На восходе луны [Татьяна Туринская] (fb2) читать онлайн

Туринская Татьяна На восходе луны

— Ну и добрый вечер!

Маринино сердце заколотилось часто-часто, а потом вдруг замерло. Пальцы свело судорогой, и казалось, телефонная трубка теперь навсегда останется в ее руке. Язык не повиновался.

— Алло! Ну же добрый вечер! — возмутилась трубка.

Голос был требователен, нагл и даже чуточку возмущен. О да, он всегда так говорил, он всегда здоровался именно так, уверенный в том, что его звонку непременно обрадуются. Более того, в его голосе всегда сквозила легкая снисходительность, словно одним только фактом звонка он оказывал ей немыслимую услугу.

— Алло, — не унималась трубка. — Я не понял, со мной будут говорить или никого нет дома?!

— Возможен еще один вариант, — ожила наконец Марина. — Дома кто-то есть, но с вами упорно не желают говорить.

— Ладно, перестань, — отозвался собеседник. Голос его смягчился, удовлетворенный тем, что ему наконец ответили. Ну а что не выказали радость — что ж, это в принципе бывает. — Позвонил же, как и обещал.

— И правда, — саркастически произнесла Марина. — Ведь позвонил же! Подумаешь, через каких-то шесть лет, но ведь все-таки позвонил!

— Ой, ну ладно, чего ты придираешься! Ну занят был, ты же знаешь, я человек занятой.

— Вот и иди занимайся делами, — сухо заметила Марина. — А у меня свои дела имеются, свои планы. И для тебя в них место не предусмотрено. Всего хорошего.

Трубка легла на рычаг телефона, а Марина никак не могла успокоиться. Привалилась к стене, сердце стучало так, что казалось, грудь не удержит его внутри и оно вот-вот пойдет на взлет. Ноги почему-то дрожали от слабости, а к глазам немедленно подобрались предательские слезы. Нет, нельзя плакать, нельзя! Она тысячу раз обещала себе забыть его. Ну почему, почему стоит ей только действительно максимально приблизиться к полному забвению, как он тут же непременно объявляется?!

Телефон вновь запиликал. Марина пыталась игнорировать его назойливую мелодию, а он все звонил и звонил.

— Маринка, ты где? Возьми же наконец трубку, ты же знаешь, мне тяжело вставать, — донесся недовольный материн голос из спальни.

Подождав еще несколько невыносимо долгих секунд, Марина все-таки ответила на звонок.

— Ты же знаешь, как я ненавижу, когда ты бросаешь трубку! Что за нахальство? Ты где воспитывалась?!

— Что надо? — нарочно грубо спросила Марина. — Если бросила трубку, — значит, не имею ни малейшего желания с тобой говорить. И нечего трезвонить. Гуляй, Вася.

И трубка вновь легла на свое место. В душе творилось непонятно что. С одной стороны, сердце категорически отказывалось успокаиваться и по-прежнему рвалось в полет. С другой — где-то в желудке рождался гнев, отравляя весь организм ядом ненависти. Да кто он такой, да что он о себе возомнил?! Он что же, думал, вот так просто позвонит, скажет пару слов, и она в очередной раз сломя голову бросится в его объятия?! Ну нет, не дождешься, голубчик! Слишком многое изменилось с тех пор, а главное — изменилась сама Марина. К сожалению, шесть лет не миновали бесследно.

Проклятый телефон снова зазвонил. Хотелось треснуть его об пол, но рядом вопросительно заглядывали серые глазки-озерца. И от них, от этих сдержанно-любопытных глаз, хотелось спрятаться, убежать, только бы они, эти глазоньки, ничего не спросили, не задали тот самый страшный вопрос, которого Марина ждала ежедневно на протяжении пяти лет.

Когда телефон пропиликал уже раз семь, когда мать в очередной раз пригрозила подняться с постели, Аришка таки не выдержала:

— Мам, а почему ты трубку не берешь? Там что, плохой дядя?

Господи, ну почему она такая разумная? Кто ей говорил про плохого дядю? Почему она смотрит на мать, словно просвечивая душу рентгеновскими лучами?! О нет, Марина может выдержать все, что угодно, только не этот взгляд, требующий немедленного ответа.

— Алло! Что тебе еще непонятно? Каким языком тебе еще сказать, что твоим звонкам здесь не рады?! Что еще ты хочешь от меня услышать?!

Его голос, поначалу требовательный и нахальный, вдруг изменился, превратившись в просительно-ожидающий:

— Мариша, я все понимаю — я дрянь, я мерзавец, я последняя сволочь, раз тебе так хочется. Но мне нужна твоя помощь. Очень нужна.

Марина опешила. Что это с ним? Он никогда не позволял себе такой тон с кем бы то ни было. Больше того, он никогда и никому не позволял говорить с собой так, как сейчас говорила Марина. И вместо того чтобы отчитать ее, то пренебрежение с каким она посмела отвечать ему, он просит ее о помощи? О, как все непостоянно в этом мире, если уж он, наглый и самоуверенный до противного, вдруг просит о чем-то ее, простую смертную, недостойную его драгоценного внимания!

— Твои проблемы. Все эти годы тебя совершенно не волновало, нужна ли мне твоя помощь. Возвращайся туда, где пропадал шесть лет. Здесь тебе больше ничего не светит. Прощай, дружок.

— Марина, подожди, не клади трубку. Мне действительно нужна твоя помощь. Со мной случилось несчастье…

Глава 1

Марина проклинала тот день. Проклинала и боготворила. Ведь, несмотря на тысячу несчастий, этот день подарил ей и радость. Радость была одна, зато она затмевала собою весь негатив, вытекающий из того проклятого дня.

Был дождь. Не ливень, не тайфун, не гроза — обычный дождь, мелковатый и противный, каждою капелькой своею отравляющий настроение, проникающий в душу. В такой день лучше всего сидеть дома и, укутавшись в плед, с упоением читать романы Драйзера или новеллы Цвейга. Марина так и просидела бы целый день за этим захватывающим занятием, она вообще была домоседкой, да, как на грех, принес черт Лариску Бутакову. Лариска жила в соседнем доме, и до восьмого класса девочки учились в одном классе, даже сидели за одной партой. После восьмого родители перевели Лариску в экономический лицей, Марина же осталась в родной до оскомины школе.

Однако дружба на этом не прекратилась. Странная это была дружба. Девочки, казалось, совершенно не подходили друг другу по характерам. Марина — спокойная, рассудительная, предпочитающая всем на свете приключениям хорошую книгу. Лариска — чистый сорванец. Когда она была еще совсем маленькая, ее родители постоянно утверждали, что она должна была родиться мальчишкой, и даже одевали ее только в брючки да джинсики, стригли всегда коротко, как положено мальчикам. А когда Ларочка пошла в первый класс, неожиданно для самих себя обнаружили, как хороша их девочка в белом фартучке, с огромным бантом, державшимся скорее не на волосах, а на заколке, ведь волосики-то были совсем коротенькие. Только первого сентября и увидели, какие восхитительно большие глаза у дочери, какие симпатичные губки. И брюки да джинсы стали для Ларисы табу. Теперь она носила исключительно платья и юбки, вместо удобных кроссовок пришлось привыкать к красивым, но ужасно тесным туфлям. Внешне девочка преобразилась очень сильно, да натура-то так и осталась сорванцовская, мальчишечья.

Позже, где-то в районе седьмого-восьмого класса, в самый разгар переходного возраста, Лариса стала чуточку сдержанней, как будто вдруг вспомнила о своей женской природе. Движения и речь ее стали немного более плавными, но характер так и остался неугомонным.

Вот и в этот дождливый день Лариса, по обыкновению, прибежала к Маринке и, преодолевая леность и нежелание подруги выходить под дождь, почти силой вытащила ее в кино. Да еще и не в ближнюю к дому "Ракету", а, словно издеваясь над ленивой Маринкой, в самый что ни на есть почти центральный "Космос", как будто фильм "Подарок с небес" с полным ощущением причастности можно было посмотреть только там.

Фильм закончился. Девчонки двинулись к выходу из зала. Дождь и не думал прекращаться, превратив июньский день в середину октября, выходить на улицу ужасно не хотелось. Однако на душе уже не было так мерзко — фильм разбередил девичьи души, существенно разбавив фантастику сантиментами. В дверях толкался народ. Оставалось только удивляться, откуда столько людей набралось на дневном сеансе в будний непогожий день. Зрители с задних рядов напирали, передние же не спешили выходить под открытое небо, возились с зонтиками. И когда девчонки уже почти оказались на улице, в спину Лариски кто-то больно ткнул длинной пикой зонта.

— А поаккуратнее нельзя?! — возмутилась Лариса. — Так ведь и проткнуть можно!

— Да ладно, такую броню проткнешь, — без тени извинений произнес обидчик.

— Сам ты 'броня', - обиделась Лариса за любимую кожаную куртку. — Между прочим, лайка, не халам-балам!

— Ага, — согласился тот. — Почти.

— Что 'почти', что 'почти'??? Ты посмотри на эту кожу! Это же лайка в чистом виде! Не разбираешься — так и не показывай свою безграмотность незнакомым людям!

Противник не собирался сдаваться:

— Какая это лайка? Это, скорее, крокодил!

— Сам ты крокодил! — Лариска закипела не на шутку.

— Я, девушка, очень даже не крокодил, — совершенно спокойно, даже самоуверенно парировал собеседник. — Я даже совсем не крокодил, я очень даже наоборот!

Что именно 'наоборот', парень не стал уточнять, но в принципе это и так было понятно. Внешностью он обладал действительно очень примечательной — чуть удлиненный овал лица с крепким подбородком, четко очерченные крупные губы, нос прямой и чуточку заостренный, выразительные серые глаза. При этом совершенно замечательный рост и светлые короткие волосы. Одним словом — хорош, паршивец. Однако Лариса не оценила его весьма примечательной наружности. Уж Маринка-то знала, как подруга не выносит намеков в собственную сторону. Неважно даже, обоснованные то были намеки или нет. Вот и сейчас ноздри ее затрепетали, выдавая едва ли не высшую степень возмущения. Только было Ларочка вознамерилась одарить собеседника трехэтажными 'любезностями', как тут в спор вступил приятель незнакомца:

— Ладно, ладно, ребята, брек! — попытался он примирить враждующие стороны. — Девушка, у вас совершенно потрясающая куртка, кожа из дорогих, только это все-таки не лайка.

Только было вознамерилась Лариса обхамить и второго, как тот, не позволив ей и слова вставить, тут же продолжил:

— Но и уж конечно не крокодил — это мой друг уже явно перегнул. Зато пассаж насчет незнакомых людей мне очень понравился. Да, вы таки абсолютно правы: нехорошо демонстрировать невежество незнакомым людям. Однако наверняка у каждого из нас имеются некоторые пробелы в познаниях. Вот потому и предлагаю познакомиться. Логично?

Марина скромно молчала. Она вообще не любила связываться с посторонними, не в пример Лариске. Это она у них в тандеме являлась любительницей острых ощущений. Вот и в очередной раз едва не нарвалась на грубость. Но, приглядевшись повнимательнее к говорившему, как-то враз поугасла. В смысле, резко потеряла желание ругаться: паренек-то тоже был хорош. Правда, не так высок, как первый, зато весь из себя такой брюнетистый, такой симпатичный, да еще и комплимент любимой куртке сделал. А Лариса как раз брюнетов и любила. Особенно таких, которые любят делать ей комплименты. Потому и ответила миролюбиво и даже несколько кокетливо:

— Логично. Вот если бы еще твой друг не был хамом — было бы вообще замечательно.

— Ну что вы, девочки, он совсем не хам! Он только так — немножко нахал, и не более! Ну так как, прошвырнемся по бродвею?

Марину передернуло от веселой перспективы гулять под промозглым дождем. После тепла зрительного зала на улице казалось холоднее, чем прежде. Гулять по дождливому городу, пусть даже и с симпатичными ребятами, хотелось меньше всего на свете. Насколько приятнее было бы сейчас с ногами влезть в любимое широкое кресло, укрыться пледом и вновь утонуть в сентиментальном повествовании Драйзера о сестре Керри. Однако по опыту знала, что уйти из-под влияния подруги не удастся.

А Лариска уже улыбалась, довольная предстоящим приключением. Дождь? Да что там дождь? Подумаешь! Зато такие славные ребята. Вернее тот, второй, такой симпатяга. Ну а первый, который немножечко нахал, для Маринки сгодится. И радостно ответила:

— Да запросто! Что нам снег, что нам дождь? Пошли! Я — Лариса, а это — Марина.

Брюнет отрапортовался:

— Володя. А этот нахал — Андрей. Прошу любить и жаловать.

Лариска хихикнула:

— Ну насчет 'любить' мы еще посмотрим на его поведение, да, Марин?

А той ни любить не хотелось, ни жаловать, ни просто гулять под дождем. Впрочем, неисправимая оптимистка Лариса, казалось, даже не заметила унылого настроения подруги.

— Ну ладно, орлы, ведите. Как гулять будем — просто так, бессистемно, или с целью?

К диалогу подключился Андрей:

— А девочки-то продвинутые! Что, можно вот так, сразу к цели?

Ларискины ноздри вновь разлетелись. Она презрительно скривила губы и холодно ответила:

— Я ж говорю — хам! В данном случае целью следует понимать какую-нибудь кафешку — не гулять же целый день под дождем. Хочется куда-нибудь в тепло, к огню. К камину, — совсем размечталась она.

— Ну и где ж мы вам камин раздобудем в городе? — парировал Володя.

Андрей хмуро добавил:

— Разве что на даче.

Лариска кинулась развивать тему:

— О да! На даче было бы клево! Камин, огонь, тепло, а по крыше барабанит дождь… Эх, жаль, не все мечты можно превратить в реальность!

— Ну как раз с этой-то проблем не возникнет, — откликнулся Володя. — Андрюха, а слабо нас на дачу пригласить?

Андрей жеманно пожал плечиком, потом словно бы нехотя согласился:

— Ну если дамам так угодно на дачу… Я в принципе не возражаю. Только домой надо заскочить за ключами.

Володя радостно потер руки, потом глянул на часы:

— Тогда, девочки, цигель-цигель, а то как бы ай-лю-лю не приключилось — времечко поджимает, электричка через сорок минут. Давай, Андрюша, в темпе вальса. Мы на вокзал, а ты догоняй. Если что — мы ждем у эстакады.

Андрей сорвался с места, не дожидаясь дальнейших инструкций. Марина опешила: это что, серьезно? Они на самом деле собрались на дачу? К незнакомым людям?!!

— Лар, ты с ума сбрендила? Какая дача, сдурела?! Я никуда не поеду.

Лариска тоже не слишком-то рвалась на дачу. Но ведь сама напросилась, как теперь отказываться? Вроде неловко. И ехать с незнакомыми парнями как-то стремно.

— Знаешь, Вова, я вообще-то пошутила. Какая может быть дача?

Володя покачал головой:

— Все, девочки, поезд ушел. То есть Андрюша убежал. Его теперь не догонишь — видели, какие у него ноги длинные? То-то. Он быстрее нас с вами до вокзала пешком добежит. И с нашей стороны будет нечестно его там не ожидать. Так что давайте — ноги в руки, и на вокзал. Андрюха у нас не любит ждать. А уж без толку бегать под дождем и подавно. Да ладно вам, чего вы испугались? Мы люди цивилизованные, обижать вас не собираемся. Да и дача-то совсем рядом, ехать всего пятнадцать минут.

Лариса упорствовала:

— Нет, Вовчик, давай-ка дачу оставим на следующий раз, а сегодня просто прогуляемся. Посидим где-нибудь в кафешке, вы нас кофеечком угостите, мороженым…

— Какое мороженое в такую погоду? — возмутился Володя. — Только камин! Или что, испугались? Слабо?!

А это уже запрещенный прием. Впрочем, как бы избит он ни был, а Ларочка на него покупалась стопроцентно и неизменно. Чтобы она — да чего-то вдруг испугалась? Чтобы ей — да вдруг слабо? Всего-то делов — съездить на дачу с понравившимися ребятами. Ребята, правда, совершенно незнакомые. Да подумаешь, какие глупости, какие мелочи. Зато такие симпатичные. Вернее, Володя. Андрея признать симпатичным не позволяла гордость — как же, он ведь, подлец, оскорбил ее любимую кожаную куртку.

— Ну ладно, поехали. Только ты особых планов-то не строй. Мы девушки серьезные, постоять за себя сумеем…

Глава 2

Не сумели. Вернее, не очень захотели.

Марина, как могла, всю дорогу до вокзала отбивалась от предстоящего путешествия в неизведанное. Однако характером слаба была, не могла долго сопротивляться Ларискиным уговорам.

К моменту, когда троица добралась, наконец, до эстакады, Андрей уже действительно их ждал. Причем успел не только захватить ключи, но и собрать кое-какую поклажу, и даже переодеться. До этого на нем была модная яркая ветровка, синяя с желтыми и оранжевыми вставками, теперь же не менее модная, но не такая тонкая, более утепленная, в коричнево-бежевых тонах. Даже джинсы были уже другие. Впрочем, в этом Марина не была уверена — быть может, просто с коричневой курткой смотрелись иначе?

Андрей Маринке не нравился — слишком нагл и самоуверен. Вот Володя… Тот и не менее симпатичен, и одет не хуже, ростом разве что чуть пониже. Но зато довольно мил и общителен, не так заносчив, как его друг. А рост — ну что рост? Конечно, на Андрея приятно посмотреть. Марина вообще обожала высоких парней. Но, как и Лара, предпочитала брюнетов. Блондины же совсем были не в ее вкусе. Правда, Андрея можно было назвать блондином с очень большой натяжкой, скорее, он был светло-русым.

Не успела компания выйти на перрон, как подкатила электричка. Из-за того, что был будний день, да еще такой ненастный, пассажиров почти не было, и путники устроились на двух скамейках друг против друга: мальчики отдельно, девочки отдельно. Марина все поглядывала в сторону Володи, но тот больше внимания уделял Лариске. Да и неудивительно — та обладала гораздо более яркой внешностью, чем подруга. Полукровка, дочь русского и обрусевшей татарки, Ларочка была почти абсолютной брюнеткой. Кожа, как и положено отпрыску татарского племени, смуглая и гладкая, глаза чуть раскосые, носик маленький, самую малость вздернутый. Плюс ко всему — очень большая, просто-таки не девичья грудь. Пожалуй, именно на этот крючок чаще всего и покупались парни.

Марина же была попроще. Если в Лариске почти все было 'чересчур', то в ней — всего в меру. Ни блондинка, ни брюнетка — такая же русая, как и Андрюша, только, в отличие от него, Марина подкрашивала волосы, отчего они имели оттенок спелой пшеницы. Лицо светленькое, где-нигде побитое веснушками, что ее страшно нервировало. Обыкновенные зеленые глаза уж никак нельзя было назвать огромными или особо красивыми: глаза как глаза, вот только разве что удачно их подкрасить… А вот губы и в самом деле были хороши: чуть полноватые, как раз такие, которые называют чувственными. Впрочем, 'чувственными' они становились опять же после тщательного применения карандаша, помады и блеска для губ, а так, когда простенько-скоренько, не особо старательно, то и губы были самыми что ни на есть простецкими. Зато фигуру — ее не спрячешь. Правда, пышной грудью, как у Ларисы, Маринка не могла похвастать, скорее даже наоборот, но зато вся она была такая ладненькая, такая пропорциональная. В общем, если очень постараться и провести перед зеркалом пару-тройку часов, из Марины очень даже можно было сделать красавицу. Да вот только не любила она подолгу прихорашиваться.

Электричка стучала на стыках рельсов, спешила, рвалась стрелой сквозь туман и непогоду. Компания мило беседовала: то анекдотиками перекинутся, то шутками-прибаутками, то забавными историями из жизни. Лариска, как всегда, соврала, заявив, что обе они являются студентками второго курса: Ларочка — экономического факультета университета, Марина — там же, только на журфаке. Так-то оно так, да только студентками указанных факультетов они станут, если повезет, не раньше лета следующего года. А сейчас они пока еще школьницы, только-только закончившие десятый класс.

Ребята тоже представились студентами: Володя — автодорожного, Андрей — легкой промышленности. Уж как там оно обстояло на самом деле, неизвестно, но выглядели парни действительно постарше девушек.

Марина не сводила глаз с Володи, тот упорно не замечал ее заинтересованного взгляда. А Маринка, в свою очередь, не хотела замечать интереса со стороны Андрея. Именно не хотела замечать, потому что боковым зрением постоянно улавливала его взгляд. Сама же испытывала к нему некоторую неприязнь за излишнюю самоуверенность, за то, как смотрит на них с Ларочкой с нескрываемым снисхождением. Фу, какой отвратительный тип! Ну почему, почему Лариске всегда достаются лучшие парни?

Нельзя сказать, что Марина сильно понравилась Андрею. Вовсе нет. Вернее будет сказать, что ему сильно не понравилась Лариса. А потому вроде как вынужден был обратить взор в сторону Маринки. Да и то, как она старательно воротила от него нос, как почти влюбленно смотрела на Вовку, зацепило: как же так, такого парня не оценила! А я все равно своего добьюсь! Не только оценишь, но и заценишь, еще собачонкой виться будешь! Не было еще такого, чтобы Андрюша Потураев не добился цели. Не было еще на его счету отказов. И никогда не будет — слишком высоко себя ценил Андрюша, чтобы допускать проколы с женским полом. Слишком высоко.

Глава 3

Прокола не вышло. Все прошло без сучка, без задоринки.

Дача оказалась действительно совсем недалеко от города. Да и от станции была удалена ровно настолько, чтобы шум от железной дороги не нарушал наслаждение отдыхающих тишиной. Внушительных размеров двухэтажный дом не выделялся особым шиком на фоне соседских дачек. Скорее даже выглядел бедным родственником — без всяческих архитектурных излишеств и наворотов, деревянный, имитирующий обычную деревенскую избу сруб, простой с виду дом. Зато внутри ощущение простоты терялось. Может, для кого-то такие дачки и были нормой, но не для Марины. У ее тетки Шуры, маминой сестры, дача была как раз простая, рабоче-пролетарская — небольшая сараюшка, где можно было переночевать да переодеться. Зато та сараюшка гордо именовалась домом. И практически на всех соседних с тети-Шуриным участках были похожие строения. Да и участки-то находились в двух часах езды от города, плюс потом еще от станции шагать приходилось минут пятьдесят, волоча на себе и посадочный материал, и продукты. А тут — нате вам, и электричка рядышком, и даже город. Да и домина — ух, просто шикарный!

На первом этаже располагались кухня, довольно просторная уютная гостиная с камином и парочка подсобных помещений. На втором — три спальни. Самым странным для Марины было то, что обставлена была дача не старой рухлядью, непригодной в городе, а более чем приличной мебелью, которую далеко не каждый может позволить себе даже в городской квартире. Стены внутри дома не были ни окрашены, ни оклеены обоями — все те же голые бревна, что и снаружи. И в дизайне хозяева, видать, отталкивались именно от таких стен. Мало того что буфеты да горки были, естественно, деревянными, щедро украшенными мудреной резьбой, так еще и в вазах стояли какие-то невообразимые букеты из причудливо изогнутых веток, а вместо тумбочек по обе стороны от большого зеркала стояли самые настоящие пни с выкорчеванными корнями. По всей комнате были расставлены несколько кресел и парочка мини-диванчиков, все, естественно, в одном стиле и обтянутые грубой рогожевой тканью. При взгляде на эту гостиную создавалось впечатление дорогой простоты. Видимо, именно этого и добивались хозяева. Что ж, следовало признать, что задумка им полностью удалась.

Андрей ловко растопил камин. Володя в это время живенько накрывал 'поляну', словно фокусник, вытаскивая из сумки Андрея коньяк, ликер, сыр, колбасу, лимон, хлеб. По-хозяйски порылся в кухонных шкафчиках, и стол украсили консервированные крабы и печень трески, маринованные огурчики и болгарские помидоры в собственном соку. Андрей достал из буфета посуду.

Неловкость малознакомых людей исчезла после первой же рюмки. Мальчики пили коньяк, девочки — ликер. Лариска расщедрилась и простила хама Андрюшу. Тот в ответ лишь ухмыльнулся, ответил: 'Взаимно', и даже иногда стал обращаться к Ларисе. Хотя трудно было не заметить, как старательно ему приходится давить в себе неприязнь к пышногрудой девице.

В камине весело потрескивал огонь, в комнате стало тепло, а с учетом выпитого так даже и жарковато. Уже ничто не напоминало о том, что за столом сидят только что познакомившиеся люди. Со стороны могло показаться, что компания собралась в гостеприимном доме уж никак не первый раз. Андрей включил музыку, почему-то устаревшую уже 'АББА', но песни у них такие мелодичные, что, кажется, время над ними совершенно не властно, и молодежь, не обращая ни малейшего внимания на далеко не всегда медленный темп музыки, разбившись на парочки, танцевала самозабвенно.

