Сергей Юрасов.
Василий Теркин после войны
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
«Василий Тёркин после войны» С. Юрасова сейчас же порождает в читателе вопрос о степени родства героя Юрасова с героем поэмы «Книга про бойца» советского поэта Александра Твардовского.
Но прежде, чем говорить об этом, нужно остановиться на одной особенности советской литературы. Несмотря на широко разветвленный издательский аппарат и большой штат критиков и рецензентов, знакомящих читателей с художественными новинками, образы советской литературы не входят в жизнь советских современников, как это было с героями русской литературы в дореволюционную эпоху. Впервые на эту особенность робко намекнул (в сборнике «Голоса против») в начале 30-х годов советский критик Георгий Горбачев.
Над этой особенностью стоит задуматься. Многие образы классической литературы, начиная с Митрофанушки Фонвизина и кончая чеховским унтером Пришибеевым, принимали активное участие в русской жизни, а некоторые из них, как Молчал ин и Хлестаков, продолжают участвовать и в жизни современного советского общества. Чацкий, Онегин, Печорин, Чичиков, Манилов, Рудин, Базаров, Обломов — все эти порождения русской жизни, пройдя сквозь горнило творчества художников слова, превратились в типические характеры и в этом новом своем качестве возвратились в жизнь, стали именами нарицательными, помогая современникам глубже понять окружающую их действительность.
Действующие лица советской литературы, за редкими исключениями, живут какой-то замкнутой, призрачной жизнью. За 35 лет советского периода только очень немногим героям, да и то не надолго, удалось сбежать с книжной полки в живую жизнь. Таков был Назар Ильич Синебрюхов — «бывалый солдат» Зощенки, Беня Крик Бабеля, Остап Бендер Ильфа и Петрова. Из героев новейших произведений широкую известность приобрел только Василий Тёркин Александра Твардовского. Сегодня мало кто из читателей помнит его биографию. О ней рассказал сам А. Твардовский в статье «Ответ читателям Василия Тёркина» («Новый Мир», № 11, 1951 г.).
«Василий Тёркин» известен читателям, в первую очередь армейским, с 1942 года. Но «Вася Тёркин» постучался в литературу еще в 1939-40 гг., в период финской кампании, когда стали появляться стихи о солдате- балагуре во фронтовой печати.
Во время финской войны в армейской газете Ленинградского военного округа «На страже родины» работала бригада поэтов и писателей: Н. Тихонов, В. Саянов, А. Щербаков, С. Вашенцев, П. Солодарь и А. Твардовский.
Кто-то из этой «бригады» предложил назвать их общего героя Васей Тёркиным. Имя это встретило возражение, так как в одном из романов Боборыкина под этой фамилией выведен купец-пройдоха Василий Иванович Тёркин. Но этому совпадению имени Тёркина с именем боборыкинекого героя Твардовский не придал никакого значения.
Вопросы, с которыми читатели обращаются к Твардовскому вот уже около десяти лет, при всем многообразии оттенков и частностей, поэт сводит к трем основным:
1. Вымышленное или действительно существовавшее в жизни лицо Василий Тёркин?
2. Как была написана эта книга?
3. Почему нет продолжения книги о Тёркине в послевоенное время?…
«Случаи адресования писем не мне, автору, а Василию Тёркину — также свидетельство представления о том, что Тёркин — живое лицо»… Тем не менее, Василий Тёркин, каким он является в книге, по словам поэта, «лицо вымышленное от начала до конца, плод воображения, создание фантазии»… «Но дело в том, что задуман и вымышлен он не одним только мною,—добавляет поэт,— а многими людьми, в том числе литераторами, а больше всего не литераторами, и в значительной степени самими моими корреспондентами. Они активнейшим образом участвовали в создании «Тёркина», начиная с первой его главы и до завершения книги, и поныне продолжают развивать в различных видах и направлениях этот образ».
В первое время основным автором «Тёркина» был А. Щербаков, красноармейский поэт, давнишний работник редакции «На страже родины».
«Успех у читателя-красноармейца Тёркин имел больший, — замечает Твардовский, — чем все наши статьи, стихи и очерки, хотя тогда к этому успеху мы все относились несколько свысока, снисходительно».
Но уже летом и осенью сорокового года Твардовский стал жить «этим замыслом». Поэту очень помогли разговоры с фронтовиками: шофером Володей Артюхом, кузнецом-артиллеристом Григорием Пулькиным, танковым командиром Василием Архиповым, летчиком Михаилом Трусовым, военврачом Марком Рабиновичем.
«В 1943 году мне казалось, — пишет Твардовский, — что в соответствии с первоначальным замыслом история моего героя завершается и я поставил было точку». Это почувствовали читатели и стали забрасывать поэта письмами. Твардовский тут же приводит отрывки из таких писем:
«Очень огорчены вашим заключительным словом, после чего не трудно догадаться, что ваша поэма закончена, а война продолжается. Просим вас продолжать поэму, ибо Тёркин будет продолжать войну до победного конца.
Сержант Шершнев и красноармеец Соловьев».
«Уважаемый Александр (не знаю, как по отчеству), — писал боец Иван Андреев, — если вам потребуется материал, могу сделать услугу. Год на передовой линии фронта и семь боев кое-чему научили и кое-что дали мне».
«Я слышал на фронте рассказ бойца о Васе Тёркине, который в вашей поэме не читал, — сообщил П. В. Зорин из Вышнего Волочка, — может быть, он вас интересует?»
«Почему нашего «Василия Тёркина» ранило? — спрашивали меня в коллективном письме, — как он попал в госпиталь? Ведь он так удачно сшиб фашистский самолет и ранен не был. Что он — простудился и с насморком попал в госпиталь? — Так наш Тёркин не таковский парень. Так нехорошо. Не пишите так про Тёркина. Тёркин должен быть всегда с нами на передовой, веселым, находчивым, смелым и решительным малым…»
«Много таких писем, где читательское участие в судьбе героя книги перерастает в причастность к самому делу написания этой книги», — говорит Твардовский.
Еще в декабре 1944 года московский журнал «Знамя» поместил обзор писем фронтовиков, посвященных поэме «Василий Тёркин». Большинство читателей полюбило Тёркина вовсе не за его балагурство: за внешностью шутника и за шутливым тоном фронтовики верно почувствовали серьезность и правдивость поэмы. Среди почитателей «Василия Тёркина» нужно выделить группу участников первых недель войны, переживших тяжелое отступление. Один из них, сержант Коньков, писал, что, читая поэму, у него исчезает представление о поэте и ему кажется «уж не был ли автор сам одним из Тёркиных?» Особенно сильное впечатление произвел на Конькова рассказ о том, как брел Василий Тёркин из окружения:
Шел наш брат босой, голодный,
Потерявши связь и часть,
Шел по-ротно и по-взводно,
Группировкою свободной
И один, как перст, — подчас.
Именно так, рассказывает Коньков, пришлось и ему пробираться из окружения. 260 километров он шел 72 дня, иной раз приходилось ползти по два-три километра. «Случалось, на мгновение, приходила мысль: бросить всё, что идти некуда, нет России». Немцы сбрасывали листовки, призывая «бродяг» прекратить розыски своих. Как и Тёркин, Коньков порой не знал, «где Россия, по какой рубеж своя». Но, как и Тёркину, ему удалось справиться со своим отчаянием и в конце концов добраться до своих. Случайно прочтя после возвращения отрывок поэмы, Коньков вспомнил все свои переживания первых недель войны, и ему захотелось достать всю поэму. В конце письма Коньков к своей фамилии прибавил: «Один из Тёркиных».
Другой корреспондент с фронта рассказал, что многие бойцы знают наизусть отрывки из «Тёркина» и в часы фронтового затишья часто можно услышать стихи «О шинели» или рассуждения о «сабантуях». В упомянутой выше статье Твардовского поэт дает следующее истолкование этому слову, как его употребляли фронтовики: «сабантуй» от сабан — плуг, туй — праздник (по-тюркски). Как это часто бывает с полюбившимся словечком, «сабантуй» имел много значений: «и ложное намерение и действительную угрозу со стороны противника, и нашу готовность устроить ему угощение». Фронтовики говорили: «Немец угостил нас», «Веселую закуску преподнес», и т. п.
