря и дальше. Как будто бы чувствовали они, что больше никогда не увидят его. Я стояла на ступеньках барака и смотрела, пока автомобиль не скрылся, а народ, радостный, все махал руками ему вслед.

Позже мне рассказывала О. А. Соламахина, что вечером Шкуро был приглашен на ужин к Походному атаману генералу Доманову. Генерал Солама-хин, будучи начальником штаба Походного атамана, никогда на такие ужины не приглашался, хотя комната его была напротив домановской.

В три часа утра 27 мая к ним в комнату ввалился Шкуро, сел на кровать и заплакал.

— Предал меня м…ц Доманов, — восклицал он. — Пригласил, напоил и предал. Сейчас придут англичане, арестуют меня и передадут советам. Меня, Шкуро, передадут советам… Меня, Шкуро, Советам…

Он бил себя в грудь, и слезы градом катились из его глаз. В шесть часов утра он был увезен двумя английскими офицерами.

Тогда мысли были так запутаны, что никому в голову не приходила мысль

0 возможности выдачи.

На вопрос, какая часть производила насильственный вывоз офицеров, казаков и их семейств из района Лиенца, совершенно определенно могу сказать, что это была шотландская часть английской армии, но не Палестинская бригада, как это говорят некоторые из переживших трагедию.

Палестинская бригада пришла туда позже, примерно в середине июня.

Производившие насилие солдаты говорили на чистом английском языке, без иностранного акцента и ничего не понимали по-русски. (Что насилие производила шотландская часть, видно из знаков на одном из удостоверений, выданных майором Дэвисом. Но не исключена возможность, что

1 июня в их ряды были вкраплены энкаведисты, чем и объясняется брань на русском языке, слышанная многими в дни насилия.)

<…> В английском штабе (в Лиенце) было еще два майора. Один по фамилии Лиск, немного говоривший по-русски. Другой, рыжий, фамилию его не знаю. Кроме того, там было много младших офицеров.

Между прочим, впоследствии Дэвис рассказывал, что для репатриации был сначала назначен один майор, фамилию которого он не назвал. Майор этот, симпатизируя русским, отказался. Его посадили на гауптвахту. Когда же он и после этого отказался, то был разжалован в рядовые и послан на японский фронт.

Дэвис также сперва отказался, был за это арестован, но, просидев на гауптвахте 15 часов, решил согласиться, так как, по его словам, он знал, что в случае его отказа, будет назначен рыжий майор, который был просто зверь, и тогда, как он сказал, «было бы еще хуже».

Какой нарукавный знак был у майора Дэвиса, у других офицеров и солдат, не помню, но знаю, что Дэвис, все офицеры и солдаты этой части были из Шотландии. На парадах были в шотландских юбках, и музыка у них была чисто шотландская. Все они были англиканского вероисповедания.

Их военный священник, милейший человек, был глубоко возмущен тем насилием, которое было совершено шотландцами 1 июня 1945 года. На следующий день он собрал в церкви солдат — участников выдачи и, обратившись к ним, сказал:

— Вчера вы, хотя и не по своей воле, совершили великое зло. Вы произвели насилие над беззащитными людьми: женщинами, детьми и стариками, поэтому вы должны усердно молиться Господу Иисусу Христу, чтобы Он простил вам ваш великий грех.

О. Д. Ротова

О генерале А. Г. Шкуро

Говоря о приезде генерала Шкуро 26 мая 1945 года в лагерь Пеггец, автор предшествующего очерка совершенно определенно говорит, что одет он был в черкеску. Видела она его менее чем за сутки до ареста и трудно допустить, чтобы за то время он переоделся в немецкую генеральскую форму, тем более, что немецкой армии больше не существовало — она капитулировала.

Между тем профессор Вербицкий также совершенно определенно утверждает, что когда он видел Шкуро 28 мая в Шпитале, то он был одет в немецкий китель, но был ли он генеральским, он сказать не мог, так как не разбирался в знаках отличия.

Вопрос этот не имеет существенного значения, но ввиду того, что он все же был поднят, многие казаки заинтересовались им. Вопрос этот принял чисто принципиальное значение.

Не верить этим двум свидетелям у нас нет никакого основания. Несомненно, что он был вывезен в Шпигель в черкеске и что профессор Вербицкий видел его там в кителе. Одно незначительное обстоятельство, как будто бы, подсказывает правильное решение.

Кубанец Ю. Т. Г., вывезенный из Лиенца вместе с генералом П. Н. Красновым и другими офицерами Казачьего Стана, которому удалось избежать выдачи советам, показал, что когда колонна машин, привезшая офицеров в Шпигель, входила в ворота лагеря, то навстречу ей шел английский солдат, несший шашку и кинжал. Ю. Т. Г. полагает, что это было оружие Шкуро.

Вполне вероятно, что он прав. По-видимому, Шкуро был в Шпигель в черкеске, а после того, как англичане отобрали у него оружие и он пришел к убеждению, что будет выдан большевикам, снял черкеску и одел китель, который мог быть и немецкого образца и изготовления.

В какой одежде был Шкуро, для многих является загадкой, как загадкой является и гораздо более важное обстоятельство: почему он, не имея прямого отношения к Казачьему Стану, оказался в эти трагические дни в Лиенце?

До сего времени, несмотря на обращение к некоторым сослуживцам и подчиненным генерала Шкуро, получить определенных сведений о причинах прибытия его в Лиенц не удалось.

В. Г. Науменко

Трагические дни в лагере Пеггец

… Когда 28 мая я пришла на площадь, офицеры строились по Войскам: впереди донцы, потом кубанцы, терцы и остальные. Я спросила отца:

— Зачем так много? Неужели все на конференцию?

— Какая там конференция! — сказал он. — Для нее столько не нужно. Посадят нас за проволоку в концентрационный лагерь. Ведь война окончена.

Я уговаривала его остаться.

— Нет, — ответил он, — лучше быть со своими, на законном основании. Отсидим срок. Разберутся и, даст Бог, встретимся.

По-видимому, так, как папа, думали многие. Почти то же мне сказали полковники Г. и М. Многие видели в этом логичное заключение войны.

Колонна офицеров начала двигаться. Донцы грузились первыми на машины, которые стояли на дороге вне лагеря. Около них толпились провожающие семьи.

Когда я хотела в последний раз обнять и перекрестить отца, около меня появился английский солдат с автоматом. Он довольно грубо кричал, чтобы спешили. Меня это неприятно поразило, но я подумала, что с военнопленными, наверное, лучше не поступают. Солдат с шофером затянули заднюю стенку, и машина втянулась в общую колонну. Я видела в каждой машине рядом с шофером солдата с автоматом.

Красивую, а теперь скажу, и трагичную картину представляли собой терцы. Их атаман, маленький, изящный, в черкеске, а за ним рослые казаки, тоже в черкесках, шли очень четко и стройно. В середине первого ряда шел красивый, высокий старик в парадной черкеске, с белой бородой во всю грудь, украшенную орденами. Он нес трехцветный русский флаг. У терцев в черкесках было больше, чем у кубанцев, и все они были с орденами. Все это говорило, что о выдаче никто не думал, и, если теперь кто-нибудь говорит, что предвидел выдачу, то это были единицы — особенно прозорливые и осторожные люди. <…>

Л. С. Г.

Из переживаний молодой матери

<…> Когда увезли на смерть всех офицеров и между ними нашего папу, лагерь остался без интеллигенции. С офицерами уехали почти все коменданты бараков.

… Церковь день и ночь была полна молящимися. Шли непрерывные церковные службы. Весь лагерь исповедовался и причащался. Вероятно, так бывает в тюрьмах перед казнью. При этом передавали, что по английским законам церковь является неприкосновенной и молящихся не смеют трогать.

Несколько раз все собирались на площади лагеря, и там от «сбора» вырабатывались письма английскому королю, королеве, римскому Папе и м-м Рузвельт. Из этих писем запомнились трогательные выражения и мольбы: «не губить ни в чем не повинных людей», «не выдавать их на смерть и мучения», «пощадить детей» и много других.

Всюду в лагере были развешены плакаты с надписями: «Лучше смерть, чем вывоз в СССР». Многие носили приколотые на груди записочки: «Убейте меня, но не вывозите». Была объявлена голодовка; погашены все костры, на которых раньше готовилась пиша; паек от англичан не принимали и даже детям не давали есть. Кормили только больных в лазарете, но персонал от пайка отказался.

Народ волновался, многие хотели бежать, но большинство оставалось в лагере в убеждении, что не может быть ни избиения, ни насильственной отправки беззащитных людей. Начали появляться какие-то личности со стороны, убеждавшие, что нужно держаться только три-четыре дня…

В шесть часов утра 1 июня мы с мамой увидели в окно крестный ход. Впереди несли самодельный березовый крест, за ним шло духовенство и масса народа. Мы тотчас же присоединились к процессии, а брат ушел в цепь.

Ровно в восемь часов прибыли грузовики. В это время на площади шла литургия; множество народа исповедовалось и причащалось. Через переводчицу Р. было объявлено, что «нас просят честью садиться в машины, чтобы ехать на родину». При гробовом молчании трижды был повторен этот приказ. В это время в толпе из уст в уста передавался настойчивый совет: «Держитесь вместе! Не разбегайтесь!»

Находившихся в первых рядах начали бить резиновыми палками и вскоре дали два залпа: один по ногам (были раненые), другой — поверх голов. Во время залпов матери поднимали детей навстречу выстрелам, и я подняла свою малютку. Мне хотелось, чтобы она была убита сразу, а тогда я могу спокойно умереть.

Во время залпов толпа сжалась и заметалась; были раздавленные; я сама стояла на чьем-то теле и только старалась не стать на его лицо. Солдаты выхватывали отдельных людей и бросали их в грузовики, которые сейчас же отъезжали полунаполненные. Со всех сторон в толпе слышались крики: «Сгинь, сатана! Христос Воскресе! Господи помилуй!» Те, которых хватали, отчаянно сопротивлялись, и их избивали. Я видела, как английский солдат выхватил у матери ребенка и хотел бросить его в автомобиль. Мать уцепилась за ноги дитяти, и они так и тянули его: один в одну, а другая в другую сторону. Потом я видела, что мать не удержала ребенка, и дитя ударилось о край машины. Что было дальше, не знаю.

Перевернутый престол, порванные ризы духовенства… Толпа сдавила нас так, что мама, у которой висела на груди икона Казанской Божией Матери, посинела и стала задыхаться. «Господи, — молилась я, — как я смела иметь в такое время ребенка! Господи! Что мне делать? Святой Феодосий Черниговский, спаси мою девочку! Если я сохраню ее хотя бы только в течение этой ужасной пятницы, я обещаю всю жизнь поститься по пятницам строгим постом, чтобы никогда не забыть этого!»

И вот совершилось чудо: та же самая толпа, которая только что угрожала нас раздавить, теперь стала постепенно вытеснять нас, неудержимо вытеснять. И вытеснила… Но не на цепь солдат, а в противоположную сторону, таким образом, что теперь перед нами открывалась прямая дорога на мост, через реку и в лес.

Да, это было чудо. И я свято соблюдаю свой обет: не ем по пятницам ничего, кроме хлеба и холодной воды.

Мы устремились на мост. Я и не заметила, как потеряла в толпе туфли и бежала уже в одних носках. Перед мостом стояла цепь юнкеров, которые, выполняя чье-то распоряжение, старались удержать толпу вместе. Нас не пускали. Я схватила не пускавшего юнкера за грудь, стараясь оттолкнуть его с дороги и крича: «Пусти! У меня ребенок. Пусти!» А в это время сзади вот-вот настигнут английские солдаты… Тут только державшие меня, видимо, сообразили, в чем дело, и начали пропускать народ. Все бросились на мост. Одна женщина на моих глазах бросилась с ребенком в бурно несущуюся Драву.

Главная масса бегущих после моста повернула влево, к лесу, и за ней погнались английские солдаты… Раздались выстрелы и слышались крики раненых и избиваемых и мольбы о помощи.

Мама, я и мой брат, сами не зная, почему, побежали вправо, к деревне. Вероятно, потому, что нас было мало, за нами не гнались. Осталось в памяти только то, что, когда мы пробегали мимо деревни, австрийские крестьяне спокойно работали на своих полях, как будто бы ничего не случилось.

Добежав до гор, мы, выбиваясь из сил, стали взбираться на них. Шли без дороги. Иногда с нами шли старые казаки. Некоторые из них ссужали нас, на время, обувью. Потом и они терялись (вероятно, мы отставали), и дальше продолжали часто свой путь мы одни. Шли почти все время без тропинок, подъем был крутой и трудный. Брат брал иногда девочку на руки, а когда я взбиралась на скалу, передавал ее мне и потом уже лез сам. Мама едва тащилась…

Дошли до полосы, где уж не было растительности, а впереди снежный покров… В это время начал падать снег. Голые скалы, клубящиеся тучи, кругом пропасти, впереди снежные вершины. А внизу живут и двигаются люди. Все это было так странно. Мы чувствовали себя совсем одинокими и затравленными зверями. Чем дальше, тем снегу было больше — местами выше колена, а мы шли босиком… И, странно, даже насморка никто не получил.

На второй или на третий день мы набрели в горах на три трупа: мужчина в военной форме, женщина и ребенок. Очевидно, не видя спасения, они решили покончить с собой.

Шли уже пятый день, а впереди ничего, кроме снега. Этот снег мы ели тайком друг от друга, чтобы утолить жажду. Моя девочка ослабела. Головка ее повисла и она казалась уже ко всему безразличной… Вокруг нас всюду были голые камни. Я думала, что ребенок не выдержит этого пути — умрет от голода, как умрем, вероятно, и все мы… Что делать? К кому обратиться? Кто поможет?

Тут снова я стала молиться святому Феодосию Черниговскому: «Спаси и помоги мне! Если я недостойна, то пошли корку хлеба хоть моему ребенку!» Молюсь, а сама думаю: «Что я делаю? Разве это не безумие? Здесь и собака не пробежит, а я прошу хлеба». И тут же себя подбадриваю: «Нет! Если буду верить, хлеб будет!» И молюсь…

И вот совершенно неожиданно за поворотом тропинки, в глубине между скалами, показался маленький домик для туристов. Видимо, шедший ранее с нами казак, стараясь проникнуть взакрытый домик, вынимает оконную раму и знаками подзывает нас. Подходим. Он молча указывает внутрь. Заглянула и обомлела: прямо перед окном на столе лежат рядышком пять хлебов. «Пять евангельских хлебов». Я схватила один из них, прижала его к груди и горячо поцеловала. В этот момент я ясно почувствовала, что мы спасены.

Чудо! Опять чудо! Кроме хлеба, в домике оказалось немного манной крупы, муки и еще каких-то продуктов. Тут же дрова. Ну, словно кто-то для нас специально все это приготовил.

Затопили печь, сварили девочке кашки, поели и сами. А хлебы взяли с собой, поделившись с казаком. Долго еще мы питались этим хлебом, размачивая его в снегу.

Впереди еще новая, неожиданная опасность: как перевалить хребет? Всюду пропасти и обрывы, покрытые снегом. Но и тут нам помог этот старый казак. Он долго всматривался и изучал местность, а потом решительно повел нас в определенном направлении. Направление это оказалось верным, и через несколько часов мы уже начали спускаться.

Когда потом я смотрела по карте, то получилось, что за эти дни мы прошли 70 верст и перевалили три хребта.

Потом работали за кусок хлеба у «бауэров», и тут было тоже чудо. Один раз приехали англичане искать бежавших казаков. Рядом, в комнате на чердаке, где была и наша каморка, безудержно рыдал «обнаруженный» ими казак.

Я схватила свою девочку на руки и решила: живой не дамся, прыгну с нею в окно… Убьюсь сама и ее убью… Только молюсь: «Господи, не допусти до такого греха, Господи, не допусти!» А сама стою у окошка. Входит сержант и спрашивает бумаги. Руки дрожат…

Посмотрел, подумал, долго переворачивал документы брата, которому тогда было 17 лет, и вдруг процедил: «Олл раит», повернулся и быстро вышел. Господь и в третий раз спас нас всех.

Ф. В. В.

Тропа измены

Что — порок и что — добродетель?

Все на золото разменялось!

Где найдем мы теперь на свете

Справедливость, любовь и жалость?

Для чего еще сердце нужно?

Без него, как-никак спокойней:

Можно жить с палачами дружно

И с любой согласиться бойней!

Совесть мира выносит много —

Растяжимы ее границы —

И в свидетели даже Бога

Призывает, когда случится.

Где — хорошее? где — плохое?

Всюду просто — закономерность.

И давно ничего не стоит

Обветшалое слово: верность.

Что же, верьте слезам, не верьте

И за кровь назначайте цену!

Есть в Европе Долина Смерти,

И ведет к ней тропа измены…

Та долина забыта всеми:

Привыкают к измене скоро!

О, придет ли такое время,

Что позор назовут позором?

(Из казачьего творчества)

1 июня 1945 года111

В 4.30 утра все жители лагеря собрались на поляне, на которой был устроен помост для богослужения. Детей, женщин, стариков, инвалидов и жен генералов Доманова и Соламахина поместили в средине. Я тоже стояла в толпе, поддерживая больную жену полковника М. Кругом, держась за руки, стояла цепь казаков и юнкеров.

Началось молебствие. Я думаю, что так горячо, как молились мы, редко кто молится.

Худые, бледные, с ввалившимися глазами, стояли тысячи смертников, молились, и слезы текли по их щекам.

— Смотрите! Звезда движется, — сказал один из казаков. И действительно, всем нам казалось, что на бледном небосклоне двигалась, бледнея, звездочка.

— И впрямь движется. Это хорошее предзнаменование, — сказал кто-то из толпы.

— Спаси, Господи, люди Твоя… — неслось стройное пение по тихому полю. Вдруг послышался гул моторов. Никто даже не обернулся. Гул все ближе

и ближе, и вот… к толпе подъехал на джипе майор Дэвис. С ним подхорунжий Полунин, который должен был встретить его у ворот. Рядом с джипом выстраивались крытые грузовики. Было семь часов утра. Майор Дэвис стоял, скрестив руки, и, видимо, ждал, когда окончится богослужение. Сколько времени он ждал, не знаю. Мотор загудел — он уехал.

Вскоре опять послышался гул моторов. Въехали танки (сколько, не могу сказать) и выстроились около толпы. Толпа подалась. Грянул залп. Стреляли холостыми патронами, но наэлектризованная толпа дрогнула и ринулась назад. Многие, крича, подняли руки. Англичане, видимо, на это и рассчитывали, начали хватать ближе стоявших, тащить их к грузовикам и бросать туда. Тех, кто держал цепь, били палками и прикладами. Раздался второй залп… Танки двинулись на толпу. В толпе началась паника, люди в ужасе отступали, давя собственных детей и женщин. Раздались душераздирающие вопли и плач.

Британские солдаты расхрабрились: били, хватали выпрыгивающих из грузовиков, избивали палками и вновь вбрасывали туда… Толпа с воплем отступала. Сзади, на поляне, были сложены доски; многие, в том числе и я, упали на них. По моим ногам пробегали обезумевшие люди. Все смешалось: пение молитв, стоны, вопли, крики несчастных, которых схватили, детский плач, грубые оклики солдат… Били, даже священников, которые, подняв крест над головой, продолжали молиться… Я молилась, чтобы Господь помог подняться. Поднявшись, я побежала вместе с толпой через сломанный забор за пределы лагеря на другую поляну. Там многие, упав на колени, со священниками во главе, с обезумевшими лицами продолжали молиться. Другие бросились к мосту через реку и дальше в горы. Каждым руководила одна мысль: «Сейчас дойдет очередь до меня, схватят, бросят в грузовик, и предстанешь пред очи красных палачей». Ужас охватил всех, как загнанные зайцы, бежали кто куда. Двум-трем казакам я перевязала платком разбитые прикладами головы. Единственное спасение — река, броситься в бурный поток и кончено…

Я добежала до реки. Женщины с криком бросали своих детей в поток и сами кидались за ними в воду… Это было так страшно, что я на минуту отвернулась — не могла смотреть. В это время раздались крики:

— Переводчицу, переводчицу! Ведутся переговоры.

Я перекрестилась и пошла обратно. Перед коленопреклоненной толпой стоял майор Дэвис. Увидев меня, он сказал:

— Наконец-то я Вас нашел. Почему Вы не встретили меня у ворот?

— Мое место с моими русскими людьми, — ответила я.

— Спросите, не видал ли кто-нибудь генеральшу Доманову. Мне нужна она и Соламахина.

— Майор спрашивает, — обратилась я к толпе, — где госпожа Доманова. Один казак сказал, что видел, как ее бросили в грузовик.

— Это неправда, — ответил майор. — Я просмотрел все грузовики, и ее там нет.

Другой казак сказал, что видел, как ее били палками, а потом Несли, по-видимому, в барак.

— А где госпожа Соламахина?

— Видели, как она бежала с криком к реке. Майор Дэвис повернулся ко мне.

— Будьте любезны, сопровождать меня по баракам, надо найти Доманову, возможно ей нужна медицинская помощь.

Подъехали в джипе к первому — 6-му бараку. Вошли. Майор пошел к умывалке, а мне поручил осмотреть барак, нет ли там Домановой.

— Если найдете, придите мне сказать, — распорядился он.

Я пошла по комнатам, зовя тихо: «Мария Ивановна!» И думала, что если найду ее, то спрячу.

Но Домановой в бараке не было. Вернулась к майору. Дверь в умывалку была открыта. Он стоял с рюмкой в руках и пил. Около него стояла бутылка с коньяком.

— Я ищу Доманову и Соламахину не для того, чтобы их передать, а я хочу им кое-что сказать, — обратился Дэвис ко мне.

— Я Вам не верю больше, майор, — был мой ответ.

Мы с ним проехали мимо нескольких бараков, не заходя в них. Майор только спрашивал у людей там стоявших, нет ли Домановой. Ответ всюду был отрицательный. Мы вернулись к толпе. Из нее выступил священник, о. А. Б., прося майора отложить отправку дня на три, пока не придет ответ на наши прошения от короля, королевы, от римского папы, архиепископа Кентерберийского и других.

Майор выслушал и сказал, что он ничего не может. Он вызвал полковника. (Подполковник Малколм, командир 8-го шотландского батальона, который производил вывоз людей.) Последний стал убеждать людей ехать на родину, но твердое «добровольно не поедем» — было ему ответом. Полковнику задали несколько вопросов:

— Скажите нам, где наши офицеры и соединимся ли мы с ними?

— Не знаю, где они, — ответил полковник.

— А куда вы собираетесь нас везти?

— Я знаю только, что наша часть передаст вас тоже английской части.

— А куда нас везут?

— В Юденбург.

— Хорошо. Мы поедем, если вы разрешите нам идти в строю с нашими подводами.

— Нет. Этого нельзя.

— В таком случае мы добровольно не поедем. Дайте нам отсрочку, пока придут ответы на наши прошения.

Полковник обещал позвонить по телефону и дать ответ. Он ушел, а Дэвис остался. Толпа, стоя на коленях, продолжала молиться. В лесу раздались одиночные выстрелы. Это «волонтеры» (как говорили, советские солдаты, переодетые в английскую форму) вылавливали людей. Майор стоял бледный, расстроенный.

— Скажите им, чтобы они не сопротивлялись, — проговорил он, указывая на толпу.

— Господин майор! Представьте громадную печь и в ней огонь, и Вы приказываете прыгать в нее. Вы бы прыгнули?

— Не знаю.

— Вы прекрасно знаете, майор, что не прыгнули бы. Вернуться к советам это хуже огненной печи.

— Но я, британский офицер, не могу больше видеть, как бьют безоружных людей: женщин, детей… Я не могу больше производить насилие, я не могу больше, не могу… — Из глаз его ручьем брызнули слезы. — Я не могу больше, не могу… — и, махнув рукой, он быстрыми шагами ушел узнать результат разговора полковника по телефону.

Перерыв в увозе произошел оттого, что грузовики, вывозившие погруженные в них жертвы к поезду, еще не вернулись. Ко мне подошел Полунин и еще два казака.

— Госпожа Рогова, пойдите, сядьте в тени, вы сейчас упадете, — и увели меня под небольшой навес около толпы, усадив там на ящик.

— Может быть, что-либо решится в нашу пользу, — сказал Полунин, — будем надеяться. Подошли английские солдаты.

— Ну, — сказал мне один из них, — теперь поедете поездом.

— Почему? — спросила я.

— Вы же генеральша Доманова?

— Нет, я переводчица вашего майора.

— А скажите, — смотря на толпу, продолжал тот же солдат, — почему, если они так верят и с ними крест, они так боятся? Они не должны бояться, если верят!

— Но мы тоже люди, — ответила я холодно.

Наконец, вернулся майор с ответом, что старые эмигранты не должны ехать и что они должны с документами регистрироваться у английских офицеров в шестом бараке. Регистрация будет производиться по странам, в которых они жили за время эмиграции, и просил меня объявить об этом.

Английские солдаты поставили забор, сделали проход, у которого поставили караул, английского капитана и меня как переводчицу. Масса людей стала выходить из толпы, держа документы в руках, другие подходили без документов. Благодаря этому, удалось спастись многим новым эмигрантам. Я объясняла капитану, кто из какой страны и они шли регистрироваться в шестой барак.

В это время опять загудели моторы. Вернулись грузовики забирать новые жертвы и выстроились возле толпы молящихся. Многие женщины так измучились, особенно бывшие в положении и с грудными младенцами, что когда к ним подходили английские солдаты и помогали встать с колен, они с безразличными, отупевшими лицами покорно шли, поддерживаемые солдатами, к грузовикам.

Около караула появился английский доктор для оказания помощи пострадавшим. Он ласково оказывал скорую помощь и отправлял кого надо в амбуланту и в лазарет. У некоторых женщин начались преждевременные роды. Доктор высказывал мне свое негодование по поводу производимого насилия над людьми.

— Это бесчеловечно, — говорил он со слезами на глазах.

К нему подошел один шотландский офицер. У него вспухла рука. Видно, в борьбе с несчастными он вывихнул ее. Я лично видела, как этот офицер избивал палкой сопротивляющихся. К сожалению, я забыла его фамилию.

Из леса несли на носилках раненых, подстреленных «волонтерами». Один старый казак был тяжело ранен в живот. В это время подбежал ко мне казак и сказал:

— Жена полковника Л. просит Вас зайти к ней в барак. Ей плохо. Она упала, и по ней прошла толпа.

Я побежала к ней. Она лежала в бараке и тихо стонала. Через ее живот прошло много ног. Она хотела видеть майора. Я пошла за ним, и он сейчас же пришел и был очень взволнован. Госпожу Л. отвезли в госпиталь.

В бараках английские солдаты прикладами взламывали закрытые двери и грабили. Для скорости вырезали бока у чемоданов и вытаскивали оттуда: кожи, ботинки, серебро, белье и т. д. По полю бегали с рыданиями женщины, ища своих детей, а дети с плачем звали увезенных матерей (в грузовики побросали многих родителей, а дети остались, и наоборот). Позже Красный Крест разыскивал детей и матерей, чтобы соединить их, но это редко удавалось.

В час, два, а может быть, в три, вернее последнее (часы мои стали, почему, я точно не знаю), майор отправил меня в отель.

— На вас лица нет. Вы должны поесть и отдохнуть дня три, — сказал он.

Когда меня везли в большом джипе в отель, то я видела в нем награбленные английскими солдатами горы материалов, серебряных и золотых вещей, ботинок, сапог и прочего.

На другой день грузили бедных юнкеров. Говорили, что несколько из них погибли, выбросившись из грузовиков. Затем грузили полки. Но за это время многим удалось бежать в горы.

Первого июня в лагере Пеггец было около 700 жертв: раздавленных, забитых, убитых, отравившихся, повесившихся, утопившихся в реке и покончивших с собой иными способами. Три юнкера из присланных на помощь нам, выпрыгнули из грузовика на полном ходу и разбились на смерть. Человек серьезный, с высшим образованием, ныне проживающий в Австралии, которому я, безусловно, верю, рассказывал мне, что он лично видел, как один казак, привязав себя к своему коню, бросился со скалы в бурные воды Дравы. Якобы, он оставил на скале надпись: «Здесь погиб со своим конем казак такой-то» и дату гибели.

Все это насилие производилось шотландским батальоном 8-й английской армии.

Из лагеря Пеггец 1 июня было вывезено, приблизительно, пять тысяч человек. <…>

О. Д. Ротова

О 1-м Конном полку Казачьего Стана

Автор настоящей заметки занимал административные должности при штабе 1-го Конного полка Казачьего Стана в Италии. При переходе через Альпы, отделы, которыми он ведал, были упразднены, и он остался при штабе, не занимая никакой должности.

<…> 27 мая в 11 часов ко мне в палатку приходит посыльный канцелярии полка.

— Вас срочно вызывает адъютант есаул Ш., — произнес он.

— Скажите — сейчас приду, — а у самого мелькнула мысль: докопались и до меня.

Пошел в штаб. Впервые представился адъютанту Ш. Раньше он меня не знал.

— Вы по-немецки пишете? — спросил он.

— Да.

— Вот бумага и карандаш. Разрешите посмотреть, как Вы пишете. Он назвал мне две фамилии. Я написал.

— Прекрасно, — сказал он, — вот Вам два писаря, один будет скреплять бумагу, другой диктовать фамилии, а Вы только пишите. К вечеру нужно дать в штаб Походного атамана списки в двух экземплярах на получение обмундирования. Вы будете писать, начиная от подхорунжих, а я перепишу офицерский состав.

Уже смеркалось, когда я закончил переписывать 1993 человека. Списки от писарей, которые подавали и брали от меня бумагу, принял есаул Ш., проверил по спискам на русском языке, свернул трубочкой в двух экземплярах и со специальным курьером отправил в штаб Походного атамана.

28 мая, опять в 11 часов, меня вызвали в канцелярию, и Ш. сказал:

— При 1-м полку есть несколько офицерских семейств. Перепишите жен.

Опять писарь диктовал, я писал и, так как женщин и детей при полку было мало, переписал быстро. Дело было перед обедом. Канцеляристы заканчивали работу, и я остался с ними поболтать. Вскоре приехал командир полка полковник Г. Он сказал адъютанту:

— Срочно вызвать всех командиров сотен и отдельных команд к штабу полка.

Минут через 10–15 командиры стояли возле штаба. Полковник вышел к ним и объявил:

— Господа офицеры! Я только что вернулся от Походного атамана. Объявите всем офицерам, находящимся в вашем ведении, срочно явиться в офицерское собрание, пообедать. Сейчас подадут английские машины, и все офицеры поедут на совещание с английским командованием. В полку останется только один дежурный офицер. С собою ничего не брать, так как мы скоро вернемся.

Я не офицер и не строевой, поэтому ушел обедать к себе в палатку. Когда пообедали, офицеров уже увезли. Когда зашло солнце, пришла машина, взяла дежурного офицера и больного хорунжего А.

На следующий день было объявлено, что 1 июня будут вывозить семьи из лагеря Пеггец, а затем 3-й полк, за ним пойдет 1-й Конный.

Казаки заявили протест, объявили голодовку, вывесили на всех подводах черные флаги. Подхорунжие и урядники сняли погоны, чтобы защищать женщин и детей, как рядовые казаки.

Первого июня казаки выстроились у походной церкви, подняли полковые хоругви и во главе со священником пошли в лагерь Пеггец. Вернулся в свою палатку после побоища часа в три. Голодовку пришлось прекратить — не помогла.

Второго июня был отдых, а 3-го предстояла погрузка на машины. На мостах Дравы в период погрузки стояли английские солдаты, после погрузки они снимались.

Казаки начали расходиться. Женщины с узлами своих пожитков, мужчины, главным образом с продуктами питания, поднимались лесом в Альпы, к итальянской границе, вдоль которой предполагали уйти в Швейцарию. Оставался последний день для размышления, как спастись от выдачи.

Непосредственной охраны не было, лишь периодически проходили английские танкетки, видели, как люди с узлами шли в лес, но никому ничего не говорили. За короткую летнюю ночь и день далеко не уйдешь — можно было выбраться лишь на вершину Альп.

По безразличному отношению англичан к уходившим можно было предположить, что они далеко не уйдут. Район мог быть охвачен и прочищен — если открывали огонь безоружной толпе, то почему англичане не могли стрелять по ушедшим в лес?

Десятая сотня (в прошлом 6-я, командир ее — есаул 3.) была расположена на опушке леса у подножия Альп. Я перешел к ним. Казаки разбились на небольшие группы, и каждая из них вырабатывала свой план действий. Разбивались на мелкие группы, так как это уже было не организованное сопротивление, а поиски путей для личного спасения.

Шесть казаков-екатерининцев предложили мне присоединиться к их группе и уходить вместе. Я принял предложение. Решили уйти ночью, но не в горы, а из расположения полка в долину, чтобы остаться за пределами окружения в период погрузки.

Всю ночь народ шел в горы. Мы же в два часа ночи спустились в долину. Возле подвод стояли группы казаков и между ними группы моих «станичников», соседей станиц Рождественской и Филимоновской. Мы остановились. На вопрос, что решили делать, они ответили, что решили ехать, так как все равно, куда бы ни уходили, будем в руках англичан, и все равно они выдадут. Мы попрощались и ушли.

Залегли мы в кустарнике австрийских огородов на берегу Дравы. Поднялось солнце. Расположение полка окружили танкетки, подали машины, и началась погрузка. Сопротивления казаками оказано не было. Мы были за линией окружения и на этот раз за себя не боялись, однако старались не попадаться на глаза патрулей.

Здесь наше внимание привлекло необыкновенное зрелище. Несколько казаков на оседланных лошадях, не обращая никакого внимания на английских солдат, гоняли лошадей. Казачьи лошади, оставшись без хозяев, разбрелись по долине в поисках корма. Несколько из них были недалеко от нас. К ним ехал один из казаков.

Два брата С, находившиеся в нашей группе, подозвали его к себе. Он оказался казаком 1-го Конного полка станицы Исправной и сказал, что англичане предложили желающим казакам собрать и пасти лошадей в течение двух недель. Старшим группы ими был назначен урядник П. Он собрал своих станичников, но им не хватает двух человек. Недалеко был и П. Подъехав к нам, он записал братьев С. в свою группу. Они поймали первых попавшихся лошадей и поехали сгонять лошадей в один табун. Нам сказали, что будут держать в курсе дела.

Группа П. состояла из 18 человек. Часа через два к нам подъехал Алексей С. и сказал:

— Хлопцы! Сейчас мы будем перегонять коней на ту сторону Дравы. На мостах стоят английские часовые. У нас пропусков ни у кого нет, а только один, общий на всех у П. Ловите лошадей, садитесь, а дальше увидим.

Быстро поймав коней, нашли седла и, набрав по 15–20 коней, направились рысью к мостам. Англичане давали дорогу, и мы переезжали на другой берег Дравы. Через некоторое время подъехал и П. Он мне сказал, что уже вписал меня в группу табунщиков.

К вечеру нас было 120 человек. Нас разбили на две группы по 60 человек, и ту, в которой был я, П. отправил под Обердраубург. Там мы собрали лошадей других полков и перегнали из-за Обердраубурга черкесских лошадей.

Недели через три нас перевели в Николсдорф, а еще через две — под Ли-енц, против станции Долзах. И вот здесь, когда мы стояли под Лиенцем, наши казаки впервые увидели Палестинскую часть. Некоторые из них говорили по-русски.

Меня назначили получать и раздавать для группы продукты, таким образом, от непосредственной работы с лошадьми я отошел.

Под Лиенцем впервые всех казачьих лошадей начали брать на учет — накладывать тавро — три палочки и записывать количество. После этого отправляли железной дорогой (товарными вагонами). Куда, не знаю. Англичане говорили, направляют в разные районы крестьянам, которые пострадали от войны.

Несколько сот лошадей оказались больными чесоткой. В один день англичане пристрелили около двухсот таких лошадей и несколько верблюдов, бывших в Казачьем Стане, вероятно казаков Астраханского Войска. Затем расстрел лошадей отменили и организовали ветеринарный госпиталь. Врачом туда назначили подхорунжего 3., бывшего врачом в 5-й сотне 1-го Конного полка.

Закончив отправку всех здоровых лошадей, ветеринарный госпиталь и персонал его оставили под Лиенцем, а наши две группы послали в Виллах отправлять венгерских лошадей. Часть лошадей мы взяли против лагеря Келлерберг и присоединили их под Виллахом к основным табунам венгерских лошадей.

Приблизительно в течение недели мы отправляли их из-под Виллаха. Количества не помню, потому что в то время для нас это не представляло интереса. Каждый из нас следил за тем, чтобы не попасть в вагон и не оказаться в нем замкнутым.

По окончании отправки здоровых лошадей, чесоточных погрузили в открытые вагоны и с ними вернулись под Лиенц. Наш госпиталь оказался «центральным».

Однажды к нам приехал английский капитан с переводчиком Я. (казачий офицер одного из сибирских войск, старый эмигрант), выстроил всю нашу группу и обратился с вопросом, есть ли среди нас желающие ехать в Советский Союз. Все молчали. Тогда он спросил: «Нет?» Как по команде, в один голос ответили: «Нет!» Он объявил: «Насильственно отправлять вас больше не будут».

Через некоторое время переводчик объяснил, что та часть, которой мы подчинялись, уходит и нас принимает новая. У тех солдат, которые отправлялись на родину, была нашивка меч, а у новой — похожая на цвет подсолнуха.

Вскоре лошади были вылечены и разосланы. Наши две группы перевели в лес заготовлять дрова для воинских частей. Работали до ноября месяца, затем приехал переводчик и сообщил:

— Хорошая новость. На днях получите документы цивильных граждан и сможете переехать на вольные работы.

Прошло не больше трех дней. Приехала комиссия: врач и какой-то сержант. Офицеров не было. Опросили каждого, заполнили бланки и уехали. На следующий день на работу не послали и объявили, что сегодня уезжаем в русский лагерь Келлерберг. О существовании этого лагеря мы знали за несколько дней до объявления — туда были перевезены бывшие подсоветские граждане из лагеря над Дравой и освобождены от проволоки. В лагере нас разместили в свободных бараках.

Вечером состоялся митинг. Несколько человек из лагерной администрации выступали с призывом оказать сопротивление сталинским посланцам. Чтобы не застали врасплох, лагерная полиция выставляла посты на случай ночного налета, чтобы они в таком случае поднимали тревогу.

Нас было несколько бывших сотрудников редакции, и один из нас, Е. С, написал обращение, которое напечатали в канцелярии лагеря и распространили.

Многие казаки начали разъезжаться из лагеря и приписываться к другим лагерям: в Клагенфурт, в Виллах болгарами, румынами, сербами и т. д. Я уехал в Клагенфурт, в группу лейтенанта Г., где уже было приписано несколько моих знакомых новых эмигрантов, и был станичник — старый эмигрант.

Лейтенант Г. проявил большую энергию в защите перед австрийской полицией новых эмигрантов и не допустил советскую комиссию для проверки — кто из них новый, кто старый эмигрант. Он заявил, что все старые. Насильственной выдачи больше не было.

М. Алексеевич

Лиенцская трагедия в освещении английского офицера

Письмо, напечатанное в газете «Таймс» 14 мая 1952 года под заголовком «Репатриированные русские»:

Милостивый Государь. Разрешите мне, как одному из офицеров, главным образом ответственных перед британским главнокомандующим в Австрии в 1945–1946 гг. за выполнение распоряжения бывшего правительства Его Величества о репатриации военнопленных, указать герцогине Атольской (герцогиня Атольская в течение 15 лет являлась членом британского парламента от консервативной партии, кавалер ордена Британской Империи 2-й степени. Изучив сущность большевизма, встала на путь открытой борьбы с ним), что она ошибается в убеждении, что все советские граждане подлежали обязательной репатриации. В британской зоне Австрии единственные русские, принудительно репатриированные против своей воли, были лишь те, кто, будучи советскими гражданами 3 сентября 1939 года

а) после этой даты подняли оружие против собственной страны или союзников;

б) на которых, по мнению советских властей, тяготело явное обвинение в общепризнанном военном преступлении, причем это обвинение было признано правительством Его Величества;

в) дезертировали из советских вооруженных сил (я должен отметить, что бежавшие или освобожденные военнопленные и больные, выписанные из госпиталей, не зачисленные в воинские части, но впоследствии высланные немцами на работу, не рассматривались как дезертиры).

Я могу уверить герцогиню Атольскую, что советские граждане, не подходившие под категории а, б или в, имели право оставаться в британской зоне, если желали.

Освальд Штейн

Письмо, посланное в «Таймс» 18 мая 1952 года:

Милостивый Государь. Письмо г. Освальда Штейна в вашем номере от 14 мая обнаруживает или его незнакомство с тем, что произошло в Австрии в долине Дравы, или его желание забыть о происшествии, которым командование в этой стране в 1945–1946 гг. никоим образом не может гордиться. К сожалению (для него), еще существуют уцелевшие лица, которым удалось спастись от позорных насильственных выдач в Лиенце, Клагенфурте и Шпитале, могущие засвидетельствовать, что безразборчивая выдача советским властям не была ограничена категориями, указанными г. Штейном. Никоим образом нельзя отнести женщин и детей к числу советских граждан, поднявших оружие против советской страны или союзников, или совершивших военные преступления, или дезертировавших из Красной Армии. Никакой проверки (скрининга) не было сделано, но в назначенный день (1 июня в Пеггеце) жертвы были окружены отрядом, состоявшим из танков и частей Палестинской бригады (насилие производили чины не Палестинской бригады, а 8-го Аргильского Сутерландского Шотландского батальона британской королевской армии), выполнявшими приказание с чрезвычайной грубостью: беженцев, преимущественно женщин и лиц, неспособных носить оружие, насильно загоняли в грузовики и отвозили в советскую зону. Когда испуганная масса людей, сломав забор, пыталась бежать, их преследовали и снова ловили. Многие кончали с собой, и сообщалось, что из реки Дравы было выловлено семьдесят трупов.

Г. Беннигсен

Граф Г. Бенигсен в 1952 году являлся почетным секретарем комитета Русского общества помощи беженцам в Великобритании.

20 мая 1952 года из редакции «Таймса» была получена открытка: «Редактор, свидетельствуя свое почтение, с благодарностью уведомляет о получении посланного ему сообщения». Само сообщение напечатано НЕ БЫЛО.

Последние дни Казачьего Стана

Автор, вместе с женой и двумя малолетними детьми, пережил трагедию выдачи и дает картину того, что происходило на его глазах.

<…> После ареста офицеров, моральным возглавителем стало духовенство, главным образом благочинный Казачьего Епархиального управления о. В. Г. (донец), а организованной, дисциплинированной силой — юнкера Казачьего Военного училища.

… Рано утром (1 июня 1945 года), еще до восхода солнца, появилось духовенство в облачении. Кое-кто из пожилых казаков брал с подвод, на которых находилось имущество походных церквей, или из помещений, оборудованных для этой цели, хоругви и иконы и становился возле.

Привязав к своим подводам или к деревьям лошадей, целые семьи присоединялись к ним. Причем у некоторых в руках были иконы, вывезенные из родных мест, которые с таким риском для себя им удавалось хранить десятки лет, живя в богоборческом СССР.

В назначенное время с пением пасхальных песнопений, так как был послепасхальный период, процессии тронулись, идя по дороге, ведущей в лагерь Пеггец. На пути следования к крестным ходам присоединялись выходившие из леса от своих подвод или палаток казаки и казачки с детьми. По мере приближения к лагерю, их становилось все больше и больше. Входя в лагерь через ворота, находившиеся в разных местах изгороди, крестные ходы становились на его площади вокруг лагерного духовенства, где на помосте уже стояли столы, накрытые белыми скатертями, предназначенные для совершения литургии, для престола и жертвенника. Те, которые держали в своих руках иконы и хоругви, стали по обеим сторонам духовенства, а два хора (кубанский, под управлением Ш., и епархиального управления, под руководством А.) расположились сзади. Вокруг стояли несколько тысяч молящихся, а их всех окружали юнкера и молодые казаки, решившие защищать стариков, женщин и детей.

<…> К девяти часам утра, когда все крестные ходы сошлись, началась Божественная литургия. На этот раз возглавлял духовенство протоиерей о. В. Н. (с Кубани) — старик лет шестидесяти, окончивший в прошлом два факультета высших учебных заведений. Этот батюшка был в кадетском корпусе законоучителем и преподавателем русского языка.

В 10 часов утра (в то время хор пел «Отче наш») через ворота со стороны железнодорожного полотна в лагерь въехало десять английских военных автомашин, крытых брезентами желто-зеленого цвета. Метрах в двадцати от молящихся (со стороны Лиенца) они остановились. Из них выгрузился взвод солдат. Половина их была вооружена легкими пехотными винтовками с примкнутыми штыками, некоторые с автоматами и даже двумя пулеметами. Остальные солдаты держали в своих руках палки длиною, примерно, метр с четвертью, толщиною в руку взрослого человека. По команде старшего взвод выстроился в две шеренги. При этом, один пулемет, будучи установлен между машинами, своим стволом был направлен в сторону молящихся, точно так же, как и второй, который пулеметчики поставили сбоку выстроившихся солдат. Старший в течение минут десяти им что-то говорил. Очевидно, давал указания, как действовать. В то же самое время в воздухе показались два самолета, которые стали летать над долиной реки и горами.

Богослужение продолжалось. Говеющие начали причащаться.

По команде старшего солдаты, вооруженные винтовками, быстро направились к толпе и начали стрелять в землю, под ноги молящихся. Пули, попадая в землю, рикошетом отлетали в сторону людей, ранив некоторых в ноги.

После нескольких залпов, когда толпа пришла в замешательство, англичане, подойдя к толпе с двух сторон, с криком и самой отборной бранью по-английски и по-русски стали расчищать себе дорогу штыками, стараясь отрезать от толпы часть людей, чтобы потом легче было их хватать. В то же самое время солдаты, вооруженные палками, избивали беззащитных людей, главным образом, по головам. От этого люди теряли сознание и с окровавленными головами падали на землю.

Молящиеся под натиском насильников стали отходить на запад, выхватывая из рук солдат тех, коих удалось схватить. При этом престол и жертвенник были перевернуты. Протодиакон о. Т., дабы не разлить Святые Дары, быстро их выпил. Церковные сосуды и богослужебные книги были в руках священнослужителей.

Тем временем озверевшие солдаты, а их становилось все больше и больше, еще ожесточеннее стали избивать людей. Тех, кто сопротивлялся или вырывался из рук, они кололи штыками или стреляли в них.

В числе первых ударом штыка был убит донской казак, стоявший впереди. Поднялся такой крик, что даже винтовочные выстрелы не были слышны. О них можно было судить по дымку, выходившему из стволов винтовок. На земле уже лежали убитые, раненые и потерявшие сознание от ударов палок. Их храбрые солдаты сейчас же подбирали и бросали в кузова автомашин, подъехавших к тому времени к толпе почти вплотную.

Оглушенные, придя в себя в автомашинах, спрыгивали с них и бежали к окруженным казакам. Солдаты их вновь избивали палками, бросали в автомашины, а при сопротивлении убивали. В это время, очевидно, по распоряжению англичан, прибыла санитарная автомашина казачьего госпиталя и стала в стороне от английских. Пожилая сестра милосердия, одетая в форму дореволюционного русского Красного Креста, стояла возле и, рыдая, сжимала себе руки.

В нагруженные живыми и мертвыми казаками и казачками автомашины сзади садились по два вооруженных британца, и они выезжали из лагеря по направлению Лиенца вдоль железнодорожного полотна.

Тем временем озверевшие солдаты еще с большей настойчивостью стали избивать и хватать людей, стараясь расчистить себе дорогу к духовенству. Толпа под натиском и ударами палок стала расступаться. Духовенство, те, кто держал в своих руках иконы и хоругви и певчие, оказались почти впереди. Воспользовавшись этим, один из извергов ударом штыка выбил из рук священника евангелие.

В то же самое время многие певчие и некоторые из священнослужителей были схвачены и брошены в автомашины. С некоторых из них солдаты здесь же, на площади, срывали облачения, других прямо в облачении бросали в автомашины. При этом ударом палки по голове был ранен средних лет кубанец И. М., который держал в своих руках образ Богоматери. Сильно рассеченная над левым ухом кожа вместе с волосами свисла на его ухо. Шея, лицо, руки и белая рубаха этого казака, а также край иконы были сильно окровавлены. Другого кубанца, А. М., который нес хоругвь Св. Николая, сооруженную в станице Екатерининской Кубанской области, солдат хотел ударить палкой по голове, но палка, ударив по одной из оконечностей полотна хоругви, сорвала ее, не причинив никакого вреда казаку. (Эта хоругвь была поднята на следующий день автором очерка, затем доставлена в Мюнхен и передана Войсковому атаману. В настоящее время, обновленная, находится в Кубанском Войсковом музее в США.)

Отец В., оказавшийся впереди казаков, отступив с ними к углу лагеря, окруженному высокой деревянной изгородью, все время осенял крестом стремившихся его схватить солдат Его Величества.

Когда последние были почти у цели, кто-то из казаков крикнул «ура!» Многотысячная толпа стихийно подхватила этот клич. Мощное русское «ура» разнеслось по долине. Репатриаторы, предполагая, что казаки бросятся на них, пришли в замешательство и, отбежав быстро к автомашинам, направили винтовки и автоматы в сторону толпы. Англичанин, очевидно офицер, что-то крикнул пулеметчикам. По всей вероятности, он приказал им приготовиться к стрельбе.

Боясь, что англичане откроют по толпе огонь, некоторые из казаков стали просить, чтобы крик был прекращен. Поднялась паника. Некоторые пытались разбегаться. Заметив это, подхорунжий 1-го Конного полка (терец) лет 23–25, интеллигентной наружности, одетый в синюю рабочую блузу, и К. Ш. — старый эмигрант из Югославии, стараясь перекричать толпу, предупреждали, чтобы люди не разбегались, так как всех, кто отобьется от общей массы казаков, солдаты легко переловят.

В то же время, под напором толпы, изгородь, отделявшая территорию лагеря от поля, в одном месте была свалена. Толпа хлынула за лагерь, но здесь оказались заранее расставленные английские солдаты. В числе последних были и пулеметчики, замаскировавшиеся в высокой ржи.

В течение десяти минут все перебежали за лагерь и сгруппировались на площади к востоку от него. Отец В., часть оставшегося духовенства, хоругви и иконы опять оказались впереди молящихся, лицом к железнодорожному полотну.

С правой стороны, метрах в десяти от них, стояли в ряд прибывшие со стороны Дользаха танкетки, которых было не меньше десяти, а кругом стояла цепь вооруженных солдат.

Отец В., обратившись к людям, сказал: «Будем молить Господа и Его Пречистую Матерь, чтобы Они спасли нас». Его старческий голос подавал возгласы: «Помилуй нас, Боже, помилуй нас! Пресвятая Богородица, спаси нас!»

Коленопреклоненная толпа молящихся, к тому времени значительно поредевшая, измученная пережитым ужасом, предшествующей голодовкой, жаждой и жарой (день был жаркий), подхватывала его возгласы. После о. В. возгласы подавали другие священники. А так как был послепасхальный период, то в общей молитве были пропеты все пасхальные песнопения: «Христос Воскресе», «Ангел вопияше», «Да воскреснет Бог», а также молитва Божией Матери — «под Твою милость прибегаем, Богородице Дево»…

А вдали с железнодорожного полотна и с окрестных пригорков за всем происходящим наблюдали местные жители. По неизвестной причине англичане, оставив молящихся в покое, ринулись к баракам лагеря и стали хватать находившихся там людей.

Наступила относительная тишина, что дало возможность отчетливо слышать стрельбу из винтовок и автоматов в окрестностях лагеря, которая была особенно интенсивной в лесу за Дравой.

Примерно через час после того, как казаки вырвались из лагеря, из Лиенца в сторону Обердраубурга прошел первый эшелон со схваченными обитателями Стана. Он имел в своем составе шестьдесят товарных вагонов, в том числе две открытых платформы, находившихся одна посредине, а другая в конце эшелона, на которых были видны вооруженные солдаты.

Двери всех вагонов были закрыты. Кое-где в окна решетки выглядывали люди. Из одного из них, очевидно женщина, высунув сквозь прутья решетки руку, махала белым платочком, прощаясь со стоявшей на коленях толпой.

Тем временем солдаты стали проводить мимо схваченных ими вне лагеря людей, прятавшихся в зарослях и в пустых палатках, расположенных вдоль лагеря. Так, из палатки был вытащен тремя солдатами раненый в ногу казак. А так как он сопротивлялся, то его волокли по земле, а четвертый бил его палкой по голове.

В моей памяти запечатлелся следующий случай. Солдат конвоировал к автомашинам молодую казачку с годовалым ребенком на руках. Рука ребенка была легко ранена — возможно, оцарапана. «Сердобольный» джентльмен, остановившись метрах в десяти от окруженной толпы, перевязал походным бинтом руку ребенка, напоил его водой из своей фляжки, а потом, несмотря на просьбы матери, повел ее к автомашинам.

Поведение танкистов было иное. Один из них (как я ранее указал, колонна их остановилась метрах в десяти от окруженной толпы) сказал по-немецки примерно следующее: «Стойте твердо на своем. На репатриацию не соглашайтесь, а нас не бойтесь. У нас ведь тоже человеческое сердце. Если нам будет дан приказ направить танки на вас, мы, подойдя вплотную, их остановим».

Спустя несколько минут после этого заявления, из окруженной толпы вышла девочка и прошла к одной из танкеток. В руках у нее была записка, написанная по-английски, заранее, по просьбе ее отца супругой полковника Т., выданного в числе офицеров. Текст записки был следующего содержания: «Лучше расстреляйте моих родителей и меня здесь, но не выдавайте нас коммунистам, от которых мы бежали».

Танкист с любопытством взял записку и начал ее читать. Наблюдавшие за происходившим, которые знали, в чем дело, заметили, как к концу чтения лицо танкиста побледнело, а на глазах показались слезы. Такая же реакция произошла и с его коллегой, которому он дал прочесть эту записку. Первый танкист положил ее в карман своей тужурки, а сам внимательно следил, к кому подойдет девочка, стараясь определить, кто ее родители.

<…> Как потом выяснилось, в ночь на 2 июня и днем этого числа, обитатели лагеря Пеггец подверглись самой тщательной проверке. При этом все иностранные подданные и те, кто имел документы, подтверждающие принадлежность их к старой эмиграции, были оставлены в лагере, а прочих (но были и такие случаи, когда англичане с целью уничтожали документы старых эмигрантов) солдаты хватали и свозили в большое помещение, огороженное колючей проволокой, находившееся возле железной дороги, а потом грузили их в эшелоны и отправляли в Грац, где и передавали советчикам.

В числе схваченных в ночь на 2 июня был и о. В. К, разыскиваемый репатриаторами особо. Очевидно за то, что он своим примером самоотверженности помешал осуществлению их плана. Солдаты обнаружили его и другого священника о. В. (кубанец) в алтаре лагерной церкви, где одновременно все было перевернуто солдатами, в том числе и престол.

<…> Мероприятия по насильственной репатриации по распоряжению майора Дэвиса производились одновременно в лагере Пеггец, Лиенце, а также и за Дравой в расположении станиц. На дорогах и возле мостов стояли танки и танкетки с вооруженными солдатами, которые хватали тех, у кого не было местных документов.

<…> Жертвы Ялтинского договора, предпочитая смерть возвращению в «советский рай», в тот и последующие дни стрелялись, вешались, травились, бросались в реку со скал, под танки и даже выбрасывались из окон верхних этажей высоких зданий. Один казак, находившийся в то время на излечении в лиенцском госпитале, когда за ним пришли англичане, выбросился через окно многоэтажного здания на мостовую и, понятно, разбился насмерть.

Имели место самоубийства целых семейств. Так, инженер Мордиков, казак хутора Мышкино, Новочеркасской станицы Донской области, застрелил из револьвера свою годовалую дочь, двенадцатилетнего сына и жену, потом и себя. Некоторые женщины, мужья которых были схвачены и переданы советчикам, привязав к себе маленьких детей, в отчаянии бросались с ними в Драву. Там же находилисмерть и те казаки, которые, спасаясь от репатриации, пытались переплыть реку, но были в воде настигнуты пулями англичан. Течение реки сносило тела утопленников и убитых и выбрасывало на берег, а местные жители зарывали их тут же.

Возле моста, что против Дользаха, на противоположном берегу Дравы, я видел такую могилку. Крестик на ней был сделан из веточек, связанных белой тряпочкой. Кто-то в течение лета 1945 года периодически приносил и ставил у основания крестика в консервной банке, наполненной водой, свежие цветы…

<…> В такой обстановке мне пришлось наблюдать следующий случай. Остались без родителей двое деток: брат и сестра, лет трех-четырех. Мать их умерла за несколько месяцев до того, а отец в первый день репатриации был схвачен и отправлен в советскую зону. За сиротами присматривала знакомая бездетная семья. Желая спасти детей, они стали просить приходивших австрийцев, чтобы они взяли себе этих деток. Те соглашались, но взять их в одну семью не могли. Имена бедных сироток были им сказаны. Когда последние подошли, чтобы взять их, несчастные дети, не желая расставаться, горько плакали и звали своего отца…

Часов в девять утра (3 июня) танки и танкетки, окружившие казаков, подъехали к ним вплотную. В то же самое время на дороге, ведущей от моста через Драву, что против Дользаха, показались английские военные автомашины. Проехав к восточной оконечности ряда повозок, расположенных вдоль дороги, где находилась Терско-Ставропольская станица, они остановились. С некоторых из них выгрузились вооруженные английские солдаты.

Внимательно наблюдая за всем происходившим, я с семьей находился, примерно, в километре от этого места, у подошвы горы, заросшей лесом, с этой стороны не охраняемой солдатами. Я решил скрыться в лес только в самый критический момент, так как мы имели некоторые возможности, хотя и весьма ненадежные, выдав себя за старых эмигрантов, избежать репатриации.

К великому ужасу, обыватели станиц, не оказывая никакого сопротивления, стали садиться в автомашины, которые одна за другой проезжали по дороге и направлялись к железнодорожной станции, а потом, разгрузившись, возвращались обратно за другими. Те, кто не хотел садиться в машины, отходили к западной стороне расположения подвод, где находились кубанские станицы Таманская и Славянская, причем некоторые из них сейчас же уходили в лес.

Таким образом погрузились в автомашины тысячи три человек. Эшелон был полностью загружен и отошел. На поляне, около леса, остались человек пятьсот. Англичане объявили, что они будут отправлены на следующий день.

Спустя час после отхода эшелона, по дороге мимо оставшихся проехала советская легковая автомашина ГАЗ. В ней за рулем сидел красноармеец, а на заднем сидении энкаведист в полной форме. Проехав тихо среди оставленных казаками подвод, машина повернула в сторону моста через Драву.

Все стало окончательно понятным. На душе было смертельно тяжело.

Я решил пройти к тому месту, где в предшествовавший день совершалось Богослужение.

… Через поле иду по направлению к тому бугорку, на котором был оборудован алтарь походной церкви. Вижу полное поругание: стол, заменявший престол, перевернут, скатерть с него лежит возле, хоругви брошены на землю, икона Воскресения Христова и, кажется, Богоматери (в киоте) — тоже, поминальные записки разбросаны вокруг. Перекрестившись, поднимаю и ставлю престол на прежнее место, покрываю его скатертью. Подняв с земли икону Воскресения Христова, вижу на нижней ее части глубокий след от шипов каблуков военной обуви со вдавленной в образовавшееся углубление грязью. Стерев с иконы следы грязи, прикладываюсь и кладу на престол. Так же поступаю и с другою иконою. Хоругви ставлю к засохшим деревцам, с одного из которых стряхиваю повешенную там шпору. Среди лежащих на земле поминальных записок нахожу и свою. Все их собираю и кладу под скатерть.

<…> Сын о. А. рассказал нам, что после выдачи советских подданных, в Пеггеце организован лагерь старых эмигрантов, начальником которого англичане назначили его отца. Он рекомендовал пробраться в лагерь, где, быть может, кто-либо поручится за нас как за старых эмигрантов, а тогда нас примут в него и сейчас же зачислят на довольствие. Пробраться туда, по его словам, будет не трудно, так как на территории лагеря и на мосту, а также на той дороге, которая идет по дамбе вдоль Дравы, часовых и танков нет.

Взяв хоругви и иконы, о которых упоминалось выше, сын о. А. и их одностаничник направились в сторону лагеря, а я, воодушевленный такими важными известиями, пошел к семье.

К моменту моего возвращения большей половины казаков уже там не оказалось. Очевидно, заметив почти полное отсутствие охраны, многие из них ушли в горы, а некоторым удалось пробраться в лагерь.

Рассказав семье и знакомым все то, что мне удалось узнать, я решил сейчас же идти с семьей в лагерь, выдав себя за старых эмигрантов. Для этого у нас были весьма ненадежные основания. В период эвакуации с Кубанского предмостного укрепления мне с семьей с ноября 1943 года временно пришлось жить в Одессе, которая, как и вся Одесская область, была в то время присоединена к Румынии и входила в состав губернаторства Трансистрии. Тогда мною и женой были получены в румынской сигуранце, то есть полиции, письменные разрешения на право жительства в этой области, написанные по-румынски, на них стояла печать, в круге которой обозначено было по-румынски «политическая полиция», а в центре красовалась королевская корона с крестом наверху. К сожалению, в тексте этих разрешений стояло злополучное слово — Одесса, которое и могло нас выдать. Приходилось надеяться на помощь Божию и на неосведомлённость рядовых репатриаторов.

Взяв рюкзаки за плечи, а румынские документы в руки, я, жена и дети направились к находившемуся вблизи танку. Один танкист был в машине, а другой возле. Подойдя к последнему, я показал ему наши документы и сказал по-немецки, что мы идем в лагерь. Мой расчет был таков: текста документов он прочесть не сможет, а печать с короною невольно обратит его внимание. Так и оказалось: глянув на то место печати, где было обозначено «политическая полиция», он спросил:

— Полиш?

Я с радостью ему ответил по-немецки:

— Да! Полиш.

Танкист разрешил нам следовать в лагерь. При этом он порекомендовал идти не через лес, а по берегу Дравы, где как-то и не было часовых.

Молясь в душе Богу, мы быстро пошли в указанном направлении. Никогда в жизни я не испытывал такой радости, как в то время. Ведь мы, безусловно, были обречены на явную, мучительную смерть.

Пройдя беспрепятственно по дамбе вдоль Дравы, а затем через мост, мы вошли в лагерный двор, где оказалось уже довольно много людей. Встречные смотрели на нас с удивлением и сочувствием.

… Утром 4 июня все обитатели лагеря, в том числе и я с семьей, пришли к окошку открытого в этот день офиса для регистрации. На этот раз у меня было в руках письменное подтверждение двух старых эмигрантов о том, что я с семьей известен им еще по Югославии.

Часов в десять утра, когда мы проходили регистрацию, со стороны станции Дользах были слышны гудки поезда, отходившего с последними из остававшихся на поляне.

В заключение считаю необходимым упомянуть о судьбе тех казаков, которые ушли в горы.

Несмотря на то что в дни насильственной репатриации всякое передвижение по долине и горам контролировалось английскими солдатами и самолетами, некоторой части казаков — более счастливой удалось через перевалы, покрытые снегом, пробраться в американскую зону Австрии — к Зальцбургу, где одни из них устроились в лагере, другие на работы.

Те, кто пробирался через перевалы, тоже покрытые снегом, по направлению Италии, в большинстве случаев были схвачены англичанами на другой стороне хребта, у выхода из ущелья, выходящего к долине, а потом отправлены в так называемый советский лагерь, охраняемый англичанами, находившийся километрах в семи от Лиенца. Оттуда многим из казаков удалось бежать. Кто не рискнул или не смог это сделать, были выданы советчикам. А те, кто были привезены в этот лагерь после критических дней репатриации, пробыв в нем до октября 1945 года, в результате ликвидации лагеря оказались на свободе.

Оставшиеся возле Лиенца в горах, поднявшись к перевалу, отсиживались в зарослях месяц и дольше, питаясь мясом убитых ими лошадей или же тем, что им удавалось зарабатывать или выпросить у крестьян.

К сожалению, имели место случаи, когда последние выдавали [беглецов] англичанам или вновь организованной австрийской полиции.

К осени, скрывавшиеся в горах, узнав, что главная опасность миновала, спустились к Лиенцу и устроились на работы.

27 мая 1953 года. Кубанец

Конец Казачьего военного училища

Существовало мнение, что большинство юнкеров военного училища в Казачьем Стане своевременно ушли в горы и избежали выдачи. Тщательной проверкой выяснено, что это не так. На 1970 год установлено лишь 26 фамилий юнкеров, которым удалось спастись. По свидетельству бывшего юнкера, данные которого о судьбе училища здесь приводятся, выдача училища произведена на 90 процентов.

<…> Дня за два, а может быть и накануне выдачи офицеров, к нам в училище прибыл Походный атаман Доманов. Это было уже после сдачи оружия офицерами, так как телохранитель атамана, который всегда имел при себе автомат, был на этот раз без оружия, во всяком случае, видимого. Генерал Доманов выступил с речью перед строем дивизиона юнкеров, учебной и нестроевой команд. Он говорил довольно долго, но не особенно складно — видимо, волнуясь.

Запомнился его призыв сохранять, как и до сего времени, строгую дисциплину. Он сказал, что нас, казаков, обвиняют в бандитизме и стремятся выставить с самой худшей стороны. Кто давал нам такую нелестную аттестацию, атаман не сказал, но повод для тревоги у него, несомненно, был.

Незадолго до приезда Доманова, прошел слух, что нас переводят на гражданское положение и, как бы в подтверждение этому, сотенный писарь, по приказу свыше, стал составлять списки юнкеров, где, помимо обычных вопросов, был вопрос о гражданской специальности.

Как теперь видно, это был ловкий маневр англичан, дающий им необходимые данные для репатриации, а с другой стороны — тонкий психологический шаг по отношению к жертве, так как включение в анкету вопроса о цивильной специальности, в связи с пущенным слухом о переходе на гражданское положение, давало людям надежду, что выдачи не может быть.

Вышесказанное, а также улучшение питания, раздача нового обмундирования, посещение училища каким-то высшим английским офицером с усами, в черном берете, который все время улыбался и выражал удовольствие видом и выправкой юнкеров, произвели на нас обнадеживающее впечатление. Поползли слухи, что нас хотят использовать где-то в колониях.

Но после отъезда офицеров и заявления англичан о репатриации, настроение резко упало. Те из юнкеров, кто имели родственников, постепенно уходили в станицы, оттуда почти все и были вывезены. Небольшая часть ушла в горы, и из этой группы наибольшее число спаслось. Остальные, решив сопротивляться до конца, мужественно остались в Амлахе, где стояло училище и откуда ходили в Пеггец на общее моление 1 июня, где многие были схвачены, а один или два убиты.

Дальше пишу со слов юнкера Н. Автор этой статьи ушел в одну из станиц к своему отцу, а затем вместе с отцом — в горы.

После возвращения из лагеря Пеггец было объявлено, что завтра, 2 июня, будет отправка училища. Не спали почти всю ночь. Спорили. Некоторые решили уйти в горы и той же ночью стали постепенно расходиться. Н. тоже решил под утро уйти вместе со своим другом, но последний проспал и разбудил Н., когда уже было поздно, так как начало светать.

Остатки юнкеров училища, нестроевой команды и оркестра построились на плацу перед церковью. Н. же спрятался в сено в том крестьянском сарае, где помещался наш взвод, и через щель в дощатой стене наблюдал картину выдачи.

Всех собравшихся было не больше сотни. Картина выдачи и тут повторилась: в село въехали машины и танкетки, а на предложение садиться в машины последовал отказ. Тогда приступили к посадке насильно. Но и это не сломило духа юнкеров — они крепко держались. Особенно мужественно вел себя наш взводный портупей-юнкер А., донец станицы Боковской, к которому из станицы прибыли престарелые родители и разделили с ним его участь.

Вдруг в середине этой окруженной англичанами группы послышался крик и кто-то упал. Юнкера на мгновение расступились, а упавший вскочил на ноги и бросился бежать к одной из машин. Это был казак нестроевой команды У., гармонист, часто услаждавший нас игрой на баяне.

За ним побежал садиться портупей-юнкер С, донец. Он был артельщиком и волок за собой мешок продуктов. Со словами «поеду в свой колхоз!» — он влез в машину.

Этими двумя случаями сопротивление было подорвано, и англичане без труда погрузили остальных.

После этого английские солдаты обошли сараи и дворы, где помещались наши сотни. Один зашел на сеновал, где спрятался Н., но тщательно его не осматривал. Под вечер на сеновал пришел хозяин, австриец и, увидев вылезшего из-под сена юнкера, испугался, но потом пришел в себя и сказал, что англичане ушли из села.

Вечером Н. вылез из сарая и на улице наткнулся на английский патруль, который его не заметил. Ночью он просидел в известковой яме.

Впоследствии ему удалось устроиться в лагере Пеггец, а затем на работу к англичанам. В дальнейшем он выехал в Канаду.

B. C.

О выдаче 1-го и 2-го Донских полков и Донской батареи

Из письма офицера 2-го Донского полка Казачьего Стана, пережившего трагедию вывоза. Из текста исключены резкие выражения в адрес отдельных лиц.

<…> Казачьи полки были расположены в долине реки Дравы, на левом берегу по ее течению, а станицы — на правом.

В 8 километрах от лагеря Пеггец стояла в лесу, в палатках, Донская батарея, дальше, в двух километрах был расположен 1-й Донской полк, а еще дальше, в двух километрах от него у местечка Никольсдорф — 2-й Донской полк. При названных полках имелись офицерские резервные сотни, и в это жуткое время я находился в резервной сотне при 2-м полку. Жена моя и дочь находились в лагере Пеггец.

2-м Донским полком командовал полковник Рыковский.

Второго мая я отпросился у него навестить жену и дочь. Срок моего отпуска — до 28 мая. В этот промежуток времени мне необходимо было повидать полковника К., и 27 мая я пошел из Пеггеца в Лиенц, в штаб Доманова, узнать, где находится названный полковник. Там мне ответили, что этого никто не знает.

Выхожу из штаба и вижу — навстречу мне идет полковник К. «Здравствуйте, — говорит, — что нового?» Я отвечаю: «Для нас нового ничего нет, а завтра, 28 мая, я отправляюсь к месту службы».

«Все это хорошо, — отвечает К, — а поэтому зайдемте в штабную столовую и покушаем, а я Вам расскажу, как я избавился от формирования дисциплинарного батальона, что мне было поручено Домановым».

Сели за стол, ожидаем обед. В это время заходит в столовую священник, которого я раньше не видел.

— Здравствуйте, господа, — обращается он к нам.

— Здравствуйте, отец.

— Разрешите сесть за ваш стол, покушать.

— Ради Бога.

Священник сел и говорит нам:

— Я был у начальника штаба генерала Соламахина, который мне сообщил, что есть распоряжение англичан отобрать от офицеров пистолеты.

Это известие так поразило нас, что мы перестали есть и минут пять сидели молча, а затем я обратился к полковнику К.:

— Вы чувствуете, что означает отобрание от офицеров пистолетов?

— Что-то подозрительно, — ответил он. На это я только сказал:

— Сегодня пистолеты, а завтра самих офицеров…

Бросили есть, вышли из штаба и распрощались, решив, что надо быть начеку. Захожу в лагерь Пеггец, встречаю полковника ILL, который задал мне вопрос, что нового в штабе?

— Есть новость, но печальная — англичанами велено отобрать у офицеров пистолеты.

— Пусть забирают, — спокойно сказал ILL, — дадут на замену новые.

— Ну, — думаю, — у каждого свое убеждение.

28 мая в десять часов утра я вышел из лагеря Пеггец по месту службы в Никольсдорфе. По пути зашел в батарею, чтобы повидать ее командира, но меня встретил вахмистр и говорит:

— Наш командир вместе с младшими офицерами поехал на конференцию.

— На чем они поехали? — спрашиваю я.

— Поехали на своих лошадях до 1-го полка, — ответил вахмистр, — а дальше, с офицерами полка поедут на машинах.

Я высказал свое мнение казакам батареи, что это не конференция, а гнусное предательство. Минут пять молчания. Первым пришел в себя вахмистр, который обратился ко мне с вопросом:

— Скажите, что ожидает нас в дальнейшем?

Я ответил, что впереди вижу гибель и считаю единственным выходом уход в горы.

— Командира и офицеров вы больше не увидите, а свою судьбу решайте сами. Мне надо уходить. Будьте здоровы! Не поддавайтесь на провокации. Только в горах будет спасение.

Зашел я в расположение 1-го полка. Вижу — стоят девять грузовых машин, которые охраняются, примерно, тридцатью английскими солдатами. Многие офицеры уже около машин, другие подходят группами. Слышу, кто-то из командиров отдает приказание:

— Быстрее выходи! Раньше приедем обратно.

Я проходил, примерно, в ста метрах от машин, и мне в голову пришла мысль, что меня могут задержать и предложить сесть в машину, но меня никто не остановил, а я волновался потому, что был в военной форме, а в кармане имел пистолет. Но чаша миновала.

Вхожу в расположение 2-го полка. Там меня встречают вахмистры и урядники и сообщают, что офицеров вызвали к штабу полка, где их ожидает восемь грузовых машин.

— И наша резервная сотня там. Идите быстрее, может быть, успеете на конференцию, — советовали они мне.

— Это не конференция, а самая настоящая предсмертная выдача офицеров, — ответил я, и своим ответом, как кипятком, обдал их.

Наш полк был расположен в лесу у Дравы, а штаб полка — у линии железной дороги, где и происходила погрузка офицеров. Я вышел на опушку леса и там остановился. Мне было ясно, что люди приговорены к смерти.

Находясь метрах в шестидесяти от места погрузки, я видел и слышал, как некоторые офицеры спрашивали, надо ли брать шинели, и ответ, что их брать не надо, так как скоро вернемся обратно. Старший конвоир, на вид еврей, прекрасно говоривший по-русски, обратился к командиру полка и сказал:

— Прикажите офицерам, чтобы садились в машины, и Вы с ними. Когда командир это услышал, то заявил конвоиру, что ехать не может, так

как болен. Конвоир согласился его оставить, но с тем, чтобы он назначил заместителя из вахмистров. «А за Вами, — добавил он, — завтра к шести часам утра придет машина, чтобы отвезти Вас в госпиталь на лечение».

После этого была подана команда: «Садись по машинам!» Я наблюдал за всем происходившим, причем ярко в памяти моей осталось, как мой приятель, подъесаул С. И. П., во время посадки в машины запел песню: «За Уралом, за рекой казаки гуляют…»

Я от волнения заплакал и подумал: «Если бы ты знал, куда едешь, то запел бы другое…» Хотелось выскочить из кустов и предупредить людей, куда их везут, но мысль о том, что им этим не поможешь, а сам попадешь на машину, меня удержала от этого.

Загудели моторы восьми машин с офицерами нашего полка, а на шоссе они присоединились к девяти машинам 1-го полка и пошли в направлении на Шпиталь. На каждой машине было по два автоматчика, а когда они подошли к селу Никольсдорфу, оттуда вышло восемь танкеток. Через несколько минут колонна скрылась из виду, и гул моторов затих.

Я направился в расположение резервной сотни, надеясь, что, может быть, кто из офицеров остался. И, действительно, вижу — сидит там мой станичник, хорунжий Л., который был сотенным каптенармусом. Не доходя шагов десяти, я подозвал его и спросил, почему он остался, и получил ответ, что командир сотни, уезжая на конференцию, приказал ему остаться и привести в порядок лагерь. На мой вопрос, остался ли еще кто из офицеров, он ответил, что только один командир полка, который болен и завтра в 6 часов утра будет отвезен в госпиталь.

— Вот, если бы Вы пришли на 15 минут раньше, то тоже уехали бы на конференцию, — добавил он.

— Эй, казак! Не рвися к бою, пожалей свое житье… — сказал я. — Если бы я хотел ехать на конференцию, то был бы тут вовремя. Я же сидел около часа в кустах и следил за всем, что происходило.

Потом я пошел к командиру полка узнать, в чем дело, что это за конференция. Полковник Рыковский, увидав меня, говорит:

— Ах, как жалко, что Вы опоздали!

— А я очень доволен, что «опоздал» и не спешил попасть на конференцию, — ответил я. — А как думаете Вы? Как расцениваете Вы эту конференцию?

На это полковник Рыковский мне ответил:

— Я думаю, что английский генерал сделает доклад, для нас благоприятный, и на этом закончится.

— Нет, Вы ошибаетесь, — сказал я. — Почему Вас заменили вахмистром? Почему Вам обещали подать машину, чтобы отвезти Вас на лечение? И Вы верите, что Дэвис действительно хочет Вас лечить? Нет! Не лечить Вас желает, а выдать советам на виселицу. Ну, бывайте здоровы!

Я вернулся в расположение своей сотни, спросил у хорунжего Л., нет ли у него поесть. Стали есть консервы и галеты. Я говорю хорунжему, как, по моему мнению, должна закончиться конференция. Как вдруг, неожиданно, выходит из кустов семь офицеров, которые умышленно остались от конференции. Первым из кустов вышел подъесаул М. и, обращаясь ко мне, говорит:

— А Вы, господин Т. тоже вильнули от конференции?

— Да! Я к ней готовился со вчерашнего дня, а Вы, видно, только сегодня поняли, что готовится нам гибель? Но, лучше поздно, чем никогда!

Нас, счастливцев, собралось девять человек, но счастье наше не было продолжительным. Подъесаул М. спрашивает меня, что я думаю делать дальше, если с конференции наши не вернутся.

— Я уверен, что они не вернутся, — ответил я. — А план мой — с наступлением ночи переберусь в лагерь Пеггец. Дальше будет видно, что надо делать.

Не успел я высказать свое мнение, как послышался гул мотора и заглох около штаба полка. Мы насторожились. Слышим разговор. Полковник Рыковский спрашивает старшего конвоира, зачем они приехали. Тот ответил, что оказалось, что не все офицеры, означенные в списке, выехали на конференцию, и он приехал за ними, чтобы их забрать.

Полковник Рыковский ответил, что он сейчас же сделает распоряжение вахмистрам собрать всех офицеров, которые остались и привести их к штабу.

Слыша все это, мы не знали, что делать, куда деваться. Я предложил разбегаться, но было поздно. Мы только в кусты, а навстречу нам четыре вахмистра во главе с заместителем командира полка.

— Стой! — и заместитель стал упрекать нас, что мы дезертиры и как нам не стыдно. Я ответил:

— Если мы дезертиры, то вы мерзавцы и предатели; но не забывайте, что сегодня мы, а завтра вы будете перестреляны.

Трое из вахмистров согласились, что нам надо скрыться, но заместитель командира заявил, что он обязан доставить нас к командиру, а дальше его дело.

Спасения нет. Идем к штабу. Там стоит большая машина, около нее два автоматчика и старший конвоир, который гнусно врал полковнику Рыковскому, что конференция задерживается из-за отсутствия некоторых офицеров, и если бы все были налицо, то она уже закончилась бы.

Я не знаю, как чувствовали себя остальные восемь офицеров, но я был вне себя. Быстро пришла в голову мысль, что у меня в кармане заряженный пистолет и, чтобы не даться в руки красным на истязание, я решил при посадке в машину броситься на конвоиров. Это я хотел сделать не из геройства, а лишь для того, чтобы конвоиры убили меня на месте.

Но есть пословица: «Бог не без милости, а казак не без счастья».

Перед тем как садиться в машину, подошел полковой врач, который тоже остался, как больной. У меня мелькнула новая мысль. Я обратился к врачу с заявлением, что, при всем моем желании, не могу сейчас ехать машиной, так как вот уже семь суток болею дизентерией. Врач отлично понимал, чем я «болен» и обратился к старшему конвоиру с просьбой оставить меня как больного. Тот на это согласился. Тогда я набрался смелости и попросил врача оставить также и хорунжего Л. Конвоир и на это согласился, но с тем, что 28 мая, в шесть часов утра, придет машина, которая отвезет нас на лечение.

Итак, из девяти смертников двое остались на свободе до утра, а семь человек ждали распоряжения конвоира для посадки в машину. Последний, отлично владея русским языком, спросил у стоявших около машины:

— А вы, все здоровы?

— Да, здоровы, — последовал ответ с их стороны.

— Ну, садитесь в машину… — мотор загудел, и скоро она скрылась с наших глаз.

Когда осталось нас четверо: полковник Рыковский, хорунжий Л., я и врач, то последний обращается ко мне и говорит:

— А вы находчивы… Чтобы выйти из такого положения…

— Да, господин врач, я прожил в советах 25 лет, из них 10 лет — по тюрьмам, а 15 — в розысках, поэтому я им абсолютно не верю.

После этого полковник Рыковский приказал нам быть завтра к шести часам готовыми для отправки в госпиталь. Я ему ответил:

— Вы верите, что они хотят нас лечить? Они хотят нас уничтожить.

— А что же нам делать?

— Мы с хорунжим Л. к 6 часам утра будем в лагере Пеггец.

— А как же я? Один поеду в больницу? — спросил полковник Рыковский. На это я ему посоветовал:

— Сбрасывайте военную форму, надевайте австрийскую шляпу и пробирайтесь в массу станиц, а там будет видно.

Он послушал моего совета, замаскировался, влился в общую массу, потом ушел в горы, а с гор попал в Белый (Русский — П. С.) корпус полковника А. И. Рогожина.

Когда мы остались вдвоем с хорунжим Л., то решили завтра рано утром идти в Пеггец, где у меня была жена и дочь 17 лет, а у него жена и замужняя дочь, муж которой, есаул П., тоже выехал на конференцию.

29 мая, рано утром, мы с хорунжим пошли на Лиенц. Чтобы нас не поймали вместе, мы пошли разными-дорогами: он по большой дороге, а я правым берегом Дравы. Он дошел благополучно, а я набрел на патруль из восьми английских солдат. Ну, думаю, теперь пропал. Остановили меня и спрашивают:

— Ты кто? Капитан?

Я ответил, что кучер полкового врача, а в руке у меня была старая узда, которая меня и спасла. Сделали мне полный обыск, ничего не нашли, спрашивают, куда иду.

Я ответил, что лошадь ушла в сторону Лиенца и я ее ищу.

— Ну, иди!

Дешево отделался! Дохожу до расположения станиц и вижу у дороги трех родных братьев К. Стоят и решают, как быть. Они меня и мою семью хорошо знали.

— О чем, донцы, задумались? — спрашиваю я, не доходя шагов пятнадцать.

— А, Михаил Григорьевич! Да это Вы? Как Вы спаслись?

— Бог спас.

Я рассказал братьям, как спасся, что за мною идет охота, что в лагерь мне показываться опасно, так как там меня могут выдать, а потому я хотел бы перебыть некоторое время тут. Старший из братьев предложил мне остановиться у них, а сам пошел в лагерь предупредить мою жену, где я. С его братьями я пошел к будке, в которой они жили. На мой вопрос, почему они живут не в станице, а на отшибе, они ответили, что там был штаб генерала Шкуро, в котором они служили. Сказали они, что ходит слух, что Шкуро и его адъютант арестованы.

Пока мы разговаривали, подошла моя жена и дочка со старшим К. Они были очень обеспокоены, потому что хорунжий Л. пришел в лагерь и сказал, что ушли мы вместе, а меня нет. Они думали, что я попался и арестован. Жена рассказала, что есть приказ о вывозе в Советский Союз, что никто ехать не хочет и что духовенство решило выйти на площадь с хоругвями и служить молебен. Проводив жену и дочку до лагеря, я вернулся к братьям К.

На третий день после вывоза офицеров население во главе с духовенством вышло на площадь лагеря Пеггец. Ровно в восемь часов раздались выстрелы, неистовые крики женщин. Я быстро собрался, одел черную шляпу и очки и бросился в лагерь. Навстречу мне бежали из лагеря, я миновал их и наткнулся на цепь английских солдат. Узнав, что я иду к семье в лагерь, они пропустили меня. Не доходя моста, я вновь наткнулся на пост из восьми человек английских солдат с офицером. По их виду было видно, что они удручены всем происходящим на площади лагеря.

На вопрос офицера, куда я иду, я ответил, что к семье в лагерь. Он послал со мною солдата в тот барак, что я указал. Идем, а солдат мне говорит, что казаки должны держаться три дня, а после этого нас никто не тронет. Если же не устоим, то надо уходить в горы.

Прибыли в барак. В нем никого нет. Все перевернуто. Из соседнего барака отозвалась старушка и сказала, что все ушли на площадь, на богомолье.

Я объяснил солдату, что хочу найти свою семью. Он меня отпустил, и я пошел на площадь. Там стояла на коленях и молилась Богу тысячная толпа. Подойдя к знакомой женщине, я спросил ее о своей семье. Она мне ответила, что видела, как жену мою и дочку солдаты тащили к машине, но точно не знает, увезли их или нет. Пробираясь через толпу дальше, я встретил одну свою станичницу, которая душераздирающе плакала. Она мне ответила, что мои чудом спаслись, что они были вместе, их схватили, но мои крепко держались друг за друга. Их дотащили до машины и бросили там. Потом подбежали к семье этой моей станичницы, оглушили ее мужа ударом по голове и забрали его и дочку в машину, и теперь она осталась одна. Она мне сказала, что моя семья находится позади духовенства, где я ее и нашел. Жена моя и дочка с ужасом говорили, что теперь их заберут в советы, но как раз в это время подошла к толпе легковая машина и оттуда в рупор сказали, что казаки храбрые люди, но чтобы завтра к девяти часам все были готовы к погрузке.

Услышав это, я сказал семье, что лучше погибнем здесь, а к Советам не пойдем.

Машина ушла. Молящиеся стали расходиться по баракам. Я поднял жену и дочь с колен и сказал, что пойдем в лагерь готовиться в горы.

В бараке я составил именной список для получения продуктов, получил их, раздал и стал готовиться к походу. Предварительно договорившись с хорунжим Л. (во время Лиенцского побоища на площади лагеря Пеггец дочь хорунжего Л., сжатая толпой, разрешилась преждевременно от бремени двумя мальчиками. Один из них тогда же умер, другой, Анатолий, благополучно здравствует) выйти вместе, мы в три часа ночи ушли из лагеря. Соблюдали полную тишину, так как у подножия гор стояли английские посты. В горах мы просидели 20 суток. Оттуда я наблюдал, как машинами вывозили людей из станиц и грузили в поезда. После 20-дневного пребывания в горах я с женой и дочкой спустился с гор и пробрался в расположение Белого корпуса. Таким образом, по милости Божией, я и моя семья избежали страшной выдачи большевикам.

Теперь я хочу сказать о том, как были вывезены донские полки и батареи. О трагической выдаче 2-го полка рассказал мне мой станичник вахмистр И.

Когда я спустился с гор, то некоторое время жил в болгарском лагере в Лиенце. В городе находился большой лазарет, в котором было много раненых немцев и русских. Я собирал малину и носил туда для обмена на папиросы.

Однажды я подошел к госпиталю. Смотрю, стоит человек с забинтованными головой и руками и держит папиросы. Я спросил его, не желает ли он малины. Он головой сделал знак согласия. Я сделал кулек из газеты, отсыпал малины и протягиваю ему, а он, беря ее, спрашивает:

— А Вы меня не узнаете?

Как же я мог его узнать, когда у него вся голова, кроме глаз и рта, была в бинтах.

Он напомнил мне, как я, будучи станичным атаманом, формировал полк, и назвал мою фамилию.

Я не мог удержаться от восклицания:

— Николай Иванович! Да неужели это Вы? Что с Вами?

— Да. Вот остался в живых вечным калекою. Лучше бы убили, чем теперь мучиться.

Пригласил он меня к себе в палату и рассказал о судьбе донских полков и батареи.

Третьего или четвертого июня был подан к лагерю 2-го полка большой поездной состав. Командующий полком вахмистр (тот самый, который 28 мая не хотел отпустить нас, девятерых офицеров, за которыми прибыл грузовик, чтобы отвезти на «конференцию») приказал полку ни в коем случае не соглашаться на погрузку. Насильно не возьмут.

Из поездного состава вышел большой конвой солдат, вооруженных до зубов, и 2-му полку велено было грузиться. Командующий полком заявил, что полк грузиться не будет и к советам не поедет.

Конвоем немедленно был открыт по казакам пулеметный огонь, причем было убито и ранено больше ста человек. Между убитыми был и командовавший полком вахмистр.

Рассказывавший мне все это мой станичник Н. И. И. был ранен пятью пулями: двумя была раздроблена нижняя челюсть, а обе руки перебиты — одна двумя пулями, а другая одной.

После нескольких очередей из пулеметов огонь был прекращен. Сопротивление было сломлено, и уцелевшие казаки стали грузиться в вагоны. Одновременно был подан поездной состав и для 1-го Донского полка. Там, как будто, сопротивления оказано не было. Батарею на машинах подвезли к 1-му полку и погрузили вместе с ним. Всех раненых англичане собрали и отвезли в госпиталь в Лиенц.

Благодарю Господа Бога за то, что он спас меня и мою семью!

… Мой друг хорунжий Л., с семьей эвакуировался в Аргентину. По пути его постигло большое горе — ему пришлось похоронить в океане свою жену…

Казак Донского Войска М. Титов Февраль 1956 года. США.

Духовенство Казачьего Стана

<…> В июне 1942 года, одержав победу под Харьковом, немцы очистили территорию Донской и Кубанской областей и тем самым дали возможность уцелевшим кое-где казакам и их семьям возвратиться в свои родные края. Повыползали из «мышиных норок» и уцелевшие священники, скрывавшиеся до того, кто как умел.

Начались по станицам и богослужения. Но немецкое отступление понудило и казаков и их духовных пастырей идти на Запад, в неведомую даль, с надеждой, что хуже, чем в Советской Союзе, нигде быть не может. Отступление из названных областей началось в январе 1943 года.

Шли в одиночку и семьями, вначале малоорганизованным порядком, а потом, по мере удаления от родных краев, стали группироваться и, достигнув Белоруссии, около города Новогрудки, был организован Казачий Стан под командованием Походного атамана полковника С. В. Павлова. Казаки и их семьи были сгруппированы по станицам. Бывшие налицо священники влились в свои станицы. Начались службы.

Здесь выдвинулся в первые ряды о. Василий Григорьев (донец). Он вошел в контакт с епископом Новогрудским Афанасием, организовали из казачьих станиц Казачью епархию, и о. Василий Григорьев был назначен епископом Афанасием уполномоченным по управлению Казачьей епархией.

Пишущий эти строки, не успел доехать до Новогрудок, а влился в 6-ю отдельную сотню, бывшую под командой сотника М. М. А. и находившуюся в городке Дворец. И это было в тот момент, когда Казачий Стан должен был отступать из Белоруссии в Польшу. На этом пути 6-я отдельная сотня влилась в 8-й полк, а затем 8-й полк соединился с 9-м и таким образом составилась бригада.

Длительная остановка была в Польше, три месяца (июль — сентябрь) около городка Здунска Воля. Здесь было собрание всего духовенства и о. Василий Григорьев давал назначения священникам, назначил благочинных, словом, организовал епархию. Организатор о. Василий был хороший.

В сентябре 1944 года из Здунской Воли Казачий Стан был направлен в Северную Италию, в район Джемоны. На всех остановках тяжелого и многострадального пути духовенство совершало богослужения под открытым небом. У кого были святые антиминсы, — совершали литургии, у кого таковых не было, — служили обедницы и молебны.

В районе Джемоны пробыли несколько недель на своих подводах. Здесь, около города Озопо, был убит священник о. Дмитрий Войников (кубанский казак) осколком бомбы. Из Джемоны весь Казачий Стан переселили в район Алессо и Толмеццо. Расселение Казачьего Стана здесь было строго распределено не только по областям, но даже по округам и станицам. Все станицы были размещены по селениям итальянцев. В каждую станицу или округ был назначен священник. Службы совершались в католических костелах.

Так прожили до конца апреля 1945 года. А затем последовал приказ о переселении всего Стана в Восточный Тироль (Австрия). Этот переезд был многотрудный: пришлось брать перевал Альпийского хребта зигзагами 18 километров.

Среди итальянцев нашлись злостные провокаторы. Они говорили, что тяжело гружеными подводами его не взять и, что если до 12 часов ночи кто не перевалит рубикон, то тот будет объявлен военнопленным Италии. Многие этому верили и сбрасывали часть своего, и без того скудного, имущества. А около селения Амара итальянцы совсем загородили горную дорогу и потребовали сдачи всего транспорта и оружия. Казаки, конечно, не согласились. Со стороны итальянцев переговоры (требования) вел молодой ксендз. Он держался дерзко, чем особенно озлобил казаков.

К этому времени подошли юнкера, у которых была пушка. Началась форменная осада.

В короткой, но жаркой перестрелке казаки быстро одержали победу. Были убиты «командиры» итальянцев — тот ксендз, что вел переговоры и его отец (тоже ксендз), а итальянцы разбежались, но они все же жестоко отплатили казакам. В селе Амара до этого был казачий госпиталь. В одном доме было до двух десятков больных казаков. Итальянцы дом заперли, а потом подожгли его. Все больные, находившиеся в этом доме, сгорели. Но весь Стан, затем, беспрепятственно по этой дороге прошел.

В первый день Пасхи (6 мая) почти весь Казачий Стан, перевалив хребет, был около Обердраубурга. Здесь, под елками, мною была совершена Пасхальная Заутреня. А затем, день ото дня, делали небольшие переезды по направлению Лиенца. Достигнув его, расположились по станицам на правом берегу Дравы, а Епархиальное управление — на левом. По всем частям в воскресные и праздничные дни отправлялись службы — литургии или обедницы.

Когда же наступило злополучное 1 июня, то накануне о. Василий через посыльных известил все духовенство, чтобы оно завтра (1 июня) в шесть часов утра (каждый священник) Крестным ходом со своими станицами направлялись бы в лагерь Пеггец для совершения общего богослужения.

На обширной площади лагеря, могущей вместить десяток тысяч человек, был сделан из досок помост для установки на нем престола (одного) и жертвенника (одного) и помещения духовенства.

Богослужение, к нашему удивлению, возглавлял не уполномоченный о. Василий Григорьев, а протоиерей Владимир Н. Отец же Василий пошел в этот исключительный момент в Лиенц «подавать» телеграммы. И когда божественная литургия подходила к трагическому моменту, с помоста было видно, как о. Василий шел из Лиенца по лагерю Пеггец, пробираясь задними ходами за бараками лагеря.

В сослужении о. Владимира за этой литургией были следующие священники и диаконы (в статье о. протоиерея Тимофея Сонина полностью указаны имена и фамилии всех священников. Но ввиду того, что многие из переживших трагедию не желали, чтобы их фамилии где-либо объявлялись, а опросить всех не было возможности, указаны лишь имена священников и первая буква фамилии):

1. Протоиерей Пантелеймон Т.

2. Священник Николай С.

3. Протоиерей Алексей А.

4. Священник Николай Г.

5. Протоиерей Михаил Д.

6. Священник Симон Ш.

7. Священник Виктор Т.

8. Протоиерей Иоанн Д.

9. Священник Александр (фамилию забыл).

10. Священник Анатолий Б.

11. Священник Вячеслав (фамилию забыл, служил в Ростовском округе).

12. Священник Владимир Ч.

13. Священник Тимофей Соин.

14. Протоиерей Исидор Б.

15. Священник Алексей Ф.

16. Священник Григорий Е.

17. Протодиакон Василий Т.

18. Диакон Николай К.

19. Диакон (имя и фамилию забыл, служил в Старочеркасской станице Казачьего Стана).

В толпе молящихся были протоиереи Николай М. и Тимофей К. и священник Виктор С. Были в Казачьем Стане еще священники, но их не было видно ни среди духовенства на помосте, ни среди молящихся в толпе. Это священники: Феодор В., Павел Р. и Николай Ч.

Когда божественная литургия достигла момента причащения желающих, о. Владимир Н., возглавлявший богослужение, стал причащать один, из одной чаши. Успел он причастить только несколько десятков человек, как многотысячная толпа была охвачена кольцом танков, танкеток и грузовых машин. Из машин вышли солдаты, вооруженные дубинами и штыками. Юнкера и молодые казаки всю толпу взяли живым кольцом, сцепившись своими руками, и, таким образом, не давая нападающим разбивать толпу на мелкие группы. Были слышны залпы из винтовок. Били дубинками, кололи штыками стоявших на краю толпы. Были убитые и раненые. Поднялся неистовый крик. Вся толпа колыхнулась.

Отец протодиакон Василий наскоро употребил Святые дары и обернул чашу в плат. И все духовенство начало сходить с помоста, так как вся толпа, отступая от нападающих, естественно, давила друг друга. Тут-то затрещал помост и были перевернуты столы, служившие престолом и жертвенником. Были задавленные насмерть.

Таким образом, богослужение само собой прекратилось. Вся толпа имела поступательное движение из лагеря на поляну, между пятым и шестым бараками с одной стороны и седьмым и восьмым — с другой.

Свалив забор, толпа вышла на поляну. Казаки, державшие хоругви и иконы в руках во время Божественной литургии, и духовенство в облачениях, с крестами (напрестольными) в руках, теперь также были на поляне среди толпы. Пели молитвенные обращения излюбленных песнопений: «Иисусе сладчайший, спаси нас!», «Пресвятая Богородице, спаси нас!», «Под Твою милость прибегаем, Богородице!», «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице!», «Не имамы иные помощи, не имамы иные надежды, разве Тебе, Владычице!»

Когда же стали молитвенно обращаться к святым угодникам Божиим, то о. Николай Г., взял в руки месяцеслов и, начиная с 1 сентября, вычитывал на каждый день установленного Церковью святого, а остальное духовенство, вместе с толпой, пело: «Преподобный отче Симеоне (память 1 сентября), моли Бога о нас!», «Святый мучениче Мамонте, моли Бога о нас!» и так далее за весь год.

Когда танки, окружившие на поляне толпу, мчались быстро на нее, то вся толпа, как один человек, падала на колени покорно ожидая смерти на поляне, чем мучение в Советском Союзе. Но танки, дойдя до толпы, круто поворачивали обратно.

Духовенство продолжало молебное пение.

Молитва неоднократно прерывалась. Подъезжая на танке, английский офицер говорил через рупор: «Казаки! Мы знаем, что вы храбрый народ, но в данном случае всякое сопротивление бесполезно. Вы должны быть возвращены на родину».

На этот вызов был один общий ответ: «Лучше смерть здесь, чем муки в СоветскомСоюзе!»

Вот в этот момент отец Анатолий В. в облачении выступил из толпы и на французском языке говорящему офицеру доказывал, что в этой толпе находятся все старые эмигранты из Югославии.

За смелость ли, или знание французского языка, но факт тот, что 2 июня о. Анатолий был назначен английским командованием комендантом лагеря Пеггец, предназначенного для эмигрантов из Югославии.

Вызывали через рупор супругу генерала Т. И. Доманова, Марию Ивановну, обещая ей «честью английского офицера», что ей ничего не будет, но нужна она по очень важному делу. Из толпы послышались возгласы, что Марии Ивановны в толпе нет.

На поляне толпу продержали до пяти часов вечера, а затем в сопровождении танкеток разрешили расходиться по станицам. Каждый священник, вышедший со своими станичниками в шесть часов утра на общую литургию в лагере, в пять часов вечера еле плелся с поредевшими группами в свой Стан.

За период стояния всей толпы на поляне в лагерь (Пеггец) можно было проходить беспрепятственно. Так пошел и о. Иоанн Д., сняв облачение, испить воды и был там схвачен и брошен в машину. О. Виктор С. пошел добровольно сам на погрузку. О. диакон, что служил в Казачьем Стане в станице Старочеркасской, был ранен штыком солдата и взят в машину. О. диакон Николай К. был взят в первый день в лагере. О. Александр (фамилия мне неизвестна) взят из лагерной церкви в первый день.

О. протоиерей Владимир Н. и о. Виктор Т. в ночь с 1 на 2 июня находились в лагерной церкви и были утром 2-го взяты на погрузку.

28 мая поехали «проехаться» со своими офицерами на «конференцию» о. протоиерей Александр Б. и о. Василий М. О. Павел Р. и о. Виктор («Маленький») пропали бесследно.

Возвратившиеся вечером 1 июня отцы, 2-го рано утром по своим станицам служили молебны, а я служил литургию, за коей причащал оставшихся казаков и благословлял на путь в горы.

Вечером 2 июня через гонца о. Василий Григорьев оповестил всех нас, отцов, чтобы мы завтра, 3 июня, рано утром переходили бы на левый берег, где находилось Епархиальное управление. Что мы и сделали, так как в это утро должна была быть облава.

Все отцы теперь собрались на левом берегу, около Епархиального управления. А о. Анатолий Б., будучи комендантом лагеря, уже подготовил администрацию лагеря к тому, что мы все старые эмигранты из Югославии. Так и зарегистрировались мы все, найдя каждый себе двух поручителей в справедливости нашего пребывания в Югославии.

Поместили нас в бараке № 14. Но помощник коменданта К. В. Шелихов через несколько дней грубо переселил нас в барак № 34, на край лагеря (левый берег Дравы). Хотя мы этим переселением не были огорчены. Барак оказался большой. Мы, 16 священников, удобно разместились и еще несколько комнат свободных заняли словенцы. В этом бараке произошло у нас пастырское собрание, на котором присутствовал о. Василий Григорьев. Он заявил, что слагает с себя обязанности уполномоченного по управлению Казачьей епархией и, переходит в польский лагерь, так как туда переезжает его зять (поляк).

К тому же и мы, по некоторым неопровержимым причинам, выразили о. Василию свое недоверие. Он уехал, а мы остались.

Тут уместно заметить, что священники-белорусы, выехавшие с казаками из-под Новогрудок и все время ютившиеся в Казачьем Стане, перестали нас узнавать и сослужить с нами в лагерной церкви, составив отдельную свою группу. К нашему удовольствию, они вскоре все переселились в другой лагерь.

А в наш лагерь Пеггец вскоре приехал маститый протоиерей о. Александр 3. (кубанец, старый эмигрант из Болгарии). Его мы выбрали своим старейшиной, о. Николая М. — настоятелем, о. Михаила Д. — делопроизводителем, а меня — духовником.

О. Анатолия, по проискам г-на Шелихова, в административном порядке вывезли в лагерь Шпиталь. С ним добровольно поехал и о. Александр В. Вскоре и мы, все отцы, ощутили «заботу» о нас нового коменданта после вывоза о. Анатолия (на его место комендантом был назначен г-н Шелихов).

Как только вывезли о. Анатолия, то через несколько дней к нашему бараку № 34 подкатили две пятитонных машины с требованием всему духовенству грузиться для следования на родину. Мы стали доказывать, что мы старые эмигранты, а потому репатриации не подлежим. Чем бы это печальное дело кончилось, не знаем, если бы не прибежала к нашему бараку, видимо, кем-то извещенная, некая леди (так ее называли), бывшая при военном отряде, удалила своей властью машины, заявив, что духовенство находится под ее покровительством.

После этого случая, чуть-чуть не окончившегося для нас печально, у нас началась спокойная жизнь. Но некоторые батюшки, пережив вышеуказанную тревогу и наблюдая, что г-н Шелихов предает казаков, стали по одному, а то и целыми группами, переезжать в американскую зону, в район Зальцбурга, в лагерь Парш. Так что к половине 1946 года в лагере Пеггец я остался один.

Когда после трагедии лагерная жизнь наладилась, тогда с наступлением 1945 учебного года была открыта в лагере Пеггец школа для детей обоего пола. Среди учеников оказалось несколько человек, которые, окончив школу первой ступени, находились в первых классах средней школы. Для таковых пришлось открывать дополнительные классы и составлять учебники. Нашлись преподаватели гимназий. Постепенно появились и учебники. Таким образом, стали функционировать в лагере две школы: начальная и средняя. Закон Божий в этих школах вначале преподавался двумя священниками: о. Владимиром Ч. и мною, а когда о. Владимир переехал в Зальцбург, то я остался один.

При ликвидации лагеря Пеггец в ноябре 1946 года населявщих его югославов перевезли в Шпиталь, а русских — через Шпиталь (три месяца были задержаны мы в Шпитале) в лагерь Сан-Мартин около города Виллаха. Обе школы работали в Сан-Мартине. До 1949 года было сделано два выпуска с аттестатом зрелости.

Уехавшим молодым людям в Северную Америку эти аттестаты пригодились: их приняли в высшие учебные заведения без экзаменов, а в Аргентине пришлось держать экзамены последовательно и за шестилетку (1-й ступени) и за гимназию. И тогда только принимали в университет.

В первый день трагедии (1 июня) и в последующие дни были жертвы. Их собрали и перевезли в лагерь Пеггец. Здесь, в углу расположения лагеря, на берегу р. Дравы было устроено для них кладбище. Сколько жертв было погребено здесь, едва ли кто сможет сказать. Знаю, что несколько отпеваний совершили о. Алексей А. и о. Александр В.

К 15 сентября 1945 года на одной из братских могил был сооружен памятник в бытность комендантства г-на Шелихова: на широком пьедестале цементный крест с надписью на пьедестале: «Погибшим 1. VI. 1945». Но вскоре от осенних дождей штукатурка осыпалась и надпись исчезла.

Для освящения этого памятника и служения панихиды наш старейшина о. протоиерей Александр 3. назначил трех священников: о. Феодора В., о. Владимира Ч. и меня. Мне было поручено сказать слово перед освящением памятника.

Отец Феодор В. прибыл в лагерь после трагедии из корпуса фон Паннвица.

17 октября 1945 года выехала в Зальцбург первая группа священников. Немного позже — вторая. И так, постепенно, разъехались все. Я остался один, как об этом было сказано выше, не оставляя своего пастырского служения и законоучительной деятельности до дня своего выезда в Аргентину 9 ноября 1948 года из лагеря Сан-Мартин, близ города Филлах.

Протоиерей Тимофей Соин

Документы о протоиерее о. Анатолие Батенко

(Русско-Американский Православный Вестник, № 6, июнь1954 года)

1. Письмо архиепископа Стефана митрополиту Леонтию

Его Высокопреосвященству Высокопреосвященнейшему Леонтию, Митрополиту всея Америки и Канады.

В Вашем распоряжении находится сейчас мой протоиерей Анатолий Батенко. Он человек скромный и никогда себя не выдвигает.

Посему долгом считаю выявить пред Вами один его поступок, которым он заслужил себе доброе имя во всей Австрии и немеркнущую помять в сердцах спасенных им от смерти людей.

Первого июня 1945 года со стороны англичан в Лиенце происходила выдача казаков советам. Здесь-то о. Анатолий и показал свое геройство. Он организовал общественное богослужение, составил из священников живую цель, и, когда английские танки надвигались, он неистово закричал: «Остановитесь! Здесь мы закрываем подданных Югославии!»

Последовала команда остановиться, и велено было всех, стоящих за цепью, переписать; они, таким образом остались и спаслись и до смерти не забудут этого. От того времени письменный документ хранится в канцелярии, копию которого прилагаю.

Поистине, православный священник правою рукою делает дело, а левая не знает.

За эту помощь помог ему Господь вывезти все семейство и даже недужного сына, который в Америке стал поправляться.

Этого священника я любил и передаю его вашей любви. Прошу святительских молитв.

Стефан, архиепископ Венский и Австрийский

P. S. Вспоминая описанную сцену, я не могу сохранять хладнокровие. Печать об этом и о таких делах священников не упоминает, и о. Анатолий об этом тоже молчит.

Зальцбург, 10 марта 1954 года.

2. Протокол собрания духовенства Православной Церкви, находящегося в объединенных эмигрантских лагерях при Лиенце, 1945 года июня 7-го дня.

В тяжелые минуты жизни, собравшееся духовенство: протоиереи, священники, диаконы, воздавая хвалу Господу Богу о сохранении их до сего часа, отмечают самоотверженную работу — героическое выступление в защиту духовенства и русского народа — священика Анатолия Григорьевича Батенко и считают необходимым, признавая его вполне достойным, просить и ходатайствовать перед высшей церковной властью о награждении его последующими наградами к имеющемуся у него наперстному золотому кресту и камилавке, возведением в сан протоиерея и палицею.

Следует 25 подписей священников и псаломщиков.

С подлинным верно: архиепископ Стефан

Часть 2 КАЗАЧИЙ СТАН

Из дневника переводчицы

<…> На второй день Пасхи стало известно, что на перевале появились англичане или американцы.

Надо было что-то предпринимать. Инициативу в этом взял в свои руки помощник генерала П. Н. Краснова генерал-майор С. Н. Краснов, находившийся до сих пор, как и весь штаб Главного Казачьего Управления, на положении «почетных гостей» при Казачьем Стане.

Я сидела на каком-то ящике в передней отеля и ждала возможности присоединиться к Сводной станице, где находились уцелевшие остатки моих потерянных вещей.

Неожиданно появился взволнованный полковник А. С. М. с генералом Васильевым. Увидев меня, они быстро направились ко мне.

— Вот, госпожа Ротова может поехать с Вами как переводчица, — сказал полковник М. генералу Васильеву.

— Ольга Дмитриевна, разрешите Вам представить генерала Васильева, с которым просим Вас поехать в роли переводчицы для переговоров с англичанами или американцами.

— Но я не могу поехать. Посмотрите, что я собою представляю после столь кошмарного перехода пешком через перевал. У меня нет ни физической, ни моральной возможности.

Зная меня хорошо долгие годы и будучи однополчанином моего мужа, полковник М. взял меня за руки со словами:

— Но Вы должны обязательно и без промедления поехать, не теряя ни одной минуты.

К его просьбе горячо присоединился генерал Васильев. Почти бегом подошли к машине, где уже находился подъесаул Краснов и быстро подбежал генерал Семен Краснов.

— Ольга Дмитриевна, садитесь скорее, надо спешить! Генерал Васильев Вам по дороге все объяснит, — с этими словами он и полковник М., можно сказать, втолкнули меня в машину.

Заметив, что нет белого флага, подъесаул Краснов попросил дать кусок какой-либо белой материи. Оторвали от простыни или наволочки, привязали к древку и прикрепили к машине.

— Ну, с Богом! — крикнул Семен Краснов, и мы двинулись по направлению к перевалу.

Генерал Васильев, ехавший вместо Походного атамана, был в сильно повышенном нервном состоянии. Подъесаул Краснов молчал.

Все мы напряженно всматривались вдаль, двигаясь навстречу неизвестному. Что ожидало нас впереди, было известно только Богу.

Но долго нам размышлять не пришлось. Не успели мы выехать из городка Кетчах, как криком «хальт» нас остановили из английского танка. Мы стали. Находившийся в танке лейтенант подошел к нам. Генерал Васильев через меня передал ему, что выслан Казачьей Группой, не воевавшей против союзников, для переговоров с английским командованием. Лейтенант предложил нам следовать к их капитану на перевале. Сам он пересел к нам, и мы последовали за танком.

О нас передали на перевал по радио и не успели мы подъехать к нему, как навстречу нам вышел английский капитан и два военных корреспондента английских газет с фотографическими аппаратами. Генерал Васильев кратко объяснил капитану о своей миссии и дал интервью корреспондентам.

В это время на пост прибыли два немецких офицера СС для переговоров о сдаче своих частей. Один из них, хорошо говоривший по-русски и знавший генерала Васильева, подошел к нему и сказал:

— Вот, генерал, превосходно! Мы поедем вместе и, конечно, вас не оставим. Забрав офицеров СС к себе на танк, капитан препроводил нас к майору, а

майор — к полковнику. Последний находился в Поллуцо. Выслушав заявление генерала Васильева, он сказал, что не может ничего решить сам и должен доставить нас в Толмеццо в штаб английского командования.

Здесь нам бросилась в глаза разница в отношении англичан к нам и офицерам СС. Последних посадили в танк, под конвоем, мы же ехали сзади самостоятельно.

Таким образом, мы снова возвращались туда, откуда всего несколько дней тому назад вышли. Очутиться снова среди итальянцев, враждебно настроенных к нам, было не только неприятно, но и опасно, хотя мы и были под охраной танка.

При въезде в населенные места, по нашему адресу раздавались враждебные и угрожающие выкрики. Генерал Васильев и подъесаул Краснов были в казачьей военной форме, и было впечатление, что они взяты в плен.

— Варвары казаки! — кричали итальянцы, размахивая руками и угрожая нам. В Толмеццо мы остановились у здания английского штаба, где в свое время, кажется, находился штаб Походного атамана.

В штабе нас встретил английский генерал, которому генерал Васильев передал через меня, что желал бы говорить с ним строго конфиденциально.

— Да, конечно, пожалуйста! — ответил генерал и пригласил нас в свой кабинет, представившись как генерал Арбутнот и, пожав нам руки, предложил сесть.

Генерал Васильев стал излагать цель своего приезда. Надо сказать, что генерал Васильев, офицер Лейб-гвардии Казачьего полка Императорской армии, блестяще образованный, со светскими манерами, высокий и стройный, с красивою внешностью, держал себя с большим достоинством.

Этого не могли не заметить английские офицеры, что можно было видеть в обращении и разговорах их с ним.

Он кратко и ясно изложил генералу, что собой представляет Казачий Стан, не воевавший с союзниками, и цель его. Казаки не рассматривают себя врагами западных союзников.

О какой-либо сдаче казаков, как это говорилось впоследствии, со стороны генерала Васильева, разговора не было.

Цель казаков, возглавляемых Походным атаманом Домановым, — подчеркнул он, — продолжать прерванную когда-то борьбу с большевиками за освобождение своей Родины. От лица Походного атамана, он, как его помощник, просит дать возможность казачьей группе, соединиться с армией генерала Власова.

Выслушав все это с большим вниманием, генерал с удивлением спросил:

— А кто такой генерал Власов?

Генерал Васильев объяснил о зарождении власовской армии и о ее цели — вооруженной борьбе против коммунистов.

— Значит, ваша цель неукоснительно продолжать борьбу с большевиками? — спросил английский генерал.

— Да, — отчетливо и решительно произнес генерал Васильев.

— Казаки прежде всего должны сдать оружие, — сказал генерал Арбутнот. Услышав это, генерал Васильев задал вопрос:

— Рассматриваете ли вы группу казаков, как военнопленных?

— Нет, военнопленными мы считаем тех, кого взяли в бою с оружием в руках. А вас я считаю лишь добровольно передавшимися.

В это время приехал другой английский генерал, которому, видимо, сообщили о нас. Генерал Арбутнот представил ему нас и просил Васильева еще раз повторить то, что он рассказал ему. Выслушав все это с большим вниманием, этот генерал, оказавшийся командиром бригады Мессоном, повторил то, что ранее сказал генерал Арбутнот:

— Казаки должны немедленно разоружиться.

Генерал Васильев заявил, что сам, не поставив в известность Походного атамана, не может дать ответ на это требование. Видимо, такое заявление генерала Васильева заставило обоих английских генералов не настаивать на незамедлительном ответе. Нас вежливо попросили выйти в другую комнату, так как должны были переговорить.

Через короткое время нас снова пригласили. Решено было, что завтра в девять часов утра оба генерала приедут в Кетчах для переговоров с Походным Атаманом и его штабом. Генерал Мессон попросил, однако, чтобы казачьи заставы и патрули были сняты во избежание недоразумений с английскими патрулями, которые могут быть еще неосведомленными о наших переговорах.

— Вопрос же о разоружении, — сказал он, — отложим до совещания в казачьем штабе.

Переговоры были закончены, и мы встали, чтобы ехать обратно. Бригадный генерал просил нас подождать немного, пока он отдаст распоряжение, чтобы нас сопровождал танк.

— Небезопасно, — сказал он, — в этой местности. И вышел.

Генерал же Арбутнот, обратившись к нам, любезно предложил чашку чая. Генерал Васильев вежливо отказался, мотивируя это тем, что в штабе Походного атамана очень волнуются, ожидая нас так долго.

— Нет, нет! Все уже приготовлено и мы вас так не отпустим, — сказал генерал. Вошли ординарцы с подносами, уставленными сандвичами, бисквитами, Сливками и другим. Все было подано так хорошо и аппетитно, от чего мы уже давно отвыкли.

Видимо, Н. Н. Краснов заинтересовал генерала Арбутнота, так как последний обратился к нему с некоторыми вопросами, касавшимися его лично. Николай Николаевич рассказал вкратце, что он старый эмигрант, жил в Югославии, окончил там военное училище, был на фронте в армии короля юго славского, попал в плен к немцам. Когда его отпустили из плена, то немцы предложили ему поступить добровольцем-офицером в их части, находившиеся в Африке, но он, не желая поднимать оружия против своих бывших союзников по первой мировой войне, отказался.

Генерал Васильев очень нервничал и стремился скорее ехать обратно. Вернулся генерал Мессон.

— Все готово, — сказал он, — и вы можете ехать.

В это время появился солдат с большим пакетом. Генерал взял его, сам завязал и передал мне со словами:

— Это для вас, мадам. Я вежливо отказалась, поблагодарив его.

— Нет, мадам! — произнес он, — я прошу не отказываться; здесь только чай, сахар и шоколад.

Оба генерала вышли проводить нас до машины. Генерал Мессон, уже на улице, простившись с нами, подошел к офицерам СС, находившимся там.

Генерал же Арбутнот подошел с нами к самой машине и, в ожидании танка, разговаривал с нами о посторонних вещах и угощал нас папиросами.

На улице стояли удивленные итальянцы:

— Как же это так?! Думали, везут пленных, а тут два генерала вышли их проводить, мило улыбаются, жмут руки…

В этом разговоре у машины я спросила генерала, каково его личное отношение к большевикам.

— Отрицательное! — сказал он, отчеканивая это слово. — Но в данный момент они являются нашими союзниками.

— Но как-же вы можете им доверять, — сказала я, — зная их разлагательную деятельность, хотя бы в вашей Индии во время этой войны?

— Да! — лаконично ответил он, — но все же они пока наши союзники, но не друзья.

— Но, генерал, будет время, когда вы сами пожалеете об этом союзе.

— Все возможно! — ответил он.

Подошел танк, и мы тронулись. Генерал приветливо махал рукою, пока мы не скрылись, и прокричал: «До завтра!»

Итальянцы были так ошеломлены всем виденным, что как только тронулась наша машина вслед за танком, восторженно закричали: «Виват, казаки! Виват!»

Из группы молодежи, приветливо помахивавшей нам руками, одна девушка бросила мне на колени большой букет ландышей.

Эти ландыши по возвращении в штаб я передала Лидии Федоровне Красновой.

Окрыленные таким радушным приемом и благожелательным расположением английских генералов и офицеров к нам, ехали мы радужно настроенными. Даже генерал Васильев, будучи все время мрачным и замкнутым, на короткое время слегка оживился. Надо заметить, что в разговорах с генералами, он был сухо официален, краток и ни разу не улыбнулся.

Вернулись мы в Кетчах в 9 часов 30 минут вечера, выехав из Казачьего Штаба около 11 часов утра.

Нас ждали с большим нетерпением и волнением. Мы немедленно явились к Походному атаману Доманову. Генерал Васильев кратко изложил ему ход переговоров и сказал, что более подробно расскажу я. Я подробно информировала атамана и отвечала на его вопросы.

После моего доклада, мы вышли в коридор, где у дверей своей комнаты нас поджидала Лидия Федоровна Краснова.

— Петр Николаевич просит вас зайти к нему, — сказала она.

И вновь нам пришлось подробно рассказывать и отвечать на заданные вопросы.

По всему было видно, с каким нетерпением ждал услышать от нас Петр Николаевич о результате нашей поездки. Выслушав, не прерывая меня, внимательно, он стал задавать такие вопросы, какие казались нам, может быть, малосущественными. Он расспрашивал обо всем до малейших подробностей, видимо, придавая им немалое значение. Временами на лице его можно было заметить тени какого-то, я бы сказала, волнения и беспокойства. Но здесь я могла воочию убедиться, что меня расспрашивал крупный государственный человек с большим опытом и знанием своего дела.

Но вот что меня удивило тогда — почему Походный атаман Доманов, находясь почти рядом с комнатой генерала Краснова, не счел нужным в такой важный исторический момент для Казачьего Стана, не только пойти с парламентерами к Начальнику ГУКВ, но даже не дать распоряжение им зайти к генералу Краснову.

Как было обещано, генералы приехали на другой день. Встретили их торжественно, но не так, как предполагали, ибо они приехали на полчаса раньше. (Хотели встретить их с оркестром и почетным караулом из кадет и из охранного полка Походного атамана.)

Переговоры шли в столовой отеля. Я была приглашена переводчицей. Произошло представление друг другу с пожатием рук, после чего бригадный генерал Мессон обратился ко мне и просил передать Походному атаману следующее: казаки разоружены не будут, а наоборот, им поручат охранять немецкие склады и дорогу от Обердраубурга до Лиенца.

Он попросил карту, которая была разложена на столе, и начались переговоры в дружественной атмосфере. Главное было сказано, и обсуждался лишь вопрос, как все это технически осуществить.

На лице Походного атамана и чинов его штаба было радостное выражение, но все были очень сдержанны. На этот раз и генерал Васильев был в хорошем расположении духа. Все говорило о том, что с казаками считаются не как с врагами или пленными, но как бы со своими союзниками.

В это время приехал английский капитан, говорящий по-французски, и так как генерал Васильев отлично владел этим языком, то во мне уже не было надобности. Однако генерал Доманов просил меня быть готовой на всякий случай и не уходить из отеля. Я вышла, и с женой Доманова мы ждали в холле конца конференции.

После окончания ее, генерал Доманов просил меня и его жену заняться угощением гостей.

Когда я вошла в комнату совещания, генерал Арбутнот подошел ко мне и поблагодарил за перевод как в Толмеццо, так и здесь.

Атмосфера была более чем дружественная. Шли оживленные разговоры, закусывали, пили вино и поднимали бокалы, приветствуя друг друга.