К большому сожалению Марины, ей в кавалеры таки выпал Андрюша — как всегда, 'горячая штучка' Лариса увела наиболее интересного парня. Впрочем, Андрей был не менее симпатичен, чем Володя, да и выглядел более аристократичным и ухоженным. Но вот эта его самоуверенность, граничившая с наглостью… Марину аж передергивало, когда она ловила на себе его взгляд. Так обожравшийся сметаны кот смотрит на попавшуюся в его лапы мышку. И вроде не голоден, но и отпускать не намерен: того и гляди, скоро проголодается, а сметаны в любимой миске не окажется. Вот и играет с бедной жертвой, забавляется. Именно такой вот несчастной мышкой и чувствовала себя Марина в объятиях Андрея. А тот, бесконечно уверенный в собственной неотразимости, давно избалованный сверх всякой меры женским вниманием, то танцевал просто, вроде как по-дружески, категорически не замечая в партнерше женщину, то вдруг прижимал к себе со всею страстью и пылкостью, на которые был способен, и Марине, скромняге и простушке, все еще девушке в свои шестнадцать лет, от его чувственных объятий делалось плохо. И все реже Андрюша танцевал по-дружески, и все чаще прижимал крепко, словно пытаясь прямо в танце соединиться, срастись телами чуть пониже талии. Но Марина почему-то уже не чувствовала к нему такого отвращения. Вроде и приятны ей были его объятия, даже пугающе-приятны, аж сердце уходило в пятки, вернее, отправлялось в свободное плавание по всему телу. И в то же время кавалер чем-то неуловимо продолжал оставаться неприятен.

Дневная бессолнечная серость непогоды постепенно стала перерастать в вечерний сумрак. Марина хотела было сказать Лариске, что уже пора домой, ведь они даже не в городе, и неизвестно еще, когда придет электричка. И как-то совершенно неожиданно обнаружила, что ни Ларисы, ни Володи в гостиной нет.

— Ой, а куда Ларка с Володей подевались? — испуганно спросила она. — Нам уже домой пора, а она пропала куда-то.

— Ну что ты, детка, еще совсем рано, время детское, — проворковал Андрей, уткнувшись носом в Маринкины растрепанные волосы.

— Какое же рано, — возмутилась Марина, пытаясь сбросить с себя его тяжелые объятия. — Какое рано?! Ты посмотри за окно, уже почти темно! А нам же еще до города добираться!

Андрюша словно и не почувствовал ее попыток освободиться, все так же активно продолжал 'висеть' на жертве. Больше того, пробрался, паршивец, длинным своим носом под волосы и давай целовать девчонку, пощекатывая шею теплыми мягкими губами.

— Не волнуйся — до города всего пятнадцать минут езды, — успокоил он. — А электрички ходят до двенадцати…

Марина хотела было возмутиться, что толочься здесь до двенадцати часов, да в его настойчивых объятиях, ее совсем не устраивает, но Андрей, словно угадав ее намерения, закрыл ей рот поцелуем. Поцелуй его был так мягок и в то же время так настойчив, так горяч и требователен, что Марина помимо воли не смогла ему противиться. Лишь сделала малюсенькую попыточку вырваться из его цепких объятий, несмело стукнув его кулачком по спине, и тут же отдалась страстному поцелую, слегка откинувшись назад, на крепкие руки Андрея. Поцелуй был сладкий и долгий, и Марине почему-то уже совсем не хотелось, чтобы он закончился. Было так приятно находится в объятиях Андрея. От предчувствия чего-то запретного вверху бронхов образовался горячий шар, который все рос и рос и вдруг взорвался миллионом горячих искр почему-то аж в районе паха.

Нельзя сказать, что Марина была девушкой нецелованной. Еще как целованной! Но так ее не целовал никто и никогда. Еще ни одному из парней не удавалось вызвать в горле и там, где… в общем, там, такие брызги радости. Безумно хотелось продолжения, но Марина не была настолько пьяна, чтобы не соображать, какие последствия может иметь столь страстный поцелуй. Поэтому, лишь только Андрей разомкнул губы, Марина тут же вновь засобиралась домой:

— Куда они делись? Нам пора, нам нужно домой.

Андрей, опытный соблазнитель, нежным движением руки отвел ее волосы, поцеловал белую шейку в трепетную синюю жилку, прошелся по ней языком снизу вверх, отчего Марина вдруг почувствовала невероятную слабость в ногах и едва не упала, прижавшись к нему в страстном порыве. Андрей вновь поцеловал ее, теперь уже не так долго, но не менее сладко, подхватил на руки и понес на второй этаж без видимых усилий. Даже говорить при этом умудрялся:

— Нет, детка, нам нужно не домой, нам нужно сюда…

Пнул ногой дверь, войдя, ногою же ее захлопнул. Опустил Марину на кровать:

— Глупая, нам нужно сюда…

И вновь принялся осыпать ее поцелуями. Маринкина голова кружилась, в горле снова поселился горячий шар, не позволяя ей возражать против вероломного вторжения на свою территорию. Руки Андрея были так ласковы, так настойчивы и ловки, что Марина дико удивилась, ощутив, как нежно он целует ее грудь: о боже, и когда он успел расстегнуть блузку? Однако как приятны его ласки… Полутрезвым своим умом понимала, что это безобразие нужно немедленно прекратить, иначе его нежности могут зайти слишком далеко. Но так тяжело было отказаться от его ласковых поцелуев…

— Нет, Андрюша, нет, не надо, — таки нашла она силы сопротивляться. — Не надо! Нам действительно надо домой, уже так поздно…

— О да! Уже действительно поздно, — ухмыльнулся Андрей, ловким движением руки расстегивая Маринкины джинсы. Его длинные чувственные пальцы нагло влезли под трусики и начали прокладывать себе дорожку в неизведанное.

— Перестань! — взвизгнула Марина. — Прекрати, что ты делаешь?! Нам надо домой, отпусти меня!

— Кому 'нам'? — Андрей приподнялся над нею и самодовольно улыбнулся, взирая на распятую под собою жертву. Он даже прекратил на некоторое время 'внедрение в стан противника', однако руку так и не вытащил, нагло демонстрируя, кто здесь хозяин. — Кому 'нам'? Ты имеешь в виду Лариску? Так расслабься, твоей подруге сейчас нужно только одно. И, уверяю тебя, именно это она сейчас и получает в соседней комнате. И мы с тобой напрасно теряем время — нам уже давно следовало заняться тем же.

И он резким движением сорвал с Марины джинсы вместе с трусиками. Та заверещала что-то, пытаясь оттолкнуть нахала от себя. Но где ей-то, с ее 'метр шестьдесят в прыжке', да против его ста восьмидесяти восьми плюс девяносто пять килограммов веса?..

…Это не было грязным изнасилованием. Скорее, изнасилование — а это, без сомнения, было оно — было нежным и красивым, если такое возможно. Несмотря на все Маринкины возражения, не обращая ни малейшего внимания на ее взвизги и выбрыки, Андрей целенаправленно шел туда, куда его пускать не желали. Освободив Маринкино тело от тесных джинсов, снимать блузку не спешил. Андрей только ловко распахнул ее, оголив плечи и грудь Марины, при этом как-то хитро умудрившись обездвижить ее руки, тем самым ограничив сопротивление. А дабы несчастной жертве было уж совсем сложно освободиться, еще и скрутил их бюстгальтером. Таким образом, брыкаться Марина могла теперь только голенькими до безобразия, стройненькими ножками. Да только все ее взбрыки попадали прямехонько в воздух, так как хитрый Андрюша удобно устроился между ее хорошенькими ножками, и максимум, что ему грозило, это удары Маринкиными пятками по его мягкому месту.

Андрей не спешил к завершению процесса. Ему, казалось, игра была гораздо интереснее, чем, собственно, непосредственный половой контакт. Он со знанием дела ласкал распростертое Маринкино тело, при этом постепенно, опять же не спеша, избавлял от одежды самого себя. Ох и ловок же был, паршивец! И Маринка, испуганная и однозначно не желающая непосредственной близости, постепенно расслабилась под его ласками, поверила, что ничего страшного не произойдет, что в самый ответственный момент Андрей остановится, и она так и останется девушкой. Периодически она все еще возражала, все еще просила отпустить ее, но все чаще ее возражения высказывались непозволительно сладострастным голосом, так что даже самый законопослушный, самый скромный и нерешительный юноша не изменил бы своим первоначальным намерениям. Постепенно Марина даже позабыла, что является вроде как жертвой, даже начала тихонько постанывать под умелыми ласками Андрея. Совершенно расслабилась, от удовольствия даже закатила глаза, когда вдруг все ее тело разорвало что-то огромное и свирепо-огненное, вторглось в заветные девственные глубины наглое, совершенно беспардонное и даже враждебное инородное тело. Маринка вскрикнула:

— Нет, не надо! А-а-а-а! — и замолчала, понимая, что ее возражения теперь уже абсолютно бессмысленны.

Но так болезненны были вбивания 'кола', и так обидно было терять девственность вот так, за здорово живешь, что слезы моментально покатились из глаз, и Маринка, вздыхая и охая в такт наглых вторжений в сокровенные свои глубины, потихоньку начала всхлипывать и некрасиво шмыгать носом. Боль, резкая и какая-то промозглая, уступила место боли пекущей, неприятной. 'Инородное тело', ритмично вторгающееся в нее, казалось откровенно неподходящим по размеру, и Маринка, потихоньку подвывая от боли и обиды, попыталась вытолкнуть его из себя. И ей это даже удалось. Но тут обидчик, оскорбившись внезапной непокорностью жертвы, резко задрал ее ноги, забросив на свои плечи, и вновь ворвался немилосердным победителем, причинив еще большую, чем раньше, боль. Марина плакала, размазывая тушь по щекам. Но насильник не обращал на это ни малейшего внимания. Он лишь откинул голову назад, закрыл глаза и методично вгрызался в несчастную Маринкину плоть. И когда от боли она готова была взвыть во весь голос, не стесняясь уже быть услышанной Лариской и ее кавалером, Андрей вдруг зачастил, вбивая себя в нее еще глубже, чем раньше, еще больнее и грубее, закудахтал в такт движениям:

— О, маленькая, о, детка, о, о, о, моя сладкая…

Вдруг резко остановился, обмяк и, наконец, оставил в покое истерзанное Маринкино тело. Лицо его, еще несколько мгновений назад сосредоточенное на удовольствии, расплылось в блаженной улыбке:

— Ну вот, киска, а ты говорила 'Не надо', - гаденько произнес он. И в этот момент взгляд его упал на 'инструмент'. — Эт-то чё?

И тут же обнаружил растекшееся пятно крови под Маринкой.

— Твою-у-у-у мать! — разочарованно и с неприкрытой злостью протянул Андрей. — У тебя что, месячные? Ну и что я теперь буду делать с этим покрывалом?!

— Сволочь ты, Андрюша. И дурак. Нет у меня никаких месячных!

— А это что, — бесстыдно продемонстрировал Андрей еще 'несдувшийся' орган, щедро окрашенный потеками крови. — Или ты хочешь сказать, что это у меня месячные начались? Твою мать! Предупреждать надо! Теперь иди вот, отстирывай.

Марина ответила с неприкрытой злостью:

— Я тебе еще раз говорю — это не месячные!

— А что это, по-твоему? Сперма?!

— Да ты, Андрюша, не просто дурак. Ты еще и полный идиот. А вот следы моего позора уберешь сам.

— Чего? — возмутился было Андрей. — С какой стати я должен…

Наконец поняв-таки причину появления кровавых пятен, сменил тон на удивленный:

— То есть? Ты имеешь в виду… О, блин!

Сел на край кровати, по-прежнему не стесняясь наготы, удивленно и недоверчиво разглядывал кровь на своем теле:

— Что, правда, что ли? А какого ж хрена ты поехала? Ты что, совсем глупая, не понимаешь, для каких целей мальчики везут девочек на дачу? Романтики захотелось?! Блин, а мне что теперь делать с этим долбаным покрывалом?! Это ж родительская спальня!

— Уж что-нибудь придумаешь, ты, насколько я понимаю, парень предприимчивый, — холодно ответила Марина. — Покрывало — не девственность, можно восстановить.

— Ой, подумаешь, девственность, — возразил Андрей. — Да кому она сейчас вообще нужна, твоя девственность? Кто на нее внимание обращает? Но если ты хотела мужу непременно чистенькой достаться, то какого хрена сюда приперлась? Неужели сразу непонятно было, что вас снимают для определенных целей? Лариска твоя, вон, в момент смекнула, и, заметь, Вовке ее даже уламывать не пришлось, сама как миленькая в постельку поскакала! Только не говори мне, что и она была девственницей — вот уж вовек не поверю!

— А я и не говорю, — тихонько пробурчала Марина, слезая с кровати и стыдливо прикрываясь руками. — Где я могу помыться?

— Удобства в конце коридора, — съязвил Андрей. — Так что, милая моя, хочешь отмыться от грязи, сначала придется с голой жопой по этажу пройтись. Или одеваться на грязное тело. Да ты не стесняйся, там все свои — твоя подружка еще та шлёндра, ее ты своим видом не удивишь, она только обрадуется, что теперь ей куда как веселее будет коротать ненастные деньки!

Марина игнорировала его слова. Вернее, сделала вид, что не слышала оскорбления. На самом деле обидно было до слез. Ну что за мерзавец! Гад, изнасиловал несчастную девчонку, а теперь еще и измывается. Недолго думая, стянула покрывало с постели, обвернула вокруг себя и вышла из комнаты, направляясь в душ. Однако Андрей не остался в комнате, пошел вслед за нею.

— Ладно, извини. Я тебя прикрою.

— Спасибо, уже не надо. Я уж как-нибудь сама, — холодно ответила Марина. — Ты б лучше свои причиндалы прикрыл.

Андрей не отреагировал на ее замечание, шел за нею, не отставая. Больше того, не позволил Марине закрыться, втиснулся вслед за ней в небольшую ванную комнату. Та уставилась было на него возмущенно, категорически отказываясь принимать водные процедуры при нем. Да нахал безапелляционно сорвал с нее покрывало:

— Ладно тебе, ты еще стесняться меня будешь после всего.

Схватил ее на руки и поставил в ванную:

— Не дергайся, я тебе помогу. Сам натворил, сам и помою. Как, говоришь, 'следы твоего позора'? Да ты прям поэтесса!

К бесконечному Маринкиному удивлению, на даче имелось не только электричество, но и вода. И даже горячая! Удивительно, да и только: в городе горячее водоснабжение не всегда имеется, а тут — на даче! Да еще и телефон. Чудеса, да и только.

Андрей открыл краны, отрегулировал их так, чтобы вода была приятно-теплой, и пустил струю душа на Маринкино измученное тело. Сначала просто поливал ее, потом стал поглаживать рукой, отмывая следы крови. Да только кровь-то была свежая, не засохшая, и оттирать ее не имелось ни малейшей необходимости, сама смывалась, растворяясь в воде. Просто ему приятно было купать ее, как ребенка.

Андрей далеко не в первый раз привозил девочек на дачу, а в городскую квартиру, пожалуй, приводил подружек еще чаще, но никогда ни одной из них не помогал смывать 'следы позора'. На удивление, ему самому это оказалось безумно приятно. И не только в физическом плане, хотя, естественно, не без этого — вон как 'орел' напрягся, хоть снова в бой. Нет, еще и в душе его что-то шевельнулось, что-то непривычное, щемяще-нежное. Какая-то вдруг жалость проснулась к глупой девчонке и почему-то благодарность за подаренную девственность. Вообще-то у него и раньше случались чистые девочки, правда, уже довольно давно, да и не так уж и много. И происходило все совсем не так, с гораздо большим трепетом и даже некоторой торжественностью, а вот поди ж ты, никогда чувства благодарности не испытывал. Ну отдалась и отдалась, ну была девочкой — стала женщиной. Это еще она сама пускай спасибо скажет за то, что он ее во взрослый статус возвел. А тут… Одновременно поражался глупости, с которой Маринка рассталась с взлелеянной своею девственностью, и радовался, что именно ему она подарила первенство.

Все гладил Маринку, гладил, пробираясь пальцами в самые недоступные места, якобы с целью получше промыть, чтобы и следа от крови не осталось. А сам получал такое небывалое удовольствие, что непреодолимо захотелось продолжить 'банкет' прямо здесь, под упругими теплыми струями воды. И так кстати вспомнил, что и с себя не мешало бы смыть 'следы Маринкиного позора'. Влез в ванну, благо раздеваться не было необходимости — так и прошагал через весь коридор в чем мать родила.

— Нет, зачем, уходи, — засопротивлялась Марина, пытаясь увернуться от его вездесущих рук. Как будто бы только что не наслаждалась его ласковыми прикосновениями, как будто неприятны ей были его наглые внедрения туда, где как раз и должно было, по идее, собраться больше кровавых потеков. Ведь даже немножечко расставляла ноги, чтобы Андрею легче было туда добраться…

— Расслабься, — прошептал Андрей, прижавшись к ее мокрой спине и смело шагнув под струи. Руки его жадно, но ласково гладили небольшую упругую Маринкину грудь, по-хозяйски опускались ниже, наглые и требовательные…

Марина, несмотря на боль и обиду, 'подаренные' насильником, с нескрываемым наслаждением подалась навстречу. Тело ее послушно выгибалось под его руками. Голова сама собою откинулась назад и легла на плечо Андрея, предоставляя ему возможность собирать губами влагу с ее шеи. Сладкая истома охватила ее, хотелось чего-то эфемерно-возвышенного, сладкого наслаждения, праздника тела. И, почувствовав, как в ее ягодицы уперлось нечто большое, подрагивающее от прикосновения к ее распаленной страстью плоти, прижалась к Андрею еще сильнее, словно пытаясь захватить того нервного 'солдатика'. Руки Андрея заскользили вниз, трепетные пальцы проникли туда, где не так давно воевал тот 'солдат'. Марина застонала от удовольствия, сжала их, словно взяла в плен. Тело ее задрожало, руки засуетились, слепо нашаривая позади себя 'солдатика'. Ей так хотелось, чтобы он вновь рванулся в бой, чтобы снова терзал ее плоть резкими движениями, но, нащупав наконец его рукою, ужаснулась:

— Ой, нет, он слишком большой. Я не выдержу, у меня все болит… Не надо, хватит, хватит…

Андрею вовсе не хотелось причинять ей дополнительную боль. Но и отказаться от намерений было уже не в его силах. 'Солдат' был в полной боевой готовности, рвался на поле боя, и утихомирить его теперь можно было только одним способом.

— Маленькая, я теперь уже не смогу, — прошептал Андрей в самое Маринкино ухо, в то же время пытаясь просунуть пальцы поглубже, отчего Марина издала сладострастный стон. — Уже поздно, лед тронулся. Я не хочу делать тебе больно, малыш, но с ним что-то надо делать, его как-то надо унять. Я без твоей помощи не справлюсь…

Марина, хоть и молила о пощаде, на самом деле совершенно не желала, чтобы все закончилось. Нет, теперь уже ее и саму сложно было остановить — разогрел ее Андрюша не на шутку. И тем не менее действительно боялась боли. Насколько приятнее были прикосновения его рук, его нежно-нахальные пальцы…

Но нельзя ведь думатьтолько о себе! Как ни странно, невзирая на то что Андрей взял ее силой, против воли, лишил девственности, даже не заметив этого, не восхитившись ее чистотою, Марине ужасно, просто до умопомрачения, хотелось сделать ему приятное, хотелось отблагодарить за то наслаждение, которое ей подарили его руки. Она опустилась на колени, взяла в руки 'воина' и несколько мгновений любовалась им: надо же, какой большой, какой упругий. Гладенький, даже приятно держать его в руках. Чуточку осмелев, прикоснулась губами к самому кончику. 'Солдат' весьма ощутимо вздрогнул, напрягся, кажется, еще больше. Марина не знала, что нужно делать. Она, конечно, слышала об оральном сексе, знала, что обозначает это понятие, но сама никогда к этому не была причастна. Больше того, раньше содрогалась от одной мысли, что 'это' можно брать в рот, к 'этому' можно прикасаться языком. Теперь же 'это' не вызывало содрогания. Непривычное — да, волнующее — да, противное — нет. Нет, противно не было. Напротив, от 'воина' веяло такой силой, мощью. Ему хотелось покоряться, его хотелось покорять. И Марина, сложив язычок трубочкой, самым кончиком его несмело прикоснулась к 'воину'. Противно не было. Но и приятности особой она тоже не ощутила. Нет, ласкать руками — может быть, почему бы и нет, ведь это даже приятно. А вот языком… Ой, нет, ничего не получится…

И Марина вновь встала во весь рост.

— Ну что же ты, — разочарованно протянул Андрей. — Детка, я не смогу его так просто утихомирить. С ним надо что-то сделать. А причинять тебе боль я не хочу.

Марина прижалась к нему, ответила просительно:

— Не могу… Знаешь, я думала, сумею, но не могу. Пусть лучше снова будет больно…

Домой Марина возвращалась в сопровождении Андрея — Лариска решила остаться на даче в теплой компании своего Вовчика. Позвонила домой, уж в который раз воспользовавшись лояльностью родителей, как обычно сославшись на то, что заночует у мифической подружки. Андрей настаивал, чтобы и Марина поступила так же, отпросилась на ночь, да только с ее родителями такой номер не прошел бы ни при каких условиях и ни при каких обстоятельствах. Родители держали Маринку в строгости. Ладно еще — прийти поздно, хотя и это не приветствовалось, а уж ночевать — только дома. Никаких подружек, никаких иных 'уважительных' причин быть не могло: девушка должна спать дома. И точка.

Впрочем, Марине и самой не хотелось оставаться. Вернее, душою она готова была остаться на этой даче навечно, а вот тело ее против этого возражало категорически — больно было сидеть, больно было ходить. Только лежать можно было почти комфортно, без боли, да разве ненасытный Андрюша позволил бы ей лежать без дела?

Добирались до города последней электричкой. Кроме них в вагоне ехало еще четыре человека: одна парочка и двое пожилых людей. Молодежь, невзирая на присутствие посторонних, к моменту появления в вагоне Марины с Андреем достигла того момента, когда дальше — только непосредственный контакт. Несмотря на то, что еще несколько минут назад они с Андреем и сами занимались тем же, смотреть на влюбленных было противно: не надо бы так-то, при посторонних, некрасиво это, пошло…

Только сели на скамейку, как Андрюша, не теряя времени даром, тут же запустил загребущие свои ручищи под Маринкину блузку. Та резко одернула его, не слишком, впрочем, рассчитывая на успех. Однако Андрей почему-то послушно убрал руки. Шепнул на ушко:

— Только я тогда пересяду. Я не могу просто так сидеть рядом с тобой. Раз нельзя трогать, я буду на тебя смотреть.

И, устроившись напротив Марины, впился в нее взглядом. Та смущалась, отворачивалась, почему-то краснела, хотя куда уж ей после всего, что между ними произошло, краснеть? А Андрей, словно издеваясь, все смотрел и смотрел. И если поначалу взгляд его был слегка насмешливый, то вскоре усмешка пропала, уступив место задумчивости. О чем он думал, о чем размышлял в ту минуту? Или о чем мечтал?

Андрей не мечтал. Он бесконечно удивлялся. Сколько у него было баб? Были и легкие добычи, были и такие, победу над которыми надо было вымучить. Однако даже вымученная победа не приносила особой радости, и обычно он уже через пару дней устраивал охоту на новую жертву. Андрюша не любил монотонности и однообразия в сексе. Ему надо было много и разнообразней. И если 'много' ему в принципе могла дать и одна условная любовница, то 'разнообразней' получить от одной было крайне затруднительно. Не выходило у его подружек 'разнообразно'. И потому подружки в основном были разовые, как пластиковые стаканчики: использовал — выбросил.

Теперь же, глядя на смущенную Маринку, Андрюша ловил себя на том, что 'выбрасывать' вот эту легкую добычу ему почему-то не хочется. Да, она досталась ему практически даром, без особых стараний, без борьбы, без долгих ухаживаний и уж совсем без обещаний. По идее, он даже имя ее не должен бы помнить, ведь именно с целью не напрягать особо память он и пользовался всеми этими ласковыми прозвищами типа 'Маленькая', 'Сладенькая', 'Киска', 'Детка' и прочее. Однако ему почему-то доставляло необъяснимое удовольствие просто смотреть на нее, видеть ее смущение, ловить на себе ее молящий о пощаде взгляд, кричащий шепотом: 'Пожалей, не мучай, не смотри на меня так!'

Раньше он никогда не провожал всех этих 'Кисок' и 'Деток', независимо от того, где их 'окучивал' — дома ли, на даче. И какая ему разница, что уже поздно и последняя электричка может запросто махнуть девочке на прощание хвостиком? Это их проблемы, прекрасно знали, на что шли. Но почему-то Маринку не хотелось отправлять одну на станцию, да еще и мокрой дождливой ночью. Больше того, Андрей не сможет оставить ее одну и на вокзале: мол, до города я, как и обещал, довез, а дальше, детка, давай сама. Нет, он обязательно проводит ее до самого дома. И не только проводит. Уже в парадном он будет долго терзать ее в объятиях, мучая ее и себя, заранее зная, что продолжения не получится, и тем не менее даже от такой вот 'неоконченной пьесы' будет получать дикий восторг. К чему бы это?

А Маринка, уставшая уже отворачиваться от его пристального взгляда, ловящая его даже в окне вагона, словно в зеркале, взмолилась уже вслух:

— Не надо, Андрюша, не смотри так. Не надо…

И от одного голоса ее, от умоляющего тона, от того, как она произнесла его имя, Андрей понял: пропал. Вроде далеко не первая она называла его Андрюшей, но так, как она, с такой нежностью, к нему еще никто и никогда не обращался.

Глава 4

Марина прекрасно понимала, что является для Андрея всего лишь игрушкой. Знала, что от нее ему нужно одно. И не хотела давать ему требуемое, не хотела уступать. Не хотела и встречаться с ним, умудрилась даже противостоять Лариске, когда через пару дней та буквально умоляла ее вновь поехать на дачу. Как будто мало ей было той ночевки с Вовчиком, как будто не понимала, что нужна ему только для этого.

