КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Газета День Литературы # 166 (2010 6) [Газета «День Литературы»] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир БОНДАРЕНКО БОЙ ЗА ПОБЕДУ



У нас вновь идёт бой за Победу. Ту самую, великую Победу 1945 года. Тогда, 65 лет назад, за Победу воевали рядовые и офицеры, пехотинцы и лётчики, военврачи и медсёстры, труженики тыла и штрафники, вчерашние студенты и интеллигенты, крестьяне и рабочие, русские и белорусы, украинцы и евреи, грузины и якуты, командармы и Верховный главнокомандующий Иосиф Сталин.


Конечно, среди всех народов главную нагрузку на всех фронтах нёс на себе великий русский народ. Сломался бы он, утратил бы наступательный порыв, никто бы не помог. Конечно, главная, и как показало время, гибельная нагрузка легла на крестьян. Они составляли большинство и среди пехотинцев во всех наступлениях, и среди командармов, включая маршала Жукова. Крестьяне и гибли больше всех. Немцев победили, но деревня так уже и не поднялась, остальные катаклизмы ХХ века лишь добивали её. Никто не смотрит на русскую деревню и сегодня. Нынешние менеджеры не понимают, что без деревни нет народа, а без народа и страна обречена на уничтожение, кем её ни заселяй.


Конечно, Победа была бы невозможна без великого Главнокомандующего. Все эти пустые слова о том, что победил народ вопреки сталинскому руководству, ничего не стоят. Покажите мне армию любого времени и любого государства, где бы победы одерживались без командования, простой толпой солдат. Даже отступать планомерно и без больших потерь армия может только под командованием. Без этого хаос, бегство, паника. Я бы посоветовал всем либеральным "вопрекистам" прочитать повесть Леонида Бородина "Ушёл отряд" и рассказ Александра Солженицына "На изломах". Казалось бы, ни тот, ни другой к сталинистам никак не принадлежат. Но, обращаясь к суровому военному времени, что на фронте ("Ушёл отряд"), что в тылу ("На изломах"), оба писателя признают – лишь сталинским жёстким командованием была выкована великая Победа, была построена космическая держава. Потому и писали стихи о Сталине все великие поэты той эпохи.


Но при всех издержках тогда, 65 лет назад, великая Победа была одержана. Победил в итоге весь русский народ, победила вся держава.


Сейчас во всех СМИ, по всем телеканалам, во всех открытых и подковёрных политических схватках вновь идёт бой за Победу, за ту великую Победу 1945 года. Кому эта Победа принадлежит? Кто стремится максимально использовать уже уходящее величие давней Победы для своей популярности и своего политического влияния?


Общая картина такова: при новой волне безудержного антисоветизма и антисталинизма те же самые идеологи и творцы антисоветизма присваивают плоды великой Победы себе.


Скажем откровенно: самим уцелевшим фронтовикам внимания уделяется мало, а уж о тружениках тыла и думать никто не хочет. Разве что выселяют из квартир за неуплату. И какая нынче пенсия у тружеников тыла, без усердия которых в общем-то тоже не было бы Победы? 4-5 тысяч рублей, столько же и платить за квартиру? А на что жить истинным творцам той славной Победы? Может быть, вместо пышных празднований всем – и фронтовикам и труженикам тыла, тем рабочим и инженерам, кто в сибирском тылу за полгода прямо в снегу возводил новые оборонные заводы и ковал наступательный щит державы, крестьянам, а вернее той обезмужичившей бабьей деревне, на коровах пахавшей землю (а иногда и сами впрягались), кормившей прежде всего не себя и своих голодных детей, а воюющую армию, учёным, создававшим грозное оружие – всем им до конца жизни обеспечить достойную, а не нынешнюю убогую жизнь? Может быть, и 42 миллиона долларов надо было не на антисталинский масштабный фильм Никиты Михалкова "Предстояние" давать, а на всю ту же достойную жизнь? Надо же, в своём интервью Никита Михалков кощунственно сравнил четыре года тяжелейшей войны с четырьмя годами съёмки своего фильма. Почти один масштаб…


Что все нынешние крикуны знают о той войне? Думаю, сегодня при всём желании ничего убедительного и художественно значимого ни в литературе, ни в кино на тему великой войны создано не будет. И на самом деле, что это – как не спекуляция нашим героическим прошлым? Представьте, спустя 65 лет после отечественной войны 1812 года, в 1878 году говорила бы вся Россия как о своей реальной победе – о войне с Наполеоном? Это была уже достойная героическая русская история. Так чего же напяливают на себя мундиры 1945 года, чего же манипулируют великой Победой 1945 года те, кто никакого участия в ней не принимал? Вытянут Путин и Медведев двух-трёх фронтовиков, вручат награды десятку, всего лишь поднимая свой рейтинг.


Войну победили советские люди, все те, кто сегодня влачат самое нищее, самое убогое существование. А нынешние руководители свою войну безнадёжно проигрывают, уступая место на параде бодрым чернокожим морпехам США и частям других стран НАТО.


Мой род дал в той великой войне немало героев, именем моих дедов и дядей названы улицы, теплоходы. Немало моих родственников лежит на полях сражений. Вот я и чувствую ныне не восторг от давней великой Победы, а долг перед ушедшими, долг и сострадание перед кое-как выживающими стариками и старухами. Победила 65 лет назад не антисоветская коммерческая криминально-коррупционная Россия, а великая советская Держава. Были бы наши президенты и премьер-министры честными, так бы и сказали, а не устраивали бы нынешние пляски на костях.


Если Сталин – злодей, а Советский Союз – империя зла, то и та Победа 1945 года всего лишь победа одного тирана над другим. Если же все мы обязаны советской Державе и остаёмся наследниками Сталина, и вести себя надо по-другому. Везде – и в Кремле, и создавая новые фильмы, и продолжая традиции великой русской литературы. И на самом деле Никита Михалков и его фильм "Предстояние" – символ наших дней. Советский строй – деспотический, Сталин всё уничтожал, но плоды от его побед режиссёр готов наследовать.


Я призываю, празднуя этот юбилей Победы, обращайтесь лишь ко всем тем, кто хоть в малой мере, даже своим терпеливым детским проживанием в голодных военных и послевоенных условиях, способствовал этой Победе. Все нынешние властители – лишь её разрушители, лицемерно присваивающие себе великое прошлое ими же уничтоженной Державы.


Бой за Победу продолжается. И русский народ опять в осадных условиях... Выдержим. Победим!..

(обратно)

Владимир ЮДИН ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ЮРИЮ БОНДАРЕВУ



Глубокоуважаемый Юрий Васильевич! Дорогой Ветеран!


Горячо и сердечно поздравляю Вас – великого русского писателя-классика, внёсшего своим ярчайшим, вдохновенным творчеством неоценимый вклад в сокровищницу отечественной литературы и искусства, с грядущим Днём великой Победы над фашистской Германией!


Фронтовик-окопник, юный лейтенант-артиллерист, бесстрашно громивший танки Манштейна на подступах к Сталинграду, героически защитивший нашу Родину и весь мир от гитлеровского нашествия, Вы и сегодня находитесь на переднем рубеже обороны Отечества от злых недругов, своим пламенным словом художника-патриота и публициста вдохновляете соотечественников твёрдо и уверенно противостоять разрушителям России, наносите им сокрушительные удары, подаёте пример мужества и веры, как, не щадя себя, надо бороться за свою страну и светлые идеалы, за свой народ и великую историческую Правду.


Эти высокие, благородно-пафосные слова я адресую Вам не только по случаю предстоящего юбилея великой Победы, но и потому, что Вы своей жизнью-подвигом подаёте пример молодым поколениям, внушая им чувства добрые, вечные, прекрасные, безоглядную веру в то, что не истощился дух русский, не оскудела Земля русская на настоящих героев.


Я хочу напомнить это и тем, у кого слишком короткая память, кто подзабыл нашу многострадальную, трагичную и вместе с тем героическую национальную историю, её доблестных защитников-патриотов, кто позволяет себе нагло и бесстыдно хулить наше прошлое, извращать и обливать грязью священную память Великой Отечественной войны, кто тщится кардинально переписать нашу историю, бросая тень на её великих творцов и созидателей.


Имеют, к сожалению, место быть некие более утончённые, "специфические", поначалу будто бы и не бросающиеся в глаза, но оттого далеко не радующие приёмы сознательного прини- жения нашей исторической памяти и её героев.


Возьму для примера "Новый энциклопедический словарь" (М., Большая Российская энциклопедия, 2006), в котором великий русский писатель Юрий Бондарев постыдно для горе-составителей поименован уж больно упрощённо, схематично: "рус. писатель". Далее арифметически бегло, без каких-либо, хотя бы кратких, комментариев перечислены некоторые, наиболее крупные сочинения его. Увы, во мрак забвения опрокинуты те достойные, яркие, вполне заслуженные Вами, дорогой Юрий Васильевич, эпитеты, с которых я начал своё письмо. Но если бы только это постыдное действо составителей словаря вызвало мое глубокое возмущение...


Истинно народному художнику слова, Герою социалистического труда, лауреату целого ряда самых высоких правительственных и литературных наград и премий Ю.В. Бондареву в этом, с позволения сказать, "универсальном энциклопедическом словаре" выделено всего-то 14 строк!.. Зато небезызвестный Герострат нашей драматической эпохи, властолюбивый честолюбец и разрушитель Советского Союза Б.Н. Ельцин удостоился куда более многочисленных лестных эпитетов аж на 36 строчках.


Безусловно, не позабыт в словаре и печально памятный "вождь перестройки" в СССР, космополитствующий "либеральный интеллигент" Горбачев Мих. Сер., с подробнейшим перечислением его бесчисленных партийных титулов и званий, полученных в советское время. Позже выброшенному на свалку истории "Мих. Серу" похвастать уже было нечем, разве что коммерческой должностью главы "Горбачёв-фонда"... В заключение составители словаря, разумеется, не забыли упомянуть и о полученной "Мих. Сером" Нобелевской премии. Вот только почему-то обошли молчанием, за какие такие заслуги перед Отечеством им была получена сия высокая награда. Напомним читателю: за развал Советского Союза...


Подобные кошмарно-чудовищные по своему цинизму факты интерпретации нашей национальной и мировой истории можно множить и множить не только на базе пресловутого "универсального энциклопедического словаря", но и на материалах других, не менее "научных" и "универсальных" источниках. Конечно, подлинная память истории и её истинных героев не измеряется числом отведённых строк в конъюнктурных словарях и справочниках, какой бы роскошно-презентабельный вид они не имели, какими бы дорогими фолиантами не издавались. Само Время отделяет пустую шелуху слов от плодоносных зёрен исторической Правды и всё расставляет по своим местам.


Убеждён, настанет доброе время, когда имя прославленного писателя-фронтовика, выдающегося подвижника русской культуры и искусства Юрия Васильевича Бондарева, как и светлые имена его боевых соратников, будет золотом вписано в историческую Книгу Памяти, в правдивые и объективные энциклопедии, учебники, словари и справочники. Подлинная колыбель духовной памяти – это людские сердца и души, именно в них по праву прочно хранится имя Юрия Васильевича Бондарева.


Дорогой Писатель-Ветеран!


Как и прежде, оставайтесь крепким и стойким бойцом, героическим защитником нашей великой Родины! Ваш несгибаемый дух, Ваша неодолимая воля, Ваш выдающийся талант творца художественного слова, Ваша высокая гражданская позиция патриота России питают нашу волю, наш дух, нашу глубочайшую веру в возрождение нашей великой и славной матери-Отчизны!


Светлая память всем, кто погиб за Родину!


Низкий поклон Вам, Юрий Васильевич, и всем здравствующим ветеранам Великой Отечественной – Вашим боевым друзьям и соратникам!


...Давно пришла пора все вещи называть своими именами. Хватит нам скромничать и бояться обвинений в завышенных оценках. Своих врагов, своих героев и своих гениев мы должны знать в лицо и называть по именам, чтобы потом не кусать локти и не вздыхать: как же это мы не заметили, как же это мы не оценили... Мы наконец должны научиться видеть и ценить своих живых, а не только почивших гениев.


С глубоким уважением,


профессор Петровской академии наук и искусств Владимир ЮДИН

(обратно)

Георгий НИКОЛАЕВ ПЕСНИ ТЕХ ЛЕТ...



Каких лет? Тех самых – мучительно трудных, долгих четырех лет Великой Отечественной войны, когда страна бросила на смертный бой с жестоким врагом все до последней винтовки, все людские ресурсы и все силы – физические и духовные. Но почему – песни? Ведь о войне написаны монбланы книг: беллетристика, исследования, мемуары, о войне написано много хороших стихов, пьес, сняты выдающиеся кинофильмы. Правда, почти все наилучшее из этого потока создано не по горячим следам, а нередко спустя десяток и даже более лет с момента затрагиваемых событий. И всё же речь пойдёт не о них, а о песнях – о тех словах и мелодиях, которые пел наш народ, когда фактически решалась его судьба, когда он сам решал свою долю с оружием в руках. Песни – документы эпохи, достоверные факты быта, несущие на себе отпечаток того или иного времени. Всенародно любимые песни позволяют понять духовную сущность нации и страны.


Я бы не стал утверждать, что на столь же значительную роль могли бы претендовать многие предвоенные песни, но документами эпохи являются и они. Слащавые, высокопарные, нередко бездушные, они создавались во время не только лишь героическое, но и в немалой степени также трагическое, однако никакого трагизма в себе не несут. Когда из искусства изгоняют трагедию, изгоняют насильственно, не считаясь с реальностью, тогда оно всё в большей степени начинает сбиваться на фарс. Вот эта фарсовость, несерьёзность, накануне грозящей опасности особенно неуместные, и возмущают меня до глубины души. Шапкозакидательские настроения, полнейшая утрата чувства реальности нашли своё отражение и в предвоенных песнях. "Когда страна прикажет быть героем, у нас героем становится, любой" – сущее издевательство над здравым смыслом, над страной и над героизмом!


Война, пришедшая на нашу землю извне, пришедшая непрошенной, поставившая под угрозу само существование страны и всего народа, война отечественная, война за каждую избу, за каждую пядь земли, была огромным бедствием, была трагедией, которую нельзя и не нужно было замалчивать, которая касалась всех и каждого, которую следовало пережить. И как только началось это бедствие, как только стали рваться снаряды и бомбы, так сразу же это было воспринято всерьёз, так сразу же глубоко серьёзной сделалась жизнь. Буквально через несколько дней после начала войны появилась песня "Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой..." Песня-призыв, песня-набат. В ней, безгранично серьёзной, гневной, полной убеждённости в правоте той борьбы, которую предстоит вести народу, слышатся также и трагические ноты реквиема. Величественная, плакатно простая и мощная "Священная война" стала великой песней, сделалась, по существу, государственным гимном военного времени.


Старый афоризм, гласящий, что слишком бодрые души обладают только поверхностной духовной силой, вовсе не лишен основания. В бодрости, особенно в бодрости симулируемой, нарочитой, есть что-то от несерьёзности, от бравады, а несерьёзность мало что имеет общего с душевной стойкостью, с героизмом, бравада на поверку оборачивается бахвальством и трусостью. В те годы, когда страна, истекая кровью, изнемогала от ран, когда горе пришло почти в каждый дом, когда жизнь висела на волоске, поддержать дух, смягчить боль могло только настоящее, искреннее искусство, уходящее своими корнями в недра самой природы. Всё, что могло помочь выстоять, укрепить веру в благоприятный исход, ещё сильнее полюбить ту многострадальную землю, которую следовало любой ценой защитить, все было найдено, призвано на службу. Тогда сами собой были сняты многие ограничения и запреты, отброшены некоторые догмы и предрассудки, тогда сама жизнь заговорила нежно и яростно, проникновенно и страстно. Именно тогда, в трудные дни для страны, зазвучали по радио до боли родные стихи Сергея Есенина – поэта, оплёванного людьми без души и сердца, но дорогого, любимого народом, необходимого, а вскоре в его архив пожаловал и самый первый исследователь. Тогда же одна за другой родились и они – бытовые песни, написанные не по заказу, не для корысти, песни без литавр и фанфар.


В них нет ничего казённого, ничего нарочитого. Они просты, задушевны, доходчивы. В них – прощание с домом, с близкими, гнев по адресу фашистского сброда, спокойное предвосхищение подвига, подробности фронтового быта, надежда на возвращение. В этих песнях жизнь предстаёт прекрасной, суровой и загадочной, не регламентированной свыше. "Знать не можешь доли своей – может, крылья сложишь посреди степей". Такие строки вряд ли могли появиться накануне войны, хотя истина, выраженная ими, общеизвестна и справедлива всегда. Конкретизация понятия Родины – вот что ещё примечательно в них. Родина перестала быть чем-то массивным, официальным, она сделалась белоснежным полем, любимым городом, зелёным садом, морщинистой матерью, любимой девушкой, зажегшей огонёк на своём окошке.


Есть два пути психологически помочь человеку в несчастье. Один – попытаться отвлечь от тяжёлых мыслей, растормошить, передать часть своей бодрости, весёлости и жизнерадостности, другой – разделить горе, дать человеку выплакаться, разрешить наболевшее и тем самым превозмочь его. Когда горе безмерно, первый путь, путь весёлости, может нередко восприниматься как издевательство, как кощунство.


Деморализованные войска шутить не в состоянии, юмор нежелательный гость в их рядах. Кстати сказать, огромная популярность "Василия Тёркина" также может служить наглядным примером морального здоровья советских войск. Война ожесточала сердца, грубели души, но песни помогали сохранить человеческую способность испытывать нежность и грусть, воспринимать шутку, верить и ждать.


Песни сплачивали людей, давая выход накопившимся чувствам, принося эмоциональную разрядку и облегчение. "А завтра снова будет бой – Уж так назначено судьбой, Чтоб нам уйти, не долюбив, От наших жен, от наших нив; Но с каждым шагом в том бою Нам ближе дом в родном краю".


"Соловьи, соловьи", пожалуйста, "не тревожьте солдат": дайте поспать перед последним для многих боем.


Тематика песен разнообразна, но, пожалуй, чаще всего, всего настойчивей и убедительней звучит в песнях тех лет тема верности, ожидания, тема высокой моральной чистоты в тайной взаимосвязи с судьбой воина на фронте. "Жди меня, и я вернусь" – это впервые прозвучало в стихах, но песни подхватили веру в спасительность женской преданности и стойкости. Ожидание – спасает, верность защищает от пуль и снарядов. Бывает святая простота. Это была, если так можно сказать, святая наивность, по-настоящему поэтичная, идущая от глубины естества: "Ты меня ждёшь, и у детской кроватки не спишь, и поэтому, знаю, со мной ничего не случится!" – сделалось как заклинание, как молитва и одновременно как присяга, клятва, даваемая перед лицом любимой всем женщинам и строгой седовласой женщине с плаката – матери-Родине, клятва выстоять, не дрогнуть, спасти от уничтожения. "Я знаю, родная, ты ждёшь меня, хорошая моя", – к кому обращены эти простые, безыскусные, очень ласковые слова? Конечно, к ней – к "подружке", к "яблоньке", из прекрасного довоенного весеннего сада, но и к себе самому в немалой степени тоже. Цель уверить себя, уверовать в желаемое, убедить далёкую подругу, показать хитросплетение судеб, взаимосвязь между личной долей и судьбой всего мира преследовал, разумеется, неосознанно, каждый, кто пел немудрёный рефрен: "К тебе я приеду, твоя любовь хранит меня в пути". Девушка, проводившая бойца на позиции, жена, склонившаяся над спящим ребенком – они были тут же, рядом, они всё знали и видели, они осеняли каждый подвиг, не давали уронить достоинство, напоминали о чести и долге. В жизни было предостаточно неверных жён, даже стихи были написаны Симоновым по этому поводу – гневные, хлёсткие. В песнях таких женщин встретить нельзя, невозможно, ведь песни были заклинанием, мольбой и надеждой и не могли обойтись без некоторой идеализации персонажей. Светлый образ любимой, безукоризненно чистой, ждущей и верящей, но не прощающей малодушия, бесчестья на поле брани; образ, постоянно живущий в сознании как совесть, пробуждал самые лучшие чувства, звал на подвиг. И потому слова, напеваемые солдатами, слова, могущие показаться пустой бравадой – "смерть не страшна" – были глубоко выношенными и прочувствованными, потому можно было говорить о радости и спокойствии в смертельном бою, потому действительно было тепло в холодной, промёрзшей землянке.


Премьера "Двух бойцов", в которой впервые прозвучала "Тёмная ночь" Марка Бернеса, состоялась в московском кинотеатре "Ударник", а уже через несколько дней почти каждый напевал, насвистывал или мурлыкал витиеватый неторопливый мотив: "В тёмную ночь ты, любимая, знаю, не спишь, и у детской кроватки тайком ты слезу утираешь". Женщина, в непроглядной ночи бодрствующая над колыбелью, – она запомнилась сразу и полюбилась многим. Она беззащитна, беспомощна, у неё на руках ребёнок, их хотят прийти и убить враги, но им неоткуда ждать спасения, кроме как от тебя – от их мужа и отца, от соседа или земляка, от гражданина той же страны. Это впечатляло и убеждало гораздо сильнее, чем любой призыв или лозунг. Женщины не подведут, они выполнят свой долг, но и ты выполни свой долг мужчины – говорила песня каждому, кто слышал её. Героем становился тогда далеко не любой, но очень многие люди, выполняя свой долг мужчины, не дрогнули, выполнили его до конца.


Хочется рассказать и о песне, которую я бы назвал лучшей. Так и представляешь себе, как в осеннем лесу, в момент короткого затишья перед новым сражением, задумчиво слушают задыхающееся пенье гармоники люди, оторванные от родных мест, от жён, от матерей, от любимых. Грустная мелодия старинного вальса совсем по-иному звучит рядом с линией фронта, в четырёх шагах от собственной смерти. Она по-прежнему та, знакомая, памятная, и вместе с тем – совершенно иная. Она как прощание, как последний привет от родных и любимых, от тех мест, где родился и вырос, от всего того, что пришла теперь пора заслонить грудью. Песня написана в ритме вальса. Мелодия начинается в минорном ключе: строки, в которых рассказывается о суровой реальности, хорошо ложатся на серьёзную, печальную музыку. Но вот как только речь заходит о довоенных днях, о встречах с любимыми, мотив тут же становится радостным, бравурным. Всё залито ослепительно-ярким светом – даже грусть тех времён, её тоже приятно вспомнить, она совершенно иная, чем та печаль, с которой слушают старинный вальс молчаливые, очень серьёзные бойцы. И мелодия вновь делается неторопливо-печальной, задумчивой и серьёзной. Жизнь расколота надвое. Две сферы жизни кажутся несоединимыми, воспоминания о скромном довоенном счастье, которое представляется теперь таким огромным, только растравляют душу, совершенно не согласуясь с осенним лесом, с выстрелами на передовой, с жестокой реальностью. Но нет: последний куплет соединяет и то, и другое, сплавляет воедино радость и боль, примиряет с неизбежным и благословляет. "Пусть свет и радость прежних встреч Нам светят в трудный час. А коль придётся в землю лечь, Так это ж только раз! Но пусть и смерть в огне, в дыму Бойца не устрашит, И что положено кому, Пусть каждый совершит".


Да, смерть, в самом деле, рядом, и то, что в землю ложатся действительно раз, – утешение, не бог весть какое, но что делать? Ведь не бросать же винтовку на глазах у любимой, о которой только что вспомнил? Нет, ни в коем случае: ведь "дорога к ней ведёт через войну". Всё правильно, всё честно и откровенно. Здесь сказано всё до конца. Правдивость, искренность, теплота – вот за что я люблю эти песни, лучшие из них.


Я не знаю, что пели солдаты и офицеры третьего рейха. Конечно же, не только что-нибудь в духе "Хорста Весселя", не только марши; были у них в репертуаре, вероятно, и сентиментальные напевы, что-то их умиляло и трогало, но, думаю всё же, что таких задушевных, поэтичных, таких человечных песен, как советские, у них не было. Не могло быть. Кажется странным, что грозное испытание, муки, лишения, такое суровое время могли произвести на свет песни, полные доброты, нежности, веры и надежды, душевной теплоты, но ведь это очень примечательный факт. Доброта, ласка, человечность – неуничтожимые, они сильнее жестокости и злобы. Потому мы и победили в войне, что доброта – свет и правда мира – была на нашей стороне, мы защищали её как важнейшее достояние человечества, были её последним оплотом.


Я не верю в гуманизм без человечности, без живого участливого отношения к ближнему, в гуманизм без доброжелательства и сердечности. Неверно, что доброта – прямой путь к всепрощенчеству, к непротивлению злу. Непротивление злу – теория во многом кабинетная, нежизненная, созданная вопреки правде действительности. Реальный опыт многих поколений свидетельствует о том, что чем добрее, чем сердечнее человек, тем решительнее выступает он против всякой жестокости, тем убеждённее отстаивает справедливость, тем яростнее противится злу. Мы защищали гуманность, она, в свою очередь, помогла нам в этой борьбе не на жизнь, а на смерть. Помогла сражаться. Каждый совершил то, что ему было положено, смерть в дыму и огне на тысячекилометровых пространствах не устрашила миллионы военных, отстоявших живую жизнь и культуру перед нашествием варваров.


Песни тех лет. Не все они равноценны, многие весьма далеки от совершенства, но почти все были любимы и популярны. Не забыты они и сейчас. Они не отличаются особой изысканностью, слова их порой даже могут вызывать нарекания, но дело не в этом. Хлеб, которым питались в то время, тоже был далеко не образцовым, но как он был вкусен, как нужен! Искусство, если оно настоящее, – духовная пища народа, особенно необходимая в час испытаний. Помочь подкрепить нравственные силы, скрасить и преодолеть горе, поднять настроение может только искусство – и в первую очередь музыка, песня. Песни и были тогда самым массовым, самым оперативным, наиболее доходчивым жанром творчества. Песни были так же необходимы, как оружие, как боеприпасы, как хорошие письма из дому. Они прошли вместе с народом всю войну – от западной границы до Волги и от Волги до Берлина, они помогли нам не только выстоять, но и победить в той яростной, изнурительной и великой битве, которую не могут забыть даже те, кто никогда не знал её и не видел воочию.

(обратно)

ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ



“ПЛАНЕТА ПОЭТОВ”



Вышел в свет четвёртый номер альманаха серии "Планета поэтов". Во вступительном слове к книге Валерий Иванов, вице-президент Российской Академии поэзии, член Союза писателей России, написал, что это "удивительная книга, в которой собраны стихи почти ста авторов из сорока стран мира – от Кореи до США, и от Канады до Австралии".


Безусловно, приятно видеть на страницах этой книги представителей русской поэзии из 40 стран мира. В её содержании можно найти авторов из Великобритании, Азербайджана, Беларуси, Бельгии, Болгария, Румынии, Франции и Вьетнама. В этом всемирном алфавите русской поэзии есть произведения из Израиля и Испании, Италии и Австралии, Латвии, Литвы, Сербии, Швейцарии, Эстонии.


Естественно, что в альманахе значительное количество произведений авторов из России: Юрий Беляев, Михаил Ножкин, Евгений Примаков, Александр Бессмертых, Иван Голубничий, Валентина Ефимовская, Станислав Куняев, Леонид Кутырёв-Трапезников, Сергей Лавров, Григорий Осипов, Елена Пиетиляйнен, Андрей Ребров, Николай Филин и ряд других.