Само совещание длилось два с половиной часа, угощение же было кратким, так как генералы торопились. В течение этого дня приезжали и корреспонденты от английских газет «Таймс», «Дэйли Мэйл», название третьей я не помню. Их интересовало, каким образом эта казачья группа очутилась в Италии с женами, стариками и детьми, а также происхождение казачьих Войск.

Генерал Доманов, через меня, по карте России объяснил все о казачестве, как большевики поступали с казаками и их станицами и как при первой возможности казаки первыми восстали против ненавистного большевистского режима, а затем были вынуждены уходить с родной земли, забрав все, что могли, частью на подводах, частью пешком, совершили этот длительный и трудный путь, не зная что их ждет и зная только, что уходят из-под сталинской тирании.

На другой день штаб Походного атамана был переведен в Лиенц, там же разместился и штаб генерала П. Н. Краснова.

О. Д. Ротова

Из «Истории 8-го Аргильского Сутерландского шотландского батальона. 1939–1947 годы»

Оккупация Восточного Тироля

(Глава 10-я, написанная подполковником Г. И. Малколмом. Приводится в части, касающейся казаков и их выдачи. Перевод О. Д. Ротовой.)

<…> Через несколько дней после капитуляции неприятельских частей в Италии и Австрии, 78-я дивизия была послана произвести разоружение частей, находившихся в Каринтии и в Восточном Тироле. Поэтому 7 мая батальон двинулся на север из Толмеццо, готовый к сопротивлению. Этот переход знакомит нас с историей интересного политического движения.

Когда немцы в 1942 году проникли на Кавказ и Украину, они приняли к себе большое число русских казаков, которые, будучи настроены антисоветски, согласились покинуть свою страну и последовали за немцами на Запад. Эта «орда» состояла из целой общины семейств со всем своим имуществом; немцы со своей гениальной массовой организацией немедленно сформировали из мужчин «дивизии» для гарнизонной службы около Удино и в Северной Италии, разрешив женщинам, детям и живности скудное существование во временных лагерях.

Со стороны этих дивизий ожидали сопротивления, так как сдача их союзникам (против которых они фактически были наняты) означала бы для них транспортацию в Россию и, следовательно, смерть. Поэтому и было тактическое продвижение 78-й дивизии — но, в действительности, не было встречено никакого сопротивления.

Этот поход был очень приятным, так как дорога тянулась через зеленые долины и вдоль чистых быстрых потоков у подножия Альп и, наконец, через перевал Сан Грос в Австрию. Это была страна, какой мы не видели в течение многих лет, страна, нетронутая войной и почти неиспорченная цивилизацией. Это была действительно «Земля Обетованная» — воплощение мира.

Подполковник Малколм шел с частью значительно впереди батальона. Он встретил бригадира Мэссона, который приказал 8-му Аргильскому батальону занять Лиенц, где он будет «ответственным за разоружение Казачьей дивизии, которая двигалась в эту зону, как и всех немецких частей, находящихся там». Такое приказание было бы очень серьезным и в другое время; в данном же случае с передовой частью, двигавшейся на два часа впереди батальона, выполнение этого приказа казалось практически невозможным.

По прибытии в Лиенц оказалось, что это значительный военный центр, имевший целый ряд бараков и лагерей. Занимавшие части должны были их очистить и надо было расквартировать батальон до темноты. Майор Лиск, со своей динамичностью приступил к этой задаче, которая была выполнена в очень короткий срок. Но это была первая из целого ряда новых проблем, которые требовали разрешения. Большинство из них стали ясными на следующий же день.

Там находились освобожденные пленные, беженцы, «осты», гражданские жители и, наконец, там находилась вся Казачья дивизия, которой надо было управлять.

Прежде всего, нужен был транзитный лагерь для всего отпущенного персонала, и это было организовано за очень короткий срок. Можете себе представить, что это было дело полиглотов, и лейтенант Монро с целой командой переводчиков был занят решением этих интернациональных проблем.

Возьмем 12 мая. Сколько людей прошло через лагерь: бельгийцев — 1, британцев — 3, голландцев — 2, французов — 108, итальянцев — 77, югославов — 8, румын — 3, русских — 105.

Из этого списка видно, что для обыкновенного солдата выполнение задачи было проблемой.

<…> Но, без сомнения, самую серьезную проблему представляла несчастная Казачья дивизия, в которой насчитывалось приблизительно: мужчин — 15 тысяч, женщин — 4 тысячи, детей — 2,5 тысячи, лошадей — 5 тысяч и, поверите ли, — 12 верблюдов.

Мужчины были разбросаны по своим частям, живя в палатках вдоль долины реки Дравы на протяжении 15 миль от Лиенца до Обердраубурга, а женщины и дети помещались в бараках лагеря около Лиенца.

Майор Дэвис был назначен офицером для связи при казачьем штабе, и его обязанность была попытаться заставить казаков подчиняться британским распоряжениям. Это была нелегкая задача, так как, хотя офицеры и старались помочь, но дисциплина в дивизии явно отсутствовала.

В таком положении они оставались до июня, когда пришло приказание отправить казаков обратно в Россию. Этого они все очень боялись и, следовательно, было сильное беспокойство и побеги. Так как эти лагеря не были за проволочным заграждением, не охранялись, то жителям нетрудно было бежать в горы, что многие и сделали, но это не упростило долга батальона погрузить оставшихся в поезда. После нескольких неприятных дней этот долг был выполнен: лагеря были освобождены от их жителей, но пять тысяч лошадей остались в этой местности и капитан Мак Нейл должен был проявить большую инициативу, чтобы найти пастбища для этого табуна. В конце концов, кони были рассеяны по всей Австрии, но прежде всего он выбрал коней для 8-го Аргильского батальона.

… Одна лошадь, из выбранных капитаном Мак Нейлом, о которой надо упомянуть, стала известной в С. М. Ф. беговых кругах. Это была гнедая кобылица, которую звали Катенька. Предполагали, что она чистокровная, но жокейский клуб Вены не сохранил полных сведений из-за пожара во время русских бомбардировок. Однако на бегах, организованных 46-й и 78-й дивизиями, она показала себя как настоящая чистокровная и принесла батальону десять побед за время 1945–1946 годов.

Она всегда была на своем месте и всегда красиво несла своего ездока, капитана Эвато — в 1945-м и капитана Джона де Бурга — в 1946 годах.

Сейчас она находится (март 1948 года) в Палтоллаче, Аргильшир, для развода.

А. Д. Малколм

Части союзников, производившие выдачу Казачьего Стана

В целях установить, какие именно войсковые части английской армии принимали участие в насильственной репатриации казаков и их семейств из южной Австрии, с берегов реки Дравы на ее течении от Лиенца до Обердраубурга, весной 1945 года и принимала ли в этом деле участие Палестинская бригада, я обратился с письмом, в котором просил помочь мне разобраться в этом, к английскому подполковнику А. Д. Малколму, который в то время командовал 8-м Аргильским Сутерландским шотландским батальоном, производившим насильственный вывоз 1 июня 1945 года из лагеря Пеггец.

От него я получил ответ, который, до некоторой степени, отвечает на поставленный мною вопрос. Вот текст этих документов в переводе на русский язык:

Июня 29, 1956 года.

Дорогой подполковник Малколм.

Как Вам хорошо известно, значительное число казаков антикоммунистов, согласно Ялтинскому договору, были выданы англичанами Советам в течение мая и июня 1945 года в южной Австрии, в районе Лиенца, и в лагерях вдоль обоих берегов Дравы между Лиенцом и Обердраубургом.

Я взял на себя задачу собрать исторический материал, касающийся обстоятельств этих выдач, и в течение последних 10 лет собрал значительное количество его.

Из Вашей книги «История 8-го Аргильского батальона, 1939–1947» я узнал, что задача по проведении репатриации в районе Лиенца была возложена на вышеупомянутый батальон.

Между тем, показания свидетелей указывают, что чины Палестинской бригады тоже принимали участие в репатриации в Лиенце, Пеггеце и в других пунктах вдоль Дравы. Мне известно, что команды, от Палестинской бригады были в то время посланы из Италии в южную Австрию с задачей находить евреев в этом районе и переправлять их в расположение бригады в Италию.

В интересах исторической правды я теперь обращаюсь к Вам, как историку и автору, с просьбой сообщить мне, что Вам известно касательно этой стороны (пункта), то есть, какие части Британской армии участвовали в этих операциях, участвовали ли в них чины Палестинской бригады или другие лица еврейской национальности, то ли от советской армии, то ли из местного населения.

Я буду Вам очень благодарен за сведения, которые Вы могли бы сообщить мне по этому вопросу.

Ваш Вячеслав Науменко

17 июля 1956 года.

Дорогой господин Науменко.

Я получил Ваше письмо от 29 июня. Насколько мне известно, единственными воинскими частями, принимавшими участие в репатриации казаков, расположенных в лагерях между Лиенцем и Обердраубургом, были части, составлявшие 36-ю бригаду, то есть 8-й Аргильский Сутерландский батальон, 5-й Королевский Вест-Кентский батальон и 5-й Ист-Суррейский батальон, хотя я не думаю, что последний из них принимал участие.

(Нам удалось достать историю 5-го Королевского Вест-Кентского батальона, из коей видно, что этот батальон участия в насильственной репатриации не принимал. Он в это время находился в другом районе. Историю 5-го Ист-Суррейского батальона достать не удалось.)

Я никогда не видел каких-либо частей Палестинской бригады в этом районе и никакие части ее не принимали участия в репатриации, как в ней не участвовали никакие лица еврейской национальности, откуда бы то ни было. Я надеюсь, что эти сведения будут Вам помощью.

Истинно Ваш А Д. Малколм

О чекистах среди шотландских солдат в лагере Пеггец

Выдержка из письма:

<…> По-видимому, в рядах английских солдат были вкраплены чекисты. Тому свидетельницей была моя жена.

Как-то, в дни выдач, группа госпитальных служащих из низшего персонала собралась на пороге кухни, выходившей прямо на улицу села Нусдорфа, по которой время от времени проезжали подводы с английскими солдатами. В группе была 18-летняя девушка-судомойка, успевшая уже побывать «всюду». Познакомившись с английской стражей, она разъезжала с солдатами на пойманных казачьих лошадях к опустевшему лагерю и назад к госпиталю. Она с жаром рассказывала о своих наблюдениях: «… и русские среди них, иродов, есть. Солдатами наряжены английскими. Они-то и стреляли прямо в людей. Чекисты, небось, — вот и стреляют по беззащитным людям. И всюду они шныряют. Уверена, что и в той группе есть, — указала она на стоящих во дворе. — А вот и эти, что проезжают».

— Чего уставился?! — крикнула она вдруг сидевшему в телеге, в английской форме. — Чего смотришь? Понимаешь, что я говорю? Отвечай сейчас же!

Тот, к которому она обратилась, улыбнулся и отрицательно покачал головою.

— Не понимаешь? — возмутилась девушка. — Брешешь!

Солдат засмеялся, а ехавшие с ним англичане с удивлением оглядывались, не понимая ни слова. Эту сцену наблюдала моя жена, находившаяся неподалеку.

Второй случай. Пока были еще свежи впечатления, одна женщина в лагере клятвенно заверяла, что настигший ее английский солдат (во время побоища на площади в лагере Пеггец) с резиновой палкой, ударяя ее со всей силы, приговаривал:

— Догнал-таки я тебя, проклятущая твоя душа! Не уйдешь! — и так избил, что попала она прямо в больницу.

Когда мы рассказывали потом в лагере об этом, то многие женщины подтверждали, что «английские солдаты» сплошь и рядом разговаривали между собою по-русски.

— Мы все на присягу пойдем за это, — говорили они. — Пусть только нас спросят!

Но, насколько мне известно, их никто об этом официально не спросил.

Ф. В.

Черчилль — Дэвис

Черчилль — Александер — Арбутнот — Мэссон — Малколм — Дэвис.

Большинство из этих фамилий почти никому из нас неизвестны, а между тем, все они принимали то или иное участие в трагедии казачества, происшедшей в 1945 году на реке Драве у города Лиенца.

Одни из них являлись творцами Ялтинского соглашения, на основании которого казаки и их семейства были выданы насильственно большевикам, другие делали распоряжение об этой выдаче, третьи являлись передаточной инстанцией этих распоряжений, четвертые были непосредственными исполнителями насилия.

Черчилль Уинстон — премьер-министр Великобритании. Совместно со Сталиным и Рузвельтом подписал соглашение в Ялте, на основании которого последовала насильственная репатриация и кровавая расправа с теми, кто не желал добровольно возвращаться в СССР.

Александер — лорд Англии, фельдмаршал (в то время генерал, командовавший 8-й британской армией, в районе которой оказались казаки). Это к нему тщетно обращался генерал П. Н. Краснов с письмами: ответа он не получил и одним из первых был выдан большевикам.

Арбутнот Р. К. — генерал-майор, начальник 78-й британской дивизии, в которую входили 1-я Гвардейская, 11-я и 36-я пехотные бригады. На эту дивизию была возложена задача произвести разоружение частей, находившихся в Каринтии (Кэрнтене) и в Восточном Тироле.

Эта дивизия имела отличительный нарукавный знак — секиру без рукоятки, желтую, на черном фоне. В истории батальона по поводу этого знака говорится так: «Это был тонко начерченный символ, который должен был прославиться от Алжира до Каира и от Сиракуз до Клагенфурта».

Нам неизвестно, прославился ли он в других местах, но мы знаем, что в районе Клагенфурта он прославился насилием над беззащитными людьми у Лиенца.

Мэссон Джофри — командир 36-й пехотной бригады, в которую входили: 8-й Аргильский Сутерландский батальон, Королевский Вест-Кентский батальон и 5-й Суррейский батальон. Это он отдал распоряжение командиру 8-го Аргильского Сутерландского батальона об ответственности того за разоружение Казачьей дивизии, то есть группы Походного атамана Доманова, направленной англичанами в район Лиенц — Обердраубург.

Малколм А. Д. — подполковник, командир 8-го Аргильского Сутерландского шотландского батальона, чины которого производили насилие над обезоруженным и беззащитным населением Казачьего Стана у Лиенца.

Отличительный знак батальона: узкая поперечная полоса с белыми и красными квадратами, расположенными в шахматном порядке в два ряда.

Дэвис В. Р. — майор, офицер 8-го Аргильского батальона, назначенный для связи со Штабом Походного атамана. На него была возложена задача «попытаться заставить казаков подчиняться британским распоряжениям». Он был непосредственным исполнителем распоряжения о вывозе 28 мая офицеров Стана «на конференцию», насилия и избиения 1-го июня на площади лагеря Пеггец и насильственного вывоза в последующие дни из лагерей на реке Драве.

Должно отметить, что «долг британского офицера» он выполнил ревностно и с усердием, достойным лучшего применения.

Пережившие трагедию 1 июня 1945 года в лагере Пеггеце говорят, что в некоторых случаях Дэвис обращался к своему непосредственному начальнику, командиру батальона подполковнику Малколму, который накануне и в день трагедии в Пеггеце несколько раз приезжал туда лично.

К вышесказанному надо добавить, что из истории 5-го Аргильского батальона, мы видим не только то, что насильственную выдачу у Лиенца производили чины этого батальона, но и то, что они знали, что выдают людей на ВЕРНУЮ СМЕРТЬ. Это свидетельствует подполковник Малколм на странице 252 своего труда, говоря: «Сдача их союзникам означала для них транспортацию в Россию, и, следовательно, СМЕРТЬ».

В. Г. Науменко

Письмо У. Черчиллю и ответ на него

26 ноября 1953 года

Его Высокопревосходительству сэру Уинстону Черчиллю, премьер-министру Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Лондон.

Сэр.

В феврале 1945 года в Ялте Вами, Ф. Д. Рузвельтом и Иосифом Сталиным было подписано соглашение, на основании которого были репатриированы бывшие солдаты Красной Армии и бывшие граждане СССР, вывезенные немцами или добровольно оставившие свою Родину.

Возможно, что Вам неизвестно как ревностно проводилось в жизнь это Ваше постановление непосредственными исполнителями Вашей воли и каковы были последствия этого для тех, кто на родину возвращаться не желал, почему я и позволяю себе препроводить Вам три первых выпуска «Сборника материалов о выдаче казаков в 1945 году в Лиенце и в других местах», в которых достаточно ярко описано то, что происходило тогда в Австрии на берегу реки Дравы.

Эти три выпуска Сборника высылаются Вам почтового бандеролью одновременно с настоящим письмом.

Дальнейшие материалы собираются для беспристрастного историка, который воздаст по заслугам каждому из тогдашних вершителей судеб народов.

Если бы Вы пожелали иметь дальнейшие выпуски Сборника таких материалов, то прошу Вас поставить меня об этом в известность, и они будут Вам высылаться по мере выхода из печати.

Прошу простить, что эти документы высылаются на русском языке, но полагаю, что если Вы заинтересуетесь их содержанием, то найдете возможность прочесть их на английском языке.

Уважающий Вас Вячеслав Г. Науменко, атаман Кубанских казаков

Британское посольство, Вашингтон. Марта 10, 1954

Дорогой мистер Науменко.

Меня просили Вас поблагодарить за Вашу акцию, выразившуюся в посылке премьер-министру трех номеров журнала под заголовком: «Сборник материалов о выдаче казаков в Лиенце и в других местах в 1945 году».

Акция Ваша в этом отношении была весьма оценена.

Искренне Ваш, Петр Маршал, личный секретарь посла Ее Величества

Подготовка предательства

Из письма полковника Всевеликого Войска Донского М. Бугураева — В. Г. Науменко:

<…> В издаваемых Вами материалах о выдаче казаков в Лиенце и в других местах Вы пишете, что многих интересует вопрос — почему так легко дали себя заманить офицеры Казачьего Стана и почти поголовно выехали на мнимую конференцию?

Вы предположительно указываете главные причины:

1. Тщательная работа по предательству казаков английского командования и умелое проведение таковой в жизнь майором Дэвисом.

2. Русские офицеры привыкли верить офицерскому слову и не допускали мысли о возможности предательства со стороны английских офицеров.

С этими причинами,конечно, согласен и я. Но… разрешите высказать и мои предположения.

Казаки и офицеры были непримиримыми врагами коммунистов. Они боролись и надеялись возродить Великую Национальную Россию и казачество. Вся работа их, все их мысли были направлены к этому. Нужно учесть создавшуюся особенную обстановку в конце 1944 года в казачьих военных рядах. Попутно с непрерывными боями, все время шло формирование и разворачивание казачьих частей в казачий корпус.

Я служил в Русском корпусе, и все это время у нас шли определенные разговоры, что 1-й Казачий полк должен будет скоро снят с позиций и пойдет на соединение с Казачьей дивизией (генерала фон Паннвица). Намечалось разворачивание. Знаю, что даже намечались и офицеры для занятия командных должностей, так как в полку было много опытных, боевых старых офицеров на положении рядовых. Основанием такого предположения служило то, что помощник командира полка полковник В. И. М. спрашивал согласия на перевод меня в Казачью дивизию на должность командира батареи, а может быть даже и командира артиллерийского дивизиона. В полку я командовал артиллерийским взводом. Он же говорил мне, что в скором времени возможен переход всего полка в Казачью дивизию. Разговор этот был в конце июля.

Впоследствии некоторые офицеры полка действительно получили назначение и уехали в указанную дивизию.

Вероятно, были разговоры и в дивизии о прибытии туда нашего полка.

Уже в начале 1945 года начали говорить о том, что скоро будет заключен мир, но союзники, уже вместе с немцами, будут вести борьбу против коммунистов.

Я уверен, что такие разговоры были не только в нашем полку, а везде, во всех русских частях.

Это и создало особенную обстановку отношения и безусловной веры союзному командованию.

Вот, по-моему, главная причина «веры в конференцию» и веры английскому командованию.

И когда был отдан приказ «на конференцию»:

1. Все думали о продолжении борьбы с коммунизмом.

2. Все старые, дисциплинированные офицеры считали нужным и должным выполнить этот приказ.

3. Многие из офицеров, сомневавшиеся (были, конечно, и такие), поехали из чувства товарищества. Основанием утверждать это служат разговоры с женами моих приятелей, увезенных из Лиенца.

Донской артиллерии полковник М. Бугураев

В вышеизложенном письме полковника Бугураева он касается лишь причин веры казачьих офицеров слову английского офицера, результатом чего свыше двух тысяч офицеров казачьих во главе с генералом Красновым оказались в ловко расставленной западне в лагере Шпитале.

Но это явилось лишь одним из звеньев спокойно обдуманного и заблаговременно разработанного плана предательства. Один вдумчивый и культурный человек, переживший лиенцские дни весны 1945 года, говорит:

«Несомненно, весь план этой трагедии целиком принадлежит большевикам. Он выработан матерыми специалистами в застенках НКВД!.. Он слишком жесток, чтобы его можно было приписать англичанам; от него веет глубоким знанием психологии русского человека, которая чужда холодным бриттам.

Задача ведь была нелегкая даже для сатаны. Вопрос шел о жизни и смерти тысяч казаков, которые, как известно, умеют дорого продавать свою жизнь. С другой стороны, известно, что сатана не любит расходовать кровь своих верных слуг. Было и еще одно обстоятельство: среди казаков было немало таких, которых необходимо было взять живыми, чтобы насладиться их мучениями, а, может быть, ценою сверхчеловеческих пыток, выжать из них нужные сведения.

Попутно выполнением этого плана достигалась еще одна цель — насолить своим союзникам англичанам, будущее столкновение с которыми в то время считалось неизбежным…

Что же проще? Нужно сделать возможно больше гнусностей и подлостей и все это записать «на текущий счет англичанам». Сразу убиваются два зайца: достигается поставленная цель и вбивается клин между англичанами и русским народом… А если при этом будет опозорен и замазан мундир английского офицера, это только неожиданный «процент» на невложенный «капитал».

Дьявольский план готов и, благодаря близорукости «дальновидных» англичан, все шло, как по маслу».

Автор этих строк говорит только о казаках, с которыми он пережил черные дни, но слова его должно обобщить с русской трагедией весны 1945 года в целом.

Прошло более двадцати лет с этого мрачного времени и сейчас стало ясным то, что не было видно тогда, как оно происходило. Подготовка предательства велась заблаговременно, в течение нескольких лет.

Яркое доказательство тому — пример с лагерями РОА. Два огромных лагеря — Мензинген и Хойберг по своему местоположению совершенно открытые, существовали долгое время. Нет никаких сомнений, что они были отлично известны союзному командованию. Через них чуть не ежедневно пролетали огромные соединения воздушных сил союзников, однако они никогда не бомбардировали эти лагеря.

Если в течение 48 минут мог быть уничтожен огромный город Дрезден, то для уничтожения десятков тысяч солдат РОА в этих двух лагерях понадобилось бы времени и того меньше. Однако их не трогали. По-видимому, уничтожение не входило в планы — их намечено было взять живьем…

В связи с перелетами союзной авиации через эти лагеря, вспоминается упорно передававшийся из уст в уста слух, что, якобы, англичанами был сброшен с пролетавшего аэроплана вблизи лагеря Мензинген, тюк с нарукавными знаками РОА, вытканными на шелку.

Другой пример продуманной и тонко проводимой провокации — внушение русским людям, что все антикоммунисты, сражавшиеся против большевиков на стороне немцев, понадобятся после того, как западные союзники, закончив с немцами, обратят оружие против теперешних своих союзников — большевиков.

Это велось настолько убедительно и тонко, что и штаб РОА и сам Власов тому верили и способствовали распространению этой версии.

Офицер Русского корпуса Н. Безкаравайный, оказавшийся после окончания войны в районе 15-го Казачьего кавалерийского корпуса и выданный большевикам с казаками 4-го Кубанского полка, которому удалось бежать из Сибири, в своих воспоминаниях, печатаемых в журналах «Епархиальные Ведомости» и «Наши Вести», пишет по этому поводу так:

«Меня положительно уверял в штабе А. А. Власова начальник пропагандного отдела, что генерал Власов имел связь с Черчиллем, который обещал ему помощь после окончания Мировой войны для борьбы с красными».

Лично мне (генералу В. Г. Науменко. — П. С.) при одном из наших последних свиданий, генерал Власов сказал, что у него есть договоренность с союзниками и, если бы я или казаки, по приходе их, оказались в затруднительном положении, то чтобы говорили, что мы принадлежим к организации Власова.

Мало того, он указал мне район Австрии, в котором должны к концу войны сосредоточиться части РОА, Русский Корпус, казаки 15-го Казачьего корпуса и Казачьего Стана.

И действительно — движение в этом направлении 2-й дивизии РОА и выход казаков Казачьего Стана из Италии, как будто это подтверждали.

Таким образом, тонко проведенная психологическая подготовка способствовала усыплению бдительности со стороны русских людей и вливала в них надежду на продолжение борьбы с большевиками с целью освобождения нашей Родины от них.

Это подготовка заблаговременная; она продолжалась до последних дней перед началом выдач.

Нам всем известен обман офицеров Казачьего Стана приглашением их «на конференцию», под видом которой были вовлечены в ловушку свыше двух тысяч казачьих офицеров; но мало кому известен классический пример предательства, имевший место в 15-м Казачьем кавалерийском корпусе.

Об этом председатель суда 1-й Казачьей дивизии А. Сукало в своей статье «Последние дни 1-й Казачьей дивизии 15-го корпуса» говорит так: «… Еще через день (24 мая), по инициативе англичан, в присутствии одного из видных офицеров 34-й пехотной дивизии — полковника, состоялись выборы Походного атамана казачьих войск».

Н. Безкаравайный, о котором мы упоминали ранее, об этом случае говорит подробно: «Вышли на огромный двор, где стояли представители всех казачьих полков. Раздалась команда «смирно». Генерал поздоровался и объявил съезд открытым. Начались выборы Походного атамана…»

Далее Безкаравайный говорит о самих выборах. Избран был генерал фон Паннвиц.

«… В своем кратком слове, в котором он благодарил за избрание, генерал фон Паннвиц сказал:

— Вот представитель британской армии. Он приехал передать вам решение британского правительства. Он не умеет говорить по-русски, поэтому я буду переводчиком».

Я все время стоял рядом, — говорит Безкаравайный, — и наблюдал за молчаливым представителем. Мне показалось, что он очень хорошо понимает по-русски и ко всему внимательно прислушивается.

«Дорогие казаки, — начал переводить генерал, — Британское правительство берет вас под свое покровительство. Пусть никто не думает и не верит слухам, что вас будто бы передадут Сталину. Британское правительство решило перевезти вас в Австралию и Канаду. Пока мы еще вас не знаем и просим вас быть дисциплинированными и подчиняться вашим командирам. Своею дисциплинированностью вы опровергнете брошенное вам обвинение советами, что вы, будто бы, не армия, а банда!»

Громкое «Ура» британскому правительству из уст казаков оглушило Альтгофен. Представители казаков выступили и обратились к английскому офицеру с просьбой: «Благодарим английское правительство и просим, чтобы куда нас ни отправят, держали бы нас компактно и не нарушали бы наших казачьих традиций».

— Хорошо, — ответил представитель, — я передам вашу просьбу моему правительству и еще раз прошу вас быть дисциплинированными, чтобы нам не краснеть за вас.

Опять громкое продолжительное «ура» было ответом на эти слова.

Это происходило 24 мая 1945 года, между тем как накануне, то есть 23 мая, в Вене представитель английского командования генерал Александер и представители советского командования подписали соглашение по которому англичане обязались передать казаков Советам.

А дальше все пошло «гладко».

Через день, то есть 26 мая, был арестован только что избранный Походный атаман генерал фон Паннвиц. 28 мая отделены офицеры от казаков и на следующий день переданы советам, а затем им были переданы и казаки.

Как искуссно была проделана эта комедия с «выборами» Походного атамана, видно из того, что сам Паннвиц поверил англичанам, так как еще накануне своего ареста он объезжал казачьи полки корпуса и передавал им слова представителя Его Величества короля Англии.

Заканчивая этот краткий обзор заблаговременной подготовки предательства, надо остановиться на том факте, что части Казачьего корпуса, Казачьего Стана и горцев, сосредоточенные на юге Австрии в Кернтене, были обезглавлены в один и тот же день — 28 мая 1945 года, когда офицеров Стана пригласили и вывезли «на конференцию», горцев — «представляться» высшему английскому командованию, а офицеров Казачьего корпуса просто заключили за проволоку лагеря Вайтенсфельд.

Уже одно это обстоятельство показывает, как тщательно был обдуман и подготовлен план предательства и как искусно он проведен в жизнь.

И вместе с тем, он говорит о том, до какого низкого морального уровня пали те, кто проводил этот план в исполнение.

В. Г. Науменко

О детях в трагические дни Лиенца

<…> Одиннадцатилетний внук мой в это время (во время выдачи, 1 июня. — П. С.) находился в другом месте толпы и вот что он видел: один солдат, подбежав к толпе и подхватив на руки шестилетнего мальчика, быстро понес его к грузовой машине и бросил в кузов. Мать этого мальчика бросилась вслед и, когда она подбежала к машине, то солдат схватил и ее и тоже бросил в кузов. Муж женщины, увидев эту печальную картину, побежал выручить их и тоже был схвачен и брошен в машину. Отец и мать этой женщины и 9-летний сын находились в другом месте толпы и о случившемся ничего не знали. Брошенные в машину, в этот же день были увезены поездом, а вечером мой внук рассказал оставшимся о виденном им. Остались старик и старуха, двадцатилетний сын и девятилетний внук. Старик — старый эмигрант из Югославии, казак станицы Бессергеневской Донской области Павел Михайлович В., увезенный зять — Л.

Здесь интересно отметить, что в 1947 году, уже в лагере Сан-Мартин, около Виллаха, Павел Михайлович получил от вывезенной дочери письмо, посланное из Сибири в Югославию на имя оставшейся в Сербии второй дочери. Вывезенная дочь пишет, что по передаче их Советам советчиками началась сортировка. Мужчин отделили в одну группу, женщин в другую, а детей в третью. Они больше друг друга не видели. И что находится она там в том платье и белье, в котором ее бросили в машину в 1945 году.

Дочь моя, проводив 28 мая мужа «на конференцию», 1 июня тоже находилась в толпе молящихся. При движении толпы, она как-то оказалась на краю ее с шестилетним сынишкой на руках. К ней подбежал англичанин и схватил ее за руку, таща из толпы. Она, с перепугу не зная, что делать, крикнула сынишке: «Боря, молись Боря, молись!»

Боря часто-часто начал креститься. Солдат остановился, а затем, махнув рукой на мальчика, отошел. Дочь и внук мои остались целы…

На эту траурную литургию также пришла Лидия П., тоже проводившая мужа «на конференцию» и готовящаяся стать матерью. Она хотела причаститься, но не успела. Колыхнувшаяся толпа так сдавила ее, что у нее начались родовые схватки. «Добросердечные» англичане отправили ее в Лиенц, в больницу, где она и разрешилась двумя мальчиками, из которых один умер, а другой выжил… Но грусть матери по утраченному 28 мая мужу отразилась на лице ребенка — он редко когда улыбается.

<…> Когда вышли в поле, то и здесь танки окружили толпу. Некоторые из них направили свой быстрый бег на нее. Но толпа вся, как один человек, став на колени, пела священные песни, взывая к пресвятой Богородице: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Особенно памятна молитва одного мальчика, лет восьми-девяти. Сложив свои ручонки вместе и поднимая их к небу, он истеричным, душу раздирающим голосом кричал: «Господи! Да за что же Ты нас наказываешь? Господи, помилуй нас! Да спаси же нас!»

Эту молитву его я и сейчас не могу вспоминать без слез.

А вон казачка, нервы которой не выдержали, поднялась из толпы с двумя детьми и поспешно направилась к мосту через Драву. Солдат, думая, что она уходит через мост в лес, погнался за нею. Но она, достигнув моста, побросала одного за другим детей в Драву, а затем и сама последовала за ними.

Гнавшийся за нею солдат остолбенел.

Когда о. Анатолий Батенко вел переговоры с тем начальником, что говорил через рупор, в это время из лагеря бежал к толпе вахмистр К. (казак станицы Кочетовской Донской области), весь залитый кровью, полуголый. Оказалось, что его в лагере схватили солдаты, но он вырвался, оставив в их руках свою тужурку. На бегу его догнал солдат и оглушил по голове дубиной. От удара К. упал, но быстро поднялся. Его снова схватили солдаты за руки. К., сильно рванувшись, оставил им свою рубашку и выбежал из лагеря в поле. Солдаты его не преследовали. Здесь, около толпы, английский санитар хотел сделать ему перевязку разбитой головы, но он, прокляв его и все английское командование, перевязал сам голову носовым платком, вынутым из кармана брюк. В этот день, как и вся оставшаяся толпа, он был цел, а затем — неизвестно.

Второго июня рано утром я служил литургию на правом берегу Дравы, среди елок. Напутствовал, причащал и благословлял на уход в горы…

И вот тут мы были свидетелями ужасной драмы. На берегу реки послышались страшные крики. Мы подбежали к берегу и увидели, как по реке стремительно плыли трупы..

Впереди плыла молодая женщина с привязанным к груди ребенком. Ребенок захлебывался водой и взмахивал ручонками, а мать его еще имела силу поднимать голову и смотреть (плыла она на спине, головой вперед по течению) вперед — против себя: плывут ли вслед за ней те, кто бросился в реку после нее. И действительно, за ней плыли еще два захлебнувшихся трупа. А по берегу бежал английский солдат с длинной палкой, видимо, желая спасти утопающих. Но плыли они далеко от берега и шест солдата их не доставал. Все же он не отставал от плывущих и бежал по берегу. Его надежды увенчались успехом. Ниже по течению мать с ребенком прибило к берегу и солдат вытащил их из воды. Ребенок был мертв, а мать еще живая была доставлена в больницу. Здесь она заявила, что напрасно трудились для ее спасения, так как она приняла большую дозу морфия и по той же дозе дала всем своим спутникам. В больнице она умерла.

Это была кубанская казачка, женщина-врач Воскобойникова, ее ребенок, мать и сестренка 14 лет. Так некоторые предпочли смерть в Австрии возвращению к советам.

Протоиерей Тимофей Соин

Из минувшего лагеря Пеггец

Лагерь смерти, слез и страданий многотысячных обитателей его — лагерь Пеггец около Лиенца войдет в историю казачества и потому не лишены интереса последующие дни его существования, начавшие после драмы 1 июня 1945 года.

Вслед за кратким периодом комендантства о. Анатолия Батенко, англичанами был назначен на его место старый эмигрант из Белграда, некий Константин Шелихов. Не к чести и русскому его достоинству нужно сказать, что он проводил политику майора Дэвиса в вылавливании новых эмигрантов, так называемых «советских подданных».

Сколько слез, проклятий и ненависти, сколько страха и вынужденных побегов несчастных русских людей, именовавшихся Шелиховым «советскими», лежит на его душе…

Люди не ведали покоя ни днем, ни ночью, уходили по ночам в леса, зная, что по указке Шелихова англичане устраивали ночные облавы по баракам и искали «подданных СССР».

Однажды майор Дэвис приказал составить списки всех жителей бараков с указанием их подданства. И здесь Шелихов, зная, что почти все новые эмигранты добились всеми правдами и неправдами документов из Польши, Югославии и других стран, чтобы попасть в «старые эмигранты», он, Шелихов, ревностно принялся разоблачать этих несчастных, отбирая у них эти спасительные документы, и помечал их в списках как «советских»!

Сам Шелихов самозванствовал, выдавая себя сначала за полковника, а когда ему угрожала опасность вывоза офицерами на «конференцию», он, неожиданно для всех, стал именовать себя «инженером», хотя в Белграде был простым чертежником в геодезическом бюро.

Заслужив своей предательской деятельностью и кражами английского имущества со склада лагеря общее презрение и ненависть, Шелихов, наконец, был изгнан англичанами из лагеря, предварительно сместившими его с комендантской должности в конце 1945 года.

После него комендантом был назначен сербский капитан Лакич, бежавший из титовской Югославии. Лакич, будучи сербом, чужим человеком, однако, не по примеру русского человека Шелихова, был большим другом всех русских жителей лагеря, пополненного к тому времени словенцами и хорватами, эмигрантами из Югославии.

Несмотря на то, что лагерь Пеггец после 1 июня 1945 года был объявлен англичанами лагерем старых эмигрантов, Лакич всеми мерами и силами старался прикрыть новых эмигрантов, еще не выловленных и не высланных Шелиховым, зная, что документы этих новых «югославов» были «липовыми».

Все знали о печальной участи высланных Шелиховым новых эмигрантов: все они, если не успели бежать в леса и окрестные австрийские села, были водворены в «советский лагерь», расположенный на поляне под селением Дользах (в четырех километрах от Пеггеца на Обердраубург).

Над этим лагерем развивался красный советский флаг, по ночам лагерь освещался многими прожекторами и охранялся вооруженной английской стражей. Судьба этого несчастного лагеря, жертв Шелихова, была та же, что и судьба выданных 1 июня.

Капитан Лакич. зная все это, проявил полное бесстрашие перед майором Дэвисом и объявил, что в лагере Пеггец все русские — старые эмигранты.

Движимый патриотизмом, любивший свою порабощенную Югославию, капитан Лакич недолго, к общему сожалению, оставался комендантом лагеря и ушел, как он говорил, на дальнейшую борьбу против Тито «в шуму» то есть в лес…

После капитана Лакича коменданты менялись довольно часто, так как англичане ввели выборную систему для должности коменданта лагеря. Но облавы и обыски англичан с целью вылавливания новых эмигрантов и не явившихся на «конференцию» офицеров продолжались до средины 1946 года.

К середине 1946 года стали поговаривать о том, что лагерь Пеггец передается городскому управлению Лиенца под строительное производство города. И в декабре, под Николин день, в двадцатиградусный мороз русские жители были погружены в скотские вагоны без отопления и продовольствия и отвезены в лагерь Шпиталь. Расстояние до этого лагеря было всего около сорока километров, но везли несчастных беженцев голодных и полузамерзших десять часов. В пути двое детей замерзли до смерти.

Все остальные жители лагеря Пеггец — словенцы и хорваты, не были выселены из Пеггеца так безжалостно в зимнюю стужу, а оставлены были там до весны. И здесь сказалась ненависть майора Дэвиса с его «солдатским долгом», бесчеловечностью и террором к беззащитным русским обитателям лагеря Пеггец.

С декабря 1946 года в лагере Пеггец уже не оставалось русского населения, а лишь позже туда вселилось в полупустые бараки несколько русских и казачьих семейств, члены которых работали на деревообделочном производстве новых владельцев лагеря — австрийцев.

Так кончил свои мрачные дни трагический Пеггец и только оставшееся казачье кладбище служит укором палачам за содеянное ими злодеяние.

Бывший комендант 10-го барака:

Обвинения, выдвинутые в настоящей статье против бывшего коменданта лагеря Пеггец Константина Шелихова слишком тяжелы, так как предательство является одним из тягчайших грехов человека. Но, к сожалению, те же сведения о его деятельности подтверждаются и другими жителями лагеря.

Единственным плюсом деятельности господина Шелихова является то, что за время его комендантства и при его участии жителями лагеря Пеггец был сооружен первый памятник на лиенцком кладбище в виде большого белого креста, поставленного на высоком пьедестале.

Гибель Е. В. Тарусского

Тарусский — псевдоним журналиста и писателя Рышкова, сына известного в России драматурга Виктора Рышкова. Здесь приведен отрывок из статьи В. Орехова в журнале «Часовой» № 275/6.

<…> Мы встретились с Евгением Викторовичем Тарусским в Италии в апреле 1945 года. Он находился тогда в одной из «казачьих станиц» и не принимал почти участия в малознакомой ему казачьей жизни того смутного времени. Он говорил мне, что выехал из Берлина в феврале и на вопрос о дальнейших планах ответил, что хочет разделить «общую судьбу». Впрочем, никаких иллюзий насчет этой судьбы он не питал и был уверен в ее трагическом исходе.

И вот спустя два месяца после этой встречи и почти месяц после капитуляции я снова увидел Евгения Викторовича, но уже в Австрии, в городе Лиенце, в момент сбора казачьих офицеров для поездки на пресловутое «совещание с участием маршала Александера».

Уже тогда был ясен смысл этой затеи, но люди, скрепя сердце, все же не ослушались приказа, заставляя себя и других поверить англичанам. Приказ гласил, что на совещание должны явиться все офицеры: исключение составляют больные и старики.

При посадке в автобус я сказал Евгению Викторовичу:

— А зачем Вы едете?

Улыбаясь, он посмотрел на меня и спросил:

— Вы что же, зачисляете меня в разряд «стариков и больных»? Или, может быть, офицером не считаете?

Итак, мы поехали на это роковое совещание. Поехали и старики и больные, даже два священника значились в числе отъезжавших. Через два часа мы уже были в лагере за тремя рядами колючей проволоки, окруженные пулеметами и танкетками. Когда стемнело, был объявлен приказ о том, что все мы будем отправлены «на родину».

Кто-то предложил писать протест, послать телеграммы правительствам Америки и Англии, Красному Кресту. Кто-то истерически кричал, что располагает нансеновским паспортом и поэтому не может быть выдан большевикам.

Я стоял у барачного окна и смотрел на пулеметчиков на вышках, на танки у ворот, на ярко освещенный двор и черную массу недалекого леса. Подошел Евгений Викторович.

— Вот и конец, — сказал он тихо, словно ни к кому не обращаясь.

Мне было почему-то невыносимо жаль этого седого и тихого человека, одинокого и усталого. Захотелось чем-то ободрить его, не верящего в успех петиций и телеграмм, которые шумно составлялись в соседней комнате.

Может быть, поэтому я начал нервно и, думаю, невразумительно толковать о том, что, дескать, не все еще пропало, что можно попытаться убежать в пути, что, может быть, еще англичане смилуются и т. п.

— Это еще не конец! — закончил я свою тираду.

Не расслышав, Евгений Викторович переспросил, приложив знакомым жестом руку к уху. Я повторил. Он покачал головой и убежденно сказал, что это — конец.

— А вам дай Бог удачи. Вы молоды и здоровы.

Евгений Викторович покончил с собою на рассвете. Я видел его мертвого, уже остывшего. Звали врача — англичанина. Врач не пришел. Зачем ему было приходить к отверженным! Тогда мы вынесли мертвого к воротам, где стоял танк и толпились англичане. Никто из них не обратил на это никакого внимания.

… Всходило солнце. Все стали на молебен перед отправкой на верную смерть. А у ворот осталось лежать на дорожном песке тело честного русского офицера и борца за Русскую Честь.

Ю. Т.

Еще о 1-м Конном полку Казачьего Стана и о казачьих лошадях

О судьбе этого полка помещен в первой части книги очерк М. Алексеевича, где сказано, как 3 июня полк был окружен англичанами в лагере и вывезен без сопротивления.

Автор настоящей статьи, остававшийся вблизи лагеря полка, говорит совершенно определенно, что казаки 1-го Конного полка заблаговременно ушли в лес, а 3 июня были вывезены лишь семьи некоторых казаков, не принадлежавших к составу полка, находившиеся в его районе.

<…> Вечером 2 июня в расположение нашего полка подъехал на легковой машине английский офицер и с ним переводчица.

Так как командира полка вместе с офицерами забрали 28 мая, встретил его донец-подхорунжий, исполнявший обязанности командира полка. Переводчица передала ему распоряжение английского офицера, чтобы завтра, 3 июня, полк был готов для отправки в СССР.

В ответ на это временно командовавший полком подхорунжий просил передать офицеру, что завтра утром из нас здесь ни одного человека не будет, и лучше не трудитесь приезжать.

Переводчица перевела это майору, который ответил:

— Я передаю распоряжение, а дальше дело их.

И уехал. К вечеру все казаки разбились на группы и, бросив лошадей, подводы, палатки и все свое имущество, ушли в лес.

Жалко им было расставаться с лошадьми, и пока было видно, они оглядывались на лагерь, мысленно прощаясь с ними.

К вечеру в лагере остались я да еще два казака. Смотрим, подходит английская машина. Подошла к помещению штаба, и солдаты, приехавшие на ней, видя, что в лагере нет никого, сбросили продовольствие и уехали.

После их отъезда мы вышли из укрытия, в котором находились, подошли к продуктам и взяли, что нам надо было. С наступлением темноты мы заметили над лесом дымки — то ушедшие казаки готовили себе вечерю. Нам стало жутко, но все же мы решили переночевать в лагере, предварительно наметив находившееся поблизости большое поле пшеницы, в котором решили с утра залечь.

Когда уже стемнело, к нашему штабу подъехал немец-переводчик. К нему подошел мой станичник Федор П. и спросил, что ему нужно. Тот ответил, что англичанам надо человек двадцать для сбора лошадей. Федор ответил, что соберет нужное количество казаков, и записал всех своих станичников. Нас было 26 человек и шесть, в том числе я, оказались не записанными. После отъезда переводчика решили в лес не уходить, а к утру собрать оттуда станичников.

Я пошел в свою палатку, но мне не спалось — боялся, что просплю зарю и меня схватят спящим. Ночью слышал разговоры наших беженцев-казаков и женщин. Они тоже решали, как быть: некоторые намеревались уходить в лес, другие — ехать в СССР.

Утром я разбудил своего приятеля, который спал в стодоле, и мы с ним пошли к нашим ребятам, которые собрались в соседнем стодоле. Всего нас собралось 26 человек. Ну, будь что будет! — решили все и начали собирать лошадей.

Солнышко взошло, и мы с опаскою посматривали в ту сторону, откуда должны были прибыть машины за людьми, боясь, как бы и нас не побросали в них.

Вскоре показалась колонна из двадцати грузовиков, впереди которой, на легковой машине, офицер. Всего прибыло человек сто вооруженных английских солдат.

Найдя лагерь пустым, а в нем разбросанные брички, седла, одежду и прочее, солдаты слезли с машин, остановившихся у края лагеря, и начали рыться в барахле, переворачивая его винтовками, потом стали рыться в бричках беженцев.

Мы наблюдали издали. Слышим, зовут нас. Мы подъехали на лошадях. Здесь нам прочли список казаков, назначенных для сбора лошадей, уже не 20, а 46 человек, в который вошли и мы шестеро.

К вечеру собрали до тысячи лошадей, были и коровы, и верблюды. Людей набралось, вместо 46 человек, до сотни. Англичане отделили нас — 60 человек — и сказали, что повезут к другому табуну, находящемуся ниже по реке. Подошли машины. Мы погрузились, а сами боимся, как бы вместо табуна нас не погрузили в вагоны и не отправили бы к «отцу народов».

Четыре машины везут нас по-над полотном железной дороги. Стражи нет. Подвезли к какому-то стодолу и выгрузили. Туда же привезли продовольствие.

Оказалось, что здесь собрано до двух тысяч лошадей горцев, охраняемых 40 донцами. Старшим был у них Остахов. Помещались они в другом стодоле на той же поляне.

По приказанию англичан наша группа приняла от них табун. Они же оставались тут еще три дня, не зная, что с ними будет.

Вечером последнего дня им объявили, что завтра их повезут для охраны другого табуна. Действительно, на четвертый день утром пришли машины. Донцы погрузились. Их повезли по шоссе, потом свернули к полотну железной дороги, к товарным вагонам. Для них стало ясным, что их хотят отправить в СССР, и они начали, спрыгивая с машин, разбегаться. По бегущим англичане не стреляли. Все же часть казаков попала в вагоны. Англичане погрузили в вагоны вещи разбежавшихся казаков. Погруженных отправили в СССР.

Переводчик относился к нам очень хорошо. Он видел, что к нам приходят из леса люди и предупредил, чтобы были осторожными и чтобы вновь прибывающие не показывались на глаза лейтенанту.

Когда были соединены все табуны, то старшим над ними остался лейтенант Томсон. Он дал часть лошадей во временное пользование жителям, а старшим в табунах приказал отделить лошадей слабых и больных, что и было исполнено. Потом пришла машина и начала копать ров в три метра глубиной и девять метров шириной, очень длинный.

Мы сначала не понимали, для чего он понадобится, и узнали лишь тогда, когда англичане приказали завести в него всех лошадей в количестве одной тысячи и всех верблюдов. Всех их перестреляли, после чего машина засыпала ров и заравняли землю. Все оставшиеся казачьи коровы были перерезаны.

Девятого июля к нам приехал лейтенант и спросил, нет ли между нами хорошего шорника, если есть и желает, то он будет при английской команде оправлять седла.

Хорошо зная это дело, согласился я.

Оказывается, что у англичан уже работают один шорник (кабардинец) и ветеринарный фельдшер. Кроме того, шесть человек смотрят за восемью лучшими лошадьми, отобранными лейтенантом.

Семнадцатого июля всех нас вместе с лошадьми перебросили в Клагенфурт, где стоял 4-й Гусарский полк имени Королевы. При этом полку оказалось еще 23 лучших казачьих лошади, а всего, с приведенными нами, оказалось 41. Их также обслуживали казаки. Кроме того, в этом полку 11 казаков работали на кухне.

Наш лейтенант вернулся к табунам и, как потом мы слышали, лошади были куда-то отправлены в сопровождении английских солдат, а казаки распущены и поступили на работы — кто к крестьянам, кто на железную дорогу, кто на лесные работы.

Гусарский полк (а с ним и мы) несколько раз менял стоянку и оказался 30 октября в Триесте. Нам, казакам, работавшим при полку, было предложено подписать контракт на год, что мы и сделали. Нам выдали английскую одежду и предупредили, что когда мы выходим из расположения полка в город, чтобы не говорили по-русски, так как там есть советские офицеры и солдаты и они не должны знать, что мы находимся в английском полку.

В марте 1946 года нам предложили заполнить анкеты. Добрая душа-переводчик предупредил, чтобы ни в коем случае не писали, что мы военные, а цивильные. Мы так и сделали.

Второго апреля вечером нам объявили, что завтра всех нас — казаков, повезут смотреть за лошадьми в другой полк. У нас зародилось сомнение — не везут ли нас для выдачи советчикам.

Действительно, 3 апреля утром нас посадили в грузовые машины. С нами офицер и переводчик. Тревога наша усилилась, когда при выезде нашем из ворот два английских офицера бросили нам в машины пачки сигарет.

Когда отъехали от Триеста 70–80 километров, машины остановились в чистом поле. Нам выдали по 130 сигарет, мыло, зубные щетки, расчески. Двинулись дальше. По дороге, в Венеции, нас покормили. Дальше двигаемся медленно. Видимо, англичане не торопятся. Мы не понимали, в чем дело, и поняли только около десяти часов вечера, когда машины подъехали к воротам палаточного лагеря за проволокою. По-видимому, англичане боялись, что, увидев лагерь днем издали, мы разбежимся.

Нас подвезли к лагерю Римини, ставшему впоследствии известным по кровавой выдаче из него русских антибольшевиков.

На следующее утро мы увидели, что находимся в огромном лагере, в котором разбиты тысячи палаток. Все они разделены проволокою на клетки, из которых каждая имеет свой номер. В первой клетке находилось 13 тысяч галичан, во второй — немцы, причем чины СС были отдельно.

Дня через три нас перевели из транзитной палатки в национальную клетку № 7, в которой находились люди разных национальностей.

Лагерь охранялся поляками. Кругом вышки с их часовыми. Вне лагеря — прожекторы, которые освещают его по ночам сильным светом.

Казак 1-го Конного полка С. Е. Б.

(Казаки эти были свидетелями выдачи, но сами избежали горькой участи благодаря доброму совету немца-переводчика, предупредившего их написать в анкете, что они цивильные люди.)

О горцах Северного Кавказа

Статья бывшего члена Кавказского комитета, созданного беженцами под Лиенцем. (Информационный бюллетень Представительства Российских эмигрантов в Америке. № 3, июнь 1958 года.)

<…> Прежде всего, следует напомнить и о так называемых «немецких ошибках» (в период завоевания германской армией Северного Кавказа в 1942–1943 гг. — Я. С).

Среди немецкой военной администрации были лица, которые всячески старались покровительствовать бывшим членам коммунистической партии, мотивируя эту свою политику тем, что, мол, бывшие советские администраторы — члены партии, комсомола и прочие, вплоть до энкаведистов, лучше знают советскую действительность и располагают опытом «работы».

Нужно подчеркнуть, что и местные руководители освободительной борьбы не возражали против того, чтобы тех, кто честно раскаялся в своих прежних грехах и хочет стать борцом за свободу своего народа против большевизма, не подвергать излишним репрессиям. Но они категорически отвергали примитивно-утилитарный подход к оценке бывших советских людей и допущения их к руководящей работе. На этой почве было немало стычек на местах с немецкими администраторами.

Но, к сожалению, верх обычно брали немецкие администраторы. Так, в городе Нальчике (Кабарда) они посадили в качестве бургомейстера партийца-профессора, бежавшего из Ленинграда. Городскую полицию возглавил партиец, подобранный немцами буквально на дороге. Неудивительно, что такие люди вели борьбу не против большевиков, а против антикоммунистов. Нальчикский административный аппарат весь был превращен в большевистский подпольный штаб, который потом, почувствовав угрозу ареста, сбежал. Таких я мог бы привести сотни. Немцы наивно полагали, что они «используют» бывший советский административный аппарат и его руководителей в своих интересах, но на самом деле пятая колонна использовала их в своих целях. Советское подполье все шире разворачивало свою сеть, насаждая «перебежчиков» повсюду — в штабах, на должностях переводчиков, поваров, секретарш, которые занимались всеми видами диверсий, включая и провокационные массовые аресты крестьян как «партизан».

В селе Чикола (Осетия) «секретарша» коменданта в одну ночь заставила арестовать около трехсот крестьян, которых с трудом удалось освободить. Советские лазутчики, проникавшие в немецкие военные штабы и части, нередко провоцировали конфликты между населением и армией. В селе Сурх-Ди-гора ими был спровоцирован такой конфликт между немецкими танкистами и сельчанами, который чуть не кончился разгромом села. Охрана военнопленных в лагерях почти полностью находилась в руках «раскаявшихся» энкаведистов, которые жестоко мстили пленным. В Георгиевском лагере (Северный Кавказ) был «барак офицеров», который представлял собою отдел НКВД, поставлявший немцам «военных-добровольцев» — офицеров.

Вполне естественно, что не была органами НКВД упущена и «работа» среди той массы, которая двинулась вместе с отступавшей германской армией с родины. Данные показывают, что еще в Симферополе руководство некоторыми национальными группами беженцев уже находилось в руках советских агентов. Отсюда, из Симферополя, а потом и из Белоруссии, отправлялись списки беженцев в органы НКВД.

Вот тут уже выступает на сцену так называемый сепаратизм в лице тех организаций кавказцев, которые окружали «Остминистериум».

Дело в том, что сами горские народы отвергли «представителей» сепаратистов, прибывших с Северного Кавказа с германской армией в качестве «консультантов и посредников» между немцами и местным населением. Выслушав на одном митинге такого «представителя» Северо-Кавказского комитета, изложившего свою «программу» будущего, горцы заявили немцам, чтобы к ним не посылали больше таких «освободителей». И немцы вынуждены были считаться с мнением народа. Представители «Берлинских комитетов», в частности Северокавказского комитета, немцами держались в стороне от народа, редко кому из них удавалось попасть в гости к местному населению («на банкеты»).

Взаимоотношения армии и местного населения регулировало руководство местной освободительной борьбой. Видя это, сепаратисты стали на путь «смычки» с советскими элементами, оказавшимися в поле их зрения и вместе с ними начали с помощью немецкой военной администрации и связей в «Остминистериуме» борьбу против местных антикоммунистов, их организации и руководства.

Так, во главе беженской массы, которая также отвергла сепаратистских «фертреторов», берлинские «комитеты» при помощи «Остминистериума» стали насаждать угодных им лиц из немцев и советских элементов, приспособившихся к беженцам. В конечном итоге беженцы, в том числе и те, которых посадили в «итальянский мешок», оказались сжатыми в кулаке своих «освободителей». Политическое руководство оказалось у нацистских «либералов» из немцев, военное и административное руководство в руках агентуры — советских лазутчиков, из которых некоторые были милостиво введены даже в состав Северо-Кавказского комитета и возглавили пропагандные органы.

Таким образом, еще до своей встречи с англичанами под Лиенцем, беженцы оказались в руках большевиков, которые, кстати говоря, даже во внутренней жизни беженцев восстановили «классовые» отношения, составили свою «платформу», положив в ее основу устав советских кооперативных организаций, уже «назначили» людей на посты в будущем своем «Северо-Кавказском государстве» и прочее. Одним словом, распоясавшийся энкаведист цинично забавлялся, глумясь над своими жертвами. Была сделана даже попытка «отобрать» полностью у Берлинских комитетов и политическое руководство.

Нужно ли говорить о том, что советское руководство беженцами не ограничивалось одними лишь легальными методами борьбы. Почти весь беженский полк, созданный для самоохраны, был передан Тито в самый опасный для беженцев момент, когда беженцы действительно нуждались в охране. Но дело не только в том, что беженцев оставили без охраны. Среди беженцев действовала так называемая молодежная организация советов, которая связалась с красными, возглавлявшимися неким майором Ивановым, в горах. Когда эта подпольная организация была разоблачена в лице одной из своих групп, то разоблаченные стали утверждать, что они «пошли к бадольевцам, а попали нечаянно к майору Иванову». Некоторых из этих лазутчиков беженцы судили своим судом, но большинство из них суда избежало.

События после капитуляции Германии не давали больше возможности вести в должной мере борьбу против советской пятой колонны среди беженцев. Вслед за капитуляцией немцев было сменено руководство беженцами, но было уже поздно. Сами советские лазутчики стали снимать свои маски и действовать открыто. Один балкарец заявил прямо: «я герой Советского Союза, был прислан для работы среди беженцев». Сепаратисты тоже откровенно заявляли англичанам: «Мы ничего общего не имеем с этим народом», и отделились от беженцев. Их руководители вообще не сочли нужным в столь драматический момент показаться беженцам. Советская пятая колонна подбросила к беженцам свою комсомольскую группу пропагандистов, состоящую из молодых, красивых как на подбор, девушек, которые влезли почти во все беженские шалаши. Вскоре рядом с беженцами на территории их лагеря появился лагерь возвращенцев, над которым был поднят советский флаг и откуда доносились советские песни. Остатки дивизии Улагая были «обезоружены» этими девушками и перешли в советский лагерь. Руководители и члены «молодежной организации», которая состояла отнюдь не из одной молодежи, начали готовиться к тому, чтобы любыми средствами заставить беженцев вернуться на родину. Руководство освободительной борьбой, в свою очередь, готовилось силой преодолеть препятствия и вывести всех беженцев в свободный мир.

Но даже и в этом антикоммунистическом руководстве снова выяснились «разногласия», разжигавшиеся сепаратистскимиэлементами, которые «заседали» с главарями советской агентуры в правлении беженцев и пытались сыграть на том, что новое, избранное вместо отстраненного, руководство беженцами, называвшееся Кавказским комитетом беженцев, приняло в свой состав одного из членов Северо-Кавказского комитета (Берлинского) — генерала Султан Келеч Гирея.

На одном из первых же заседаний Кавказского комитета, на котором обсуждался проект обращения к союзным англо-американским правительствам, генерал Султан Келеч Гирей предложил назвать Кавказский комитет Северо-Кавказским, но это предложение вызвало такой взрыв негодования среди остальных, что генерал поспешил отмежеваться от «Северо-Кавказского комитета». После этого, на приеме в английском штабе, генерал пытался получить единоличное назначение руководителем беженцев, состоящих из различных народных групп общей численностью до 10 тысяч человек.

Все это заставило расколоться Кавказский комитет беженцев, от которого отошел и полковник Улагай.

На квартире у полковника Улагая было созвано экстренное заседание отошедшего от генерала большинства членов кавказского комитета и было решено немедленно же войти в контакт с казаками, что и было осуществлено.

Но не дремало и советское «руководство» среди беженцев. Еще в Италии оно проявило свою активность с оружием в руках. Так, перед отходом беженцев из Италии, на штаб был совершен налет «бадольевцев» (партизан), но их самих обезоружили. Тогда выступила северо-кавказская вооруженная пятая колонна, она пыталась прервать связь между казаками и горцами, выставив в момент отхода беженцев заслон в ущелье. Во время этой стычки казаки (конница) обошли советскую заставу с тыла, разгромили ее и взяли 8 человек в плен.

Эти обстоятельства предотвратили дальнейшие нападения на беженцев, которые готовились партизанами. Но в момент выдачи под Лиенцем «молодежная организация» советов снова пыталась действовать вооруженной силой, чтобы не дать беженцам уйти из лагеря. Среди беженцев советская пропаганда пустила слух, что англичане ловят всех бегущих и расправляются с ними. Однако все потом увидели, что английские солдаты сами содействовали уходу беженцев на север.

Это обстоятельство не снимает ответственности с английского руководства за трагедию беженцев, но валить всю вину за Лиенцкую трагедию только на союзников англо-американцев — это значит искажать действительность. Ялтинское и Потсдамское соглашения оправдать невозможно, но они выносились не по инициативе западных держав (ну и что? — П. С).

<…> Не менее тяжелым ударом по освободительным силам Кавказа явилась выдача на севере Европы вооруженных частей-легионов. И в этом деле сепаратисты сыграли свою роль.

Акубе Кубати

Автор статьи говорит о том, что организаторы репатриации при вывозе горцев для передачи советам не только не препятствовали, но и «содействовали уходу беженцев в леса». Возможно! Но такое отношение английских властей было исключением. Всем тем, кто пережил день 2 июня 1945 года на площади лагеря Пегтец, хорошо известно, что не только казаки, но и женщины, пытавшиеся вырваться из окружения, гибли от пуль британских солдат.

Что касается вкрапления большевиками в беженскую среду провокаторов, в частности парашютисток, то это имело место и в Казачьем Стане.

Количество выданных из Казачьего Стана

Я посетил последний раз Казачий Стан после прибытия его из Белоруссии в Италию, в район города Джемоны, в конце сентября 1944 года, то есть за восемь месяцев до трагической выдачи его населения в Австрии, на берегах реки Дравы.

Тогда я сделал подробную выписку цифровых данных о населении Стана из официальных ведомостей и списков, которые вел Штаб Походного атамана.

Всего там находилось мужчин, женщин и детей 15 590 человек. Из этого количества было: донцов — 7254, кубанцев — 5422, терско-ставропольцев — 2503, остальных — 411.

Из общего количества 15 590 человек было военноспособных — 7155, остальных, так называемого гражданского населения, то есть стариков, полных инвалидов, женщин и детей — 8435.

Военноспособные были распределены так:

Конвойный дивизион — 386,1-й Конный полк (казаки всех Войск) — 962, 1-й Донской полк — 1101, 2-й Донской полк — 1277, 3-й Кубанский полк — 1136, Терско-Ставропольский полк — 780, Запасный полк (разных Войск) — 376,9-й полк (в состоянии расформирования) — 803. Остальные в штабах и в административных органах штаба — 334.

Гражданское население распределялось по Войскам так: донцов — 3774, кубанцев — 3071, терско-ставропольцев — 1281, остальных — 309.

Эти цифры были по состоянию на 30 сентября 1944 года.

Значит, тогда всего в группе Походного атамана (в Казачьем Стане) было 15 590 человек обоего пола.

Но, кроме указанных частей, на пути в Италию находились полки 8-й и 10-й, а также полк Бондаренки из Варшавы. Численный состав этих частей штабу известен не был.

После этого, когда стал обозначаться крах Германии, много казаков и казачьих семейств направлялись в Северную Италию (куда передвинулся Казачий Стан из района Джемоны) и в долину реки Дравы после перехода Стана из Италии в район Лиенца в южной Австрии. Туда же ГУКВ, находившимся в Берлине, направлялись отдельные группы казаков и мелкие казачьи части.

Таким образом, количество населения Казачьего Стана к трагическим дням весны 1945 года увеличилось на много тысяч человек, и надо полагать, что в мае было очень близко к цифре 21 500 человек, указанной в «Истории 8-го Аргильского Сутерландского шотландского батальона», чины которого производили насильственную репатриацию казаков и их семейств из долины реки Дравы в районе города Лиенца.

В. Г. Науменко

Последнее новоселье

<…> Полуцца… Название это можно найти лишь на подробной карте этой части Италии. Здесь, в Полуцца, находился штаб нашей Кавказской дивизии. В состав ее входили полки: Северокавказский и Грузинский. (Бывшие горские легионы сражались на различных участках советского фронта в рядах германской армии. Они состояли исключительно из бывших советских граждан Красной Армии. В апреле 1945 года они в количестве 500 человек через Берлин прибыли в Полуцца и предназначались для формирования Горской дивизии.)

Должность начальника дивизии временно исполнял полковник Тоерман, бывший офицер Российской Императорской армии, немец по крови, уроженец Прибалтики, впоследствии германский подданный. При нем адъютант капитан (гаупман), немец.

Дивизию эту должен был принять генерал Л. Бичерахов, но болезнь его задержала и он не смог прибыть (что и спасло его жизнь от неминуемой гибели). Северокавказским полком командовал полковник Кучук Улагай, ближайшим помощником его и командиром 1-го эскадрона был пишущий эти строки (генерал Бичерахов по окончании войны проживал в Германии и умер в доме для стариков в Ульме в 1952 году. В Германии же умер и автор настоящей статьи. — П. С).

Грузинским полком командовал князь П. Ц. Там же, в Полуцца, стоял Горский эскадрон, которым командовал бывший майор советской армии, осетин по происхождению, Т. Эскадрон был сформирован в 1942 году на территории Северного Кавказа главным образом из осетин. Этот эскадрон подчинялся непосредственно немецкому офицеру, майору Тоеру, и входил в состав нашей дивизии как самостоятельная единица.

Что касается горской беженской массы, то она была расквартирована в трех ближайших к Палуцца деревнях, итальянское население которых ушло с партизанами в горы при первом же появлении наших частей в этой местности. Отмечу мимоходом, что вся эта местность, начиная от Толмеццо и до Палуцца и дальше через перевал к австрийской границе была колыбелью красной партизанщины; но совместными энергичными мерами горцев и казаков вся дорога была очищена от партизан настолько, что с гор они уже не спускались, ибо знали, что там «конный или пеший не пройдет живой».

Не стану останавливаться на тех операциях, чисто военного характера, которые предпринимались нами против партизанских банд, но отмечу, что банды эти очень скоро поняли свою слабость в борьбе с нами в горах в обстановке, которая нам была больше знакома, чем им.

Время шло, одна тревожная весть сменялась другою. Все сильнее сжималось кольцо вокруг когда-то могучей немецкой армии. Грустно становилось немцам, грустно было и нам. Ошибки, допущенные их политическими руководителями, они поняли. Поняли, что мы были правы, и надо было воспользоваться нашими советами. Но теперь слишком поздно говорить и думать об ошибках. Надвигался «девятый вал»…

Ждать пришлось недолго, и когда в первых числах мая показались первые повозки казачьего транспорта, стало понятным, что уходить надо и нам.

Несмотря на создавшееся положение, наше немецкое начальство продолжало ожидать от своего командования соответствующий приказ о выступлении, что было совершенно бессмысленно, так как военные действия на итальянском фронте уже прекратились.

В эти дни в Палуцца было особое оживление, которое вносили горцы, приходившие сюда из окружающих сел узнать, что происходит.

Если центром для казачьего поселения в Италии был город Толмеццо, то таким же центром для горцев Кавказа считалось село Палуцца, так как там находился штаб дивизии, управление по делам горских беженцев, возглавляемое генералом Султан Келеч Гиреем, отдел снабжения продовольствием и прочие структуры. Здесь же издавалась группой горцев-сепаратистов «Газета», появление которой мы объясняли себе как следствие вынужденного бездействия этих политических дельцов-ловкачей. Существовал кафе-ресторан с билиардом и несколько питейных заведений, вино для которых поставлялось из города Удино.

Словом, была «Горская республика» в Италии, но без президента, так как «достойные» кандидаты выбрались своевременно из Берлина в Швейцарию, оставив свои народы на произвол судьбы и на «милость» английского командования.

В последний вечер перед выступлением в штабе происходило совместное заседание всех офицеров, на котором, однако, отсутствовали офицеры Грузинского полка. Вскоре появился командир этого полка полковник князь Ц., который, поздоровавшись со всеми присутствовавшими офицерами, обратился к полковнику Тоерману с заявлением, что он уходит с полком в горы и будет продолжать операции против красных партизан, а потому просит его (Тоермана) снять с него присягу, которой он был связан до сих пор.

Видимо, полагая, что такая формальность никакого значения уже не имеет, а в случае отказа князь все равно не изменит своего решения, полковник Тоерман желание его исполнил.

Когда князь, распрощавшись со всеми, вышел, я догнал его и спросил, что означает все это и какие у него планы. На это он ответил мне следующими словами:

— Меня ждет встреча с красными итальянскими партизанами, а тебя и всех вас — Красная Армия большевиков. Поэтому я и выбрал меньшее зло.

Слова князя оказались пророческими, и помнил я их всю дорогу.

Надо отметить, что грузин-беженцев в горском лагере было очень небольшое количество — единицы, и это обстоятельство позволило князю принимать самостоятельные решения.

На следующий день вытянулся транспорт горцев, влившись в нескончаемый поток казачьих повозок, путь которых пролегал через Полуцца.

Грузины ушли в горы, и впоследствии я узнал, что они были там окружены итальянскими партизанами, разоружены, интернированы, а после все были освобождены. Многие из них остались в Италии, другие выехали в разные страны. Все они остались живыми и невредимыми.

Полковник Тоерман и майор Тойер с горцами не пошли. Они исчезли из их расположения, и горцев возглавил генерал Султан Келеч Гирей.

Путь от Толмеццо до берегов Дравы уже описывался многими со всеми подробностями, и нет нужды останавливаться на этом вновь.

К моменту выхода горцев из Италии, общее число их (не считая грузин) можно выразить цифрой 5000 человек, из которых офицеров было 40–45. Некоторая часть горских и все грузинские беженцы остались на месте.

Двигались казаки, горцы, немцы, опять казаки и казалось, что нет конца этим повозкам. Многие шли пешком. Большинство даже не понимало, от какой опасности надо уходить, куда ведет дорога, по которой они двигаются, и такая неизвестность внушила им большую тревогу.

Стал я у дороги, провожаю взглядом проезжающих и проходящих, присматриваюсь к повозкам, надеясь увидеть там такую, на которой я мог бы найти место. Ждать пришлось долго и, казалось, безнадежно. Вдруг подходит грузовик, за рулем которого сидит немецкий солдат, а рядом с ним унтер-офицер. Я подал знак рукою. Машина остановилась, унтер-офицер уступил мне свое место, а сам забрался на ящики, которыми был заполнен камион.

Однако добраться до конечного пункта на машине мне удалось. Вследствие порчи она остановилась, и я продолжал путь пешком.

Наступил вечер. Впереди, у дороги, виднеются австрийские хаты. Захожу в первую из них, спрашиваю у женщины разрешение переночевать. Получив положительный ответ, я остался, но, несмотря на усталость, заснуть не мог. Слова, сказанные мне князем, сверлили мой мозг.

Утром, выйдя на кухню и поздоровавшись с хозяйкой, обратился к ней с просьбой дать мне штатский костюм, так как мне необходимо переодеться. Видимо, заподозрив что-то недоброе в моих намерениях, она ответила, что в доме костюма нет и сказала, чтобы я шел в домик, видневшийся на опушке леса, и там ждал.

Я поблагодарил и пошел туда. Здесь оказался небольшой деревянный сарайчик, каковые встречаются на огородах. Часа через два-три туда пришла девушка, которая передала мне костюм, правда, брюки были короткие, ботинки и кепи. Переодевшись, я уложил ненужные мне вещи в мешок и отдал их девушке. Себе оставил револьвер, бинокль, спальный мешок и некоторую мелочь. В таком виде двинулся дальше.

Оставалось пути примерно десять километров, как вижу сидящего у дороги казачьего офицера одного из полков. Поздоровался, присел, разговорились. Узнаю, что он старый эмигрант, «парижанин», как и я.

Пока мы беседовали, заметили, как двое, по-видимому, муж и жена, делают отчаянную попытку выкатить из луга на дорогу воз, нагруженный до отказа. Решили им помочь. Подходим — оказывается это казак. Спрашиваем, где лошадь. Он безнадежно махнул рукою в сторону и сказал, что лежит и не двигается. Помогли вытащить повозку на дорогу и докатить ее до ближайшей хаты километрах в двух, где и заночевали.

Познакомившись ближе с моим спутником, я посоветовал ему последовать моему примеру и переодеться в штатское. Он оказался дальновиднее меня и имел в своих вещах штатский костюм, в который он и переоделся. Свое офицерское обмундирование он подарил гостеприимным хозяевам.

Утром мы продолжали путь, а казак, не желая расставаться с повозкою, остался.

Вот и мост через Драву, перейдя который, мы пошли по берегу реки. Пройдя некоторое расстояние, мы решили остановиться и, взобравшись на дерево, я осмотрел в бинокль местность. Вдали я увидел лагерь горцев. Таким образом, я нашел своих.

Переспав тут же, на берегу, мы отправились к железнодорожной будке и, заявив будочнику, что мы французы, остались у него. Он предоставил в наше распоряжение сеновал над сараем. Сеновал этот, ставший нашим жилищем, был отличным наблюдательным пунктом, удобным для нас во всех отношениях.

Надо было действовать энергично и быстро. Мы вышли на дорогу и остановили американскую машину, за рулем которой сидел негр. Англичан пока не видели. Мой спутник спрашивает негра, где находится поблизости американский офицер. Неф предлагает сесть в машину. Доставил нас, куда надо.

Мы вошли в здание, где нас встретил американский офицер и на его вопрос, кто мы и что нам угодно, мы ответили, что мы французы и что нам нужен пропуск (пасс).

Американец французского языка не знал, но нашему заявлению поверил и сейчас же написал для каждого из нас цельный пропуск, не требуя предъявления каких-либо документов. Фамилии наши мы написали на клочке бумаги без изменения их.

В полученных пропусках значилось: «Комендант 4-го буферного распределительного пункта» и его подпись. Пропуск помечен 13 мая 1945 года. Теперь, имея такой пропуск, я мог явиться в лагерь, так как с ним меня задержать не могут.

В двадцатых числах мая я, как всегда, пришел в лагерь за продовольствием, и в тот момент, когда я, находясь в группе офицеров, рассказывал им о своих дорожных приключениях, в самую середину лагерного расположения въехали открытые камионы, за рулем которых сидели англичане, и одновременно — маленькая машина, в которой сидели офицер, два сержанта и шофер, он же и переводчик. Все они тоже англичане.

Машина остановилась около нас, и переводчик, обратившись к группе, в которой я находился, нацистом русском языке произнес:

— Господин майор хочет говорить с генералом — комендантом лагеря.

Очевидно, имелся в виду генерал Султан Келеч Гирей. Я заметил на шоссе несколько танков. Генерал находился в том же здании, в котором помещался штаб.

Спустя некоторое время, спокойно шагая, с высоко поднятой головой, подходит генерал Султан Келеч Гирей. Белый бешмет под черной черкеской, на всем наборе золотая насечка, такая же насечка на рукоятке парабеллума, талия перетянута до отказа.

Появление «коменданта» в таком одеянии, видимо, произвело на «гостей» большое впечатление. Генерал был в погонах Российской Императорской армии.

Переводчик, передавая слова своего офицера, сказал, что по распоряжению английского главного командования все оружие, находящееся на руках у горцев, должно быть снесено к камионам, где сдать его приемщикам. Офицеры могут оставить оружие при себе.

Ни один мускул не дрогнул на лице генерала, который передал это распоряжение всем присутствовавшим, а сам продолжал ходить взад и вперед перед английскою машиной. Оружие сдали. Камионы ушли, исчезли танки.

На следующий день я узнал, что в штабе происходит регистрация офицеров. Когда я туда вошел, то один из наших офицеров, обратившись ко мне, сказал, что все без исключения офицеры должны ехать «представляться» английскому главнокомандующему, а потому я уже внесен в список.

Слово «конференция» в нашем лагере было заменено словом «представляться».

Я подошел к А., производившему эту запись и, увидев свою фамилию в списке, просил его меня вычеркнуть, заявив при этом, что ехать представляться кому бы то ни было не собираюсь, так как не имею офицерского обмундирования.

Я сказал генералу, что налицо «ловушка», иначе как можно себе объяснить, что надо представляться всем без исключения офицерам. Видимо, и сам генерал Султан Келеч Гирей отнесся с большим подозрением к целям такой поездки, но, не желая сказать этого, сам погиб вместе с группой офицеров, которую возглявлял.

Отдельно был вывезен полковник Кучук Улагай, но большевикам он выдан не был, так как имел при себе документы, что он албанский подданный.

В свое время Кучук с группой русских офицеров помог Зогу занять албанский трон, в благодарность за что Кучук был назначен королем Зогу начальником военной школы в Албании (Кучук Улагай скончался 1 апреля 1953 года в городе Сантьяго-де-Чили).

На следующий день после регистрации, то есть 26 мая, по заранее составленному списку, у офицеров отобрали оружие, но и после этого многие из них продолжали верить заверениям англичан, находя все эти их действия нормальным явлением.

Не верил я, не верил им и Султан Келеч Гирей и, если бы сказал офицерам, что он думал, он был бы вынужден оставить лагерь и скрыться с ними в лесу. Почему же он продолжал таить от офицеров свои подозрения в отношении англичан, поведение которых внушило ему большую тревогу?

На этот вопрос я дам точный и определенный ответ: возглавляя всю горскую беженскую массу, при этом совершенно добровольно, не будучи ни кем назначен, Султан Келеч Гирей только на Драве понял, какую громадную моральную ответственность он взял на себя. Он для горцев был не только генералом, но тем старшим в традиции горцев, слово которого было законом для всех, а потому, отлично понимая создавшееся положение и свое бессилие помочь всем до последнего, он выбрал единственный для него приемлемый путь — остаться с народом, который он возглавлял.

Почему в таком случае он забрал офицеров с собой, если сам не верил англичанам?

Я могу заверить читателей в том, что никакого давления со стороны генерала на офицеров не только не оказывалось, но, наоборот, он всячески старался дать понять им, что они ему не подчиняются, ибо он не имеет отношения к строевым частям, а возглавляет лишь беженскую массу. Иными словами — каждый может действовать так, как находит для себя нужным.

Погиб генерал Султан Келеч Гирей во имя благородного чувства любви к России в целом и к своему горскому народу в частности.

Как всегда, я посетил лагерь 27 мая, где от офицеров узнал, что завтра, 28 мая, все без исключения офицеры едут «представляться» в штаб английского командования, но в какое место, об этом никто не знал.

На вопрос одного из офицеров, почему не желаю ехать я, мне пришлось ответить, что в списке, представленном англичанам, мое имя отсутствует, что же касается причины, то это известно генералу.

В этот день я посетил лагерь в последний раз, успев, однако, обойти его и со многими поделиться своими мыслями.

События последующих дней развивались по определенному плану англичан.

Двадцать восьмого мая есаул Н. (мой спутник) отправился на разведку в наш лагерь, в котором, кстати, никто из горцев его не знал, а я занял место на сеновале, где, удалив черепицу на крыше и пользуясь биноклем, в отверстие наблюдал, что происходит в лагере и на дороге. Был ясный, солнечный день. Видимость была отличная. Появились камионы и открытая машина, в которой сидели три английских солдата. Полагаю, что среди них были офицер, или офицеры.

В двух крытых камионах разместились горские офицеры, а в открытую машину сел Султан Келеч Гирей. Машины выехали в сторону Шпиталя. На некотором расстоянии от первых трех, следовала еще одна открытая машина, в которой находились три английских солдата. Никаких танков, пулеметов и автоматов я не заметил, но надо думать, что оружие при них было.

Когда вернулся из лагеря Н., он мне сообщил, что во время посадки офицеров в камионы, искали в лагере меня, так как он несколько раз слышал мою фамилию, произносимую горцами. Эта новость окончательно убедила меня в том, что мои подозрения были не напрасны и офицеры обмануты. Того же мнения придерживался и Н.

В тот же день и в том же направлении прошли по дороге два-три десятка камионов, но и здесь нами не было замечено присутствие какого-либо специального конвоя. То увозили офицеров-казаков, о чем узнал на следующий день Н., которому удалось связаться с Казачьим Станом (казаки Казачьего Стана и горцы были сосредоточены в одном и том же районе на реке Драве от Лиенца до Обердраубурга, отстоящих друг от друга примерно в 20 километрах. Казачий Стан занимал район Лиенца и далее вниз по реке почти до Никольсдорфа, по обеим сторонам Дравы, а дальше до Обердраубурга, на протяжении пяти-шести километров по левому берегу реки стояли горцы).

Если и была еще какая надежда у горцев на лучшее будущее, то она рассеялась после того, как лагерь узнал, что офицеры выданы большевикам. Вот тогда я вновь вспомнил слова князя, пророчество которого сбылось с поразительной точностью. Дальнейшие события развивались в полной согласованности с тем, что происходило в Казачьем Стане (в Лиенце), так как, видимо, для англичан не существовали отдельно казаки, русские, горцы, а была одна общая масса людей, одновременную выдачу которых требовали из Кремля от своего «верного» и старательного союзника.

… Как офицеров, так и беженскую массу постигла та же участь, что и казаков, лишь только с той разницей, что жертвы английского предательства Казачьего Стана исчислялись десятками тысяч, в то время как в горском лагере их было тысяч пять. Многие ли спаслись из горцев? Из офицерского состава, не считая грузин, о которых говорилось выше, остались в числе уцелевших: полковник Кучук Улагай, штабс-ротмистр С. Т. и пишущий эти строки.

Что же касается горской беженской массы, то из общего числа, примерно пять тысяч человек, скрылись в лесах до двухсот, а все остальные были выданы предателями большевикам.

В лесах убегавших преследовали, оттуда доносились отдельные выстрелы — то была охота «джентльменов» на людей безоружных и беспомощных. Раненых увозили в госпиталь, а убитых оставляли в лесу.

Я и мой верный спутник снова в Италии, но на этот раз на юге, где в жаркий августовский день пожали друг другу руки, быть может, навсегда…

Осетинского конного полка ротмистр Г. Туаев

Письмо ротмистра Туаева

Разрешите мне, как одному из офицеров, для которых лиенцкая трагедия является событием исторического значения, ответить на письмо, подписанное английским офицером Освалдом Штейном, которое было напечатано в газете «Таймс» от 14 мая 1952 года (письмо О. Штейна напечатано в первой части «Великого Предательства»).

В этом письме автор, отвечая герцогине Атольской, имел в виду английского читателя указанной газеты. Ту же цель преследую и я, так как русскому читателю давно известны подробности этого чудовищного злодеяния.

Вот мой ответ господину Штейну, ответ офицера, пережившего эту трагедию и уцелевшего. Как офицер, воспитанный в славных традициях Великой Российской Армии, я, тем не менее, впервые не поверил слову офицера и эта «нетактичность» спасла меня от «конференции».

Убедил ли О. Штейн герцогиню Атольскую в том, что она действительно ошибается, это мне неизвестно, но лично меня он убедил в том, что сам он не только ошибается, но, более того, — несет полную ответственность за те действия, которые принято называть предательством.

В британской зоне Австрии, господин Штейн, единственные принудительно не репатриированные, к числу которых принадлежу и я, были те, кто, вовремя раскусив план гнусного предательства, нашли возможности воздержаться от поездки на «конференцию» или же, скрывшись в горах, перебраться в американскую зону.

Этот английский офицер уверяет герцогиню Атольскую, что бывшие советские граждане могли оставаться в английской зоне, если бы пожелали.

Интересно знать, где, когда и кто спрашивал этих несчастных, избиваемых прикладами людей?

До погрузки в эшелоны или после, когда жертвы уже находились в окровавленных лапах сталинских молодцов?

<…> А к какой категории принудительно репатриированных, перечисленных буквами «а», «б» и «в» отнес этот офицер нас, для которых советская власть всегда являлась бандой международных преступников, и это отношение наше было хорошо известно правительству Его Величества?

Может быть, этот список не ограничивается указанными буквами, а продолжается до последней буквы алфавита?

Эти три буквы для бывших советских граждан, а какие буквы наши, согласно которым нас, никогда не бывших советскими гражданами, приглашали на «конференцию» и многих, очень многих, загоняя штыками в эшелоны, отправляли на «родину»?

Освальд Штейн знает обо всем этом, но, может быть, настанет день, когда должно будет открыть тайну этой «азбуки»…

Предательство есть величайшее преступление.

Ротмистр Туаев

Жертвы насильственной репатриации

Первыми жертвами были: казак станицы Уманской полковник Павел Сергеевич Галушкин и казак станицы Ахметовской подъесаул Петр Васильевич Головинский.

Оба они были предвестниками грядущей трагедии.

Не сомневаясь в предстоящей выдаче советам, оба они покончили самоубийством еще до начала ее. Имена их достойны быть отмеченными, так как смертью своею они предупредили казаков о приближающихся трагических днях.

Полковник Галушкин был старый эмигрант, проживавший во Франции. Принимая участие в казачьем движении, ко времени отхода Казачьего Стана из Италии в район Лиенца, он состоял в одной из станиц, не занимая в ней никакой должности.

Оказавшись вместе с остальными, близ Лиенца, он вместе с несколькими казачьими семействами временно обосновался под мостом через сухое русло, невдалеке от селения Делзах.

Попав в район, занятый в Австрии англичанами, он им никак не верил и пророчески предсказывал неизбежность выдачи. Своим сожителям под мостом он все время твердил о предстоящей выдаче и говорил, что надо что-то предпринимать, чтобы не оказаться в руках Советов.

На третий день, по прибытии своем в долину Дравы, на рассвете, он взял карабин одного есаула (выданного впоследствии большевикам) и застрелился выстрелом в рот.

О смерти подъесаула Головинского, бывшего в то время адъютантом 1-го Конного полка, близкий ему человек говорит так:

«В тревожные дни перед выдачей в Лиенце, он понял, к чему клонилась «политика» англичан и не верил в их доброе отношение к казакам. Он предупреждал казаков своего полка, чтобы они отходили в горы и там отсиживались.

Когда англичанами было приказано сдать оружие, он своего револьвера не сдал и предупредил казаков, что подходит «последний час».

Когда последовало распоряжение о поездке офицеров «на конференцию», он на нее не поехал. Об этом шаге англичан он говорил как об искусно расставленной ловушке, о предательстве англичан и, призвав казаков в последний раз расходиться в горы, застрелился. И этот его выстрел был последним предупреждением для казаков Конного полка.

Когда к его лагерю прибыли английские машины для того, чтобы вывезти их на погрузку в вагоны, лагерь оказался пустым. Следуя совету покойного, казаки разошлись заблаговременно по соседним горам и лесам.

Тела обоих этих офицеров покоились первоначально на кладбище селения Дользах, в лесу, а затем перенесены на братское кладбище в Лиенце. Сколько казаков и членов их семейств погибло при выдачах, едва ли удастся когда-либо установить точно.

Гибли они 1 июня на площади Пеггеца; гибли в этот и последующие дни от пуль преследовавших их по горам и лесам английских солдат; умирали от ран; кончали жизнь самоубийством.

<…> Точное число погибших так и не установлено и установлено быть не может. Это станет понятным, если учесть тогдашнюю обстановку и настроение переживших трагедию:

1. В эти дни были вывезены для передачи большевикам тысячи людей, учет их не велся, а если и велся англичанами, то данные эти нам до сего времени не удалось получить. Когда наступило некоторое успокоение, стали выяснять, кого нет. Но установить, кто был выдан, кто погиб, кому удалось избежать выдачи и уйти в горы, было невозможно.

2. Оставшиеся невыданными после всего пережитого были морально подавлены. Над ними еще долго висела угроза быть выданными одиночным порядком. Постоянные налеты и наезды советской репатриационной комиссии, база которой находилась в Клагенфурте и которая «охотилась» за бывшими подсоветскими людьми, держали в крайнем напряжении последних. Все это заставляло людей избегать показываться на глаза англичанам, а кто решил уйти из района Лиенца, делал это спешным порядком, в большинстве случаев по ночам.

3. К этому надо добавить, что военными властями были продолжительное время ограничены часы свободного движения.

4. Англичане стремились возможно скорее замести следы их кровавой расправы, а потому торопились с закапыванием жертв насилия. Если к этому привлекались отдельные жители лагеря и духовенство, то им приказывалось молчать о количестве закопанных и избегать всего того, что могло быть истолковано как демонстрация.

5. Местные жители на местах гибели закапывали тела тех, кто был убит при преследовании вне лагеря, или покончил самоубийством.

6. Относительная свобода передвижения представилась лишь к осени 1945 года, когда жертвы были погребены в братских могилах, а большинство могил в окрестностях Лиенца стали зарастать травою, земля осела.

Это и были главные причины, не позволившие подсчитать количество жертв насильственной репатриации населения Казачьего Стана.

Только через несколько лет после трагических дней 1945 года был организован Комитет по наблюдению за кладбищем в Лиенце под председательством архиепископа Австрийского Владыки Стефана, который взял на себя заботу о переносе на кладбище тел, покоившихся в окрестностях города Лиенца. Но к этому времени не осталось и следа от многих отдельных могил, разбросанных по полям и окрестным лесам.

Из найденных могил тела были перенесены на Братское кладбище в Пеггеце. Туда же были перенесены из леса тела подъесаула Головинского и женщины-врача Воскобойниковой, а также с сельского кладбища в Дользахе — полковника Галушкина.

В связи с вопросом о могилах, разбросанных по полям и лесам, надлежит остановиться и на отдельных случаях, свидетельствующих о подавленности затравленных людей.

Одна казачка рассказала, что когда вскоре после 1 июня она шла из лагеря в ближайшее село, то заметила в кустах деревянный крест, сооруженный из веток, подойдя ближе, она прочла нацарапанную на нем надпись с указанием первой буквы имени и полностью фамилии лежащего под ним. Женщина эта оторопела, так как это была фамилия ее мужа, увезенного 28 мая «на конференцию». Она потом в течение нескольких дней приходила на эту могилу, и у нее было желание ее раскопать для того, чтобы убедиться, не тело ли ее мужа в ней покоится. «Но я не знала, как это сделать, — сказала она, — а говорить об этом никому не посмела». Потом было выяснено, что это однофамилец ее мужа.

Был и такой случай, о котором очевидец сказал лишь спустя много времени. Числа 2 или 3 июня 1945 года он видел в подвале одного из бараков лагеря Пеггец много трупов — несколько десятков.

Такое показание весьма правдоподобно. Может быть, число трупов и преувеличено, но не исключается возможность, что англичане, стремясь скрыть число жертв побоища, временно, пока не были вырыты могилы, свозили трупы погибших в этот подвал. Что другие жители лагеря могли это не видеть, тоже объяснимо, так как их все внимание было сосредоточено на том, чтобы спастись самим.

Возвращаясь к вопросу, сколько погибло людей Казачьего Стана при насильственной репатриации 1 июня 1945 года и в последующие дни, мы в одном из документов того тревожного времени находим, что их было до ста человек. Ту же цифру называет в своем акте от 6 октября 1949 года комиссия, назначенная начальником Белого лагеря в Келлерберге полковником Рогожиным для осмотра работ по постройке памятника на кладбище Пеггец. О том же количестве говорит и о. Александр Владимирский, который по распоряжению майора Дэвиса погребал тела некоторых погибших 1 июня.

В это количество он включает Воскобойникову с ее семьей, одиночную могилу на кладбище Дользах, погребенных на городском кладбище города Лиенца и одну заброшенную могилу на берегу Дравы.

Цифру 100 нельзя считать преувеличенной. К ней надо добавить несколько жертв, тела которых унесены течением реки Дравы, оставшихся лежать в затерянных могилах и увезенных англичанами вместе с живыми для счета при передаче большевикам. <…>

В. Г. Науменко

15-й Казачий Кавалерийский корпус

О 15-м ККК и его командире генерале фон Паннвице (из книги Ю. Торвальда «Wen sie verderben wollen», Stuttgard,1952)

В то время как неизбежная судьба разразилась над Власовым и его людьми, генерал фон Паннвиц со своими казаками был запутан в хаосе немецкого отступления в Югославии.

Одолеваемые советами, теснимые болгарами и титовскими партизанами, нападавшими спереди и с тыла, боролись остатки немецкой юго-восточной армии, чтобы частями, отходившими из Греции, удержать открытую дорогу на север, а также, чтобы самим отойти в Австрию.

За их фронтом и между их колоннами тянулись бесконечные жалкие «фольксдойчи», которые бежали со своей родины на север и на северо-запад. На каждой такой дороге таились засады. Никто не знал, кто действительно друг, а кто враг.

Среди этого страшного отступления недостаточно снабженные, почти без боевых припасов двигались казаки на север и на северо-запад, отбиваясь то там, то здесь. В конце февраля у Вараждина они отбили переправу через реку от советских частей и болгар и, продолжив атаку, разбили противника.

… В первых числах апреля, когда еще продолжалась борьба на разных фронтах, Паннвиц созвал казачий съезд в Вировитице. Здесь он еще раз почувствовал, что он стал действительно казачьим вождем, их генералом, которому они больше доверяли и верили и на которого они надеялись…

В конце апреля командир бригады Кононов прибыл к Власову в окрестностях Праги. Он воспользовался этой встречей прежде всего для того, чтобы повлиять на Власова для назначения его командиром 15-го Казачьего корпуса и этим самым стать Походным атаманом всех казаков, что и случилось 5 мая, после многих объяснений его в преданности [Власову].

(Командир корпуса генерал фон Паннвиц был избран казаками на съезде 29 марта 1945 года в Вировитице Походным атаманом и как таковой в самое тяжелое время вывел казаков корпуса из хаоса в Югославии на территорию Австрии и оставался во главе его до конца.

А в это время Кононов, покинувший ряды корпуса после съезда в Вировитице, в течение почти двух месяцев оставался в тылу, несмотря на то, что имел полную возможность вернуться в корпус. Но он предпочел до конца оставаться в глубоком тылу, совершенно не интересуясь судьбой казаков и, таким образом, ни одного дня Походным атаманом не был.)

В то время Паннвиц боролся за судьбу корпуса. В апреле он послал четырех офицеров, среди которых был князь Шварценберг, с поручением вступить в связь с англичанами. Указания, которые он им дал, были короткими и простыми: борьба против большевиков еще не закончена. Казачий корпус должен быть сохранен таким, каким он есть, даже если он будет отослан в Африку или в Австралию, или еще куда-либо. Напрасно он ждал результата. Однако он все же не оставлял свои надежды.

Вечером 8 мая, ведя отступательные бои, корпус достиг района Словенского Градишта и Западного Вараждина. Контрразведывательное отделение 1-й Казачьей дивизии получило по уцелевшему полевому телефону вызов от половника 8-й партизанской бригады армии Тито. Такие телефонные звонки не представляли ничего необыкновенного в партизанской войне, но необыкновенно было только то, что титовский офицер сообщил немцам, что Германия капитулировала и что с 11 часов на немецкой стороне не может быть никаких передвижений. Через полчаса пришло подтверждение о том же с немецкой стороны.

… Если Паннвиц исполнит требования перемирия, это значит, что он должен весь свой корпус безоговорочно сдать партизанам и находившимся вблизи советским танковым частям.

Однако еще в 11 часов ночи он отдал приказание своим казачьим частям выступить. Его приказания были простыми и ясными, они гласили: пробиваться к австрийской границе и английской армии лорда Александера.

Что его самого и его людей там ожидало, он еще не знал. Он знал только лишь одно: никакой добровольной сдачи (курсив наш — В. Н.).

Казаки шли всю ночь мимо немецких, хорватских и венгерских частей, обозов и беженцев. Партизаны, которые стремились преградить им дорогу, были разогнаны. 2-я Казачья дивизия с трудом пробивалась из района Вараждина к северо-западу. Она несла тяжелые потери. Много раз слышались с гор распоряжения титовских партизан о сдаче. Казаки, уклонявшиеся от главного маршрута, немедленно уничтожались.

Ранним утром 9 мая худшее было преодолено. Около десяти часов утра два казачьих офицера вступили в связь с передовыми единицами 11-й Британской танковой дивизии.

Паннвиц направился вперед — к англичанам.

В то время как отдельные полки 2-й Казачьей дивизии, расстроенные тяжелыми боями, самостоятельно продвигались на север, к главной дороге отступления, 1-я дивизия расположилась в районе Гриффен. Здесь она сделала короткую остановку, затем полки стали продвигаться дальше мимо картин бегства, ужаса и все увеличивающегося развала.

Утром 10 мая 1-я Казачья дивизия продвигалась по дороге Лавамюцд— Фолькермаркт, когда вдруг через расступившуюся толпу беженцев и немецких солдат подошла колонна машин. В передней машине стоял Паннвиц. За ним ехало несколько английских офицеров. Казаки верили, что это спасение.

Вдруг прозвучали отчетливые команды. Как будто бы и не было ужасных маршей последних дней и ночей, и всех боев последних недель. Полки, свернув с главной дороги, построились в ряды и спешились. Подошли обозы.

Английские офицеры приблизились к колонне. Вдруг от полка к полку перенеслась команда Паннвица: «Первая Казачья дивизия парадным маршем, полк за полком, марш!»

Это была почти невероятная картина: среди ужасного краха, среди несчастья, среди бегства, среди страха сотен тысяч людей за свою жизнь…

Хор трубачей выстроился, как будто бы после сотой репетиции, против Паннвица и английских офицеров. Начали проходить первые эскадроны: впереди командиры полков и эскадронов, всадники 1-го Донского, 2-го Сибирского, 4-го Кубанского полков, затем отделение конной артиллерии. Никакой неуверенности, никакой угнетенности. По окончании марша полки перестроились в колонны и продолжали идти по дороге к Гриффен-Фоль-кермаркт.

Суровое лицо Паннвица дрогнуло. В стороне от дороги лежало оружие, брошенное немецкими частями, а его казаки, которые стали смыслом и задачей его жизни, проходили мимо него не той ордой, которую всегда так легкомысленно в них видели, но гордые, стройные, несокрушимые.

Он молча смотрел на англичан. Понимают ли они теперь, что он им сказал? Поняли ли они, что эти казаки не должны погибнуть и не должны быть заманенными в руки смертельного врага.

После обеда дивизия сложила оружие восточное Фолькермаркта. После этого 1-я дивизия направилась в район Клагенфурт — ст. Вайт. Остатки 2-й дивизии подошли через два дня. При обороне Дравы они видели десятки убитых и повешенных своих товарищей. Для них не было сомнений, что ожидало их на востоке. Их жизнь зависела от англичан, которые им после обеда 12 мая указали место лагеря в одной из широких долин к западу.

Командир 11-й Британской танковой дивизии генерал Эйчер и его люди были холодны, но корректны. Они проявили почти что товарищеское сочувствие. Командование частями было оставлено Паннвицу, командирам дивизий Вагнеру и Шульцу. Они (англичане. — П. С.) не говорили о плене, но об интернировании. Всем немцам и казакам разрешалось ездить в пределах ограниченной территории и заниматься, кто чем желает. Командир британского артиллерийского полкаполковник Хилс был особенно щедр, но он был лучшим психологом, чем Паннвиц, ибо за всем этим скрывалась печаль и жалость.

Несколько недель прошло почти в полной изоляции. Надежды перешли в уверенность.

Когда 26 мая полковник Вагнер поехал в Неймаркт навестить Паннвица, он не предвидел, что над Паннвицем нависла тень жестокой смерти.

Паннвиц не сказал ни слова о возможности выдачи. Поведение англичан внушало ему веру в безопасность. Он почти что был уверен в том, что это явилось следствием посылки им в апреле посланцев к англичанам.

Он не знал того, что три дня тому назад в Вене между представителями генерала Александера и советским высшим командованием на Балканах был подписан договор, в силу которого Александер обязался всех казаков «как специальную часть немецких партизан», как «контрреволюционную белую шайку», которая была на немецком содержании, с 28 мая передать советскому командованию. Он не предвидел того, что только лишь внешнее переименование его корпуса в 15-й СС Казачий кавалерийский корпус для советских представителей послужило пунктом спора.

Меньше чем через 24 часа после этого, 27 мая, Паннвиц был совершенно неожиданно арестован и доставлен в Грац, где его ожидали представители Советского Союза. В Граце он встретил генералов Краснова и Шкуро, обоих стариков, которые были в тот же день выданы.

В то же время прибыл генерал Эйчер в Сирнитц в штаб 1-й Казачьей дивизии. Он передал ничего не подозревающему полковнику Вагнеру распоряжение: «Завтра, отделив немцев от казаков, Вы со всеми частями перейдете в лагерь Вайтенсфелд. Когда Вы можете выступить?»

Его лицо превратилось в маску. Вагнер с трудом мог сдержать самообладание. На мгновенье он подумал о Паннвице. Это будет для него смертельным ударом.

Он дал Эйчеру необходимые сведения, сам же лихорадочно думал о том, что он может сделать для того, чтобы спасти казачьи части от неизбежного. Это чувствовалось в словах Эйчера. Это должно начаться с пленения за колючей проволокой.

Как только Эйчер ушел, Вагнер тотчас же послал одного из своих офицеров в Вайтенсфелд. Через несколько часов офицер вернулся и доложил о том, что в районе Вайтенсфелд проводят большие ограждения из колючей проволоки и устраивают сторожевые вышки с прожекторами. Вагнер долго не откладывал. Он секретно сообщил дивизии о том, что сверх всяких ожиданий интернирование заменилось пленом, и что они могут предполагать выдачу в Советский Союз. Он предлагает каждому поступить по его усмотрению. Он надеялся, что он был понят всеми. Семи офицерам его штаба он сказал, что он лично постарается провести их в Германию.

После двух часов Эйчер вновь вернулся. Пытливым взглядом он посмотрел вокруг себя, как бы удивляясь тому, что действительно ведутся приготовления к выступлению.

Он спросил Вагнера:

— Имеете ли Вы еще какие вопросы? Вагнер ответил:

— В связи с передвижением 1-й Казачьей дивизии — нет. Однако могу ли я задать Вам несколько других вопросов?

Эйчер кивнул головой:

— Пожалуйста. Вагнер сказал:

— В таком случае, первый шаг — лагерь для пленных; второй — выдача Советскому Союзу; третий — отправка в Сибирь на шахты.

Эйчер наклонил голову:

— Мы оба солдаты? Вагнер ответил:

— Так точно.

— Вы должны понять, — сказал Эйчер, — иногда есть политические соображения…

Внезапно он повернулся на каблуках и направился к своей машине.

В тот же вечер вокруг расположились английские посты, которые должны были препятствовать уходу в горы казаков и высшего немецкого состава.

Несмотря на это, в наступающую ночь Вагнеру с большею частью немцев и казаков (штаба дивизии) удалось уйти в горы. Один из английских лейтенантов с несколькими солдатами помогли им в этом.

Те, которые не решились на опасный путь через горы, 28 мая были отправлены в лагерь около Вайтенсфелда.

Юрген Торвальд

Немец с русским сердцем

Доброй памяти генерала Гельмута фон Паннвица («Русская Жизнь», № 342 от 6 августа 1955 года)

Гельмут фон Паннвиц считал своим величайшим счастьем и честью право командовать Казачьим корпусом на Балканах в дни, когда всех нас и его судьба уже была предрешена на конференции в Ялте; тогда, когда уже не было надежды или, мягче сказать, испарилась надежда на победу здравого разума над безумием завоевателя, когда исчезла надежда и вера в победе белой идеи над красным кошмаром. И тогда генерал фон Паннвиц был с нами, был наш, любил и ценил каждого человека, казака, бойца и, дав клятву, остался ей верен и не ушел, отказался от права немца покинуть свой пост и своих людей, сохранить, если не свободу, то, во всяком случае, жизнь.

Он предпочел сохранить честь солдата и свое имя светлым в памяти всех тех, кто пережил катастрофу выдач в Австрии 1945 года, всех тех, кто боролся с коммунистами под его командой, всех тех, кто хотя бы раз с ним встретился…

А. Делианич

Н. И. Безкаравайного, офицера Русского Корпуса, капитуляция германской армии застала в южной Австрии, в районе Клагенфурта. Там он попал в расположение частей 15-го ККК и был прикомандирован к 4-му Кубанскому полку, с которым был выдан англичанами большевикам. Попал в концлагеря Сибири, оттуда бежал в Месопотамию, в Багдад.

<…> 24 мая 1945 года в селении Альтгофен состоялся Казачий съезд с согласия, а может быть, и по инициативе английского командования. На этом съезде генерал Паннвиц был переизбран Походным атаманом. (Трудно решить, зачем англичанам понадобилось переизбрание генерала фон Паннвица Походным атаманом, раз на этот пост он был избран казаками 29 марта в Вировитице.)

Представитель английского командования объявил казакам, что британское правительство решило перевести казаков в Австралию или в Канаду.

Казаки не знали того, что накануне, то есть 23 мая, представители английского и советского командований подписали в Вене соглашение, по которому англичане обязались передать казаков советам.

Казаки и генерал Паннвиц не могли об этом знать, но представитель английского командования знал, что судьба казаков решена и лгал совершенно сознательно, что, как потом все мы узнали, являлось обычным приемом английских офицеров, но тогда об этом никто из нас не знал, и казаки встретили слова этого английского представителя громовым «Ура!»

В тот же день вечером, англичанами были взяты три последние танка корпуса.

— Теперь они нам не нужны. Едем в Канаду! — так думали казаки.

На следующий день генерал фон Паннвиц объезжал выстроенные полки корпуса и передавал казакам слова представителя британского командования. А на второй день утром генерал был арестован англичанами.

Узнав об этом, казаки взволновались и требовали от англичан сообщить, где он.

Зная, что казаки последнее время жили впроголодь, англичане отвечали, что Паннвиц отправил 50 грузовиков с продовольствием, присланные для казаков, партизанам СС. Это была совершенная ложь.

— Не верим! — кричали казаки. — Наш генерал этого не сделает.

— Если не сделает, то завтра вернется, — ответили англичане. Казаки молча разошлись. Своего командира они больше не видели.

Н. Безкаравайный

Арест командира 15-го ККК генерала Паннвица, его штаба, казаков конвоя и его судьба

Генерал фон Паннвиц, после отхода его частей из Хорватии в южную Австрию (Кернтен), в район оккупированный англичанами и далее оставался во главе корпуса, объезжал и устраивал части его, а 24 мая с благословения английского командования в присутствии его представителя, был избран казаками корпуса Походным атаманом. Через день после этого он был англичанами арестован.

Примерно за неделю до своего ареста генерал Паннвиц со своим штабом и казаками, при нем находившимися, переехал из селения Альтгофен в небольшое село Мюллен, в котором сам генерал Паннвиц и его штаб расположились в школе.

В ближайших небольших селах: Хаммерль, Санфайт и Мюльцдорф были расквартированы казаки конвоя командира корпуса и штабные команды.

Летом 1947 года один из кубанских офицеров был командирован в селение Мюллен с задачей установить, при каких обстоятельствах был арестован и вывезен генерал фон Паннвиц, его штаб и казаки при нем находившиеся.

Офицер этот опросил нескольких местных жителей, свидетелей происшедшего, и установил следующее: 26 мая около 9—10 часов утра в Мюллен прибыли две легковых английских машины и две грузовых. В первой из них находился английский полковник, который вошел в здание школы и там оставался около часа.

Тем временем подошли танкетки, и началась погрузка в машины офицеров и казаков. Вышедшие из школы генерал фон Паннвиц, его начальник штаба и английский полковник сели в легковую машину, во второй были размещены, по-видимому, офицеры штаба, а в грузовиках — казаки.

Как только погрузка закончилась, все легковые машины были окружены танкетками и автоматчиками на мотоциклетах. Эта небольшая колонна двинулась в направлении Неймаркта, далее на Унцмаркт, занятый советскими войсками, а оттуда на Юденбург.

Других подробностей от местных жителей добиться не удалось, ибо прошло уже два года и многое было забыто, а кроме того, австрийцы неохотно вспоминают то время и говорят, что «картина была жуткая».

<…> Командир 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Гельмут фон Паннвиц был арестован англичанами 26 мая 1945 года в австрийском селе Мюллен, в котором он находился со штабом.

По-видимому, в тот же день он был передан англичанами большевикам в городе Юденбурге. Точно же известно, что когда 29 мая англичане передали там двухтысячную группу офицеров Казачьего Стана во главе с генералом П. Н. Красновым большевикам, то в Юденбурге уже находились офицеры Казачьего корпуса и его командир генерал фон Паннвиц. На следующий день, 30 мая, фон Паннвиц вместе с генералом Красновым и некоторыми другими офицерами Главного Управления Казачьих войск и Казачьего Стана был вывезен в Грац, а на следующий день из Граца в Баден под Веной.

Из Бадена генерал Краснов и все казачьи генералы и офицеры, прибывшие туда с ним, 3 и 4 июня были отправлены в Москву.

Генерал фон Паннвиц был 3 июня вывезен из Бадена, но куда, до сих пор не удалось выяснить. По имеющимся неопровержимым данным, он опять оказался в руках англичан. Надо полагать, что это случилось потому, что он был взят в плен на территории английской оккупации и являлся военнопленным английской армии.

Известно, что его допрашивали в Триесте и в других местах; что допрашивал его следователь по делам о военных преступлениях советский майор войск МВД Серов — Серии — Мещеряков (это одно и тоже лицо). Одновременно его допрашивали и югославские (титовские) следователи.

Известно также, что с 5 по 8 июня его, как и нескольких офицеров штаба корпуса, допрашивала комиссия о военных преступниках в Главной квартире следователя британской оккупационной зоны. С 8 на 9 июня он ночевал в Штейере, в квартире CIC этого района, а 10 июня группой английских офицеров и солдат в сопровождении американских офицеров был доставлен на машине в Эннс. На этой станции он был посажен в поезд, который увозил в Советский Союз казаков и немецких солдат, находившихся в момент подписания перемирия на территории советской оккупации, но затем по приказу немецкого фельдмаршала Шорнера и генерал-полковника Рендулича, переведенных на запад, в американскую зону оккупации, в район Инсбрук — Зальцбург.

На основании условий перемирия как фельдмаршал Шорнер, так и генерал-полковник Рендулич, все немцы и казаки были переданы большевикам.

Далее мы обращаемся к статье, помещенной в австрийской газете «Вохен эхо» от 9 августа 1953 года, издающейся в Линце.

… Смерть одного немецкого генерала. Чтобы не изменить самому себе, Гельмут фон Паннвиц в 1945 году добровольно предпринял жертвенный путь в Москву. Он мог бы оставаться на Западе, никто не принуждал его к этому шагу. Однако он отправился разделить судьбу своего Казачьего корпуса. Мы сообщаем здесь, по свидетельствам переживших, о тех трагических днях последней капитуляции, когда тысячи казаков, которые сражались на стороне немцев, были выданы советам. Мы хотим вспомнить только о том генерале, который среди гибели, паники, всеобщего разложения, показал пример человеческого величия.

Это было 10 июня 1945 года. Около девяти часов на станцию Эннс прибыл поезд, составленный приблизительно из 30 товарных вагонов, заплетенных колючей проволокой. Его встретила стоявшая по обеим сторонам полотна железной дороги сотня советских НКВД-солдат с пулеметами наготове. Их кордон имел своей целью воспрепятствовать попыткам к побегу двух тысяч ста казаков, которые две недели тому назад были выданы советам.

Внутри энкаведистского кордона, на платформе, стоял окруженный несколькими английскими и советскими офицерами командир Казачьего корпуса, сражавшегося до конца войны на немецкой стороне, генерал-лейтенант Гельмут фон Паннвиц, 47-летний офицер, который носил, кроме немецкой формы, меховую папаху кубанских казаков.

Устремив взгляд на вагоны с колючей проволокой, которые остановились перед ним с грохотом, генерал фон Паннвиц увидел через окна вагонов бледные лица тех казаков, которые состояли в его корпусе.

Их было точно 2146. После мгновенно поразившей их неожиданности, они вдруг начали выкликивать новость:

— Батько Паннвиц стоит там, на вокзале! — и после стихийного бурного ликования наступила жуткая тишина.

У обрадовавшихся видеть Паннвица казаков сейчас же промелькнула мысль, что немецкий генерал решил разделить судьбу казаков, выданных Советам, прекрасно зная, что его ожидает там или мучительная смерть, или пожизненная принудительная работа.

Тишина на станции Эннс, нарушаемая только командами и скрипом железа, продолжалась не больше полминуты, как вдруг из одного вагона раздалась песня казаков — это была песня о генерале фон Паннвице.

Пение заглушил командный голос советского офицера, угрожавшего через вокзальный громкоговоритель.

У Паннвица были слезы на глазах. Он поднял руку, призывая к благоразумию.

Паннвиц был отделен от казаков после его ареста англичанами 26 мая 1945 года.

По прошествии двух дней британский комендант сообщил ему, что случилось с ними. Паннвиц был поражен. Он постарел на много лет.

Когда он осведомился, есть ли возможность ему также быть переданным Советам, ему ответили, что он, Паннвиц, должен быть счастлив, что он, как германский офицер, не подпадает под соглашение о выдаче. Он может снять казачий мундир, так как есть и останется британским военнопленным.

Но Паннвиц сказал коротко:

— Нет! — он желает, чтобы и его тоже выдали. Потом пояснил:

— Я делил с казаками хорошее время. Теперь я хочу делить с ними плохое. Я заключил с ними дружбу на жизнь и на смерть. Может быть, я смогу облегчить их ужасную участь, взяв часть приписываемой им вины на себя.

Вот так случилось, что Паннвиц 10 июня 1945 года, как мы уже описали, вошел в транспортный поезд, отходивший в СССР. В вагоне, в котором он отправился в свое путешествие в смерть, он опять встретился с теми, с которыми он был во время войны…

… Последние сведения: тот поезд, в котором генерал фон Паннвиц предпринял свое путешествие со станции Эннс к смерти, также исчез, как и его Казачий корпус.

Еще и сегодня пережившие говорят о том, как перед лицом смерти генерал показал такое возвышенное величие, какое редко случается видеть в эти дни…

В. Г. Hayменко

Последние дни 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса

1. Первая казачья дивизия

… Пасхальные дни (1 мая) застали нас в одном крупном хорватском селении. Устроенный начальником дивизии полковником Вагнером ужин для офицерского состава, несмотря на обилие вина, не мог внести оживления в создавшееся ожидание роковой предрешенности.

Среди общей подавленности похоронно звучало прочитанное полковником Вагнером сообщение германской оперативной сводки о принятии обязанностей Верховного Командования адмиралом Денницом, вместо недавно покончившего с собою фюрера, и отданным им, Денницом, приказе о прекращении военных действий против союзников и обращении всех сил против общего мирового врага — тоталитарного коммунизма.

Сообщение это несколько подняло наше настроение. Мы питали надежду, правда очень слабую, что соединенными усилиями немцев и союзников удастся свалить чудовищный большевистский режим. Однако суровая действительность не оправдала надежд на союзников, не только не прекративших войны против немцев, но, наоборот, наносящих сокрушительные удары немецким армиям, направлявшим все усилия против советских армий. Поэтому уже на второй день Пасхи наши части начали поспешно отступать под прикрытием довольно сильно потрепанных полков дивизии: 1-го Донского и 2-го Сибирского.

Широкое и просторное шоссе вскоре заполнилось повозками и грузовиками в несколько рядов. Затор в одном месте останавливал на неопределенное время движение всей колонны.

Сообщение о капитуляции вызвало большую панику. Все смешалось. О какой-либо дисциплине не могло быть и речи. Все стремления и желания были направлены к тому, чтобы как можно быстрее вырваться из сферы советского влияния, чтобы сдать оружие англичанам.

Пробки усиливались. Ехали день и ночь, почти без сна и пищи. Наконец, роковой рубеж был перейден. Пройдя Словению и вступив на территорию Австрии, отступающие хлынули по разным дорогам, чем пробки были ликвидированы окончательно. Появилась возможность организации дневок.

Беспрерывно днем и ночью слышалась пулеметная и ружейная трескотня: расстреливались запасы патронов, ныне ненужных и тормозящих движение.

Постоянная, особенно по вечерам, ракетная бесцельная сигнализация. Кое-где слышались взрывы гранат и оглушительная стрельба из противотанковых ружей. Имущество либо уничтожалось, либо оставлялось на дороге и немедленно же растаскивалось местными жителями. Немцы сжигали прекраснейшие легковые машины и грузовые автомобили. Там и сям валялись всевозможные орудия, иногда целые, часто приведенные в негодность. Бросались в огромном количестве новые военные радиоаппараты. Оставлены интендантские склады и запасы нового обмундирования, казенных одеял и прочее.

Возле лежащих на дороге мешков с консервами, галетами, табаком и сигаретами происходили свалки дерущихся за обладание ими военных и местных жителей, не исключая женщин и детей.

Наконец, мы на территории Австрии. Здесь произошла первая встреча с английским военным командованием, которое предложило нам немедленно разоружиться.

За несколько дней до этого мы получили приказ генерала фон Паннвица о создавшейся обстановке. Генерал, кратко информируя нас о ходе своих переговоров с англичанами об условиях сдачи, сообщил, что он предпринимает все меры к отклонению намерения английского командования о выдаче корпуса Советам. Приказ был составлен в чрезвычайно туманных, ничего не говорящих выражениях и не давал никаких надежд на благополучный исход переговоров.

Все это усиливало и без того гнетущее настроение, которое ни на минуту нас не оставляло с момента оглашения сводки о решении немцев сдаться на милость победителей-союзников. Неясное предчувствие теснило грудь. Бойцы приуныли. Прекратились веселые казачьи песни. Каждый обреченный старался больше спать, чтобы уйти от самого себя, от своих мрачных дум.

Во время одной из дневок недалеко от города Фельдкирхена последовал приказ англичан об отделении казаков от немцев. Оставлен был в своей должности начальник дивизии полковник Вагнер. Как старший по службе, я получил назначение на пост начальника штаба дивизии. Несмотря на то, что мне поручен был контроль над правильным распределением имущества (между немцами и нами), я почти безучастно относился к пререканиям, считая, что при нашем положении военнопленных весь этот спор не стоит и выеденного яйца.

Небезынтересно отметить, что англичане для правильной ориентации в незнакомой им местности или в силу каких-либо других причин создали в своем штабе несколько отделов, в которых работали исключительно пленные немецкие офицеры. Последние расположились в двух передних от входа комнатах, организовали строгий контроль посетителей, причем нежелательный элемент к англичанам не допускался.

Вскоре по распоряжению англичан произошла переорганизация дивизии: вся она была поделена на пять блоков, причем бывший штаб дивизии отнесен к 4-му блоку, с назначением меня начальником штаба 5-го блока, а ротмистра Теплякова — начальником блока.

Дальнейшие события показали сначала благожелательность англичан к нам. Так, на другой день реорганизации дивизии последовал приказ начальника 34-й английской дивизии о возвращении офицерскому составу пистолетов и десяти процентам казаков винтовок. Еще через день, 24 мая, по инициативе англичан в присутствии одного из видных офицеров 34-й дивизии, полковника, состоялись выборы Походного атамана казачьих Войск. На съезде делегатов выставлена единственная кандидатура генерала фон Паннвица, хотя и коренного немца, но любимого казаками за храбрость, справедливость и хорошее отношение к ним.

Ход этих событий не только не предвещал последовавшей через несколько дней трагической развязки, но, наоборот, вселил в нас крепкую уверенность в решении союзников в совместной борьбе с казаками раз навсегда покончить с тоталитарным режимом в России.

Двадцать пятого мая всем начальникам блоков английское военное командование приказало в суточный срок составить исчерпывающий именной список офицерского и рядового состава.

Требование это создало в моем настроении резкий перелом к худшему. Я интуитивно почувствовал наступление чего-то ужасного, неотвратимого.

Офицеры и казаки спрашивали меня о причине такого моего настроения, но я и сам не мог его объяснить.

Дивизия была расположена в горах, где почти отсутствовали населенные пункты. Пришлось устраиваться по своим возможностям и умению.

Сохранившиеся у меня полотнища частей палаток создавали возможность устройства коллективного укрытия от дождя и ветра. Не имевшие и того, рубили сучья и делали настилы, располагаясь на ночь на этих импровизированных кроватях.

В Австрии, в особенности в горах, майские ночи настолько холодны, что многие казаки, за отсутствием у них одеял, дрожа от холода, коротали бессонные ночи и отсыпались днем.

Лошади паслись на склонах гор, обращая огромные, поросшие сочной зеленой травой пространства, в течение двух-трех дней в голую, черную, без единого признака растительности, унылую пустыню.

Довольствовались мы как попало, главным образом, тем скудным пайком, который отпускался нам англичанами. Главным интендантом являлся офицер пропагандного отдела есаул Богуш. Ему выделили грузовик, в котором он беспрерывно разъезжал, получая со складов продукты и отпуская их, согласно количеству людей, особо уполномоченным каждой части.

Время протекало в тяжелом, томительном безделии. Ту неизъяснимую прелесть и очарование гористо-лесистых мест Австрии, которые восхищают богатых туристов, в силу неопределенности нашего положения мы воспринять не могли и ко всем этим красотам относились безразлично. В голову упорно лезли назойливые мысли о фальши нашего положения как бесподданных военнопленных, к которым не могут быть применены нормы международного права, в особенности о правовой охране, согласно Гаагской конвенции Международного Красного Креста.

Нас ужасала мысль о возможности выдачи Советам; прочная и Дружественная связь западных союзников, несмотря на отсутствие соответствующих политических и военных информаций, казалась для нас незыблемой и поэтому чреватой для нас весьма нежелательными последствиями.

Двадцать седьмого мая в 11 часов утра наш блок получил письменное распоряжение английского командования, переданное нам полковником Вагнером, о спуске с гор на шоссе к восьми часам следующего дня, то есть 28 мая, где англичане укажут нам для пребывания специальный лагерь для военнопленных.

Приказание произвело на нас гнетущее впечатление. Офицеры и казаки прекрасно отдавали себе отчет в том, что их ожидает в связи с этим приказом.