Помимо писем литературный резонанс «Тёркина» сказался в распространении на фронте подражаний поэме в виде писем «Васе Тёркину», и в самостоятельно разработанных эпизодах вроде «Трофеи Тёркина». Один боец даже задумал поэму о брате Васи Тёркина и обратился к Твардовскому с просьбой, чтобы он в своей поэме где-нибудь упомянул о том, что «у Васи есть брат, хотя бы двоюродный».
Когда в начале третьей части продолжение поэмы вдруг оборвалось, ефрейтор Зуев послал Твардовскому письмо в стихах, запрашивая — где Тёркин?
…На привале шутки, толки,
Кто-то вдруг сказал:
Где же наш Василий Тёркин?
Где он запропал?
***
…Тёркин — парень в нашем вкусе,
Парень на все сто.
Веселил в часы досуга,
Помогал в беде,
Потерять такого друга…
Где ты, Вася, где?
В своем «Ответе читателям» Твардовский отмечает, что задолго до завершения «Тёркина» в редакции газет и журналов стали поступать «продолжения» «Тёркина» в стихах. Одним из первых опытов была «Третья часть Тёркина», присланная гвардии старшим сержантом Кондратьевым.
«Кроме продолжения «Тёркина» большое место среди писем читателей, особенно в послевоенное время, — пишет Твардовский, — занимают стихотворные послания к Василию Тёркину с настоятельными пожеланиями, чтобы «Книга про бойца» была мною продолжена».
Несмотря на всё ширившуюся популярность поэмы, Твардовский чувствовал, что ее герою — русскому солдату Василию Тёркину, отстоявшему свой народ и свою землю, после победы достанется… судьба миллионов советских солдат, что он перестанет быть героем для власти. В заключительной главе «От автора», опубликованной в августовской книжке «Знамени» за 1945 год, Твардовский обращается к своему герою, говоря:
Тёркин, Тёркин, в самом деле
Час настал, войне отбой.
И как будто устарели
Тотчас оба мы с тобой.
Еще раньше, предчувствуя грядущую несправедливость режима к своему герою, А. Твардовский писал:
И не знаем почему, —
Спрашивать не стали, —
Почему тогда ему
Не дали медали.
С этой темы повернем,
Скажем для порядка:
Может, в списке наградном
Вышла опечатка.
Поэт знал, как щедро раздавались медали и ордена политическим комиссарам и бойцам-партийцам, и он подчеркивает, что его Тёркин воевал не за медали:
Мне не надо, братцы, ордена,
Мне слава не нужна,
А нужна, больна мне родина,
Родная сторона!
Прощание поэта со своим героем овеяно глубоким лиризмом.
Опубликование заключительной главы вновь вызвало много откликов в стихах и прозе. Большинство их сводилось к тому, что читатели хотели и продолжают поныне хотеть знать про Тёркина «в условиях мирной жизни»:
«Одни желали бы, чтобы Тёркин, оставшись в рядах армии, продолжал свою службу, обучая молодое пополнение бойцов и служа им примером. Другие хотят его видеть непременно вернувшимся в колхоз и работающим в качестве предколхоза или бригадира. Третьи находят, что наилучшее развитие его судьбы было бы в работе на какой-нибудь из великих послевоенных строек, например, на сооружении Волго-донского канала».
«По-моему, — пишет Твардовскому В. В. Леншин из Воронежской области, — вы и сами чувствуете и вам самому жаль, что вы кончили писать «Тёркина». Надо бы еще его продолжить… Написать, что делает Тёркин сейчас».
От себя Твардовский замечает, что «из продолжений и подражаний Тёркину можно было бы составить книгу, пожалуй, не меньшего объема, чем существующая «Книга про бойца».
И всё же Твардовский не решился удовлетворить желание своих многочисленных почитателей и не написал о жизни Василия Тёркина в мирное время. В заключение поэт намекает на то, что послевоенная обстановка в Советском Союзе настолько иная, что в ней трудно было бы продолжать писать: «Тёркин — книга, родившаяся в особой, неповторимой атмосфере военных лет… Завершенная в этом своем особом качестве, книга не может быть продолжена на ином материале». Твардовский еще раз оговаривает, что «Книга про бойца» — произведение не собственно мое, а коллективного авторства».
Выйдя из полуфольклорной стихии, «Тёркин» сам породил множество вариантов и продолжений, т. е. вернулся, по выражению поэта, «туда, откуда вышел».
И здесь начинается «биография» Василия Тёркина С. Юрасова, автора романа «Враг народа». С. Юрасов — бывший подполковник советской армии, сам увлекался «Тёркиным», не раз слышал в лад Твардовскому создаваемые варианты в советской армии и в Советском Союзе и, оказавшись в конце концов на свободе, на Западе, написал «Василия Тёркина после войны». Многое в своей поэме Юрасов просто восстановил по памяти из того, что слышал. Так был написан тот «Тёркин», которого так хотели и создавали фронтовики и бывшие фронтовики.
ОТ АВТОРА
В оккупационных частях советской армии в Германии я много раз встречал солдат и младших офицеров с кличкою «Тёркин». Это были веселые ребята, заводилы, шутники-прибауточники. Почти каждая рота и каждый батальон имели своего «Тёркина». Многие из них даже не подозревали о литературном происхождении «Василия Тёркина», но знали много рассказов в стихах и прозе о приключениях бывалого солдата, часть которых описал в своей книге А. Твардовский, а больше такие, о которых он не писал и не мог писать.
В конце войны и в первые годы после победы мне пришлось много ездить по Советскому Союзу. С первым «Тёркиным» «на гражданке» я встретился на Урале в апреле 1945 года. Это был однорукий парень, бывший гвардии сержант, кавалер солдатского ордена Славы всех степеней. Он работал в «Доме приезжих» на вокзале в городе Асбесте, в котором я прожил несколько дней. От него я впервые услышал «Про солдата-сироту». Потом я встречал других «Тёркиных», чаще среди инвалидов войны. В поездах, на базарах они рассказывали или пели о похождениях Василия Тёркина на войне и после войны. Публике, особенно бывшим фронтовикам, их рассказы, песни и шутки, часто очень рискованные по содержанию, нравились и «Тёркиным» охотно подавали милостыню. Одну из таких картинок я описал в главе «В вагоне».
Часть книги «Василий Тёркин после войны» состоит из того, что я слышал в армии и в Советском Союзе — в этом ее значение. Некоторые места этой части совпадают с отдельными местами у А. Твардовского, но имеют совсем иной смысл. Что здесь является подражанием безымянных «Тёркиных» поэту, а что, наоборот, принадлежит фольклору и было использовано А. Твардовским, — сказать трудно. Поэт сам неоднократно свидетельствует о том, что он широко пользовался солдатским фольклором и помощью многочисленных «Тёркиных» еще с финской войны.
Написанное собственно мною по замыслу своему продолжает мотивы и настроения рассказов и песен «Тёркиных», которых я встречал.
Тематически книга состоит из двух частей: «Тёркин дома» — о похождениях солдата-победителя после демобилизации в условиях послевоенной советской жизни и «Тёркин-оккупант» — о его службе в оккупационной армии в Германии. Имеются и другие рассказы: о «Тёркине» в советском лагере и о «Тёркине»-перебежчике. Может быть, со временем мне удастся обработать и этот материал.
Можно сказать, что «Василий Тёркин» такой, каким он живет и поныне создается в гуще солдатских и народных масс, — это свободное народное творчество. Советские писатели и поэты в условиях партийной диктатуры лишены возможности пользоваться этим творчеством. «Книга про бойца» А. Твардовского могла появиться только в условиях войны, когда власть была вынуждена дать стране некоторые свободы, в том числе некоторую свободу творчества. После войны эти свободы были отняты.
Вся история с «Василием Тёркиным» напоминает мне слова покойного академика А. С. Орлова на одной из лекций о древней русской литературе в Ленинградском университете. Он сказал:
«Сюжет или образ, созданный литературой, подобен глиняному сосуду, сработанному руками мастера. Со временем этот сосуд опускается на дно океана-народа. Вынутый через многие годы со дна, он, сохраняя первоначальную форму, которую придал ему мастер, в фантастических растениях, драгоценных кораллах и ракушках предстает перед нами более жизненным и прекрасным. Так было со многими литературными образами и сюжетами, которые из книг попали в океан народного творчества».