В произведениях этих авторов вся гамма души русского человека.


Вот отрывок из стихов замечательного поэта Станислава Куняева "Размышления на Старом Арбате":


Где вы, несчастные дети Арбата?


Кто виноват? Или Что виновато?..


Жили на дачах и в особняках –


Только обжили дворянскую мебель:


Время сломалось, и канули в небыль...



Как объяснить? Не умею никак...


Сын за отца не ответчик, и всё же


Тот, кто готовит кровавое ложе,


Некогда должен запачкаться сам...


Ежели кто на крови поскользнулся


Или на лесоповале очнулся,


Пусть принесёт благодарность


отцам.


Станислав Куняев в поэтическом слове выражает больше, чем многотомники исторических книг.


В стихах, посвящённых своим друзьям, он размышляет о судьбе поэта в России, об исторической судьбе родной страны.



ПАМЯТИ Н.РУБЦОВА и А.ПЕРЕДРЕЕВА


Мои друзья, вы вовремя ушли


От нищеты, разрухи и позора,


Вы стали горстью матери-земли,


Но упаслись объятий мародера.


Я всех грешней.


Есть наказанье мне:


В своей стране живу как иностранец,


Гляжу, как воцаряется в Кремле


Очередной законный самозванец.


Какая неожиданная грусть –


На склоне дней подсчитывать утраты


И понимать, как распинают Русь


Моих времён иуды и пилаты.



Но автор, тем не менее, полон оптимизма и поэтому в других стихах призывает: "Живём мы недолго, – давайте любить и радовать дружбой друг друга…"


На страницах четвертого сборника размещены стихотворения Леонида Кутырёва-Трапезникова из цикла "Сюжеты". Сюжетная лирика этого автора значительно отличается от многих поэтических произведений нашего времени. Поэт уходит от стихов-эмоций и стихов-идей. Он уводит читателя в мир пронзительных историй о любви, которые наряду с интересными сюжетами высоко поэтичны и музыкальны.


Много в пятом выпуске замечательных во всех отношениях авторов. Трогательны воспоминания о юности и близких сердцу Мневниках Министра иностранных дел России и прекрасного поэта Сергея Лаврова. Сергей Викторович успешно совмещает дипломатическую деятельность с поэзией. Среди многих орденов и медалей есть и литературная награда – Почётный диплом Союза писателей России.


МНЕВНИКИ


Мневники, хибары,


Вечные хрущобы,


Молодость, гитара –


Весело? Ещё бы!


... Отворяли Мневники


Двери из фанеры.


Нищие, сановники –


Все единой веры.


... Мневники держали нас


В самом чёрном теле.


Но уже державою


Править мы хотели.


... Бедно ли, зажиточно,


Всё делилось поровну.


Не единой ниточки


В Мневниках не порвано.



Трудно не согласиться с Валерием Ивановым в том, что "великая русская поэзия по-прежнему жива и набирает новые силы для того, чтобы сохранить за собой достойное место в мировой цивилизации, и где бы ни находился русский поэт, он будет свято хранить и совершенствовать Великое Русское Сло- во". "Большая роль в издании этого альманаха, – сказал Валерий Иванов, – принадлежит президенту Международной ассоциации писателей и публицистов (МАПП) Марату Каландарову и его сподвижникам". Хочется присоединиться к его словам благодарности этим людям "за бескорыстные труд и самоотверженность в собирании Великой русской литературы, развеянной по свету волею судеб в огнепальном XX веке. Это радение позволяет надеяться, что XXI век соберёт всех нас под единый покров нашего языка и культуры. Мы заслужили это Духом и Делом – нашей потрясающей всех исповедальностью и широтой взгляда на мир людей и миры иные, которые мы уже сегодня осязаем поэтической мыслью".


Готовится к изданию следующий – пятый номер альманаха.




К 65-ЛЕТИЮ ПОБЕДЫ



В канун 65-летия Великой Победы в Союзе писателей России состоялась торжественная встреча с писателями – участниками Великой Отечественной войны.


Ещё пять лет назад во время такой же встречи седовласые ветераны сиянием своих орденов и медалей, казалось, наполнили весь свой писательский дом. А на этот раз их шеренга поместилась у небольшого стенда Центра духовно-патриотического просвещения имени святого праведного адмирала Феодора Ушакова. Не стало легендарных Героев Советского Союза Владимира Карпова и Михаила Борисова, не стало защитника Сталинграда, лауреата государственных премий Михаила Алексеева, многих и других их ровесников…


Поздравить фронтовиков пришли председатель Совета ветеранов России, генерал армии Михаил Моисеев, председатель Совета ветеранов Москвы, генерал Анатолий Белобородов, юные артисты театра детей-инвалидов "Натали", компании "Максвелл", представители Общественного движения "За сбережение народа", Попечительского совета "Святого колодца преподобного Ферапонта Можайского" и других общественных организаций и, конечно же, писатели, многие из которых успели получить боевое крещение в "горячих точках".


После вступительного слова, председатель Союза писателей России Валерий Ганичев предоставил писателям-фронтовикам Михаилу Годенко и Семену Борзунову право открыть в Ушаковском центе мемориальную доску, посвящённую всем писателям России, сражавшимся за Отечество и Русское слово – "Мы отстоим тебя, Русская Речь, Великое Русское Слово", – высечено на мраморе мемориальной доски.


Сама встреча прошла в писательском конференц-зале, где после традиционных поздравлений и речей за служение культуре Семёну Шуртакову, Семёну Борзунову, Михаилу Лобанову, Михаилу Годенко, Андрею Туркову, Игорю Захорошко, Егору Исаеву, Дмитрию Жукову, Сергею Кулову и др. были вручены ордена.


Многим писателям в этот же день были вручены памятные медали "65 лет Великой Победы".




НОВОСТИ ИЗ РЕГИОНОВ



***


В Самарской писательской организации СПР есть несколько участников Великой Отечественной войны. Их произведения займут центральное место в сборнике "Священная война", который должен выйти к 9 Мая. Сборник готовит к печати самарский поэт Василий Семёнов. Раздел поэзии там открывается стихами Романа Тимофеева, а раздел прозы – рассказом другого ветерана Великой Отечественной – Михаила Толкача. В этой солидной книге будут произведения около ста авторов, в том числе и таких известных самарцев, как Иван Никульшин и Александр Малиновский. Будет здесь и раздел очерков о Великой Отечественной, и раздел воспоминаний о войне самих фронтовиков.



***


К 65-летию победы Иркутское региональное отделение СПР подготовило большой план мероприятий: литературно-музыкальные встречи: "Вечная память героям"; литературно-музыкальные вечера: "Сердце солдата", "Зачем в сады пришла война…" (вечер памяти жертв Великой Отечественной войны: литературное студенческое объединений "Глагол" выступает со стихами и прозой о войне).


На них вместе с писателями и поэтами будут присутствовать учащиеся школ, студенты и, конечно, ветераны Великой отечественной войны.



***


В Великом Новгороде прошел областной фестиваль-конкурс литературно-музыкального творчества "Война, народ, победа", посвященный 65-й годовщине победы над немецко-фашисткими захватчиками. 50 поэтов и прозаиков Новгородской области представили свои работы на этом фестивале-конкурсе.


Как оказалось, тема войны в стихах, рассказах и песнях широко распространена здесь. Воспоминания своих дедов и отцов, уложенные в рифмы и положенные на музыку, со сцены новгородского Дома ветеранов представили почти 50 поэтов и прозаиков из 11 районов Новгородчины.




ЛИТЕРАТУРНЫЕ ИТОГИ



В солнечное апрельское утро в здании на Комсомольском, 13 собрались представители всех наших раздробленных писательских союзов, чтоб объединиться на почве любви к русской литературе – подвести итоги несправедливо "обнулённого" первого литературного десятилетия нового века. Итоговую эту конференцию устроил Союз писателей России совместно с научными учреждениями и вузами РФ и стран ближнего и дальнего зарубежья. В мероприятии приняли участие около 60 писателей, литературоведов и критиков России, Беларуси, Великобритании, Казахстана, Латвии, Польши, США, Франции и Украины: В.Ганичев, В.Бондаренко, А.Варламов, В.Гусев, А.Вавжиньчак, Т.Давыдова, В.Дворцов, В.Дорошенко, Н.Ильинская, Н.Ковтун, Т.Колядич, В.Кошкарян, Б.Кутенков, В.Личутин, А.Лобин, Н.Мирошниченко, Я.Нейматов, А.Новиков-Ланской, Р.Марш, Т.Полови, И.Репьева, В.Саватеев, А.Салуцкий, О.Соку- рова, В.Троицкий, Ш.Умеров, В.Шапошников, А.Шорохов, В.Щукин и др. Слово получили редактора литературных журналов из Москвы и регионов – Максим Лавреньев ("Литературная учёба"), Надежда Крупина ("Литература в школе"), Валентина Ефимовская ("Родная Ладога"), Павел Лимеров ("Арт/Лад") и др.


Организатор конференции – известный критик и литературовед, секретарь СП России, член Совета по государственной культурной политике при председателе Совета Федерации Алла Большакова в своём вступительном слове подчеркнула объединительный характер конференции – "поверх барьеров", без разделения на "правых" и "левых", которое лишь затемняет наше литературное сознание. Это, однако, не помешало присутствующим устроить ожесточённую полемику по самым разным поводам. Критическим нападкам подвергся и Союз писателей – за слабое внимание к молодому поколению. Представителями Союза эта критика была признана конструктивной. Немало полемических копий было сломано о модную ныне проблему "нового реализма" – в его взаимодействии с неомодернизмом и постмодернизмом, о вопросы взаимодействия литературы и масс-медиа, сопротивления рыночным принципам в издании литературной "продукции" и пр.


В целом, первое литературное десятилетие предстало в докладах участников как яркое, хотя и противоречивое явление. Выступающие обсудили "больной" вопрос о том, как всем сообща бороться против вытеснения литературы из школ и вузов, из библиотечных фондов, куда не доходят сведения о новых интересных книгах.




НА ЧЁМ ДЕРЖИМСЯ



К 65-летию Великой Победы



Вера. Культура. Патриотизм. Память. На мой взгляд, это основные духовные оси России, на этом она держится и это составляет её образ.


Те писатели, которые придерживаются нравственной, державной ориентации, а это наш Союз писателей России, и выстраивают своё творчество по этой линии, ибо этот её духовно-культурный ряд возведён в веках.


Поэтому Союз писателей России стал соучредителем Всемирного Русского Народного Собора вместе с Русской Православной Церковью, поэтому создан и Клуб православных писателей, и наш Центр духовно-нравственного, патриотического воспитания им. святого праведного адмирала Фёдора Ушакова, поэтому в таких двух выдающихся премиях Союза писателей, как премии имени Александра Невского и "Имперская культура", центральное место занимают книги о духовных подвижниках, о державниках, о подлинных героях, которых массовая информационная машина игнорирует, забывает, не культивирует.


Думаю, символично, что наш пленум СП России в Цхинвале в августе прошлого года, через год после агрессии Саакашвили, с повесткой дня "Высокое слово правды" и был посвящён 65-летию победы, борьбе за высшие духовные ценности, которые нам помогли в войне победить, борьбе с фальсификациями в истории и великой литературе Отечественной войны. В "Российской газете" недавно была помещена целая полоса "Атака на победу" первого заместителя начальника генштаба генерал-лейтенанта Александра Буртина. Он отмечает, что одна из характерных черт современной западной историографии и пропаганды – фальсификация. Что греха таить, наша историография последних двадцати лет с успехом пользовалась аргументами западных историков, нередко использовали и измышления фашистской идеологии и пропаганды. Вот несколько подобных измышлений, мифов, которые гуляют и нынче по экранам, страницам наших и зарубежных изданий:


– Мировым фальсификаторским блоком назначаются виновниками мировой войны Германия и Советский Союз, Гитлер и Сталин. Генерал Буртин пишет: "Цель этого – запутать вопрос о причинах второй мировой и Великой Отечественной войны, оправдать правительства и финансовую олигархию ведущих мировых держав того времени – главных виновников произошедшего..." Очень надо быть невежественным и забывчивым, чтобы забыть реальные факты.


– Миф второй – клевета вокруг пакта "Молотова и Риббентропа", который якобы и привёл к началу войны. Помните, как вытанцовывали сепаратисты Прибалтики, бывшие бандеровцы, польские шляхтичи, содержанцы фонда "Сороса", архитектор перестройки академик А.Яковлев двадцать лет назад вокруг этого пакта, как пытались приписать факту его подписания начальную дату в попустительстве Гитлеру, в развязывании войны? Снова, как по команде, этот миф вытащен на свет. Не случайно. Уж очень хочется скрыть, запрятать, забыть Мюнхенский сговор 1938 года, когда Англия и Франция сдали Чехословакию Гитлеру и, сдавая её, толкали его на восток, на Советскую Россию. Тут уж и жертва Второй Мировой войны Польша, что громче всех кричала о сговоре Молотова-Риббентропа, забыла, что сговор Гитлера-Чемберлена в Мюнхене в 1938 году она быстренько признала в то время и, более того, отхватила кусок Чехословакии после этого (Тешинскую Силезию). В 1938 году секретные соглашения и пакты с Германией подписали не только Англия и Франция, но и страны Прибалтики. Никто себя не обвинял в попустительстве и сговоре. Двойной стандарт налицо, что и характерно для западной идеологии, пропаганды и науки. Если бы Советский Союз руководствовался фразеологией западных держав, доверился им и не разгадал их замысла, то уже тогда, в 1939-40 году, он повёл бы войну на два фронта. Ведь уже шла война с Японией на Халхин-Голе (там впервые проявился талант Жукова). Запад же подталкивал на войну с нами Гитлера. Было ясно из всех развед- и дипломатических данных, что Гитлер в сентябре 1939 нападёт на Польшу и тогда гитлеровские войска окажутся у Минска и Житомира, у Пскова и Ленинграда. Заключённый пакт и договор переиграли дипломатию и коварство Запада, они имели большое значение длябезопасности Советского Союза.


Думаю, что нужно решительно выступить против фальсификаций истории, добиться, чтобы правильная интерпретация довоенных и военных лет вошла в учебники школ и вузов.


Мы хотели бы сегодня ещё раз подчеркнуть великую миссию в Великой Победе нашей литературы, русской литературы и литературы всех народов России, способствовавшей сплочению всех сил перед лицом злейшего врага, показавшей высочайшие образцы публицистики, прозы, поэзии, драматургии.


Мы должны отдать должное нашим предшественникам, которые в годы войны воспевали подвиг и мужество воина и труд работников тыла, а в послевоенное время осознавали и художественно воплощали в своих произведениях драму и героизм войны, склоняли голову перед жертвами и славили героев. Именно "Высокое слово правды" было повесткой пленума Союза писателей, и это Слово помогло выстоять нашим воинам в окопах Сталинграда, предгорьях Кавказа, на Курской дуге, форсируя Днепр и Вислу, штурмуя Кенигсберг, Будапешт и Берлин. Из глубины времени мы не можем не восхититься литературой Великой Отечественной войны и, как бы не иронизировали эстеты и сторонники постмодернизма об излишней привязке к реальной теме, событиям фактическим, о её подчинённости идеологии, она действительно была литературой воюющего народа, была одним из видов "боевого оружия". Надо добиться, чтобы литературу военной поры обязательно изучали в школе, если мы хотим, чтобы молодое поколение знало истину, знало героев, следовало им. Думаю, что за это надо бороться.


Литература об Отечественной – это великая литература, это золотые страницы нашей отечественной словесности. Ведь без этой свидетельницы времени нашим людям теперь навязывается статус безвольного, расслабленного человека, комплекс вины.


Назовём всего несколько произведений, которые невозможно не знать нашему человеку, без которых невозможно понять истоки нашей победы. "Они сражались за Родину", "Наука ненависти", "Судьба человека" М.А. Шолохова, "Василий Тёркин" А.Твардовского, "Русские люди", "Дни и ночи" Симонова, "Русский характер" А.Толстого, "Фронт" А.Корнейчука, "Морская душа" Л.Соболева, "Непокорённые" Бориса Горбатова, публицистика И.Эренбурга и Н.Грибачёва и послевоенные "Молодая гвардия" А.Фадеева, "Повесть о настоящем человеке" Б.Полевого, "Горячий снег" Ю.Бондарева, "Мой Сталинград" М.Алексеева, "Пастух и Пастушка" В.Астафьева, "Полководец", "Генералиссимус", "Жуков" В.Карпова.


Снова, как в любой другой период, необходимо было поставить историю в пример тогдашним тяжёлым временам, впрочем, как и нынешним. Появились и переиздавались произведения об Александре Невском, Суворове, Кутузове, Дмитрии Донском, Ушакове, Нахимове. Алексей Толстой развернул историческую панораму "Пётр I " о преодолении трудностей, отсталости, низкопоклонства в тяжёлые времена начала XVIII века, Симонов написал о Ледовом побоище 1242 года, запомнившимся поражением тевтонских псов-рыцарей...


Нельзя знать историю войны и победы, не зная песен того времени. На второй день Отечественной встала в строй песня-знак, песня-оберег "Священная война" Василия Лебедева-Кумача, а затем "Песня смелых" ("Смелого пуля боится") и "В землянке" А.Суркова, "Жди меня" К.Симонова, "Песня о Днепре" Долматовского, "Шумел сурово Брянский лес" А.Софронова, "Соловьи", "На солнечной поляночке" Фатьянова. Не забудем, что в 1943 году С.Михалков и Г.Эль-Регистан написали гимн Советского Союза. И потрясающий факт: в 1943(!) году Михаилу Исаковскому, автору всенародной "Катюши", песен "На позицию девушка...", "Лучше нету того свету" и других, была присуждена Государственная Сталинская премия. Думаю, следует рекомендовать, чтобы в школах, клубах, воинских частях молодые люди разучивали и исполняли песни Великой Отечественной войны.


Алексей Толстой в 1942 году сказал: "Воюющий народ, находя в себе больше и больше нравственных сил, в кровавой и беспощадной борьбе, где только победа или смерть, всё настоятельнее требует от литературы больших слов. И советская литература в дни войны становится истинно народным искусством, голосом героической души народа". Поэтому нельзя, чтобы молодёжь наша была оторвана от этого исторического духовного ресурса.


65 годовщина Великой Победы даёт нам полное право и повод утвердить патриотизм, сказать правду о войне, о её героях. Удивительно, но чем дальше мы удаляемся от мая 1945 года, тем больше у нашей победы оппонентов и врагов.


Те, кто с благодарностью говорили тогда и ещё десятки лет назад о решающем вкладе Советского Союза, советского русского и других народов нашей страны в победу, стали вначале умалчивать, а потом и отрицать это. Они забыли, что 600 тысяч наших воинов полегли на территории Польши, сотни тысяч – на полях сражений на Украине, в Белоруссии, в Прибалтике, Венгрии, Румынии, Чехословакии, Германии.


Стали ли известны вопиющие факты, отрицающие этот вклад? Да нет. Отменён ли Нюрнбергский приговор? Нет, его пока что не отрицают. На Украине, где я в октябре месяце участвовал в Николаеве в южноукраинской встрече по защите русского языка, в местной газете "Ридне Прибужье" была напечатана статья "Дети полицаев", которая прогремела по всей республике. Автор-редактор этой газеты Н.Г. Машкин убедительно показал, как отсидевшиеся в схронах, подпольях, тихих чиновних местах дети (он имел в виду отнюдь не только физических потомков, а скорее духовных продолжателей) полицаев, предателей страны и народа, истекающего тогда кровью, ныне всё-таки решили продолжать дело предательства, совершив расправу над победителями, над победой, над её результатами. Они сомкнулись с теми либеральными критиками советского строя, кто подыграл западным фальсификаторам, историческим ненавистникам России. И этот зловещий, махровый антисоветизм привёл к распаду страны победителя, к той исторической драме, о которой сказал Владимир Путин. Этот антиисторизм, антисоветизм привели к тому, что


– эсесовцы шествуют по улицам Риги,


– убирается памятник советского солдата в Таллинне,


– Бандера становится героем Украины,


– Власов выдаётся за борца с коммунизмом, за пламенного предшественника Беловежской тройки.


Отсюда война не Отечественная, не Священная, а как это продекларировано в организации ОБСЕ, куда мы так трепетно рвёмся: была "война двух хищников", война Германии и России (обратите внимание, не СССР), это была схватка Гитлера и Сталина. Ну и отсюда нужно громить, как они говорят, "победоманию" в нынешней России.


В замечательной книге Игоря Шумейко "Вторая мировая война. Перезагрузка" показано, как фактически вся Европа: Финляндия, Венгрия, Италия, Румыния, а рядом – Чехия, Франция, Голландия, Словакия, Австрия, Испания (кроме Югославии) воевала против нас. Советую прочитать эту книгу, где на фактах показано, сколько чешских танков из Пльзеня утюжили наши земли во все годы войны, где сказано, что французских головорезов-фашистов на советских фронтах было больше, чем всех участников французского сопротивления, как Швеция гнала железную руду в Германию. И Европа нынче отыгрывается, пытаясь замять свои грехи и переложить своё капитулянтство и потворство фашизму на нас.


На заре перестройки один из её духовных лидеров сказал: "Пока не перемрут фронтовики, мы не сможем сломать этот советский дух Победы". Сейчас им кажется, что фронтовики "ушли". А ОБСЕ в своей заносчивости и гордыне уравнивают Гитлера и Сталина. А за этим последовала под этим же названием кампания у нас в стране. Ну нельзя же всерьёз принимать аргумент о том, что десять фотоплакатов в Москве с фотографиями периода Великой Отечественной и образом Верховного Главнокомандующего раскалывают общество. Лукавый и провокационный аргумент, который показывает, что именно его творцы раскалывают общество, уводят от реальных проблем сегодняшнего дня. Именно они предлагают выкинуть из нашего знания и памяти книги, газеты, листовки, плакаты времён Великой Отечественной войны. Там ведь было всё, и это была наша история. Стыдно и горько было смотреть, как молодые люди, вряд ли пережившие Гулаг и судебные преследования, в передаче "Пусть говорят" не проявили никакого уважения к сединам фронтовиков, к их наградам, укоряли ветеранов за то, что не с теми лозунгами они шли в атаку, не под тем командованием воевали. Кто раскалывает наше общество? Кто топчет души фронтовиков? Я отнюдь не являюсь апологетом Сталина, в моей семье отец жены, простой рабочий, был репрессирован в 1937 году и сгинул в Гулаге, а отец был приговорён к расстрелу в 1941-м году в Сибири за то, что не сдал семенной фонд, Его оставили на поруки, чтобы он и его товарищи за месяц воссоздали тыловой аэродром. Аэродром был построен. А в следующем году у отца был самый высокий урожай в Сибири, ибо он оставил этот семенной фонд. И он получил орден Трудового Красного Знамени. Война есть война.


Но ведь полный исторический идиотизм говорить, что войну выиграли вопреки Верховному Главнокомандующему. Несмотря на всю идеологизацию, всё-таки надо пытаться исторически объективно оценивать роль. Кесарю – кесарево. Богу – богово. Вот, например, Франция... Вся Европа считала Наполеона Бонапарта в начале XIX века узурпатором, тираном, убийцей, а сама Франция потеряла за годы правления сотни тысяч своих граждан в захватнических войнах, в том числе в России, и французская нация уменьшилась на 15 сантиметров в росте, ибо её лучшие, крепкие, высокие соотечественники погибли в боях за захват чужих стран. Так вот эта цивилизованная Франция имеет усыпальницу-гробницу своего императора. Она воспринимает его как личность историческую, занимающую своё место, тысячи книг выпущено о его персоне. А ведь далеко не все во Франции были бонапартистами.


Может, и тем, кто затевает свару в нашем обществе, не следует раскалывать его. Все прославленные писатели, Герои Советского Союза Владимир Карпов, Михаил Борисов, известные всей стране Юрий Бондарев, Михаил Годенко, Семён Борзунов, Семён Шуртаков, Михаил Лобанов могли бы высказать своё мнение (как живущие, так и уже умершие – цитированием их высказываний). А на телевидении показывают только тех, кто поддерживает организованную провокационную кампанию. Ведь это и есть фальсификация. Я – как и тысячи людей – с Героями России и войны Владимиром Карповым, Михаилом Борисовым, Юрием Бондаревым, Семёном Шуртаковым, Михаилом Годенко.


Михаил Годенко – автор великой книги "Минное поле", сказал недавно: "Нет, мы – моряки, когда шли в атаку, не кричали "За Сталина!" Но скажи нам тогда, что Верховный – трус и предатель, мы бы посчитали, что это геббельсовская пропаганда и застрелили бы того, кто это говорил".


И ещё мы почти не говорим о гражданских потерях – жертвах войны, о великих жертвах нашего народа, принесённых для Победы. Из-за ложной толерантности мы не говорим о своих жертвах, и это притупляет нашу боль, хотя снимает вину тех, кто с мечом пришёл в нашу страну.


Вполне по-человечески мы сочувствуем погибшим при бомбардировке Дрездена, сожжённым в Хиросиме после атомного взрыва, исчезнувшим из жизни в Холокосте.


И это правильно, ибо русский человек, как говорил Достоевский, – всечеловек, ему доступны страдания всего человечества. Но почему мы в стране стали забывать о жертвах войны, не вспоминаем соотечественников, уничтоженных этой войной? Не от комплекса ли, который нам прививают в отношениях с Европой и Западом. Немецко-фашистские захватчики разрушили или сожгли 1710 городов, более 70 тысяч сёл и деревень (!), было уничтожено 6 миллионов зданий. Лишились крова около 25 миллионов человек. Были уничтожены и разрушены 31850 промышленных предприятий. Почти 17 миллионов наших граждан погибли от бомбардировок городов и сёл, на дорогах эвакуации; мирные люди были уничтожены в концлагерях, в немецком плену, погибли от рабского труда на территории Германии.


Гитлер был зловещий русофоб, он и его клика приговорили славян к уничтожению. Он патологически ненавидел Россию и русских. "Кто может оспаривать моё право уничтожать людей низшей расы, которые размножаются как насекомые… Надо взять у России всё, что нам нужно". Эти слова Гитлера взяты на вооружение всеми сегодняшними антирусскими течениями, каким бы цивилизаторскими, общечеловеческими, геополитическими словами они ни прикрывались.


Мы создали при Союзе писателей России и Всемирном Русском Народном Соборе Совет по возрождению российской деревни. Один из разделов его деятельности – память о погибших в годы войны деревнях. Белорусская Хатынь – всем нам напоминание о жертвах, в России такого – нет, а между тем в одной Смоленской области уничтожены войной и оккупантами сотни сёл, свыше 530 тысяч жителей уничтожены или исчезли из этих деревень. Это ведь 19 (!) Бухенвальдов. Мы помним Бухенвальд, но кто вспомнит русские Ивановки, Николаевки, Петровки, погибшие от рук врага. Когда я это сказал на Парламентском форуме в Костроме, мне пришла записка из зала – зам губернатора Брянщины написал, что 25 октября в сожжённой деревне Хатынь открывается мемориал в память о её жителях. Спасибо брянцам, слава Богу, "Брянский лес" снова зашумел.


Может, наше беспамятство, апатия и приводят к тому, что к нам предъявляют претензии, счёт Латвия, Польша, Западная Украина, а Западная Европа высокомерно, а может намеренно прикрывая свою вину, забывает о решающей роли Советского Союза, России в победе над фашистской Германией. Надо, чтобы лозунг "Никто не забыт и ничто не забыто" был в полной мере отнесён и к жертвам среди мирных жителей. Это наш долг.