Для получения точной информации я и ротмистр Тепляков немедленно выехали в штаб полковника Вагнера, расположенный от нашего места на расстоянии трех километров. Подъезжая к штабу, мы увидели бродящих по улице казаков из личной охраны полковника Вагнера, который, как они нам сообщили, вызвал их сегодня утром к себе и сказал следующее:

— Друзья мои! Обстоятельства так складываются, что я вынужден, не теряя ни одной минуты, отсюда уходить. Вы совершенно свободны и можете также уходить, пока еще есть время.

Вслед за этим полковнику подали навьюченную верховую лошадь. Попрощавшись со своими приближенными немцами и охраной, полковник скрылся в ближайшем лесу. Немцы последовали его примеру и разъехались в разные стороны.

Хотя мы и не получили определенной информации, тем не менее решение англичан о передаче нас в лагерь военнопленных не вызывало никаких сомнений о готовящейся нам горькой участи. Хмурые и подавленные, возвращались мы к месту нашего бивака; что мы могли сказать терпеливо ожидавшим нас казакам?

Выстроив весь блок, я вкратце изложил картину посещения штаба Вагнера и, не скрывая своих опасений, предоставил казакам право с наступлением темноты уйти в горы и там искать спасение. Тем же, кто останется, — сохранять полный порядок и спокойствие, самообладание и тщательно подготовиться к ожидавшему их лишению свободы.

Тяжело переживая случившееся, я лег спать, еще когда солнце стояло довольно высоко. Тяжелые предчувствия сжимали грудь. Переворачиваясь с боку на бок, я долго не мог уснуть.

В восемь часов вечера пришли трое штабных офицеров. Они доложили о своем решении этой ночью уйти в горы и таким образом избежать заключения в лагерь военнопленных. Предложили и мне присоединиться к ним.

Поблагодарив за внимание, я категорически отказался от побега, так как считал для себя недопустимым оставлять вверенных мне казаков на произвол судьбы.

Утром 28 мая, в шесть часов, проверяя наличный состав штаба и войсковых соединений, к нему приданных, я с горечью убедился, что ни один казак не бежал. Все оказались налицо, идя навстречу неумолимому року. Остались и приходившие ко мне три офицера.

Приведя в порядок свой отряд, я дал команду к спуску с гор на асфальтированное шоссе. На шоссе нашим глазам открылась картина тщательной подготовки англичан к принятию боя с неприятельскими силами, хорошо вооруженными.

Вдоль шоссе на протяжении несколько километров вплотную друг к другу стояли грозно ощетинившись дулами орудий новейшей конструкции английские танки. Дула орудий были направлены прямо на нас, безоружных казаков. Трудно передать то чувство подавленности и горечи, какие вызвала у нас такая боевая предосторожность.

Экскортируемые танками, медленным шагом двинулись мы в свой последний жизненный путь, навстречу грозной, таящей в себе гибель и страдание, неизвестности. Ехали недолго, так как предназначенный для нас лагерь Вайтенсфельд отстоял от места нашей последней остановки в восьми километрах.

Вблизи лагеря мы были встречены сухощавым, выше среднего роста английским майором королевской гвардии. Он немедленно отделил офицеров от казаков, предоставив первым право оставить при себе своих вестовых. Мой вестовой, казак станицы Новощербиновской Карпо Небовся, несмотря на мои настойчивые уговоры, долго не хотел со мной расставаться и только после моего категорического отказа, расцеловавшись со мной, со слезами на глазах уехал с остальными казаками.

Первым вошел в лагерь я, предварительно подвергнувшись унизительному обыску и ограблению сержантом ручных часов «Омега», электрического фонарика, термоса и бритвы.

Лагерь Вайтенсфельд представлял собою небольшую площадь земли, огороженную несколькими рядами колючей проволоки. С правой стороны — горный ручей, окаймленный небольшим сосновым лесом, с остальных трех сторон — поле. В лагере, за исключением одного недостроенного барака, жилищем для нас служили несколько двойных высоких палаток. Охрана лагеря: команда английских солдат в десять человек, вооруженных автоматами, кругом лагеря пулеметчики с 9—10 пулеметами, направленными на лагерь.

Я поместился в первой попавшейся палатке. Вслед за мной, один за другим, прибывали штабные офицеры, врачи, дивизионный священник отец А. и несколько сестер милосердия. Затем начали прибывать офицеры полков дивизии. К вечеру лагерь укомплектовался в количестве 190 человек.

В палатке командира 1-го Донского полка майора Островского состоялось совещание старшего командного состава. Пришли к единодушному заключению о неизбежности выдачи нас советам, так как принятые англичанами чрезвычайные меры предосторожности в отношении безоружных людей не вызывали никакого сомнения в их намерениях.

В соответствии с этим нами был составлен меморандум на имя английского командования. Изложив сущность нашей белой идеи о борьбе с коммунизмом, начатой еще в 1917 году, и отсутствии у нас враждебных отношений к западным союзникам, мы просили только об одном — не выдавать нас нашему заклятому врагу, коммунизму. В случае, если эта выдача предрешена английским правительством, то мы настаиваем на расстреле нас англичанами.

Между прочим, оказывается ограбленным был не только я, но и все остальные офицеры. Главным объектом посягательства оказались ручные часы. На нашу жалобу майор распорядился о немедленном возвращении всего разграбленного. Через полчаса один из сержантов принес в картонке кучу всевозможных часов. Все, у кого были взяты часы, бросились их искать, но сейчас же разочарованными отпрянули: все принесенные часы оказались никуда негодным хламом. Откуда они могли набрать такую массу разбитых часов, догадаться трудно.

Как только стемнело, лагерь был мгновенно освещен такими сильными лучами прожектора, что оставаться во дворе сделалось положительно невозможным — яркий, невыносимый свет буквально ослеплял. Все бросились в палатки, куда свет проникнуть не мог.

Кое-как устроившись на голой земле, мы долго не могли уснуть и только к рассвету забылись тревожным сном.

В 6 часов утра мы были разбужены английским сержантом, который, угрожая бывшей у него в руках увесистой дубиной, предложил немедленно вставать и приготовиться к отъезду. На наш вопрос куда, сержант ответил — не знаю!

Тогда мы попросили сержанта передать майору, что до тех пор, пока нам не объявят о месте направления, мы с места не сдвинемся.

Через некоторое время прибыл майор, который отозвался незнанием, как и сержант, и настаивал, не считаясь с нашим протестом, на немедленном выполнении приказа.

Начались пререкания: каждая сторона не была склонна к уступкам. Наконец майор ушел якобы узнать об этом в штабе дивизии. Возвратившись, он сообщил, что нас решено депортировать, то есть отправить в Советский Союз.

Нужно было видеть, какую бурю вызвало это его сообщение. Шум, крики, протестующие возгласы: «Не поедем, лучше расстреляйте…»

Майору не давали говорить. Отчаявшись установить порядок, майор удалился и возвратился с английским генералом, видимо, начальником штаба 34-й стрелковой дивизии. Убеждения и доводы генерала встретили такое же отношение, как и обращения майора. Ни доводы, ни угрозы расстрелом как бунтовщиков не возымели никакого действия. Все 190 человек были единодушны и предпочитали расстрел англичанами отправке в сталинский застенок. Генерал пытался заверить нас, что ему известно решение советского правительства о широкой амнистии всем своим политическим противникам — выходцам из Советского Союза. Так как среди нашей группы большинство были ранее советскими подданными, изучившими обещания коммунизма на собственном горьком опыте, убеждения генерала не достигли своей цели и казались просто смехотворными.

Наконец, генерал решил прибегнуть к методу психологически-устрашающего воздействия. Среди дебатов о гуманизме советской власти он круто меняет, тему и громко командует: «Кто желает подвергнуться немедленному расстрелу, становитесь по левую сторону, остальные направо».

Наступило замешательство, вызванное переходом направо дивизионного священника о. А., за которым, после некоторого колебания, последовало человек 130, остальные стали налево.

Мой близкий друг еще по колчаковскому фронту — есаул Богуш, лучший офицер доблестной Боткинской дивизии, которой командовал известный своей храбростью генерал Молчанов, под влиянием какого-то морального шока, присоединился к 130-ти. Затем он быстро подбежал к нашей группе и начал горячо убеждать нас присоединиться к группе, решившей подчиниться требованию генерала.

— Господа, — взывал Богуш, — поедем, докажем большевикам, что мы, казачьи офицеры, не боимся смерти!

В ответ из нашей группы раздались гневные крики:

— Вон, вон!..

Я же, густо покраснев от стыда за своего друга, круто повернулся к нему спиной, не сказав ему ни одного слова упрека, ибо как мы, так и они, шли на верную смерть.

После того как 130 человек уселись в грузовики, [мы], попрощавшись друг с другом и подойдя под благословение к нашему старшему священнику протоиерею о. Федору Власенко (донскому казаку), выстроились в одну шеренгу и застыли в ожидании расстрела. О. Федор внес предложение встретить смерть в сидячем положении, так как тогда вероятность попадания будет вернее, чем в положении стоя.

Появилась группа английских стрелков под командою офицера. Выстраиваются против нас. Проделывают почти весь ритуал команды, даваемой во время расстрела. Автоматы направлены против нас. Еще миг и прощай жизнь!

Переживания, связанные с приближением насильственной смерти для меня не были новы, так как еще в 1918 году я был выводим ЧК семь раз на расстрел. Как будто бы подобное положение должно войти в привычку. На самом же деле было далеко не так: каждый случай не терял характера новизны, каждый раз вся прошлая жизнь мгновенно пробегала пред глазами, каждый раз терялось восприятие внешнего мира, казавшегося в то время фантасмагорией, чем-то искусственным и нереальным.

Мельком окинул взором шеренгу смертников. Все обреченные, без исключения, держались твердо. Брови насупленные, лица бледные, но холодные и решительные. Майор Островский стоит, обнявшись со своим вестовым. На лице его блуждает презрительная улыбка. О. Георгий Трунов, священник, бывший офицер, стоит прислонившись к своей семнадцатилетней дочурке Жене, не пожелавшей, подобно остальным сестрам милосердия, воспользоваться предложением английского генерала выйти из строя смертников и переехать в другой лагерь на службу в английский Красный Крест. Лишь сестры милосердия — мать и дочь Реуцкие — по совету майора Островского согласились на предложение генерала для того, чтобы потом они могли рассказать другим о последних минутах казаков.

Никто из нас не сомневался в приближении конца. Вдруг из английского штаба сломя голову бежит к месту расстрела посыльный и что-то передает офицеру, руководившему церемонией расстрела. Офицер уводит свой взвод. Вздох облегчения вырвался из груди смертников. Но радость была не долгой. Подкатывает огнемет и становится против нас на расстоянии примерно двадцать шагов. Мы буквально онемели. Первый огневой поток перелетает через головы и падает недалеко от нас, испепелив на месте падения траву и деревья. Зрелище ужасное!.. Обер-лейтенант Попов, эмигрант из Загреба, с нечеловеческим криком падает на землю в припадке моментального умопомешательства. Его быстро убирают. Выстрелив еще три раза по такому же методу, как и в первый раз, англичане ушли.

Через минуту снова появляется генерал и говорит:

— Я раздумал вас расстреливать. Я отдал приказание немедленно связать вас и в связанном виде отправить в Советский Союз.

Мы были поражены как громом. Приготовившись к смерти от руки англичан, мы этим доказали, что для нас отправка в СССР сильнее смерти. Не успел генерал сообщить нам об этом новом своем решении, как появилась группа английских солдат с палками, чтобы нас окружить и силой связать. Одновременно ехали три грузовика, наполненных веревками, вожжами и электрическими проводами.

Майор Островский, взбешенный готовившимся чудовищным насилием, выступил из строя и начал осыпать генерала отборными ругательствами, вплоть до русского мата, обвиняя англичан в торговле людьми, в вероломной английской политике, в традиционном загребании жара чужими руками, в превышении в их политике начала коммерческого расчета над требованием элементарной человеческой морали и т. д.

Стоявший рядом с генералом хорват-переводчик переводил ему дословно, сказанное Островским. Лицо генерала покрылось красными пятнами, на углах рта появилась пена.

— Расстрелять! — в бешенстве крикнул он.

Несколько дюжих солдат подбежали к Островскому, втолкнули его в близстоявший автомобиль и увезли в лес на расстрел, согласно полученному приказанию. Так как дальнейшее сопротивление было невозможным и бесполезным, я, ища выхода из создавшегося положения, внес следующее предложение:

— Господа! Как видите, мы лишены физической возможности помешать англичанам осуществить генеральский приказ. Раз нас свяжут, то вне всякого сомнения, что все мы, без всякой надежды на спасение, попадем в руки НКВД. Предлагаю, без сопротивления сесть в грузовики с тем, чтобы попытаться дорогой бежать. Кому же это не удастся, воспользоваться цианистым калием, который имеется почти у каждого из вас.

Против моих доводов возражений не последовало. Началась посадка. Сели без вещей, оставив их в лагере. Все 60 человек были размещены в восьми грузовиках.

Машины со 130 офицерами, раньше погрузившимися, стояли тут же. Я с восемью офицерами попал в первый грузовик, непосредственно соприкасавшийся с последним грузовиком первой группы.

Принятые в отношении нас меры предосторожности были настолько внушительны, что 190 безоружных офицеров, очевидно, казались англичанам хорошо вооруженным полком.

Однако угнетенность духа не мешала усиленной мозговой деятельности. Всевозможные проекты побега то угасали, то снова вспыхивали. Не было сомнения в том, что прыжок из быстро идущего автомобиля был почти равносилен самоубийству. Но и такая смерть была для нас лучшим выходом в нашем положении.

Начал присматриваться к нашей охране. Три английских солдата — почти юноши. Физиономии чрезвычайно добродушные. Пробую говорить с ними. К счастью, они оказались знакомы с немецким языком, на котором я к ним. и обратился.

Первоначальный разговор вертелся вокруг моих вопросов об их именах и семейном положении. Затем я незаметно перевел разговор на темы международной политики. Предварительно я угостил их сигаретами и подарил каждому из них по 10 тысяч хорватских кун.

Упоминание о Сталине вызвало у них одобрительные возгласы «Сталин — «гут»». Но когда я им возразил и назвал Сталина бандитом, то они не только не проявили неудовольствия, но даже также улыбались и одобрительно качали головами, как и в первом случае. На мой прямо поставленный вопрос, как нам избежать репатриации, солдаты предложили нам дорогой бежать.

В десяти километрах подъем в горах настолько крут, что автомобили будут идти самым тихим ходом. Вот на этом подъеме, по их мнению, нам удобнее всего бежать. Стрелять по нам они, безусловно, будут, но целиться выше наших голов.

Подается сигнал к отъезду. Скорбный кортеж обреченных двинулся. Сердце екнуло, однако мысль о возможности побега поддерживала необходимую бодрость.

Не успели проехать и двух километров, как колонна внезапно остановилась. Причина остановки нам неизвестна. Проходит 30 минут томительного ожидания. Наконец, появляется в хвосте колонны группа военных с английским майором во главе. Приятным сюрпризом для нас было улыбающееся лицо майора Островского, ранее увезенного по приказанию генерала на расстрел.

Группа подходит к каждому грузовику и производит какой-то опрос сидящих в них офицеров. Наконец подошли и к нам.

Спрашивают о месте пребывания с 1920 года и до начала Второй мировой войны, то есть комиссию интересовало, принадлежит ли опрашиваемое лицо к старой эмиграции или же является выходцем из Советского Союза.

Майор Островский ободряюще кивает нам головой и как бы наталкивает на ответ о принадлежности к старой эмиграции, что, по-видимому, явится нашим спасением. Все, за исключением сотника Иванова, есаула Письмен-ского и хорунжего Химина, назвались старыми эмигрантами.

Мои аргументы об изменении указанными тремя офицерами своего показания в том смысле, что хуже не будет, оказались безрезультатными. Они базировались на незнании иностранных языков, что при тщательной проверке поставит их в фальшивое положение.

Здесь уместно будет отметить, что с переводчиком-сербом, который знал русский язык весьма плохо, была и сестра Реуцкая (дочь), которая помогала ему переводить с русского языка на английский. Этот переводчик спросил ее, почему большинство людей в машинах говорят, что они из Сербии, а по-сербски говорить не могут. Она его успокоила тем, что если он этого не скажет, то англичане ничего не заметят. Таким образом ей удалось вытащить из машины священника отца А. и перевести его в машину, не предназначенную к отправке в Советский Союз.

По установлению советского гражданства вышеназванных трех офицеров, не внявших моему совету назваться старыми эмигрантами, им было приказано перейти в группу 130 человек. Последние же, несмотря на то, что среди них находилось изрядное количество старых эмигрантов, комиссией не опрашивались.

Затем наши грузовики были возвращены в лагерь, в котором мы ночевали, а первая группа была направлена в сторону Граца, за которым начиналась советская зона.

В лагере Вайтенсфельд мы своих вещей уже не нашли: они были подобраны либо англичанами, либо жителями близлежащих сел. Но это обстоятельство нас нисколько не огорчило. Радость спасения была сильно омрачена мыслью о гибели наших соратников и недостаточной уверенностью в своем собственном спасении.

Часа через два по прибытии в лагерь снимается стража, убираются пулеметы и широко раскрываются ворота.

Нам объявляют о том, что мы свободны. Это нами воспринимается с большим недоверием. Наступает реакция. После сильного нервного напряженияпочувствовалась невероятная усталость, как после тяжелой физической работы. Однако полного душевного покоя мы не ощущали: все ожидали новых сюрпризов.

Еще через час один за другим въезжают в лагерь грузовики и выбрасывают нам в огромном количестве всевозможное продовольствие: муку, сахар, галеты, жиры и пр. В пять часов вечера подъезжает легковой автомобиль с английскими офицерами и двумя дамами в сербской военной форме. Одна из них, по имени Ара, русская старая эмигрантка из Белграда, другая — сербка. У Ары среди нас оказались знакомые по Белграду — майор Островский, есаул Антонов и другие. Завязался оживленный разговор. Ара записала наши чины и фамилии и обещала устроить постоянное (относительно) место жительства.

Убедившись в том, что грозившая нам опасность выдачи советам миновала, мы решили немедленно отслужить молебен по случаю чудесного избавления от гибели.

Молебен был отслужен в единственном, еще недостроенном бараке. Служил о. Адам, монах с длинной седой развевающейся бородой, бывший есаул Кубанского Войска. Быстро составили импровизированный хор, в котором приняли участие и три оставшихся священника: о. Федор Власенко, о. Георгий Трунов и бывший дивизионный священник отец А. У многих во время молебна тихо струились из глаз слезы. Ночь спали спокойно. Утром нам навезли еще продуктов, которых мы не знали куда девать.

В 12 часов явился английский майор и объявил, что по приказанию английского военного командования в четыре часа дня нас из этого лагеря вывезут в западном направлении на соединение «с вашими друзьями-белогвардейцами». Для того, «чтобы вы были спокойны и не подумали, что вас направляют к советам, в автомобилях будет отсутствовать какой-либо конвой, а единственный англичанин-шофер не будет вооруженным».

Когда к 4 часам дня нам были поданы грузовики, мы без опасения разместились в них, решив в случае поворота на восток выбросить шоферов из автомобилей и самим двигаться на запад.

Отъехали. Вздох облегчения — едем на запад. Вскоре колонна была остановлена английским офицером, вручившим шоферу какие-то бумаги.

В пять часов дня подъезжаем к австрийскому населенному пункту. Навстречу нам выходит группа русских офицеров в немецкой форме с нашитыми на рукавах надписями РОА. Оказывается, мы прибыли в штаб Русского корпуса, расположенного в селении Клайн Сайт Байт.

Полковник Рогожин — командир корпуса и чины его штаба встретили нас чрезвычайно любезно. Расспросили о наших злоключениях и в свою очередь сообщили, что сегодня, то есть 30 мая, они видели отправленных в восточном направлении массу казачьих офицеров, в том числе генералов П. Н. Краснова, С. Н. Краснова, Шкуро, Соламахина и других. Это были, как мы потом узнали, обманом увезенные англичанами под предлогом отправки на конференцию, а на самом деле в Советский Союз, офицеры (2500 человек) Казачьей дивизии (Казачьего Стана).

Так трагически закончилась героическая эпопея этого знаменательного отрезка славной казачьей истории, когда группа патриотов, пламенно любивших свое Отечество и родные казачьи станицы, стала на защиту России и всего культурного мира от невиданной коммунистической агрессии, сулящей человечеству голод, смерть, рабство и бесчисленную сеть концентрационных лагерей.

Ялтинское соглашение навсегда оставит на знамени свободолюбивых демократий позорное пятно гибели храбрых воинов и наложит моральную ответственность на совесть Европы и Америки за непростительную ошибку, допущенную их государственными руководителями.

22 июня 1946 года. Лагерь Келлерберг, Австрия.

А. Сукало

2. Еще о 1-й казачьей дивизии

Ниже публикуются воспоминания бывшего командира 1-го Донского полка майора Б. В. Островского, в которых описываются события, предшествовавшие выдаче англичанами офицеров дивизии. В них есть повторения того, что уже было сказано в статье А. Сукало. Но, чтобы не нарушать цельность воспоминаний со многими подробностями дня 25 мая, о которых не упоминает Сукало, а также ввиду некоторых расхождений в описаниях этих видных участников событий, как, например, о моменте выступления Островского, повлекшего за собой распоряжение английского генерала о расстреле его, эти воспоминания печатаются почти полностью.

Расхождения в описании некоторых моментов объясняются крайним напряжением нервов всех тех, кому пришлось пережить день 28 мая 1945 года в лагере Вайтенсфельд.

<…> Накануне выдачи, то есть 27 мая 1945 года, я спустился с гор, с того места, где стоял 1-й полк, для посещения штаба дивизии, а также Сибирского и Калмыцкого полков, которые были даны под мое командование.

По прибытии в штаб дивизии я встретился с командиром ее полковником Вагнером, который сообщил мне, что начальник разведывательного отделения майор Трич совершенно точно указал и даже объехал места сбора частей за проволоку, после чего предстоит отправка всех без исключения в Советский Союз.

Полковник Вагнер спросил меня, что я думаю делать. Я просто не знал, что ему ответить. Вагнер посоветовал мне ехать в расположение Русского корпуса, который, как эмигрантский, не подлежал выдаче (это узнал тот же майор Трич). Он дал мне пропуск для поездки и снабдил большим количеством бензина для автомобиля. Сам же он распускает подчиненных и советует им уходить из Сирница (место стоянки штаба).

На мой вопрос, что предполагает делать лично он сам, Вагнер ответил, что его вестовой уже приготовил вьючного коня и они уходят в горы, следуя горными дорогами в направлении Германии. Он обнял меня и, не скрывая слез, попрощался. Вид этого могучего роста человека был ужасен. Его, своего бывшего командира, я знал хорошо: он никогда не терялся, был всегда спокоен, храбр и трезв; но теперь он был совершенно убит всем происходящим.

Впрочем, я и сам был не свой, растерянный в своих мыслях и в беспомощности.

Прощаясь с полковником Вагнером, я еще раз выслушал его совет ехать в Русский корпус, оставаться в его расположении и ни в коем случае не рисковать своей головой, а в полк сообщить о предстоящей выдаче СССР — предательстве — предоставив офицерам и казакам свободу действий. Я ему ответил, что поеду в Корпус для того, чтобы познакомиться с тамошней обстановкой, а также поставить в известность его командира о предстоящем предательстве, затем вернусь, так как не могу принять решение, не сообщив лично полку о том, что его ждет.

По прибытии в район расположения Корпуса, я был у его командира полковника Рогожина и сообщил ему о предстоящей выдаче казаков Казачьего корпуса. Полковник Рогожин был взволнован моим сообщением, так как накануне он получил приказ англичан приготовить списки казаков и представить таковые в их штаб. Как я понял полковника Рогожина, он с Вагнером был знаком, а майора Трича хорошо знал по службе его в Русском корпусе, где его любили и весьма ценили.

Возвращаясь от полковника Рогожина, я заехал в местечко, в котором находился немецкий состав нашего полка, выделенный из него англичанами. Туда я приехал поздно, часов в девять вечера, так как задержался в Русском корпусе не только с командиром его, но и со своим младшим братом — артиллерийским поручиком, служившим в одной из батарей Корпуса.

Я сообщил немцам то, что Вагнер просил сообщить им. Они собрались у майора Дивиенталя и тоже решили уходить.

По дороге я встретил автомобиль, перегруженный немецким составом штаба дивизии. Среди них было много знакомых, которые крикнули мне, что едут в Клагенфурт, а дальше кто куда.

В расположение 1-го Донского полка я прибыл после 10 часов вечера и сейчас же приказал собраться всем офицерам.

Перед гостиницей, в которой я жил, я увидел несколько танков и мой помощник Г. Д. (бывший войсковой старшина и помощник командира 12-го Калединского полка) сообщил, что перед вечером прибыло на танках и автомобилях соединение англичан, которые держали себя дружественно, ходили чуть ли не в обнимку с казаками, делали общие группы для фотографий, ездили верхом. В гостинице живут три офицера, от которых получен приказ полку завтра утром спуститься на шоссе для перемены стоянки.

Я объяснил ему, что это за «перемена стоянки» и спросил его мнение. Майор Дружакин (Жора) сказал мне прямо, что уходить надо, что это здравое решение, но честь офицера не позволяет так поступить, что надо спросить мнение всех офицеров и поступить в зависимости от него.

Я с ним вполне согласился. А тем временем все офицеры полка собрались в столовой гостиницы. Я познакомил их с создавшимся положением, ничего не скрывая. Это произвело ошеломляющее впечатление. Все сидели, опустив головы, потерянные, в полном молчании.

Я начал опрос мнений с младшего, который встал и твердо сказал, что считает себя обязанным оставаться с казаками. Такое же решение высказали все, включительно до самого старшего.

В принципе, я был против такого решения, но, еще полный чувства долга и солидарности, сказал, что присоединяюсь к мнению господ офицеров и приказал им, объявив казакам, что их ожидает, предоставить им свободу в смысле ухода из полка. Я также подтвердил, что такая свобода действий предоставляется и каждому офицеру.

Отпуская их, я приказал полковому адъютанту, сотнику М., хорунжему Т., отец которого, старый эмигрант, убит в боях под Беловаром, и майору Дружакину завтра утром ехать вперед со мной на машине, а полк вести командиру 3-й сотни сотнику М.

Несмотря на усталость и волнение, я заснул лишь под утро часа на два, а затем сошел вниз, в ресторан гостиницы, где в одной из комнат уже завтракали английские офицеры. Один из них был русский, с очень громкой аристократической фамилией князь… вот не помню, Голицын, Трубецкой или кто другой. Мне он сказал, что относительно выдачи ему ничего не известно, но что нас лишат свободы и посадят за проволоку — это весьма вероятно. Он выразил мне свое сочувствие и сказал:

— Если бы я не жил в Англии, где учился и воспитывался, я, конечно, был бы с Вами, я вполне понимаю и разделяю Ваши взгляды на большевиков, но я английский офицер со всеми его обязательствами.

Казаки в стороне, на лугу, где стояли коновязи, в последний раз седлали коней.

Сев в машину с указанными выше офицерами, я спустился с горы на шоссе и там увидел колонну 2-го полка и калмыков, а также и запасных частей, стоявших в ожидании своей очереди на ссылку и смерть. По горной дороге на перекрестках стояли английские пикеты и заставы, кое-где и танкетки, а на шоссе танки и пулеметы.

Въехав на место штаба «нового назначения», около лесопилки, нашел полковника королевской уэльской гвардии, который после представления ему прибывших со много офицеров предложил мне перейти в отведенный нам «участок», то есть сравнительно небольшой квадрат местности, обнесенный проволокой с пулеметными гнездами и стоящими на них рефлекторами. Внутри загородки виднелся барак, уборная и несколько палаток, поставленных в один ряд.

Полковник мне сказал, что казаков отделяют от офицеров, но что каждый из них может взять своего вестового. Он заявил, что о нашей дальнейшей судьбе ему ничего не известно.

Разговаривали мы с ним на смеси французского и немецкого языков, а помогал нам хорват-усташ, родившийся в Америке. На мой вопрос, обращенный к нему на хорватском языке (которым я владею в совершенстве, как бывший югославянский офицер): «Что будет с нами? и правда ли, что мы будем переданы большевикам?» он ответил: «Да, господин майор, так слышал и я, а наши люди будут выданы Тито».

Я попросил разрешение полковника проехать навстречу полку, имея в виду предложить всем желающим уходить в лес. Он мне разрешил, но с условием, что Дружакини М. останутся на месте.

Хорунжий Т. сел за руль, и я готовился сесть в машину, когда ко мне подошел майор Дружакин и сказал:

— Володя! Уезжаешь, бросаешь нас здесь?

— Нет, Жора, — ответил я, — не брошу, вернусь. Верь мне!

Должен сказать, что у меня и в мыслях не было не вернуться, а после такого вопроса и печального вида двух офицеров и большого друга Дружакина я готов был стать под пули.

Мы двинулись назад. В стороне стояла шеренга офицеров резерва и штаба дивизии. Их обыскивали и просматривали вещи.

Встретив полк еще на горной дороге, я сообщил всем офицерам, ехавшим впереди, что видел своими глазами, и приказал, проехав вдоль строя, предложить казакам по мере возможности уходить.

Приказание было исполнено, и я сам видел, как группа казаков 1-й сотни с вахмистром в количестве, приблизительно, взвода или двух отделений свернула на боковую тропу, где не было английской заставы. Сворачивали и спешивались отдельные казаки, но масса шла, катилась, свернуть же всех приказом не было возможности, так как, кроме девяти сотен полка, 3-й Кубанской конной батареи, обоза, были еще: штабная батарея, группа танкистов РОА и человек пятьдесят украинцев из СС украинского батальона (не галичан, а русских).

Мое настроение было отчаянное, я был сам не свой и в ужасе смотрел на идущую колонну… Останавливаться было запрещено. Легкие танки и автомобили ездили вдоль колонны и подгоняли.

Я спустился вниз, вылез из машины и стал ждать. Мои два друга, там остававшиеся, радостно меня встретили — я их не обманул.

Полк спустился на шоссе. Офицерам и их вестовым приказано было отделиться от казаков, и они пришли к штабу лагеря, казаки же с лошадьми двинулись вперед в другой огромный блок. Там их спешили, назначили коноводов, и лошадей вывели пастись на луг. Повозки обоза были в беспорядке и остались недалеко от нас.

Началась унизительная процедура осмотра. Мне было приказано, чтобы я отдал револьвер, который я бросил в автомобиле.

Почему я тогда не застрелился, не знаю, но в голове моей даже мысли о том не было. Вероятно, это было под влиянием психики массы, да и глаза всех офицеров были устремлены на меня. Искра надежды на жизнь всегда теплится, и я это испытал лично в начале войны в Югославии, когда был приговорен к смерти усташами, обманом меня захватившими в городе Шибенике.

Обыском грубо руководил сержант с палкой в руках. Повторяю, что часть эта была Королевская уэльская гвардия.

Обыскивали офицеров, заставляя их поднимать руки вверх. Протесты не помогали, а палка в руках сержанта все время была в движении, как бы с угрозой битья. Он был груб, ругался и кричал. Английские офицеры стояли в стороне.

Я решил, что лучше умру, но рук не подниму. На мое счастье, меня не обыскивали, и я последним вошел в ворота загородки, которые захлопнулись.

Мой вестовой Иван Непомнящий и взятый мной с собою израненный вахмистр Иванов устроили мне на земле постель и стали меня уговаривать поесть и лечь отдохнуть. Но было не до того. Обошел весь блок и увидел много знакомых. Сколько было всего — не знаю, вероятно, 150–180 человек.

Чем я занимался до вечера — тоже не помню, вероятно, ходил по огороженному полю. Помню, что несколько раз вызывали к полковнику, отдавали какие-то приказания, просили выбрать офицерам лошадей и седла, привозили продукты и прочее.

Здесь произошел такой случай: хорунжий Т. потерял своего вестового и просил меня вызвать к нему казака С. из такой-то сотни. Полковник через хорвата приказал удовлетворить просьбу, и через некоторое время входит казак с саквами и по всем правилам является, что, мол, прибыл по вашему приказанию. Хорунжий увидел, что хоть это и С, да не тот, а потом, подумав, сказал, что если он хочет, то может остаться. Казак не только с радостью согласился, но и просил оставить его с офицерами. Впоследствии это его спасло. Лет тридцати от роду, он был примерного поведения и за хорунжим смотрел, как нянька. Он всегда благодарил Бога за чудесное спасение. Сам он был даже не из 1-го Донского полка, а из Сибирского. Кажется, до сего времени он остается неразлучным с хорунжим Т.

Вечером было нам объявлено, что это место временное. Наступила ночь. Лагерь, в который мы заключены, назывался Вайтенсфельд. Спалось плохо — мешали тревоги за будущее и свет прожекторов. Еще с вечера нам было отдано приказание утром 29 мая быть готовыми к отъезду.

Утром, поднявшись от тревожного сна, мы увидели подошедшие камионы. К нам в лагерь пришел английский генерал с группой офицеров, среди которых был знакомый мне по первой стоянке полка командир гвардейского конно-артиллерийского полка (моторизованного) полковник Хилс. Он был требовательным в отношении порядка и дисциплины, но относился к нам доброжелательно и шел навстречу нашим просьбам. Поздоровавшись со мной, он пожал плечами и глазами показал на генерала.

Вот здесь впервые нам было сказано откровенно, что, хотим ли мы или не хотим, а будем отправлены в распоряжение советского командования. Нам было объявлено, что приказ должен быть выполнен, хотя бы и при помощи силы. Выстроенная шеренга английских солдат ждала распоряжения.

Подошли грузовые машины и приказано было садиться, но никто не тронулся с места. Генерал и какие-то его сопровождавшие начали кричать, размахивать руками и требовать от меня, чтобы я отдал приказание для посадки.

Я от себя и от имени всей группы отказался от посадки и, обратившись к своим, сказал, что наотрез отказываюсь от посадки и предоставляю каждому поступить так, как он находит нужным.

Стоявшие танки направили на нас орудия, пулеметы были в готовности открыть огонь против нас, безоружных, загнанных в загородку. Некоторые солдаты взяли на изготовку автоматы и винтовки.

Нам было объявлено, что все равно, живыми или мертвыми, мы будем вывезены, а потому, кто желает остаться живым, пусть отходит направо, а кто желает быть расстрелянным здесь — налево.

Большинство не выдержало, нервы сдали, «потеряли сердце», хотя среди них многие были хорошими, храбрыми офицерами, состоявшими под моей командой. Одним из первых вышел священник о. Евгений, за ним потянулись другие. Вдова военного врача Морозова, убитого в боях в Хорватии, молоденькая женщина, истерически смеясь, кричала:

— На родину, на родину! Нет нам жизни нигде. Проклятые! — и, разбросав вещи и ударив ногой по граммофону, побежала к машине.

Многие подходили ко мне и прощались. Некоторым я советовал, чтобы оставались, но ведь уговаривать и что-либо доказывать при полной неизвестности, что ждет нас впереди, было невозможно. Да и сам я как-то отупел, и только внутри кипела и рвалась наружу бессильная ярость и обида, даже не на англичан, а на судьбу.

Вся наша группа сбилась вместе, и к ней подошел есаул Богуш со словами:

— Поедем! Лучше умереть от русской пули, чем от английской… На него закричали и стали гнать с ругательствами.

Он ушел, и вся группа согласившихся ехать, в количестве 120–150 человек, села в грузовики, которые отошли в направлении главной дороги и остановились метрах в восьмистах от места посадки.

Остались смертники. Опять начались разговоры, а затем угрозы со стороны англичан. Сотник Меркулов подошел к генералу и попросил дать патронов по числу людей для самоубийства тут же, на глазах у него и других англичан. Его выслушали внимательно (впрочем, они выслушивали все внимательно и серьезно), но патронов не дали и, как будто бы в ответ на это, была подана команда огнеметам, стоявшим на танках, и между нами пошло

пламя, сжигая траву.

Кто-то, может быть, это был я, сказал, что лучше разойтись и сесть на землю. Разошлись кучками и в одиночку. Я уселся с моим вестовым Иваном

Непомнящим и вахмистром Ивановым, не бросавших меня ни на минуту. Мысли путались, наступило какое-то безразличие, но жить очень хотелось.

Я стал читать про себя молитвы, которые помнил, и простыми словами просил Господа и Святого Николая Чудотворца помочь и не оставить своею милостью.

Огненную струю пускали несколько раз. На нее никто не обращал внимания. Священники громко читали молитвы. Все ждали смерти и отхода в жизнь вечную.

Как вдруг, солдаты сложили оружие (по английской системе, прямо на землю). Часть из них куда-то побежала и быстро вернулась. Были привезены веревки и электрические провода. Накинувшись на первого попавшегося казака, они стали его связывать.

Меня это окончательно взорвало. Я подбежал к генералу и офицерам и стал их ругать на всех языках, которые знал, в том числе и на итальянском, большинству из них известном, так как они побывали в Италии. В это время кто-то крикнул, что лучше ехать свободными, чем связанными. Я подхватил эту мысль, понимая, что легче спастись свободному, чем связанному, и просил генерала остановить связывание, заявив, что мы поедем.

— Отдавайте приказ! — сказал генерал.

Объяснив, что связанные и брошенные в машины, мы никак не можем спастись или покончить с собой, что возможно сделать не связанными, я предложил всем садиться в грузовики. Бросив свои вещи, все потянулись к машинам.

Видя, что угрозы увенчались успехом и привели нас к послушанию не танки, пулеметы и другое оружие, а веревки, ко мне подошел английский майор и, беря под козырек, сказал, что я поеду в своем автомобиле, который уже вызван сюда. Действительно, подъехал мой «фольксваген». Трескин попросился быть шофером. Казак-шофер пересел назад, мой верный Иван взял чемоданчик с дорожными принадлежностями, поставил его в машину и влез сам с моей собакой «Карлом Ивановичем» — таксой, бывшей со мной на войне. Он не хотел отдать ее «лордам», которые просили об этом.

Я спросил бывших со мной, хотят ли они ехать к советам. Все они ответили отрицательно, а шофер добавил, что лучше умереть, чем попасть в советские руки. Решили по дороге к Юденбургу, свернуть с горы в реку. Это решение было принято единодушно.

Но здесь произошел случай, который можно назвать чудом, спасшим всю нашу группу от выдачи большевикам. Видно, Господь услышал наши молитвы и сохранил нас от пыток и унижений.

Мотор моей машины не заводился, магнето не работало — не давало искры. Здоровые гвардейцы стали весело толкать машину вперед и назад, но безрезультатно.

Нам было приказано пересесть в грузовик, а мне сказано, что я поеду с майором в его машине. Мои спутники ушли, а я остался. Майор и полковник любезно предложили мне идти с ними. Показывая на ленточки орденов, бывшие на моей груди, они посоветовали их снять и ехать без них (у меня были все степени восточных орденов, два железных креста и серебряная итальянская медаль за храбрость).

Я сорвал ленточки и бросил их на землю. Полковник нагнулся, поднял их, стряхнул пыль, аккуратно завернул в прозрачную бумажку и положил в кошелек со словами:

— Это будет большою памятью о Вас и Вашем поведении.

Тут меня охватило бешенство. Я решил не ехать. Ворот куртки душил меня, я рванул крючки и, бросив папаху на землю, заявил:

— А теперь-то уже я не послушаюсь вас и никуда не поеду! — и к этому добавил ряд оскорбительных эпитетов в адрес «джентльменов». Раздались крики и приказ:

— Расстрелять!

Меня подхватили под руки и, подталкивая в спину и бока автоматами, повели через поток по мосту. Потом вернули назад, посадили в джип на переднее сидение и, приставив два автомата — к спине и голове, вывезли на дорогу.

Наши уже отъехали и стали возле прежде отъехавшей колонны, в хвосте ее.

Джип быстро двинулся по главной дороге. Сидел я как каменный, вспышка улеглась, и опять все стало безразличным. Опять стал мысленно читать молитвы и вспоминать свою маму, бывшую в это время в Германии.

Вдруг сзади послышались гудки сирены, свистки и крики. Джип стал останавливаться. Нас нагнал весь запыленный мотоциклист, что-то сказал, и мы вернулись в английский лагерь, перед входом в который стояла толпа возбужденно кричавших солдат. Въехали внутрь к палатке штаба. Машину поставили в тень, под дерево. Конвойные солдаты скрылись, шофер тоже.

Подошел офицер, принесший мне кружку чая, бисквиты, коробку папирос, поставил все и сказал, что я должен подкрепиться. Я понял, что стою перед расстрелом. Попробовал пить чай, но железная кружка жгла губы. Закурил папиросу и в голове моей, как в фильме, пролетела моя жизнь с самых юных лет. Как все это было просто, ясно и понятно! Я стал совершенно спокойным, и мне не было страшно смерти.

Подошли все те же офицеры и с ними мотоциклист, тоже офицер, в рубашке с короткими рукавами и с листом бумаги, прикрепленным к картонке резинками. На бумаге этой было что-то напечатано на машинке. Из обращенных ко мне слов я понял, что должен подписать эту бумагу. Считая, что это формальность, выполнение которой необходимо перед расстрелом, я, конечно, не отказался подписать, но заявил, что, так как мое перо украдено солдатами гвардии его величества короля Великобритании, то я прошу дать мне карандаш или перо.

Наступило замешательство, которое разъяснил один из присутствовавших офицеров, объяснив что я не понимаю, чего от меня хотят. И вот тогда мне было объяснено следующее:

— Вы спасены, и надо дать все данные о себе. На это я сказал:

— А как же все мои друзья?

Опять замешательство в группе офицеров. Все они наперебой о чем-то заговорили и зажестикулировали. Старший из них им что-то сказал и, обращаясь ко мне в полной тишине, произнес:

— Вы, все наши друзья, белые русские и выехавшие за пределы Советского Союза до 1938 года, не подлежите выдаче, а потому пойдемте записать всех Ваших друзей.

Только тогда я понял, что мы спасены.

Выйдя из машины, я пошел с полковником и всей группой английских офицеров к колонне грузовиков, стоящей вдоль проволоки в направлении на шоссе. Подойдя к первому грузовику, я сказал выглядывавшим оттуда офицерам:

— Господа! Вы все приехали за границу из России тогда же, когда и я.

Я не мог говорить им прямо, мне было сказано, чтобы я молчал, так как могут найтись желающие уехать. Сначала никто не понял моих слов, тогда я повторил то же самое, несмотря на вторичное предупреждение типа с бумагою.

Как я потом убедился, он владел русским языком, так как очень хорошо повторял русские фамилии и сейчас же их записывал совершенно правильно. После слов, обращенных к сидящим в машинах, я старался ободрить их жестами и мимикой.

Первым вышел, вернее вылез из-под брезента артиллерист есаул Ю. Антонов, кубанской артиллерии, старый эмигрант из Парижа, назвал свою фамилию, место жительства за границей и год выезда из России (1920-й). За ним и другие, как майор Дружакин и кто-то из бывших так называемых теперь советских, или новых, эмигрантов. Некоторые из них запутались, и я им стал помогать. Опять было предупреждение, но, в общем, первый грузовик переписали.

Подошли ко второму и мне говорят:

— Господин майор, сотник Попов сошел с ума.

Заглянув внутрь машины, я увидел бледное искаженное лицо сотника. Он был старый эмигрант, офицер Нижегородского драгунского полка, прошедший полный срок контракта в иностранном легионе в 20-х годах. Попов кричал и бился в руках хорунжего Трескина и еще кого-то. Я приказал передать его мне и приняв его бьющегося и кричащего, понес на руках прямо к полковнику и подойдя к нему, протянул руки с лежащим на них нашим офицером, а потом опустился и положил его прямо на землю.

Говорить что-либо было излишним. Впечатление было ужасное. Видно было, как все англичане были потрясены этой сценой. Полковник приказал вызвать санитарный автомобиль, в который и уложили Попова.

Вернувшись к грузовикам, я продолжал обход, и теперь мне никто не мешал, а я просто сам называл фамилии сидящих и говорил, кто они и откуда. Молодых просто — «родился за границей», конечно, главным образом в Югославии.

Когда обошли все машины, подошел ко мне полковник и спрашивает:

— А двух казаков, которые стояли, обняв Вас, тоже вписали?

Он даже не спросил, кто они и откуда. Я ему ответил, что они уже вписаны. После этого был отдан приказ выходить и идти назад в лагерь. Вот тут-то и раздались крики из других грузовиков:

— А мы?! А нас увезут. Спасите!..

Кинулся я туда, да схватили меня чьи-то руки… Был дан знак, и колонна машин двинулась.

Спасся ли священник о. Евгений, я не знаю. Придя в лагерь, застали там полный разгром. Гвардейцы ограбили недограбленное. Но нам было не до барахла. Казаки, как люди хозяйственные, привели в порядок единственный барак, и в нем был отслужен благодарственный молебен. Потрясенные всем пережитым, мы искренне благодарили Господа Бога за избавление нас от мук лютых.

Майор В. Островский

Конец 360-го Казачьего полка

Записано со слов сотника Григория Захаровича Шпака, казака станицы Новоджерлиевской, пережившего трагедию 1-й Казачьей дивизии 29 мая 1945 года.

<…> Полк этот, именовавшийся полком Рентельна, был переброшен на Балканы в Вировитицы из Франции 29 марта 1945 года и вошел в состав 1-й Казачьей дивизии корпуса генерала фон Паннвица.

Полковник Рентельн был отозван Паннвицем и назначен начальником 3-й казачьей дивизии. В командование 360-м полком вступил ротмистр Кульгаво. По прибытии на Балканы, полк после недельного отдыха занял позицию по левому берегу реки Дравы.

С наступлением темноты, в ночь с 7 на 8 мая, когда происходил бой с красными болгарами, все немецкие офицеры, а также вахмистры и унтер-офицеры, покинули полк, и ротмистр Кульгаво сдал командование им единственному казачьему офицеру, бывшему в полку, сотнику Шпаку.

Сотник Шпак понимал, что вывести полк из боя без больших потерь было невозможно, а потому, дождавшись, когда бой начал стихать, он около 12 часов ночи снял полк с позиции и пошел переменным аллюром на север.

До десяти часов утра 9 мая полк отходил спокойно, а затем его нагнали болгарские броневые части. Не видя другого выхода, сотник Шпак развернул полк и вступил в бой, закончившийся отходом болгар.

Полк продолжал движение и вскоре натолкнулся на отходившие обозы немецкой жандармерии и полиции. К этому времени болгары вновь перерезали путь, видимо, имея в виду захватить казаков в плен.

Наткнувшемуся на сотника Шпака болгарскому офицеру, он заявил, что казаки в плен не сдадутся, и предложил пропустить полк. Болгарин согласился и сказал, чтобы казаки только не мешали ему.

При дальнейшем движении, когда полк прошел километров двадцать, он был обстрелян титовцами. Пришлось полку вновь развернуться и после боя, длившегося примерно двадцать минут, двинуться дальше.

Ночью с 9 на 10 мая шли, не остановливаясь на ночлег, а 10-го титовцы вновь преградили им путь. Пришлось опять развернуться в боевой порядок, чтобы расчистить путь. При этом в руки противника попало 10–15 повозок обоза, но люди все ушли.

В этом бою было убито четыре казака и в их числе родной брат сотника Шпака, с которым он после двадцатилетней разлуки встретился только месяц тому назад. Ранено было пять человек.

Пробившись, пошли дальше и, пройдя километров шесть, встретили английские танки. Англичане пропустили полк, и он, пройдя километров пятнадцать, заночевал.

11 мая шли целый день, а 12 мая в 10 часов утра километрах в тридцати восточнее города Клагенфурта сложили оружие у города Фолькермаркта. Оттуда перешли к Фельдкирхену (километрах в двадцати северо-западнее Клагенфурта). Переночевав там, утром 13 мая, пройдя полтора-два километра, остановились биваком. Там оставались до 19 мая, когда ввиду недостатка корма для выпаса лошадей полк перешел верст на пятнадцать к северу, в направлении на селение Сирниц, и оставался там до 28 мая.

В полку было около 800 человек. Оказавшись в английской зоне оккупации, полк получал продовольствие от англичан из немецких военных запасов.

Двадцать седьмого мая сотник Шпак получил приказ от начальника 1-й Казачьей дивизии полковника Вагнера, изданный англичанами: завтра, 28 мая, в семь часов утра, полку идти в село Вайтенсфельд, находящемуся в 11 километрах, в лагерь военнопленных. Сам Вагнер, передав это распоряжение, ушел в лес, упредив об этом майора Островского.

Надо дополнить, что возле Фолькермаркта полк сотника Шпака соединился с 1-м Донским, 2-м Сибирским, 4-м Кубанским, Калмыцким полками, Кавказским дивизионом, а потом подошел 5-й Запасный полк не полностью (собственно, не полк, а офицерская школа). Майор Островский был в 1-м Донском полку. В этой группе оказалось 190 офицеров и 15 тысяч казаков. От Фельдкирхена шли общей группой.

Получив распоряжение о переходе в Вайтенсфельд, сотник Шпак собрал полк и предупредил о предстоящем предательстве. Он дал совет казакам, разбившись на маленькие группы, идти в горы и леса. Сославшись на историю, он сказал казакам, что постоянным такое положение не может быть и наступят лучшие дни.

Наутро выяснилось, что никто из казаков из полка не ушел. Сотник Шпак, не считая возможным оставить их, остался с ними. Еще с вечера 27 мая вблизи расположения полка стали на ночлег английские танки.

Утром 28 мая 360-й полк выступил с места ночлега первым и спустившись на шоссе с гор, пошел дальше. Ночевавшие вблизи полка английские танки шли по бокам колонны полка.

Пройдя километров одиннадцать, полк был остановлен около селения Вайтенсфельд и англичане, отделив сотника Шпака от полка, посадили его на автомобиль и отвезли в лагерь за проволокой, находившийся вблизи шоссе, за селением. Там у него отобрали часы, нож, бритвенный прибор, мыло, папиросы, съестные продукты и пистолет, который, при отобрании оружия у казаков, был ему оставлен.

Казаков провели еще дальше на два километра, спешили и, оставив на три лошади по одному коноводу, заключили в такой же лагерь, как и сотника Шпака. Лошадей с коноводами отправили еще дальше на один километр, в третий лагерь.

Все три эти лагеря были невидимы друг для друга.

Далее сотник Шпак говорит о подходе офицерской школы 5-го Запасного полка, 2-го Сибирского и Калмыцкого полков, Кавказского дивизиона и 1-го Донского полка. 4-й Кубанский полк куда-то был уведен после сдачи оружия у Фолькермаркта.

В дальнейшем сотник Шпак подробно говорит о заключении указанных частей за проволоку, о чем уже было сказано в очерках войскового старшины Сукало и майора Островского.

Рассказал сотник Шпак и о судьбе казаков, но уже со слов тех казаков, которым удалось избежать выдачи большевикам. Они ему поведали, что 29 мая утром англичане объявили казакам, заключенным за проволоку, что их повезут по железной дороге в Италию для формирования, чтобы бить большевиков.

Всю эту многотысячную группу повели 30 мая якобы для погрузки на железную дорогу. С ними было только два английских солдата. Шли свободно, кто хотел, мог уйти, но никто не ушел. Все верили англичанам, что их ведут на погрузку.

На вопрос, почему от них отделили офицеров, англичане отвечали, что здесь, недалеко, титовцы и большевики, а потому, чтобы они их (офицеров) не перебили, их взяли под охрану для перевозки в Италию. Этот ответ успокоил казаков.

Что произошло с этой огромной группой, рассказывали три казака, которые, пройдя километров пятнадцать, задержались в одном селении и видели, как на некотором расстоянии от него, вся эта группа казаков была внезапно окружена большевиками, устроившими засаду на пути, и никому из 15 тысяч не удалось уйти.

Генерала Паннвица сотник последний раз видел 24 мая в Сырнитце. 2-я дивизия корпуса после сдачи оружия была где-то верстах в шестидесяти от его полка.

Итоги насильственной выдачи чинов 15-го ККК:

Ко времени выдачи части корпуса находились в южной Австрии, севернее города Клагенфурт: 1-я Казачья дивизия в районе Фельдкирхена, остальные в районе Альтгофен-Неймаркт.

Выдача была произведена одновременно, для чего части 1 — й дивизии были сосредоточены в районе Вайтенсфельда, остальные выдавались с мест их расквартирования. Всего было выдано около 40 тысяч человек.

В. Г. Науменко

Из воспоминаний офицера штаба корпуса генерала Паннвица

Весна 1945 года была на редкость теплая и пригожая. Сочная свежая зелень покрывала холмы и отроги гор. Казалось, что природа радовалась прекращению страшной войны, уже давно потерявшей свой первоначальный смысл и превратившейся в простое массовое убийство.

Особенной распорядительности и желания перевести нас на положение военнопленных за проволокой или распустить нас и дать нам возможность как-то самим отвечать за право существования англичане не показывали, мы же не могли оставаться подолгу на одном и том же месте. Десятки тысяч наших лошадей, пришедших в Австрию в прекрасном состоянии, как саранча съедали всю траву, и нам приходилось, как татарской орде, перекочевывать на новые места. Победители довольно равнодушно смотрели на то, как от дизентерии погибал конский состав, и нашему начальству, пожалуй, больше приносили забот наши боевые кони, чем казаки.

Последним местом расквартирования моей части был Клейн Сант Паул, небольшое селеньице вблизи Сирница и Вайтенсфельда.

Офицеры английской дивизии, расположенной там же, часто приходили к нам в гости. Они относились к нам по-дружески, пили с нами «шливовицу» — югославскую сливовую водку, красное вино и ели с удовольствием вяленое мясо, привезенное нами в телегах наших обозов. Самым излюбленным для них было выпросить для прогулки верхом наших лошадей, зачастую кровных.

Среди этих гостей-победителей было несколько побывавших в России во время гражданской войны на севере и на юге, и они весьма недвусмысленно, намекали нам на возможность продолжения войны против красных, на этот раз совместными силами. С какой радостью мы откликались на эти намеки! Они-то и послужили главной причиной сохранения нашего послушания и дисциплины в частях, состоящих большей частью из бывших под-советских, изверившихся уже давно в чьих-либо обещаниях.

Нужно ли говорить, на какой невозможной смеси немецко-французско-русского языка мы объяснялись с англичанами, но доброе вино и добрые отношения развязывали языки, способствовали взаимопониманию и дружеским связям. Нам всем казалось, что жизнь снова нам улыбается, что не все потеряно и близок час…

28 мая командиру нашей бригады полковнику Борисову было передано распоряжение английского командования подготовить всех офицеров в восемь часов утра 29 мая к… перемене места пребывания!

— Ситуация немного переменилась, и вас всех отвезут в один специальный офицерский лагерь на севере Италии, где вы сможете решить свою судьбу: либо переселиться в заокеанские страны, либо вступить добровольно в ряды наших оккупационных войск, либо… вернуться на вашу родину, в СССР. Много вещей с собой не берите. Они вам не понадобятся. Чтобы вы не решили — в немецких формах ходить вам не придется. Женщин и детей, по-сколько они находятся при частях, тоже с собой не брать. Они будут отправлены отдельным эшелоном.

Какое-то темное чувство сжало наши сердца. Что-то было не в порядке. Казалось бы, гладко и логично, и вместе с тем какая-то фальшь и обман скрывались в этих словах. Выслушав англичанина, мы спросили его прямо и без обиняков, не думают ли нас выдать коммунистам? Англичанин поклялся нам своею честью английского офицера:

— Об этом не может быть и речи! Какая выдача? За кого вы считаете англичан и их союзников с Запада? Это было бы вандализмом и даже хуже!

И все же мы не поверили его клятвам. Немного говорившие по-английски сказали ему это прямо в лицо.

Офицер ушел и вскоре привел к нам своего военного священника, который поклялся нам в том, что Англия никогда не совершит такого позорного поступка.

Это нас успокоило.

Вспоминает ли теперь этот священник о своих словах? Грызет ли его когда-нибудь совесть? Знал ли он тогда правду, или был обманут и совершил грех по незнанию?

Утром 29 мая к нашему расположению подкатили машины. Мрачно и подозрительно смотрели казаки на разделение офицеров и их. Мы старались, как могли, их успокоить, тем более что нам говорили те же англичане, что бойцы будут отправлены вслед за нами, а затем последуют «чады и домочадцы».

Нас удобно и не чересчур густо разместили, вместе с нашими вещами, в английских грузовиках. Ничего подозрительного мы не замечали. Однако нам стало не по себе, когда к нам по очереди стал подходить английский капитан и вежливо, беря под козырек, весьма настойчивым тоном повторял:

— Господа офицеры, вам больше не нужно оружие. Потрудитесь сдать ваши револьверы.

Мое сердце болезненно сжалось, когда я, отстегнув мой верный безотказный «О. 8», отдал его в руки англичанину. Мне вспомнились слова генерала Шкуро, сказанные им не так давно нашим казакам:

— Ребята! Винтовки из рук не выпускайте!.. А то… вырежут!

Когда окончился сбор оружия, офицер дал короткую команду, и к нашим грузовикам, держа винтовки и автоматы наперевес, бросились английские солдаты, вскакивая по два на машину. Грузовики сорвались и помчались полным ходом, поднимая густую пыль по узким горным дорогам так, что с непривычки у нас дух захватывало.

По всей дороге, на пространстве двести километров, через каждые 50 метров стояло по два английских автоматчика, а через каждые 200–300 метров английские танки. Англичане показали себя мастерами предательства.

После нескольких часов головоломной гонки мы, наконец, прибыли в город Юденбург…

Я не берусь сегодня описывать то, что происходило в машинах. Некоторых охватило полное оцепенение. Некоторые верили, что нас крадут из-под носа у красных, чтобы «спасти». Были случаи выпрыгивания из машины, кончавшиеся смертью (той или иной)…

Грузовики остановились на шоссе перед бетонным мостом через реку Мур, протекающую глубоко в ущелье обрывистых и каменных берегов. На другой стороне, на площади перед каким-то заводом, виднелась толпа советских солдат. Видны были сжатые кулаки, которыми они нам грозили. Площадная брань и ругательства долетали до нас.

Английские солдаты… окружили наши грузовики. Они что-то нам протягивали, что-то кричали. Сначала мы ничего не могли понять из невероятной смеси польского и украинского языков, но, наконец, нам стало ясно, что они хотят купить у нас наши часы, взамен на папиросы.

— Все равно! Вшистко едно. Часы вам больше не нужны! — поясняли нам предприимчивые воины и для пояснения проводили ребром ладони по горлу или приставляли указательный палец к виску, весьма отчетливо щелкая средним и большим пальцами.

К горлу подступала тошнота. Наши офицеры били часы о мостовую или старались зашвырнуть далеко в реку.

Вот первая машина рванулась вперед, переехала мост и развернулась. Из нее торопливо выскочили люди с вещами и, окруженные советскими конвоирами, пошли в заводские ворота. Грузовики двинулись обратно.

Дрогнула наша машина и подвинулась метров на десять. Стала. Двинулась вперед. Опять стала. Офицеры торопливо рвали документы, фотографии, письма. Ветер порывами разносил обрывки по дороге. Вдруг раздался страшный вопль. Из машины, переезжавшей в это время мост, выскочил один из офицеров,ласточкой перелетел через перила моста и более чем с 20-метровой высоты полетел головой вниз в реку. Мы отчетливо видели, как он дважды перевернулся в воздухе и плашмя ударился об острые камни. Его тело дрогнуло и… застыло.

В ту ночь, когда меня подвели к машине (в Граце), я увидел целую группу наших офицеров. Мы все молчали. Молча грузились по особой системе. Отделили из толпы пять человек. Приказали влезть в машину и сесть на пол, облокотившись спиной на кабинку шофера, широко, циркулем расставив ноги. Следующая партия садилась у них между ног и так далее. В машину влезло по тридцать человек. Человек? Нет! Жалких обломков потонувшего корабля.

Конвой с автоматами разместился частью в кабинке, частью на ее крыше. Старшой (фельдфебель) — начальник конвоя произнес полагающееся по закону предупреждение:

— Не поворачивать голов. Не разговаривать. Не вставать. Всякое нарушение этого распоряжения считаю попыткой побега и применю оружие без предупреждения.

Много раз, тысячи раз впоследствии слушал я слова предупреждения, которые в советских лагерях труда насмешливо называли «молитвою». Читают его монотонно, заученно, без мысли, без выражения, как будто бы за этими словами не скрывается коварство, кровожадность, беспощадность, просто провокация и за ней — неминуемая смерть.

Первый автомобиль тронулся. Мы были стиснуты так, что не только шевелиться, но и дышать было трудно. За нами поплыли, в клубах пыли, остальные машины.

Наш начальник конвоя предпочел сидеть на крыше, чувствуя всю ответственность, несмотря на то, что в кабине ему было удобнее и спокойнее. Он крепко сжимал в красных рабочих руках автомат и бдительно следил за каждым нашим движением. Бесчисленные ордена и медали позвякивали на его груди.

По физиономии судя, по выражению глаз, это был добродушный рассейский мужичек, лет тридцати пяти. Он не выдержал долго своей роли молчаливого и всевидящего аргуса. Еще бы! Первый раз в своей жизни он видел настоящих «контриков» — власовцев, белогвардейцев, «минигрантов». Его мучило любопытство. Наконец он не выдержал и обратился ко мне, сидевшему прямо под «его ногами в громадных сапожищах.

— Эй, ты! — пихнул он меня носком. — Ты что? Офицер?

— Офицер, — ответил я довольно спокойно. Новый пинок носка после длительной паузы:

— Небось, много наших пленных перестрелял?

— Мы не расстреливаем пленных…

— Ну, врешь! — а затем, подумав, добавил. — А откуда по-русски знаешь?

— Да я же русский, такой же русский, как и ты! Опять пауза и раздумье, а затем:

— Ага! Помещик! Крови недостаточно попил. Опять хотел у нас землю отобрать и крепостное право завести!

Я ему ответил, что цели у нас были совсем другие. Так завязался наш длинный, трехдневный разговор (ехали мы из Граца в Румынию). При каждой новой посадке фельдфебель следил, чтобы я попадал в одну и ту же машину и на то же место. Наш разговор продолжался. Я ему рассказывал, почему мы одели немецкую форму, против чего и за что воевали. Говорил ему, как живут люди в свободных странах…

Старшина слушал меня внимательно. Уже давно прошла вся его суровость. Он угощал нас махоркой, вне очереди приказывал приносить нам воду. Совал в руку лишний кусок хлеба.

Когда мы, полумертвые от усталости, бессонья и жажды прибыли в Темишвар (Румыния) и стали выгружаться перед тюрьмой, он подошел ко мне и сказал:

— Ну что ж! Бувайте счастливы! — вздохнул глубоко и неожиданно прошептал, качая печально головой, — Эх, и чего вы нас не завоевали!..

В дальнейшем, в своих воспоминаниях Б. К. Г. рассказывает о своей встрече в июне 1953 года по пути в политизолятор в вагоне для заключенных с казаком 15-го Казачьего кавалерийского корпуса. Из его рассказа мы узнаем о том, как были выданы казаки 2-й дивизии.

Мой собеседник, — продолжал дальше Б. К. Г., — оказался казаком 3-го Кубанского полка нашего 15-го Корпуса. Первый казак, рядовой, с которым я, после выдачи, встретился. Так, по дороге за полярный круг этот человек рассказал мне, что случилось после того, как увезли офицеров.

… Вас увезли, а мы ничего не знали. Поговаривали всякое, а было как-то спокойно. Приходили «агитатели» из англичан и всячески успокаивали. За офицерами вдогонку, в заокеанские страны обещали послать.

Потом привезли в расположение нашего полка походные бани на автомобилях и дезкамеры. Всем приказали вымыться, продезинфицировали одежду. Выдали на три дня продуктов и приказали грузиться. Грузились на свои же обозные повозки и телеги, пригнанные англичанами. Окружили нас их солдаты, как из-под земли вынырнувшие. Обыскали. Отобрали оружие, компасы, карты, ножи, бритвы.

Тронулись под конвоем на восток. Проехали километров тридцать и остановились. Поле громадное, огороженное проволокой. Нам приказали слезть с повозок, не брать вещей и идти за проволоку. Откуда-то появились солдаты в венгерской форме. Вскочили на наши подводы — и поминай, как звали.

Мы остались без вещей и без продуктов. В чем были. Оглянулись. Бежать хотели, а англичан уж нет. Вместо них советские танки и блиндировки (бронемашины. — П. С.) нас окружили и стерегут. Как в театре все быстро делалось. Так ловко, собаки, обтяпали дело, что мы и одуматься не успели.

С нами не церемонились. Не судили. Не допрашивали. Из этого лагеря была железная дорога близко, грузили нас в эшелоны и прямым трактом гнали в Восточную Сибирь. Я с партией, тысяч так в восемь, угодил прямо на Колыму.

Там нас разместили «свободно». Объявили, что «Родина нам все простила» и только в назидание дали по шесть лет «вольной ссылки».

Все там делалось «добровольно, но обязательно». Работали «по найму» в рудниках. Жили в бараках. Кормежка — казенная. Сами знаете, какая. Ни жить, ни дохнуть. Все, что было, за жратву отдавали.

Немного времени прошло, как «прощение» насмарку пошло. Выгадали время. Понятно, миллионы выданных, сразу не разберешь и сквозь машину чекистскую не пропустишь. Появились энкаведисты у нас. Начали по одному из массы выдергивать. Каждый день от десятка до сотни на допрос отправляли. Следствие короткое. Один отмер, что своему подсоветскому, что из эмигрантов.

Машина ихняя медленно молола. И чего торопиться. Итак, сидим и работаем. Кто раньше прошел, кто позже, а мера одна. Всем, как правило «катушку» давали (25 лет). Меня осудили недавно. Без следствия, можно сказать, семь лет отстукал. Сейчас неосужденных, кажись, никого не осталось.

После суда, обычно, отправляют в другие лагеря. Я вот на Воркуту куда-то еду.

— Что вас не расстреливали по дороге?

— Чего ж расстреливать? Кому суждено, тот сам помер, не выдержал. Туда ему и дорога. Значит слабый и работник из него никакой. А зачем скотину рабочую расстреливать? Расходов на нее никаких, а пользу приносит. Когда износится — как отработанный пар, сама окачурится.

Страшные вещи говорятся на ссылке простым языком, самым спокойным тоном. Никаких эмоций. Если они существуют, люди привыкли их прятать не только от других, но и от себя.

Это была моя последняя встреча с сослуживцем-однополчанином. Это была первая точная правда, что сделали англичане с казаками после того, как их отделили от офицеров. Уехал казак в Воркуту. Там через полтора месяца был бунт и забастовка, кроваво подавленная чекистами. Может быть, и он сложил там свою голову и лежит замороженным в сосульку в вечной мерзлоте до Второго Пришествия.

Б. К. Г.

Трагический конец доблестного полковника Кулакова

В первые же дни после капитуляции Германии, в мае 1945 года, трагически погиб полковник Терского казачьего Войска Николай Лазаревич Кулаков.

Биография этого замечательного человека такова:

Родился он в 1880 году в станице Есентукской. Первоочередную службу отбывал в 1-м Волгском полку Терского казачьего Войска, в который вступил рядовым казаком. Участвовал в Первой мировой войне, где был награжден всеми четырьмя степенями Георгиевского креста и дослужился до чина сотника. Затем принял самое деятельное участие в гражданской войне на юге России, которую закончил в чине войскового старшины.

Уже при отходе, в начале 1920 года, войск Юга России к Новороссийску, в бою близ станицы Кагальницкой он был тяжело ранен осколком фанаты в обе ноги.

Сильные морозы, перегруженность транспорта, отсутствие надлежащей медицинской помощи причиняли Николаю Лазаревичу тяжелые страдания. Только через несколько дней после ранения в санитарном поезде по пути к Екатеринодару ему была сделана операция: были отрезаны обе ноги — одна ниже, другая выше колена.

Несмотря на это, Н. Л. Кулаков ни в коем случае не хотел оставаться и стремился к Новороссийску, откуда уже началась переброска войск и беженцев в Крым. Но ему не суждено было попасть на корабль, и он остался в Новороссийске, в котором ворвавшиеся озверевшие большевики уничтожали всех офицеров, попавших в их руки.

Но Николаю Лазаревичу удалось спастись благодаря жене, которая, узнав о его тяжелом ранении, бросилась искать его. Ей удалось в хаосе отступавших войск найти его в Новороссийске. Благодаря находчивости, она не только спасла его от смерти, но и вывезла в свою станицу.

Там в течение двенадцати лет, лишенный самой простой медицинской помощи и под вечным страхом за свою жизнь и жизнь своей семьи, он скрывался в подвале своего дома. Но дольше выдержать не мог и вышел из своего убежища. Уже на следующий день Николая Лазаревича допрашивал уполномоченный ОГПУ.

Уходя, чекист сказал ему:

— Ввиду того, что ты сам скоро подохнешь, мы оставляем тебя в покое.

Далее, больше десяти лет пришлось Николаю Лазаревичу томиться под властью большевиков и все же суждено ему было вырваться из-под нее.

С занятием немцами Северного Кавказа, он опять почувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы остаток своей жизни отдать великому делу — спасению казачества и своей Родины.

Освободившимися из-под ига большевиков казаками он был избран станичным атаманом и создал из своих станичников 1-ю Терскую сотню, к которой потом присоединились другие терские сотни. Во главе их стал войсковой старшина Кулаков и увел их на Запад, где они и влились в 1-ю Казачьи дивизию, формируемую генералом фон Паннвицем. Н. Л. Кулакову немцы сделали протезы и он, опираясь на палочку, стал довольно свободно ходить.

В это время в Берлине формировалось «для защиты казачьих интересов перед немецким командованием» ГУКВ. По представлению его начальника, генерала П. Н. Краснова, Николай Лазаревич Кулаков был назначен в его состав.

Но не сиделось боевому старику в глубоком тылу, и по его просьбе он был прикомандирован к 6-му Терскому полку дивизии фон Паннвица. Там, среди родных казаков, Николай Лазаревич развил кипучую деятельность. Он безотлучно был с казаками, делил с ними страду походной и боевой жизни Всегда бодрый, живой, энергичный, заботливый о казаках, он был любим не только своими терцами, но и немцами, включительно до командира полка и начальника дивизии (впоследствии — командира корпуса). Все они именовали его Терским атаманом.

За его доблестную службу войсковой старшина Кулаков был произведен в полковники.

Уже незадолго до внезапного конца войны Николай Лазаревич с двумя казаками отбыл на кратковременный отдых в один из домов отдыха корпуса в районе города Инсбрука, в южной Австрии. В заброшенной деревушке он с казаками поместился в комнате нижнего этажа, а наверху жила хозяйка дома.

В одну из ближайших ночей после капитуляции Германии она услышала снизу какой-то шум, как будто там происходила борьба. Когда утром хозяйка спустилась вниз, то увидела полный разгром комнаты, в которой жил Кулаков, а на полу следы крови. Видимо, после упорной борьбы Кулаков и его казаки были схвачены и увезены чекистами.

Вскоре были получены сведения, что полковник Кулаков был заключен в подвал НКВД в Вене. Там у него отобрали протезы и палочку. Ежедневно, а то и чаще, его вызывали на допрос к следователю на один из верхних этажей здания. Он должен был подниматься наверх и спускаться в подвал, ползая на руках и обрубках ног. Это причиняло ему невероятные страдания. От них его могла избавить только смерть, которую он и нашел в подвале НКВД.

Мир праху этого доблестного казака, бескомпромиссного борца за освобождение от поработителей казачества и нашей Родины. Пусть память о нем останется среди казачества на вечные времена.

В. Г. Науменко

Насильственные выдачи из ФРАНЦИИ, ИТАЛИИ И АНГЛИИ

Насильственные выдачи из Франции

Записано со слов одного из казаков, побывавшего в двух лагерях, которому в числе немногих удалось избежать выдачи.

<…> Ко времени окончания Второй мировой войны, во Франции, в Пиренейских горах, в департаменте Арьеж, около железнодорожной станции Берне д'Арьеж, находился большой лагерь военнопленных.

Первоначально в нем были заключены пленные немцы и мадьяры, а также много немок. Потом туда же французы стали направлять чинов РОА, захваченных ими казаков, которым удалось избежать насильственной выдачи в Лиенце и из-под Клагенфурта, где были выданы части Казачьего корпуса генерала фон Паннвица и которые оказались во французской зоне оккупации Германии.

В лагере этом было сосредоточено до двух батальонов чинов РОА и около двухсот казаков, главным образом, кубанцев. Все они были размешены в трех бараках. Кормили их французы ужасающе: выдавали в сутки на десять человек по одному килограмму хлеба и литру горячей воды. Как потом выяснилось, довольствие для этих военнопленных выдавалось полностью из американских складов, но через французов, ведавших лагерями военнопленных. Это злоупотребление французов было совершенно случайно обнаружено американцами и продовольствие военнопленных было значительно улучшено, но, к сожалению, слишком поздно, перед самой выдачей их советам.

… В связи с описываемым случаем хищения продовольствия, отпускаемого американским командованием для военнопленных, представителями французского командования, небезынтересно вспомнить подобное же явление, имевшее место в годы Первой мировой войны, когда сербская армия под давлением австро-венгров должна была отойти на побережье Адриатического моря, а затем по требованию Русского Императора перевезена англо-французами на остров Корфу.

Там довольствие сербов приняли на себя французы и англичане, причем продукты отпускались из складов французского и английского командования попеременно, помесячно, а для удобства самое продовольствие сербской армии взяли на себя французы, которым англичане и передавали продукты, когда подходила их очередь. И здесь совершенно случайно выяснилось, что представителями французского командования на Корфу делалось примерно то же, что и в Пиренейском лагере. Сербов кормили скудно, большинство английских продуктов до них не доходило.

А выяснилось это случайно: старший врач миссии Русского Красного Креста при сербской армии в Первую мировую войну доктор Сычев рассказал мне о своем разговоре по этому вопросу с Сербским Воеводой (то есть фельдмаршалом) Степою Степановичем.

Последний как-то был приглашен обедать к представителю английского командования на острове Корфу. За обедом подали ветчину. Воевода, очень любивший этот продукт, не удержался и сказал, что за все время пребывания на Корфу он ест ее впервые. Англичанин был крайне удивлен этими его словами, так как ветчина входила в паек английского солдата, а французам для сербов отпускается англичанами полный паек, полагающийся их солдатам. После этого случая питание сербов было французами улучшено, но все же и дальше они не получали полностью положенное им довольствие. Как видно из случая в Пиренейском лагере, французы остались верными себе и спустя 30 лет — во время Второй мировой войны.

… В августе 1945 года в лагерь Пиренейский прибыла советская комиссия из двух капитанов. Все военнопленные, в том числе и казаки, были выведены из бараков и построены в три шеренги, причем казаки были выделены в первую. Советские офицеры сели за стол, кругом стояли французские часовые, а за проволокой было видно много советских солдат.

Надо сказать, что, когда казаки были построены в шеренгу, то их продвинули несколько вперед, и стол с комиссией оказался между ними и второй шеренгой. Когда казачью шеренгу повернули кругом, то в непосредственной близости, за их спинами, оказались бараки, занятые немцами, что дало возможность некоторым из них скрыться в эти бараки. Немцы охотно принимали и скрывали казаков, но все же потом большая часть их была выловлена французами. Но 20–30 казакам удалось остаться среди немцев.

После переписи казаков выделили в особый барак, в котором раньше находилось 165 заключенных. Теперь же барак был заполнен до предела. Оттуда удалось перейти, как иностранным подданным, к немцам пяти человекам и к полякам — трем.

После выделения казаков в отдельный барак, вокруг него были поставлены французские часовые — негры с Мадагаскара. Выход из барака, даже в уборную, был воспрещен, а внутри него были поставлены «параши».

Бараки казаков и чинов РОА ежедневно посещал советский лейтенант-туркестанец, читал лекции и уговаривал ехать «на родину», но успеха не имел — ни один человек не уехал.

Так продолжалось примерно несколько недель. Затем чинов РОА вывели за проволоку и под конвоем советских солдат погнали для погрузки на станцию.

Через неделю та же участь постигла казаков.

На юге Франции был лагерь военнопленных, недалеко от Марселя, в городе Монпелье. В нем, кроме немцев, было собрано около двухсот человек военнопленных разных народностей СССР, служивших в немецких частях. Среди них, кроме скрывающих свою принадлежность к казачеству, было около 40 казаков, в большинстве донцов. Казаки помещались отдельно.

Однажды, в марте 1946 года, в послеобеденное время, когда большинство казаков отдыхали, к ним в барак пришли два советских офицера: один из них энкавэдист в бурке, другой из строевых. С ними вошли француз-комендант лагеря и сержант, которые вскоре вышли.

Советские офицеры сели за стол. Энкавэдист молчал, а другой советчик говорил много с шутками и прибаутками и призывал возвращаться «на родину». Он составил список, занес в него имя, фамилию, год и место рождения каждого.

— Ну! Теперь поедете домой и будете жить спокойно, — говорил он, закончив составление списка.

Через неделю после этого казаки были вывезены в СССР. Удалось остаться только четвертым, заявившим, что они югославяне. Это было в средине марта.

Надо отметить, что после переписи ежедневно в лагерь приходили по утрам давно проживавшие во Франции русские совпатриоты, мужчина и женщина. Они уговаривали заключенных, особенно казаков, ехать на родину, но никто их призыву не последовал.

Кроме Пиренейского лагеря и лагеря в Монпелье, известны выдачи из лагеря под Тулузой, откуда вывезено до двадцати казаков, и из второго лагеря из-под Марселя — до пятидесяти человек.

Конец 3-го Запасного полка

Рассказ Ивана Петровича Наливайко, кубанского казака станицы Петровской, служившего в 3-м Запасном полку группы Походного атамана Доманова в Италии.

<…> К концу апреля 1945 года 3-й Запасный полк под командою войскового старшины Лобысевича в составе восьми сотен при трех орудиях общей численностью свыше 2500 человек, главным образом кубанцев, находился в городе Джемона, причем одна сотня его стояла в крепости Озопо, одна — вблизи его, у склада огнестрельных припасов, одна — на реке Таглиаменто в селении Пионе, полусотня на электрической станции близ Озопо, одна — в селении Тарченто. Остальные сотни, при трех орудиях, находились в Джемоне. При полку было примерно 30 пулеметов.

Сотнями в Озопо и поблизости командовал есаул Овсянников (ставрополец). (Я знал войскового старшину Лобысевича еще в Новогрудке, когда он командовал 1-м Донским полком, с которым перешел в Италию. Там он был отрешен от командования. Как он, так и командир 2-го Донского полка есаул Русаков, внушали большое сомнение в смысле политическом. Есаул Овсянников пользовался отличной репутацией. — В. Н.)

Сотни, расположенные в Джемоне, занимали школу, находящуюся в северной части ее, под горою, охватывающею ее с севера и северо-запада. Чтобы выйти из города и присоединиться к своим станицам, бывших километрах в двадцати пяти в районе Толмеццо, надо было перейти через мост, а для этого предварительно пересечь город, а потом повернуть на север.

В Джемоне находился и штаб бригады, но 28 апреля, когда начались осложнения, его уже там не было, а остались лишь два офицера, старых эмигранта: сотник Волошин из Франции и сотник Колесников.

Штаб всей группы Походного атамана находился в Толмеццо, станицы с гражданским населением в его районе, а строевые части на побережье Адриатического моря в районе Удине-Триест.

Двадцать восьмого апреля несколько казаков из сотен, стоявших в Джемоне, отправились, как всегда, в город в парикмахерскую. Там они встретили несколько партизан в красных галстуках, которые на них напали, причем одни казак был убит.

По получении об этом известия в штабе полка, в город были посланы вооруженные казаки, но бандиты скрылись. Ночь прошла спокойно. Вокруг города масса бандитов, но плохо вооруженных и боявшихся казаков. Видимо, они хотели только одного — ухода казаков из Джемоны.

Двадцать девятого апреля в расположение сотен в школе пришли два итальянских националиста и с ними какой-то человек, одетый в английскую форму, назвавшийся англичанином, который предложил казакам сдать оружие. Переговоры с ним вел на французском языке сотник Волошин. Он заявил от имени казаков, что оружие они не сдадут, и просил пропустить всех беспрепятственно к их семействам в Каваццо.

После некоторых переговоров англичанин на это согласился. К вечеру пошел сильный дождь.

Тридцатого апреля командир полка войсковой старшина Лобысевич из Джемоны не выступил, выставив причиною дождь и отсутствие перевозочных средств для женщин, которые там находились в числе около тридцати, главным образом, жены офицеров. Как ни старались офицеры и казаки доказать Лобысевичу, что терять время нельзя, он оставался непреклонным. День прошел спокойно.

Тогда еще существовала телефонная связь со штабом Доманова, и там было известно об обстановке в Джемоне. Оттуда сообщали, что навстречу полку Лобысевича и для поддержки его будут высланы казаки с артиллерией.

Одиночные люди, шедшие в Джемону, партизанами пропускались, но из Джемоны они никого не выпускали.

В этот день есаул Овсянников, находившийся в Озопо, подтянул туда сотни от склада, электрической станции и Пиониса и приготовился присоедииться к Лобысевичу при его движении от Джемоны. Но, прождав тщетно до вечера, он вышел из Озопо и пробился в Коваццо.

Первого мая продолжал идти дождь, и в этот день в Джемону несколько раз являлся англичанин с предложением сдать оружие. В пропуске казаков из Джемоны он не отказывал, при этом гарантировал, что никому из казаков ничего плохого не будет сделано.

Второго мая он стал говорить более настойчиво, требуя сдачи оружия. Это объясняется тем, что в то время казаки из района Толмеццо уже двинулись на север, а строевые части из района Удине-Триест уходили в том же направлении, следуя по дороге в виду казаков, находившихся в Джемоне.

Но командир полка войсковой старшина Лобысевич почему-то из Джемоны уходить не желал. Казаки и офицеры его не видели. Все переговоры велись сотником Волошиным. 3 мая положение оставалось прежним. Сотни довольствовались из полкового склада, получая пищу два раза в сутки.

Между тем сотня, стоявшая в Тарченто (южнее Джемоны), под командою донца сотника Сладкова укрепилась во дворе и никого к себе не подпускала, открывая по приближавшимся огонь. Ни в какие переговоры с итальянцами и титовцами командир ее не вступал. Он приказал казакам: «Никого не подпускать». Когда об этом стало известно в Джемоне, то ему приказано было через офицера, посланного с итальянцами, присоединиться к полку.

Третьего или четвертого мая эта сотня в полном порядке, с оружием в руках, прибыла в Джемону. До сего времени на предложение сдать оружие сотник Волошин по желанию казаков отвечал, что оружие может быть сдано только англичанам, когда они прибудут сюда.

Четвертого мая англичанин, который появлялся и раньше, предъявил новое требование о сдаче оружия с подтверждением гарантии безопасности. На этот раз казаки, посоветовавшись, решили сдать оружие, кроме пистолетов, и оно было сдано.

Получилась целая гора винтовок, автоматов и пулеметов. Здесь же и орудия. Итальянцы и титовцы повеселели. До того почти безоружные, они получили теперь массу оружия.

Пятого мая были сданы и пистолеты. Немедленно начались обыски и грабежи. Отобранными часами были наполнены две корзины. Заявления, что некоторые часы были русских фабрик, действий не имели — все они были отобраны. Было отобрано много денег, так как только перед этим офицеры и казаки получили жалованье. Была отобрана серебряная церковная утварь. Некоторых казаков раздевали и снимали обувь.

Никого не били, кроме одного казака, которого бандит ударил по щеке за то, что тот не хотел отдать сапоги; обращались очень грубо.

Шестого мая продолжался грабеж, отбирали еще не отобранные деньги, раздевали и разували. Волошин и другие офицеры советовали казакам не оказывать сопротивления.

Особенно тщательно обыскивали 7 мая, пропуская офицеров и казаков по одному. Были отняты все деньги до последней копейки.

В этот день крупа, сыр и сахар, остававшиеся на складе, были розданы на руки. Каждый получил примерно дневной рацион.

Восьмого мая утром всех построили, произвели последний тщательный обыск и погнали пешим порядком на юг. Для женщин была дана одна повозка. Колонну сопровождали 25 итальянских велосипедистов-националистов. Идти было жарко. Пройдя километра два от Тарченто, остановились для отдыха.

Когда поднимались с привала, появились человек 50–70 титовцев, которые в присутствии итальянского конвоя бросились на казаков и начали их грабить, снимая одежду и обувь. Конвойные все это наблюдали безмолвно. При этом два казака было убито и один ранен.

Видевший все это полковой адъютант сошел с ума, и его вместе с женой и ребенком англичане, случайно здесь проезжавшие, отвезли в Удине, сказав, что поместят в больницу.

Как раз в момент бесчинства титовцев и убийства казаков со стороны Удине появился военный автомобиль, который здесь приостановился, а затем ушел обратно. Сотник Волошин предупредил, что возможна передача всех в Удине партизанам. Он сказал: «Братцы! Можем все погибнуть. Приготовьтесь к этому».

Пройдя от привала километра полтора и не доходя до Удине 18 километров, у селения, лежащего на их пути, казаки увидели человек сорок английских солдат, вооруженных автоматами. Они остановили колонну, посадили итальянских велосипедистов на машину и увезли их в Удине. Затем они окружили казаков и отвели их в пустой двор на окраине селения, накормили и часа через два на поданных машинах отвезли в Удине.

Здесь сгрузили в большом дворе казармы, где уже были казаки и немцы, отобрали ножи и бритвы, опросили каждого и поместили в казарме. В Удине оставались пять-шесть дней. Отлично кормили три раза в день. Ходили слухи, что всех перевезут вглубь Италии.

Числа 14 или 15 мая, всех казаков (1150 человек) погрузили на автомобили и через Венецию повезли в город Форли, отстоящий от Удине в 250–300 километрах. В Венеции была ночевка, а в Форли оставались двое суток.

(Как было сказано, в полку было всего свыше 2500 человек. Но половина их ушла под командою есаула Овсянникова, пробившись 30 апреля из Озопо в Коваццо на присоединение к остальным частям и станицам Казачьего Стана.)

Здесь уже находился полковник Семенов с полком «Варяг» в составе примерно двух тысяч человек. Полк этот состоял из русских добровольцев.

На второй день объявили, что завтра повезут дальше, а на третий день утром разделили всех на три части:

— 300 человек с войсковым старшиной Лобысевичем повезли в направлении на Рим;

— 400 человек с сотниками Волошиным, Колесниковым и всеми старыми эмигрантами, в количестве 40–50 человек, на Анкону;

— остальных — в неизвестном направлении.

В Анконе большой палаточный лагерь, примерно на 50 тысяч человек. Здесь казаков встретил какой-то еврей, хорошо говоривший по-русски, в форме английского офицера, спросил, не измучились ли за дорогу. Ему ответили молчанием.

В этом лагере были солдаты разных национальностей, разделенные на отдельные группы. Сравнительно недалеко от новоприбывших казаков расположился и полк «Варяг», прибывший туда вслед за ними, так что была возможность перекидываться отдельными фразами. Семенов понравился казакам, он был бодрым, общительным и держал себя с достоинством.

Здесь казаки оставались несколько дней.

На третий день пришел уже знакомый им офицер в английской форме, который спрашивал, не измучились ли они за дорогу, и спросил казаков:

— Кто вы?

— Кубанские казаки.

— Какой части?

— Запасного Кубанского полка.

— Где ваш полк?

— Не знаем, а здесь нас 400 человек.

— Вы должны ехать в Россию.

— Мы в Россию не поедем.

После этого разговора он приходил и в последующие дни и говорил, что казаки должны ехать на Родину.

Казаки написали прошение на имя английского командования, в котором сказали, что они дрались с большевиками, намучились в советских тюрьмах и ссылках и на Родину, под власть большевиков, ни в коем случае не поедут.

Это прошение они прочли офицеру, который уговаривал их [ехать] на Родину. Он обозлился и крикнул:

— Я вас брошу к немцам!

— Бросайте, — ответили казаки.

И действительно, он перевел их в немецкую часть лагеря и приказал там построиться. Подошел какой-то английский майор в сопровождении немецкого коменданта, который, в тоже время, явился и переводчиком. Майор спросил:

— Что за люди?

— Кубанские казаки Запасного полка.

— Что вы хотите?

— Не знаем, но в Россию ехать не хотим.

Он приказал их накормить и еще раз спросить, хотят ли они возвращаться на Родину. Ответили: «Нет, не хотим!»

Через два дня утром приказали всем четырем сотням людей построиться и вызвали старых эмигрантов. Вышло человек сорок-пятьдесят. Потом спросили, кто желает ехать домой. После некоторой заминки вышло 170 человек. Остальные заявили, что в Россию не поедут. В числе их был и казак, рассказавший всю эту историю.

Затем старых эмигрантов и тех, кто согласился ехать на Родину, куда-то увели, а 196 человек остались в лагере. На третий день пришел все тот же офицер с сильной стражей, человек в пятьдесят, и спросил:

— Это те, что не желают ехать?

Ему ответили: «Да!» Тогда их и человек двести немецких солдат повели на пристань Анкону, находящуюся километрах в двенадцати от лагеря. В порту — суда под иностранными флагами. Советского не видно. На вопрос, куда их повезут, не в совдепию ли, ответили, что нет, а на юг Италии.

Так и было. Казаков погрузили на один пароход, а немцев на два других и повезли на юг. Через полтора суток прибыли в Торенто. В пути кормили неплохо.

В Торенто выгрузили и подвели к вагонам. К ним подъехал какой-то еврей, снял стражу и приказал, чтобы накормили. На вопрос, куда повезут, ответили, что в лагерь. Здесь же была группа титовских партизан.

Погрузившись в вагоны, задержались до 12 часов ночи. Это было 24 или 25 мая.

В два часа утра перевезены были на станцию Торенто. Там оставались в вагонах до рассвета. С рассветом выгрузка.

Пришли казаки, ранее попавшие в лагерь, и сказали, что лагерь советский. Над лагерем советский флаг. Комендант — советский майор Гончарен-ко. Стражи нет никакой. Лагерь верстах в десяти от станции.

По приходе туда казаки были встречены майором Гончаренко и музыкой.

Гончаренко объявил им, что «родина всем все грехи простила». На эти его слова казаки спросили, как с теми миллионами замученных, которые погибли в концлагерях, тюрьмах и ссылках? В ответ последовали обычные разговоры о всепрощении.

Лагерь Торенто на 12 тысяч человек. В нем исключительно русские. Через несколько дней сюда же прибыл полк «Варяг» и с ним полковник Семенов.

Здесь в первый же день казаков дезинфицировали и переодели в хорошее английское обмундирование. Кормили отлично (баранина, вино). Давали деньги солдатам и казакам ежемесячно по двести лир, а офицерам по шестьсот. Обучали строю. Стражи нет, выход из лагеря свободный.

Ходили слухи, что незадолго до прибытия казаков, один пароход с репатриированными был направлен в Россию, но по пути многие стали бросаться в воду. Тогда англичане вернули его обратно. В этом лагере пробыли примерно месяц.

К середине июня стало известным, что из лагеря всех будут перевозить на Родину, но не морем, а сухим путем — через Италию и Австрию.

О том, что происходило в конце мая и в начале июня в Лиенце, об обманном вывозе офицеров и насилии над казаками стало известно от одиночек и групп казаков, свозимых сюда англичанами.

Сведение о перевозке сухопутьем, через район в котором осталось много казаков после июньской трагедии на Драве, подбодрили казаков и у них появилась надежда по пути уйти и присоединиться к своим.

И действительно, числа 15–17 июня началась погрузка людей в поезда по 1000–1300 человек ежедневно и отправка их через Италию.

С первым эшелоном казаки отправили своих разведчиков на станцию, чтобы узнать в каких условиях производится погрузка и отправка людей. Выяснилось, что стражи нет, что перевозят людей в поездах, составленных из товарных вагонов чистых, снабженных соломой. Это подбодрило казаков. Двадцать третьего июня, напутствуемые майором Гончаренко и провожаемые оркестром музыки, выехали и казаки. С ними погрузилась часть солдат полка «Варяг». Где поезд не мог идти, вследствие разрушения пути, там перегружались в автомобили. С эшелоном следовало только восемь англичан, которые казаков отлично кормили: выдавали сухой паек, а на станциях давали горячую пишу. Получали казаки и вино. Поддерживаемые мыслью о возможности побега, они все были весело настроены.

В Форли выгрузка. Там находился лагерь польских войсковых частей и туда охотно принимали казаков. Поступило к ним до ста человек.

Примерно 25 июня прибыли в Удине. Там накормили и повезли дальше — в Джемону, где все были выгружены из вагонов и на машинах перевезены на станцию Тарвиз, лежащую близ австрийской границы. Здесь вновь погрузили в поезд. Была ночь, но никто не спал. Проехал границу и, не доезжая до станции Виллах, многие казаки стали покидать поезд. Этому никто не препятствовал.

Перед Клагенфуртом с поезда сошел и мой собеседник, со слов которого я записал это повествование о судьбе казаков 3-го Запасного полка. Вместе с двумя донскими казаками после нескольких дней странствования по незнакомой местности он попал в лагерь Пеггец у Лиенца, а оттуда перебрался в расположение Русского Корпуса.

И. П. Наливайко

Из писем кубанцев о событиях в Италии

<…> Двадцать второго июня 1946 года меня перевезли из польского цивильного лагеря Барлетта (на юге Италии) в лагерь УНРРА Баньоли. В нем находились русские, в количестве около 400 человек, и до 700 хорватов.

В том лагере я встретил много знакомых, с которыми работал раньше, и познакомился с бывшим советским майором Ивановым, который был редактором русской лагерной газеты.

До 11 августа жили спокойно, а 11-го в лагере были вывешены список и объявление, в котором было сказано, что перечисленные в списке люди будут вывезены, но не сказано куда. В нем были перечислены все русские и примерно половина хорват.

Четырнадцатого августа в два часа ночи прибыло в лагерь много английских военных грузовых машин. В эту ночь там никто не спал. Собирались группами и гадали — куда нас повезут. Одни считали, что в СССР, другие — на какие-нибудь работы. Особенно волновались женщины.

Машины подошли к баракам, и началась погрузка, закончившаяся к пяти часам утра. Выдали на три дня продукты и повезли к железнодорожной станции. В 6.30 утра прибыл на станцию комендант лагеря капитан Сансон. Его немедленно окружили люди с криком:

— Куда нас повезете?

Капитан Сансон хладнокровно ответил:

— Езжайте! Для вас будет лучше.

Но эти слова народ не успокоили, и раздавались крики:

— Вы нас отправите в советы!

Услышав это, Сансон снял головной убор, перекрестился и сказал:

— Ни в коем случае не в советы!

Погрузились, и эшелон двинулся. Везли нас быстро, останавливаясь только на тех станциях, где менялась железнодорожная бригада. В Риме поезд остановился в тупике на 12 минут.

На второй день, то есть 15 августа, часов в десять утра наш поезд стали подавать задом в железнодорожный тупик, затянутый с обеих сторон проволокой, а за ней стояли английские жандармы, вооруженные пистолетами и дубинами. Их было, пожалуй, столько же, сколько и нас, если не больше. Нас привезли в Римини.

Когда поезд остановился, прибыла комиссия из двух английских офицеров: капитана и поручика, которые сели за стол.

Жандармы стали подводить нас по одному к столу. Там старым эмигрантам выдавали талон с буквой «А», а новым с буквой «Б». Тех, кто получил талон «А», отводили в сторону, а с буквой «Б» сажали в автомашины, покрытые брезентом. Каждая машина была окружена жандармами и когда она была плотно набита людьми, то в нее садилось четыре жандарма, и она двигалась.

Всех нас подвозили к одной из клеток, обтянутой десятью рядами проволоки. Впоследствии мы узнали, что это клетка «4Б» — для подследственных. Семейных привезли в клетку «6», тоже обнесенную десятью рядами проволоки.

Пред тем, как пустить в клетку, каждого из нас тщательно обыскивали, отбирали ножи, бритвы и продукты. У некоторых находили пистолеты. После обыска нас развели по палаткам.

Таким образом, с 15 августа 1946 года мы стали военнопленными, и отношение к нам англичан стало как к таковым.

Те, кто получил талон «А», в тот же день были переведены в цивильный лагерь у поселка Ричионе, прилегавшего к Римини.

Несмотря на то, что клетки «4Б» и «6» были обтянуты десятью рядами проволоки, внутри и снаружи их находилась стража.

Дней через пять нас стали вызывать поодиночке в английскую канцелярию и майор Хильс, говоривший по-русски, нас допрашивал.

Когда начались эти допросы, наша молодежь заволновалась, стала группироваться и готовиться к побегу. Несмотря на проволоку и стражу, каждую ночь удавалось бежать нескольким человекам. Кормили в лагере плохо. Люди были полуголодные.

При допросах майор Хильс предлагал каждому выехать на родину добровольно, но желающих не было. Допросы и расследования продолжались три с половиной месяца и по прошествии этого срока нас вывезли в лагерь номер 3, где оказались только русские, украинцы, кабардинцы и еще некоторые народности России.

Так как майор Иванов, будучи в лагере «4Б», усиленно изучал английский язык и достаточно его усвоил, то с переводом в номер 3 его назначили комендантом этого лагеря, вернее — отделения лагеря, или клетки.

Он ежедневно посещал английскую комендатуру, и там майор Хильс убеждал его, что тем из нас, кто значится цивильным, необходимо переселиться в военные лагеря, так как цивильных могут выдать Советам, а военных отправят на работы в Англии.

Майор Иванов ежедневно на вечерней перекличке убеждал нас переписываться в военные.

Я уже сказал, что в бытность в лагере Баньоли познакомился с майором Ивановым, а здесь мы стали друзьями. Так как я числился цивильным, то майор Иванов неоднократно советовал мне переписаться в военные. В таких разговорах у нас доходило до крупного спора. Помню, один раз он меня выгнал из своей канцелярии за то, что я в разговорах с заключенными не советовал переписываться из цивильных в военные и доказывал ему, что англичанам верить нельзя, что они говорят одно, а делают другое, поэтому я рекомендовал и ему переписаться из военных в цивильные, но он на это мне ответил:

— Я был военным, сейчас военный, военным буду и умру военным. В лагере семейных находился полковник Лобысевич, имея там жену и сына. Жил тихо. Я не могу понять, почему, но дней за 10–15 до выдачи майор Хильс посетил этот лагерь и через священника передал Лобысевичу, чтобы он хоть на время ушел бы из лагеря. Лобысевич этому совету не внял. Не послушал он и вторичного предупреждения Хильса, а 8 мая был вывезен для передачи большевикам.

Седьмого мая комендант лагеря капитан Самит вручил майору Иванову список на 135 человек, приказал их построить, и доложить ему. Вернувшись в лагерь, Иванов дал сигнал. Люди собрались к его канцелярии, и здесь началась перекличка. Все внесенные в список оказались налицо.

Когда они были построены, в лагере началась паника, некоторые не вошедшие в список просили их в него внести, другие предлагали поменяться. Осведомившись об этом, капитан Самит сказал, что никаких изменений в списке и замен не может быть допущено.

Около часа люди стояли в строю, переговариваясь друг с другом, а остальные на них смотрели и многие им завидовали, что их куда-то отправляют.

Я подошел к майору Иванову. Он был сильно расстроен, так как не понимал, что же будет дальше. Сделав еще раз перекличку, он пошел с докладом к капитану Самиту о том, что люди готовы.

Капитан выслушал его и, так как было время обеденное, приказал людей отпустить на обед, а в 2 часа опять их построить. В разговоре с капитаном Самитом, майор Иванов сказал ему:

— Мое сердце говорит, что вы отправляете нас Советам. Капитан Самит снял с себя крест, поцеловал его и сказал:

— Ни в коем случае мы вас Советам не отдадим.

Иванов, как человек очень религиозный, поверил клятве и целованию креста. Возвратился он к строю в веселом настроении, стал перед ним и радостно объявил, что капитан Самит поклялся перед крестом, что Советам никто выдан не будет.

— Сейчас разойдитесь на обед до двух часов, а в два часа построиться на этом месте.

Люди разошлись, а нас несколько человек пошли с Ивановым в его канцелярию. Когда мы там начали разговаривать о возможности выдачи, то майор не пожелал нас слушать и приказал покинуть его канцелярию.

В два часа 180 человек были в строю. Майор Иванов сделал им перекличку и по приказанию английского коменданта вывел за ограду лагеря.

До двухсот английских солдат охватили их кольцом и повели по направлению к клетке «4Б», в которой все мы были раньше и которая была от нашей клетки на таком расстоянии, что оттуда до нашего слуха доносились голоса.

Когда они были введены в клетку, то было приказано составить список тех, кто имел кровати в нашей клетке, с указанием номера палатки. Список был составлен и к вечеру койки перевезены.

Это успокоило людей и они решили, что будут вывезены в Англию. В 10 часов вечера было получено распоряжение капитана Самита, чтобы завтра кофе был выдан в три часа утра, а в четыре будет посадка в автомобили.

Н. П. К.

С Лобысевичем я встретился в примитивном лагере возле Венеции. Это случилось в средних числах мая 1947 года, когда Лобысевич и казаки его полка перебрасывались англичанами с севера Италии на юг. На следующий день нас посадили в грузовики и куда-то повезли. Я ехал в одном грузовике с Лобысевичем и его денщиком.

По дороге все семейные волновались о судьбе своих жен и детей, с которыми их разлучили. Жара, пыль, духота; ни еды, ни воды! За весь день сделали остановку на пятнадцать минут у какого-то небольшого населенного пункта. Ночевали в поле рядом с сербскими добровольцами группы генерала Мушицкого.

Утром добрались до Форли. Здесь встретились с семеновцами (полк «Варяг»).

В связи с этим у некоторых офицеров, а может быть, и у самого Лобысевича, возникла мысль о присоединении к этому полку.

Полковник Лобысевич собрал офицеров своего полка и сказал приблизительно так:

— Хочу услышать мнение, что нам делать? Здесь семеновцы. Давайте просить англичан, чтобы нас соединили с ними. Они антикоммунисты, возвращаться на родину не желают, а мы откололись от наших главных сил и нас маловато.

Дальше Лобысевич высказался, что англичане не должны нас рассматривать как военнопленных, так как он от имени полка подписал с итальянскими партизанами и английским офицером связи при них «перемирие».

— Наш полк, — сказал он, — мог наделать больших неприятностей англичанам, но мы, подписав договор, фактически открыли им фронт. Вот бумага, которую подписали англичане и итальянцы.

Если память не изменяет, «этот документ» был написан химическим карандашом на клочке бумаги, примерно в пол-листа.

— Англичане должны с ним считаться, — продолжал Лобысевич. — Мы приложим к просьбе этот «документ» или сошлемся на него и будем просить о соединении с «Варягом». Если придется воевать, то с ним мы представим более крупную силу.

После этих его слов раздались довольно редкие возгласы одобрения, наряду с предложением «пошлепать мозгами». При дальнейшем обсуждении этого вопроса было установлено, что полк «Варяг» принадлежит к эсэсовским формированиям, которые рассматриваются англичанами как опричники фюрера, а потому, соединившись с ними, можно оказаться в тяжелом положении.

Решено было о присоединении к семеновцам не просить, но имеющийся у Лобысевича «документ» предъявить англичанам, так как это может оказать какое-нибудь изменение к лучшему в нашей судьбе.

Была составлена «декларация», обращенная к английскому командованию. В ней подчеркивалась исконная демократичность казачества и объяснялось, почему мы были с немцами: потому, что мы антибольшевики. Ссылаясь на бумажку, которую Лобысевич упорно называл «перемирием», мы говорили о лояльном и дружеском отношении к союзникам еще с 1914 года и гражданской войны.

Написали, прочитали, подписали и разошлись рассказать казакам, наивно думая, что сделали шаг, который улучшит наше положение. Между прочим, то обстоятельство, что нам здесь давали английский паек, некоторыми было истолковано как особый акт внимания англичан.

Показать им «документ о перемирии» так и не удалось, так как примерно через час после окончания собрания у лагеря появилось группа женщин. Оказалось, что это были казачки, перед этим разъединенные с мужьями.

Лобысевич и другие, узнав, что их жены находятся в том же лагере, всей группой отправились к англичанам, чтобы просить о соединении с ними. С Лобысевичем «ушел» и «ценный документ о перемирии». За старшего группы остался какой-то сотник. Через два дня нас отвезли в Анкону.

(Как было сказано в статье «Конец 3-го Запасного полка», этот полк в Форли был разделен на три части, и дальше говорится именно о третьей его части в составе примерно четырехсот человек, в число которых вошло со-рок-пятьдесят старых эмигрантов.)

В Анконе переночевали, а утром нас построили и повели к выходу из лагеря. Там какой-то американский майор обратился к нам на русском языке и предложил всем, кто до войны проживал вне СССР, в разных других странах Европы, остаться здесь и присоединиться к группам тех народов, среди которых они жили.

В этом лагере находилась дивизия «Евгения Савойского», сформированная из немцев-добровольцев жителей Югославии. Здесь же были небольшие группы сербов и словенцев и крупная группа хорватов.

Нас, оставшихся здесь, было человек двадцать, среди которых человек пять бывших подсоветских, показавших, что они эмигранты.

В дальнейшем я встретился с Лобысевичем месяцев через девять. Встретились в лагере Бари, откуда нас перевезли в Ричионе для окончательной разбивки на категории. Поезд вкатился за проволоку. Нас окружили англичане с дубинами.

Комиссия английских офицеров пропускала нас по одному и сообразно с каким-то списком. Всех, кто относился к букве «Б» задерживали в лагере военнопленных, а с буквой «А» посылали в поезд и отвезли в лагерь для гражданских лиц.

Лобысевич остался в Ричионе, а я поехал в Реджие-Эмилию вместе с моим сыном, которого я в течение восьми месяцев искал по всей Италии.

Оставшихся в Ричионе (поселок при Римини) сортировали на все манеры. Незадолго перед выдачей, Лобысевича отправили в больницу. Он находился там без всякого надзора и мог даже не бежать, а просто и спокойно уйти в любой момент, но он этим не воспользовался, а, вернувшись в лагерь, рассказывал: «Англичане нарочно отправляли меня в госпиталь. Они еще раз хотели убедиться в том, что мне можно верить и я вскоре получу в командование полк».

Такие рассуждения раздражали его молодую жену из парашютисток, и она разражалась самой непристойной бранью.

Какое-то затмение нашло не только на Лобысевича, но и на многих других. Тот же кубанец А. Г. Денисенко сообщает интересные сведения о том, что некоторые русские священники, признавшие главенство Папы римского (Руссикум), знали о предстоящей выдаче, но никого не предупредили.

В начале мая 1947 года он был старшим группы русских в гражданском лагере вблизи Рима. Живо интересуясь судьбой своих соотечественников, он часто бывал в Риме, и вот однажды к нему на улице подошла женщина, тоже из признавших главенство Папы, и сказала:

— Я знаю, что Вы заботитесь о русских, поэтому я хочу сказать Вам, что сегодня приехал из Ричионе, из лагеря, священник и говорил, что русских пленных выдадут советам.

— Какой священник?

Женщина назвала имя, но я его не могу сейчас припомнить, Владимир или Всеволод.

— Кому он говорил и где?

— Отцу Филиппу в Руссикуме.

— Вы не ошиблись?

— Могу перекреститься в том, что говорю правду.

Что же было делать? С группой сидевших в Ричионе я и мои друзья были связаны кровно. Мы на случай их бегства приготовили место убежища у сербов. Лично я составил инструкцию для устройства систематических побегов группами по три-четыре человека. Это инструкция была послана месяца за полтора-два до дня выдачи майору Иванову и другим, но они отказались бежать.

Майор Иванов — это бывший офицер Красной Армии. Это не настоящая его фамилия. К моменту выдачи он был старшим того отделения или клетки, из которого была произведена выдача 8 мая 1947 года. Он искренне верил клятвам и крестному целованию английских офицеров, не допускал мысли о выдаче и оказался жертвой своей доверчивости.

Получив сведение о том, что иезуитам известно о предстоящей выдаче, — продолжает А. Г. Денисенко, — я и мои два друга собрались и решили, что одному из нас надо немедленно выехать в Ричионе. Так и сделали. Встреча с Ивановым и другими произошла в поселке, в доме одного армянина.

Сведение о предстоящей выдаче они приняли как «бабскую выдумку» и решительно отказались от побега.

А через два дня произошла выдача. Только двум из намеченных жертв удалось бежать. Иванов, Иванцов и другие были выданы. Слепая вера клятве английских офицеров погубила их. (О восстании капитана Иванова и его гибели см. ниже, в разделе «Насильственные выдачи в лагерях Италии. Проведение операции». — П. С.)

В связи с Руссикумом остается упомянуть еще об одном факте. Накануне выдачи, то есть 7 мая, священнику о. В. Рошко, жившему в лагере «6», было сообщено английским лагерным управлением, что его 8 мая к девяти часам утра вызывают в английский штаб в город Падую. Священник поверил этому и утром 8 мая вышел из лагеря. В Ричионе он был задержан англичанами. Его держали там в отдельной комнате столько времени, сколько надо было для проведения операции по выдаче людей. Утром 9 мая пред ним извинились за задержку и отпустили.

Случай этот вызвал в лагере много толков и догадок. Одни видели в этом какой-то маневр Руссикума, другие же считали, что англичане опасались, что при наличии священника в лагере русские смогут воплотить свои переживания в религиозную манифестацию.

В лагере Ричионе-Римини ко времени выдачи русская группа состояла на семьдесят процентов из донцов, на пятнадцать из кубанцев, остальные пятнадцать — не казаки.

Отношение к казакам как со стороны англичан, так и со стороны итальянцев, было враждебное. Причина тому раздутые и преувеличенные сведения «о зверствах казаков» во время пребывания их в северной Италии. Это обстоятельство заставило многих казаков менять фамилии и скрывать свою принадлежность к казачеству.

А. Г. Денисенко

Насильственные выдачи русских в лагерях Италии

Восьмого мая 1947 года английское военное командование в Италии произвело очередную насильственную выдачу из концентрационного лагеря в Римини. В тот же день произведена выдача русских из американского лагеря в Пизе.

Весь район концентрационного лагеря Римини с прилегающим к нему поселком Ричионе был оцеплен и патрулировался кругом военными силами. Итальянскому населению запрещено было всякое движение по улицам и дорогам, объявлено, что производится выдача советам крупных фашистов и военных преступников.

Однако широко и достоверно известно, что в этих лагерях в разные сроки и под разными предлогами были сосредоточены все бывшие подсоветские граждане из соседних лагерей ДиПи (сокращенно от Displaced Persons of United Nations, то есть «перемещенные лица Объединенных Наций». — П. С.) в Италии. Среди них: женщины, дети, старики, подростки, врачи, научные работники, инженеры, незначительное число солдат и буквально 4–5 офицеров средних чинов, никогда не имевших никакого отношения к политике.

Всего по обоим лагерям подготовлено было к выдаче около трехсот человек, из них только двести транспортировано из Болоньи и далее по маршруту, остальные сто погибли, частично покончив жизнь самоубийством, частично будучи убитыми охранными войсками при массовой попытке сопротивления. Только единицам удалось бежать. В схватке трехсот безоружных людей с батальонами английской и американской пехоты и мотоциклистами, вооруженными пулеметами и автоматами, убито и ранено около тридца-ти-сорока английских и американских солдат и офицеров.

Общую картину выдачи наблюдали со стороны официальные представители четырех государств: Америки, Англии, Франции и Советского Союза.

Оставшиеся в лагере Римини, люди различных национальностей выбросили над лагерями черные флаги в знак траура и обозначили братскую могилу, над которой написана цифра 197 (количество выданных из этого лагеря). Все они бойкотировали английское командование своего лагеря.

1. Подготовка выдачи

Учитывая опыт Дахау, Платтлинга и других актов насилия (см. третью часть книги. — П. С), английское командование пошло на этот раз на строго рассчитанный в деталях широкий план массового обмана.

Подготовка к выдаче велась больше года. Весной 1946 года во всех лагерях ДиПи Италии начались бесконечные допросы, регистрации, проверки и др., имевшие целью выявление бывших подсоветских граждан. Для этой цели была привлечена довольно широкая сеть доносчиков. Судьба проверяемых зависела в значительной степени от поступающих доносов. Одновременно началась кампания успокоения беженцев и заверения их в полной безопасности. Коменданты всех лагерей давали общественные гарантии и призывали беженцев к откровенности.

В лагерях ДиПи английские офицеры, в том числе представители союзной комиссии (например, майор Симкок), часто клялись честью английского офицера в том, что никакого насильственного возвращения на родину не будет. Когда цель была достигнута, и английскому командованию удалось более или менее точно установить лиц, бывших до войны подсоветскими подданными, и сконцентрировать их в одном лагере (Баньоли), — разыгрался очередной подготовительный этап.

Четырнадцатого августа 1946 года весь лагерь Баньоли (русская группа) был обманно вывезен и доставлен в лагерь военнопленных Римини, где по подготовленным спискам все бывшие подсоветские граждане, включая женщин, стариков и подростков, — были посажены за проволоку, под усиленную охрану. Люди были размещены в парусиновых военных палатках, где провели зиму с 25-градусными морозами.

Далее потребовалось еще значительное время для того, чтобы успокоить массу. Взрыв негодования и отчаяния был настолько силен, что английское командование вынуждено было принять ряд мер, оправдывающий такого рода поступок. Среди них главные:

1. Людям было объявлено, что сделано это с целью уберечь беженцев от преследования советов. Находясь в лагере военнопленных, эти беженцы состоят под покровительством английской армии, и никто не имеет право вмешиваться в судьбы этого контингента.

2. Было объявлено также, что с рядом лиц произошла ошибка, что многие будут освобождены, как только безопасность нахождения в других (гражданских) лагерях будет установлена.

Это в некоторой мере успокоило людей, и командование начало дальнейшие меры по воспитанию у беженцев доверия к их «покровителям». Было введено самоуправление русской группы, по примеру других национальностей. Допускались некоторые поблажки (отпуска отдельных людей в город, знаки доверия и прочее) и, самое главное, был дан целый ряд личных и общественных гарантий о невыдаче советам и об эмиграции лагеря в первую очередь, так как он более других нуждается в этом.

После каждого побега из лагеря капитан Самит делал торжественное заявление перед всем составом лагеря и публично давал слово английского офицера, что никто и никогда выдан не будет.

Майор Хильс, начавший работать в лагере с августа 1946 года, свою работу основал на установлении с людьми (главным образом, с людьми, имевшими влияние на массу) личных душевных отношений и неоднократно заявлял русским руководящим лицам о том, что выдачи не будет. Он обещал даже предупредить русских в том случае, если почему-либо сложится нехорошая обстановка. Этому майору удалось вызвать к себе доверие, и он не останавливался ни перед чем, чтобы укреплять его с каждым днем. В результате — из лагеря не бежали только те, кто верил майору Хильсу.

… В одном из своих писем кубанец Д. говорит: «Несмотря на пресловутую дружбу между майором Хильсом и Ивановым, примерно месяца за два до выдачи Хильс стал избегать встречи с Ивановым и не посещал его. Иванов с 9 марта по 8 апреля был в госпитале. 14-го, случайно встретившись с ним, Хильс только спросил его о здоровье. Такое поведение Хильса можно объяснить только тем, что он, зная о предстоящей выдаче, хотел уберечь остатки своей совести от излишних терзаний».

… Незадолго до выдачи майор Хильс дал обещание всему составу лагеря русских, что они будут вывезены в Аргентину в первую очередь.

Аналогичные заявления делал перед всем составом лагеря и комендант лагеря подполковник Мэртен.

В середине апреля 1947 года представитель английской миссии сделал официальное заявление в Ватикане, что никто из Италии союзными властями выдан не будет.

Русский человек доверчив. В его понятии честь не совмещается с ложью. И нет ничего удивительного, что, имея заверения, основанные на чести, плюс заверения более широкого плана, сделанные неоднократно перед общественным мнением всего мира официальными высокопоставленными лицами, оказавшись в ловушке, — люди не сразу поняли всю чудовищность лжи, которая поставила их лицом к лицу со смертью.

Д.

2. Проведение операции

Седьмого мая капитан Самит принес списки на 185 человек в «холостой» лагерь и предложил этим людям собраться для перехода в другое отделение, для эвакуации из Римини. Видимо, желая успокоить людей, он предложил взять вещи и все имеющиеся кровати и нары. Люди спокойно перешли в указанное отделение.

В ночь на восьмое, английским командованием в решетке этого отделения был проделан специальный проход, поставлена сплошная цепь часовых и произведен обыск, во время которого у всех были отобраны всевозможные режущие предметы, вплоть до бутылок и консервных банок. Одновременно было отобрано английское обмундирование и выдано немецкое.

Утром 8 мая к новому выходу из отделения лагеря прибыло большое количество специальных английских частей, и началась посадка в автомашины. В каждую машину сажали по пятнадцать человек и до возвращения машины, новой партии не отправляли. Машину конвоировали спереди и сзади два джипа с пулеметными установками, мотоциклисты и радиомашина. Никто не знал, зачем и куда везут.

Вся дорога, прилегающий поселок и железнодорожная станция были окружены английскими войсками и батальоном итальянских карабинеров. На станции группу в пятнадцать человек встретил выстроенный шпалерами с автоматами наизготовку ударный английский батальон, уже ранее прославившийся в подобного рода операциях. Людей сгружали с машин и вели по живой автоматной улице в арестантский вагон. Только здесь людям стало ясно, что их обманули и выдают Советам.

Погрузка закончилась к 12 часам дня. Только после этого вагоны по одиночке прицеплялись к составам с охраной, которые поочередно транспортировали их по направлению к Болонье.

При этой операции имели место следующие случаи:

1. Во время посадки в тюремный вагон из автомашины Александр Кристалевский, 25-ти лет, вырвался, схватил большой камень и ударил им английского солдата, пытаясь образовать брешь в цепи для побега, но, видя невозможность этого, ударил себя в висок, покончив таким образом с жизнью.

2. Павел Родин, 33-х лет, вырвал автомат у английского солдата и пытался застрелиться, но автомат отказал и тогда он начал пробивать прикладом путь к свободе, ранил несколько английских солдат, пробился за первую цепь охраны и здесь был застрелен.

3. Отец и сын Быкадоровы, Владимир 52-х лет и Николай 22-х лет, видимо, сговорившись в машине, пытались действовать совместно. Отец, спасая сына, бросился с борта машины на цепь английских солдат и сбил с ног несколько человек их, образовав таким образом брешь. Сын кинулся в эту брешь, но был застрелен здесь же. Отца, без сознания, швырнули в вагон.

4. Иманов Анатолий, 27-ми лет (по другим данным Еманов), вырвал автомат у солдата и стрелял, пробивая себе путь. В образовавшейся свалке был убит.

5. Доктор Курзахия, узнав о выдаче, отравился. (По другим сведениям, доктор Курзахия не отравился. Узнав о предстоящей выдаче, он симулировал острый приступ аппендицита. Его сразу оперировали и не выдали.)

6. Среди выдаваемых находились двенадцать человек мужчин с семьями. При погрузке в вагон женщин и детей насильно разлучили с мужьями, сыновьями и братьями.

7. Старушка-мать выдаваемого Ивана Коробко, случайно встретившая сына после войны в Италии, умоляла позволить ей разделить его судьбу. Ее оторвали от сына навсегда.

После выдачи майор Хильс хвастливо заявлял, что ему удалось спасти женщин и детей. Этим циничным заявлением он хотел поставить тоненькую свечку перед собственной совестью и оправдаться перед оставшимися еще в живых.

… По дополнительным сведениям, в 12 часов дня [8 мая] капитан Самит увез из лазарета лагеря номер 7, не позволив взять вещи, больного Григория Калиниченко.

В час дня он появился в лагере номер 6 и увез одиннадцать человек с их семьями. Разместив всех по отдельным камерам, майор Хильс сообщил им, что главы семейств будут выданы в СССР. Солдаты произвели обыск, отобрали все, чем можно было нанести себе смерть или увечье. Эти двенадцать человек были переданы большевикам.

Несколько позже майор Хильс вызвал Н. И. и М., которым сообщил: «Ваши друзья переданы СССР. Когда Советский Союз требует четыреста [человек], я не могу послать двадцать».

… Одиночные вагоны смертников сосредоточились на станции Болонья, где к ним были присоединены около ста человек, выдаваемых из американского лагеря Пиза. Нет точных данных и подробностей о происшедших там событиях. Охрана была так сильна, что ни один посторонний наблюдатель не мог быть близко и видеть все. Однако удалось установить с достоверностью следующее.

В числе выдаваемых находился бывший старший лагерной группы русских некто Павел Петрович Иванов. Этот человек до последнего предела верил чести английских офицеров, гарантировавших безопасность лагерников. Незадолго до выдачи друзья из соседнего лагеря предлагали ему побег. Он отказался, заявив, что верит английскому командованию и будет честен по отношению к нему.

Говорят, что он только в Болонье понял, что его и всех русских обманули, и реагировал на это решительно и смело. Выбрав момент, он призвал людей к восстанию. Безоружная масса смертников бросилась на охрану, разоружила часть солдат и офицеров и вступила в последний бой за свое право на жизнь. В результате схватки около ста человек русских погибло. Сам П. П. Иванов, видя безвыходность положения, покончил жизнь самоубийством, разрезав себе вену, а затем горло консервной банкой. (Н. И. и М. свидетельствовали слова майора Хильса: «Как жаль Иванова — он был хороший командир. У него осталась семья».)

Остальные были транспортированы дальше. Нельзя определить, сколько человек удалось довезти до советских рубежей. Судя по силе сопротивления и убежденности людей — ни одного.

Впрочем, никто не знает, на что способны люди, занимающиеся подобными транспортами.

Об этих событиях рассказали шоферы, наблюдавшие картину со стороны, ожидая с машинами. Здесь также отдельным людям удалось бежать, но — уточняющие сведения от них не получены.