С. Юрасов
Часть первая. Тёркин дома
ТЁРКИН НАШЕЛСЯ
По которой речке плыть,
Той и славушку творить.
С дней войны, с годины горькой,
В тяжкий час земли родной,
Не шутя, Василий Тёркин,
Подружились мы с тобой.
И никто не думал, право,
Что с печатного листа
Всем придешься ты по нраву,
А иным войдешь в сердца.
До войны едва в помине
Был ты, Тёркин, на Руси:
«Тёркин?» — «Кто такой?». А ныне
Тёркин — кто такой? — спроси.
— Тёркин, как же!
— Знаем!
— Дорог.
— Парень свой, как говорят.
— Тёркин — это тот, который
На войне лихой солдат,
На гулянке гость не лишний,
На работе хоть куда…
— Жаль, давно его не слышно.
— Может, что худое вышло?
— Может, с Тёркиным беда?
— Может, в лагерь посадили —
Нынче Тёркиным нельзя…
— В сорок пятом, — говорили, —
Что на Запад подался…
Где-нибудь сержант в каптерке
Вспоминает иногда:
— Где теперь Василий Теркин?..
Вот был парень — это да!
Или где в углу пивнушки
С рукавом пустым солдат
Скажет после третьей кружки:
— Где ты, Вася — друг и брат?
Слух за слухом раздается,
Слухи ходят стороной,
Правда правдой остается,
А молва себе молвой.
Нет, товарищи, герою,
Столько лямку протащив,
Выходить совсем из строя, —
Извините! Тёркин жив!
Жив-здоров, орел, как прежде.
Помирать? — Наоборот.
Я теперь в такой надежде —
Сталина переживет!
Хуже редьки, хуже горькой
Стала жизнь в краю родном.
Повторяет так же Тёркин!
— Перетерпим, перетрем…
Снова пот и снова муки,
Горечь бедствий и потерь,
Много лет прошло в разлуке,
Что ж ты делаешь теперь?
Боевой мой друг-товарищ!
Тень войны кружится вновь,
Снова кашу-сечку варишь,
В деревнях грызешь морковь.
Отдохнуть не привелося,
Хоть и згинули враги.
Где стучат твои колеса?
Где ступают сапоги?
Посмотри: народ с рассвета
И до ночи запряжён,
И зимой, и в грязь, и летом
Ту же лямку тянет он.
Вся земля — от Подмосковья
До Амурского низовья,
От Камчатки до Днепровья
И на Север сторона —
Плачет, политая кровью,
Как в Ежова времена!
Всё у нас опять отнято:
Отвоеванная хата,
Завоеванных побед
Наша вера на рассвет,
Снова хлеб везут куда-то,
И без хлеба вновь ребята,
Снова мать над сыном тужит,
Снова коршун в небе кружит…
Праздник близок был, Россия,
Каждый с верою глядел…
Что же это ты, Василий,
Прозевал, недосмотрел?
Тёркин курит, смотрит строго,
Думой занятый своей,
Он прошел войны дорогу,
Волги-матушки длинней.
Он за Родину в обиде,
За народ таит упрек,
Много знал и много видел,
А победу не сберег.
— Мать моя — земля родная,
Вся смоленская родня,
Ты прости, за что — не знаю,
Только ты прости меня.
Не терялся в час жестокий
На дороге фронтовой,
А в родном тылу глубоком
Растерялся Тёркин твой.
— Мать-земля моя родная,
Вся Российская земля,
Ты прости, за что — не знаю,
Только ты прости меня.
Я не знал, что взором горьким
Встретишь ты своих ребят…
— Что ж ты, брат, Василий Тёркин,
Плачешь, вроде?
— Виноват…
ДЕНЬ ПОБЕДЫ В МОСКВЕ
День Победы никогда
Мы не позабудем,
Не сотрут его года,
Где мы жить не будем.
Над столичною Москвой
Лопались ракеты,
Оглушали нас пальбой
В славный день Победы.
Запрудил поток людской
Улицы, панели,
Барахлишко всей Москвой
Новое надели.
Целовалася Москва,
Пьяная от счастья,
Эй, гуляй-пляши, братва, —
Кончились ненастья!
На углу, среди прохожих
Приспособился солдат:
И целует всех пригожих
Майских девушек подряд.
Самокрутка из махорки.
Пригляделся: точно, он!
— Ты что делаешь тут, Тёркин?
Отвечает:
— Пригвожден.
Поцелуи, точно гвозди —
Оторваться не могу,
Средство верное от злости
К довоенному врагу.
Век бы стольких мне красавиц
Целовать не привелось…
Поцелуями заправясь,
Подобреет, может, злость.
Воевали не за это,
Так хоть что-нибудь урву
От Москвы и от победы —
Защищал я рядом где-то
И красавиц и Москву!
— Ты ли это, Вася Тёркин?
Весельчак, добряк — и вдруг:
В шутках злость и привкус горький…
Что с тобою, Тёркин-друг?
— Ничего. Не то бывает…
Помолчал. Достал кисет —
Память роты боевая.
Закурил и молвил:
— Нет!
Не для этого сражался,
В обороне загорал,
Не для этого старался
И Берлин далекий брал,
Не для этого был ранен,
Раз десяток умирал,
Не для этого в страданьях
Замерзал и голодал,
И товарищей терял!
Ради праздника все ждали:
Белый будет нынче хлеб!
Но и этого не дали, —
Как победу, хлеб украли,
Дали черный ширпотреб!
Что салют? — Завесы вроде
Дымовой — атака вслед:
Хочет партия в народе
Одержать пятьсот побед
[1].
За победную гулянку,
За ракеты над Москвой
Мы заплатим завтра лямкой
Над Россией, друг ты мой.
День Победы — это дата
Разделения труда:
Жизнь-жестянка для солдата,
А победа, как награда,
Опять Сталиным взята!
ПРО МЕЧТЫ О ЛЮБВИ И ОТДЫХЕ
Тёркин — парень он такой,
Скажем откровенно:
Просто парень он собой
Так — обыкновенный,
И чтоб знали, чем силен,
Скажем откровенно,
Красотою наделен
Не был он отменной.
Не высок, не то, чтоб мал,
Но герой-героем:
За народ свой воевал
И Отчизну отстоял
Храбрым смертным боем!
Парень верный, парень, словом,
Мировой, короче — свой.
Был он демобилизован
И веселый шел домой.
Шел домой легко и браво,
По причине по такой,
Что махал рукою правой,
Как и левою рукой.
Хорошо идти, спокойно —
Жив остался, невредим
Под огнем косым, трехслойным,
Под навесным и прямым…
Сколько раз в пути привычном,
У дорог, в пыли колонн,
Был рассеян он частично,
А частично истреблен!
Но войне отбой, однако,
И домой идет вояка.
Всё же с каждым переходом,
С каждым днем чем ближе к
Сторона, откуда родом,
Становилась больней.
— Мать-земля моя родная,
Сторона моя лесная,
Приднепровский отчий край,
Здравствуй, сына привечай!
Мать-земля моя родная,
Я твою изведал власть,
Как душа моя больная
Издали к тебе рвалась!
Я загнул такого крюку,
Я прошел такую даль,
Я видал такую муку,
И такую знал печаль.
Мать-земля моя родная,
Дымный дедовский большак,
Я про то не вспоминаю,
Не хвалюсь, а только так…
Я иду к тебе к востоку,
Я тот самый, не иной,
Ты взгляни, вздохни глубоко,
Встреться наново со мной…
Шел и думал — с полустанка
Про старушку мать, про дом,
Про тот вечер, про гулянку,
Где любовь узнает он.
И про то, что он достоин…
Что теперь понять должны…
Дело самое простое —
Человек идет с войны.
Человек идет с похода,
Видел Запад, знает много,
Он теперь желает жить,
Быть любимым и любить.
И, мечтая про вечорку,
Шел и думал человек:
Угостят друзья махоркой,
А он вытащит «Казбек».
И как будет папиросой
Угощать ребят вокруг,
Как на всякие вопросы
Отвечать не станет вдруг:
Как, мол, что? — Бывало всяко.