Итак, Вера, Культура, Патриотизм, Память – наши духовные оси, держащие здание России.


(из выступления на Парламентском форуме "Историко-культурное наследие России" 27 марта в Костроме)


Валерий ГАНИЧЕВ



Материалы полосы подготовил Леонид Кутырёв-Трапезников

(обратно)

Юрий ВОРОБЬЕВСКИЙ УДИВИТЕЛЬНЫЙ "МАСТЕР"



Дело было в 1905-м. Однажды ночью проснулся мальчик. Разбудил сестру: "Знаешь, где я был сейчас? На балу у сатаны!" Звали мальчика Миша Булгаков. Пройдет время, и другой революционный год, 1917-й, принесет ему новое видение. Случится это в селе Никольском Смоленской губернии. В морфинистском "прозрении" земский врач Булгаков увидит огненного змея, сжимающего в смертоносных кольцах женщину. Это видение поразит. Потребует излиться на бумагу. И он возьмётся за ручку…



ПОСВЯЩЕНИЕ В ЛИТЕРАТУРУ



Огненный змей… В комнате, где Булгаков жил до 1915 года, на стене была сделана надпись: "Ignis Sanat ("огонь излечивает") – прямая ассоциация с масонской аббревиатурой INRI. Она означает "огнём природа обновляется" и одновременно пародирует надпись на Голгофском кресте, где латинские слова Itsus Nasjrentis Rex Iudaeo- rum складываются всё в то же INRI.


Морфий. Шприц с однопроцентным раствором. Укол – и забыты тревожные вести из больших городов, отступают тоска и одиночество.


Но дозы становились всё больше. Двухпроцентный раствор он назовёт потом чёртом в склянке. Булгаков осунулся, постарел. Смерть уже стояла на пороге.


Позже, в рассказе "Морфий", он напишет: "Я меряю шагами одинокую пустую большую комнату в моей докторской квартире по диагонали от дверей к окну, от окна к дверям. Сколько таких прогулок я могу сделать? Пятнадцать или шестнадцать – не больше. А затем мне нужно поворачивать и идти в спальню. На марле лежит шприц рядом со склянкой. Я беру его и, небрежно смазав иодом исколотое бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю эйфорию, которая сейчас возникнет. И вот она возникает. Я узнаю об этом потому, что звуки гармошки, на которой играет обрадовавшийся весне сторож Влас на крыльце, рваные, хриплые звуки гармошки, глухо летящие сквозь стекло ко мне, становятся ангельскими голосами, а грубые басы в раздувающихся мехах гудят, как небесный хор. Но вот мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному закону, не описанному ни в какой из фармакологий, превращается во что-то новое. Я знаю: это смесь дьявола с моей кровью. И никнет Влас на крыльце, и я ненавижу его, а закат, беспокойно громыхая, выжигает мне внутренности. И так несколько раз подряд, в течение вечера, пока я не пойму, что я отравлен. Сердце начинает стучать так, что я чувствую его в руках, в висках... а потом оно проваливается в бездну, и бывают секунды, когда я мыслю о том, что более доктор Поляков не вернётся к жизни..."


Но Булгаков не погиб тогда. Случилось... нечто. Страсть к наркотику ослабевала. Демона Азазеля, который обучил допотопное человечество "силе корней и трав" (см. Синопсис свт. Димитрия Ростовского), вытеснило что-то другое. Более сильное. Он писал! Оставлен был не только морфий, заброшена была врачебная практика. Он писал! "Огнём природа обновилась"?


"Происшедшее с доктором Булгаковым было именно посвящением в литературу, совершившимся по всем правилам древних мистерий. Здесь присутствовали все три их составляющие: опыт соприкосновения с иным миром для получения мистического озарения, опыт смерти, умирания и, наконец, возрождение в ином качестве. Морфий "убил" врача Булгакова и родил – гениального писателя"... (см. статью иеромонаха Нектария (Лымарева) в журнале "Русский дом" №2 за 2002 год).


Постойте, постойте! Нечто подобное было ведь и с другим гением: "Будучи студентом юридического факультета, Гёте серьезно заболел: болезнь казалась неизлечимой… "Я, – писал об этом Гёте, – был потерпевшим кораблекрушение, и душа моя страдала сильнее, чем тело". Родители препоручают юношу заботам д-ра Иоханна Фридриха Метца, о котором говорят, как о "человеке загадочном […] настоящем медике розенкрейцеровской традиции, для которого исцеление тела должно привести к исцелению души".


Д-р Метц спасает Гёте и передаёт его заботам Сюзанны де Клеттенберг, в доме которой собирается кружок пиетистов и оккультистов. Здесь Гёте читает Парацельса, Василия Валентина, Якоба Беме, Джордано Бруно и прочих. Его справочной книгой становится Aurea Catena, произведение алхимическое".


Впрочем, вернёмся к Михаилу Афанасьевичу. Кто же потеснил Азазеля в душе этого "Мастера"?


"Его первая жена вспоминала, что в середине 20-х годов он часто изображал на листках бумаги Мефистофеля и раскрашивал цветными карандашами. Такой портрет, заменив собой икону, всегда висел над рабочим столом писателя".


Мефистофель. Ироничный, не очень даже страшный, умный и готовый понять талантливого человека! А главное, он ведь – со всем уважением к Богу. Даже заодно с Ним! Выполняет за Него грязную работу… Воланд, этот печальный остроумец, явно похож на гётевского беса. Только переоделся по моде. Не с петушиным же пером гулять ему по улицам сталинской Москвы?!


В его свите – подчинённый демон Азазелло, Азазель. Инфернальная иерархия была ведома Михаилу Афанасьевичу!


Мефистофель (или Воланд) внушает симпатию. И даже – временами – восхищение. Это отнюдь не гоголевский Вий, который поневоле напоминает о страхе Божием. Вваливается – жуткий: поднимите мне веки!


Воланд – лощёный иностранец. Маэстро! Может быть, он композитор? Шахматный гроссмейстер? Мессир… Удивительный мастер – одно из имён самого диавола.




"ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ" ИЗ ПРИМУСА"



На Патриарших прудах хотели было поставить памятник Воланду с гигантским примусом. Не получилось. Поставят где-нибудь в другом месте. И булгаковскому Мефистофелю, и его свите… Помните её? Нахальный Бегемот с грибком на вилочке. Голая красотка с копной рыжих волос и шрамом на шее. Коровьев (он же Фагот) в клетчатом пиджаке и разбитом пенсне. Азазелло с бельмом и с кинжалом в руке...


Они вызывают смех. Современный исследователь пишет: "…Воланд и его свита – виртуозные шутники, "прикольщики". Для них смех – это способ искушения людей. Они профессионально занимаются искушением, проверяя на подлинность богоподобие человека. Человек бытийствует в своём богоподобии или играет роль верующего в Бога, действительно молится и старается жить по заповедям Господа или лицедействует, демонстрируя перед другими свою "святость"? Вот вопрос, на который многие люди отвечают в угодном для дьявола смысле. Они в душе своей признают несерьёзность, лукавство своего духа, они выбрали уже не жизнь, а игру в жизнь. Если духовный выбор сделан, то тотчас в жизни человека появляются великие шутники, такие как Коровьев, Кот Бегемот, и предлагают ему сыграть жизнь по сценарию Воланда... Смех – очень серьёзное дело…


Воин, вооружённый оружием смеха, задаёт правила боя в свою пользу. Нарядясь в одежду шута, дурачка, он всем своим видом свидетельствует, что он несерьёзный противник, что он вышел на поле боя пошутить, посмеяться, а не биться насмерть. Противник принимает эти правила, откладывает свои воинские доспехи и соглашается посмеяться. И в результате добровольного разоружения, потери бдительности терпит поражение".


Да, есть "приколы", которые вводят небезопасные "дозы".


В романе Булгакова фиглярство не просто хаотично, как может показаться на первый взгляд. Оно движется строго параллельно церковному бытию. "События в Москве разворачиваются (как и в Ершалаиме) на Страстной седмице, начинаясь в Великую Среду – по календарю 1 мая 1929 года… Так, в то время, когда в храмах читается евангельский текст о женщине, разбившей алавастровый сосуд с миром, чтобы возлить его на голову Христа (Мк. 14, 3), Аннушка, разбивши бутыль, разливает масло на рельсы, в результате чего оказывается отрезанной (отрубленной) голова Берлиоза… Похороны Берлиоза, вынос его тела (лишённого украденной головы!) происходит в пятницу в три часа пополудни, когда на богослужении совершаются вынос Плащаницы, символизирующей тело Христово".


Казалось бы, свита Воланда – всего лишь паноптикум узнаваемых персонажей: потасканная официантка из забегаловки, спившийся московский интеллигент, жиган из Майкопа… Однако помните, как в конце романа они сбрасывают шутовские наряды? "…на месте того, кто в драной цирковой одежде покинул Воробьёвы горы, под именем Коровьева-Фагота, теперь скакал, тихо звеня золотою цепью повода, тёмно-фиолетовый рыцарь с мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом". Они улетают в свою поднебесную стихию. И – поразительная деталь! Увидевшая их фигуры кухарка бессознательно подносит руку ко лбу, чтобы перекреститься. Но застывает, услышав вопль: "Не сметь! Отрежу руку!" Дар Булгакова не мог не обнаружить: надутая гордость демона, считающего себя едва ли равным Богу, боится кухаркиного креста!


Да, и Абадонна, и Гелла, Бегемот, и Фагот, и Азазель – имена демонов. Полуразложившаяся красотка похожа на погубительницу младенцев дьяволицу Лилит. Имя Абадонны явно перекликается с апокалиптическим Авадоном-губителем; Гелла – "повелитель- ница ада"; Бегемота, беса сладострастия, авторы "Молота ведьм" считали звериной ипостасью самого верховного диавола. Что касается Азазеля, демона пустыни, то именно ему в праздник Искупления иудеи отводили "козла отпущения". Цель ритуала состояла в том, чтобы избавиться от зла, отправив его к своему изначальному источнику.


Вот какая получается композиция. Памятник диавольской обыденности, которая до поры до времени глумливо припрятывает свои инфернальные черты. Из обещанного скульптором примуса впору запустить "вечный огонь" "Ignis Sanat". Такой огонь "излечивает" от жизни вечной.




С ПОЧТЕНИЕМ К АНГЕЛУ СМЕРТИ



Е.С. Булгакова, третья жена писателя, вспоминала: "Верил ли он? Верил, но, конечно, не по-церковному, а по-своему. Во всяком случае, в последнее время, когда болел, верил – за это я могу поручиться". Метался от веры к безверию под напором жизненных обстоятельств, добавим мы.


Приводя мемуарные записи современников, исследователь Б.Соколов пишет: "…автор "Мастера и Маргариты" недвусмысленно отвергает церковное христианство, загробную жизнь и мистику. Посмертное воздаяние заботит его лишь в виде непреходящей славы".


"Бог и сатана, по-Булгакову, – две части одного целого, сатана – выразитель и оружие справедливости Божией… Он накажет подлецов, а романтическому мастеру воздаст вожделенным вечным покоем". Исследователь пишет даже, что Воланд "это первый дьявол в мировой литературе, который наказывает за несоблюдение заповедей Христа".


Да, благо, оказывается, можно получить "частию от Сатаны, коего употребляет Бог для очищения душ". Кто это написал? Русские масоны, в XVIII веке. Нет, вступив в конце 20-х годов в тамплиеры (cм. Никитин А. Мистики, розенкрейцеры и тамплиеры в Советской России. 1998. О "масонском следе" в знаменитом романе Булгакова см.: Соколов Б. Тайны Мастера и Маргариты". Расшифрованный Булгаков. М., 2005). Булгаков не шутил. Этот Мастер на самом деле стал духовным наследником того же Ордена, что и Гёте. А откуда "благой" образ сатаны взялся у масонов, откуда он – у Булгакова? Ведь в христианстве всё не так: диавол – это личностная сила, обладающая свободной, направленной ко злу волей. Так откуда? Ответ находим в статье с характерным названием "Иудейская трактовка "Мастера и Маргариты"". Её автор Арье Барац различие христианского и иудейского отношения к диаволу формулирует так: "Если перефразировать на еврейский манер известное высказывание Достоевского: "Бог и дьявол воюют, а поле их битвы – сердце человека", то можно было бы сказать так: "Бог и человек судятся, а ангелы – судебные исполнители"...


Для иудаизма самым расхожим определением Сатаны является совершенно безличная формула: "Сатана – он же Ангел Смерти, он же дурное побуждение". Иными словами, Сатана, этот величайший обвинитель рода людского, не кто иной, как всё тот же посланец Всевышнего...


В представлении Гегеля мировой дух раскрывается в философах и поэтах, он близок к даровитым властителям, но водит за нос обыкновенных людей, используя их страсти. Воланд является блестящим, гениальным портретом того персонажа, который описан Гегелем в его "Философии истории". Ведь, несмотря на то, что Гегель иногда использует слово "бог", мы прекрасно видим, что речь у него идёт не о Боге, а именно о духе. Он могущественен, лукав, хитёр, ироничен, но при этом холоден, нравственно безучастен и ни в ком лично не заинтересован".


"Учения евреев и христиан об ангелах – это в большей мере два разных видения мира, нежели два разных языка, – продолжает мысль Арье Барац. И дальше делает выверт: – Именно поэтому в рамках иудаизма сатанизм невозможен. Возможно другое… возможно позитивное отношение к смертоносной служебной силе…


В этом отношении особого внимания заслуживает роман Булгакова "Мастер и Маргарита". Позитивное отношение Булгакова к Ангелу Смерти (которого он считал главным героем романа) не имеет ничего общего с сатанизмом его современника Кроули. Мне думается, что стихийно сложившийся культ булгаковского Воланда в каком-то смысле развивает еврейскую линию "сатанизма".


Так считает господин Барац. Слышите, любители прогуливаться на Патриарших прудах? Слышите, любители входить в тот самый подъезд и едва ли не благоговейно подниматься к той самой "нехорошей" квартире?



Итак, иудейский взгляд опознал в Воланде Ангела Смерти. Вот кто завладел талантом писателя! Нельзя не согласиться: "Смерть, одновременно и пугающая, и притягательная, становится, можно сказать, главным героем его произведений". Помните, в "Роковых яйцах"? Там ведь не просто зоологический феномен описан. Он наполнен сугубо инфернальным смыслом. "Бесы, сеющие разрушение и смерть, мстят всему живому. На это же указывает их "огненное дыхание" и жар, не свойственные вообще-то хладнокровным рептилиям. Примечателен и адрес, откуда они начинают поход на Москву: село Никольское… То самое, где получил наркотическое посвящение сам Булгаков, зачарованный смертоносной красотою сжимающихся огненных змеиных колец". Библейский левиафан тоже только кажется рептилией: "Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. На шее его обитает сила, и перед ним бежит ужас… он царь над всеми сынами гордости" (Иов 41:11-14, 16, 23-26).


Ещё цитата из Арье Бараца: "…Булгаков вкладывает в уста Воланда вполне отчётливую концепцию, целиком соответствующую каббалистической концепции "искр" добра и неизбежно покрывающих их "скорлуп" зла: "Что бы делало твоё добро, – спрашивает Воланд Левия Матвея, – если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с неё исчезли тени?.. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и всё живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым счастьем?"


В самом деле, согласно иудаизму, искры (ницоцот) и скорлупы (клипот) – неотделимы друг от друга. Иными словами, противостоя Тьме, сам Свет всегда есть уже сочетание Света и Тьмы, как Жизнь всегда есть сочетание Жизни и Смерти. Без Смерти, которую Жизни приходится преодолевать, немыслима сама жизнь… Именно поэтому такого рода прозрения могут выговариваться в иудаизме (и у Булгакова) Ангелом Смерти".


Вывод о духовном значении популярного романа израильский публицист делает однозначный: "То, что Булгаков иудаизировал Евангелие, то, что в форме романа он расправился с "Христом керигмы" (т.е. христианской традиции. – Ю.В.) – знаменательно, но не ново. Множество авторов христианского мира уже проделали это до него. Новым явилось то, что он иудаизировал также и Сатану. Причем иудаизировал оба эти образа в связи друг с другом. Ведь именно Сатана подтверждает истинность описываемых в романе евангельских событий, т.е. ту самую "абсолютно точную" версию ("исторического Иисуса"), которая приходит на смену традиционной "путанице" ("Христу керигмы")".




КТО ТАКОЙ ГА-НОЦРИ?



Помните, как Христос (или некто, вроде бы напоминающий Его) назван в романе Михаила Афанасьевича? Иешуа Га-Ноцри. Что за имя такое? И стоит ли смущаться появлением этого персонажа? Ведь Га-Ноцри описан, кажется, с симпатией… (Хотя и производит несколько меланхолическое впечатление, тихо бубня себе под нос о том, что его ученики-де все напутали). Вот что писал, однако, профессор Н.Н. Глубоковский: "Нам приводится много иудейских голосов, благоприятных Христу и даже восхваляющих Его, но все они идут лишь из свободно-либерального лагеря еврейства и базируются собственно на антихристианском уничижении Господа Спасителя, поскольку провозглашают Его евреем по самому своему учению и присвояют себе как полную иудейскую собственность, считая наше церковное понимание позднейшим "извращением" и подменою подлинного, первоначального христианства (…) Еврейство касательно Иисуса (ср. Деяния V, 40) ещё во времена апостольские воспрещало проповедовать "имя сие" (Деян. IV, 17-18), говоря о Христе косвенно, как о "человеке том" (V, 28), а после обозначая Христа безличным термином – ha-nozri (…) – другой (именно тот, который фигурирует в кощунственных иудейских легендах, отличный от достопочтенных для иудейства Иисусов, напр. Навина)".


В 1631 году заседавший в Польше Верховный иудейский синод постановил при переизданиях Талмуда избегать ненавистного для иудеев Имени. Это было сделано из конспирации – с учётом возросшего числа христиан, изучивших еврейский язык. "Посему мы повелеваем на будущее время при новых изданиях наших книг оставлять пробелы там, где говорится об Иешуа Га-Ноцри, и отмечать эти пробелы знаком "О". Знак этот даст понять каждому раввину и вообще каждому учителю существование пропуска, который и должен быть дополнен из устного предания. При помощи этого средства учёные ноцримы лишены будут повода нападать на нас по этому вопросу".


Почему-то именно иудейскими глазами увидел писатель Спасителя. Иудейским словом обозвал Его… Перед смертью ослеп и лишился речи. И словно кто-то уже другой выдавил из него последние слова: "Чтобы помнили".


Как будто "царь над всеми сынами гордости", демон посмертной славы. Тот самый, что потеснил в душе писателя морфинистского Азазеля.




"ЕВАНГЕЛИЕ" ОТ ВОЛАНДА



Израильский публицист Арье Барац изумлённо восклицает: как мог Булгаков, имевший, судя по всему, весьма отдалённые и даже превратные представления об иудаизме, "воспроизводить целыми блоками его ключевые концепции!"


Впрочем, есть понятия, в контексте которых этот вопрос разрешается… Если брать масонские практики, к которой был причастен Булгаков, то речь должна идти о духовных и психофизических последствиях инициации. Одним из этих последствий может быть синдром Кандинского-Клерамбо (эффект психического автоматизма). В таком случае пишущая рука действует независимо от сознания человека и фиксирует некие диктовки. Диктует инородный разум, который находится, однако, в самом человеке. В психиатрии это называют синдромом множественной личности, а в православной традиции – одержимостью злыми духами. От них, живущих вечно, перемещающихся со скоростью мысли, одержимому грешнику и приходит "трансперсональное знание". Знаменитый член веймарской масонской ложи "Амалия" Гёте так писал по поводу "Страданий юного Вертера": "Так как я написал эту книжку почти бессознательно, точно лунатик, то я сам удивился, прочтя ее" (Гефдинг Г. Очерки психологии. С.-Пб., 1898). Каждая такая диктовка связана с демоническим проектом. "Вертер", например, вызвал эпидемию самоубийств молодых людей по всей Европе. "Книга Закона", продиктованная "демоном Айвазом" Алистеру Кроули, задала новый виток интереса к сатанизму. Ницше вообще называл себя мундштуком нечеловеческих сил. Диавол дунул в свою трубу, и прогремело: "Бог умер!" Несть числа подобным примерам. Подробнее об этом – в моей книге "Русский голем".


Есть люди, которые утверждают: обвинять в антихристианстве Булгакова нельзя уже потому, что именно его "Мастер…", заинтересовав их, бывших атеистов, в библейской истории, привёл к Богу. Что на это ответишь? Только одно: Господу всё возможно. Некоторые вообще пришли в православие через духовные поиски в сектах или через психоделическую революцию, как иеромонах Серафим (Роуз). В то же время нельзя не согласиться: "Булгаков не просто следует за некими апокрифами, но сам создаёт новый апокриф, соблазняя внимающих ему" (М.Дунаев. Православие и русская литература. VI (1). М., 2004).


В чём суть соблазна? "…легко просматривается истинная цель Воланда (а и Булгакова, несомненно): десакрализация земного пути Бога Сына, десакрализация Голгофы – что и удаётся ему, судя по первым же отзывам критиков, вполне. Но не просто же заурядный обман критиков и читателей замыслил сатана, создавая роман о Иешуа, – ведь именно Воланд, отнюдь не Мастер, является истинным автором литературного опуса о Иешуа и Пилате. Напрасно Мастер самоупоённо изумляется, как точно "угадал" он давние события. Подобные книги не "угадываются" – они вдохновляются извне".


Диакон Андрей Кураев пишет: "Отношения Мастера с Воландом – это классические отношения человека-творца с демоном: человек свой талант отдаёт духу, а взамен получает от него дары…" Интерес демона в такой сделке поясняет православная антропология: "Мы одни из всех тварей, кроме умной и логической сущности, имеем ещё и чувственную. Чувственное же, соединённое с умом, создаёт многообразие наук и искусств и постижений… И всё это дано людям. Ничего подобного никогда не бывает у ангелов". Так писал свт. Григорий Палама.


В каком-то смысле, Мастер и "Удивительный Мастер" – соавторы. Но как они сотрудничали?


"В белом плаще с кровавым подбоем… вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат". Помните этот выход? И весь предгрозовой Иерусалим? Порой кажется, что такое невозможно вообразить, это действительно надо было увидеть воочию. Одному из соавторов. (Гегелевскому "мировому духу"? Ангелу Смерти?) Таланту другого оставалось лишь красиво описать увиденное.


Оценка булгаковского творчества, как демонического, данная профессором Михаилом Дунаевым, представляется гораздо более убедительной, чем эмоциональный вскрик диакона Андрея Кураева: "Не надо позорить русскую литературу и отождествлять позицию Булгакова и позицию Воланда. Если считать, что через Воланда Булгаков выразил именно свои мысли о Христе и Евангелии, то вывод придётся сделать слишком страшный. Если уж великий русский писатель сделал сатану положительным и творческим образом в своём романе – значит, Русская Литература кончилась".


Кульминацией романа является сатанинский бал. Это литературное описание чёрной мессы, в ходе которой должны читаться "молитвы наоборот", "библия наоборот". Так что "роман, созданный Мастером, становится ни чем иным, как евангелием от сатаны, искусно введённым в композиционную структуру произведения об анти-литургии".


Характерно, что в "евангелии от Воланда" перевёрнуты все смыслы. "…Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!" Воланд как бы закрывает путь к молитве – вопреки всем известным словам Писания: "Просите, и дано будет вам (…) ибо всякий просящий получает" (Мф. 7, 7-8).


Из булгаковского апокрифа следует, что автор уповал на диавольскую "справедливость"… Что ж, масонская "богиня справедливости" Астрея даст добро напечатать "Мастера" уже после его смерти, в 1966 году. Почти одновременно с появлением в Америке "Чёрной библии" Антона Лавэя. Но Лавэй и Кроули – лишь дерзкие бездари. Они – для американцев и американоподобных существ. Для русских интеллигентов их грубый сатана неприятен. Им нужен другой собеседник. Тонкий, грустный и ироничный... Тук-тук. Вот и он! – Входите, мессир... – Нет-нет! (Он вежлив, как настоящий европеец) – только после вас. И открывает дверь, в которую не следовало бы входить.


…Не знают почитатели Булгакова, как появилась Голгофа на его могиле. Досталась от Гоголя, когда прах великого писателя переносили в другое место. А креста там нет. Михаил Афанасьевич не хотел. Воланд отсоветовал? Нет, он отнюдь не бесстрастный судебный исполнитель. Только после смерти тела душа Булгакова могла понять, что сатана как раз лично заинтересован в каждом.

(обратно)

Юрий МЕДВЕДЕВ ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ВСЕЗНАЙКЕ



К 200-летию Осипа Сенковского



Прежде чем воспеть деяния Сенковского, заявим сразу: это один из загадочных и противоречивых мыслителей первой половины ХIХ века. Среди хулы и словословий в свой адрес он как никто другой чувствовал себя как рыба в воде. Беспристрастнейший энциклопедист Николай Полевой печатно упрекал Сенковского аж в шести смертных грехах. Во-первых, в неуемной жажде барыша от продажи своих (и чужих) творений. Во-вторых, в порче русского языка. В-третьих, в писании развращающих и ругательских статей. В-четвертых, в грубом эмпиризме и практицизме. В-пятых, во всезнайстве и гордом самоуверении. И, в-шестых, в дерзости, самохвальстве и порче юного поколения. С другой стороны, творения барышника и всезнайки хвалили и Пушкин, и композитор Глинка, одобряли Белинский и Чернышевский.


С 1823 года он начинает вращаться в литературных кругах, публикуя одну за другою "восточные" повести, причём не где-нибудь, а в декабристском альманахе "Полярная звезда". Однако в начале 30-годов он круто перекладывает руль собственной судьбы – профессор востоковедения становится ещё и редактором "Библиотеки для чтения", "толстого" журнала, задуманного книгоиздателем Смирдиным как "журнал словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод…". Успех нового начинания ошеломил всех – и ругателей, и хвалителей. В новом массовом издании полновластно царил лишь один редактор Сенковский – ироничный, насмешливый, саркастичный, многознающий, проницательный, мгновенно улавливающий перемены в обществе. Он покушается на любые авторитеты, способен дурно отозваться о Бальзаке – а вскоре напечатать бальзаковскую повесть, сокращённую на треть! Рядом с творениями Пушкина, Жуковского, Вяземского помещал писания "корифеев вульгарного романтизма" – так сказать, всё на продажу. "Пишите весело, – говаривал он авторам, – давайте только то, что общественный желудок переваривает". Раздражённый Гоголь сравнил Сенковского со старым пьяницей, который "ворвался в кабак и бьёт, очертя голову спьяна, сулеи, штофы, чарки и весь благородный препарат", жаловался, что редактор "Библиотеки для чтения" "марает, переделывает, отрезывает концы и пришивает другие к поступающим пьесам". В ответ Сенковский объявил войну Гоголю, на что Николай Васильевич публично заявил о тождестве "Библиотеки…" и ультрамонархической "Северной пчелы". Хотя Сенковский собратьев-литераторов в неблагонамеренности не упрекал, симпатий к жандармским начальникам не питал, а "Библиотека…" испытывала всегда жестокое давление цензуры.