3. Очередные мероприятия

Через два дня после выдачи подполковник Мэртен явился в лагерь Ри-мини и сделал двусмысленное заявление, сказав, что оставшихся ему приказано считать гражданскими лицами, но дважды подчеркнул, что он считает всех советскими подданными.

Майор Хильс еще раз гарантировал безопасность оставшимся и клялся именем английского офицера.

Во всех лагерях ДиПи английское командование сделало успокаивающие заявления, объявив, что произведена выдача крупных военных преступников.

… Каковы эти «крупные военные преступники», показывает приведенный ниже список лишь некоторых из выданных 8 мая 1947 года в Римини:

Ковалев Петр Антонович, родился в 1928 году. Он никогда не служил ни в одной армии и покинул Россию, будучи 14-летним мальчиком. Его выдали в Советский Союз, вероятно, потому, что в списке насильно репатриированных числился и его отец.

Ажнакин Иван, родился в 1927 году. Никогда не служил на военной службе из-за малолетства.

Подорожный Петр Иванович, 43-х лет. Всю жизнь работал в железнодорожном депо слесарем. При отходе немцев из России, его принудительно взяли на такую же работу в Германии. Военным никогда не был.

Николаенко Григорий Петрович, на военной службе никогда не служил. В России занимался пчеловодством, служил приказчиком. Был взят немцами на работу сельским батраком.

Мурзин Иван, 25-ти лет. В Красной Армии не служил, так как перед началом войны сидел в тюрьме, будучи приговоренным к десяти годам за антисоветские выступления. В немецкой армии не служил.

(По материалам «Нового Русского Слова» от 19 июля 1947 года.)

… Все русское население Италии знало выданных и еще раз убедилось, что понятие военный преступник, равно как по-советски «враг народа», есть ничем не определяемая кличка, приклеиваемая по желанию советов любому человеку. Совершенно ясно, что все бывшие до войны подсоветскими гражданами безоговорочно были отнесены советами к категории военных преступников. Совершенно ясно и то, что английское командование, распоряжавшееся судьбами русских беженцев, вполне разделяло советскую точку зрения.

Население лагерей было встревожено и взволновано. Массовое отчаяние и безвыходность, абсолютное недоверие к администрации лагерей и полное отсутствие поддержки делало жизнь беженцев совершенно невыносимой. Они были готовы на любые жертвы и даже на смерть, только бы порвать с лагерями, уйти от обманывающих их безконечно покровителей, убежать, куда глаза глядят. Однако общая обстановка в Италии была такова, что последний выход к спасению предусмотрительно закрыли.

Одновременно с выдачей, в Риме, где сосредоточено небольшое количество беженцев, обычно рассчитывавших на близость Ватикана и Папы и на защиту ими в случае опасности, началась акция поголовного вылавливания всех беженцев, не имеющих документов, либо вызывающих подозрение, либо указанных Советами, проводимая союзной и итальянской полициями. Что совершенно ясно имело целью, во-первых, добыть спасшихся от выдачи одиночек, во-вторых, закрыть возможность побега оставшимся в лагерях и, в-третьих, — подготовить новый контингент для выдач. Болонья, Италия. 16 мая 1947 года.

Беглец

Список выданных в Римини (Ричионе) 8 мая 1947 года: Сообщая о происшедшем в Римини, А. Г. Денисенко добавляет, что устано вить имена всех выданных там не было возможности. Он называет фамилии лишь некоторых казаков, установить которые ему удалось. Из лагеря (клетки) «4Б»:

Донцы: Щербаков Петр, Кардаилов, Носов Николай, Соколов, Федоров, Матвеев, Беликов Александр, Бородачев Семен, Чеботарев Григорий, Колданов Владимир, Ковалев Антон (отец), Ковалев Петр (сын), Шапкин, Савельев, Адов Алексей, Пиховкин И. И., Богачев Иван, Петровский, Говоров Иван, Быкадоров Владимир (отец).

Кубанцы: Лунев Дмитрий, Сидорец Степан, Березнев Григорий.

Терцы: Подорожный Петр Иванович.

Выданы из семейного лагеря: полковник Лобысевич — донец, Кипа — кубанец, Годун Евгений — кубанец, Коробко Иван — кубанец.

После выдачи в Римини

Из рассказа кубанца Л., пережившего день выдачи в Римини.

<…> Посещение лагеря священником о. Филиппом. 9 мая утром приехал к нам в клетку священник, имя его о. Филипп, и зашел в палатку, где была канцелярия нашего старшего. Туда сошлись люди, и вот этот священник был так взволнован, что был сам не свой оттого, что так сделали англичане — выдали русских людей. Он стал говорить нам так жалостно:

— Знаете что, братцы! Пишитесь как-нибудь старыми эмигрантами, а то они и вас отдадут, потому что я знаю, что англичане люди такие, что крест целуют перед людьми, а делают предательство. Как им верить?! Хотя они и говорят, но им не верьте, братья!..

Поговорил священник и уехал, а мы остались неспокойные душою.

<…> 9 мая 1947 года в лагере насыпана символическая могила: черная кайма вокруг и черные цифры 7–5 1947, а на откосе — 185. Водружен крест с иконой и флаги: траурный, андреевский и трехцветный с буквами РОА. Прохожие останавливаются у могилы. Германский обер-лейтенант, со слезами на глазах, держит руку под козырек. Общая человеческая скорбь… Несколько дней русские не выходили на работы и почти всю пищу выбрасывали. Каждую ночь из лагеря бегут (из статьи А. Денисенко «Внуши, Господи»).

<…> Скорбный лик Христа с небольшой иконки безмолвно смотрит всезнающим и всевидящим взглядом туда… на восток… Его тоже предали…

(Из статьи «Их было 185», Рим. «Русская Жизнь»).

<…> Числа 14-го явился майор Линч и приказал убрать с могилы все флаги, При этом он сослался на приказ английского командования, согласно которому, на территории лагерей запрещаются все эмблемы, кроме английского флага.

А между тем, со времени образования в лагере Римини русской группы, на Русской улице, то есть на дорожке, вдоль которой тянулись палатки русских, у входа в первую палатку (управление группы) были размещены на земле: вырезанный из жести большой двуглавый орел и щит с косыми полосами: белой, синей и красной, на которых были буквы РОА.

Л. Г. Денисенко

Сербы генерала Мушицкого и русский полк «Варяг»

1. Выше было сказано, что после интернирования 3-го Запасного полка Казачьего Стана при переброске его из района города Джемоны на юг, он одну ночь ночевал с сербскими добровольцами генерала Мушицкого. Сербский генерал тоже явился жертвой английского предательства. Вот что рассказывает один из кубанцев.

… Находившемуся в нашем лагере Римини генералу Косте Мушицкому мы предлагали услуги для организации побега.

— «Наши хозяева» так нечестны, что я воспользовался бы вашим предложением, но я получил заверения, что мне ничего не угрожает и что я вернусь к своим шумадийцам, — ответил он нам.

Шестого января, в Рождественский сочельник, генерал был у нас с визитом. Несмотря на наши ежедневные встречи, таким оживленным мы его никогда не видели.

Минут через двадцать после ухода генерала от нас, пришел его четник-воевода Евжевич.

— Я должен был поздравить вас с Великим Праздником, — сказал он, — но я сообщу вам весть, которая огорчит вас безмерно. Братья русские! Наш общий друг генерал Мушицкий только что арестован для передачи Тито. Мы были у своих, поздравляли. В это время пришли офицер и солдаты с примк-нутыми штыками… Последние слова генерала были: «Да здравствует король!»

Руководил арестом генерала капитан Самит, два месяца назад заверявший словом английского офицера, что никто насильно выдан не будет.

2. Полк «Варяг», укомплектованный русскими военнопленными и русскими добровольцами, был после капитуляции Германии перевезен англичанами на юг Италии, в лагерь у города Таранто.

Англйские офицеры неоднократно уверяли командира полковника Семенова, что полк его не будет заключен в большевистский лагерь. Последнее такое заверение было ему дано за восемь километров от Таранто, где находился большой лагерь, в который большевики собирали бывших советских подданных для репатриации их в СССР.

Туда и привезли англичане офицеров и солдат полка «Варяг».

Полковник Семенов протестовал и требовал вывода их из этого лагеря. На следующее утро его позвал английский офицер, с которым был и советский комиссар. Последний вполголоса предупредил англичанина быть осторожным, так как они понимают английский язык.

Семенов повторил свое требование о выводе полка из этого лагеря. Англичанин выслушал его и согласился, сказав, что завтра полк будет переведен в другой лагерь. Но комиссар заявил, что он требует убрать его немедленно, так как солдаты «Варяга» ведут пропаганду между другими лагерниками.

Англичанин спросил, как же отделить старых эмигрантов от новых, если у них нет документов. Комиссар ответил, что он определит и без документов. Он просил построить полк и вызвать старых эмигрантов.

Семенов это выполнил. Вышло около двухсот человек.

К ним подошел комиссар и, внимательно посмотрев в глаза правофлангового, спросил, откуда он. Тот уверенно ответил, что из Белграда.

Комиссар подошел к следующему. И этот, на его вопрос ответил, что из Белграда.

— Откуда? — повторил комиссар, глядя в упор на спрашиваемого. Последний ответил, но менее уверенно:

— Из Белграда.

— Откуда? — спросил комиссар еще строже.

— Из Ростова, — ответил спрошенный.

Поймав, таким образом, еще двух-трех человек, комиссар обратился к стоявшим перед ним и предложил новым эмигрантам отступить назад.

— Все равно, я разберусь кто из вас откуда, — добавил он.

После этих его слов в строю остались лишь старые эмигранты и среди них только два-три, выдержавших взгляд чекиста. Затем он обратился к англичанину и сказал:

— Как видите, — мне документы не нужны!

Полковник Семенов отмечает, что действительно, под тяжелым взглядом чекиста, Люди терялись.

В. Г. Науменко

Письмо протопресвитера о. Михаила Польского (от 9 июня 1959 года)

Глубокоуважаемый и дорогой Вячеслав Григорьевич.

Представители русской колонии в Лондоне по предложению английского офицера-переводчика при лагере командировали меня в лагерь для совершения богослужения.

Лагерь был многочисленный, советских офицеров (военнопленных) было человек сорок в отдельном бараке. Английский офицер водил меня по баракам и на кухню. Меня поразил стол. Они имели то и в таком количестве, чего не имели обыватели англичане.

— Почему такая роскошь? Офицер мне сказал:

— Администрация решила, что перед отправкою на советскую родину пусть вспоминают добром Англию.

Горы масла, туши ветчины, не говоря о прочем. Никого на кухне и возле, кроме русских. Они все это тащат, раздают, готовят на кухне.

Я окружен был тоскующими ребятами и взрослыми мужами-солдатами. Разговор был один: «Неужели отправят в Россию?»

Я не знал, что говорить. Советовал просить, подавать петицию, высказывал разные предположения.

Делали спевку перед службою. Все знают, отлично поют. Среди поющих был советский офицер, который очень тосковал и следовал за мною по пятам, говоря все о том же — о спасении от репатриации.

Не желая нарушать лагерный порядок, я назначил литургию рано, до начала обычной лагерной жизни. Огромный барак был переполнен. Позади всех — советские офицеры, видимо из любопытства.

Исповедовал человек семьдесят наскоро. Пели дружно и с большим подъемом. Но дальше произошло самое затруднительное для меня: причащаться стали поголовно все (кроме разве [бывших советских] офицеров), конечно, и мой офицер причащался.

Я не смог отказать неисповедывавшимся, не решился объяснять теперь, но остановился на мысли, что пусть люди готовятся к смерти, к своим новым испытаниям. Святых даров едва хватило с последней каплей.

Я привез для солдат несколько музыкальных инструментов и порядочно книг (беллетристику), о чем просили нас заранее. Нужно для тоскующих лагерников.

Потом оказалось, что библиотеку просмотрели офицеры-приемщики из внелагерного надзора и много книг «контрреволюционных» изъяли.

Погрузка на пароходы происходила потом под охраною английских войск. Тот же английский офицер рассказывал мне эту историю. Советские офицеры кого-то из своих товарищей во время пути выбросили за борт.

В Одессе в одних гимнастерках их выстроили на набережной и увели. Больше никто их не видел (английский офицер, провожавший протопресвитера по лагерю и рассказывавший ему о прибытии в Одессу, сопровождал транспорт с военнопленными из района Средиземного моря).

В Англии были побеги из лагерей и довольно удачные. Эти люди сохранились.

Некоторые русские были среди поляков и украинцев. Эти тоже сохранились.

В одном лагере англичане не выдали русских, а предложили советчикам самим взять эту группу, но без применения оружия. Их военнопленные встретили руганью и камионы удалились.

В другом месте среди польского лагеря искали русских. Заночевавшие в лагере советские офицеры-сыщики будто бы были убиты и трупов их нигде не нашли. На утро всех осматривали, обыскивали, но все прошло бесследно.

Были ли казаки в английских лагерях — не знаю.

Какие-то осложнения при отправке были, но какие именно, сейчас не помню.

Переданы советам были только русские. В украинских лагерях были и русские, терпели они там притеснения и издевательства.

Украинство, определенно, поддерживалось английской администрацией. Я знал украинских интеллигентов, которые разъезжали с лекциями на казенный счет. Был я и в другом, смешанном лагере, по делу одного парня. Почти мальчик, он искал своих родных и очень боялся выдачи большевикам.

С любовью всегда Вам преданный Протопресвитер М. Польский

О чем англичане молчат

Письмо из Англии:

<…> В средине июля 1944 года в Англии было организовано несколько лагерей, в которых размещены военнопленные, захваченные союзными войсками в боях, последовавших за высадкой в Нормандии. Особенно большая группа пленных была захвачена в Бресте, где находился один из главных центров организации, возглавляемой Тодтом, строившей «Атлантическую стену». Рабочая сила для этой организации рекрутовалась, главным образом, из русских и польских военнопленных, а также из людей, вывезенных немцами из стран восточной Европы для работ в Германии.

Союзное Командование принимало все меры для того, чтобы привлечь этих людей на свою сторону. На занятые немцами местности вдоль Атлантического побережья сбрасывались аэропланами листовки на немецком, русском, польском и украинском языках, а союзное радио непрестанно подавало на этих языках призыв к сдаче, обещая сдавшимся всякие блага. Способные по возрасту и состоянию здоровья к военной службе поляки могли сразу же быть принятыми в состав польской армии, а русским, украинцам и людям других национальностей обещалось особое льготное содержание в лагерях до конца войны.

Для русских военнопленных было устроено два специальных лагеря. О. Михаил Польский, настоятель церкви соборного прихода в Лондоне, выезжал в эти лагеря для совершения церковных служб, а Г. Ф. Вальнов отправлял в лагеря ржаной хлеб и бочонки соленых сельдей в качестве дополнения к казенному пайку. По словам о. Михаила, русские пленные содержались в хороших условиях: одежда, обувь, постели и питание были вполне удовлетворительны. Пленных особенно тревожил вопрос, отправят ли их в Советский Союз. Огромное большинство «возвращаться на родину» определенно не желало.

У английских военных властей возникла мысль образовать из русских пленных особую часть и влить ее в состав дравшихся с немцами в Европе союзных армий. Мотивы были чисто практические, морских судов у союзников было мало и они нужны были для гораздо более важных целей, чем перевозка тысяч людей из Англии в Мурманск. Кроме того, морской переход был сопряжен с большими опасностями. Немецкие аэропланы и подводные лодки, базировавшиеся в норвежских фиордах, зорко следили за направлявшимися в Мурманск кораблями союзников и топили их десятками. Имело ли смысл подвергать людей опасности, когда их можно было использовать на западном фронте?

Покойный ныне Г. К. Чаплин, во время войны вступивший в английскую армию и командовавший батальоном корпуса саперов, рассказывал мне:

«В конце июля 1944 года я находился со своим батальоном в составе авангарда союзных армий, наступавших на Париж. Время было горячее. Работы У нас по наведению разрушенных немцами мостов, уничтожению минных полей и заграждений, очистке и починке ведших к фронту дорог, сбору брошенного оружия и военных материалов и т. д. было по горло. Вдруг из штаба нашего корпуса мне сообщили по телефону, что из Главной Квартиры за мною посылают аэроплан с приказом передать командование батальоном моему помощнику и немедленно вылететь в Главную квартиру для переговоров по важному конфиденциальному делу.

Через несколько часов я был уже в Главной квартире и рапортовал о своем прибытии дежурному генералу. На другой день утром меня вызвали в штаб и принявший меня генерал сообщил мне о разрешении Главного Командования сформировать из русских военнопленных особую часть. Командиром этой части хотели назначить меня, как бывшего русского офицера. Меня должны были произвести в чин бригадира и предоставить мне полную самостоятельность в назначении младших офицеров и устроению части на правилах русских военных уставов. Я, разумеется, с радостью принял это предложение.

Генерал сказал мне, однако, что вопрос о формировании русской части еще не был окончательно решен, ибо советское правительство категорически требовало отправки русских военнопленных в Советский Союз. Как отнесется к этому требованию английское правительство, было еще неизвестно. Через день-два меня снова вызвали в штаб и сообщили, что из Лондона получен приказ прекратить работу по формированию русских частей и отправлять всех захваченных в плен русских в Англию. Очевидно, Черчилль в целях сохранения добрых отношений со Сталиным решил выдать русских пленных советам. Я возвратился в часть».

Транспорты для перевозки людей и десятка два военных кораблей для конвоирования транспортов были собраны в Ливерпуле в середине октября 1944 года. Русские пленные были погружены на два больших океанских пассажирских парохода в количестве больше пяти тысяч человек на каждый. Теснота была невероятная. Люди должны были спать в трюмах, в столовых, в коридорах. Увеличивалась теснота еще тем, что на открытых палубах транспортов были поставлены десантные баржи: англичане хотели создать впечатление, что они предполагали сделать высадку на севере Норвегии. Транспорты шли не под коммерческим, а под белым флагом военного флота.

Экспедиция такого рода должна была привлечь особое внимание немцев и побудить их выслать в море прятавшийся в норвежских фиордах броненосец «Тирпиц». Этот расчет вполне оправдался. Немцы яростно атаковали английские суда аэропланами и подводными лодками и выпустили «Тирпиц» из его убежища. Несколько немецких аэропланов было сбито огнем зенитных пушек и «Тирпиц» потоплен. Англичане потеряли два миноносца потопленными, два — сильно поврежденными. Транспорты с русскими пленными вышли из морских боев без повреждений и потерь.

Кроме английского конвоя, на транспортах были также советские офицеры, командированные для сопровождения экспедиции советским посольством в Лондоне. Они, однако, совершенно ни во что не вмешивались, в сношения с пленными не вступали и сидели в своей каюте почти безвыходно.

Во все время перехода, длившегося почти три недели, русские держали себя безукоризненно. Они покорно повиновались всем приказам английского командования. Кормили их хорошо. Одеты они были в добротную английскую форму. В числе офицеров конвоя было двое или трое молодых канадцев русского происхождения. Они исполняли обязанности переводчиков. По вечерам, в спокойное от немецких атак время, пленные устраивали вечера с хоровым и сольным пениемрусских песен, плясками и т. п.

Некоторые неприятности для англичан конвоя причиняли только «монголы» (по всей вероятности туркестанцы и кавказцы). Они ни слова не говорили по-русски и понимали только команду на немецком языке. Их было человек четыреста. Это были настоящие дикари, не имевшие никакого понятия о таких элементарных вещах, как, например, умывальные комнаты или уборные.

Ни одного случая самоубийства или покушения на самоубийство среди пленных не было. Но, как сообщали английские газеты, во время перевозки пленных по железной дороге из лагеря в Ливерпуль из-под конвоя сбежало человек тридцать. Английские власти ловить их не стали.

Транспорты прибыли в Мурманск 7 ноября 1944 года. Пленных высадили на берег и передали в распоряжение советских властей. В числе пленных было четыре бывших офицера советской армии, которые были в рядах немецкой армии тоже офицерами. Их расстреляли почти немедленно по прибытии транспортов в Мурманск. Казнь была совершена публично, в присутствии большой толпы зрителей. Офицеры английского конвоя тоже на ней присутствовали.

Все остальные пленные были распределены на две группы. Солдат, офицеров и вообще всех способных носить оружие, немедленно отправили в армии северо-западного фронта, в штрафные батальоны «искупать свою вину перед родиной». Более пожилых людей и инвалидов погрузили в теплушки и увезли в сибирские концлагери. Само собой разумеется, добротные английские мундиры, белье и обувь были с пленных сняты и заменены советскими лохмотьями…

Рассказанная мной история с выдачей десяти тысяч русских, взятых в плен союзниками во Франции, до сих пор оставалась неизвестной.

В этой истории все характерно. Пленным было официально объявлено, что если они добровольно сдадутся, то до конца войны их будут держать на положении военнопленных в соответствии с правилами Женевской Конвенции. И могу засвидетельствовать, что такое торжественное и официальное обещание было дано: я сам слышал передававшееся по радио на русском, польском и немецком языках обещание от имени Главного союзного Командования к находящимся в Бресте частям немецкой армии.

За выдачу десяти тысяч русских людей Советам полную ответственность несет английское правительство и лично тогдашний его глава Черчилль. Отмена проекта союзных военных властей о формировании особой русской части была произведена по его приказу. Нужно заметить также, что выдача была совершена задолго до позорного Ялтинского соглашения, когда английское правительство не было связано с советами какими-либо формальными обязательствами. Черчилль, конечно, отлично знал, как Советы поступят с отправленными им в Мурманск русскими людьми. Он их цинично принес в жертву коммунистическим архипалачам.

Любопытно отметить, что англичане не постеснялись рискнуть жизнями русских людей для того, чтобы выманить немецкий броненосец из его укрытия. Немецкие разведочные аэропланы не могли не заметить десантных барж на палубах шедших под военным флагом транспортов, а необычно большой экспорт военных судов должен был вселить немцам уверенность в том, что англичане задумали произвести высадку в Норвегии.

О том, что в 1944 году англичане выдали Советам взятых в плен во Франции русских людей, я знал давно. Но, так как многие подробности этой выдачи мне были неизвестны, я не опубликовал этой истории в печати. Счастливый случай столкнул меня с одним английским офицером, который был начальником конвойной команды на одном из транспортов. Он любезно поделился со мной изложенными в статье фактами, но просил не упоминать его фамилию в прессе. Некоторые детали чисто военного характера я тоже дал слово не разглашать.

А. Байкалов «Русская Мысль», 19 мая 1959 года. Лондон.

В руках у большевиков. Страдания современных страстотерпцев

Утром 28 мая подошли к нам английские солдаты и танки. Подошли переводчики и начали торопить собираться. На мой вопрос, зачем пришли танки, мне ответили:

— Охранять вас от СС-партизан.

— Напрасно! — сказал я. — Если и есть немецкие партизаны, то они на нас не нападут.

— Не знаю, — ответил переводчик, — так приказано.

Полк стал вытягиваться в колонну по дороге. Я с командиром полка рассаживал людей, не имеющих подвод. В восемь с половиною часов колонна тронулась. Я ехал с остатком моей роты в хвосте, а за нами следовали танки. В 10 часов мы въехали в поселок с огромной лесопилкой. Много любопытных жителей выходило из своих домов смотреть на нас. Выносили воду и давали казакам кое-что из съестного. За поселком стоял лагерем венгерский корпус.

Я удивился и спросил встречного венгерского офицера:

— Вы разве не едете в Италию? (Англичане при выезде из места стоянки сказали, что нас перевозят в Италию).

— Нет! Мы вернемся в Венгрию, — ответил венгр.

— Но ведь там советская армия.

— Они скоро должны уйти и мы тогда вернемся.

Здесь казаки разложили костры и сжигали свои документы и бумаги. Англичане выменивали хорошие «кубанки» за сигареты. Другие скакали на казачьих конях.

Я собрал своих людей, расположил их, а после пошел искать временно командующего полком. Это был хорунжий высокого роста и его всегда можно было найти одним взглядом, но теперь, как я ни рассматривал, не видел его. Пройдя вперед, я увидел бесформенного человека и по одежде узнал хорунжего. Он сидел на своих вещах, опустив голову ниже колен, кубанки на голове не было и седина густо бороздила его голову. Я подошел, окликнул его. Он поднял свое искривленное от страдания лицо и взглянул на меня. Я начал его утешать:

— Что ты, что случилось? — сказал я. Он заплакал.

— Понимаешь, в 1919 году, когда вы ушли из Новороссийска, я остался больным тифом. Сколько меня мучили, сколько гоняли! Смотри на меня, на мои руки — это следы ГПУ. Кое-как я избавился. А теперь меня ожидает еще более ужасное.

Успокоив кое-как хорунжего, я в подавленном настроении пошел к своей группе, где меня также засыпали разными вопросами и предположениями.

В это время английский конвой беспрерывно отводил людей по сотням куда-то и возвращался за следующими. Подошла и моя очередь. Пошел мелкий дождь. Перевели нас в один двор, огороженный проволокой. Вдали виднелся сарай, куда вошли предыдущие. Мы ждали очереди. У ворот стояли два казака, урядника. Я подошел и спросил:

— А что вы тут делаете?

— Нас прислали сюда помогать, но мы ничего не делаем, а смотрим как отправляют людей.

— Куда? — спросил я.

— Да куда же — Советам.

— Неужели Советам?

— Ребята плачут. Да не знаем, а так думаем.

Окликнули меня, и я повел людей, неся список людей и имущества. Навстречу мне вышел переводчик и английский офицер.

— Что это у Вас?

— Список людей.

Офицер взял его и начал рассматривать. Мои люди вошли в сарай. Просмотрев список, офицер вернул его мне, и я вошел в сарай. Там был полумрак, пыль стояла столбом. Здесь англичане делали тщательный обыск, отбирая ножи, бритвы, вилки — все то, чем мы могли покончить свою жизнь. После этого, по узкой тропинке, огороженной проволокой, провели нас в загороженное тремя рядами проволоки место, окруженное танками и пулеметами.

Очутившись в этой ловушке, я начал кричать и звать переводчика. Пришел переводчик-еврей.

— Что Вам угодно?

— Проведи меня к вашему офицеру.

— Зачем Вам?

— Мне нужно с ним говорить. Я не подлежу репатриации, я старый эмигрант. Переводчик пожал плечами и сказал:

— Мы политикой не занимаемся, — и ушел.

Я не переставал кричать. Пришел другой переводчик.

— Что Вы желаете?

— Я хочу говорить с вашим офицером.

— Его нет, он ушел, а что?

— Я и эти люди старые эмигранты, а это шесть человек черногорцы. Он меня перебил:

— Так что, вы не желаете ехать в Италию? Думаю: «Лжешь, каналья!»

— Я хочу говорить с офицером!

— Прекрасно, но его здесь нет. Расположитесь здесь группою отдельно, а завтра утром офицер будет здесь.

Чувствовалось мне неладное. Я надел чистую рубашку и стал готовиться к смерти. Обидно было, что попал, как кур в ощип.

Окликнули польскоподданных и вывели. Темнело: на нас навели два прожектора. Стало видно, как днем. Казаки отрывали лампасы, рвали кубанки, платками завязывали головы.

Не спалось. Мысленно перебирал в памяти все пережитое. А что теперь будет с детьми? Они еще малы, нуждаются в помощи. Это меня мучило. В таких размышлениях застал меня рассвет. Я очнулся. Людей куда-то поодиночке выводили. Мы сидели и ждали. Подошли к нам солдаты с автоматами и заставили идти в узкий проход. Вышли на дорогу. Там стояли около трехсот грузовиков. Рассадили нас в машины по тридцать человек. В машинах были приготовлены немецкие сухари по коробке на человека и мясные консервы — коробка на шесть человек и бланк, который приказали заполнить: чин, имя, отчество, фамилия, какой части.

— Это вам понадобится при погрузке на пароходы в Италию, — объясняли нам. Против нас сидел солдат с автоматом. Хорошо еще не рассвело, и колонна тронулась. Итак, 28 мая, ранним утром, нас посадили в грузовики и повезли в неизвестном направлении. Я спросил английского автоматчика:

— Куда нас везут? Тот пожал плечами:

— Не знаю.

Мы почувствовали неладное и боялись произнести это страшное слово. Проехали через местечко, в котором был указатель дороги на Грац, и свернули налево. Слава Богу! В Граце большевики. Но куда же нас везут? Едем в Юденбург. А кто там?

Проехали местечко и все стало ясно: дорога была засыпана погонами, орденами, письмами, фотографиями и прочими вещами… Предыдущие уничтожали и выбрасывали все, что было опасно иметь при себе. Боль сдавила горло. Не защищаясь, нам надо идти на убой. Я опять спросил автоматчика, куда нас везут. Тот же ответ.

По обе стороны дороги стояла цепь солдат, пулеметы, на двести-шесть-сот метров танки. Сопротивление было немыслимо. В машинах была мертвая тишина. Бледные лица с расширенными и опечаленными глазами ждали чего-то страшного от людей, подобных себе и одного и того же племени.

В городе Юденбурге были сгущены цепи солдат. На повороте стоял танк. Мы быстро въехали на мост и стали. Я взглянул и сердце сжалось. Дрожь прошла по телу. По обе стороны стояли советские автоматчики. Грузовики стояли в два ряда. Появились советские офицеры со словами:

— Довоевались!

Я сел, а один казак ответил:

— Воевали, да мало.

— Вишь, какой герой! Небось, немало убил нашего брата!

— Да! Всем досталось, кто попадал! Я дернул казака:

— Молчи. Зачем озлоблять? — шепнул я.

— А Вы что? Милости ожидаете от этих гадов? Все равно всех расстреляют.

— Да я знаю, но чтобы не мучили.

— Теперь уже все равно! — ответил казак.

Впереди шла разгрузка. Я посмотрел на англичанина и показал рукой на горло. Англичанин замахал руками: «Не бойтесь!»

В это время я увидел, как слезших с автомобиля казаков, ругаясь, красноармейцы били палками. Я кивнул англичанину: «Смотри!»

Подошла наша очередь. Англичанин спрыгнул, отстранил красноармейцев, и мы сошли спокойно. Погнали нас к стене завода. Красноармейцы стояли полукругом. Мы сбились в кучу. В мыслях молниеносно летели картины прошлого: семья, дети… Сейчас поставят пулеметы — и конец.

Из тысячи уст казаков раздался ропот возмущения против тех, кто нас выдал. Ни утешения, ни угрозы НКВД не помогали.

Но вот пришел какой-то советский военный и захлопал в ладоши. Все стихло.

— Сейчас будут выкрикивать буквы, и чьи фамилии начинаются с этой буквы, выходи, — приказал он.

Крикнули буквы С и Т. Я был поглощен своими мыслями и не ожидал пощады.

Поглощенный мыслями я не слышал как крикнули букву Б. Бастрич меня толкнул: «Пойдем! Наша буква!» Мы пошли. Нас повели в какое-то помещение, крытое стеклом. Масса столиков и на них указаны буквы. Буква Б была на первом столике, другие столики шли вправо, вглубь; влево было несколько дверей и проход к выходу, куда выходили зарегистрированные.

Я стал в очередь к столику Б и начал рассматривать это помещение. Вдруг слышу шопот: «Генерал Краснов!..» Все обернули взгляды влево, и я повернулся и в открытую дверь увидел генерала, сидевшего на стуле и с кем-то разговаривающего, но с кем, не видел. Дверь закрылась. На душе стало спокойнее. Меня уже не мучила надежда на справедливость и свободу. Раз предан генерал Краснов, то какие надежды и претензии могу иметь я — эмигрант никому не известный?..

Подошла моя очередь:

— Фамилия, имя, отчество, где родились и в каком году? Где проживали до 1939 года?

Я назвал город на Балканах. Он прекратил писать и посмотрел на меня:

— Так Вы эмигрант? Вы не подлежите репатриации. Товарищ Сталин не претендовал на старых эмигрантов. Почему Вы здесь?

— Меня передали обманом. Я никогда не был советским гражданином. Я болгарский подданный, — пришлось лгать, вспыхнула искра на спасение, но после следующих слов, она угасла.

— Вы не подлежали репатриации, но раз попали сюда, отсюда уж не вырветесь. Я сам был на работе в Германии, а теперь против своего желания возвращаюсь.

Окончилась моя регистрация. Я повернулся, чтобы идти к выходу. Смотрю, в сопровождении советского офицера идет генерал Шкуро. Я по привычке хотел было откозырять, но опомнился и продолжал идти к выходу. Вышел во двор. Опять столы. Но здесь уже происходит любимое занятие всех представителей Советского Союза — «обыск», или грабеж. Людей раздевали догола. Смотрели, не спрятал ли чего-нибудь внутрь себя, отбирали все острое, не исключая ценностей и хороших вещей. Я подошел к столу. Подбежал сухощавый энкавэдист:

— Вы офицер? — спросил он. — Нет.

— Не может быть!

— Я же говорю Вам, что нет.

— Не верится. Деньги есть? — Да.

— Давайте все, кроме советских.

— Советских у меня нет.

Вынул бумажник и даю его ему. Он не взял, а сказал:

— Выньте и положите в корзину.

Он держал ее полную всякой валютой. Я вынул деньги, опустил их в корзину, закрыл бумажник и смотрю на энкавэдиста. Бумажник новый, шевровый, красивый. Не отберет ли? Он спросил:

— Все? — Да.

— Положите бумажник к себе в карман. Я улыбнулся и сказал:

— Спасибо!

Подошел к столу, где был другой представитель НКВД, развязал вещи и подал ему. Сверх моего ожидания, со мной было обращение иное, чем с другими. Энкавэдист отодвинул обратно вещи и сказал:

— Есть ли у Вас ножи, бритвы? Дайте.

Я вынул бритву, перочинный нож и подал ему. Он довольно любезно сказал мне:

— Выньте только лезвие и бросьте на стол, а бритву оставьте себе. Она Вам пригодится.

Я вынул нож и, взяв бритву, поблагодарил его, затем расстегнул шинель и поднял руки для обыска. В кармане были ножницы для ногтей, без которых я не мог обойтись и думал, если найдет, то попрошу, чтобы он их мне оставил. Он посмотрел на меня и сказал:

— Идите. Ваш обыск закончен.

Я взял свои нетронутые вещи, где было еще много фотографий и видов городов Вены, Нюрнберга, Байройта, где я лежал в лазарете и пошел через указанную мне дверь в разрушенный завод.

Внутри пыль стояла столбом. Люди укладывали вещи и одевались после обыска. Я прошел к противоположной двери, где стоял часовой и расположился здесь, собрав всех эмигрантов: Аболина, Иванова, Григорьева, Лакеева, Шишкина, Березова и еще одного капитана 3-го полка, фамилию его не помню, Ба-стрича с двумя братьями, Мирко Петровича с сыном, раненого Бражо. Завели разговоры, как кого обыскивали. Оказалось, что только я один прошел благополучно. Чем объяснить это, не знаю, но в дальнейшем описании убедитесь, что советские начальники и граждане остановили свой взгляд и выбор на мне. (Безкаравайный на протяжении всех своих воспоминаний неоднократно говорит о благожелательном отношении к нему представителей НКВД как на территории Австрии, так и в пути в Сибирь, и в концлагерях. Но он не объясняет, почему. При чтении же всего его рассказа, установить это не удалось. — В. Н.)

Часа через два прибыли семейные — большинство женщин из Лиенца. Женщины обступили меня с вопросами: не встречали ли моего мужа и прочее.

В полночь меня разбудил голос энкавэдиста. Он ходил по заводу и выкликал чью-то фамилию… Это происходило с час. Укрывшийся, наконец, решил, что бесполезно укрываться, и откликнулся в двух шагах против меня. Энкавэдист подбежал и начал его, лежачего бить ногами, приговаривая:

— Два часа я глотку рву, тебя ищу, а ты прячешься. Вставай, пойдем! — и увел его.

Он больше не вернулся. Отсюда начались допросы и пытки.

Из завода, на котором нас поместили, два раза в день отправляли людей на восток. В первую очередь отправляли женщин и семейных, которые ежедневно прибывали. Отправляли группами по семьсот-восемьсот человек. Люди торопились уезжать; каждый поскорее хотел узнать свою судьбу. Томительна была неизвестность. Я не ехал, на что-то надеялся. Близость англичан меня успокаивала, и я думал, что здесь не будут расстреливать, стесняясь их. Жить так хотелось.

Я не решался ехать на восток, а хотел подождать еще несколько дней. Попался я, как глупая птица, в западню и теперь хотел, чтобы чины моей роты уехали и чтобы мне ехать с незнающими меня.

В противоположной стене от дверей завода, было отгорожено досками в полметра вышиною место для уборной. Желающие оправиться ходили туда, как женщины, так и мужчины, а часовой наблюдал. На второй день пребывания на заводе и мне пришлось идти в это место. Было стыдно, но ничего нельзя было сделать. Все находившиеся там были видны и сами все видели.

Вдруг здесь появляется высокая голая фигура казака. Он шел очень медленно. Его заметил проходивший офицер НКВД, которых здесь было очень много. Они разгуливали между нами и рассматривали наши лица.

— Эй! — крикнул энкавдист. — Что за безобразие! Почему голый? Казак медленно повернулся к офицеру и спросил его:

— Вы русские люди? Офицер ответил: — Да.

— И мы русские! — сказал казак. — Убить Сталина и будет хорошо жить!

— Забрать этого сумасшедшего! — крикнул энкавдист.

Его забрали, что с ним было, не знаю, но думаю, что было как с теми, кого выкликали ночью и которые не возвращались.

Что мне делать дальше? Черногорцев НКВД оставило для передачи Тито. Друзья уезжают. Решил уезжать и я. Часа в четыре дня НКВД крикнуло:

— Строиться для отправки!

Мы построились в две шеренги. Отсчитали пятьдесят, и погнали. Отсчитали и нас, вывели во двор. Принял нас конвой и со штыками наперевес погнали нас, чуть не бегом, на вокзал. Там многие уже сидели в вагонах, других сажали, отсчитывая по 50. Я стоял в колонне. Мысли мои были с семьей.

Ко мне подошел красноармеец и, ничего не говоря, начал отстегивать мой котелок, как свою собственность. Один из стоявших казаков сказал:

— Зачем ты берешь? Из чего же он будет кушать?

— Ему теперь не надо, — ответил красноармеец.

Сели в вагоны. Вскоре раздался свисток и поезд тронулся. Я встал, снял пилотку и, перекрестившись, произнес:

— Ну, братья! С Богом и Его защитой!

Все, как на пружине, вскочили, стали креститься и что-то пришептывать.

Не доезжая до какой-то станции, поезд стал. Охрана оцепила состав и начала открывать вагоны.

— Выходи, кто хочет оправиться!

Люди должны были оправляться на глазах у работающего австрийского населения. Охрана торопила. Люди быстро возвращались. Слышно было, как закрывали соседние вагоны. Закрыли и наш, но вскоре открыли. В вагон влезли три красноармейца и стали рассматривать людей.

— Вот он! — сказал один из них, указывая на рослого казака. Подошли к нему:

— Снимай сапоги! Казак заупрямился:

— Не дам!

Вагон его поддержал. Начался шум. Снаружи послышались голоса.

— Не дает? Вылезайте! Я их научу! — закричал голос снаружи с богохуль-ственными ругательствами.

Красноармейцы вылезли и закрыли дверь. Опять она немного открылась, и часовой спросил:

— У кого хотели взять сапоги?

— У меня, — ответил казак.

— А ну, покажись.

Казак присел у приоткрытой двери, закрыв меня спиною. Раздался тупой удар. Казак повалился в крови на мои колени. Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Все вскочили. Казак отплевывал кровью. Ударом приклада у него было выбито несколько зубов. Губы и глаза мгновенно распухли. Кровь текла из носа и изо рта. Некоторые завопили:

— Да будь они прокляты! Лучше бы отдал.

И здесь же начали рвать и портить сапоги. С темнотой прибыли в Грац. Поезд стал не на станции, а за ней, в направлении Вены. Начали открывать вагоны:

— Слезай и сядь, на чем стоишь!

Отсчитали сотню. Конвой принял, взял наперевес штыки и, чуть не бегом, погнали. Бежали темной дорогой в противоположном направлении от города Граца. Вскоре увидели ослепительный свет электричества, и нас направили туда. Пришли запыхавшись, потные. На поле сидело две колонны. Нас поравняли и крикнули:

— Садись!

Мы сели, и я начал рассматривать окружающую обстановку. Большой плац освещен электричеством. Масса столиков. Сидят люди и пишут. К ним подходят прибывшие. Недалеко виднеется огороженное колючей проволокой место, с башнями часовых. Это главный пересылочный пункт. Работа за столиками продолжалась до полуночи. Нам запрещалось вставать. Люди просили оправиться. Часовые разрешали отползти на четыре-пять шагов от сидячей группы и, не поднимаясь, оправляться.

Чуть рассвело, за столиками появились люди и принялись регистрировать нашу группу. Вскоре попал и я. Та же процедура, что и в Юденбурге. Такие же бланки с вопросами и то же удивление:

— Эмигрант? Вы не подлежите репатриации, но раз попали, то отсюда не вырветесь!

Зарегистрировавшись, я вернулся и сел на свое место. Какой-то высокий, пузатый, в форме офицера, наблюдал за регистрацией и беседовал с людьми. Подойдя к нашей группе, он начал, как попугай, свой заученный разговор:

— Товарищи! Что вас заставило взять оружие и воевать против нас? Один ответил: «Голод», другой — «наши нас бросили, немцы взяли в плен, в плену было очень плохо».

— Вот вы все так отвечаете, а выход-то у вас был. Эмигранты искали мягкотелых, вы товарищи нехорошо сделали, теперь спрашиваете, что вам будет за это. Я ничего не знаю. Здесь у меня только пересылочный пункт — принял столько-то голов и отправил столько-то. А там разберутся. Не бойтесь, там убивать не будут…

Я сидел в пятом ряду крайним. Говоря это, пузатый не сводил с меня глаз, а когда закончил свою заученную речь, обратился ко мне:

— Вот Вы, товарищ! — я встал.

— Идите ко мне, — я подошел.

— Вы будете старшим этой группы. Обращаясь к сидящим, он сказал:

— Товарищи! Это ваш начальник. Кому нужно будет, обращайтесь к нему, а он будет иметь доступ к начальнику лагеря. Понятно?

Принесли хлеб и суп. Пузатый начальник сказал мне:

— Раздавайте вашим людям обед!

Было около девяти часов утра. Я роздал по группам хлеб, а кашевар разлил суп. Когда мы поели, пузатый сказал:

— Теперь ведите людей в лагерь. Прямо в баню. Я скомандовал:

— Встать! За мной, шагом марш!

И мы, окруженные конвоем, пошли к воротам лагеря. Нас пересчитали и впустили внутрь его. Пузатый оказался начальником главного пересылочного лагеря.

Войдя в лагерь, мы направились в баню. Разделись, а вода холодная, не успела согреться, зато нас хорошо обыскали, забрали все, даже зубную пасту, мазь для обуви, и, конечно, ценности. Многие уже знали этот прием и внесли свои вещи в баню. Мои вещи не тронули. Я обязан был быть при обыске и наблюдать, чтобы ничего не брали, кроме неположенного лагернику, а что не положено, я и сам не знал, и обыскивающие брали, что кому нравилось.

После бани старшина лагеря (фельдфебель) отвел нас в громадный барак номер тридцать семь. Мне придали еще группу в шестьдесят человек, ввиду обширности помещения.

В обязанности мне вменялось: утром являться на рапорт к коменданту лагеря о числе людей, два раза в сутки водить людей в столовую, назначать наряд, если таковой понадобится, следить за порядком. Разместившись в четырех больших комнатах с двухэтажными нарами, вышли рассмотреть лагерь. Он был полон. Я занял последнее свободное помещение. Вновь пребывающие помещались на дворе.

Первое, что привлекло мое внимание — громадных размеров плакаты, на одном из которых была изображена женщина с распущенными волосами, в красной рубахе с простертыми руками и надписью: «Вернись, родимый, из фашистской неволи!» На другом в рост человека пшеница, между пшеницей проселочная дорога. На дороге стоит старик с белой бородой, рядом малютка-девочка смотрит вдаль, заслонясь рукой от солнца, и надпись: «Ждем тебя, родимый, из фашистской неволи».

У каждого плаката толпились люди и громко смеялись, говоря:

— Ну, будет же нам, как вернемся на родину! Для кого это они расклеили? Нас не обманешь. Мы хорошо знаем, что это демагогия для тех, кто не знает и еще верит союзу. На это они мастера пыль пускать, а за границей дураки им верят!

Вдруг все засуетились. Самоубийство! Кто? Где? У бани. Народ хлынул к бане. Пошел и я. Конвой разгонял собравшуюся толпу. Я спросил старшину лагеря:

— Что случилось?

— Да новоприбывшие нацмены (кавказцы) пошли в баню и двое прокололи себе сердце шилом или вязального спицею, не знаю, но умерли, наверное, очень проштрафились и боялись.

Таких «боязливых», как называл старшина, оказалось очень много, и почти каждый день были случаи самоубийства. Один чеченец умудрился пронести с собой малокалиберный револьвер и тоже застрелился в бане.

Через два дня прибыла новая группа. Новоприбывшие расположились около барака на открытом воздухе.

(Далее описывается очередной обыск, который явился ни чем иным, как ограблением еще не разграбленного на первых обысках.)

В это время раздался выстрел часового с ближайшей вышки и послышался душу раздирающий крик женщины. Народ волною побежал на крик. Толпа людей не давала возможности видеть, что случилось впереди. Я услышал крик часового с вышки, предупреждавший толпу не подходить вперед и увидел направленный в нее пулемет. Толпа с ропотом и негодованием отступила.

— Детей убивают! — послышались негодующие голоса. Впоследствии выяснилось, в чем дело. Наш лагерь был обнесен высокой и широкой проволокой, а на углах и в промежутках стояли башни охраны. На внутренней стороне лагеря, на ширине одного метра от ограды, была протянута проволока, на которой на известном расстоянии висели дощечки с надписью: «Запретная зона», что означало запретную полосу. Если кто перешагнет через эту проволоку, часовой стреляет. И вот случилось так: ввиду недостатка в лагере уборных, когда один мальчик семи-восьми лет захотел оправиться, мать сняла с него штанишки, мальчик полез под проволоку и начал оправляться. Часовой увидел, прицелился и без предупреждения выстрелил. Мальчик свалился на землю убитым. На выстрел прибежал караул, вытащили мальчика из «запретной зоны» и сделали выговор обезумевшей матери за то, что пустила мальчика оправляться в «запретную зону». Убитого мальчика забрали хоронить, но родителей на похороны не пустили.

Наши люди в лагере как-то хотели забыться, жили сегодняшним днем и боялись завтрашнего дня, не зная, что он принесет. Каждое утро лагерь посещали военные и задавали один и тот же вопрос, зазубренный ими:

— Товарищи! Что вас заставило поднять оружие против Союза? — и так далее. Бывали и пререкания.

Однажды, во время таких бесед, выступил один казак и, обратившись к советским военным, спросил:

— А почему вы одели погоны? Вы не коммунисты!

— Нет, мы коммунисты. Это наша форма.

— Иш ты… Ваша форма! — казак при этих словах снял свою рубаху и сказал. — Смотрите! Расстреливали тех, кто носил погоны, вырезывали погоны на плечах. Вот смотрите шрамы — это коммунисты мне вырезали погоны на плечах. А теперь вы надели погоны. Вы не коммунисты!

— А кто мы, по-твоему? Казак сгоряча сказал:

— Вы — сталинские куклы!

Сдержанный смех присутствовавших смутил советских офицеров. Они ушли, но вскоре исчез и казак.

Был среди нас монах или священник, которого в лагере почему-то назвали Гришей. Он утешал нас проповедями о Боге, но вскоре он бесследно исчез и никто не посмел заинтересоваться его судьбой.

Утром я встал раньше обыкновенного времени. Умылся и с восходом солнца, пошел прогуляться до столовой.

Посредине лагеря было свободное пространство и во время войны там было сделано бомбоубежище. При входе в него стоял часовой. Со дня прибытия в лагерь я знал, что место это запрещенное, а что там хранилось, никто из нас не знал. Дойдя почти до самого бомбоубежеща, я увидел на дороге кровь, посмотрел на дорогу — дальше крови нет. Заметил кровь в некоторых местах впереди входа в бомбоубежище. Очевидно, что или кто-то шел в бомбоубежище в крови, или оттуда выносили на дорогу, к автомобилю, звуки которого ночью мы иногда слышали, но нам неизвестно было, для какой цели он ночью посещал лагерь. Значит, сообразил я, исчезающие из нашей среды люди, попадали сюда, а ночью их трупы вывозили. Я начал искать на дороге следы автомобильных шин, чтобы подтвердить свое предположение. На одном месте, недалеко от следов крови, ясно были видны следы от автомашин, чего днем не было из-за большого движения здесь людей. Теперь для меня было ясно. Грузовик подходил задним ходом, на него нагружались трупы, и он уходил к выходу из лагеря. Следы показывали путь грузовика. Но, может быть, вывозились не предполагаемые мною трупы? Я вернулся. Хотел удостовериться. Найти еще что-либо в подтверждение моего предположения.

Не доходя до кровавых следов, я увидел офицера НКВД, вышедшего из бомбоубежища с папкой бумаг в руке. Он потянулся от сна или бессония, посмотрел вокруг, наверное, сразу заметил кровавые следы, крикнул в бомбоубежище, оттуда выскочили два красноармейца; он что-то им сказал и указал на кровавые следы… Красноармейцы стали быстро топтать их ногами, а на дорогу горстями насыпали землю и ногами растирали ее. Сомнений больше не было! Мои предположения подтвердились! Из-под земли не были слышны выстрелы. Я быстро сделал круг, вернулся в свой барак и сообщил друзьям о своем открытии… Там исчез монах, которого называли Гришей, казак с вырезанными погонами и много невинных людей, убитых палачами.

… На следующий день утром я вышел из барака. Меня встретил старший барака номер восемь громадный грузин. У него были все кавказцы: черкесы, кабардинцы, чеченцы и немного осетин. Увидев меня, он поздоровался и сказал:

— Пойдем, узнаем, когда наша очередь отправки.

Мне было противно это слово слышать, но что я мог ответить?

— Пойдем, посмотрим, что нам скажут.

Не доходя до входных ворот, встретили какого-то офицера с папкой в руках. Грузин его знал — это был главный энкавэдист и он, не поздоровавшись, спросил:

— Товарищ начальник! Когда нас будут отправлять? Офицер свирепо посмотрел на него и злорадно захрипел:

— А, ты спешишь! Пойдем, я тебя отправлю!

Грузин в испуге за ним последовал и больше не вернулся в барак. Вещи его разделили между собой нацмены. Я вернулся, сообщил ожидавшим ответа, что случилось, и сказал:

— Кто хочет быстро уехать, пусть идет сам узнавать. Я больше не пойду. Но вот в один прекрасный день явились долгожданные гости — шесть

человек писарей и начали заполнять такие же бланки, как и раньше. Окончив, они запечатали их и сверх упаковки написали: «Отправляется в очередь. Старший группы — товарищ Н. И. Безкаравайный».

Через два-три дня нас вывели из лагеря в огороженное проволокой место. Здесь должен был быть произведен тщательный обыск, и после — отправка на железную дорогу, грузиться. Стояли на этом месте день, или два — вроде карантина. Такой был порядок. Давали мало воды.

Ночью нас вызвали, выстроили, произвели обыск и хотели отправить грузиться в вагоны, но после решили отложить до утра. Ночью неважно спалось. Разные мысли тревожили уставший организм. Лелеяли надежду на международную комиссию на румыно-советской границе. Это была единственная надежда на спасение, но мы боялись, что нас могут не допустить до этой комиссии, а иным путем, тайно отправят в союз. В такой полудремоте нас застало утро.

К полудню нас отправили на железную дорогу, и началась погрузка. Обыкновенные товарные вагоны, окна обтятунуты колючей проволокой, одна дверь заколочена наглухо. Внизу прорезано отверстие, сантиметров двадцать-двадцать пять, и приколочена полукруглая жесть на шестьдесят градусов. Это служило парашею, но нужно было уметь оправляться стоя и разрешалось оправляться только при движении поезда. Рядом стояла ржавая железная бочка для питьевой воды. В вагоне помещалось 54–56 человек, и дверь запиралась на замок. На площадке каждого вагона было устроено приспособление для двух человек охраны с ручными пулеметами или автоматами. Когда поезд останавливался, охрана слезала и становилась по обе стороны вагона.

Самое скверное было ночью, когда охранники большими деревянными молотками стучали по всему вагону, проверяя, не отбита ли доска для побега. Это делалось на каждой остановке. Иногда состав останавливался несколько раз в течение ночи и проверяющие со смехом и со всею силою били по вагонам, а из-за тесноты люди спали полусидя, опершись на стенку вагона и удар молотка приходился кому в голову, кому в спину. Поднимался стон и проклятия, а снаружи самодовольная охрана заливалась дурацким смехом.

Подогнали и нас к вагонам.

— Старший, залезай и размещай людей!

Я полез в вагон, занял один угол и начал размещать людей, как сельдей в бочонке. Все сели плотно, опираясь спиной в стенки вагона, но многие не помещались у стенок и пришлось им сидеть в середине вагона, почти на ногах у других. В углу рядом со мной поместились эмигранты, псаломщик с двумя сыновьями и другие. Получать продукты, распределять их, разговаривать с начальником охраны, должен был каждый старший.

28 июня 1945 года мы выехали из Граца. Ехали ночью, и первая остановка была в Будапеште. Переехали через вновь поправленный мост, стали на запасном пути в числе составов, отправляемых на советскую границу. Увидев один из составов и что было в них нагружено, мне стало стыдно за этих советских мерзавцев. Такой хлам они везли, что даже цыгане не взяли бы его: старые, проржавевшие жестяные печки и трубы наполняли целый состав. Наш вагон возмущался и смеялся над трофеями Советского Союза.

Вторая наша остановка была в Румынии, не помню название города. Там старшие ходили получать по мешку хлеба. Кормили сносно. Варили галушки с американскими мясными консервами. Была в изобилии питьевая вода. Обращение пограничного НКВД, которое нас сопровождало, можно сказать, было сносное, хотя начальник его и был еврей.

Третья остановка была в Плоешти. Румынское население относилось к нам сочувственно. Мы объясняли им мимикой, что везут нас на верную смерть, а румыны нас утешали, что этого не будет. Вечером мы выехали на румыно-советскую границу.

Отсюда начинались наши страдания и издевательство над нами с переходом во власть внутреннего НКВД.

На румыно-советскую границу нас привезли утром, через четыре-пять дней после посадки в Граце. Был здесь громадный лагерь. Нас сгрузили и провели на огромный плац, выстроили в колонну по пятьдесят человек в шеренге, на два шага дистанции одна от другой. Против нас выстроились в три шеренги военнопленные немцы, тоже по пятьдесят человек в каждой, на такой же дистанции одна от другой. Какой-то энкавэдист нам объяснил:

— Первая шеренга подойдет к третьей, вторая ко второй и третья к первой. Ваши друзья произведут у вас обыск. Три шеренги шагом марш!

Я с первой шеренгой подошел к немцам. Мы сняли вещи и немцы, ис полняя приказ победителей, приступили к обыску. Развязав ранец, я предложил немцу искать то, что ему приказано. Немец сделал вид, что роется в вещах, и спросил у меня по-немецки, есть ли у меня нож, вилка или еще что-либо металлическое, которым можно причинить смерть. Я ему ответил, что все отобрали англичане при передаче, а после неоднократно делались обыски и брали не только металл, а все что им нравилось.

— Камрад! — спросил немец, — а как они к вам относятся?

— Пока ничего, — ответил я, — а привезут на родину, там будет плохо.

— Слушай, друг! — спросил я, — здесь есть международная комиссия?

— Ничего нет, — ответил немец. — Мы сами не знаем, что будет с нами. Говорят и нас отправят в Союз. Мы этого боимся.

Раздалась команда: «Кончено, продолжай!» Мы поднялись и пошли дальше.

Здесь шеренги перестроили по десять человек. Проходя, шеренга получала один хлеб и ведро недоваренного, сырого, в воде гороха. Пройдя, мы остановились на поле кушать — это был обед. Горох выбросили — невозможно было его раскусить, а хлеб съели. Обед, если так можно назвать кусок темного хлеба, мы скоро закончили и нас повели на дезинфекцию. У дезинфекционной камеры у нас отобрали вещи и внесли их в камеру, а нас отвели рядом, в баню.

Здесь стояли немцы с машинками и стригли всех всюду, где только были волосы. Я было заупрямился, но немцы настояли, говоря, что такой приказ и «если одного пропустим, то нас взгреют — здесь не шутят!» Остригли меня всего, и я направился в баню. Это был огромный сарай, посредине стояло громадное корыто, а сверху корыта водопроводные трубы, вода холодная, мыло вроде мази — купайся, как хочешь! Обмыли лицо и руки и выходим в другую дверь на улицу голыми. У двери два немца поливают какою-то жидкостью головы проходящих. Как раз передо мной одному неудачно полили, жидкость попала в глаза, он завопил. Немцы в испуге бросили жидкость и начали водой промывать ему глаза.

Я вышел голым на улицу и последовал за вереницей голых людей. Обошли кругом и вошли в помещение, где были наши вещи, оделись и пошли к камере. Первой группе вынесли вещи — почти половина погорела.

Часа в три дня нас вывели на плац у железной дороги, построили в колонны по триста-четыреста человек, колонна от колонны на десять метров расстояния и, по правилам НКВД, приказали садиться, на чем стоишь. Мы уселись. Охрана с автоматами стояла сзади и по бокам. Невдалеке виднелся громадный состав пульмановских вагонов. Все сидели молча, не зная причин нашего построения. С правого фланга появились военные люди, у каждой колонны останавливались и что-то говорили минут пять, потом подходили к следующей.

Пришла очередь и нашей колонны. Подошел высокий, довольно плотный тип в черных брюках навыпуск, белый китель без пояса, в чине полковника, в советской фуражке. Сопровождал его низкорослый капитан в фуражке Донского войска, по-видимому, отобранной сейчас у кого-либо из казаков. Важно подойдя к нам, заложив руки за спину, выставив свое брюхо, советский полковник заговорил:

— Товарищи! Я приехал из Москвы из главного управления НКВД по вашему вопросу.

Все насторожились, что же он скажет?

— Товарищи! Скрывать нечего, — продолжал пузатый энкаведист, — вы все следуете за Урал.

Я не выдержал и громко сказал:

— Проще сказать — в Сибирь!

А. И. Шмелев меня одернул: «Молчите! Не надо». Пузатый посмотрел на меня и сказал:

— Сибирь тоже Советский Союз. Так вот вы туда следуете. Мы не желаем вас разлучать с вашими семьями. Как приедете на свое место назначения, пишите вашим семьям, чтобы приезжали к вам, а мы постараемся срочно их перевезти.

Я опять не выдержал и, сдерживаемый А. И., негромко сказал:

— Идиотство — вызвать семью на лишения в Сибири.

Пузатый посмотрел на меня вопросительно, по-видимому, не расслышав моих слов. Я встал и сказал:

— Разрешите спросить.

— Пожалуйста, — ответил пузатый. Это неожиданное явление заинтересовало не только нашу колонну, но и соседние.

— Как обстоит дело людей, не подлежащих репатриации и попавших сюда по ошибке? — спросил я.

Ехидная улыбка заиграла на его жирном лице, и он спросил:

— Вы эмигрант?

— Да, — ответил я.

Луч надежды промелькнул у меня на спасение, надеясь, что у этих гадов существует справедливость.

— Да, я эмигрант и болгарский подданный.

С улыбающимся надменным взглядом заговорил советский подхалим:

— Так или иначе, Вы воевали против нас и должны, как все военнопленные, отбыть наказание, а после, если Вас потребует болгарское правительство, мы Вас вернем.

— А будет ли знать болгарское правительство о том, что я здесь?

Он искоса посмотрел на меня, пожал плечами и, ничего не говоря, пошел дальше.

Кровь кипела во мне. Я процедил проклятие. А. И. Шмелев дергал за шинель:

— Садитесь!

Я стоял и тогда понял, что единственно только бегство может спасти меня. Никаких законов и никакой справедливости здесь нет. Если сразу не расстреляют, то я ускользну и не буду, как бык на бойне, ждать очереди.

Размышляя так, я услышал, как конвоир с удивлением спросил сидящего казака:

— Это белый эмигрант? Казак ответил:

— Да.

Я оглянулся, с презрением посмотрел на конвоира и сел. Я был страшно зол и, сидя, продолжал ругаться. Заинтересовало меня удивление конвоира и то, что он, по кодексу НКВД, не крикнул: «Садись!»

Впоследствии мне стало понятно: не могли советы всех убедить, что мы звери и палачи, да и те, кто им поверил, а после встречал эмигрантов, изменили свое мнение о нас, говоря, что их обманывали, внушали им, что мы, эмигранты — очень плохие люди; нас эмигрантов сразу узнавали по разговору. С кем ни приходилось беседовать, мне говорили:

— А ты, наверное, не здешний, заграничный, не говоришь по-здешнему, а «здешний» разговор — матерщина и советские термины, не то китайские, не то монгольские, изуродовали русский язык.

Нквдист закончил обход колонны. Фамилией его я не заинтересовался, о чем теперь сожалею.

Нас подняли и погнали к вагонам. Началась погрузка таким же порядком, по 93–94 человека в вагон, и сейчас же запирали на замок каждый нагруженный вагон. Сидевшие внизу были во мраке, так как свет поступал в малый промежуток верхнего ряда досок, где я устроился в числе двадцати двух человек. Вначале не чувствовался недостаток воздуха, а впоследствии все задыхались.

К вечеру поезд тронулся. Уставши за день от советской дезинфекции и полного разочарования, так как на румынско-советской границе никакой международной комиссии не оказалось, укачанный движением поезда, я уснул. Утром мне сказали, что проехали станцию Фастов, значит, мы в Киевской губернии. Днем мы стояли в степи, а к вечеру опять двигались. В населенных пунктах мы не останавливались, вероятно, Советы этого избегали…

Унесшись в своих мыслях далеко от действительности, я обернулся, улыбаясь А. И. Шмелеву, но, увидев его молящимся, боясь его смутить, я отвернулся. Он молился, подняв в потолок вагона свое лицо в слезах, и что-то шептал, прижимаяк своей груди фотографию дочери. Я притворился спящим, чтобы не нарушать его горячей молитвы и, действительно, вскоре заснул.

Проснулся я от разговоров, обернулся к А. И. Он сидел спокойно и, как всегда, улыбнулся мне. И с этого дня он держал себя спокойно. Вскоре мы поменялись ролями и он начал меня успокаивать:

— Так нельзя, Н. И., держитесь, на что Вы похожи?..

В пищу нам давали соленую рыбу и сухари. При первой же получке рыбы, я помню, что когда-то читал о том, что нквдисты давали заключенным соленую рыбу и не давали воды. Я боялся, чтобы и с нами этого не случилось, и воздерживался есть соленую рыбу. Все же остальные усердно уничтожали каждую выдачу соленой рыбы. Воды не было в достаточном количестве. Получали четыре-пять ведер на девяносто четыре человека и выливали ее в проржавленную железную бочку. Вода сразу окрашивалась в коричневый цвет. Я становился у бочки и по очереди отмерял каждому по две немецких солдатских кружки. Получивший сразу выпивал воду и ожидал добавку из остатка густой перемешанной с ржавчиной воды, которую я предоставлял брать самим.

Здесь происходила свалка. Каждый стремился загребнуть еще немного красной жидкости. После поднимали бочку и всю тщательно выцеживали. Все же не могли утолить жажду.

В таких условиях мы доехали до первой полужилой остановки и впервые остановились на станции Ахтырка Харьковской губернии. Станция эта всем известна, многие там бывали и теперь, через окно вагона, оплетенное колючей проволокой, я видел маленькое полуразрушенное здание с надписью «Ахтырка»; несколько землянок вдоль железнодорожного пути, с развешанным стиранным тряпьем; в два или два с половиною метра высоты небольшое здание, из которого выглядывали плачущие оборванные женщины, не смея подойти к охраняемому НКВД нашему эшелону, а издали кричали:

— Нет ли наших между вами? — и называли фамилии.

К нашему вагону подошли два белорусых оборванных мальчика, вероятно братья, в изорванных белых полотнянных штанишках и рубашках. У одного был виден голый живот, а у другого от бедра до ступни — голая нога. Подойдя к вагону, они взмолились:

— Дяденька, дай кусочек хлеба!

А ведь эти мерзавцы пишут в газетах, трубят в радио, что все советские граждане живут прекрасно и сыты по горло, а что в действительности! Посмотрите!..

После станции Ахтырка остановились в поле, воды не хватало, давали понемногу из паровоза. На одной из таких стоянок не оказалось воды и для паровоза, чтобы тянуть состав. Паровоз, оставив состав, уехал взять воды не оставив для нас ни капли. Ушел он в десять часов утра, и воды мы в этот день не получили. Прошлый день нам выдали только по одной кружке. Люди сидели с разинутыми ртами и тяжело дышали от недостатка воздуха и от нестерпимой жажды. Пот градом лил по голым телам. Язык распух и стал очень жестким, во рту не хватало места, чтобы им шевелить. У всех был озверелый, страшный вид и стоял вопль:

— Воды!

Вдруг, как по сигналу, все вскочили и давай барабанить в стены вагонов кружками и котелками, крича:

— Воды! За что мучаете?..

Поднялся хаос. Четыре с половиной тысячи с лишним человек в пятидесяти вагонах забарабанили, завопили:

— Воды!

Весь конвой в страхе выскочил, оцепил эшелон, наставили пулеметы, автоматы, кричали что-то угрожающе, но никто ничего не слышал, а стоял только неимоверный шум и крик: «Воды!» Жажда лишила людей рассудка.

Единственное желание было, воды или быстрее умереть. Я часто дышал, втягивая горячий, пропитанный потом воздух. Не в лучшем положении были и все, сидящие у окон вагонов. В вагоне потемнело, так как окна были закрыты голыми телами людей, требующих воду. Другие снизу подпирали, стараясь пролезть к окну, вздохнуть чистым воздухом, крича:

— Воды! Воздуха!

Едкий, соленый пот, выступавший в изобилии, причинял боль глазам. Люди рассвирепели до безумия. Не страшась угроз НКВД, стали стучать в стены вагонов и пробовать ломать. Несколько человек подняли железную бочку и, раскачивая ею, били в дверь вагона. Другие пробовали сорвать колючую проволоку с окон. Некоторые просовывали голову через проволоку наружу.

Кубанский казак Демьяновский, добравшись до окна, тоже просунул голову наружу и начал жадно втягивать в себя свежий воздух. На угрозу часового НКВД он ответил:

— Стреляй! — и выругался.

Раздался выстрел. Демьяновский, как сноп, сполз в вагон с простреленной головой. Раздалось еще несколько винтовочных выстрелов, застрочил пулемет, и все стихло. Люди притихли и с расширенными от ужаса зрачками смотрели на едва шевелившегося Демьяновского. Грозный ропот нарушил тишину:

— Мучают! Убивают! — и опять с ненавистью и ругательством вспомнили англичан, как виновников нашего несчастья.

Я ни разу не слышал, чтобы ругали американцев или кого-либо из союзников. Вся ненависть, вся злоба и угрозы были только по адресу англичан.

Снаружи слышался шум расхрабрившихся укротителей НКВД. Было слышно, как открывали вагоны, раздавались выстрелы и опять закрывали. Ясно, что кого-то расстреливали. «Кого же? — промелькнула у меня мысль. — Наверное, расстреливают старших вагонов, за то, что не могли укротить людей…»

Послышался шум у нашего вагона, по порядку, 46-го, открыли вагон и закричали:

— Старший вагона! Давай сюда!

Я подошел к двери. Как я выглядел в эту минуту, я не знаю, но я был спокоен. Загремела отодвинутая дверь. Я стоял впереди. Десяток винтовок и автоматов были направлены в дверь вагона.

Начальник конвоя, с бритой головой и с наганом в руке, стоял в полукруге. Я ожидал приказания: «слезай» и рассматривал каждого в лицо — какой же меня застрелит? Охрана была из русских людей, были и донские казаки, а начальник еврей.

Начальник грубо спросил:

— Что, убит?

— Нет, еще жив, — ответил я.

— Давай сюда! Я крикнул:

— Ребята! Принесите сюда Демьяновского.

Четыре человека принесли полумертвого казака к двери. Он слегка всхлипывал ртом. Начальник сказал нквдистам:

— Возьмите и положите здесь! — и, указав против вагона, в четырех-пяти метрах от железнодорожного пути, приказал одному из НКВД:

— Дострелить!

Подошел молодой энкавэдист, упер дуло винтовки в голову казака и выстрелил. Демьяновский умер.

Всех потрясло увиденное. Многие опустили голову и молча смотрели на пол вагона. Я смотрел на палачей и видел, что не всем им по душе приказание: «Убей брата!» Некоторые отвернулись, когда достреливали казака.

Но ничего не поделаешь! Беспощадна советская власть ко всему русскому народу!

После этого начальник обернулся к вагону и, грозя наганом, сказал:

— Это будет всем! Со мною говорить и просить может только старший! Поняли? После этих слов он приказал закрыть вагоны. Боже мой! Вся злоба и ненависть свалились теперь на меня. Девяносто три пары глаз не спускали с меня взгляда со стоном:

— Старший, требуй воды!

Никакие увещевания с моей стороны не помогали. Я знал, что воды нет и просить ее бессмысленно, но нужно было что-то сделать, чтобы успокоить людей, потерявших рассудок от мучившей их жажды.

Я крикнул в окно часовому:

— Вызови начальника охраны!

Все стихли в трепетном ожидании. Все лелеяли надежду получить каплю воды. В первый раз я должен был произнести это гнусное слово «товарищ». Я обращался к людям со словами «ребята» или «братцы», а только к начальству обращался по необходимости — «товарищ».

Пришел к окну товарищ жид. Я ожидал, что он будет грубить. Но он был очень вежлив.

— Товарищ начальник! — обратился я. — Очень тяжелое положение людей, нужно хотя бы немного воды.

— Я понимаю, — ответил начальник, — но у нас у самих нет ни капли воды.

Но это он солгал.

— Мы ждем паровоза. Вчера еще ушел набрать воды, и что-то его еще нет. Скоро наверно прибудет.

— Я понимаю, — сказал я, — но есть люди уже больные и в бессознательном состоянии.

— Я сейчас дам распоряжение отправить их в изолятор, — сказал начальник.

Я его поблагодарил и он ушел. Пришли энкаведисты и забрали больных.

Заболевания были не только в моем вагоне. Из четырех с половиной тысяч человек оказалось много больных. Значит для изолятора нужно было с десяток пульмановских вагонов, но нквдисты ухитрились всех больных усадить в один вагон, который болтался в хвосте поезда. Неудивительно, что через несколько дней мне сообщили, что мои люди умерли в изоляторе. На мой вопрос, отчего умерли, я получил ответ:

У одного образовалось загноение уха, другой умер от разрыва сердца, а третий от теплового удара. Верно ли это, я не знаю, но их я больше не видел. В вагоне слышался стон:

— Старший! Требуй воды!

Никакие увещевания не помогали. Обезумевшие люди кричали: «Воды!»

Сам я был не в лучшем состоянии: язык мой одервенел, пересох, горло сдавило, не хватало воздуха, но я понимал, что воду мы получим только тогда, когда она будет и когда энкавэдистам заблагорассудится нам ее дать.

Мне трудно было успокоить людей, что через полчаса-час вода прибудет и мы утолим жажду. Я сам начинал терять надежду на то, что вода когда-либо прибудет и начал думать, что «отец народов» решил нас замучить жаждой.

Но тут, неожиданно, подтвердилась русская поговорка: «Бог не без милости!» — набежали тучи, раздался раскат грома. В вагоне все притихли, лица озарились радостью. Пошел проливной дождь.

Все вскочили, как вихрь, с кружками, котелками и бросились к окнам вагона, давя друг друга. Каждый старался просунуть свою посуду наружу, собрать хотя бы несколько капель дождевой воды и смочить себе пересохший рот и горло. Тысячи рук показались наружу, прорезая руки колючей проволокой и не чувствовали ни боли, ни крови, которая текла, лишь бы собрать несколько капель воды.

Охрана стояла молча. Не было приказов и предупреждений — «Назад!» Охранники, улыбаясь, смотрели на происходившее. Не знаю, были ли они рады, что Господь смиловался над нами, или же они радовались нашими мучениями.

Я в общей свалке не успел ничего захватить. Волной людей я и Шмелев были прижаты к окну. Несколько дождевых капель упало мне на лицо и на голую грудь. Какое блаженство я испытал в эту минуту! От приятного прикосновения дождевых капель к огненно горячему телу я мгновенно забыл все горе и свою будущую участь и одного только хотел, чтобы без конца падали на меня эти холодные, освежительные капли. Но увы! Волна вновь прибывших оттолкнула меня от окна и А. И., сосавшего свою грязную руку. Он мне тоже ответил улыбкою и сказал:

— Ничего, Н. И.! Мы находимся в советском раю, должны и этим удовлетворяться. А как приятно, еще бы немножко, хотя бы таким способом.

Но минуты счастья окончились. Дождь перестал, но стало свежее и прохладнее, и многие сразу уснули. Часа в четыре дня пришел паровоз. Выдали нам по два ведра воды на вагон. Ведро вмещало, до самого верха десять литров. Разделили эти восемнадцать литров на девяносто человек и хоть немного утолили жажду.

Почти в течение двух месяцев пути мы были на таком водяном пайке.

После раздачи воды эшелон тронулся. Какие станции проезжали, не помню, но часов в 8–9 утра проезжали по маленькому вновь исправленному мосту через реку Донец. Большой полукруглый мост был взорван в нескольких местах. Маленький мост охранялся женским караулом.

Донские казаки бросились к окнам вагона, с тоской смотрели на реку и громко говорили: «Донец! Донец, а дальше и Дон!»

Как только остановка, так и начинается излюбленное советское занятие — обыск. Загонят людей в одну половину вагона без вещей и начинают НКВД трусить, в моем присутствии у трех-четырех человек что-то нащупали, зверски избили и отобрали все, до нитки. После таких обысков я всегда возмущался, как начальство допускает до такого грабежа, а мне, смеясь, отвечал красный партизан-кубанец:

— Ха! Допускают? Да они сами воры, они и заставляют грабить, а после будут делить. Когда прибудешь к месту назначения и останешься в одной рубашке, то и это хорошо…

Через несколько дней пришел старшина и, увидев, что я совершенно обессилил, приказал оставить кого-нибудь за себя и идти в изолятор. Я действительно чувствовал себя очень плохо от недостатка воды и воздуха. В ушах у меня шумело: «Старший, воды!» Мне необходимо было отдохнуть и успокоит нервы.

Я взял шинель и с трудом слез с вагона, не было сил. Ноги подкашивались от полусидячего положения в течение почти месяца. Я уже отвык ходить. Поддерживаемый старшиной, я поплелся к заднему вагону, называемому изолятором. Старшина отпер замок, окликнул фельдшера и сказал:

— Примите старшего вагона.

С помощью фельдшера и старшины я влез в вагон, и старшина запер его. Я представлял себе изолятор в виде санитарного вагона, но увы! — по обе стороны голые нары. Такое же отверстие в стене с жестью, служившее парашей; бак с крышкой на полтора-два ведра воды, окна, затянутые колючей проволокой и фельдшер, не имеющий никаких медицинских средств. Удобство в том, что немного людей, что мне показалось странным, и больше воздуха.

В изоляторе фельдшер был из казачьего корпуса. Больных человек семь-восемь.

— Нет ли у Вас брому? — спросил я фельдшера. Он улыбнулся и ответил:

— Меня посадили сюда как фельдшера, не дав никаких медицинских пособий и средств. Я помогаю больным лишь тем, что у меня сохранилось из казачьего корпуса и что было получено от немцев, а больных поступает очень много. Многие умирают. Приходит начальник охраны и составляет акт — умер в изоляторе, оказана медицинская помощь, но не помогла, и заставляют меня подписать.

Дал мне кружку воды: «Запейте!»

Я с жадностью выпил воду. Осушив еще одну кружку, я лег на спину и закрыл глаза. Свежий воздух меня опьянил. Мне захотелось спать.

Когда наш поезд тронулся, я испытал все удобства «изолятора». Вагон бросало во все стороны. Я боялся, что он соскочит с рельс. Трясло так ужасно, что, пробыв в этом изоляторе на отдыхе десять дней, здоровый человек мог бы сойти с ума или умереть.

На другой день на первой остановке я сказал старшине эшелона:

— Я возвращаюсь в свой вагон. Сутки свежего воздуха меня подкрепили.

Наш поезд стал останавливаться чаще на станциях в ожидании встречного поезда. Нас везли под фирмою: «власовцы», «изменники родины» и «враги народа». Советы боялись при этом упоминать, что казаки, весь Северный Кавказ и весь русский народ — враги, но враги не родины, а коммунизма.

В Союзе оповестили, что только А. А. Власов с незначительной группой людей (три миллиона) оказались «изменниками» и не упоминали о других.

После многих остановок и незначительных приключений, прибыли мы в город Куйбышев на Волге. Наш эшелон остановился за железнодорожной станцией, недалеко от города. В Куйбышеве простояли целый день. Воду получили по десять ведер на вагон, но уже не было той жажды, что прежде, потому что здесь было прохладно, а ночью даже холодно, так что все одели брюки и мундиры.

Питание не улучшалось. Все были полуголодные и желали скорее прибыть на место назначения, ожидая там лучшего.

Итак, утром 10 августа 1945 года мы прибыли на место нашего назначения — город Осинники Кемеровской области (Кузбасс, трест «Молотов уголь»). Этот город основан в кошмарный период советского достижения — раскулачивания. Несчастные русские семьи, попавшие под знаменатель «кулак», были зимой вывезены сюда в осиновый лес. За неимением жилищ и инструментов на постройку таковых, недостатка питания и одежды, большая половина умерла до наступления сибирской весны, оставшиеся в живых воспользовались имуществом умерших и потому уцелели и весной приступили к сооружению для себя жилищ, вырубая для этого лес, а Советский Союз таким путем создал новый город и трубил о своих достижениях.

Н. Безкаравайный, Багдад

По пути из Граца в Сибирь

(замок Фельдбах)

Выдаваемые по окончании Второй мировой войны западными союзниками большевикам военнопленные и захваченные ими на территории Германии и Австрии «осты», как и другие наши соотечественники, вывезенные немцами и бежавшие из занятых немцами краев СССР на Запад, направлялись советским командованием через Грац и Венгрию в Румынию, оттуда в Сибирь.

Из Граца большинство захваченных большевиками людей отправлялись дальше на восток поездами, некоторые перевозились до Румынии на грузовиках, а некоторые совершали часть этого крестного пути пешком.

Возвратившиеся после отбытия срока каторги из СССР на Запад люди в своих воспоминаниях иногда упоминали замок Фельдбах.

В нем в первое время выдач задерживали на разные сроки большинство эшелонов, прибывавших через Юденбург в Грац. Об этом Фельдбахе мы имели лишь отрывочные сведения, а теперь имеем подробное описание как самого Фельдбаха, так и жизни заключенных в нем.

Воспоминания Н. Козореза, выданного в Лиенце и отбывшего 10-летний срок в сибирских лагерях, пополняют данные о крестном пути казачества от Лиенца до сибирских концлагерей.

<…> Чисел и дней я не помню, но ехали мы не особенно долго, кажется одну или две ночи, и утром куда-то приехали. Открылась дверь вагона и та же команда:

— Вылетай пулей!

Наш состав на насыпи, и из вагона, действительно, вылетаем прямо под откос. Хорошо еще, что хоть насыпь не особенно высокая. Все эти команды оснащались руганью и понуканием палки. Вылезли или, вернее, вылетели из вагона и очутились в неглубокой канаве. Не успели осмотреться, новая команда:

— Садись!

Сели. Сидим в канаве, а наверху стоит ВОХР. Посидели немного, не больше полчаса, за это время подошли конвоиры с собакой, и последовала команда:

— Встать! Разберись по пять.

Вылезли из канавы, разобрались по пяти, окружили нас автоматчики, вохряк с собакой стал сзади строя. Старший конвоя прочел «молитву»:

— Внимание! Шаг вправо, шаг влево считается побегом! Конвой применяет оружие без предупреждения! Направляющий, шагом марш!

Пошли. Очень испорченная шоссейная дорога привела нас в небольшой городишко. Проходим через город. Всюду мусор, грязь, все покрыто слоем пыли и ни одного жителя, кроме военных. Масса машин ЗИС, обшарпанных и тоже грязных. Почти на всех машинах на крыше кабинки прибит портрет с «милой» и «дорогой» русскому сердцу усатой мордой. Портрет украшен венком из цветов, красными лентами и все это покрыто слоем пыли и грязи.

Гражданское население, как сквозь землю провалилось, но зато масса солдат и солдаток, не знаю, как их иначе назвать, в гимнастерках и в защитных юбках. Гимнастерки б/у (бывшие в употреблении), вылинявшие и довольно грязные. На стенах домов всюду надписи мелом: «Разминировано, лейтенант Петров», «Хозяйство Иванова» и так далее.

Прошли через город и вышли на шоссейную дорогу, обсаженную большими, вековыми деревьями. По обеим сторонам дороги натянута на невысоких колышках колючая проволока и прибиты дошечки с надписью чернильным карандашом: «Внимание! Минное поле».

У меня и у многих соседей появилась мысль, что, очевидно, это поле нашей будущей работы, а может просто прогонят строем по этому полю и дело с концом.

Во время моего сидения на Лубянке, да и в других злачных местах, которых больше чем хватало у нас на «Родине», я часто вспоминал это поле и жалел, что меня не прогнали по нему. Человек может перенести то, чего не в состояние перенести ни одно, даже самое сильное животное, но и этому, все же, есть граница.

Утро было на редкость солнечное, теплое, хорошее летнее утро. Ночь мы провели в поезде. Здесь, очевидно, небо сжалилось над нами и пощадило нас от всяких непогод, видя наше действительно плачевное состояние.

Так прошли мы по этому шоссе немного, не больше пяти километров; поворот с дороги влево и стоит уцелевшая табличка «Фельдбах».

Свернули на эту дорогу и подошли к решетчатым железным воротам и сторожке, где сидел караул. Ворота открылись, и мы вошли в Фельдбах.

За воротами старинный четырехугольный замок-крепость с высокой колокольней. Вдоль стены широкий ров, через который переброшен мост, ведущий к воротам замка. Нашу колонну провели вдоль всей стены замка и вывели на большой луг. Луг, замок и прилегающие к нему земли были окружены забором из колючей проволоки с вышками, на которых сидели часовые.

Здесь на лугу, по мере подхода, каждая группа усаживалась на землю, и происходил «шмон», хотя шмонать-то уже было нечего. Здесь я расстался со своими сапогами, которые у меня сохранились во время дороги только потому, что не подходили по размеру нашим конвоирам, которые в вагонах меняли свою обувь на наши сапоги. Тут дело было поставлено на более рациональную ногу.

«Шмонающий», увидев мои сапоги, просто сказал:

— Ну, мужик, снимай сапоги!

Когда я их снял, он вынул из своего мешка какие-то совсем старые немецкие военные ботинки и в придачу к ним обмотки ядовито-голубого цвета, которыми и наградил меня, а мои сапоги попали к нему в мешок.

После шмона нас повели в замок. При входе в него, на правой стороне ворот, мраморная доска с арабской надписью, которую уже позже мне перевели горцы, тоже привезенные сюда. На этой доске было написано, что какой-то мавр Омар, или Магомет в н-ском году (год был написан по магометанскому летоисчислению) взял этот замок, женился на его хозяйке, остался здесь, где и умер в таком-то году и здесь же похоронен.

Замок представлял собою правильный четырехугольник. На втором этаже расположены жилые комнаты, а в нижнем находились разные службы. Вдоль всей стены, с внутренней ее стороны, идет крытый балкон, с которого происходила топка печей в комнатах и с которого только и можно было попасть в комнаты. Таким образом, наружная стена комнат является и крепостной стеной.

В центральной части костел с колокольней и рядом, слева, усыпальница мавра и хозяйки. Посредине довольно большого четырехугольного двора бассейн с фонтаном (уже не работающим) и могила красноармейца с красным колом в головах и звездой, вырезанной из консервной банки. К колу прибита фотография в рамке и написаны чернильным карандашом имя, фамилия и день смерти погибшего.

Когда нас привели во внутренний двор, то приказали всем стать около стенки и раздеться догола. Разделись, и целая ватага солдат войск МГБ начала производить самый строгий обыск. Тут отобрали все бумаги, вплоть до самого маленького клочка, и все отобранное сваливали в большой мешок. Кто-то из нас наивно спросил:

— А как же бумаги, документы, которые вы отбираете? Ведь они там в мешке перемешаются и могут совсем пропасть.

— Ничего! Не пропадут, пойдут за вами, — последовал ответ.

Эти отобранные бумаги еще и теперь идут за нами, а к нам так и не попали. После обыска приказали располагаться в нижнем полуподвальном помещении.

В этом этаже, в свое время были артиллерийские капониры, амбразуры и площадки для пушек, а в более позднее время, очевидно, помещался скот.

Когда мы вошли в отведенное для нас помещение, там были остатки соломы, и, судя по следам, здесь до нас обитали военнопленные. Располагаться не долго. Человеку, не имеющему ничего, совершенно безразлично, где расположиться, — места все на полу и все одинаковые.

Расположившись, то есть посмотрев на наше будущее обиталище, я вышел во двор и пошел бродить по замку. Комнат очень много и почти все в разных стилях. Были комнаты в китайском стиле, мавританском, индийском, японском и так далее. Очевидно и обставлены они были в соответствующем стиле, сейчас же о нем можно судить лишь только по обоям, которые еще каким-то чудом сохранились. Обстановки, понятно, уже не существовало. Остались только старинные портреты в широких золотых рамах, которые валялись по всему балкону около печей, и у дам в старинных туалетах непременно усы, пририсованные чернильным карандашом. Коридор, или балкон, проходивший над воротами, имел окна, видимо, вставленные позже и все стены в этом помещении были увешаны рогами и клыками, очевидно, охотничьими трофеями хозяев и гостей, приезжавших погостить и поохотиться в этих местах.

Последнее время здесь была иезуитская коллегия и, вероятно, была богатейшая библиотека. Теперь все эти книги были почему-то свалены в уборных в кучу. Уборные до потолка были завалены ими. Какие здесь были уникумы! В переплетах из свиной кожи, почти на всех языках. Были даже рукописные, не говоря уже о книгах XVI–XIX веков.

Зашел в костел. Он был уже пуст и осквернен. Ни престола, ни крестов — ничего уже не было. На полу валялись обрывки материи, куски от поломанных крестов и хоругвей.

В левой стороне костела находится дверь, которая ведет в усыпальницу мавра и хозяйки замка. Усыпальница очень высокая, со стрельчатыми окнами. Посредине усыпальницы два саркофага из белого мрамора. Саркофаг мавра весь покрыт арабскими письменами, саркофаг его супруги по внешнему виду — точная копия саркофага мавра, только без всяких надписей.

В головах стоит статуя Богоматери с младенцем на руках. Почему — не знаю, но статуя Богоматери с младенцем была черная, то есть высечена под тип негра, цвет кожи темно-кофейный, с вывернутыми ярко-красными губами. И саркофаг и статуя стояли на небольшом возвышении. Когда к нам прибыли горцы, они мне говорили, что надписи на саркофаге мавра — изречения из корана.

Левее усыпальницы на стене были солнечные часы, очевидно, ровесники замку, по которым мы и ориентировались во времени. Часы позднейшего происхождения, которые были на колокольне, уже не работали. Их почему-то разломали.

Весь замок расположен на ровной, как стол, местности и только вдали имеются горы. Я еще не успел рассмотреть как следует весь замок, как раздалась не команда, а дикий крик:

— Выходи все пулей на работу! Пулей!

Мы были пионерами и, судя по приготовлениям, лагерь готовился на большое число обитателей. Пришло несколько машин с железными бочками из-под масла и керосина. У всех уже было выбито дно, а мы должны были их выжигать и мыть в протекающем здесь ручье. На открытом воздухе из старых кирпичей от разрушенного сарая строили столбики и на них водружали уже обоженные и помытые бочки. Это были самые примитивные очаги. Казалось бы, работа не особенно сложная, но сколько мы времени потеряли зря, пока выровняли все эти бочки строго в одну линию.

Наконец, бочки помыты, установлены на столбики и, самое главное, выровнены в одну линию. Наносили в эти бочки воды из того же ручейка, где их мыли, и была дана команда растопить эти примитивные очаги. Дрова были совершенно сырые и ни за что не хотели гореть. Тогда начальник всей этой кухни, командующая парадом здоровенная бабища в гимнастерке с погонами и двумя лычками на них, дала команду тащить сюда книги для растопки. Принесли книги и разожгли под всеми бочками. В одну заложили продукты и начали готовить обед.

Итак, после долгого и упорного труда, вода в бочках закипела, закипел и наш обед — баланда. Командующая сняла пробу, одобрила и раздалась новая команда:

— Выходи все за обедом!

Вышли, но ни котелков, ни ложек ни у кого не было. Ведь мы же, по клятвенному обещанию майора Дэвиса и других англичан, должны были через два часа вернуться в Лиенц, так что даже шинелей с собой не взяли, не говоря уже о котелках, ложках, мыле и других вещах.

Стали длинной очередью. На табуретке стояла командующая парадом красавица. Кто-то из наших, стоявших в очереди (сдуру мы стали в очередь без оружия, то есть без котелков и ложек), спросил:

— А куда же мы будем брать баланду?

Правда, он сказал кулеш — название «баланда» вошло в обиход позже. Тут моя красавица разразилась такой руганью, что я просто рот раскрыл. Она вспомнила всех святых, всех родных до десятого колена, погоду, землю и небеса, смешала все это вместе и закончила:

— Ты еще скажешь, чтобы я тебя за руку ср… водила!

Да! Боцманы старого русского флота, наверное, в гробу переворачивались от зависти. Это было мое первое знакомство с женщиной-начальником. Но, как она артистически ругалась!

Пришлось выйти из очереди и идти собирать подручный материал, который можно бы было приспособить для получения обеда. Вместо ложек, все обзавелись веточками, палочками и, как китайцы, ели из самых невероятных черепков, в которые получали баланду.

После обеда произошла разбивка по ротам. Мы все (офицеры кадетского корпуса) попали во вторую.

Через день начали прибывать следующие партии казаков. Проходили они как раз мимо кухни, где мы продолжали свои упражнения с бочками. Все они были в лучшем положении, чем мы: у них были с собой хоть вещи.

Так как пополнения прибывали каждый день, то разбивка поротно происходила ежедневно. Мы перебывали в пяти-шести ротах, кроме того, нас все время переводили из одного помещения в другое.

Непонятная для меня вначале путаница и неразбериха — почему бы не оставить уже сформированные роты, а последующие назначать по порядку прибытия, стала мне понятной значительно позже. Только после нескольких лет сидения в лагерях, я понял эту систему: ничего нельзя делать просто и только нужно все запутать так, чтобы никто не мог разобраться. Когда все запутали и усложнили так, что сам черт ногу сломит, только тогда и можно показать работу, рвение, горение, старание и так далее, а если все идет гладко, то тут уже не покажешь ни рвения, ни горения и, самое главное, нет виновного, а при наличии «кабака, как системы организации», виновников до чертовой матери — выбирай любого.

После подвала нашу роту перевели на второй этаж, оттуда на чердак и там мы уже меняли места, кочуя по чердаку до дня отправки по этапу.

К этому времени нас набралось уже несколько тысяч. Был назначен комендант, вахмистр одной из сотен, кажется, Терского полка; у него был образован довольно многочисленный штаб. Все распоряжения шли через комендатуру, которая получала их от чекистского начальства.

Однажды меня вызвали вместе с С. в комендатуру, где мы получили приказание сделать съемку лагеря и прилегающей к нему территории. Выдали нам по листу бумаги, по карандашу и пошли мы в сопровождении вохряка на съемку. Съемку, конечно, пришлось делать без буссоли и угломера. Мы, со своей стороны, использовали возможность побродить и заниматься съемкою дня четыре, если не больше. Потом доработали ее уже в помещении и в результате вышел довольно приличный план.

Мне здорово повезло: во время съемки я нашел старую немецкую помятую ложку без ручки. К ней приспособил кусок ветки, привязав ее шпагатом, который спер из мешка, в котором привезли продукты, во время разгрузки и такой роскошью вызвал общую зависть.

Дней через пять-шесть, после нашего прибытия, на внутренний двор замка пришла шикарная черная машина, трофейный опель, и из нее вышел полковник в форме МГБ.

— Подойдите ближе! — заявило начальство, — давайте поговорим!

Из всех дверей высыпали казаки и плотной массой окружили машину.

— Ну, как проходит жизнь молодая? Наверно у вас есть вопросы — спрашивайте! — милостиво заявило начальство.

Основной и главный вопрос у всех был один:

— Что будет с нами?

— Да! — важно ответило начальство. — Вы сами понимаете, что вы сделали. Ваше преступление страшное, вы пошли против своей родины-матери, но русский народ великодушен, он забыл и простил все ваши преступления. Скоро вас отправят дальше на родину, там проверят вас, и те, за кем не числится никаких особых преступлений, после проверки будут выпущены на свободу и будут работать, как положено честным советским гражданам. Теперь в России многое переменилось.

После этого начальство милостиво угостило близ стоявших папиросами, село в машину и важно укатило. Да, потом мне довольно часто приходилось вспоминать художественный свист этого начальника о переменах в СССР.

В конце второй недели нашего сидения в замке все помещения уже были плотно заполнены, и прибывающие казаки устраивались на валах и рядом с ними. Из подручного материала мастерили подобие палаток и шалашей. Перед шалашом всегда горел маленький костерчик, на котором кипятили в котелке воду, и вся территория вокруг замка походила на ярмарку.

В один прекрасный день нашей роте пришло приказание готовиться к этапу. Передавший распоряжение посыльный сказал, чтобы собирались быстрее и через пять минут мы должны уже быть за воротами замка.

Собирать нечего, если не считать, что накануне этапа на нашу роту было выдано шесть старых одеял и четыре стеганых венгерских шинели, из которых одна, по жребию, досталась мне. Это уже было шикарно: можно было половину шинели подослать под себя, а другой половиной накрыться.

Приказали строиться. Построились, потом приказание отставили — пришел новый этап, который чекисты начали принимать. В этом этапе был мой хороший знакомый Г. Удалось с ним поговорить. Узнав, что я ухожу на этап, он спросил:

— А где же Ваши вещи?

— Все вещи на мне, — ответил я, а в руках куцая венгерская шинель.

— Это все?

— Да, все.

Тогда он сразу же разорвал свое одеяло пополам и одну половину протянул мне. Физической силы он был непомерной и доброты невероятной. Это одеяло, вернее половина одеяла с массой латок, правда, уже позднейшего происхождения, находится и сейчас у меня.

Наконец раздалась команда:

— Становись! Разберись по пять! Разобрались, построились.

— Шагом марш! — и повели нас через ворота замка. Перешли через шоссе и вышли на огромное поле, где, очевидно, в прошлом году была кукуруза. Тут разомкнули нас на пять шагов и начался шмон, который производил принимавший нас конвой. Отбирались все металлические вещи. У одного нашего старого эмигранта был большой металлический крест, который он всегда носил с собой, с тем, чтобы его с ним похоронили.

— А, б…, поп?

— Нет, не поп.

— А почему крест?

— Хочу, чтобы меня с ним похоронили.

— Брешешь, сука! Признавайся! Все равно узнаем и тогда тебе…(целая сеть ругательств) все наизнанку вывернем!

И крест полетел в поле, брошенный опытной рукой «шмональщика», паренька лет 25–26, с двумя нашивками на погоне и комсомольским значком на груди. Все это происходило под одобрительный ропот, смех и остроты остальных конвоиров. Наконец шмон кончился, и раздалась команда:

— Разберись по пять! — Разобрались. — Первая пятерка, проходи! Когда эта пятерка прошла шагов десять, последовала команда:

— Вторая пятерка, проходи!

За ней третья и так далее. Один считающий, очевидно, сдающий стоит, а мы проходим мимо него. Пересчитали. Точно так же пересчитал другой — принимающий. Счет, очевидно, совпал, так как после второго пересчета последовала «молитва»:

— Переходите в ведение конвоя: неисполнение распоряжений конвоя, шаг влево, шаг вправо считается побегом! Конвой применяет оружие без предупреждения. Понятно?

Хором ответили: «Понятно».

— Направляющий, шагом марш!

Окружили конвоем, собаками и зашагали мы опять мимо заминированных полей на станцию.

По дороге, когда мы прошли уже примерно полпути, навстречу нам появилась большая колонна под конвоем, которую вели в лагерь. Конвоиры наши заволновались, как квочки с цыплятами. Раздалась целая серия команд:

— Приставить ногу! Принять вправо! В канаву! Садись! Не смотри на дорогу! Повернуться всем спиной к дороге!

Когда мы все это проделали, сзади нас провели новую партию. Новая партия прошла мимо нас, но мы продолжали сидеть, и только когда она удалилась от нас шагов на пятьдесят, конвой нас поднял. Те же команды и двинулись мы дальше. Пришли на станцию, где уже стоял конвой из красных вагонов, у которых окна были заплетены колючей проволокой.

Н. Козорез

Генерал П. Н. Краснов в руках большевиков

Статья составлена по достоверным сведениям, полученным от Н. Н. Краснова — внучатого племянника Петра Николаевича и от лица, сидевшего не-252

которое время одновременно с генералом Красновым в одной камере Лубянской тюрьмы в Москве (капитан К. Н. Пушкарев. — П. С).

<…> После вывоза англичанами 28 мая 1945 года офицеров Казачьего Стана из Лиенца в Шпиталь, там в одной комнате с Петром Николаевичем оказались и три других Краснова: генерал-майор Семен Николаевич и полковник Николай Николаевич с сыном, тоже Николаем Николаевичем.

Кроме них, в той же комнате помещались генерал Доманов и полковник Бутлеров.

Все они были в военной форме, с погонами. П. Н. Краснов имел русскую фуражку и был одет в немецкий китель с погонами генерала от кавалерии и с орденом Св. Георгия на груди. Никаких немецких знаков отличия на нем не было.

Вечером английский комендант лагеря Шпиталь вызвал к себе генералов Доманова и Тихоцкого. Он объявил им, что завтра, 29 мая, все офицеры будут переданы большевикам.

Несмотря на то, что многие выдачу предвидели, известие это всех офицеров поразило. Петр Николаевич Краснов принял это известие бодро, хотя оно его и поразило. Его больше всего убивало «честное слово» английских офицеров и поведение английского генерала Александера. Он сказал, почти дословно, следующее:

— Нас выдадут большевикам, но ударить в грязь лицом нельзя. Нас ждет смерть и ее принять надо гордо и прямо, а не ползать.

Затем, он высказал удивление по поводу того, что Походный атаман Доманов не сумел поставить дело разведки так, чтобы, хоть частично, знать, что их ждет.

— Жаль наших казаков и семейства, оставшихся без офицеров, — добавил он, — но я верю в то, что не все они попадут в руки большевиков и что мир узнает правду.

Доманов всем происходившим был подавлен. Несмотря на слова П. Н. Краснова, обращенные к ним, он, все же, погоны снял.

Генерал Петр Николаевич ночью написал на французском языке петицию английскому королю, в которой говорил, что если его и его прямых сотрудников и родственников Англия считает военными преступниками, то все они готовы подчиниться приказу о выдаче, но он просит остальных людей сохранить от смерти, так как они не виноваты. Конечно, на эту петицию он ответа не получил.

«Утром 29 мая нас насильно погрузили в машины. У меня до сих пор на ладони руки остался след английского штыка-ножа.

Мы с отцом помогли Петру Николаевичу сесть в автобус, в котором он занял место с правой стороны у окна. Рядом с ним Семен Краснов, а сзади мы с отцом.

Насколько я помню, в автобусе, кроме указанных лиц, были: Шкуро, Соламахин, Доманов, Головко, Воронин, Васильев, Моргунов, Зимин, Бутлеров, Марков (из Загреба) и еще несколько человек.

В автобусе у задних дверей поместились три английских автоматчика.

Прекрасно помню, как Петр Николаевич, садясь в автобус, перекрестился широким крестом и сказал:

— Господи! Сократи наши мучения!

Мы ехали впереди колонны. Проехав Виллах, остановились на пять минут на привал и вышли из машины. Я чуть не остался, но, уже когда машина двинулась, меня кто-то окликнул. Машина остановилась, и я вошел в нее. Нас повезли в Юденбург, куда мы прибыли в послеобеденное время.

Мост через реку Мур. По одну сторону его стража английская, по другую — советская.

Когда машина переехала через этот мост и остановилась, мы стали выходить из нее. Принимал нас полковник НКВД. Прежде всего он спросил, здесь ли генерал Краснов и, получив утвердительный ответ, осведомился о других Красновых, генералах и окружных атаманах. Здесь с нами никто не разговаривал.

Затем нас повели в контору завода, расположенного здесь же. Там в большом машинном зале мы увидели офицеров 15-го Казачьего кавалерийского корпуса. У регистрационных столов, за которыми сидели офицеры НКВД, были записаны наши фамилии, имена, отчества, год рождения, часть, в которой служил, и чин. Кое у кого, в том числе и у меня, солдаты Красной Армии успели снять часы, причем делалось это так, чтобы их офицеры не видели.

Обычно солдат подходил вплотную и спрашивал:

— Часы есть? Давай! Все равно шлепнут..

Никого из нас не били, хотя офицеры злобно улыбались, а солдаты смеялись и ругались. Обыска никому не было.

После опроса, в маленькой комнате, в которой уже находился генерал фон Паннвиц и его ордонанс-офицер (адъютант. — П. С), поместили П. Н. Краснова, остальных трех Красновых, Шкуро, Доманова, Головко, Васильева, Моргунова и еще несколько человек.

Принесли английские консервы, но никто к ним не притронулся. Для Петра Николаевича солдаты принесли топчан и тюфяк, а меня и Моргунова послали в большую комнату (зал), где находились офицеры Казачьего корпуса, чтобы мы принесли из числа валявшихся там шинелей для всех нас подстилку на ночь. С офицерами корпуса нам было воспрещено разговаривать.

Через некоторое время вызвали П. Н. Краснова и Шкуро. По возвращении, они рассказали, что вызывал их командующий группой войск на Украине и расспрашивал о событиях гражданской войны 1918–1920 годов.

К вечеру к нам в комнату зашел генерал войск НКВД, донец по происхождению. — Петр Николаевич лежал на топчане. Его морозило. При входе советского генерала он хотел подняться, но тот задержал его словами:

— Господин генерал! Лежите! Не тревожьте себя. Я пришел просто увидеть Вас и узнать о Вашем самочувствии.

— Благодарю Вас, — ответил Петр Николаевич, — пока ничего, хотя я и старик.

— Я хотел спросить Вас, — продолжал советский генерал, — с каким чувством Вы едете на родину? Вероятно, боитесь!

— Стар я, чтобы бояться, — ответил Петр Николаевич, — да и солдатом себя считаю, а страх у солдат запрятан глубоко. Кроме того, если человек считает себя правым, то страха быть не может. И, по-моему, вопрос Ваш неуместен. Есть старое изречение — горе побежденному. Так лучше Вы, как победитель, не задавайте мне таких вопросов.

— Что Вы, господин генерал! — спохватился советчик. — Я не думал Вас обижать своим вопросом. Я только хочу спросить Вас, не как советский офицер, а как человек человека — Вы верите в большое будущее Советского Союза?

— В будущее России я верю, — ответил П. Н. Краснов. — Нероны были и ушли. Русский народ крепкий, он выдержал монголов. И я вам отвечу так же, как человек человеку — будущее России великое. Жаль, что я его не увижу, да, может быть, и Вы его не увидите.

Советский генерал улыбнулся, развел руками и обернулся к нам:

— Между вами есть советские граждане? Доманов и Головко ответили:

— Да.

Красный генерал посмотрел на Доманова и сказал:

— Вы Доманов? — и, не ожидая ответа, продолжил. — Ну, так. Что генерал Краснов начал в 1941 году воевать против нас, нам это понятно. Он был и остался белым офицером. Но Вы? На Вашем месте я бы так не поступил. Ведь Вы воспитались на советском хлебе. Впрочем — с Вами будет разговор в Москве.

Так мы узнали, что едем «домой».

В течение ночи генерал Шкуро почти безостановочно «весело» беседовал с советскими офицерами и солдатами, заходившими к нам в комнату. Они с интересом слушали егорассказы о гражданской войне 1918–1920 годов. Старые советские офицеры пробовали ему возражать, но Шкуро на это им сказал:

— Лупил я вас так, что пух и перья с вас летели!

Это вызвало взрыв смеха у солдат и смущенные улыбки на лицах офицеров. Как известно, Шкуро за словом в карман не лез. Он шутил, но, внимательно наблюдая за ним, видно было, что шутки его и смех наиграны и ими он тушил боль души своей. Все мы отлично понимали, с какой тоскою о себе и всех нас думал он, но не хотел показаться молодушным в глазах красных.

Утром 30 мая всех нас вывели во двор. Он был совершенно пуст. Нигде ни одного человека. На земле валялось много одежды, погон, орденов, записных книжек, тетрадей, ранцев и другого. Стояли два грузовика, в одном из которых было кресло для Петра Николаевича.

Затем выходит к нам старший лейтенант НКВД и говорит:

— Перед тем, как садиться в машины, прошу вас, господа генералы, запомнить, что будет с вами, если попытаетесь бежать.

Смотрим, два автоматчика выводят офицера-ордонанса генерала фон Паннвица, немецкого обер-лейтенанта.

— Этот фашист пытался ночью бежать. Именем Советского Союза приказываю расстрелять его за покушение к побегу. Огонь по фашистской гадине!

Сраженный пулями автоматчиков, обер-лейтенант упал, но он был еще жив. Красный лейтенант собственноручно пристрелил его из пистолета.

До Граца в одной машине ехали все вышеперечисленные лица и генерал фон Паннвиц. В другой — остальные. Среди всех увозимых в этой группе в Грац, кроме генерала П. Н. Краснова, было двенадцать казачьих генералов.

В Грац прибыли вечером. Нас повели в тюрьму, перед которою тщательно обыскали. Здесь впервые мы услыхали, к сожалению, брань не только советских солдат, но и некоторых немецких.

Четырех Красновых и Моргунова посадили вместе в камеру номер 23, на втором этаже тюрьмы. Насилий никаких. Отношение корректное. Принесли хороший ужин, по-видимому, из офицерской столовой.

Ночь спим спокойно. Утром, при выходе из тюрьмы, встречаем колонну наших офицеров. Их из Юденбурга в Грац привезли, по-видимому, поездом.

Нас ждут два грузовика. Сперва заезжаем в пригород Граца, где в одной вилле нам приготовили хороший завтрак. П. Н. Краснов говорит, что кормят нас, как смертников.

Опять в автомобилях (трехтонные грузовики) едем в Баден под Веной. Там центр советской контрразведки «Смерш». Всех нас поместили в пяти подвальных комнатах одной из вилл. Спим на кроватях. Сношение друг с другом свободное, но из подвала не выпускают. Тут опять обыск — отбирают ножи и шпоры.

При обыске предъявляют каждому для подписи бумагу о том, что он «временно задержан на территории советских войск до выяснения личности». На мой вопрос, что это за ерунда и на мои слова — «ведь я выдан, а не задержан», мне ответили:

— Это простая формальность или виза на въезд в Москву. (Обратную визу я получил только через 10 лет).

В Бадене всех нас сфотографировали группой, причем тем, кто был без погон, их выдали из склада НКВД, каждому соответственно его чину (таких было три-четыре человека). После фотографирования от них погоны отобрали. Остальные с погонами на плечах были доставлены в Москву.

В Бадене в течение двух ночей идут допросы. Никого не бьют, отношение корректное «даже чересчур, что нас больше всего тревожило. Питание хорошее, табак немецкий — сколько угодно. Белый хлеб и шоколад.

Утром 3 июня увозят на самолете в Москву первую партию: Доманов, С. Н. Краснов, Султан-Келеч-Гирей и другие.

Четвертого июня в семь часов утра грузят на пассажирский самолет типа «Дуглас» Петра Николаевича Краснова, Шкуро, Васильева, меня с отцом и других.

Вывозимых сопровождают в самолете один офицер НКВД и один автоматчик. Здесь впервые в наши руки попала советская газета «Правда». П. Н. Краснов и остальные выдерживают полет хорошо. Только Шкуро укачало.

В 14.30 мелькнуло шоссе Смоленск — Москва, Кремль, центральный аэродром…

Нас ожидала тюремная машина «черный ворон», а Петра Николаевича — закрытая легковая машина. Повезли нас на Лубянку (площадь Дзержинского № 2).

Там нас сразу разъединили. Первой камерой была «бокс». Это небольшое помещение на одного человека площадью не больше телефонной кабинки, без окон. В ней можно только сидеть. Вытянуть ноги, или встать невозможно. Непосредственно над головой сильная лампа в 500 ватт. Страшная духота. Чувствуешь себя отрезанным от всего мира, вне времени и пространства. Сколько сидишь там, определить совершенно невозможно. Один раз до моего слуха донесся, по-видимому, из другого блока, душераздирающий крик.

Сколько времени я в нем сидел — не знаю, по-видимому, сутки; затем меня вызвали и повели на обыск. Сопровождают два конвоира без оружия. Гробовая тишина. Шли молча. Конвоиры сносятся один с другим знаками. После обыска — душевая баня.

Пятого июля привели меня по просьбе Петра Николаевича, чтобы я помог ему помыться. Мы имели возможность довольно продолжительное время разговаривать. Петр Николаевич говорил о пройденной им жизни и просил меня, если мне когда-либо удастся освободиться, передать другим все, что я знаю.

— Я умираю, — сказал он, — с чувством, что долг свой перед родиной выполнил до конца.

Я вновь пробовал его утешать, но он ответил, что не ребенок, что отлично сознает свое положение и советовал мне, что надо делать, чтобы еще жить и выйти из создавшегося положения. Он беспокоился о своей жене Лидии Федоровне и о том, что теперь будет делать она, как будет жить без него. Он выразил пожелание, чтобы в эмиграции была издана его последняя рукопись «Погибельный Кавказ».

— Помните, Колюнок, — сказал он на прощанье, — Россия будет! Будет, — повторил он. — Все переменится, но для этого нужны страдания. Верю, что Господь Бог вернет Россию русским людям. Может быть, мы последние, которые видим смерть, а после смерти настанет день. Я верю, что на свете ничего нет вечного и Россия воскреснет.

После бани, я помог ему одеться. На его кителе уже не было погон и Георгиевского креста. Их сняли при обыске.

Петр Николаевич обнял меня, мы поцеловались и расстались навсегда…

Вскоре Петр Николаевич заболел воспалением почек и с температурой 39 градусов был отправлен в больницу в Бутырскую тюрьму, где пролежал больше года — до сентября 1946 года, когда и был возвращен во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Там он был помещен на пятом этаже в камеру номер 7, на двух человек.

Лицо, бывшее с ним некоторое время в этой камере (К. Н. Пушкарев. — П. С), сообщает, что он мог много разговаривать с Петром Николаевичем и наблюдать его настроение. Генерал Краснов говорил ему, что в больнице уход за ним был хороший, но питание плохое, хотя ему раз давали портвейн для поддержания сил. Питание там было несравненно хуже, чем в тюремной камере на Лубянке.

Моральное состояние Петра Николаевича было хорошее. Он говорил, что хорошего для себя ничего не ждет, но все же не думал, что его казнят. Он считал, что его казнь для большевиков невыгодна, так как сделает из него мученика и вызовет нежелательные для них толки на Западе, где он известен как писатель, ибо его произведения переведены на семнадцать языков. Генерал Краснов предполагал, что так как он стар и ему осталось недолго жить, то ему предоставят какой-либо домик где-нибудь на Урале, в котором он сможет дожить свои дни.

Одет он был в тюремную одежду: зеленая гимнастерка и такие же длинные штаны. Ввиду того, что во время болезни его ноги распухли, в больнице его ботинки были разрезаны, а ему потом выдали высокие сапоги: головки кожаные, а голенища керзовые. Сапоги эти ему примерял сам следователь полковник Морозов, снимал с Петра Николаевича сапоги и ему одевал другие, так как самому генералу было трудно это сделать, ибо его правая нога от ранения в Первую мировую войну высохла и не сгибалась.

Его собственная одежда: китель с генеральскими погонами и брюки с лампасами, были выглажены и хранились в цейхгаузе в тюрьме на Лубянке. По слухам, во время суда он был одет в свою собственную генеральскую форму.

Я лично эту форму видел только, когда ее ему принесли из тюремного цейхцауза, чтобы показать, как она выглядит, и потом ее унесли обратно, а Петр Николаевич всегда ходил в тюремной гимнастерке и штанах. На прогулку ему давали тюремное пальто, черное, с завязками впереди вместо пуговиц, осенью картуз, а зимой серую папаху солдатского образца.

От тюрьмы ему дали две пары носков и каждые десять дней в бане давали чистое белье: рубашку, кальсоны, полотенце, простыню и наволочку.

Имел он на кровати два матраца, чтобы было мягче. Во время допроса ему клали на стул кожаную подушку, чтобы было мягче сидеть.

При нем были его пенсне и палочка, на которую он опирался.

Во время своего пребывания в тюрьме, в больнице или в камере, где он был со мною, Петр Николаевич абсолютно ничего не писал и я вообще сомневаюсь, чтобы он и после мог писать что-либо, так как подследственным ни бумаги, ни пера, ни чернил, ни карандаша не давали.

Во всяком случае, чему я мало верю, если Петр Николаевич и писал свои воспоминания, то это могло быть лишь после моего ухода 25 декабря 1946 года и до его казни во второй половине января 1947 года.

Проводил время Петр Николаевич в тюрьме на Лубянке, где мы вместе с ним сидели, так:

В семь с половиною — восемь часов утра он просыпался, так как приносили в камеру хлеб. Потом, около восьми с половиною часов, мы шли в уборную, причем я нес парашу, чтобы ее мыть в уборной, а Петр Николаевич шел туда, опираясь на палку и неся в одной руке стеклянную «утку», так как из-за несгибаемости ноги, он не мог пользоваться парашей. «Утку» он сам мыл в уборной, а в неделю раз, для основательного мытья, ее брала медицинская сестра.

Когда Краснов шел в уборную и обратно, его сбоку всегда поддерживал дежурный офицер, так как раз случилось, что в самом начале, после его прихода из больницы в тюрьму, он споткнулся и упал, разбив себе нос.

В уборной нас с ним по поручению врача не торопили, хотя для всех был срок в уборной всего двенадцать минут, мы же часто оставались там 20–25 минут.

В девять с половиною утра приносили завтрак: ячменный кофе и сахар. После завтрака — в 10 часов Петр Николаевич обычно ложился спать и спал до 11.30, когда его одного опять пускали в уборную. В 12–13 часов был обед. В 13 с половиною—14 часов его обыкновенно вызывали на допрос. В 17 с половиною—18 часов он возвращался и приносили ужин, после чего он немного читал, и мы много разговаривали. Книги для чтения он получал из тюремной библиотеки, которая на Лубянке была довольно обширна. Кроме русских книг, были и иностранные.

Вечером еще раз выводили в уборную, а в 22 часа отбой и мы ложились спать.

Петр Николаевич получал особое, так называемое «генеральское», питание, которое ему приносилось отдельно из офицерской кантоны.

Он получал: 1 килограмм 200 граммов белого хлеба (я получал 700 граммов черного или 500 граммов черного и 200 граммов белого — это так называемое дополнительное питание, а общий рацион был 600 граммов черного хлеба), девять кусков сахару (общий рацион два куска). На завтрак блин или рисовая каша, или яйцо. На обед хороший суп или борщ, кусок жареного мяса с гарниром и 200 граммов сладкой сливяной жидкости — компот (общий рацион был: рыбный суп и какая-либо каша; мяса 50 граммов давали только на дополнительную порцию).

На ужин Петр Николаевич получал какую-либо кашу или пюре картофельное с куском селедки (общий рацион — щи).

Обращались с ним вежливо, следователь называл его по имени и отчеству и говорил ему «Вы». Всех же остальных называл по фамилиям и советским гражданам говорил «ты».

С Петром Николаевичем говорили мы много и каждый день со 2 сентября по 25 декабря 1946 года. Он рассказывал о своей прошлой жизни, о жене, часто просил меня спеть ему любимый романс его жены «Северная звезда» (я когда-то пел на сцене). Рассказывал о своей поездке в качестве начальника конвоя русской миссии в Абиссинии, о своих поездках с женой в Манчжурию, о работе военным корреспондентом в 1900–1905 годах, об офицерской кавалерийской школе, о своей службе в царской армии, о Первой мировой войне, о своей писательской деятельности, рассказывал содержание своих романов, о своем пребывании у Великого Князя Николая Николаевича, о времени гражданской войны, о своем атаманстве, о встречах со Скоропадским, Деникиным и другими, о своем письме императору Вильгельму (что он и признавал причиною его выдачи англичанами советам), о работе казаков во Вторую мировую войну, о самой передаче его англичанами большевикам — как все обманом было сделано. Говорил он обо всем очень подробно, ибо в камерах подслушивающих аппаратов не имелось, да и скрывать Петру Николаевичу было нечего. Вызвали его и других генералов, по его словам, на совещание к английскому генералу. Он и другие его коллеги, генералы, поверили и поехали, а их вместо этого передали большевикам.

За эти четыре месяца, что мы были вместе с Красновым, его вызывали первые два месяца на допрос каждый день, кроме воскресений, а потом раз или два в неделю. Допросы были только днем, так как он сказал следователю, что по ночам плохо видит и ходить не может.

Спрашивали его о его деятельности, как атамана, в 1917–1919 годах, о времени эмиграции, об организации казачества во Вторую мировую войну.

Ставили ему в вину, во-первых, нарушение слова, им данного в 1917 году, при выпуске из тюрьмы в Быхове, что он не будет сражаться против большевиков. Петр Николаевич говорил, что он не считал себя обязанным соблюдать слово, данное большевикам; во-вторых, — в антисоветской борьбе в 1917–1919 годах, в поддержке Братства Русской Правды, в руководстве казачеством во Вторую мировую войну.

Памяти певца двуглавого орла генерала от кавалерии П. Н. Краснова

Не видать нам могилы Краснова,

Не служить панихиды над ней —

В вечность кануло белое слово

Наших буднично-беженских дней.

Не видать казакам атамана,

Сокол сделал последний полет,

Не напишет он больше романа,

Что за сердце и душу берет.

Над его неизвестной могилой

Где-то там, далеко под Москвой

Будет плакать лишь ветер уныло,

Да склонится бурьян головой.

В. А. Петрушевский (Автор стихотворения — уссурийский казак, полковник 5-го гусарского Александрийского полка Российской Императорской армии, в эмиграции жил на о. Ява. — П. С.)

«Незабываемое». На Лубянке у генерала Меркулова

Автор книги «Незабываемое» Николай Николаевич Краснов-младший был сыном начальника Генерального штаба полковника Николая Николаевича, родного брата генерала Семена Николаевича Краснова. Братья эти были дальними родственниками генерала Петра Николаевича Краснова, бывшего Донского атамана, автора большого количества романов, главным образом, из жизни военной, написанных им в эмиграции.

Автор книги «Незабываемое» именовался «младшим», в отличие от своего отца. Он приходился Петру Николаевичу внучатым племянником.

Из этих четырех Красновых, Петр Николаевич и Семен Николаевич были казнены в Москве, Николай Николаевич-старший умер в ссылке, а Николай Николаевич-младший, отбыв десятилетнюю каторгу в Сибири, был отпущен в Европу (см. часть 3-я, раздел «Переписка В. Г. Науменко с Н. Н. Красновым-мл.» — П. С).

В 1957 году его воспоминания были изданы на русском языке в Сан-Франциско издательством газеты «Русская Жизнь». Автор воспоминаний последовательно описывает то, что ему пришлось пережить и видеть за время нахождения в руках большевиков.

Его труд отличается от других тем, что в ряде ранее изданных воспоминаний внимание читателей привлекают, главным образом, описания физических переживаний заключенных, в труде же Н. Н. Краснова оно останавливается на душевных переживаниях автора и на его анализе этих переживаний.

Ниже печатаются несколько страниц этой книги (с. 75–81. — П. С.) о том, как Н. Н. Краснов и его сын Николай были вызваны в кабинет начальника госбезопасности генерала Меркулова в Лубянской тюрьме в Москве.

<…> В самой глубине зала стоял широченный блестящий письменный стол. Направо и налево от него, как бы покоем, — столы, покрытые сукном. На стене огромный портрет «вождя» в форме генералиссимуса во весь рост, метра три высотой. На противоположной стороне — портрет Берии. В простенках между окнами, закрытыми темно-красными бархатными гардинами портреты членов ВКП (б).

Весь пол покрыт дорогими бухарскими коврами. Против письменного стола, метрах в десяти, стоял маленький письменный столик и два стула.

Меня все время поражала полная тишина. Как будто все здание притаилось, замерло, стояло где-то вне времени, вне пространства. Как будто кругом него не бурлила, не шумела, не двигалась Москва.

За письменным столом без движений сидел генерал в форме войск МВД.

— Меркулов! — шепнул за нашей спиной офицер.

Меркулов, начальник госбезопасности (в 1954 году по делу Берии он был осужден вместе с Рюминым, начальником следственного отдела МГБ и другими бывшими «величинами». Сидел тут же, на Лубянке и был повешен!) не поднимая взгляда от бумаг, лежащих на столе.