Лариска злилась, бесилась, прядая крыльями курносого своего носика, пыхтела от бешенства, ведь привыкла, что Маринка сопротивляется максимум две минуты. А тут полдня уговаривала упрямицу, а та — ни в какую: не поеду, и все тут. Пришлось ехать одной, ведь мальчики-то ждали, разве можно обманывать их ожидания?

Что уж там у них за встреча вышла, а только ранним вечером явился Андрюша:

— Малыш, я не понял. В чем дело, детка? Я тебя жду, а ты не приезжаешь.

— Знаешь, Андрюша, — сказала вроде просто, а у Андрея аж мурашки по телу поползли. — Не надо нам больше встречаться. Я глупость спорола, что в прошлый раз позволила себя уговорить. Не надо мне было ехать. Ну да что там, поезд ушел, ничего теперь не поделаешь. Только на продолжение не рассчитывай — продолжения не будет.

— Э! Э, э, э! Ты это брось! Что за шуточки — не будет продолжения! Это почему это? — искренне возмутился Андрей.

— Просто не будет, и все. И без объяснения причин. Если сам не догадываешься — объяснять бесполезно.

— Э, детка, ты что? Динамо? Нет, милая, так не пойдет. Малыш, я, между прочим, через весь город за тобой ехал, потому что видеть тебя хотел…

— Я не детка и не малыш, — перебила Марина. — И не видеть меня ты хотел, другое тебе нужно. Только ищи это другое в другой стороне. Все, Андрюша, прощай. И дорогу сюда забудь. То была банальная ошибка.

— Э, э! Какая ошибка? Ты сдурела?

Марина одарила посетителя холодным взглядом:

— Я не 'Э', у меня имя есть. Впрочем, я не удивлена, что ты его не запомнил. Иди, Андрюша, родители скоро вернутся. Я не хочу, чтобы они застали на пороге собственного дома сексуально озабоченного юношу.

— Э, детка, — опешил Андрей. — То есть Марина. Ты базар-то фильтруй! Это кто тут 'сексуально озабоченный'?

— Ну не я же! Позволь напомнить — это ты ко мне пришел, это ты меня тянешь на дачу. Это у тебя от желания аж глазки блестят. Только зря они блестят. Не светит им сегодня ничего. По крайней мере, от меня.

Андрей сменил тон. Как его бесили все эти недотроги. И ведь все до единой одинаковые, все хотят того же, чего и он, но нет, открытым текстом они этого сказать не могут, они же гордые! Они только в койках охать умеют, да только до койки их еще дотащить надо.

— Ну ладно, Мариш, — уговаривал он. — Ну покочевряжилась и хватит, будем считать, что я оценил твою скромность. Я уже стоять не могу, я тебя сейчас съем, несмотря на присутствие родителей! Ну поехали, ну, детка! Не упрямься же!

Марина рассердилась:

— Я уже сказала: я не детка! И угомонись — никуда я с тобой не поеду. Я не занимаюсь групповым сексом. Я этим вообще не занимаюсь! Случайно вышло, о чем я буду всю свою жизнь дико сожалеть…

— Сожалеть?! — возмутился Андрей. — Сожалеть?! Да ты же пищала от восторга! Вышло-то оно, может, и случайно, согласен, зато как было здорово! И тебе, между прочим, тоже понравилось.

— Понравилось мне или нет — это уж позволь мне самой судить. А мне, кстати, совсем и не понравилась. Мерзко это все, мерзко и гадко. Все, Андрюша, ты свободен. Да особо-то не переживай — на вокзале девок много, свистни — табун набежит, так что ты ничего и не потеряешь, может, только приобретешь.

— Нет, подожди, — попытался утихомирить разбушевавшуюся подружку Андрей. — Зачем сразу так кардинально? Давай попробуем договориться…

— На вокзале договоришься, — отрезала Марина и захлопнула перед ним дверь.

Андрея дико обидел немотивированный, на его взгляд, отказ. Он вообще не привык к отказам — как же, он, Андрей Потураев, весь из себя такой неотразимый и обаятельный, секс-символ родного института, и вдруг облом?! Сказал себе, как отрезал: 'Ладно, крошка, не хочешь — не надо. Только еще неизвестно, кто из нас больше потеряет. Я-то действительно себе еще целую ораву девок найду, а вот ты меня запомнишь надолго. Еще умолять о встрече будешь, сама подстилаться начнешь, когда уразумеешь, что даром мне не нужна. Да только я ведь прощать не привык, так что все твои усилия останутся напрасны'.

Как бы между прочим дал номер своего телефона Лариске, мол, если что — звони. Хотя на самом деле надеялся, что Лариска сама звонить не будет, зато непременно передаст телефончик подружке. Та покочевряжится немножко, испереживается вся из-за того, что кавалер больше не пристает, да и позвонит сама — куда она, на фиг, денется, козявка неопытная? А вот тогда он отомстит ей жестоко! Она до конца дней своих жалеть будет о том, что позволила себе так говорить с Андреем Потураевым.

Летние дни пролетали незаметно. Лариса прицепилась к Вовке, как к родному, и стала в их компании вроде как своей. Андрюшины же пассии менялись со скоростью взбесившегося калейдоскопа. Не то чтобы Потураев страдал сексуальным бешенством, просто стремился продемонстрировать перед Лариской, что совершенно не страдает из-за невнимания к собственной персоне со стороны Марины. Сам старался ее имя не упоминать. Если же воспоминания травили душу и молчать было совсем уж невмоготу, отзывался о ней, как о маленькой глупой дурочке:

— Ну что, Лар, как там твоя подружка? Сильно на меня обижается? Все ждет небось, как я к ней заявлюсь с шикарным букетом и обручальным колечком на тарелочке с голубой каемочкой? Надо же, оказывается, в наше циничное время еще выпускают таких наивных дурочек!

Лариска охотно поддерживала шутку:

— Ох, Андрюша, и не говори. Надо же быть такой сладкой идиоткой! Ну подумаешь, девственности лишилась. Все равно бы это произошло рано или поздно. Тогда почему не сейчас, почему не с тобой? 'Беречь себя для мужа'. Хм, что за чушь?!! Кому это надо?

— Вот-вот, и я о том же, — подхватывал Андрей. — Так как она, сильно на меня сердится? Поди, все уши тебе прожужжала, да? Дитя наивное.

Однако Лариса действительно не замечала его явного интереса к этой теме, все чаще бывала поглощена собственной персоной и личностью бесценного своего Вовчика.

— Ой, да что ты все про Маринку да про Маринку? Я и видеться-то с ней не успеваю, все боюсь Вовчика одного оставить. Правда, пару дней назад встретились случайно, протарахтели два часа прямо на улице. Да только она, по-моему, про тебя давно думать забыла. Она у нас такая — о неприятностях старается забыть поскорее. Ее, по-моему, книжки гораздо больше интересуют. Представляешь, в наше-то прогрессивное время — и книжки! Вот дура-то!

Андрея дико коробила легкость, с которой Лариска предает подругу, с каким удовольствием говорит о ней гадости. Она и раньше-то, с самого дня знакомства, ему не нравилась, а теперь он чувствовал к ней совершенно непереносимое презрение. Однако откровенно его демонстрировать не осмеливался: почему-то, несмотря на все уверения самого себя в том, что сам ни за что не напомнит о своем существовании Маринке, опасался потерять единственный источник информации о вредной девчонке.

Он уже давным-давно раскусил, что и Маринка, и Лариска явно никакие не студентки. Правда, в первый день поверил, а потом стали закрадываться смутные сомнения. По Ларискиному поведению еще можно было поверить, что она студентка, хотя и у нее периодически проскакивали какие-то совершенно детские высказывания. А вот Маринкино поведение при второй и, кажется, последней их встрече явно не соответствовало поведению в данной ситуации второкурсницы. От ее упрямства настолько ярко веяло детскостью, наивностью… Несмотря на то, с каким удовольствием она принимала его ласки тогда, под душем, при повторной встрече закапризничала, аки малое дитя. Ну чем еще, кроме каприза, можно было объяснить ее упрямство? Абсолютно ничем. Детский каприз в чистом виде. Ведь теперь терять-то ей уже нечего! Ну, допустим, обидно было за потерянную девственность. Странно, конечно, но понятно. Но она, девственность эта дурацкая, все равно уже в прошлом и возврату не подлежит. Так чего, спрашивается, выпендриваться? Чего еще ей нужно? Ну не захотела ехать сама, сугубо по Ларискиному приглашению. Очень даже понятно и почти логично. Мужик, ясно дело, так никогда бы не поступил, но вчерашняя девочка, не привыкшая еще к своему новому статусу… Ладно, допустим. Так ведь он потом сам за ней приехал. Сам, собственной персоной! И лично звал, приглашал. Причем даже вполне настойчиво. Нет, и этого оказалось мало! Тогда чего она ждала? Объяснений в любви?! Поистине наивность в высшей степени. На такой поворот событий могла бы рассчитывать разве что пятилетняя девчонка. Нет, на второкурсницу не тянет даже с очень большой натяжкой. Надо же, а выглядит вполне сформировавшейся бабочкой. Ох уж эта акселерация!

Наряду со злостью и даже некоторой обидой сознание терзала одна фраза, бездумно брошенная Лариской. Что, мол, Маринка старается о неприятностях забывать как можно быстрее. Это что же получается — он, Андрей, для нее всего лишь неприятность?! Неважно даже, мелкая или крупная, важно лишь, что его она причисляет к неприятностям. Сначала охала-ахала под его руками, вся из себя млела, а потом причислила его к неприятностям. Юная хамка, что тут еще скажешь…

Глава 5

Летели дни за днями, складывались в недели. Так уж полтора месяца минуло с того памятного дня. А Андрей все никак не мог успокоиться. И самому-то странно было, чего ж он так взъерошился весь из-за бестолковой девчонки. Ведь не прокололся на ней, ее-то как раз можно было смело внести в список побед — как ни крути, а он, без особых усилий, можно даже сказать, с разбегу получил все, что хотел. Даже в некотором роде больше, нежели рассчитывал. Ну а что во второй раз не сложилось — так это сущие мелочи, пустяки. Он ведь и сам не любил повторов, так что вроде и переживать не о чем.

А не переживать-то как раз и не получалось. Наивная девчонка упорно лезла в голову, переворачивая душу воспоминаниями. И память так предательски легко повторяла сладким Маринкиным голосом: 'Андрюша', что душа в пятки уходила от возбуждения. И это только от голоса! Вот ведь поселилась заноза в сердце, никак с нею не сладишь…

Не выдержал Андрей, позвонил. Однако у Лариски номер не стал спрашивать, дабы не продемонстрировать, что не отпускает его та наивная заноза, разыскал самостоятельно, благо адрес помнил.

— Ну и добрый день! — самоуверенно, стараясь не упасть лицом в грязь перед вредной девчонкой, ответил на ее вопросительное 'Алло'.

— Добрый, — нейтральным голосом ответила Маринка на приветствие. И голос совершенно не дрогнул. Что это, не узнала, или он ей действительно, как говорят, 'по барабану'?

Потураев помолчал немного, растерялся. Ожидал любой реакции на звонок, но только не равнодушия. Однако молчать дальше было глупо, и, не найдя более достойных слов, он продолжил:

— Так это я, Андрюша!

Марина ответила все с тем же равнодушием:

— И что, я должна бурно отреагировать?

Андрей уже справился с собой и заговорил привычно-наглым тоном:

— Ну хотелось бы!

— Прости, не вижу повода. Что надо?

— А почему так неласково? — возмутился Андрей.

— А я ласки авансом не раздаю, — дерзко ответила Марина.

В душе Андрея боролись две страсти. Невероятно хотелось обхамить маленькую самоуверенную дрянь, и в то же время хотелось выйти победителем не только из телефонного разговора, а вообще из всей этой дурацкой ситуации, в которую он попал непонятно как. Для того чтобы выдернуть занозу из души, следовало непременно затащить крошку в постельку повторно. Любыми путями, любыми обещаниями. И пусть это потом окажется обманом — ему-то какая разница, это уже будут ее проблемы. Зато он тогда отыграется на ней по полной программе.

— Хм… Ну, возможно, ты и права. Зачем же авансом, если можно зарплатой? Я готов.

Ответом ему были короткие гудки. Андрей взбеленился: да что она себе позволяет, маленькая дрянь?! Брошенную трубку он воспринял, как пощечину, ни больше ни меньше. А за это уже следовало наказывать серьезно!

Он нажал на кнопку повторного набора номера. Не был уверен, что Маринка ответит на звонок, и тем не менее не позвонить не мог. Однако Марина ответила после второго же зуммера:

— Алло? — все так же бесстрастно, словно не догадывалась, кто это может быть.

— Не смей бросать трубку, я этого терпеть не могу!

— Тогда не звони — стопроцентная защита от брошенной трубки, — лихо парировала Марина.

— Чего тебе надо?

— Мне? — удивилась Марина. — Ничего. По-моему, это тебе что-то нужно, раз ты звонишь. Если бы у меня были какие-то потребности — звонила бы я.

Андрей разозлился не на шутку. Вот ведь негодяйка, как ловко она поворачивает разговор в нужную сторону! Чтобы он просил, чтобы умолял, а она будет изображать из себя неприступную крепость. Так хотелось послать ее подальше, но ведь она-то права, это, кажется, ему нужно больше, чем ей. Или у нее просто выдержка лучше? Ладно, позволим ей одержать маленькую победу. Зато главное сражение будет за нами!

— Ладно, — нелегко согласился Андрей после некоторой паузы. — Хорошо, пусть будет, что это мне что-то надо. Хотя я уверен, что тебе это надо не меньше, чем мне. И звонка моего ты ждала с диким нетерпением. И безумно рада, что я таки позвонил. Да вот только слишком много классики читаешь, слишком много глупостей про гордость наслушалась. Ладно, пусть. Я все-таки мужик, я и должен просить прощения. Только я не знаю за что. Ну пусть будет по-твоему: я извиняюсь. Теперь ты довольна?

Пауза была совсем коротенькая, словно Марина не ожидала услышать нечто подобное. Но быстро собралась и ответила:

— Это ты о чем?

— То есть, — удивился Андрей.

— Ну ты как-то все в одну кучу смешал: и про гордость, и про прощение. Извиняешься вот за что-то. Объяснил бы, за что именно. За то, что разговариваешь со мной по-хамски? Или за то, что изнасиловал? Так в том я сама виновата и к тебе претензий не имею — видимо, плохо сопротивлялась, недостаточно твердо говорила 'нет'. Так что пусть твоя совесть слишком сильно тебя не гложет, ты мне ничего не должен. Все или что-то еще?

Андрей опешил. Нет, ну надо же, какая все-таки дрянь! Вроде и говорит, что сама виновата, но таким тоном, что ему, прожженному цинику, и то стыдно стало за свое поведение.

— Да, собственно, — замялся он, не в силах придумать что-то такое, чтобы и в тему, и вместе с тем достойно, даже где-то жестоко, как того и заслуживает маленькая негодяйка, однако ничего такого не придумал. Сказал какую-то банальщину: — Вообще-то я хотел встретиться. Как ты на это смотришь?

— В основном отрицательно.

— Почему?

— Потому что мы уже, кажется, все выяснили, вот и получается, что встречаться нам нужно не для выяснения отношений, а сугубо в потребительских целях. А к этому я отношусь именно отрицательно. Что еще?

Потураев злился все больше. Он, опытный, самоуверенный соблазнитель, никак не мог повернуть разговор в свою пользу. Ведь он всегда с элегантной легкостью выходил из любой ситуации, а тут не может элементарно поговорить по телефону со школьницей!

— Маленькая, я что-то не совсем въезжаю в тему. Ты вроде только что сказала, что претензий ко мне не имеешь, и тем не менее я просто желудком ощущаю какие-то претензии. Я и так уже извинился — чего тебе еще надо?!

— Да не надо мне ничего, — возмутилась Марина. — Я ж тебе уже сказала: успокойся, я на тебя обиды не держу, и мне от тебя ничего не нужно. Нужно было бы — я б сама тебя разыскала и потребности свои озвучила.

— Тогда почему мы не можем встретиться?

— Ну почему же не можем? Теоретически — очень даже запросто, не вижу препятствий. А вот смысла не вижу. Объясни мне смысл, тогда, может, и встретимся.

— Нет, ну какой тебе нужен смысл?! Я просто хочу тебя увидеть — это что, недостаточное объяснение?

— Хорошо, я перефразирую вопрос: зачем ты хочешь меня видеть? И сама же на него отвечу: для повторения пройденного материала, кажется, так это называется у преподавателей? Но ты хороший учитель, я хорошая ученица и обычно усваиваю материал с первого занятия. Второй урок мне обычно не бывает нужен. Или это лучше назвать не уроком, а лабораторной работой? Тогда и первая работа оказалась результативной, и в повторе я опять же не вижу смысла. Я достаточно ясно изъясняюсь?

— Более чем! Для школьницы ты обладаешь просто исключительной логикой!

Марина притихла. Школьница? Это ему Лариска все выболтала? Ну что ж, так еще лучше, не надо врать и притворяться более взрослой, чем есть на самом деле.

— Да, я школьница! Маленькая, глупенькая, безобразно наивная! Так что выходит, ты изнасиловал несовершеннолетнюю, за что можно угодить не просто по статье 'изнасилование', а еще и при 'отягчающих обстоятельствах'! И в твоих интересах оставить меня в покое, пока я не подала соответствующее заявление! Всё, гуляй, Вася, я все сказала!

И вновь в трубке раздались оглушающе-противные короткие гудки.

Целую неделю Потураев ломал голову, разбирая по косточкам телефонный разговор с Мариной. Из него явно вытекало ее откровенное нежелание продолжить знакомство. Но Андрею никак не удавалось понять причину такого странного нежелания. Насколько он мог судить по ее голосу, она действительно не имела к нему претензий за 'изнасилование' — с этим словом он был категорически не согласен. Насколько мог помнить постельные ощущения, там она тоже не могла предъявить ему ни малейших претензий. Ведь, несмотря на то что он насильно лишил ее девственности, что причинил ей не только боль нравственную, но и не абы какую физическую, расстались они более чем на теплой ноте. И тогда, в ванне, под струями воды, она совершенно не сожалела о потерянной девственности. И даже, несмотря на боль, отдалась ему снова страстно и весьма охотно. Да еще как стонала при этом! Правда, Андрей тогда так и не понял, стонала ли она от боли или от сладострастия. Одно знал наверняка: даже если и от боли, то все равно получала от этого наслаждение. Уж очень откровенно она отзывалась на его ласки, и даже с огромной натяжкой нельзя было утверждать, что она не очень хотела близости. Утверждать же то, что и во второй раз он взял ее помимо воли, — это уже откровенная ложь. Впрочем, она этого и не утверждала.

Вроде и не высказывала ему никаких претензий, никаких обид, но категорически отказывалась от продолжения внезапного романа. Романа? Андрей удивился. Да полноте, о каком романе может идти речь? Разве он предлагал ей какие-нибудь романтические отношения? Вовсе нет, и в мыслях не было. Это бабы-дуры о романтике мечтают, а у мужиков все намного проще. Вот он и предлагал ей встретиться, чтобы…

Ах, вот оно что! Так вот где собака порылась. В том-то и дело, что романтики он ей не предлагал, а предлагал лишь откровенную любовную связь. Вернее, он ей вообще ничего не предлагал, кроме встречи, но она, казалось бы дитя наивное, сразу просекла, что романтикой в их грядущей встрече и не пахнет. А Потураев и не стал убеждать ее в обратном, еще и подумал: надо же, вот и умница, сама все поняла. Умница-то, может, и умница, но разве можно назвать ее умницей, раз она, невзирая на явное наличие рассудка, все еще рассчитывает на какие-то романтические отношения? И это после того, что между ними было! После того как сама на практике поняла, что одной романтикой сыт не будешь, что без плотских утех любви быть не может.

А могут ли быть плотские утехи без любви? Да запросто! Он что же, каждую шалаву, каждую любительницу острых ощущений, с разбегу прыгнувшую в его койку, любить должен? Еще чего, у него и без любви прекрасно получается. Вот только почему капризная Маринка никак не идет из головы?

Бесконечно злой на себя, и еще больше — на Маринку, через неделю, в самый разгар буднего дня, дабы не нарваться на родителей вредной школьницы, Андрей позвонил в ее дверь.

Маринка стояла на пороге такая маленькая, худенькая, без граммульки макияжа — чистая школьница. Вот в таком виде она ни за что, даже при самом слабом освещении, не прошла бы за студентку-второкурсницу. Дитя, да и только. Не успел Андрей умилиться, как тут же сам себя и одернул: ничего себе дитя! Так опытно играет, мерзавка, на нервах. Это он, он — Андрюша Потураев, к своему стыду и позору, таскается за нею, как провинившийся школьник. Не дай бог кто узнает о таком позоре — вовек не отмоешься. Ну ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последний. Пусть сейчас он позволит ей себя унизить, пусть. Противно, конечно, но у него на то имеется более чем веская причина: чтобы вырвать занозу из сердца, он непременно должен повторить ту 'лабораторную работу'. Ха, вот ведь умница — сама подсказала, как назвать то, что между ними произошло. Вроде и не пошло, и в самую тютельку. Ничего, ничего, вот он добьется цели и забудет про вредную школьницу, он ведь все равно повторов не любит, не в его это принципах. Зато девчонке сейчас наобещает с три короба, а потом она, паршивка такая, пусть страдает так, как его вынудила страдать. Вот тогда кошке и отольются мышкины слезы. А он еще постарается намеренно причинить ей как можно больше боли. Нет, не физической, конечно, — он же не садист какой-нибудь. А вот в моральном плане он заставит ее пострадать. Она его всю жизнь помнить будет, дрянь малолетняя.

— Привет, малыш. Твоя взяла — вот он я, а вот моя повинная голова. Секи, если совесть позволит, но даже по уголовным законам за явку с повинной положена амнистия.

Глава 6

Марина отложила книжку в сторону. Кого принесло? Наверное, почтальон. Тетя Катя всегда поздравляет на день раньше, все боится опоздать. Даже не взглянув в зеркало на собственное отражение, Марина открыла дверь. На пороге, картинно свесив на грудь голову, красовался Андрей. Не дожидаясь приглашения и не поднимая головы, танком прокладывая себе дорогу, перешагнул через невысокий порожек, прикрыл за собой дверь и заявил:

— Привет, малыш. Твоя взяла — вот он я, а вот моя повинная голова. Секи, если совесть позволит, но даже по уголовным законам за явку с повинной положена амнистия.

Маринкино бедное сердечко затрепетало: пришел, пришел! Он все понял! Он, дурачок, долго сопротивлялся, но теперь готов признать, что без нее уже прожить не сможет. Глупый, глупый Андрюшка! Зачем же они потеряли столько драгоценного времени?

Однако заставила себя сохранить бесстрастное лицо:

— Ну и?..

— То есть? — На лице Андрея все еще сияла глупая улыбка.

— По-моему, мы уже все выяснили, или я ошибаюсь?

— Ой, ну хватит, маленькая, — протянул Андрей, не забыв при этом притянуть к себе неласковую хозяйку.

Однако целовать не стал, умело забавляясь любовной игрой. Притянул к себе за талию, а наклоняться и не думал. Только поднял двумя пальцами Маринкин подбородок и насмешливо смотрел в ее засмущавшиеся вдруг глаза. Смотрел долго. Улыбка постепенно сменилась нежностью, а он все смотрел и смотрел. Марина, ожидавшая поцелуя и уже решившая, что непременно будет сопротивляться — уж коли держать марку, так до конца! — с каждым мгновением теряла уверенность в том, что таки найдет в себе силы противостоять своему герою. Сердечко трепетало, разум затуманился, в висках билась одна мысль: ну почему, почему он не целует? И, не в силах больше ждать, сама прижалась к нему всем телом. Голова ее при этом оказалась у него под самым подбородком. Андрей облегченно вздохнул и обнял ее уже расслабленно, но крепко. Держал так долго-долго, даже начал уже покачиваться с ней вместе вправо-влево. Получилось, у него все получилось! И, лишь насладившись близостью ее тела, ее покорностью, убедившись в безоговорочной капитуляции, поцеловал. Одной рукою стащил резинку с хвостика и теперь путал ее светлые волосы, вторая же рука нагло прогуливалась вдоль Маринкиной спины. А та словно и не замечала ничего, тихонько млела в его объятиях: пришел, миленький, пришел!

Нацеловавшись вволю, наласкавшись, вплотную приблизившись уже к более опасным ласкам, Андрей нарушил молчание:

— Родители скоро придут? Мы успеем?

Маринка словно очнулась. Что? Опять? Он и теперь ни о чем другом думать не может? Значит, все правда, и им всем от девушек нужно одно и то же?

Резко отстранилась:

— Да, наверное. Так что тебе лучше уйти.

Сказала холодно и резко, так, что и чурбан почувствовал бы ее недовольство. А разве ж Андрей чурбан?

— Ну что опять не так?

— Ничего, — буркнула Марина и отвернулась. — Мне кажется, тебе пора.

Андрей обхватил ее сзади, прижался всем телом, зарылся носом в ее длинные спутанные волосы, зашептал в самое ухо, обдавая не столько даже дыханием, сколько желанием, горячим и непреодолимым:

— Я никуда не уйду. По крайней мере, один. Я не хочу от тебя уходить. И не уйду. Ты же и сама не хочешь, чтобы я ушел, верно? Молчи, не ври, я все равно знаю, что ты не хочешь этого. Не бойся, я не уйду. Ты уже победила, так что можешь отдохнуть — схватка окончена, я покорен окончательно и бесповоротно.

Маринка, наивное дитя, обрадовалась, даже не пытаясь скрыть восторг, повернулась к нему, пытаясь заглянуть в глаза:

— Правда? Значит, мы теперь всегда будем вместе?