Трудно всё же? — Как когда.
Много раз ходил в атаку? —
Приходилось иногда.
А девчонки на вечорке
Позабудут про ребят,
Только слушают девчонки,
Как ремни на нем скрипят.
И как будет между ними
Та, заветная, одна…
Что ей скажет, как обнимет,
Как зардеется она…
Он не знал, какого цвета
Будут милые глаза,
Ни лица, ни как одета,
Ни какие волоса…
Но куда же сердцу деться
Молодому на пути?
Шел солдат домой, и сердце
Тихо, таяло в груди.
Вдруг сигнал за поворотом —
Показался грузовик,
Тромозит:
— Садись, пехота!
Знать, водитель — фронтовик.
— Далеко ль?
— В деревню Горки.
— Ну, порядок — по пути.
А ты чей?
— Василий Тёркин.
— А… А нет ли, брат, махорки?
— Есть, конечно, на, крути.
Едут, курят. Гроб — дорога:
Грузовик то вверх, то вниз.
Оба стали понемногу
Разговаривать про жизнь…
— Я по чистой год как списан,
Ранен был… Варшаву брал…
Хоть и знал про жизнь из писем,
Но такой не ожидал.
За баранкой, как на фронте,
День и ночь… Как чорт устал…
Дотемна в колхозной роте
Вкалывает мал и стар.
То посев, а то уборка,
То копать какой-то ров,
То очередная гонка
В лес на заготовку дров…
Дети матери не видят,
Бабы мужа и детей,
И в каком бы не был виде,
Всё — давай! Давай! Скорей!
Укрупненным-то колхозам
Укрупнен поставок план…
Урожай везут обозы
На ссыппункты по ночам.
А получку — одну малость
Выдают на трудодень,
По весне в домах осталось
Только пыль, труха да тень.
Ну, а нам, что помоложе,
Так совсем не жизнь, а кнут!
Кто смелей, да кто, как может,
В города тайком бегут.
Ни одёжи, ни махорки,
Ни веселья, ни вечорки,
Ни девчат, ни то, чтоб что —
Дать на праздник грамм по сто!
Нет, товарищ мой хороший,
Не за то я воевал…
Соберусь и к чорту брошу!
Надоело… И устал…
Молча слушал Вася Тёркин,
Знал, что встретился в пути
Со своей судьбой, что горькой
Будет доля впереди…
И мечты, как дым махорки,
С болью таяли в груди.
И едва ль уже наш Тёркин,
Жизнью тёртый человек,
При девчонках на вечорках
Помышлял курить «Казбек».
Так ли нет — сказать — не знаю,
Только вдруг от мысли той
Сторона ему родная
Показалась сиротой.
Сиротинкой, что не видно,
На народе, на кругу…
Стало так ему обидно, —
Рассказать вам не могу.
ВОСПОМИНАНИЕ О ПЕРЕПРАВЕ
— Дело было под Полтавой:
Бились мы за переправу…
Дважды плавал я тогда…
Кому память, кому слава,
Кому темная вода —
Не осталось и следа.
Помню лед и помню воду,
Немцы клали наших в ряд…
Густо было там народу,
Наших стриженых ребят.
Хоть и было невпервые, —
Не забудется оно —
Люди теплые, живые
Шли на дно, на дно, на дно…
Переправы след кровавый
Смыт давно, исчез во мгле,
Позабыла власть наш правый
Смертный бой не ради славы,
Ради жизни на земле.
Я тогда всего награды
Одну стопку получил, —
На войне мы были рады,
Не страшились и снаряда,
Если глотку промочил.
Орден дали комиссару,
Что умел поддать нам жару,
Так, что лез в огонь и лед
Серый, стриженый народ.
Комиссар тот — ваш знакомый,
Секретарь теперь райкома:
На гражданке нас берет
В тот же самый переплёт!
Чтоб, о доме забывая,
От зари и до зари,
Чтобы потом обливаясь,
Гнули спину косари.
Чтоб заем, налог, поставки,
План, заданье, встречный дать,
Чтоб учет во всём — до травки,
Чтоб забыл отца и мать.
Чтоб молясь сто раз цитатой
Из газет, забыть ребят,
Что пошли на дно когда-то
За Россию, чтоб назад
Не глядел усталый взгляд.
Мертвым писем не напишешь
На речное дно,
Мертвые живых не слышат,
Мертвым — всё равно.
Но за них моя обида
Много тяжелей,
Не за то они убиты,
Не за слёзы матерей,
Не за стоны лагерей.
Воевали — обещали:
Отдохнем потом,
Победили — нам сказали:
После отдохнем.
Секретарь живет на даче,
Орден бережет,
Над сынами баба плачет —
Снова лиха ждет.
Плачь, Россия, плачь слезами,
Отдохнуть не привелось,
Точат слезы землю-камень,
Чтоб пробить ее насквозь.
Лейтесь, слезы, лейтесь сами,
Больше ночью, меньше днем,
Шар земной пробьем слезами
И в Америку пройдем.
ПРО БАБУШКУ
— Дело было под Берлином.
Встретил бабку с посошком,
Шла она дорогой длинной
В пестром сборище людском.
— Стой, ребята, не годится,
Чтобы этак с посошком
Шла домой из-за границы
Мать солдатская пешком.
Нет, родная, по порядку
Дай нам делать, не мешай!
Перво-наперво лошадку
С полной сбруей получай.
Получай экипировку,
Ноги ковриком укрой,
А еще тебе коровку
Вместе с приданной овцой.
В путь-дорогу чайник с кружкой,
Да ведерко про запас,
Да перинку, да подушку, —
Немцу в тягость, нам как раз…
— Ни к чему. Куда, родные?
А ребята — нужды нет —
Волокут часы стенные
И ведут велосипед.
— Ну, прощай. Счастливо ехать!
Что-то силится сказать,
И закашлялась от смеха,
Головой качает мать.
— Как же, детки, путь не близкий,
Вдруг задержат где меня:
Ни записки, ни расписки
Не имею на коня.
— Ты об этом не печалься,
Поезжай и поезжай, —
Что касается начальства, —
Ты на них теперь начхай.
Поезжай, кати, как с горки,
А случится что-нибудь,
То скажи, не позабудь,
Мол, снабдил Василий Тёркин —
И тебе свободен путь.
Будем живы, в Заднепровье
Завернем на пироги.
— Дай Господь тебе здоровья
И от пули сбереги…
— Очень были мы довольны
Этим случаем и днем, —
Пограничный пункт контрольный,
Пропусти ее с конем!
Мне недавно в Заднепровье
Выпал случай побывать,
Вспомнил бабушки здоровье
И решил к ней крюку дать.
Отыскал колхоз «Победу»,
Отыскал я избача,
Так и так, мол, бабка где тут,
Что в Берлине повстречал?
Тары-бары, растабары, —
Мне избач и говорит
(С костылем, совсем не старый,
Видно, с фронта инвалид):
— Вижу, парень ты бывалый,
Боевой солдат, видать,
Только как-бы мать не стала
Тебя с хаты в шею гнать!
Помнит все твои подарки,
Ох, как помнит — не забыть,
Только как бы она палкой
Нас не вздумала крестить!
Пост контрольный, пограничный
Задержал ее с конем,
Допросил начальник лично —
Понимаешь сам, о чем…
Ничего, кабы отняли —
Ей не жалко барахла…
В лагерях пять лет держали, —
Еле-еле отошла!
— Вот она какая штука,
Славно мать ты наградил…
Мы прошли войны науку,
А наука впереди!
«Вот те, думаю, заехал!»
А как к хате подошли,
То совсем сробел и сдрейфил,
Откатило от души.
Но, на наше удивленье,
Лаской встретила она,
Выставила угощенье —
Даже баночку варенья,
Даже чарочку вина.
Угостила, рядом стала
Земляку-бойцу под стать,
Деревенская, простая
Наша труженица-мать.
Мать святой извечной силы,
Из безвестных матерей,
Что в труде неизносимы
И в любой беде своей.
Что судьбою, повторенной
На земле сто раз подряд,
И растят в любви бессонной,
И теряют нас, солдат.
И живут и рук не сложат,
Не сомкнут своих очей,
Коль нужны еще, быть может,
Внукам, вместо сыновей.