— Садитесь! — шепнул офицер для поручений, указывая нам на два стула у маленького столика. Мы сели. У меня учащенно билось сердце и прерывалось дыхание, как после долгого и утомительного бега.

Генерал молчал. Мы — не шевелились. Затем он медленно поднял тяжелую голову и беззастенчиво, открыто стал нас рассматривать, как рассматривают восковые фигуры в паноптикуме.

Офицер, как истукан, стоял за нашими спинами.

— Принесите чаю и закусить «господам» Красновым! — внезапно резким голосом сказал Меркулов. — И предложите им папирос.

Услужливая рука опустила на столик открытую пачку папирос «Казбек». Офицер вышел.

Опять молчание. Долгое, напряженное молчание. Меркулов, очевидно, ожидал, когда нам принесут чай. Появился поднос с дымящимся напитком, приятно, горько щекотавшем в носу. Красивая сервировка. На тарелочках — всевозможные «бонеры», как любил говорить отец.

— Выйдите! — приказал генерал. Мы остались втроем.

— Не стесняйтесь, «господа»! Закусывайте и пейте чай, — предложил Меркулов вставая. — Такие «чаепития» не частое явление у нас на Лубянке. Только для особых гостей!

На его лице появилась странная блуждающая улыбка, полная скрытого смысла.

— Пока вы будете закусывать, я вам расскажу кое-что. Кто я таков, вам вероятно уже сказали. Я — Меркулов, один из ваших будущих… ну, скажем, начальников!

Пауза. Генерал ходил взад-вперед за своим письменным столом, мягко и плавно раскачиваясь в бедрах и ловко поворачиваясь на каблуках.

— Как доехали? Не укачало ли и вас в самолете? (Что это, намек на Шкуро?) Не беспокоил ли вас кто-нибудь? Есть ли какие-нибудь жалобы? — и, не дождавшись ответа, скорее, даже не интересуясь им, Меркулов обратился прямо к отцу. — Почему Вы не курите, Краснов, не пьете чай? Вы, по-моему, не очень разговорчивы и дружелюбны! Я думаю, что за этим молчанием Вы пытаетесь скрыть Ваше волнение… страх…, а волноваться, в общем, совсем не стоит. По крайней мере — не в этом кабинете. Вот когда Вас вызовут к следователю, я Вам советую говорить только правду и находить ответы на все вопросы, а то… мы и подвешивать умеем. — Меркулов тихо засмеялся. — Знаете, как подвешивают? Сначала потихоньку, полегоньку… даже не больно, но потом… Не описал ли в своих книгах подобный способ дознания атаман Краснов?

У меня похолодели пальцы. В висках пульс отбивал какой-то бешеный «там-там». Так громко билось сердце, что стук его должен слышать и Меркулов, сидевший за письменным столом, на расстоянии десятка метров.

Отец молчал. Лицо его было бледно, но сосредоточенно спокойно. Завидую ему.

— На свободу не надейтесь, — продолжал генерал. — Вы же не ребенок! Однако, если не будете упираться, легко пройдете все формальности, подпишете кое-что, отбудете парочку лет в ИТЛ и там привыкнете к нашему образу жизни и… найдете ее прекрасные стороны… Тогда, возможно, мы Вас выпустим. Жить будете!

Опять пауза.

— Так что, полковник Краснов, выбирайте между правдой и жизнью, или запирательством и смертью. Не думайте, что я Вас запугиваю. Наоборот! Ведь Петр Николаевич, Семен Николаевич и Вы — наши старые знакомые! В 1920 году вам удалось вьюном выскочить из наших рук, но теперь — все карты биты. Не уйдете! «Нэма дурных» — как говорят на Украине…

… Несколко шагов туда и обратно. Руки у генерала заложены за спину. Он играет пальцами скрещенных кистей. Невольно замечаю, что на одном поблескивает кольцо.

— Итак, полковник, мы с Вами договорились?

— Мне не о чем с Вами договариваться! — резко ответил отец.

— То есть, как «не о чем»? — тихо рассмеялся чекист. — Уговор дороже денег, Краснов. Ваше прошлое нас не интересует. Мы о Вас все знаем. Но… вот известные маленькие подробности о Ваших действиях ближайшего времени, будет не вредно услышать от Вас самих.

— Мне Вам нечего рассказывать! Я не понимаю, к чему вся эта волокита. Кончайте сразу. Пулю в затылок и…

— Э-э-э, нет, «господин» Краснов! — криво усмехнулся Меркулов, опускаясь в кресло. — Так просто это не делается. Подумаешь! Пулю в затылок и все? Дудки-с, Ваше благородие! Поработать надо! В ящик сыграть всегда успеете. Навоза для удобрения земли хватает. А вот потрудитесь сначала на благо Родины! Немного на лесоповале, немного в шахтах по пояс в воде. Побывайте, голубчик, на 70 параллели. Ведь это же так интересно! «Жить будете!», как говорят у нас. Вы не умеете говорить на «нашем» языке. Не знаете лагерных выражений, родившихся там, в Заполярье. Услышите! Станете «тонкий, звонкий и прозрачный, ушки топориком»! Ходить будете «макаронной» походочкой! — расхохотался генерал. — Но работать будете! Голод Вас заставит!

Мы сидели молча. В голове у меня гул. Ладони рук вспотели от бессильной злобы.

— Нам стройка нужна, полковник Краснов! А где руки взять? От висельников и «жмуриков» пользы большой нет. Времена переменились. Расстрел — в редких случаях. Нам рабочие руки, бесплатные руки нужны. Двадцать пять лет мы ждали радостной встречи с вами. Довольно вы в эмиграции языком мололи и молодежь с пути истинного сбивали…

Меркулов немного задыхался от своего монолога. На лбу отскочила толстая жила! Глаза стали острыми, как жало ненависти.

— Испугались?.. Чего? Работы испугались?.. А впрочем… что тут говорить. Ни Вы мне, ни я Вам, не верим ни одному слову. Вы для меня — белобандит, а я для Вас красный хам! Однако победа за нами, за красными. И в 1920 году и теперь. Сила на нашей стороне. Мы не льстим себя надеждой, что нам удастся перевоспитать Краснова и превратить его в покорную советскую овечку, любовью к нам Вы никогда не воспылаете, но мы сумеем Вас заставить работать на коммунизм, на его стройку и это будет самым лучшим моральным удовлетворением!

Меркулов умолк, выжидающе вытаращив глаза на отца.

— Зачем такое длинное вступительное слово? — устало ответил отец. — Я Вас прекрасно понимаю и без пояснений, господин генерал. Мне ясна безнадежность нашего положения. Мы с сыном солдаты. Оба воевали. Оба встречались со смертью глаз на глаз. Нам все равно на какой параллели, 70-й или 100-й, она махнет своей косой… Я ругаю себя только за одно — зачем я поверил англичанам. Однако, сняв голову…

— Ах! Если бы только смерть! — усмехнулся Меркулов. — Бросьте громкие слова о «солдатской смерти». Это — отсталая белиберда! Смерть прошла мимо, даже вас не заметив! Но что Вы поверили англичанам — так это действительно глупость. Ведь это — исторические торгаши! Они любого и любое продадут и даже глазом не сморгнут. Их политика — проститутка. Их Форейн Оффис — публичный дом, в котором заседает премьер — главная дипломатическая «мадам». Торгуют они чужими жизнями и своей собственной совестью.

Мы? Мы им не верим, полковник. Поэтому мы и взяли вожжи в свои руки. Они и не знают, что мы их заперли на шахматной доске в угол и теперь заставили их плясать под нашу дудку, как последнюю пешку. Рано или поздно произойдет схватка между коммунистическим медведем и западным бульдогом. Милости нашим сахарным, медовым, пресмыкающимся и заискивающим союзничкам — не будет! Полетят к чертовой матери все их короли со всеми их традициями, лордами, замками, герольдами, орденами бань и подвязок и белыми париками. Не устоят под ударом медвежьей лапы все те, кто льстят себя надеждой, что их золото управляет миром. Победит наша здоровая, социально крепкая, молодая идея Ленина — Сталина! Быть по сему, полковник!

Меркулов встал и, договаривая последние слова, как топором рубил краем ладони по столу. Затем вздохнул, как бы переводя дух, прошелся по диагонали от стола к занавеске окна, отодвинул ее немного, словно ища что-то на небосводе, помолчал и, немного выждав, подошел ко мне. Его взгляд обшарил мое потное лицо.

— А вот сына мне Вашего жалко. Воспитали глупо. В «старых традициях!» Зачем? Чего он полез в эту гитлеровскую кашу? Пошел бы к Тито — жил бы, как человек. Ему бы ордена прицепили, чинов надавали… Тито нужны такие молодчики. Тоже офицер… Краснов!

— Офицер короля Петра! — поторопился я. — Я не могу согласиться с Вашей «чертовой матерью», к которой должны лететь «все короли». Моя идея…

— Щенок! Кто Вас спрашивает об идеях! Молокосос! Не к тебе, а к твоему отцу я обращался. Хорош фрукт! Яблоко от красновской яблони не далеко откатилось!

Меркулов внезапно налился кровью, как клоп.

— Королевский офицер! Видали? А мускулы у тебя есть, королевский офицер? Пошлю тебя работать туда, куда Макар телят не гонял, так ты другое запоешь! Будешь поправлять то, что фашистские гады понапортили. Жалко, что мало вас контриков мы получили! Многим удалось смотать удочки и спрятаться под юбкой у западников. Ничего! В свое время и их получим. Со дня моря достанем! Нннет! Пулю в лоб вы не получите. Ни в лоб, ни в затылок. Жить вас заставим. Жить и работать! А придет время, во имя социалистической стройки сами передохнете.

— Я думаю, что этот разговор ни к чему не ведет! — неожиданно резко вставил отец.

— Что-о-о! — взревел генерал МГБ. — Отдаете Вы себе отчет, где Вы находитесь и с кем говорите? На Лубянке! С Меркуловым! Я здесь хозяин. Я говорю, что хочу! Помогла вам петиция, которую Ваш дядюшка, атаман, на французском языке из Шпиталя послал? Что, Вы думаете, что мы об этом не знаем? Не помогут Вам ни Черчилли, ни Трумэны, ни короли, ни дипломаты! Если мы гаркнем, так они хвосты подожмут. Рассказывают, что цари ходили своих коней на берегах Одера водой поить, так мы, придет время, на берегах Темзы советских лошадей напоим!

Палец Меркулова судорожно нажал кнопку звонка на столе. В зал влетел офицер.

— Убрать их! С меня хватит! Но следователям скажи — «без применений»! Понял? Жить должны! Работать должны!..

Несмотря на протекшие 11 лет, встреча с Меркуловым и все им сказанное настолько врезалось в мою память, произведя в то время незабываемое впечатление, что я старался его передать с возможно абсолютной точностью, может быть что-либо упустив, но не прибавив.

На столе стыл чай. Стояли в вазочках нетронутые печенья и папиросы. Не польстились мы на меркуловское угощение. Нас вывели…

В коридоре я протянул папе руку, но между нами встал «робот» с неподвижным лицом. Надзиратель. Он пальцем показал своим подручным — одного направо, другого налево!

<…> Н. Н. Краснов-мл.

В Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР

Военная Коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период гражданской войны атамана Краснова П. Н., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А. Г., командира «Дикой дивизии» генерал-майора белой армии князя Султан-Гирей Клыч, генерал-майора белой армии Краснова С. Н. и генерал-майора белой армии Доманова Т. И., г также генерала германской армии, эсэсовца фон Паннвиц Гельмута, в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против СССР.

Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях.

В соответствии с п. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемых Краснова П. К, Шкуро А. Г., Султан-Гирей, Краснова С. К, Дома-нова Т. И. и фон Паннвиц к смертной казни через повешение.

Приговор приведен в исполнение.

(«Правда» № 15 [10406] от 17 января 1947 года)

В руках большевиков

Двадцать восьмого мая 1945 года около 13 часов все офицеры, находившиеся в Стане Походного атамана Доманова, во главе с генералом П. Н. Красновым и самим Домановым были посажены в автомобили, покрытые брезентами. Нам заявили, что мы едем на «конференцию».

Жена вынесла мне шинель, но тут же стоявший английский офицер, сказал ей, что часа через три-четыре мы вернемся, а потому шинель брать не следует, ибо день был жаркий.

По выезде из Лиенца, приблизительно километрах в пяти от места, ведущего в Обердраубург, мы увидели мотоциклетки с прицепками, на которых были установлены пулеметы; дальше танкетки и английские жандармы в красных пилотках. Наша колонна остановилась и на каждую машину сели по два английских солдата: один с автоматом в кузов, а другой на крышу кабинки шофера.

Мы все сразу поняли, что такое сопровождение лиц, едущих на «конференцию», не предвещает ничего хорошего. Некоторые высказывали предположение, что везут нас в английский лагерь и будут содержать там как военнопленных, но никто не думал, что передадут нас Советам.

В Шпитале нас высадили из машин и объявили, что мы будем переданы советскому командованию, причем добавили, что согласно договору, нас не расстреляют.

После этого при входе в барак от нас потребовали сдать ценные вещи, как-то: портсигары, часы и прочее, а также отобрали карманные ножи.

Я был помещен в бараке с генералом Красновым и другими генералами и начальниками Стана Доманова. Со мной в одной комнате были полковники Скляров, В. В. Лукьяненко — Атаман Кубанских станиц в Италии, полковник Ф. П. Гридасов, полковник Ю. Н. Белый, полковник М. И. Зимин и еще несколько человек, фамилии которых не помню.

В комнате, где помещался генерал Краснов и другие генералы, составили на имя английского генерала Александера заявление, в котором указали на грубое нарушение международных законов и просили не передавать нас Советам. Эту петицию подписали все офицеры, находившиеся в бараке, передали английскому офицеру с просьбой вручить ее по назначению.

Генерал Шкуро со своим штабом помещался в каменном двухэтажном доме напротив. Около восьми часов вечера английские солдаты принесли ужин, но все мы, за исключением двух, от принятия пищи отказались.

Ночь с 28 на 29 мая была тревожная; почти никто не спал. Я и полковник Скляров ходили по двору возле барака. Часа в два ночи к нам подошел генерал Доманов и с возмущением осудил действия английского командования и сказал:

— Если бы я знал о намерении англичан дня за два раньше, все было бы иначе.

Но мы все были убеждены, что он знал о готовящейся передаче. Во время этого разговора мы услышали какую-то возню возле уборной и, подойдя ближе, увидели трех офицеров, снимавших с петли войскового старшину Сутулова. Немедленно дали знать начальнику английского караула, который прислал носилки, и Сутулова отнесли в лазарет. Что с ним было после, не знаю. Остаток ночи прошел спокойно.

Двадцать девятого мая рано утром все собрались во дворе лагеря и бывшие с нами священники стали служить молебен.

К концу молебна в лагере появились английские солдаты с винтовками и автоматами. Мы все, как по команде, сели на землю и решили добровольно в машины не садиться. Генерал Краснов сидел у окна своей комнаты. Солдаты окружили нас и стали гнать силою, причем били прикладами, толкали нога-ми, тащили за руки и пр.

Генерала Краснова хотели силой вытащить в окно, но тут подошли несколько близких ему людей, на руках вынесли его через окно и посадили среди группы офицеров, защищая его от ударов солдат.

Видя, что такой способ, то есть битье, не помогает, солдаты стали хватать нас по одиночке и силою бросать в машины, стоявшие у ворот лагеря. Многие выскакивали из машин, но их снова хватали и бросали обратно. Таким образом, посадка продолжалась часа три-четыре.

Генерал Шкуро со своим штабом был посажен в отдельную машину.

На каждую машину село по три солдата: один в кабине шофера, другой, с ручным пулеметом, на кабинке и третий в кузове, где сидели мы. Через каждые две машины шла танкетка, а окружали всю колонну жандармы на мотоциклетках, вооруженные пулеметами.

В каждой машине было 25–30 человек. Со мною в машине ехали: генералы Соламахин, Тихоцкий, Есаулов, Воронин, полковники Скляров, Голубов, Лукьяненко, Зимин, Гридасов, войсковой старшина Винников, остальных не помню.

Около трех часов дня мы прибыли в Юденбург. На мосту нас встретили советские солдаты с зелеными погонами и такой же тульей на фуражках. После мы узнали, что это пограничное НКВД.

В момент выгрузки из машин, два человека выбросились в реку и, так как мост был очень высок, то они при падении разбились насмерть.

Английский офицер передал советскому полковнику список привезенных для передачи, последний, введя нас уже под советским конвоем во двор сталелитейного завода, расположенного у моста, стал вызывать каждого по списку.

В это время мы услышали какой-то крупный разговор, происходивший между генералом Шкуро и советским офицером, и слушали, как генерал Шкуро повышенным голосом сказал:

— Для того, чтобы разговаривать с генералом, надо встать смирно и взять под козырек.

И, обращаясь, к тут же стоявшему советскому генералу, потребовал убрать дерзкого советского офицера. Генерал приказал офицеру уйти.

После этого, всех наших генералов увели в отведенное для них помещение.

Нас всех поместили в отдельных цехах завода, где была разбросана масса одежды и прочего. Говорили, что это вещи чинов Казачьего корпуса фон Паннвица, увезенных отсюда в Грац за несколько часов до нашего прибытия.

Вечером англичане передали нам на ужин галеты и банки с мясными консервами. Ночь провели лежа на голой земле в цехах-завода. У дверей стояли советские часовые.

Тридцатого мая утром нас выстроили во дворе и под сильным конвоем, с пулеметами и собаками, повели для погрузки в вагоны, стоявшие недалеко от завода.

К вечеру того же дня, часов около 18-ти, прибыли в Грац. По выгрузке из вагонов повели в тюрьму. Здесь всех посадили на землю и приказали не вставать.

Начался опрос, обыски, причем раздевали догола, всюду заглядывали, щупали, мяли одежду и обувь, отбирали все ценные вещи, документы, новое хорошее белье, обувь и прочее. Лично у меня взяли часы, портсигар, 2653 итальянских лиры и около тысячи германских марок, выдав на это расписку. Обыски и опросы продолжались всю ночь.

Тридцать первого утром нас ввели в тюрьму и разместили по камерам, по 15–20 человек в каждой. Со мною в камере были: полковники Скляров, Зимин, Медынский, Гридасов, Лукьяненко, Морозов, Михайлов, Чебуняев, войсковой старшина Винников, хорунжий Сосыка. Остальных не помню.

В этой тюрьме мы провели дней десять-двенадцать. За это время от нас выделили несколько человек, куда их взяли, никто не знает.

Всех генералов из Граца отправили на самолетах в Москву.

Числа 13-го — 14-го нас вывели из тюрьмы во двор, проверили по списку и под сильным конвоем повели на станцию железной дороги, где погрузили в вагоны по 40–50 человек в каждый.

Во время погрузки со мной произошел следующий случай: я тогда еще ходил с костылем, так как моя нога не совсем поправилась. При посадке в вагон какой-то лейтенант НКВД вырвал у меня из рук костыли, со словами:

— Они тебе больше не нужны будут, — и, желая забросить их, повернулся и упал.

При падении одна его нога попала под соседнюю рельсу, по которой в это время проходил поезд. Раздался страшный крик — лейтенанту проходящим вагоном отрезало ногу.

В вагонах было настолько тесно, что все сидели, лежать было невозможно. Тут же в вагоне (нас везли в скотских вагонах) была устроена примитивная уборная, состоявшая из отверстия, проделанного в двери, и к этому отверстию прибит жестяной жолоб, выходивший наружу.

По окончании погрузки, в вагон вошел сержант, потребовал все выданные расписки на отобранные вещи и деньги, заявив, что если кто скроет, будет бит до смерти. Все сдали требуемые документы.

Из Граца нас повезли через Венгрию, Румынию. В Плоешти перегрузили на широкую русскую колею.

В пути на станциях в вагоны врывались солдаты, отбирали более ценные вещи, оставшиеся после обысков в Граце, как-то: сапоги, верхнюю одежду, белье, давая взамен всякую дрянь. Кто противился — били беспощадно.

Кормили в вагонах очень плохо (жидкая похлебка-баланда, сырой черный хлеб и два раза воду для питья). Умываться не положено.

Все конвоировавшие солдаты имели деревянные молотки на длинных ручках, которыми через каждые полчаса стучали по стенам и крову вагона, не давая нам возможности задремать ни днем, ни ночью.

Утренние и вечерние поверки в вагонах производились следующим образом: в вагон входят три солдата с молотками, около вагона стоят солдаты с винтовками и автоматами. Старший, обычно сержант, сгоняет всех в один угол вагона и начинает считать. Каждого считанного перегоняет в противоположную сторону вагона ударом молотка куда попало, большей частью, по спине. Часто такие проверки делались и по ночам.

Везли нас через Москву, где стояли четыре дня, но видеть ничего не могли, так как вагоны были закрыты. Далее на Свердловск (Екатеринбург). В Свердловске нас выгрузили из вагонов и под конвоем водили в баню. Из Свердловска прямо в Новосибирск. После однодневной стоянки в Новосибирске — в Кемеровскую область.

Двенадцатого или 13 июля мы прибыли на станцию Зиньково. Здесь нас выгрузили и ввели в огороженный колючей проволокой лагерь, в котором было всего два барака, баня и кухня.

Выдали на двадцать человек одну лагерную палатку и приказали ставить и размещаться в них. Дня через два привезли лесной материал для нар. Никакой постельной принадлежности не дали. Все спали на голых нарах, не раздеваясь. Насекомые нас заедали. Питание в этом лагере было очень скверное: утром жиденький суп, заправленный овсяной или ячменной крупой, в обед так называемый борщ из прелой кислой капусты и жиденькая овсяная каша, на ужин то же, что и на завтрак; иногда давали соленую рыбу, часто ржавую, хлеба 400 граммов самого низкого качества.

Люди начали болеть, особенно немцы. Начались желудочные заболевания, главным образом, дизентерия — умирало по 15–20 человек в день.

В этом лагере произошел следующий случай: один военнопленный нацмен вышел из палатки с котелком, намереваясь умыться, подошел к проволочному заграждению шагов на пять. В этот момент раздалась очередь из автомата и бедный нацмен пал мертвым. Оказалось, что на вышку часового поднялся какой-то пьяный офицер и, взяв у часового автомат, убил, ради забавы, человека.

Дня через три по прибытии в этот лагерь, нас повели в баню, всех обрили, нигде не оставив ни одного волоска, что дало нам возможность освободиться от насекомых. Всю одежду дезинфицировали несколько раз.

Со мной в этом лагере произошел следующий случай: моя, еще не вполне зажившая нога от напряжения сильно опухла, покрылась багровыми пятнами, из-за чего я не мог носить обувь и ходил босой. Я обратился в амбулаторию. Начальник санчасти, девица лет 25-ти, посмотрев мою ногу, заявила, что опухоли она не видит, и никакой помощи мне не оказала. Я возмутился, стал протестовать, на что она мне ответила:

— Чем больше вас подохнет, тем больше я получу наград.

С такой ногой через несколько дней я шел в другой лагерь, причем палку, на которую я опирался, отобрали конвоиры.

Дней через 20–25 нас построили во дворе лагеря и вывели лиц не офицерского состава. Среди них оказалось несколько офицеров, скрывших свой чин.

Нас, офицеров, вывели за зону лагеря и под сильным конвоем повели через город Прокопьевск, расположенный в 15–20 километрах от Зинькова, в лагерь, носивший название «Тырганский уклон», где были каменноугольные шахты. Дотащившись с больной ногой до нового лагеря, где уже были военнопленные немцы, я обратился к врачу-немцу, работавшему в лазарете лагеря, и он меня вылечил, доставая тайным образом нужные медикаменты.

В лагере Тырганский уклон большая часть военнопленных работала в шахтах и на строительствах в Прокопьевске, а несколько бригад было послано в колхозы на полевые работы.

Профессор Филипп Иванович Беднягин работал в скотоводческом совхозе, агроном Лукинов работал агрономом в подсобном хозяйстве лагеря. Я и десятка два русских и немцев были отправлены в колхоз на уборку урожая. Работали от мрака до мрака. Через месяц нас вернули в лагерь и назначили на другие работы. Я попал в шахту имени Ворошилова в городе Прокопьевке, где работал около года.

В январе 1946 года всех бывших подсоветских подданных, служивших в германской армии и прибывших с нами, расконвоировали, выпустили из лагеря, дав им возможность жить в городе и работать по своему усмотрению, но каждую неделю являться на регистрацию в специальную комендатуру.

Таким образом, в лагере остались мы — старые эмигранты и военнопленные немцы, служившие в корпусе генерала фон Паннвица.

В октябре 1945 года, ввиду сильных морозов и невозможности жить в палатках, нас перевели в лагерь «Березовая роща» в городе Прокопьевске, где поместили в бараках довольно теплых, но неимоверно грязных. Клопы нас заедали. Никаких постельных принадлежностей не было, спали на голых нарах, не раздеваясь.

Все это отражалось на работе. Управление шахты решило из своих средств снабдить нас матрацами и одеялами. Топливо — уголь мы сами носили из шахты, хотя это и не разрешалось, но лагерное начальство смотрела на это сквозь пальцы, видя в этом экономию топлива.

Здесь, в Березовой роще, начались допросы приехавшими для этой цели специальными следователями. Все допросы велись исключительно ночью. Вызывали часов в семь-восемь вечера и держали до пяти часов утра, то есть до подъема. Возвратившись с допроса не ложишься спать, а завтракаешь и идешь на работу в шахту.

Так продолжалось всю зиму. Весной 1946 года нас снова вернули в лагерьТырганский уклон, где мы работали до января 1947 года. За это время там, силами военнопленных построили несколько бараков.

В средних числах января 1947 года прибыл эшелон немцев из Германии (около 2500 человек), осужденных на разные сроки от 10 до 25 лет.

Наш контингент военнопленных целиком подняли, посадили в вагоны и повезли в местечко Абагур, расположенное в десяти километрах от Сталинска. Там работали на лесопильном заводе и разных строительствах.

В бытность мою в лагерях Зиньково, Тырганский уклон и Березовая роща, смертность среди военнопленных была очень велика. Ежедневно умирало по несколько десятков человек.

Хоронили покойников голыми. Людей, назначенных на похороны, поднимали в два часа ночи, снабжали лопатами, кирками и носилками, на которых несли замерзшие тела умерших. Нести надо было три-четыре километра по снегу при морозе 30–35 градусов, а иногда и больше. В пути мерзлые трупы падали с носилок. На каждые носилки клали по три трупа и несли их шесть человек, идя по колено в снегу. У каждого покойника на палец левой ноги привязана бирка с номером его личного дела. Начиная с середины 1947 года, стали хоронить в старом нижнем белье, а с 1951 года хоронили в гробах из обрезков досок.

Придя на кладбище (неогороженное место на горе), принимались за рытье могилы. Земля промерзлая почти на полтора-два метра — ни лом, ни кирка не берут. Сколько горьких, тяжелых испытаний мы перенесли, пока вырывали могилы в полметра глубины и несколько метров ширины! К трем-четырем часам кончали так называемые похороны и возвращались в лагерь для того, чтобы в два часа ночи снова идти на эту каторгу. Я в этой бригаде пробыл около двух месяцев.

В лагере Абагур я был назначен бухгалтером по производству (учет работ всего лагеря). Войсковой старшина Еременко был назначен инженером на лесопильный завод, где вел строительные работы.

В марте 1947 года нас пешим порядком перебросили в лагерь «Байдаевка», расположенный в двух километрах от большого села того же наименования на реке Томь. Здесь работали на шахтах, кирпичном заводе и на строительстве шахтстроя. И здесь я был назначен бухгалтером по учету работ, но, несмотря на это, меня часто отрывали от основной работы и посылали в шахту на погрузку и выгрузку угля и строительного материала, так что днем работал физически, а ночью часов до двух-трех в канцелярии.

Больных и инвалидов, часть из Прокопьевска, часть из Абагура, отправили на лечение в центральный лазарет возле города Сталинска. В числе их были полковник Гридасов, войсковые старшины Смычек и Волкорез Георгий Авксентьевич, сотник Акимов, поручик Попов Алексей, хорунжий Кузнецов Павел, войсковой старшина Плосский, есаул Захарьин В. А.

Много народу умерло в лагерях, начиная с Зиньково и кончая Байдаевкой, особенно большая смертность была в Зиньково и в Березовой роще. В Зиньково больные лежали на поляне без всякой медицинской помощи, в ужасных санитарных условиях, тут же и оправлялись. Здесь умерли сотник Бутенко, полковник Недбаевский и многие другие.

Только во второй переход в лагерь Тырганский уклон появился начальник санитарной части — хороший врач, человек энергичный, с большой волей (не партийный, говорили, что он из бывших заключенных). Он взялся за работу, организовал при лагере лазарет, привлек к работе врачей-немцев (русских врачей среди нас не было), открыл пункт для ослабевших (по лагерному — доходяги), где, по возможности, поправлял их. Но он долго не продержался, его сменили, отобрав власть начальника санитарной части и назначив младшим врачем. Но, несмотря на это, он продолжал помогать военнопленным и многих спас от смерти.

Как я уже сказал раньше, в лагере Березовая роща, появились следователи. Начались вызовы на допрос. Днем гнали на работу, а ночью на допрос. Так продолжалось почти всю зиму.

Меня первый раз вызвал следователь в 18 часов и держал до пяти часов утра, а в 6 часов я уже был на шахте, где должен был выработать 101 процент.

Следователь, подполковник, встретил меня страшной бранью и угрозами револьвером. Я сидел молча и слушал его брань и угрозы. Состояние у меня в этот момент было безразличное, все мы ждали конца и молили Бога, чтобы скорее все решилось. Я, вероятно, во время его ругани улыбнулся, ибо он сразу Прекратил ругань и спросил, чему я улыбаюсь. Я ответил, что меня удивляет поведение офицера, носящего штаб-офицерские погоны.

— Вас нужно не ругать, а вешать, — ответил он мне.

После этого начался допрос, длившийся до пяти часов утра, вымотавший меня до такой степени, что от него я был как пьяный и только на морозе пришел в себя.

Такие допросы пришлось перенести десятки раз.

Многих после допроса взяли в НКВД в город Прокопьевск. Среди них были: полковник Скляров, сотник Дахин, лейтенант Невзоров, полковник Сомов, полковник Медынский, хорунжий Сосыка, войсковой старшина А. М. Протопопов, полковник Кадушкин, полковник Фетисов, полковник Зимин, полковник Морозов.

Бывали такие ночи, когда следователь вызовет в 6–7 вечера, посадит против себя на стул, сам что-либо пишет, или читает. Вы сидите молча, смотрите на него. Через полтора-два часа задаст какой-нибудь пустячный вопрос, не относящийся к делу, и опять часа два молчание, а если вы задремлете, беда вам будет: получите или удар по физиономии, или в одном френче поставят вас на мороз — «освежиться», как они выражались, и держат, пока не начнете стучать зубами и дрожать всем телом.

Сведения, данные на следствии, проверялись на местах. Например: на вопрос, что я делал в Югославии, я ответил, что служил на государственной службе. Через два месяца вызывают меня снова и говорят, что все мои показания правильны, но я скрыл от них службу в должности секретаря бана Дунайской бановины. На это я ответил:

— Я отвечал на вопросы, меня спросили, что я делал, я ответил — служил, а если бы спросили, какую должность занимал, тогда я бы и сказал какую.

На столе у следователя лежал лист бумаги, исписанный на машинке. Внизу, с левой стороны, я прочел: «Белград» и дату. Я заинтересовался и спросил у следователя, откуда у него эти сведения. Он, улыбаясь, дает мне этот лист. Там. описана почти вся моя жизнь в Югославии. Подпись была неразборчива.

В 1948 году, в конце августа или в начале сентября, нас из лагеря Байдаевка перевели в лагерь номер 10, расположенный в трех-четырех километрах от города Старый Кузнецк (место, где жил в ссылке Достоевский. Там еще сохранились стены его дома). Из этого лагеря военнопленных немцев отправляли домой, на родину. Бытовые условия и режим здесь были лучше, хотя работать приходилось так же.

К этому времени нас, вывезенных из Лиенца, оставалось человек 250, не больше: часть была взята в НКВД, часть умерла, а несколько человек за «особые услуги» освободили из-под стражи, и они поселились в разных местах Кемеровской области. Это были: Р. Н., полковник П. и еще два-три человека, фамилии которых не помню.

В этом лагере с нас, русских, сняли оттиски пальцев, ладони и фотографировали. По этому признаку мы поняли, что нас ожидает что-то скверное. К тому же за несколько дней до отправки из Байдаевского лагеря приезжал прокурор войск МВД (тогда уже называлось не НКВД, а МВД) и каждому под расписку сообщал судебный приговор, обвиняющий нас по статье 58 пункт 4 (помощь международной буржуазии). Когда мне это было объявлено, я сказал прокурору, что не я должен иметь этот пункт, а они, ибо, участвуя в войне, помогали своим союзникам англичанам, американцам и французам, за что он меня выругал.

В октябре, числа 13-го, из всей нашей эмигрантской группы вызвали 78 человек, отобрали постельные принадлежности и часть одежды, вывели за ворота лагеря, где ожидал большой конвой с собаками и пулеметами. Нас построили по пятеркам. Начальник конвоя, сержант, объявил, как надо держаться в пути — не смотреть по сторонам, не разговаривать и, в заключение, сказал: |

— Шаг вправо, шаг влево считаю побегом, открываю огонь без предупреждения.

С этого момента мы слышали каждый раз при следовании под конвоем, эти слова. Повели нас через станцию Кузнецк, перешли железнодорожные пути и остановились около высокого забора — это была пересыльная тюрьма. Открылись ворота и нас ввели в коридор, оттуда в камеру, но настолько малую, что мы могли там только стоять — сесть было негде.

Из этой камеры нас вызывали по одному в канцелярию тюрьмы в этом же коридоре и каждому объявили, что особым совещание, по статье 58 пункт 4, приговорен к 25 годам заключения в спецлагерях, давая на подпись клочок бумажки, на котором стояло: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок и подпись осужденного. Бумажки эти были размером 12–15 сантиметров длиной и 6–7 шириной. Назвать их приговором никак нельзя. После процедуры, указанной выше, нас всех перевели в камеру с бетонным по-лом, без нар и каких-либо постельных принадлежностей. Все, вповалку, ложились на полу, подослав под себя, кто что имел. Теснота, духота, скверная; пища действовали на нас угнетающе.

Все мы как-то легко приняли известие о нашем сроке, я даже засмеялся, услышав срок 25 лет, и на вопрос объявившего приговор офицера, ответил, что на такой приговор можно только смеяться.

Здесь, в пересыльной тюрьме станции Кузнецк, нас продержали дней десять, после чего вывезли в специальных вагонах для перевозки заключенных (сокращенно «зак») с решетками и одна сторона вагона без окон. В купе этих вагонов по положению должно быть 10–12 человек, нас же напихали по двадцать человек. Теснота и духота были ужасные. По коридору ходил часовой с револьвером. В уборную пускали два раза в день, утром и вечером. Воду для питья два-три раза, не больше. Питались сухим пайком, состоявшим из 600 граммов хлеба и соленой рыбы, которую мы старались не есть, ибо после нее мучила жажда, а воды давали одну кружку в 300 граммов на один прием.

Так нас отвезли до Новосибирска, там выгрузили, перевели в пересыльную тюрьму, где продержали три-четыре дня. Сидели в камерах, на прогулку выводили на 10–15 минут в маленький дворик, заставляли ходить кругом, в затылок друг другу. Из Новосибирска в таких же вагонах повезли в Петропавловск, где, по выгрузке, сажали в «черного ворона» (автомобиль, приспособленный для перевозки заключенных), рассчитанного на восемь человек. Нас же сажали по двадцать, так что все лежали вповалку, ибо ни стоять, ни сидеть не было возможности.

В Петропавловске, на пересылке нас рассадили по разным камерам. Я и покойный войсковой старшина Ефименко попали в одну камеру, где в большинстве сидели урки (блатные) — особая каста воров, бандитов. Они делятся на две категории: воры и суки. Воры — высший слой этой касты, они держались обособленно, враждуя с тюремным начальством и на работу не ходили. Суки — это бывшие воры, но перешедшие на сторону начальства. Они в лагере занимали административные должности и пользовались всевозможными привилегиями. Эти люди в тюрьмах и в лагерях грабили политических заключенных, отнятые вещи передавали надзирателям, которые выносили их за зону, там продавали и добычу делили с суками. Между этими двумя категориями шла страшная вражда, вплоть до убийства. Если один из них попадает в лагерь противника — живой не выйдет — зарежут, здесь пощады нет. Первые и вторые на свободе занимаются и живут исключительно кражами и грабежами, причем и сами они делятся на категории: одни берут только деньги и ценные вещи, другие не брезгуют ничем. Это ужасное зло в лагерях и тюрьмах продолжалось до начала 1954 года, когда особым распоряжением из Москвы всех воров и сук собрали и отправили на дальний север.

Я уже сказал, что меня и войскового старшину Ефименко посадили в камеру, в которой находилось большинство урок. При входе в камеру, староста этой категории людей спросил, что у нас есть. Мы показали свои вещи. Не найдя ничего для него подходящего, он оставил нас в покое, дав нам место на полу, у стенки… На пересылках, в большинстве случаев, нет нар и постельных принадлежностей, все спят на полу.

Ночью у Ефименко вырезали карман и утащили пятнадцать рублей. Утром, обнаружив кражу, он сказал об этом мне. Рядом со мною, с другой стороны, лежал какой-то мужчина лет 45-ти — 50-ти, он ни с кем не разговаривал, и урки его не трогали. Вид у него был довольно суровый. Услышав наш разговор о пропаже денег, он подозвал к себе старосту камеры, урку, и сказал:

— Чтоб через десять минут деньги были возвращены этому старику!

Тот немного помялся, но приказание выполнил. Не прошло и десяти минут, как один из этой компании, проходя мимо нас, бросил Ефименко деньги и сказал: «Прости старик, по ошибке взял!» После мы узнали, что человек, спавший возле меня, известный вор и вождь одной из воровских организаций.

В Петропавловске мы пробыли дней десять. Здесь был составлен эшелон из товарных вагонов, с оборудованными печами, и нас пешком, через весь город, под сильным конвоем, повели на станцию. Когда нас вывели из тюрьмы на площадь, то там собралась масса народа, многие женщины плакали. Конвойная милиция разгоняла толпу.

По пути на станцию несколько человек упало, ибо от слабого питания изнемогли. Их подобрала машина, шедшая позади колонны и доставила на станцию железной дороги. От тюрьмы до станции было около пяти километров. Через четыре дня мы прибыли в город Кингир, где был большой лагерь, на 7–8 тысяч человек. Нас всех прибыло эшелоном около двух тысяч человек — все осужденные по пятьдесят восьмой статье (политические). В лагерь впустили после проверки и обыска, который продолжался около четырех часов.

Здесь мы узнали, что дня за два до нашего прибытия произошла драка между бывшими там ворами и суками, что было убито около тридцати человек и что одних и других за день до нашего приезда вывезли в неизвестном направлении.

Разместив по баракам, нас повели в баню, сделали дезинфекцию вещам, всех, кроме лиц, сфотографированных с бородою, обрили. Нигде не оставили ни одного волоска. Такое бритье производилось при каждом посещении нами бани (в 10 дней один раз) в продолжение всего времени нашего пребывания в лагерях. На следующий день вывели на работу. Так началась наша жизнь в лагерях заключенных.

Я и несколько других из нашей группы, в том числе войсковой старшина Винников, есаул Лукинов, есаул Калюжный Александр, полковник Гридасов, поручик А. Попов, сотник Акимов, пробыли в этом лагере до начала июня 1949 года, когда составили партию в две тысячи человек, снова погрузили в поезд и повезли в Караганду, откуда на другой день увезли машинами в лагерь Спасск — в 45 километрах от Караганды.

Поселок Спасск — это бывший монастырь, куда до 1914 года ссылали провинившееся духовенство. Там же было управление и медеплавильный завод английской концессии, которая ликвидировалась, кажется, в 1928 году.

В степи построены бараки и больница. Кругом пески, нигде ни поселка. Лагерь обнесен несколькими рядами колючей проволоки. Рассчитан он на 8—10 тысяч человек, а нас было тогда около 12 тысяч, а в 1950 году около 16 тысяч человек. Страшная теснота, на двухэтажных нарах (вагонки), рассчитанных на четыре человека, спало по шесть-восемь. В этом же лагере было около двух тысяч женщин, отделенных от нас стеною в пять метров высоты и колючей проволокою наверху ее.

В августе и декабре 1949 года прибыли еще две партии, с которыми приехали из Кингира остававшиеся там эмигранты, кроме войскового старшины Р. Ефименко, бывшего адвоката Дубовского и священника Малашко.

В этом лагере мы пробыли до 21 сентября 1954 года, то есть до выдворения иностранно-подданных и бесподданных в особый лагерь, организованный в городе Караганде из бывшего лагерного отделения номер один. Больные, лежавшие в лазарете, были оставлены временно в Спасске.

В лагере Спасск я работал на строительстве, там строили новый поселок Спасск, в котором жили впоследствии наши начальники и конвой.

Строительным материалом служил камень, добываемый тут же, в лагере, песок и глина на месте строительства, а дерево привозилось из Караганды.

В августе 1949 года мы прочли в местной газете «Социалистическая Караганда» заметку, что поселок Спасск построили комсомольцы из Караганды, им объявляли благодарность и прочее. Между тем, кроме заключенных, начиная с главного инженера и кончая последним чернорабочим, никого из вольных не было, не считая надзирателей, конвоя и офицеров — наших начальников в лагере.

Вот как создаются города и поселки, которые, судя по газетным сообщениям, строили комсомольцы и коммунисты.

Все работы производились бесплатно заключенными; за хорошую работу в виде поощрения добавляли 100–150 граммов каши и 200 граммов хлеба. Других каких-либо привилегий не было.

Я работал сначала на каменном карьере, потом бригаду, в которой я состоял, перевели на строительство. Здесь я работал на добыче глины, причем на одного, копающего глину, по норме давалось десять носилок, которые в течение дня должны быть полностью обеспечены глиной, это около четырех с половиной кубических метров глины, которую надо было выбросить из ямы глубиной в три-четыре метра. На этой работе я дошел до 48 килограммов в весе — это при моем росте 182 сантиметра.

Однажды начальник санитарной части лагеря, лейтенант Ермаков, обходя место работ, увидел меня до пояса голого в яме и приказал мне вылезти, одеться и следовать за ним. Подойдя к начальнику конвоя, он сказал, что берет меня с собой в лагерь. Там, в лагере, он поставил меня на весы и, установив, что вешу 48 килограммов, приказал снять с работы, дал на два месяца диетическое питание и поставил на работу у теплицы, где работа легче.

Это была первая и единственная поблажка за все время моего пребывания в лагерях.

Как только я немного поправился, меня взяли на работу на известковую печь, где работами заведовал заключенный инженер В. из села Кузьминка, в тридцати километрах от станицы Отрадной Кубанской области.

Здесь я немного вздохнул, хотя и приходилось работать у печи при очень высокой температуре, но все же это было много легче. Известковой пылью я пожег себе глаза и был принужден в течение пяти месяцев амбулаторно лечиться у глазного врача, тоже заключенного.

В октябре 1953 года медицинской комиссией, которая в лагере бывала каждый месяц (для определения трудоспособности каждого заключенного), я по возрасту и «упитанности» получил категорию инвалида (до этого у меня была категория вторая индустриальная), после чего меня перестали гонять на работу.

Не имея определенной работы, я помогал в лагерной бухгалтерии учетчику барака по вещевому довольствию, а больше всего по учету заключенных в так называемой специальной части.

В этот период времени у меня произошел случай, характеризующий отношение начальства к нам — старым эмигрантам.

В каждом бараке имеется так называемый культурный орган (культорг). Это один из заключенных, обыкновенно инвалид, ведающий газетами, книгами и получающий почту для заключенных своего барака. Такой культорг из нашего барака, окончив срок, уехал, и на его место старший барака поставил меня. Через месяц после моего назначения приехал новый начальник лагпункта и пожелал познакомиться с культоргами бараков. Он по очереди вызывал к себе в кабинет, давал указания и прочее. Дошла очередь до меня. Являюсь. Спрашивает:

— Ваша фамилия? — я ответил.

— Чем занимались раньше, до 1941 года?

Я ответил:

— Офицер-эмигрант.

— Можете идти.

Я еще не дошел до своего барака, как уже был снят с указанной должности.

В августе 1954 года заключенный, постоянно работавший в специальной части лагеря, попросил меня помочь ему составить списки иностранных подданных и бесподданных и сказал, что есть слух, что их выделят в специальный лагерь. В эти списки попали почти все старые эмигранты. Всего в нашем лагере набралось 168 человек иностранцев.

18 сентября нам сообщили, что 21-го все иностранные подданные будут вывезены в особый лагерь в город Караганду.

Действительно, в указанный день к семи часам к лагерю подали машины, нас погрузили и в 11 часов мы уже были в Караганде, в лагере номер один. Сюда же стали прибывать из других лагерей Казахской ССР. Между прибывшими были: войсковой старшина Руденко Г. С. из Кингира, полковник Го-лубов из Балхаша, есаул Раков Бонифатий из Ингира, войсковой старшина Калюжный Александр Фомич из Джезказгана и многие другие.

Так как этот лагерь оказался мал, нас перевели в лагерь Чурбай-Нура — в 45 километрах от Караганды.

Как только мы прибыли в лагерь Караганду, от нас потребовали заявления, в которых должны были указать подданство, военнопленный или интернированный, где имеются родственники, куда желает выехать из Советского Союза.

Седьмого ноября около 19 часов нас четырнадцать человек, в том числе я, сотник И. И. Киселев, П. И. Акимов, войсковой старшина Г. Е. Смычек, лейтенант М. А. Невзоров, поручик Н. В. Коваленко и несколько коренных югославян вызвали к начальнику спецотдела управления Песчаного лагеря (так назывался лагерь, в котором нас содержали). Там на каждого из нас была составлена анкета, в которой, кроме обычных вопросов, были такие: военнопленный или интернированный, где, когда и при каких условиях взят или передан, куда желает ехать и кто из родственников имеется за границей.

По прибытии в Чурбай-Нуру, я был назначен бухгалтером по учету строительного материала на большом строительстве жилых домов. Там я работал до февраля 1955 года, то есть до дня, когда меня вызвали и сообщили, чтобы я приготовился к 9 февраля к отъезду в сборный лагерь Потьма-2, для дальнейшего следования в Австрию, то есть туда, куда я изъявил, в свое время, желание выехать.

21 февраля я прибыл в Потьму-2. Везли этапами в вагонах «зак» из Караганды в Челябинск, Куйбышев (Самара), затем Рузаевка и, наконец, Потьма-2. На каждой пересылке сидели по несколько дней. Вместе со мной ехали: сотник И. И. Киселев, П. И. Акимов, П. С. Телегин и 21 человек немцев и югославян.

При выходе из вагона я обратил внимание, что нет конвоя. Встретил нас надзиратель, повел в лагерь.

В этом лагере условия были много лучше, никаких работ, люди отдыхают, кормили лучше, разрешали в сопровождении надзирателя ходить в поселок за продуктами, главным образом искали жиры, но за все время моего там пребывания (пять месяцев) нельзя было достать сахару и масла. Большинство продуктов низкого качества.

Здесь я пробыл до 11 июля. В этот день нас 25 человек: (пять русских: я, полковник В. Д. Белов, Нестеровский, поручик Б. К. Ганусовский и Г. Козорез) и двадцать человек австрийцев и югославян оповестили, что двенадцатого мы выезжаем в Быково (предместье Москвы).

Двенадцатого июля в два часа дня нас выпустили за зону и в сопровождении офицера мы пошли на железнодорожную станцию. На станции, впервые за десять лет, мы могли свободно сидеть в ресторане вокзала. Вообще, хотя и не совсем, но почувствовали относительную свободу.

В Быково прибыли 14 июля в девять часов утра. Поместили нас в вилле, где во время пребывания в плену, жил германский генерал Паулюс.

Восемнадцатого июля нас подняли в пять часов утра, посадили в автобус и повезли в Москву. Мы прибыли на Киевский вокзал, сели в скорый поезд Москва — Вена. Каждому из нас было предоставлено плацкартное место в спальном вагоне, в каждом купе было по четыре человека. Обедали в вагоне-ресторане, кормили хорошо.

… До Австрии (Нойе Винер Штадт) ехали без приключений. Туда прибыли 21 июля в восемь часов утра. Тут сопровождающий нас советский офицер передал нас австрийским властям. Я немедленно выехал в Виллах, явился полковнику Дубине и подал рапорт о прибытии.

Вот вкратце моя жизнь и жизнь почти всех нас, попавших в 1945 году в Советский Союз.

Нам на долю выпало перенести огромные лишения, нужду, голодовку, а главное — унижения и рабский безвозмездный труд.

М. И. Коцовский

Перечень мест заключения. Амнистия 1955 года

Перечень мест заключения, упоминаемых вернувшимися из советской неволи:

Кемеровская область: лагерь Зиньково — близ станции того же наименования в 15–20 километрах от Прокопьевска; лагерь Тырганский уклон — у Прокопьевска; лагерь Березова Роща — у Прокопьевска; лагерь Абагур — в 10 километрах от Сталинска; лагерь Байдаевка — около села того же названия, на реке Томь; лагерь номер 10 — в 3–4 километрах от Кузнецка; пересылочная тюрьма около Кузнецка; пересылочная тюрьма у Новосибирска; центральный лагерь близ Сталинска; Мариннские лагеря; Новосибирский лагерь; центральный лазарет около Сталинска.

Казахская ССР: пересылочная тюрьма в Петропавловске на реке Ишиме; лагерь Кингир на 7–8 тысяч заключенных; лагерь Спасск — в 45 километрах от Караганды; особый лагерь в Караганде, организованный из лагерного отделения номер 1; лагерь Балхаш; лагерь Джезказган; лагерь Чурбай-Нура — в 45 километрах от Караганды; Песчаный лагерь в Караганде.

Мордовская АССР: лагерь Потьма-2; Дубров лагерь номер 11.

Иркутская область: лагерь Тайшет, номера 019; 022 и 038; Александровская центральная тюрьма.

Коми АССР: лагерь Абес, район города Инта (Абес номера 3 и 4); Инта номер 4; инвалидный дом города Ухта.

Вышеперечисленный ряд наименований мест заключения, конечно, далеко не исчерпывающий, так как на территории СССР имелось безграничное количество их.

Декрет об амнистии от 17 сентября 1955 года. Выдержки:

1. Освободить из мест заключения и от других мер наказания лиц, осуждённых до 10 лет лишения свободы включительно за совершенные в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. пособничество врагу и другие преступления, предусмотренные статьями 58-1, 58-3, 58-4, 58-6, 58–10, 58–12 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующими статьями уголовных кодексов других республик.

2. Сократить наполовину назначенные судом наказания осужденным на сроки свыше 10 лет и за преступления, перечисленные в статье первой настоящего указа.

3. Освободить из мест заключения, независимо от срока наказания, лиц, осужденных за службу в немецкой армии, полиции и в специальных немецких формированиях.

Освободить от дальнейшего отбывания наказания лиц, направленных за такие преступления в ссылку и высылку.

4. Не применять амнистии к карателям, осужденным за убийства и истязания советских граждан.

5. Прекратить производством следственные дела и дела, не рассмотренные судами о преступлениях, совершенных в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., предусмотренных статьями 58-1, 58-3, 58-4, 58-6, 58-Ю, 58–12 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующими статьями уголовных кодексов других союзных республик, за исключением дел о лицах, указанных в статье четвертой настоящего указа.

6. Снять судимость и поражение в правах с граждан, освобожденных от наказания на основании настоящего указа.

Снять судимость и поражение в правах с лиц, ранее судимых, отбывших наказание за преступления, перечисленные в статье 1 настоящего указа.

7. Освободить от ответственности советских граждан, находящихся за границей, которые в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. сдались в плен врагу или служили в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях.

Освободить от ответственности и тех, ныне находящихся за границей советских граждан, которые занимали во время войны руководящие должности в созданных немцами органах полиции, жандармерии и пропаганды, в том числе и вовлеченных в антисоветские организации в послевоенный период, если они искупили свою вину последующей патриотической деятельностью в пользу Родины и явились с повинной.

Для каждого, знающего суть большевистской власти и положения дел на Родине, ясно, что «амнистия» эта — ни что иное, как пропагандный трюк для поимки слабодушных и втирания очков Европе с Америкой.

Мы знаем, что русская народная мудрость создала целый ряд пословиц, имеющих глубокий смысл. Одна из них говорит: «Мягко стелет, да жестко спать!» Ее надо помнить при чтении этого советского декрета об «амнистии».

В. Г. Науменко

Письма немецкого офицера обер-лейтенанта Петри

Герхард В. Петри, бывший командир сотни, а потом дивизиона в 5-м Донском полку 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса.

<…> 15 марта 1954 года. Марбург.

Вернувшись из плена в советской России в октябре прошлого года, я очень хочу Вас приветствовать. Ваш адрес я узнал от господина Отто Манфреда фон Паннвица (родного брата генерала фон Паннвица, казненного в Москве). Вы меня, наверное, не знаете. Я служил старшим лейтенантом в 15-м Казачьем корпусе и командовал до конца дивизионом.

Я передан вместе с казаками англичанами 28 мая 1945 года и прожил 8 лет в Сибири, город Сталинск, Кемеровской области.

В конце 1949 года я был осужден военным трибуналом за то, что служил офицером в казачьем корпусе.

Вас, конечно, интересует больше всего судьба казаков. Уже в 1945 году, летом, специальная московская комиссия СМЕРШа приехала к нам в зону.

Много казачьих офицеров было осуждено на 10–25 лет. Часть из них было осуждено на смерть. Остальные отправлены на Север и на Дальний Восток, на Колыму и Магадан. Часть казаков расконвоировали и в 1946–1947 годах. Они живут в Сибири. На родину их не пустили. Малую часть офицеров тоже расконвоировали в 1947–1948 годах там же, но потом, как будто, их в 1949 году опять собрали, судили и всех осудили на 25 лет.

Старых эмигрантов, попавших к Советам, всех в 1949 году, летом, отправили куда-то неизвестно. По-моему, все они сидят за проволокой.

Уважаемый господин генерал, я думаю, что Вы сможете читать, что я написал, я много уже забыл, раньше я лучше знал русский язык; сейчас, к сожалению, не с кем говорить…

Если Вы имеете специальные вопросы, касающиеся казаков и офицеров, я всегда к Вашим услугам. Прошу Вас примите от меня сердечный привет. Да здравствует наше казачество! Да здравствует дружба фронтовиков казаков и немцев!

С уважением, Ваш Герхард Петри, бывший старший лейтенант.

2. На заданные ему вопросы он ответил письмом от 15 апреля 1954 года.

Многоуважаемый господин генерал!

Ваше письмо я получил два дня тому назад и хотел бы ответить Вам, чем скорее, тем лучше. Я извиняюсь, если я в таком некультурном порядке (как говорят в России) пишу, но Вы понимаете, что я столько хочу и могу Вам рассказать, что не знаю с чего начать. (Начинает свое письмо с подробного перечисления частей корпуса и командного состава. — В. Н).

Когда полковник Рентельн прибыл со своим полком (из Франции), то в конце марта 1945 года он был послан фон Паннвицем к английскому генералу Александеру, с которым он лично познакомился в 1919 году в России.

Фон Паннвиц был озабочен, чтобы спасти казаков, послал его просить англичан, чтобы они приняли казаков в английскую колониальную армию, не держали бы их в плену, а, тем более, не передавали бы красным.

Оружие полки корпуса, насколько я знаю, сдали англичанам в Фолькермаркте, кроме 4-го Кубанского полка, который был временно у титовцев в плену и там обезоружен.

После сдачи оружия, штаб корпуса, 3-й, 4-й, 5-й, 6-й и 8-й полки стояли в районе Альтгофена и Мелблинга. 1-й и 2-й полки и штаб 1-й дивизии в Фельдкирхене.

10 или 11 мая не было парада, а был какой-то смотр около Гриффен-Фолькермаркт. (Это он пишет в ответ на заданный ему вопрос, действительно ли в этот день был парад частям корпуса, как то было сообщено в некоторых русских печатных органах. — В. Н.).

После капитуляции я был офицером при штабе генерала фон Паннвица и точно знаю, что генерал фон Паннвиц арестован 26 мая 1945 года (суббота) в 11 часов утра в небольшом селе Мюллен.

26 мая, когда утром был арестован фон Паннвиц, был получен приказ англичан, чтобы все немцы 26 мая в 14 часов собрались около дороги на Неймаркт для отправки в английский лагерь. Остались одни казаки и были слухи, что они будут приняты в английскую армию.

Нас (около 600–700 немцев) собрали, окружили и заключили за проволоку. Еще раньше многие немцы бежали домой или 21-го с обеда убежали с казаками в леса, так как англичанам не верили.

28 мая все мы были перевезены в Юденбург и переданы красным.

29 мая шли пешком шесть километров обратно на железнодорожную станцию, ночевали под конвоем, а 30 мая нас перевезли поездом в Грац, в тюрьму. Там оставались приблизительно десять дней.

Большевики обращались с казаками, как и с нами — «Власовцы, изменники!» — называли они нас, но не били, а отбирали почти все, что мы имели.

В поезде, в котором нас везли в Сибирь, было 2600 человек, из которых 600–680 немцев, остальные казаки, из которых большинство офицеры 15-го корпуса, Доманова, кавказцы и эмигранты.

Ехали в Сибирь больше месяца. Приехали в Зеньково, близ Прокопьевска 12 июля. В августе весь. лагерь перевели на Тырганские уклоны близ Прокопьевска. Там на траве мы начали строить забор, палатки и т. п.

Жизненные условия хуже, чем я могу сказать: 600 граммов мокрого хлеба, два раза пол-литра баланды (вода с капустными листьями). Медикаментов нет. В 1945–1947 годах умерло приблизительно 600 казаков (старики эмигранты) и 160–200 немцев. Режим очень строгий, писать не разрешали, двенадцать часов рабочего времени. Очень плохо было.

Рядовых казаков уже в 1946 году расконвоировали. Младший командный состав и тех офицеров, что не попали под суд СМЕРШа до марта 1947 года, освободили. На родину, конечно, не пустили. Они живут там; некоторые устроились даже ничего.

Из нашего лагеря убежало в течение 1945–1947 годов 90 казаков, из которых поймали около десяти человек, и 25 немцев, которые были все пойманы. Лично я убежал 19 июля 1946 года, но на четвертый день волжские немцы меня предали. (Обер-лейтенант Герхард Петри — настоящий немец из Германии, научившийся говорить и писать по-русски. — В. Н.).

В конце 1949 года красные осудили всех немцев и офицеров казачьего корпуса на 25 лет коллективно. Рядовых немцев посылали домой.

В октябре 1953 года совершенно неожиданно нас всех вместе с «амнистированными», как говорили большевики, отправили домой.

С казачьим приветом, искренне уважающий Вас

Г. Петри.

3. Письмо от 17 июня 1954 года.

<…> Теперь я очень хочу Вам дать как можно более точные сведения и ответить на Ваши вопросы.

4-й Кубанский полк попал в плен к титовцам 8–9 мая 1945 года. Там они были в каком-то селении в лесах Штирии и сдали оружие. Титовцы относились к ним, можно сказать, ничего. Они были отпущены по приказу англичан и за два дня с лошадьми и повозками вернулись в резиденцию корпуса около Альтгофена.

Какие английские части передавали нас большевикам, я сказать точно не могу, 34-я или 46-я. Знаю только, что на танках и на машинах был знак железный кулак. Это знаю точно.

26—28 мая все немецкие офицеры были в одном бывшем лагере РАД (Райхсарбайтединст — рабочая сила) в селе Гриффен. Обращались с нами корректно, отобрали только фотоаппараты, компасы и бинокли. Кормили нас очень хорошо, охраняли нас строго — танками и пулеметами.

На камионах нас вывезли в 7 часов утра 28 мая до Юденбурга. На протяжении всей дороги стояли танки, пулеметы и орудия, чтобы никто не убежал.

Передали нас МВД на мосту и собирали на заводе.

Тюрьму в Граце можно назвать сборным пунктом, где большевики собирали всех казаков и немцев, служивших с ними. В числе их были казаки из Лиенца, но я их не знал.

Кого еще вывезли из Граца я не знаю, так как мы были под строгой охраной. Как нам говорили конвоиры, где-то были и генералы Краснов, Шкуро и Доманов.

В Сибирь нас везли через Будапешт, Арад, Черновицы, Киев, Брянск, Москва, Курган, Омск, Новосибирск, Белово.

В Австрии и в Румынии нас кормили достаточно, а в СССР было особенно плохо было с водой. В 20-тонном вагоне помещалось по 44 человека, а потому не все имели возможность лежать. В Свердловске (Екатеринбурге) возили на дезинфекцию. Охраняли строго, из вагонов не выпускали Вагоны были оплетены проволокой.

В лагере нас было 2200 человек: из них 1600 казаков и 600 немцев, которые служили в 15-м корпусе. Первый месяц мы были в карантине, но все нас гоняли на колхозные работы.

На второй день по прибытии в лагерь пытались бежать через забор двенадцать казаков, но их заметила стража и все они были убиты. Между ними был старший лейтенант Сапиркин (он был у меня командиром эскадрона — хороший офицер).

Если кто из бежавших был пойман, то его сильно били, сажали в карцер, а потом три месяца штрафного взвода. Там 14 часов работы и очень строгий режим.

Так называемые расконвоированные жили в районе Прокопьевска, жили в лагере, но в сравнении с другими гражданами — плохо.

(Далее автор письма говорит о жизни в Германии и о тамошних настроениях. — В. Н.).

… Сейчас здесь такая тенденция против войны, против того, что было. Люди интересуются только деньгами — чем больше их накопили, тем лучше.

Я был с 1933 года солдатом и с апреля 1941 года офицером, на всех фронтах. У меня десять боевых наград, но сегодняшнее человечество я понять не могу. Думают, что большевики такие же люди как и мы, не хотят понять, какую опасность они несут.

Я воевал достаточно, но против коммунистов, и русских и немецких, и против каких-либо других, хотя и люблю жизнь, а пошел бы воевать, хоть и сейчас. У нас один противник — коммунизм. Наш лозунг: борьба с коммунизмом, где бы он ни появился.

Ваш Герхард Петри

Из воспоминаний бывшего заключенного

Полковник А. М. Протопопов ранее служил в Русском Корпусе, затем комендантом штаба в Казачьем Стане, откуда он был вывезен 28 мая 1945 года «на конференцию», а дальше в Сибирь. По отбытии 10-летнего срока в советских концлагерях, отпущен за границу, куда прибыл в феврале 1956 года. Из его воспоминаний ниже печатается лишь та часть, в которой говорится о судьбе некоторых старых русских эмигрантов-казаков.

<…> Из лагеря Потьма были освобождены некоторые старые русские эмигранты. Отдельные из них добровольно остались в Советском Союзе, уехав к родственникам.

К таким относятся:

известный по Первой мировой войне летчик генерал Ткачев и генерал Соламахин, уехавшие на Кубань (вернее предположить, что генералы Ткачев и Соламахин задержаны в СССР, как бесподданные. — В. К); полковник Егоров, Ф. Лазарев, И. Мазанов, П. Шевырев, Б. Сутулов — уехали на Дон; генерал Рубашкин, полковники Шмелев, Ясевич, войсковой старшина Кудинов — ожидали отправки в Болгарию; Игорь Кравченко, Ф. Вяткин, Б. Дабижа, Петрович-Странич, Новак — должны были выехать в Югославию; Ламзаки, Борисенко и Баран оправлялись в Румынию.

Старый эмигрант из Манчжурии, Удачный, выехал к сестре в Казань. Отец и сын Наумовы остались в Новосибирске. Старый дроздовец Михайлов, проживавший как эмигрант в Болгарии, выехал в Саратов.

Многие старые эмигранты попали в инвалидный дом в Потьме: Сомов, Погульский, Телегин, Серии, Писарев и другие.

По имеющимся у меня данным, из Советского Союза в Европу вернулись: в Германию — 11, в Австрию — 9, в Бельгию — 2, во Францию — 6, в Грецию — 3 человека.

Старые эмигранты, не сумевшие доказать свое иностранное подданство, задержаны в СССР. (Из перечисленных лиц некоторые впоследствии выехали в разные государства Европы.)

А. М. Протопопов

Переживания казака в Лиенце, в Граце и в пути «на родину»

Казак станицы Новоминской Кубанского Войска Степан Иванович Троценко, переживший трагедию в Лиенце, захваченный большевиками и отправленный в Грац, бежал по пути в Будапешт и о своих переживаниях того времени поведал следующее.

<…> Когда выяснилось приближение краха Германии, Степан Иванович, как и многие казаки-одиночки, находившиеся на территории Германии и Австрии, пошел в Италию на присоединение к группе Походного атамана Доманова.

24 апреля 1945 года больной и немощный он прибыл в Италию и поселился в Каваццо, в Уманской станице. Пробыв там три дня, он был отправлен в центральный инвалидный дом в село Алессо, переименованное донцами в Новочеркасск. Но в ближайшие дни село это подверглось бомбардировке с воздуха, вследствие чего, инвалидный дом решено было перевести в другое место.

Семь человек инвалидов и две сестры милосердия под командой донца есаула Лазарева в последних числах апреля вышли через Каваццо и Толмеццо, достигли селения Оваро, где есаулу указано было организовать инвалидный дом. Шли на подводах.

В Оваро была сотня есаула Назыкова и больница.

Еще до прибытия Лазарева, примерно первого мая, итальянские партизаны предложили Назыкову сдать оружие. (Этот офицер — по происхождению, по-видимому, перс, прибившийся к донцам. С ним я познакомился в Новогрудке и еще тогда он обратил на себя внимание своей храбростью. Доманов за что-то предал его суду, ему грозило разжалование, но я за него заступился. — В. Н.).

Есаул Назыков укрепился в школе, где у него было 92 казака, в немецком клубе — 32 человека и километрах в двух за селом пост силою в 21 человека.

В момент прибытия в Оваро инвалидов, там были итальянские партизаны. Они захватили инвалидов и, стреляя через их головы, повели к немецкому клубу. Когда казаки Назыкова, там находившиеся, увидели инвалидов, они закричали им, что за дверями у них пулемет и чтобы они, выбив соседнее с дверями окно, лезли в него. В то же время они начали засыпать партизан ручными фанатами. Один из прибывших инвалидов выбил оконную раму и все они, как и сестры, прибывшие с ними, были втянуты внутрь. Это было, примерно, в два часа ночи на 2 мая. Партизаны пробовали наступать на помещение клуба и трассирующими пулями обстреливали здание поста. Им удалось его зажечь, но в девять часов 2 мая пошел дождь и погасил огонь.

Партизаны кричали казакам, что вся домановская группа сдалась, что полки положили оружие. Это была провокация, так как казаки и горцы с оружием в руках вышли на север к австрийской границе, а полковник Лобысевич еще держался в Джемоне.

Донец вахмистр Петр Абрамович Нелидов, возглавлявший казаков в школе, им не поверил и лично, под страшным огнем партизан, отправился к немецкому клубу, отстоявшему от школы в нескольких десятках шагов, чтобы связаться с Назыковым.

Назыков приказал ему:

— Не верь никому, кроме меня и своей души! Бей всех, кто попытается [напасть на тебя]!

Партизаны продолжали наступление. Назыков отражал его фанатами, причем один их автомобиль был разбит и 11 партизан убито. Тела их остались на месте.

Как раз в это время подошли конные казаки, шедшие на выручку, а вскоре и юнкера, прибывшие несколькими группами. Увидев приближение помощи, Назыков крикнул: «Бей партизан!..» По ним был открыт сильный ружейный и пулеметный огонь, а также полетели фанаты.

В это время по центральной улице села прибежала группа юнкеров под командованием своего геройского вахмистра Зеленского, терского казака.

Партизаны в панике бежали. Часть их была захвачена в селе юнкерами, часть отрезана нашей конницей, причем захвачено до 600 бандитов и с ними женщина-казачка, уведенная ими с поста.

Последняя рассказала, что примерно в 12.30 ночи партизаны подошли к глухой стенке поста и подложили под здание несколько мин. Взрывом были убиты 14 казаков, а семеро ранены. Последних бандиты выволокли на берег ручья, расстреляли и тела выбросили в воду. Эта женщина со своим ребенком была в соседнем доме, откуда ее увели партизаны.

Последними руководили два ксендза этого селения. За это они были расстреляны, а село сожжено.

В школе и в клубе потерь не было. Эти 130 человек, семеро инвалидов и две сестры милосердия, выступили под командой Назыкова из села по направлению к посту и там видели трупы погибших казаков.

Оттуда с Донской станицей, возглавляемой генералом Фетисовым, ушли в Австрию. Степан Иванович с большой похвалой говорил о Фетисове, его распорядительности и. заботе о казаках, с которыми он проделал весь путь пешком. Также очень хорошо и тепло он говорил о Назыкове.

Во время боя с партизанами произошел следующий случай: в больнице было раненых около 150 человек — все лежачие. Их партизаны не тронули. Между сестрами милосердия была жена одного казака, который был с Назыковым в помещений немецкого клуба. Им удалось связаться через окна в крышах посредством жестикуляции. После этого для связи с Фетисовым был послан 8—9-летний сынишка есаула Лазарева, который и выполнил свою задачу. Сам Лазарев и его дочь были схвачены бандитами, которые выбили ему зубы и над обоими издевались, но не убили только потому, что за них заступились какие-то женщины.

В Австрию шли, как и все казаки, через Палуццу и вышли на Драву около Обердраубурга, потом направились на Лиенц.

Далее мой собеседник рассказал о своих переживаниях в день 1 июня и в последующие за ним дни. Ему удалось избежать выдачи в эти дни, но злоключения его на этом не закончились.

После окончания насильственной выдачи, когда сопротивление массы было сломлено, в течение последующих дней вывоз жителей Казачьего Стана продолжался.

Первого июня вечером и 2-го вывозили Таманскую станицу. 3 июня юнкера под командой вахмистра Зеленского оказали сопротивление англичанам. 4 июня в половине четвертого закончился насильственный вывоз казаков и их семейств, потом вывозили тех, кто пожелал выехать добровольно. По-видимому, в отчаянии, в продолжении от четырех до семи выехало, таким образом, до трех тысяч человек.

По словам Троценко, с 7 до 12 июня в районе Казачьего Стана было спокойно. Уцелевшие казаки и их семейства собирались к лагерю Пеггец.

Далее Степан Иванович Троценко рассказывает о том, что назначенный комендантом лагеря Пеггец Шелехов выставил вокруг лагеря стражу и вместе с каким-то человеком в английской форме проверял документы жителей лагеря и тех, кто был в дивизии Паннвица или в каких-либо других частях, выдавал. Тех, кто говорил, что он из Сербии, но внушал Шелехову подозрение, он экзаменовал в знании сербского языка и географии Сербии. И таким образом он выловил не одну сотню человек и отправил их в «Русский лагерь», находившийся в четырех верстах восточное Лиенца у железнодорожной станции. Лагерь был охвачен проволокой и охранялся советчиками.

Туда же свозили «остовцев», желавших вернуться домой. Они могли свободно выходить из лагеря. Остальные же, посаженные туда насильственно, были отделены от «остовцев» проволокой. Стража не позволяла им выходить из-за проволоки и общаться с «остами». Но все же при проявлении известной энергии некоторым удавалось уходить из этого лагеря, пролезая под проволочной оградой. Был случай, когда один красноармеец, еврей из Бердичева, посоветовал старику казаку уходить из лагеря и научил его взять две банки от консервов, положить в них необходимые вещи, засучить рукава и, когда он будет стоять на страже, выйти из лагеря, как будто на ручей для стирки белья. Казак так и поступил, и ему удалось избежать насильственной репатриации.

Мой собеседник говорит о себе, что он был взят из церкви лагеря Пеггец, просидел за проволокой «Русского лагеря» три дня и затем был отправлен в Грац.

Вагоны поезда были исключительно товарные, наглухо заколоченные, на передних и на задних площадках каждого вагона английская стража по четыре человека. В середине поезда платформа с двумя пулеметами, а также по платформе впереди и сзади поезда.

По пути некоторые выбивали люки, то есть забитые окна, и выпрыгивали. Таким образом удалось бежать трем человекам, а одиннадцать были убиты стражей.

Погрузили у «Русского лагеря» в 11 часов дня, отошли в половине второго, прибыли в Грац в темноте.

По пути, видимо на границе советской зоны, после трех ружейных выстрелов и двух свистков поезд остановился и простоял минуты три. По-видимому, здесь английскую стражу сменила советская. Во время остановки два человека пытались бежать, но были ранены и вброшены в последний вагон.

Примерно в 10.30 поезд остановился около лагеря Граца в поле. Выгрузка продолжалась пять минут. Немедленно прибывших построили в колонну по четыре.

Сейчас же подошел, судя по хорошей одежде, какой-то командир с двумя ведрами и сказал, указывая на них:

— Здесь касса для часов, а здесь для кошельков!

Пока он прошел всю колонну, то часов наложили полное ведро, а кошельков было мало, потому что большинство их было выброшено по пути.

После этого на прибывших набросились красноармейцы и начали менять одежду, отбирая хорошую и отдавая свою рваную. Так продолжалось до утра, и у некоторых меняли одежду по пять раз. К утру все были, буквально, ограбленные и в лохмотьях. При этом многих били. Особенно свирепствовали новые красноармейцы-инородцы: румыны, болгары, латыши и прочие, а также молодые русские солдаты.

Следующий день люди так и просидели в восемь шеренг, как прибыли эшелоном. Также, поэшелонно, сидели и ранее прибывшие сюда люди. Кругом красноармейцы, не позволявшие сходить с места.

Ко времени прибытия этого эшелона в лагере было 86 тысяч заключенных, исключительно русских мужчин и женщин.

Так просидели они неевши и не двигаясь с места до семи часов вечера, когда дали по котелку какой-то похлебки на два человека. Все люди были разделены по 50 человек и из них же назначены пятидесятники. Через них давали муку, но огня разводить не позволяли. Муку отдавали на кухню. Там ее забалтывали водой. Хлеба не давали.

Для выполнения естественной для каждого человека нужды позволяли отползти на несколько шагов в сторону.

В течение дня многих куда-то вызывали, причем большинство возвращались избитыми. В продолжении дня привезли еще два эшелона из французской зоны, общей численностью до трех тысяч человек. Вечером, часов в десять, привезли примерно 13 тысяч человек, захваченных титовцами. Среди других привезенных было несколько казаков из 3-го Запасного полка домановской группы, из хора.

В таком положении, не сходя с места, пробыли шесть суток.

Прибывшие дети до 13-летнего возраста немедленно, несмотря на вопли и отчаяние матерей, отбирались. Их сажали в классные вагоны и куда-то увозили. Их принимали няни и сестры, угощали конфетами, давали игрушки и цветы. Сами малыши даже веселились.

В течение дня ровно ничего не делали, но шел допрос. Всех казаков и власовцев, а также других, служивших в войсковых частях, выделяли в особую, 13-ю группу и по нонам вывозили якобы на работы, но машины всегда возвращались пустыми. В одну ночь вывезли 96 машин, примерно по 20 человек в каждой.

По словам некоторых красноармейцев, их всех расстреливали.

Возвращавшиеся после допроса, часто носили следы побоев. При допросах применяли вбивание игл под ногти. Допросы производили или в закрытых помещениях, или в кустах. Часто оттуда слышались вопли.

Рассказчик говорит, что сам слышал, как один казак кричал на допросе:

— Лучше убейте меня, гады, а со своего пути не сойду. Вы замучили миллионы людей… Мучайте и меня…

Всех женщин стригли. Некоторых мужчин мазали щеткой какою-то жидкостью от лба до затылка, после чего волосы выпадали, оставалась чистая, голая кожа. После этого тело становилось холодным и безчувственным. Всем на спине ставили краской крест.

В эшелоне рассказчика было около 900 человек, и между ними старые эмигранты: полковник Сиволобов — без одной ноги, станицы Кущевской и войсковой старшина Гавриш, тоже без руки. Гавриш, несмотря на свою инвалидность, удачно выпрыгнул по пути из вагона, залег за какой-то пень и, несмотря на жестокий пулеметный огонь английской стражи, остался невредимым.

Сиволобова опознали его станичники-красноармейцы Тищенки и здесь же в лагере, в кустах, расстреляли.

Кормили очень плохо: 112 граммов муки и котелок чечевичной похлебки на два человека. Воду давали один раз в день. При допросах тех, кто не служил в войсковых частях и тех, кого не отправляли в 13-ю группу, переводили на этап, то есть отделяли здесь же в отдельную группу.

И моему собеседнику удалось попасть на этап и только потому, что среди красноармейцев оказался его зять, который шепнул ему, куда надо отойти, а потом незаметно перевел в этапную группу. Туда же еще раньше попал псаломщик станицы Поповичевской К. и 13-летняя девочка Леночка Шабанова, дочь казака, который пропал без вести, а мать ее убили палками англичане при насильственном вывозе из-под Лиенца. Они трое составили группу и не разлучались до лучших дней.

На шестой день заступила новая стража.

Мой собеседник оставался в лагере Грац восемь дней. Все это время работала следственная комиссия: иголки под ногти, избиения…

Некоторым заключенным помогали красноармейцы.

Мой собеседник говорит, что в лагере он видел через окно одного из бараков полковника Новикова и есаула Овсянникова.

Из слов отдельных красноармейцев, в том числе и от своего зятя, с которым мой собеседник смог несколько раз перекинуться словами, он заключил, что большинство из 1700 офицеров, вывезенных из-под Лиенца «на конференцию» в Шпигель, расстреляны в Граце.

На восьмой день, говорит Троценко, построили колонну в 12 тысяч чело- век, в том числе и его с псаломщиком и Леночкой. Начальник конвоя им сказал, что, ввиду разрушения пути, они пройдут 12 километров пешком и будут погружены в поезда.

Сильная стража вывела их за город Грац, а дальше шли вольно, под слабой охраной. На ходу колонна сильно растянулась. Некоторые из красноармейской стражи относились к заключенным хорошо, другие не позволяли человеку остановиться даже тогда, когда ему это было необходимо.

Вопреки тому, что при выходе из Граца было объявлено, что, пройдя двенадцать километров, колонна будет погружена в поезда, движение ее походным порядком продолжалось более недели, причем начевали под открытым небом.

На седьмой день пути советский лейтенант, находившийся в числе стражи, разговорился с Троценко и сказал, что его два сына тоже служили в наших частях. Что, когда их захватили большевики, то одного куда-то увезли, а другого расстреляли в Граце. Он сказал:

— Ничего хорошего вас не ожидает. В лучшем случае осудят на многолетнюю ссылку, где вы и погибнете, в худшем расстреляют, — и он посоветовал, пока не поздно, уходить.

Последовав этому совету, наша тройка (казак, псаломщик и девочка) в первый же вечер, воспользовавшись движением колонны по редкому лесу, вышли из колонны и, по совету лейтенанта, спрятались за куст, а когда колонна прошла, пошли в сторону от дороги. Пройдя километров восемь, они увидели в окне свет. Псаломщик подошел к окну и попросил воды. Женщина-мадьярка напоила их. Они кое-как договорились с нею, и, когда она узнала, что они бежали от красных, дала им головку сыру, две булочки, молока, девочке сахару, а мужчинам по пачке папирос и показала дорогу.

Шли остаток ночи и целый день. Девочка подбилась и плакала, так как она была босая и натерла ноги. Тогда ее спутники из кусков своей одежи сделали ей что-то вроде туфель, и ей стало легче. С наступлением темноты заночевали под крышей какого-то открытого сарайчика в лесу. Спали крепко.

Шли два дня. Встречные мадьяры относились [к ним] очень хорошо.

На третий день к вечеру подошли к какой-то небольшой мельнице на ручье, присели за ней и, несмотря на условие спать по очереди, все заснули. А утром один из них проснулся, услышав какое-то клокотание воды. Выглянув из-за угла, он, к своему ужасу, увидел трех красноармейцев, умывающихся у колодца мельницы.

Он потихоньку разбудил своих спутников, и они провели некоторое время в очень тревожном состоянии, пока красноармейцы не ушли к леску, откуда раздавался шум. Видимо, там ночевала какая-то красноармейская часть.

Как только ушли эти три солдата, наша тройка спряталась в густом кустарнике, где оставались до вечера. Ели очень экономно тот хлеб и сыр, что дала им женщина в первый день их пути.

Вечером мимо них к мельнице прошел какой-то старик-венгр. Псаломщик пошел за ним и вскоре вернулся с куском хлеба, сыром и табачными листьями. Это добрый старик снабдил их. Он начертил на клочке бумажки план, как им надо идти и сказал, что красные отходят.

Переночевав в кустарнике, они в четыре часа двинулись дальше по пути, указанному им стариком-венгром, с целью перейти перевал и там оставаться укрыто, пока уйдут красные войска.

Пройдя несколько километров, увидели небольшую усадьбу; там оказалась только одна женщина, с которой они столковаться не могли, но туда же пришел знакомый им старик, который немного говорил по-русски, потому, что был в плену у русских во время Первой мировой войны.

Только успели переговорить, как во двор въехала красноармейская походная кухня и кашевары начали готовить обед.

Хозяйка спрятала мужчин в маленький сарайчик, а девочке сунула в руки метлу. Рассказчик мой говорит, что они сильно переволновались, и ему даже показалось, что псаломщик сошел с ума, стоя в чулане и читая молитвы.

Под вечер хозяйка приоткрыла дверь чулана и передала пшеничные пышки и кислое молоко. Она показала им пальцами, что в три часа ночи кухня уходит. Но есть они не могли. Псаломщик жаловался, что у него жжет внутри. Все это от волнения. Потом они выпили немного молока, а пышек есть не могли.

Часа в три ночи хозяйка веселая и радостная открыла чулан и выпустила заключенных в нем, сказав, что кухня ушла. Бедная девочка очень волновалась, целый день ничего не могла есть и только пила воду. Видимо от этого, лицо ее опухло.

Утром мадьярка их хорошо накормила и повела по скалистой дорожке, предупредив, что двигаться по дороге опасно, так как по ней отходили красноармейцы и что надо пройти еще километров двенадцать, чтобы выбраться из советской зоны.

Выведя их в английскую зону, женщина эта посоветовала им идти в Грац к англичанам. Но они, поблагодарив, ее советом не воспользовались и пошли так, чтобы выйти севернее Граца; заночевали в небольшом лесочке близ ручья. Здесь вместе с местными женщинами собирали малину и решили хорошо отдохнуть. Легли спать в десять часов и встали на следующий день в половине четвертого. Какая-то немка принесла им сыру и молока.

Двинулись дальше и, пройдя город Леобен, явились в одном из селений в местную полицию. Там их заперли в подвал и сказали, что отправят к красным. Но вскоре к зданию полиции подошла машина с двумя англичанами. Заключенные слышали, что произошел какой-то продолжительный разговор, затем один из англичан, по-видимому старший, сказал «О'кэй!» Заключенных вывели из подвала и второй англичанин, оказавшийся старым русским эмигрантом, проживавшим все время в Швейцарии, офицером Клименко из станицы Спокойной, сказал, чтобы они ничего не боялись и рассказали бы все, как было.

Выслушав их, англичанин отдал распоряжение отправить их в расположение Русского корпуса в Клайн-Сент-Вайт. Несмотря на то, что он снабдил их пропуском, местные австрийцы задерживали их два раза.

Ввиду того, что казачьи семейства и не выданные казаки Казачьего Стана были в районе Льенца, все трое направились туда. Однако Шелехов их в лагерь не принял, и они поселились в полуразрушенном здании города, где жило много казаков и их семейств. Оттуда их направляли на работы, дали продовольственные карточки и платили две марки в день.

Примерно 7 или 9 августа моему собеседнику удалось обмануть бдительность Шелехова и поселиться в лагере. Здесь было югославян, примерно, четыре тысячи и русских около 2500 человек обоего пола.

Примерно 19 или 20 сентября русским, жившим в лагере, было объявлено, что они будут отправлены в лагерь Кафенбург. Видя, что казаки этим обеспокоены, английский комендант-майор приказал разъяснить, что никому ничто плохое не угрожает, в подтверждение чего снял шапку, перекрестился и предложил туда отправить несколько стариков, которые убедились бы в правдивости его слов.

Ходоки были отправлены, но изверившиеся казаки в ту же ночь разбежались из лагеря. Там остались только тринадцать комендантов бараков с несколькими людьми.

Немедленно по всем направлениям были расставлены английские посты, и так как большинство ушло на Лиенц, то они там и были переловлены и куда-то отправлены. Группа калмыков в ночь на 23-е ушла в горы, а три казака, в том числе и мой собеседник, пошли вдоль железной дороги, благополучно обошли пост на ближайшей станции и направились к Зальцбургу. Они дошли до ближайшей станции. Шел большой снег. Они забрались в открытый угольный вагон и зарылись в уголь, прикрываясь палаткой, там находившейся. Их сейчас же занесло снегом, и при осмотре поезда стража их не заметила.

Таким образом они добрались до Зальцбурга, там пробыли семь суток и оттуда при помощи знакомого немца перебрались на автобусе в Баварию до Мюнхена, где поступили на работы по оправке здания Дойчесмузея в УНРРА. Проработав там 51 день, рассказчик четвертого декабря переехал в Фюссен.

Леночка Шабанова осталась в Лиенце у своих станичников-удобнинцев, там же остался псаломщик Василий Абрамович.

Заканчивая свой рассказ, Степан Иванович Троценко очень тепло отзывался о венграх, которые никогда не отказали его группе в куске хлеба и в

крове. Он сказал, что они спасли жизнь его и его спутников, и этого он им никогда не забудет. Что же касается австрийцев, то о них он говорил с некоторым огорчением.

В. Г. Науменко

Документы, изданные в 1955 году правительством США

(в книге «Внешние сношения Соединенных Штатов. Дипломатические бумаги. Конференция на Мальте и в Ялте. 1945» и некоторые другие документы)

Переписка об обмене военнопленными между официальными представителями США, Правительствами Западных союзников и СССР началась в 1944 году, то есть еще до Ялтинской конференции.

Ниже печатаются документы или выдержки из них, интересующие нас в связи с насильственной репатриацией (крупный шрифт и курсив наш. — В. Н.)

1. Из директивы Государственного Департамента США главнокомандующему экспедиционными военными силами.

Вашингтон. 22 сентября 1944 года.

А. Военнопленные из вооруженных сил союзных наций и дружественных наций подлежат освобождению из мест заключения и поставлению под военный контроль или ограничению по мере надобности, впредь до издания надлежащих распоряжений.

Б. Все граждане союзных наций, доставленные в Германию под давлением для службы в рабочих батальонах или в других частях, организованных нацистами, подлежат, после опознания их, репатриации, согласно правилам, имеющим быть выработанными по консультации с правительствами соответствующих стран. В ожидании репатриации, достаточные меры попечения и, если вы найдете желательным, ограничения свободы передвижения должны быть приняты. Бывшие военнопленные, освобожденные державами Оси, могут оказаться между рабочими по принуждению. Они должны быть опознаны и должна быть направлена просьба Военным Командованиям соответствующих стран относительно того, как с ними поступить.

В. Все гражданские лица из союзных держав, проживающие в Германии или находящиеся там в заключении, в результате их нахождения в стране в момент начала войны, должны быть опознаны, подробно обследованы и, если вы найдете желательным, помещены в места жительства с ограниченной свободой передвижения. С этими лицами должно быть поступлено в соответствии с инструкциями, какие будут Вам переданы соответственными их Правительствами.

2. Из телеграммы американского поверенного в делах в Советском Союзе Кеннана Государственному секретарю Стеттиниусу.

Москва. 27 ноября 1944 года.

Мною получен ответ от Молотова, датированный 25 ноября, соответственные части которого в приблизительном переводе содержат следующее:

«… В принципе, Советское Правительство готово принять предложения, сделанные господином Харриманом (посол США в Советском Союзе) в его письме от 30 августа, касательно мер по возвращению на родину американских и советских военнопленных и готово назначить представителей для разработки, совместно с американскими представителями, планов по взаимному возвращению как военнопленных и интернированных граждан обоих государств, так и эвакуации в Советский Союз советских граждан, насильственно вывезенных немцами.

В связи с этим Советское Правительство полагает, что вышеназванное должно распространяться и на всех тех советских военнопленных, которые были ранее освобождены и некоторые из них были отправлены в Соединенные Штаты и находятся там в настоящее время.

3. Из телеграммы Государственного секретаря Стеттиниуса послу в Советском Союзе Гарриману.

Вашингтон, 3 января 1945 года, 9 часов вечера. Секретно.

Среди лиц, найденных воевавшими в рядах немецких войск, имеются несколько со славянскими именами, отрицающих, что они советские граждане. Свыше 1100 советских граждан, найденных воевавшими в немецких войсках было передано советским властям на прошлой неделе в одном из портов западного побережья. Дальнейшая информация по вопросам, связанным с этим, будет Вам послана для Вашего сведения.

Примечание: Надо полагать, что эти «свыше 1100 советских граждан» были выданы Советам вследствие требования советчиков, переданного 27 ноября 1944 года господином Кеннаном Стеттиниусу.

(Отправка этих людей в Советский Союз произошла в конце декабря 1944 года, то есть еще до Ялтинского соглашения о военнопленных. — В. Н.)

4. Из письма Британского министра иностранных дел Идена Американскому Статс-секретарю Стеттиниусу.

Ялта. 5 февраля 1946 года. Секретно.

Дорогой Государственный секретарь, как Вам известно, один из предметов, о которых мы согласились, что он должен быть обсужден с русскими во время настоящей Конференции, это вопрос о заключении взаимного соглашения с ними относительно того, как быть с советскими гражданами, освобожденными союзными армиями в западной и южной Европе и британскими и американскими гражданами, освобожденными советскими войсками в восточной Европе. Британские Начальники штабов одобрили проект текста такого соглашения вчера и, как я понимаю, Соединенные Начальники Штабов (Высший Военный Совет американских вооруженных сил. — П. С.) возьмутся за него сегодня. Если, как я надеюсь, текст этого соглашения будет одобрен Соединенными Начальниками Штабов, мы будем в состоянии приступить к этому делу уже с русскими, как только это представится возможным.

Есть, однако, еще один пункт, о котором я хотел упомянуть. Ясно, как и Ставка Верховного Главнокомандующего американскими экспедиционными силами уже сообщала, единственное реальное разрешение вопроса о советских гражданах, которые, по всей вероятности, в скором времени попадут в британские и американские руки, это — репатриировать их как можно скорее. Для этого необходим морской транспорт и мы уже вернули 10 000 из Соединенного Королевства (из Англии) и 7500 из района Средиземного моря.

Мне кажется, что это оказало бы существенную помощь в предлагаемых переговорах, если бы мы могли в подходящий момент информировать русских о наших планах репатриировать их граждан. С британской точки зрения я могу сказать, что мы нашли достаточно тоннажа, чтобы отправить из Соединенного Королевства еще 7000 этих людей в течение последней части настоящего месяца и надеемся быть в состоянии предоставить дальнейшие суда для отправки (в Советский Союз) 4000 в месяц из района Средиземного моря в течение марта, апреля и мая, несмотря на то, что советские граждане в южной части Франции и половина освобожденных в Италии составляют предмет попечения и ответственности Соединенных Штатов. Мне, однако, ничего не известно о том, что Соединенные Штаты намерены сделать для этого. Недавно генерал Эйзенхауэр понуждал Соединенных Начальников Штабов еще раз найти два парохода, чтобы взять на каждый из них 3000 человек из Марселя, пока теперешнее множество будет эвакуировано. Ваши эксперты, несомненно, подробно обсудили позицию в свете телеграммы генерала Эйзенхауэра и я был бы весьма рад, если бы Вы могли сказать мне, будете ли Вы в состоянии сделать сообщение русским относительно планов Соединенных Штабов.

Хотя и вполне ясно, что обсуждение не должно откладываться только из-за того, чтобы можно было сделать конкретное сообщение относительно морских транспортных возможностей, я был бы весьма рад узнать возможно скорее, сможете ли Вы дать русским информацию вроде той, какую я надеюсь дать с британской точки зрения; поэтому чем скорее эта информация будет дана (Советам. — В. Н), тем лучше шансы достигнуть соглашения в течение этой конференции.

Искренне Ваш Энтони Иден

Примечание: этот документ подтверждает выдачу, произведенную англичанами еще до решения Ялтинской конференции 10 тысяч человек, из района Средиземного моря 7500 человек и готовящихся дальнейших выдач из Англии и из портов Средиземного моря.

(Из этого документа мы видим, как спешил министр иностранных дел Великобритании с выдачей Советам русских военнопленных и как он торопил делать это американцев. — В. Н.)

5. Из письма британского министра иностранных дел Идена советскому комиссару по иностранным делам Молотову.

Ялта, 5 февраля 1945 года. Секретно.

Вы помните, наверное, что во время наших разговоров в Москве в октябре прошлого года мы с Вами и маршалом Сталиным обсуждали вопрос о попечении, о нуждах и о репатриации советских граждан и британских подданных, освобожденных соответственно союзными вооруженными силами на юге и западе и советскими войсками на востоке Европы.

С тех пор наши Правительства уже успели обменяться предварительными текстами, а 20 января наше посольство получило от Вашего Правительства переданный предварительный текст обоюдостороннего Соглашения по этому делу. Мы внимательно рассмотрели этот переданный предварительный текст и с оговорками, приведенными ниже, я рад сообщить Вам, что он признан в общем приемлимым.

Примечание: Далее в этом документе говорится о том, что Советами передан Британскому Правительству (посольству) 20 января видоизмененный текст соглашения между СССР и Объединенным Королевством (Англией), касающийся освобожденных советских граждан, находящихся на территории Англии, а в примечании 4-м отмечено — НЕ ОБНАРУЖЕНО — значит, к этому времени русские военнопленные уже все были из Англии репатриированы. — В. Н.

6. Телеграмма и. о. государственного секретаря (Тру) государственному секретарю (Стеттиниусу).

В высшей степени секретно. Вашингтон. 8 февраля 1945 года (то есть за три дня до подписания Соглашения уполномоченными США и СССР. — В. Н).

Военное Министерство только что передало сообщение от 7 февраля генерала Маршалла, согласно которому Объединенные Начальники Штабов 7 февраля одобрили, с некоторыми изменениями, проект соглашения с Советским Союзом касательно обмена военнопленными и, очевидно, также освобожденными лицами. Проект соглашения не покрывает следующих специфических пунктов, включенных в американское контрпредложение, посланное военным представителям, находящимся при Вас.

1. Покровительство Женевской конференции будет предоставлено нами тем советским гражданам, которые были захвачены нами в германской форме и которые такого покровительства попросят, о чем мы информировали Советское правительство.

2. Советские граждане в Соединенных Штатах не военнопленные, к которым, по мнению министерства юстиции, должна быть применена традиционная американская политика ПРАВА НА ПОЛИТИЧЕСКОЕ УБЕЖИЩЕ.

3. Лица, освобожденные американскими войсками, но уже более не состоящие на их попечении.

4. Вопрос об освобождении и репатриации других граждан объединенных наций.

5. Лица, которых Советское Правительство считает советскими гражданами, но которые не были советскими гражданами до начала войны и которые не считают себя советскими гражданами.

Здесь считают, что эти вопросы и другие, затронутые в сообщении Объединенных Начальников штабов № 1266 и № 1266/1 должны быть доведены до Вашего Сведения, чтобы они были бы рассмотрены до окончательного соглашения.

7. Телеграмма Государственного секретаря Стеттиниуса и. о. Государственного секретаря Тру.

В высшей степени секретно. Ялтинская конференция 125. Шифрованная военная, исключительно для и. о. Государственного секретаря. 9 февраля 1945 года.

(Этим ответом Государственный секретарь Стеттиниус решительно отклонил дополнения Объединенных Начальников Штабов в Вашингтоне, имевшие целью исключить возможность насильственной репатриации. — В. Н.)

Текст, на который Вы указываете в Вашей телеграмме за № 27, датированной 8 февраля, есть наново переделанный текст, предложенный британцами, составившими его из советской переделки, представленной британскому и американскому Правительствам 20 января. По своему происхождению, это — бумага Главного Штаба американских экспедиционных сил. Британцы впоследствии сделали несколько изменений в ней, каковые, по моему чувству, мы можем принять без каких бы то ни было оговорок. Британцы во что бы то ни стало хотят предложить этот текст русским сегодня на их рассмотрение. Объединенные Начальники Штабов (американские в Ялте, при Стеттиниусе. — В. Н.) полностью согласны, и я не вижу, что можно возразить против предложенной поправки.

Здесь все согласны с тем, что было бы неразумно включать вопросы, относящиеся к охране (прав военнопленных), гарантированных Женевской конференцией и к советским гражданам в Соединенных Штатах в соглашение, имеющее своим предметом прежде всего обмен пленных, освобожденных армиями союзников в их продвижении в Германию. Что касается «притязате-лей» (видимо, под этим словом имеются в виду лица, притязающие на их права, гарантированные Женевскою Конференцией. — Прим. пер.), то несмотря на опасность отношения со стороны немцев (по отношению к союзным солдатам, находящимся у них в плену. — Прим. пер.), по нашему мнению, это приведет к серьезным задержкам в освобождении (Советами. — Прим. пер.) наших военнопленных, если мы не достигнем быстрого соглашения по этому вопросу.

8. Из телеграммы секретаря президента Эрли помощнику президента по административной части Даниэльсу.

Ялта. 11 февраля 1945 года. В высшей степени секретно.

(Эта телеграмма послана в день окончания Ялтинской конференции. В ней сообщается о том, что коммюнике об окончании Ялтинской конференции будет отправлено в этот же день вечером, и что высланы две декларации: одна относительно Польши, а другая об освобожденной Европе. — В. Н.)

В силу этого соглашения каждый союзник обязуется обеспечить граждан других союзных держав пищей, одеждой, медицинской помощью и другим необходимым до того, как освободятся транспортные средства для их репатриации. В обслуживании британских подданных и американских граждан Советское правительство будет пользоваться содействием британских и американских офицеров. Советские офицеры будут помогать британским и американским властям в обслуживании советских граждан, освобожденных британскими и американскими вооруженными силами в течение времени их нахождения на Европейском континенте или в Соединенном Королевстве, в ожидании транспорта, с которым они отправятся домой.

Мы обязались оказать всяческое содействие, позволяемое военными действиями, в том, чтобы все эти военнопленные и гражданские лица были БЫСТРО РЕПАТРИИРОВАНЫ.

Соглашение относительно военнопленных и гражданских лиц, освобожденных войсками под Советским Командованием и войсками, находящимися под командованиемСоединенных Штатов Америки

Правительство Соединенных Штатов Америки, с одной стороны, и Правительство Союза Советских Социалистических Республик, с другой стороны, желая договориться об обращении с советскими гражданами, освобожденными войсками, находящимися под командой Соединенных Штатов, об их репатриации, а также об обращении с гражданами Соединенных Штатов, освобожденными войсками, находящимися под советским командованием и об их репатриации, условились о нижеследующем:

Статья 1. Все советские граждане, освобожденные войсками, действующими под командованием Соединенных Штатов и все граждане Соединенных Штатов, освобожденные войсками под советским командованием, будут немедленно после их освобождения отделяться от вражеских военнопленных и содержаться отдельно от них в лагерях или сборных пунктах до момента передачи соответственно советским или американским властям в пунктах, согласованных между этими властями.

Американские и советские военные власти примут необходимые меры для защиты лагерей и сборных пунктов от вражеских бомбардировок, артиллерийских обстрелов и т. д.

Статья 2. Договаривающиеся Стороны обеспечат, чтобы их военные власти немедленно сообщали компетентным властям другой стороны об обнаруженных ими гражданах другой договаривающейся стороны, принимая одновременно меры для выполнения условий настоящего Соглашения. Советские и американские уполномоченные по репатриации будут немедленно допускаться в сборные лагеря и пункты размещения граждан своей страны, и они будут иметь право назначать там внутреннюю администрацию и устанавливать внутренний распорядок и управление, в соответствии с воинскими порядками и законодательством их страны.

Будет предоставлена возможность для отправки или перевода офицеров соответствующей национальности в лагеря или сборные пункты, в которых содержатся освобожденные военнослужащие соответствующих войск и где будет недоставать офицеров. Наружная охрана и охрана доступа в лагеря и сборные пункты и выхода из них будет установлена в соответствии с инструкциями военного начальника, в зоне которого расположены эти лагеря или сборные пункты, и этот военный начальник будет также назначать коменданта, который будет нести ответственность за общую администрацию и дисциплину в соответствующем лагере или сборном пункте.

Перемещение лагерей, равно как и перевод из одного лагеря в другой освобожденных граждан, будет производиться по договоренности между компетентными советскими и американскими властями. Перемещение лагерей и перевод освобожденных граждан может в исключительных случаях производиться и без предварительной договоренности, однако с немедленным уведомлением компетентных властей о таком перемещении с изложением мотивов. Враждебная пропаганда, направленная против договаривающихся сторон или против любой из Объединенных наций, не будет разрешаться.

Статья 3. Компетентные американские и советские власти будут снабжать освобожденных граждан соответствующим питанием, одеждой, жилищем и медицинским обслуживанием как в лагерях или сборных пунктах, так и в пути следования, а также транспортом до момента передачи их соответственно советским или американским властям в пунктах, установленных по договоренности между этими властями. Такое обеспечение питанием, одеждой, жилищем и медицинским обслуживанием должно быть, с учетом положений ст. 8, установлено по нормам для рядовых, младшего командного состава и офицеров. Нормы обеспечения гражданских лиц должны быть, насколько это возможно, такие же, как и нормы для солдат.

Договаривающиеся Стороны не будут требовать компенсаций за эти или другие аналогичные услуги, которые их власти могут предоставить освобожденным гражданам другой договаривающейся стороны.

Статья 4. Каждая из Договаривающихся Сторон будет иметь право использовать, по соглашению с другой стороной, также и ее собственные средства транспорта, которые окажутся доступными для репатриации своих граждан, содержащихся у другой Договаривающейся Стороны. Точно также каждая из договаривающихся сторон будет иметь право использовать, по соглашению с другой стороной, свои собственные средства для доставки снабжения своим гражданам, содержащимся у другой Договаривающейся Стороны.

Статья 5. Советские и американские военные власти будут выдавать от имени их соответствующих правительств освобожденным гражданам другой Договаривающейся Стороны такие ссуды, о которых компетентные советские и американские власти предварительно договорятся.

Ссуды, выданные в валюте какой-либо вражеской территории или в валюте советских или американских оккупационных властей, не будут подлежать возмещению.

В случае выдачи ссуд в валюте освобожденной не вражеской территории, Советское правительство и правительство Соединенных Штатов произведут, каждое по ссудам, выданным его гражданам, необходимое урегулирование с правительствами соответственных территорий, которые будут информированы о количестве их валюты, выданной для этой цели.

Статья 6. Бывшие военнопленные и гражданские лица каждой из договаривающихся сторон могут, до их репатриации, быть использованы для управления и поддержания порядка лагерей или сборных пунктов, в которых они находятся. Они также могут быть использованы на добровольных началах, в целях содействия объединенным военным усилиям, на таких работах вблизи их лагерей, о которых договорятся между собою компетентные советские и американские власти. Вопросы уплаты и другие условия труда должны определяться по соглашению между этими властями. Понимается, что использование освобожденных членов соответствующих вооруженных сил будет осуществляться в соответствии с военными порядками и под наблюдением своих офицеров.

Статья 7. Договаривающиеся Стороны каждый раз, когда это будет необходимо, используют все возможные средства для того, чтобы обеспечить эвакуацию в тыл этих граждан. Они также обязуются использовать все доступные средства для перевозки освобожденных граждан в установленные по соглашению пункты, где они могут быть переданы советским или американским властям. Передача этих освобожденных граждан никоим образом не может быть задержана или отложена вследствие условий их временного использования.

Статья 8. Договаривающиеся Стороны будут применять возможно более эффективно вышеизложенные положения настоящего Соглашения, допуская при этом ограничения временного порядка лишь в отношении деталей, которые время от времени будут вызываться оперативной обстановкой или условиями снабжения и транспорта на различных театрах операций.

Статья 9. Настоящее соглашение вступает в силу немедленно по подписании.

Составлено в Крыму в двух экземплярах, каждый на английском и русском языках. Оба текста являются аутентичными.

11 февраля 1945 года.

По уполномочию Правительства Соединенных Штатов Америки Джон Р. Дин.

По уполномочию Правительства Союза Советских Социалистических Республик генерал-лейтенант Грызлов.

Дебаты в английском парламенте по вопросу насильственных выдач в Италии

Среда, 21 мая 1947 года.

Стокс (член парламента от рабочей партии) спросил министра иностранных дел, известно ли ему, что насильственная репатриация приблизительно 185 человек русских была произведена из лагерей №№ 6 и 7, находящихся под английским контролем в Римини, 8 мая. Может ли он дать число покушавшихся на самоубийство, число смертей и число пострадавших и помещенных в госпиталь в результате этой операции; осведомлен ли он о том, что эта насильственная репатриация находится в прямом противоречии с обещаниями, данными парламенту.

Мэйхью (парламентский секретарь Министерства иностранных дел): Я получил телеграфный отчет об инциденте, о котором говорит мой досточтимый друг. Моя информация такова, что никаких самоубийств, покушений на самоубийства и ранений не было, и никто не был помещен в госпиталь. Из списка в 180 человек, трое были вычеркнуты до посадки в поезд, по причине болезни, и один умер от воспаления легких. Три человека сбежали. Мне передают, что других инцидентов не было.

Репатриированные принадлежат к категории советских граждан, которые состоят на службе в вооруженных силах Советского Союза или которые оказывали активную помощь неприятелю; согласно инструкциям данным союзному военному Командованию в Италии британскими и американскими военными властями, они подходят под категорию лиц, подлежащих репатриации в соответствии с Ялтинским Соглашением о репатриации. Правительство не давало никаких обещаний, которые могли бы исключить репатриацию лиц, входящих в эти категории.

Стокс: Так как, очевидно, имеется противоречие, то не согласится ли мой достопочтенный друг рассмотреть сведения, которые я ему передам.

Галахер (коммунист): Почему достопочтенный джентельмен не присоединится к достопочтенному члену от университета имени Королевы? (Этим членом являлся профессор Сейвори, консерватор, часто выступавший в парламенте против советов в защиту политических эмигрантов. — В. Н.)

Стокс: Я могу обойтись и без Вашего совета. Не представляется ли возмутительным продолжать политику, принятую в Ялте, хотя эта политика ясно требовала, чтобы для этих людей было обеспечено справедливое судебное расследование, когда таковое расследование не производится. Осведомлен ли мой достопочтенный друг о том, что этих людей заманили под предлогом, что их везут в Шотландию на помощь углекопам?

Мэйхью: Я охотно расследую дальнейшие факты, которые представит в мое распоряжение мой достопочтенный друг. Очевидно, что его и моя информации расходятся; весьма возможно, однако, что за большинство расхождений несет ответственность достопочтенный депутат. Я не могу согласиться с его замечанием относительно Ялтинскогосоглашения, исполнение которого является нашим неоспоримым долгом.

11 июня 1947 года

Стокс спросил министра иностранных дел, какие сведения имеются в его распоряжении относительно числа британских и американских солдат, убитых или раненых, и относительно убитых или раненых советских перемещенных лиц из лагерей Римини и Пиза во время насильственной репатриации в Болонье 10 мая или около этого времени.

Бевин: Мои сведения таковы, что во время операции, о которой говорит мой почтенный друг, не было ни убито, ни ранено ни английских, ни американских солдат или перемещенных лиц.

Стокс: Включает ли понятие «перемещенные лица которое употреблено в ответе, также и военнопленных?

Бевин: Да.

Стокс: Осведомлен ли мой достопочтенный друг, что мои сведения получены от корреспондента [агенства] Рейтер, которое обычно дает очень правильную информацию? Я передам моему достопочтенному другу все подробности происшествия, если он пожелает заняться этим вопросом.

Бевин: Буду очень рад получить подробности, если они противоречат фактам, сообщенным мне. Поскольку я осведомлен, в этом случае ничего не произошло. При всем моем уважении к агентству Рейтер я не могу принять как окончательное то сообщение, которым располагает мой почтенный друг.

Никольсон (депутат консервативной партии): Может ли достопочтенный джентльмен сказать палате, как часто имеют место подобные операции? Осведомлен ли он о том, что самая идея репатриации людей в какую-либо страну против их воли чужда нашей стране?

Бевин: Эта идея внушает мне отвращение. С другой стороны, я не могу позволить этим людям извлекать из этого пользу. Мы несем действительно очень большое бремя. Я готов предоставить право убежища, но я не могу терпеть людей, которые это право используют для того, чтобы постоянно сидеть у нас на шее.

Никольсон: Я могу спросить достопочтенного джентльмена, не согласится ли он дать нам хотя бы такое заверение, что мы не будем насильственно репатриировать таких людей, которых в результате репатриации ожидает верная смерть?

Бевин: Я не думаю, чтобы мы это делали. У нас были случаи, когда граждане некоторых стран кончали самоубийством, предпочитая смерть возвращению на родину. Но, ввиду Ялтинского соглашения, мой долг совершенно ясен.

Стокс: Ввиду крайне неудовлетворительного положения того обстоятельства, что министр иностранных дел, очевидно, не знает фактов, я имею честь сделать официальное заявление, что я снова подниму этот вопрос, уже в форме дебатов, при первом же возможном случае.

30 июля 1947 года

Стокс спросил министра иностранных дел, может ли он сделать какое-либо заявление относительно инцидента в Болонье, имевшего место около 10 мая, когда английские солдаты и советские граждане были убиты или ранены во время насильственной репатриации последних.

Бевин: Я не имею возможности сделать требуемое заявление. Материалы, которые любезно предоставил мне мой почтенный друг, содержат такие обвинения, которые сделали необходимым подробное расследование всего дела. Это расследование еще не закончено.

Я могу, однако, совершенно категорически заявить, что ни английских солдат, ни советских граждан не было убито или ранено во время этой операции.

Итак, депутат Стоке сделал 21 мая в парламенте запрос министру иностранных дел Бевину о том, что ему известно о кровавых событиях в Италии, имевших место 8 мая.

Получив уклончивый ответ, Стоке повторил свой запрос 11 июня, но опять не получил удовлетворительного ответа. Он выступил с тем же запросом 30 июля, то есть спустя два месяца и три недели после происшедших событий.

Срок достаточный для того, чтобы английское правительство могло получить самые подробные и исчерпывающие данные о всем том, что произошло в Римини и Болонье. Нет никакого сомнения в том, что ко времени третьего запроса Стокса, Бевин располагал таковыми [данными], но он опять уклонился от прямого ответа, и цинично, категорически заявил, что никаких кровавых жертв при выдачах в Италии не было.

Чтобы понять весь цинизм такого заявления, надо вспомнить, что тот же Бевин, много лет спустя после окончания гражданской войны в России, бахвалился и ставил себе в большую заслугу то обстоятельство, что он своевременно сорвал помощь Англии Деникину.

(Нельзя не согласиться с тем, что тогда он действительно оказал неоценимую услугу своим единомышленникам-большевикам. — В. Н.)

Вопрос о насильственных выдачах в американском конгрессе

(статья Дж. О'Доннела в американской газете «Daily News» от 22 апреля 1955 г.)

В течение ближайших недель, американский народ услышит с Капитолийского холма исключительно жестокую историю о массовом, преднамеренном избиении десятков тысяч беспомощных военнопленных. Палачами были Советы, жертвами — русские антикоммунисты в военной форме, сдавшиеся нам, американцам, в последние недели Второй мировой войны.

Судьба этих несчастных была подобна судьбе польских офицеров и вождей, перебитых коммунистами в Катынском лесу; разница была лишь та, что в отношении русских антикоммунистов избиение распространилось на десятки тысяч человек. Трагическим элементом этой истории является роль в ней американских властей, которые, в нарушение Женевской конвенции, насильно и против их воли выдали на верную смерть пленных, за которых мы были ответственны.

За несколько недель до опубликования Ялтинских документов член конгресса Альберт Бош, республиканец из Квинса, внес резолюцию о создании особой комиссии нижней палаты — «произвести полное расследование… насильственной репатриации, проведенной нашими военными и гражданскими властями в Германии в 1945–1946 годах, вследствие чего миллионы антикоммунистических военнопленных и гражданских лиц были насильственно репатриированы на территории, находившиеся под контролем Советов; и установить ответственность за осуществление этой репатриации».

Это предложение о расследовании, наверное, осталось бы без последствий, если бы ялтинские документы не были опубликованы и если бы не стало известно, что бывший государственный секретарь Стеттиниус пошел в Ялте на соглашение, вопреки энергичным протестам нашего бывшего посла в Японии Иосифа Гру, бывшего тогда заместителем государственного секретаря и фактически управлявшего делами министерства в Вашингтоне. Не следует забывать, что лица, до сих пор занимающие важные посты в Вашингтоне, были в значительной мере ответственны за эти решения и за их проведение в жизнь в Германии.

Теперь этот вопрос приобрел жгучий характер. Мистер Гру требует, чтобы ему предоставили копию его ноты советскому правительству, категорически отвергающей их требование о пленных (нота эта не была включена в опубликованные Ялтинские документы).

Член конгресса Екатерина С. Джорж, республиканка из Токсидо, в штате Нью-Йорк, и очень влиятельный деятель законодательной палаты, также энергично выступила за расследование.

«Ялтинские документы в том виде, как они опубликованы, дают только часть картины, — заявила госпожа Джорж своим коллегам, имея в виду переписку между Гру и Стеттиниусом относительно советских требований о пленных антикоммунистах, находящихся в американских руках. — Насильственная репатриация многих русских антикоммунистов должна быть расследована конгрессом. Это было трагедией, подорвавшей доверие к нам в час нашей победы».

Юлиус Эпштейн, бывший секретарь комиссии, расследовавший два года перед тем избиение в Катынском лесу, подготовил значительную часть того материала, которым впоследствии так удачно воспользовались члены конгресса, чтобы пробить брешь в секретах военного ведомства. Господин Эпштейн также играет важную роль в этом долгожданном обличении американских должностных лиц, ответственных за выдачу на смерть наших пленных в руки Сталина (в оригинале «в русские руки» — Прим. пер.).

Статья Эпштейна «Как мы были партнерами в (коммунистической) чистке», напечатанная в еженедельнике Американского Легиона за декабрь 1954 года, а также его последующие статьи в «Бруклин Таблет», послужили первоначальным толчком.

Дальше последовало сенсационное опубликование Ялтинских документов. Теперь обстоятельства указывают на то, что «Рулс Коммити» (комиссия, ведавшая внесением дел на рассмотрение конгресса. — Прим. пер.) нижней палаты расчистит путь для резолюции, внесенной Бошем, и что комиссия из семи членов будет организована и начнет функционировать.

Среди опубликованных Ялтинских документов, к сожалению, отсутствует нота от 1 февраля 1945 года, посланная господином Гру, и отвергающая советское требование о пленных. Включенной уже в число опубликованных документов была радиограмма, посланная 8 февраля господином Гру господину Стеттиниусу в Ялте следующего содержания:

«Военное министерство только что опубликовало сообщение генерала Маршалла, датированное 7 февраля, согласно которому Объединенные Начальники Штабов одобрили, с некоторыми изменениями, предварительный английский текст соглашения с Советским Правительством относительно обмена военнопленными и, очевидно, также освобожденных лиц. Соглашение, по-видимому, не касается следующих специфических пунктов, включенных в американские контрпредложения и посланные находящимся при Вас представителям Объединенных Начальников Штабов».

(Далее приводятся тексты телеграмм, которыми обменялись господа Гру и Стеттиниус, напечатанные выше, в разделе «Документы, изданные в 1955 году правительством США».)

(Перевел Сергей Поляков)

К вопросу насильственных выдач и выяснения виновных

Приведенные выше документы или выдержки из них до некоторой степени дают возможность разобраться в вопросе о насильственных выдачах, имевших место до Ялтинского соглашения и после заключения его.

Если мы еще не можем назвать имена отдельных лиц как главных виновников этого преступления, то по этим документам мы можем установить от-302

ношение к вопросу насильственной репатриации правительств отдельных государств западных союзников.

Надо полагать, что французы в этом деле не играли решающей роли и что фактически хозяином во Франции тогда было Главное Командование вооруженными силами Союзников, которое и проводило оттуда насильственную репатриацию.

Что касается советчиков, то, конечно, они являлись инициаторами насильственной выдачи бывших советских граждан и не останавливались в этом деле ни перед чем.

Как видно из документов, они торопили своих союзников поскорее и без задержек репатриировать всех бывших советских граждан, попавших в их руки.

Они же выработали и предложили своим союзникам текст соглашения об обмене военнопленными и другими гражданами соответствующих стран.

В их проекте соглашения пункт этот, обозначенный как п. 6, говорит так:

«Обе стороны обязуются использовать все имеющиеся в их распоряжении средства для эвакуации в тыл упомянутых граждан и подданных другой страны, если это окажется необходимым, и для самой быстрой, какой только возможно, репатриации этих лиц».

Говоря об использовании в деле репатриации «всех имеющихся средств», большевики знали, что они делают, и этим они открыли возможность дальнейших насильственных репатриаций.

Англичанами советский текст был принят с некоторыми изменениями, а п. 6, говоривший об использовании всех средств для быстрой репатриации, вошедший в их соглашение, подписанное с большевиками пунктом 7-м, был усилен указанием, что надо использовать все «возможные» средства для эвакуации в тыл и все «доступные» средства для перевозки освобожденных граждан в те пункты, где они должны быть переданы советчикам.

Пункт этот был принят и американскими Объединенными Начальниками Штабов при государственном секретаре Стеттиниусе в Ялте. Попытка Объединенных Начальников Штабов в Вашингтоне оградить свободу личности человека, была решительно отклонена Стеттиниусом, со ссылкой на мнение разного рода американских представителей в Европе.

Как видно из этих документов, британский министр иностранных дел Идеи всемерно торопил американцев с подписанием соглашения с большевиками, говоря, что чем скорее это будет сделано, тем больше будет шансов достижения соглашений в течение всей конференции. (Традиционная английская политика торговли чужими головами: — В. Н.)

Эти же документы говорят о том, что американцы, в вопросе насильственной эвакуации были далеко не единодушны.

Видимо, в самой Америке, общественное мнение было против какого-то ни было насилия в вопросе репатриации и это выразилось в предложении Начальников Штабов в Вашингтоне — оградить человеческие права военнопленных.

Что же касается американских руководящих кругов в Европе, то, как видно из ответа Стеттиниуса Гру и из других документов, они были всецело под влиянием большевиков и поддерживающих их англичан.

Следствием такого положения и было принятие Главной Квартирой в апреле 1945 года принципа насильственной репатриации советских граждан. Попытка генерала Патча, державшегося иного мнения, утонула в общем настроении руководящих американских кругов в Европе.

В вопросе насильственной репатриации победили большевики и к ним в руки попали миллионы антибольшевиков.

Причина тому была, надо полагать, та же, что заставила Западных союзников после победоносного окончания войны, подарить большевикам всю Восточную Европу.

<…> Понятно, что большевики и их попутчики подготавливали выдачи на местах, занимались этим не покладая рук.

Кроме внедрения своих людей в ряды антибольшевиков, они постарались захватить в свои руки аппарат УНРРА (администрация ООН по оказанию помощи беженцам. — П. С), на которую союзными правительствами была возложена забота о ДиПи. Постарались, и это им удалось в значительной мере.

Прежде всего надо отметить, что в УНРРА попал на руководящий пост М. А. Меньшиков (впоследствии советский посол в США).

В 1943 году он побывал в Америке в качестве члена советской делегации на конференции в УНРРА в Атлантик Сити.

Генеральный директор УНРРА Херберт X. Леман назначил Меньшикова одним из трех заместителей Генерального директора, сначала для службы в Вашингтоне, а затем он занял должность директора бюро районов, заведывал отделом помощи и здравоохранения и, наконец, отделом перемещенных лиц и организовал территориальные отделы УНРРА, ведавшие набором персонала ее учреждений.

Как видно из данных, почерпнутых из официальной биографии Меньшикова, ему была предоставлена полная возможность насыщать ряды персонала УНРРА большевиками и их попутчиками, что, как показала жизнь, он использовал в полной мере.

Для иллюстрации этого возьмем маленький винтик из советской машины в аппарате УНРРА

12 августа 1945 года была произведена насильственная выдача из русского лагеря в городе Кемптен.

Там в числе персонала УНРРА, занимая небольшую должность, состояла некая де Сорбье. По происхождению русская, она, по ее словам, была дочерью одного из губернаторов [в Российской Империи] и фрейлиной Императрицы. Как видно из официального справочника Главного штаба за 1913 год, в числе губернаторов того времени и в перечне фрейлин, такая фамилия значилась. Упомянутая особа была замужем за князем Г., развелась с ним и вышла замуж за французского коммуниста де Сорьбье.

Эта особа проявила «особенную» энергию и рвение в деле насильственной выдачи в Кемптене. Когда предназначенных к выдаче лиц повезли на железнодорожную станцию для погрузки в вагоны, поехала туда и она.

Там при погрузке де Сорбье внимательно наблюдала, чтобы никто из привезенных не скрылся.

Должно отметить, что американские солдаты, как во время пути от лагеря до станции, так и при погрузке в вагоны старались не замечать убегающих; но она, заметив такую попытку кого-либо из них, обращала на это внимание солдат и тем не оставалось ничего другого, как воспрепятствовать побегу.

Такими «де Сорбье» были насыщены ряды УНРРА сверху донизу.

Но было бы несправедливым обвинять в этом весь персонал ее. В тот день в том же Кемптене обитатели лагеря видели, как офицер УНРРА, негр, видя картину производимого насилия, прислонившись к стене коридора у церкви, рыдал как ребенок.