Что это? Ей показалось, или он и в самом деле усмехнулся? Да нет, показалось. Конечно, показалось. Вон ведь как ласково смотрит.

— Да, малыш, теперь мы будем вместе. Ты довольна?

Маринка радостно кивнула. Прижала голову к его груди и вновь кивнула. В глазах закипали слезы.

— Андрюшик, милый, я так тебя люблю! Если б ты знал, как я тебя ждала! Я знала, что ты все поймешь, я знала, что ты придешь! Не знала когда, но уверена была — придешь, никуда не денешься! Мы ведь с тобой предназначены друг для друга, правда?

От того, как она произнесла его имя, Андрей аж поплыл. Однако дальнейшие ее слова едва не заставили его рассмеяться вслух: что за сладкая идиотка! Ну ничего, ему же лучше. А ей — больнее. Он ведь и хотел сделать ей больнее, вот она сама же ему в этом и поможет.

— Правда, детка! Мы теперь всегда будем рядом!

И наглая рука смело нырнула под халатик. На сей раз Марина не стала изображать из себя недотрогу, вся подалась ему навстречу, задрожала. Но, вспомнив вдруг, что в любой момент могут заявиться родители, запротестовала не слишком активно, сама дико сожалея об отказе:

— Нет, Андрюшечка, не сейчас! Сейчас нельзя, родители вот-вот заявятся. Ты же не хочешь, чтобы они застукали нас за интересным занятием?

А сама не могла заставить себя оторваться от него: как же так, она ведь так долго ждала этого мгновения, так долго мечтала бессонными ночами о его безумных ласках, о его бесподобно длинных наглых пальцах. Ах, как обидно, когда вот он, совсем рядышком, и пальцы его, умелые и самоуверенные, уже проложили себе заветную дорожку.

— Миленький, родненький, умоляю — только не сейчас, — прошептала она, инстинктивно сжимая его пальцы…

— Когда? — нервно спросил Андрей. — Вечером?

— Нет, не сегодня. Завтра у мамы день рождения. Они вот-вот вернутся с базара, и мы будем готовиться к завтрашнему празднику. Зато завтра, часов в восемь, моего отсутствия уже никто не заметит.

— Пусть завтра, — с сожалением согласился Андрей. — Только учти, больше никакие отказы не принимаются. Договорились?

— О да, — мурлыкнула Маринка, прижавшись к Андрею в последнем порыве.

На следующий день, начиная с семи часов вечера, Андрей ждал Марину возле подъезда. Та, казалось, весь день не спускала глаз с циферблата, потому что, лишь только часы показали двадцать ноль-ноль, выскочила из парадного возбужденная и счастливая. Однако на улице бросаться в объятия Андрея не стала, постеснявшись любопытных соседских глаз. Больше того, даже такси позволила Андрею поймать, лишь отойдя от дома почти на целый квартал.

На сей раз Андрей отвез ее в городскую квартиру. Стандартная четырехкомнатная квартира, в стандартном же девятиэтажном доме, зато сам дом находился в центре города, аккурат неподалеку от кинотеатра 'Космос', где они и познакомились не так давно.

Обстановка в квартире была еще круче, чем на даче. Минимум мебели, максимум пространства. Однако от отсутствия привычного нагромождения мебели интерьер почему-то выглядел еще дороже. И впервые в своей жизни Марина увидела не обыкновенный одежный шкаф, а целую комнату, отданную под гардероб. Ух ты, здорово! Ну тогда конечно можно себе позволить не загромождать комнаты шкафами да стенками.

На журнальном столике в гостиной стояла коробка конфет, тут же, словно из ниоткуда, рядом с ней появилась запотевшая бутылка шампанского. Андрей открыл ее мастерски, без излишнего шума, без пенных брызг, лишь с глухим хлопком: рраз, и готово. Разлил в хрустальные фужеры:

— За тебя, малыш! Давай на брудершафт?

— Зачем? — искренне удивилась Маринка. — Мы же никогда и не были на 'вы'.

— Глупая, — улыбнулся Андрей. — После брудершафта положено целоваться.

— А-а, — уразумела Марина. — А мы разве не можем поцеловаться без повода?

— Опять же глупая! Без повода приставать к девушке — вульгарно. А так — самое комильфо.

Маринка развеселилась:

— Ой, Анрюшик, пристань ко мне! Ну пристань, а?

В глазах Андрея заиграли бесовские огоньки:

— А шампанское?

— Да ну его к черту, шампанское! Я его сегодня уже пила. Да и куда оно от нас денется?

— И правда, — согласился Андрей. — Куда оно, на фиг, денется?

Марина летала на крыльях любви. Сбылись мечты, она любит и любима. И ее избранник не какой-нибудь Федя Тютькин, ее избранник — Андрей Потураев, Андрюша, Андрюшечка. Самый красивый, самый замечательный, самый ласковый на свете.

С самого четвертого августа, материного дня рождения, они встречались практически ежедневно. Иногда Андрей вез ее к себе на дачу, иногда — домой, а иногда и сам приезжал к ней с самого утра, лишь только родители расходились по работам. Этот вариант Маринке нравился больше всего. Не потому, что никуда не надо было ехать. Все было проще и сложнее одновременно. Начать с того, что ради нее Андрюше приходилось встать ни свет ни заря, и это летом, в самые законные каникулы! А ведь, Марина это знала, Андрюшечка не любил рано просыпаться, для него это было самое настоящее испытание. А для того чтобы быть у нее уже в восемь часов утра, ему нужно было проснуться максимум в полседьмого. Это ли не подтверждение его к Маринке любви? А во-вторых, боязнь быть застигнутыми на месте преступления внезапно вернувшимися родителями настолько подхлестывала остроту ощущений, что и описать невозможно. Видимо, и Андрею подобная игра на нервах пришлась по душе, потому как все чаще они встречались именно на Маринкиной территории.

Единственным условием, которое Марина позволила себе поставить, было то, что никогда им не будут мешать посторонние. То есть что встречаться, скажем, на даче в присутствии Лариски и Вовчика Клименторовича или же еще кого-нибудь они не будут никогда. Заниматься 'этим' за компанию с кем-то — величайшая пошлость на свете, по Маринкиному разумению, и, как бы ни просилась Лариска с ними на дачу, Марина была тверда — у вас своя свадьба, у нас своя. И не путайте ваше непотребство с нашей высокой, но чистой любовью.

Глава 7

Марина уже давным-давно забыла о своей девственности и уж конечно ни в коем случае не сожалела о том, что подарила ее Андрею. Да-да, она уже и не помнила или просто не хотела помнить что девственность ее Андрюшечка присвоил силой, и, стало быть, подарком это считать никак нельзя. Однако теперь это казалось ей таким пустяком. Даже посмеивалась над собою: ох и дура была! Еще и отказывалась. А если бы он и в самом деле оказался таким порядочным, что взял и не посмел бы к ней прикоснуться? И тогда она разминулась бы со своим самым большим счастьем в жизни, единственным и неповторимым.

В физическом плане неприятные ощущения еще давали о себе знать несколько первых дней после повторной встречи. Однако же наслаждение Марина получала, даже невзирая на присутствие некоторой боли. Позже же, когда от неприятных ощущений не осталось и следа, Марина просто диву давалась своему восторгу: надо же, как замечательно, как здорово! Ради этого стоило родиться. И почему плотская любовь считается грязной и греховной? Что может быть грязного в их с Андрюшечкой любви? Это же не тот грязный секс, которым пугала ее мама. Это же чистый праздник, фейерверк чувств! Это с первым встречным-поперечным, наверное, секс грязный. Но у них-то с Андрюшечкой все не так. Совсем-совсем не так. Да, первый раз у них, наверное, было нехорошо, непорядочно. Но ведь даже тогда, невзирая на чудовищную боль, физическую и моральную, ей все равно было просто восхитительно здорово. Ведь даже тогда она испытывала дикий восторг от вторжения его пальцев. Правда, в самый-самый первый раз, в постели, ей это совсем не понравилось. Глупая, даже обиделась на его поведение. И даже возненавидела — вот ведь дурочка! Зато потом, когда он, как ребенка малого, стал купать ее под душем… Сначала она еще ужасно злилась на него, ненавидела всею душою. Потом, к собственному стыду, почему-то стали так приятны его прикосновения. Умом понимала, что должна что-то сделать, запретить, выгнать, убежать… Или, на худой конец, не демонстрировать так открыто удовольствие. Наверное, надо было изображать из себя несчастную жертву насилия, надо было до конца корчить из себя девственницу. Ох и стыдно же ей было тогда! Ненавидела его душой, хотелось оскорбить его, унизить, даже причинить физические страдания, даже, наверное, убить. И сразу прямо противоположные чувства — угодить, доставить ему удовольствие. И при этом так малодушно млела под руками кровного врага. Фу, бессовестная, даже ведь ноги чуть-чуть раздвигала, всячески стараясь, чтобы он не заметил ее ухищрений, но в то же время так хотелось, чтобы его пальчики могли проникнуть поглубже. Кошмар! Он, наверное, решил, что она шлюха. Какой ужас! Интересно, что он о ней тогда подумал? Вроде убедился, что она досталась ему девочкой, но как плохо с образом девственности вязалась ее порочность.

Андрей, Андрюшечка… Марина лежала в постели и предавалась мечтам. За родителями только-только закрылась дверь, а значит, скоро должен прийти Андрюша. Марина едва успела привести себя в порядок, надеть подаренный теткой Шурой на шестнадцатилетие черный пеньюар, который мама сразу почему-то назвала проститутским и спрятала с глаз долой. С тех пор как Андрею понравилось приходить к ней по утрам, Маринка его теперь каждое утро надевала перед его приходом. Хм, странно, почему матери этот пеньюар не нравится? Андрюше нравится. И Маринке тоже нравится. Она в нем такая… Такая… Взрослая, что ли. И раскрепощенная. В этом пеньюаре Маринка словно бы становилась совершенно другим человеком. Хищницей, обольстительницей. А иногда жертвой насилия. И ей самой безумно нравились все три ипостаси. А главное, еще больше они нравились Андрюшечке.

Марина взглянула на часы. Половина девятого. Хм, однако… Опаздывает Андрюшечка. Или это что, новая игра такая? Распалить ее до крайности, чтобы она бросилась на него прямо в прихожей? Ну раз ему так хочется — почему бы и нет? Только дальше-то уж тянуть не надо бы, она ведь и так уже распалена до предела. А его все нет. Марина заволновалась — не случилось ли чего. Что-то не так, что-то не то…

И когда стрелки на часах показали уже четверть десятого, испереживавшаяся Маринка решилась и набрала зазубренный наизусть номер, которым раньше не позволяла себе пользоваться. Абонент упорно не отвечал, и она не знала, радоваться этому или переживать еще больше. Или Андрюша уже в пути и вот-вот раздастся долгожданный звонок в дверь, или все-таки на самом деле случилось что-то нехорошее. Уже собираясь положить трубку, после девятого или десятого зуммера, Марина услышала такой знакомый, такой родной голос:

— Олё, — хрипло и с неприкрытым недовольством произнес Андрей.

Марина опешила и едва не задохнулась: как же так, он еще дома?

— Ну олё же, — недовольно пробурчала трубка. — Говорить будем, или как?

Обида душила, слезы подбирались к глазам, однако Марина собрала волю в кулак и спросила:

— Андрюшечка, ты еще дома?

— Нет, блин, — рассердился Андрей. — С тобой разговаривает мой автоответчик! У меня, между прочим,каникулы кончаются — несчастных два дня осталось! Могу я нормально выспаться?!

В его голосе было столько вражды и неприязни, что Марине в срочном порядке захотелось умереть. Но как же так, но как же…

— Но мы же договаривались… Андрюшечка, ты же обещал приехать…

— Мало ли что я обещал! Я спать хочу!

Слезы потекли по щекам. Марина из всех оставшихся силенок постаралась не всхлипнуть, и ей это даже удалось. Однако все равно в голосе ее сквозила обида и неуверенность:

— Ну тогда извини. Спокойной ночи, Андрюша. Вернее, спокойного дня.

В трубке раздались короткие гудки. Андрей нажал кнопку отбоя и отшвырнул телефон в сторону.

Дрянь, вот ведь маленькая дрянь! Вообще-то вроде как попрощалась, после чего и дала отбой. Но надо было слышать тон, с которым она с ним попрощалась! Вернее, пожелала ему спокойной ночи. Или спокойного дня. Маленькая дрянь! Вроде и голос такой несчастный, такой раненый, и все равно умудрилась кинуть ему с такой издевкой это 'спокойной ночи'. Как же, заснешь после таких слов. Особенно спокойно. Если и заснешь, такие кошмары приснятся — просыпаться не захочется.

Сон действительно улетел безвозвратно. На душе почему-то было гадко. Странное для Потураева ощущение. А главное, непонятна его причина. Он ведь сейчас должен ликовать — отомстил же неразумной девчонке. Ан нет, на душе почему-то кошки скребли. Странно. Странно и неприятно, вроде предал кого-то близкого…

Андрей еще вчера знал, что больше не увидится с Маринкой. Как обычно, нежно поцеловал на прощание, двумя пальцами приподнял ее мордашку, в последний раз наслаждаясь ее влюбленным взглядом, сказал как можно ласковее:

— Я приду завтра, малыш. Как всегда, да? Готовься…

А сам уже все решил. Уже знал, что больше никогда не переступит порог ее дома. Что никогда не позвонит, не побеспокоит ее. Хватит, эта девчонка и так слишком много времени у него отняла. И слишком глубоко в душу влезла. А это уже никуда не годится.

Андрей все спланировал заранее. Еще когда шел к ней, уже заранее знал, как уйдет. Знал, что постарается причинить ей максимальную боль за то, что она заставила его прийти к ней просителем, умолять о близости. Такое прощать нельзя. И все это время, встречаясь практически ежедневно, наслаждаясь восхитительным телом маленькой негодяйки, знал, каждую минуточку знал, как именно он ее бросит.

Вообще-то Потураев не считал себя жестоким. Вовсе нет. Он веселый, компанейский парень, душка и секс-символ родного института легкой промышленности. Он всегда легко сходился с людьми независимо от половой принадлежности. Играючи приударял за дамами, на что те откликались вполне живенько. Ему сроду не приходилось кого-то уговаривать, кому-то что-то обещать. Девки с нескрываемым удовольствием самостоятельно выпрыгивали из трусиков. О том, чтобы Андрюша Потураев стал уговаривать кого-то, тем паче брать силой, и речи быть не могло. Все и всегда складывалось так, как удобно было Андрею. Он хотел девушку — он ее получал. Как только дама переставала его интересовать — она навечно оказывалась в забвении. Особо непонятливые пытались вернуть его расположение, но очень скоро убеждались в тщетности попыток и оставляли его в покое, не напрягая выяснениями отношений и высказываниями обид. Казалось бы, все довольны, никто никому не предъявлял никаких претензий.

Но вдруг возникла малолетка Маринка. С самого начала все пошло наперекосяк. Ему бы еще тогда понять и отойти в сторону — ну подумаешь, прокололся разочек, кто не без греха? Да об этом никто бы и не узнал. Даже Вовка Клименторович, ближайший друг и соратник, ни о чем не догадался бы. Ну не захотела дурочка интима с симпатягой Андрюшей — ну и пошла бы она куда подальше! Нет же, захотелось кому-то что-то доказать. Теперь вот пожинает плоды…

Андрей никак не мог понять, чем она его зацепила. Ну что такого замечательного есть в этой вредной школьнице, чего не хватало ему в других? Красавица неписаной красоты? Да ничего подобного, с легкостью можно найти миллион куда более симпатичных мордашек. Нет, она, конечно, не уродина, даже совсем не уродина, но более, чем просто миловидной, Маринку сложно назвать. Сногсшибательная фигура? Тоже нет. Она, конечно, ладненькая, стройненькая, но далеко не модель с ногами от ушей. Самая обычная девчонка. Что же тогда?

Как бы ни был зол на Маринку Андрей, а лгать самому себе не мог. Несмотря на всю свою явную неопытность, ведь он у нее определенно был первым мужчиной, Маринка проявляла в постели такую страсть, что даже много повидавшего Андрея заряжала дикой сексуальной энергией. И вот ведь что интересно: Потураеву доводилось встречать на своем пути дамочек, бурно имитирующих страсть, опытных любовниц, но, несмотря на весь их опыт, сразу улавливалась неестественность их восторгов. Все эти охи-вздохи, стоны и старательные выгибания тела были такими наигранными, такими фальшивыми, что тут же пропадало всякое желание. Появлялось стойкое ощущение, что ласкаешь не живую женщину, а робота, изготовленного специально для сексуальных утех. Маринка же, маленькая неумелая школьница, так живо и естественно отзывалась на его ласки. Да, она тоже охала-ахала, тоже постанывала и тоже, как все до единой остальные бабы, изгибалась под его руками. Но у нее это выходило так органично-мило, так естественно, словно они с Потураевым действительно были предназначены друг для друга. И что самое отвратительное, Андрей чувствовал то же самое.

Да, с Маринкой ему было хорошо. Но и кроме Маринки у него случались весьма приятные барышни. И с другими он имел не худший секс, чем с Маринкой. Тогда что еще?! Почему эта маленькая дрянь никак не желала покидать его душу?!

Потураев впервые в жизни застрял. Застрял не в лифте, гораздо хуже — в Маринке. Она почему-то упорно не желала оставаться в прошлом, одной из многих бывших. Уже почти целый месяц она, можно сказать, с утра до вечера к его услугам. Она не просит 'выводить' ее в свет: в кино да театры, в рестораны, да хотя бы просто погулять по городу. Ее, кажется, вполне устраивает интимность их встреч. И ему, как ни странно, хорошо с ней. Каждый божий день одно и то же, и ему тем не менее хорошо с одной Маринкой! Ему, Андрею Потураеву, неутомимому 'естествоиспытателю', неугомонному бабнику, привыкшему к разнообразию, хорошо. И ведь разнообразием-то и не пахнет, а ему все равно хорошо с одной Маринкой. И главное — уютно. Уютно!!! Вот это — самое страшное.

Страшно то, что ему все реже стало хотеться разнообразия. Страшно, что перестал смотреть по сторонам, выискивая в толпе симпатичный объект для сексуальных притязаний. Страшно, что с каждым днем покидать Маринку, даже зная наверняка, что расстается с нею всего лишь до утра, все тяжелее. Вот это по-настоящему было страшно.

Кто вбил в его весьма неглупую голову, что любви нужно стыдиться?! Неужели на него так подействовали те бестолковые, еще детские разговоры, когда они, мальчишки, едва-едва вступающие в половую зрелость, скорее даже спешащие в нее вступить, а на самом деле пребывающие пока что на последней стадии детства, обсуждали одноклассниц с точки зрения сексуальной привлекательности. И как всеми силами старались продемонстрировать, что все эти Наташки-какашки, Ирки-дырки да Таньки-дряньки интересуют их сугубо с потребительской целью, как упражнялись в цинизме, рассказывая небылицы о своем якобы имевшем место опыте любовных утех, непременно грязно, похабно, стараясь максимально унизить мифический предмет вожделения. При этом полагалось в обязательном порядке изображать полное равнодушие, дабы приятели ни в коем случае не заподозрили, что рассказчик втрескался по уши в предмет обсуждения. О, если кому-то из их теплой компании не удавалось убедительно грязно и сально пошутить в сторону одноклассницы или вдруг совершенно случайно пропустить в голосе нотку теплоты — всё, считай, пропал парень! Издевки сыпались на него как из рога изобилия. Несчастный тут же становился и подкаблучником, и подъюбочником, и половой тряпкой, и слюнтяем. А выслушивать в свой адрес такие гадости было ой как обидно. Андрюша знает, как обидно. Андрюша пробовал…

Да, довелось Потураеву на собственной шкуре прочувствовать все эти оскорбления. И только за то, что не смог достаточно убедительно оскорбить девочку Лену из параллельного класса. Когда-то, еще в начальной школе, Андрею довелось отдыхать с Леной в одном лагере отдыха, даже в одном отряде. Еще тогда, в далеком детстве, Андрея угораздило влюбиться в эту серьезную девочку с длинными толстыми косами и вздернутым носиком. Та детская влюбленность закончилась скорее, чем лагерная смена, и тем не менее в Андрюшиной душе остался отголосок той короткой первой любви. И как ни силился Андрей, а убедительно говорить про Лену гадости не получилось. Да, он смалодушничал тогда, пойдя на поводу у компании. Вместо того чтобы прекратить грязное обсуждение, влез в разговор со своими мерзостями. Да мерзости вышли какие-то хилые, нарочитые, совершенно неубедительные, и мальчишки тут же все поняли и подняли Потураева на смех. И какая разница, что уже в следующем году никто и не вспоминал о том конфузе? Он-то, Андрюша, успел настрадаться. Хватило, пожалуй, на всю оставшуюся жизнь. И вынес из собственных страданий главный жизненный урок: никогда, ни в коем случае, даже под угрозой смерти, нельзя влюбляться! Девчонки созданы исключительно для их мальчишеских утех и ни для чего больше. А стало быть, относиться к ним надо сугубо потребительски. И ни о какой сердечной привязанности речи быть не может. Это — стыдно, это — плохо. Любовь — позорна, любовь — табу.

Андрей отдавал себе отчет, что рано или поздно, а ему все равно доведется связать свою судьбу с какой-то женщиной. Потребительство потребительством, секс сексом, а продолжение рода еще никто не отменял. Как ни крути, а жениться все равно когда-нибудь придется. Но любовь — все равно под запретом. Нельзя строить семью на любви. На любви вообще ничего нельзя построить. Любовь — непродуктивное чувство. Любовь — зло, любовь — разрушительница. Жениться по любви — дурной тон. Нужно найти подходящую партию и на ней жениться. Его будущая супруга непременно должна быть из хорошей, небедной семьи. Она должна быть достаточно красива и образованна, непременно аристократична, чтобы Андрею Потураеву не стыдно было появиться вместе с ней в любом обществе. Ну, конечно, еще она должна быть хоть немножечко умна. Не слишком сильно, дабы не заслонять собою блеск супруга, но и сладкой идиоткой быть не должна — сладкая идиотка едва ли сможет родить ему умного сына.

Андрей уже тогда, в далеком отрочестве, спланировал свою будущую жизнь, разложил ее по полочкам. Он еще не знал, кем вырастет, кем станет, но точно знал, на ком женится. Его женой станет Люба Литовченко, дочь ближайших друзей его родителей. В меру разумна, довольно хороша. А главное, папа — директор горпищеторга, а мама — актриса драматического театра. Жениться на такой не стыдно. И пусть при взгляде на Любу у Потураева нигде ничего не шевелилось — это как раз самый плюс, это очень даже здорово. Любовь — зло, ее нужно искоренять. А в Любу он никогда не влюбится.

И жил Андрюша с этой установкой до самого двадцати одного года. И с каждым прожитым годом лишь убеждался в собственной правоте: смотри-ка, совсем еще пацан был, а как правильно все рассчитал! Жениться пока не собирался, но Любу старался из поля зрения не выпускать. Конечно, пока пусть погуляет, пусть даже повстречается с другими — он же, Андрей, не ханжа, он все прекрасно понимает, да и кому она, девственность, нужна в наше свободолюбивое время? А когда настанет пора жениться, он сумеет ее в себя влюбить. Ну если не влюбить — кому она вообще, та любовь, нужна? — то уж призвать ее к здравому смыслу сумеет запросто.

И тут вдруг в одночасье всем его планам едва не наступила полная хана. Нагло, безапелляционно вторглась в Андрюшину жизнь какая-то пигалица, малолетка. Без спросу, без колебаний — 'здравствуйте, я ваша тетя! я приехала к вам из Киева и буду у вас жить!' Маленькая дрянь, паршивка! Влезла в душу по самое некуда, затуманила мозги так, что жизнь не мила. Даже в самых дальних глубинах подсознания Андрей катастрофически боялся признаться самому себе, что влюбился в школьницу. Ключевым в данном случае является даже не слово 'школьница', а 'влюбился'. Он, Андрей Потураев, влюбился?! Да быть такого не может, чушь, глупость какая! Ничего подобного! Он просто имеет ее все в тех же потребительских целях, как и всех предыдущих многочисленных подружек, ведь только дураку неизвестно, что самый пик мужской сексуальности, даже гиперсексуальности, выпадает именно на двадцать-двадцать пять лет. Вот он и удовлетворяет животные свои инстинкты с ее помощью. И у нее, следует признать, очень даже неплохо выходит ему в этом помогать. А главное — уговаривать не надо, сама на все ради него готова. Правда, кое-что Андрею, вопреки собственным моральным установкам, таки пришлось ей пообещать, а именно подтвердить ее глупые сентиментальные выводы, типа: 'Теперь мы всегда будем вместе'. Как ни настаивала глупышка, а Андрею хватило ума не признаваться ей в любви — этих слов от него вообще никогда ни одна женщина не добьется. В душе, правда, кошки скребли, когда нагло врал в глаза наивной дурочке: 'О-о-о-о, да, теперь мы непременно будем вместе. Всегда! Навеки!!!' Раньше ему никогда не приходилось прибегать ко лжи, раньше всегда все было просто: никто ни у кого ничего не просил, никто никому ничего не обещал и уж тем более ни в чем не клялся. Потому и покидал подружек, вернее, соратниц по постельным баталиям с виртуозной легкостью и без сожалений. Теперь же в сердце поселилась заноза, в душе почему-то — боль. Ведь и лгать-то пришлось только ради того, чтобы как раз от этой занозы избавиться, а она, заноза эта, только все глубже и глубже в него вторгалась. Видимо, прокололся Андрюша, не к тому способу изымания заноз из сердца прибегнул. Раз не помогло длительное однообразие, ежедневные повторы одних и тех же 'лабораторных опытов', стало быть, следовало прибегнуть к радикальному способу, то есть прервать отношения резко и навсегда. При этом постараться воплотить в жизнь первоначальный план, то есть 'поматросить и бросить', причем, сделать это, причинив занозе максимальную боль. Вообще-то обижать своих подружек не было Андрею свойственно, но слишком уж дорогой ценой досталась ему Маринка. Слишком много нервов потрепала, слишком сильно заставила унизиться. Теперь пусть расплачивается за непокорность и глупость. А он, Андрюша Потураев, наконец забудет капризную школьницу, вырвет из сердца маленькую, но такую острую занозу. Занозу по имени Марина.