— Вот что я скажу, ребята,
Правду матери скажу:
И какие ж вы, солдаты,
Дураки, как погляжу!
Воевали, умирали,
Я звалась у немцев «ост»,
Столько горя мы узнали,
А оружие как сдали —
Всё пошло коту под хвост!
Пусть же будет вам наукой:
Не умели воевать;
Не умели ружья руки
Крепко-накрепко держать.
Но когда наступят даты —
Новых войн прочтут приказ,
Вспомните меня, солдаты,
Материнский мой наказ!
ПРО СОЛДАТА СИРОТУ
Был земляк не стар, не молод,
Но с войны пришел седой,
Не такой уже веселый,
А скорей и вовсе злой.
Даже в годы, когда драпал,
Бодрый дух всегда берег,
Повторял: «Вперед на запад!»,
Продвигаясь на восток.
В общем, битый, тертый, жженый,
Раной меченый двойной,
Даже трижды награжденный,
Возвратился он домой.
Возвратился, как другие,
Всю войну о том мечтал,
Только что-то он России
Сразу будто не признал.
Оглянулся он на Запад,
Головой поник седой:
Край родной, за что ж ты заперт
За железною стеной?
Нет, казалось, такой силы,
Русской, собственной, своей.
Но опять стоит Россия
У кремлевских у дверей.
Срок иной, иные даты,
Мысли были не легки…
Вышли, встретили солдата
Оборванцы земляки.
Вышли молча, не спросили
Ни о чем… Стоит не свой.
Только бабы голосили
У соседа за стеной.
— Всю родню арестовали
В дни, когда ты брал Берлин…
— Вот за что вы воевали, —
Шопотом сказал один.
— Воевали — обещали
Волю дать, а дали вот…
— За народ вы воевали,
Вышло всё наоборот…
Был солдат слуга народа,
С честью думал доложить:
Воевал четыре года,
Воротился из похода,
А теперь желаю жить.
Дом родной, жена и дети,
Брат, сестра, отец и мать —
Всё погибло и на свете
Некому тебе писать.
На земле всего дороже,
Коль имеешь про запас
То окно, куда ты можешь
Постучаться в некий час.
На походах, заграницей,
В чужедальной стороне
Ах, как бережно хранится
Боль-мечта о том окне!
А у нашего солдата,
Хоть войне давно отбой,
Ни окошка нет, ни хаты,
Ни хозяйки, хоть женатый,
Ни сынка, а был, ребята, —
Рисовал дома с трубой.
И бездомный, и безродный,
Придавив зубами стон,
Земляков ел суп холодный
После всех и плакал он.
Ел за домом, у канавы,
С горькой, детской дрожью рта,
Плакал, сидя с ложкой в правой,
С хлебом в левой — сирота.
Плакал, может быть, о сыне,
О жене, о чем другом,
О себе, что знал: отныне
Плакать некому о нем.
Должен был солдат и в горе
Закусить и отдохнуть,
Потому, друзья, что вскоре
Ждал его далекий путь.
Путь далекий — до болота,
До лесной глуши лежал:
Там в лесу остался кто-то,
Мстил властям и друга ждал.
Грозен счет, страшна расплата
За милльоны душ и тел,
Уплати — и дело свято,
И вдобавок за солдата,
Что в войну осиротел!
ПРО ИНВАЛИДА И МИЛИЦИОНЕРА
Дело было на базаре —
Инвалид безногий пел:
Про войну, и про пожары,
Про товарищей удел.
На груди его медали
За Москву и за Берлин…
Люди слушали, вздыхали,
Милостыню подавали,
Кто полтинник, кто алтын.
Над медалями солдатский
Орден Славы боевой…
Люд рабочий, люд крестьянский
Слушал горестно его.
И глядели, и вздыхали
За безногих, за больных,
Бабы слезы вытирали
И, жалея, вспоминали
Про сынов, мужей своих.
Оборвалась песня сразу —
Грозный окрик:
— Разойдись!
Ты опять завел, зараза,
Агитацию на жизнь!
И толкая в хвост и в гриву,
К инвалиду сквозь толпу
Пробирался мент по виду —
Боров с звездочкой на лбу.
class="stanza">
— Тоже ж мне нашелся Тёркин!
И, схватив, как ломовик,
Он порвал у гимнастерки
Выгоревший воротник.
Отшвырнул ногою шапку,
Чтоб рассыпались гроши,
Инвалида взял в охапку —
— Разойдись! — и потащил.
Кто был рядом, те слыхали
Жалобный калеки стон,
Кто был рядом, те видали
Боль-слезу в глазах — за что?
И тащил калеку боров,
Как мешок крупы какой,
Ни протеста, ни укора
Не раздалось над толпой.
Расступались для проходу,
Провожали позади…
Мент тащил, крича народу:
— Разойдись и осади!
И никто не смел, казалось,
Заступиться, подойти,
Только вдруг в толпе раздалось:
— Эй, приятель, погоди.
Видит мент: стоит какой-то,
Не дает ему пройти, —
— Осади!
— Да ты постой-ка,
Раньше парня отпусти.
В жизни часто так бывает:
Мент опешил — кто такой?
Инвалида выпускает,
И калека за толпой
В миг исчез, как за волной.
Но опомнясь, свирепеет
Боров-мент: за пистолет,
Только парень был смелее —
Раз ногой — нагана нет!
— А, ты так! — и парню в челюсть,
Так, что челюсть подалась,
Тот пригнулся и, не целясь,
Хряснул мента промеж глаз.
Мент был сытый, береженный,
Дармовым добром кормленный,
На измученной земле
Отоспавшийся в тепле.
Сдачу дал рукой в перчатке,
Сам уверен, не кричит,
Парень знал, что в этой схватке
Он слабей: не те харчи.
И опять схватились с жаром,
Об ином уже не речь, —
Ладит парень от ударов
Хоть бы зубы уберечь.
Но покуда парень зубы,
Сколько мог, свои берег,
Двинул мент его, как дубом,
Да не в зубы, а под вздох.
Охнул парень: плохо дело,
Плохо, думает боец,
Хорошо, что легок телом —
Отлетел, а то б — конец…
Устоял — а сам с испугу
Но такого дал леща,
Так, что собственную руку
Чуть не вырвал из плеча.
Чорт с ней! Рад, что не промазал.
Кулаки ведут свой счет,
Мент глядит и правым глазом
Наблюденья не ведет.
Двое топчутся по кругу,
Словно пара на лугу,
И глядят в глаза друг другу:
Зверю — зверь и враг — врагу.
Драка — драка, не игрушка:
Хоть огнем горит лицо,
Но и мент уж красной юшкой
Разукрашен под яйцо.
Бьются двое на базаре,
Загорожены толпой,
Чтоб никто не видел пары,
Чтоб никто не видел парня,
Парня с русой головой.
Парня в старой гимнастерке,
Кто такой — никто не знал,
Только дед один в опорках
Вспомнил вдруг:
— Да это ж Тёркин!
Ванькин сын! Вот это дал!
Как на древнем поле боя,
Грудь на грудь, что щит на щит,
Вместо тысяч бьются двое,
Словно схватка всё решит.
Бьется Тёркин, бьется бравый,
Так, что пыль идет горой,
То народ и власть-держава
Словно спор решают свой.
Бьется Тёркин, бьется бравый,
Так, как бился на войне,
И уже рукою правой
Он владеет не вполне.
Кость гудит от раны старой,
И ему, чтоб крепче бить,
Чтобы слева класть удары,
Хорошо б левшою быть.
Кровь из носа, но однако,
В самый жар вступает драка.
Мент — он горд, и Тёркин горд;
Тот — за власть, тот — за народ.
— Бей, не милуй. Зубы стисну,
А убьешь, так и потом
На тебе, как клещ, повисну,
Мертвый буду на живом.
Добрым людям люди рады,
Ну, а ты другим силён:
Бить калеку — твой порядок?
Нам хомут — тебе закон?
Кто ж ты есть? На фронт — так нету,
Молодец среди овец,
Человек по всем приметам, —
Человек ты? Нет. Подлец.
За калеку и за этот
Замордованный народ…
Ах, ты вот как! Бить кастетом?!