Можно отметить и другой случай, имевший место в лагере Фюссен (Бавария). Как-то по лагерю разнесся слух, что этой ночью советчики решили сделать налет на лагерь с целью захватить некоторых обитателей его. К вечеру многие покинули лагерь и ушли в прилегающий лес.

Когда об ожидавшемся набеге был уведомлен комендант лагеря еврей Уайт, то он целую ночь провел, сидя за столом в караульном помещении у лагерных ворот, а американская стража готова была отразить налет советчиков.

Надо полагать, что о деятельности в УНРРА советских провокаторов и их помощников мы узнаем некоторые подробности.

Что касается самих насильственных выдач, то они производились, главным образом, англичанами и американцами. Методы действий у них были разные. Американцы открыто применяли грубую вооруженную силу, не обращая внимания на то, как реагировали жертвы насилия. Англичане, начиная от генералов и кончая младшими офицерами, прежде всего старались усыпить бдительность намеченных к выдаче людей. Главным средством для этого была ложь. Лгали генералы, лгали офицеры и даже были случаи, когда лгали их священники. Часто ложь подкреплялась честным словом офицера королевской армии. Клялись они и не останавливались даже перед крестным целованием.

С такой тактикой их мы впервые познакомились в трагические дни Лиенца, в конце мая и в начале июня 1945 года. Применялась она и при выдаче чинов Казачьего корпуса. Клялись и английские офицеры в Италии, заверяя о том, что передачи советам не будет, за несколько часов до самой выдачи 8 мая 1947 года в лагере Римини.

Эта тактика имела успех благодаря тому, что русские офицеры, воспитанные в духе военной этики, не могли допустить мысли, чтобы английские офицеры лгали, подкрепляя ложь честным словом офицера.

Лгали не только исполнители распоряжений о выдачах, но перед этим не останавливались и высшие сановники, пример чему мы знаем из заверений английского министра иностранных дел Бевина, который в парламенте категорически заверял, что никаких кровавых случаев при выдачах 8 мая 1947 года в Римини и в Болонье не было.

Что насильственные выдачи являлись делом беззаконным, подтверждается и тем, что запросы народных представителей в парламентах Соединенных Штатов и Англии — Альберта Боша и Генриха Керби, сделанные ими много лет тому назад, остались нерассмотренными.

В. Г. Науменко

Из отчета генерал-полковника Голикова о ходе репатриации в 1945 году

В газете «Правда» № 214 (9935) от 7 сентября 1945 года напечатана статья под заголовком «О ходе репатриации советских граждан» — интервью уполномоченного СНК СССР по делам репатриации генерал-полковника Голикова корреспонденту ТАСС.

Из этого интервью советского сановника мы узнаем, что Союзным Командованием за время с 25 мая по 1 сентября 1945 года, то есть за первые три месяца после окончания войны, было передано советчикам более ДВУХ МИЛЛИОНОВ попавших в их руки военнопленных и других советских граждан (а между ними и никогда не бывшим таковыми).

В этом интервью сказано:

Общее количество репатриированных до 1 сентября советских граждан достигает 5 115 709 человек.

Из общего количества репатриированных освобождено Красной Армией 2. 886. 157 человек, а 2. 229. 552 человека передано нам властями союзников с территорий, освобожденных Союзными Армиями, в том числе 1 855 910 человек передано за период с 23 мая по 1 сентября с. г. непосредственно через линию соприкосновения советских войск с армиями союзников.

Необходимо с признательностью отметить большую помощь наших союзников в возвращении на родину освобожденных ими из немецкого плена советских граждан. Об этом говорит уже сама цифра — более двух миллионов переданных нам союзниками советских граждан. <…>

Голоса иностранцев против насильственных выдач

1. «Предательство в Ялте» (перевод из брошюры Джона Т. Флинна, Лью Йорк: «Будущее Америки», 1955).

Не все опубликовано относительно этого дела.

Ялтинские документы, как они, в конце концов, разрешены для опубликования, не полностью приведены и не все опубликованы. Десять процентов первоначального состава намеренно опущено и пропуски были сделаны, чтобы не затрагивать некоторых лиц. Все впутывающее Хисса опущено, также и то, что обнаруживало недалекость генерала Маршалла и выносило наружу его спор с военно-морским флотом (он хотел купить участие русских в войне против Японии). Говоря со Сталиным, Рузвельт высказал несколько презрительных замечаний о евреях, и они были изъяты из отчета. Свыше 28 страниц было недопущено к опубликованию. Несмотря на это, президент Эйзенхауер, который, естественно, в ялтинских делах никакого участия не принимал, высказался (буквально: выразил свои чувства) после опубликования «очищенного» издания документов, что мы должны перестать о них говорить. Почему? Разве мы не вправе знать правду? Подумать только, во что эти грубые ошибки обошлись — кровью, скорбью и имуществом.

Окончание Конференции.

Закрытие Ялтинской конференции было в тон ее темным деяниям. Она окончилась кутежом, которого постыдились бы и римские воины. Водка текла рекой. Около 45 тостов было выпито. По крайней мере один американский офицер, участник Тегеранской и Ялтинской конференций, был шокирован виденным. Генерал-майор Джон Р. Дин с явным отвращением сообщал Соединенному генеральному штабу (в Вашингтоне): «Я довольно сидел на русских банкетах и меня стало тошнить от русской еды, водки и заверений в дружбе. Поразительно, как эти водочные тосты легко произносятся. После банкета мы послали Советам еще одну тысячу аэропланов и они в знак взаимности одобрили одну визу на въезд в их страну, дело с которой тянулось несколько месяцев. Мы чешем себе затылки, ища, какие еще подарки могли бы послать, а они чешут свои, ища чего бы еще просить».

Всей повести о Ялте мы еще не услышали, конечно. Многое было сделано Рузвельтом и Сталиным наедине, и записей этого не имеется у нас, — Сталиным архиреалистом, вполне обладающим способностями, и Рузвельтом, плохо осведомленным, колеблющимся, умирающим, пожираемым тщеславием и почти умоляющим Сталина о похвалах…

2. Генерал Кестринг.

В одном из номеров журнала «Ukranian Review», издававшегося на английском языке в Лондоне была напечатана статья голландского журналиста Ганса де Вееда о насильственной репатриации в СССР военнопленных и беженцев.

Знаменательны приводимые автором слова германского генерала Кестринга, ведавшего во Вторую мировую войну добровольческими войсками германской армии, сказанные им при опросе союзными следователями:

«Мы, немцы, уничтожили величайший «капитал», когда-либо существовавший в мире, для борьбы с большевиками. (Говоря о «капитале», генерал Кестринг подразумевал людей, насильственно выданных большевикам.)

Сейчас вы, может быть, не поймете меня, если я вам скажу, что в течение последних недель вы вторично уничтожили этот «капитал» и не только в материальном смысле, но также и в душах тех, кто, не поддержанные в свое время Германией, возложили свои надежды на вашу помощь и ваше понимание.

Быть может, в самом близком будущем вы будете в отчаянии взывать к тому, что вы только что уничтожили».

Краткие биографические сведения о генерале Кестринге: родился в Москве 20 июня 1876 года в семье бухгалтера. Там же окончил русско-немецкую гимназию Святого Петра. Служил в одном из полков русской гвардейской кавалерии. На войну 1914 года вышел в чине ротмистра.

После революции 1917 года состоял в 1918 году при гетмане Скоропадском. Затем перешел в германскую армию.

Будучи в чине майора, состоял адъютантом при генерале Сеекте. Затем, одно время был германским послом в Москве. Последние годы войны ведал Добровольческими войсками в германской армии. Умер 20 ноября 1958 года и погребен на кладбище одного из местечек Баварии.

А. П.

3. Итальянский сенатор Ф. Турки об очерке князя Маргани.

В нескольких номерах итальянской газеты «Secolo d'ltalia» за 1955 год был помещен очерк князя Маргани «Терновый путь», говоривший о выдаче казаков в 1945 году.

Этот обширный материал, иллюстрированный многими фотографиями, дает жуткое описание дней казачьей трагедии.

К сожалению, князь Маргани скончался, не закончив печатание своего очерка.

Ввиду того, что автор очерка использовал, главным образом, данные, ранее печатавшиеся на страницах нашего Сборника, ниже приводится дословно лишь предисловие к очерку князя Маргани, редактора газеты сенатора Франца Турки, показывающее, что в нашей беде мы не остаемся одинокими, что с нами болезненно переживают и желают быть полезными в деле расследования злодеяния западных союзников и некоторые иностранцы.

<…> Автором этого сенсационного репортажа, говорит сенатор Турки, является князь Петр Маргани, итальянский журналист, известный нашим читателям и широкой публике по своим многочисленным статьям непримиримого антикоммуниста. Свидетель одной из самых трагических драм последней войны, он повествует о событиях. Правдиво, на основании официальных и свидетельских показаний участников страшного предательства, он пишет не щадя виновников незабываемого злодеяния.

Для «свободного мира» настоящий репортаж, иллюстрированный фотографической документацией, является неожиданным откровением. Он срывает, наконец, ту вуаль лицемерия и молчания, которой союзники, в частности англичане, задрапировали «финал» русской антикоммунистической борьбы и ее участников.

Трогательные страницы, неведомые миру, развертывают перед глазами читателя отчаянную драму во всем ее жутком реализме.

Страницы, увы, полные страданий, крови и неизмеримой обиды и горя; страницы, вызывающие искреннее негодование в душе мало-мальски цивилизованного человека за кровный акт предательства, без сомнения, заранее обдуманного и подготовленного его авторами.

К неисчислимым, тяжким последствиям Ялтинского договора приходится причислить сегодня и это злодеяние, истребившее цвет непримиримых белогвардейцев, — втихомолку, с хладнокровием, подобно которому бьют скот на бойне, — в угоду «союзнику» Сталину.

Целая армия с офицерами была передана советскому командованию на пытки и смерть. Предана — без суда, без формальных оснований. И никто не поднял голос в защиту обреченных!

Наша газета является первою в Италии, приютившей на своих страницах повествование о драме казачества и всего белого воинства, разыгравшейся у Лиенца, на берегах Дравы.

И мы гордимся возможностью публикации этого исторического и человеческого документа.

Сегодня Запад, испробовав плоды советского «сожительства», старается укрепить связи с федеральной Германией, с генералом Франко, то есть с явными противниками коммунистического режима.

Но, отдав должное легионам национальной Испании в борьбе против красной тирании, мир не должен забывать о печальной участи казаков, черкесов и иных бойцов белого движения, заброшенных судьбой в чужие края и тут, борясь за тот же светлый идеал, закончивших свое земное существование трагически, по воле предательского жеста англичан.

Эту трагическую эпопею рассказывает на страницах нашей газеты итальянский журналист и русский патриот Петр Маргани.

Сенатор Франц Турки

4. Тайна скрывает операцию по насильственным выдачам.

Гуксли Блайт — английский журналист, которым был написан ряд статей для газет и журналов, настаивавших на расследовании политики насильственной репатриации русских антикоммунистов в 1944–1946 годах, а также в 1964 году книга «Восток пришел на Запад», посвященная истории казачества во Вторую мировую войну и выдачи казаков и солдат РОА.

<…> До тех пор пока американское, британское и французское правительства ни откроют своих архивов, касающихся этого грубого нарушения женевской конвенции о военнопленных; пока они не признают, что приказы о репатриации были глупой и криминальной ошибкой; что эти приказы были делом рук секретных коммунистических агентов, занимавших высокие посты в союзных правительствах — до тех пор антикоммунистическое население России не решится верить тому, что Запад, и в особенности Соединенные Штаты, являются его верным другом, другом, которому можно верить.

… В мае 1958 года группа бывших казачьих офицеров, все — старые эмигранты, выданные в 1945 году из Южной Австрии и вернувшиеся на Запад после многих лет, проведенных в советских концентрационных лагерях, обратились ко мне с просьбой попытаться выхлопотать для них денежную компенсацию за незаконную выдачу Советам. Они прислали мне петицию и документы, относящиеся к их делу, и я переслал их вместе с подробным анализом политики насильственных выдач британскому премьер-министру Горальду Максимилиану 4 сентября 1958 года, попросив его дать этому делу ход.

Седьмого октября того же года я получил от британского статс-секретаря господина Лойда ответ, согласно которому по этому делу ничего сделать было нельзя.

… Очевидно, ни Лондон, ни Вашингтон не хотят, чтобы этот вопрос был расследован. Скопление лжи и умышленных искажений окружают его, тогда как железная завеса молчания скрывает подлинные факты.

Все это указывает на то, что замешанные в этом деле правительства хотят что-то скрыть.

Лица, ответственные за выдачи, должны бы были уже давно понять, что выдачей чинов 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса, составлявшего часть германского вермахта, как и выдача добровольцев Русской Освободительной Армии генерала Власова — Запад сделал больше для подавления антикоммунистического сопротивления внутри России, чем могли сделать все Усилия ЧК, ОПТУ, НКВД и МВД, взятые вместе.

С чисто военной точки зрения, выдача этих доблестных воинов, как и тысяч беженцев, было более серьезным преступлением, чем то, которое совершила чета Розенбергов, члены американской шпионской организации, которые выдали секреты атомной бомбы Кремлю и были за это казнены.

Петер-Гуксли Блайт

5. «Мы предали два миллиона Д. П. красным палачам».

Один английский журналист, собирающий материалы о насильственных выдачах… в своем письме мне (генералу Науменко. — П. С.) от 4 января 1963 года писал: «По прочтении Вашего Сборника, я просил моего друга, который является членом нашего парламента, поднять вопрос 25 января, запросив, кто отдал приказ о выдаче казаков из Лиенца, Шпиталя и долины Дравы. Таким образом, я надеюсь выяснить, кто отдал приказ майору Дэви-су, подполковнику Малкольму и генералу Мессону».

Но уже в следующем своем письме от 11 февраля он сообщает: «член парламента, о котором я Вам писал в прошлом письме, пытался задать вопрос премьер-министру для того, чтобы удостовериться раз и навсегда, кто приказал выдачу казаков в Австрии, но это ему не было разрешено, так как полная официальная «история сейчас пишется и, согласно заявления Черчилля, будет опубликована в следующем году»» (так никогда и не была опубликована. — П. С).

Был поднят тот же вопрос и в США. Здесь, в газете «Зонтаг Блат Штатс Цайтунг унд Харолд», издающейся в Нью-Йорке на немецком языке, была напечатана статья журналиста Юлиуса фон Эпштейна «Мы предали два миллиона Д. П. красным палачам», в которой он утверждает, что Ялтинское соглашение не предусматривало насильственной репатриации кого бы то ни было и задает вопрос — кто же в этом виновен?

Автор статьи, публикации которого о Катынском массовом убийстве привели к расследованию этого злодеяния Конгрессом, также предал гласности результат расследований о выдаче антисталинских солдат и гражданских лиц с помощью правительства США Ниже приведены выдержки из этой статьи.

<…> Речь Государственного секретаря.

24 октября 1952 года Дин Эчиссон произнес свою, может быть наиболее значительную, речь в Комитете ООН в Нью-Йорке. Государственный Секретарь отстаивал не только от имени Соединенных Штатов, но также от имени пятнадцати других государств, принимавших участие в борьбе против коммунистического агрессора в Корее, право находящихся в руках союзников пленных не быть выданными против их воли коммунистам.

В этой речи Эчиссон сказал, что Командование ООН в Корее считает невозможным репатриировать пленных против их ясно выраженной воли. Эчиссон сказал: «Насколько я знаю, нет ни одного члена Объединенных Наций, кроме участников коммунистического блока, который когда-либо утверждал бы, что насильственная репатриация военнопленных правильна, дозволена международным правом или необходима.

Эчиссон ссылался в подтверждение правильности своей точки зрения на Женевскую Конференцию и на права человека из практики последних 37 лет. Он цитировал 15 мирных договоров, которые заключил Советский Союз, и во всех содержится пункт, что ни один военнопленный против выраженного своего желания не должен быть репатриирован.

Дин Эчиссон ссылался, однако, не только на заключенные с Советами после Первой мировой войны договоры, но также на советскую практику во Второй мировой войне. Он цитировал советский ультиматум немецкому командующему в Сталинграде фельдмаршалу Паулюсу, в котором Советское Правительство обеспечивает само собою понятное право за каждым немецким офицером и солдатом, что в случае сдачи никто не может быть послан против своей воли на родину. Такие же заверения даны были немецким частям в Венгрии.

Эчиссон в своей речи не сделал никакой разницы между принудительной репатриацией в неприятельскую или же в союзную страну. Он вполне сознавал, что каждое такого рода разделение противоречит этическим и человеческим принципам, по которым со времен предков предоставлялось право убежища.

<… > Перевела с немецкого Н. Н-Н

6. Западное предательство антикоммунистических сил.

Выдержка из статьи, помещенной в одной из ирландских газет:

<…> самая антикоммунистическая нация на свете это русская. Этот факт становится доказанным, когда вполне вдумаешься в то, что когда германская армия начала входить в СССР, то ее там приветствовали как «освободительницу» и миллионы солдат сдавались немцам и просили разрешения бороться против красного Кремля…

… Антикрасные чувства в толще России во время войны были настолько велики, что Сталин, Рузвельт и Черчилль подписали в Ялте соглашение о том, что все советские граждане должны быть переданы коммунистическим силам, несмотря на личное желание русских людей, к которым это относилось.

Это соглашение имело целью уничтожить всех активных русских антикоммунистов.

Имея в виду проистекшие отсюда следствия, невозможно понять, почему Черчилль согласился на это, так как он утверждал, что немецкие предатели, работающие на союзников, являются героями, свергающими гнусный террористический режим, установленный над ними секретной полицией.

Русские же патриоты, таким же самым образом борющиеся против правительства, которое Черчилль же много раз признавал самым гнусным, которое свет когда-либо видел, не только не были названы героями, но изменниками, которые должны быть возвращены Советам на расправу.

«Натинформ»

7. Брешь в занавесе лжи.

Выдача казаков союзниками в 1945 году большевикам должна, казалось бы, потрясти совесть свободного мира. Однако этого не произошло. Напротив, мало кто об этом знает, а те, кто знают, склонны скорее оправдать поступок союзников, а в лучшем случае не придавать событию большого значения: это, дескать, эпизод войны, правда, эпизод не очень-то красивый, как часто на войне это случается, но… по сравнению с преступлениями гитлеровцев… и так далее.

Я на эту тему написал книгу на польском языке под заглавием «Zbrodnia w doline rzeki Drawy» и на немецком «Tragoedie an der Drau oder die verratene Freiheit», опираясь главным образом на неоценимые материалы, собранные в течение долгих лет генералом Науменко. Называю их «неоценимыми» не из банальной вежливости, а по глубокому убеждению, что они составляют исторический документ, разоблачающий одну из самых страшных страниц в истории человеческого лицемерия. Именно не политического, не дипломатического, не военного, а общечеловеческого лицемерия.

Что же случилось?

А вот что: в продолжение шести лет все страны земного шара, именую- щие себя свободными демократиями, ведут одну из кровавейших войн; причем общим лозунгом и моральным оправданием этой борьбы не на жизнь, а на смерть, является якобы связывающая их любовь к свободе и стремление свергнуть тиранию, освободить порабощенных. Дело идет не об освобождении какой-то страны в политическом смысле, но всех жителей Европы. Последовательно, тирании ставится в вину не политическое нарушение чужих границ и прочее, а прямо: преступления против человечества. Перед лицом этого всемирно-морального подъема, казалось бы, логичным было, чтобы борцы за свободу человека в первую очередь преклонились перед теми, кто не в продолжении шести лет, а уже целых двадцать восемь лет, не мирясь с неволей, не теряя надежды, ждал или, не покладая рук, боролся за освобождение человека против еще беспросветнейшей, более полной, более тотальной, более сковывающей тирании (курсив наш. — П. С.)

Так бы, казалось, по здравому смыслу, по справедливости и по совести. Но вышло наоборот. Когда кончалась война, то как раз тех, кто страдал в неволе дольше других, кто боролся за свободу несравненно дольше других, — тех именно согнали за проволоку, а потом выдали в руки палачей на смерть, на заключение в концлагерях!

Стало быть, высокопарные лозунги о возвышенных целях войны были ложью? Выходит, что так. И сегодня мы знаем об этом. Иначе в результате этой якобы «освободительной» войны не была бы отдана половина Европы в самое беспощадное рабство. Но тогда, весной 1945 года, многие еще верили «освободителям» на слово. И вот выдача казаков, сотен тысяч русских и других восточноевропейцев на верную смерть или заключение явилась первым предвестником мрачной действительности.

Выдача казаков и других народов на смерть была, в сущности, непосредственным преступлением совершенным теми же, кто несколько месяцев спустя под предлогом всемирного судопроизводства вешал за идентичные преступления гитлеровских генералов и министров. Так было, если смотреть на вещи с моральной, не с количественной, а с качественной точки зрения.

Но углубляясь в анализ этих событий, можно также прийти к заключению, что по удельному весу выдача эта являлась злодеянием высшей степени, так как она не обусловлена ни военными действиями, ни соображениями политической необходимости. А так просто, с легким сердцем, дабы оказать любезность по отношению к сотоварищи: «Сделайте одолжение, пожалуйста, если настаиваете, то получайте, расстреливайте, вешайте, томите в лагерях… Людей-то десятки тысяч? Да, людей…»

Возражают: не сравнивать же это преступление союзников с бесчисленными преступлениями Гитлера! Почему не сравнивать? Сравнивать надлежит все на свете; без этого невозможно составить себе вполне объективного мнения; без этого не существовать единственно точным, сравнительным наукам. Только коммунизм не допускает сравнений, ибо не допускает объективной оценки вещей.

Но, быть может, дело в данном случае и не в сравнении. Кто-то сказал: «Не беда, когда убийцей окажется профессиональный преступник. Хуже, когда профессиональный судья окажется мелким карманником».

Однако и это сопоставление тут не подходит, ибо как раз в Нюрнбергском Трибунале сложилось… весьма даже наоборот: в судьи попал не мелкий воришка, а матерый преступник, стажем во много раз старше подсудимых. И в одном случае — Катынского убийства — обвинял он подсудимого в злодеянии, совершенном своими собственными же руками. И здесь состав суда знал об этом, что это именно так, что убийцей является судья, а не обвиняемый. Тем не менее Трибунал счел возможным заседать в сотовариществе профессионального убийцы, да именовать пошлый маскарад «Трибуналом мировой справедливости».

Вот какие деяния стали началом переживаемой нами эпохи, эпохи коллективного лицемерия. А предисловием к ней — выдача вольных людей на верную гибель и страдание.

Правда, казакам ставили в вину, что клинки своих шашек повернули в неподходящую для мировой политики сторону, то есть против того преступника, который угнетал и давил их с 1918 года, тогда как надлежало им идти против того, кто начал угрожать Великобритании и Америке с 1938 года…

Конечно… с точки зрения объективной, демократической морали, прегрешение солидное… Но могли ли степные всадники Дона, Кубани и Терека обнаружить такую политическую подготовку к «реальной политике» грядущих дней, чтобы знать-предугадать, что на 46-м году большевистской заразы даже Папа Римский пошлет преемникам безбожной чекистской власти приветственную телеграмму?

Нет! Предугадать было трудно.

Большевикам удалось в течение и после Второй мировой войны совершить перетасовку понятий. Именно, превратить исторически-объективное зло, совершенное Гитлером, во что-то вроде олицетворения зла абсолютного, в сверх-критерий.

За этим занавесом психологического мифа успешнее, чем за «Железной занавесью» удалось им скрыть не только свои собственные злодеяния, и по качеству, и по количеству превосходящие гитлеровские, но и грядущую угрозу всему миру. Но удалось им потому, что этот психологический занавес использован был и союзниками для сокрытия позади этого фасада их же лицемерия.

Будущность и устройство свободного мира зависит от того, удастся ли в ближайшем будущем разбить этот лицемерный фасад, показать правду.

Генерал Науменко, по моему мнению, принадлежит к тем немногим, которые по мере своих возможностей стараются пробить брешь в занавесе лжи.

Иосиф Мацкевич

Часть 3 НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ МАТЕРИАЛЫ^[5]

Издав два тома «Великого Предательства» (в данной редакции две первые части), В. Г. Науменко имел намерение выпустить впоследствии и третий том.

Собирая исторический материал о казачьей трагедии, Вячеслав Григорьевич считал, что «центром ее должен быть Лиенц, но ограничиваться этим нельзя». Необходимо говорить «обо всем, связанном с ним,то есть о предшествующем времени», давать «портреты вождей и рядовых казаков, игравших роль в этом движении и в трагедии».

Такие сведения и документы из архива генерал-майора В. Г. Науменко, представляющие несомненный интерес для читателей и историков, были подготовлены нами и вошли в третью часть книги.

В их числе письма генерала от кавалерии П. Н. Краснова, записи из дневников генерала Науменко об инспекционных поездках в части 1-й дивизии, Казачьего Стана и РОА, о работе и личных встречах с П. Н. Красновым, генералами А. Г. Шкуро, Т. И. Домановым, С. Н. Красновым и другими казачьими офицерами, с генералом фон Паннвицем, главнокомандующим РОА/ВС КОНР генералом А. А. Власовым, представителями русской эмиграции.

Наряду с дневниками, острая документальная критика некоторых «писателей» и «возглавителей» (А. К. Ленивова с его книгой «Под казачьим знаменем», «ветерана» 15-го ККК А. Бойчевского или открытое письмо Н. Г. Назаренко «второму» Донскому Атаману И. А. Полякову) проясняет многие вопросы деятельности ГУКВ и самого Кубанского Атамана во время войны, формирования частей Казачьего Стана, Русского Корпуса и дивизии генерала фон Паннвица.

В третий том должны были войти дневниковые записи генерала Науменко о выдачах русских военнопленных американцами в лагерях Кемптене, Дахау и Платглинге в Германии, на территории самих Соединенных Штатов (в форте Дике), а также англичанами в Дании. В результате американских «акций» имели место многочисленные самоубийства людей — вскрывавших себе вены, перерезавших горло и повесившихся.

Американцы, таким образом, не отставали от англичан, выдававших советам не только казаков, власовцев, горцев, немцев, но и своих недавних союзников — сербов генерала Дражи Михайловича на расстрел партизанской армии Тито.

«Разница между ними заключалась в том, что англичане при выдачах прибегали к подлому и вероломному методу продуманного обмана и усыпления подозрений намеченных жертв, американцы же шли напролом и без притворства» (Н. В. Назаренко-Науменко).

Заслуживают внимания свидетельства об освобождении Праги в мае 1945 года 1-й дивизией РОА под командованием генерала Буняченко, разделившей впоследствии участь всех выданных.

Письма Н. Н. Краснова-младшего вобрали в себя массу малоизвестных фактов — от выдачи казачьих офицеров в Австрии до возвращения немногих из них, прошедших сталинские тюрьмы и лагеря, на Запад.

Именно переписка генерала Науменко со многими людьми, пережившими лиенцекую трагедию и советскую каторгу, дает представление о том, как восстанавливалась им действительная картина выдач и готовилось к изданию «Великое Предательство».

Письма лорда Бетелла войсковому старшине Н. Г. Назаренко касаются съемок первого телевизионного фильма «Приказы свыше» о событиях в Лиенце, который демонстрировался в ряде стран в 70-е годы. Фильм был поставлен по книге Н. Бетелла «Последний секрет Второй мировой войны», главы из которой были опубликованы в «Санди Экспресс» и транслировались по Би-Би-Си. Это привело к неожиданным результатам. Как писал лорд Бетелл, многие из британских офицеров, связанных с насильственной выдачей казаков с Дравы, получили, наконец, возможность говорить со слушателями радиопрограммы, — все эти события лежали на их совести много лет. А написавший в редакцию английский солдат-артиллерист, стоявший в охранении у моста в Юденбурге, вспоминал, что стрельба в советском лагере продолжалась всю ночь и весь день на фоне самого прекрасного мужского хора, который он когда-либо слышал.

«Как эти казаки пели! И как они умирали!» — заключает он.

Сам генерал Науменко писал о себе: «Я фактически был очевидцем всего пережитого, и если Господь Бог меня не довел до Лиенца, то на это была Его воля. Перед германской капитуляцией я направлялся туда, где должны были сосредотачиваться казаки, и только то обстоятельство, что капитуляция подоспела раньше, чем я туда успел дойти, спасло меня от участи Краснова, Султана, Паннвица, Шкуро и других…» (письмо полковнику Ф. И. Елисееву от 4 августа 1949 года).

Письма генерала П. Н. Краснова генералу В. Г. Науменко

Представленные здесь три письма П. Н. Краснова к В. Г. Науменко и приказ № 12 начальника Главного Управления Казачьих Войск относятся к разным периодам их сотрудничества, уместившимся в неполных два года.

После первого письма осенью 1943 года с приглашением Кубанскому атаману приехать в Берлин в течение 1944 года они вместе работали в ГУКВ. Февраль — март 1945 года — наиболее сложный период во взаимоотношениях двух самых авторитетных возглавителей у донцов и кубанцев, связанный, в первую очередь, с различным отношением обоих к подчинению казачьих частей главнокомандующему РОА/ВС КОНР генералу Власову, что привело к выходу генерал-майора В. Г. Науменко из ГУКВ.

В это время, переехав из Берлина в Казачий Стан, в Италию, П. Н. Краснов самоустранился от дел и передал всю полноту власти Походному атаману генералу Доманову, что подтверждается письмом генерала Краснова генералу Науменко от 18 февраля 1945 года.

22 марта 1945 года Атаман Науменко, зная действительное желание казаков продолжать вооруженную борьбу за единую Россию в рядах РОА, выступил с обращением к Кубанскому Войску о вхождении его частей в армию Власова (то же сделали затем и другие Атаманы, а Русский Корпус заявил о готовности подчиниться генералу Власову еще в ноябре 1944 года). На это последовал приказ № 12 начальника ГУКВ о якобы нелегитимности генерал-майора В. Г. Науменко, как Войскового атамана, но признававший заслуги Науменко — «главы Кубанской эмиграции» в течение 25 лет.

Из приведенных ниже писем П. Н. Краснова, а также его приказов с полным указанием должности генерала Науменко (в разделе о книге «Под казачьим знаменем») видно, что раньше таких сомнений у начальника ГУКВ не возникало.

6/19 сентября 1943 года

Feld-Post № 56400

Войсковому Атаману Кубанского казачьего войска

Генерал-Майору В. Г. Науменко,

г. Белград

Ваше Превосходительство,

Глубокоуважаемый Вячеслав Григорьевич,

Мне сказали, что Вы собираетесь пожаловать в наши края. Как это было бы хорошо! Здесь Вы встретитесь с родными Вам Кубанцами, здесь увидите много хорошего и здесь на тягостный нам всем вопрос «быть или не быть казакам?» — Вы услышите смелый и гордый ответ: «Это в наших руках и мы говорим — быть!! Нет той жертвы, какую мы готовы принести ради родной нашей, вольной Кубани».

Вы не знаете меня^[6]. Я же так много хорошего о Вас слышал от Святослава Варламовича Денисова^[7], что еще со времени Великой нашей войны привык высоко ценить и уважать Вас. Я буду очень рад, когда Вы приедете, если навестите меня, старого донского казака, во время войны близко стоявшего к доблестным Вашим Кубанцам.

Примите уверения в совершенном моем уважении, Краснов.

Далевиц, № 181, 21 апреля 1944 года.

Секретно.

Ваше Превосходительство,

Глубокоуважаемый Вячеслав Григорьевич,

Ваше крайне интересное письмо от 29-го марта с. г. я получил третьего дня и только сегодня могу на него ответить. Жаль, что не имею более поздних Ваших писем, так как по имеющимся у меня сведениям у Вас должны были (в дивизии) произойти некоторые события, а именно 1-го и 2-го апреля, когда в дивизию и вообще в Белград должен был приехать «генерал Ост» (см. примечание). Я как раз виделся с ним накануне его отъезда, и он произвел на меня чарующее впечатление человека понимающего казачьи нужды и болеющего ими. С ним были затронуты все наши больные вопросы и по всем мы пришли к самым благоприятным результатам. И в первую очередь вопрос о земле. Он как будто сдвинут с места, но в виду разных междуведомственных трений задерживается, а время не терпит.

Было затронуто и другое больное место — это казаки в Шютцкоре (Русском Охранном Корпусе. — П. С). Вот я и думаю, не было ли у Вас там, в Белграде, по сему поводу каких-либо перемен? Что перемены быть должны сужу по Пасхальному номеру «Казачьего Клича», составленному совсем в ином духе, чем прежние его номера, а и об этом у меня был разговор…

С Глазковым (возглавитель казачьих сепаратистов. — П. С.) борьба будет, и борьба нелегкая, ибо его почему-то поддерживает гестапо. Но бороться будем и на свою землю, если таковая когда-нибудь будет, глазковцев не пустим…

Доктор Химпель (Гимпель Н. А. — П. С.) в полном курсе этих дел, но ничего пока не может Сделать, ибо тут есть какая-то злая рука. Даже до того, что в своей статье я однажды, три недели тому назад, остановил внимание читателей на КНОД (Казачье национально-освободительное движение. — П. С), мне это место вычеркнули, чтобы «не раздражать» глазковцев… Ну, что же, будем бороться.

Генерал фон Паннвиц был в первых числах апреля в Запасном полку, что он там нашел, не знаю, но знаю, что там собран самый махровый цвет советских лейтенантов.

<…> Утверждение Главного Управления со стороны «генерала Ост» получено и об этом напечатано в «Казачьем посту»…

Вы, вероятно, получили уже мою переписку о зачислении неказаков в казаки. Как видите, мы, не сговариваясь с Вами, пришли к одним выводам, мне только пришлось затронуть острый вопрос о зачислении немцев… Я и этот вопрос проработал. В более резкой форме я написал о том же и генералу «Ост». Кроме того, в первомайском номере я даю большую статью, посвященную этому вопросу, где ставлю все точки над «i».

Работы очень много. Штаты составлены, но не наполнены — людей нет. Полковник Краснов уехал во Францию. Мы остались с доктором Химпелем совершенно одни. А тут навалилось столько работы, что я дошел до полного переутомления. Возможно, что и вопрос о земле разрешится, если и не в ближайшие дни, то в ближайшие недели. Я составил большой инструктивный приказ о том. Он ждет исполнения, а исполнять некому. В «Управлении» нет никого.

Было бы крайне желательным, чтобы Вы, списавшись с доктором Химпелем, приехали в Берлин для замены меня. Я должен уехать немного отдохнуть. Я ведь с июля прошлого года работаю непрерывно без праздников и воскресений, в обстановке очень трудной и сложной. Я располагаю уехать 25 апреля и пробыть в отпуску до 6-го июня. Вот на это время и было бы желательно, чтобы Вы приехали сюда и вместе с полковником Красновым взяли на себя Управление Казачьими Войсками.

Если бы в это время разрешился вопрос о земле, Вам пришлось бы во исполнение этого приказа выехать на место для разбивки земли между войсками и исполнения всего того, что изложено в этом приказе №.

Если будете писать мне, пишите мне по адресу Управления доктора Хим-пеля, мне перешлют все, что будет нужно. Не затронул Вас налет на Белград?

Моя жена шлет Вам привет. Она очень была рада познакомиться с Вами, и будем надеяться, что будет день, когда мы познакомимся и с Вашею семьей.

Храни Вас Господь.

Остаюсь искренно уважающий Вас. П. Краснов.

Примечание: имеется в виду генерал от кавалерии Кестринг, генерал германских Добровольческих войск.

18-го февраля 1945-го года, № 79 Вилла,

подле г. Киуалис, Сев. Италия.

Начальник Главного Управления Казачьих Войск

Его Превосходительству

Генерального Штаба Генерал-майору Науменко

Риттергут Берреут.

Ваше Превосходительство,

Глубокоуважаемый Вячеслав Григорьевич,

Ваше решение оставить службу Члена Главного Управления Казачьих Войск в самый решительный момент жизни казачества меня очень огорчило. Тем более что я не вижу особых причин, мешавших Вам работать в Управлении. Наша работа в теперешнее военное, как никогда еще напряженное время требовала от нас всех полной самоотреченности и жертвенности. Я отлично сознаю, что условия работы в Управлени были невероятно тяжелыми — тем более нужно было остаться на работе.

Ваше ходатайство я должен поддержать, так как понимаю, что через силу Вы не можете работать.

Вы можете приехать на Казачью землю, когда то будет угодно Вам, но не как Кубанский атаман, но как всеми почитаемый Кубанский казак, генерального штаба генерал-майор Науменко. Тут сложились такие отношения, при которых никакое двоевластие не может быть допущено. Оно вызывает волнение умов, в данное время особенно недопустимое. Атаман всех казачьих войск, здесь находящихся, — один — генерал-майор Доманов. Атаман Кубанских станиц — полковник Лукьяненко. Никакой другой власти над казаками не может быть без потрясений основ нашего здесь нелегкого и непростого существования. Все распоряжения по станицам идут от атамана отдела и, когда нужно, скрепляются Походным атаманом. Ваше присутствие, как Кубанского атамана вызовет ряд недоразумений, невольного вмешательства в работу атамана отдела и работу Походного атамана.

Из моего приказа № 4, здесь отданного 12-го февраля, Вы можете усмотреть, что и Главное Управление, чтобы не создавать вредного двоевластия, устранилось от работы на Казачьей земле, предоставив все Походному Атаману. Им ведется огромная работа созидания. Всякое вмешательство в эту работу, тем более критика этой работы, недопустимы.

Еше раз высказывая Вам свое сожаление по поводу Вашего ухода и от лица службы принося Вам благодарность за Вашу работу в Управлении в течение 11-ти с лишним месяцев, прошу Вас принять уверения в своем совершенном уважении, с коим остаюсь П. Краснов.

Приказ № 12

Казачьим войскам по строевой части.

Казачий Стан. 23 марта 1945 года.

22-го марта сего года в передаче по радио Комитета Освобождения Народов России (вечерняя передача в 22 часа 15 минут) на волне 298 метров сообщено, что Кубанский Войсковой атаман Генерального Штаба генерал-майор Науменко отдал приказ о включении Кубанского Казачьего Войска в ряды Освободительного Движения Народов России под водительством Главнокомандующего вооруженными силами Освободительной Армии генерал-лейтенанта Власова.

В приказе далее говорится:

«Все мы знаем, что наша сила в единстве. Мы не должны забывать уроков гражданской войны в России 1917—20-х годов. Тогда, благодаря отсутствию единства, успешно начатое дело было проиграно.

Зная ваше настроение, родные кубанцы, зная, что вы считаете, что сейчас не время колебаться и делиться, я вошел в подчинение генерала Власова, который признает за нами, казакам, все наши права. Только в единстве со всеми народами России и под единым командованием мы сможем достигнуть желанной победы, возвращения на берега нашей родной реки Кубани, а затем мы, принявшие участие в деле спасения и освобождения нашей Родины, с сознанием выполненного долга приступим к созданию нашего края и казачьей жизни, согласно традициям и укладу наших предков, прославивших имя казачества».

Приказ генерал-майора Науменко не должен смутить казаков, уже более трех лет борящихся с большевизмом в рядах германской армии, как ее союзные войска.

Генерал-майор Науменко не имел права отдавать такой приказ как Войсковой атаман Кубанского казачьего Войска.

Каждому казаку известно, как происходят выборы Войсковых атаманов. Они производятся на родной земле кругами или в Кубанском войске — Кубанской Краевой Радой. В Раду входят представители станиц, городов, сел и аулов Кубанского Края, всего в числе 580 казаков.

После крушения Добровольческой армии, в 1920 году, часть казаков оказалась на острове Лемносе, после эвакуации из Крыма. Было собрано 35 членов Рады и 58 беженцев-казаков. Эти случайно оказавшиеся на о. Лемносе 93 кубанца объявили себя Кубанской Краевой Радой, выбрали своим председателем Скобцова, а Кубанским Войсковым атаманом генерал-майора На-уменко. Протоколы заседаний Рады остались неподписанными, грамота об избрании в Войсковые атаманы генерал-майору Науменко не была вручена. Генерал-майор Науменко находился в это время в Сербии.

Тогда же многие кубанские казаки оспаривали законность этих выборов^[8].

Я не буду обсуждать этот вопрос.

Казачья эмиграция не представляет собою то или другое войско. Силою обстановки оторванная от родных куреней, от станиц и аулов, она повела самостоятельную, нелегкую, но совсем иную жизнь, чем та, которою казаки все эти годы у себя на Родине.

Сделавшись главою Кубанской эмиграции, генерал-майор Науменко за 25 лет проявил много забот о кубанских эмигрантах. Он сохранил и сберег вывезенные казаками войсковые штандарты, знамена и другие ценности Войска; он сорганизовал и сплотил Кубанскую эмиграцию, устроил казаков на работы.

Кубанские казаки за границей явились наиболее твердой и организованной частью эмиграции.

Три года тому назад, весной 1942 года, поднялась новая волна казачьего движения. Это уже не были казаки-эмигранты, беженцы, силою военных обстоятельств выброшенные из родных станиц. Это был казачий народ, поднявшийся снова на войну с большевизмом, присоединившийся к германской армии и с нею связавшийся до полной победы. Когда германской армии пришлось покинуть юг России, с ней ушла не только значительная часть казаков, составивших полки и сотни, но с ними и их семьи: женщины, дети и старики. Ушли всем народом.

Эти казаки казачьим умом поняли, что, покидая родную землю, идя на подвиг борьбы за свою жизнь и свободу, они не могут думать о выборах в Круги и Раду, о выборах Атаманов. Сама жизнь указала им вождей и Атаманов. Это были те, кто повел их в бои, а потом через тысячи опасностей, кровавых стычек и лишений, вывел в Германию для продолжения службы и войны вместе с доблестной германской армией.

Атаманы наметились самой жизнью. Это был ныне покойный Походный атаман генерал-майор Павлов. Теперь — Походный атаман генерал-майор Доманов^[9].

Это были те, кто собирал и организовывал казаков: полковники Лукьяненко и Тарасенко. Это были те немецкие начальники, которые помогали казакам сорганизовываться и брали их под свое начало. И среди них начальник и организатор первой крупной казачьей части, начальник 1-й казачьей конной дивизии генерал-лейтенант фон Паннвиц.

Так за годы тяжелой и кровопролитной войны создавались самою жизнью определенные начальники и определенные казачьи части в германской армии. Объявлением своим от 10 ноября 1943 года германское правительство не только признало их своими союзными войсками, но признало за казаками их былые права и преимущества.

Приказом Главнокомандующего Добровольческими частями генерала от кавалерии Кестринга от 31 мая 1944 года германское правительство создало для защиты прав казаков Главное Управление Казачьих Войск.

Атаманский вопрос до возвращения в родные края и до возможности производства там законных выборов Войсковых атаманов отпал. Те, кто именуют себя атаманами, не являются таковыми. Их приказы не могут быть обязательными для казаков.

В силу военных обстоятельств казаки разбросаны на огромном протяжении: от Балтийского моря, через Силезию, Венгрию, Креатию, Северную Италию, долину Рейна до побережья Ла-Манша и Атлантического океана. Наиболее крупными начальниками являются: Походный атаман генерал-майор Доманов, на казачьей земле — утвержденные Главным Управлением Казачьих Войск окружные атаманы Донских станиц — генерал-майор Фетисов, Кубанских станиц — полковник Лукьяненко и Терских, Ставропольских, Астраханских и иных казачьих войск и станиц — полковник Зимин. В боевых частях — командир 15-го Казачьего кавалерийского корпуса генерал-лейтенант фон Паннвиц и начальники остальных казачьих подразделений на обширном воюющем фронте.

Армия Комитета Освобождения Народов России генерал-лейтенанта Власова преследует те же цели, как и казачьи части.

Приказ генерал-майора Науменко не может и не должен быть понят кубанскими казаками как призыв к разложению, уходу и дезертирству из своих частей. Наша сила в единстве. Не уходом из своих частей в какие-то иные части, не прислушиванием к заманчивым словам лиц, не заслуживших кровью и борьбой права распоряжаться казаками, но твердой дисциплиной, полным повиновением своим новым начальникам и указаниям моим, как начальника Главного Управления Казачьих Войск, Вы, казаки, достигните этого единства, а с ним вместе и подлинного признания ваших прав на землю и самобытное существование.

Мы со своего казачьего пути не сойдем, но пойдем по нему вместе с германской армией и армией генерал-лейтенанта А А. Власова.

Пусть не смущают вас, казаки, призывы безответственных, оторвавшихся от казачества за 25 лет заграничной жизни генералов, жаждущих власти, не испытавших тех мучений, какие довелось вам перенести за годы жизни в СССР, и не идущих с вами боевым, кровавым путем к победе и возвращению на Родину.

За вами, казаки, Царицын, Кубанские предмостные укрепления, борьба за родные станицы, Каменец-Подольск, Балин, Новогрудок, Варшава, Балканские горы, Платенское озеро, Альпийские выси.

А за «атаманами», зовущими вас к измене своим полкам? Начальник Главного Управления Казачьих Войск генерал от кавалерии, Краснов.

Начальник канцелярии Главного Управления Казачьих Войск подъесаул Сукачев.

Из дневников. 1944–1945 гг. В 1-й дивизии генерала фон Паннвица

31 января 1944 года по приглашению генерала фон Паннвица в 1-ю дивизию выехали: Кубанский Войсковой атаман генерал Науменко со своим старшим адъютантом Заболотным, Донской Войсковой атаман генерал Татар-кин с начальником штаба полковником Семеновым, Астраханский Войсковой Атаман генерал Ляхов с Тяжельниковым, есаул Назаренко, священник Руденко и др.

<…> На станции Сисан нас встретил адъютант Паннвица Гименгофен с почетным караулом и 6–8 офицерами. Я предложил, как старшему, Татар-кину принять парад, хотя приветствовал адъютант Паннвица меня. Потом нас отвели на квартиры в гостиницу. Меня расположили с Ляховым.

Вскоре пришли к нам Химпель с полковником Красновым. Потом полковник Кулаков. Кулаков произвел на меня хорошее впечатление.

1 февраля. Уехали в транспортный дивизион, стоявший в 12 верстах в направлении на Загреб. Там в двух местах говорили с казаками. Встретил двух станичников. Вернувшись, ждали около часа, так как Паннвиц оканчивал собеседование со своими офицерами.

… Пошли на зарю и ужин. Вышло неловко, немного опоздали, застали самую зарю. Потом Паннвиц пригласил нас к столу. Мое место правее его, левее, через одного, вперед от меня Татаркин. Наискосок, влево прямо, начальник дивизии.

Первое слово Паннвиц сказал по-русски. От атаманов слово взял Татаркин. Пришлось говорить и мне. Шкуро порывался сказать, но к нему подошли из дивизии и попросили спеть. После моей речи музыка сыграла персидский марш, завершающийся «Боже, Царя храни». Все стояли.

Все же в тот вечер выскочил с речью Шкуро и, читая в ней наугад, называл Паннвица «Панвиченком». Видно, это последнему не особенно понравилось. Кононов был очень любезен, чокался со мной, подсаживался ко мне и просил посетить полк. Я с ним был холоден. Говорит по-русски неправильно, «стоить» вместо «стоит». Впечатление неприятное, глаза сверлящие, большие желваки.

Шкуро, несмотря на хулиганство, всем нравится. Он спросил начальника дивизии, каково его положение при объездах частей и каково будет ему назначение. Тот ответил, что об этом можно говорить только впоследствии.

… Был в хорватском и немецком лазаретах. В первом 14 больных и раненых. Оставлены при них русский врач и две сестры. Во втором врач немец. Там около 40 казаков раненых и больных.

… Пошли в отделение контрразведки. Говорил с офицерами. Между прочим, там мне сказали, что в 5-м полку Кононова: кубанцев 175, донцов 44, остальные не казаки. Что пока воюют хорошо, но стоят на первом месте по грабежам, насилиями над женщинами и дизертирствам.

4 февраля почти весь 4-й полк участвовал в экспедиции, или, как здесь говорят, в операции. Выступили оба дивизиона разными путями в охват четырех деревень, где были бандиты. Говорят, что убито человек 30 бандитов. В двух дивизионах потеряли ранеными 4 казаков.

5 февраля. Сегодня говорили со штабной сотней и командой связи. Казаки хорошие. Штаб-фельдфебель немец сказал, что в сотне не было ни одного случая грабежа или насилия. Встретил двух станичников-петровцев. Славные ребята.

6 февраля выехал в район 3-го Кубанского полка. Адъютант сообщил, что завтра надо будет принимать участие в операции, почему мы не сможем видеть сотни 1-го и 2-го дивизионов. Можно было посмотреть 1-ю, 6-ю и 9-ю штабную сотни.

1-я сотня была построена к 11 часам. Говорил с ними, как всегда. Сотня состоит главным образом из кубанцев и донцов, есть терцы и не казаки.

После обеда пошли поговорить с 6-й сотней. Эта сотня состоит почти сплошь из горцев, большей частью баталпашинцев. Ребята почти все молодые. Пока говорили с сотней, нас засыпало снегом и к концу разговора валил так, что засыпал все белой пеленой, на шапках и на плечах лежал пальца на два толщиной. С 9-й сотней были представители 1-го и 2-го дивизионов, человек двадцать, которые прибыли по моей просьбе, так как к другим сотням вырваться я не мог. С последней группой я говорил более подробно и вышло складно.

7 февраля выстроены 7-я и взвод 9-й сотен, батарея, саперы. Батарея почти сплошь донская, счастливы, что Донской Атаман приезжал,… а к ним не зашел. Вечером — остальные взводы 9-й сотни, построение с трубачами. Трубачи играли Кубанский Войсковой марш.

В полку офицеры разбитные. Саперные сотни совсем хороши. Рассказали, что у Кононова в полку большое послушание ему, что он очень энергичен, храбр, но необуздан.

<…> 11 февраля. 6-й Терский полк в Суньу. Командир полка подполковник фон Кальбен выразил свое удовольствие по поводу моего приезда. В казино были собраны офицеры, с которыми меня познакомил командир полка. Были выстроены наличные казаки в количестве 487 человек, штаб, 6-я Кубанская батарея.

Перед строем меня встретил рапортом и представил казаков сам командир полка. Я обошел его 6-сотенный центр строя, поздоровался с казаками, затем вторично обошел строй и разговаривал с отдельными казаками.

Виденные мной казаки произвели на меня хорошее впечатление. Отличные строевики, хорошо одеты, то обстоятельство, что сам командир представил своих казаков придает особую торжественность смотру.

В семь часов вечера был в казино. Командир полка был в черкеске, которую он надел впервые. Кулаков сидел рядом со мной. Он очень хорошо отзывался о командире полка, говорил, что он очень внимательно относится к казакам и что благодаря ему такая сплоченность в полку. Между прочим, командир в разговоре с нами сказал, что он все думал, где бы ему найти часть по душе. Был в нескольких частях, а попав в Терский полк решил, что он нашел то, что искал и другого ему ничего не надо. К Кулакову отношение командира полка почтительное.

Сегодня проснулся в 6 часов, услышав однообразные звуки с перерывами. Оказывается, что это рожками будят казаков.

В ночь на десятое, то есть накануне нашего приезда в Суньу, было нападение бандитов на станции. Его легко отбили.

Еще не записал. В 6-м полку есть интересное нововведение. В офицерской столовой… ежедневно в вечер пишется четыре слова русских и рядом перевод на немецкий. Все немцы должны выучить эти четыре слова. Вчера было написано: «Я приветствую господ гостей».

Берлин (Краснов, Шкуро, Доманов)

4 марта 1944 года. В пригороде Берлина крепости Далевиц, где жил П. Н. Краснов, состоялась его встреча с В. Г. Науменко спустя многие годы после Великой войны.

<…> Краснов встретил меня дружески, вспомнил, что 29 лет назад почти в это время мы с ним впервые встретились в Галиции, тогда я был послан принять от него боевой участок.

Выпили, пока мы сели, он спросил меня, как я смотрю на возрождение России. Я ответил, что рано или поздно она возродиться. Но когда? — спросил Краснов и ответил сам, что этого еще никто сказать не может.

Дальше он развил мысль о том, что казачество не может ждать ничего не только от советского правительства, но и от полусоветского.

… Я высказал мысль, что могу проехать на восток, чтобы повидать казаков Павлова. Краснов этому очень обрадовался, сказал, что было бы очень хорошо, если бы я туда поехал. Ввиду того, что я хорошо знаю положение 1-го нашего полка и 1-й дивизии, я предложил Краснову еще раз быть у него и об этом рассказать.

Так я сказал потому, что от него знал, что по состоянию здоровья он не может ответить мне визитом.

… Краснов считает, что первым делом Главного Управления Казачьих Войск это вытащить казаков из Русского Шуцкора.

Уже в конце разговора он вдруг сказал, что по состоянию здоровья он не может быть начальником Управления и что должен быть назначен кто-то другой, он же останется идейным руководителем. Если сопоставить с этим слова 3., то, возможно, это назначение не минет меня.

Я бы хотел, чтобы был Краснов.

Когда он извинялся, что не может ответить на визит, я совершенно согласен — это ему не по силам.

… Всего я говорил с ним от 4 с половиною до 7 с тремя четвертями.

9 сентября 1944 года генерал Науменко прибыл из Белграда в Берлин. В своем дневнике (от 13 сентября) он записывает:

<…> По приезде в Берлин виделся со Шкуро, Домановым, Гимпелем, С. Красновым, П. Н. Красновым…

Узнал, что Шкуро назначен начальником Казачьего Резерва, зачислен на службу как генерал-лейтенант с правом ношения немецкой генеральской формы и получением содержания по этому чину. Он развил работу. В [отеле] «Эксельсиоре» у него и штаб, в котором много офицеров. Главную роль играет есаул Н. Н. Мино.

… Шкуро набирает людей и отправляет их в лагерь около Граца. Поступают казаки в довольно большом количестве. Сколько поступило, пока не знаю.

Затем видел Доманова. Его пять полков перешли в Северную Италию, расположившись центром в Толмеццо. Там же и его штаб, откуда он прибыл за два дня до моего приезда в Берлин. Остальные части пока передвигаются туда из района Лодзи, где они и гражданское население живут полубиваком в лесу, занимая также отдельные пустые строения. Настроение у казаков, по словам Доманова, бодрое.

В Северной Италии процветает бандитизм, масса вооруженных бадольевцев (партизан-националистов. — П. С.). При занятии этого района пришлось их оттуда выбивать. О переселении туда семейств, как о том мечтает генерал [П. Н.] Краснов, не может быть и речи. Семейства, по-видимому, будут переведены частью (до 500 человек) в район Братиславы, но только на правом берегу Дуная, в Германии, где для них будут построены бараки. Это место предполагается как бы тыловым нашим районом, а остальные направятся на юг Германии, примерно в район Виллаха, где они станут по германским деревням у крестьян. Считаю и это очень сомнительным… Едва ли немецкие крестьяне пожелают потесниться. В районе Толмеццо уже было несколько бомбардирований со стороны противника.

Виделся также с полковником Медынским, который назначен командиром 3-й бригады. Его бригада пока в районе Лодзи (Лицманштадта). Остальными бригадами в Италии командуют полковники Вертепов и Силкин. Кравченко остается начальником штаба у Доманова.

<…> Вчера [12 сентября] были у П. Н. Краснова — я, Доманов и Зимин (помощник члена ГУКВ от Терского Войска. — П. С).

Краснов прочел свое обращение к германскому правительству, в котором он пишет о том, что мы хотим отдельное казачье государство из Дона, Кубани, Терека, Ставрополья, Астрахани, Урала и Оренбурга. Далее он просит себе диктаторских прав в смысле организации казаков и чтобы германским правительством было отдано распоряжение о выделении всех казаков в ведение Главного управления, которому должен быть подчинен и генерал Шкуро. До получения ответа на это обращение он не считает возможным обращаться к казакам.

… Я сказал Краснову, что считаю неправильным отдачу им приказа о разжаловании в рядовые сотника Донскова (редактора газеты «Казачья земля». — 77. С.) и о заключении его в лагерь. Этого он не имел права делать. Но он стоит на своем. Вообще, он упрям невероятно.

Он, как бы извинялся за то, что делал некоторые выступления самостоятельно, не посоветовавшись с нами, но нас не было, и просил в будущем дать возможность выступать ему единолично. Конечно, правильно бы было, если бы все принципиальные вопросы разрешались на собрании членов Правления [ГУКВ], а проводил бы в жизнь их генерал Краснов. Но это невозможно ввиду нашей разбросанности. Краснов и я здесь, Доманов при своих частях, Кулаков при 1-й дивизии [Паннвица]. Приходиться согласиться с настоящим порядком.

В казачьих частях в Северной Италии

26 сентября 1944 года генерал Науменко выехал от ГУ KB в инспекционную поездку в Казачий Стан. Штаб Походного атамана полковника Доманова находился в городе Джемона (Северная Италия), куда Кубанский Войсковой атаман прибыл в тот же день.

<…> На станции Виллах встретил ротмистра Андерсона, ведающего казачьим распределительным пунктом в Вене. Он возвращался из Италии и о казачьем поселении сказал, что казаки живут в трудных условиях. Видно было, что он не разделяет наше стремление поставить казаков на работу на фабрику аэропланов в Ингерау, считая, что там казаки будут закабалены.

Пока мы стояли в Виллахе, через станцию прошел эшелон терцев из Здунской Воли на Джемону. Повозки разобраны и на каждую платформу погружено штук по двадцать-тридцать, люди, лошади, коровы в теплушках. Настроение у людей хорошее.

Дорога до Джемоны красивая, сначала подъем, а затем длинный спуск с Альпийского хребта. Вершины покрыты снегом. Скалистые горы частично покрыты хвойным лесом. Местность дикая, отличная для обороны. Дорога часто проходит по тенистому ущелью, масса тоннелей.

… Нас провели в дом, где помещается полковник Доманов и еще некоторые офицеры. Там отвели комнату. Около получаса разговаривал с хорунжим Сосыкой и полковником Тарасенко: полковник Доманов не пришел ко мне, а через Тарасенко сообщил, что он ожидает меня.

По-видимому, донцы все сшиты на один лад. Когда я приехал в Новогру-док и, ныне покойный, Павлов забегал вперед меня, чтобы самому принять рапорт, то Доманов удивлялся его безтактности, а теперь сам нахамил, подав пример своим подчиненным неуважения к старшим в чине.

Если он, считая себя равным по положению, полагает нас равными, то хотя бы считался со мной, как с гостем. Поднявшись к нему в кабинет, я, подходя к нему, сказал: «Представляюсь по случаю приезда». Он или не понял в чем дело, или показал вид, что не понимает.

… У Доманова мне представился полковник Балабин из эмигрантов, предназначенный на должность командира 1-го Донского полка. В этот же вечер я виделся и говорил с редактором газеты «Казачья земля» и начальником пропагандного отдела подъесаулом Болдыревым. Газета его гораздо лучше, чем была при Донскове.

Полковник Тарасенко мне сообщил, что приказом генерала Краснова помощником Походного атамана назначен донец полковник Силкин, с оставлением командиром бригады.

… Перед отъездом из Джемоны я говорил по этому вопросу с Домановым. Он сказал, что взгляды Вертепова (терца. — П. С.) не подходят, а потому он сделал представление на Силкина, указав на «но» — что он донец, а на это Краснов ответил: «раз нет достойных кубанцев и терцев, то надо назначать донца». Пикантная картина.

Так как 27 сентября Праздник Воздвижение честного, животворящего креста Господня, то 26-го была всенощная с миропомазанием.

В гимнастическом зале какого-то городского здания поставлен хороший деревянный иконостас, на стенах несколько икон. Служили три священника, служили благолепно, только для глаза моего несколько непривычно видеть священников безбородыми и с короткими волосами. Хорошо пел хор из казаков и казачек, находящихся в Джемоне.

… Узнал, что недавно перешло к бандитам 60 донцов с двумя женщинами под командой сотника Черячукина. Это случилось 12 сентября.

…27 сентября, с утра, посетил помещение штаба Походного атамана, караульное помещение, арестованных. Их человек 20–25, вместе офицеры и казаки, подследственные и дисциплинарно арестованные, и даже итальянцы. Указал на этот беспорядок следственным властям.

Около половины первого вместе с Походным атаманом поехал в расположение кубанцев. По дороге остановился в расположении донцов, построившихся несколькими группами, сказал им несколько слов.

Все донские и кубанские, а также иногородние семейства расположены в селении Озопо (в трех-четырех верстах юго-западнее Джемоны). Живут под открытым небом, рядами, в своих повозках или под ними. Над повозками, кто как мог, устроили покрытия из материи, кож, досок, железа. Здесь и мужчины, и женщины, и дети. Здесь же строевые казаки 3-го Кубанского полка. Надо удивляться, как безропотно люди переносят такую жизнь. Два дня тому назад ночью шел дождь, и все промокли буквально до костей.

Лукьяненко (отдельский Кубанский атаман в Казачьем Стане. — П. С.) с семьей живет здесь же, в каком-то примитивном курене, покрытом гофрированным железом.

Для моей встречи были выстроены казаки 3-го полка и все семьи. Встретили с музыкой, хлебом-солью. Я обошел строй, здороваясь с каждой сотней и станицей, потом все собрались вокруг меня и я обратился к ним со словом. Потом очень долго и тихо говорил Доманов, за ним сказал несколько слов командующий полком полковник Новиков и последним батюшка.

Осмотрел лагерь, а затем меня пригласил полковник Лукьяненко на хлеб-соль. Прекрасно пел кубанский хор и играл донской оркестр (состоящий из казаков всех войск). Потом я пошел к своим станичникам-петровцам, которые просили навестить их. Собралось много народа, пел хор и танцевали казаки.

Посетил лагерь иногородних, из них некоторые просили о переводе их в РОА и в украинские части.

Вечером у меня был полковник Вертепов, который жаловался на то, что он, как старший, был обойден в назначении на должность помощника Походного атамана, и вообще, сетовал на отношение Доманова. Впоследствии я узнал, что ему ставилось в вину то, что он громко, не стесняясь присутствием посторонних лиц, неодобрительно отзывается о немцах.

28 сентября. Утром обходил помещение штаба. В тот же день мне сказал полковник Кравченко [Е. В.], что хочет говорить со мной по личному вопросу.

7 октября. Приходится писать с большими перерывами. За это время я вернулся из Вельдена в Берлин.

Продолжаю о 28 сентября. О Кравченке. В Новогрудке, после вступления Доманова в должность Походного атамана, он, кажется по рекомендации Семена Краснова, назначил Кравченко своим начальником штаба.

Это кадровый офицер, окончивший Николаевское кавалерийское училище, служил в 1-м Екатеринодарском полку [ККВ], на Лемносе был офицером в нашем военном училище. Затем жил во Франции, окончил курсы [генерала] Головина. С началом войны сражался на фронте с казаками в рядах германских войск, потом был у Власова.

Теперь он отчислен от должности. Доманов мне сказал, что потому, что Кравченко, оставаясь на короткое время за него, написал доклад генералу Краснову, в котором так критиковал порядки в группе Походного атамана, что вышло, что он пишет на него донос. Что при таких обстоятельствах им служить вместе трудно.

Потом я говорил с Семеном Красновым (уже по возвращении в Берлин). Тот сказал, что в докладе Кравченко, который является очередным донесением о положении, нет ничего особенного, а что Кравченко убрали потому, что в группе Доманова нелады с Мюллером, который стремится возглавить казаков. Идет глухая борьба, и в партии вокруг Мюллера оказались Кравченко и Вертепов.

Вчера в моем присутствии Кравченко был принят генералом [П. Н.] Красновым, который, в довольно резкой форме сказал ему, что отозвал его, так как он не нашел общего языка с Домановым и подсоветскими бывшими казаками. Попытка Кравченко сказать, что не в этом дело, а в излишней подозрительности Доманова, не имела успеха. Краснов сказал ему, что он ничего не сделал для казаков и как пример привел, что казаки не вооружены, не имеют крова, а лошади фуража. Конечно, это абсурдное обвинение, потому что вопрос этот должен двинуться не там, на месте, а здесь, и главная вина в этом не Кравченко, а Главного Управления, и больше всего, самого генерала Краснова, который не может добиться всего, что надо, для казаков.

Кравченко просил оставить его в группе Доманова, хотя бы в роли помощника командира Кубанского полка, но Краснов сказал ему, что это невозможно и что он должен ехать в Леобен для того, чтобы возглавить там формирования кубанцев.

Характерно, что сам Краснов сказал, что Шкуро ему не подчиняется, а в Леобене формирует казаков Шкуро, значит, он и должен назначать там командный состав. Каково же будет положение Кравченко, приехавшего туда без ведома Шкуро. Чудны дела Твои, Господи!

Возвращаюсь к пребыванию моему в Джемоне. Посетил в тот же день, 28 сентября, майора Мюллера. Встретил меня очень любезно при входе в дом. Я сказал, что рад видеть его в благополучном здравии и хорошем настроении. Он ответил, что когда старые боевые товарищи встречаются, то всегда рады, а что у них на душе, никто не знает.

В течение часового разговора я затронул вопрос расквартирования, и почему в Италию прибыли все казаки, а не ушли терцы и ставропольцы в Ингерау. Он ответил, что сам этого не знает. На вопрос, будет ли часть гражданского населения переведена в район Картена (около Виллаха), он ответил, что тамошнее начальство категорически отказалось принять казаков, но потом все же согласилось на прием 5 тысяч человек и, кажется, 500 лошадей.

… После обеда я, в сопровождении Доманова и других офицеров, посетил терско-ставропольцев. Они расположены в крепости Озоппо. По пути перегоняли обоз, перебрасываемый с востока. Крепость Озоппо на плато. Страшный ветер. Говорил с казаками гражданского положения, а потом с 4-м Терско-Ставропольским полком, выстроенным отдельно. Встречали с оркестром. Я обратился с коротким словом, очертив обстановку и призвав казаков к спокойному ожиданию благополучного окончания наших скитаний и мытарств.

Поговорив с людьми, осмотрел расположение. Строевые казаки помещаются под крышей в казармах, из которых многие старинной постройки со сводами. Спят на кроватях в три яруса. Помещений масса, туда немцы не позволяют вселять семейства, но понемногу они вселяются. Если поместить толково, то терско-ставропольцы могут стать под крышу все.

В крепости большой минус, недостаток воды. Там всего один водоем. Второе — узкий выход из крепости в виде длинной и тесной улицы. В случае тревоги или завала дороги, оттуда не выйдешь.

По окончании смотра нас пригласили в собрание, где была приготовлена закуска. Играл оркестр и пел хор. Хор смешанный,хороший.

29 сентября с утра был в военной больнице, итальянской. Там для казаков отведены пять комнат. Больных и раненых в этот день было всего 53 человека, из коих 9 горцев. Два казака в тяжелом состоянии и едва ли выживут.

Большинство раненые. Все выглядят бодро. Особенно радуют старики. В одной палате лежит старик 69-ти лет и тут же мальчик 14-ти лет. Оба говорят, что, как только выздоровеют, то пойдут вновь бить бандитов. Все очень довольны уходом и обращением с ними. В больнице чистота. Казаки высказывали похвалу в адрес врачей.

… Узнал, что вместо Кравченко и. д. начальника штаба назначается войсковой старшина Стаханов. Это совсем невежественный в военном отношении человек, личность которого не установлена. Называет себя уральским казаком, а казак ли, неизвестно. Есть основания в этом сомневаться. Ходят слухи, что он был на службе в НКВД в Ставрополье. Из неизвестно какого чина он накануне смерти Павлова произведен им в есаулы, а примерно через две недели в войсковые старшины генералом Красновым по представлению Доманова.

… День закончился продолжительным разговором с Домановым. Наметили на командование 3-м Кубанским полком полковников Головко или Буряка, на Запасный полк также одного из них.

Из этого разговора, как и раньше, я утвердился в том, что Доманов болен советскими болезнями — подозрительность, неискренность и излишняя самонадеянность. Он во всех видит врагов, ожидает подвоха и очень опасается за свою жизнь. В его группе смеются, что он со всех сторон окружил себя стражей. Приближенные у него Трофименков и Стаханов, которым он очень верит. К эмигрантам у него плохо скрываемое отвращение, основанное, как мне кажется, на опасении того, что они его съедят, не потому, что хотят есть, а потому, что он чувствует свою слабость перед ними в смысле подготовки и умственного развития.

Численный состав Казачьего Стана к 6 января 1945 года

29 сентября генерал Науменко завершил поездку в Казачий Стан. Сведения о численности казачьих частей в Северной Италии по состоянию на 30 сентября 1944 года опубликованы во второй части книги.

Надо добавить, что по дневникам Науменко, в группе Доманова за время с 24 августа по 28 сентября убито 21, ранено 60 и без вести пропало 29, из. коих во время боя 1 сентября у селения Нимис 27 человек (все, кроме одного кубанца — донцы). При каких обстоятельствах они пропали, — не установлено. Кроме того, как уже говорилось, 12 сентября перешла к бандитам полностью 5-я сотня 2-го Донского полка в составе 62 человек под командой сотника Черячукина.

Распределение по Войскам в штабе Доманова и штабах его частей: донцов — 220, кубанцев — 66, терско-ставропольцев — 16, остальных — 36, причем, почти все они не казаки.

Командный состав: командир 1-го Донского полка — полковник Балабин (эмигрант), командир 2-го Донского полка — войсковой старшина Русаков, вр. командир 3-го Кубанского полка — полковник Новиков, вр. командир 4-го Терско-Ставропольского полка — войсковой старшина Соламаха, вр. командир 1-го Конного полка (казаки всех Войск) — войсковой старшина Джалюк. Атаманом отдела Кубанского Войска состоял полковник Владимир Иванович Лукьяненко. Адъютант — хорунжий Трофим Артемьевич Сосыка.

Атаманы станиц: Пашковской (Екатеринодарской) — есаул Панасенко; Таманской — полковник Бедаков, в нее входили две станицы, Таманская — хорунжий Васильев и Славянская — сотник Хорин; Уманской — есаул Хар-ченко; Кавказской — хорунжий Моментов; Лабинской — подъесаул Иващен-ко; Гиагинской (Майкопской) — подхорунжий Васильев; Баталпашинской — хорунжий Олейников.

Расположение частей и групп: Джемона — штаб Походного атамана, его конвой и сотня 3-го полка для караульной службы; Артенья — 1-й Конный полк; Торченто — 1-й и 2-й Донские полки; Озоппо — 3-й Кубанский полк и группы гражданского населения донцов и кубанцев; Озоппо (крепость) — 4-й Терско-Ставропольский полк и терско-ставропольское гражданское население.

Численный состав Казачьего Стана к 6 января 1945 года составлял: боевой состав — 9411 человек, нестроевых — 3733 человека, женщин — 2848 человек, детей — 1721 человек; всего — 17 713 человек.

Священников — 36, врачей медицинских — 39, врачей ветеринарных — 12.

Лошадей строевых — 1164, обозных — 4669, артиллерийских — 35; всего — 5868.

Коров — 253, волов — 20, верблюдов — 16, мулов — 10, повозок — 2965.

За декабрь, больных — 7226, умерших — 6.

На должностях при штабе Походного атамана: донцов — 24, кубанцев — 11, терцев — 2, ставропольцев — 1, астраханцев — 2, иногородних — 1.

Из них эмигрантов 1920 года — 14, 1943 года — 27.

Церквей— 11.

В 5-м Запасном полку РОА

21 ноября 1944 года генерал Науменко выехал в Вену, откуда 23-го при был в Цветтль, в лагерь РОА.

<…> 24 ноября. В 10 часов я был в канцелярии у начальника лагеря майора Бауэра. Это сравнительно молодой человек, лет под сорок, довольно приветливый, говорит по-русски. Я ему сказал, что хотел бы поговорить с казаками. Решили, что я поговорю с сотнями, а с офицерами после обеда, в казино. Бауэр спросил меня, желаю ли я, чтобы все казаки были выстроены. Сказал, что хотел бы их обойти на занятиях, не нарушая расписания дня. Он спросил, должен ли меня сопровождать или может остаться. Я сказал, что прошу его не беспокоиться. Нам дали верховых лошадей и мы выехали из лагеря, за проволоку, где на траве занимались казаки.

Я сначала говорил с одной из сотен батальона Некрасова. Коснулся обстановки настоящего дня. Говорил с каждым казаком, нашел несколько станичников и сослуживцев. Касаясь власовского движения, я сказал, что мы, казаки, пойдем с Власовым, но не под ним. Потом говорил с одним взводом подготовительных курсов для офицеров. Все это офицеры, но без погон. Проходят курсы с тем, чтобы занять офицерские должности. Опросил каждого, откуда он. Большинство не казаки. Впечатление оставили они неприятное, многие смотрят исподлобья. Им тоже сказал несколько слов. От них последовали вопросы о Власове и почему мы не под ним, высказывались опасения, что повторится деникинская история. Сказал несколько слов опять в пользу подчинения Власову.

Так как было уже обеденное время, то я вернулся в лагерь и объехал часть его. Лагерь очень большой и состоит из многих деревянных бараков разной величины. Объезжая, здоровался с отдельными казаками и группами. Заходил в две кухни. Варился суп и вкусный, но дают его мало, меньше чем по литру. Готовят казаки, но по указанию немцев и часто это не по вкусу казакам. Например, рассказал мне один повар, что сварил вкусный суп из фасоли, но пришел немец-вахмистр и приказал насыпать туда муки. Несмотря на возражение повара, ему это пришлось сделать. Получилась какая-то несъедобная масса.

Кормят так — на обед одно блюдо, больше суп с морковкой, горячий ужин четыре раза в неделю. По средам, субботам и воскресеньям ограничиваются сухим пайком. Сухой паек выдается ежедневно вечером. По утрам и вечерам горячий кофе.

Обедал в офицерском казино. После обеда по предложению майора Бауэра говорил с офицерами. Все немецкие офицеры ушли, остались только русские и батюшка. Я говорил с ними больше часа. Говорил насчет Власова, что наиболее их интересовало. Опять развивал мысль, что не под Власовым, а с ним. По этому поводу было много вопросов.

Был в офицерском резерве, где говорил с офицерами. Это в большинстве старые казачьи офицеры. Они хотят, чтобы их отправили к Доманову.

Пользуясь свободным временем, зашел посмотреть старинную католическую церковь, построенную в 1053 году. Это монастырская церковь. Ее прелат любезно предоставил нашему священнику для службы, чем последний и воспользовался.

Церковь очень красивая, как внешне, так и внутри. Кроме главного алтаря, в ней имеется еще 12 притворов. В одном из них поставлен наш престол. Если одновременно идет служба и католическая, то наш батюшка служит там, если же церковь свободна, то он переносит престол на середину церкви, впереди католического алтаря.

Батюшка лагеря, отец Гавриил Зубов, очень энергичный. С воодушевлением говорит, что казаки церковь посещают, что он читает лекции и проповеди, что отношения с казаками и начальством у него завязались хорошие. Он обещал мне дать письменно сведения о нуждах его церкви, предупредив, что с собой он вывез из Белоруссии со своего прихода все необходимые книги, утварь, облачение, два антиминса, одним словом, почти ни в чем не нуждается.

Вернувшись из церкви, зашел к Некрасову Илье. Это наш полковник, у немцев имеет чин майора и сейчас формирует батальон. Я его спросил об организации Запасного полка.

Сам полк, вместе с командиром подполковником Штабенау, в настоящее время находится на Рейне, а здесь тылы и учебные части. Полк состоит:

1. Штабной батальон в составе рот или сотен хозяйственной, обозной, выздоравливающих и маршевой. Последняя во Франции, от остальных трех в Цветтле только тылы.

2. Учебные части, в них — офицерская школа, стрелковая школа, две унтер-офицерских. Все они в Цветтле.

3. Юнг-казаки, всего три эскадрона, из которых один в составе 150 человек посажен на велосипеды и отправлен к Паннвицу. Говорят, что это внешне образцовая часть. Таковою она должна быть и по содержанию. Один эскадрон находится на Рейне и один, разделенный на два, в Цветтле.

4. Батальон майора Некрасова в состоянии формирования. В нем должно быть 850 человек, а пока имеется 245.

Кроме того, имеются полковой лазарет и отдел пропаганды.

Из Франции были отправлены в Цветтль все обозы полка. Вместо этого они, за исключением одного, попали к Паннвицу. Последний эшелон не попал к нему только потому, что по дороге около Загреба на поезд напали партизаны, и он вернулся. Те обозы, что попали к Паннвицу, были переданы ему.

… Узнал, что случился скандал. Майор Бауэр сказал, что мои слова к казакам и офицерам о том, что мы не хотим идти под Власова, произвели на казаков и, главным образом, на офицеров очень нехорошее впечатление и что в бараках чуть ли не бои происходят между казаками. То же подтвердил по телефону и начальник контрразведки лагеря.

К девяти часам утра были построены для моего разговора офицеры и казаки, около тысячи человек. Немцев, кроме капитана, командовавшего ими, не было. Он подошел ко мне с рапортом.

Я обратился, обойдя фронт и поздоровавшись со всеми одновременно, к ним с небольшим словом, указав на предстоящую работу, напомнил кратко казакам историю казачества и сказал, что вскоре предстоит нам рука об руку и плечо о плечо с солдатами РОА, украинцами и другими народами России идти освобождать нашу Родину.

После этого я был у начальника лагеря и выразил ему сожаление по поводу того, что в связи с моими словами в лагере якобы было нарушено спокойствие. Он ответил, что это было вчера, а сегодня уже все спокойно.

С ним я говорил о виденном и слышанном и просил, если возможно, устранить некоторые явления. В частности, я говорил о том, что в лагерь проникает много офицеров и рядовых неказаков, и предложил ему сделать комиссию из старых офицеров, знающих казачество, которая бы и проверяла каждого. Он согласился и обещал комиссию назначить.

Сказал я ему о бесчинствах, творимых некоторыми лицами низшего немецкого командного состава, то есть унтеров и вахмистров. Он ответил, что знает, но надо, чтобы сами казаки жаловались офицеру 1С (отдел безопасности. — П. С). На это я ответил, что они боятся это делать, чтобы не пострадать.

Тогда он сказал, что я мог бы опросить и выяснить недовольство. Я ответил, что это может быть понято со стороны немецкого командования как натравливание казаков на немцев.

Я указал ему фамилии унтер-офицера Брока и вахмистра Вальца, которые особенно издеваются над казаками. Он обещал расследовать это дело.

Затем я сказал о ненормальности кормежки, когда немцы заставляют казаков питаться по немецким рецептам, в то время как из тех же продуктов казаки могли бы готовить пищу по своему вкусу. Я рекомендовал это сделать для пробы. Он обещал. Это главное, о чем мы говорили.

Потом я был у офицера 1С. С ним говорил по поводу вчерашнего нашего разговора о Власове. Видно, что он очень боится разногласий среди казаков. Для него самое главное «тишь, да гладь, да Божья благодать».

Вена. 26 ноября, утром был в немецком лазарете, в котором больных и раненых 73 человека. Я обошел их всех и с каждым говорил. Много есть казаков, раненых вместе со Зборовским 26 октября под селением Лешница на Дрине при отходе от него к Шабацу. Говорят, что он ранен одной пулей на рикошете в животу которая порвала ему кишки…

Говорил с хорунжим Шевченко относительно контрразведки.

С генералом П. Н. Красновым

30 ноября 1944 года в Берлине П. Н. Краснов принял генерала Науменко и его штаб-офицера для поручений полковника Зарецкого.

<…> В десять часов утра были у Краснова и оставались в разговоре с ним почти до часу дня. Я рассказал ему впечатления о своей поездке.

Потом я говорил ему о том ненормальном положении, в котором находится Главное Управление, теряющее в глазах казаков свой авторитет с каждым днем.

Сделал я сравнение положения РОА с нашим, которое вовсе не в нашу пользу.

Далее указал на ненормальные взаимоотношения в самом Управлении, когда Доманов является каким-то диктатором, слово которого свято для Управления. Вспомнил бестактность Доманова, когда он не только не вышел меня встретить на вокзал, но даже не спустился в мою комнату, когда я пришел в тот же дом, где живет он.

На это Краснов сказал, что здесь сказывается советское влияние, когда каждый бывший подсоветский гражданин боится уронить свое достоинство.

Здесь интересно отметить замечание Краснова о том, что его интересует, как встретит Доманов Семена Краснова, который поехал к нему с какими-то инспекторскими полномочиями. Выходит, что лицо младше по своему положению — начальник Штаба, инспектирует старшего — члена Главного Управления. Чудеса в решете.

… На мое замечание, что германским правительством должен быть ясно высказан взгляд его на дело Власова и взаимоотношения наши, казачьи, с Власовым, Краснов сказал, что этого немцы никогда не сделают.

На мои слова, что если мы останемся в стороне от власовского движения, то казаки от нас уйдут, Краснов ответил, что этого бояться нечего, что власовское дело дутое, что обман обнаружиться через месяц-два и казаки к нам вернуться, что у него есть по этому поводу документальные данные, но их мне так и не привел.

Он прочел мне письмо Абрамова (Ф. Ф. Абрамов, донской казак, генерал-лейтенант. — П. С), написанное им на требование Краснова сообщить, входит ли он к Власову персонально или кого представляет, тот хитро ответил, что не представляет никого из казаков, подведомственных Главному Управлению.

Еще в Праге мне говорили, со слов Балабина, а Краснов подтвердил, что Балабин и Абрамов сказали Власову: ввиду того, что они никого из казаков не представляют, ни лучше ли им уйти из комитета (КОНР), на это Власов сказал, что ему нужны честные люди и просил их остаться. Они остались.

Потом говорили о других, более мелких вопросах — о предполагаемом открытии лазарета в районе Карлсбада, о лазарете в Вене, и прочем.

[20 декабря]. Краснов произвел Доманова в генералы. Головокружительная карьера. Еще недавно есаул сомнительного свойства, потом павловский войсковой старшина, потом в августе Красновым произведен в полковники и [через] четыре месяца в генералы. Это так шагает — быстрее Скобелева.

Если нет героев, то они делаются, а Краснову надо делать донских героев.

[31 января 1945 года]. Был сегодня у П. Н. Краснова. Он расстроен. Рассказал мне о пропагандных курсах, которые он предполагал открыть, но это не вышло.

… Общее настроение у него — недоволен немцами, которые не могут определить свою ясную линию, а болтаются между казаками и Власовым.

О Власове он очень нелестного мнения, что Власов говорит в глаза одно, а за глаза другое. Дошел старик до того, что обвиняет Власова в намерении уничтожить казачество, послав его в передовые линии, а сзади заградительные отряды!

Я с ним говорил о необходимости опираться не на отдельных казаков, а на казачьи Войска, назначив для этого заместителей Атаманов или, хотя бы, представителей. На это он говорит, что получится громоздкий аппарат, чего немцы, стремящиеся к централизации, никак не хотят. Много я на эту тему с ним говорил, но безуспешно.

Затем я говорил о том, что совершенно недопустимо разделить мой Штаб, который работал 23 года на сложение сил казачьих. Краснов сделал передержку, сказав, что не только кубанцы работали, но и остальные казаки, ушедшие в 1943 году из казачьих краев. Это явная передержка. Я говорю не о них, а о тех, кто за границей берег честь и славу казачью.

В начале февраля 1945 года у генерала Науменко складывается совершенно определенное решение подать в отставку из ГУКВ. «Сейчас такое время, что некогда разговаривать, а надо работать. Ясное дело, что Власов не явится освободителем Родины, а таковой будет армия и если мы, казаки, сейчас не примем участие в общем деле, то казачество навсегда пропало» — записывает он в дневнике 5 февраля.

В тот же день в Главном Управлении он имел продолжительный разговор с доктором Гимпелем, показал копию своего письма к П. Н. Краснову и ответ от него о назначении своим заместителем С. Н. Краснова. Тем самым, положение Кубанского атамана в ГУКВ становилось непонятным.

Не оказывалось генералу Науменко никакой помощи от ГУКВ в сохранении и перевозке Кубанских Войсковых Регалий (вывозом Регалий Всеве-ликого Войска Донского из Праги не занимался никто, и они были захвачены большевиками. Таким образом, из всех Казачьих Войсковых Святынь, после Второй мировой войны спасены были только Регалии Кубанского Войска).

Седьмого февраля генерал Науменко встречается с приехавшим в Берлин членом ГУКВ полковником Кулаковым. Терец поддержал Кубанского Атамана и сказал, «что вполне понимает его, поступил бы так же, но связан службой» в 1-й Казачьей дивизии.

Встречи с генералом А. А. Власовым

За два месяца до своей первой встречи с генералом Власовым, В. Г. Науменко заносит в дневник (9 октября 1944 г.) рассказ есаула Н. Н. Мино о состоявшемся у него собрании, на котором присутствовало около двадцати старых эмигрантов. Среди них были В. В. Бискупский — генерал от кавалерии, начальник управления по делам русской эмиграции в Германии, А. А. фон Лампе — генерал-майор, начальник 2-го отдела РОВС в Германии и Ф. Ф. Абрамов.

<…> Последним пришел Власов, который сказал, что собрал их для того, чтобы поделиться сведениями о предстоящем объединении всех под его главенством. Он сказал, что ему представлено несколько проектов об учреждении Комитета, из коих он выбрал составленный Жиленковым, который и прочел, после чего предложил высказаться присутствующих. Слово взял Бискупский, который возражал против пункта, в котором вина за происшедшее возлагалась на Государя. Бискупский просил это выпустить, так как, по его словам, большинство эмигрантов настроены монархически и этот пункт произведет на них неблагоприятное впечатление. Власов сказал, что этот пункт большого значения не имеет и его можно выбросить.

Личная встреча Науменко и Власова по предложению генерала фон Лампе состоялась 6 декабря 1944 года в Берлине на квартире у последнего.

<…> Как было условлено с Лампе, я к восьми часам вечера вместе с Зарецким поехал к нему. К Лампе я пришел около восьми часов, минуты за три-четыре.

Примерно минут через пять подъехал и Власов. Как мне потом сказал Зарецкий, он приехал на автомобиле в сопровождении нескольких человек, ехавших с ним и на другом автомобиле. Он остановился со своей машиной у противоположного тротуара и не выходил из нее, пока ему не доложили, что он может выйти, а тем временем его спутники осмотрели улицу и вход во двор, в котором живет Лампе.

Войдя в комнату, он направился ко мне и представился: «Власов», я ответил, назвав свою фамилию.

С ним пришел сопровождавший его, полковник Сахаров. По предложению Власова он присутствовал при разговоре. Лампе принес четвертый стакан для вина. Он предполагал, как и я, наш разговор втроем.

Просидели мы за разговором, распив при этом одну бутылку вина, почти до 11 часов ночи. Правда, что за это время была тревога.

В разговоре заметно было, что Власова особенно волновало отношение к нему генерала П. Н. Краснова. Он вынул из кармана знаменитые тезисы Краснова, в которых тот очень неудачно говорил о предательстве Деникина, о том, что ум русского человека пропитан ядом большевизма и прочее. Власов сказал, что их ему передал один из служащих в Главном Управлении, заметив, что у него есть везде свои люди.

О Краснове он сказал, что очень его уважал, познакомившись с ним по его романам, что при свидании Краснов был с ним особенно любезен и говорил ему много приятных вещей…

Говорил Власов, что он имел в виду высоко держать авторитет Краснова, что теперь, хотя он держится в отношении его нехорошо, но он зла ему не желает и воевать с ним не собирается. В течение дальнейшего разговора он несколько раз возвращался к Краснову и его тезисам.

О казаках он сказал, что получает ежедневно от них много писем и изъявления желания служить и воевать под его командованием.

Он предлагает образовать казачье управление под начальством генерала Балабина и предложить ему организацию казаков, какую сами казаки находят для себя лучшей. Он не желает вмешиваться в казачьи дела и предлагает самим казакам решать свою судьбу.

Он считает, что казачество должно иметь то, что оно заслужило своей кровью и службой Родине. Балабин прислал ему и просил обнародовать пожелания казаков, что он и сделает, но эти желания, сравнительно с тем, как думает он, Власов, о казаках, очень скромны.

Он сказал, что на 17 декабря предполагается новое собрание комитета. Примерно в то же время, раньше или позже, будет выпущено его обращение, в котором он будет говорить о своем отношении к белым офицерам и к казачеству.

Лампе до сего времени воздерживался войти в комитет, но теперь они, как будто, договорились.

Возвращаясь к «тезисам» Краснова, Власов останавливался на том, что Краснов отмечает то обстоятельство, что в декларации ничего не говорится о жидах. Это сделано умышленно, так как отношение народа к жидам совершенно определенное и говорить о жидовском вопросе не приходиться — отношение его к жидам определенно отрицательное.

Что касается сетования Краснова, что в комитет не привлечено духовенство, то в этом не вина Власова. Он принимает всех, кто хочет работать с ним. У него были митрополиты Анастасий и Серафим, они разговаривали, и Власов предполагает, что теперь они пожелают, чтобы был их представитель, что он охотно пойдет на это и включит в комитет того, кого они пожелают. Что двери комитета и в настоящее время открыты для дальнейшего его пополнения.

Говорил он довольно много о своем прошлом, причем от слов его пахло какой-то непосредственной простотой или, вернее сказать, простоватостью. Например, он два раза повторил, как солдаты говорили, что где Власов, там нестрашно, что они в бою лежат, а он стоит и ничего не боится.

Общее впечатление он произвел на меня благоприятное. Когда я сказал ему, что о его отношении к казачеству ходят нехорошие сведения, и указал на то, что профессор Гротов (лектор, выступавший в 1-й Казачьей дивизии. — П. С.) передает, что якобы Власов говорил ему, что в будущей России для бандитов-казаков места быть не должно и что с казачеством там должно быть покончено, то он даже вскочил и сказал, что это ложь, что он этого не говорил.

При этом сказал, что Гротов сукин сын и личность подозрительная, так как если он честный человек, то почему он именуется не по своей фамилии, а носит псевдоним. «Если я Власов, так Власовым я и зовусь» — добавил он.

Прощаясь, он выразил уверенность, что и в будущем мы будем работать вместе. Он предлагал мне подвезти до гостиницы на своем автомобиле, но я отказался.

[21 декабря]. Подучил газету «Воля народа» от 20 декабря. В ней помещено официальное информационное сообщение Комитета освобождения народов России от 17 декабря (то, о котором мне говорил Власов еще 6 декабря).

В объявлении этом много интересного и чреватого последствиями.

Прежде всего, учреждены советы — Русский национальный, Украинский национальный, Белорусский национальный, Национальный совет народов Кавказа, Национальный маслахат народов Туркестана, Главное Управление казачьих Войск.

Председатели Национальных советов, избираемые самими советами, образуют при Комитете освобождения народов России постоянное совещание по делам национальностей.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.

Власов действует по большевистским методам. Режет сплеча. Полагаю, что теперь германское правительство должно как-то реагировать и одно из Управлений наших должно быть ликвидировано. Не знаю, как будет реагировать на все это П. Н. Краснов.

… Днем мы были у Шкуро — я, Татаркин, генерал И. А. Поляков. Говорили по вопросу власовского выступления. Татаркин сказал, что сегодня они с Поляковым были у Краснова. Краснов в отношении Власова начинает принимать более примирительную позицию. Не опоздал ли он.

О встрече П. Н. Краснова с А. А. Власовым (7 января, в первый день православного Рождества) было записано В. Г. Науменко 12 января 1945 года со слов начальника штаба ГУКВ С. Н. Краснова.

<…> Краснов [П. Н.] виделся на первый день с Власовым. Сначала они говорили с полчаса наедине, потом позвали Полякова и Трухина (начальник штаба РОА/ВС КОНР. — П. С), потом его, Семена Краснова. Власов говорил о своей единоличной власти, но его сдерживал Трухин. После, за завтраком, или легкой закуской, опять продолжали разговор. Как будто было достигнуто соглашение о совместной работе и посылке Зимовой станицы (в данном случае, представительства Казачьих Войск при ВС КОНР. — П. С). Даже поцеловались Краснов и Власов, а Семену он сказал, называя его на «ты», что дальше пусть они говорят с Трухиным. Краснова он проводил до автомобиля.

Вернувшись домой, Краснов набросал проект соглашения, в котором прежде всего обосновал, почему казаки должны быть самостоятельны (история казачества, декларация германского правительства о правах казачьих, приказ об организации Главного управления, борьба казаков на фронте и прочее), дальше сказал о совместной борьбе с большевиками под общим германским командованием и о посылке Зимовой станицы.

Девятого января он в сопровождении Семена поехал на квартиру к Власову. Тот встретил его очень радушно и после короткого разговора пригласил к столу. Сам не пил, Краснов тоже.

За столом он прочел проект Краснова. Все время говорил, что согласен, но когда дошел до того места, где говорится о совместной борьбе под германским командованием, то сказал, что с этим решительно не согласен, что казаки, Главное управление и сам Краснов, должны быть подчинены ему. Дальше он развивал эту тему и стучал по столу кулаком.

Краснов с ним не соглашался и сказал, что пока о подчинении говорить рано, что он еще не Главнокомандующий. На это Власов ответил, что скоро будет таковым.

На этом деловой разговор и окончили, решив, что продолжение будет после объявления Власова Главнокомандующим. Дальше говорили еще с полчаса, собственно не говорили, а слушали Власова, который больше говорил о себе.

Таким образом, никакого соглашения пока не достигли и, как мне кажется, не достигнут.

[8 февраля]. Был в штабе Шкуро и с ним разговаривал. Еще 3 февраля… он был против включения нашего к Власову, а вчера был у него…

Говорит, что Власов предложил ему в роли Походного атамана, возглавить всех казаков… Но, говоря это, просил меня, поддержать перед Власовым его кандидатуру в Походные атаманы.

… Вечером, в 5.30 мы (с генералом Гетмановым и полковником Зарецким. — П. С.) были у Власова, на этот раз в его квартире. Дом хороший, с отличной обстановкой. Говорили мы часа полтора. Правда, мы больше слушали, но это и лучше. На всех нас он произвел хорошее впечатление. После, примерно, двадцатиминутного общего разговора, я сказал Власову о причине нашего посещения.

Я сказал, что у нас происходит непонимание между Главным Управлением и казаками. В частности, в вопросе подчинения ему [Власову]. Что большинство казаков с ним. Что я тщетно старался повлиять на Краснова и сейчас, исчерпав все меры, решил, что дальше оставаться в Управлении не могу и поэтому подаю прошение об освобождении меня от исполнения должности члена Главного Управления.

По получении сообщения об освобождении, я готов сотрудничать с ним…

Затем я дал ему прочесть проект приказа о моем подчинении, который он прочел и в месте, где я сказал, что подчиняюсь генералу Власову, который признает за нами — казаками, все наши права, он сказал: «Конечно, и даже больше».

В дальнейшем разговоре он высказался, что предоставляет казакам организоваться, как хотим сами мы, что признает Войска и атаманов, что желал бы, чтобы при нем был организован Казачий совет, что должны быть самостоятельные казачьи части и командный состав по назначению Войсковых атаманов.

Следующие встречи генералов Науменко и Власова состоялись 6 и 7 апреля 1945 года, в Карлсбаде. На первой из них вместе с Кубанским атаманом, присутствовали Донской Атаман Г. В. Татаркин, начальник штаба Совета Казачьих Войск при КОНР полковник Е. В. Карпов и начальник Войскового штаба ККВ генерал-майор М. Д. Гетманов.

<…> Около половины одиннадцатого [6 апреля] мы были приняты Власовым. Прежде всего, он сказал, что давно с нами не виделся, а потому нам надо выпить по рюмке. У него в столовой выпили по две рюмки и закусили пикулями.

Потом перешли в другую комнату, и он посвятил нас в текущую обстановку. Дела немцев плохи и вполне вероятно, что Германия будет перерезана на две части — на юг и север. По-видимому, мы останемся в южной части. Но у него есть свои люди и в северной. Если бы кто из нас попался в руки англичан, то унывать не надо, так как он имеет определенные данные, что те советам нас выдавать не будут.

На той стороне известно о формировании нашей армии и что там на это смотрят благожелательно. Во Франции разрешено формирование русских Деникину.

Со слов Власова видно, что он зондировал почву и насчет Швейцарии, и возможна посылка туда нашей делегации. Кемптен явится центром сосредоточения не только казаков, но и духовенства, а может быть, всей организации Власова.

Нам, казакам, Власов дает средства для того, чтобы мы могли развить там организационную работу. Он сказал, чтобы мы написали ему, сколько нам надо денег, а он сделает соответствующее распоряжение.

… Говоря о казачьей организации, он обращался ко мне, как к ее возглавителю. Он сказал, что в настоящее время для большевиков я хуже, чем сам он, Власов, что мое короткое обращение к казакам наделало много шума и перевернуло умы. Он сказал, что еще раз попытается подействовать на Краснова (я, грешный человек, думаю, что из этой попытки ничего не выйдет). Меня он благодарил, и мы даже расцеловались.

А Татаркин остается Татаркиным. Когда Власов сказал, что мой приказ сделал большое дело, то он ему сунул свой приказ, сказав, что и он написал.

Поговорили с час, Власов с нами распрощался…

Когда перед уходом я сказал, что нам — казакам, надо узаконение нашего Совета [Казачьих Войск], он ответил, чтобы мы сделали, как надо, а он все подпишет.

Когда мы вышли, то я сказал Карпову и Татаркину, что не понимаю, кто же из нас возглавляет казаков. На это Карпов ответил, что, конечно, Татаркин, что об этом приказ уже написан. Со слов Власова надо было понять, что назначен я. Ну да мне, в конце концов, все равно.

Медвежью услугу мне оказал Гетманов. Когда мы ушли, то он задержался у Власова и потом вышел от него радостный и сказал, что поздравляет меня с производством в генерал-лейтенанты, что он об этом просил Власова, и тот согласился. Я [был] в недоумении, я об этом его не просил и такое его вмешательство считаю совершенно неуместным.

Полагаю, что и сам Власов не был этим воодушевлен, так как он не только сам не вышел и не позвал меня, а передал о моем «производстве» через Гетманова. Ужасную свинью подложил мне Михаил Демьянович. Ведь Власов может Подумать, что и подчинился я ему с целью быть произведенным.

(Возможно, именно это производство и «засчитывают» В. Г. Науменко некоторые авторы биографических справочников. На самом деле, последним является его производство за боевые отличия в чин генерал-майора приказом по Добровольческой армии от 8 декабря 1918 г. — П. С).

… Видно, что Власов совершенно не верит в то, что Германия как-то выйдет из этого тяжелого положения и все свои предположения строит на сближении с англичанами. Между прочим, он просил присмотреть в районе Кемптена возможные места для спуска самолетов.

… Я решил повидать Власова и с ним поговорить начистую. Поговорю, также о производстве своем, которое во вред не только мне, но и Власову.

(Встреча состоялась на следующий день, 7 апреля. — П. С). Власов понял.

… В разговоре он жаловался на то, что людей нечем вооружать. Что в Мензинген приходит масса офицеров (ежедневно до 400 человек) и еще больше солдат, и он не знает, что с ними делать.

Известно также, что его 2-я дивизия не вооружена. Помню, как на банкете там по случаю юбилея ее начальника (23 марта в Хойберге. — П. С), начальник штаба генерал Трухин в своем тосте сказал что-то о вооружении, а начальник дивизии, Зверев, вставил, что «оружия уже нет!».

Позавчера мне войсковой старшина Харитонов из дивизии Паннвица сказал, что Запасный полк из Цветтля отправлен в район Нойштадта под Веной невооруженный. Ему дали только винтовки, и то без штыков и совершенно без патронов. Только низший командный состав получил по 30 патронов.

Вспоминается мне, что когда мы примерно год тому назад были у генерала Кестринга и говорили ему о том, что можем собрать более 100 тысяч казаков, то он с грустью сказал: «а чем мы их вооружим?» Уже тогда у немцев оружия не было, а теперь и подавно. Теперь нет и обмундирования, а скоро не будет и продовольствия.

Положение о Совете Казачьих Войск

В марте 1945 года в лагере РОА Хойберг генералы Татаркин, Науменко, Полозов, Голубинцев и полковник Карпов приступили к разработке положения о Совете Казачьих Войск при ВС КОНР.

<…> 19 марта. В 11 часов мы втроем (с полковником Зарецким и войсковым старшиной Назаренко. — П. С.) были у генерала Трухина и там познакомились с генералом Боярским — заместителем Трухина.

Произвел Трухин на меня впечатление неплохое. Физически здоровый, говорит просто и без затей. Я ему передал копию своего приказа Войску о подчинении генералу Власову, оставив ее у него. Сказал я также ему о том, что назначил вербовщиков, и о предположении организовывать казаков в районе Кемптена. Все это он одобрил.

Он сказал, что генералом Власовым назначен генерал Татаркин начальником казачьего управления, и что мне надо поговорить по казачьим вопросам с ним.

… Перед нашим уходом от Трухина, он позвал начальника штаба казачьего управления полковника Карпова, с которым я и познакомился. Это донец, очень порядочный на вид и, кажется, не глупый. Он офицер советского Генерального штаба.

… С Полозовым и, бывшим у него, генералом Голубинцевым пошли к Татаркину. Там были полковники Семенов и Вертепов. Меня Полозов познакомил со схемой казачьего управления, с которой, ознакомившись бегло, я согласиться не мог.

Во-первых, наименование начальник Главного Управления не подходит. Во-вторых, предусматривается Совет атаманов, в составе меня и заместителей остальных атаманов, в который Татаркин не входит. Я председатель Совета и докладчик Татаркину, который может согласиться или не согласиться с постановлением Совета. Затем, совершенно нет лица Войск, так как Войсковые Штабы не существуют, а в некоторых отделениях имеются подъотде-лы по Войскам.

С этим я решительно не согласился. Мне возражали все донцы — Полозов, Голубинцев, Карпов и, нерешительно, Татаркин. Я указал, что сила казачества не в отдельных казаках и не в Атаманах, а в Войсках. Что Войска сохранены должны быть.

Затем я высказался, что Татаркин, как Донской атаман, должен входить в Совет на равных правах с остальными атаманами. Что само наименование Совета Атаманским также неправильно, он должен быть назван Союзом казачьих Войск или Советом казачьих Войск, тем более, что в нем атаманов, кроме меня, нет. Сказал я также, что должны быть сохранены Войсковые Штабы, хотя бы в виде очень небольших.

Вообще, я высказался, что составленная Полозовым-Карповым схема казаков не может удовлетворить, потому что совершенно обезличивает Войска и Войсковых атаманов.

… На вечер я возьму их схему и постараюсь составить новую. Я сказал, что Для меня эта схема совершенно неприемлема и что при принятии ее обезличение Атаманов продолжается, и только вместо Краснова становится Татаркин.

… За обедом разговаривали с Трухиным на разные темы. Ему 49 лет, участвовал молодым офицером в прошлой мировой войне. Говорили об общих наших знакомых по Генеральному штабу.

… Лагерь Хойберг очень большой и представляет собой комбинацию старой штаб-квартиры и с солидными двух- и трехэтажными домами и деревянными бараками. Живут в лагере не только части Власова, но и не имеющие никакого отношения к ним индийские войска, немцы и прочие, причем все это перемешано.

Имеется хорошее офицерское собрание (касина), которое служит собранием и у Власова. В этом лагере помещается 2-я дивизия и Штаб Власова. Размещены очень тесно. Одеты разнообразно. Говорят, что кормят неплохо. По словам Трухина, вооружены неплохо. По словам же Трухина, главная причина тормоза формирования — это отсутствие помещения. Коля [Назаренко] предложил хорошую идею — строить в лесу землянки: погода хорошая, солнечная и тепло.

В разговоре со мной Трухин высказал полную уверенность в том, что группа Доманова в ближайшее время будет подчинена ему.

… В 4 часа опять пошли к Татаркину. Были те же. Карпов прочел положение о Казачьем Управлении, составленное Абрамовым, Балабиным и Дьяковым. В этом положении… получается такая же картина, что и у Краснова, когда над атаманами ставят не атамана [С. Краснова].

Я сказал, что для меня такая постановка совершенно неприемлема, что я составлю свой проект, и мы его обсудим, если не придем к соглашению, то буду говорить с Власовым, если там тоже не добьюсь того, чтобы авторитет атаманов не был унижен, то найду способ уйти.

Начальник штаба сказал, что положение это уже утверждено Власовым. Я выразил недоумение, что утвердили его, не спросив атаманов, и указал, что это совершенно не сходится с тем, что говорил Власов.

Когда ушли Полозов, Голубинцев и Карпов, я сказал Татаркину, что удивлен, что он не возражал против такой постановки и допустил унижение престижа атаманов. Он что-то смущенно говорил.

Между прочим, Карпов к концу разговора согласился, что в положении должно быть сказано о правах атаманов в Управлении.

… Решили [с Татаркиным], что я сделаю свои поправки, мы вдвоем их просмотрим и после их принятия позовем начальника штаба, чтобы еще раз просмотреть втроем.

Указал я также на засилие здесь донцов (Татаркин, Полозов, Карпов и Голубинцев). Оказывается, что Голубинцев намечен и. о. атаманов остальных, кроме Донского, Кубанского и Терского Войск. Против этого я категорически возразил, сказав, что таковым должен быть один из казаков этих 8-ми войск.

… Татаркин сказал, что в семь часов служба в собрании (вечерня) по случаю прощенного воскресения. В церкви служил какой-то неизвестный мне священник. Служил хорошо и внятно. Присутствовал и читал некоторые молитвы бывший священник полка Зборовского. Служил и дьякон, управлял небольшим смешанным хором какой-то священник. Народу было немного — человек 40–50. Молились все истово.

20 марта. Вчера работал над Положением о казачьем управлении. Перепечатывая его, познакомился с содержанием детально.

Составлено оно, совершенно не принимая во внимание уклад казачьей жизни и его особенности,… не упоминается ничего о внутренней независимости казачества, а смотрят на него, как на обыкновенных солдат.

… Вертепов рассказал, как выгнали [из Казачьего Стана] его, Кравченко, Бородина и Рогова. Первым трем, никакого обвинения не предъявлялось, а в приказе Краснова просто сказано, что «согласно доклада» и даже не сказано чьего, они увольняются, причем Вертепову даже не разрешили представиться, а просто усадили на грузовик и выдворили из Италии.

Начальника домановского штаба, Стаханова, Краснов произвел в полковники за его разнообразную работу в штабе и за прекрасно организованную встречу (Стаханов ждал Краснова с автомобилями где-то на границе Италии и доставил в Толмеццо).

Таким образом, Стаханов за время от Новогрудка до сегодняшних дней, в течение, примерно, полугода, милостью Божею и волею генерала Краснова попал из сотников в полковники, то есть получил четыре чина.

Рассказывал Вертепов о том, как надменно держит себя Доманов и как недоступно. Чтобы попасть к нему, надо пройти ряд мытарств и застав. Вообще, произвол там страшнейший…

Должен отметить посещение меня вчера Голубинцевым. Зачем он приходил, я не уяснил, но он все же успел мне сказать, что фактически Татаркин не атаман, а атаман только я.

Я отстаивал Татаркина, указав, что атаманом признали его мы — атаманы Кубани, Терека и Астрахани.

21 марта. Остается не менее важный вопрос личного состава Управления. Кто же уже назначен? Татаркин — начальником управления, Карпов — начальником штаба, Полозов — инспектором. В Комитет вошли: Балабин, Абрамов, Голубинцев, Жеребков. Все это донцы, а где же казаки остальных 10-ти Войск. Что же это такое? Случайность или умышленный подбор людей…

(Разговаривая на следующий день с генералом Полозовым о «донском засилии» в органах казачьего управления, атаман Науменко заметил, что говорит не о личностях, а «констатирует факт наличия засилия, хотя бы и хорошими людьми». — П. С.)

22 марта. Говорил с Карповым, сначала в присутствии начальника штаба Татаркина полковника Семенова, а потом наедине.

Я сказал, как смотрю на положение нашего казачьего вопроса, об организации управления казачеством, о новом донском засилии, о будущем казачества.

Карпов все слушал внимательно, кое на что возражал, но сказал, что он со мной во многом согласен и рад, что я приехал, так как это дало возможность пересмотреть и выравнятьнекоторые вопросы. В частности, о замене Управления казачьих Войск Советом таковых, он сказал, что совершенно со мной согласен, что это будет больше импонировать казачеству, чем казенное «управление» и поднимет авторитет казачества в глазах других. Также сказал он мне о том, что очень рад со мной работать и жалеет, что я поздно приехал.

… Встретили на одной из аллей лагеря шестерых офицеров в форме, из них одного майора, которых вели под сильной стражей. Их судят сегодня за то, что они отобрали у солдат что-то ими награбленное и не сдали его, а сами реализовали в свою пользу.

Говорят, здесь суды очень строгие. Вчера приговорили одного офицера к смертной казни за большевистскую пропаганду.

Двадцать второго марта члены Совета приняли с небольшими добавлениями Положение в редакции Науменко. По его же предложению в схему ввели возглавителя духовенства. Татаркин, Науменко и Карпов решили доложить новое Положение, схему и штаты Власову. Согласились на назначение Голубинцева вр. и. д. заместителя Атаманов 8-ми Войск.

Оказалось, что Татаркин до сего времени не отдал приказа частям Донского Войска о подчинении Власову и казаки этого не знают. Его личное подчинение состоялось якобы еще в январе.

24 марта генерал Науменко с помощниками выехали из лагеря в Хойберге.

«Историк» Ленивов и его книга «Под казачьим знаменем»

В конце 1970 года в Мюнхене сотником А. К. Ленивовым была издана книга «Под казачьим знаменем в 1943–1945 гг.», материалами из которой и по сей день пользуются исследователи казачьей истории периода Второй мировой войны.

В предисловии автор говорит: «Известно, что подлинная история той или иной эпохи описывается не современниками, а всегда последующими историками и притом исключительно на основе непреложных документов и материалов, а также с подручными документами, в виде сличения и сопоставления тех или иных описаний современников, связанных в определенной степени с описываемым историческим объектом».

На самом деле, своей книгой Ленивов внес раскол и смятение в казачью среду. Пережившие предательство «союзников» и вернувшиеся из лагерей видели в его откровениях явную фальсификацию событий; избежавшие выдач и не знавшие правды — оставались в неведении.

Публиковавшиеся Ленивовым в 60-х годах в казачьей прессе, еще до выхода книги, списки сотен осужденных в СССР казаков и офицеров со всеми подробностями о них, были расценены многими казаками как предательство в отношении всех выданных на расправу советам и их родных.

Достаточно много внимания в своем «труде» уделяет автор Кубанскому атаману, члену Главного Управления Казачьих Войск, и посвящает ему 14-ю главу, озаглавленную «Роль и деятельность генерала В. Г. Науменко в среде казаков в 1941–1945 гг.». И здесь заверения Ленивова о том, что он пишет «исключительно на основе непреложных материалов», то есть строго проверенную правду, расходится с его писаниями, в которых практически каждый шаг генерала Науменко представлен автором в искаженном виде.

Вполне естественно, что В. Г. Науменко не собирался оставлять клевету без ответа. В его архиве сохранилось несколько вариантов, к сожалению, неоконченной статьи с критикой книги Ленивова, письма Вячеслава Григорьевича доктору Н. А Гимпелю и письма-свидетельства офицеров и казаков, вернувшихся из сибирских лагерей, в коих Ленивов пребывал комендантом (!)

В настоящей главе все эти документы собраны воедино. В ней приводятся главные «обвинительные материалы» из книги Ленивова и наиболее веские, на наш взгляд, доводы генерала Науменко, уличающие автора в подтасовке фактов и искажении правды.

1. Об участии генерала Науменко в формировании частей Русского Корпуса

Начиная главу о В. Г. Науменко, Ленивов на странице 148 пишет о том, что «формирование Корпуса шло туго за недостатком русских эмигрантов в Югославии» и что лишь с началом организационной деятельности Кубанского атамана генерала Науменко «начало проводиться подлинное формирование» Русского Охранного Корпуса.

«В стремлении обрести доверие со стороны Германского военного командования в Югославии генерал Науменко предложил провести мобилизацию казаков-эмигрантов в обязательном порядке в намерении сформировать два первых нумерных полка Корпуса, такой проект был принят и проведен в жизнь».

Далее говорится, что в состав Корпуса были зачислены около четырех тысяч казаков, преимущественно донцов и кубанцев, что был сформирован 1-й Казачий полк и т. д.

«Для сведения читателей книги «Под казачьим знаменем» все написанное Ленивовым о моем участии в формировании частей Русского Охранного Корпуса совершенно не отвечает действительности» — сообщает генерал Науменко.

«Начало Второй мировой войны [в Югославии] застало меня с семьей в городе Кральево, находящемся примерно в 200 километрах к югу от Белграда. Управление Войском, Войсковые Регалии и Войсковой штаб находились в Белграде.

Приказ № 1 о формировании [Отдельного] Русского Корпуса был отдан его командиром генерал-майором М. Ф. Скородумовым 12 сентября 1941 года.

<…> Я немедленно выехал в Белград для того, чтобы познакомиться с положением этого вопроса и обсудить со своими непосредственными сотрудниками по управлению Войском вопросы, связанные с формированием Корпуса и участием в нем кубанцев.

<…> Никакой мобилизации никому не предлагал, и таковая никогда произведена не была.

Мы приняли решение о желательности вступления кубанцев в Корпус, но не в обязательном порядке, а лишь по желанию каждого.

Действительно, на приказ откликнулся одним из первых наш Гвардейский Дивизион — 14 офицеров и 142 казака, которые и вошли 18 сентября в 1-й Сводный, а не казачий полк, именовавшийся тогда дружиною, в 3-й казачий батальон под командованием полковника А. И. Рогожина.

Что же касается 1-го Казачьего полка, то он был сформирован лишь к 31 декабря 1942 года в составе: 1-й батальон — три сотни кубанцев, 2-й батальон — то же, 3-й батальон — донцов. Других казачьих полков в Русском Корпусе не было.

Когда вопрос о вступлении в ряды Корпуса кубанцев был решен, то Для дальнейшего руководства, а также для сношения с германским командованием, командованием Русского Охранного Корпуса и для связи с назначенным возглавителем русской эмиграции в Сербии генерал-майором В. В. Крейтером, мной был назначен генерал-майор В. М. Ткачев, казак станицы Келермесской».

Сделав необходимые распоряжения Походному атаману и своим сотрудникам по управлению Войском, сам генерал Науменко 21 сентября 1941 года срочно выехал в Кральево, где создалась угроза полного окружения города 40 тысячами партизан и их боевого противостояния с германским гарнизоном. Всякая связь с Белградом была прервана на полгода.

Именно поэтому, заявление Ленивова на страницах 148–149 о произведшем «огромном впечатлении среди казаков-националистов, число которых превышало цифру в 1250 человек» приказе атамана Всеказачьего Союза в Сербии генерала Полякова (без даты и подписи) о мобилизации казаков в Казачий полк, их готовности вступать в его ряды и сорванной по причине «интриги, проведенной генералом Науменко совместно с русскими эмигрантскими кругами перед немцами» — является несостоятельным по причине вынужденного отсутствия Кубанского атамана в Белграде.

«Лишь летом 1943 года в Русский Корпус влилась сотня, в которую вошли частично и не казаки, и националисты, под командою войскового старшины Протопопова. Эти 150 казаков вошли как 7-я сотня в состав Казачьего полка генерала (оберста, чин в Корпусе. — П. С.) Зборовского» — отмечал генерал Науменко.

Возвращаясь к замечанию Ленивова о том, что на формировании Корпуса сказывался «недостаток русских эмигрантов в Югославии», приведем выдержки из дневников генерала Науменко от 24 июня 1949 года (иммиграционный лагерь в Баварии, Западная Германия):

«Вчера имел довольно продолжительный разговор с генералом Михаилом Федоровичем Скородумовым, организатором Русского охранного корпуса.

… Когда его назначили Представителем русской эмиграции в Сербии, то он представил проект организации Русского корпуса для участия в войне против большевиков. Проект этот принят немцами не был. Они ответили, что сами справятся с большевиками.

Затем, когда в Сербии началось сильное партизанское движение, то стали страдать русские и, опасаясь за свою жизнь, многие сосредотачивались в Белграде.

Скородумов опять поднял вопрос о формировании Русского корпуса. Ему ответили, что все это старье и элемент непригодный для военной службы. Скородумов старался их в этом разубедить. Надо сказать, что он вел переговоры с начальником Штаба командующего немецкими войсками в Сербии полковником Кевишем. А тот имел дело с немецким послом. Посол-то и сопротивлялся формированию.

Здесь Скородумов отмечает предательскую роль некоего майора Майера (русского немца). Однажды, когда со Скородумовым не было переводчика, то пригласили на эту роль Майера. И вот, переводя слова Скородумова о том, что русская эмиграция в Сербии включает в себя, кроме людей пожилых много молодежи, окончившей кадетские корпуса и другие средние учебные заведения, Майер переиначил и сказал, что, действительно, среди русских молодых нет, а только старики. Скородумов, который в немецком языке разбирается, в очень резкой форме прервал его и сказал, что он переводит совершенно не так, как надо. Он просил перенести разговор на завтра, когда он придет со Своем переводчиком. Майера он назвал каким-то нехорошим словом.

На следующий день свидание состоялось вновь, где Скородумову удалось убедить Кевиша в необходимости формирования Русского корпуса, причем Скородумов поставил условие, что немцам подчиняется только он один и что форма одежды должна быть русская».

2. О назначении генерала Науменко членом ГУКВ

12 марта 1944 года было учреждено Главное Управление Казачьих Войск (ГУКВ) в составе: начальник генерал П. Н. Краснов и члены — от Донского Войска полковник С. В. Павлов, от Кубанского Войска генерал В. Г. Науменко и от Терского Войска полковник Н. Л. Кулаков. (Приказ генерала Краснова Казачьим Войскам № 1 от 3 мая 1944 года, параграф 1-й.)

По поводу назначения В. Г. Науменко на должность автор книги «Под казачьим знаменем» Ленивов на странице 152 помещает следующее «откровение»: «Прибывший в Берлин 3 марта 1944 года генерал Науменко, под давлением некоторых германских органов получил рекомендацию подходящего кандидата на должность члена проектируемого Главного Управления Казачьих Войск от Кубани, но отнюдь не как Кубанский Войсковой атаман, в каковом признании ему было отказано германской стороной…»

Науменко: «Рассуждения сотника Ленивова о том, что я получил рекомендацию от кого-то на должность члена Главного Управления Казачьих Войск и что мне было отказано германской стороной о признании меня Кубанским атаманом, является со стороны господина Ленивова провокацией, так как назначения меня членом Главного Управления Казачьих Войск я не добивался и никого не просил об этом, как и ни к кому не обращался о признании меня атаманом, так как на этот пост я избран Кубанским Войском и ни в чьем другом признании меня атаманом надобности не было.

Что же касается того, что я пользовался чьими-то рекомендациями для назначения меня на пост члена Главного Управления Казачьих Войск, то это тоже вымысел Ленивова.

<…> Должен сказать, что со времени оставления родной земли в декабре 1920 года и до переезда осенью 1944 года в Германию, я с семьей, как и управление Войском, оставались в Югославии (генерал Науменко находился в Белграде до 6 сентября 1944 года, когда в виду приближения Красной Армии к Белграду он вместе с Войсковыми Регалиями, Войсковой канцелярией и чинами Войскового штаба указанного числа выехал из Белграда в Германию. — П. С).

Ко мне доходили сведения о событиях войны, об организации казачества [в России], о занятии и оставлении немецкими войсками наших казачьих краев, а также об отходе немецких войск и с ними казачества на запад и о начале формирования казачьих частей, а также о том, что в Берлине генерал П. Н. Краснов имеет связь с отступающими на запад казаками.

Более точные сведения о формированиях казачьих Войск я узнал лишь в июле 1943 года, когда в Белград прибыл из Берлина доктор Н. А. Гимпель. Он приехал в Белград 22 июля и в тот же день я получил телеграмму от начальника русской эмиграции в Югославии генерала Крейтера о том, что Н. А. Гимпель просит меня прибыть в Белград.

Наше свидание состоялось 23 июля, а затем, в продолжении четырех дней, пока он оставался в Белграде, разговаривали неоднократно. Мы подробно информировали друг друга: он меня о положении казачьего вопроса и П. Н. Краснове, а я его об общей обстановке в Югославии, о количестве и жизни казаков в Югославии, а также о казаках, состоящих в Русском Охранном Корпусе.

По желанию доктора Гимпеля, я познакомил его с атаманами: Донским — генералом Татаркиным, Терским — генералом Вдовенко и Астраханским — генералом Ляховым, для чего пригласил их в Кубанский Войсковой штаб.

Доктор Гимпель кратко осветил им обстановку в Берлине и о дивизии генерала фон Паннвица. Атаманы дали ему сведения о казаках их Войск.

Видимо, тогда вопрос о формировании Главного Управления Казачьих Войск еще не поднимался, так как Гимпель о нем не упоминал. Он только осведомил атаманов о том, что германское правительство считается с генералом П. Н. Красновым и с его мнением по вопросам казачьих формирований.

Затем доктор Гимпель приезжал в Белград с полковником С. Н. Красновым 26 января 1944 года и на этот раз сообщил мне о предполагаемом формировании Главного Управления Казачьих Войск с возглавлением его генералом П. Н. Красновым и о его намерении пригласить меня войти в состав ГУКВ. Познакомившись с положением этого вопроса я дал согласие.

Между прочим, доктор Гимпель и полковник Краснов, смеясь, рассказывали мне, как Глазков, узнав о предположении П. Н. Краснова пригласить меня в состав Главного Управления, стремился уведомить доктора Гимпеля о том, что я настолько стар и дряхл, что едва ли смогу перенести путь в поезде от Белграда до Берлина.

Возвращаясь к вопросу о назначении меня в состав Главного Управления Казачьих Войск, определенно заявляю, что состоялось оно по желанию генерала П. Н. Краснова, с которым я познакомился в феврале 1915 года на позиции южнее города Станиславова в Галиции. Тогда он был командиром 10-го Донского казачьего полка, а я временно исполнял обязанности начальника штаба 1-й Кубанской казачьей дивизии, которая должна была перейти в район указанной позиции и я, накануне перехода ее, туда выехал для ознакомления с этой позицией.