Андрей поднял с дивана телефон, пристроил его на зарядное устройство и со спокойной совестью лег спать.

Глава 8

Марина не плакала. Вернее, в тот момент, когда она поняла, что все закончено, слезы сами собою потекли из глаз, и она едва сумела сдержаться, чтобы не всхлипнуть в трубку. Потом же, пожелав Андрею спокойной ночи и подозрительно хладнокровно положив трубку на рычаг, Марина поймала себя на мысли, что не может плакать. Где-то в груди, там, где, должно быть, находится душа, сильно-сильно защемило, так сильно, что стало трудно дышать. Обида душила, боль рвалась наружу, и почему-то так непреодолимо хотелось закричать, но даже застонать Марина не смогла — не получилось, мешал какой-то ком в горле. Она не знала раньше такой боли. Да и немудрено, раньше-то она не любила, раньше ее не бросали. А теперь — бросили. Андрей ничего не сказал об этом, но Маринка поняла — он ее бросил, все кончено. И наряду с обидой была благодарна ему за то, что не стал лгать, что не обещал звонить. Так лучше, так честнее.

Марина сняла шикарный пеньюар. Взяла его за плечики, вытянула перед собой, посмотрела внимательно: и правда, проститутский какой-то. Права была мама. И в отношении пеньюара, и в отношении мужчин. Все верно, им всем нужно одно. А она-то, она… Повелась, как последняя дурочка! В любви не уставала признаваться. Сладкая идиотка, дура наивная. На что рассчитывала, спрашивается? Что Андрюша и есть ее единственная в жизни любовь? Та, которая до гроба? Смешно, да и только. О какой любви она вообще могла думать, если с самой первой встречи речь шла только об одном сплошном интиме? Он, ненасытный кобель, кажется, и думать ни о чем другом не может. А она? Ладно, Андрей — парень, что с него взять? У них, у парней, всегда одно на уме — только бы девку в постель затащить, больше их ничего не интересует. Да и как иначе, если у них мозг между ног болтается, не прикрытый черепной коробкой. Но она-то, она, ведь тоже хороша. Она сама-то о чем думала?! Сама ведь даже ни разу не подумала о том, что негоже им все время проводить в постели. Что кроме интимных отношений их должно бы связывать еще что-то. Нет же, решила — вот она, любовь! Сама, как тот кобель, думала только о телесных радостях. Считала, больше беспокоиться незачем, Андрюшечка уже у нее в кармане, и отныне так будет всегда. Дура набитая! Боже, какая же она дура!!! Как же она сразу не поняла, что он не забыл ее только из-за того, что она ответила ему абсолютной холодностью? А лишь вновь стала доступной — он тут же и развернулся на сто восемьдесят градусов.

Обидно было до чертиков. Хотелось плакать, кричать, даже нет, не кричать — орать во всю глотку, как раненый зверь, выплеснуть с диким ревом всю боль и обиду. Ан нет, ничего не получалось. Маринка только хватала ртом воздух, а глотнуть, казалось, не могла. Как будто получила весьма ощутимый, подлый, вероломный удар под дых. Бросил, он ее бросил. Больше никогда Марина не увидит на пороге его силуэт со склоненной головой, своеобразная явка с повинной. Он каждое утро заявлялся на порог именно со склоненной головой и здоровался всегда одинаково: 'Ну и здравствуйте', или 'Ну и доброе утро'. Непременно всегда вставлял это глупое 'Ну и…'. И как замечательно у него это получалось! Как легко и непринужденно он себя всегда держал. И эта его чертовщинка во взгляде, непременная лукавинка. Как Марина ее обожала…

А ведь, положа руку на сердце, именно по этой лукавинке она все-таки догадывалась, что когда-нибудь он ее бросит. Догадывалась, да сама себе боялась признаться. Но в подсознании была уверена — как пить дать бросит. Слишком уж хорош он был, слишком хорош. Маринка-то кто? Так, козявка, малявка, ученица средней школы номер сто восемьдесят семь. Да и внешне не абы какая красавица. И — Андрюшенька Потураев. Студент-выпускник, взрослый самостоятельный человек, умница. Да все это такие мелочи! Не за то ведь она его полюбила, что он взрослый. Если уж на то пошло, то не такой уж взрослый, не такой уж самостоятельный. Может, не такой уж и умница, даже наверняка. А вот есть в нем что-то такое, что… просто с ума сойти, застрелиться на месте. Не сказать, что несравненно красив. Но до чего, подлец, обаятелен! Вот только глянет — и все, девки наверняка штабелями к ногам валятся…

Марина уже и не вспоминала, что первым ее впечатлением от Андрея была как раз неприязнь. Забыла и о том, что презирала и ненавидела его, когда тот мерзавец нагло воспользовался Маринкиной наивностью и беспомощностью, вероломно изнасиловал, невзирая на ее протесты. Теперь ей казалось, что влюбилась в Андрюшечку с самого что ни на есть первого взгляда, еще там, у выхода из кинотеатра 'Космос', когда тот случайно — или нарочно? — ткнул Лариску в спину зонтом.

Ой, Лариска… Это же, если узнает Лариска, узнает и вся округа, что кавалер бросил Маринку, словно разовый талон на поездку в маршрутке. А та непременно расскажет, с нее станется. Лариска никогда не умела хранить секреты. Даже свои выбалтывала едва знакомым людям, что уж говорить о чужих… Маринкино горе ей тем милее станет, что последнее время она по Маринкиной милости лишилась такого удобного крова над головой для встреч с Клименторовичем. Ведь именно Марина настояла на том, чтобы при их с Андреем встречах не было никого посторонних, даже Лариски с Вовкой. Интима ей, видите ли, хотелось…

Под вечер прибежала зареванная Лариска.

— Маринка, погибаю! Вовчик, гад, что-то нехорошее задумал! По-моему, это все — финита ля комедия.

Марине и без подруги было тошно, жить не хотелось, так нет же, принес черт на ночь глядя.

— При чем тут 'финита' и что 'задумал'? Что нехорошего может задумать твой Вовчик, если уже все возможное давным-давно перепробовано, и наверняка не по одному разу…

Старалась отвечать максимально спокойно, дабы скрыть истинное свое моральное состояние, однако фальшь в буквальном смысле резала слух, и Марина уже сжалась в предвкушении Ларискиных вопросов. Однако та, на удивление, вроде и не заметила ничего, продолжала все о своем любимом Вовчике:

— Что перепробовано? Дура, я тебе о личной катастрофе, а ты мне опять морали читать вздумала? Моралистка, блин, девственница! Ты на себя посмотри!

Марина покрутила головой, словно пытаясь избавиться от наваждения, прервала Ларискины нервные вскрики:

— Стоп, подруга, подожди, я, кажется, не врубилась. Ты о чем? Какая катастрофа? Что случилось?

— Ну я ж тебе объясняю — у меня личная катастрофа, вернее, катастрофа в личной жизни, понимаешь? А ты морализаторствуешь! Подруга, елки!

— Ларка, тормози, не гони лошадей. Давай по порядку. Что случилось?

Гостья закатила глазоньки:

— Ну, блин, какая же ты непонятливая! Если в личной жизни катастрофа, значит — что? Значит, полный швах! А кто у меня был в личной жизни? Ну Вовчик же, блин, который Клименторович! Соскочил с крючка, сволочь!

— А-а, — протянула Марина. — Ну вот видишь, теперь все понятно.

— Что понятно? Что тебе понятно?!!

— Понятно, что у тебя с Вовчиком — полный швах.

— Да не швах это, это катастрофа! Его ж уже мой батяня видел!

— Ну и что? — удивилась Марина.

— Ну как 'что'? Бестолковая, ей-богу! Я же о нем уже папочке рассказала, даже, можно сказать, познакомила. И что я теперь ему скажу?

— Кому именно? Ты только что говорила о Вовчике и об отце.

— Ну ты и впрямь идиотка! Если с Вовчиком — швах, мне с ним и говорить не о чем, а вот что я скажу отцу?

— Лар, я как-то не въезжаю — отец-то тут при чем? Ну ты встречалась с парнем, познакомила его с отцом. В чем катастрофа-то?

— Так я ж их только вчера познакомила! А на следующий день, получается, с ним порвала?! Папашка же догадается, что это он меня, сволочь, кинул!

— Ну и что? — искренне удивилась Марина. — Он тебя что, повесит за это?

— Ну как же ты не понимаешь, — возмутилась Лариска. — Он же будет разочарован! Разве можно разочаровывать родителей?! Он теперь будет каждый раз переживать, что меня могут бросить. Того и гляди, так озаботится моим благополучием, что перекроет мне кислород своей заботой. Ты как будто отца моего не знаешь!

Марина как раз очень хорошо знала Ларискиного отца. Василий Иванович Бутаков, или попросту дядя Вася, мужчиной был внешне интересным, но мелковатым. При Ларискиных друзьях всячески старался продемонстрировать широкую свою русскую душу. Тут тебе и гостеприимство, и непременное влезание в разговор, типа: ты меня не стесняйся, я парень свойский. В общем, вел себя дядя Вася не как отец семейства, а, скорее, как старший Ларискин брат. Назойливое его внимание выводило из себя страшно, еще больше раздражала дурацкая шоферская привычка вставлять в разговор едва ли не после каждого слова 'на' или 'нах', этакое завуалированное ругательство. Любил дядя Вася перед Ларискиными подругами хвастнуть, что любит уделять внимание молоденьким дамочкам, при этом непременно намекая на то, что жене своей, Розе Ильдаровне, или попросту тете Розочке, крупной жгучей брюнетке, никогда не был особо верен. Любил в присутствии Ларискиных подруг вытащить из кармана пачку банкнот различного достоинства, расставить их веером и протянуть Лариске — на, мол, дочура, выбирай любую, можешь и не одну.

Был дядя Вася обыкновенным шофером, работал в таксопарке сутки через сутки, однако замашки имел барские. И назойлив был не в меру. Отказывался дядя Вася понимать, что девчушки-подружки еще слишком молоды, чтобы сыпать перед ними своими мужскими подвигами, и что речь его бравурная, щедро пересыпанная противными 'понимаешь, нах', коробит незрелые девичьи души.

И было у дяди Васи еще одно то ли достоинство, то ли недостаток. Единственную свою доченьку, несравненную Ларочку, дядя Вася любил безгранично. И даже бездумно. А потому нынешние Ларискины опасения имели под собой основания. Любящий папенька запросто мог лишить доченьку свободы передвижения. И не из мнимой своей суровости, а сугубо по доброте душевной. Мог просто-напросто из лучших побуждений не оставлять Лариску одну, без сопровождения, искренне полагая, что тем самым оказывает дочери услугу. Ради нее он мог уволиться с работы и заниматься только Ларискиным счастьем, зарабатывая на жизнь частным извозом по ночам, предварительно самолично уложив великовозрастную дочуру спатеньки. Вроде и играл роль свойского парня, пытался стать приятелем друзьям дочери, и вроде прекрасно понимал проблемы молодежи, но объяснить ему, что постоянное его присутствие в качестве телохранителя только навредит дочери, было совершенно невозможно. Более того, поняв, что его драгоценную кровиночку обидели, дядя Вася запросто мог нарваться на конфликт. Причем не только на словесный. Уж кто-кто, а дядя Вася, весьма хилой конституции мужичонка, как ощипанный петух, не особо задумываясь о последствиях, бесстрашно ринулся бы в бой. И вся эта катавасия с крахом любовных отношений грозила Лариске перерасти в месяцы борьбы с собственным отцом.

— А, вот в чем дело, — поняла наконец Марина. — Так ты только об этом переживаешь?

— А о чем еще я могу переживать? Не о Вовчике же. Пошел он, сволочь! Я еще о нем переживать буду. Щас, как же! Все брошу и вся прямо испереживаюсь. Я себе что, другого Вовчика не найду? Или мне сто лет в обед и то была последняя попытка выйти замуж? Ни фига подобного! У меня таких Вовчиков еще знаешь сколько будет?! Мне бы папашку угомонить…

— Ну, Лар, не волнуйся, с папашкой мы что-нибудь придумаем. Например, скажешь, что тебе срочно другой мальчик понравился. Или, например, каникулы как раз кончаются, вот и сошлешься для начала на учебу, мол, выпускной класс, с самого первого сентября к экзаменам готовиться надо. И потом, не будешь же ты постоянно сидеть дома? Как-то мне не верится, что без Клименторовича ты вдруг резко полюбишь сидеть в четырех стенах. В конце концов, в кино будешь ходить, да хотя бы ко мне в гости. А папашке будешь говорить, что идешь на свидание. Дяди-Васина душа будет спокойна, а стало быть, и тебе переживать ни о чем не придется. А потом, со временем, и на самом деле прибьется какой-нибудь объект. Какие проблемы, Лар?

— Думаешь? — Лариса нерешительно пожевала кончики волос — никак не могла отделаться от дурацкой привычки. Как только у нее было плохое настроение, рука сама собой тянулась к волосам и засовывала их в рот. — Ну… не знаю, возможно, ты права и все не так страшно? Ладно, посмотрим. Прорвемся. Ну а у тебя как?

— А у меня — никак, — ровно, словно и не рвала душу незаживающая рана, ответила Марина. — У меня все нормально и никак.

— Как это? — удивилась Лариска.

— Очень просто. Каникулы практически закончились, пора браться за ум. Класс-то действительно выпускной, экзамены будут не только в школе. Я не знаю, как там у тебя на экономическом, а на моем журфаке — человек двадцать на место. Так что год у меня будет тяжелый, придется кроме школы еще и подготовительные курсы тянуть. Так что о личной жизни, боюсь, придется забыть как минимум на год. Вот поэтому у меня все нормально и в то же время — никак.

Лариска прищурилась:

— А как же Потураев? А как же любовь?

Марина ухмыльнулась:

— Ой, Лара, ты меня удивляешь! Ну какая любовь? Любовь-морковь… Ну лето потусовались вместе — с кем не бывает, от скуки-то? От скуки не на такого бросишься! А так… И ему хорошо, и мне не в напряг. Никто не остался обиженным. Зато будет что вспомнить на старости лет.

— Так ты что, с Андрюхой тоже порвала?

— Да никто ни с кем не рвал. Просто каникулы закончились, и теперь у каждого своя жизнь. У меня — выпускной класс и поступление на журфак, у него — выпускной курс, диплом и выпуск. Проблем — море. Тут не до любви. Да и кто о любви говорил-то? Я наконец приобщилась ко взрослой жизни, за что ему премного благодарна. Могла бы ведь на какого-нибудь урода нарваться, а нарвалась именно на Потураева. Он все сделал красиво, благодаря ему я поняла, почему об этом столько говорят. Надеюсь, он тоже не будет меня вспоминать с сожалением, в смысле, надеюсь, что свою порцию удовольствия он тоже получил. Так что каждый остался при своих интересах.

Лариска поморгала непонимающе, потом спросила без закавык, без выкрутасов:

— Так он тебя что, тоже в отставку отправил?

Марина недовольно вздохнула:

— Ой, Лар, я тебя умоляю! Никто никого никуда не отправлял. Просто наши отношения себя изжили. Впрочем, они изначально предполагали такой финал. И никто не разочарован. Каждый получил то, чего хотел.

Глава 9

Четыре года пролетели незаметно. Бурные, молодые, насыщенные важными событиями. Прежде всего, Андрей окончил институт легкой промышленности и молодым специалистом пришел на швейную фабрику 'Красный луч', под крылышко к родному папеньке, генеральному директору этой самой фабрики.

Владимир Васильевич Потураев руководил фабрикой ни шатко ни валко. Ему удалось спасти руководимое предприятие от полного развала, бурные перестроечные годы пусть нелегко и не без некоторых потерь, но пережили без полной остановки производства. Выпускала фабрика продукцию нехитрую, но необходимую в каждом доме: постельное белье, женские халаты и ночные сорочки, детские распашонки и мужские, банальные как семейные трусы, байковые рубашки. Семейные трусы, кстати, также числились в ассортименте выпускаемой продукции.

Особо прибыльным предприятием фабрику назвать было сложно. Правда, и убытков не приносила. Даже позволяла руководству жить более-менее нехило: обитать в нормальных квартирах, ездить на нормальных машинах, отдыхать на нормальных дачах. Но и в то же время не особо шиковать. Работницам же приходилось куда как хуже: зарплаты копеечные, позволяющие с огромным трудом протянуть от получки до получки. Да и те иногда задерживали, не слишком, впрочем, часто — надо же было руководству каким-то образом решать собственные проблемы.

Вот на такое предприятие и попал молодой специалист Андрей Владимирович Потураев. Естественно, папенька подсуетился, заранее подготовив для родной кровинушки место заместителя начальника цеха — не отправлять же сына в мастера. Его цех как раз и занимался пошивом мужских рубашек. Работа в цехе была давным-давно налажена, так что особо сильно Андрею напрягаться не приходилось. Оборудование, правда, дышало на ладан, да это в принципе не в ведении заместителя начальника цеха. Об этом должно беспокоиться руководство фабрики — главные инженер да механик. Ну, конечно, и цеховым наладчикам работы хватало. Андрею стало скучно практически со второго месяца работы, лишь только полностью освоился в должности.

Разве об этом он мечтал? Разве к этому стремился? Ради этого пять лет протирал штаны в своем институте легкой промышленности? Чтобы теперь иметь практически каждый день одно и то же? Чтобы, как все рядовые работники-работницы фабрики, со слезами на глазах пересчитывать тоненькую пачечку банкнот, гордо именуемых заработной платой? Чтобы при знакомстве с очередной красоткой щегольнуть 'крутой' работой: я, мол, замначальника цеха по выпуску глупых байковых рубашек?

Ну ладно, скажем, для старта эта должность совсем недурственна, ведь ему всего-то двадцать два с небольшим, вся жизнь впереди. Ну и что его ждет впереди? Через год нынешний шеф, Пал Саныч, должен уйти на заслуженный отдых. Естественно, открывшуюся вакансию займет не кто иной, как Андрей, драгоценный сынок главнокомандующего фабрикой. Ну что ж, начальник цеха в двадцать три с копейками — тоже ничего, ну а дальше, дальше-то что? Скажем, еще лет через пять ему особенно повезет, и станет Андрюша Потураев аж главным инженером. Да вот только повезет ли? Во-первых, нынешний главный инженер довольно молод, и до пенсии ему вовсе не пять лет, а все восемнадцать. Это что же, Андрюше ждать бесконечных восемнадцать лет для продвижения по службе?!

Да-а, ничего себе перспектива, ничего себе карьерка. Разве о такой он мечтал? Да и вообще, разве при отце — генеральном директоре сын может рассчитывать на должность в высшем руководстве предприятием? Это называется разводить семейственность. Вообще-то ныне давно уже не социалистические времена и фабрика — вовсе не государственное предприятие, а акционерное товарищество, причем контрольный пакет акций принадлежит опять же Владимиру Васильевичу Потураеву. И тем не менее как-то нехорошо разводить семейственность на вверенном тебе предприятии. Даже если ты сам себе его вверил. Пойдет ли на это отец — вот в чем вопрос…

Как ни крути, а перспективы перед Андреем маячили совсем нерадостные. И уж было повесил Андрюша нос, да во сне вдруг увидел привычную до оскомины продукцию родного цеха в ином виде. Вроде по-прежнему выпускает их цех все те же байковые рубашки, да рубашки не простые, банальные до неприличия, а несколько измененного кроя. И выглядят эти рубашки уже гораздо привлекательнее. И почему-то во сне Андрей чувствовал себя куда более уверенным и довольным жизнью, нежели в реальности.

Несколько дней Потураев-младший ходил под впечатлением загадочного сна. Потом поговорил с закройщицей. Конечно, куда как уместнее было бы говорить с дизайнером, да в их весьма нераздутом штате не было подобной штатной единицы. Высказал свои пожелания Татьяне Владимировне, старенькой сморщенной тетке: мол, хочу себе сделать рубашечку тепленькую, но не такую, какие мы выпускаем много лет, а эксклюзивную, стильную. Чтобы и тепло, и уютно, и при этом не выглядеть полным идиотом в такой рубашечке. Старушка, по которой уже давным-давно плакал заслуженный отдых, недолго думая, набросала ему эскизик: рубашка не рубашка, скорее, нечто среднее между рубашкой-поло и русской косовороткой. При этом пройма гораздо свободнее, чем в традиционных рубашках, и ворот мягкий, но при этом стоячий. И никаких тебе дурацких манжет — рукав просто слегка заужен и затянут широкой резинкой, так же как и низ рубашки. Картинка Андрею понравилась. Но картинка — она и есть картинка, а как, интересно, будет выглядеть готовая рубашонка?

Договорился Андрюша с Татьяной Владимировной, пообещал выписать ей премию за освоение новых технологий. Та уж постаралась на славу, изготовила лекало под размер заместителя начальника. И даже пошила самолично, дабы бестолковые мотористки не запороли эксклюзив. Забавная вышла рубашонка, весьма забавная. Андрею, разбалованному с малолетства, даже не стыдно было надеть ее на себя. И отец оценил, хмыкнул только удивленно:

— Надо же, а ведь ничего! Я и не подозревал. А может, запустим и в производство?

Но не этого хотелось Андрею, вернее, не совсем этого.

— Понимаешь, па, если мы запустим ее в массовое производство, она уже через полгода станет такой же банальной, как и традиционная. Я думаю, фишку надо делать только маленькими партиями. Очень маленькими. А за эксклюзив вполне можно установить наценку — это будет вполне логично и даже оправдано с точки зрения покупателя. Понимаешь?

Владимир Васильевич задумался:

— Так-то оно вроде так. Да ведь если мы выпустим маленькую партию — это будет лишь разовый успех. Ну разойдется та партия, и что дальше? Опять — традиция? А ну как спрос упадет?

— Нет, пап, — возразил Андрей. — Ты не понял. Не надо останавливаться на одном эксклюзиве. У нас почти вся продукция должна быть эксклюзивной. Надо постоянно разрабатывать новые модели и ни в коем случае не стоять на месте. Потому что остановка — это смерть. Финансовая, я имею в виду. Мы должны кроме дешевых традиционных постоянно выпускать что-то новое, непривычное и, естественно, более дорогостоящее. И обязательно маленькими партиями, понимаешь?

Отец вскинулся:

— Эк шустрый какой! Ты еще, сынок, молодой и не знаешь жизни. На словах у тебя вот все красиво получается. А что выйдет на деле? Маленькие партии — это что? Это — повышение себестоимости, причем весьма существенное, а ты этого не учитываешь.

— Ну как же не учитываю, — возмутился Андрей. — Я ж тебе и говорю — за эксклюзив мы будем накручивать цену. Причем не на коэффициент повышения себестоимости, а на два, на два с половиной коэффициента! Так что это не убыток, это как раз самая что ни на есть прибыль.

— Но партии-то маленькие! И той прибыли получится — кот наплакал. И скажи мне, умник, кто будет заниматься разработкой моделей? Да и о каком многообразии может идти речь в отношении байковых сорочек?!

— Вообще-то разработкой должен заниматься дизайнер. А о разнообразии давай поговорим с тобой через год. Только для начала выдели мне участок в цехе под опытный полигон. Пусть Пал Саныч до пенсии занимается привычным делом — не надо его нагружать новыми проблемами. Со старыми он и сам справится. Если у меня за год ничего не получится — поставишь меня на его место, и я тебе больше никогда не буду компостировать мозги со своими задумками. А сейчас поверь мне хоть раз в жизни, предоставь мне свободу действия, а?

— А срок не маловат ли?

— Так я ж тебе и не обещаю выбиться за год в миллионеры! За год я только хочу сдвинуть дело с мертвой точки, хочу получить первоначальную прибыль. Ну так как, даешь год?

— Ну бери, — с сомнением в голосе произнес Владимир Васильевич. Но в директорских глазах разгорался азарт.

Слишком далеко за год и в самом деле не удалось убежать. Отчасти отец оказался прав — действительно, ну сколько можно придумать эксклюзивных моделей для мужской байковой сорочки? Однако Андрей и не думал сдаваться. А кто сказал, что он обязан заниматься только дурацкой маловостребованной байкой? Кто сказал, что в его ведении сугубо мужские сорочки?

С ненасытностью вечно голодного Потураев-младший бросался из крайности в крайность. Его опыты то давали некоторую прибыль, то приносили одни сплошные убытки. Например, когда Андрей понял, что на одних рубашках многого не сделаешь, решил на пробу изготовить партию женских ночных сорочек. Приглашенный дизайнер Вика, бывшая однокурсница, разработала несколько очень симпатичных, даже где-то гламурненьких моделей, и все бы хорошо, проект непременно увенчался бы успехом, кабы под рукою оказался необходимый материал. Но в том-то и дело, что в тот момент была к их распоряжению лишь все та же набившая оскомину клетчатая байка. И пусть они преподносили свою новую продукцию как 'сорочка женская, ночная, утепленная', как ни старались, как ни выкручивались, а вся партия пошла прахом. Не захотели наши дамочки утепляться подобным образом, да еще и за весьма немалую цену — ведь накрутку за эксклюзив никто не отменял.