Ну, держись, собачий рот!
Драка всякая близка мне, —
Злость и боль собрав в кулак,
Подхватив ближайший камень,
Тёркин мента — с левой — шмяк!
Тот шатнулся и обмяк…
Тёркин ворот нараспашку,
Дышит трудно, дышит тяжко.
В страхе шепчут земляки:
— Пропадешь! Давай беги!
Окружили инвалиды:
— Будь спокоен, корешок,
Не такие знали виды…
Дуй за нами. Хорошо!
Скучно-скучно у крылечка,
Зевота карёжит рты,
— Хоть бы, Тёркин, ты словечко
Подпустил от зевоты.
Не меняя скучной позы,
Отвечает Тёркин мой:
— Ну, и жизнь: во всем колхозе
Нет гармошки ни одной.
Далеко над темным лесом
Первых звезд мерцает свет,
Никакого интереса
Жить в колхозе парням нет.
— Стало быть, шабаш, ребята…
— От тоски подохнешь здесь…
Только кто-то вдруг из хаты
Говорит:
— Гармонь-то есть…
Слышат парни: голос кроткий,
Видят: бледное лицо,
Видят: что-то Марья-тётка
Подает им на крыльцо.
Подает в футляре Марья
Им трехрядную гармонь,
Но молчат смущенно парни,
Будто кто сказал: не тронь.
Знали парни, что гармошку
Тётка годы берегла,
Берегла и всё Тимошку,
Всё сынка с войны ждала.
Знали, плачет сиротина
По ночам над ней в избе,
Гладит ласково, как сына,
Горько жалуясь судьбе.
Хорошо играл когда-то
На гармони Тимофей…
— Ничего, бери, ребята,
Ведь гармонь не виновата,
Что ж ей ждать… Бери, Бог с ней.
И с неловкою улыбкой
Тёркин взял гармонь из рук,
Словно тётку он ошибкой,
Нехотя, обидел вдруг.
Сел, ссутулился немножко,
Будто кто вздохнул в мехах,
И вдруг стала та гармошка
Оживать в его руках.
Позабытый деревенский
Вдруг завел, глаза закрыв,
Стороны родной смоленской
Грустный памятный мотив.
И от той гармошки старой,
Что осталася одна,
Как-то вдруг теплее стало
На крылечке у окна.
И от хат — уже стемнело —
Шел народ, как на огонь.
И кому какое дело —
Кто играет, чья гармонь!
А гармонь зовет куда-то,
Далеко легко ведет,
Ах, какой вы все, ребята,
Ах, какие ж вы, девчата,
Молодой еще народ!
Я не то еще сказал бы,
Про себя поберегу,
Я не так еще сыграл бы —
Жаль, что лучше не могу.
Разговаривают пальцы —
Надо помощь скорую.
— Знаешь, брось ты эти вальсы,
Дай-ка ту, которую…
Тёркин сдвинулся немножко,
Оглянулся молодцом,
И как-будто ту гармошку
Повернул другим концом.
И забыто — не забыто,
Чья гармонь, где сын, где мать,
Где и кто лежит убитый,
И кому еще лежать.
И кому еще живому
По земле траву топтать,
И кого во век до дому
Не дождется чья-то мать…
Плясуны, за парой пара,
С места кинулися вдруг.
Засмеялись девки парням,
Завертелся тесный круг.
— Веселей нажмите, дамы!
— На носки не наступать!
И бежит шофер тот самый,
Опасаясь опоздать.
Растолкал, что с танца сбились,
Замешался тесный круг,
Крикнул так, что раступились:
— Дайте мне, а то помру!
И пошел, пошел работать,
Наступая и грозя,
Да как выдумает что-то,
Что и высказать нельзя.
Удивленные девчонки
Прижимаются к избе.
Прибаутки, поговорки
Сыпет под ноги себе.
Подает за штукой штуку:
— Эх, жаль, что нету стуку,
Эх, друг,
Кабы стук,
Кабы вдруг
Мощеный круг!
Кабы тапочки отбросить,
Подковаться на каблук,
Припечатать так, чтоб сразу
Каблуку тому каюк!
А гармонь ведет куда-то.
Далеко, легко зовет,
Нет, какой же вы, ребята,
Удивительный народ.
Хоть бы что ребятам этим,
Позабыт колхоз и стон,
Позабыто всё на свете —
Хоть бы что — гудит гармонь.
Я не то еще сказал бы, —
Про себя поберегу,
Я не так еще сыграл бы, —
Жаль, что лучше не могу.
Я забылся на минутку,
Заигрался на ходу,
А теперь другую шутку
Про иное заведу.
— Эх, играй, играй, гармошка,
Чтоб на зависть соловью,
Я колхозные частушки
Под гармошку вам спою.
Если б не было жены,
Не было бы тещи:
Если б не было колхоза,
Не ходил бы тощим.
Если б не было земли,
Не было бы неба,
Госпоставки отвезли
И сидим без хлеба.
Если б не было тюрьмы,
Если б не милиция,
Разговаривали б мы
С радостными лицами.
Скоро, скоро Троица,
Наш колхоз накроется…
Лопухом и лебедой —
Передохнем все весной.
Наш шофер за кучера —
Замучило горючее:
Запряг пару лошадей —
Погоняй, брат, поскорей.
Выйду в поле, в огород,
Помолюся за народ,
Чтоб цвели, росли картошки,
Чтоб не вытянули ножки
Не грусти, моя гармошка,
Разливайся соловьем,
Не останется картошки —
Госпоставки отдаем.
Разгулялся ветер в поле
И зовет с собой, зовет,
От колхозной нашей доли
Я сорвуся на завод.
На заводе Машу встречу,
Мне расскажет обо всем,
И однажды в теплый вечер
Мы с завода удерем.
Где-то есть в лесу полянка,
Себе выроем землянку,
Перетерпим, перетрем
И счастливо заживем.
Воевали, воевали,
А теперь заплакали,
То свободу обещали,
А теперь заакали.
Говорят, опять война —
Мое сердце радо:
Сталина сожрет она —
Так ему и надо.
Эх, калина-калина,
Нам не надо Сталина,
Нам не надо ВКП,
Жить хотим мы по себе.
Песня спета до конца,
Милые приятели,
Вспомните «вождя-отца»
И пошлите к матери.
***
— Ну, и Тёркин, ну, и малый,
И в кого ты удался,
Только мать, наверно, знала…
— Я от тетки родился.
— Тёркин-теткин, ёлки-палки,
Сыпь еще на зло врагу!
— Не могу. Таланта жалко.
На потом поберегу.
Песни разные на выбор,
Часть оставлю про запас.
— И на том тебе спасибо.
— На здоровье. В добрый час.
— Дельный, что и говорить,
Был тот предок самый,
Что придумал суп варить
Да еще с грибами.
Суп во-первых, во-вторых
Гречневую кашу.
Нет, тот предок был старик,
Видно, русским, нашим.
По полям пополз туман,
И в ночной прохладе
Полевой колхозный стан
Спать ложиться ладил.
Привалясь на тяжкий сноп,
Не щадя махорки,
Чтоб комар не жалил лоб, —
Вел беседу Тёркин:
— Вам, ребята, с серединки
Начинать, а я скажу:
Я не первые ботинки
В этой жизни без починки
Износил и всё хожу.
Подавай скорей заявки,
Всё равно от мошкары
Не уснуть… Возьмем козявки
Или эти комары.
Это ведь хитрее пули:
Не дают, хоть лопни, спать,
Жалят, чтоб не отдохнули,
Чтоб уборки срок сорвать.
Расчесал, а утром — ранки,
А к обеду — разнесло!
Не иначе, братцы, янки
Это выдумали зло.
Комара еще пристукнешь,
Иль залезешь под снопы.
Ну, а дома? — В хату вступишь,
А со всех сторон клопы!
Мухи жалят днем, нет спасу,
Тараканы, блохи, вошь!
Ведь в Америке заразы
Этой столько не найдешь.
Это как понять? Смотрите,
То не муха, то не клоп,
Это агент Уолл-Стрита
Загоняет, братцы, в гроб!
Не читали в «Правде» разве,
Что в Америке пятьсот
Фабрик выстроили разных
И еще гигант-завод?