Любопытно, что на страницах детища Сенковского публиковался как он сам, так и его двойник литературный призрак – Барон Брамбеус. Еще в 1833 году собранные под одной обложкой "Фантастические путешествия Барона Брамбеуса" успех имели немалый, а затем неоднократно переиздавались. Чем привлекала читателя "брамбеусиана"? Парадоксальностью. Ниспровержением привычных догм. Иронией вперемешку с самоиронией, пародией – с самопародией.


Общество тех времен увлекалось "месмерическими опытами" на основе "животного магнетизма" и столоверчением, носились слухи о комете Галлея, коя намерена "сделать удар в нашу бедную землю", и т.д. Отголоски этих слухов и этих увлечений явственны и в "Учёном путешествии на Медвежий остров". Но время, как известно, все ставит на свои места, и нынешний читатель замечает в первую очередь не "закусившую удила насмешку" (так отозвался о Сенковском Герцен), а картины гибнущего человечества. Да, вот какие случаются в литературе "перевёртыши". В наш термоядерный век эта повесть предстала как одна из первых в мировой литературе антиупотией. Описание катастрофы, где на месте прежнего Запада стал Север, вызывает в воображении отнюдь не удар кометы "в нашу бедную землю". Сенковский, как беспощадный патолого- анатом, не боится приблизить к нам мёртвое тело земли: волнуемые на поверхности воды странного вида предметы, тёмные, продолговатые, походившие издали на короткие брёвна чёрного дерева, оказываются трупами воинов противоборствующих армий. Враги ещё истребляли друг друга, когда грянула всеобщая катастрофа и умертвила тех и других, умертвила, перемешала, выбросив на скалу жалкий манускрипт – "Высокопарное слово, сочинённоенакануне битвы для воспламенения храбрости воинов". Весьма современно и поучительно именно теперь, когда человечество начало осознавать возможность самоуничтожения…


"Учёное путешествие на Медвежий остров", "Большой выход у сатаны", "Записки домового", "Превращение голов в книги и книг в головы" – примеры литературного гротеска.


Романтики верили безусловно в ощущения сверхчувственные, в существование некоей духовной субстанции, владычествующей бытием каждого. Подобная тяга к "таинственным стихиям" сопровождает всю историю нашей цивилизации, начиная с откровений орфиков (последователей учения Орфея), неоплатоников, пифагорейцев. Следующий пик интереса к "невещественным чудесам" пришёлся на средневековье а затем – на пушкинские времена. Фантастические повести Владимира Одоевского, Александра Вельтмана, Александра Бестужева-Марлинского явили целую взаимосвязь двух миров – потустороннего (иррационального, стихийно-чувственного, метафизического) и сущего (материального, вещественного). Читатель вынужден постоянно выбирать между рациональным и сверхъестественным. Но интересно, что конфликта в его сознании не возникает, ибо двоемирие обычно присутствует на равных правах.


А как относится к этим хрупким чувственным построениям Брамбеус? Ему что Пифагор, что китайский мандарин, что классицизм вкупе с романтизмом, что собственное детище ориенталистика, – над всем он потешается, все высмеивает беспощадно, всех мистифицирует, даже самого себя помещая в ад! Но заметим: "Записки домового" породили целое направление в нашей прозе – исследование парадоксов общества глазами умершего. Достаточно вспомнить "Между жизнью и смертью" Апухтина, "Сон смешного человека" Достоевского, "Смерть Ивана Ильича" Толстого.


Играючи, как бы мимоходом, с улыбочкой, ухмылочкой, Сенковский составил реестр всех пороков общества – здесь и лихоимство и казнокрадство, и низкопоклонство перед Европой и чиновная сытость и тупоумие. Составил в формах причудливых, ирреальных, но ведь и впрямь "в России истина почти всегда имеет характер фантастический", как заметил Достоевский.

(обратно)

Цзя ПИНВА НЕБЕСНЫЙ ПЁС


ОСЕНЬ



(продолжение, начало в №2)



о бодисатва почему-то всё не шла.


Тогда Тяньгоу спустился с серпом в низину к небольшому роднику. Русло родника было таким плоским, что росшая по краям трава мелко дрожала, захватываемая разлившимся в стороны потоком. Несколько мухоловок скользили по поверхности воды на своих восьми ножках. Они даже не шелохнулись, когда рука Тяньгоу осторожно приблизилась к ним. Но когда он попытался схватить одну из них, они в мановение ока растаяли словно тени. От досады он ударил пару раз по воде серпом, а потом улёгся на поросший травой пригорок. Тяньгоу любовался чистой гладью неба и думал о своей белоликой стройной бодисатве, которая в этот самый момент на другом берегу реки раскатывала ему лапшу долголетия к его дню рождения. Сердце его наполнилось таким блаженством, будто он был царём-королевичем, восседавшим на золотом троне. В последнее время у Тяньгоу появилась привычка петь, вот и в этот раз песня будто родилась прямо у него в груди, и он запел:


Скучаю по сестричке – изнемог совсем,


Четырёх лян травы поднять нет сил.


А как услышу сестрички голос,


И уж горы перевернуть готов.



Допев, Тяньгоу почувствовал необыкновенный прилив вдохновения и, подумав, что здесь его песни всё равно никто не услышит, затянул голосом хозяйки новый куплет. Распевая свои песни, Тяньгоу почувствовал усталость и, повернувшись, бросил взгляд на тропинку в самом основании горы. Внезапно он заметил фигуру, карабкающуюся вверх по тропе. Тяньгоу тут же узнал в ней хозяйку, но не двинулся с места, продолжая петь, как бы показывая ей дорогу к себе своим голосом. Хозяйка видимо вычислила его местонахождение и, встав во весь рост, закричала: "Тяньгоу! Тяньгоу!"


Голос её звучал очень странно, и Тяньгоу вскочил на ноги.


Увидев, наконец, Тяньгоу, она, захлёбываясь рыданиями, прокричала: "Тяньгоу, спускайся скорей! С твоим учителем случилась беда!"


Тяньгоу в ту же секунду оборвал свою песню. Улыбка исчезла с его лица и он со всех ног бросился вниз. "Куда ж ты забрался в самые горы – ищем тебя, ищем и нигде не можем найти! – заговорила хозяйка. – Твой учитель копал колодец. Колодец осыпался и его придавило камнем на самом дне. Никто толком не знает, как его теперь оттуда вытащить. Вся надежда на тебя – ты один знаешь, как копать колодцы. Всё ж таки он был твоим учителем!"


Кровь ударила в голову Тяньгоу, и он, что было сил, бросился к крепости. Однако заметив, что обессилившая женщина никак не может подняться на ноги, он взял её на руки и словно на крыльях примчался к дому семьи Лю. Во дворе дома столпилась масса народа. Оказывается, копая колодец, на глубине восьмидесяти метров мастер упёрся в огромный камень. Он пробурил в нём отверстие, заложил динамит и взорвал его. Когда он спустился вниз во второй раз, то увидел, что камень раскололся, однако самый большой кусок выкорчевать и поднять наверх никак не получалось. Мастер попробовал подкопаться под камень, но тот будто врос в землю и ни в какую не хотел трогаться с места. Тогда он загнал под камень лом и стал приподнимать его. Тут вдруг камень сорвался и упал всем своим весом на мастера, придавив к земле его ноги. Народ, собравшийся у колодца, переполошился, но никто не решался тронуть камень с места, боясь, что тот двинется дальше и задавит мастера насмерть. Как только жена мастера узнала о случившемся, она тут же бросилась разыскивать Тяньгоу.


Спустившись в колодец, Тяньгоу увидел, что его учитель, придавленный камнем, уже успел потерять сознание. С криками "Учитель! Учитель!" Тяньгоу бросился выкапывать землю из-под его ног, боясь, что при любом неосторожном движении камень опять сорвётся с места. С большим трудом ему удалось вызволить кровоточащие ноги мастера из-под камня и поднять его со дна колодца наверх.


После нескольких мучительных дней стало ясно, что жизнь колодезных дел мастера была вне опасности. Чего спасти не удалось – это ног мастера. Нижняя часть его тела – вниз от поясницы – осталась полностью парализованной. Из здорового и полного сил ремесленника мастер превратился в прикованного к глиняному лежаку-кану никчёмного инвалида.


Как говорят в народе, крестьянин в своей жизни может легко обойтись без чего бы то ни было, за исключением денег, и ему не страшны никакие невзгоды, кроме болезни. Так, учитель Тяньгоу, колодезных дел мастер, несколько лет без устали копал колодцы, но как только с ним случилась беда и он слёг, былое благосостояние его семьи растаяло в один момент.


Жена мастера в течение трёх месяцев ухаживала за лежавшим в больнице мужем. Её глаза распухли от слёз, губы высохли и потрескались.


Тяньгоу так и не удалось отведать на свой день рождения лапши долголетия, а остатки жухлой травы, нарезанной им в тот день и оставленной на горе, растащили потом ребятишки. Тяньгоу больше не ходил в горы за ковылём и не ездил в город. Пытаясь облегчить страдания своего бывшего учителя, он вместе с хозяйкой на своей спине перетащил его в больницу и даже нашёл ему деревенского лекаря. Но несмотря на все усилия мастер так и не поднялся на ноги и окончательно пал духом. Лёжа на кане, он ревел как старый вол и с размаху бился головой о стену. С огромным трудом им удалось отговорить этого упрямого мужика от самоубийства, но от глубокой непрекращающейся депрессии рассудок его помутился, и он стал походить на невменяемого.


За девять месяцев таких страданий жена мастера утратила своё былое очарование – она поникла обликом, а её жизненные силы достигли крайней степени истощения. Стоило ей встать на ноги во время работы в поле, в глазах у неё темнело, словно перед взором проплывали непроглядные чёрные тучи. Её отчаяние усугублялось тем, что их сбережения день за днём неуклонно уменьшались, утекая прочь, словно проточная вода в реке. Однако она не смела даже заикнуться об этом в присутствии мужа и, только оставшись в одиночестве, проливала беззвучные слёзы.


От этой картины сердце Тяньгоу буквально обливалось кровью. Ему казалось, что он никогда не сможет заменить собой мастера с его многолетним опытом и отточенным мастерством. Если бы только он мог поменяться с ним местом на кане, этой семье стало бы гораздо легче. Видеть, как убивается хозяйка, было для него тяжелей, чем самому оказаться на лежаке в положении беспомощного калеки. Но Тяньгоу не был даже членом этой семьи. И всё что ему оставалось – это сидеть на краешке кана, утешая мастера, а потом, выйдя во двор, успокаивать женщину. Он помогал с работой в поле, кормил свиней и разбрасывал навоз и удобрения, а ещё ходил за лекарствами к врачу, расплачиваясь собственными деньгами.


Надо заметить, что этот несчастный случай полностью изменил их характеры. Деспотизм и самодурство, присущие в прошлом колодезных дел мастеру, быстро пошли на убыль, а его жена напротив стала более твёрдой в своих решениях. Тяньгоу же, обещавший когда-то, что повзрослеет, когда приведёт в свой дом женщину, повзрослел и так – до срока.


Однажды, когда Тяньгоу опять объявился в доме мастера с куском свиной вырезки и соевым творогом, хозяйка сказала ему:


– Тяньгоу, если ты и дальше будешь этим заниматься, я на тебя сильно рассержусь. Наша семья оказалась в настоящей долговой яме, и ты теперь пытаешься заполнить её своими скудными сбережениями! Ты в своём уме?!


– Не беспокойся о моих деньгах, хозяйка. Сам по себе я уж как-нибудь перебьюсь и без них.


– Да ты ведь тоже не миллионер какой. Ты уже столько времени не ездил в город продавать щётки, и на что, спрашивается, ты собираешься теперь жить? Если ты сейчас спустишь последнее, то как эта женщина с другого берега пойдёт за тебя замуж?


Тяньгоу ничего не сказал хозяйке о том, что несколько дней назад к нему опять приезжала тётка, чтобы передать слова той молоденькой женщины, интересовавшейся, как обстояли дела с условленной суммой. Она заявила, что если до конца месяца он не выложит тысячу юаней, то она больше не будет ждать. Оказывается, несколько холостяков побогаче уже успели заслать к ней своих сватов. Тяньгоу не на шутку разозлился: "Ну и пусть валит к самому богатенькому. Если бы у меня и была тысяча юаней, я бы купил на них десять свиней – мастеру на поправку!" Опешившая от такой наглости тётка, принялась с укором увещевать его и спросила, думает ли он вообще о продолжении рода. Тут Тяньгоу совсем перестал сдерживаться: "Если сына делать тыщей, то и родится он от этой самой тыщи!" От ярости лицо тётки стало белее мрамора. Проругавшись всю ночь, они так ни к чему не пришли. С тем и расстались.


Ничего не зная об этом разговоре, хозяйка продолжала:


– Тяньгоу, на носу уже праздник. Все зятья с подарками придут к родителям жены. Ты хоть и не женился на ней ещё, но тебе всё же следует отправиться на тот берег с визитом. Нам самим этого мяса не надо. Я вечером заправлю им двенадцать пампушек, а ты завтра же загодя отнеси их будущему тестю с тёщей.


От этих слов на душе у Тяньгоу словно полыхнул пожарище и, забыв, что перед ним стоит его многострадальная бодисатва, он резко выпалил:


– Не пойду!


Лежавший в соседней конате на глиняном кане парализованный мастер слышал весь их разговор. Он стал стучать кулаком по краю кана, призывая Тяньгоу. "Что значит – я не пойду? ты что хочешь сдохнуть без потомства и после смерти превратиться в голодного духа?" Сказав это, он за руку усадил Тяньгоу рядом с собой и, переведя дыхание, добавил: "Твой учитель теперь бесполезная развалина, так что в будущем можешь плюнуть на всё, что я говорю, но послушай меня в этот раз: пойди переправься завтра через реку на другой берег. И отдай твою одежду хозяйке, пусть она её постирает, а то ты выглядишь так, словно работаешь на производстве растительного масла!"


"Да всё уже давно кончено", – в конце концов признался Тяньгоу.


Сказав это, он, ничего не объясняя, вышел из комнаты и, пройдя через двор, скрылся за дверью.


Колодезных дел мастер и его жена от неожиданности застыли в молчании, которое было прервано сдавленными рыданиями женщины.


Вечером хозяйка пошла домой к Тяньгоу, чтобы расспросить о случившемся. Осознав, что всему виной были беды, приключившиеся с её семьёй, она запричитала "Грех то какой! Грех то какой!" Жена мастера стала укорять Тяньгоу, за то, что он потратил столько денег на их семью, ругать бесстыжую, жадную до денег разведёнку, а пуще всего саму себя. Устав от этих речей, она замолчала и тихонько заплакала. Тронутый её переживаниями, Тяньгоу проникался всё большим благоговением перед своей бодисатвой.


Тем временем он стоял на месте, не в силах двинуться с места, будто беспомощный младенец.


– Тяньгоу, – произнесла хозяйка, – наша семья очень виновата перед тобой, и мы с отцом Усина, как бы мы ни старались, ввек не сможем искупить этот грех. Теперь, когда произошло всё, что произошло, ни у нас, ни у тебя не осталось ничего. Да даже если бы у тебя и осталось что-нибудь, я бы всё равно не позволила тебе тратить на нас больше ни фэня. Наша семья сейчас только и делает, что расходует деньги – ведь за всё приходится платить, а доходов у нас никаких. Поэтому я подумала и решила, что Усину всё-таки придётся бросить учёбу и пойти работать.


Тяньгоу поднял голову:


– Хозяйка, это не дело. Усин уже как-то пропустил несколько дней и потом с таким трудом догонял свой класс. Как бы нам ни было тяжело, ни в коем случае нельзя забирать Усина из школы.


Хозяйка и сама это отлично понимала. Будучи от природы мягкой и чувствительной женщиной, она тут же согласилась с Тяньгоу, но вернувшись домой и войдя в комнату, она увидела, в каком жалком положении находился её муж, и вновь предалась сомнениям. Всю ночь родители Усина проговорили друг с другом, решая в один момент, что будет лучше, если Усин бросит школу, а в другой, что он непременно должен учиться дальше.


"Это я довёл вас до такой жизни, это я испортил жизнь Тяньгоу. Почему я никак не сдохну! Купи мне мышьяка и дай выпить, ведь в моей жизни нет никакого смысла, а так вы хоть сэкономите немного на лекарствах!" От этих слов у женщины покатились по щекам слёзы, но она собралась с силами и заговорила: "Что же ты говоришь такое? Или ты думаешь, что мы тобой тяготимся? Пускай ты и лежишь здесь целыми днями, ничего не делая, ты всё равно – спинной хребет нашей семьи. Если ты решил изводить меня такими речами, то лучше возьми этот нож и прикончи меня на месте. Ты думаешь, мне мало сейчас других бед?" Мастер не сказал больше ни слова.


Это был наверное самый долгий разговор за всё время их совместной жизни. Только теперь каждый из них осознал глубину чувств друг друга. Жизнь будто связала верёвкой несчастий этих двух прыгучих цикад, и ни одна из них теперь была не в силах оторваться от другой. Уже глубоко заполночь стоявшая в нише стены масляная лампа затрещала и погасла. "Не надо", – сказал мастер, когда женщина поднялась, намереваясь зажечь её. Чтобы сберечь спичку и новую чашку масла, они решили обойтись без света, освещая ночную мглу отблесками наполнившими их глаза слёз. Мастер незаметно для себя заснул, и женщина под ватным одеялом принялась массировать его день ото дня всё больше усыхавшие ноги, стараясь вернуть немного жизни в его атрофировавшие вены. Пройдясь несколько раз по его ногам, она скинула с себя одежду и, словно гибкая кошка прижавшись к мужу всем своим телом, заснула. Так она проспала до до тех пор, пока её вдруг разбудил мастер. "Почему ты не спишь?" – спросила она. "Не могу, – ответил мастер. – Мне надо поговорить с тобой об одном деле". Женщина села на кровать, обняв руками одеяло. Одеяло оказалось влажным на ощупь – за ночь оно успело пропитаться их слезами. В тусклом лунном свете, проникавшем через окно в комнату, она различила искажённое душевным страданием лицо мужа. Мастер заговорил опять: "Всю свою жизнь я был упрям и своеволен. И мне становится невыносимо стыдно, когда я думаю о том, как я относился к тебе эти десять с лишним лет нашей жизни. Теперь я конченый человек, и мне до самой смерти уже не встать с этого кана. Люди говорят, что больным есть о чём подумать, вот и я думал тут целыми днями, додумался аж до самоубийства. Ты отчитала меня за это – и поделом. Теперь мне и покончить с собой совестно, остаётся только влачить это существование дальше. Но, дорогая моя жёнушка, наша семья не может так жить вечно! Посему вот что я надумал: мы, конечно, останемся вместе, и я по-прежнему буду твоим мужем. Но так уж повелось, что кормильцем в семье всегда был мужчина, и сроду не бывало, чтобы женщина сама заботилась о больном муже. В наших местах даже существует один обычай – позвать второго мужа, чтобы прокормить первого..."


Женщина сидела на кане, молча слушая мужа. При этих словах её охватила настоящая паника, и она в ужасе рукой прикрыла ему рот: "Молчи, молчи, я даже слышать об этом не хочу! Смотри только чего он тут вылежал на своём кане!" – выпалила она, и слёзы одна за другой закапали на одеяло.



Позвать второго мужа, чтобы прокомить первого и в самом деле было старым обычаем, бытовавшим в самых отдалённых горных районах. Бодисатва тоже слышала о таких жизненных перипетиях, но воспринимала их скорее как чудные слухи или курьёзные истории из далёкого прошлого. А теперь её муж всерьёз решил, что ей следует самой сыграть эту жуткую роль. От этой мысли всё её тело свело нервной судорогой и она мелко задрожала, будто шелуха в сите.


От вида страданий, которые его слова причинили женщине, мастер сам почувствовал почти физическую боль внутри. Глубоко вздохнув, он заговорил снова: "То что мне приходится говорить это тебе – унижение моего мужского достоинства. Ты не даёшь мне спокойно умереть, но в то же время слышать не хочешь, что я говорю. Если ты оставишь меня и дальше валяться на этом кане и смотреть на твои беды и страдания, то мне не надо ни мышьяка, ни верёвки – я подохну от собственной тоски!"


Женщина бросилась на грудь мужу, потеряв от горя свой голос: "Ради тебя я готова на что угодно. Но ты просишь меня привести в дом второго мужа – а где мне найти одинокого мужика, готового взвалить на себя всё наше семейство? Ладно, если попадётся добрый человек, а если он будет над тобой издеваться – я же выплачу свои глаза до последней слезинки!"


Заключив друг друга в объятия, супруги прогоревали так до самого рассвета. И когда солнце, наконец, поднялось, с гор до них донёсся протяжный волчий вой, странно походивший на человеческие рыдания.


Поутру женщина вновь собралась в горы за хворостом. Мастер стал наставлять её, что идти нужно только по солнечной стороне и ни в коем случае не забредать в тёмные лощины. Женщина внимательно выслушала наставления и отправилась в дорогу. Оставшись в одиночестве, мастер изо всех сил завопил, переполошив всю улицу. А когда соседи сбежались на помощь, то попросил их немедленно позвать к нему Тяньгоу – по очень важному делу.


Тяньгоу в это время сидел у себя дома. От уныния у него всё буквально валилось из рук, и он по обыкновению взялся плести клеточки для цикад. Мартовские цикады ещё не успели проснуться после зимы, чтобы своим весёлым стрёкотом отвлечь Тяньгоу от его горестей. Так что ему осталось только, погрузившись в задумчивость, таращиться на их пустые клеточки. Присев на кан мастера, Тяньгоу подумал, что тот хочет поговорить с ним о том, следует ли Усину бросать учёбу.


– Учитель, – сказал он. – Пока я жив, я всегда буду твоим учеником. Я ведь здесь не просто какая-нибудь приблудная псина. И хотя у меня нет никакого особого мастерства, я не допущу, чтобы твоя семья пришла в упадок. Так что, как бы там ни было, Усин должен учиться дальше.


– Тяньгоу, – обратился к нему мастер. – Какой же я был болван, что не позволил тебе как следует выучиться колодезному ремеслу. Люди вообще глупы. Пока гром не грянет, ничего до них не доходит, а когда наконец доходит, то уже ничего не поправить. Ты скажи мне, с той разведёнкой с другого берега у тебя действительно всё кончено?


– Да, всё кончено. Эта бабёнка только и думает что о деньгах. Дело ведь даже не в том, что она раздумала идти за меня, а просто это что-то гнилое в её характере. С виду она, может быть, и хороша собой, но мне этого не нужно. Если бы хозяйка была такой же, она давно бы уже тебя бросила.


– У твоей хозяйки и правда доброе сердце. Она годами терпела мой крутой нрав, но даже теперь всё ещё питает ко мне искреннюю приязнь. Казалось бы, с такой женой чего мне ещё желать в жизни? Но я не могу не видеть, как ей одной тяжело тянуть на себе всё это хозяйство без мужской помощи. А теперь, если Усин и дальше будет ходить в школу, нужны будут деньги на пропитание и всё остальное, а тут у неё на шее ещё и я – несчастный калека. У меня сердце разрывается, когда я думаю об этом. Тяньгоу, я хочу, чтобы она привела в дом второго мужа. Скажи мне, прав я или нет?


Сердце Тяньгоу пронзила острая боль. Он подумал, что паралич превратил его учителя в совершенно другого человека. Сколько же он должен был перестрадать-передумать, чтобы решиться на такое? Нет. Нет. Тяньгоу покачал головой. Но только иначе хозяйке ведь никак не избежать её горькой участи. Он опять покачал головой. Будучи не в силах изменить случившегося, он только неуверенно качал головой из стороны в сторону. Мужчины долго сидели, не произнося ни слова, пока Тяньгоу, наконец, не заговорил.


– Учитель, а ты уже говорил с хозяйкой?


– Она и слышать об этом ничего не хочет. Но с практической точки зрения это очень хорошее решение. Ничего незаконного, да и смеяться над нами никто не будет.


– А подходящий человек есть?


Мастер ничего не ответил. Он долго мялся, но потом потянул Тяньгоу за рукав, чтобы тот сел ближе к нему, и сказал:


– Здесь всё не так просто, Тяньгоу. Кто же захочет переехать сюда жить с нами? К тому же твоя хозяйка только плачет, когда я пытаюсь с ней об этом поговорить. Ты ведь сам знаешь, какой она особенный человек. Таких в нашей крепости можно по пальцам пересчитать. И хотя ей уже скоро сорок, но на вид никак не дашь... – говоря это, он внимательно посмотрел на лицо Тяньгоу.


Тяньгоу был не дурак и давно догадался, к чему клонит мастер. Сердце его отчаянно застучало, и он потупил взор. В комнате стало оглушительно тихо...


Тяньгоу осторожно соскользнул с кана и уселся на сплетённый из травы коврик. Тут он увидел, как вошедшая во двор хозяйка сбросила с себя на землю огромную кипу сухих веток. В дальнем углу дворика уже набралась целая гора хвороста. Тяньгоу заметил, что лицо и голова женщины взмокли от пота, а локоны волос прилипли к влажному лбу. Собираясь присесть перевести дыхание, она вдруг увидела выходившего их комнаты Тяньгоу и радостно окликнула его, но тот с бестолковым видом прошёл через двор к выходу, не поворачивая головы в её сторону.


В течение трёх дней все жители крепости были поглощены подготовкой к празднованию третьего дня третьего месяца по лунному календарю. В эти дни крестьяне, оставив свою работу, наслаждались тихими радостями семейного уюта или отправлялись в гости к родственникам. Женихи, нарядившись в новую одежду, шли с подарками к родителями невесты. И те в свою очередь впервые благодушно позволяли дочери отправиться на прогулку в горы в сопровождении молодого мужчины, чтобы, как говорят в этих местах, собрать папоротника. Политый обильными мартовскими дождями папоротник был нежен и буквально сочился влагой. А скрывшиеся от посторонних глаз в зарослях кустарника охотники за папоротником собирали там ещё и зрелые плоды любви. В одном из окон в доме Тяньгоу как раз открывался вид на гору. Окно словно обрамляло собой эту живописную картину, и расчувствовавшийся Тяньгоу тихонько затянул одну из мартовских песен.


Допев, он вздохнул и закрыл окно. Затем лёг на кан и, укрывшись одеялом, задремал. Ещё ни разу в жизни он не испытывал такого душевного замешательства. Избегая встречи с людьми, он выбирался из дома только к ночи, когда все обитатели крепости уже крепко спали. Он обычно отправлялся к каменной плите у провала в крепостной стене, а старые места, как известно, хранят память о прошлом и пробуждают былые чувства. И хотя в эту ночь белевшие вдалеке берега Даньцзяна были печальны и безмолвны, а луна на небе была совсем не той Луной, на которую покушался Небесный Пёс, но на душе у нашего тридцатисемилетнего девственника, земного "небесного пса" Тяньгоу разлилось настоящее половодье чувств. Жена учителя, хозяйка, бодисатва, луна – все эти образы слились в сознании Тяньгоу в лице одной реальной женщины. До него вдруг дошло, что в течение всего года своего ученичества, да и в течение нескольких лет жизни в крепости рядом с их семейством, он, Тяньгоу, испытывал чувственное влечение к этой женщине. Самая мысль о ней – об изгибе её талии, её походке, её игривом взгляде – приводила всё его тело в странное оцепенение, словно от разряда электрическим током. И он раз за разом воскрешал перед своим внутренним взором её образ, боясь упустить даже мельчайшую деталь. Ранее Тяньгоу сомневался и пуще того – остерегался этих своих чувств, запрещая себе предаваться непозволительным мечтаниям. Но что удивляло его самого, это насколько всепоглощающим было испытываемое им чувство любви, как каждый импульс этого чувства вытеснял из его сознания любые низменные помыслы. По своему характеру Тяньгоу, конечно, был далеко не святой, но в присутствии хозяйки он делался совестливым и сдержанным, в чём проявляла себя скрытая от него самого возвышенность его натуры. Поэтому любовь к этой женщине сделалась стержнем его жизни, превратив его в блаженного влюблённого, подобно ребёнку застенчивого и кроткого перед ликом его бодисатвы.


