Джонсон Серлиф проводит политику открытых дверей. Экономика Либерии потихоньку стала расти, но на людях, сколько я мог наблюдать, это пока мало отражается.
Наверное, это был худший отель в городе — по крайней мере, из тех, что остались после войны. Застиранные, пахнущие сыростью простыни, китайские телевизоры с CNN, огромные зеркала, тесные ванные с грязным кафелем, и никаких москитных сеток.
«Комары спать дают?» — спросил я. Управляющий неопределенно пожал плечами и после некоторой паузы сказал: «Хочу предупредить: электричество отключают довольно часто, но с водой проблем нет». — «Годится», — сказал я. «Спасибо, что выбрали наш отель», — сказал управляющий. Одну за другой он принялся тщательно проверять купюры, которые получил от меня за первые три ночи. Было видно, что я не вызвал у него доверия. Европейцы в «Метрополитен» не останавливались, предпочитая селиться в более безопасных и тихих районах города — поближе к океану и американскому посольству. К посольским воротам жались сувенирные лавки. В расположенном поблизости отеле «Мамба Пойнт» горячая вода была всегда, работали кондиционеры, имелись также бассейн с шезлонгами, казино, суши-бар «Барракуда». На местные буйные субботние вечеринки собирались работники гуманитарных организаций и респектабельные ливанские предприниматели, занимающиеся самым выгодным в разрушенной стране делом — торговлей стройматериалами.
Либерийские школьники нередко делают уроки под уличными фонарями, работающими от генераторов. После войны централизованное снабжение водой и электроэнергией не было налажено даже в столице
Ооновцы, которые обеспечивают Соглашение о прекращении огня, заключенное между враждующими группировками в 2003 году, приезжали в «Мамба Пойнт» на белых тонированных джипах, ливанские бизнесмены — на машинах попроще. Ярко накрашенные молодые либерийки подкатывали на такси. Они выходили из машин, улыбаясь, придерживая от ветра свои прически.
Я кивнул Мириам и быстро пошел вниз по утренней Брод-стрит. Судя по карте, где-то в той стороне, в нескольких кварталах от «Метрополитен», находился разграбленный во время войны и недавно вновь открытый Национальный музей.
Я уже увидел его двухэтажное здание с запыленными окнами, когда дорогу мне преградил бродячий торговец стоклеточными шашками. Обвешанный фанерными досками, он напоминал закованного в доспехи японского воина. «Играешь в шашки, белый мальчик? — спросил он и, опершись, как на забор, на самую большую из досок, закурил. — Откуда ты, белый мальчик?» Я сказал. От удивления торговец поперхнулся дымом. Он засмеялся, и доски колыхнулись на нем, как крылья. «Я болею за ваших, — сказал он. — Локомотив! Динамо!»
В Национальном музее было прохладно и тихо. У входа, рядом с ящиком для пожертвований, уронив голову на стол, спал пожилой человек в очках и белой рубахе. Я потоптался возле него, но он не проснулся. За его спиной стоял пыльный трон из разграбленного во время войны масонского дворца — главной архитектурной достопримечательности Монровии. До 1980 года масонская ложа в Либерии являлась по сути государственным институтом. В нее входили все представители власти, которые принадлежали исключительно к потомкам по мужской линии первых переселенцев из Америки. Они составляли основу Партии истинных вигов, монополизировавшей на сотню лет власть в стране. Неудивительно, что, совершив переворот, Доу, хоть и не сразу, партию распустил. А ложа ликвидировалась сама собой, поскольку подавляющее большинство американо-либерийцев во время гражданской войны бежали из страны.
«После войны практически не осталось экспонатов». Заспанный человек в очках и белой рубахе удивленно смотрел на меня, потом протянул руку: «Сэмюэл».
Мы обошли зал: детские рисунки, несколько масок, большой сигнальный барабан, ксерокопии старых газет и огромная картина, на которой люди, бегущие из охваченной гражданской войной страны, штурмуют корабль, отплывающий в Гану: летящие за борт, барахтающиеся в воде человеческие фигуры; кто-то бежит вдоль берега мимо горящих домов, валяющихся трупов и людей с автоматами. «А иностранцы не помогают? — спросил я. — Гуманитарные организации?» — «Им не нужен музей, — сказал Сэмюэл. — Они здесь как на курорте. Разъезжают на машинах и нежатся на солнце».
Поздно вечером на перекрестке у отеля «Метрополитен» я остановился перед высохшей старухой с огромным ножом. За ее спиной темнела гора кокосовых орехов. Через дорогу, на высоком табурете у входа в «Метрополитен», сидела Мириам. Я дал старухе двадцать либерийских долларов. Точным ударом ножа она снесла верхнюю часть кокоса. Прозрачное молоко брызнуло мне в лицо. Мириам залилась счастливым смехом. В несколько глотков я выпил кокос, отдал его старухе, и она тут же рассекла его на две части, поддела полоску сладковатой белой мякоти и протянула мне на кончике ножа. Но ужин это не могло заменить. Я махнул Мириам и свернул с Брод-стрит на Сентер-стрит. Два