Сто по выделке мушиной,
Сто по выделке блошиной,
Триста делают клопов,
Тараканов, комаров,
А завод еще скорей
Заготавливает вшей.
И всё выделки машинной,
Заграничной, на все сто!
Если «Правда», то чин-чином
Разузнали как и что.
Хохот катится по стану:
— Ну, и Тёркин!
— Врёт, как ест!
— Я причем здесь? Врать не стану:
«Правда» пишет — вот те крест.
— Там напишут, только слушай…
— Вот бумага не трава —
Для махорки нету лучшей…
— Ай да Тёркин! Оторвал!
Хорошо в степи, не тесно,
Все свои, на всё наплюй.
— А кому из вас известно,
Что такое сабантуй?
— Сабантуй — какой-то праздник?
Или что там — сабантуй?
— Сабантуй бывает разный,
А не знаешь — не толкуй.
Вот когда берут корову,
Лошадь, землю и когда
Начинаешь в хлеб полову
Досыпать, то не беда:
Жив остался — не бунтуй,
Это малый сабантуй.
Привыкай, забудь о грусти,
Раз колхозник — в ус не дуй,
Хуже, брат, когда припустит
Укрупненный сабантуй.
Тот проймет тебя поглубже, —
Укрупнен, но не бунтуй,
Потому, пойми, голубчик,
Это средний сабантуй.
Сабантуй — тебе наука,
Привыкай, терпи, лютуй,
Но совсем иная штука
Это — главный сабантуй.
Тёркин смолкнул на минутку,
Чтоб прочистить мундштучок,
Словно исподволь кому-то
Подмигнул: держись, браток…
— Раз проснешься ты во мраке,
Глянул — в пот тебя и дрожь:
Вышки, проволка, бараки —
Лагерь!
— Ну, брат, это врешь…
— Ас чего мне врать? Мне враки
Не к лицу, и не толкуй…
Лагерь, проволка, бараки,
А порядок, как в полку!
День — с «подъема» по команде,
Строем к завтраку, потом
Строем в поле по-бригадно,
И в работе и во всём.
Если что не так ты сделал,
Отлучился или воз
Завернул к куме за делом —
Сразу суд и в штраф-колхоз.
Если ты женат и надо
Срочно жинку повидать,
То и тут нужна команда,
А команду долго ждать.
Сабантуй тот главный, словом,
Весь в команде — сверху вниз,
Он другим зовется словом,
Иностранным: коммунизм.
Повторить согласен снова:
Что не знаешь — не толкуй,
Сабантуй — одно лишь слово —
Сабантуй, но сабантуй
Может так тебя ударить —
Срежет начисто башку.
Вот у нас один был парень…
Дайте, что ли, табачку…
Ночь глуха, костер дымится,
Приумолкли у костра.
— Что ж, братва, давай стелиться…
— Хватит страхов, спать пора…
И к снопу припав лицом,
На пригретом взгорке,
Не горюя ни о чём,
Лег Василий Тёркин.
И приник к земле родной,
Одолен истомой,
И лежит он, мой герой,
Спит себе, как дома.
Спит, забыв о трудном лете,
Сон, забота, не бунтуй,
Может завтра на рассвете
Будет новый сабантуй.
Зги не видно. Ночь вокруг.
Кто не спит — взгрустнется,
Только вспомнит что-то вдруг,
Вспомнит — усмехнется.
Ничего, что сон пропал,
Случай дал отраду:
— Хорошо, что он попал,
Тёркин, к нам в бригаду!
Казака донского хата
Переделана в барак,
Со строительства ребята
Разместились кое-как.
Понагнали из колхозов,
С разных мест и областей…
За лопатой от морозов
Промерзают до костей.
Чья здесь печка, чья здесь хата? —
На дрова распилен хлев,
Кто назябся — дело свято —
Тому надо обогрев.
Где казак — хозяин хаты?
Кто же нынче разберет.
Грейся, радуйся, ребята,
Сборный, смешанный народ!
Нары, грязная солома,
Задремалось, так ложись,
Жизнь советская знакома:
Жизни нет, но всё же жизнь.
Тот сидит, разувши ногу,
Приподняв, глядит на свет,
Всю прощупывает строго, —
Отморозил или нет?
Телогрейку сняв без страху,
Высоко задрав рубаху,
Прямо в печку хочет влезть..
— Не один ты, братец, здесь.
— Отслонитесь, хлопцы…
— Стой-ка!
— Вот те сталинская стройка!
— Будто фронт войны какой…
Воевал, а нынче строй…
— Власть народом не скупится.
— Всё же с фронтом не сравниться..
— Тот порядочек, ребятки…
— А ты думал. Вот чудак!..
— Лучше нет — чайку в достатке,
Хмель, он греет, да не так…
— Это чья же установка
Греться чаем? Вот и врешь…
— Дело знаешь, в обстановке…
— А еще кулеш хорош…
Опрокинутый истомой,
Тёркин дремлет на спине,
От беседы в стороне.
Дело ясное — не дома,
И не то, чтоб на войне.
— Пацанам и то известно:
Раз советский человек,
Значит строй! Отсюда — тесно,
Человеку нету места:
Стройка — всё: жена, невеста,
Дом родной на весь твой век.
А кого ты там оставил:
Мать, жену, семью, детей —
Это знает, братцы, Сталин, —
Стройки строй, а жить не смей.
— Что с того, что жить ты хочешь,
Что с того, что — человек?
— Власть, она сильна…
— Не очень!
— Не хватает силы рек…
— Помню — полк наш инженерный
Днепрострой рвал в сорок первом…
— Так всю жизнь: то строй, то рой,
Потом рви и снова строй.
Разговоры. Дым махорки.
Рассужденья. Мысли вслух.
— Где-то наш Василий Тёркин? —
Это слышит Тёркин вдруг.
Привстает, шурша соломой,
Что там дальше — подстеречь.
Никому он не знакомый,
А о нем как будто речь.
Но сквозь шум и гам веселый,
Что кипел вокруг огня,
Вдруг он слышит новый голос:
— Это кто там про меня?
— Про тебя?
Без оговорки
Тот опять:
— Само собой,
— Почему?
— Так я же Тёркин. —
Это слышит Тёркин мой.
Что-то странное творится,
Непонятное уму.
Повернулись тотчас лица
Молча к Тёркину. К тому.
Люди вроде оробели:
— Тёркин — лично?
— Я и есть.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Хлопцы, хлопцы, Тёркин здесь!
— Не хотите ли махорки? —
Кто-то тянет свой кисет.
И не мой, а тот уж Тёркин
Говорит:
— Махорки? Нет.
Не курю.
А мой поближе,
Отгибает воротник,
Поглядел, а он-то рыжий —
Тёркин тот, его двойник.
Если б попросту махорки
Тёркин выкурил второй,
То не встрял бы, может, Тёркин,
Промолчал бы мой герой.
Не любил людей спесивых,
И, обиду затая,
Он сказал, вздохнув лениво:
— Врешь, приятель, Тёркин я…
Смех, волненье.
— Новый Тёркин!
— Братцы, двое…
— Вот беда…
— Как дойдет их до пятерки,
Разбуди меня тогда.
— Нет, брат, шутишь, — отвечает
Тёркин тот, поджав губу, —
Тёркин — я.
— Да кто их знает, —
Не написано на лбу.
Из кармана гимнастерки
Рыжий — книжку:
— Что ж я вам…
— Точно: Тёркин.,.
— Только Тёркин
Не Василий, а Иван.
Но, уже с насмешкой глядя,
Тот ответил моему:
— Ты пойми, что рифмы ради
Можно сделать и Фому.
Тёркин будто бы растерян,
Грустно щурится в огонь.
— Я бы мог тебя проверить,
Будь бы здесь у нас гармонь.
Все кругом:
— Гармонь найдется!
У прораба есть.
— Не тронь.
— Что не тронь?
— Смотри, проснется.
— Ничего! Держи гармонь.
Только парень взял трехрядку,
Сразу видно гармонист.
Для началу, для порядку
Кинул пальцы сверху вниз.
И к мехам припав щекою,
Строг и важен, хоть не брит,
И про вечер над рекою
Завернул, завел навзрыд…
Тёркин мой махнул рукою:
— Ладно, можешь, — говорит.