В ночь затмения, когда женщина пела свою песню Луне, моля её о своём муже и другом молодом мужчине, Тяньгоу спел для неё две своих песни. Если бы у этих песен были свои души, поселились бы они в речном потоке или затерялись бы среди высоких трав, где он предавался своим счастливым мечтаниям – они просят меня стать её вторым мужем...


И как должен был Тяньгоу ответить на это предложение? "Да, я всегда об этом мечтал", – должен был сказать он, но язык не поворачивался произнести эти слова. Ведь, она была его хозяйкой, которую он боготворил подобно собственной матери. Разве мог он вдруг выговорить: "Я её мужчина"? Ах, Тяньгоу, Тяньгоу – ни сообразительности у тебя, ни смелости, только пунцовая от застенчивости физиономия! То-то ты не смеешь взглянуть в лицо ни мастеру, ни хозяйке, ни самому себе. Ты даже не смеешь поднять глаз на зеркало у себя в доме, бросить взгляд на воду в колодце, на эту ясную, взлетевшую высоко в небо луну, боясь увидеть там вместо собственного отражения какое-нибудь жуткое чудовище.


Через четыре дня наступило воскресенье. Вернувшись из школы Усин отправился на речную отмель за корнем солодки. Заметив его, Тяньгоу тут же окликнул мальчика:


– А на что тебе эта солодка?


– Матери на лекарство.


– На лекарство? – переполошился Тяньгоу. – А что с ней стряслось?


– Когда я вернулся из школы, они с отцом опять разругались. Мать сказала, что у неё вздулся живот и заболела грудь и что ей нужно лечь отдохнуть. Вот отец и отправил меня сюда за корнем.


У стоявшего на отмели Тяньгоу вдруг закружилась голова.


– Что это с тобой, дядя Тяньгоу?


– Да что-то солнышко припекло. Усин, а как у тебя продвигаются дела с учёбой?


– Дядя Тяньгоу, мама опять не пускает меня в школу.


– А разве она уже не решила, что школу тебе бросать нельзя?


– Но она так теперь решила. Она встала на колени и сказала, что семье тяжело и что нельзя без конца пользоваться твоей добротой, и попросила меня пойти работать.


Тяньгоу в молчании вернулся домой и там разрыдался. Он поспешно собрал свои пожитки и решил, незаметно покинув крепость, податься в город и, подобно неразродившейся дождём туче, скрыться далеко за горизонтом. Но его ноги отказывались служить ему.


В конце концов он подошёл к дверям дома колодезных дел мастера.


– Хозяйка, я пришёл. Пусть будет так, как решил учитель!


Промывавшая рис женщина опешила от неожиданности. Будучи не в силах совладать с этим потрясением, она стояла на месте, не отдавая себе отчёта в том, что с ней происходит. Только рис продолжал сыпаться у неё между пальцев, словно песок. Внезапно её лицо исказила судорога, и слёзы градом полились по её лицу. Воскликнув "Тяньгоу!", она хотела было выбежать за порог, но в дверях тело её обмякло и она упала на колени, содрогаясь в беззвучных рыданиях.


Кадровые работники из крепости, местные старейшины и делопроизводитель из администрации соседнего селения собрались отведать рисового вина у кана колодезных дел мастера. Своим присутствием они признали этот особенный брачный союз и одобрили решение этих трёх человек вести совместное семейное хозяйство. Все трое причастных оставили отпечатки больших пальцев на брачном сертификате, который тут же был скреплён официальной печатью. Наш паралитик, приняв с посторонней помощью сидячее положение, поднял тост за всех присутствующих, за Тяньгоу, за свою жену и даже за себя самого и с наслаждением осушил содержимое своей рюмки.


Пропустивший три дня занятий Усин по настоянию Тяньгоу вновь пошёл в школу. Новый отец проводил его по дороге, пройдя с ним целых десять ли. Расставаясь, Усин сказал ему: "Отец, возвращайся домой". "Дядя", – поправил его Тяньгоу. Мальчишка послушно повторил "дядя", и Тяньгоу улыбнулся.


В других семьях приём пищи обычно проводился в центральной комнате дома, но в доме колодезных дел мастера трапезной служил глиняный кан, на котором лежал мастер. Так это повелось ещё до того, как Тяньгоу стал частью семьи, так они продолжали делать и после этого. Один из мужчин садился слева, другой – справа. Женщина на кан не садилась вовсе и ела у очага. Видя, что у кого-то пустела тарелка, она тут же наполняла её и, бережно держа в двух руках, возвращала обратно.


Наступил сезон полива, когда жители крепости днём и ночью трудились в поле, поэтому от совместных трапез семье мастера пришлось на время отказаться. В обеденное время хозяйка всегда подкладывала яйцо-глазунью в тарелку первого мужа, но тот потихоньку перекладывал её в тарелку второго. Тяньгоу же, вернувшись с поля, садился на кан рядом с мастером и принимался за свою порцию обеда. Через некоторое время, однако, он возвращал тарелку стоявшей у печи хозяйке со словами: "А что это за букашка попала в мой рис?" Хозяйка доедала оставленную Тяньгоу еду, но никакой букашки там не находила. Букашка загадочным образом превращалась в яичницу-глазунью.


Ситуация с питанием в их семье тем временем понемногу поправилась, и у всех троих появился румянец на щеках.


В тот же вечер, когда девять кадровых работников и местных старейшин поднимали тосты за благополучие новой семьи, первый муж велел жене привести в порядок заднюю комнату, отчистить там от копоти потолок, вымести мусор и передвинуть в эту комнату их старую кровать, чтобы женщина отныне могла переселиться туда. Но жена мастера наотрез отказалась оставлять его одного на кане. Когда стемнело, первый муж выкинул в окно их старую свадебную с вышитыми на ней утками-мандаринками подушку и, плотно запеленав себя в одеяло, приготовился ко сну. Подобрав подушку с земли, женщина принесла её обратно, но муж принялся с диким видом колотить по краю кана, не подпуская её к себе.


В крайнем смятении женщина провела эту ночь в задней комнате дома. Дверь в дом она оставила открытой, но услышав лай собак на улице, вышла и опять закрыла её. Позже ей показалось, что за дверьми было какое-то движение, и она снова отперла дверной засов. С широко раскрытыми глазами она пролежала на кровати до тех пор, пока ночная тьма окончательно сгустилась, но так ничего и не услышала, кроме стрёкота неугомонных цикад. Потом она незаметно для себя забылась неглубоким сном, а к утру, впившись зубами в край одеяла, беззвучно зарыдала. Тяньгоу не пришёл.


Дни и месяцы тянулись тоскливо и монотонно. Прошедшие дни не оставляли о себе доброй памяти, наступавшие не предвещали ничего, кроме уныния и печали. Однажды вечером после ужина мужчины сидели на кане и курили, прислушиваясь к накрапывающему за окном дождю. Через час, когда табака больше не осталось, Тяньгоу поднялся и направился к вешалке за своим соломенным плащом. "Тяньгоу, ты..." – окликнул его старший мужчина, но тот как ни в чём не бывало затароторил: "Поздно уже, пора бы тебе отдохнуть немного. А завтра, если дождь не уймётся, я позову музыкантов, чтоб вам немного развеяться". Услышав это, старший взорвался и, с треском обрушив свою палку на край кана, гневно крикнул ему: "Если ты так, то я лучше сдохну у тебя на глазах!" Тяньгоу, как истукан, застыл на месте, а затем голосом, исполненным сыновнего преклонения, произнёс было: "Учитель..." Но, не закончив, повернулся и тихо вышел за дверь.


Дождь с новой силой застучал по крыше дома.


Перевод Павла БОГАЧКО

(обратно)

Наталья ЕГОРОВА ТЕРПЕЛИВАЯ МУЗА



***



С легких вёсел срываются брызги вразлёт.


Острова в красных соснах тихи.


Собери мне кувшинки с окрестных болот


И пусти по теченью в стихи.



Скрипы ржавых уключин дадут нам взаймы


Тайный говор другой красоты,


И в зелёные струи прогнутся с кормы


Длинных стеблей литые жгуты.



Я жила, как кувшинка озёр и болот:


Донный стебель толкнув в никуда,


Выплывала над глубями тёмных свобод,


Чтоб цветок не накрыла вода.



На губах отцветал неуслышанный стих –


Звук крушения, вкус лебеды.


Но держала я голову выше других –


Золотую – над топью беды.



Мир тянулся сорвать, не по-детски жесток,


Заплести меня в чей-то венок.


Но пружинистый стебель звенел про исток,


Вглубь толкал непокорный цветок.



И посмела я сердцем живым уцелеть


В темной тине и омутах вод.


И посмела я песню по-своему спеть


О застойном дыханье болот.



О теченьях и илах на сумрачном дне,


О зелёной речушек крови,


О таинственной древней озёр глубине,


Что меня родила для любви.




***



О если б, о если б мне дали


Вернуть промелькнувшие дни,


В прозрении поздней печали


Для жизни живых сохранив!



О, как бы за миг до заката


Сумела я ревностно быть!


О, как бы смиренно и свято


Я стала судьбой дорожить!



И песней, простой и счастливой,


И книгой в мозаике строк,


И ивой, конечно же, ивой,


Склонившей листву на порог.



И этой размолвкой пустою,


Что мига не стоит в судьбе.


И этой любовью простою


К тебе, о, конечно, к тебе.




ФЕНИКС



Не прожить в этом пепле и горе


На великом пути в никуда.


Улетай! В огнедышащем море


Даже птица не строит гнезда.



Но в гнездо на великом закате


Наносил он с печальных полей


Ядра пушек, мортиры, распятья,


Бревна изб и сгоревших церквей.



Дышат жаром равнины и воздух.


Чёрной ночью светло, словно днём.


И горят его перья, как звёзды,


И звенят его крылья огнём.



Он поёт о веках и пожарах,


О безбрежной войне мировой,


О тевтонцах, французах, татарах,


Ляхах, сгибших в пурге роковой.



Над погибелью немцев и шведов –


Сонмы в ирий несущихся душ.


В снежном пенье шрапнелей Победы –


Роковое горенье "Катюш".



Жизнь ли, смерть ли – всё вечно и свято


В дикой песне, летящей во мгле.


И венцом пламенеет Распятый


На его человечьем челе.




***



Тёмное небо. Провал в неизведанный мрак.


Мысль неземная таинственно напряжена.


Над косогором качается огненный мак.


Думают сосны. Тревожная светится мгла.



Что там стряслось? За леском закричала желна?


Что там случилось с таинственной жизнью моей?


Дизель прошёл? Одинокая зрелость пришла?


Встану на тёмном крыльце посредине скорбей.



Чутко услышу, как падают капли на жесть,


И приручив к неземному простору печаль,


Хвои вдохну и отвечу вселенной – я есть!


Вечному небу раскрыв соразмерную даль.



Дышится вольно на звёздной околице трасс.


Каждой былинке написано здесь житиё.


Снова ты думаешь, сильное Небо, за нас,


Быть иль не быть нам? – и властно диктуешь своё.



Верно, что ты, наделяя судьбой свою дочь,


Чувствуешь то же, что люди Земли искони?


Гляну с крыльца – во всю древнюю долгую ночь


Звёздной Психеи горят роковые огни.



Знаю тебя, как себя, вечный морок души.


Кто ты там – хаос иль космос за облаком хвой,


Милуй, карай, – только звёзды гасить не спеши.


Вся я раскрылась – и молча стою пред тобой.




***



Старый парк пройдём навылет


Солнцем медленных аллей


Там, где Глинка в бронзе вылит


В роще лип и тополей.



Он смычок взовьёт над нами,


И оркестр мировой


Грянет лёгкими громами


Над сияющей листвой.



Мировых энергий токи


Вальсом солнц всплывут из тьмы,


И любви полёт высокий


Вдруг услышим сердцем мы.



И очнёмся, вечных двое,


Чуждой волей влюблены:


Что своё в нас? Что чужое?


В чём мы властны? В чём вольны?



И светло ли нам, ликуя


Между вихрей и зыбей,


Звук чужой, любовь чужую


Называть судьбой своей?..




СЕКРЕТЫ



Бил в цветное стекло переменчивый свет.


В давнем детстве, где вечное – в силе,


Зарывали в песок свой наивный "секрет"


И таинственно, свято хранили.



И не ведая смертного зова земли,


В бой вступали легко и бесстрашно.


Умереть наяву и воскреснуть могли


За ромашку, бумажку, букашку.



О, не важно, что смысла тут взрослого нет, –


Суть загадки не в ясном ответе.


Будут жизнь и рассвет, если будет секрет, –


Это верно подметили дети.



В нашем веке надменном, в седой глубине,


Не задену и взглядом, как ядом,


Всё, что снится во сне и живёт в тишине.


Вспомню: тайна и таинство – рядом.



Древней тайной зажгутся пути и миры.


Скроет пологом смерть и зачатье.


Тайной Жертвы нальются Святые Дары.


Тайной Господа вспыхнет Распятье.



Перегонит Пегас златокрылый рассвет.


(Божий дар – не Горгона Медуза!)


Ото всех сохрани свой ребячий секрет,


О моя терпеливая муза!



Сможешь нынче, как в детстве далеком могла, –


Друг Наташка, душа нараспашку? –


Положи и зарой под осколком стекла


Маргаритку, ромашку, бумажку.




АТОМНАЯ ПТИЦА-ТРОЙКА



Мы летим без дороги и даты


В звёздном порохе, в снежной пыли.


– Эй, родимый, опомнись, куда ты!


Глянешь в полночь – не видно Земли.



Словно призраки, смотрят с обочин


Вёрсты лесом заросших полей,


Жгут усадеб разрушенных очи,


Светят остовы белых церквей.



Городишко со школой убогой


Не дымит заводскою трубой.


Только жадно глядит на дорогу


У пивнухи дебилка с косой.



Мы промчались, как атомный ветер,


Сквозь безумный космический сон.


До сих пор мы наивны, как дети,


Для жестокости новых времен.



До сих пор, сбережённые чудом,


Веря нежной душой в благодать,


Ни Пилатам чужим, ни Иудам


Мы Христа не посмели продать.



Завещаем мы нищенство внукам


Вместе с тройкой и горькой слезой,


И целуем свой крест перед мукой


Под высокой Полярной звездой.



– Ты куда, моя Русь, до рассвета


Мчишь, швыряя планеты обочь?


Дай ответ! – Не даёшь ты ответа.


– Прочь с пути, неразумные, про-о-о-о-о-чь!!!




***



Заплела в венок репейник с мятой,


В мир открыла дерзкие глаза.


Сто надежд – разбойных и крылатых –


Запустила песней в небеса.



Разболтала молодость шальная,


Будто я была счастливей всех,


Дни предательств верою латая,


На крови мешая юный смех.



В безвременье задохнулась лира.


К поздней песне примешался страх.


Я с собою вынесла их мира


Только память в шрамах и рубцах.



Звук иссяк. Устало быстро тело.


Ум остыл, всему верша итог.


Труден свет вечернего предела –


Ничего мне не дал милый Бог.



Только груз раздумий, только волю


Быть и сбыться – времени назло.


Только покаянных песен долю.


Только правду. Только ремесло.

(обратно)

Евгений СЕМИЧЕВ СВЕТ ЗЛАТОКИПЯЩИЙ



***


…А росы на рассвете – капли крови


На гимнастёрках утренних полей.


И горизонт прерывист и неровен,


Как бинт, алеет в кронах тополей.



И никуда от памяти не деться


Среди кричащей этой тишины


Всплывает солнце – огненное сердце


Солдата, не пришедшего с войны.




ЗАЩИТНИКИ ОТЕЧЕСТВА


Есть упоение в бою…


А.Пушкин



Защитники Отечества – поэты.


Хранители сердечного тепла.


Архангелы кладут, как эполеты,


На плечи им небесные крыла.



И воинство небесное готово


Вести извечный бесконечный бой.


И Веру, и Отечество, и Слово


Во мгле кромешной заслонить собой.



Всем воинам, в бою неравном павшим,


Стоять в небесном воинском строю.


А всем, стихов при жизни не читавшим,


Быть предстоит поэтами в раю.



Господь на золотые эполеты


Кладёт им негасимый горний свет…


Защитники Отечества – поэты!


Других у Бога не было и нет!




***



День соткан из солнечных сот


Пчелиного воска.


Таких достигает высот,


Что жутко немножко.



Небесная крыша светла,


Как ангела песня.


И солнце, как мама-пчела,


Гудит в поднебесье.



В лучах утопает земля


Дождя золотого.


Гостюю на пасеке я


У дядьки родного.



Медовая пьяная хмарь


Колышет пространство.


А дядька – наместник и царь


Пчелиного царства.



Резные поют терема


Пчелиной державы.


И как не сойти тут с ума –


О, Господи Правый?!



Рассудок меня не спасёт


От дерзкой оплошки.


А дядька мне мёду несёт


В берёзовой плошке.



Всего два глоточка отпил


Пчелиного солнца


И рухнул в траву и поплыл,


А дядька смеётся.



И катится с Божьих высот


От этого смеха


Из солнечных соткано сот


Гранёное эхо.



А дядечка мой – сатана! –


Мне шепчет на ухо:


"Как девка шальная стройна


Моя медовуха!.."



Искрящийся солнечный свет


Туманит мой разум...


…А мне-то всего десять лет…


…И небо в алмазах!




***



Покуда вертятся планеты,


Взбивая пенный Млечный Путь,


Небесной милостью поэты


Во мгле не смогут утонуть.



Покуда солнце не погасло


Над миром, над землёю, над…


Свет заливает нас, как масло,


Из млечных падая лампад.



Покуда в круговерти вечной


Земля вращается во мгле,


Мы все – молитвенные свечи


На Божьем праздничном столе.




***



Меня придумала родня –


Ей было скучно без меня.



Меня придумала семья –


Хотела, чтоб был умным я.



Меня придумала жена –


Сильна на выдумку она.



Дочь, верность матери храня,


Перепридумала меня.



Меня придумали друзья…


Но жить придуманным нельзя!



Встав поутру не с той ноги,


Меня придумали враги.



…Меня не выдумала мать.


Но что с неё, старухи, взять?



Меня не выдумал Господь,


Когда облёк в живую плоть,



Вдохнув в меня небесный вдох…


А, значит, я не так и плох.



А, значит, я вам всем – родня.


Зачем придумывать меня?




***



Окошка сумрачный квадратик


Небесный преломляет свет…


Я был отчаянный лунатик


В свои пятнадцать юных лет.



Об этом знали все соседи


Из нашенского курмыша.


Я по ночам о звёздах бредил.


Блуждала в небесах душа.



Пока ровесники метались


В снах эротических своих,


Я не испытывал к ним зависть


И был для них – "кошмарный псих".



Мои ночные похожденья


Меня прославили сполна.


Ко мне имела снисхожденье


Вся наша местная шпана.



Я был на сирых не в обиде,


Но замечал издалека,


Когда они, меня завидев,


Крутили пальцем у виска.



…Я стал седым и сплю нормально,


В ночной не странствую глуши.


Из всех явлений аномальных


Я признаю – полёт души.



Небесным светом облучённый,


Я понял через много лет,


Что был с рожденья обречённый


На кличку звонкую – "Поэт!"




КРЕМЛЁВСКИЙ ОБЕД



Я вспомнил полустанок свой,


Затерянный в степи.


Бачок вокзальный питьевой


И кружку на цепи.



Такие были времена –


Душой не покривлю –


Была прикована страна


К Московскому Кремлю.



Переживала моя степь


Наследие войны…


Потом и с кружки сняли цепь,


И сняли со страны.



Я вспомнил детство, дурачок,


С печалью на челе,


Когда увидел тот бачок


На празднике в Кремле.



Чем он меня затронуть смог


Весенним ясным днём?


Ведь в нём всё тот же кипяток,


Заваренный Кремлём!



И только не было цепи,


Как будто с детством связь


В послевоенной той степи


Навек оборвалась.



Официантов стройный ряд,


Застывший вдоль стены.


У этих праздничных ребят


Лицо моей страны.



И одноразовый стакан


Дрожит в моей руке.


И пролетарии всех стран


Глядят на Кремль в тоске.



Кремлёвский праздничный обед


В глазах моих застыл,


Как белый вольный Божий свет,


Что в детстве красным был.



И я своей душе сказал,


Что это торжество


Напоминает мне вокзал


Из детства моего.




***



Небо начинается с земли


И восходит в космос выше крыши


Только облака и журавли


В небе проплывают ещё выше.



Плача, негодуя и смеясь,


Все мы мимоходом, ненароком


Небеса затаптываем в грязь


Всуе, забывая о высоком.



Бог, даруя разум нам и плоть,


Укрывает небом нас окрестным.


Так ещё при жизни всех Господь


Причисляет к жителям небесным...



Все мы к свету тянемся из тьмы,


Связанные высшею любовью.


Отчего же так бездушно мы


Небосвод заляпываем кровью?



Я и сам по глупости мирской,


Как верблюд, в гордыне непристойной


С рабскою презренною тоской


Харкал на небесный свод престольный.



Всех нас выделяя из толпы,


Каждому, кто на его дороге,


Как Христос учеников стопы,


Небо омывает наши ноги.



Бог ещё на жизненном пути


Стелет небеса нам в изголовье.


…Сколько человечеству расти,


Чтобы встать над миром с небом вровень?!.




***



Над вселенской бездною


Голуби воркуют…


Подражают бездари –


Гении воруют.



И Шекспир загинул бы


В пламени Аида,


Если бы не кинул бы


Драматурга Кида.



Если б он не выиграл


В карты свои пьесы,


Кто бы где бы видывал


Этого повесу?



Чем плохим родителем


Пропадать без вести,


Лучше быть грабителем


Без стыда и чести.



Золотая истина


В небе обитает.


Что и кем написано


Лишь Создатель знает.



Колея безбожная


Испокон кривая.


Испокон острожная


Слава мировая.




***



Свет злотокипЯщий


(триптих)



1.



Всем живущим рай небесный


В золотой маячит мгле.


А поэту ад кромешный


Выпадает на земле.



Ангел Божий, друг любезный


Предстоит у райских врат.


А поэт парит над бездной –


Чёрту лысому не брат!



Человек во мгле парящий,


Обнимает мир земной.


Горний свет златокипящий


За его стоит спиной.



И горят, как самоцветы,


Все окрестные миры


В голубых глазах поэта –


От Москвы до Ангары.



На юру дымится Волга,


Изогнув хребет дугой.


И кричит поэт мне строго:


"Много куришь, дорогой!



По причине скорбной этой


Растерял совсем мозги.


Ненароком сигаретой


В небе дырку не прожги…".



Я кричу ему: "Не каркай!


Поучтивей будь с людьми.


От своей заботы жаркой


Невзначай не задыми!".



Он парит в рубахе синей


Выше сизых облаков…


А зовут его Василий,


А фамилия Попов.




2.



И мнится, и не верится…


О, Боже! Что со мной?


Спит Ангара-медведица


В берлоге ледяной.



Над ёлками мохнатыми


Небесная руда –


В обнимку с медвежатами


Медведица-звезда.



Малинный и смородинный


Трескучий жар углей.


Медвежий угол Родины


Заснеженной моей.



Во всём – её подобие


И на неё намёк –


Глядящий исподлобия


Ангарский паренёк.



Насупясь, сыплет веждами


Метельный пересверк


С ухватками медвежьими


Лирический берсерк.



Поющий наособицу


Дремучий человек…


…С таким, как он, знакомиться


Приходится навек.




3.



Дожди идут косые...


Осенним хмурым днём


Я и Попов Василий


В Госдуме водку пьём.



Василий – очень юный


Лирический поэт.


А я литературный


Крутой авторитет.



Я промываю глотку,


А у него дебют.


Как поросят, под водку


К столу нас подают.



Литературный ужин.


Лирический банкет.


И никому не нужен


Здесь никакой поэт!



Василий лирой доброй


Ласкает всех подряд.


А я читаю "Кобру" –


Я изливаю яд.



Твои стихи, Василий,


Прожгли меня до слёз.


Ты – соловей России,


А я дворовый пёс.



Меня судьбина злая


Приставила к перу.


Я, как собака, лаю


На праздничном пиру.



Но я не шибко гордый,


Когда в стакан мне льют,


Хотя моею мордой


О стол казённый бьют.



Обидно за Россию –


Нет у меня другой...


Поэт Попов Василий,


Будь счастлив, дорогой!




***



Коротка из рая в рай дорожка.


Праведник любой дорожке рад.


Можно удлинить её немножко,


Завернув по ходу в смертный ад.



Можно наломать грехов, конечно.


И хлебнуть гордыни через край.


Только и чистилище не вечно.


Из него ведёт дорожка в рай.



Всё известно грешнику заране


На крутой поверхности земли.


Если Русь мне – Божье наказанье,


Боже, наказанье мне продли!




***



Я врагов принимаю с любовью.


Я им место в раю застолблю,


Потому что они моей кровью


Биографию пишут мою.


Потому что и в мире загробном


Не отступят враги ни на шаг.


Друг не может быть истинно кровным.


Кровным может быть истинный враг!



В судный час я воскликну: "О, Боже!


Моих кровных врагов пожалей!


Кто ещё так пристрастно изложит


Все превратности жизни моей?"

(обратно)

Виктор ШИРОКОВ ГАВАНА-МАМА



ГАВАНА-МАМА



Снова, вставши утром рано,


я смотрю на Атлантик;


снова старая Гавана


мне являет милый лик.



Голуби летают сиро.


Люд плетётся кое-как.


Всюду ядра и мортиры.


Труден путь для доходяг.



Всюду лозунги и флаги


вьются по ветру, шуршат...


Разномастные дворняги


тоже по делам спешат.



Только я сижу без дела


в неоткрывшемся кафе


и слагаю неумело


мыслям ауто-да-фе.



Костерок мой еле-еле


разгорелся, чтобы ввысь


пламя весело летело,


превращая в пепел мысль.



А когда вдруг станет пусто,


станет холодно опять,


тут и надобно искусство,


чтобы заново создать



этот вид на гавань, флаги,


птичек, ядра, доходяг,


и, конечно, паки-паки,


жизнерадостных собак.



Вот для этого упрямо


я пришпилен у стола;


и Гавана, точно мама,


улыбнулась и прошла.



Будет в воздухе улыбка,


словно флаг, висеть с тех пор.


Неторопко, хоть и зыбко


будет длиться разговор



синих волн и серых высей,


двух булыжин меж собой...


Вот я от чего зависим,


вот с чем встречу мир иной.




ШОРЫ



На лошадях гаванских шоры,


чтоб не пугались никогда,


обгонит ли моторчик скорый,


иль пальцем погрозит беда.



Гони же, кучер, ударяя


вожжой по спавшимся бокам,


межу меж будущим стирая


и прошлым, – воли дав рукам.



А я уткну лицо в ладони.


А я не вижу ничего.


Я тоже в шорах. Что же гонит


иль кто? Зачем и для чего?




ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ



Я был судьбой затискан,


хотя и был удал...


По площади Франциска


не раз я пробегал.



И каждый раз касался


то рук, то бороды,


как будто опасался


другой большой беды.



Хотя куда уж больше,


во всём мне не везло,


но приходил на площадь,


где вольно и светло.



Где небосвод не низкий,


где храм весь бел, как мел,


и где Франциск Ассизский


приемлет свой удел.



От множества касаний


блестит, как злато, медь...


Всё чувствуя заране,


так просто умереть.



Уже не опасаясь


ни пули, ни клинка.


По-прежнему касаясь


святого вожака.




КАМЕШЕК



Я верю: ничто не бывает забыто.


Слагается песня из солнечных нот.


И камешек мрамора или гранита


лёг прессом сегодня на новый блокнот.



Я камень нашёл прямо в старой Гаване,


споткнувшись, булыжной спеша мостовой.


Меня поджидал он, конечно, заране,


а я между тем рисковал головой.



И вот, наконец, для обоих награда:


сумели ужиться и в цели совпасть:


ему на дороге валяться не надо,


а мне не придётся столь низко упасть.




CALLE DE LOS MERCADERES



Впадая в животную ересь,


течёт, изгибаясь, толпа.


По calle de los Mercaderes


проходит сегодня тропа.



Прелестная всё же картина!


Я тоже, разинувши рот,


смотрю, как в честь дня Валентина,


кучкуясь, клубится народ.



Но вскоре всех ждёт остановка.


Какой-то седой господин,


ручонкой орудуя ловко,


собачек рядком посадил.



Три таксы в очочках и в шляпах


сидят на крылечке ладком.


Браслеты и перстни на лапах.


Такой им порядок знаком.



С зевотой сплошной поединок


помимо обычных докук.


За каждый забористый снимок


владелец затребовал "кук".



Полвека свобода на Кубе!


Талдычим абы да кабы...


Но рабство не сходит на убыль:


собаки всё так же рабы!



Такую им выбрали долю!


За то, что по лезвию дня


прошёл и не вывел на волю,


простите, простите меня!




КУБИНКА



От старой крепости до рынка,


потом в гостиницу мою


в такси меня везла кубинка,


и вдруг сказала: "Ай лав ю!"



Ей, видимо, была Россия


мила и сущностью близка,


раз жгучие слова такие


легко слетели с языка.



А я от этих слов смутился,


наверно, даже покраснел.


Доехал. Скупо расплатился,


и даже вслед не посмотрел.



И лишь в Москве я обнаружил


клочок бумажки... Вот же он!


Пылает средь февральской стужи


её гаванский телефон.



Набрать бы номер, в самом деле!


Мешает лишь одна беда:


вокруг февральские метели,


в Москве крепчают холода!




НА ВИЛЛЕ У ХЕМИНГУЭЯ



От собственной дури шалея,


я в детстве не смел и мечтать


на вилле у Хемингуэя


хотя бы разок побывать.



Далась же такая охота,


впрямь птицу удачи поймал,


в журнале "Америка" фото


до дыр я тогда залистал.



На них знаменитый писатель,


наморщив от мудрости лоб,


не знаю, некстати ли, кстати,


на небо глядит в телескоп.



А то – среди книжек и кошек,


а то – посредине собак;


то птицам он хлеба накрошит,


то в море уйдёт натощак.



И ловит огромную рыбу,


давно не боясь ни черта,


и тащит тяжёлую глыбу,


по виду почти что кита.



Уже миновало полвека,


из моды ушёл бородач;


но каждая библиотека


полна его главных удач.



И выпала вдруг мне награда


средь разных ошибок и проб


побыть на минуточку рядом,


увидеть его телескоп.



От этого счастья немея,


запомню я вечный покой,


на вилле у Хемингуэя


бессмертья коснувшись рукой.




БАССЕЙН И ОКЕАН



Заспорили однажды


бассейн и океан:


кто мир спасёт от жажды?


кто славой обуян?



Бассейн сказал: "Не скрою,


я мал, зато удал,


и пресною водою


наполню я бокал".



А океан заметил:


"Зато я путь даю


всем кораблям на свете


доставить кладь свою".



И этот спор вовеки


неразрешим, пока


все люди-человеки


не скажут свысока:



"Не спорьте понапрасну,


и каждый нам внемли,


в союзе жизнь прекрасна,


но мы лишь соль земли!



Всегда вода с землёю


нам служат заодно,


вот только бы порою


нам не пойти на дно".



Бассейн слегка подумал


и к морю побежал.


Наутро ветер дунул,


он океаном стал.



А вот в бассейн попала


солёная вода,


и сразу тихо стало


отныне навсегда.

(обратно)

Чжан ЦЗЯНЬХУА АНТОН ЧЕХОВ В КИТАЕ



Перевод зарубежной художественной литературы в Китае, в частности русско-советской литературы, прошёл более столетний путь. Её появление стало важным звеном в процессе модернизации китайской культуры, знаком её перехода от средневекового к современному, от замкнутой к открытой, от чисто национальной к мировой.


С самого начала своего появления переводная зарубежная художественная литература уже стала органической частью китайской литературы. Трудно представить процесс развития китайской литературы ХХ века вне ситуации её участия в нём. И даже сегодня, когда ситуация в китайской культуре глубоко изменилась, важная роль переводной зарубежной литературы не утрачена, воплощаясь в концепции китайских писателей и читателей о человеке и культуре, обществе и мире.



В течение столетия китайские переводчики и исследователи в своем переводном и исследовательском выборе всегда придерживались двух принципов: духовность и "классичность". Высшие оценки зарубежным писателям и их произведениям давались по шкале их духовного качества и художественной ценности.


Чехов и его творчество несомненно являются замечательным примером русской литературы по духовности и классичности, и, разумеется, Чехов стал первым из тех, кого нашли китайские переводчики и издатели в русской литературе для ознакомления с китайскими читателями ещё в начале ХХ века. По неполным данным в течение столетия участвовали в распространении Чехова в Китае 70 с лишним переводчиков, не было ни одного издательства, которое не издало бы чеховские рассказы.


Для выяснения образа Чехова в глазах китайских переводчиков и критиков предстоит прежде всего прояснить и определить характер историко-социального и культурного промежутка протяжённостью в целое столетие. Скажем определённее: без знания этого контекста, объективных социальных и культурных признаков Китая затруднительна и оценка Чехова и его творений.


Первую половину ХХ века можно рассмотреть как первый этап перевода и восприятия Чехова. Этот период характеризовался как "китайское культурное просвещение", как одна из самых утончённых эпох в истории китайской культуры. Оно было насыщено общественными потрясениями и катастрофами. Движение 4 мая 1919 года открыло первую страницу нового культурного движения. А за ним три гражданские войны и восьмилетняя антияпонская война. Время просвещения определило специфику распространения Чехова в Китае, Чехова переводили как просветителя, одного из русских прометеев.


В последующие тридцать лет значительно изменилась ситуация с переводом и трактовкой Чехова, сопровождавшаяся общественным развитием в новом Китае. В связи с повышенной политизированной обстановкой страны закономерно политизировалась трактовка Чехова. Была ослаблена роль общего просвещения Чехова, усилилось внимание критиков к идеологи- ческому аспекту художника, к его роли в духовном воспитании трудящихся масс. Такая ситуация достигла своего предела под воздействием усложнившейся политической жизни в Китае во время культурной революции, характеризующейся на всём протяжении десятилетия общественно-политическими взрывами и конфронтацией. В это время Чехов, как и большинство зарубежных писателей, был в опале.


Последнее трицатилетие представляет собой период большого обогащения и размягчения душ китайских читателей. Вследствие деидеологизации духовной атмосферы в стране наблюдается небывалый плюрализм в интерпретации Чехова. Облик художника очищен от всякого глянца и наносной грязи. Чехов на данном этапе стал воистину великим носителем истины, добра, красоты и великого духа человеческой заботы, ласки и достоинства, бессмертным классиком мировой литературы.




ЧЕХОВ: ПЕССИМИСТ ИЛИ БОРЕЦ



Стихийный перевод Чехова начался в Китае вскоре после смерти писателя. В 1907 году вышел в свет рассказ Чехова "Чёрный монах". Перевёл его с японского на классический древний китайский язык У Тао. Через два года Лу Синь и его младший брат Чжоу Цзожэнь перевели с японского рассказы "Горе" и "В овраге". И вскоре уже было замечено внимание китайских читателей к необыкновенному таланту Чехова, отличающему его от японских, европейских и американских писателей.


Небывалый бум по переводу русской литературы, и в частности Чехова, наблюдался во время движения 4 мая 1919 года, он совпал с обширным движением культурного просвещения в Китае, с общей пропагандой идей демократии и науки Европы. Притом переводили на современный доступный для широких читателей разговорный язык. Именно в контексте культурного просвещения выяснилось и популяризировалось имя Чехова.


В течение десяти лет вышел в свет целый ряд книг переводных рассказов и пьес Чехова. Вышли в свет "Рассказы Чехова" перевода Вань Джина. Переводчики-братья Ген Чичжи и Ген Менчжи перевели "Сборник рассказов Чехова". Редакции журналов "Роман-газета" и "Восток" выпустили свои сборники "Избранных рассказов Чехова". В 1927 году появился "Сборник рассказов Чехова" перевода Чжан Юйсуна. Через два года был издан сборник рассказов Чехова "Тоска" переводчика Чжао Цзиньшена.


Наряду с прозой Чехова в 20-е годы ХХ века особый интерес для китайских читателей представляли его пьесы. Именно в 20-е годы был переведён основной блок пьес Чехова. Ещё тогда в Китае Чехова считали одним из пяти самых выдающихся драматургов мира. В 1921 были переведены четыре пьесы Чехова: "Чайка", "Дядя Ваня", "Иванов", "Вишнёвый сад". Кроме "Чайки", которая была переведена с английского языка писателем и литературоведом Чжень Чжендо, пьесы Чехова перевёл с русского на китайский Ген Чичжи. В 1925 году известный русист Цао Цзинхуа, ставивший потом деканом факультета русского языка и литературы Пекинского университета, перевёл пьесу "Три сестры", а потом через 4 года и одноактные пьесы Чехова "Лебединая песня", "Предложение", "Свадьба", "Юбилей".


Знакомство китайских читателей с Чеховым в Китае в первое двадцатилетие в основном ограничилось переводом. Мало было своих интерпретаций у китайских переводчиков и критиков, не говоря уж о серьёзном исследовании Чехова. Чаще всего к переводным текстам прилагались критические статьи русско-советских и японских критиков. Биографические и монографические книги русских исследователей о Чехове перевели намного позже.


Вначале писатель-просветитель Чехов трактовался китайскими переводчиками как пессимист. В 1924 году Цао Цзинхуа перевёл пьесу "Три сестры" и на основе монографической главы "Чехов" книги Иванова-Разумника "Русская литература" написал статью "О Чехове". В статье он утверждал, что художник является "грустным пессимистом", "пессимизм укоренился в глубине его души", потому что он смотрел на жизнь всегда печальными, безнадёжными глазами, с нахмуренными бровями, видел в жизни одну пошлость. Хотя в его творчестве 90-ых годов появилась некая надежда на будущее, но эта надежда была так смутна, слаба и далека от действительности, что не могла рассеять его укоренившийся пессимизм. Поэтому в творчестве Чехова "эмоции грусти, пессимистичности намного сильнее радости". Это мнение прочно вошло в обиход понимания Чехова в те годы.


С такой же трактовкой писатель Мао Дунь писал тогда: "у Чехова весьма углубленный и проницательный взгляд на человечность и её слабости. Хотя в начальных его рассказах ещё наблюдалась лёгкая улыбка, но писатель быстро попал в густой туман печали и отчаяния, и вплоть до самой смерти стонал печально, не было у него оптимизма". И Ба Цзин, настроенный в эти годы революционно и наполненный пафосом "покорения жизни", не понял Чехова как следует и рассматривал художника как пессимиста без просвета. Ещё более категорично выступил переводчик книги "Чехов" Лу Личжи, говоря, что "Чехов не смел сопротивляться духу времени, он просто от грусти и печали стонал, у него были лишь насмешки над болезненным обществом, отсутствовал дух сопротивления, так что он бесполезен для нашего нового времени".


Совсем по-иному смотрел на Чехова великий писатель, "знаменосец и главный генерал нового культурного движения" Лу Синь. Особенно важны его переводческая деятельность и интерпретация Чехова в эти годы, имевшие поворотный характер для восприятия Чехова в Китае. Критика Лу Синя действительно схватывала некоторые элементы новизны чеховской прозы, даже если потом эта новизна втискивалась в весьма тесные идеологические рамки.


Чехов был одним из его трёх самых любимых русских писателей (Гоголь, Чехов и Андреев). Он говорил, "что касается меня, то я предпочитаю Чехова и Горького перед Гарди и Гюго, потому что они новее, ближе к нашему миру". Будучи горячим ценителем Чехова, Лу Синь признавал в Чехове огромную идейную и эстетическую силу, необычную для дочеховской русской литературы, рассматривал его как носителя новых идей, видел в его творчестве силу для преобразования китайского общества и жизни китайского народа. Он не раз говорил, что чеховская литература есть новая литература "во имя жизни человека". Он был не только одним из первых переводчиков Чехова в Китае, но и выступил с новым пониманием художника. Чеховское творчество, по Лу Синю, представляет собой лучшее сочетание истины и искусства.


Лу Синь утверждал, что литература не должна быть утилитарной, прагматичной, и видел в Чехове выдающегося представителя такой истинной литературы. В предисловии "Сборника зарубежных рассказов" Лу Синь подчёркивал важное значение зарубежной литературы для эстетического преобразования китайской литературы. Он пишет, что "Новизна мастерства зарубежной литературы с нашего сборника начинает внедряться в Китай", в отличие от классического жанра китайского романа чеховский жанр рассказа представляет собой самый яркий и интересный отрезок жизни человека, истории нации, эволюции общества. "Чистейшие по эмоциям рассказы являются первыми лучами в темноте и кличем аиста среди кукареканья петухов" – слова Лу Синя были не только похвалой Чехова, но и критикой китайской литературной школы "утки и бабочки", школы эротической прозы. Смех Чехова – не простые шутки или анекдоты, его смысл неисчерпаемый, глубочайший и серьёзнейший.


Привязанность Лу Синя к Чехову объясняется и тем, что Чехов имел немаловажное значение в его творческом росте. В 1944 году писатель и поэт Го Можо писал, что "весьма сходны роли Чехова и Лу Синя в духовной жизни своей нации, они почти близнецы. Если творчество Чехова является безмолвной грустной музыкой для человечества, то Лу Синь по крайней мере является безмолвной грустной музыкой для китайского народа. Все они писатели-реалисты в изображении пошлости души. В великих заслугах Лу Синя заложено зерно, посеянное Чеховым на Востоке".


Читателям 30-ых годов предлагалось и очень популярное восьмитомное издание рассказов Чехова переводчика Чжао Цзиньшена, в которое вошло 162 рассказа. Переводчик впервые дал относительно полную картину прозаического мира Чехова. Благодаря этому изданию китайские читатели имели возможность получить общее представление о выдающемся таланте Чехова-новеллиста.


Особый интерес вызвал рассказ "Палата 6". Постепенно на глазах у китайских читателей произошло рождение Чехова как великого писателя-борца против безумного социального строя за свободу личности и широких народных масс. Разрушить "палату 6" в Китае стало устремлением многомиллионных китайских революционеров.


В 40-е годы фактически все драматические произведения Чехова уже были переведены на китайский язык, шанхайское издательство "Культурная жизнь" издало шесть книг "Избранные драматургические произвдения Чехова" перевода известного китайского прозаика, драматурга и критика Ли Цзяньу. Кроме пяти многоактных пьес в книги вошли и несколько одноактных пьес Чехова. Параллельно с этим переводом появились и другие варианты чеховских пьес. "Вишнёвый сад" в 40-е годы уже имел 5 китайских текстов, кроме переводов Ген Чичжи и Ли Цзяньу появился в 1940 году и качественный перевод более молодого переводчика Ман Тао. В 1943 и 1944 годах "Вишнёвый сад" имел новые китайские варианты перевода выдающегося драматурга Цзяо Цзюина и артиста Цай Фансина. Последние два переводчика имели большой опыт сценической деятельности, что очень помогло им в переводе. Пять китайских текстов пьесы не помешали изданию и шестого перевода Цзы Цзянь в 1946 году.


Большой сдвиг в переводе и трактовке Чехова-драматурга сделал драматург и режиссер Цяо Цзюин. Он добился замечательного сочетания точности и изящества, лексических и стилевых. Будучи теоретиком драматургии Нового Китая и одним из основателей авторитетного Пекинского народного художественного театра, он сделал углублённую идеологическую трактовку "Вишнёвого сада", что на определённое время определило основные идеи чехововедения после образования КНР. Он и основал социально-историческое направление в изучении чеховской драматургии.


Без понимания исторического контекста времени и российского общества, считал он, невозможно выяснить смысловой пафос одной из самых талантливых и загадочных пьес Чехова "Вишнёвый сад". Называя пьесу "символической поэмой общества", он пишет: "Чехов является замечательным доктором, который лечит не только больных, но и общество. И рецепт лечения заключается в разрушении бесплодного вишнёвого сада и построении плодотворного нового вишнёвого сада". Чехов своей пьесой точно указал закономерность исторического развития человеческого общества. Вот почему новый хозяин в пьесе Чехова намного деловитее и сильнее старых хозяев сада.


Более того Цзяо Цзюин первым сделал скрупулёзный анализ речи действующих лиц пьесы Чехова. Он чутко поймал речевые характеристики действующих лиц, заключающиеся в коротких любимых словечках героев. "Если мы внимательно следим за бытовой жизнью человека, то узнаём, что подавляющее большинство людей, выражая своё тупиковое и печальное состояние души, всегда мало- словны или прибегают к самым безразличным репликам". Он особо подчёркивал значение малословных и безразличных алогичных реплик действующих лиц. "Чтобы понять Чехова, надо понять поэзию, понять лирические элементы в творчестве Чехова, надо отказаться от фальшивого взгляда на эстрадность сценического искусства, надо найти в пьесе истинную жизнь. В этом и заключается истинная ценность Чехова, величие "Вишнёвого сада".


Не менее интересна была гипотеза переводчика Фан Сина о трагикомической природе пьесы "Вишнёвый сад", которая была заимствована у японского исследователя чеховской драматургии. Исследователь считает, что "чеховские пьесы полны безнадёжными тупиковыми коллизиями, но автор называет их комедиями. Смех в пьесах Чехова намного важнее, чем это предполагали, и имеет почти первостепенное значение". Это он, по мнению исследователя, "не смехом смягчает слёзы, а слезами углубляет смех". Фан Син перевёл пьесу именно как трагикомедию.


В сороковую годовщину со дня смерти Чехова литературовед Ху Фэнь написал новую статью "Отрывки из жизни Чехова", в которой он подвергал критике прежние ложные мнения о Чехове. Он писал, что Чехов ни в раннем, ни в позднем, ни в прозаическом, ни в драматургическом творчестве не был ни пессимистом, ни мизантропом, а "первым человеком в области литературы и искусства, который явно ощутил неизбежность революции в конце прошлого и начале нынешнего века".


Таким образом, в 40-ые годы новый подход к Чехову и его творчеству, резко противостоящий прежней трактовке, уже был утверждён, и за Чеховым был закреплён великий образ отважного борца за истину, добро и красоту.




ЧЕХОВ: АПОЛИТИЧНЫЙ, НАДКЛАССОВЫЙ, КРАСНЫЙ?



Благодаря крупным писателям-переводчикам и рецензентам, бывшим блестящими популяризаторами, Чехов как художник после образования КНР пользовался большой популяр- ностью среди многочисленных китайских читателей. В 1954 году, в 50-ую годовщину со дня смерти Чехова, председатель Союза писателей Китая Мао Дунь писал: "В мировой классической литературе Чехов является одним из самых любимых писателей китайского народа и китайских писателей".


Со временем сформировалась группа спецпереводчиков Чехова, появились более известные и общепризнанные переводчики Чехова, как Цао Цзинхуа, Ли Цзяньу, Цзяо Цзюин, Цзин Жень, Ман Тао и др. Перевод чеховских произведений уже был относительно высокого уровня. Хотя драматургические произведения Чехова в основном уже были переведены, но из всей прозы Чехова китайские читатели пока видели лишь одну треть, более того подавляющее большинство чеховских произведений были переведены не с русского, а с японского, английского или немецкого языков.


Большая заслуга в деле перевода прозы Чехова в новое время принадлежала переводчику Жу Луну. Он начал переводить Чехова ещё с 40-х годов, с английского текста, первое издание было выполнено в 1950 году Шахайским издательством "Пиньмин". Свою полувековую жизнь он посвятил переводческой работе над Чеховым и впоследствии стал самым популярным переводчиком Чехова в Китае. Жу Лун перевел 27 томов произведений Чехова, в которые вошли 220 рассказов и повестей. С их выходом в свет жулунские переводы вошли прочно в классический китайский вариант чеховского творчества и стали самыми популярными и авторитетными текстами. В 80-ые годы он сверил переведённые тексты с русским подлинником, и тем самым повысил авторитетность своих переводов.


Чехов привлекал переводчика прежде всего как выдающийся реалист-критик, критическое острие которого, по мнению Жу Луна, было направлено против "рушащегося строя старой России", "нравственного вырождения и болезненного состояния жизни среднего и высшего слоев". В своей статье "О рассказах Чехова", ставшей потом послесловием к его книге "Чехов: Дети", переводчик пишет, что Чехов "чуток к рабскому преклонению людей из низов перед высокопоставленным, к произволу и самодурству богатого человека, к продаже души за деньги, к серости жизни". В рассказах "Горе", "Анюта", "В овраге", "Бабье царство", "Палата 6" и др. Чехов выступал против социального гнета, классового антагонизма. А рассказы "Приданное", "Дама с собачкой", "Поцелуй" служили ярким примером обличения болезненного образа жизни. А в статье "Патриотизм Чехова" Жу Лун считает, что чеховская критика общества и человека исходят от горячей любви писателя к родине и народу, от его непреклонной надежды на новую жизнь, в которой нет эксплуатации и гнета человека человеком. Жу Лун видит в Чехове и горячего защитника человеческого достоинства и носителя высокой морали. Достоинство и любовь, с его точки зрения, выше и ценнее всех других качеств человека. Они прежде всего проявляются в любви к себе, в самоуважении, в наличии у человека достоинства. "Человек может себя винить лишь перед Богом, перед умной, красивой природой, а не перед другими людьми”, – писал Чехов. Без чувства чести и достоинства невозможна и речь о морали человека. Вот почему рабство, самоунижение, слабоволие стали предметом сатиры в чеховских рассказах.


Холодность Чехова к сантиментам, склонность к иронии с его глубоким критическим взглядом на жизненные проблемы являются, по мнению Жу Луна, самыми важными чертами рассказов писателя. Ссылаясь на рассказы "Горе" и "Ванька", переводчик высоко ценит принцип сопротивопоставления чеховского художественного мышления. Чехов освещает нелёгкий быт шуткой, юмором, в его рассказах всегда переплетается смешное и печальное. За внешне смешным всегда кроется внутренне печальное, важны не только социально-историческое, но и нравственное и философское содержание произведений. Жулунские статьи с анализом самых "тенденциозных рассказов", с уклоном в их идейную трактовку, стали самым распространенным жанром литературной критики Чехова в первые десятилетия после создания Нового Китая.


В связи с быстрым развитием дружественных отношений между СССР и КНР в 50-ые чеховские рассказы стали лучшим учебником для изучения русского языка. В этот период были изданы русско-китайские рассказы Чехова, например, книга "Пари" (русско-китайские тексты рассказов Чехова с толковыми грамматическими комментариями), "Избранные рассказы Чехова: русско-китайские тексты".


1954 год – пятидесятилетняя годовщина со дня смерти писателя – стал годом Чехова. В Пекине состоялась всекитайская конференция, посвящённая великому культурному деятелю мира Чехову, издательство "Театр" издало спецномер "В память о Чехове", в котором были опубликованы статьи известных китайских писателей и критиков Мао Дуня, Гэ Ихуня и др.


Велики уроны, нанесённые в 1954-1955 годах литературе и искусству внушаемыми сверху идеологическими оценками после разгрома так называемого контрреволюционного блока Ху Фэня. Поэт и литературовед Ху Фэнь из-за своего выступления против вульгарной социологии и субъективного лозунгового реализма и твёрдой эстетической позиции реалистической литературы, был в этом году репрессирован. Рикошетом пострадало много писателей, литературоведов и переводчиков, в том числе и известный переводчик русской литературы и Чехова Цзя Чжифан. С тех пор мировоззрение и политическая позиция писателей стали единственным мерилом их революционности и художественности. Естественно, Чехов вместо просветителя в эпоху новой демократической революции стал пассивным, отсталым писателем, негодным для нового революционного времени. Почти в каждой работе о Чехове, обзоре и очерке с анализом его рассказов и пьес с уклоном в их идейную трактовку всё явственнее образ Чехова становился аполитичнее и надклассовее.


Вот переводчик Ман Тао в послесловии к его переводной пьесе "Вишневый сад" пишет, что Чехов интересен для нашей эпохи лишь его художественным мастерством, лишь "как", а не "что", его "что" уже устарело, стало неприемлемым для читателей нового времени после победы революции...". Так выразилась и редакция издательства "Театр" в 1955 году в предисловии книги "Иванов" в переводе Ли Ни, "в образах интеллигентов, недовольных обществом и мечтающих о созидательном труде и прекрасном будущем, передаётся чеховское сочувствие к ним и критика социального строя... но Чехов не в состоянии указать героям и читателям конкретный путь борьбы, в этом ограниченность мировоззрения писателя... жаль, что у Чехова не было полноценного и ясного мировоззрения, и тем самым он не мог решить проблему: что делать?".


Ситуация несколько изменилась после того, как в 1957 и 1960 году вышликниги В.В. Ермилова "Драматургическое творчество Чехова" и "Чехов", которые были переведены Чжан Шоушенем. Книги имели шумный успех и надолго определили основные идеи чехововедения в Китае, и концепция Ермилова о красном Чехове вошла в обиход критики Чехова и его творчества в Китае. Писатель и народ, литература и жизнь – эти ключевые слова советского критика предлагались китайским писателям, критикам и переводчикам. Чехов стал народным писателем, хорошо знающим народ и озабоченным его горем, и доступным для широких читателей. Художник превратился в образцового проповедника высокой морали и нравственности. В соседстве с известными возгласами молодых героев "Вишнёвого сада" – "Начинается новая жизнь! Прощай старая!" – верные и прекрасные мысли Чехова, как "в человеке должно быть всё прекрасно", превратились в штампы.