Первым, кого я там встретил, был полковник П. Н. Краснов. Я представился ему и доложил о цели своего приезда. П. Н. Краснов пригласил меня зайти в пристройку к разбитой цистерне, в которой он помещался, и подробно изложил обстановку в этом районе. Его, как военного писателя, я знал еще с юнкерских лет, но видел впервые.

Вторично я встретился с ним уже после революции. Тогда он был генерал-майором и командовал 1-й Кубанской казачьей дивизией.

И вот, спустя 25 лет, он вспомнил меня и 19 сентября 1943 года я совершенно неожиданно получил от него письмо». (Письмо приведено выше. Затем, рассказывая в своем дневнике о встрече о Красновым в марте 1944 года в Далевице под Берлином, Науменко пишет, что Петр Николаевич вспоминал их первую встречу в Галиции 29 лет назад. — П. С.)

На странице 152 своей книги Ленивов продолжает: «Заболев в мае 1944 года, генерал П. Н. Краснов назначил особым приказом генерала Науменко вр. и. о. начальника ГУКВ. Используя создавшееся положение, генерал Науменко решил поехать в Белоруссию, в Казачий Стан, дабы показать себя там «в полном блеске»…»

Науменко: «Действительно, я был назначен генералом Красновым его заместителем на время его болезни, но не особым, а очередным нумерным приказом.

(Из Приказа Казачьим Войскам генерала от кавалерии П. Н. Краснова № 1 от 3 мая 1944, параграф 2-й:

Во время моего отсутствия, вызванного болезнью, делами Управления ведать Члену Главного Управления казачьих войск от Кубанского казачьего Войска, Генерального Штаба генерал-майору Науменко, Войсковому атаману Кубанского Казачьего Войска. — П. С).

А вот дальше о том, что я решил ехать в Белоруссию в Казачий Стан, для того, чтобы «себя показать», то это обычная ложь Ленивова.

Туда я, действительно, ездил, но не по своему решению, а на основании параграфа 3 того же приказа для выполнения возложенной на меня задачи:

Во исполнение п. 4 Объявления Германского Правительства от 10 ноября 1943 года, для временного расселения казаков, их семей, для создания воинских частей, военно-учебных заведений, общеобразовательных школ, начальных училищ, ремесленных и промышленных предприятий, сельского хозяйства, животноводства и пр., для установления правильного лечения заболевающих и презрения престарелых и раненых отведен участок земли в районе Новогрудка (Белоруссия).

Для раздела этой земли между Донским, Кубанским и Терским Войсками с получением сего Генерального штаба генерал-майору Науменко и полковнику Кулакову со своими помощниками выехать в Новогрудок, куда прибыть к 30 сего мая.

К тому же времени прибыть в Новогрудок полковнику Павлову с его помощником и штаб-офицеру для поручений при Главном Управлении Казачьих Войск полковнику Краснову.

<…> Господам членам Главного Управления Казачьих Войск под председательством Генерального штаба генерал-майора Науменко приступить к размежеванию земли между Войсками пропорционально числу семейств, как уже прибывших на место поселения, так и ожидаемых к прибытию и т. д.

27 мая выехали из Берлина в Белоруссию: я, доктор Гимпель, полковник С. Н. Краснов. Полковник Н. Л. Кулаков и Заболотный выехали из Берлина в Белоруссию, в город Новогрудок, 31 мая.

Ввиду того что фронт приближался и выяснилось, что поселение казаков на землю Белоруссии состояться не может, мы к разделу предназначенной земли для поселения на ней так и не приступили».

На той же 152-й странице Ленивов вновь провоцирует Науменко. Автор рассказывает, что, производя в Белоруссии смотр 6-му Кубанскому казачьему пешему полку, генерал стремился «убедить казаков в том, что является законным Кубанским Войсковым атаманом» и сейчас должен выехать по делам службы в Берлин. В скором времени Науменко якобы вернется в Белоруссию и привезет с собой надлежащий офицерский состав из эмигрантов 1920 года, примет командование над кубанцами и затем будет командовать всеми казаками в Казачьем Стане.

Здесь «историк» совершенно запутался. «Во-первых, — пишет Вячеслав Григорьевич, — мне совершенно незачем было «убеждать казаков», что я являюсь Кубанским атаманом, так как это им было и без того известно» (в т. ч. из приказов генерала П. Н. Краснова, в которых генерал Науменко именовался Кубанским Атаманом и членом ГУКВ от Кубанского казачьего Войска).

«Во-вторых, такой глупости, что я приму командование над кубанскими казаками в Казачьем Стане, я никогда не говорил и говорить не мог. Мне, как Кубанскому атаману подчинялись все кубанские казаки, независимо от их места нахождения, но я, как Войсковой атаман, никогда ни кем не командовал, для этого был командный состав».

Сообщает Ленивов на странице 158 и следующий «факт», что после прибытия генерала Науменко из Италии в сентябре 1944 года, Начальник ГУКВ предложил ему воздержаться впредь от всяких неуместных самостоятельных выступлений по радио, общественных докладов и прочего.

«По возвращении из Италии, — пишет В. Г. Науменко, — я действительно имел доклад Начальнику Управления о той горькой действительности, которую наблюдал в Стане. Я видел, как неприятно было слушать Петру Николаевичу голую правду, которую он ни от кого (от Доманова, Семена Краснова или кого-либо другого) слышать не мог. Я видел, какое впечатление произвел на Петра Николаевича мой доклад. Но он никаких предложений мне воздерживаться от поездок, публичных выступлений и прочего не делал.

На следующий день Семен Краснов выразил мне свое возмущение тем, что я сказал П. Н. Краснову правду о том, что наблюдал в Казачьем Стане. Он помчался в Италию и, вернувшись оттуда через два-три дня, сделал успокоительный доклад Петру Николаевичу…»

На странице 171 говорится о Совете Казачьих Войск, утвержденном 23 марта 1945 года генералом Власовым, в состав которого вошли Войсковые атаманы и начальник штаба Совета Казачьих Войск полковник Е. В. Карпов — донской казак.

О последнем Ленивов пишет следующее: «В новосозданном Совете Казачьих Войск при генерале Власове ведущая роль принадлежала власовско-му «политруку» полковнику Карпову».

Науменко: «Почему автор книги именует полковника Карпова власовским «политруком», остается на его совести, как и слова, что ему принадлежала «ведущая роль» в этом Совете, в котором он состоял лишь членом его, а председателем являлся назначенный Власовым атаман Донского Войска генерал Татаркин».

Далее, в книге, на странице 171 сообщается: «Генерал В. Г. Науменко в означенный момент времени играл также двойную роль, а именно: 1) как член Главного Управления Казачьих Войск при начальнике последнего генерале П. Н. Краснове и 2) тайное нахождение в рядах власовской агентуры (подготовка генералом В. Г. Науменко в феврале 1945 года Положения об управлении Казачьими Войсками при генерале Власове)».

Науменко: «Такое рассуждение Ленивова является ни чем иным, как злостной провокацией. Ему, как человеку, взявшему на себя смелость говорить на первой странице книги о том, как пишут «историки» свои книги, несомненно, должно было быть известным, что в то время, когда я вошел в подчинение генералу Власову, я уже более месяца не состоял в Главном Управлении Казачьих Войск.

Вот данные об этом:

1. Мною подано прошение об освобождении меня от должности Члена Главного Управления Казачьих Войск, возглавляемого генералом П. Н. Красновым, 8 февраля 1945 года.

2. От этой должности я был освобожден через 10 дней, то есть 18 февраля.

3. Принимал участие в составлении Положения об управлении Казачьих Войск при генерале Власове не в феврале 1945 года, а лишь в двадцатых числах марта 1945 года».

К этому можно добавить, что доктор Н. А. Гимпель, бывший начальник Лейтштелле (Kosakenleitestelle — Казачье управление при Министерстве по делам оккупированных восточных территорий создано в декабре 1942 года), в своем письме к В. Г Науменко от 7 декабря 1970 года отмечал:

«… К тому времени Вы уже сложили Ваши обязанности в Главном Управлении и как свободный человек могли поступать по своему усмотрению».

Таким образом, «историк» Ленивов в данном случае жонглирует подтасованными данными, вводя совершенно сознательно в заблуждение читателей своей книги.

3. О «генеральской хунте против фон Паннвица

«Страшную» тайну открывает автор книги и на странице 151, где говорит, что генерал Науменко «с прибытием 1-й Казачьей дивизии генерала фон Паннвица из Польши на Балканы в сентябре — октябре 1943 года пытался было прибрать к своим рукам его дивизию, удалить генерала фон Паннвица с занимаемой им должности начальника дивизии и на его место поставить генерал-лейтенанта Шкуро и возглавить всех казаков своей персоной, как Кубанский Войсковой Атаман за границей».

Науменко: «Такой вздор мог зародиться лишь в голове сотника Ленивова. С генералом Паннвицем я познакомился по его инициативе. В сентябре 1943 года я получил от него письмо с приглашением посетить дивизию на месте ее формирования. По прибытии 1-й Казачьей дивизии, которой он командовал, из Млавы на Балканы, фон Паннвиц, предупредив меня заранее, 19 октября сделал мне визит в помещение Кубанского Войскового штаба в Белграде.

Я представил ему чинов штаба, и затем он рассматривал Кубанские Войсковые Регалии. После скромной закуски мы поехали в Русский дом, где ему были представлены Донской Атаман генерал Татаркин и Астраханский атаман генерал Ляхов. Уезжая из Белграда в Сремские Митровицы, генерал Паннвиц пригласил меня посетить сформированную им дивизию, сообщив, когда надо будет приехать (полки дивизии генерал Науменко посетил в январе-феврале 1944 года. — П. С).

На всех нас он произвел прекрасное впечатление.

<…> Знаю генерала Шкуро как партизана лично храброго и умевшего увлечь за собой казаков. Но в силу бесшабашного своего характера, а самое главное, не имея ни знаний, ни соответствующей подготовки, он совершенно не был знаком с ведением [современной] войны крупными войсковыми соединениями.

Кроме того, зная Шкуро, я утверждаю, что с его стороны не было никакого стремления к свержению Паннвица и занятию его места».

Здесь же (на странице 151), в голове Ленивова зародилась мысль о генеральской хунте, созданной Науменко в составе ряда кубанских и донских генералов.

Науменко: «В их числе он упоминает генерала Зборовского, погибшего | (умершего от ран. — П. С.) в октябре 1944 года, а также доблестного донского генерала Морозова, которого никак нельзя заподозрить в каких-либо интригах.

Идея организации и создания такой хунты могла появиться только в больной голове сотника Ленивова. Таковой в действительности никогда не было».

Далее Ленивов рассказывает о подношении генералу фон Паннвицу звания почетного казака Кубанского Войска, о передаче иконостаса, икон, священных книг, лент на знамена, походных библиотек, писание восторженных статей о генерале фон Паннвице и его казаках на страницах журнала «Казак», издаваемого Кубанской канцелярией.

Науменко: «Что касается поднесения генералу фон Паннвицу звания Почетного казака Кубанского Войска, то таковое действительно было ему поднесено по горячему желанию кубанских казаков, состоявших в его дивизии и по желанию казаков, состоявших в рядах наших кубанских хуторов и станиц, которые весьма почитали этого доблестного генерала».

Далее, на той же 151-й странице Ленивов говорит о братании генерала Науменко «с германскими офицерами и даже рядовыми казаками, что я наносил визиты старшим германским офицерам дивизии — командирам бригад и полков, стремясь привлечь их на свою сторону. Это также наглая ложь автора книги — никогда и никому из германских офицеров я не наносил визиты и лишь знакомился с ними, когда посещал полки, как, например, с полковником фон Кальбеном и с полковником…» (видимо, фон Боссе, русским немцем и любимцем казаков. — П. С).

И, наконец, Ленивов пишет, что Кубанскому атаману удалось добиться согласия генерала фон Паннвица на вступление в ряды 1-й Казачьей кавалерийской дивизии более тысячи казаков, рекомендованных Науменко и заполнивших собой службы пропаганды, связи, контрразведки и так далее.

Науменко: «И это обычная ленивовская провокация и ложь. Никогда я не посылал в дивизию «более тысячи казаков», а, действительно, послал несколько молодых офицеров, поименно указанных генералом Паннвицем».

О действиях генералов В. Г. Науменко и А. Г. Шкуро, повествует далее Ленивов, стало известно в берлинских сферах, почему вскоре, без лишних разговоров, им последовало предложение покинуть Балканы и переехать в Берлин. «Таков был финал неудавшейся попытки генералов Науменко и Шкуро прибрать к своим рукам 1 — ю Казачью конную дивизию генерала Хель-мута фон Паннвица» — добавляет Ленивов.

Науменко: «На страницах книги Ленивова эта ложь повторялась неоднократно. Никогда и никто мне такого «предложения» не делал, с Балкан не высылал, и моим постоянным местонахождением и далее оставался Белград, откуда я лишь в случае надобности выезжал в Берлин. Что касается генерала Шкуро, то я также не слышал о таком предложении ему».

4. Из письма В. Г. Науменко доктору Н. А. Гимпелю

6 июля 1971 года.

<…> Меня буквально поразило своей беспардонной ложью клеветническое выступление Ленивова в его книге «Под казачьим знаменем»…

Для меня совершенно ясно, что Ленивов, издавая свою книгу, руководствовался «чьими-то» определенными заданиями, первым признаком чего для меня является то обстоятельство, что, как Вы мне писали в своем письме от 29 июня 1959 года, он сразу же после прибытия своего в свободный мир из Советии начал писать свою книгу, в которой обвиняет меня в деяниях против Главного Управления Казачьих Войск, против его начальника генерала П. Н. Краснова, против командира Казачьего Корпуса генерала фон Паннвица и в выступлении по радио из Триеста.

Тогда я ответил Вам по существу этих вопросов, указав, что действительно вошел в состав Казачьего Совета казачьих Войск (при главнокомандующем ВС КОНР генерал-лейтенанте Власове. — П. С). Что же касается моего «выступления» по радио из Триеста, я Вам тогда же ответил, что в Триесте я никогда не был, как и никогда не выступал по радио. Это Вам один из примеров наглой лжи Ленивова, а таких можно указать много. Пример этот показывает, что уже тогда, немедленно по прибытии из Советии в Европу, Ленивов без перерыва продолжил работу, которую он вел в лагерях.

<…> он, в угоду «пославшим его», стремится не только скомпрометировать меня в глазах читателей и в истории казачества, но и внести раскол и смятение в среду казачьих Войск.

Такое именно убеждение высказывают казаки и не казаки, прочитавшие книгу Ленивова, с которыми после выхода ее в свет по их инициативе завязалась у меня обширная переписка.

Так, например, в своем письме от 9 февраля с. г. наш кубанский писатель и политический деятель священник о. Федор Горб, который лично прошел все ужасы советского «чистилища» пишет: «Вы, несомненно, имеете книгу А. К. Ленивова «Под казачьим знаменем». Когда я первый раз читал, то был просто в восхищении, но когда начал второй раз просматривать, то мое впечатление от прочитанного получилось полностью отрицательное. Мало того, меня не покидает мысль, что А. К. Ленивов, если не советский агент, то «консультантом» у него при составлении книги был, несомненно, агент советской разведки, которых за рубежом в десять раз больше, чем в самом Советском Союзе, и книга очень полезная для… МГБ СССР».

Чтобы не вдаваться в другие подробности этого письма, прилагаю фотостат его, с покорнейшей просьбой, не оглашать фамилию автора этого письма.

Из этого письма (фотостата) Вы также можете видеть, что автор его совершенно правильно считает, что Ленивов, начавший еще в 1960 году публиковать в журнале «Казачья Жизнь» не только имена и фамилии, но и все подробности о сотнях выданных казаков в 1945 году и осужденных в СССР казаках и офицерах, тем самым снабдил органы МГБ такими подробностями о них, которые они дали о себе при получении немецких кеннбухов и зольбухов (офицерских и солдатских служебных книжек, заменяющих удостоверение личности. — П. С), но постарались скрыть на следствии в СССР, чтобы не подвергать смертельной опасности как себя, так и родственников.

Такой поступок Ленивова многими казаками расценивается как предательство в отношении всех выданных на расправу советам. Именно такое же обвинение в предательстве бросается Ленивову со стороны многих казаков-националистов, что можно видеть из ряда номеров газеты «Казак», где также казаки предупреждают против Ленивова как советского агента, который еще в концлагере был сексотом.

Более того, он, по свидетельству ряда казаков, которые отбывали вместе с Ленивовым срок наказания, а, в частности, по свидетельству ныне покойного А. Толбатовского (кубанец), был именно таким сексотом.

Наконец, в брошюре «Не забудем, не простим», изданной в настоящем году Православным Союзом казаков, переживших трагедию в Лиенце, на страницах 16 и 17 снова подтверждается, что Ленивов, будучи комендантом, «избивал палкою казачьих офицеров и немцев. Он же задушил в изоляторе полковника П. И. Недбаевского»».

Полковника Недбаевского я знал лично со времени гражданской борьбы на Кубани как непримиримого антикоммуниста.

Здесь надо отметить: в списке отбывавших советскую каторгу казаков и офицеров, который он (Ленивов. — П. С.) напечатал в журнале «Казачья Жизнь», смерть Недбаевского в изоляторе замалчивается, а говорится, что, якобы, он умер от дизентерии в лагерном отделении Тырганский уклон осенью 1945 года. В ленивовском списке покойный Недбаевский значится под номером 564.

<…> Я не удивляюсь, что, как видно из Вашего письма ко мне от 7 декабря прошлого года, [Вас] так глубоко поразили дикие «откровения» Ленивова.

… Что же касается генерала Краснова, то никто из казачьих генералов не имел того боевого и жизненного опыта, который имел покойный Петр Николаевич.

И дико бы было с моей стороны даже думать, что я могу заменить его на высоком посту Начальника Главного Управления Казачьих Войск.

<…> На странице 173 своей книги Ленивов, видимо, как доказательство моей «преступной работы» приводит подслушанный мой разговор с Вами 1 января 1945 года в одном из берлинских бомбоубежищ во время очередной бомбардировки, в котором я якобы «проводил острую критику деятельности генерала П. Н. Краснова, как Начальника Главного Управления Казачьих Войск».

Допускаю мысль, что кто-то, может быть даже сам Ленивов, подслушал такой наш разговор о казачьих делах и о генерале Краснове, так как всеми этими делами я делился с Вами, как с ближайшим сотрудником Петра Николаевича, который мог сказать ему правду обо всем, творящемся около него и часто его именем.

Я также, по своему положению члена Главного Управления видел многое, чего не видели, а может быть, и видели, но скрывали от Петра Николаевича, другие.

А может быть, Ленивов до того обезумел, что решил, что во время бомбардировки Берлина я пытался распропагандировать Вас.

Или уж очень ретиво он исполняет работу, доверенную ему, пославшими его. А может быть, он и Вас включил в ту «генеральскую хунту», которую по его утверждению организовал я с целью «захватить всех казаков в свои руки».

Видимо, эта хунта зародилась в голове какого-нибудь «ленивова». Организуя ее в своих мыслях, он не остановился даже перед включением в нее Кононова, Полякова и некоторых других…

О том, что существовала какая-то «генеральская хунта» я узнал лишь из «исторического труда», изданного Ленивовым.

<…> В своем письме Вы пишите мне, что Ленивов в перечне исторических трудов отдельных лиц, которыми он пользовался при составлении своей книги, указал и Ваши «воспоминания», которых Вы не писали. Сослался он там же и на воспоминания Стаханова, который этим удивлен, так как он, по его словам, никаких воспоминаний не писал.

Все это недостойные приемы Ленивова для заморачивания мозгов читателей.

Еще раз повторяю, что я остановил Ваше внимание на ряде примеров бессовестной лжи Ленивова на протяжении всей его книги. Таковых в отношении меня очень много, и писать Вам об этом — значило бы растянуть письмо на много страниц.

5. О коменданте сибирского лагеря Ленивове

По прочтении «творения» Ленивова, после которого, по выражению В. Г. Науменко, «оставалось только руками развести, откуда он это почерпнул», генерал обратился с письмом к войсковому старшине (лейтенанту Русского Корпуса) Михаилу Ивановичу Коцовскому, знавшего Ленивова по советским лагерям.

В своем первом письме от 29 декабря 1971 года Науменко просил сообщить, что известно Коцовскому «об этом типе» и уточнить сведения о занимаемой Ленивовым «важной должности в концлагерях» и жестоких расправах того над казаками.

М. И. Коцовский — В. Г. Науменко. 3 января 1972 года.

Ваше Превосходительство!

Глубокоуважаемый и дорогой Вячеслав Григорьевич!

<…> Ленивов — самостийник. Знаю я его по сибирским и казахстанским лагерям. Все 10 лет он был со мной в одном лагере.

В сибирских лагерях он занимал должность коменданта лагеря (эта должность давалась лицам, пользующимся полным доверием лагерного начальства, а главным образом, оперуполномоченного, назначаемого ЧК).

Он пользовался властью коменданта в полной мере. Всегда ходил с большой палкой, которой угощал многих лагерников. В его ведении был карцер в лагере, ни на какие работы не выходил, в кухне получал двойную или тройную порцию пищи лучшего качества. В его ведении была хлеборезка и раздача сахара заключенным.

До второй мировой войны он жил во Франции, где работал, я не знаю, но слышал, что был где-то поваром.

<…> Ленивов, по переводе нашего лагеря в Казахстан (Кингир, Спасск, Караганда), устроился в бригаду по перевозке хлеба для заключенных. Эта должность давалась специально доверенным лицам и за эту работу выдавалась им большая порция хлеба.

Кроме того, он пристроился к уркам, с которыми проводил большую часть (…), рассказывая им историю России и др., чем обеспечил себя от расправы, ибо с такими лицами в лагерях расправлялись, ножами перерезая горло.

Меня не удивляет, что эту книгу я от него не получил, ибо он хорошо знает, что я предан Вам всей душой, о чем я ему неоднократно говорил еще будучи в лагерях.

Вообще, должен Вам сказать, что это грязный и подлый тип. <…>

В. Г. Науменко — М. И. Коцовскому. 12 января 1972 года.

<…> Разумеется, что Ленивов — больше чем подозрительная личность и возможно неспроста выпущен за границу…

Вы, конечно, понимаете, что вся его деятельность, а в особенности [та], которой он занимался в концлагерях, крайне интересует меня во всех подробностях…

<… > Как я узнал от одного из лиц, близко стоящих к изданию указанного журнала [ «Казачья Жизнь»], сведения эти (на 900 человек. — П. С.) были переданы в редакцию для напечатания их, Ленивовым.

Напрашивается вопрос, каким образом Ленивов, возвращаясь из концлагерей в Европу, мог вывезти столь подробные, основанные на разных документах, списки.

От того же лица я узнал, что списки эти, якобы, получены им [Ленивовым] из одного немецкого военного учреждения в Мюнхене, в котором такие сведения составляются путем опроса бывших в сибирских концлагерях немцев, возвращающихся в Германию.

Лично я не верю этому <…>

М. И. Коцовский — В. Г. Науменко. 19 января 1972 года.

<…> О Ленивове могу с точностью сказать, что он, будучи комендантом лагеря в Сибири, почти ни с кем в дружбе или хороших отношениях не был, что все лагерники избегали какого-либо контакта с ним и всем было ясно, что он состоит на особом счету и доверии в ГПУ.

Что касается документов, указанных Ленивовым, могу точно сказать (думаю, что не ошибусь): он при проезде границы никаких списков и документов перевезти в Европу не мог, ибо все лица, переходящие за границу, подвергались осмотру (шмону), все сведения, документы, книги и списки конфисковывались, а лица, у которых [были] найдены такие документы, возвращались в СССР.

<…> Визу и разрешение на жительство в Германии выхлопотал ему Глазков — именующий себя инженером и генералом. Живет Глазков в США.

Недбаевский Петр Иванович, по моим сведениям, умер не от дизентерии, а [от] дистрофии (полное истощение) в лагере в Прокопьевске, в изоляторе, в отделении для дистрофиков <…>

Выходившая во Франции газета «Казак» (№ 123, сентябрь 1972 года) опубликовала статью полковника А. М. Протопопова «Вместо ответа агентам-провокаторам…». В ней он говорит в том числе и о своем бывшем ординарце, затем сибирском лагерном коменданте и, наконец, «писателе» Ленивове:

<…> Г. Бойчевский^[10] в просоветском журнале «Казачья жизнь» № 210 пишет в защиту бывшего коменданта советского концлагеря в Сибири А. Ленивова — он же Забазнов, Туголуков, Чернорудный, Шмид, Скиба и т. д. — в общем, змей семиглавый, который был на службе у чекистов, издевался над заключенными казачьими офицерами и немцами, избивал их палкой…

О поведении семифамильного коменданта концлагеря А. Ленивова в печати было написано много и подтверждено узниками этого лагеря (см. газету «Казак» № 112, журнал «Казачье Единство» № 80–81, журнал «Родимый Край» № 45, «Казачий путь» № 1—12), но это еще не все, и я не рекомендую моему бывшему ординарцу А. Ленивову искать фальшивой реабилитации, так как дело замученных холодом и голодом в изоляторе лагеря военнопленных немцев и казаков еще не забыто и свидетели еще живы, а также живут и семьи пострадавших в лагере немцев, где зверски КОМЕНДАНТСТВОВАЛ А. К. Ленивов.

Позволительно спросить защиту, почему Ленивов — Забазнов — Туголуков-Чернорудный и т. д. после освобождения из лагеря в 1953 году не поехал с нами в свободную Европу, а остался в СССР и переехал на жительство в город Калинин, и жил там четыре года, и только в 1957 году Ленивов, одиночным порядком, появился в Мюнхене и начал писать всякие небылицы… и перессорил всех и вся.

… И кто же Ленивова защищает? Самозванец Бойчевский — не казак, не офицер, а дизертир из 1-й Казачьей дивизии генерала Паннвица. <…>

Еще о гибели Походного атамана генерала Павлова

В публикуемых письмах В. Г. Науменко и Б. А. Богаевского, редактора казачьего журнала «Родимый Край» и сына Донского Войскового атамана с 1919 по 1934 годы генерала А. П. Богаевского, среди прочего, говорится о книге «Казачья трагедия» (издатель Н. А. Быков, Нью-Йорк, 1959). В этих журналах и книге бывший военный чиновник Одноралов, рассказывая о Казачьем Стане с момента его формирования, приводит «свою версию» смерти Походного атамана С. В. Павлова в 1944 году, погибшего в Белоруссии якобы от пули подосланных Домановым лиц и «расследовании», проведенном генералом Науменко.

Б. А. Богаевский — В. Г. Науменко. 24 апреля 1963 г. Глубокоуважаемый Вячеслав Григорьевич,

прошу принять Вас мою большую, большую благодарность за Ваш великолепный подарок (первый том «Великого Предательства». — П. С). Большое и великое дело Вы сделали, издав Ваш труд, несмотря на все трудности для такого дела в наше время. Это настоящий памятник всем погибшим казакам в эту бурную эпоху. Дай Бог, чтобы так же Вам удалось бы издать и последующих два тома.

Еще раз большое спасибо, искренно уважающий Вас Б. Богаевский.

В. Г. Науменко — Б. А. Богаевскому. 27 марта 1964 г.

Глубокоуважаемый Борис Африканович,

<… > я Вам очень благодарен за лестную оценку моего труда в Вашем пись-ме, но не скрою, что огорчен теми отзывами о моей книге, которые Вами напечатаны в «Родимом Крае». Обложил там меня Одноралов… Но не удивляюсь ему…

… Вы, наверное, прочли его книгу, изданную о нем, как об Адмиралове, в которой этот чиновник, присвоивший себе чин полковника, говорит о себе, как чуть ли не организаторе Донского казачества, на самом же деле роль его была слишкомнезначительна. Но я полагаю, что если Вы заинтересуетесь этой личностью, донцы Вам о нем могут поведать больше, чем я.

Прежде всего о том, что я приподнял тело покойного Павлова и что производил расследование. Все это демагогия и ложь. Никакого расследования я лично не производил, а когда привезли тело Павлова, то я поднялся на грузовик, в котором он лежал, приподнял платок, покрывавший его лицо, помолился и сошел вниз. Это происходило в присутствии донских казаков, привезших тело и находившихся при нем.

Что касается его смерти, то совершенно точно установлено, что убит он был пулею из белорусской заставы. Это было настолько очевидно и доказано, что надобности в производстве осмотра трупа комиссией не было, и таковая никем назначена не была.

Никакого протокола составлено не было. Я, будучи вр. и. д. Начальника Управления Казачьих Войск, был в Новогрудке, имел тесное общение с гебиткомиссаром Гилле, о котором пишу в своей статье. После имел много бесед с П. Н. Красновым и с начальником штаба Семеном Красновым, с представителем минвостока доктором Гимпелем и точно знаю, что им тоже ничего не известно о протоколе, о котором пишет Одноралов. Я не сомневаюсь, что протокол этот «составлен» дельцами типа Одноралова…

Собственно, об этом не следовало и говорить, но раз такая пакостная, провокационная статья помещена на страницах Вашего журнала, то я Вам, для Вашего личного сведения и сообщаю, как было дело.

… Оценка моей книги Однораловым-Адмираловым… резко расходится с оценкою Вашею в частном письме мне, но понимаю Вас, как редактора, который дорожит своими сотрудниками, а потому и помещает их умозаключения.

… Я далеко не сторонник Доманова, но во имя правды заявляю определенно, что в смерти Павлова он неповинен.

… Большое Вам спасибо за прекрасную книгу Африкана Петровича («Воспоминания. 1918 год». — П. С). Читая ее, каждый, знавший покойного, представляет его, как живого, с его симпатичною улыбкою, всегда и ко всем доброжелательного. <…>

Письмо дочери полковника С. В. Задохлина

Письмо, написанное Л. С. Задохлиной непосредственно после дней выдачи — 31 июля 1945 года, было опубликовано в американском издании «Великого Предательства» в виде выдержек. Располагая ныне дневниками генерала Науменко, мы имеем возможность привести это письмо практически полностью.

Из него, как и из письма сотнику Шпаренго, можно узнать об отношении казаков к приказу № 12.

<…> Когда сегодня появился у нас И. К. Зубенко (Иван Константинович Зубенко, казак станицы Бейсугской Кубанского Войска. — П. С.) и сказал от кого он, то колени у меня так тряслись, что я даже не могла стоять на ногах, а потом все мы плакали и плакали. Это первый солнечный луч за все темное и тяжелое время.

Если бы Вы знали, Вячеслав Григорьевич, сколько горя, сколько ужаса мы все пережили за это время!

Но начну сначала, чтобы Вам была ясна картина всего случившегося в нашем несчастном Казачьем Стане.

Когда мы прибыли в Италию, то впервые за 25 лет почувствовали, что мы в станице, в своей среде. Конечно, все это было чисто внешнее, то есть кругом папахи, казачья речь, заря с трубачами и пением «Ой Кубань, ты наша Родина…» А внутри все гнило, из рук вон плохо, в смысле организации и управления.

Вы помните, Вячеслав Григорьевич, что папа был болен, таким мы его привезли в Италию и положили в госпиталь в Толмеццо, а сами отправились в Коваццо, в расположение кубанских станиц. Лично к нам отнеслись еще кое-как, по-хорошему, то есть дали комнату, а то другие жили много хуже, но это понятно — стечение народа было огромное, а разместиться негде.

Интриги были ужасные, хороших людей затирали, а сомнительным типам и выскочкам была открыта широкая дорога. Еще принимали людей ограниченных или забитых, которыми могли двигать по своему усмотрению…

Попасть к Ксении Петровне (жена полковника В. И. Лукьяненко, Кубанского окружного атамана в Казачьем Стане. — П. С.) было труднее, чем в свое время к мадам Бабьи (С. И. Бабьи — жена последнего Кубанского Наказного атамана генерала М. П. Бабыча, зверски убитого большевиками в 1918 г. — П. С.) — надо бьио пройти несколько ординарцев, а особенно нашему брату-эмигранту. Правда, я не могу сказать этого о себе. Ко мне лично она относилась хорошо. Но, все это, вместе взятое, отвратительно. Поклонение перед Домановым выдвигали всюду и во всем донцов, бесконечные гимны деду Краснову, подхалимство, мародерство, полное отсутствие дисциплины, бесконечное хамство, шпионство и разные С1 (отделы безопасности. — П. С.) создавали жуткую картину и конечно вели к пропасти.

И в конце концов ужасная и печальная история с Вашим обращением к казакам (о вхождении Кубанского Войска в ВС КОНР под командованием генерал-лейтенанта Власова. В конце концов, Доманов, в апреле 1945 года, был вынужден отдать приказ о подчинении частей Казачьего Стана генералу Власову. — П. С.) и ответом на него.

Вам, наверное, известно это письмо, которое подписали Бедаков, Соламахин, Есаулов, Тихоцкий и Лукьяненко — мнимая Кубанская Старшина.

Казаки на это ответили бунтом, требовали возвращения на место Вашего портрета, который был снят.

Казаки вели себя отлично и, как один, были за Вас, с трогательным беспокойством ожидали, что Вы приедете и разгоните всю эту компанию — не только кубанцы, но и донцы, и терцы, все, как один.

Мы все это время были в оппозиции.

Отец только что вернулся из госпиталя, и к нему все время приходили казаки жаловаться и советоваться, писали Вам письма, которые, не знаю, получили ли Вы. (Примечание В. Г. Науменко: не получил ни одного, потому что штаб Доманова принимал все меры для того, чтобы не допустить общения казаков со мной. — П. С).

А потом… наступили дни отхода нашего из Италии. Это был ужас, который когда-нибудь войдет в летопись.

Верхи, конечно, удрали первыми и выехали лошадники, а все остальные тянулись пешком, бросая свои вещи.

Было ужасно, люди доходили до полного отчаяния, боясь отстать. Я и Наташа весь перевал и всю дорогу, почти 100 километров, сделали пешком, бросив все свои вещи. Мама и папа тоже много шли, вдобавок папа еще больной, и так тысячи людей…

Придя в Австрию, под Лиенц, расположились лагерем.

… Занялись переформированием полков и организацией новых, настала какая-то вакханалия. Без конца приезжал Тихоцкий, держал какие-то речи, производились генералы, никто этих новых генералов не уважал, и казаки смеялись.

Какое-то недопустимое легкомыслие чувствовалось во всем. Андрей Григорьевич Шкуро вел себя очень достойно и выдержанно, но его никуда не допускали и даже деда Краснова поместили в какую-то квартирку и забыли. Первым ударом был арест Андрея Григорьевича 26 мая…

28-го собрали офицеров, как бы на совещание. Отец накануне вернулся из госпиталя, так как после перехода повторилось воспаление легких. Мы уговаривали его не ехать, но он, как всегда исполнительный, ответил, что раз приказано ехать всем офицерам, должен ехать и он.

Их погрузили на автомобили и вывезли в неизвестном направлении. Потом еще три дня приезжали за оставшимися офицерами. Мало, кто остался. Вывезли около двух тысяч человек. Забирали отовсюду — из станиц и полков. Как потом мы узнали, они были привезены в городок Шпиталь, а потом след потерялся.

Слухов масса. У меня волосы шевелятся на голове при мысли, что они могут быть отосланы в советы. Здесь все обвиняют Доманова, что он предал казаков, по недомыслию или намеренно — Бог его знает.

Первого июня нас насильственным путем отправляли в советы. Что мы пережили, Вам, наверное, известно. Многие из нас до сих пор носят следы этой погрузки, в том числе и мама. Спасло нас то, что 2 июня пришло распоряжение выделить старых эмигрантов, мы остались, многие разбежались горам, многих увезли.

Также вывозили и полки, и они также разбегались.

Сейчас здесь югославенский лагерь. Русских тысяча с лишним человек (из бывшего Стана), а остальные словенцы.

Под Клагенфуртом находится корпус во главе с Рогожиным (Русский Корпус. — П. С), он тоже наводит справки о наших офицерах.

Вячеслав Григорьевич! Мы Вас очень просим взять нас к себе, мы только и успокоимся, когда будем где-нибудь около Вас, а с нами и многие другие.

Если бы Вы видели, как сегодня все плакали от радости, что Вы нашлись и думаете о нас. У всех одна мысль к Вам, к своему «батьке».

Прошу Вас очень о наших офицерах. Только Вы их можете выручить, как уже много раз выручали. Да поможет Вам Господь Бог! Бедный мой Папа!

Л. Задохлина

Пометка Науменко: бедные, бедные казаки и казачки. Страшная беда постигла их! Знаю и верю, что ждут они помощи от меня. Но я сам в таком бесправном положении (в лагере в Кемптене. — П. С), что сделать ничего не могу.

Думал, что удастся собрать их где-нибудь в Америке или Австралии на земле, но удастся ли это, теперь сказать трудно.

Сотнику А. Н. Шпаренго

Александр Николаевич Шпаренго — сотник Кубанского Войска в Казачьем Стане, чьи воспоминания помещены в первой части книги; один из первых офицеров, которому удалось выпрыгнуть на ходу из английской машины по дороге из Лиенца в Шпиталь и таким образом избежать выдачи. В эмиграции, в своем письме к генералу Науменко от 10 февраля 1956 года он просит его ответить на ряд вопросов, непосредственно касающихся событий казачьей истории Второй мировой войны и их главных лиц.

В. Г. Науменко — А. Н. Шпаренго. 15 февраля 1956 года.

<…> Вы сообщили мне очень интересные сведения о себе, а именно то, что Вы были вывезены из Лиенца и по пути выпрыгнули.

Я слышал о таких случаях, но впервые встречаю человека, который сделал такой смелый шаг. Это интересно не только для меня, но и для других казаков, а для собираемых мной материалов о трагедии казачества — дополнение, иллюстрирующее русскую поговорку «Смелым Бог владеет».

… Постараюсь ответить на Ваши вопросы.

О генерале П. Н. Краснове. Какого он политического направления? Убежденный монархист. Потеряв Россию, впредь до ее возрождения, он считал Дон самостоятельным и всячески старался быть полезным ему. В свое время для получения возможности его существования он связался с немцами. Конечно, он самостийником никогда не был. Самостийность его была «впредь до…».

К сожалению, у него была отвратительная черта, свойственная довольно большому числу донцов. Дон — это все, а остальные Войска ничто. Эта черта отталкивала от него многих. Он не терпел наряду с собой людей самостоятельных, но слепые исполнители его воли, были милы его сердцу. Этим широко пользовался злой гений Петра Николаевича, Семен Краснов. Не будучи человеком умным, он был хитер. Он если не главный, то крупный виновник того, что произошло. Он умел льстить старику, а тот не мог разобраться, где лесть, а где правда. Хорошие слова ему нравились. Занятый многими делами, П. Н. Краснов не всегда разбирался в том, что предлагает Семен. А Семен, задумав что-либо, хитро подходил к выполнению своего плана. «Ваше Высокопревосходительство! — говорил он. — Вы изволили как-то высказать пожелание, чтобы это было сделано так. Ваше желание исполнено».

То, о чем говорил Семен раньше, и в голову не приходило старику, но он, не то делал вид, не то сам верил, что он об этом говорил, и благодарил «Сему». Оба довольны.

Скажу Вам пример из моего личного соприкосновения с П. Н. Красновым. По прибытии казаков в район Джемоны, я поехал туда, чтобы лично убедиться и, если надо, доложить Начальнику управления о том, что я там найду. А нашел я многое. Доманов был человек совершенно не понимающий дела, случайно возглавивший Казачий Стан. В нем, как Вы сами знаете, многое было неладно, начиная от взаимоотношений Доманова с командным составом и более видными казаками. Нашел, что в строевых частях было весьма слабо поставлено дело вооружения и снабжения. Например, на вооружении было несколько сортов винтовок и автоматов. Казалось, надо бы было распределить его по полкам так, чтобы в одной части по возможности было одного типа вооружение. В частях же Доманова была полная неразбериха — все перемешано. Совершенно безобразно было поставлено дело с ковкой лошадей, плохо с обмундированием и питанием. Все это при умелом подходе к делу можно было устранить, так как немцы широко шли навстречу просьбам Походного атамана. К сожалению, последний, не будучи способным, во всем разобраться и все сделать как надо, сваливал все на немцев — что они, де, не дают. Это была неправда, а лишь самооправдание.

Так вот, вернувшись в Берлин, я на следующий день правдиво все доложил П. Н. Краснову. Он ничего не сказал. А на следующий день встречаю Семена Краснова, а он возбужденно мне говорит: «Что ты наделал! Из-за твоего доклада старик целую ночь не спал». А дальше, в тот же день, он поехал в Италию, через несколько дней вернулся и доложил старику, что все в полном порядке. Доклад этот случайно происходил в присутствии начальника нашего Войскового штаба, тогда штаб-офицера для поручений при мне, полковника Зарецкого.

П. Н. Краснов, выслушав Семена, был весьма доволен и сердечно благодарил его за прекрасный доклад. Старик успокоился.

И вот такая система успокоения его и была главной заботой Семена Краснова. «На Шипке все спокойно».

Я полагаю, что этого достаточно, чтобы Вы имели представление о характере П. Н. Краснова и о тактике окружающих его лиц.

Как я отношусь к его приказу № 12? Я считаю это делом рук Семена и Доманова. Сам П. Н. Краснов не додумался бы до такого абсурда, что я был избран на Лемносе чуть ли не двадцатью человеками, когда всем известно, что там было до 20 тысяч человек, представителями которых, собравшимися в Раду, я и был избран Атаманом.

Что же касается отношения Краснова к Власову, то тут, как мне кажется, играли роль два явления. Первое — представители немецкого командования неодобрительно смотрели на объединение всех русских под чьим бы то ни было возглавлением, а тем более для них был неприемлем Власов, что он стоял за единую Россию. Это первое, а второе — честолюбие П. Н. Краснова, который, подогреваемый Семеном и другими, никак не допускал возможности подчинения казаков кому бы то ни было.

Но, возможно, в таком понимании действий П. Н. Краснова я ошибаюсь.

Что касается обращения, подписанного Соламахиным, Есауловым и прочими, то я полагаю, что вызвано было оно исключительно желанием подписавших угодить Краснову. Один из вернувшихся из советского плена, писал мне, что он сидел с Соламахиным один год в лагере и говорит, что однажды он задал Соламахину вопрос, почему он подписался под этим письмом. «Тот вздохнул, — пишет он, — и сказал: бывают в жизни ошибки».

То обстоятельство, что Соламахин, будучи освобожден из лагеря, не поехал за границу, а остался в СССР, он объясняет тем, что ему после этого поступка стыдно смотреть в глаза казакам. Я же думаю, что Соламахина остаться в СССР заставили другие соображения.

… Духопельников. Впервые я услышал эту фамилию от П. Н. Краснова. Он мне говорил, что перед ним стал вопрос, кого назначить Походным Атаманом: Павлова или Духопельникова. И что он назначил первого, а на мой вопрос [о втором], он, Петр Николаевич, всегда воздержанный в словах, ответил: «Это просто сволочь!»

Насколько я узнал Духопельникова, это определение к нему не подходило. Он как организатор — ничто, но человек неплохой. Но,… может быть, информация моя неправильная…

Кулаков, это, несомненно, честный и порядочный человек. К сожалению, он не был образованным человеком, а просто хорошим и честным казаком. П. Н. Краснов держал его, как члена Главного Управления Казачьих Войск, в черном теле — Кулаков все время был при дивизии Паннвица, в 6-м Терском полку в роли «Полкового Атамана». Среди казаков и немцев он пользовался уважением.

… Прошу Вас не считать, что я свожу с кем-либо из описанных людей личные счеты. Таковых у меня с ними не было. Пишу, как понимаю то, что пережил. Взвесивши все, Вы возьмете от меня то, что соответствует Вашим намерениям.

Я Вас понимаю, что самое тяжелое, это незаслуженно оклеветать или очернить человека.

Выдачи в Кемптене, Дахау и Платтлинге

В Кемптене, в «лагере белых эмигрантов», генерал Науменко жил с семьей в августе 1945 года, как раз в то время, когда происходили выдачи, описанные ниже.

В этом и других лагерях для белых эмигрантов находилось и много бывших советских подданных, «остов», убежавших из лагерей «возвращенцев на Родину» и перешедших на нелегальное существование. Любыми способами они старались скрыть свое подданство и избежать облав, устраиваемых новоприбывшими комендантами возвращенческих лагерей! Белые эмигранты всеми силами помогали этим скрывающимся, принимая их в свои «белые» лагеря, давали ложные свидетельские показания и поддельные документы.

Из дневников генерала В. Г. Науменко:

Кемптен

<…> 16 августа [1945 года], четверг, 12.15. Не писал в эти дни, так как произошли события чрезвычайной важности для нашего лагеря.

12 августа — день горя и траура для всех нас, живущих в Кемптене русских эмигрантов, в лагере, именуемом Вительсбахершуле, на Фрюлингштрассе № 14.

В этот день было вывезено насильственным порядком больше 100 жителей лагеря и несколько человек погибло. Тревога наступила еще с вечера 11 августа. Вечером по лагерю разнесся слух о том, что ночью будут поданы автомобили, и часть жителей будет вывезена в совдепию. Откуда этот слух взялся — неизвестно, но передовали его упорно.

Накануне в наш лагерь приходили и просили разрешения переночевать два молодых человека, живших в большом лагере (надо сказать, что лагерь помещался в большой трехэтажной школе и одноэтажном небольшом здании рядом с ней на той же улице, где жила наша семья). Приход молодых людей показался подозрительным, их не пустили.

Часов в 9 вечера в двери нашей комнаты постучал один из тех же молодых людей и спросил, дома ли Коля (Н. Г. Назаренко, зять генерала Науменко. — П. С), и что ему надо его видеть. Его дома не было и я сказал, где его можно найти. Когда этот человек ушел, то мы проследили, что он не пошел в лагерь, где был Николай. Через короткое время ко мне пришли два жителя нашего общежития и спросили, знаю ли я того человека, что только что заходил. Я его не знал — так и ответил им. Они сказали, что этот тип подозрительный и что, по их мнению, он приходил, чтобы узнать, где я. Это они поставили в связь со слухом о предполагаемом вывозе из нашего лагеря и сказали, что сочли долгом об этом меня предупредить.

Я пошел к Данилову (Данилов Ф. В., генерал-лейтенант Кубанского Войска, начальник лагеря. — П. С), перед дверями его комнаты — толпа. Оказывается, вернулся наш переводчик Никитин и был у Данилова. Всех интересовало, что он привез из Швейцарии о нашем прошении о поселении на землю.

Я отозвал Данилова и спросил, что ему известно о вывозе. Он подтвердил, что и ему говорят о том же, что официально он ничего не знает, но все возможно! Мне он посоветовал на эту ночь из дома уйти.

Шел дождь, погода очень неприятная, но, обсудив семьею этот вопрос, мы все решили уйти за город и там где-нибудь переночевать. Было около 10 часов вечера и вот-вот раздастся звук сирены, предупреждающей о том, что наступает полицейский час!

Спешно собрав необходимые вещи, мы вышли за город по Бодманштрассе и заночевали около какого-то крестьянского дома.

<…> Кое-как переждали, когда начало светать. Мы вернулись домой. Оказывается, почти все живущие в нашем лагере уходили. В большом же лагере беспокойства не было.

… Примерно в 10.30, когда я собирался пойти в церковь, к главному лагерю сначала подошел один грузовик, потом другой и стали вылезать американские солдаты. Мы быстро собрались и вышли за город.

Коля, как только мы нашли место, где будем находиться, пошел в город для того, чтобы узнать, что делается в лагере. Как только он ушел, это было примерно в начале 12-го часа, со стороны нашего общежития донеслись крики «ура» и послышались рукоплескания. Было впечатление, что вопрос улажен и наши радуются, у меня был порыв вернуться домой.

Было видно движение по Бодманштрассе и многочисленные группы людей, особенно на перекрестке с Зальцштрассе, у латышского лагеря.

Вскоре со стороны лагеря раздалось несколько выстрелов. Потом слышались крики, как будто «ура», потом опять стрельба (отдельные выстрелы), донесся плач. Часов в 12 мы увидели, как из окна верхнего этажа, выходящего на Фрюлингштрассе, вывешен большой черный флаг.

Примерно в то же время, по Бодманштрассе из центра города показалась команда человек в 40 американских солдат, быстро шедшая по улице и свернувшая на Фрюлингштрассе к нашему большому лагерю. В это время движения по улице не было и лишь на перекрестках стояли и ходили туда-сюда американские солдаты. Толпа, бывшая на Бодманштрассе, исчезла. Было ясно, что в лагере происходит что-то недоброе. Николая долго не было и мы опасались, что он вошел в лагерь и оттуда не может выбраться.

Примерно около часу дня или несколько позже, он пришел очень мрачный, и по лицу его было видно, что он видел что-то нехорошее.

Упустил отметить, что еще до его прихода… какие-то мальчишки сказали, что идет погрузка людей в автомобили, что те сопротивляются, но все же американские солдаты сажают их насильно. Коля это подтвердил.

Он рассказал, что когда пришел к общежитию, то там была огромная масса народу. Пришли жители лагерей литовского, эстонского, латышского, украинского и польского. Криками «ура» они встречали представителей американских войск. Коля наблюдал, что они всячески хотели помочь нашим, но ничего сделать не могли. Их разгоняли при помощи прикладов. Сам Николай спрятался напротив ворот лагеря и видел, как выгоняли народ из здания во двор, причем людей бесцеремонно толкали. Один солдат дал пинок в спину начальнику лагеря генералу Данилову. Потом народ выстраивали, читали какие-то списки и начали некоторых сажать в автомобиль. Он видел, что первые три человека вошли самостоятельно, остальных сажали насильно! Потом его обнаружили, и ему пришлось бежать.

Я не ожидал, что бы он так мог переживать виденное. Он был бледный и мрачный, буквально дрожал от негодования и говорил, что если бы насилие производили сами красные, то он организовал бы сопротивление, но что можно сделать против американцев, которые здесь господа положения.

Вскоре мы заметили, что черного флага не стало. Как потом мы узнали, все три флага (один на улицу, что был виден и два во двор) были сняты американцами.

Часов в 5 началось хождение по улицам. К месту, где мы были, пришел какой-то господин, оказавшийся литовцем, полковник Бир. Он рассказал, что живя в доме, из которого виден наш лагерь, он видел, что людей насильно сажали в грузовики, причем особенно сопротивлялись люди, сажаемые в третий грузовик. Всего он видел, что было вывезено три машины…

В этот день и в последующие я говорил с Даниловым, с о. Владимиром Востоковым, Макаренко, Йовичем, Лакосиным, Гулым и другими, и картина того, что происходило в нашем лагере, мне представляется так.

Примерно в 10.30, вместе с солдатами в лагерь прибыли американские офицеры и один из них передал Данилову список лиц, подлежащих возвращению в СССР. Таковых было больше 400 человек, это были те, кто выехал из совдепии в 1939 году и позже. В это время многих в лагере уже не было, так как они разбежались, а все там находившиеся, собрались в церкви, где по случаю воскресного дня о. Владимир служил обедню, а затем молебен. Когда об этом Данилов сообщил американцу, тот сказал, чтобы службу прекратили.

Данилов… пошел в церковь и стал на хорах, где находились певчий, послав к священнику спросить, когда он может прервать службу. В это время заканчивался молебен и батюшка сказал, что окончит службу через пять минут. Закончив молебен, о. Владимир показал об этом знаком Данилову.

Данилов обратился к присуствующим со словом, в котором сообщил, что американское командование требует вывоза из лагеря лиц, поименованных в списке. Затем этот список начал читать комендант Есипов, но не смог дочитать его до конца, и дальше его продолжил читать кто-то другой. По окончанию чтения раздались крики, что никто не поедет!

Выступил отец Василий Боштановский, который призывал всех не выдавать никого. Когда американский офицер вошел в церковь (в шапке), то к нему бросились женщины и дети, обнимали, целовали, просили пощадить! О. Евгений стал с крестом на колени, кланялся в землю, просил отменить приказание. Но американец остался непреклонным. Он не мог сам освободиться от окружавших его женщин и детей, дал знак солдатам, и они освободили его.

На ступеньках из коридора в церковь стояло 12 американских солдат. Офицер приказал им выбрасывать людей из церкви, но они отказались это исполнить. Между тем, в церкви все сбились в углу к левому клиросу и взялись за руки, чтобы нельзя было толпу разорвать. Между ними были две француженки из УНРРА (администрация ООН по оказанию помощи и восстановлению, учреждена в 1943 году. Главной задачей этой организации являлась помощь беженцам и другим перемещенным лицам, находившимся на оккупированных территориях, в их возвращении на Родину. — П. С).

Через некоторое время в церковь ворвалась толпа солдат, человек в 30–40, с несколькими офицерами, все в шапках и многие с папиросами и трубками во рту. Они набросились на людей, предварительно зарядив ружья.

Хватали женщин за волосы и выволакивали из церкви, мужчин, кого за грудь, кого за бороду, кого пинками в спину или ударами колена выбрасывали вон. Били прикладами…

Француженки стояли в первом ряду. Одну из них ударили по лицу, другую какой-то солдат схватил за кофточку на груди и бросил об стенку! Она закачалась, едва удержалась на ногах и вновь бросилась в толпу. Ее выталкали из церкви пинками. Было произведено несколько выстрелов!

Когда некоторые пытались выбрасываться из церкви через окно, то по ним стреляли и сбрасывали с подоконников. Один отец бросал своих детей в окно, а там внизу какой-то литовец из соседнего лагеря их подхватывал. Солдат выстрелил в него и смертельно ранил в живот. Сам отец, когда выпрыгивал, был ранен в бедро. Одному человеку в церкви сломали несколько ребер.

При таких действиях солдат и офицеров, молящиеся еще гуще сбились, под давлением толпы рухнули перила, отделявшие амвон от церкви, затрещал иконостас, был разбит образ Богоматери, стоявший у левого клироса, плащаница сдвинута с места, аналои с иконами перевернуты и побиты, иконы брошены на землю, хоругвии сломаны.

Крики о помощи не производили никакого впечатления. Американские солдаты оцепили двор и изолировали увозимых. В одной семье отец с сыном заблаговременно ушли из лагеря, а мать и дочь были посажены в грузовик. Напрасно дочь кричала и взывала: «Папа, папа… где ты?!» Отец ее не слышал, толпа, сбитая в угол и окруженная солдатами, помочь не могла, а американцы были безжалостны и никакие мольбы их не трогали!

Когда шла расправа в церкви, то комендант… стоял в коридоре и, прислонившись головой о стенку, плакал. Этот негр из УНРРА рыдал, как ребенок, бросив свой револьвер о землю, плакали и некоторые солдаты — но командир их был неумолим и жесток, а солдаты, как говорят, пьяные, от которых несло спиртом, расправлялись с безоружными мужчинами и беззащитными женщинами, как озверевшие.

Обращало на себя внимание поведение третьей женщины из УНРРА, которая назвала себя француженкой, но которая, по общему мнению, еврейка. Она была совершенно безучастна. Во время расправы в церкви она заходила в нее, а потом выходила в коридор, рассматривая происходящее, как представление в театре!

Было вывезено пять грузовиков. Сколько всего людей, пока никто не знает! Кто говорит — 120, кто — 150 человек! Увозимые плакали, молили о спасении, но спасти их было некому! Жители лагеря под стражей, литовцы и другие разогнаны с улиц, и только обитатели соседних домов — немцы, смотрели из окон.

Во время этих трагических событий отлично держали себя наши соседи литовцы, которые помогали людям выбираться из лагеря, за что один из них поплатился жизнью! Обитатели и остальных лагерей пришли, чтобы нам помочь, но безоружные, они были разогнаны!

В последующие дни большинство обитателей лагеря в него не возвращалось. Когда после увоза несчастных, остальным было разрешено вернуться в помещение, то там увидели в некоторых комнатах полный разгром. Двери тех комнат, которые были заперты — разбиты ударами прикладов, в комнатах все перевернуто, вещи разбросаны, кое-что пропало.

Через некоторое время после увоза взятых из лагеря людей на вокзал, оттуда вернулись три семьи. Оказывается, это устроили француженки и негр (все из УНРРА). И опять отмечается поведение третьей «француженки». Говорят, что когда некоторые при посадке в вагоны пытались понемногу отодвигаться, а американские солдаты это не замечали, или не хотели заметить, она обращала их внимание, указывая, что эти подлежат отправке!

Говорят, что по пути к станции и при посадке в вагон многим из увозимых удалось уйти, солдаты на это не обращали внимания.

Между прочим, в этот вечер было много народу около лагеря, а между ними шныряли большевистские шпионы. Между ними обращал на себя внимание майор РОА Марухин. Он все время ходил туда-сюда. Когда я говорил с Йовичем, то он умудрился пройти между нами!

Еще упустил отметить о жертвах 12-го августа. Двое в лагере приняли яд и на следующий день в больнице умерли. Умер литовец, раненный в живот. По пути на вокзал один мужчина перерезал бритвой вены и умер в больнице. Его всегда видели с женой и малюткой-ребенком, которого они возили по тротуару около лагеря! В больнице лежит раненный в ногу, со сломанным ребром и несколько человек с ушибами и ранами, полученными в церкви от американских солдат.

Ходят слухи, что вагоны, в которых вывезены люди из нашего лагеря, стоят на второй или третьей станции от Кемптена и что американская стража довольно свободно дает оттуда разбегаться, так что там осталось только 48 человек.

Также говорят, что солдаты, которые отказались произвести насилие в церкви, объявили голодовку, что при входе в офицерскую столовую офицера, руководившего расправой, офицеры встали и ушли. Что во время расправы кто-то выбросился с третьего этажа на боковое крыльцо и разбился насмерть, что труп его унесли американцы…

Большинство подлежащих выдаче продолжает оставаться вне лагеря: кто в лесу, кто в городе на частных квартирах, кто у крестьян, а кто и драпанул совсем, подальше от города. В некоторых комнатах, где помещалось 25 человек, осталось по двое, остальные скрылись из лагеря. Я был до обеда в лагере, наблюдал полное уныние и видел боль на лицах. Еще недавно лагерь шумел. Пройти в коридоре, временами, было трудно. Теперь же запустение и уныние, лишь иногда раздается откуда-нибудь детский смех. Прежде, с утра на улице беспрерывно слышалась русская речь, смех молодежи. Теперь улицы пустые, разве изредка пройдет кто из местных жителей!

Дахау

7 февраля 1946 года. Дахау — это лагерь военнопленных недалеко от Мюнхена, в котором [находилось] несколько сот человек, главным образом власовцев. Недели две тому назад лагерь был окружен американскими войсками, которые потребовали выезда заключенных в лагере — в совдепию. Те отказались от этого, оказав пассивное сопротивление, причем около двадцати человек покончило жизнь самоубийством и многие себя искалечили. Некоторые резали горло стеклами, один вонзил кинжал в грудь, а когда, предполагая, что он мертвый, его понесли, он вскочил и бросился бежать. Его поймали и как писали сами американцы в газетах, на его голове было сломано два ружейных приклада. Всех, кого хотели вывезти, американцы из лагеря вывезли. Старых эмигрантов не трогали.

Об этом случае американцы широко сообщали в газетах, говоря, что варвары оказали упорное сопротивление и многие покончили самоубийством.

9 марта 1946 года. 23.20, суббота, Мюнхен. Привожу данные о трагедии в Дахау, составленные со слов участников в Мюнхене.

В начале января 1946 года из Бад-Айблинга в Дахау прибыла русская рабочая рота капитана Протодьяконова в количестве 164 человек. Американцы говорили: «В Дахау вас освободят из плена». В роте было до 25 офицеров, остальные — солдаты; все противники советской власти, большинство советских людей.

До этого в Дахау находилось около 25 русских военнопленных. После прибыли еще, остаток роты, 71 человек. Люди роты вели себя культурно и дисциплинированно, веря, что американцы не выдадут их Советам. После тяжелых работ они обедали, устраивали лекции, концерты и беседы. Издавали литературный журнал «Русская Мысль». Идеологической жизнью ведал поручик граф Шереметев (эмигрант), всеми уважаемый и любимый.

В десятых числах января в лагерь прибыл советский майор Прохоров. Он беседовал с ротой. Солдаты и офицеры заявили ему о своем нежелании возвращаться на Родину.

17 января (между 2 и 3 часами) в лагерь прибыли советские офицеры. Американцы приказали всем русским (164 плюс 7!) выстроиться с вещами. Рота выстроилась без вещей. Через 10 минут было сказано, что люди, включенные в роту в лагере из группы полковника Шестаковского, не подлежат отправке. Из рядов все же никто не вышел. Наоборот, в шеренги включились из солидарности к отправляемым офицеры других групп. Вышедших на построение окружили вооруженные поляки и американцы. Американский офицер и конвой наставили на русских оружие, добиваясь добровольного согласия на вывоз. Эта процедура продолжалась около трех часов. Во двор въехали грузовики.

Все военнопленные заявили: «Лучше расстреляйте здесь на месте, но согласия на вывоз не даем. К Советам мы не поедем».

Наступали сумерки. Людей отпустили в бараки. Все входы в помещение роты Протодьяконова заняли американцы. Рота объявила голодовку. В помещении обреченные накрыли стол белым, водрузили на нем крест, обвитый черной материей. Рядом поставили иконы. Вечером и утром 18 января, а также и днем, люди неоднократно молились и пели песнопения; вели себя спокойно.

Некоторые офицеры и солдаты поклялись, что в случае несчастья они покончат с собой и кровью своей приостановят американцев от попытки увести насильно всех.

Настало 19 января — «кровавое воскресение». Утром этого дня прибыли сильно вооруженные наряды мюнхенской американской полиции. Они плотно окружили помещение роты Протодьяконова. Всякое движение в лагере было запрещено. Нельзя было подходить и к окнам.

Большинство людей сняло с себя все и осталось в нижнем белье. Американцы начали вытаскивать людей поодиночке. Солдаты и офицеры вели себя дисциплинированно: они оказывали только пассивное сопротивление — упирались, ложились на пол и так далее. Солдат вытаскивали во двор, отсюда они, избиваемые тремя-четырьмя американцами, подтаскивались к воротам лагеря, куда были поданы вагоны.

Давшие клятву умереть, умертвляли себя, чем только можно. Их оттаскивали на носилках, некоторые были уже мертвые, другие — при смерти.

Часть русских забаррикадировалась в конце барака Д-3. Американцы разрушили баррикаду и ворвались туда. Помещение, залитое кровью, имело ужасный вид. На полу и на койках валялись люди с перерезанным горлом и вскрытыми венами. Висели и висельники. Оставшиеся в живых, во главе с полковником Беловым, молились перед столиком с иконами. Молящиеся пели. Американцы направили на них оружие и, не выдержав сцены, отступили.

Тогда американцы вышли и, посоветовавшись с советскими командирами, разбили окна и пустили слезоточивый газ. Перед этим они ввели поручика графа Шереметева и он по приказу американцев, обливаясь слезми, сказал: «Все кончено, сопротивление бесполезно!»

Русские все же отказывались выйти добровольно. Сваленные газом на пол, они стали резать себе горла и вены, помогая в этом друг другу.

Американцы вели русских, обливающихся кровью к вагонам, били несчастных палками. Волокли некоторых в одних трусах по морозу. Одного раненого несли на носилках, Он сорвал с себя бинты и начал кричать американцам, что они не правы! Американцы начали бить его прикладами.

Всего было: погибших 14, при смерти 21, раненых около 100. Всех русских кинули в вагоны с решетками (4 автоматчика на каждый вагон) и через Мюнхен, Регенсбург и Гоф повезли в советскую зону, станция Шенбург.

В Шенбурге под конвоем советских солдат всех из роты Протодьяконова куда-то отвезли. Назад были возвращены только 13 человек, как люди из другого подразделения.

Среди возвращенных эмигрантов: Иван Сутулов, Александр Степанов, Вадим Зорин, Петр Богданов, Семен Захаров. Сахненко Трофим был оставлен в советском лазарете, он принял яд.

Среди попавших к советам эмигрантов: полковник Василий Колесников, полковник Вадим Белов, капитан Иван Малышев, штабс-капитан Николай Попенко, инженер Леон Богинский, солдат Г. Попруженко, Никита Крейтер, граф Николай Шереметев и другие.

23 января из лагеря Дахау все русские (им сказали, что их отпустят из плена) были отведены после концлагеря в тюрьму. У них все отобрали и затем передали в Платтлинг.

Деталь: 19 января все вещи русских разграблены военнопленными немцами и венграми и продавались в лагере на толкучке. Так лагерь отметил память павших героев!

Платтлинг

26 февраля 1946 года. Получил сведения, что в воскресенье произошел насильственный вывоз из лагеря Платтлинга. Подробности пока не совсем ясны. Известно только, что лагерь был ночью окружен танками и начался вывоз! Много случаев самоубийства. Говорят, что было избиение палками и стрельба. Якобы вывезли 1600 человек, — возможности бежать не было.

Вывозили на вокзал под сильным конвоем и сразу же сажали в какие-то специальные вагоны с решетками. Подробно запишу, когда буду иметь достоверные сведения. С выдаваемыми из Платтлинга были выданы и переданные туда после завершения выдач из Дахау военнопленные, так как лагерь опустел…

22 часа. Некий Шереверенко, старый эмигрант из Сербии приехал сегодня из Мюнхена и привез поклон от архиепископа Николая. Он рассказал мне со слов о. Николая о событиях в Платтлинге следующее.

В ночь на воскресенье о. Николай получил предложение командующего 3-й армией генерала Трускота выехать немедленно в Платтлинг. Туда же выехал и Трускот.

О. Николай прибыл туда на автомобиле в четвертом часу утра в воскресенье, когда в лагере уже началась трагедия. Как сказал ему Трускот, несмотря на его прежнее обещание задержать с насильственным вывозом, он должен был сделать его из Платтлинга по приказанию своего главнокомандующего.

В четвертом часу утра лагерь был оцеплен американскими танками и войсками, и всем обитателям его (это лагерь военный) приказано было немедленно, в белье, накинув одеяла, выйти во двор, где они были построены. Затем, по особому списку стали вызывать лиц, не подлежащих вывозу. Их увели в какой-то корпус 3-й, остальных поодиночке, каждого в сопровождении двух вооруженных солдат, отводили в его комнату, где приказывали одеться, взять необходимые вещи и выводили во двор, где всех сажали в автомобили, причем вещи укладывали сзади так, чтобы нельзя было выпрыгнуть (машины крытые), садились несколько американских солдат и везли на станцию, где сажали в специальные арестантские вагоны с решетками и куда-то увозили. Говорят, что вывезли в какой-то американский лагерь на границе советской зоны. Вывозили целый день.

Вывезли всего 1800 человек, и осталось в лагере 830. При этом о. Николаю удалось выхватить уже при посадке в автомобили 20 человек (из них четырех старых эмигрантов из Сербии), а кроме того, ему якобы удалось выручить еще до посадки несколько человек под разными предлогами: тот священник, тот псаломщик, тот певчий и так далее.

Списки были составлены заранее коммунистами и советскими агентами, проживающими в лагере. Удалось установить, что там появились какой-то полковник, бывший власовец (по всей вероятности, Денисов), затем какой-то священник Сергий, только недавно посвященный митрополитом Серафимом.

В числе вывезенных были как новые, так и старые эмигранты. Вывозили всех тех, кто носил германский мундир (то есть того, кого советчики считают преступниками против родины и виновниками войны). Оставшиеся уже отпускаются из лагеря. Уже в воскресенье некоторые получили документы и выехали.

Сопротивлявшихся при вывозе били. Когда об этом узнал Трускот, ушедший в соседнюю виллу, он приказал побои прекратить.

Полковник, выдаваший тех, кто подлежит выдаче, при вывозе надел советские ордена и по окончании операции уехал на американском военном автомобиле.

Генералов Меандрова, Севастьянова и Ассберга вывезли за три дня раньше вывоза солдат. Меандров не смог покончить жизнь самоубийством.

Опасаюсь, не вывезен ли Е. В. Кравченко. Он, хотя и не служил во власовских частях, но носил немецкий мундир.

По словам Шереверенко, Трускот предложил о. Николаю выехать к Папе, сказав, что даст ему, как чину штаба, пропуск. На вопрос о. Николая, не поздно ли, он ответил, что предстоит вывоз еще из других лагерей.

По словам Шереверенко, подлежит выдаче в американской зоне 21 тысяча человек.

Опасаюсь, что дальше черед за нашим лагерем, а у нас комячейка наверняка постаралась, чтобы составить подробный и полный список. Говорят, что в Платтлинге о каждом вывозимом были собраны самые точные сведения. Если служил в части, то в какой, в какой роте, какую должность занимал.

По новым данным очевидцев выдачи в Платтлинге, Науменко записал:

…«Архиепископ» Николай… якобы по настоянию Трускота уговаривал обитателей лагеря не сопротивляться, уверяя, что вывезены в совдепию они не будут.

Всего пострадавших, как от побоев, так и от попыток к самоубийству: мертвых более 100 человек и раненых больше 300. Большинство пострадало не в казармах, а на станции. По-видимому, там они узнали, что будут вывезены в совдепию. Говорят, что там резались бритвами и ножами, разбивали себе головы о металлические столбы и пр.

Вывезено 1572 человека. Осталось в лагере, кажется, 1900 человек.

Уже вернувшись домой, я получил письмо от Е. В. Кравченко, который пишет, что вывезено «немало наших», то есть казаков…

Выдача сербов генерала Д. Михайловича

Еще более низкий обман, чем «приглашение» казачьих офицеров на «конференцию с Главнокомандующим» произошел с сербскими четниками генерала Михайловича (четники — патриоты-националисты, от сербского «чета» — рота. — П. С).

На этот раз англичане превзошли самих себя и жертвами их предательства оказались считавшие себя союзниками англичан и поддерживаемые ими в течение четырех лет войны вгорах, куда они ушли от немцев, остатки побежденной сербской армии, поклявшиеся бороться до конца! Во главе их стоял Дража Михайлович, самый популярный человек у сербского народа, Генерального штаба полковник.

До образования отрядов Тито, он боролся с немцами, а когда появились титовские партизаны, вошел в сношение с немцами и, не помогая им, начал борьбу с коммунистами. Приказом короля Петра, находящегося со своим правительством в Лондоне, Д. Михайлович был произведен в генералы и назначен военным министром. Ему помогали и союзники, и, частично, немцы (в т. ч. через Русский Охранный Корпус. — П. С). На горные базы, где скрывались четники, англичанами сбрасывалось оружие и снаряжение, к ним были назначены представители английского правительства для связи, регулярно передававшие свои сообщения правительству Черчилля.

В течение военных лет Михайлович спас от плена около 500 пилотов союзников, сбитых немцами и скрывающихся в горах.

В самом конце войны англичане вдруг прервали всякую связь с генералом Михайловичем и стали фаворизировать Тито, не пользовававшегося никакой поддержкой у народа, мечтавшего о плебисците и возвращении короля!

В самом конце войны, оставшиеся без поддержки патриоты-четники генерала Михайловича, вынуждены были отступить в Австрию, где и остановились со всеми следующими за ними беженцами, едва перейдя границу, в окрестностях города Клагенфурта. Там же собрались и части других отступавших добровольческих отрядов, включая Русский Корпус.

Попав в зону английской оккупации, эти считающие себя союзниками англичан, а также считающие себя, как и прежде, находящимися под их покровительством сторонники генерала Михайловича, были вполне спокойны.

Когда к ним явился представитель английских оккупационных властей в Австрии, сообщивший им, что все они будут перевезены в Италию, где их ожидает прилетевший туда со своим правительством король Петр, уже начавший формировать армию для отправки в Югославию и свержения там Тито, радости их не было конца!

Сообщение англичан было принято с восторгом в раскинувшемся на альпийском лугу лагере этих крепко сплоченных сторонников короля, у которых после краткой благодарственной молитвы и парада началось всеобщее ликование и празднование грядущей «победы» с музыкой и танцами, затянувшимися за полночь!

В поданных на другой день грузовиках, наперебой занимались места в стремлении первыми попасть к «ожидающему их в Италии» королю! Грузовики отходили под бодрые песни, крики «Живео Краль Пэтар!» (Да здравствует король Петр!), с развевающимися над ними флагами и плакатами! Через короткое время эти грузовики, незаметно перерезав австрийскую границу, подвозили ликующих людей к месту, где они попадали в окружение партизан Тито, тут же косивших их из автоматов и сбрасывающих живых и мертвых в глубокие провалы окружающих гор. Однако англичан это не останавливало, и они продолжали подвозить титовцам все новые жертвы, вместе с примкнувшими к ним при отступлении беженцами. Вся выдача происходила гладко и без затруднений, имевших место при выдачи казаков и горцев из Лиенца!

… Назначенная в конце 80-х годов международная комиссия для расследования этого ужасного преступления установила неопровержимый факт уничтожения титовскими партизанами многих тысяч выдаваемых им англичанами на расправу своих бывших союзников, обнаружив огромное количество сброшенных почти 50 лет назад в глубокие пропасти уже истлевших скелетов. Затем в 1991 году на месте преступления оператором Р. Джурджичем был снят документальный фильм «Яма», поразивший весь мир и вызвавший всеобщее возмущение.

(Коммунистическим режимом Тито после окончания войны и захвата власти в стране было уничтожено около 250 тысяч сербских патриотов. См. Карапанджич Б. М. Кровавая югославская весна 1945 г. Кливленд, 1976. — Я. С.)

Говорят, что король Петр, после воцарения Тито, предложил Михайловичу перелететь в Англию, но генерал ответил, что тогда теряется смысл его жизни — борьбы за Родину.

После всего происшедшего, при молчаливом согласии англичан, имеющих решающее влияние на Тито после поднесенной ему Черчиллем в подарок Югославии, титовские парашютисты, напустив усыпляющий газ на недоступный район, в котором укрывался генерал Михайлович со своими сторонниками, захватили его в плен и доставили в Белград. Американцы пробовали вмешаться в это дело, но получили резкий ответ Тито, что Дража изменник родины и, как таковой, будет судим. Англичане умыли руки, предоставив Михайловича самому себе. После показательного суда и, невзирая на сочувствие большинства населения Сербии, 16 июля 1946 года генерал был расстрелян (по свидетельским показаниям заключенных коммунистами, Дражу Михайловича не расстреляли, как было официально объявлено, а забили насмерть палками. Замучили его, избивая ежедневно, — отбили ему почки, отрезали уши, били и отливали водой, чтобы опять бить. Когда его добивали, он был уже слепой. Самого его истязателя, после смерти Михайловича, Тито распорядился убить, чтобы не оставалось свидетеля, могущего его скомпрометировать). Так англичане отблагодарили своего союзника в борьбе с немцами!

Н. В. Назаренко-Науменко

В Ливийском лагере в ноябре 1945 года

Это сообщение, полученное от казака Висенко из Лиенца (от 17 ноября 1945 года), атаман Науменко заносит в дневник 12 февраля 1946 года, находясь в лагере Мемминген (Бавария).

Здесь, в лагере, со мною 168 казаков, из них наших старых эмигрантов 103, остальные советские, которые резко делятся на две группы: или очень светлые, цельные натуры, сильные духом, или распущенные, расхлябанные типы с ярко выраженным советским воспитанием. Человек около 700 живет в окрестностях города, куда они ушли во время июньской катастрофы. До них моментально дошел слух, что я получил от Вас письмо, и они маленькими группами спускались с гор, желая лично убедиться, что это правда, ибо здесь распускаются часто самые невероятные слухи и люди изверились.

Я всем им показывал Вашу фотографию, которую Вы мне прислали (сердечно благодарю Вас за нее), и всем передавал от Вас привет, говоря: «Атаман просит меня передать, чтобы вы не падали духом и были настоящими казаками, живите честно и знайте, что он о Вас не забывает и сделает все, что возможно, чтобы создать Вам лучшую жизнь, но нужно терпеливо ждать весны». Если бы Вы видели, как моментально преображались эти худые, изнуренные, с печатью глубокого страдания, лица. Как теплым огоньком загорались их глаза и со слезами в них… они прощались, просили Вас приветствовать и, ободренные, уходили к себе в горы, где их ждали семьи, расположенные в наскоро сделанных землянках по ущелью и лесам диких Альп.

Кроме этих, есть еще около семи-восьми тысяч казаков, расположенных в Синане, Лиенце, Шпитале, Виллахе, Клагенфурте и Бруке. Часть их живет по деревням и городам, и находится на работах, а часть сидит по лагерям. От них тоже часто приезжают ко мне, по три-пять человек, узнать, что есть нового. Сейчас со всеми ними я наладил связь и стараюсь [ее] поддерживать.

Относительно архива (Кубанского Войска. — П. С.) удалось установить следующее. Архив (весь или часть) был послан Вами генералу Соламахину (по его просьбе. — П. С.) в Толмеццо, где он занимал пост начальника юнкерского училища. Атаман Доманов послал полковника Лукьяненко забрать его. Тогда, генерал Соламахин отобрал самую ценную часть его, а остальное отдал посланному. Куда этот архив делся, — не знаю. Ценную же часть архива генерал Соламахин передал на хранение некоему Чуйко, который и держал ее у себя до июньской катастрофы, во время которой он вынужден был сдать ее (на хранение, как он говорит) английскому майору Дэвису. Мне удалось лично познакомиться с майором. Впечатление он произвел на меня обыкновенное, — как и все англичане. В данное время майор Дэвис перемещен за 60 километров отсюда, и где эта часть архива мне установить не удалось.

Выдача из Дании. Бой казаков на станции в Венгрии

Из дневника В. Г. Науменко, июнь 1949 года. Иммиграционный лагерь в Баварии, Западная Германия.

<…> Вчера я имел разговор с одним нашим русским, который живет сейчас со мной в комнате. Он рассказал следующее.

После прихода англичан в Данию в 1945 году, там было несколько десятков тысяч русских, состоявших в воинских частях. Так вот один из них рассказал ему, что с ними было.

Однажды англичане пригласили офицеров на какое-то совещание. Так, как это было с казаками в Лиенце. Те поехали, но, опасаясь ловушки, сказали солдатам, чтобы они следили, куда их повезут, а в случае чего, выручили. Надо сказать, что оружие эта часть не сдала.

Как и надо было ожидать, офицеров обманули. Привезя их в известное место, засадили за проволоку под сильную стражу. Это проследили солдаты и на следующий день все двинулись выручать своих офицеров. Англичане не решились довести дело до вооруженного столкновения и офицеров отпустили.

После этого они переменили тактику. Им удалось войти в доверие солдат и офицеров. Они обещали перевезти их в Германию, а оттуда отправить в США. Как у англичан принято, это было подтверждено «словом офицера британской армии». Наши имели неосторожность поверить. Оружие сдали. Действительно, их погрузили в поезда и привезли в Германию, но… в Берлин и там, в Потсдаме, передали советам. Там как раз проходила конференция.

Большую часть их посадили в какой-то огромный лагерь в Потсдаме, остальных отправили куда-то южнее. Там обращались с ними варварски. На требование выдать офицеров, солдаты не согласились. Много было расстреляно. Все-таки нашлись сексоты и указали на офицеров, которые, в большинстве здесь же и уничтожались.

Это рассказал один из солдат последней группы, которому удалось бежать из лагеря и после больших затруднений перебраться в американскую зону Германии. Здесь его хотели выдать, но он при помощи немцев получил немецкий документ и спасся.

Другой случай из прошлого рассказал на днях один румын.

Уже перед крахом Германии на одну из станций Венгрии с двойным названием, которое не запомнил, прибыл с востока большой эшелон с русскими военнопленными, которые были заперты в вагонах, и находились в ужасном положении.

В это время на фронт двигался эшелон какой-то казачьей части и поезд остановился на той же станции рядом с военнопленными. Те жаловались казакам на свою неволю и просили им помочь и дать возможность подышать свежим воздухом. Сжалившись над тяжелым положением соотечественников, командный казачий состав обратился к немцам с просьбой облегчить участь военнопленных. Те согласились. Но когда были открыты первые два вагона, то эти пленные бросились на казаков, им удалось захватить часть оружия. Они начали разбивать двери остальных вагонов, и на станции завязался настоящий бой. Пленным удалось захватить вокзал. Часть этих солдат бросилась грабить ближайшие дома в городе. Но казаки быстро пришли в себя. Трубач протрубил тревогу, и казаки бросились прежде всего очищать вокзал, что ими было сделано быстро. Затем район был ими оцеплен и военнопленные загнаны в вагоны. Естественно, что часть их ушла, но большинство было вновь заперто в вагонах. После этого казачий эшелон ушел, а вокзал и его окрестности представляли собой поле боя, покрытое трупами, а ближайшие кварталы города разграбленными. О дальнейшем румын не знает.

В 1-м Казачьем полку Русского Корпуса

В начале августа 1945 года в лагере Кемптен атаман Науменко получил сообщения от казачьих офицеров Русского Корпуса, части которого находились тогда в военном лагере Кляйн-Сант-Вайт (Австрия). О потерях 1-го Казачьего полка Русского Корпуса, об оставшихся в живых и их пребывании в плену приводим некоторые свидетельства.

Командир 1-го батальона полковник Ф. Е. Головко:

<…> 1-й Казачий полк возглавляется генералом Морозовым, Русский Корпус возглавляет полковник Рогожин.

С большими потерями и физическим напряжением 1-й Казачий полк с честью вышел из тяжелого положения и 12 мая у Клагенфурта положил оружие англичанам. Мы сохранили все свое тяжелое оружие и обозы. Я все время, во главе 1-го батальона, находился с полком. Дальше, в составе Русского Корпуса, полк находится на положении военнопленных в лагере Кляйн-Сант-Вайт у города Клагенфурта.

По своему составу, около полутора тысяч человек, полк самый большой в корпусе и главный его элемент кубанцы, донцов очень мало.

К чести господ офицеров и казаков должен сказать, что полк держался и теперь держится очень хорошо, а в смысле внутренней дисциплины заслужил лестные отзывы англичан.

Условия нашего настоящего положения следующие: живем мы организованно, лагерем, но не за проволокой, без всякой охраны, получаем положенный паек, правда, очень скудный; частично работаем небольшими группами без всякой оплаты и ждем у моря погоды.

Подано английскому командованию несколько записок с объяснением, кто мы и что мы, с просьбой об устройстве нас на охранную службу или же на работы. Ответа пока не последовало.

В этом вопросе мы не одинаковых взглядов. У некоторых лиц проглядывает стремление повторить программу старого — сохранение кадров и независимость от высшего возглавления.

Я держусь определенного взгляда: наши старики к военной службе больше негодны, их средний возраст 50 лет; второе — нужно реально смотреть и оценивать создавшуюся обстановку. В Европе нам делать нечего… <…>

Командующий Русским Корпусом полковник А. И. Рогожин (в письме от 3 августа):

… Полк Морозова со мной. Люди в полном порядке и, имея опыт прошлой эмиграции, быстро приспособились к местной обстановке.

Дальнейшая наша судьба совершенно неизвестна, мы военнопленные и ждем решения своей участи.

[Командир 2-го батальона] генерал М. А. Скворцов (в письме от 3 августа):

… Хочу информировать Вас о нас, о корпусе, в котором сейчас во главе Анатолий Иванович Рогожин, вместо покойного Штейфона, и о 1-м полку с генералом Морозовым, вместо покойного генерала Зборовского.

С большими трудностями остаткам нашим удалось 10–11 мая перейти старую австрийскую границу и сдать оружие англичанам.

В настоящее время мы живем в лагере около Кляйн-Сант-Вайт в шалашах, самими устроенными, и постепенно нас посылают на работы. Дальнейшая судьба наша совершенно неизвестна.

В последнее время из района Лиенца и Виллаха приехало до 60–80 семейств наших чинов.

Из известных Вам лиц с нами находятся: Голощапов, Гулыга, Головко, Луговской, Голицын, Зерщиков, Щербаков, Третьяков, Дубина, Четыркин, Тураев, Николаев, Бондаренко, Корсун, Фартухов, Симоненко, Бойко, Быковец, Фоменко, Гонский и другие.

Это все, которые отходили с нами; тогда как те, которые были у Домано-ва, куда-то вывезены из Лиенца и никто не знает, куда. Кроме Красновых, там были Соламахин, Тихоцкий, Сомов, Скляров, Буряк и остальные, бывшие с ними.

Командир [6-й] сотни полковник В. И. Третьяков (в письме от 3 августа):

… Немного осталось и наших, но дух бодрый, несмотря на все невзгоды и особенно отвратительный паек, а «голод не свой брат», все же помня, что «Бог не без милости, а казак не без счастья». Уверены, что с помощью Бога мы увидим и более светлые дни.

Уцелели мы чудом, но потери большие. У меня в сотне убитых и раненых 97 человек. Убиты: Л. Ковалев, Ткаченко, Литвинский, Михайлопуло, Кочергин, П. Чевычелов и другие.

В других сотнях потери меньше, но моя сотня прикрывала все время отступающих.

Сейчас у меня собрались в сотне старые Корниловцы: Мартыненко, Носенко, Дидык и другие. Кроме того: генерал Голощапов, Быковец, Панов, Тураев, Бородычев, В. Кравченко, четыре Фортеля, Шерстобитов, Марьин, Нестеренко и другие.

Живем дружно, в военном лагере, все в немецкой форме, с погонами (что многим из нас не нравится), на работы, конечно бесплатные, ходим через два дня в третий, а в остальные — ходим на лекции, доклады, собираем крапиву, щавель, лебеду и так далее. Единственно, как и раньше, «общий любимец» Федор Евменьевич [Головко] не оставляет нас от своей опеки.

Корпусом временно командует Рогожин, а полком Морозов, оба боевые и доблестные офицеры.

Гулыга, Крамаров, Фартухов, Кучеря, Черняев, Сердечный, Четыркин, Бородычев, Лозицкий, Бондаренко (два), Стрепетун и другие, тоже в полку вместе со мной. Всех нас, конечно, прежде всего, интересует наше будущее.

Доктор Зибаров:

… Одна беда, что мы, казаки, ни как раньше, плохо котируемся у теперешних хозяев, а причина — пугачевщина в Италии, где, к стыду нашему, усердно работал и мой бывший приятель генерал Соламахин.

Если к этому добавить, какой паек получают казаки, то картина жизни казачьей в рядах остатков Русского-Корпуса будет полная. Они получают: хлеба 300 граммов, конского мяса по 50 граммов, картофель, масла 8 граммов.

Покупать что-либо у местных жителей и в магазинах казакам как военнопленным, не разрешается. Но семьям, которые живут отдельно, вблизи лагеря, позволено. Большим подспорьем в смысле продовольствия является то обстоятельство, что сейчас казаки ходят на работы. Там их кормят, а кроме того, они приносят продукты с собой.

К концу 1946 года остатки частей Русского Корпуса находились в районе Виллах-Клагенфурт. 26 декабря генерал Науменко отмечает в своем дневнике (лагерь Мемминген).

<…> Во главе их стоит Анатолий Иванович Рогожин, который для большевиков, что бельмо на глазу. Не так давно вновь было их требование по радио о выдаче его. По-видимому, результатом этого был арест его англичана ми. Было опасение, что его выдадут большевикам, но через три дня его освободили:

Старики и семейства живут в лагере Келлерберг (западнее Виллаха), а работоспособные казаки работают группами в виде воинских команд под руководством своих офицеров, главным образом у крестьян, в районе Клаген-фурт-Грац. Между руководителями групп и мой представитель полковник Третьяков.

Последние стихи кадета

В письме генералу В. Г. Науменко от 20 июня 1963 года казачка-мать Алексея Леонтьева, воспитанника кадетского корпуса в Белой Церкви (Югославия), прислала последние стихи сына. По словам матери, он погиб в боях на Драве в рядах Русского Корпуса. Ему было 17 лет.

Я с людьми готов уже расстаться.

Боже! Дай мне сил бороться и любить.

Не могу я в мире оставаться,

Дальше жить.

Как всегда с тоскующей душою,

По чужим бунтующим краям,

На груди, как крест, ношу с собою

Девять грамм.

Будет миг безсилья рокового,

Будет враг пленением грозить —

Девять грамм для сердца молодого

Все решит.

И повиснет где-то в поднебесьи

Никому не нужный детский стон.

Я уйду оплеванный, но честный

В вечный сон.

Мимо будет мать ходить чужая,

О чужом не будет горевать,

А своя далекая родная

Будет ждать…

А. Леонтьев

Переписка генерала Науменко с Н. Н. Красновым-мл.

Николай Николаевич Краснов-младший, внучатый племянник генерала П. Н. Краснова, возвратился в Европу в канун 1956 года после десяти с половиной лет заключения в сталинских тюрьмах и лагерях.

Далеко не всем офицерам и казакам, старым эмигрантам, осужденным в 1945 году на 10–15 лет, удалось после освобождения вырваться из советского «рая» к своим родным, рассеянным по всему миру. Многие жившие за границей до Второй мировой войны так и не приняли гражданства ни одной из стран, их приютивших, в надежде — в течение четверти века! — на возвращение на родину. Таких заключенных после отбытия ими сибирской каторги попросту не выпускали из СССР. Им было сказано, что если они не восстановят связи со «своим правительством» и родственниками за границей — выезда не будет. С каким «правительством» они могли установить связь?

Краснову-младшему «повезло». Пройдя все круги ада, потеряв всех старших Красновых — деда, отца и дядю, став, практически, инвалидом с больным сердцем и отмороженными в Сибири руками — он все-таки выбрался в свободный мир. Но в Швеции, куда его смогли «вытребовать» дальние родственники (его кузина, графиня Гамильтон), Николаю Николаевичу снова пришлось тяжело работать, он был одинок, без языка, трудно было ему и как человеку верующему — в городе не было православной церкви. К жене, жившей в Аргентине, он смог попасть, ожидая визу, лишь через год. Свою мать, оказавшуюся после войны в США, Николай так и не увидел, тщетно добиваясь разрешения воссоединиться родным в этой стране, — она умерла за год до смерти своего 41-летнего сына.

Н. Н. Краснов-младший скончался в 1959 году. Тогда же, в Нью-Йорке, вышло второе издание его книги «Незабываемое» — обо всем пережитом при выдаче казачьих офицеров и в советских лагерях. Написать воспоминания ему завещал при расставании на Лубянке летом 1945 года дед — Петр Николаевич Краснов.

С первых месяцев возвращения на свободу Краснова-младшего, у него завязалась переписка с В. Г. Науменко, продолжавшаяся до самой смерти Николая Николаевича. Оба знали друг друга еще по эмиграции в Югославии и по второй войне, теперь их знакомство переросло в теплую дружбу.

В память казаков и офицеров, всех русских людей, выданных союзниками, — они делали одно дело, «Великое Предательство» и «Незабываемое» были широко известны у русскоязычной эмиграции и разошлись до последнего экземпляра.

Занимаясь огромной исследовательской работой по сбору материалов о лиенцском действе, генерал Науменко уточняет у Краснова-очевидца мельчайшие подробности выдачи офицеров: как происходила отправка в Москву П. Н. Краснова, А. Г. Шкуро и других казачьих генералов, в том числе повторная выдача генерала фон Паннвица; в какие мундиры (с русскими ли погонами) были одеты старшие казачьи офицеры, как отнеслись к предательству англичан (о том, «что держались при этом с достоинством», Вячеслав Григорьевич не сомневался); верно ли, что Доманов знал о выдаче от англичан заранее, сыграв, тем самым, двойную роль…

В своих письмах Кубанскому атаману, Николай Краснов вновь возвращался к молитве казаков во дворе лагеря в Шпитале, к шуткам Шкуро, за которыми скрывались глубоко запрятанные обида и гнев казачьего генерала, но не страх.

В них он в который раз оказывался на Лубянке в кабинете Меркулова, в тюремном душе мыл старческое израненное тело деда, запоминая каждое слово завещания бывшего Донского Атамана и писателя, навсегда прощался с отцом перед этапом в Сибирь, тянул лямку раба на «строительстве социализма»…

Мы узнаем о загнанных на каторгу скопом, без суда и следствия, «иностранцев» и «советских»; их разделении по отбытии срока и часто напрасном ожидании «бесподданных» эмигрантов возвращения к родным, на Запад…

В страдных скитаниях «я научился любить Россию для России» — говорил Н. Н. Краснов-младший в своих письмах.

Прочтите их.

В. Г. Науменко — Н. Н. Краснову. 12 января 1956 года

Глубокоуважаемый и дорогой Николай Николаевич!

Был очень рад узнать о Вашем освобождении. Сердечно Вас с этим поздравляю и желаю поскорее изжить те тяжелые переживания, которые выпали на Вашу долю.

<…> Я приветствую Ваше решение написать о своих переживаниях и издать их на шведском языке. Очень прошу Вас не отказать прислать мне один экземпляр для моего архива казачьей трагедии, который я собираю с первых дней ее и собрал значительное количество разного рода документов, как писанных, так и в виде фотографий, рисунков, схем, картин и пр.

<… > издал 10 выпусков своего сборника материалов о выдаче казаков (информационные сборники В. Г. Науменко «О насильственных выдачах казаков в Лиенце и других местах». — П. С). Стремился печатать проверенный материал, но, конечно, неизбежны неправильности, неточности и пропуски. Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы просмотрели их, и сообщили мне, что не так и что пропущено. Это необходимо для дела.

<…> Вам, как никому другому должно быть известно о П. Н. Краснове, начиная с выезда его из Лиенца и до момента, когда Вас с ним разлучили. Все, что касается его, живо, и интересует не только казаков, но и вообще русских людей.

<…> Я имею от прибывших из советской неволи список на 170–180 человек о судьбе тех из выданных, о которых они что-либо знают. Очень прошу Вас составить и прислать мне список тех, о которых что-либо известно Вам.

<…> Желаю Вам побольше здоровья и душевного спокойствия. Не имея чести, быть знакомым с Вашей кузиной графиней Гамильтон, я прошу Вас не отказать передать ей мой почтительный привет.

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 17 января 1956 года

Многоуважаемый и дорогой Вячеслав Григорьевич!

Сегодня получил Ваше милое и сердечное письмо от 12 января. Благодарю за поздравления и надеюсь в марте-апреле увидеть Вас лично.

О моей книге («Незабываемое». — П. С.) поговорим, когда приеду. Я ее здесь не хочу печатать, хотя очень ею интересуются, а переведу на английский язык и издам в Нью-Йорке. Уверен, что в США возьмут ее сразу. Впрочем, — сами увидете.

Отвечаю на Ваши вопросы:

<…> С дедушкой Семеном, папой (генералы П. Н. Краснов, С. Н. Краснов, полковник Н. Н. Краснов-старший. — П. С.) я был с первого дня ареста до октября 1945. Нас так и везли — как «белобандитская семейка Красновых». О Петре Николаевиче тоже пишу. Собрал сведения от людей, которые были с ним до момента казни в одной и той же камере.

<…> Генералов: Головко, Соламахина, Воронина, Васильева, Моргунова и меня, и папу — судили в один день. То есть — суда не было! Мы просто по отдельности расписались в постановлении О. С. О. (особое совещание), что: «я приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей». Это было в Москве 24 октября 1945 года. Остальных — Петра Николаевича, дядю Сему, Доманова, фон Паннвица (всего 6 человек) судили в 1946 году…

Остальные генералы и офицеры, спрятавшие свои чины, судились по военным лагерям и получили тоже от 10 до 25 лет.

<…> Да, в СССР оставляют из иностранцев тех, кто добровольно хочет, и то не всех. Меня бы не оставили, даже если бы и захотел. Одна фамилия их коробит! Соламахин, по-моему, без подданства, а таких просто не выпускают из СССР. Пример — эмиграция 1920 года в Маньчжурии. Привезли в СССР, и назад не пустили никого.

<…> Из наших остались: Коваленко Анатолий, полковник, начальник учебной команды в Толмеццо. Лейтенант Нискубин. Лейтенант Невзоров Михаил, Сводного полка. Рогозин из Югославии. Попов, югославский офицер.

О других сообщу после. Помощь нужно оказать бедным русским с югославским подданством. Их Тито не принимает. Нужно их требовать в Австрию.

Я отдыхаю (убегаю от журналистов и фотографов, которые хуже горькой редьки), сплю,… вставляю себе зубы (потерянные в тюрьмах), — короче говоря, привожу себя в христианский вид. <…>

В. Г. Науменко — Н. Н. Краснову. 26 января 1956 года

<…> Вы пишете, что предполагаете издать Вашу книгу в Нью Йорке. Не хочу Вас разочаровывать, но опасаюсь, что здесь Вы ее издать не сможете. Здесь такие вещи американцев не интересуют. Первое — это то, что в выдачах американцы также виноваты, если не больше, чем англичане, а второе, что здесь больше интересуются большевиками, чем нашим братом.

<…> Вы спрашиваете, скоро ли можно будет достать визу Вам для переезда в США. Полагаю, что Вас запишут на русскую квоту. Вот если бы перебежал, хотя и подосланный большевиками, кто из советии, то его приняли бы здесь с распростертыми объятиями, а нашего с Вами брата принимают не так легко.

<…> Вы пишете о «белобандитской семейке Красновых». Хорошо бы было, если бы Вы описали переживание Вашей «семейки». Ведь П. Н. Краснова знал весь мир, а Вашего папу и Семена Николаевича — казаки и русский люд.

<…> Для того чтобы распутать нераспутанные данные о том, кого, когда и куда вывозили из Граца, я хотел бы, чтобы Вы мне в этом [помогли]. По имеющимся у меня сведениям, всех вывозили из Граца непосредственно в Сибирь, за исключением генералов, которых вывезли в день прибытия из Юденбурга в Грац, на аэроплане в Москву. Из Вашего же письма вижу, что кроме генералов в Москву везли и там судили и других.

Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы мне дали сведения:

1 — все, что знаете о генерале П. Н. Краснове, начиная от его выезда со своей дачи под Лиенцом, за время, проведенное Вами с ним, и что дальше Вы слышали о нем.

2-о судьбе остальных Красновых. Где и когда их судили. Были ли Вы вместе с Вашим отцом в концлагерях или отдельно.

3 — кого и каким порядком, когда везли в Москву и там судили.

4 — лишь для моего сведения, прошу не отказать сообщить, кто явился предателями и сотрудниками большевиков. Это отнюдь не для обнародования. Но мне, как Атаману, это знать надо. <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 1 февраля 1956 года <…> Вернусь к Вашему «Сборнику». Начал читать и не мог оторваться! Какую колоссальную работу проделали Вы и Ваши читатели — свидетели страшной трагедии казачества в частности и всего русского народа — в общем! Я представляю себе весь тот ужас, те нечеловеческие страдания, которые перенесли наши женщины-герои и младенцы. Читаешь и плачешь. И никакой писатель никогда так убедительно и ярко не опишет все муки, всю боль, как эти люди, испытавшие и приклад английского солдата, и фальшивую улыбку их офицеров.

<…> Вы пишите, что мы — выданные 28 мая — поехали на Голгофу! А я, прочитав воспоминания оставшихся, утверждаю, — Голгофа была у вас.

Мы — солдаты! Нас ждала смерть на полях сражений, нас ждала и английская «игра», в которой самый культурный народ, британцы, продали свою честь за 30 серебрянников. Это, к сожалению, не новость для русского народа! Если начнем вспоминать, то нужно обратиться к Крымской войне и хронологическим порядком идти к «трагедии Лиенца». Мы поверили слову офицера, но, по-моему, в последний раз мы поверили слову британского офицера!

И я счастлив, что наши жены и матери все же устояли перед пулеметами и танками! Они доказали всему миру, что страх перед смертью «здесь», меньше, чем страх перед неизвестностью «там». Я хочу, чтобы «господа Черчилли» увидели заплаканные глаза женщин 1945 года, увидели их слезы, их кровь, их муки! Вам, господа англичане, привычно видеть эту картину? Ведь все вам знакомо еще по бурской войне, так? А меня эти слезы жгут! Наши матери еще плачут! 10 лет их слез — это ваша вина! 10 лет в неизвестности о своих — тоже ваша вина! И тысячи заросших бурьяном могил в Сибири, где вместо креста стоит палка с надписью «АГ-321, 1952 г.» (АГ-321 — это номер заключенного, вместо фамилии у каждого свой номер) — в Сибири, Казахстане, на Урале, Колыме, Норильске — тоже ваша заслуга! <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 2 февраля 1956 года

<…> Не терпится «рабу божьему» еще кое-что Вам сообщить. По приходу Казачьего Стана в Обердраубург на переговоры к англичанам в город Тол-меццо к командиру бригады № 36 генералу Мэссону были генералом Дома-новым посланы как парламентеры (даже на машине был большой белый флаг): генерал Васильев, переводчица Рогова и аз — многогрешный. Нас принял в Толмеццо генерал Мэссон и заверил, что, вероятно, выданы не будем. Все зависит от Верховного Командования, но он надеется, и так далее.

Так что там о выдаче безусловной не было ничего сказано, но — намек был. К сожалению, этот намек я да и покойный генерал Васильев поняли только в Мариинске (Сибирь, Кемеровская область).

Теперь еще одно: разговор П. Н. [Краснова] с генералом НКВД не передаю, а также и поведение Доманова. Если увидимся, — обсудим все, а потом и вынесем перед читателем. На Ваше письмо по 4 пункту (кто предатели), к сожалению, не могу ответить. Ответить — значит иметь данные, а у меня их нет…

<…> Все казаки, осужденные в 1945 г. получили 10–15 лет. Остальные, как офицеры, так и казаки, в подавляющем большинстве были на ссылке или по немецким военнопленным лагерям. Но в период 1948–1951 гг., все почти снова осуждены! Срок — 25 лет! Когда Нискубин спросил: «Почему же не судили меня в 1945-м, а только в 1948 году? Как же это получается?», он получил ответ: «А в моей комнате (у следователя) всего один стул, и всех сразу не посадишь!»

Здорово ответил! И умно! Вот почему, так же, как и англичане, советы погладили сперва по головке казаков в 1945 году, а потом, как только освобождался стул у следователя, то по очереди и судили.

В. Г. Науменко — Н. Н. Краснову. 11 февраля 1956 года <…> О фон Паннвице у меня есть сведения из немецкой газеты и от одного русского морского офицера о том, что Паннвиц был передан англичанами большевикам на станции Эннс утром 10 июня 1945 года. Он якобы был присоединен к эшелону, проходившему с вывозимыми казаками на восток.

Газета очень подробно описывает момент передачи, а морской офицер пишет, что лично был свидетелем этой передачи.

Вы же совершенно определенно говорите о Паннвице, начиная с 29 мая, когда Вы его застали в Юденбурге, прибыв туда, и до 3 июня, когда он вылетел из Бадена на восток.

Я никак не могу понять, в чем же дело. Вы совершенно определенно говорите о Паннвице, моряк и газета — тоже, но разное.

Я полагаю, что Вы хорошо знаете, что с Вами был именно Паннвиц, а не какой другой немецкий офицер. Значит, возможно, что моряк ошибается. Может быть, на станции Эннс был передан какой другой немецкий генерал. Или еще одно совершенно невероятное предположение, что Паннвица 3 июня повезли не в Москву, а в какое-то другое место, где он и был освобожден, а потом 10 июня по его желанию опять был передан большевикам. Но ведь это невероятно. (Науменко был прав, так и оказалось. — П. С.) <…>

2. В некоторых газетах и журналах появились сведения о том, что якобы в Юденбурге, когда вас привезли, то, кроме полковника, вас принимающего, был советский генерал, донец, который поздоровался с П. Н. и выразил удовольствие по случаю того, что теперь о казаках будет писать не только Демьян Бедный, но и он. Затем якобы этот генерал обменялся шутками со Шкуро, а в конце концов якобы Доманов в присутствии всех сказал этому генералу, что ему было известно от английского командования о выдаче, но что ему приказали молчать об этом, пообещав какие-то блага. При этом якобы он показал какое-то письмо, а на это генерал ему гадливо ответил что-то, и после этого на Доманова все стали смотреть как на предателя и его сторониться.

Я сразу решил,» что все это сплошной вымысел, запросил некоторых вернувшихся, они мне этого не подтвердили, а только один сообщил, что Шкуро обратился к советскому генералу и просил убрать какого-то советского офицера, который неподобающим образом говорил с ним. И якобы генерал это исполнил.

3. П. Н. еще в последние дни, когда мы с ним виделись в Берлине, ходил в кителе с русскими погонами, с Георгием, но с красными петлицами с золотом германского генерала на воротнике и с германским орлом на груди. Кроме того, он носил немецкую генеральскую фуражку. Судя по последним снимкам из Италии, а также из писем Н. А. Гимпеля, впоследствии П. Н. снял петлицы, орла и фуражку, а оставался в кителе с русскими погонами и в русской фуражке.

Были ли в день выдачи на нем какие-либо немецкие отличительные знаки (орел, петлицы, фуражка)?

4. Вы пишите, что Шкуро был в немецком кителе, но снял орла. А какие были на нем погоны?

6. Вы совершенно не упоминаете генерала Султан Келеч Гирея. Был он с Вами или не был? Если был, то как он был одет и как себя держал? Насколько я понимаю, его вывезли в Шпиталь в черкеске и при оружии.

10. Как себя держал Паннвиц? Как себя все время, пока Вы были с ним, держал Доманов? Здесь существует, вернее, ходит мнение, что он был связан с большевиками еще раньше. Я полагаю, что это неправда?

12. Как держал себя С. Н. Краснов?

13. До каких пор оставался П. Н. в погонах и с Георгием?

15. Если генерал Султан Келеч Гирей был с вами, то с кем в группе его перевозили с места на место?

18. Вопрос насчет предателей очень деликатный и к нему надо подходить с особой осторожностью. Конечно, печатать о них никак нельзя, потому что можно охаять человека почтенного, Надо пока этот вопрос только изучать.

19. Комендантом Стана был Астраханского Войска полковник Чебуняев.

20. Остаются в СССР по своей воле или их не пускают за границу?

21. В лагерях с Вами (старыми эмигрантами) сидел ли еще кто, или только вы, да немцы?

Вот какую массу вопросов я Вам задал (22 вопроса. — П. С). Хочется знать подробности. Ведь мои выпуски «Сборника» единственный достоверный источник, охватывающий всю трагедию. Хочется дать полные и правдивые сведения.

<…> Вошел в связь с британским военным музеем и кое-что получаю оттуда. Вы пишите об Общеказачьем журнале и отрывке из романа «Жизнь, как она есть». Это творение некоего господина Крамаровского (донского казака), приемная дочь которого работала в Берлине в Лейтштелле, и тогда никто не знал, что она еврейка. Благодаря ей, его вывезли в Италию солдаты Палестинской бригады, а оттуда он переселился в Палестину, где его приемная дочь вышла за палестинского офицера, кажется, генерального штаба, который занимает, по словам Крамаровского, большое положение.

Фамилия Крамаровского, кажется, Донов, но, может быть, я ошибаюсь. Он тоже толкался вокруг Главного управления казачьих Войск, откуда выехал в Италию. Он был тогда в чине есаула.

Ясно, что все, что он пишет в своем романе, фантазия, но многие принимают это за действительность.

Все, что помещал на своих страницах Общеказачий журнал о выдачах, относится к фантазии. Там была помещена возмутительная статья (очерк) за подписью «Белоинок», в которой совершенно искажено все то, что произошло в Лиенце. А заголовок очерка «Воспоминания лютые». <…>

Н. Н, Краснов — В. Г. Науменко. 18 февраля 1956 года

3. П. Н. был в немецком кителе, русские погоны, без немецких знаков отличия. Также и фуражка русская.

4. Шкуро был без погон!

6. Султан Гирея помню только в Бадене. Был без погон, в черкеске.

10. Паннвиц — офицер до мозга костей. П. Н. о нем очень хорошо отзывался в Бадене. О связи Доманова с Советами — ерунда! Нужен козел отпущения, ну, его и нашли — Доманов! П. Н., во всяком случае, сказал бы ему в глаза, перед всеми, а не молчал бы! А слухи — ну, мало ли слухов… Виноваты все в штабе Доманова. П. Н. прав — разведки не было.

12. С. Н. не упал духом. И, дорогой Вячеслав Григорьевич, как может себя держать белый смертник, зная, что ждет его петля? Ведь на колени упасть — все равно не поможет! Я не помню всего и всех, но наши — Красновы — знали, что им конец, и потому головы не опускали. Это даже и советские офицеры заметили!

13. На Лубянке у П. Н. сняли погоны и крест 5 июня 1945 года при обыске и отправили в камеру.

15. О Султан Гирее — не помню, хоть убейте! Помню по Бадену. И с нами не летел. Значит — с первой группой. В Бадене после нас остался только денщик Паннвица. О его судьбе тоже не знаю больше.

18. О предателях — мы говорить не можем! Нужны факты, — а их не С предателями в лагерях рассчитывались легко, нож в спину — и конец, но наших никто не был убит. Говорят многое, но факты, факты где?

19. О полковнике Чебуняеве — очень хороший офицер и глубоко верил Россию. Он белый до мозга костей!!! <…>

20. Многие остались — vollens-nollens и добровольно. К сожалению, они бесподданные, а таких СССР не репатриировал. Та же картина и с маньчжурской эмиграцией. Почти вся она из Харбина вывезена уже в 1954–1955 годах в СССР и живет по всему Союзу. Многие донцы — на Дону, Кубани. До трех лет остаются бесподданными, а потом принимают гражданство СССР..

Остаются многие старики по своему желанию, но только, если МВД разрешит. Всех МВД не принимает!! Были, которые хотели остаться, и им отказали, и они сидят и ждут репатриации! Многие бы уехали, если бы был вызов через МИД какого-нибудь государства, ибо Югославия своих даже не принимает, и многие бывшие югославские граждане сидят по году в репатриационном пункте Потьма и ждут милости от Западай В конце концов, — другого выхода нет, — и они остаются в СССР. Меня вызвала Швеция, и потому я сравнительно быстро выскочил (за три месяца).

21. В лагерях с нами сидели все — и советские и иностранцы. Не делайте разницу — старый эмигрант или новый! В СССР были — советские и не советские. Мы все были иностранцы. Я был югославский гражданин, а не старый эмигрант — это по официальным бумагам. Так же и другие. Те, кто имел подданство Запада, оказался счастливым — он ехал опять на Запад. Нас, иностранцев, отделили от советских только в декабре 1954-го и повезли в специальные иностранные лагеря. Из них мы и освободились. <…>

О Петре Николаевиче (после расставания с ним Краснова-младшего. — П. С.) знаю со слов капитана Пушкарева (мой хороший знакомый и бывший царский офицер; теперь вернулся, как и я, из СССР в Финляндию), который мне написал и рассказал о П. Н. Словам Пушкарева можно верить. Он до освобождения просидел во Владимирской тюрьме. Честный и порядочный человек.

<…> Думаю, что все эти сведения будут достаточны, чтобы создать маленькую картинку о событиях с 28 мая по 4 июня. Вашу редакцию моего рассказа жду с нетерпением и, конечно, принимаю ее такую, какую Вы ее сделаете. Подписи не надо. Думаю, что так будет лучше. Пусть думают, что это один из офицеров, а кто — все равно. <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 29 марта 1956 года

<…> Во-первых: глубоко тронут Вашим вниманием, и большое, большое Вам спасибо за оказанную помощь. Говорится: не дорог подарок, а дорога — любовь, вот и Ваши деньги пришлись так кстати, что Вы себе и представить не можете. Почему я в таком положении, то есть без копейки, объясню Вам, дорогой Вячеслав Григорьевич, когда приеду, а пока не хочу затрагивать этот вопрос, ибо мне очень и очень тяжело о нем говорить. В двух словах скажу: я у родственников, но не у русских родственников, и живу за свой счет, по своему заработку. Вот и все. У меня сейчас, так сказать, — вторая тюрьма.

<…> С папой я встретился — после 4 июня — второй раз в октябре, когда нас вызвали в Бутырской тюрьме к офицеру, чтобы подписать «приговор» на 10 лет, вынесенный ОСО. И я, и папа его не подписали. Папа был худой, но держался. Никогда не забуду, что после «зачтения приговора» нас вместе повели в камеру № 11 в Бутырке (это не «рассыльная камера сужденных», и находилась в бывшей тюремной церкви), и папа хотел незаметно для меня сунуть мне в брюки свой скудный кусок хлеба. Вот, что значит отец, Вячеслав Григорьевич! А ведь мы там получали всего 450 граммов хлеба в день, и не имели никаких дополнительных, ни больничных, ни генеральских пайков. В камере № 11 мы встретили Вдовенко (кажется его, если не ошибаюсь!). Да, старик, из Белграда! По-моему, он! И вот они оба, и папа, и он — все хотели меня — кормить! Этих минут забыть нельзя. И когданас всех втроем вызвали для переезда в пересыльную тюрьму Красная Пресня, то в ней, при переезде, папу и Вдовенко вернули назад в Бутырку, как «негодных по состоянию здоровья для дальнего этапа». Там я папу и видел последний раз. Вот и все. Умер он 13 октября 1947 года.

<…> Если не трудно, то № 12 пошлите и моей супруге по адресу (…). Она так хочет видеть, что Вы написали в «Сборнике», и страшно гордится тем, что она была в Лиенце и что я смог напечатать в Вашем «Сборнике» свои воспоминания. Это будет ей большой подарок к Пасхе!

<…> По указу Президиума Верховного Совета от июня 1954 года освобождали советских и часть эмигрантов. Нас, то есть иноподданных, — никого! Так вот освободился войсковой старшина Сова и сидит в — Потьме! Первый пересыльный-репатриационный лагерь это Потьма… Но последний пункт, это под Москвой — Быково. Оттуда и я уехал. Это бывшая вилла Паулюса. «Быково» подчинено непосредственно МВД (центр).

<…> «Мариинские лагеря» — название его Сиблаг МВД СССР. Он имеет 3 миллиона заключенных! В его ведении 12 отделений, а в каждом отделении по 7—10 лагпунктов.

… было два иностранных лагеря образовано в 1955 (декабрь 1954 года) в СССР, ото Чурбай-Нура (Казахская ССР) и около Красноярска.

<…> Да, если знаете, где родители сотника Невзорова, то напишите им, что их сын был в Чурбай-Нуре со мной и что ищет своих. Его не пускают из СССР, ибо он бесподданный. Если они пришлют ему визу, то его [вы] пустят.

В. Г. Науменко — Н. Н. Краснову. 12 апреля 1956 года <…> По Вашим данным и по данным К. Н. Пушкарева я составлял небольшую статью под заголовком «Генерал Петр Николаевич Краснов в руках большевиков».

… Статью пришлось составлять по данным всех Ваших и обоих писем Пушкарева, избегая указаний, от кого сведения получены.

<…> В Ваших данных, а также и других, видно, что с, П. Н. Красновым было вывезено 12 генералов. Я хотел подсчитать их, но не досчитался. Знаю: Шкуро, Соламахина, Тихоцкого, Есаулова, Тарасенко, Султан Келеч Гирея — это 6 кубанцев, и донцы: С. Н. Краснов, Васильев, Воронин. Таким образом, не досчитываюсь еще трех человек. Не помните ли Вы, кто были они? Может, были произведены в генералы Силкин, Джалюк и Фетисов или кто другой. Насколько помню, Силкин произведен был.

Возвращаясь к Вашему последнему письму, я бы хотел выяснить вопрос насчет Атамана Вдовенко. Вы пишите, что был он, но не уверенно. Я полагаю, что это был он. Я постараюсь найти какую-нибудь его фотографию и прислать Вам. Он имел длинные усы, но возможно, что их ему обрили. Очень хотелось бы установить, действительно ли это был Вдовенко.

Далее — я хотел бы знать о том, где, когда и в каких условиях находились все остальные, кроме казненных.

В своем письме от 17 января Вы сообщили мне о том, что Головко, Вашего папу, Вас, Воронина, Васильева и Моргунова судили в Москве 24 октября 1945 года. А остальных, где и когда?

В письме от 2 февраля Вы пишите «… впереди Лубянка, Бутырка, Лефортово…» Из этого я заключаю, что Вас переводили из тюрьмы в тюрьму.

<…> Теперь для меня ясно, что 3 июня фон Паннвица повезли не в Москву, а передали англичанам, которые производили расследование о его деятельности и, по всей вероятности, не признали его подлежащим суду, а он сам пожелал быть выданным большевикам, чтобы разделить судьбу казаков, которыми он командовал.

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 20 апреля 1956 года <…> Я, к сожалению, и эту Пасху не буду встречать, ибо здесь ее не празднуют, а денег у меня нет, чтобы самому ее справить. Я уже 11 лет без кулича и сырной пасхи, ну еще и этот год потерплю. И не причащался и не говел. Бог простит мне «многогрешному». Буду сам у себя в комнате сидеть и думать о прошлом, которое сначала было светлое, а потом — чернее тучи. Ну, не буду наводить на Вас тоску.

<…> Вы насчитали 9 генералов, а Фетисов? Он был. Это 10. Головко — 11. А вот 12-го я не помню. Кроме них, из остальных чинов, были: папа, Моргунов и я. В тюрьме Бутырка, в бывшей церкви, я встретил действительно Вдовенко. Сейчас я хорошо подумал и вспомнил. Он умер в 1946 году.

Теперь о суде. Вы пишите: «Вас, папу и т. д. судили тогда-то». Это не так! Никакого открытого суда не было. Просто вызывали по одному или (как папу и меня) вдвоем в одну тюремную комнату и давали бумагу «под расписку», то есть — зачитывали приговор Особого Совещания МВД. И все. Всех нас, кроме казненных, таким образом судили в октябре месяце. Числа могут быть разные, но это не играет роли. Два-три дня разницы всего.

После этого, в декабре (12-го) мы покинули с эшелоном Москву, и все очутились 27 декабря в городе Мариинске. Это знаменитый Сиблаг МВД СССР. Там я первый раз после Италии увидел и Соламахина, и Васильева, и Фетисова. Вероятно, и другие были там же, кроме папы, но попали в другой лагерь.

Все мы, в большинстве случаев, сидели и провели следствие в военной Лефортовской тюрьме. Там мы не сидели вместе, и друг друга не видели. По окончании следствия (в начале октября) нас перебросили в Бутырку, а после «суда» — в пересыльную тюрьму «Красная Пресня». <…>

В. Г. Науменко — Н. Н. Краснову. 26 апреля 1956 года

<…> Я Вас не хотел и не хочу огорчать. Я Вам писал, что дело переезда в наши края (в США. — П. С.) сложное и связанное с волокитой. Я опасаюсь, что оно может сильно затянуться…

<…> В Вашем очерке я называл все фамилии полностью, так как, во-первых, большинство их погибло, а остальные освобождены, и подвести, называя фамилии, я никого не мог.

Хорошо бы было, если бы Вы еще что вспомнили о Вдовенко. Может быть, он что говорил о том, как был вывезен. А где он умер?

<…> предполагаю напечатать приговоры о казни остальных двух групп генералов — с Власовым и с Атаманом Семеновым. Пока не смог достать карточки С. Н. Краснова. Хочу написать Оприцу. Возможно, что она есть в Лейб-Казачьем музее.

Я желаю Вам поскорее выбраться из Швеции в наши края. Здесь скоро станете на ноги. <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 2 мая 1956 года

Христос Воскресе! Получил Ваши пять долларов и Ваше дорогое письмо от 26 апреля. Большое Вам спасибо за оказанную мне помощь. Я хоть и не смогу встретить нашу Пасху «по-православному», ибо в нашем городишке русских нет и церкви нашей нет, но все же в думах, в сердце в этот великий Праздник я буду с вами, с теми людьми, с которыми я когда-то делил и добро, и зло.

Я работаю здесь в лесу (валю лес, пилю и т. д.). Работа тяжелая, а оплата труда для нас, иностранцев, в Швеции просто смехотворна!

… Мои родственники не держат меня даром, так я вот и плачу за еду. А за комнату, белье, хлопоты о визе и прочее — я пока в долгу.

<…> У меня руки в Сибири поотморожены, а здесь зима была холодная, и я, к сожалению, не смог работать, как нужно. Да и десять с половиной лет лагерей дают себя знать. Пилю, и вдруг — воздуха не хватает. Сердце шалит, хотя в мои годы этого не должно быть. Но, все это мелочи, дорогой Вячеслав Григорьевич! Как-нибудь вылезу и дождусь отъезда к вам.

<…> После визита (к консулу) меня даже на посольской машине в город доставили. По-моему, и на них подействовала моя «история с географией» в Сибири. Да, кроме того, просили назвать, кто меня знает в США. Я назвал Вас! Если Вас будут спрашивать обо мне, то скажите, что я был югославским офицером, потом в Русском Корпусе боролся против коммунистов и, в конце концов, просидел десять с половиной лет в лагерях. Ни в каких партиях я не состоял. Простите, что назвал Вашу фамилию, но считал, что Ваши показания будут иметь вес в моем скором отъезде.

<…> Мой путь «коронный» после Москвы был: с 24 декабря 1946 до 1 февраля 1951 — Мариинск (Кемеровская область), Сиблаг МВД СССР. Работа в совхозах. С 1951 по октябрь 1953 — спецлагерь № 7, Тайшет, Иркутская область. Работа — лесоповал. С1953 по декабрь 1954 — Омскстрой, город Омск. Работа — строительство гигантского нефтеперегонного завода. С 1954 по август 1955 — иностранный лагерь Чурбай-Нура, Карагандинская область, Казахская ССР. Работа — шахты. Я работал в проектном бюро шахтстроя. С августа по октябрь 1955 — репатриационный лагерь Потьма, а с октября по декабрь — Быково, под Москвой. 22 декабря 1955 года — я был в Берлине!

<… > Дорогой Вячеслав Григорьевич, не нужно тратить Ваши деньги и присылать для проверки мой очерк к 13-му выпуску. Я вполне Вам доверяю, и печатайте его так, как Вы находите это нужным.