Со временем Потураев-старший закупил для опытного участка и другие ткани. Для начала — веселеньких расцветок штапель, нежный батист в пастельных тонах. Вот из них ночные рубашки по тем же лекалам разлетелись, как песня, на 'ура', народ требовал еще. Ну что ж, сорочки — дело неплохое, уже не убыточное, но душа-то требовала красоты…

По итогам года вышло 'так на так', однако Владимир Васильевич не стал прикрывать участок. Напротив — организовал под крышей фабрики дочернее предприятие, самолично войдя в совет директоров. Однако генеральным директором фирмы 'Ассоль' стал не папенька, а сын — Андрей Владимирович Потураев. И жизнь завертелась.

Впервые в жизни Андрей, кажется, забыл о собственной персоне и с головой окунулся в работу. Не так уже и просто оказалось крутиться в мире бизнеса, не так легко просчитывать покупательские потребности. Пробовали то одну продукцию, то другую. Нельзя сказать, что часто пролетали, попадая пальцем в небо, но случалось, чего уж там… Вот эти 'пролеты над Парижем' существенно снижали рентабельность новоявленной фирмы 'Ассоль', однако были и успехи, благодаря которым предприятие существовало без вливания дотаций от 'старшего брата'. Правда, крутиться Андрею приходилось самостоятельно и едва ли не круглосуточно: ныне он был не столько руководителем пошивочного цеха, сколько главным добытчиком и сбытчиком, экономистом и маркетологом. Все приходилось делать самому. Содержать многочисленный штат фирма пока не могла себе позволить, вот и приходилось полагаться только на себя. К его услугам были лишь главный бухгалтер, дизайнер-модельер (все та же Вика), две закройщицы да восемь мотористок — вот и вся фирма 'Ассоль'. Даже уборщицы собственной не имели, приходилось заимствовать у родного цеха, где и арендовали небольшой рабочий уголок.

Большую часть времени Андрей теперь проводил не на фабрике, а в поездках. Договаривался о поставках необходимых тканей (не забывая при этом поторговаться, дабы купить ткань получше, да подешевле), ниток, фурнитуры. Оборудование давным-давно выработало свой ресурс, и, стало быть, нужно было покупать новое, а где взять свободные средства? Больше того, мало изготовить хороший товар — его еще нужно хорошо и быстро распродать, а для этого надо уметь его красиво преподнести покупателю…

Работы было много. Не до личной жизни. Нет, Андрей, конечно, не стал евнухом, периодически балуя себя кратковременными романами. Скорее, не романами даже, а так, похождениями. Некогда ему было думать о любви, нужно было в срочном порядке ставить фирму на ноги. Да и то сказать, неутолимый, казалось, сексуальный голод оказался не так уж неутолим. И неожиданно выяснилось, что нормальная человеческая жизнь состоит не из одних только сексуальных подвигов. И, оказывается, для того, чтобы чувствовать себя полноценным человеком, вовсе не обязательно иметь интимные отношения с женщиной каждый день. Вполне достаточно и через день. А иногда и через два… Неужели и правда период гиперсексуальности мужчины приходится лишь на двадцать лет? Да, похоже на то…

Серьезных отношений Андрей по-прежнему ни с кем не заводил. Ни временем особым для этого не располагал, ни желания особого не испытывал. А чтобы сказать еще вернее, или даже честнее, боялся их Андрюша как огня. Нет, серьезные отношения — это не для него, это лишнее. И вообще, любовь — для слабаков, для слизняков, для подкаблучников. Он, Андрюша, слизняком уже побывал. И даже неоднократно. Точнее, дважды. Сначала в школе, когда не смог достаточно правдоподобно наговорить гадостей о Ленке, а потом… А потом была Маринка. И было это совершенно иначе.

За отношения с Мариной никто над Андреем не смеялся, никто не называл слизняком и подкаблучником.Никто. Если не считать самого себя. Но ведь могли?! Ведь, не дай бог, друзья увидели бы слабинку в его глазах, неуверенность в голосе? И что тогда — опять терпеть унижение, снова чувствовать себя не мужчиной, а тряпкой? Нет, конечно, теперь-то он повзрослел, теперь никто не стал бы высказывать ему упреки и подковырки вслух, но в глазах приятелей Андрей безошибочно увидел бы презрение. К счастью, никто не знал, никто не догадывался, сколько места эта маленькая дрянь занимает в его памяти. В памяти? И только? А в сердце?

Андрей категорически отказывался принять как факт то, что до сих пор никак не может вырвать из сердца эту занозу. Убеждал самого себя, что испытывает к ней не нежность и сострадание, а одну сплошную злость и ненависть. Как же, ведь это она, нахалка малолетняя, заставила его вновь ощутить себя ничтожеством, подкаблучником. Она вынудила приползти к ней едва ли не на коленях, тем самым публично признав свою от нее зависимость. И пусть слово 'публично' в данном случае весьма и весьма условно, ведь лишь он сам, ну и конечно, Маринка знали о его падении. Возможно, еще и Вовка Клименторович догадывался, но это не факт.

И тем не менее достаточно было того, что Андрей сам о себе знал: слюнтяй и подкаблучник. А это было крайне неприятно. Память тут же услужливо вытаскивала из закромов противные рожи одноклассников, кривившихся при его приближении: 'О, смотрите, кто к нам пришел! Главный слизняк, подъюбочник!' А кто в этом виноват? Маринка! Ведь, если бы она тогда, на второй день после их знакомства, без выпендрежа приехала на дачу для продолжения 'банкета', теперь все было бы нормально. Она уже давно и прочно была бы в прошлом, а Андрей по-прежнему уважал бы себя, позабыв отроческие свои кошмары. Так нет же, заупрямилась, мерзавка! Именно она виновата в том, что и по сей день сидит в душе занозой. Именно она виновата, что он чувствует себя последним дерьмом за то, как подло ее обманул. Не просто так, не задумываясь о последствиях, а именно подло, коварно, целенаправленно. Это по ее вине он чувствует себя сволочью. И пусть с тех пор прошло долгих четыре года. Что такое четыре года для угрызений совести? Разве для моральных преступлений, для поступлений собственными принципами, существует срок давности?

Позади четыре года. Уже три года существует его фирма. К собственному юбилею — четверти века, — Андрюша пришел генеральным директором пусть еще не особо прибыльного, но довольно перспективного предприятия. Правда, Андрей все еще живет с родителями, да ведь это вполне осознанный выбор. Прими он решение разъехаться, родители без всяких возражений разменяли бы свою квартиру. А может, и купили бы ему новую, пусть маленькую, но отдельную? Сам-то он пока не только квартиры — машины бэушной не купит. Однако под родительским крылышком Андрею жилось вполне комфортно. Ни о чем не нужно заботиться (кроме благополучия собственной фирмы, разумеется), ни на что не надо тратиться, кроме собственных потребностей. Крыша над головой имеется, питание и уют маменька, достопочтенная Светлана Афанасьевна, обеспечивает в круглосуточном режиме. Папенька, уважаемый Владимир Васильевич, всячески содействует в бизнесе — что еще нужно для полного счастья? Доставать его никто не достает, ну а когда имеется потребность встретиться с дамой — по-прежнему к услугам Андрея удобная дачка в пятнадцати минутах езды от города. С апреля по октябрь дача была в распоряжении родителей, но тогда Андрей мог спокойно пользоваться городской квартирой. Все хорошо, прекрасная маркиза, все хорошо.

Периодически Андрей позволял себе расслабиться. В его понимании это означало не просто провести вечерок в обществе очередной красотки на чьей-либо территории. Это означало ухаживание по полной программе. То есть, если дела фирмы не требовали его беспрерывного круглосуточного внимания, если не надо было сидеть рядом с главной бухгалтершей над квартальным отчетом, соображая, как бы половчее избежать уплаты налогов, ведь еще столько расходов предстояло по погашению кредиторской задолженности за фурнитуру, или, скажем, не надо было подскакивать ни свет ни заря и мчаться в аэропорт, потому как необходимо было подписать срочный договор на поставку ткани, можно было, скажем, прогулять даму в ресторан. Можно, конечно, и в театр, но театры Андрюша не любил. Как-то не удавалось ему расслабиться в театре — там нужно было внимательно следить за перипетиями сюжета, полагалось восхищаться великолепной игрой актеров, аплодировать, а после спектакля, по дороге в постель, еще и обсуждать с партнершей достоинства данной постановки перед предыдущей, созданной прославленным на то время маэстро. Насколько проще и приятнее было провести время в ресторане. Там и покушать можно отменно, и выпить хорошего коньячку, и с дамой потанцевать, в конце концов. Да и, честно и откровенно, по собственному опыту Андрюша знал, что после похода в ресторан дамы бывали куда как более расслаблены в постельке, нежели после просмотра ультрамодного спектакля.

В тот вечер Андрей повел в ресторан не кого-нибудь, а дизайнера Вику, бывшую сокурсницу и нынешнюю не столько даже подчиненную, сколько единомышленницу и соратницу. Он уже давно нарушил табу на сотрудниц, правда, сделал это исключительно ради Вики. Ее он знал давно и довольно неплохо, а потому не особо опасался за последствия такой связи. Впрочем, Вика, пожалуй, знала его еще лучше, а потому Андрею ничего не нужно было ей объяснять: со студенческой поры знала, что Потураев — парень легкомысленный и безнадежный в плане матримониальных претензий. А потому иллюзий на его счет не питала, стараясь относиться к нему соответствующим образом.

Впрочем, этого Андрей наверняка не знал, только надеялся, что Вика всегда готова разделить с ним вечерок сугубо ради пользы для собственного тела. А как оно было на самом деле — ему то было неведомо. По крайней мере, внешне Вика никаких серьезных чувств к нему не проявляла, жить и работать не мешала — тогда почему бы и нет? Ведь Андрею все чаще приходилось сталкиваться с проблемой, когда малознакомые дамы требовали продолжения отношений и Андрюшин на то отказ воспринимали весьма обидчиво и как-то нервно. Так стоило ли самому заводить себе головную боль вместе с очередной 'дамой сердца'? Зачем метать бисер, когда Вика — вот она, рядышком, всегда под рукой. Вот разве что опыт легкого общения с женщинами бы не растерять, ну да это вряд ли: талант, его не пропьешь.

Больше других ресторанов Андрюша жаловал скромное заведение под странным названием 'Колкин дуб'. Ресторанчик небольшой, почти приватный. Довольно уютный и, можно сказать, рядом с домом. Кухня очень даже приличная, и цены вполне умеренные, что тоже было очень и очень существенно: и хотелось бы Андрею шикануть, да пока не на что было — зарплату себе любимому, выписал совсем скромную, дабы не отрывать свободные деньги от срочных нужд производства. Вот поставит фирму на ноги, тогда и наверстает упущенное, а пока надо бы поясок потуже подвязать. Вот, кстати, и еще одна причина в пользу Вики — посторонние женщины требовали гораздо больших затрат, нежели она, причем затраты те далеко не всегда окупались.

Вика, по обыкновению, обсуждала производственные вопросы, словно и не на свидании была, не в ресторане, а на выездном совещании. Рисовала на салфетке очередную модель, пыталась убедить Андрея, насколько выгоднее будет крой по таким лекалам, насколько меньше ткани будет уходить в отходы. Андрей рассеянно кивал, а сам и не смотрел на ту салфетку, думал какие-то собственные думы. Или ни о чем и не думал, а что-то вспоминал? Но что?..

Да вроде и не вспоминал, и не думал. Просто внимание вдруг привлек женский затылок. Казалось бы — глупость какая! Затылок — он и есть затылок. У всех одинаковый. Может, и так. Но чем-то щемяще-родным повеяло от этого затылка. Дама сидела через два столика от Андрея, не оглядывалась, поглощенная не то ужином, не то беседой со спутником. Да и не было Андрею до нее никакого дела. Просто бывает так — задумаешься себе ни о чем, уперев взгляд во что ни попадя — то в стену, то в точку на полу. А он вот уперся взглядом в чей-то затылок.

Ну и что? Ничего. Обыкновенный себе затылок. Волосы цвета спелой пшеницы довольно небрежно, по нынешней моде, забраны в заколку-прищепку и подняты наверх, оставляя свободными длинные концы. И они, эти кончики, торчали смешным неровным веером из-под заколки, вроде в совершенном беспорядке, но было в этом хаосе что-то такое привлекательное, словно именно так и задумывалось, и каждая волосинка ложилась в прическу сугубо в строгом соответствии со специально разработанной схемой. И получалось что-то такое странное, беспорядочное и в то же время идеально исполненное. Вот и любовался Андрей игрой безупречного вкуса и мастерства опытного стилиста. Как будто в гипноз погрузился. И такая сладкая истома вдруг навалилась, вроде и ужасно захотелось спать, и в то же время во всем теле чувствовалась необыкновенная легкость и бодрость. Казалось, на это беспорядочное совершенство можно смотреть вечно. Но дама неожиданно оглянулась.

Глава 10

Марина слушала Антона, но вдруг почему-то перестала его слышать. Мешало стойкое ощущение пронзительно-внимательного взгляда. Она пыталась отвлечься от назойливого чувства, пыталась сбросить его с себя, как шаль жаркой душной ночью. Однако ощущение не проходило, казалось, оно только усиливается каждое мгновение. Марина не выдержала и оглянулась.

…Забыть его было нелегко. Впрочем, на это Марина и не надеялась. Она знала, что, несмотря на все свои усилия, никогда не сможет его забыть. Свою первую любовь. Нет, неправильно. Свою единственную любовь. Да, именно так. Свою единственную любовь, Андрюшу Потураева.

Марина еще тогда, млея под теплыми и упругими струями воды и под ласковыми Андрюшиными руками, поняла — пропала. Пропала навсегда. При этом прекрасно осознавала, что любовь ее будет безответной. Знала, чувствовала. Маленькая неопытная девчонка, лишь десять минут как ставшая женщиной, глупая и наивная. Но уже тогда знала, уже тогда чувствовала.

Она сразу поняла его кобелиную сущность. Казалось бы — откуда ей, практически еще ребенку, знать и понимать, что движет мужчинами? А она и не разбиралась в мужчинах! Она разобралась в нем, в Андрее. И только в нем.

А может, все совсем не так? Ничего она не знала, ничего не чувствовала? Просто потом сама себе придумала для облегчения страданий: 'Я с самого начала знала, что так будет'. Может, и так. Да только легче ли от этого была ее боль?

Кляла себя каждую минуту за уступчивость, за то, что пошла таки у него на поводу, так быстро сдалась. За то, что практически с первого дня любила по-щенячьи преданно, заглядывая в глаза и умоляя о взаимности. За то, что каждый день, при каждой встрече твердила ему о своей любви: 'Андрюшечка, миленький мой! Я так тебя люблю!' Зачем? Зачем?!! Глупая, господи, ну почему же она такая глупая?!

Боль не проходила. И не становилась легче. Больно было просыпаться по утрам с мыслью о том, что вот он пришел, еще один день без Андрюши. Зачем? Зачем ей просыпаться, если снова придется засыпать с чувством ненужности ему, преданной и покинутой. Зачем? И кого волнует, что, по большому счету, Андрей ее вроде и не бросил, и уж тем более не предавал: ведь не было никакого выяснения отношений, не было страшных слов. Если только не считать страшными нейтральные, казалось бы, слова 'Я спать хочу'. Это Лариске Марина могла лгать, что они просто расстались. Сама-то она прекрасно знала — Андрей ее бросил.

Было больно, однако Марина не позволила себе рассупониваться. Выпускной класс, впереди куча экзаменов, впереди поступление на желанный, но такой неприступный журфак. И как хорошо, что практически каждый вечер ей приходилось посещать подготовительные курсы! Ведь, сидя дома, в непосредственной близости от телефона, она просто сошла бы с ума от ожидания звонка, прекрасно зная, что Андрей больше никогда не позвонит. И какое это страшное слово — 'никогда'!

Но жизнь шла своим чередом, невзирая на почти смертельную душевную рану. Дни то тянулись резиной, то летели безоглядно. Но даже в самый загруженный день Марина не могла забыть о вероломном предательстве. Как бы много дел ни ожидало ее впереди, а каждое утро вместе с пробуждением приходила боль: Андрей ее предал, он бросил ее. И кого волнует, что она заранее знала, что так и произойдет? Разве от этого могло стать легче?

Школу она закончила с золотой медалью — сказалась душевная травма. Дабы не сойти с ума от любовных переживаний, Марина с головой окунулась в учебу. Она и раньше училась неплохо, но от природы была большой лентяйкой. Теперь же все силы, каждую свободную минуточку посвятила цели: непременно поступить на журфак. Причем не на контрактной основе, а сугубо на государственный заказ, потому как платить огромные деньги за учебу ее родители были не в состоянии. Однако одной золотой медали было маловато для того, чтобы поступить на бесплатное обучение престижного факультета. Имелась у Марины еще и запасная фишка: подборка публикаций под ее фамилией в 'Вечерних вестях'. Газета не бог весть какая престижная, но тем не менее и не самая последняя в городе. И вот в совокупности: золотая медаль, не слишком пока еще внушительная пачка публикаций и подготовительные курсы сделали свое дело — Марина стала студенткой журфака, воплотила взлелеянную свою мечту в жизнь. У нее все получилось!

Лариска тоже поступила туда, куда и планировала — на более приземленный, зато всегда востребованный экономический факультет. Впрочем, туда ей и дорога: она ведь и лицей экономический заканчивала, а у того лицея с университетом имелась договоренность о взаимовыгодном сотрудничестве. Впрочем, Лариска особо не расслаблялась по поводу подобных договоренностей, тоже ерундой в одиннадцатом классе не занималась. Правда, на золотую медаль не претендовала, да и подготовительными занятиями обременена не была, так что и на личную жизнь времени хватало.

В отличие от Марины Ларочка довольно быстро утешилась, напрочь позабыв о существовании Вовчика Клименторовича уже через пару недель после расставания. Хотя причины краха отношений так и не поняла — почему вдруг, ни с того ни с сего, как говорится, буквально с бухты-барахты, вдруг р-раз — и нету. Был Вовчик, да сплыл. Долго выпытывала у Маринки, может, та догадывается. Да так ничего и не добилась. А Маринка-то, конечно, догадывалась. Раз Андрюша ее бросил, он, видимо, и другу присоветовал сделать то же самое с Лариской: мол, чтобы через него Марина не могла предъявить ему претензии. Дурачок, ей-Богу! Да неужели Марина стала бы себя так унижать? Она и без того достаточно унизилась, признавшись ему в любви, за что, была уверена, в итоге и пострадала. Вот скрывала бы от него свою любовь, демонстрировала бы всячески равнодушие, даже и пойдя у Андрея на поводу — мол, я с тобой время провожу сугубо из тех же побуждений, что и ты со мной: сугубо ради получения физического удовольствия, но ни каплей больше. Глядишь, и по сей день Андрюшечка был бы рядом. Господи, почему же она такая глупая?!

За отца Лариска переживала напрасно: скушал дядя Вася как миленький сказочку про чрезвычайную дочкину занятость в связи с началом учебного года. А вскорости и вообще забыл о знакомстве с Вовчиком: подвернулась дяде Васе оказия повидать Остров Свободы, и с тех самых пор знойные кубинки прочно и, кажется, навсегда завоевали его мысли. О, он, конечно, и раньше любил слушателей, теперь же, после возвращения с Кубы, дядю Васю вообще невозможно было угомонить.

— Понимаешь, на, Марин, — закатывая глаза, делился он воспоминаниями. — Они там все, как одна, по пляжу, нах, топлес гуляют! Ты представляешь, на? С голыми, на, грудками то есть! Во, на, красота где! Куда моей Розочке! Тоненькие, нах, смугленькие, сисечками трясут, на, в такт шагам — эть, два, эть, два, нах! А вместо трусиков, представляешь, на, тонюсенькие, на, веревочки, вся попка голенькая! Во, на! Только крошечный, нах, треугольничек впереди прикрывает бесстыдство, на! Ох, Марин, на, я там оторвался! Ох, на, жаркие девчонки! Вот, нах, деньжат подсоберу — и опять рвану, на. А Розочка моя, нах, Ильдаровна думает, что я, на, к тетке в Красноярск ездил! Во, на!

Дядя Вася снова масляно закатывал глаза, а Марину аж передергивало — нет, это уже чересчур! Ну должен же он понимать, что нельзя делиться такими вещами с подружкой дочери. Как и сыпать без конца этими 'на' да 'нах', пусть нет до конца высказанными, но все равно матами. Интересно, а Лариске он это рассказывал, про кубиночек своих? Впрочем, этого Марина так и не узнала — не хотела поднимать столь деликатную тему в разговоре с Ларочкой. Да ну их, Бутаковых! Пусть сами разбираются: кто, когда, с кем и при каких обстоятельствах. Тетю Розочку вот только жалко — лежит себе, бедная, на диване, как обычно, с обмотанной полотенцем головой и страдает от мигрени. А муж в это время кубинских девочек разглядывает. Что-то Маринке подсказывало, что все дяди-Васины россказни о жарких кубинских бабочках — всего лишь россказни. Нет, видеть-то он их наверняка видел, а вот насчет оторваться… Еще почти детским, несформировавшимся умом догадалась: кто много говорит, обычно мало делает.

Вскоре после поступления в университет Марине стало чуточку легче. Бурные студенческие будни не позволяли с утра до вечера думать о предательстве, ощущать себя несчастной. Боль не прошла, но как будто бы притупилась, притаилась за занавесками ближайшей памяти, в любую минуту готовая змеей выползти из укрытия: вот она я, рядышком, и не надейся, глупая, что я куда-нибудь вдруг денусь, трепещи! И тем не менее многочисленные свежие лица, замелькавшие вокруг Маринки, вечеринки, внезапные студенческие сабантуйчики по поводу и без сделали свое дело — Марина ожила, даже похорошела, и улыбка ее уже не выглядела натянутой и вымученной. Даже стала ловить на себе заинтересованные взгляды парней. Взаимностью никому, правда, ответить не могла, но, чего уж скрывать, нравиться было очень приятно.

И так ей иногда хотелось встретить Андрюшечку! Мечталось, что увидит он ее, такую веселую, счастливую, и смертельно удивится: как же так? Маринка, глупая девчонка, не только еще дышит, не только живет, но и живет-то даже весьма неплохо, еще и веселиться может. И так дерзко хотелось взглянуть в его глаза: 'А ты что себе думал, что в петлю без тебя полезу?! Думал, ты на свете единственный и неповторимый? Ошибся, мальчик! Ох, как ошибся!' Хотелось встретить предателя, и все-таки боязно было: а ну как не сможет убедительно разыграть отсутствие любви? А ну как выдаст истинные свои чувства щемящим взглядом? Нет, не надо. Лучше не надо. Пусть все остается как есть.

В самое сердце раненная предательством, Марина еще долго не решалась отозваться на чьи-нибудь настойчивые ухаживания. Только в самом начале третьего курса позволила себе наконец оттаять. Не привычно-равнодушно, а вполне заинтересованно ответила давно уже добивавшемуся ее благосклонности Антону.

Тот был старше ее всего лишь на год и учился в том же университете, но на юридическом факультете. Он уже давно поглядывал в ее сторону и даже неоднократно приглашал на свидания, да Марина, памятуя о боли, которую причиняет сердечная привязанность, всем своим существом отказывалась от каких бы то ни было, кроме дружеских, отношений. Однако Антон оказался настойчив более остальных потенциальных ухажеров. Встретив Марину в первый же учебный день третьего курса, вновь начал осаду бастиона. И Маринка, то ли расслабившаяся от встречи с однокурсниками после долгого перерыва, то ли просто из-за хорошего настроения, а может, таки разглядела, что парень-то вполне приятный, симпатичный, да еще и загоревший, возмужавший после каникул, — так или иначе, но на свидание согласилась.

Антон, видимо, принадлежал к семье отнюдь не бедной. Мало того что одевался с шиком, так еще и в университет ездил не на чем попало, а на почти новеньком 'Опеле'. Ну и, естественно, ухаживал за Мариной никак не на стипендию. В первое же свидание он повел ее в ресторан 'Славянский', видимо решив поразить воображение девушки своими возможностями. Нельзя сказать, что Марина на это купилась, но тем не менее 'аттракцион неслыханной щедрости' произвел на нее должное впечатление. Справедливости ради следует заметить, что в 'Славянском' они ужинали лишь однажды, потом Антон стал водить ее в куда более скромное заведение — в 'Колкин дуб', естественно, объясняя выбор не экономией средств, а сугубо уютностью заведения — мол, разве в огромном помпезном 'Славянском' можно чувствовать себя словно бы наедине? А тут…

Да Марина-то и не возражала, ее вполне устраивал и 'Колкин дуб'. Она вообще не была разбалованной — не дочка Рокфеллера, чего уж там. Даже в 'Колкином дубе' чувствовала себя не совсем в своей тарелке. Впрочем, неуверенность ее исчезла буквально через несколько посещений ресторана, и тем не менее светской львицей Марина себя никак не ощущала.

Отношения с Антоном складывались ровно и спокойно. Памятуя о боли, причиненной Андреем, Марина старалась держать себя с ним недоступной и в меру холодной. Недоступность, конечно, была весьма приблизительной, скорее, даже условной — о какой недоступности в наше время можно говорить? Но тем не менее Антон не мог похвастать тем, что уломал крошку с первого свидания — о нет, ему таки как раз пришлось приложить для этого немало усилий. Но даже после того, как его притязания были удовлетворены, он не мог с полной уверенностью говорить о Марининой безоговорочной капитуляции.