Через несколько лет произошла десятилетняя катастрофическая культурная революция, время культурного нигилизма. И облик художника-обличителя старого общества и борца за светлое будущее, облик красного Чехова снова полностью был отвергнут. Радикальные критики считали, что чеховские конфликты не носят ясного социального характера, очень слабо выражены в прямом противостоянии истины и лжи, добра и зла. Так называемый конфликт у Чехова чаще всего лишь мнимый, видимый, а не сущий, и вне социальной борьбы. Чеховские герои в своих действиях и речах постоянно пассивны и неспособны бороться. Критические статьи в большинстве своём обвиняли Чехова в надклассовой позиции, отсутствии духа борьбы, в том, что все персонажи его со своими разными жизненными позициями, разными идеями и речевым выражением – одинаково мещане, или никчемные неудачники, или бесполезные хлюпики, или последние, не могущие иметь достойного существования на этой земле. В его прозе и пьесах нет ни настоящих смелых людей, которые могли бы противостоять пошлости жизни, ни настоящих высоких идей, которые могли бы вдохновить этих людей на созидательную деятельность. В течение более чем десяти лет Чехова считали создателем маленьких, нудных людишек. Переводчики и исследователи Чехова в эти годы были насильственно оторваны от исследований советских и других зарубежных учёных. Книги Чехова не миновали той участи, какую имели почти все книги зарубежных классиков, их целиком снимали с полок книжных магазинов, доступ к ним был закрыт.


Известный поэт Лю Шахэ, выражая свою справедливую печаль и ненависть, написал стихотворение "Сжигание книг", посвящённое Чехову.


Вас для себя не оставлю,


Вас от людей не скрою.


Ночью вас в печь отдаю,


Чехов, с вами навеки прощаюсь,


С пенсне и клином бородою.


Ты с насмешкою, а я слезы лью.


Пепел летает, и дым исчезает,


Света нет.


Чехов, с вами навеки.


Прощаюсь.





ЧЕХОВ: МНОГОЛИКИЙ И ВЕЧНЫЙ



В восьмидесятые годы по мере всестороннего открытия Китая перед миром наблюдался небывалый подъём привлечения зарубежной культуры. В течение тридцатилетия переводчики и исследователи зарубежной литературы проявили небывалый энтузиазм, и общее количество переведённых зарубежных художественных произведений превысило сумму всех до этого времени переведённых в Китае. Вольный дух времени сказался не только на многочисленных изданиях произведений зарубежной литературы, но и на пересмотре художников и их творчества под новым углом зрения. Выросли целые поколения новых переводчиков и исследователей.


За двадцать лет, с 1980 по 1999 год, Жу Лун закончил перевод собрания сочинений и писем Чехова в 16 томах. Собрание сочинений и писем перевода Жу Луна широко распространялось по всей стране и считалось самым полным, высококачественным и авторитетным изданием Чехова в Китае. Переиздали в начале 80-х годов в Шанхае "Сборник драматургических произведений Чехова" перевода Цзяо Цзюина. Вышло в свет множество сборников рассказов и пьес самых разных изданий и перевод- чиков самых разных возрастов. Кроме художественных произведений были изданы отдельными книгами записи, письма, фельетоны и очерки Чехова. В 1997 году известный переводчик русской литературы Тянь Давэй перевёл "Сборник записей, фельетонов и дневников Чехова" и впервые в своей переводческой работе познакомил китайских читателей с книгой Чехова "Остров Сахалин" и публицистическими произведениями. Книга предлагала новые материалы для познания мироощущения великого гуманиста. Книга "Чехов о литературе" жулунского перевода, вышедшая в свет в 1997 году, сыграла большую роль в понимании истинного Чехова как личности и мастера слова. В книжных магазинах продавалось множество популярных изданий лучших рассказов и пьес Чехова для широкого читателя, для юношества и детей.


Появилось в 2002 году в Шанхае и издание сборника адаптированных рассказов Чехова для детей "Человек в футляре". В 2004 году, благодаря крупному учёному, профессору Пекинского университета Ти Сеньлину, была издана серия "Лёгкое чтение: сто мировых шедевров" под редакцией Сун Шаочжэна, ориентирующаяся на школьников для повышения их эстетического вкуса. Через год был издан сборник "Избранные рассказы Чехова", как обязательные литературные произведения для внеклассного чтения школьников. С ростом и увеличением армии русистов-переводчиков намного повысился уровень перевода. Отсвет творческой личности писателя ярко чувствуется на стиле лучших переводчиков, их правдивой передаче духа творчества художника. Чехов стал едва ли не единственным писателем из русских классиков 19 века рассказы которого ("Ванька", "Хамелеон", "Человек в футляре") вошли в учебники школьников в Китае.


Если до восьмидесятых годов ХХ века перевод Чехова в какой-то степени оттеснял его изучение, то с 80-х годов несомненно усилилось исследование художника. И рамки изучения конкретных проблем творчества Чехова постепенно раздвигаются вширь и вглубь: от моментального отклика на выход в свет новой книги произведений до серьёзной научной статьи, от детального анализа конкретного рассказа до монографических книг в целом. Чехова читают люди всех возрастов, им интересуются все культурные люди, русисты и нерусисты, школьники и студенты, писатели и критики, прозаики и драматурги. К вопросам поэтики творчества Чехова оказывается причастным почти каждый исследователь независимо от того, какой специальной темой он занимается.


Китайский чехововед, профессор Чжу Исын написал в 1984 году две книги "Новеллист Чехов" и "Чехов: личность, творчество, мастерство", которые явяются первыми монографиями о Чехове в Китае. В 1987 году вышел в свет сборник научных статей "Исследование Чехова" под редакцией профессора Щуй Чжуу, в который вошли 25 статей вузовских профессоров и молодых учёных. Вышла книга французского биографа Генри Троя о Чехове на китайском языке. Были переведены книги советских учёных: "Чехов и его эпоха" А.Туркова, "Записные книжки Чехова" З.Паперного и др. Зарубежные исследования намного расширили критический кругозор китайских учёных, способствовали уничтожению барьера между китайским и зарубежным чехововедением.


Небывалый плюрализм наблюдается в трактовке Чехова в новый период. Есть более традиционные критики, которые видят Чехова как великого реалиста-критика, разоблачающего пороки российского общества и духовные болезни времени, как отважного борца за духовную свободу человека и светлое будущее всего человечества. Они больше ценят историко-социальное значение, критическую силу творчества Чехова.


Но тем больше учёных, которые считают, что значение и роль Чехова художника не следует искать в отношении писателя к обществу и времени, вечная ценность его творчества заключается в метафизическом, философском, общечеловеческом и общекультурном содержании его произведений.

(обратно)

Любовь ГАЛИЦКАЯ ЯСНОГЛАСНАЯ ДАНЬ



НЕЖДАННОЕ



– 1 –


Боюсь спугнуть, как редкостную птицу.


Боюсь приблизиться, и робко, не дыша,


Глядит моя воскресшая душа


На вместе с ней ожившую страницу.



Нечаянная поздняя любовь.


Нежданные слова мои в тетради,


И в ранее неведомой усладе


Пришедших дней волнительная новь…




– 2 –


С.Ш.



Я Вас вижу в Серебряном веке


На турнире поэтов. Король!


Вам к лицу победителя роль,


И оваций бушующих реки.



И не Вы ль "Сероглазый король"?


Не о Вас ли в томительный вечер,


Шаль набросив на юные плечи,


Пела Анна душевную боль.



За окном шелестят тополя:


Воскресили тебе короля.




– 3 –



Теперь уже осень, и небо печально.


Уже зачастили дожди.


Ах, мой ясноглазый, мой юный, мой дальний,


ты с ветром слова мои жди


листком тополиным, дыханьем полыни,


молочным туманом у ног…


Как больно и сладко! Горю я и стыну,


пьянит вдохновения ток!




– 4 –



Чуть губы дрогнули в улыбке,


Был вежливо-холодным взгляд.


Был разговор ненужным, зыбким,


Сух расставания обряд,


Всё скомкано и мимолётно.


Обрывки фраз моих в бреду…


И вот вдоль зданий новомодных


Я оглушённая бреду.


Домой! В мой мир! В уединенье!


Там буду слушать тишину,


И наберусь опять терпенья,


И превращусь опять в жену.


Там будет всё как прежде, чинно,


Там будет тишь и благодать.


И только ночью, без причины,


Во сне тебя я буду звать.




– 5 –



Повергла мысль – я больше не люблю!


Возможно ли? Как справиться с потерей?


Воздвигнут памятник был мною королю,


Туман ушёл – глазам своим не верю! –



Нет ничего! Ни камня! Пустота!


И тишина, и сердцу бесприютно.


Какая боль! Как боль моя густа!


Я не люблю! – Смириться с этим трудно…




– 6 –



Гордыня! Ты писала этот стих?


Сто раз пиши, сто раз всё будет ложью.


Не спрячешь состояния души,


Принять достойно надо милость божью.



Да, нелюбима, да, смешна любовь,


Да, горько буду плакать я ночами.


И каяться и восхищаться вновь


Любимого холодными очами...




– 7 –



Так вот она какая, та любовь!


Та, что зовётся громко роковою.


Та, от которой закипает кровь,


В которую, как в омут, с головою.


Не знаю, как любили до меня,


Не знаю, как любить Вас будут позже,


Но только ярче моего огня,


Но трепетней, нежнее и дороже


Не будет чувства – это знаю я!




– 8 –



Что тихо тлело столько лет,


То, что тревожить я не смела...


Любовь, какой казалось вовсе нет,


Какой я не ждала и не хотела…


Когда коснулся моего лица,


Когда дыханье ощутила близко,


Воскресло всё с начала до конца,


Высоким стало, что казалось низким.


Как в зеркале переступила грань.


Разрушена темница – и на волю…


И ясногласную я возвратила дань,


Открытую, щемящую до боли…



Лишь горстка пепла у меня в руке…


Как невесомо позднее признанье!..




– 9 –



"Кругом шиповник алый цвёл,


стояли тёмных лип аллеи..."


И.Бунин



Всё те же "тёмные аллеи",


Всё та же чувственность ночей,


И блеск обманчивых очей,


И губ пожар, и изумленье…



И вереница тусклых дней,


Ветвей морщинистых объятья,


Игра и сумрачность теней,


И липы золотое платье…


Всё то же в темноте аллей.




***



Прощай! Уже пропели петухи.


Пар поднимается с реки.


И стелется туман у ног.


Если б могла, если бы смог ...



Прощай, нечаянная грусть!


Я напоследок обернусь.


Я напоследок брошу взгляд –


как стражи, тополя стоят.



А то, что мы не сберегли,


травинкой тонкой из земли,


цветком душистым прорастёт.


Но будет горьким этот мёд.




***



Воздух был сухой и тёплый.


Пахло прелою листвой,


Хвоей, ягодой прогорклой…


Помнишь? Погоди, постой! –



Губы в алой землянике,


И травинка в волосах,


Солнца сквозь деревья блики,


Нежность спелая в глазах,



Робость рук прикосновенья,


Вздох, застывший в облаках…


Помнишь, помнишь? То виденье


Часто мне приходит в снах.




***



Сентябрь в рассветах был уже седым.


Сад пряжей Богородицы укрылся.


И плоти лета, догоревшей, дым


промотанным наследством растворился.



Ещё вчера. Ещё вчера любовь


казалась вечной и в глазах светилась –


сегодня осень и другая новь.


Я каюсь истово. Могла, но отступилась.




***



Предзимье. Утренний мороз


Сковал непрочной коркой землю.


Сад, опустевший, голый дремлет.


"Зима" – ты тихо произнёс.



Крупинка белая упала


Мне на ладонь, и от тепла


Растаяла, слезой стекла.


"Зима" – я тихо отвечала.



Дыханье нового начала,


И стёрта тяжесть жарких дней.


Даль и прозрачней и светлей.


Зима нежданная настала.




***



Голубь глядит в окно.


Я в золочёной клетке.


Покорна тебе давно,


И не ломаю ветки.



Но дверь отвори – улечу.


Ветреный день не страшен.


Прощай, нелюбовь! – прокричу,


мне душно в неволе нашей.




***



Сказать, что разлюбила – ложь!


Лишь поплотнее дверь закрыла.


Но, имя слышу – в сердце дрожь,


Тебя, мой милый, не забыла.



Отвергнута? Бог мой, как знать!


Вернусь, и захлебнёшься в страсти.


Себе не сможешь ты солгать.


Ну, позови! – всё в твоей власти.



Ну, позови! Я прилечу.


Переплыву моря и реки.


Услышишь всё, о чём молчу.


Ну, позови – твоя навеки!




***



Молчи! Слова уже не важны!


Стреножен дикий зверь, не вырваться ему.


Так и тебя, когда-нибудь, однажды...


Покорен будешь моему ярму.



Безропотно?! О так я не желаю!


Борись и разгорайся ярче на ветру.


И день придёт, уверена, я знаю –


Воскликнешь: "Твой! Я без тебя умру!"

(обратно)

Александр ЗОЛОТОВ СОНЕТЫ И СУЩНОСТИ



СОНЕТЫ



***



Мы видим, как народ величье множит,


И из рядов его герои возрастают.


Они плоды безделья разрушают,


И предрассудки, догмы зла тревожат.



Но есть и те, кто лезут вон из кожи,


И что-то делают, и что-то созидают.


Творенья их порой обожествляют


И их зовут богами осторожно.



Им имя – глупость, дело их – унынье.


Они не плачут, слёз чужих не видят,


А на досуге отдают себя гордыне


И мухи без причины не обидят.



И есть на то одна причина –


Боязнь жизни. Вот их злой губитель.




***



Чего Вы ждёте от меня:


Литературного прозренья,


Сонета, полного огня,


Или убогого смиренья?



Когда-нибудь на склоне лет


К Вам явится мудрец усталый


И поэтический привет


Пошлёт. Последний, запоздалый.



Быть может, скажете тогда:


"Да, лет спокойных череда


Не сгорбила его желанье…"



Но что же в строчках он сказал,


Пером скупым что написал?


Одно лишь только "завещанье".




***



Любить не можешь ты, злодей.


Не можешь даже ненавидеть.


Страдать не можешь. Плач детей


Тебе противен. Больно видеть,



Как ты, во власти ленных мук,


Всё ждёшь судьбы вознагражденье,


И с трепетом безвольных рук


Наносишь быстрые движенья



На жизни строгой полотно,


Где только роскошь и вино –


Твоя религия, безбожник.



И, заполняя ум слепой


Своей духовной пустотой,


Творишь, безнравственный художник…




***



Когда природы храм священный


Меня впустил в свои врата,


Явился образ мне блаженный


Перед распятием Христа.



Как чистый друг пред искушённым,


Как божество пред божеством,


Я доверялся думам, склонным


Пред обретённым волшебством.



Быть может, долгое терпенье


Дарует нам отдохновенье,


И обретём мы вечный прах,


Чей хлад любовию возвышен?



И долго глас наш будет слышен,


Как хор в божественных стенах...




ЮНОШЕ



Когда друзей не выбрал ты


В среде сомнительного счастья,


Поверь мне, друг, найдутся братья,


Чьи возрождённые мечты



Возвысят мир. И жадной тенью


Пойдут за истинным творцом,


Отвергнув тех, кто с шумной ленью


Влачит лета пустым слепцом;



Кто ослепительной гордыне


Подвержен вечно, и к вершине


Не тянет верною рукой.



Кто в таине, презрев законы,


Хранит безделия каноны


И зла торжественный покой.




***



Между нуждою и свободой –


Двух царств, исполненных враждой,


Нам суждено блуждать с тоской


И доживать своей природой,



Подобные слепым глупцам,


Наш поводырь – воображенье


Торопит сделки заключенье;


Не ставим знак вопроса там,


(Живя без средств, на удивленье),


Где действие в конец ведёт


От цели ясной и хлопот.



…Привесть желанье в исполненье


Для благодатных перемен,


И, не колеблясь, встать с колен.




СУЩНОСТИ



***



Когда, увидев в зеркале потухшие глаза,


Бьёшь зеркало, найдя кривое отраженье,


Так вот, кулак грозит скривлённым небосводам,


И пёс завшивый лает на луну…



Нам должно обратить вниманье,


Что план устройства всё-таки конечен,


Хоть замедленьем смерти мы достигли


Преуспевания и всяческих успехов.



Но не придали важного значенья,


Что если суждено погибнуть миру,


Тому виной посредственности будут.




***



Меч опуская на ставшее нам непригодным,


Так обращаемся мы к совершению подлинных действий.


Им не сравниться ни с чем – ведь страдание всюду едино,


И не имеет подобия сущее даже в словесном запасе.



Ходом дальнейшим для братьев является избранный круг,


Весь озарённый с небес ослепительным светом,


В то же чудесное время, не зная гордыни к упавшим,


Чутким смирением так постигая природу.



Ведь пригодится в пути послушание верное Богу,


Также и добрые нравы всегда и к лицу, и в почёте.



***



Все мы покинуты в шествии дней омрачённых.


Сами не зная себя, окружение лиц обвиняем


Или блуждаем в потёмках, в надежде на высшую силу.


Что же не сложится, тоже испортит отравой,


Но уповаем в душе на явление сладостной жизни


И поднимаемся духом, когда всё проходит успешно.




***



Часто бывает, что в слабых умах упражняясь,


Мы обращаемся взором на то, что концами не видно.


Так пререканием с тем, что положено твёрдой основой,


Мы все теряем опору в течениях бурных событий,


И отягчаясь и смутами, или плачевным исходом,


В бедах и муках тяжёлых виним целый мир беспричинно.




***



Разве же смертному можно сравниться с богами?


Скоро его поломают законы железные мира.


Также поспешно рабом он становится слабым,


Двигаясь вяло в пути по случайному выбору цели.


Мощные станут лишь в дружестве век проводимы,


Ибо доселе не видано братство людей суетливых.




***



Так мы пройдёмся по миру с веселием грустным,


Тем занимая себя, что и другим будет видно,


Как мы живём непристойно и мелко,


А, приглядевшись, они различат и глубокую рану…



Времени много пройдёт, прежде чем всё объяснится:


Кто-то заметит сошедших с ума, ну а кто-то проследует мимо.


Может быть, нам раствориться в умах, как бессмертным,


Мир полагая во всём безучастным друг к другу.


Ежели нет у нас сердца, то, значит, болеем всем миром,


И в настроениях тёмных уходим всегда от ответа.




***



Чистота, когда пусто в голове от блаженства,


Но участием все мы задействуем силы,


Всё в них наполнено смыслом, являясь прозреньем,


И уже без конца продолжается радость.


Дело вовсе не в том, что глупеют от счастья,


Суть пожелав, понимая – познаем,


К святости так приобщаясь сознанием.


Черпай в природе мысли блаженные,


В них не устанет твой поиск возвышенный,


Так ты последуешь в бездну Вселенной,


Не истощаясь в глубоком познании.



Нам называют источники верные,


Но упражняйся и думай о Промысле,


Так начинаясь путём неизведанным.




***



Слово могучее нас направляет, язык укрепляя;


И оттого почитают язык величавым.


Не приведи нам, Господь, опрокинуть сосуды для жизни,


Чтобы мы точно, и наверняка, в них сохранили бы память.



Но отчуждение в разные стороны водит народы,


И ослабляет воззрение, чтобы сбирались ученья


В прочный союз, по согласью умы оценяя.


Мы же, склонённые все перед глыбой великой,


Силы найдём поубавить злодейство на свете.


Мудрые люди придут после нас, чередуясь


Разным задаткам, и всякий проявит свой гений.




***



Со всех сторон сбираясь в точку,


Воззрит всевидящее око,


Стеклами древо зажигая


Познаний от корней земли,


Ей сообщив многосторонность.


…Так жизнь всегда берёт своё,


В боренье, мысля перемены.




***



Природа святая! Могучий наш мир!


Число мы твоё измеряем,


Чтоб в точности знать, никуда не свернув,


Пуская чрез опыт материй.



Внизу мы стоим, созерцая тебя,


К тебе постоянно взываем,


Возжаждав гармоний, разбуженных в нас


От струн твоих, сверху идущих.



В занятиях учимся вместе с тобой –


Усилить своё совершенство.




О ДУШЕВНЫХ БОЛЕЗНЯХ



– I –


Безумный мрак, как белое пятно,


Останется надолго неизвестным –


Нет выхода... И ложные познанья


Причин душевного страданья,


Набив оскомину давно,


Войну отводят примиреньем


С порядком жизненных вещей.



Что-то находит… и грубо отхлынет…


Тьма безраздельная, с коей не справиться…


Ужас, свирепствуя, душу терзает,


Смутны причины его настроения,


Также не видно кончины страданиям.


Мысли, что яд – бесы зловещие.


Химия – тёмная, скрытная, чуждая


(Не прилепляясь к святому горению), –


Лжи, отторгающей помыслы светлые,


Движимой скудостью мысли плачевной.




– II –



Не оставляя в себе напряжения,


Камень сняв с груди томящейся,


Скоро лицо рассерженное


Переменится улыбкою доброю,


Напоминая великодушие


Метаморфозой пигмея к величию.


Неразуменье в позор обратится,


Лишь оправдая зверушек неведомых,


Скрюченных плотью с водой на макушке,


Точно беретом, свисающим набок.



Уход в глубины притупляет


Восторг, смотрины, созерцанье;


Весь из себя запретом обрастая,


Всегда с единственным лицом,


Как догмой схвачен.


В движеньях скован, словно цепью,


Собой явив окаменелость.


Не удержать болезный ход


Падучей от гремящих бесов:


Затеяв торжество внутри,


Метаются в частях телесных


И следом засыпают вдруг...


И постоянно пребывая


Так, независимо от дел,


Что опыт – истинный свидетель


Неизмеримости духовной,


Желает большего участья.




– III –



Курс назначается леченья


По общей схеме, как-нибудь,


Из-за неясности причины.


Ведь недуг спорный. Полагают,


Он преимущества даёт


Его носителям настолько,


Что тривиальность неуместна


В их повседневном существе.



И для причудливых воззрений,


Существованию подобен –


Особой форме созерцанья…



Как-будто отстраняя фильтром


Запас, избыток бытия.


Вообще, душевное строенье


Являет разности, слои,


Мешая им совсем собраться


Упругой и прозрачной тканью.



Занятие души для сих


Пребудет вечным провожденьем


Времён и мест, лишённых позы:


Постичь трагическим путём,


Сгрудившись ровною семьёй,


И оправдать времён ненастье,


Бесшумно сбрасывая тень


Перед вершинами познанья.



Неистощим на пререканья,


Придирчив злобно к мелочам,


Занять устойчивую цепь


Равновеликим напряженьем,


Чтоб тленью дать обратный ход,


Постом, накапливая силы,


И поврежденья устранить


Для избранных своих творений.




– IV –



Скрыть необузданность –


Тварь постоянную –


В душах мятущихся,


Света сияние


Будет нам праздником.



Душа свободу обретает –


И в бесконечность отлетает,


Преодолев телесный сор,


Цепей тяжёлых громожденье,


Из чрева сложного сплетенья


Развяжет скоро произвол.


Разбавленный бальзамом чемериц


Противоядием безумию пустому


Оставит лишь следы прошедших мук,


Лекарством оживляя душу,


И верой, что худое не случится.




***



Во всякий день мы современность


Питаем соками вражды,


Следим за ближним, череды


Пустых соблазнов, будто тленность,


Нас трогают… И вот, касаясь,


Глубоко вдавлена печать


Итога смертного, и рать


Спешит бесов остервенелых,


Уже в трудах поднаторелых,


Когтями душу разодрать.




***



Вопрос извечный в глубине душевной


Молит о жребии, и участи хвалебной,


И разрешения немедленного ждёт.


С чем уравнять забвение живого?


С холодным взором старика слепого?


Кто жил для мира, но, увы, умрёт.




***



Потоки вечные природы


Исцелят будничные раны,


Заставив скоро иссушить


Души назойливые язвы,


Границам положив конец.


И ряд мучительных болезней


Наукой верной объяснить,


Указывая мыслью строгой


Предупредить их повторенье.




***



Восславим труд, чей жребий вдохновенный –


Заря деяний нравственных начал,


Чей зов к рассудку несмиренный,


Певцом людских гармоний стал.

(обратно)

Екатерина ГРУШИНА ПО ПУСТЫННОЙ ДОРОГЕ



***



Мой мозг избит и усыплён,


Мой дух в темницу погребён,


А жизнь моя мне только снится,


Скрипит, как эта половица.



И то, что дал мне бог когда-то,


Забрали чёрны воронята,


Склевали мою мысль живую,


С пустой сумой теперь живу я.



За простоту, за всё за то


Судьба озлобилась моя,


Что песни пела не тая,


И рассыпала жемчуг я.




КОМУ ВЫ СВЕТИТЕ, ЗВЁЗДЫ?



Кому вы светите, звёзды, –


В высокой тишине,


И что вы видите, звёзды,


На нашей печальной земле.



Согрейте же вы моё сердце


И в душу влейте огня –


Мне так не хватает света


В холодной ночи октября.



Пусть спят ещё люди эти,


Сердца их ключом не открыть,


Но звёзды готовы ответить,


Любовь мне свою подарить.




***



Солнце когда подымается,


Голубем белым я бьюсь.


Имя твоё освещается,


Светлая, светлая Русь.



В миг чистоты, Лучезарная,


Гаммой зелёной звенишь,


В утро такое янтарное


Будто под грёзами спишь.



Нет, ты не сном околдована,


Нет, ты не скована в грусть,


Очи твои васильковые,


Милая, милая Русь!



В травы твои шелковистые


Свежей прохладой вольюсь,


В воды, в поля золотистые


Радугой яркой плеснусь.



Нимб над покоем безбрежным


Дымкой парит голубой,


Русь моя, тихая, нежная,


Ангел любви над тобой.




ПО ПУСТЫННОЙ ДОРОГЕ



Я иду по дороге


Мимо жёлтых полей,


На небесном пологе


Караван журавлей.



По пустынной дороге


Я устала идти,


Ты возьми меня, облако,


Мне с тобой по пути.



Навсегда с тобой, облако,


Я в лазурь окунусь,


Только дай наглядеться


На родимую Русь.



Дай грехи свои смыть


Ключевою водой,


А потом уплывём


Навсегда мы с тобой.



Ты прости меня, мать-земля,


Что уйти тороплюсь,


Ты прощай навсегда, моя


Ненаглядная Русь.




***



Век двадцать первый...


Что-то серьёзное


Мучает, мучает грозно


Всех беспощадно людей.



Люди в грехах...


Всё никак не раскаются,


Кто-то безумный распоряжается


В сердце святых площадей.



Век двадцать первый,


Дальше что будет?


Кто это знает – забудь.


Может, очнутся заблудшие люди,


Или прострелят им грудь.




СНЕЖНАЯ УВЕРТЮРА



В прозрачном покрове снежинки


Так плавно кружат и летят,


И вьются их белые спинки


И будто в окошко глядят.



Но ветер ломает их стайку


Внезапным дыханьем своим,


И вновь они в небо взлетают


И кружатся, кружатся с ним.



Всё явно – и эти деревья,


И белый узор на стекле,


И утро такое с покоем,


И тихая радость во мне.




ФЕВРАЛЬСКОЕ УТРО



Там, на востоке, уже рассвело,


Утро февральское смотрит в окно.


Так зарождается день февраля,


Утро февральское, сердишься зря.



В мокрых ботинках по лужам иду,


Мокрые ноги, и сердце в бреду.


Мокнут листовки, о чём-то трубя,


В них призывают к чему-то меня.



Вот с февралём по аллее идём,


Серые тени и лужи кругом.


Ветер продул и проник под пальто,


Шепчет февраль мне, конечно, не то.



– Ты не читай их, скажу тебе, зря!


Каждый здесь борется сам за себя.


Сытые лица и сытая плоть


Страсти не могут в себе побороть.



Люди как люди, к себе всё гребут,


Жить вот таким, как тебе, не дают.


В мире лишь властвует волчий закон,


Кто посильнее, так царь будет он.



– Что ты, февраль, от меня ты отстань!