Меня очень интересуют снимки Петра Николаевича и фон Паннвица в Млаве. Здесь у меня был немецкий журнал из Аргентины, так там генерал Полозов написал свой очерк и оснастил его фотоснимками Т. И. Доманова и других. Есть довольно удачные. Там и Семен Николаевич на нескольких снимках. <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 13 июля 1956 года <…> Работа тяжелая меня совсем угробила, и я не могу ни есть, ни спать, ни думать!!! Видать, что Вы с самого начала были правы, написав: к нам (в США. — П. С.) трудно и долго «попадать».

<…> Никогда я не думал, что, освободившись, мне будет так тяжело на первых шагах в Свободном Мире! Бог пусть будет судьей всем тем, которые довели нас до сибирских лагерей, а теперь не только не протягивают дружескую руку, а стараются даже не узнавать нас! А мы в 1941–1945 годах сражались против коммунизма, против Сталина, которого теперь «валяет в грязи» весь мир! Русская добровольческая армия первая подняла флаг борьбы с красными. Мы в 40-х годах понесли этот флаг дальше. А теперь? Запад, по-прежнему, слепой, и я никогда — никогда — больше не буду ему верить! Он может давать одной рукой фунты стерлингов, а другой толкать нас в спину в Лиенце.

<…> Журнал № 12 (Сборник. — П. С.) получил. Большое спасибо. Статья (о П. Н. Краснове. — П. С.) очень хороша… Написана она сильно и правдиво. Думаю, что о фон Паннвице тоже все очень хорошо! Вы очень много делаете для истории, дорогой Вячеслав Григорьевич.

<…> Пишите мне. Не забывайте, а когда я поеду в Аргентину, то надеюсь, что связь мы не потеряем. <…>

В. Г. Науменко — Н. Н. Краснову. 18 июля 1956 года <…> Насчет моего предупреждения не верить всему тому, что пишут сейчас некоторые из вернувшихся. Действительно, я предупреждал, но не в смысле политическом, а в том смысле, что некоторые врут неимоверно. Вы знаете из моих Сборников о брехне «Содружества Лиенца». А теперь появился, может быть, известный Вам Ганусовский. Так у него перлы… Например, о Шкуро:

«Кто-то мне уже теперь рассказывал о том, что генерал Шкуро потерял нервы, что он плакал, просил. Это неправда. Мы видели [его] совсем другого.

Андрей Шкуро стоял у машины, небрежно облокотившись на нее рукой. Около него стоял советский капитан и [они] о чем-то говорили. Мы прислушались. Разговор определенно шел о гражданской войне. До меня долетела фраза, громко сказанная Шкуро: «Под Касторной? Помню! Как же! Бил вас и под Касторной!..»

Это разговор, якобы, около легкового автомобиля, в котором его привезли в Юденбург. А вот как, по описанию Ганусовского, были одеты П. Н. Краснов и Шкуро:

«… Сжалось сердце, когда мы увидели согбенную фигуру генерала П. Н. Краснова, Семена Краснова в немецкой генеральской форме и А. Г. Шкуро в черной черкеске с серебряными газырями и кинжалом. На плечах русские генеральские погоны. На голове щегольская каракулевая папаха. Нараспашку, едва держась, наброшена немецкая шинель с немецкими генеральскими погонами…»

Видите… — ну, как же ему верить <…>

Дальше Ганусовский очень пространно описывает пребывание в руках большевиков…

Например, рассказывает, как он разговаривал с маршалом Толбухиным в Юденбурге. Якобы маршал, увидев на груди Ганусовского немецкого орла, спросил его: «И как не стыдно носить эту самую штуку?»

На это Ганусовский ответил: «Если было не стыдно носить тогда, когда мы побеждали, то не стыдно носить и теперь побежденным.

— Ого! — сказал маршал, смерив меня с ног до головы и отвернувшись, шепнул что-то одному из сопровождавших».

Видите, какой герой был Ганусовский!

Относительно ждущих в Потьме, сейчас здесь принята соответствующая акция… За это дело взялся энергично Толстовский фонд. <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 22июля 1956года

<…> Если бы я жил 10–11 лет на воле, в Европе, то многое было бы мне понятно, но я не понимаю и не могу понять такое отношение (в смысле разрешения визы) к человеку, прошедшему лагеря. Ведь мои десять лет в лагере равны 20 годам у вас! Что ж! Если это судьба, — то пусть так и будет.

<…> Если там, в СССР, все эти люди, которые теперь пишут о своем «героизме» были бы «героями» на самом деле (а, в особенности, в период от 1945 по 1953 годы), то их не было бы давно в живых. Я еще раз хочу напомнить, что все пребывание в концлагерях можно поделить на три больших и совсем разных периода. Первый — 1945–1949 годы — это период военнопленных, но не каторжников. В это время мы были еще люди, но за такие слова, как те, которые произнес Ганусовский, он бы получил пулю в лоб (или в затылок).

<…> Я случайно, и то благодаря тому, что был в Москве вместе с Петром Николаевичем, «имел честь» предстать перед очами Берия! И Берия откровенно сказал, что пока он не выведет нас в расход, а — «придется стать звонким, тонким и прозрачным и добывать уголек для нас — коммунистов». Яркая ненависть говорила в его устах. Он же, вместе со Сталиным, и постарался устроить второй лагерный период 1949–1953. Это время насилия, бесчинства и всякого бесправия. Мы были с номером на спинах, нас убивали, как и когда хотели и т. д. Я имел «счастье» попасть в спецлагерь Озерлаг (Тайшет). Там я увидел всю красоту и ничтожество (именно ничтожество) всех тех, которые доказывают, что теперь они герои! Там они ползали, а не ходили. Не все, конечно! Но кто не ползал, должен был быть или человеком, который не дорожит жизнью или, так называемым «блатным». Я был в лагере с бывшими власовцами, и там их начальство боялось, ибо это был кулак. И удалось сохранить жизнь — не ползая.

С 1953 по 1955 — все стали героями! Это правда! Ибо открыто говорить начальству, что они убийцы, последователи Берии и Ко — мог каждый, а начальство молчало! Слишком был резок переход к «новому», и все офицеры не хотели попасть под кличку «ты бериевский опричник», ибо это стоило им жизни. А в интерлагере и репатриационном лагере — все свои мысли открыто высказывали, а начальство делало вид, что ничего не слышит. Это был приказ Москвы. Тут и начали вылезать «герои» с их рассказами о лагерях, но мы над ними только смеялись!

С 1953 по 1955 начинаются бунты в лагерях. Хотя МВД и шлет войска на усмирение, все же кое-чего заключенные добились. Когда мы в Казахстане подняли бунт, то не только солдаты, но и танки не совались к нам в лагерь. Правда, они хитростью подавили бунт, и много наших людей не стало, но то, что мы требовали, — было выполнено.

Я рад, что теперь услышал от Вас, что Вы предупреждали не в политическом смысле, а только о вранье некоторых лиц. Ну, украсить себя лаврами героя — это болезнь многих! Вероятно, они забыли, что с ними сидели и другие, которые их знают.

<…> Я рад, что Толстовский фонд взялся за «дело» Потьмы. Давно пора! Но напомните им: многие выгнаны из лагерей, из тюрем, и их тоже нужно спасти!

Прошу еще раз извинить меня за мое долгое молчание, но нервы мои совсем «швах». Да! У жены есть снимок дяди Семы у нас на свадьбе, но там мы вчетвером.

… Я проездом буду в Париже и постараюсь найти хорошие снимки дяди Семы и Петра Николаевича.

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 4 августа 1957года

Спасибо Вам за оценку моей книги. Рад, что Вы видите в ней правду, такую, как она есть.

<…> Генерал Головко в 1945 году получил десять лет, как и я, но в 1946 году его снова забрали из лагеря на переследствие, ибо установилось, вернее, донесли свои же о его работе на Кубани во время войны, и он, по мною не проверенным данным, был тоже казнен. Он уехал из Мариинска в январе-феврале 1946 года и след его простыл. Считаю, что и его казнили.

О судьбе 12-ти генералов — это касается только русских по происхождению, — было все решено, ибо они считались военными преступниками. Особое совещание всем дало высшую меру, заменив потом некоторым (кроме пяти) на 10 лет лагерей. Таким образом, Соламахин, Васильев и другие, избегли участи Петра Николаевича.

Я сказал, что все бесподданные и иностранные подданные были выделены в особые лагеря. Да! Они все. были изъяты из общих лагерей и сконцентрированы в Казахской ССР (Караганда) и Красноярском крае. Обе группы — повторяю! Потом бывших маньчжурцев там же и освобождали или направляли к семьям, приехавшим из Харбина. Других бесподданных направляли после освобождения в Потьму и там же давали «вольную». То есть — им объясняли, что их просьбы о принятии в какую бы ни было страну на Западе остались без ответа от разных посольств. Вот и все.

Если бы Запад хоть немного помог, то они бы все выехали. Лучший пример Вам — это брат Федора Васильевича Вербицкого, моего тестя. За него хлопотали, и его пустили. А Ганусовский? Вяткин приехал в Германию будучи югославским подданным, но получивший в СССР (благодаря хлопотам брата) немецкий паспорт. Все возможно, дорогой Вячеслав Григорьевич, но это «возможно» не хотят делать. Никому до нас дела нет, а бедные родственники на Западе в большинстве случаев — те же бесподданные и живут на милость государства. Значит, — у них нет ни денег, ни связей, чтобы вытянуть своих. А государства этим не хотят или боятся заниматься. Так что загадка решается просто.

Нужно им помочь, нашим людям там, но не только словами, а — визами. Пока это возможно, но может быть скоро и поздно. Вы сами знаете, что такое СССР. <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 24 декабря 1957 года <…> Прошу прощения, что сразу не ответил Вам и не поблагодарил за присланный «Сборник» с рецензией на мою книгу, но — вот уже месяц, как лежу после приступа грудной жабы, почти без движений, в кровати. Все это последствия лагерей и довольно трудной и непрерывной работы здесь.

… Верю в то, что «Сборник» не прекратил еще свое существование. Еще не было суда над виновниками Лиенца, Римини и т. д., и Ваш труд будет тяжелым обвинительным материалом этим господам. <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 30 марта 1958 года <…> Мама моя скончалась 3 марта в Нью-Йорке и похоронена в Ново-Дивеевском монастыре. Так мне и не удалось повидать ее перед смертью. До чего люди бывают жестоки и нечеловечны. Бог им судья за все!

… Книга моя разошлась. Мечтаю издать Петра Николаевича. Возможно, счастье мне улыбнется, и исполню свою мечту — издать книги дедушки. <…>

Н. Н. Краснов — В. Г. Науменко. 17 января 1959 года <…> У нас, в Буэнос-Айресе, в нашей станице имени генерала Краснова скончался Атаман полковник В. Ф. Рыковский. 25 декабря были выборы, и — пришлось мне принять станицу. Как я ни отказывался, казаки настояли на своем.

… С изданием книг Петра Николаевича работа идет, но пока серьезного издателя я не вижу. Я мечтаю издать «Погибельный Кавказ», но когда и где?

В. Г. Науменко — Н. Н. Краснову. 21 марта 1959 года <…> Я Вам писал, что предполагается переиздание типографским способом моего Сборника. Получил подтверждение предложения его переиздать и сейчас перерабатываю для этого все, что напечатано в моих выпусках. <…> Примечание: из писем В. Г. Науменко и Н. Н. Краснова-младшего исключены общие места, приветствия знакомым и фактический материал, приведенный в первых двух частях книги «Великое Предательство».

Еще о генерале Шкуро, выдачах и бригаде «Палестина»

Русский офицер Б. К. Ганусовский, прошедший Лиенц и сибирскую каторгу, в очерке «10 лет за Железным Занавесом» (в газете «Русская жизнь») описал выдачи казачьих офицеров советам в Юденбурге. Его описания упоминаются в переписке В. Г. Науменко и Н. Н. Краснова-младшего. Как держались в плену генералы П. Н. Краснов и А. Г. Шкуро, в какую форму (русскую или немецкую) были они одеты в те дни, поведение самого Ганусовско-го перед красным маршалом, участие или неучастие в выдачах бригады «Палестина» — вызвало споры среди вернувшихся из советских лагерей в эмиграцию очевидцев тех событий.

Отвечая в письме генералу Науменко на вопросы о своей службе в 15-м ККК генерала Паннвица, косвенном участии в акциях Палестинской бригады, уточняя ряд других деталей, Ганусовский признает «вольность» и неточности, допущенные газетой «Русская Жизнь» в изложении его воспоминаниий.

В. Г. Науменко — Б. К. Ганусовскому. 9 октября 1956 года

Многоуважаемый Борис Казимирович!

С первых дней казачьей трагедии 1945 года я собираю материалы о ней, часть которых издал в виде 13-ти отдельных выпусков. Работа моя не закончена и предполагается издать еще пять-шесть, а может быть и больше выпусков.

Я внимательно слежу за всем тем, что пишется в русской и иностранной прессе о событиях выдачи, а также имею переписку со многими пережившими трагедию и советскую неволю, а теперь вернувшимися в разные государства.

<…> В целях восстановления действительной картины выдачи я обращаюсь и к Вам, как пережившему ее.

Я бы хотел знать, в какой именно части Вы тогда состояли, а также просил бы Вас указать мне места расквартирования частей корпуса Паннвица непосредственно перед самой выдачей.

… Вы пишите, что ваши грузовики окружили английские солдаты дивизии (бригады. — П. С.) «Палестина».

В процессе выяснения подробностей я обратился к некоторым лицам английского командования того времени и, в частности, задавал вопросы об участии в насилии «палестинцев». Отовсюду получил определенные ответы о том, что «палестинцы» в этом деле участия не принимали, и в то время Палестинская бригада находилась в Италии, недалеко от границы с Австрией. Также, по наведенным справкам, в составе 11-й британской танковой дивизии Палестинской бригады не было, а выдачу производили танковые части указанной 11-й дивизии.

Тут, несомненно, какое-то недоразумение. Я не исключаю возможности, что среди британских танкистов были и отдельные солдаты Палестинской бригады, так как от нее были посланы в Австрию небольшие команды для' сбора и препровождения в Италию, в район бригады, евреев, там находившихся. Я установил также переписку с одним лицом, вывезенным этою бригадою в Палестину и там проживающим в настоящее время. Он также совершенно определенно говорит, что палестинцы в насилии участия не принимали.

Я был бы Вам очень благодарен, если бы Вы не отказали сообщить мне, не заметили ли Вы, какой нарукавный знак был у офицеров и солдат, отправивших Вас в Юденбург.

11-я танковая дивизия имела на машинах знак — «Железный кулак», по-видимому, такой же знак был и на рукавах. Это я выясню в Англии и получу оттуда точные данные.

О «палестинцах» говорят и многие пережившие выдачу 1 июня в Лиенце.

… Совершенно ясно, что какие-то отдельные евреи участие в выдаче принимали, мне сообщили фамилии некоторых из них.

… И еще вопрос о Шкуро. Вы описываете, как Шкуро прибыл в Юденбург. Картина, несомненно, импозантная, но она не соответствует тому, что мне сообщили (письменно) люди, видевшие в эти дни Шкуро.

… Что касается его поведения в руках большевиков, то Ваше описание подтверждается и другими данными.

Б. К. Ганусовский — В. Г. Науменко. Австрия, 14 октября 1956 года

Ваше Высокопревосходительство!

Спасибо Вам, что Вы меня не забыли и обратились ко мне по интересующему Вас вопросу — о выдаче казаков англичанами.

Я постараюсь дать Вам самые точные сведения, безо всякой фантазии. Только то, что осталось в памяти наверное.

Дело в том, что в СССР мне ни разу не пришлось встречаться с людьми, бывшими свидетелями или участниками этого события. По приезде за границу я тоже не встречался ни с какими русскими и не вел ни с кем разговоров на эти специальные темы, так что гарантирую Вам, что то, что я Вам сообщю, не имеет на себе никаких посторонних влияний. Разве что не досмотрел, или память изменяет. Но за это прошу уже на меня не сердиться. Это уже не намеренно.

Все, что Вы найдете нужным или подходящим из моих статей поместить в Ваших сборниках, пожалуйста, буду очень рад быть хоть немного полезен Вам в этом общем большом деле.

Итак, отвечаю на Ваши вопросы по порядку:

1. Я состоял в то время при штабе отдельной кононовской бригады в должности начальника отдела 1-С и был произведен в чин обер-лейтенанта. Во время нахождения бригады в Австрии, мне было приказано полковником Борисовым принять на себя должность интенданта. (Кононов нас позорно бросил и скрылся!)

Штаб бригады последнюю неделю (приблизительно) стоял в Клейн сан Пауле. Вверх по долине, километрах в одном-двух, стоял разведывательный батальон майора Бондаренко. Ниже по долине стояли остальные полки нашей бригады: 5-й Донской и 8-й, которым командовал полковник из эмигрантов (фамилию не помню). Этот командир настолько хорошо воспитал своих казаков и держал их в руках, что они заслужили у нас прозвище «святые казаки», за отсутствие у них всяких грабежей и прочих неприятных происшествий.

Расквартирования остальных частей корпуса указать не могу. Относительно участия солдат с нарукавным знаком «Палестина», скажу следующее: насколько я помню, эти солдаты в Юденбурге являлись только зрителями интересного для них зрелища. Оружия я у них ни у кого не видел. Они свободно и без видимого дела бродили около наших грузовиков и старались сорвать с нас, что только было можно. Вроде покупки часов за сигареты. Сколько их там было, я сказать не могу, ибо из грузовика поле зрения было очень ограничено.

2. Относительно прибытия в Юденбург генерала фон Паннвица, сообщаю следующее: когда мы были уже размещены в цехе завода, то узнали, что генерал фон Паннвиц находится в отдельной комнате, тут же в цеху, вместе со своим денщиком. Через несколько часов после нашего приезда были привезены и генералы Краснов и Шкуро. Их провели прямо в ту же комнату, где был и Паннвиц. Шкуро держал себя очень свободно и разговаривал с сопровождавшими его советскими офицерами. На нем была наброшена немецкая шинель, мне показалось, что на нем была и черкеска. Это тем более вероятно, что генерал Шкуро имел высокие английские ордена, которые он на немецкий мундир одеть не мог, а показать их англичанам, вероятно, не хотел. Кинжала никакого на нем не было. Это вольность газеты «Русская Жизнь», но я не придал этому значения.

Разговаривал Шкуро и в автомобиле, и проходя по цеху в свою комнату. Именно так, как я это описал, это я запомнил наверное. Еще в течение дня, Шкуро возили куда-то в штабном легковом автомобиле и сопровождавшие его офицеры обращались с ним очень учтиво! Говорили, что его возили куда-то на обед. Генерал Краснов прошел очень медленно, молча, согнувшись. Видно было, что ему очень тяжело.

Относительно посещения нас в цехе высоким советским генералом, как нам сказали — маршалом Толбухиным, я настаиваю, как и на том разговоре, который тогда произошел в цехе. Я запомнил его точно. Ничего геройского с моей стороны я в нем не вижу, тем более в тот момент, когда мы были совершенно убеждены в скором и совершенно неизбежном расстреле. Терять-то ведь было нечего!

Относительно судьбы всех выданных казаков, могу дополнительно сообщить следующее: их всех вывезли в Сибирь. Часть осталась в Кемеровской области, часть, как говорили мне в лагерях, провезли дальше, а очень многих отправили на Колыму. Все они были вначале на положении спецпоселенцев (так называемый, спецконтингент).

У СССР с союзниками было соглашение, что они не будут преследовать выданных им казаков и власовцев, кроме военных преступников. Когда же они рассорились и с англичанами, и с американцами, то сочли себя свободными от каких бы то ни было обязательств и начали расправу. Это все, конечно, верно.

Встретил я там в лагере одного лейтенанта 5-го полка Дегтярева. Помог ему, сколько было в моих возможностях. Я был тогда счетоводом (одел его) и затем врачом (освобождал от работы). Настроение его было то же, что и у меня.

Вот и все, что я могу ответить Вам по этому печальному делу. Пожалуйста, вышлите мне все, что Вами уже издано по этому вопросу. Ведь и мне так интересно узнать все в общем, а не только в той маленькой частности, которую я видел.

Шлю Вам, Ваше Высокопревосходительство, мой самый сердечный привет и не сердитесь на меня за газетные неточности. Это ведь мелкие подробности. Говорят, что так надо для публики, а то слишком «сухо» получается.

Буду счастлив, если Вы и дальше не оставите меня своим вниманием.

Гибель войскового старшины Нефедова

Об одном из трагических эпизодов борьбы казаков с партизанами-коммунистами в Северной Италии — гибели преподавателя тактики Казачьего юнкерского училища, Донской артиллерии войскового старшины Владимира Михайловича Нефедова, сообщил в письме генералу Науменко от 10 августа 1972 года бывший юнкер этого училища Владимир Георгиевич Строгов.

Ваше Превосходительство, глубокоуважаемый Вячеслав Григорьевич!

<…> Эпизод с убийством казачьего офицера взят из моего рассказа «Овара», написанного несколько лет тому назад. Офицер, о котором идет речь — это войсковой старшина Нефедов. Он был убит в селе Медис, где временно находилась стоянка 1 — й сотни Казачьего юнкерского училища. Убит он был мальчишкой-партизаном во время разговора войскового старшины Нефедова с Борисом (партизанским начальником). Мальчишка выстрелил из карабина Нефедову в затылок. Борис был вооружен автоматом и не стрелял в Нефедова, а стал стрелять по войсковому старшине Шувалову, который, выбежав из парикмахерской, открыл огонь из своего пистолета по партизанам. Юнкера же были вынуждены к бездействию, так как, несмотря на приказ — без оружия не выходить, все же вышли к фонтану (шагов пятьдесят от школы, временной нашей казармы) только при холодном оружии.

На следующий день после гибели войскового старшины Нефедова, 1-ю сотню из Медиса и 2-ю сотню из Ампеццо перебросили на нашу постоянную стоянку — местечко Вилласантина.

Войсковой старшина Нефедов был погребен на кладбище Вилласантина с отданием воинских почестей. Нефедов был казаком Всевеликого войска Донского, (станицы Новочеркасской. — П. С).

<…> Во время нашего перехода назад из села Медиса в Вилласантину, мальчишка-партизан был опознан: он стоял и смотрел на нас, изображая подпаска. Юнкер Сидоров, узнав его, ударил его по голове прикладом. Тот упал, но не знаю, убил ли его Сидоров или только ранил. Сидоров хорошо распознал его, так как видел в окружении Бориса за день до убийства войскового старшины Нефедова. Его и юнкера Авгученко партизаны забрали в плен, хотели расстрелять, но передумали. Напоили коньяком, и с пропагандной запиской, в которой значилось трафаретное «убейте офицеров и переходите к нам», отпустили в училище. Так как им дали по два чайных стакана коньяку, то вернулись оба юнкера в сотню сильно «на взводе» и на их сообщение никто не обратил ни малейшего внимания: что, мол, с пьяных возьмешь — все выдумали сами. Юнкера Сидорова звали Степаном.

Генерал Полозов: неудавшаяся миссиия к лорду Александеру

Борис Николаевич Полозов (1888–1966), кавалер Георгиевского оружия в Великой войне, генерал-майор в гражданской; офицер Русского Корпуса и дивизии Паннвица, весной 1945 года состоял генералом-инспектором казачьих войск ВС КОНР.

В конце апреля 1945 года части штаба генерала Власова выступили из Хойберга на юго-восток. После нескольких переходов штабная колонна остановилась в селении Лерос. Здесь, вызвав к себе Полозова, Власов приказал ему выехать к английскому генералу Александеру, с задачей сделать все «для ограждения Казачьего Стана от возможных эксцессов при встрече с наступающими английскими войсками и для информации Александера о целях РОА».

По словам генерала Полозова, дело было в том, «что еще в константинопольский период старой эмиграции я дружески сошелся с лордом Александером, тогда полковником, командиром ирландской гвардии, и у меня сохранилось рекомендательное собственноручное письмо лорда. Об этом знали только я и Власов».

Официально, Полозов выехал с группой генерала Жиленкова в Казачий Стан для инспектирования казачьих частей, на тот момент уже подчинившихся генералу Власову.

В письме к войсковому старшине Н. Г. Назаренко (от 20 сентября 1956 года), генерал Полозов рассказывает ему о своей неудачной поездке и спасении от выдачи красным:

<…> С искренней, сердечной болью я прочитал в твоем письме о твоей инвалидности. Это ужас! И какая несправедливость судьбы. Ты, беззаветно рисковавший собою в боях, столько раз раненый, искалечен на работе за черствый кусок хлеба. Мой милый, родной Коля, моя грешная, стариковская молитва будет всегда о тебе, благородном рыцаре-офицере, бесстрашном командире преданных тебе казаков. Храни и помоги тебе Господь!

<…> 1 мая 1945 года нам в пути стало известно, что где-то поблизости спустились советские парашютисты, а вечером к жиленковцам пристал на дороге некий лейтенант Сергеев, никому не известный. На другой день этого Сергеева посадили шофером на мою машину, и когда мы миновали Инсбрук и ехали над обрывом в 45 градусов, этот мерзавец, вероятно советский парашютист, сбросил машину со мной под откос, а сам успел выскочить. Я отделался сравнительно благополучно: сломал одно ребро и таранную кость правой ноги. Сергеев бежал и скрылся. На следующем привале, в селе Кальтенбах, я отделился от Жиленкова, оставшись в селе. Бренер был уже занят англичанами, и Жиленков решил подняться в горы и засесть в каком-то замке.

7 мая я и оставшиеся со мной казачьи офицеры были арестованы уже образовавшейся новой антигитлеровской полицией во главе с французским военнопленным сержантом Реньо. Реньо усадил нас, шесть человек, на грузовик и повез передавать красным в Инсбрук, причем, на скорости 80 километров, возле городка Вергль, налетел на придорожный столб.

Я пришел в себя через двое суток в больнице Вергля. Я пришел в себя, но я уже не был тем старым богатырем, которого ты знал. Машина, ударившись в столбик, перевернулась через, так сказать, голову и накрыла нас всех. Я был превращен буквально в мешок с костями — ребра, ключицы и грудная кость были раздроблены. Я очнулся полным калекой. Каждое, самое малейшее движение причиняло ужасную боль. Особенно мучительный был кашель. Надо это почувствовать, чтобы понять. Первый вопрос мой был, что с моими офицерами. Адъютант, кубанец Рожко, лежал в нижнем этаже, у него был переломлен позвоночный хребет, но спинной мозг не был поврежден, почему он промучился полтора года, принял свыше двух тысяч уколов морфия и умер на руках влюбившейся в него сестры-немки. Ординарец Сеня Пастернак лежал с переломленными двумя ребрами.

… Я пролежал на спине семь месяцев. Кто сможет описать, что я перенес и физически, и морально. Больница переходила из рук в руки. Сначала немцы, которые, спасая, переделали меня в профессора русской словесности. Потом явились американцы. 25 мая ко мне в палату пришел доктор-австриец и поздравил: «Завтра мы грузим Вас на самолет и отправляем прямо в Москву». Отложи на минуту это письмо и представь, что я почувствовал. Я заявил, что у меня есть прием «русского яда» (выдумка, ничего не было) и я его сейчас же приму, если меня только тронут. Доктор удивился: «Разве Вы не хотите на родину?» Я плюнул сгустком крови ему на халат и не стал разговаривать с этим олухом. Прошло! Спас Бог!

Американцев сменили французы. Эти сифилитики ограбили больницу дочиста, как республиканцам и полагается. Однако к ДиПи они относились лучше всех. Ни одной насильственной отправки из французской зоны не было. (Французы вывозили казаков и чинов РОА из своей зоны оккупации в Пиренейский лагерь, откуда и происходили выдачи. То же, как нам теперь известно из второй части книги, производилось ими из лагерей подле Марселя и под Тулузой. — П. С.) Через семь месяцев я сполз с койки, а через год выписался из больницы. Дальше известная тебе жизнь лагерей…

(Здесь Полозов упоминает о том, что он написал письмо генералу Александеру, и тот принял участие в предполагаемой его отправке в Канаду. — П. С).

Однако моя отправка в Канаду затянулась, а красные взяли меня за горло. Французы мне заявили: хватайте первую попавшуюся визу и спасайтесь.

Уехал я в Парагвай в тот самый вечер, когда семь человек советчиков явились забрать меня из лагеря. Французский лейтенант Дюшен сам отвез меня на вокзал и внес вещи в вагон. Прощаясь, он мне сказал: «Я дворянин и монархист, и никогда не хохотал так, как буду хохотать над этими красными негодяями, описывая, как хорошо я устроил в купе храброго казачьего генерала, от которого в будущем им придется иметь еще очень много неприятностей».

В Парагвае я промучился десять месяцев и, наконец, мне удалось перебраться в Аргентину.

«Возглавитель» объединения ветеранов 15-го ККК Бойчевский

К сожалению, в эмиграции действовали не только «историки ленивовы», но и самозванцы, и «возглавители» различных обществ и союзов, связанных у казаков с памятью Лиенца и борьбой с большевиками во Второй мировой войне. Один из них, некий Алексей Бойчевский, проживавший в Мюнхене, в 1973 году заявил права на возглашение объединения ветеранов 15-го Казачьего Кавалерийского Корпуса генерала фон Паннвица. По-видимому, «для веса», он выдавал себя за кадета и «воспитанника» генерала Науменко, а также кубанского казачьего офицера, участника гражданской войны 1918–1920 годов и Георгиевского кавалера, командированного Кубанским Войсковым Атаманом в 1943 году в Млаву в штаб 1-й дивизии 15-го ККК.

В письмах от 8 и 9 ноября 1973 года к В. Г. Науменко, А. Бойчевский, освоившись со своей новой ролью, уже претендует и даже требует для себя права принимать людей в казаки Кубанского Казачьего Войска и выступать от его имени.

Официальный ответ Генерального Штаба генерал-майора В. Г. Науменко (сюда мы включили и свидетельство старшего офицера 1-й Казачьей Кавалерийской дивизии войскового старшины Н. Г. Назаренко о службе Бойчевского в 15-м ККК) от 19 ноября 1973 года был следующим: Господин Бойчевский!

<…> на основании всего достоверно известного мне, а также на основании подлинных документов моего собственного и Войскового архивов напоминаю Вам о следующих фактах.

Вы, господин Бойчевский, не являетесь ни кубанским казаком, ни приписным, ни даже проведенным приказом по Кубанскому Казачьему Войску. Вы никаким образом не участвовали в Гражданской войне 1918–1920 годов и не являетесь Георгиевским кавалером, так как, в то время Вы были несовершеннолетним мальчишкой. Вы никогда и нигде не были моим воспитанником. Вы в начале эмиграции были подобраны русским Крымским Кадетским Корпусом, обосновавшимся в городе Белая Церковь (Югославия). В 1923 году, Вы, попавшись в нем на краже Георгиевского креста и удирая, выскочили через окно, где были пойманы с поличным и тут же исключены из него директором этого Корпуса, генералом Римским-Корсаковым. После этого Вы со своим братом устроились подмастерьями в сапожной мастерской группы дорожного строительства войскового старшины Гуреева, базировавшейся в городе Кральево. (Далее описывается случай, когда Бойчевский с братом, задолжавшие за наем помещения сербке, приютившей их, «удрали» с денежными задатками заказчиков и кожевенными товарами в Белград, «совершив, таким образом, воровство, которого эти люди не прощают вам по сие время». За украденное «братцами» расплачивался из своего кармана генерал Науменко. О последнем он не говорил даже своей семье. — П. С.)

В Белграде Вы, господин Бойчевский,… до конца осени 1943 года не имели ничего общего ни со мной, ни с казаками Кубанского Казачьего Войска, Войсковой штаб которого пребывал в этом городе и, по всем перечисленным тут до сих пор причинам, Вы не могли командироваться тогда мной в Млаву, в штаб 1-й Казачьей Кавалерийской дивизии. К слову, Вы никогда не были в Млаве и, выдавая себя за якобы командированного туда в 1943 году, показываете полное незнание даже того, что эта Казачья дивизия и ее штаб находились не в Млаве, а в 11 километрах от этого города, в большом военном лагере. Часть же ее полков находились еще дальше, в таком же лагере под городом Прашниц.

Спустя больше месяца после переброски этой дивизии из Польши в Югославию, начавшейся по приказу генерала Цейтцлера от 22 сентября 1943 года, Вы, в ноябре придя ко мне в Войсковой Штаб в Белграде, стали домогаться того, чтобы я, как Войсковой Атаман, направил Вас в распоряжение ее штаба.

Однако в этих домогательствах Вам было мною категорически отказано, основанием чего было то, что, как уже указано здесь, Вы не казак, который нигде никогда не служил в строю, не окончил даже Кадетского Корпуса и был замаран воровством.

Тогда Вы, помимо моего ведения, обратились к иному, злоупотреблявшему моим именем лицу, которое выдало Вам и Вашему брату подложные свидетельства о том, что Вы якобы состоите в чине сотника, а он — в чине лейтенанта, с каковыми вы… и отправились в штаб 1-й Казачьей дивизии.

<…> вы, прибыв в конце ноября 1943 года в этот штаб, находившийся в Сизаке (Хорватия), были как неимевшие никаких военных знаний, зачислены в пропагандный взвод лейтенанта Регера, разумеется, без права ношения немецких офицерских погон. Однако тут Вы, господин Бойчевский, благодаря лжесвидетельству и протекции… были через пару дней назначены с чином сотника в конвой генерала фон Паннвица, но, по-прежнему, без прав ношения офицерских погон.

(Из письма войскового старшины Н. Г. Назаренко: «… Оба «братца» оставались в нашей дивизии: Алексей в конвойной сотне, а Георгий в пропагандном взводе Регера, каждый, стараясь выслужиться на своей тыловой службе, фискаля по старой привычке на казаков за каждый пустяк…

Это могут подтвердить чины Объединения ветеранов [15-го ККК]…

… Георгий Бойчевский, как чин, состоявший на нестроевой службе и не прошедший экзамена на испытании в знании военного дела в рамках лейтенанта строевой службы немецкой армии, не имел права ношения офицерского мундира, петлиц и погон этой армии, вследствие чего он, подобно остальным «белградцам» служил у нас, как крейтеровский лейтенант на «честном слове».

Поэтому он «гулял» в немецком солдатском мундире, подпоясонном солдатским поясом, на бляхе которого было написано «Гот мит унс» и носил погоны хорунжего Кубанского Войска, к которому никогда не был приписан кем-либо.

На таком же положении состоял и его брат Алексей с чином «сотника», которому, правда, лучше повезло. Он был по вышеупомянутой протекции назначен командиром конвойной сотни генерала Паннвица тоже без прохождения какого-либо экзамена на этот чин потому, что эта сотня была укомплектованаисключительно старыми казаками, ветеранами Первой мировой войны (от которых уже нельзя было спрашивать полных строевых способностей) и являлась не строевой, а охранной единицей Штаба.

… Теперь господин Бойчевский состоит на высоком положении, самозванно величая самого себя казаком и войсковым старшиной…

Я и известные чины моего объединения можем доказать сказанное выше, так же как и то, что оба они «вылетели» из нашего 15-го Казачьего корпуса до капитуляции Германии, один в чине сотника, а другой в чине лейтенанта, так и не побывав ни в одном бою, не раненные ни в какое место и не имея, несмотря на все их ухищрения, никаких боевых наград. Имеющиеся у них знаки, по два на каждого без мечей, выданы были им не за боевые заслуги, а за усердную службу, главным образом, в стукачестве на казаков и фронтовиков. Их доносов было более всего в нашем отделе 1С Штаба корпуса, причем они поражали своей мелочностью и подлым враньем, не говоря уже о пресмыкательстве перед немцами». — П. С).

Все это голые факты и Вам следует раз и навсегда уразуметь истину, что Вы, как воспользовавшийся подложными документами и лжесвидетельствами… для присвоения себе чина сотника и пролезания в конвой генерала фон Паннвица, являетесь самозванцем, а потому, чье бы то ни было производство Вас в следующий чин, является недействительным]

Всех знающих истину, также до крайности возмущает наглость Ваших претензий по поводу того, что войсковой старшина Н. Назаренко возглавляет объединение его сослуживцев — казаков-ветеранов 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса.

В этом случае Вам надлежит также уразуметь и следующие факты, явствующие из данных, имеющихся в подлинных документах, [свидетельств] его одностаничников и сослуживцев, как этого корпуса, так и предшествовавших созданию последнего, казачьих боевых частей: он коренной казак станицы Старочеркасской Донского Казачьего Войска, по эмиграции в Румынию получил там военное образование (военный лицей и кавалерийское училище), стал кадровым офицером ее армии и с того времени действовал против коммунизма сперва в Румынии, где был двоекратно награжден с производством в чин сотника, а затем продолжал эти действия за Железным Занавесом Москвы.

(В 1933 году, при попытке перебраться с разведзаданием в СССР через Днестр, Н. Назаренко был схвачен, прошел подвалы ОГПУ-НКВД, осужден на сибирскую каторгу, бежал, участвовал в восстаниях, вновь попал в руки большевиков, был осужден, снова бежал, партизанил на Кавказе, командуя казачьим отрядом до начала войны в 1941 году. — П. С.)

<… > В сентябре он вывел отряд с Кавказа на Дон, начав действия на коммуникациях отступавших частей Красной Армии, а в октябре присоединил его к германской армии, в составе которой он стал участвовать как казачий ауфклярунгсабтейлунг (разведывательный дивизион — П. С.) в ее дальнейших боевых операциях на Восточном фронте. Этот отряд с 19 декабря 1942 года пребывал в боевой группе тогда полковника фон Паннвица до ее расформирования в феврале 1943 года, после отозвания последнего в штаб генерал-полковника фон Клейста для руководства в спешном разрешении дела создания казачьих полков, намеченного еще в ноябре 1942 года.

27 февраля 1943 года, согласно приказу о создании таких полков под Херсоном, Н. Назаренко, так же, как и командиры всех других казачьих отрядов южного участка Восточного фронта, двинул туда свой отряд, еще в пути развернул его в 1-й Донской полк, который первым прибыл к месту своего назначения и, таким образом, стал там (село Музыковка) ядром сбора остальных частей 1-й Казачьей Кавалерийской дивизии, переброшенной затем, начиная с 25 апреля 1943 года, в Польшу, в военные лагеря под Млавой и Прашницем.

После переформирования там этих полков, состоявшегося 1 мая 1943 года, Н. Назаренко, оставаясь в должности командира своей сотни 1-го Донского полка на основании личного указания генерала фон Паннвица получил кен-бух — служебную книжку за № 1 в знак признания за ним офицерского старшинства по 1-й Казачьей Кавалерийской дивизии, а два месяца спустя после создания этой дивизии, то есть 1 июля 1943 года, был произведен им в чин ротмистра за предшествовавшие военные заслуги на Восточном фронте.

(Из письма войскового старшины Н. Назаренко Г. В. Губареву, автору «Казачьего словаря-справочника»: «… из 7-ми ранений у меня три самые подлющие: одно — навылет пулей, задевшей шейный позвонок; другое — пулей в область сердца, «тяж», от чего все горьше «конфузит» его работу; а третье — разрывной пулей в пах, где осколки таковой блокируют болями всю ногу от бедра. В довершение: взрывной волной полковой мины… меня так швырнуло, что повредило позвонок в области «скиатики»».)

В сентябре 1945 года, войсковой старшина Н. Назаренко, пребывая в Западной Германии, в лагерях ДиПи, создал ядро объединения своих сослуживцев — казаков-ветеранов 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса и других воинских казачьих частей, а после нашего переезда в США в 1949 году, учредил отделы этого объединения в ряде стран.

В настоящее время он имеет письменное полномочие действовать, как представитель полковника Вагнера, бывшего своего полкового командира, а затем и командира 1-й дивизии 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса, который одновременно возглавляет Союз Ветеранов Легких Войск Германии и Немецко-Казачье Объединение Ветеранов этого корпуса.

<…> Вы, господин Бойчевский, будучи не казаком, а кадетской недоучкой, проворовавшимся типом и самозванцем, не побрезгавшим подложными документами и лжесвидетельствами для присвоения себе офицерского звания, смеете изображать из себя «возглавляющее начальство» над ветеранами 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса и даже пишите в Вашем письме от 8 ноября с. г. следующее:

«Назаренко следовало бы обратиться ко мне за разъяснениями и просьбой получения согласия от чинов 15-го К. К. К. на представительство 15-го К. К. К. в Америке».

Тут я Вас спрашиваю: какие вообще «объяснения» Вы способны кому-либо дать, по каким бы то ни было казачьим вопросам, когда Вы до сих пор не знаете даже того, кем именно являются казаки, а потому пишите в том же письме следующее: «Я занимаюсь бывшими чинами русского происхождения Казачьего сословия, и потому ко мне много наших сослуживцев немцев обращались с подобным вопросом о принятии их в ряды Кубанского Казачьего Войска»!

Меня поражает Ваше невежество… Поэтому, попробуйте хотя бы теперь осмыслить то, что казаки даже в Российской Империи никогда не считались сословием. (Энциклопедический Словарь Ф. Павленкова, 1899, стр. 2396).

Что же касается Вашего заявления, что Вы берете на себя также смелость по принятию не казаков в казаки нашего Кубанского Казачьего Войска, то это уже является верхом Вашего нахальства.

Господин Бойчевский, я заявляю Вам: прочь Ваши грязные руки от нашего Кубанского Казачьего Войска и от ветеранов любых наших казачьих частей!

С подлинным верно, Генерального Штаба генерал-майор Науменко.

Освобождение Праги. Трагедия 1-й дивизии РОА

Находясь летом 1945 года в лагере Кемптен, генерал Науменко собрал свидетельства об освобождении Праги 1-й дивизией РОА под командованием генерала Буняченко, событиях, предшествующих пражским, интернировании дивизии американцами с последующей выдачей советам, а также свидетельства очевидцев о майском восстании в чешской столице и вступлении туда Красной Армии.

Некоторые разночтения в датах и количественном составе воинских частей оставлены так, как они были записаны со слов рассказчиков.

Офицер разведки 1-й дивизии лейтенант Александр Иванович Конаш разделил до конца судьбу своей дивизии. Вот, что он рассказал о ее трагедии.

<…> 8 марта дивизия выступила из Мезингена на Штетин. Немцы предлагали перевезти ее по железной дороге, но, ввиду того, что для этого надо было до 40 поездов, а перевозка должна совершиться по единственной железнодорожной линии, это заняло бы очень большое время. Начальник дивизии генерал Буняченко, опасаясь, что при таком положении его части будут разбросаны по немецким частям, отказался от перевозки и повел дивизию пешком.

Затем, частично, после прохода Нюренберга, была совершена железнодорожная перевозка.

24—25 марта дивизия была сосредоточена восточнее Берлина у большой излучины Одера, где у советов был сильный тет де пон, о который разбилось несколько попыток немцев взять его. Последняя была накануне подхода дивизии РОА.

Перед этим предмостным укреплением была затоплена путем уничтожения дамбы большая площадь земли и только фланги оставались доступными для наступления.

Немецкое командование предложило Буняченко атаковать это укрепление, сказав, что его атака будет поддержана огнем тяжелого артиллерийского полка немцев и всей наличной авиацией. Наступление было назначено на 9 апреля.

Власов, прибывший 6 апреля в расположение этой дивизии, числа 7 или 8 уехал в сопровождении германского авиационного генерала Ашенбренера.

В условленный час 1-я дивизия пошла в наступление, но поддержки тяжелой артиллерии германского полка она не получила, а в момент начала атаки было получено сообщение из германского штаба, что, вследствие облачной погоды, авиация принять участие в наступлении не может.

Тем не менее, части 1-й дивизии перешли в наступление и на своем правом фланге (на южном участке) сбили, кажется, румынские части и продвинулись километра на три. Здесь они закрепились, и начальник дивизии просил германское командование подвезти артиллерийские снаряды. Но ему было в этом отказано и мотивом отказа являлось то, что завтрашняя дневная порция снарядов была выдана.

Тогда Буняченко сказал, что дальнейшее наступление прекращает и предлагает немцам к известному часу прислать смену для занятия захваченного сегодня рубежа.

Немцы смену прислали, и 1-я дивизия отошла в прежнее место своего расположения в районе большой излучины.

Числа 13–14 апреля было получено приказание германского командования 1-й дивизии передвинуться к Губену, что юго-восточнее Котбуса, и занять на Одере передовую линию на участке примерно 30 километров, сменив там германские части.

Познакомившись с обстановкой, начальник дивизии узнал, что этот участок очень уязвим, что Одер здесь во многих местах проходим, что красные уже навели там мосты даже для танков.

Учитывая то обстоятельство, что германское командование не поддержало его наступление на предмостное укрепление, отказ в артиллерийских снарядах и то, что за время стояния в районе излучины Одера в расположение дивизии прибывали отдельные роты и даже батальон русских солдат, бывших ранее при германских частях, которых они обезоружили и направляли в лагеря военнопленных, начальник 1-й дивизии заключил, что германское командование намеревается ликвидировать русские части. А потому он принял решение не идти в район Губена, а направиться на юг, в район Праги, куда по его данным подходила 2-я дивизия и куда двигались казаки фон Паннвица. Тогда составилась бы большая группа, которая могла предпринять крупные операции.

Сообщив, что он выполняет приказание, начальник дивизии выступил в указанном ему направлении, но в ночь с 17 на 18 апреля свернул на Дрезден.

Германское командование в течение всего следующего дня не знало, где находится дивизия, и лишь через день его самолеты обнаружили направление ее движения и дальше следили за ней.

В последующие дни спускалось несколько офицеров, присланных германским командованием для выяснения, что предполагает предпринять Буняченко. Он отвечал, что идет на соединение со 2-й дивизией и казаками, после чего готов принять участие в боевых действиях.

Перед городом Баденбахом, на мосту через реку Эльбу, немцы пытались остановить дивизию, выставив по ту сторону танки и артиллерию, но Буняченко приказал своим танкам ночью, под лучами прожекторов, перейти мост, что и было сделано. Немцы расступились, и дивизия прошла.

В районе южнее Дрездена было тяжелое положение, когда примерно на расстоянии 30 километров друг от друга двигались с запада американцы, а с северо-востока красные. Ночным переходом дивизия Буняченко вышла из этого мешка.

После пяти дней отдыха, в конце апреля, 1-я дивизия получила новое приказание германского командования — двигаться на Брюн на соединение со 2-й дивизией РОА. Но уже тогда германскому командованию было известно, что Брюн занят красными войсками, а 2-я дивизия не существует.

Осведомившись через свою разведку об этом, Буняченко повел свою дивизию в направлении на Прагу и в первых числах мая был в 60 километрах от нее.

Сюда к нему приезжали неоднократно представители чешского национального комитета с просьбой поддержать готовящееся восстание. Буняченко ответил, что помогать не будет, но не будет помогать и немцам в их борьбе с повстанцами. Если же немцы будут бесчинствовать, то он выступит против них.

Затем он двинулся дальше, мимо Праги, и остановился в районе местечка Литен (южнее Праги).

5 мая началось восстание в Праге, но через два дня немцы его стали подавлять, жестоко расправляясь с городом и населением.

К этому времени Власов опять прибыл к дивизии Буняченко. Немцы уже не выдавали довольствия и снабжения ее частям. Из Праги неслись вопли отчаяния и просьбы к Власову о помощи.

7 мая последовал приказ начальника 1-й дивизии РОА, в котором он говорил о предательстве германского командования в отношении русских частей и о том, что с 17 часов он вступает в боевые действия против германских частей, подавляющих восстание в Праге.

Через сутки был отдан приказ о выступлении на Прагу. Она была окружена с востока, юга и запада. Воодушевление солдат РОА велико. Быстро наступая, они очищают почти всю Прагу. Взято и передано чехам до 12 тысяч пленных солдат СС.

Население Праги с энтузиазмом приветствует солдат РОА и Власова. Повсеместно его портреты, на улицах столы с едой и питьем, солдат и офицеров засыпают цветами, мужчины и женщины помогают застревавшим в воронках и среди разрушений орудиям и повозкам.

Но вот получены сведения о приближении к Праге красных войск и Буняченко отдает приказ об отходе своей дивизии на Литен.

Власов, присутствующий при этих действиях 1-й дивизии, которыми руководил ее начальник, с отходом дивизии выехал в Пильзен к американскому командованию для переговоров об интернировании дивизии.

По распоряжению американского командования она переходит в город Бероун, где и сложила оружие. 13 мая должно было определить, кто из чинов дивизии куда хочет идти. Должны были быть с одной стороны советский флаг, к коему собираются желающие перейти к красным, с другой — Андреевский, обозначающий место сбора не желающих возвращаться под власть советов.

Настроение определенно против сдачи. Но вот прошло назначенное для этого время, все ждут с волнением и вдруг, совершенно неожиданно, в 10 часов утра получено распоряжение начальника дивизии, тем, кто не желает сдаваться, разбиться на маленькие группы по три человека и с ручным оружием расходиться по лесам.

Началась паника, разбиваясь на группы, солдаты и офицеры направились на юг, но верстах в шести от места, откуда они ушли, их встретили американские танки и было приказано всем повернуть обратно.

Такое распоряжение было вызвано требованием красного командования, которое, опираясь на ранее составленные условия, потребовало выдачи всех чинов, которые находились в советской зоне. После этого началась еще большая паника. Только небольшому числу людей удалось пройти через американское танковое оцепление.

А в это время среди толп солдат дивизии появились легковые автомобили красных, и с них красные офицеры начали успокаивать власовских солдат, говоря, чтобы они не верили немцам, что им советская власть все простила, что нет смысла им идти на неизвестность, когда дома их ждут Родина и их семьи.

«Братцы! Куда вы уходите? Ведь дома ждут вас ваши дети и жены, спокойная жизнь и заслуженный отдых» — ласково говорили они и это повлияло на некоторых. Они стали стягиваться к назначенному пункту, за ними потянулись остальные, и в результате больше 95 процентов офицеров и солдат решили остаться. И лишь несколько сот человек, одиночным порядком и небольшими группами, смогли проникнуть за американское оцепление.

Сам Конаш решил уйти, но предварительно побывать у красных, чтобы увидеть самому, что там происходит. Со своей подводой и одним солдатом, сняв офицерские знаки, он в числе последних подошел к сборному пункту. Там не было никакой стражи или охраны. Конаш говорил, что сердце его разрывалось от тоски, когда он видел горы оружия и танки, отобранные американцами от частей дивизии.

Здесь он имел характерный разговор с одним советским фельдфебелем (старшиной).

Он, со своей повозкой и солдатом, сидел в стороне от остальных. На повозке было несколько банок бензина. В это время у проезжающего мотоциклиста-фельдфебеля что-то случилось с мотоциклом, он остановился и очень вежливо, именуя его старшим лейтенантом, хотя знаков чина на нем не было, спросил, не может ли тот дать ему немного бензина. Конаш его снабдил таковым и предложил папиросы. Тот стеснялся брать, говоря, что не хочет его обижать.

Затем они сели и разговорились. Конаш сказал ему, что они встретились случайно, через несколько минут разойдутся и едва ли когда увидятся. Поэтому он обращается к нему и просит его по-человечески, отбросив то, что они враги, сказать, что, по его мнению, ожидает сдавшихся.

После некоторого раздумья фельдфебель сказал, что, конечно, нельзя и думать, что советская власть простит власовцам. Что, несомненно, все видные деятели и командный состав будут уничтожены, а остальные до конца дней своих будут пропадать в ссылках и концлагерях.

На этом они распрощались. Конаш поблагодарил его и решил немедля уходить. Ночью, бросив свои вещи, он ползком прошел между американскими танками и ушел дальше на юг, перешел границу Чехии и Судет, затем судетско-баварскую и вышел через Ландсгут на Мюнхен, откуда направился в Мюнзинген к семье. Семья его ушла с частями 2-й дивизии, и в поисках ее он пришел в Кемптен.

1-я дивизия закончила свое существование в деревне Бекендорф. Сдалось не менее 25 тысяч человек.

Лейтенант Конаш рассказывает о довольно любопытном факте, который передает со слов присутствовавшего при этом капитана Гжицкого (1-я дивизия РОА).

<…> 13 мая, после того как была обезоружена 1-я дивизия, но еще не передана большевикам, в деревню Бжезницы (Бекендорф), где помещался начальник дивизии генерал Буняченко со штабом, приехал командир 4-й красной танковой армии генерал-лейтенант Исаев и просил доложить о нем. Когда его принял Буняченко, он ему представился, а потом сказал: «Ну, что там, давайте по-русски обнимемся», и они расцеловались.

Потом Исаев поблагодарил Буняченко за освобождение Праги от СС и сказал, что просит от имени ВЦИКа, чтобы он сберег свою дивизию, что она реабилитирована, но для закрепления этого ее предполагается послать на Балканы, в Хорватию, для ликвидации частей СС (там находилась и дивизия Паннвица).

Что было дальше, Гжицкий не знает, так как Буняченко, стоявший во время разговора с Исаевым опершись левой рукой на стол, у себя за спиной показал правой рукой, что все присутствовавшие (их было четыре человека) могут выйти, что ими и было сделано.

О чем говорили дальше, не известно, но в тот же день Буняченко отдал приказ о том, что, кто не хочет попасть в руки большевиков, должен распылиться на маленькие группы и уходить в леса.

Как известно, этого не допустили американцы, выставив танковое оцепление и не пропуская власовцев на юг, но, все же, тысяч до шести их ушло. Ушел и Буняченко.

… Конаш подтверждает совершенно определенно, что [дивизией] Буняченко от СС была освобождена вся Прага, за исключением Старого Места и Града.

Майор РОА Александр Михайлович Перфильев, забайкальский казак, приехал в Кемптен из лагеря Неккаргартаг, близ Хайльброна. В поисках своего сына он пробирался в расположение уцелевших казаков бывшего Казачьего Стана в Северной Италии.

<…> В Прагу он попал 25 апреля. 2 мая немецкое командование, ввиду ожидаемых событий в городе, предложило всем военнослужащим перейти из гостиниц в казармы. Перфильев перешел из гостиницы на частную квартиру.

4 мая. В Праге усиленная охрана немцев около военных объектов. На площадях дежурят танки.

5 мая. Начались чешские национальные манифестации в связи с предложением союзников немцам капитулировать. Тех русских, которые этому сочувствовали, чехи приветствовали очень сердечно. В городе замечалось усиление деятельности коммунистов. Впервые распространился слух, что власовские части в предместьи Праги и готовы помочь повстанцам. Немцы готовы к восстанию и гестапо спокойно выжидало.

Перед обедом в центре города началась стрельба, появились танки. Вооруженные чешские партизаны, как националисты, так и коммунисты, стали нападать на здания, занятые немецкими войсками.

Перфильев с трудом добрался из комендатуры на свою квартиру на окраине Винограды. Там снял форму и уничтожил военные документы. Из квартиры нельзя было выйти, — всех арестовывали.

6 мая в 10 часов утра явились вооруженные люди и арестовали всех бывших на квартире — Перфильева и четырех латышских офицеров, совершенно безосновательно предъявив им обвинение в принадлежности к войскам СС. Отвели в помещение криминальной полиции, где содержали, как арестованных, до утра.

7 мая большую группу арестованных перевели в пустое помещение кинематографа около Вацлавского наместья, причем по пути всю группу четыре раза ставили в две шеренги к стенке лицом с поднятыми руками и якобы собирались расстреливать. В кинематографе издевались над женщинами и стариками, их избирали. Производившие допрос были пьяными и продолжали пить водку и во время допроса.

Перфильеву удалось выбраться из этого помещения только после того, как он заявил о своей принадлежности к РОА, и когда это было подтверждено одним из офицеров штаба РОА, вызванного в помещение кинематографа. Его и одного латыша вывезли на окраину города, где были расположены части 1-го полка 1-й дивизии [РОА]. Затем удалось вызволить и остальных трех латышей.

В ту же ночь 1 — й и 2-й полки 1 — й дивизии РОА перешли на другую окраину города и приняли участие в боях против частей СС, уходивших из Праги. В ночь на 8 мая, ввиду подхода красных частей, 1-й бригаде было приказано идти в направлении на Пильзен.

8 мая. Движение на Пильзен, причем части СС, находившиеся с флангов дороги на холмах, обстреливали власовцев из пулеметов и артиллерии. Им приходилось время от времени отстреливаться из орудий и пулеметов. Так шли целый день до города Бероуна. Там стали биваком и переночевали.

10 мая пришел приказ штаба дивизии сдать оружие американцам. Его сдали, оставив только на 10 человек винтовку и офицерам револьверы. Сдача оружия произошла за Бероуном.

11 мая пошли дальше обезоруженные и заночевали в нейтральной зоне в лесу. Было известно, что следом идет и стремится [их] окружить Красная Армия. В частях начались волнения. Многие стали уходить одиночками.

12 мая на рассвете части двинулись дальше в направлении расположения американских войск. Когда после полудня была достигнута американская зона, выяснилось, что американское командование не пропускает власовцев на свою территорию.

Перфильев свернул в сторону, проник через американскую зону и добился у чешских властей пропуск на Пильзен.

Русский инженер из Праги, который просил даже в дневнике не называть его фамилию, 12 июля 1945 года привел генералу Науменко выдержки из записок своей жены-чешки, оставшейся в Праге. Он сказал, что его жена, как и большинство чехов, отождествляла понятие русский и большевик, считала рассказы эмигрантов об ужасах, творимых последними, вымыслом.

<…> 4 мая. В городе [Праге] большие приготовления к встрече освободителей (американцев и англичан).

5 мая. (Супруга инженера выехала из Праги в загородный домик.) Из радио узнала о восстании чехов в Праге. Общее мнение, что Прага «загорелась» своевременно, так как союзники — англичане и американцы недалеко. Радио из Праги настойчиво взывает о помощи. Оно сообщает о зверствах СС-цев, употребляющих огнеметы и производящих массовые расстрелы жителей Праги.

Власовцы обезоружили 10 тысяч солдат СС. Эта весть страшно поразила нас. Мы считали, что Власов с немцами. (Здесь в дате ошибка. По всем данным, власовцы не могли быть в Праге раньше 7 мая.)

6 мая. Дачники приготовляются к встрече освободителей (американцев и англичан). Слышна канонада из Праги и с Сазавского полуострова (Сазавский полуостров — это местность, образуемая реками Сазава и Млдава, шириной от 5 до 50 километров и длиной 50–60. Его еще шесть лет назад заняли СС-цы, устроили там аэродром, полигон и прочее. Местные жители частично выселены, зона эта запретная).

На нем опустились советские парашютисты и на него проникли партизаны.

7 мая. Канонада прекратилась. Слышны отдельные выстрелы. Прага просит помощи союзников. Немецкое радио требует сдачи оружия. Стало известно, что русские войска в Ольмюце, а американцы под Прагой. Все удивляются, почему они не входят в город.

8 мая. В Праге жестокие, кровавые бои…

9 мая. Советские войска в Праге. Над замком красный флаг. Встречаются русские и чешские генералы. По радио бесконечные грустные русские мелодии, которые звучат в ушах, как погребальное пение, вызывающее слезы радости.

10 мая. Все поражены, как неожиданно не стало немецкой армии.

11 мая. Утром с полуострова появился первый танк. За ним другие. Дачники скопляются на берегу реки, желая говорить с «братом-славянином». Но те просят водки и женщин — это главное, о чем говорят они. Крестьяне в изобилии раздают продукты, шлют их и в Прагу.

Из Праги приезжают первые чешские повстанцы, но большой радости населению они не доставляют, ни своим видом, ни своими речами. Они произносят пламенные слова, настроены большевистски и коммунистически. Эти речи заставляют население притихнуть и призадуматься. Они с тревогой задают вопрос, все ли в Праге так настроены.

12 мая. Возвращение в Прагу. По дороге встречается масса красноармейцев. В Праге большое веселье. Масса танков. Пыль, пыль и пыль…

13 мая. Ратхаус (здание ратуши) и много старинных домов в развалинах. Кажется, что радость пражан сдержана. «Братья-славяне» совершенно иные, чем представляли пражане. Их вид, привычки, обычаи так незнакомы для нас, что многие пражане повесили нос на квинту.

Незваные посещения в домах каждую минуту. Множатся жалобы, что многие вещи уносятся ими «на память». Карманные часы, драгоценности в большом числе незаметно остаются в карманах посетителей.

Осторожные пражане перестают уже предлагать спиртные напитки и запирают свои дома на семь замков. Счастье для Праги, что германцы почти все выпили, а то «братья-славяне» могли бы допиться до того, что с ними невозможно было бы справиться.

А ведь говорят, что пришли элитные, гвардейские части, а что же будет, когда придут остальные — это у нас только на горизонте.

14 мая. Начинаем разбирать баррикады. Страшно смотреть на залитые кровью камни. Но вскоре нас на работах заменяют пленные и арестованные немцы… Много веселых сцен и издевательств. Если бы обстановка переменилась в пользу немцев, то чехи были бы сметены ими с лица земли.

Нами пережита перспектива немецкая, она характеризуется террором, но русская более брутальна.

17 мая. Вид пражан был бы больше самоудовлетворен, если бы они не видели «братьев-славян». Они были бы рады их не видеть. Все наши «салонные» коммунисты до мозга костей вылечены, отрезвели, но и мелкий народ тоже разочарован и в будущее смотрит с недоверием.

24 мая. После долгого поста решаемся идти на концерт, данный украинской труппой. Хорошие силы. Характер концерта пропагандный. Люди примитивны, совершенно не похожи на старых царских артистов. Слова вежливости отсутствуют…

26 мая. (В провинции). Наш домик стоял много лет, и никто в нем ничего не тронул. За двадцать прошедших дней, стоящие здесь войска наших «братьев» разграбили его дотла. Картина грустная. Жизнь идет под девизом, «что твое, то мое…»

5 июня. Больно смотреть на опустошения, производимые русскими солдатами. Крестьяне, прежде их встречавшие, теперь отворачиваются и прячутся. Но, слава Богу, количество советских войск уменьшается. Все спрашивают Бога, когда же начнется хорошая жизнь.

«Архиепископ» Николай — посланник Папы Римского

7 февраля 1946 года в лагерь Мемминген прибыл о. Николай, «архиепископ» Папы Римского, посланный им «для защиты интересов гонимых русских» (под русскими подразумевались все выходцы из России). Чтобы выяснить цели, преследуемые «папской защитой», возможности самого о. Николая в заступничестве перед американским командованием о людях, насильственно отправляемых в СССР, и получить от него известия о казаках, оставшихся в Италии, генерал Науменко встретился с «архиепископом».

<…> Мы встретились, как старые знакомые (он из донских казаков). Я подошел к нему под благословление, и мы трижды облобызались.

Разговор состоял, главным образом, из моих вопросов и ответов о. Николая. Он рассказал, что когда прибыл в Германию, то видел, что дело близится к краху, поэтому держался в стороне. Сказал, что теперь, когда за гонимых русских людей заступиться некому, решил это сделать.

Он поехал в Рим, там пробыл два месяца и получил от Папы Пия документ о назначении его митрополитом Германским с титулом архиепископа Ратьярского. На мой вопрос, что значит этот титул, он объяснил, что все епископы, подчиненные Папе, имеют титул по какой-либо части Святой земли. Получил его и он, но что это за часть Святой земли, он мне объяснить не мог.

Таким образом, он вошел в подчинение Римского Папы и получил от него задачу защищать интересы русских, как православных, так и католиков. Во исполнение этого поручения, о. Николай и был 31 января у командующего 3-й американской армией генерала Трускота. Тот принял его очень хорошо, сказал, что он всемерно сочувствует нам, но что у него имеются распоряжения своего правительства, которые он обязан выполнять. Разговор шел о случае в Дахау и о предотвращении таких возможностей в будущем. Генерал Трус-кот обещал, по-возможности, задержать дальнейшие действия по отправке людей в Совдепию, но рекомендовал предпринять надлежащие шаги для пересмотра американским правительством вопроса насильственной отправки людей в триэсерию.

Таким образом, о. Николай считает, что частично им задача выполнена. На вопрос, каков дан срок или обещание Трускота приостановить акции вывоза (у меня были сведения, что на шесть недель), «архиепископ» ответил, что срок им не указан.

Выслушав все это, я подвел итог, что о. Николаю дано право защиты интересов русских перед американскими, английскими и французскими властями и спросил, а какие за это им (Николаем) приняты на себя обязательства. Он на этот вопрос ответил нерешительно и неопределенно, сказав, что фактически никаких обязательств он на себя не взял, что у Папы несколько изменилось отношение к инаковерующим, что он просто хочет помочь православным, не требуя за это ничего.

Я спросил, каковы будут взаимоотношения с Папой тех православных людей, которые будут через него (Николая) искать защиты Папы. Он ответил, что от них ничего не требуется. Тут вмешался в разговор его секретарь (господин Ващенко Б. С, бывший кавалерийский офицер) и сказал, что он себя называет «римо-католиком православного обряда». Ответ этот ясно показал, каковы обязательства тех, кто войдет под защиту Папы.

Затем я спросил «архиепископа», что должен сделать всякий желающий иметь папскую защиту. Он ответил, что надо обратиться к нему (Николаю) с просьбой об этом и больше ничего. Так как я знал, что дана форма письменного обращения, то спросил, надо ли подавать письменное заявление и по какой форме. На это о. Николай несколько задержался с ответом, а его секретарь сказал, что имеется определенной формы прошение, которое и надо подписать. Тогда «архиепископ» взял свой портфель и вынул из него папку, из которой извлек формуляр прошения. Я его списал полностью. Он гласит:

«Прошение. Прилагаясь к исповеданию православной Вселенской веры, сыновне прошу принять меня в каноническое общение с Вами, Ваше Высокопреосвященство, и подведомственного Вашему Высокопреосвященству духовенства, а равно и под духовную опеку Святейшего Престола, Пия Папы Римского. Дата. Подпись».

Эта форма прошения также указывает на цели, преследуемые Папой. О том, был ли он принят Папой, я не счел удобным задавать ему вопрос.

Далее я спросил, что ему известно о казаках в Италии. Он ответил, что по его сведениям, есть какие-то казаки на севере Италии в районе Венеции, но сколько их, что это за казаки и откуда они взялись, он не знает. Его секретарь сказал, что есть казаки в «каблуке» Италии, то есть в юго-восточной оконечности Апенинского полуострова. На мой вопрос, как их надо исчислять, тысячами или сотнями, он ответил, что сотнями. Он же сказал, что по его сведениям, казаки и их семейства, собранные англичанами при их движении на север Италии и свезенные в лагерь под Римом, в совдепию не вывезены.

Прощаясь, я просил о. Николая при его поездке, предстоящей, по его словам, в ближайшее время в Италию, по возможности выяснить, есть ли там казаки, сколько и кто они такие. Он обещал это сделать.

Имея в виду возможность провокации в связи с моим посещением о. Николая, которое он и его окружение пожелают использовать в целях укрепления своего положения, я был в разговоре [с ним] очень осторожным и больше задавал вопросы, чем сам говорил. О наших дальнейших взаимоотношениях я ничего не сказал, лишь условившись держать с ним связь.

Тем не менее, на следующий же день при посещении Синода, я от протодьякона узнал, что вчера, то есть в день моего разговора с о. Николаем, Г., приглашая его служить с «архиепископом», рассказал, что я виделся с ним и, прощаясь, сказал ему, что я и все казаки мои с ним.

Это обстоятельство встревожило протодьякона, и он обратился ко мне по этому поводу. Я, конечно, все разъяснил ему.

В. Г. Науменко — полковнику Ф. И. Елисееву

(из писем от 24 февраля и 16 марта 1949 года).

<…> В нашем лагере, где немного казаков, мы всегда служим панихиды и по Краснову, и по Шкуро и по всем другим умученным, в том числе и по Рабе Божием Келече. Хотя он и мусульманин, но ведь Бог-то один. Наша церковь молится за всех, душу свою отдавших за братьев своих. Виделся я с ним в последние месяцы в Берлине, и так душевно мы с ним говорили обо всем, так хорошо он держал себя, как казак.

Султан… все время держался в стороне и уже при англичанах вступил в командование Северо-Кавказской горской дивизией. Это было за несколько дней до выдачи всех, то есть в двадцатых числах мая 1945 года. Уже тогда было видно, чем дело окончится.

Служим и по Рабе Божием Гельмуте — это по Паннвицу, который действительно благородно держал себя до конца и закончил свою жизнь на той самой московской плахе, на которой много голов «скатилось с удалых плеч казачьих». Вечная им память, а наша боль душевная по ним никогда не утихнет.

О памятном знаке Лиенца

В 40—50-х годах в своих письмах к Атаману Науменко казаки высказывали пожелание об организации «общества лиенцевцев» в США и в других странах их расселения. Один из них, Василий Васильевич Мухин, наряду с установлением контактов, сбором исторического материала, подготовкой к юбилейной, 1955 года, выставке, предложил «выпустить нагрудный значок для оставшихся в живых лиенцев».

Это был первый проект Лиенцевского памятного знака.

В. Г. Науменко — В. В. Мухину. 8 сентября 1951 года

<…> Вы писали о желательности установления нагрудного знака для тех, кто пережил трагедию Лиенца…

Я полагаю, что было бы целесообразнее, если бы нагрудный знак был установлен не только мною, но и представителями Донцов и Терцев. Я полагаю, что самым лучшим было бы, если бы сделали это: я, и. д. Донского Атамана генерал Поляков и, за отсутствием Атамана у Терцев, самым достойным казаком этого Войска — полковником Рогожиным. По этому вопросу я написал ему и ожидаю ответа.

Значок должен соответствовать событию, в память которого он устанавливается и над этим надо серьезно подумать. По этому вопросу я просил подумать и Рогожина. Прошу о том же и Вас.

<…> Полагаю, что одним из отделов выставки могли бы быть материалы о дивизии Паннвица. Хотя это непосредственного отношения к трагедии не имеет, но казаки эти жили одною думою с остальными и пережили такую же трагедию, но только не в Лиенце.

В. В. Мухин — В. Г. Науменко. 14 сентября 1951 года Ваше Превосходительство, господин Войсковой Атаман. <…> Я бы хотел иметь [предложить] значок следующей формы: в терно- вом венце крест, подобный Георгиевскому, с надписью «Лиенц 19 1/VI 45». Значок должен быть среднего размера, на траурной ленте. Безусловно, кто-либо может предложить более совершенную его форму.

В. Г. Науменко — В. В. Мухину. 10 октября 1954 года <…> Вчера получил от В. П. Косиновой флаг русский, который был в лагере Пеггец. Он имеет полосы из «подручного» материала. Белая и красная, как и полагается, а вместо синей, серая. Использую его для выставки.

Ввиду того, что до 10-й годовщины казачьей трагедии осталось всего семь с половиной месяцев и кое-что уже для выставки собрано,… я полагаю, что в ноябре мы можем собраться…

Тогда же можно поговорить о нагрудном знаке в память трагедии.» Этот вопрос сложный: только ли Лиенцской, или всей, в ее совокупности, то есть полков Стана и частей Паннвица?

Вопрос можно разрешить, как был [он] разрешен после эвакуации из Крыма. Знак был один, а подписи разные: «Галлиполи», «Лемнос», «Чаталджа» и для Штаба Врангеля и тех, кто был в Константинополе, — без всякой надписи. Над этим надо подумать. <…>

Открытые письма войскового старшины Н. Г. Назаренко генерал-майору И. А. Полякову

Генерал-майор И. А. Поляков — один из Донских Войсковых Атаманов в период «двуатаманства» после Второй мировой войны (признанный лишь малой частью донских казаков). В 1959 году выпустил брошюру «Краснов — Власов», к 1961-му опубликовал в газете «Россия» воспоминания, в которых выразил «свое» отношение к Казачеству во второй войне, «охарактеризовав» всех — от генерала Краснова до рядовых казаков 15-го ККК, Казачьего Стана и РОА

Возмутились многие. Опровергнул его измышления войсковой старшина Н. Г. Назаренко, поместив «Открытое письмо генералу Полякову» в журнале «Казак». Отсутствие текста противной стороны, нам кажется, не затруднит читателя и не поставит его в ложное положение, так как ответы Н. Назаренко даются с упоминанием сути «обвинения». В редакцию журнала написал и доктор Н. А. Гимпель.

Ваше Превосходительство!

До ознакомления с Вашими воспоминаниями «Краснов — Власов»… я относился к Вам так, как у нас принято относится к старику и генералу.

Бывая нередко целью клеветы и провокаций… я не доверял тому, что говорилось или писалось о Вас, сочувствовал Вам и был готов вступиться за Вас.

Скрепя сердце по поводу сомнительности Вашего права именовать себя Атаманом Всевеликого Войска Донского, я, с грехом пополам, старался считать Вас таковым.

Однако Вы сами так показали себя в своих «воспоминаниях», что теперь даже самому Глазкову незачем трудиться далее над Вашим портретом.

Вы оскорбили нас, бывших фронтовиков, как господ офицеров, так и рядовых казаков всех казачьих Войск. Вы задели память доблестного командира нашего 15-го Казачьего Кавалерийского Корпуса. Вы оклеветали лично мне известных лиц. Мало того, Вы бросили грязную тень на казачью старшину и на все казачество в целом.

Вы обнародовали эти воспоминания на страницах газеты, издали их отдельным трудом и вооружили, таким образом, провокаторов, клеветников и врагов всего Казачества…

На этом основании я вправе и обязан опровергнуть хотя бы наиболее злостную часть Ваших измышлений.

В № 1 [газеты] Вы, говоря о Начальнике Главного Управления Казачьих Войск генерале Краснове, заявляете, что «ему подчинялись все казачьи части»…

На самом деле, у генерала Краснова не было в подчинении никаких казачьих частей.

… В № 2 Вы заявляете, что возглавлявшееся генералом Красновым ГУКВ «подчинялось высшей немецкой инстанции по линии СС».

Это заявление также является ложью, которой Вы, прямо от своего имени цепляете эсэсовский ярлык на шею генерала Краснова и всех его сотрудников по работе.

В действительности же ГУКВ никогда и никаким образом не подчинялось какой бы то ни было «инстанции по линии СС» потому, что согласно Положения об оккупированных территориях, находилось в ведении Военного Командования и Министерства Востока.

Именно поэтому они объявили 10 ноября 1943 года о признании и сохранении всех прав Казачества, которое было освобождено от положения «Ост», а затем генерал Вермахта Кестринг своим приказом от 31 марта 1944 года подтвердил учреждение ГУКВ для защиты этих прав.

Привожу дословное содержание его приказа:

От генерала Добровольческих войск. Учреждено Главное Управление Казачьих Войск. ГУКВ является Представительством перед Германским Командованием для защиты казачьих прав и состоит из следующих лиц:

Генерал Краснов, начальник. Генерал Науменко, полковник Павлов, полковник Кулаков. 31 марта 1944 года. Подпись: Кестринг, генерал от кавалерии.

Благодаря признанию всех казачьих прав, каждое Войско оставалось независимым, и казаки подчинялись, по казачьей части, только своим Войсковым Атаманам. Так что должность генерала Краснова ограничивалась предназначением ГУКВ для защиты этих прав. Ни одна казачья группа или часть не была ему подчинена ни в каком отношении, и он не имел права вмешиваться в Войсковые дела сотрудничавших с ним по работе Войсковых Атаманов.

Поэтому, Донской Войсковой Атаман генерал Татаркин не мог бояться гнева генерала Краснова за свое посещение казачьих частей и вызывать Вас из Вены в Берлин для своей защиты от его гнева!?

В № 2, 3 и 11 Вы, унижая и обезличивая штаб ГУКВ, изображаете его вотчиной «немца, д-ра X.». Последнего Вы представляете «его первым и главным распорядителем»… (Письмо Н. А. Гимпеля в редакцию журнала «Казак» по поводу «воспоминаний» И. А. Полякова см. ниже. — П. С.)

Он ничем не распоряжалсяи не был причастен к существовавшим между генералами взаимоотношениям. Он безкорыстно и горячо помогал работе на благо казачьих сирот, вдов, инвалидов, военнопленных и стариков. В этом заключалась его работа.

… Затем, Вы оскорбляете казаков, вступивших в РОА, называя их дезертирами. При первой же встрече с генералом Трухиным Вы убеждали его в том, что между ними «могут оказаться и такие, которые путем поступления в РОА стремятся лишь избежать заслуженной ими кары».

Интересно, что думали о Вас генерал Трухин, а затем и генерал Власов, когда Вы, являясь казачьим генералом, который сам нигде не служил, хулил перед ними служивших в РОА своих братьев-казаков…

В№ 13,14 и 15 Вы принимаетесь за генерала П. (Полозова. — П. С) и объявляете его авантюристом,… дезертиром и клеветником. Все это Вы обосновали, если Вам верить, на словах покойного генерала Штейфона, который, конечно, не может отрицать с «того света». По Вашим же словам, Ваше знание генерала П. сведено к тому, что Вы видели его только один раз в жизни…

Генерала П. я знаю не по чужим, бездоказательным словам, а лично. В отличие от Вас, он не заботился о своем личном благоустройстве, не боялся надеть военную форму, не увертывался от службы, а, наоборот, стремился участвовать в борьбе против коммунистов, не страшась близившейся катастрофы.

В доказательство приведу следующий факт. В сентябре 1943 года наша 1-я Казачья дивизия начала боевые действия против частей Тито в Хорватии. Менее чем через месяц, генерал П. пробрался из Загреба через занятую коммунистами территорию на передовую линию фронта нашей дивизии. Оказавшись в расположении моей сотни, действовавшей в составе 1-го Донского полка, генерал П. явился ко мне, скрыв свой чин, чтобы вступить в строй рядовым. Это было в Чепине под Осеком, во время нашего наступления.

Спрашивается, стоило ли ему дезертировать для этого из Охранного Корпуса? И какой дезертир стал бы рисковать в то время своей жизнью от Белграда, через Загреб в Чепин для того, чтобы попасть в строевую действующую часть!?

В штаб нашей дивизии генерал П. попал гораздо позже и при том, не по своему желанию, а по моему настоянию, так как я узнал о его чине и полагал, что ему надлежало быть там.

Знание местных жителей, их языка, территории и наличие бесстрашия, с которым генерал П. добывал необходимые сведения о противнике, сберегли немало казачьих жизней в последующих боях.

У Вас были точно такие же возможности, а кроме того, Вы уже тогда считали себя заместителем Донского Атамана, почему же Вы не последовали примеру генерала П.? Или Вы считали, что занятое Вами в Войске положение обязывало Вас только к заботе о личной своей персоне?

Вы более года отсиживались в Загребе за нашими плечами и за все это время Вы ни разу не отважились побывать в наших Донских полках. Мало того, Вы не удосужились навестить хотя бы раненых донцов, лежащих в самом Загребе.

В № 15,16 и др. Вы принимаетесь за Казачий Стан и изображаете казачье население станиц, как благоустроенное сборище сытых бездельников и уголовников, которые вызвали к себе враждебность местного населения «своим поведением и даже случаями воровства и грабежа». Вы уверяете, что попустительство Доманова «вело к еще большему разгулу…», что между офицерами были такие, «которые спекулировали и лихорадочно стремились лишь к личному обогащению» и т. д.

… Обливая этой грязью офицеров и казаков — поголовно выданных на погибель, Вы стараетесь не оставить возможности даже для защиты памяти этим мученникам, жертвам безбожного коммунизма.

Не довольствуясь представлением казаков как уголовного элемента, Вы также язвите над ними и приводите случай, когда вся одежда казаков была штатской и только одна фуражка была казачьей. Здесь нет повода к насмешкам и упрекам. Вам не пришло в голову то, что в продолжение многолетнего коммунистического грабежа казаки были обобраны до нитки, что родные свои земли они оставили, в чем были и что единственную, оставшуюся у них часть формы, фуражку, они носили из любви к таковой, не имея возможности сделать себе полную казачью форму. То были рядовые казаки. Вы же, казачий генерал, считавший себя уже тогда заместителем Войскового Атамана, имея возможность надеть полную форму донского генерала, по Вашим же словам, под всякими предлогами увертывались от нее, как от проказы, очевидно боясь чего-то?..

Далее в Ваших «воспоминаниях» Вы, «путешествующий» по тылам, глумитесь над нами, фронтовиками. Вы поднимаете нас на смех. Вы, который никогда не был между нами, авторитетно заявляете, что наш Походный атаман генерал Паннвиц был выбран Кононовым, который якобы преподнес [ему] наш 15-й Казачий кавалерийский корпус? Во время выборов Атамана — Кононов уже был известен как провокатор и бывший палач казачества. Он не имел между нами ни авторитета, ни влияния, и, зная это, «зайцем» метнулся после выборов сперва к генералу Власову, а затем вообще скрылся.

Мы знали генерала Паннвица еще до создания нашего корпуса. Знали его у себя на Дону, когда он проявил свой героизм, военное искусство и глубокую любовь к казакам… Немало казачьего населения он вырвал тогда на востоке из красного окружения и сделал возможным его отход. Немало нас, фронтовиков, уже тогда было в составе его группы, о которой знают и пишут до сих пор даже большевики. Наши казачьи части он принял под Херсоном, переформировал и организовал на Млаве и лично водил нас в бои в Югославии. Он заботился о наших инвалидах и немало содержал за свой счет казачьих сирот. Для казаков он был отцом-командиром.

… Здесь нужно сказать, что немцы, начиная от генерала Паннвица и кончая рядовым, идеализировали наше Казачество, вследствие чего относились к нам с большим уважением. Они нашивали себе на мундиры нарукавные знаки и лампасы наших Казачьих Войск, носили папахи и кубанки, гордились этими отличиями нашей казачьей формы, своей службой и службой с нами и, следуя примеру генерала Паннвица, приютили в кругу своих семейств многих наших одиноких сирот. Это были фронтовики, а потому их уважение к нам было возможно сохранить только лишь бережным соблюдением достоинств нашего казачьего звания, воинского чина, личной честности и доблести.

Тридцать шесть тысяч строевых казаков выбрали генерала Паннвица своим Походным Атаманом, но для Вас это только, как Вы пишете, «смехотворная бутафория» и т. п.

Невольно напрашивается вопрос, а в Ваших выборах, где принимали участие и казачки, — сколько человек из всех выборщиков избрало Вас Донским Атаманом?! Почему же Вы не считаете свои выборы смехотворными и сами себя, невзирая на присутствие еще одного конкурента, величаете Войсковым Атаманом? Сколько человек принимало участие в Ваших выборах и сколько еще казаков осталось, признающих Вас Атаманом?

… Родившийся немцем — генерал Паннвиц погиб казаком. Каждого 1-го июня казаки во всех местах нашего рассеяния служат заупокойные панихиды и, несмотря на то, что генерал Паннвиц другой веры, упоминают имя воина Хельмута и просят, чтобы Господь Бог в «селениях праведных» поселил и его среди тех, кто живот свой положил на полях чести и верности своей Родине. Память генерала Паннвица будет светлой и вечной среди казаков.

А как Вы служили в минувшую войну, явствует из Ваших же «воспоминаний».

Вы не собирались служить, как мы остальные… Однако это не мешало Вам пользоваться, завоеванными нашей казачьей кровью привилегиями. Вы грелись под казачьей крышей, ели казачий хлеб и сами пишите, как однажды получили такой большой паек, что сразу и съесть не могли, за казачий счет путешествовали по казачьим и чужим базам. При этом Вы ни разу не одевали казачьей формы и мало того, маскируясь штатской одеждой, как сами же пишите, подслушивали казачьи разговоры, а после докладывали генералу Краснову.

Когда в Италии стало небезопасно, Вы, не будучи раненным ни в какое место, «по блату» влезли в автобус, который должен был перевезти тяжело раненых казаков, на место одного из раненых, а так как Вам нужно было ехать в Пиано, а автобус шел только до Толмеццо и обратно, то поехав в Пиано, он уже не мог вернуться назад. А знаете, что сталось с оставленными ранеными казаками?

Весьма сожалею, что мне пришлось, разбирая Ваше «воспоминание», коснуться мест, которые Вы, в угоду себе, «сгладили», черня тех, кто не может за себя Вам ответить, так как находится или на том свете, или же выдан в СССР..

Н. Назаренко

Многоуважаемый господин редактор!

Генерал И. А. Поляков издал в газете «Россия» свои воспоминания под заглавием «Краснов — Власов»… И. А. Поляков приписывает себе влияние на ход событий, которое он никогда не имел и, между прочим, отношение Петра Николаевича Краснова к Полякову было весьма холодное. Генерал Краснов не придавал генералу Полякову никакого значения и не желал работать с ним. Однако я не собираюсь вступать в критику статей Полякова, а прошу Вас поместить в Вашем журнале опровержение тех мест в статьях, касающихся меня.

Поляков не выписывает имена живущих лиц, но, говоря про «Д-ра X.» каждый, имеющий прикосновение к описанным Поляковым вопросам, понимает, что это я.

…1. Поляков пишет: «Ни одно распоряжение, ни один документ, выданный Штабом (Главного Управления) не был действительным, если на нем не стояла подпись д-ра Х. и немецкая печать, каковая хранилась у него». Это ложь! Никогда я не вмешивался ни в приказы, ни в корреспонденцию Главного Управления. Только в таких случаях, когда надо было поддержать представление перед германскими властями, я не отказывался в подкреплении моей подписью.

2. Главное Управление не было назначено, какой-бы то ни было инстанцией СС, никогда не подчинялось оно СС. После воззвания от 10 ноября 1943 года о правах казаков и изъятия их из положения «ост», Восточное министерство, без содействия СС, организовало Главное Управление с ее начальником П. Н. Красновым.

… Неправильная передача данных подрывает правдоподобность всего рассказа генерала Полякова, окрашенного субъективными, ни на чем не основанными размышлениями.

3. «… могу с достаточным основанием предполагать, что одним из главных источников, откуда раздувалась вражда между Петром Николаевичем и Андреем Андреевичем, и был, именно, названный доктор». Мне непонятно, что автор не постеснялся высказать подобную клевету. Мне думается, что личность Петра Николаевича слишком хорошо известна, чтобы не инсинуировать, что он поддался каким-то влияниям в своих взглядах.

4. Полная некомпетентность в описании происшествий видна в дерзком утверждении генерала Полякова, что д-р X. являлся «бдительным оком и ушами пресловутого Восточного министерства Розенберга».

С полной откровенностью я работал с генералами Красновым и Науменко и с каждым порядочным казаком, обсуждая возможности помощи, и намекать на меня, как сыщика, грубая и безответственная грязь.

Н. А. Гимпель

О казачьих Войсковых Регалиях

Единственными из всех казачьих Войсковых Святынь, сохраненными до сего дня, остаются Регалии Кубанского Казачьего Войска. Они были спасены в хаосе Второй мировой войны от бомбежек, грабителей или захвата красными и вывезены из Белграда на запад Атаманом Науменко, войсковым старшиной Назаренко и несколькими кубанскими казаками.

Этого, к сожалению, не удалось сделать другим, за исключением отдельных лиц, спасших знамена и штандарты своих частей.

Говорится о Регалиях здесь потому, что в приложении к «Донскому Атаманскому Вестнику» № 42 в ответе на «Открытое письмо Назаренко» они были названы «мертвым инвентарем». Подписал эту инициированную Поляковым статью войсковой старшина Дружакин.

Только святотатец мог бросить такие слова, оскорбляющие чувства каждого белого воина, который глубоко чтит исторические Реликвии, славные знамена и Святые образа распятой коммунизмом Родины.

Ответил редакции войсковой старшина Назаренко.

<…> Вы [Поляков] сами признаете в Ваших «воспоминаниях», что с ноября 1944 года были свободны, имели время и могли разъезжать на казачий счет всюду.

… Почему же Вы, приезжая в Прагу, не вспомнили о том, что там находились Войсковые Регалии Всевеликого Войска Донского, которые хранились в местном музее. Почему Вы, «предвидя» скорый конец, не навестили их хранителя полковника Ковалева, чтобы предупредить его об угрозе, выяснить возможности вывоза Регалий, а если нужно, лично помочь ему в этом или снестись прямо с генералом П. Н. Красновым по этому вопросу? Почему Вы… не заинтересовали генерала Балабина делом вывоза на запад Донских Войсковых Регалий? Ведь он был там представителем генерала Власова, а значит, как таковой, имел все возможности для их спасения. Или Вас, как «самоотверженного слугу Дона», не интересовали заботы о сохранении такой «мелочи», как вековые Святыни Донского Войска?

Эти Святыни были захвачены большевиками вместе с полковником Ковалевым, и Вы с генералом Балабиным в значительной мере виновны в их утрате.

… Вы срываетесь с «нарезов» в своем «приложении» и с его страниц позволяете назвать Войсковые Регалии Казачьего Войска «мертвым инвентарем»!

А знаете ли Вы, господин «войсковой атаман» и Ваша «редколлегия», что такое Регалии Казачьего Войска и что они значат для нас казаков? По гнусному сравнению Вашего «сочинения» видно, что не знаете, а душой почуять не можете, ибо нутром казачьим не обладаете. Ну, так я Вам всем вкратце объясню.

Войсковые Регалии являются историческими Святынями любого Казачьего Войска. Это освященные Церковью Войсковые знамена, каждое с надписью о данном отличии Войска. Это знаки атаманского достоинства — символы высокого положения и власти, которые с древних времен казаки вручали своим законным избранникам. Это Войсковые и другие печати. Это полковые знамена, под которыми в жестоких сечах геройской смертью гибли наши прапрадеды, прадеды, деды и отцы, добывая бессмертную Славу Казачеству. Это неоценимые документы, подтверждающие перед миром права, заслуженные ими на ратных полях для блага родного Войска и его сохранения, как такового, на вечные времена.

У казачества уцелели только Регалии Кубанского Войска. В их числе куренные рапиры и печать славного Войска Запорожского Низового, полковые знамена черноморских, хоперских, дунайских и буджакских казаков, Войсковые печати, атаманские булавы, перначи и прочие знаки, царские грамоты, рескрипты и иные документы, начиная с грамот Екатерины 2-й, Войсковые знамена Черноморского Войска, среди которых половина знамен Георгиевских, Войсковые знамена Азовского и Кубанского Войск, которые все Георгиевские, знамена и штандарты полков и пластунских батальонов Кубанского Войска, в числе которых многие знамена и все штандарты Георгиевские, Войсковой образ Покрова Пресвятыя Богородицы, Заступницы и Покровительницы всего казачества.

В том же приложении к «Атаманскому Вестнику» о спасении Регалий были высказаны и следующие слова обвинения: «Назаренко перевозил и сохранял не только мертвый, но и живой инвентарь, одновременно спасая свою собственную шкуру. Регалии ведь не стреляют…»

<…> Остальной части Вашего утверждения, за исключением клички казакам, я не могу оспаривать — Регалии, действительно, по мне не стреляли даже тогда, когда под бомбами бывали. Признаюсь я Вам и в том, что, заботясь со своей стороны об их сохранении, я одновременно заботился и о вверявшихся мне казаках, которых Вы, как и подобает такому «атаману», считаете, в отличие от Регалий, «живым инвентарем»… Для защиты от Ваших кличек этих казаков,… мне достаточно привести лишь один из официально засвидетельствованных подвигов ради Регалий.

В ноябре 1944 года вагон с Регалиями находился в товарном эшелоне, двигавшемся от Виллаха к Зальцбургу. В его составе было также несколько вагонов с возвращавшимися на фронт после ранений чинами немецкой армии и платформы с крытыми грузами. При подходе к Зальцбургу эшелон подвергся налету авиации, которая, подбив локомотивы, стала бомбить вагоны и расстреливать военных, пытавшихся бежать в поле от вспыхнувшего пожара и взрывов. И вот, оскорбляемые Вами, бывшие со мной два казака не поддались общей панике, но остались на месте. Надрываясь, они помогли мне выгрузить из запылавшего вагона почти трехсоткилограммовые ящики с Регалиями, втащить их в воронки, а затем, несмотря на огонь бивших с бреющего полета аэропланов, кинулись за мной к эшелону спасать беспомощных раненых и обожженных фосфором людей.

И они еще не раз проявляли свою самоотверженность в пути к Дрездену. Там, сдав Регалии на хранение в военный музей, я, как и всегда после участия в их перебросках, вернулся к своей основной работе в ГУКВ.

Это был лишь один случай перемещения Регалий без генерала В. Г. Науменко. Во всех остальных случаях, начиная от Белграда и до Виллаха, от Дрездена и до самого конца, он обычно сопровождал их и нам оставалось только помогать ему, а при опасностях следовать его личному примеру во всем, что было необходимо сделать для их спасения.

Из-за Регалий мы пережили бомбардировки Дрездена и Вюрцбурга, не говоря уже про те, под которыми пришлось побывать, как на открытом пути, так и в заторах железной дороги. Было страшновато, но Регалии мы не бросили. Они сохранены и находятся здесь.

… Ну, а что Вы тогда спасали и можете теперь здесь показать?

Выдача в форте Дикс. США. «Секретная» фотография Пентагона

29 июня 1945 года из форта Дикс, штат Нью-Джерси (США), происходила насильственная выдача американскими властями группы советских военнопленных из 154 человек. Не желая возвращаться в СССР, трое казаков, — сотник Игнат Назаренко, сотник Феоктист Калинин и рядовой Филлип Платов, покончили жизнь самоубийством (повесились) и были впоследствии захоронены на американском военном кладбище.

Патриотическая организация «Молодые американцы за свободу», обнаружив на кладбище в форте Дикс могилы трех русских военнопленных, обратилась за содействием к генералу Науменко, и он с готовностью согласился помочь им. Было решено устроить паломничество на могилы жертв репрессий в форте Дикс и отслужить там панихиду.

В доказательство того, что Пентагон с самого начала скрывал и скрывает случаи насильственных выдач, в американской прессе была также опубликована фотография под заголовком: «Репатриируемый предпочел смерть принудительному возвращению в Советский Союз». История фотографии такова. 24 февраля 1946 года военными корреспондентами армии США (корпус войск связи) была сделана запись на кинопленку выдачи русских военнопленных в Платтлинге (Германия), включавшая несколько случаев самоубийств и попыток самоубийства. Весьма характерно, что кадры (фотографии) этой пленки все еще хранятся в Пентагоне с грифом «Секретно. Только для служебного пользования».

На одной из фотографий, представленной в виде доказательства в комиссию по репатриациям конгресса, изображены два вооруженных офицера армии США, ведущих молодого военнопленного, который умер вскоре после этого «при обмене» с представителями большевиков. Надпись гласила: «Русский репатриируемый Константин Густанов с гримасами боли на лице после того, как он нанес себе в грудь 17 резаных ран в попытке самоубийства, чтобы избежать высылки в СССР из Платглинга» (Фотоагенство армии США, титры на кинопленке: корпус войск связи, № 328648, «секретно»).

Генерал Науменко обратился к многочисленным русским организациям, к новому Кубанскому Атаману Б. И. Ткачеву с призывом принять участие в паломничестве в память погибших. Но… в русских газетах появились предупреждения, предостерегающие от такого «опасного шага» и ни от кого, включая казачьих атаманов, поддержки Вячеслав Григорьевич не получил. Все они как эмигранты, «остающиеся лояльными правительству», сочли его намерение «антиправительственным выступлением» и отказались принять в нем участие.

Печальное торжество состоялось на военном кладбище конфедератов в форте Дикс 19 сентября 1965 года. Из всего духовенства откликнулся лишь иеромонах о. Адам Бурхан, бывший есаул Кубанского Казачьего Войска. В 1945 году он был одним из группы майора Островского (1-я дивизия генерала фон Паннвица), которая, благодаря своему мужеству, спаслась от выдачи, и служил благодарственный молебен в лагере Вайтенсфельд по случаю спасения. О. Адам отслужил православную панихиду на могилах несчастных и здесь.

Для оповещения американцев обо всех трагических случаях, произошедших во время насильственных выдач с участием их соотечественников, на паломничестве был образован «Комитет по расследованию репатриаций» и состоялось выступление его почетного председателя генерала Науменко перед прессой. Жители «самой свободной в мире страны» узнали то, о чем не могли и подозревать: о выдачах из лагерей американской зоны оккупации в Европе и с территории самих США русских военнопленных, резавших себе горло и вскрывавших вены, чтобы не попасть на расправу коммунистам.

Из письма кубанского казака Ф. Головко. Париж, 15 марта 1966 года:

<…> 19 сентября 1965 года по инициативе американских патриотических организаций состоялось паломничество на могилы трех наших соотечественников, покончивших жизнь самоубийством при насильственной выдаче Советскому Союзу в 1945 году и похороненных без христианского обряда на военном кладбище Финне Пойнт в штате Нью-Джерси.

Паломничество преследовало цель отдать христианский долг забытым могилам, привлечь внимание американской общественности и всего свободного мира к злодеянию, содеянному актом насильственной выдачи и предотвращении его на будущее. Участвовать в этой траурной церемонии, приглашены были все антикоммунистические организации без различия их национальной принадлежности и политических взглядов,

К сожалению, русские антикоммунистические организации Америки… от участия в паломничестве отказались…

Здесь уместно будет поставить вопрос: почему генерал Науменко, зная, какая политическая атмосфера создалась вокруг паломничества, счел своим долгом принять в нем участие?

Ответ может быть лишь один: кроме своего христианского долга, он выполнил и антикоммунистический долг, декларируя протест против тирании и насилия. Своим присутствием и именем он, до некоторой степени, сгладил отсутствие тех, которые обязаны были бы быть в первых рядах и засвидетельствовать американцам свою солидарность в борьбе с мировым злом. И в этом отношении генерал Науменко заслуживает полную признательность казаков. <…>

«Приказы свыше» и «Последний секрет войны»

В 1975 году в Англии продюссер компании Би-Би-Си Роберт Вас завершил работу над документальным фильмом «Приказы свыше» по книге Николаса Бетелла «Последний секрет Второй мировой войны».

С 5 по 9 июня 1974 года режиссер Р. Вас и лорд Бетелл с помощью войскового старшины Николая Григорьевича Назаренко производили съемки в Лиенце, Пеггеце, Шпитале, Обердраубурге, на казачьем кладбище, перевале Плекен-Пасс.

При создании Ленты, около двухсот часов телевизионного времени заняли интервью с казаками — жертвами и свидетелями трагедии.

Были записаны также беседы с генералом В. Г. Науменко, с полковником Д. А. Фроловым (Стахановым) — бывшим начальником штаба Дома-нова, с настоятелем Наякской церкви о. Лариным (уральским казаком), с Н. Г. Назаренко — очевидцем выдачи в Кемптене, и другими казаками.

Съемка производилась на американском военном кладбище в форте Салем, где погребены трое казаков, которые повесились во время их насильственной выдачи из форта Дикс (Нью-Джерси) 29 июня 1954 года.

Продолжительность фильма составила 90 минут, из них 50 минут отводилось показу документов и фотографий, большая часть которых была предоставлена авторам помощником и зятем генерала Науменко, Н. Г. Назаренко. По его настоянию, фильм впервые был показан по английскому телевидению 1 июня 1975 года, в 30-ю годовщину официальных выдач казаков.

Би-Би-Си-2 демонстрировала телефильм в Англии, телевизионная станция ZDF-Mainz в Германии, велись переговоры с рядом американских телекомпаний в США.

Ниже приводятся выдержки из книги лорда Бетелла, напечатанные в газете «Санди Экспресс», письмо бывшего английского артиллериста в редакцию этой газеты и фрагменты переписки создателей ленты с войсковым старшиной Н. Г. Назаренко.

<…> Тридцать лет британское правительство хранило молчание в отношении «Казачьего дела». Произошло оно в конце войны и привело к тому, что тысячи русских антикоммунистов были посланы в концлагеря. Британское правительство подписало приказ. Британские войска привели его в исполнение. Это была самая мучительная и человеческая дилемма войны…

4 мая 1945 года, за три дня до конца войны в Европе, передовой отряд британской армии в Австрии, состоящий всего из офицера и нескольких солдат, набрел на необыкновенный лагерь. Солдаты в нем были, главным образом, в немецкой военной форме, но в меховых папахах, сапогах и бурках, бородатые и усатые; офицеры имели украшенные драгоценными камнями кинжалы.

В лагере были не только бойцы, но и женщины, дети, даже грудные младенцы. Там были грубо сколоченные из досок телеги с брезентовыми навесами. Этот странный табор имел все, что нужно для семейной жизни и для боя.

— Кто вы такие? — спросили англичане. Люди кое-как объяснили, что они «казаки».

— Ладно, — сказали англичане.

Затем они повернули свои мотоциклы и уехали. Эти казаки были частью тех многих сотен тысяч русских, которые служили на стороне немцев во время войны.

<…> Никто [из них] не мог ожидать мягкого обращения и меньше всех казаки, которые служили с немцами не потому, что восхищались Гитлером, а из-за неутолимой ненависти к коммунизму и к сталинскому режиму, который они мечтали свергнуть.

При царях казаки занимали положение отдельного народа в рамках старой Русской империи: во время революции большинство из них отчаянно сражались против Красной Армии, и после поражения их жизнь изменилась к худшему, их земли были отняты и отданы другим.

Поэтому, казаки, пожалуй, больше всех обрадовались, когда Гитлер вошел в Советский Союз и, казалось, был близок к победе. Для них война казалась чем-то вроде посланного небом случая свергнуть коммунистов и восстановить свои прежние привилегии. Казаки добровольно пошли служить у немцев и, в конце концов, на восточном фронте в составе немецких войск появились казачьи полки.

Но теперь казакам предстояла месть со стороны лютых врагов.

<…> Утром 1 июня 1945 года началась выдача по всей долине реки Дравы.

Лейтенант Е. Б. Хетерингтон прибыл в лагерь около Обердраубурга с ротой королевских кентских стрелков и приказал местному атаману приготовить своих людей. Казак отказался и прибавил, что предпочитает быть застреленным, чем ехать, и тогда два британских солдата силой потащили его в поезд.

Лейтенант приказал своим людям примкнуть штыки, «пытаясь заставить казаков сдаться», но они в ответ только разорвали рубашки на груди, приглашая солдат колоть их. Призыв через переводчика, вызвал только презрительные насмешки и свист толпы. Тогда Хетерингтон решил применить классический прием укрощения толпы путем удаления вожаков. Однако, докладывал он, это было легче сказать, чем сделать, ибо понадобилось от четырех до шести солдат, чтобы справиться с одним казаком.

«Были пущены в ход рукоятки от шанцевых инструментов»… «Солдаты открыли огонь, и два казака были застрелены. Погрузка продолжалась… и эшелон был отправлен на советскую территорию».

В другом районе 2-й батальон Иннискиллингских стрелков встретил еще большие затруднения. Их командир, Дэвид Шоу, говорит: «Это было ужасно. Нам пришлось силой тащить их в поезда, подталкивая штыками». Лейтенант Р. Шилдс командовал ротой, которой было приказано погрузить примерно 800 казаков…

В докладе Шилдса говорится:»… В течение последующих десяти минут происходило избиение палками и прикладами, и были пущены в ход даже штыки и довольно жестоко при этом. К тому времени солдаты были очень взволнованы, и вдруг кто-то открыл огонь из пистолета. Этого солдаты только и ждали. Они начали стрелять над головами казаков и в землю перед ними…»

Чудом никто не был ранен шальными пулями.

… Но одна группа, человек 200, бросилась бежать к близкому лесу. Шилдс пишет: «Они были встречены огнем легких пулеметов, установленных на слу чай такой попытки». Едва ли кто-нибудь добежал до леса, и почти все были скоро схвачены. Три казака были убиты. Солдатам понадобилось два часа, чтобы очистить этот один лагерь.

Но эти инциденты, хотя и ужасные, кажутся маленькими по сравнению с тем, что произошло в Лиенце, в районе 8-го батальона Аргайльских и Сутерландских горцев.

(«Санди Экспресс», 11 августа 1974 года).

«На смерть»

(Письмо, поступившее в редакцию газеты «Sanday Express» после публикации выдержек из книги «Последний секрет»).

Я был прикомандирован к артиллерийской части и назначен охранять мост, разделявший британцев и русских в то время, когда происходила выдача казаков. У казаков не было никакого сомнения, что они идут на смерть, и мы не сомневались тоже.

Когда грузовики переезжали через мост, казаки выбрасывали большие пачки рейхсмарок, часы и другие ценные для нас вещи, чтобы не дать русским возможности захватить их. В эту ночь в Юденбурге ружейная и пистолетная стрельба продолжалась всю ночь и весь следующий день на фоне самого прекрасного мужского хора, который я когда-либо удостоился слышать.

Как эти казаки пели! И как они умирали! — потому, что если только наш счет выстрелов был хоть сколько-нибудь верным, очень мало осталось людей для трудовых лагерей.

С тех пор я рассказывал историю о выдаче казаков несколько раз, но никто не верил мне.

Август 1974 года. Э. Стюарт

Из писем лорда Н. Бетелла войсковому старшине Н. Г. Назаренко

18 июня 1974 года.

Дорогой полковник Назаренко!

Было бы очень хорошо, если бы Вы смогли прибыть в Лиенц и принять участие в поминальной службе 9 июня. Я знаю, что Роберт Вас очень доволен пленкой, которую он отснял и намеревается приступить к работе над моим проектом, как можно скорее.

Сигнальные копии моей книги будут готовы через две или три недели. Я, конечно, пошлю Вам копию. Сборник генерала Науменко получил и нашел его очень интересным. Но он не касается основного вопроса, который я поставил в моем первом письме: как относятся казаки к факту, что они поддерживали немецкую армию, которая контролировалась нацистской партией Гитлера, во вторжении в Россию? Как и, вероятно, понимают, что множество людей осуждают казаков за их роль в последней войне, и было бы важно иметь от генерала Науменко ответ на эти обвинения.

Я буду Вас информировать относительно любых дальнейших событий.

19 октября 1974 года.

<…> хотел бы найти казаков или русских, которые были заключенными в лагерях для ДиПи в форте Дикс и в других местах в США Американцы нажимают, они больше заинтересованы в том, что случилось в США, чем тем, что случилось в Австрии. Если бы Вы смогли помочь… найти оставшихся в живых после лагерей. <…>

3 февраля 1975 года.

<…> многие из британских офицеров, связанных с насильственной выдачей казаков с Дравы,… очень искренни в своих чувствах по этому вопросу. Ясно, что все эти события лежали на их совести много лет, и мне кажется, что они были даже обрадованы, получив шанс говорить с сочувствующим им слушателем (речь идет о радиопрограмме Би-Би-Си. — П. С). Я очень надеюсь, что этот репортаж, вместе с моей книгой, предоставят казакам возможность лучше понять отношение британцев к этой трагедии. Я, лично, буду очень рад, если Вы сможете транслировать текст на Россию, и напечатать его в казачьем или российском журнале.

… Роберт Вас теперь упорно трудится над телевизионной программой, которая должна быть готова к передаче 1 июня, к 30-й годовщине Лиенца. Он хочет записать генерала Науменко… и спрашивает о возможности взять у него интервью в Соединенных Штатах.

… Он нашел много документальной пленки о казаках и русских, и большая часть его фильма будет состоять из этого.

28 ноября 1975 года.

<…> Спасибо за Ваше интересное письмо и объявление, которое Вы поместили в русской газете, и за сообщение относительно Вашей встречи с Солженицыным. Он, конечно, гениальный писатель, который способствовал лучшему нашему представлению о насильственных выдачах в Советский Союз Сталину.

… Поскольку Вы просили, я посылаю Вам некоторые фрагменты фильма Роберта Васа, основанного на «Последнем секрете». Полагаю, что каждый, кто видел его, был глубоко тронут.

… Я надеюсь, что он будет показан в Соединенных Штатах и других странах. <…>

Из письма Р. Васа войсковому старшине Н. Г. Назаренко.

16 декабря 1975 года.

<…> «Приказы свыше» — мое 90-минутное документальное повествование о насильственных репатриациях в Россию закончено и передавалось 22 ноября (по телевидению в Англии). Из многочисленных отзывов я имею основание считать, что эта история произвела значительное впечатление. Трагедия и судьба казаков, разумеется, доминировала в программе, и я очень благодарен Вам за всю помощь, оказанную мне Вами и за неоценимый фотографический материал, который Вы доверили мне.

<…>

(перевод писем с английского. — П. С.)

Освящение иконы-складня в память Лиенцевской трагедии

Идея построения иконы в память Казачьих Мучеников возникла у казаков-эмигрантов при проектировании строительства в городе Лиенце часовни. Добиваясь отвода земельного участка под часовню рядом с лиенцским кладбищем, они получили отказ от австрийского правительства. Отказ был связан с противодействием «православного советского государства» и иных сил.

Не смирившись с мыслью о забвении памяти убиенных казаков, казачек и детей казачьих и не желая терять наработанные материалы по внутренней росписи будущей часовни, было решено отразить символически самое характерное в одной иконе.

Андрей Федорович Селютин, атаман Кубанской казачьей станицы в городе Саут-Ривер (штат Нью-Джерси) и один из инициаторов создания иконы рассказывал в 1977 году на ее освящении:

«Мое знакомство с особо чтимыми казаками военно-православными иконами началось еще в детстве. Вспоминается начало войны 1914 года.

Рано утром меня разбудил тревожный набат церковного колокола. От станичного правления поскакали в поля, где работали жители станицы, верховые казаки с красными флагами (красный флаг, как учил нас, учеников, инструктор-урядник 2-го отделения станичной школы, означает: «неприятель открывает огонь»).

К обеденному времени казаки на лошадях, с походными вьюками к седлам, собрались на церковной площади. Во дворах угрюмые деды под вопли жен и плач детей благословляли иконами уходящих казаков на войну. Отец одного из моих одноклассников, Георгиевский кавалер русско-японской войны 1904–1905 годов, благословлял старшего сына иконой Святого Георгия Победоносца. Сосед благословлял сына иконой Святого Федора Тирина. Старик из соседнего квартала благословлял среднего сына иконой Покрова Пресвятыя Богородицы, а приятельница моей бабушки благословляла своего сына-офицера иконой Святого Димитрия Солунского.

По преданию, казаки 14-го века приняли участие в Куликовской битве с татарами Мамая и помогли в победе над ними московскому великому князю Дмитрию Донскому. На бранное поле они пришли с иконой Святого Георгия Победоносца византийского писания, на которой Святой Георгий поражает змия, сидя на вороном коне.

Гербом московских князей до победы над татарами был белый конь, и только в конце 14-го века Русским Государственным гербом стал Святой Георгий Победоносец на белом коне, поражающий змия. Сохранился этот герб и при последующих дополнениях Русского герба двухглавым орлом.

Воины казачьих полков Второй мировой войны сражались с драконом коммунизма и заслужили в Лиенце, как и их покровитель Святой Георгий, — терновый венец.

Теперь, очевидно, будет понятно, почему мы из казачьих военных икон остановились на иконе Святого Георгия Победоносца и отвели ему центральное место в Лиенцевской символической иконе. Но «союзники» на расправу в лапы безбожного коммунизма и дракона Сталина выдавали не только казаков-воинов, но и беззащитных казаков-стариков, женщин-казачек и их детей. Солдаты Аргильского Сутерландского батальона Британской армии во время Тирольского Богослужения на поле казачьего лагеря Пеггец коваными ботинками топтали матерей и казачьих детей, загоняя палками на погрузку в грузовые камионы всех беззащитных людей.

В деяниях Святых Апостолов, глава 16, от 8—22, повествуется о мучениях Апостолов Павла и Силы; имеются на эту тему написанные иконы, по нашей мысли, символически это отражало и злодеяние в Лиенце.

В Евангелии от Матфея, глава 2, стих 16, читаем о первых мучениях за Христа, избиение младенцев, часто встречавшаяся икона и, по нашей мысли, этот сюжет должен быть внесен в икону о событиях в Лиенце.

Таким образом, отбор был сделан. Но где же найти иконописца для претворения идеи?.. А главное — найти лицо, сочувствующее казакам?

Из разговоров с православными людьми выяснилось, что одним из лучших современных иконописцев является 72-летний Архимандрит Святотроицкого монастыря отец Киприян, мать которого была кубанская казачка, а родной дядя его был офицером Кубанского Войска. К нему мы и обратились с письменной просьбой: написать икону в память выдачи и избиения казаков в Лиенце и в других местах казачьего рассеяния 1 июня 1945 года.

Архимандрит о. Киприян ответит мне: «Дорогой во Христе раб Божий Андрей! Ваша идея создать символическую икону достойна внимания, и я сочувствую этой Вашей идее».

В письме он жаловался на чрезмерную перегруженность иконописной работой, и о скором сооружении иконы не могло быть и речи.

Далее возникла и другая трудность: отразить в одной иконе, то есть на одной доске Святого Георгия Победоносца, мучения Апостолов и избиение младенцев почти невозможно из-за этой сложной композиции. По мнению о. Киприяна, написать эту икону можно из трех частей, а именно: сделать «киот-икону» в виде складня. Иконы-складни удобны для перевозки, а в казачьих полках они встречались в их походных церквах. По мысли о. Архимандрита, если суждено будет казакам вернуться на Кубань, то без лишних хлопот складень-икона может сопутствовать в их путешествии.

Мы охотно согласились с мнением о. Киприяна и через два года икона-складень была готова.

Киот иконы сделан из водоупорной фанеры поддюймовой толщины. В ширину 73 дюйма, а высоты в 49 дюймов. Центральное место отведено на иконе Святому Победоносцу Георгию. О. Киприян взял за основу Святого Георгия Победоносца Новгородского письма 15-го века, но не копировал, а углублял и совершенствовал Образ Святого Георгия.

Икона горит яркими, как самоцветными, красками. Плащ святого полыхает пламенем киновари. Белоснежный конь. Ласкают глаз доспехи воина и темно-желтый фон сказочных гор. Бесстрашен лик Святого Георгия, хотя небесный посланец уже несет ему уготованный венец мученика.

Цветами Кубанского Войскового флага звучат краски «хитона» (узкая нижняя одежда древних греков) и верхней одежды Спасителя Понтократа.

Правая сторона Складня полна драматизма и сложна по композиции. В нижней части иконы сочными красками написаны злодеяния воинов, выполняющих приказ царя Ирода, убивающих младенцев. Скорбный лик Божьей Матери с младенцем усиливает боль страдающих, и скорбит душа за потоки слез бесчисленных казачьих матерей.

Настроение безнадежной горечи излучается, когда взор обращает в верхнюю часть иконы, где в белоснежных одеждах вы видите души младенцев-мучеников, под защитой Небесного воинства Серафимов они несутся к БОГУ, в Царствие Небесное.

Внизу иконы надпись: «Сия Святая Икона сооружена в память выдачи и избиения казаков в г. Льенц, Австрия и в других местах рассеяния Кубанских казаков с семьями 1-го июня 1945 года». («Казак» № 293, июнь — август 1977 г.).

Примечания

1

«Часовой». - № 275/6 (1 июля 1948 г.).

(обратно)

2

Поляк Ю. Мацкевич — «Трагедия на Драве» (1957); немцы: Ф. Таут «С ними до смерти» (1961), Э. Керн «Генерал фон Паннвиц и его казаки» (1963), X. Бэр «Казачья Сага» (1966), Ю. Торвалд «Иллюзия»(1975); англичане: П.-Х. Блайт «Восток пришел на Запад» (1966), Н. Бетелл «Последний секрет Второй мировой войны»(1975).

(обратно)

3

Протягивание людей под корпусом морского судна — вид наказания в английском флоте, граничащий со смертным приговором.

(обратно)

4

Генерал-майор Игнат Максимович Бедаков, казак станицы Таманской Кубанского Войска, принадлежал к новой эмиграции. Произведен П. Н. Красновым в генералы в Италии, незадолго до исхода из нее. В Казачьем Стане на Драве он исполнял обязанности коменданта лагеря Пеггец.

(обратно)

5

Составил П. Н. Стрелянов (Калабухов)

(обратно)

6

Здесь П. Н. Краснов ошибся или запамятовал. Об их знакомстве см. ниже, при первой их встрече и в главе о книге «Под казачьим знаменем», раздел «О назначении генерала Науменко членом ГУКВ».

(обратно)

7

Генерал-лейтенант С. В. Денисов в Великой войне и. д. начальника штаба 2-й Казачьей Сводной дивизии.

(обратно)

8

На самом деле выборы Кубанского Войскового атамана на острове Лемнос происходили далеко и даже совсем не так, как они представлены в приказе № 12. Документы об избрании имеются. Небольшое указание на это есть в письме сотнику А. Шпаренго.

(обратно)

9

Отметим, что по многим свидетельствам, которые приводились в первых двух частях книги и еще будут приведены далее, именно в Казачьем Стане, патронируемом начальником ГУКВ, в конце войны происходило наибольшее число производств в генеральские и штаб-офицерские чины. Сам Доманов прошел путь от есаула до генерал-майора за полгода, с мая по декабрь 1944 года (производства П. Н. Краснова).

(обратно)

10

О нем см. ниже, вразделе «Возглавитель» объединения ветеранов 15-го Казачьего Кавалерийского Корпуса Бойчевский.

(обратно)

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

Часть 1 МИНУВШАЯ ЗАРЯ КАЗАЧЕСТВА

  1-я Казачья дивизия

  От Кубани до Италии

  1-я Казачья дивизия и провокаторы

  Казачий Стан

  Смерть Походного атамана полковника С. В. Павлова

  Назначение Походным атаманом Доманова

  Казачий Стан генерала Доманова

  Отход казаков из северной Италии в Австрию и расположение их на реке Драве

  Перевал через Плекен-Пасс 3 мая 1945 года

  Район выдачи казаков в Австрии

  «Лучше смерть здесь…»

  Трагедия Казачьей Силы

  О численности офицерского состава Казачьего Стана

  О выдаче офицеров Казачьего Стана 28 мая 1945 года

  На берегах Дравы

  Запись со слов бывшего офицера Красной Армии

  Еще о выдаче казаков Казачьего Стана

  Об английских офицерах

  О генерале А. Г. Шкуро

  Трагические дни в лагере Пеггец

  О 1-м Конном полку Казачьего Стана

  Лиенцская трагедия в освещении английского офицера

  Последние дни Казачьего Стана

  Конец Казачьего военного училища

  О выдаче 1-го и 2-го Донских полков и Донской батареи

  Духовенство Казачьего Стана

  Документы о протоиерее о. Анатолие Батенко

Часть 2 КАЗАЧИЙ СТАН

  Из дневника переводчицы

  Из «Истории 8-го Аргильского Сутерландского шотландского батальона. 1939–1947 годы»

  Части союзников, производившие выдачу Казачьего Стана

  О чекистах среди шотландских солдат в лагере Пеггец

  Черчилль — Дэвис

  Подготовка предательства

  О детях в трагические дни Лиенца

  Из минувшего лагеря Пеггец

  Гибель Е. В. Тарусского

  Еще о 1-м Конном полку Казачьего Стана и о казачьих лошадях

  О горцах Северного Кавказа

  Количество выданных из Казачьего Стана

  Последнее новоселье

  Жертвы насильственной репатриации

  15-й Казачий Кавалерийский корпус

  Немец с русским сердцем

  Арест командира 15-го ККК генерала Паннвица, его штаба, казаков конвоя и его судьба

  Последние дни 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса

  Конец 360-го Казачьего полка

  Из воспоминаний офицера штаба корпуса генерала Паннвица

  Трагический конец доблестного полковника Кулакова

  Насильственные выдачи из ФРАНЦИИ, ИТАЛИИ И АНГЛИИ

  Сербы генерала Мушицкого и русский полк «Варяг»

  О чем англичане молчат

  В руках у большевиков. Страдания современных страстотерпцев

  По пути из Граца в Сибирь

  Генерал П. Н. Краснов в руках большевиков

  «Незабываемое». На Лубянке у генерала Меркулова

  В Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР

  В руках большевиков

  Перечень мест заключения. Амнистия 1955 года

  Письма немецкого офицера обер-лейтенанта Петри

  Из воспоминаний бывшего заключенного

  Переживания казака в Лиенце, в Граце и в пути «на родину»

  Документы, изданные в 1955 году правительством США

  Дебаты в английском парламенте по вопросу насильственных выдач в Италии

  Вопрос о насильственных выдачах в американском конгрессе

  К вопросу насильственных выдач и выяснения виновных

  Из отчета генерал-полковника Голикова о ходе репатриации в 1945 году

  Голоса иностранцев против насильственных выдач

Часть 3 НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ МАТЕРИАЛЫ[5]

  Письма генерала П. Н. Краснова генералу В. Г. Науменко

  Из дневников. 1944–1945 гг. В 1-й дивизии генерала фон Паннвица

  В казачьих частях в Северной Италии

  Численный состав Казачьего Стана к 6 января 1945 года

  В 5-м Запасном полку РОА

  С генералом П. Н. Красновым

  Встречи с генералом А. А. Власовым

  Положение о Совете Казачьих Войск

  «Историк» Ленивов и его книга «Под казачьим знаменем»

  Еще о гибели Походного атамана генерала Павлова

  Сотнику А. Н. Шпаренго

  Выдачи в Кемптене, Дахау и Платтлинге

  Выдача сербов генерала Д. Михайловича

  В Ливийском лагере в ноябре 1945 года

  Выдача из Дании. Бой казаков на станции в Венгрии

  В 1-м Казачьем полку Русского Корпуса

  Переписка генерала Науменко с Н. Н. Красновым-мл.

  Еще о генерале Шкуро, выдачах и бригаде «Палестина»

  Гибель войскового старшины Нефедова

  Генерал Полозов: неудавшаяся миссиия к лорду Александеру

  «Возглавитель» объединения ветеранов 15-го ККК Бойчевский

  Освобождение Праги. Трагедия 1-й дивизии РОА

  «Архиепископ» Николай — посланник Папы Римского

  О памятном знаке Лиенца

  Открытые письма войскового старшины Н. Г. Назаренко генерал-майору И. А. Полякову

  О казачьих Войсковых Регалиях

  Выдача в форте Дикс. США. «Секретная» фотография Пентагона

  «Приказы свыше» и «Последний секрет войны»

  Из писем лорда Н. Бетелла войсковому старшине Н. Г. Назаренко

  Освящение иконы-складня в память Лиенцевской трагедии

*** Примечания ***