— Но одно тебя, брат, губит:
Рыжесть Тёркину нейдет.
— Рыжих девки больше любят,
Отвечает Тёркин тот.
Тёркин сам уже хохочет, —
Сердцем щедрым наделен, —
И не так уже хлопочет
За себя — что Тёркин он.
Чуть обидно, да приятно,
Что такой же рядом с ним.
Непонятно, да занятно
Всем ребятам остальным.
Молвит Тёркин:
— Сделай милость,
Будь ты Тёркин насовсем.
И пускай однофамилец
Буду я…
А тот:
— Зачем?
— Кто же Тёркин?
— Ну, и лихо!
Хохот, шум, неразбериха.
Вдруг какой-то бригадир
Встал и крикнул на задир:
— Что вы тут как-будто атом
Обнаружили какой!
По приказу всем бригадам
Будет придан Тёркин свой.
Слышно всем? Порядок ясен?
И чтоб тихо у меня…
Дисциплинка…, но согласен
С бригадиром этим я.
И замечу мимоходом,
К разговору вставлю я:
Всем колхозам и заводам
Дать по Тёркину в друзья.
Как-то под вечер до срока
Возвращался Тёркин в полк,
И, как-будто ненароком,
Повернул немного вбок.
Повернул к знакомцу-другу,
К дому немца одного,
Что услугой за услугу
Выручал не раз его.
В увольнительной имелось
Час до срока с небольшим,
А ему давно хотелось
Делом заняться одним.
Делом правильным и нужным,
Скажем прямо — не простым,
Невозможным для послушных,
Для трусливых и недружных,
А наш Тёркин — был иным.
Одним словом, Тёркин вскоре
В доме немца заседал,
Дверь держали на запоре,
Чтоб никто не помешал.
Молчаливый, что твой скромник,
В руку-горсточку курил,
И, ссутулившись, приемник
Он внимательно крутил.
Где-то скрипка, где-то пенье,
Повернул еще — трещит,
И вдруг слышит:
— Говорит
Радио «Освобожденье».
Тёркин ближе к аппарату,
Ухом влип в него сержант,
Объявляют:
— Про солдата,
Имя:
— Тёркин-оккупант.
Тёркин ахнул — что такое?!
Непонятное уму —
Про него же, про героя
Сыпет радио ему!
Тёркин, стой! Дыши ровнее,
Тёркин, сердцем не части!
Тёркин, слышишь? Чтоб вернее,
Слева звуку подпусти.
Тёркин, Тёркин, что с тобой?
Скажем откровенно:
Славы ты не ждал такой
Необыкновенной.
И не то, чтоб ты впервой
С нею повстречался…
Словом, Тёркин, наш герой
Малость растерялся.
Знать, не только на войне
Был со славой дружен,
Ты теперь уже вдвойне
Родине, знать, нужен.
Чтоб никто в стране не знал
Про тебя, такого,
Кремль поэту приказал —
О тебе ни слова.
Как обманут властью был,
Как теперь живется…
Но выходит: только б жил,
А поэт найдется.
Только б жил не просто так —
Подхалимом серым,
А чтоб был во всём мастак,
Правильным и смелым.
Но когда услышал Тёркин,
Что победу не сберег,
Подавился от махорки
Дымом, ставшим поперёк.
— Вот те на, брат, удружили!
Голос снова поднасел:
— Что же это ты, Василий,
Прозевал, недосмотрел?
Потемнел с лица мой Тёркин
От обиды от такой,
Повернулась слава горькой,
Оборотной стороной.
— Вот ты как! Корить солдата!
Не суди, брат, ты не Бог,
Это я-то виноватый?
Хорошо. А что я мог?
Что я мог, ведь он — Усатый
Обманул не только нас,
Но меня, скажу, — солдата
Обманул в последний раз.
Я согласен и не спорю,
Что войны милее жизнь,
Ну, а жизнь-то стонет морем,
В дамбу власти упершись?
Спору нет — построить кран бы,
И не бомбой, не войной
Отодвинуть эту дамбу
С нашей родины долой.
Я — любитель мирной жизни,
Воевать хотя мастак,
И войны своей отчизне
Не желаю я никак.
Но, а если взять серьёзно,
Что я сделаю с Кремлем:
Сталин рано или поздно
Доиграется с огнем.
Вот тогда мы и рванемся,
Живы будем — не помрем,
И к себе домой вернемся,
Что отняли — отберем.
А пока на этом свете
Мне не стоит умирать:
Я одной политбеседе
Всех учу — не унывать.
Ты ж для большего порядка,
Чтобы действовать вдвоём,
Всем рассказывай, как сладко
Мы под Сталиным живем:
Что изведано горбом,
Что исхожено ногами,
Что испытано руками,
Что мы видим здесь в глаза,
И о чем у нас покамест
Вслух рассказывать нельзя.
Потому что у солдата
Адресатом белый свет.
Кроме радио, ребята,
Близких родственников нет.
За казармой, книзу, с горки,
По над речкою в кустах
Оккупант Василий Тёркин
Загорал в одних трусах.
После доброй постирушки,
Гимнастерку и штаны
Поразвесил для просушки —
Тоже ведь служить должны
За колючим за забором
Немцы вольные видны,
В оккупированный город
Смотрят Тёркина штаны.
Сам на солнце обнял землю,
Руки выбросил вперед,
И лежит сержант и дремлет,
Позабывши даже взвод.
А речушка — неглубокий
Родниковый ручеек —
Шевелит травой-осокой
У его разутых ног.
И курлычет с тихой лаской,
Моет камушки на дне,
И выходит не то сказка,
Не то песенка во сне.
Я на речке ноги вымою,
Куда, реченька, течешь?
В сторону мою родимую,
Может, где-нибудь свернешь.
И не надо тебе отпуска,
Уволнительной просить,
Протечешь везде без пропуска,
Где и людям не ходить.
По границе меж окопами,
Меж застав и меж постов,
Возле ДОТов, в землю вкопанных,
Промелькнешь из-за кустов.
На мосту солдаты с ружьями,
Ты под мостик — и прошла,
Дотечешь дорогой кружною
До родимого села.
Там печаль свою великую,
Что без края — без конца,
Над тобой, над речкой, выплакать
Может, выйдет мать бойца.
Может быть, бельишка ветхого
Груду выйдет полоскать,
И под ивы старой веткою
Отдохнуть присядет мать.
Над тобой, над малой речкою,
Над водой, чей путь далек,
Услыхать бы хоть словечко ей,
Как живет её сынок.
Рук усталых кожу в трещинках
Приласкай и освежи,
И про жизнь мою ей, реченька,
Ты тихонько расскажи.
Как живу я меж казармами,
За ворота — никуда,
Как проходят в серой армии
Мои лучшие года.
Далеко в чужой Германии
Как я жалуюсь тебе,
И к какой меня заранее
Приготовили судьбе.
Я солдат бывалый, стреляный,
Мне ль не знать про жизнь бойца —
Нам, солдатам, сверху велено
Умирать за власть «отца».
Потому судьбу солдатскую
Проклинаю и кляну,
Чую яму где-то братскую,
Чую новую войну.
Расскажи, что я попрежнему
Для людей веселый брат,
И живому и умершему
Земляку служить я рад.
Много в жизни было пройдено,
Человек вконец устал,
Дорога-больна мне родина,
За которую страдал!
Замполитами замученный,
Убегаю иногда,
Где под проводку колючую
Протекает лишь вода.
В шутке крепкой всяк нуждается,
Любят Тёркина — меня,
Только мать и догадается,
Что могу и плакать я.
Я лицо на речке вымою
И никто не будет знать,
Из воды рукой родимою
Ту слезу достанет мать.
Расскажи ей: может, станется,
Мне терпеть — не хватит сил,
Что тогда велел я кланяться,
И простить меня просил.
Здесь в Германии случается —
Не один ушел солдат,
Только пусть не убивается,
Я вернусь еще назад.
Нет тебе цензуры, реченька,
Чистой будешь там, как здесь,
Передай ты до словечка ей,
Расскажи про всё, как есть.
В День Победы — 9 мая 1945 года в Москве салютные выстрелы производились из пятисот орудий.