Наученная горьким опытом, она и после того, как их с Антоном отношения стали достаточно близки, продолжала вести себя с ним не как любовница, а скорее как подруга. На ласки отвечала охотно, но после интимной близости к ней тут же возвращалось некоторое равнодушие, словно бы ей абсолютно ничего не нужно от партнера — ни близости физической, ни близости душевной, ни финансового покровительства, которое неоднократно Антон пытался ей навязать. Тот злился, ежедневно мучимый сомнениями: нужен ли он Маринке вообще, или она видит в нем сугубо партнера по постели? И уже забыл, что изначально-то именно постель являлась его целью.

Они близки были уже два с половиной месяца, почти три. Встречались не каждый день, но довольно часто. Да и то сказать: свидания их одним днем не ограничивались. Антон имел свою скромную квартирку далеко не в самом центральном районе города, куда они и отправлялись обычно после ужина в 'Колкином дубе'. И, естественно, Марина оставалась у него до утра — сколько можно корчить из себя ребенка? Строгие родители после достижения Маринкой восемнадцати лет стали относиться к дочери куда как лояльнее.

Казалось бы, за три месяца люди должны стать друг другу более близки, чем в первую неделю знакомства. Однако в отношениях Марины и Антона время, казалось, застыло на месте. И если вечером в постель ложилась пылкая любовница, то утром раз за разом Антон обнаруживал рядом с собою равнодушную приятельницу, и не более того. Его это злило, раздражало до бешенства. И в то же время жутко заводило.

А Марине и в самом деле было все равно. Умом она понимала, что пора если и не устраивать личную жизнь — ей-то всего-навсего двадцать лет, куда спешить? — но забыть о личной драме просто необходимо. Андрей ушел из ее жизни давно и навсегда, и просто неразумно страдать из-за него всю жизнь. Он не оценил ее любви — так что ж, с утра до вечера оплакивать свою горькую судьбинушку? Нет уж, не дождется! Пусть ему же будет хуже.

Да и, видимо, не нужна она никому, любовь-то. И без нее людям прекрасно живется. Вот взять Антона. Разве он ее любит? Ничуть не бывало. Так же, как и Марина его. И что, разве им от этого хуже? Напротив — никто ни от кого ничего не ждет, каждый от их связи сполна получает желаемое. И ему хорошо, и Марина не внакладе. Нельзя сказать, что ей доставляют слишком большую радость интимные отношения с Антоном. Ну и замечательно — не больно будет расставаться. Зато теперь она не чувствует себя одинокой, не ловит на себе сочувствующие взгляды родителей и сокурсниц, не говоря уж о Ларискиных назойливых нравоучениях. Разве этого мало?

…Почувствовав на себе пристальный взгляд, Марина не выдержала и оглянулась.

Она не сразу обнаружила источник этого неприятного ощущения и, лишь сосредоточившись, обведя внимательным взглядом сектор зала, попадающий в ее поле зрения, нашла хозяина сверлящих глаз. Узнала.

Андрей изменился. Несильно, но все же. Скорее даже не изменился — повзрослел. Маринкино сердечко дернулось и как будто остановилось: вот она, долгожданная встреча. Она ведь так давно о ней мечтала! И в то же время боялась. Вот теперь на практике и выяснит, напрасно боялась или нет. Сможет ли она убедительно продемонстрировать свое выздоровление?

Она задержала на нем взгляд лишь на короткое мгновение. Узнав, постаралась сразу отвернуться, испугавшись, как бы глаза не выдали ее тайну. Но чувствовала — мгновение оказалось не слишком коротким, он наверняка догадался, что она узнала его. И не просто узнала. Господи, хоть бы он не понял, хоть бы не услышал, как вновь предательски громко забилось Маринкино сердечко! Он ничего не должен понять, ничего!

Антон продолжал методично отрезать от целого куска телятины под соусом 'Портофле' по маленькому кусочку и отправлять их в рот. По советам докторов, тщательно пережевывал пищу, периодически переводя взгляд от тарелки на спутницу. И, кажется, совершенно не заметил, как она вдруг напряглась и побледнела. Марина сейчас не смогла бы удержать в руке вилку, а потому не могла есть, протянула дрожащую руку к фужеру вина — сидеть просто так тоже не было никаких сил. Лучше она будет держать фужер в руке, периодически отпивая вино по глоточку. Да, так будет лучше. Так он ничего не заметит. Так она сможет казаться более правдоподобной в своем мнимом равнодушии…

Глава 11

…И вдруг дама оглянулась.

Андрей застыл: не может быть! Неужели это она? Да полноте — разве это возможно? Случайная встреча в огромном городе, где в многомиллионной толпе знакомого человека теоретически можно встретить разве что в одном случае из десяти тысяч?! Или даже из ста?

И тем не менее это была Маринка. Нет, не Маринка. Марина. Маринкой можно было называть ту глупую девчонку, школьницу, которую он знал четыре года назад. Ныне же перед ним была взрослая женщина. Безусловно, молодая, но взрослая. Или нет, правильнее будет сказать — повзрослевшая.

Сердце сжалось от умиления: до чего же она стала хороша! Или он просто забыл, какой она была раньше? Нет-нет, не забыл. Он прекрасно помнил ее совершенно детское лицо, лишенное намека на косметику. Помнил, как поразился ее детскости, когда она открыла ему дверь в простеньком домашнем халатике, с затянутыми в хвостик волосами. Сущее дитя! И как он мог обидеть ее? Разве можно обижать детей? О чем он думал?!

Нет, о чем он думает сейчас? К кому проникся нежностью? Он что же, забыл, сколько неприятностей ему доставила маленькая мерзавка? Он забыл, что и по сей день эта заноза колет сердце, ежедневно напоминая о собственной подлости? Подумаешь — повзрослела, похорошела. Да вон, полный кабак взрослых и хорошеньких! Они ж тут все одинаковые. Только в разные одежонки рядятся, а по сути своей — все, как одна, маленькие дряни, все только и строят планы, так и норовят охомутать мужика. Нет, никому нельзя верить, никому. И расслабляться нельзя, а то напридумает себе очередную сказочку про любовь. Все они одинаковые. Все притворяются. Вон, даже Вика, старательно изображая из себя соратницу и единомышленницу, может быть, в эту самую минуту строит планы, как бы его, Андрея, прикарманить. Ну с ней-то он, по крайней мере, не обязан деликатничать: сама прекрасно понимает, что их ничего, кроме общего дела, связывать не может. Вот и нужно сию минуту сосредоточить на ней свое внимание, дабы некоторые себе чего-нибудь не возомнили…

В тот вечер Андрей сумел не потерять достоинства, не уронил лицо. Не мудрствуя лукаво, он сделал вид, будто не узнал Марину. Даже отвернулся в другую сторону, чтобы избежать соблазна вновь встретиться с нею взглядом. Правда, взглядами они таки встретились еще раз, когда Марина со спутником покидали уютный зал ресторана. Потураев продолжал делать вид, что не узнал ее, Марина же, скользнув по нему холодно-равнодушным взглядом, тут же отвернулась в сторону.

Андрей с Викой тоже не стали задерживаться в ресторане слишком долго. Впрочем, они всегда уходили, едва поужинав: некогда было по ресторанам рассиживаться, надо было поскорее покончить с тем, ради чего, собственно, они и встретились в очередной раз, и быстренько ложиться спать — ведь завтра опять вставать чуть свет, опять решать проблемы, опять двигать вперед прогресс в одной отдельно взятой фирме.

Однако не так сегодня все оказалось просто, как хотелось. Почему-то в этот раз Викино тело не вызывало привычного возбуждения. И почему-то больше всего в ней раздражали даже не высокий рост, существенно отличающий ее от Маринки, не излишняя худоба — качества, не особо ценимые Андреем в женщинах, а темные ее короткие волосы, так непохожие на светлый Маринкин хаотически-правильный хвостик. И вся она, Вика, была совсем другая. Даже отдаленно не напоминала ту, что так жаждал увидеть нынче Андрей.

Заснуть в ту ночь ему удалось лишь под самое утро, несмотря на всю физическую усталость. Рядом сладко сопела Вика, стыдливо прикрывшая наготу одеялом. Да нет, о какой стыдливости можно говорить? Просто зима, холодно, вот и укрылась. Это Маринка бы не укрывалась, а именно стыдливо прикрывалась одеялом, а с Викой все проще, даже обыденней.

Потураев крутился с боку на бок, тщетно пытаясь заснуть. Но из головы не шла внезапная встреча. Он ведь уверен был, что больше никогда в жизни не увидит Маринку и она так и останется в его памяти маленькой девчонкой. А еще надеялся, что раз уж он ее никогда не увидит, то и стыда за предательство испытывать не будет. Теперь же почему-то было так стыдно! И больно. Больно, будто это не он ее предал, а она его. Странно. Может, это ночь так над ним шутит? А днем он будет воспринимать произошедшую встречу иначе? Может, и так. Да только где он, день? До него ведь еще нужно дожить. А пока у него есть густая ночь за окном, беспардонно изрезанная резкими лучами фонарей, и мысли. Тяжелые мысли. И боль.

Сейчас Андрей не вспоминал маленькую девчонку, застрявшую в душе занозой. Ни то, как взял ее силой, ни то, с каким неподдельным восторгом она принимала его ласки чуть позже, под струями воды, и как стыдливо раздвигала ноги, открывая путь его настойчивым пальцам — стыдливо, но охотно, чего, в свою очередь, стеснялась еще больше, но ничего не могла с собой поделать. Не вспоминал и того, как по утрам, лишь за ее родителями захлопывалась дверь, она встречала его на пороге в черном безобразно-откровенном пеньюаре, такая маленькая и порочная одновременно. Как в глазах ее светилось счастье, как шептала, прижимаясь: 'Андрюша!', едва не падая в обморок от блаженства.

Все это он вспоминал четыре года. Гнал воспоминания, но в то же время, как опытный мазохист, вызывал их вновь и вновь. В эту же ночь он вспоминал только женский очаровательный затылок с едва подрагивающими кончиками волос, выбившихся из колючей заколки. Вспоминал поворот головы, медленный и почему-то такой грациозно-эротичный. Вспоминал ее взгляд. Сначала ищущий, бессистемно шарящий по залу, и вдруг замерший на нем. Пусть на какое-то мгновение, но ее взгляд замер, упершись в его глаза. И за какое-то мгновение Потураев успел прочесть в этом взгляде боль и ненависть, гордость, как это ни глупо звучит, и моральную победу. И — страх. Да, страх Андрей почувствовал очень хорошо. Марина пыталась его скрыть, но первым Андрей почувствовал именно страх. А потом, перед тем как она отвернулась, в самый последний миг ее глаза продемонстрировали равнодушие.

Какая гамма чувств! Интересно, которое из них Маринка действительно испытывала к нему? Страх? Быть того не может. Чего ей бояться? Разве он ее когда-нибудь обижал? И в мыслях не было. Делал больно? Никогда. Разве что в первый раз, но эту боль ей причинил бы любой мужчина, оказавшийся на его месте.

Андрей поморщился. Что значит 'любой мужчина'? Разве рядом с ней мог оказаться другой мужчина? Разве что гипотетически. Почему-то оказалось очень неприятно представлять, что на его месте мог оказаться кто-то иной. Нет, Марина — и чужой мужик? Совершенно нереально. Разве она могла позволить кому-нибудь другому ласкать свое тело? То самое тело, которое когда-то ласкал Андрей. То самое тело, которое именно Андрей возвел в статус женщины. Нет, никто иной не имеет права прикасаться к ее телу! И она сама должна это прекрасно понимать. Да и разве она сама захочет после всего, что было между ними, позволять что-то постороннему мужчине? Чего только не придет в исстрадавшуюся от бессонницы голову.

Но позвольте! Но разве Марина была в ресторане одна? Или разве ушла из него одна? Ведь они со спутником ушли даже раньше Андрея с Викой! И, между прочим, спутник так привычно-естественно обнимал ее за талию. Не трепетно-чувственно, как обычно обнимают в самом начале знакомства, а уверенно, что называется, по-хозяйски. Потураев прекрасно знал этот жест, это ощущение 'своего, личного' под рукой. О, уж этот спутник явно не приходился Маринке братом или приятелем! И как же Андрей сразу об этом не подумал?!

Ревность раскаленным лезвием распорола душу. Почему ему раньше не приходило в голову, что и после него у нее наверняка будут ухажеры? Как он мог не думать об этом? И почему раньше это его совершенно не волновало, а теперь вдруг взбесило? Маринка и тот парень из ресторана? Его Маринка и чужой пацан?! Это же его Маринка!!!

А рядом сладко сопела Вика, по-детски свернувшись калачиком…

Глава 12

— Что с тобой? — недовольно спросил Антон.

— Что? — рассеянно переспросила Марина.

— Я спрашиваю: что с тобой сегодня? Ты заболела?

— Нет, с чего ты взял. Все нормально.

— Тогда почему ты такая?

— Какая? — она недоуменно посмотрела на него. — Ну какая?

Антон внимательно разглядывал Марину, нависая над нею. В комнате горел ночник, отсвечивая мерцающим огоньком на мраморном Маринкином теле. Какая она… Красивая и чужая. Антон уже привык к ее наигранному равнодушию, но обычно она проявляла его где угодно, но не в постели. Теперь же вместо привычно-аппетитной партнерши рядом с ним лежала царственная особа из династии Снежных королев.

— Ты не хочешь? Так бы и сказала.

Подложив под голову согнутую в локте руку, Антон разочарованно лег рядом и обиженно уставился в потолок. Мерцающий огонек ночника плясал в углу, создавая на потолке причудливые изломы и всполохи. На них, как на настоящий огонь, можно было смотреть вечно, но Антон, казалось, их даже не замечал. Так хотелось, чтобы Марина поняла свою бестактность, чтобы извинилась, приласкалась грациозной кошкой. А та словно бы и не почувствовала никакой неловкости — молча лежала рядом, так же как Антон, уставившись в потолок. И точно так же не замечая красоты случайных всполохов и изломов.

Марина надеялась, что Андрей позвонит. Или еще лучше — придет. Картинно-потешно, как умеет только он, грохнется перед нею на колени, склонит голову и скажет с неприкрытой иронией: 'Вот тебе моя голова, секи, если совесть позволит!' Каждый раз, словно шестнадцатилетняя девчонка, неслась через всю квартиру к телефону, едва раздавалась мелодичная трель звонка. Но все было пустое — Андрей не звонил. И тем более не шел. Прошел день после случайной встречи, второй, третий. Неделя, другая. И мечта растаяла.

Опять было больно. Теперь, наверное, даже еще больнее, чем раньше. Раньше она, по крайней мере, еще на что-то надеялась, все на ту же случайную встречу, что когда-нибудь они все равно обязательно где-нибудь столкнутся, и тогда Андрей поймет, что не может жить без нее. А если и может, то не должен. Потому что они должны быть вместе. А теперь знала — даже если они еще когда-нибудь паче чаяния и встретятся, эта случайность не даст ей ровным счетом ничего. Пора смириться — все кончено, все давным-давно кончено…

Приближался Новый Год. Город прихорошился, принарядился, словно влюбленная девица перед свиданием. В воздухе витал предпраздничный дух, радостная суета. В любом, даже самом захудаленьком магазинчике на почетном месте красовалась наряженная елочка. Владельцы же бутиков, казалось, соревновались друг с другом: кто из них в этом году выставит самую стильную елку.

Раньше Марина по дороге домой обожала разглядывать из окна троллейбуса новогоднее убранство не только магазинных елок, но и самих улиц. Теперь же на душе было так тоскливо, что даже мигающие огоньки праздничных гирлянд не радовали глаз. Пустое все, пустое. Все эти хлопоты, заботы, наряды. Надежды на новое счастье в новом году. Откуда ему взяться-то, новому, если и старого не было? Заблудилось Маринкино счастье, в чужой дом забрело. И ей, Маринке, теперь надеяться абсолютно не на что.

В университете тоска смертная — сессия на носу, а народ разлетелся кто куда, самостоятельно устроив себе рождественские каникулы. Хитрый православный студенческий народ считал едва ли не главной своею христианской обязанностью по-человечески отметить Рождество католическое. И с середины декабря опустели стены альма-матер, лишь особо порядочные упорно продолжали посещать лекции. Улетел в жаркий Таиланд Антон. Приглашал и Марину, да она таких денег не имела, а ехать бесплатным приложением к Антону не хотела. Терять моральную и материальную независимость не входило в ближайшие Маринкины планы. Да и Антон, кажется, не слишком-то расстроился из-за ее отказа. Там и без Марины собралась теплая компания — вряд ли он без нее будет скучать. Ну и пусть, не сильно-то и хотелось.

Дома тоже была тоска. Родители, всю жизнь азартно игравшие во всяческие лотереи и патологически в этом плане невезучие, вдруг в кои веки выиграли путевку на двоих не куда-нибудь, а в Париж. Отец предлагал Маринке поехать вместо него, и она непременно согласилась бы в любое другое время, но не теперь, когда возродилась вдруг надежда на то, что Андрей вспомнит о ее существовании.

Вот тебе и пожалуйста — и Париж прохлопала, и Андрея не дождалась. Теперь уж и не дождется. Надежда, говорят, умирает последней. Да, наверное, последней. Но ведь все-таки умирает. Теперь-то Марина это точно знала — все когда-нибудь умирает, даже надежда.

В унисон Маринкиному настроению сыпал мелкий, колючий, какой-то злой снег. Марина едва не поскользнулась на скользких мраморных ступеньках университетского крыльца, да кто-то вовремя поддержал под локоток: вот уж спасибо доброму человеку! Марина улыбнулась, взглянула благодарно на спасителя:

— Спаси…бо.

В глазах Потураева плясала чертовщинка, словно и не было этих стремительных четырех лет, не было изматывающе-длинного месяца после неожиданной встречи в 'Колкином дубе'.

— Да не за что, господи! На здоровье!

Первым Марининым порывом было вырвать руку и бежать без оглядки. Боль, обида, страх повторного предательства — все подталкивало к бегству. Но нет, нельзя бежать, нельзя демонстрировать истинные свои чувства. Она не позволит ему вновь надсмеяться над нею.

— О, какие люди, — максимально равнодушно, без капельки восклицания, скорее даже с некоторой долей вопроса произнесла она. — Каким ветром в наших широтах?

— Да вот, шел в часовую мастерскую — глядь, адресом ошибся. Чисто случайно не знаешь, где тут часовая мастерская?

— Случайно не знаю. И целенаправленно тоже. Боюсь, ты конкретно ошибся адресом.

Андрей лукаво улыбался:

— Да, что-то мне тоже так кажется.

— Ну раз уж тебя сюда совершенно случайно занесло, рассказывай, как живешь? — почти весело отозвалась Марина. Хотелось высказать обидчику все, что на душе накипело, да ведь тогда он с разбегу поймет, что вовсе она и не выздоровела от любви к нему.

— Нормально живу. Нормально.

— Рада за тебя, — без особой радости в голосе сказала Марина. — Ну ладно, я пошла. Пока.

И, не оглядываясь, бодро пошагала к остановке. Андрей поспешил за нею:

— Постой, мы же еще и поговорить-то не успели!

— Ну почему же, — полуоглянувшись, прямо на ходу ответила Марина. — Очень даже поговорили, даже выяснили много важного.

— Что, например?

— Ну как же. Например, что у тебя все нормально — разве это не важно? И что здесь поблизости нет часовой мастерской — тоже очень ценное наблюдение. Так что, можно считать, поговорили, пообщались.

Потураев усмехнулся:

— Ну а ты-то не сказала, как живешь. Так что не поговорили еще.

— А ты спросил? — парировала Марина.

— Сейчас спрошу. Как живешь, детка?

— Лучше всех. Теперь поговорили? — Марина отвечала прямо на ходу, не оглядываясь и уж тем более не останавливаясь. Вообще-то оглядываться у нее необходимости не было: Андрей, как цапля, длинными своими ногами за один шаг преодолевал расстояние, на которое Марине требовалось аж три, и теперь уже шел даже немножко впереди, едва ли не спиной вперед, так как лицо его неизменно было повернуто к Марине.

— Ну ладно, Мариш, хватит, а? Ну прекрасно ведь поняла, что я к тебе пришел!

Вот теперь она остановилась. Впрочем, они уже почти добрались до дороги. Развернулась к Андрею, утрированно-удивленно спросила:

— Ко мне-е-е-е? В самом деле?! Ух ты, какой прогресс! А ведь только что шел в часовую мастерскую. И что, я теперь должна пищать и плакать от восторга — смотрите все, сам Андрюша Потураев соизволил меня встретить! Ну встретил — что дальше?

— Ты обиделась на меня? — скромненько спросил Андрей. Прямо чистый ангел.

— Я?! Обиделась?! Что ты! Я тебе безумно благодарна!

— Ладно тебе — благодарна, как будто я не вижу.

— Да нет же, я серьезно, — почти радостно ответила Марина. — Я раньше кто была? Девчушка-соплюшка, сладкая идиотка. Глупый несмышленыш. Теперь же я опытная, благодаря тебе, женщина. Физически и морально подкованная. Так что я тебе, Андрюша, искренне благодарна за науку.

— Хм, благодарна, — усмехнулся Андрей. — Чего ж бежишь от меня, как от чумы?

— Андрюшечка, глупый! Как много ты о себе возомнил! Мне от тебя бегать смысла нету — от прошлого не убежишь. Я от непогоды бегу, не слишком-то приятно, когда снег лицо сечет. Да и сессия у меня скоро, так что дел хватает. Не до тебя, Андрюша, просто не до тебя, так что не переживай, дорогой: я на тебя обиды не держу. Иди себе с Богом. Я тебе даже совершенно искренне желаю счастья. С наступающим, Андрюша!

Не успел потураев ответить, как перед ними припарковалось такси. Пожалуй, впервые в жизни Марина так рада была видеть дядю Васю. Тот вышел из машины, подошел:

— Привет,Маринка, — и, не дожидаясь ответного приветствия, протянул руку Андрею: — Василий.

Рядом с рослым Потураевым дядя Вася выглядел заколдованным мальчишкой из старой 'Сказки о потерянном времени' — ненатурально состарившимся подростком. Андрей ответно протянул руку и представился. При этом на лице его сквозило невероятное удивление: эт-то еще кто такой? Престарелый любовник? Или нет, может, папашка?

Дядя Вася, словно почувствовав его настороженность, тут же разъяснил ситуацию вопросом:

— А дочура моя где?

Благодарная за его неожиданное появление, Марина ответила:

— Ой, а она что, вам не звонила? Вот ведь балда! У них пары сдвинулись, так что она освободится не раньше чем часа через полтора.

Дядя Вася, кажется, не слишком расстроился:

— Да? Ну ладно, на, приеду через полтора часа. Надо ж ребенка, на, беречь — в такую-то погоду! Садитесь, нах, давайте отвезу.

— Ой, спасибо, дядь Вась!

Маринка ловко влезла на заднее сиденье. 'Ух, — вздохнула. — Ловко отделалась'. Да не тут-то было: Потураев тут же влез в машину вслед за нею. Ну а дядя Вася, старый ловелас, ясное дело, и не собирался гнать его из машины, тут же завел мотор.

Сердечко Маринкино билось, словно кисейная барышня в истерике. Сбылась мечта идиотки — вот он, Андрюшечка, рядом. И что? Ведь весьма сомнительное счастье-то. Если бы он имел на нее серьезные виды, объявился бы сразу после случайной встречи. Или — и того правильнее — прямо там же, в 'Колкином дубе', подошел бы, невзирая на присутствие Антона и своей спутницы. А он мало того что сделал вид, будто не узнал ее, но и потом почти целый месяц тянул, не появлялся. Нет, ничего хорошего его визит ей не сулил как пить дать. Да и не вовремя, совсем не вовремя. Как раз тогда, когда надежду из Маринкиной души вынесли вперед ногами. Зачем же ее, несчастную, безвременно скончавшуюся, реанимировать ради одной-единственной встречи?

Андрей молчал, Марина тоже. Дядя Вася же считал себя дипломатом и напряженной тишины вынести не мог.

— Ну что, Мариш, на, как настроение? Не жалеешь, нах, что в Париж вместо тебя родители отправились?

— Скажете тоже — 'не жалею'. Еще как жалею! Да только так не ко времени эта путевка пришлась — вы ж сами знаете, сессия на носу.

Дядя Вася усмехнулся:

— Эх, на, молодо-зелено! Да пропади она, нах, та учеба! Разве ж можно такой шанс, нах, упускать?! Да еще и мамке своей, на, так подкузьмила.

Марина искренне удивилась:

— А мама-то тут при чем?

— Ну как же, на, — сально ухмыльнулся дядя Вася. — Если б поехала ты — отец, нах, остался бы дома. Путевка-то была на двоих? Ну вот, на! Без отца мать бы там себе нашла какого-нибудь французика, нах. А так, получается, на, ты ей весь кайф обломала.

Марина обиделась:

— Ой, дядя Вася, ну вы и придумаете!

— А чего я, на, придумаю? Вот моя, нах, Розочка непременно бы нашла себе французика. А я б и не возражал, на. Я б тогда опять рванул, нах, на Кубу, к голеньким, нах, мулаточкам! И за Розочку бы душа, на, была спокойна.

Марина только вздохнула. Ну этому только дай слушателя — любой разговор на своих голеньких кубиночек переведет. Кто о чем, а вшивый, как обычно, о бане.

Дядя Вася тем временем не унимался:

— А что, на, родители когда приедут? Лариска говорила, нах, на две недели путевка? Так они там и Рождество, на, и Новый год встретят? Или на Новый год уже будут дома? Звонили, на? Как там их французское Рождество, нах? Понравилось?