Мне не нужна от тебя эта брань,


В мокрых карманах нет даже рубля,


Так что отстань, я прошу, от меня.



Там, на востоке, уже рассвело,


Утро февральское смотрит в окно.


Так зарождается день февраля,


Утро февральское, сердишься зря.




***



Душа не хочет умирать


И стариться не хочет.


Но душу вышли убивать,


И над душой хохочут.



Вот цепи на душу кладут


Уродливые силы,


Потом с ударами сведут


Безвременно в могилу.




***



Жизнь давит валом железным,


Мощной смывает волной.


В шторме таком бесполезно


С жизненной спорить средой.



Что это? – злая пустыня,


Ожесточились сердца,


Всё замерзает и стынет.


Смерть наших душ без конца.



Нет, мы не можем открыться,


Язвой наш мозг поражён,


В этой претёмной темнице


Скверным идём мы путём.




И СЛАДКОЕ СЛОВО "СВОБОДА"



Вот дверь из метро – переходом,


В той каше людской труден путь,


И сладкое слово "свобода"


Вливается горечью в грудь.



На грязном полу, где попало,


На тряпках, скамейках, столах,


Разложены груды товара,


И люди толпятся в углах.



Торговцев горящие глазки,


Развратом заваленный мол,


Все книги в сексозной замазке,


И грязный заплёванный пол.



И грязные, грязные лица,


И мутные взоры, глаза,


И серая тьма вереницей,


И в выкриках пьяных гроза.



Стоят и трясут чем попало


Весёлый продажный народ,


Всем весело, весело стало,


А главное – вместе вперёд!



В толпе той толкаются дети –


Вот будущей жизни дары,


Одним миллионы на свете,


А здесь торгаши и воры.



И тусклые лампочки светят,


Толпа среди нищих без слёз,


На грязном полу стоят дети,


И с ними распятый Христос.



Здесь масса без лиц и без рода,


В той каше людской труден путь,


И сладкое слово – "свобода" –


Впивается горечью в грудь.

(обратно)

Илья КИРИЛЛОВ ЭНЕРГОСБЕРЕЖЕНИЕ



Леонид Юзефович. "Журавли и карлики". Роман. М., АСТ: Астрель, 2009



Не зря сложилось в античном мире и существует до сих пор понятие – Пиррова победа. Не меньше, чем в военной области, справедливо оно в искусстве. Внешний успех, ловко спланированное внимание к произведению нередко разоблачают его, бросают тень на репутацию автора.


Боюсь, это произошло с романом Леонида Юзефовича "Журавли и карлики", удостоенном в конце минувшего года премии "Большая Книга". До известной степени касается это и самой премии. Представители литературной общественности, обычно замечающие всякое неудачное выражение, едко высмеивающие каждую словесную нелепицу, не осмеливаются сказать о её названии, в котором сквозит дурной вкус, эстетическая ущербность. Огромный призовой фонд, уступающий среди литературных наград только Нобелевской премии в области литературы, производит магическое действие, повергает обездоленных литераторов в немоту, и спорить с купцами высокого ранга, учредившими премию, они не решаются.


Не стоит, однако, думать, что подобные затеи рождаются из альтруизма; служат они тщеславию устроителей, а больше всего преследуют идеологическую цель – навязать новые ценности пишущим и читающим.


Я не стал бы распространяться об этом, если бы дух "Журавлей и карликов" не был родственен смыслу и духу этого масштабного воспитательного мероприятия.


По своей художественной ценности это средний роман, либо чуть выше среднего. Книга находчиво и мастеровито "сработана". Искусством сюжетостроения и внятным слогом автор владеет в должной мере и находит своим навыкам и возможностям ловкое применение. Ясно с первых страниц, что отмеренную дистанцию он пройдёт с технической точки зрения гладко, нигде не оступившись и не замешкавшись. В финале это и подтверждается. Профессиональная выучка автора вне сомнений.


Отличному ремесленнику, Юзефовичу не достаёт, увы, качеств художественного дарования: изобразительной силы, естественных и зрелых образов.


Название романа имеет отношение к содержанию косвенное. Древний миф о войне журавлей и карликов, запечатлённый ещё в "Илиаде" Гомера, кажется, прорастёт в книге благородством, даже величием чувств. Кажется, миф, как бы заново рождённый, озарит её, хотя бы в самом финале… Между тем это только приманка. Доверчивый читатель наверняка испытает разочарование. Тот же, кто не лишён проницательности, кто заметит в самом начале, что книга проникнута мещанским духом, который естественным образом исключает сильные и ясные страсти, присущие древнему мифу, не обманется названием, не свяжет и с содержанием никаких особых надежд. Скорее всего, он будет пристально следить за авантюрной линией и забавляться ею. Надо сказать, это решающая слагаемая успеха "Журавлей и карликов" – занимательность.


Но и здесь требуется оговорка. В романе несколько сюжетных линий, весьма слабо друг с другом связанных. Самое увлекательное повествование – жизнь и необычайные приключения авантюриста XVI века Тимошки Анкудинова, самозванца, объявившего себя царевичем Иваном, сыном свергнутого с престола Василия Шуйского. Разоблачённый в отечестве, он вынужден скитаться в Европе, выдумывать головокружительные истории, врать в лицо европейской знати, бывать уличённым, скрываться, менять города и страны… Автор стремится сделать книгу занимательной, – и за счёт причудливых исторических персонажей, будто сошедших со страниц плутовского романа, это удаётся, становится решающей слагаемой успеха.


Не то – в части современности. Эти главы посвящены описанию первых рыночных лет в России. Крах обывательского уклада, растерянность, нищета – всё отражено достоверно и зримо, с множеством точных, характерных подробностей. Здесь автор имел возможность подняться до высокой очерковости, если бы сохранил объективность и непредвзятость историка. Но именно здесь, как на грех, в его интонации, обычно ровной, почти невозмутимой, возникает волнение, появляются слабые следы жалости и обиды. Волнение носит, если так можно выразиться, бытовой характер. Ликующее обилие товаров в магазинах – и пустой холодильник в доме героев, стремительное обогащение соседей – и нелепые, безуспешные аферы бывших научных сотрудников… Могла бы спасти эти страницы ирония, но автор склонен к ней ещё меньше, чем к патетике. С моральной, да и с художественной точки зрения это самые слабые страницы, жалкие и вполне плебейские.


Скудость изобразительных средств, узость художественного воображения возмещает, однако, самонадеянность, и замысел автора дерзок: он пытается нащупать – и воплотить – "времён связующую нить" отечественной истории, создать некое единство исторического пространства и времени.


Историк по образованию, Юзефович великолепно ориентируется в сюжетах прошлого и порою даже склонен "жонглировать" ими; беллетрист, накопивший солидный литературный опыт, он довольно искусно переплетает их с повествованиями о современности. Кое в чём старания его не остаются напрасными. Постоянная смена эпох и впрямь создаёт в романе впечатление некоей неизменности содержания отечественной истории. Но одушевление прошлого, своеобразное воскрешение его и слияние с настоящим требуют страсти, безотчётной творческой самоотдачи, душевной широты и глубины одновременно, чего "умеренный и аккуратный" талант Юзефовича лишён напрочь. Поэтому не только историческое , но и просто человеческое содержание этих глав сводится, главным образом, к произволу, обману, смутам, таящимся, по мнению автора, в самой сущности существования страны и народа. Я хотел бы, однако, упредить возможное подозрение в очернительстве. Роман насчитывает немало эпизодов, рассказывающих об иноземных нравах, и нравы эти описаны столь же брезгливо-безразлично, как и отечественные. Видимо, автор относится с большим недоверием к человеку вообще, вне эпох, национальностей и политических формаций. Человек как таковой, из крови и плоти, малоприятен для Юзефовича и малоинтересен. Его перо скользит по оболочке человеческого существования, боясь приблизиться к подлинным мукам и подлинным радостям, избегая и бед, и счастливых мгновений. По многим признакам можно догадаться, что глубину явлений он видит, но предпочитаетповерхность.


Размышляя над книгой, приходится признать, что главнейшая её черта, её основной духовный порок – обезличенность.


Обезличенность. Скажем определённее, о чём идет речь? Автор пишет как будто не от своего лица, если этому истёртому выражению вернуть первоначальный и единственно верный смысл: лицо – как душа писателя. В творчестве Юзефовича в полной мере участвуют ум, воля, литературная техника, и очень ограниченно, очень сдержанно – душа, сердце. Иногда ловишь себя на мысли: живым писателем книга создана или умнейшим, высокотехнологичным роботом? Конечно, это приблизительное сравнение, но суть дела передаёт отчётливо.


Конечно, на фоне бесчисленных повествований, где "я" неискушённое, ничего из себя не представляющее, вопиёт, "взывает к небу", навязывает себя читателю, – на этом фоне книга Юзефовича остро выделяется своей строгостью и может, на первый взгляд, показаться отрадной. Но именно на первый взгляд – последняя лесть горше первыя.


Не заметит это в книге Юзефовича только слепой – рачительную трату эмоций, уклончивый обход всякого острого угла, всякой неудобной мысли… А это, в свою очередь, уже следствие того исключительно прагматического подхода к искусству, той Sparsamkeit – бережливости, – которая так удивительна для нас и непривычна и которая, видимо, очень пришлась по вкусу купеческому представлению об искусстве. Книгу грубо выставили на обозрение как пример письма, достойного сегодняшнего дня. Пример опрометчивый; одним днём судьба её и будет исчерпываться. Глубоко, по-настоящему, эта книга, какими бы её эпитетами ни награждали, сознания не задевает.


"Мимо, мимо – навсегда".

(обратно)

Дмитрий КОЛЕСНИКОВ СЛОВО В ЗАЩИТУ...



Шестидесятников сейчас у нас не любят. Не ругает их нынче в прессе только ленивый. Причины тому несколько лет назад последовательно изложил известный философ и политолог Александр Ципко в фундаменталь- ной статье "Код шестидесятничества", появившейся на страницах "Литературной газеты" ("ЛГ", 2006, № 43). Автор статьи припомнил шестидесятникам все смертные грехи – их "национальное, религиозное, государственное отщепенство", их марксистские убеждения, их зловещую роль "и в практически бескров- ной, и в этом смысле бархатной августовской революции 1991 года, и в распаде СССР, и в самоубийстве исторической России". Один только момент совсем упустил из виду Александр Сергеевич в пылу безудержного обличения, крайне важный момент, надо сказать – шестидесятники, несмотря на все их перечисленные недостатки, были, прежде всего, замечательными поэтами, и останутся в нашей славной истории именно как поэты. Не создателя "Записок ненастоящего посла" Александра Бовина и не историка-медиевиста Арона Гуревича, мировоззрение которых поступательно развенчивает Ципко, будет помнить Россия в качестве шестидесятников, а Беллу Ахмадалину, Юнну Мориц, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского и Роберта Рождественского.


Правда, позднее творчество некоторых поэтов-шестидесятников действительно оставляет желать много лучшего. Не случайно последний стихотворный сборник Андрея Вознесенского "Тьмать" в своё время подвёргся справедливому разносу критики. Искусное формо- и словотворчество Вознесенского было открыто высмеяно. Впрочем, Вознесенский с молодости стремился к безвкусной авангардной форме: его стихотворения советского времени также не отличаются глубокой содержательностью. Однако фигура Вознесенского представляется мне исключением в ряду шестидесятников, стихи и поэмы которых – как советские, так и постсовесткие – поражают по-юношески волевым напором, задорным характером, органичной исповедальностью и яркой романтикой борьбы. Что касается формы стиха, то они выступали продолжателями вековых традиций русской литературы, заложенных Пушкиным и Лермонтовым, Некрасовым и Есениным; недаром в начале "Братской ГЭС" Евтушенко обращается с молитвой именно к этим поэтам. Авангардисты же среди шестидесятников встречаются нечасто.


Поэтическому их становлению во многом способствовала современная им эпоха. Как писал Лев Аннинский в предисловии к сборнику Евгения Евтушенко "Краденые яблоки", "поэзия на какое-то историческое мгновенье стала тогда универсальным знаковым языком". О том же свидетельствует Вячеслав Огрызко, отмечая, что в период социализма "поэт своим словом мог десятки тысяч молодых ребят отправить на сибирские стройки". Согласитесь, навязчиво просится сравнение с нынешним временем, а точнее – безвременьем, когда, по словам Александра Солженицына, "воцарилась та анархия свободы слова, когда никакое слово уже ничего не весит и ни на кого не влияет", и в недавнем прошлом самая читающая страна в мире сделалась вдруг патологически безразличной и к поэзии, и к прозе.


Лучшими поэтами-шестидесятниками, в полной мере воплотившими в своём творчестве все упомянутые нами достоинства, на мой взгляд, являются Андрей Дементьев и Евгений Евтушенко. Когда-то ими, как и другими шестидесятниками, взахлёб зачитывалась вся Россия, теперь же критики с презрением и сквозь зубы отзываются об их поэтическом творчестве. Думается, такое пренебрежительное отношение обусловлено чисто политическими причинами, упомянутыми мной вначале. Политические взгляды шестидесятников и мне далеко не близки, но я, прежде всего, ценю их как талантливых поэтов. Не зря же, в конце концов, многие их стихи становились народными песнями, а это высшая награда для писателя.

(обратно)

Владимир БОНДАРЕНКО ПОЭЗИЯ ИСЦЕЛОВАННОГО ВОЗДУХА



Ерофеева В.Г. "Пред сенью тени..." Стихи. – М: Издательский дом "Российский писатель", 2010.



Когда-то Велимир Хлебников писал: "Русь – ты вся поцелуй на морозе..." Может, и на самом деле у России женская душа. Потому и богата наша страна женскими поэтическими дарованиями. А какая женщина может жить без любви и поцелуев?


Кажется, сам воздух наполнен поцелуями в стихах Валентины Ерофеевой. Но, увы. Где есть поцелуй при встрече, часто есть и прощальный поцелуй.


Чист поцелуй до головокруженья.


Чист поцелуй твой и чисты глаза.


Ах, милый-милый, в жажде пораженья


Забыл слова прощальные сказать.



Он остаётся в памяти навсегда. Чистый и терпкий прощальный поцелуй. Сборник стихов Валентины Ерофеевой переполнен любовью. Страстной, нежной, трагической, лирической. Валентина, казалось бы, самые затасканные объяснения в любви может превратить в поэтический акт.


Тело пело, пело тело,


Приникая, проникая,


Растекаясь, обвыкая


В сладкозвучной тишине.


Тело пело о стране,


Из которой выход в море,


Там, где лодочка одна,


Страстной негою полна,


Тайну двух хранить должна...



Часто Валентина Ерофеева осознанно отбрасывает из своей поэзии всё серьёзное, превращая её в поэзию нежных шёлковых материй, в поэзию лёгкую и прозрачную; в конце концов, ведь говорим же мы о поэтической вольности и игривости, этого не хватает в жизни каждого человека. Поэт, как спасатель, открывает шлюзы, и жизнь продолжается. Мне нравится ерофеевское поэтическое озорство:


Уплываю...


Таю...


Млею...


И – опять тебя хотею...


Улетаю прямо к раю,


Но и там тебя желаю...



Поэзия Валентины Ерофеевой полна телесности, но не приземлённой, потной, грубой, а соучаствующей во всех таинствах души. Тело как один из высших символов красоты и страсти, чувственности и неги, или же – как символ одиночества, мучений, отчуждённости от мира. Эту телесностъ поэзии Валентины Ерофеевой можно прочувствовать при самом приближении к стихам, только из заголовков: "Тело ластится, льнёт и ласкает...", "Невыносимы муки тела...", "Что тебе моя грудь...", "Тело пело, пело тело...", "Твои руки плывут по моим...", и, наконец, "Доступ к телу закрыт"...


Конечно, Валентина понимает, что тело лишь сосуд для души, но где найти выход душе бестелесной? Душа сама требует красоты внешнего оформления, телесной красоты, изящества линий и движений. Иначе не было бы и поэзии.


Когда-то китайский мудрец и поэт Цао Пи в шестом веке в своём "Трактате об изящных искусствах" писал: "Стихи и оды требуют украшенности". И, на самом деле, мы интуитивно ждём от поэзии красоты – мысли, слова, образа, даже поэтического жеста. Вот почему сегодня женская поэзия становится особо востребованной. Осознанная грубость и антиэстетизм современной поэзии (увы, часто и женской) делают её малопривлекательной. Сколько бы ни писала, к примеру, Елена Фанайлова, что она штопанное резиновое изделие, никем, кроме молодёжных радикалов, её поэзия не будет востребована. В женщине изначально видят другое. Видят хранительницу таинства любви.


О птица, трепетно крылами


Ты воздух охлади ему


И песню с нежными словами,


Не спетую мной никому, –


Ему пропой...



Я бы не сказал, что Валентина Ерофеева так уж чрезмерно увлечена украшательством и нежными чувствами. Но они присутствуют незримо даже там, где поэтесса пишет о нашей земной зримой и грубой жизни, откровенно сопротивляясь этой грубости. Одно из самых удачных стихотворений в сборнике – о старой пьяной бабе:


Старая пьяная баба упала


И рядом с дорожкою, где я гуляла,


Интеллигентно, чинно гуляла,


Воздухом чистым вечерним дышала.


А старая пьяная баба – упала.


Но может не старая – просто больная?


И может не пьяная – просто такая?..


От жизни от этой многих шатает,


По жизни по этой многих болтает.


Руку мне женщина тянет во тьме,


Руку за помощью – прямо ко мне.


Больше-то не к кому – я да она,


Да над дорожкою светит луна...



Валентина Ерофеева то использует рифму, то переходит на верлибр, но и в её вольных свободных стихах заметна поэтическая упорядоченность. Когда она слышит рифмы для своих мыслей и чувств, то легко использует их. Когда в её смысловой строй, в её переживания рифма не вписывается, Валентина даёт своему поэтическому языку свободу.


Нет, больше никогда


Шагами быстрыми не подойти


К светящемуся издали окну –


Оно безжизненно.



В жизни любой, самой лирической и возвышенной, у поэтессы за взлётами следуют и падения, за разливом чувств – приступы одиночества. Не ушла от такой безнадёжности и Валентина Ерофеева. Разве что всегда она оставляет себе хоть малый, но лучик надежды.


Тебя нет.


Но ты в сердце моём,


В шорохе листьев,


В скрипе старого дерева,


В свете луны,


В запоздалом кваканье лягушек.


Ты – везде...



Мне это напомнило песню Новеллы Матвеевой, с её гвоздём от плаща, когда-то висевшего на стене. Впрочем, они близки друг другу своей женской лирической сентиментальностью. Меня радует, как удивительно точно находит Валентина Ерофеева сентиментальную сказочность в самой обыденной жизни:


Подсмотрела в окошко чистоту и уют,


Мягкость комнатных красок,


Обтекаемость форм обстановки.


Здесь, наверное, сказка.


Здесь, наверно, живут


Со старушкой старик – и повымерли волки.



И на самом деле, сегодня такая уютная обыденная жизнь в небольшой квартирке уже для многих становится сказочной. Утопия, уходящая в прошлое.


Русская поэзия – это всегда влюблённая поэзия. В годы перестройки все дружно смеялись над утверждением одной участницы телепередачи: "У нас секса нет".


Но так и было на самом деле: в России всегда царила любовь – грешная, плотская, возвышенная, телес-ная, романтическая, корыстная, какая угодно, но – любовь.


Такая же разнообразная любовь царила и в поэзии. Прежде всего любовь к самой поэзии. Поэтическая попытка отражения всей полноты своих чувств. К примеру, в одном из своих лучших стихотворений "Евразийский роман" Валентина Ерофеева поведала о том, что:


Ты – татарских кровей, милый хан.


Я – чеченка по дальней прабабке.


Твоя родина – степь да курган,


Что хранит тайны рода, отгадки


И твоей, и потомков судьбы...



И вот встретились в центре России две судьбы, два сильных характера:


Что нам делать, мой хан?


Да и сколько нас в России подобных славян


С круто мешанной буйною кровью?


Не решить ли нам это любовью,


Не впустить ли других басурман,


А-а, мой хан?..



Проходят века, и вот уже белобрысые Иваны да Марьи вырастают из потомков буйных восточных кровей. Казаки, сибиряки, вся Россия – великое смешение народов, великое смешение любви.


Вот и в поэзии Валентины Ерофеевой с неизбежностью приходит пора русских смыслов, любовь уже становится не просто интимным делом двоих, но и смыслом жизни нации, державы. Приходит определённость.


Без полутона – верх.


Без полутона – низ,


Без полумрака – рай,


И ад – без получёрта.



Русскостью полна и любовь, ею определяется отношение к миру, к человеку. Со своей русскостью и отправляется Валентина Ерофеева на поиски созвучия.


Загадочная русская душа


Взлететь всегда готова к поднебесью.


Ей на земле до одичанья тесно,


Тоскливо в суете, когда спешат,


Куда и с кем – не ведая про это.


И забывают помянуть поэта...



От любви приходит и грусть. Грусть по прошедшим чувствам, грусть по ушедшим людям, грусть по родине, нежно любимой.


Грусть – как продолжение любви...

(обратно)

Георгий СУДОВЦЕВ УТРАТА ПЕЙЗАЖА



***



Тебе про меня пусть расскажут деревья,


пусть мокрые ветви их чёрных стволов,


дождливою ночью склонясь над постелью,


войдут в тишину переменчивых снов…



Мы в горы ушли мимо крымских селений –


там ближе ночами любая звезда,


и кажется мне – я дремучий и древний,


каким не казался себе никогда…



Ты дышишь спокойно в уютной постели,


твой сон не тревожат ничьи голоса, –


и письмами бронзовых листьев устелен


дождями осенними пахнущий сад…




УТРАТА ПЕЙЗАЖА



Понимаешь, пейзаж обещает утрату,


если долго следить за тускнеющим светом...


Это – сумерки, вечер. А ночью поэты,


как известно, не спят. К ним является Муза.


Не всегда. Иногда. Никогда. Не ответит.


Не примчится. А та, что примчится – вся ты.


Лёгким ветром от крыльев твоих не повеет,


и стихия твоя – не крылата, увы!..



Как известно, ночами поэты не спят.


Как известно, они засыпают под утро


со случайной строкой у случайного тела,


растворившейся там же... О, Леда! О, Лета!


Понимаешь ли, время – совсем не река.


И вино, и стихи, и любовь – понимаешь? –


ранним утром их свет освящает утрату


и вина, и стихов, и любви, и себя...



Угол дома, трамваи, звенящие стёкла,


и бескрылая муза – о, Лета! о, Леда! –


разметалась во сне... Как любил я всё это!


Жизнь – утрата пейзажа. Чего-то. Когда-то.




***


Пеплом слепящим бросает судьба


каждое слово, движение, взгляд…


Поцелуи твои у меня на губах,


точно шапка на воре, горят.




***


Долгожданное лето стрекоз,


Спаса, мёда и яблок,


где вечерний костёр за рекой


ненавязчиво ярок,


и приходит стоять тишина –


как туман – до рассвета…


Ты – жена,


ты – волна,


ты – нежна


в это странное лето.




***



Заметало музыкой прохожих:


"Где же ты?


Где мне искать твои следы?.."


И в девчонках – даже непохожих –


узнавал я лишь её черты.


Только время, верный наш изменник,


поднимает горы из глубин –


я в одной-единственной из женщин


вижу всех, кого я так любил…




***



С каждым годом деревья


празднуют новые свадьбы,


но их обручальные кольца


совсем не видны под корой…


И ты понимаешь, конечно,


чем в сердце моём отмечен


каждый год, каждый вечер,


каждый час, каждый миг – с тобой…




АРХЕОЛОГИЯ ЛЮБВИ



Прости меня! Всё быть могло иначе,


моя любовь, моя судьба, мой свет!


Я смех твой помню – ветром по листве –


и слёзы помню: ты так часто плачешь…


Прости меня! За наш недолгий век


душа и тело заняты всё чаще


не тем, что наше, – чуждым, преходящим,


которому подвластен человек.


Подвластен – да, но для чего – покорен?


Нас покрывает тяжкая земля.


Любимая, мы предаем себя!


мы заживо себя в себе хороним!


Лишь иногда, на черепки былого


случайно натыкаясь в глине дней,


я нашу жизнь припоминаю снова,


молю простить и не грустить о ней.

(обратно)

Евгений НЕФЁДОВ РАДОСТЬ РОДСТВА



Обычно на этом месте мы публикуем поэтические пародии Евгения Нефёдова.


Однако в майском, "Победном", номере газеты наш друг и постоянный автор предложил не прибегать к этому жанру и попросил передать читателям самые добрые поздравления с 65-й годовщиной славной Победы советского народа в Великой Отечественной войне.


Редакция, тем не менее, оставляет за Евгением Андреевичем "его место" на полосе и печатает здесь своё краткое сообщение об успешно прошедшем недавно в музее В.В. Маяковского творческом вечере поэта с представлением его новой книги "Дом-коммуна". Сборник полностью посвящён родному донбасскому городу Евгения Нефёдова Красному Лиману, Почётным гражданином которого он является.


Понятно, что и в зале в этот вечер находились в основном представители "Землячества донбассовцев" Москвы, хотя пришли сюда также и просто многие поклонники творчества этого поэта, лауреата российских и украинских премий.


Особую душевность атмосфере встречи придало присутствие и выступление на ней представительной делегации земляков поэта во главе с городским головой Красного Лимана Л.Г. Перебейносом.


Тепло было принято слово и живущего в Москве краснолиманца, ветерана Великой Отечественной войны, генерала М.Г. Титова. В программе также участвовали известные писатели и мастера искусств, вёл вечер лауреат Государственной премии России поэт Валентин Сорокин.

(обратно)

Оглавление

  • Владимир БОНДАРЕНКО БОЙ ЗА ПОБЕДУ
  • Владимир ЮДИН ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО ЮРИЮ БОНДАРЕВУ
  • Георгий НИКОЛАЕВ ПЕСНИ ТЕХ ЛЕТ...
  • ХРОНИКА ПИСАТЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ
  • Юрий ВОРОБЬЕВСКИЙ УДИВИТЕЛЬНЫЙ "МАСТЕР"
  • Юрий МЕДВЕДЕВ ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО ВСЕЗНАЙКЕ
  • Цзя ПИНВА НЕБЕСНЫЙ ПЁС
  • Наталья ЕГОРОВА ТЕРПЕЛИВАЯ МУЗА
  • Евгений СЕМИЧЕВ СВЕТ ЗЛАТОКИПЯЩИЙ
  • Виктор ШИРОКОВ ГАВАНА-МАМА
  • Чжан ЦЗЯНЬХУА АНТОН ЧЕХОВ В КИТАЕ
  • Любовь ГАЛИЦКАЯ ЯСНОГЛАСНАЯ ДАНЬ
  • Александр ЗОЛОТОВ СОНЕТЫ И СУЩНОСТИ
  • Екатерина ГРУШИНА ПО ПУСТЫННОЙ ДОРОГЕ
  • Илья КИРИЛЛОВ ЭНЕРГОСБЕРЕЖЕНИЕ
  • Дмитрий КОЛЕСНИКОВ СЛОВО В ЗАЩИТУ...
  • Владимир БОНДАРЕНКО ПОЭЗИЯ ИСЦЕЛОВАННОГО ВОЗДУХА
  • Георгий СУДОВЦЕВ УТРАТА ПЕЙЗАЖА
  • Евгений НЕФЁДОВ РАДОСТЬ РОДСТВА