— Еще бы не понравилось! В ресторане-то с видом на Эйфелеву башню.

— Супер, — оценил дядя Вася. — Так когда, говоришь, приедут, нах?

Маринке хотелось кричать. Ну что ж ты, дядя Вася, такой непонятливый?! Ну зачем же ты выдаешь кому попало всю информацию? Ты же, дурак старый, открытым текстом заявляешь незнакомому человеку, что Маринка одна, без родителей, и что можно заниматься всем, чем попало, не стесняясь, как прежде, быть застигнутыми врасплох на полях постельных баталий!

— Скоро, дядя Вася, скоро. Скорей, чем бы я того хотела.

Дядя Вася заржал, как конь в женской бане, или как у них, у лошадей, называется подобное заведение.

— О да, нах, это точно! Куда бы мне, нах, тетю Розочку пристроить? Хотя бы на праздники, на!..

Дядя Вася не стал подвозить Марину к самому парадному, остановился метрах в тридцати от дома, дабы не совершать излишних маневров на дороге. На всякий случай спросил Андрея:

— Тебя подвезти, или как?

Андрей деликатно потупил глазки:

— Спасибо, не надо. Я провожу даму…

Естественно, после дяди-Васиных словесных излияний Марине не удалось расстаться с Андреем у порога. К сожалению ли, к счастью, но дядя Вася выболтал гораздо больше сведений, чем необходимо было Андрею для очередной победы…

Андрей прошел в гостиную без приглашения, оглянулся:

— Да-а-а, а здесь ничего не изменилось…

Марина по-прежнему спокойно, словно ее абсолютно ничего не волновало, подтвердила:

— Да, здесь все по-старому: старая мебель, старый телевизор, даже обои на стенах все те же.

— И все та же девочка-хозяйка, — с улыбкой продолжил Андрей логический ряд.

— Нет, девочки-хозяйки в этом доме больше нет, — тоже с улыбкой возразила Марина. — И это, пожалуй, единственное, что изменилось здесь за последние годы.

Потураев подошел к ней, взял за плечи, но не притянул к себе, а лишь пристально вгляделся в ее глаза — мелькнет ли там отголосок былой любви, отблеск хоть какого-нибудь чувства, — но нет, пока лишь лукавая усмешка светилась в них. Спросил:

— И куда же подевалась та замечательная девочка-хозяйка?

— Выросла. — Марина сбросила его руки и отошла на несколько шагов. — Она просто выросла.

— Значит, она по-прежнему здесь? Хоть и подросшая, но все-таки здесь?

— Нет, она осталась в прошлом. А ее место в этом доме заняла другая: не подросшая, как ты говоришь, девочка, а взрослая, опытная женщина. И она мне нравится куда больше, чем та глупая девчонка.

— Ну, почему же глупая? Она была так очаровательная в своей искренности.

— Называй вещи своими именами: не в искренности, а в несусветной своей глупости и чудовищной наивности. Впрочем, закрыли тему — она давно уже неактуальна. Чай, кофе?

Андрей не сразу отреагировал на вопрос. Казалось, он и сам словно бы застрял в прошлом, вызывая в памяти ту наивную девчонку.

— Чай. В такую погоду чай хорош необыкновенно.

— Чай так чай. Идем на кухню — я не собираюсь устраивать тебе чаепитие в гостиной.

— Что так? — усмехнулся Андрей. — Рылом не вышел?

— Да нет, с рылом все в порядке, не переживай. В неудачное время попал. Я в цейтноте.

— Цигель-цигель, ай-лю-лю? — несвежо пошутил Андрей.

— Приблизительно, — прохладно, но не враждебно ответила Марина. — Сам знаешь — сессия и все такое прочее…

— Ну сказочка про сессию хороша для дяди Васи. Ведь на самом деле…

— А на самом деле сюда скоро придет человек, который не сравнивает этот дом с прошлым, который знает его только в настоящем.

— А, вот как? И еще он, видимо, не ищет здесь ту очаровательную маленькую хозяйку, которую тщетно пытаюсь разыскать я?

— О да! Ему вполне по нраву молодая, но опытная женщина, которая устраивает ему здесь более чем теплые приемы, когда в доме нет ее родителей. Так как, все еще хочешь чаю?

— Пожалуй, нет, — после небольшой паузы ответил Потураев. — Что-то подсказывает мне, что мне здесь не рады.

— Ну что ты, очень рады, очень! Просто со временем проблемы, — с почти искренней улыбкой парировала хозяйка.

— Ну тогда я зайду в следующий раз, когда у вас со временем будет получше? — утвердительно спросил Андрей.

— Конечно! Непременно! Годика через четыре, как только совершенно случайно окажетесь в наших широтах, непременно заходите в гости. Буду чрезвычайно рада! Если со временем проблем не возникнет…

Потураев не ответил, только глянул на Марину полным упрека взглядом и направился к входной двери. Уже открыл ее, уже перешагнул через порог, когда Марина спросила:

— Забыла поинтересоваться — кто тебе сообщил, что часовую мастерскую непременно нужно искать у входа в университет?

— Сорока на хвосте принесла.

— Ах сорока! Ну да, ну да. Как же я сама не догадалась. И зовут ту сороку, видимо, Лариса? И хвост свой она притащила не к тебе, а к некоему Клименторовичу, не так ли?

— Так ли, не так ли — какая разница?

— А и правда — какая разница? Будь здоров, Андрюша. С наступающим.

— Да уж, — буркнул Потураев и начал спускаться по ступенькам. За спиной услышал лишь звук захлопнувшейся двери.

Марина не плакала. Сил не было — оказывается, для слез нужны силы. А ее так вымотал этот беспредметный разговор, ведь буквально ежесекундно нужно было следить за выражением лица и глаз, строжайшим образом фильтруя чувства — что можно пропустить, а что категорическим образом не должно прорваться наружу. И так трудно было сдерживать их, да при этом еще пытаться не потерять нить беседы, еще и более-менее впопад отвечать. Безумно хотелось плакать — но сил не было…

Естественно, Марина никого не ждала. Антон наслаждался ласковыми волнами Индийского океана и уж наверняка очаровательных тайских массажисток. Родители дышали Парижем, прогуливаясь по Елисейским Полям. И только она как проклятая — одна, в морозном бетонном городе, во вновь тоскливо осиротевшей без Андрея квартире. Одна, одна, одна…

А может, не стоило так тщательно следить за сокрытием истинных своих чувств? Быть может, стоило дать ему понять, как безумно она рада его видеть, что так хочет прижаться к нему, как раньше. Что скончавшаяся было после тяжелой продолжительной болезни надежда воскресла, приподнялась из гроба и машет слабой пока еще рукою едва заметно: эй, ребята, я живая, я здесь!

Нет, она все сделала правильно. Живая надежда — слишком большая роскошь для ее уставшей души. Пусть покоится в гробике, а мы, дабы неповадно ей было из него высовываться и махать рукой кому попало, крышечку аккуратненько прикроем, и молоточком так по гвоздику, молоточком: спи спокойно, дорогая надежда, вечная тебе память… Только почему опять так больно?

Потураев ушел недалеко. Да и не уходил он никуда, всего-то спустился на один лестничный пролет. Сначала ждал, что опомнится глупая девчонка, выскочит вслед за ним, бросится в объятия: 'Прости, милый, прости!' Не выскочила, не бросилась. Время шло, и ждать уже казалось попросту неразумно. Но уйти почему-то не было сил. И тогда Андрей стал ждать того, к чьему приходу сейчас готовилась Маринка. Понимал, что глупо, что даже мальчишеством попахивает от этого ожидания, но уйти никак не мог. Как взбесившийся мазохист, с трепетом и страхом вглядывался в лицо каждого поднимающегося по лестнице мужчины: не он ли тот счастливец?..

Долго стоял Андрюша. Не один час прошел, за окном парадного уже стемнело, и мелкий секущий снег сменился крупным и мягким, и плавно кружились снежинки в резком свете фонарей. Да только замысловатый их танец Андрей не оценил — стоял спиной к окну, опасаясь пропустить того, кого так ждала Марина. Немало времени ему понадобилось для того, чтобы понять, что никого она не ждет. Разве что его самого.

Марина сидела перед телевизором, буквально заставляя себя сосредоточиться на сюжете фильма. Но то ли это ей плохо удавалось, то ли фильм был совершенно бездарный, а понять ей так ничего и не удалось. Собралась уж было переключить на другой канал, да вдруг раздался звонок в дверь. 'Кого еще принесло на ночь глядя?' — удивилась Марина и пошла открывать дверь.

Он стоял, как четыре года назад. Только тогда было жаркое лето и он был в легкой рубашке. Теперь же на нем была расстегнутая дубленка, но голова его была точно так же склонена набок, все так же усмехались его серые глаза. Словно и не было этих четырех лет, бесконечно долгих и промозглых четырех лет без Андрюши. И, как раньше, Марина бросилась в его объятия: 'Андрюша!'…

Все было, как раньше. Их тела все еще помнили друг друга, словно и не расставались никогда. Только в этот раз они не ютились на узкой Маринкиной кровати, нынче они наслаждались друг другом на родительской, двуспальной. И торжествовала праздник жизни надежда, каким-то чудом выбравшаяся из заколоченного гроба. И тихо млела от счастья на мужской мускулистой груди Марина: 'Андрюша…'

Все было, как раньше. Только утром, уже в дверях, Андрей оглянулся и сказал с теплой улыбкой:

— Я больше не приду в этот дом, — и после короткой паузы добавил: — Но позвоню.

Глава 13

Андрей сдержал обещание. Впрочем, он никогда никому не давал пустых обещаний, если не считать того, данного наивной Маринке четыре года назад: 'Мы всегда будем вместе'. Но ведь тогда он ей мстил, потому и позволил себе солгать. Теперь признался честно, чтобы не ждала напрасно, не страдала: 'Я больше не приду в этот дом'. Про себя еще добавил 'никогда', но не озвучил: это слишком жестокое слово, а Маринке ведь и без него будет больно. И, опять же с целью смягчить удар, добавил: 'Но позвоню'. Кто знает — может, и в самом деле позвонит когда-нибудь, так что вовсе это и не обман…

Он не хотел причинять ей боль, но что поделаешь: жизнь вообще жестокая штука. Переживет. Она ведь и сама сказала, что уже давным-давно не та наивная дурочка, которую он знал раньше. Да и он ведь на сей раз честно предупредил, чтобы не ждала, так что теперь Маринке не должно быть так больно. В прошлый раз он ее предал, подло и намеренно, отчего получилось еще более подло. Теперь Потураеву не в чем было себя упрекнуть — он был честен с нею.

У него и так море проблем в бизнесе, зачем ему еще проблемы в личной жизни? Секс с Маринкой, безусловно, хорош. Даже очень хорош. Но ведь это только секс, и ничего более. А мало ли баб вокруг для простого секса? На худой конец, для этого у него всегда есть Вика. Насколько с ней все проще и обыденней, уже привычней. С ней удобно и безопасно. С Викой он не боится потерять покой, и ее саму он не боится потерять. Вот поэтому у них и такие теплые, дружеские отношения. Разве с Маринкой он когда-нибудь сможет чувствовать себя так спокойно?

Андрей мог сколько угодно убеждать себя в том, что хочет лишь покоя, из-за которого и отдает предпочтение Вике. На самом деле причина была иная. Или, наоборот, никакая не иная, а все та же — та же, что и четыре года назад. Он боялся, он безумно боялся, что кто-нибудь посторонний, хотя бы одна только Маринка, поймет, что он в нее влюблен, как мальчишка. Ведь он так надеялся, что четыре года не минули бесследно, что наверняка его чувства к той наивной девочке существенно подостыли, да и девочка уже совсем другая и совсем уж не наивная, а стало быть… Надеялся — клин клином вышибают, вот и думал, когда шел к Маринке, что он лишь убедится, что той, маленькой, Маринки уже давно нет, а стало быть, и опасаться ему больше абсолютно нечего, и можно наконец расслабиться после четырех-то лет страданий…

Страданий? Да, страданий! Ведь ни на день, ни на миг не забывал ту юную дурочку, перевернувшую его душу! Не забывал ни ее наивных глаз, ни ее восхищенного возгласа 'Андрюша!', ни своей коварной подлости. Ведь пошел к ней лишь для того, чтобы доказать себе: нету у него нынче повода для страданий, нету! Маринка стала такая же, как и все окружающие бабы, циничная и легкодоступная. Впрочем, она и раньше была легкодоступной, а вот циничной не стала даже со временем.

Шел для того, чтобы понять, что давным-давно разлюбил, что давным-давно равнодушен к Маринкиным чарам. А убедился в обратном. Оказывается, он до сих пор в буквальном смысле слова сходит с ума от того, как она произносит его имя. И теперь еще, спустя бесконечно долгих четыре года, совершенно невинное на первый взгляд прикосновение к ее руке вводит его в состояние эйфории и непозволительной релаксации. Потураев, такой закаленный и недоступный всем этим женским уловкам, буквально тает и превращается в тряпку рядом с Маринкой.

Нет-нет, с такими экспериментами нужно заканчивать, все это может очень плачевно для него закончиться. Ну к чему, скажите, хорошему его могут привести столь возвышенные чувства и мысли? Только к тем же детским насмешкам. Ведь он счастлив рядом с Маринкой, как клинический дурак в последней стадии идиотизма! И только еще больший дурак может этого не заметить.

А разве настоящий мужчина может демонстрировать слабость и зависимость от кого бы то ни было? И какой же он после этого настоящий мужчина?! Нет, нет… Он все еще дико боялся насмешливых взглядов: 'Слабак, слюнтяй, подкаблучник!' Детский страх все еще сидел в нем. Он не отдавал себе в этом отчета, он просто упорно твердил себе, что любовь — это стыдно, любовь — яд, от нее нужно бежать, как от чумы. И по-прежнему верил, что на любви ничего нельзя построить: любовь — разрушительница мира.

Когда придет время жениться, он, как и запланировал, женится на Любе. Только она станет ему хорошей женой. И только ей он сможет стать хорошим мужем, ведь он не испытывает к ней ровным счетом никаких чувств, и именно это, по его твердым убеждениям, подтверждало правильность гипотезы. Только с ней он сможет иметь ровные супружеские отношения, только с ней он сможет воспитать будущих детей в нормальной обстановке: в обстановке дружбы и доверия, а никак не ревности и подозрительности, которые непременно должны сопровождать всех влюбленных. А поэтому — прости, Маринка, ты самая замечательная женщина на свете, но ты до сих пор, несмотря на все старания, все та же наивная девочка из их общего прошлого. А остаться с той замечательной девочкой Андрей никак не может себе позволить.

'Прости, Маринка, прости. Но я никогда больше не приду в этот дом'.

Глава 14

Его прощание больно обожгло. За что?! Почему?! Ведь все было так замечательно. За что, Андрюша?! Было нестерпимо больно и обидно, но Марина не плакала. О, она к своим двадцати годам была уже хорошо закалена жизнью и несправедливостью. Нет, она была хорошо закалена Андрюшей.

Марина свернулась калачиком, укрылась пледом и лежала так целый день. Забыты были лекции, забыта была подготовка к сессии. Андрюша снова предал ее. 'Позвоню'. Как же, позвонит он! Разве что еще через четыре года. Да и то вряд ли. А если позвонит? Вряд ли, но если все-таки он позвонит? Неважно даже, сейчас или еще через четыре года. Что она тогда сделает, как отреагирует? Сделает вид, что ничего не было, не было этого убийственного прощания: 'Я больше не приду в этот дом'? В очередной раз простит? Ну зачем, зачем же он ее ожидал около университета, если заранее знал, что это опять всего лишь разовое свидание? Зачем несколько часов, как мальчишка, торчал в парадном, проверяя, ждет ли Марина на самом деле гостя или это была всего лишь отговорка? И зачем, зачем она снова, как четыре года назад, бросилась в его объятия?! Зачем?!!

Новый год Марина встречала одна. Родители все еще не вернулись из Парижа, Антон все еще нежился под ласковым южным солнышком. Правда, Лариска настойчиво звала подругу в гости, но сама она шла туда не одна, а с Вовчиком Клименторовичем. Как уж там у них произошло, но они снова были вместе. Если бы не Вовчик, может, Марина и приняла бы приглашение, может, даже и смогла бы вполне правдоподобно веселиться в малознакомой компании. Но разве сможет она не расплакаться, глядя, как Лариска танцует со своим Клименторовичем? И почему, почему у Лариски с Вовчиком снова все так гладко, как будто и не было долгой разлуки, а у них с Андрюшей только одна встреча и случилась? Фатальная встреча…

Всю новогоднюю ночь Марина ждала, что, быть может, сдержит Андрюша обещание и таки позвонит, хотя бы поздравит ее с Новым Годом. А потом, услышав ее голос, не сможет не приехать. И тогда… Кто знает, что может быть тогда? Быть может, тогда он сможет, наконец, выбросить из головы все глупости, которые мешают им быть вместе. Ведь Марина чувствовала: она ему явно небезразлична, но никак не могла понять дальнейших действий Андрея. Если люди нравятся друг другу, что они обычно делают? Как минимум встречаются, стараются проводить больше времени вместе. Вот ведь и Антон такой же, как все. Марина давно знала, что нравится ему, и когда, наконец, позволила за собой ухаживать, Антон от нее никуда не убежал, не испугался неизвестно чего. Разве что в Таиланд. Ну так ведь это он не от нее сбежал, он просто устроил себе рождественские каникулы, ведь и Марине предлагал поехать вместе с ним.

Тогда что же происходит с Андрюшей? Почему он не такой, как все? Вообще-то Марина не могла похвастать, что хорошо знает мужчин. Какой там, она знает-то всего двоих — Антона и Андрюшу, но какие они разные! Антон такой надежный и открытый, но почему-то ее к нему практически и не тянет — так, вынужденно согласилась на некоторые отношения, сугубо от многолетнего одиночества. Андрюша же, за которым она готова была броситься в огонь и в воду, бежит от нее, как от прокаженной. Господи, как же все это сложно…

Антон вернулся аккурат к православному Рождеству. И был вроде таким же внимательным, как и прежде, даже привез ей подарки из далекого Таиланда. Так, скорее, не подарки даже, а безделушки, сувениры, но ведь привез, то есть он помнил о ней все это время. Однако эти приятные мелочи совершенно не обрадовали Марину. Как и само возвращение Антона. Она и раньше относилась к нему с прохладцей, теперь же ей еще труднее было демонстрировать радость при встрече с ним. И Антон почему-то словно и не заметил некоторого отчуждения. Даже и сам был несколько более прохладен, чем обычно. И Марину это, как ни странно, вполне устроило…

Странно? Ничуть. Все объяснялось очень просто, даже прозаично. С некоторых пор по утрам Марина стала чувствовать легкую тошноту и головокружение. До встреч ли с Антоном ей было?

— Марина, ну что опять? — недовольно спросил Антон. — Ну ты же знаешь, как я этого не люблю! Я же не насильник какой — не хочешь, так и скажи!

Конечно, Марина не хотела. Разве она вообще когда-нибудь хотела его? Никогда. Она всегда хотела только одного мужчину, но по нелепому стечению обстоятельств ее желания категорически не могли быть воплощены в жизнь. Марина чуть отстранилась от Антона, набрала в грудь побольше воздуха:

— Хочу, не хочу… Не в этом дело…

— А в чем же тогда? Для меня, например, это более чем важно — я не люблю спать с неживыми женщинами.

— Я, Антон, живая. Да только не совсем…

— Приболела, что ли? Так бы и сказала. А выглядишь вполне здоровой.

Марина усмехнулась:

— Я не больна, Антоша, не волнуйся. Хотя и абсолютно здоровой тоже вроде как не являюсь. Мне кажется, я беременна.

Антон посмотрел на нее с неприкрытым ужасом и промолчал. Молчала и Марина, только смотрела на него с легкой усмешкой. Она не была удивлена его реакцией. Больше того, она и усмехалась именно своей правоте. Да, она как раз такой реакции от него и ожидала. Причем не опасалась, а даже хотела. Странно, ей бы ожидать от него радости и предложения руки и сердца по столь многозначительному поводу, а она ждала именно отставки. Только на сей раз, ради разнообразия, инициатором отставки следовало бы стать ей самой.

— Не смотри на меня так, Антоша, это не заразно. И не переживай — я от тебя ничего не требую. Больше того — я сама ставлю точку в наших хрониках. Тебя устраивает такой поворот событий?

Антон сглотнул, словно ему что-то мешало говорить, потом, опустив глаза, ответил вопросом:

— Что ты имеешь в виду?

Марина улыбалась уже откровенно и даже красноречиво:

— Именно то, на что ты так надеешься. Ты свободен, Антон. Мы с тобой больше не встречаемся. И у меня к тебе нет ни малейших претензий. Все нормально, Антоша, расслабься, все нормально…

Антона разрывали чувства. Он, естественно, не мог радоваться неожиданной беременности подружки. С другой стороны, и сволочью себя чувствовать не хотел.

— Не по-человечески как-то. Я, конечно, к такому повороту событий не готов. Не буду утверждать, что я хочу этого ребенка, но и вешать все проблемы на тебя я тоже не хочу. Я оплачу… ммм, операцию по избавлению от него…

Марина усмехнулась:

— Спасибо, Антон, я оценила твою деликатность. Только прерывать беременность я не намерена. И не волнуйся ты так — я же говорю, все нормально. Это мои проблемы…

Антона разрывали чувства. Как бы он ни силился скрыть радость оттого, что Марина ничего от него не требует, но что-то изнутри подталкивало его не соглашаться с полнейшей отставкой.

— Ну, Марин, не по-человечески это как-то. Что ж ты меня сволочью такой выставляешь?..

Марина вздохнула, сжалась от предстоящего признания:

— Да нет, Антон, ты никакая не сволочь. Я же говорю тебе — это не твои проблемы…

— Нет, ну как же… Мне-то, конечно, хорошо — ты меня вроде как освобождаешь от ответственности. Но я-то буду знать, я все равно буду чувствовать себя последней сволочью…

— Хорошо, Антон, раз ты такой непонятливый, объясняю доступнее: проблема не твоя.

— То есть?.. — В глазах Антона отразилось недоверие, смешанное с разочарованием.

— А то и есть. Я не уверена, что беременна от тебя. А потому это не твоя проблема, а моя. Моя личная, понимаешь?

Антон долго молчал, разглядывая ее, словно впервые увидел. Наконец словно очнулся:

— Ты. Ты? Ты… за моей спиной?! Да ты!.. Знаешь, кто ты после этого?!!

— Знаю, Антон. Я все знаю. Только не говори, что я сейчас не сняла камень с твоей души. Ведь ты и сам только и искал повода, чтобы расстаться со мной. Я же вижу — ты вернулся из поездки совершенно чужой. И не надо сейчас изображать из себя оскорбленного. Ты свободен, Антон. В отличие от меня, ты свободен…

Глава 15

С беременностью Марина справлялась в гордом одиночестве. Дабы избежать споров и возражений со стороны родителей и дражайшей подружки, решила никому не сообщать о своем положении до последнего момента, когда прерывать беременность станет уже поздно. Замкнулась в себе, не в силах обсуждать совершенно не интересующие ее ныне темы с кем бы то ни было. Ее теперь волновало одно: в ней зреет новая жизнь, уже недолго ей осталось быть одной. И пусть, пусть Андрюша предал ее в очередной раз! И не нужен он ей больше. Он уже сделал все, что мог, теперь Марина запросто сможет обойтись без его нагло-лукавых глаз, без его 'Ну и добрый вечер!', без его виновато-кокетливо склоненной головы. Теперь у нее будет свой Андрюша. Свой, самый-самый родной, и уж этот-то Андрюшечка никогда ее не предаст, никогда не бросит. Он всегда будет рядом с нею. Андрей Алексеевич Шелковский. Да, именно так. Никаких Андреевичей, никаких Потураевых. Алексеевичем ее личный Андрюша станет в честь деда по материнской линии, ну а Шелковским — естественно, в честь собственной матери. И ничего, что не Потураев, ничего, что не Андреевич, зато Андрюша. И это будет только ее Андрюша, и больше ничей.

Встречи с Антоном прекратились. Конечно, периодически они сталкивались в университете, но те встречи носили чисто случайный характер и к личной жизни обоих отношения не имели. Правда, Антон при каждой встрече непременно бросал на Марину полный презрения взгляд: 'Изменница!', но Марину его разъяренные взгляды волновали меньше всего на свете — она лишь усмехалась снисходительно и молча отходила в сторону.

Учеба шла своим чередом — лекции, практические занятия, написание обязательных и не очень статеек для газеты. Как и в прошлый раз, Марина полностью погрузилась в учебу, дабы как можно меньше времени оставалось на воспоминания. И в этот раз забыть Потураева оказалось даже легче, чем в первый. И это несмотря на то, что каждую минуточку ей напоминала о нем зарождающаяся в ее глубинах жизнь. А может быть, как раз и не несмотря, может, как раз благодаря? Ведь Марина теперь ни о чем другом и думать не могла, только о том, еще не рожденном Андрюшечке. Любила его, ни разу еще не виденного, всею душой, до умопомрачения. Представляла, каким красивым и талантливым он вырастет, как похож будет на другого Андрюшу, но тот, другой, никогда не узнает о том, что у него есть сын. Никогда!!! Нет, это будет только ее сын, ее и больше ничей. А всяким Потураевым в ее жизни больше места не будет.

Лариска оказалась наблюдательнее, чем Маринкина мать. Антонина Станиславовна все хлопотала по хозяйству, все щебетала с подружками по телефону, не обращая ни малейшего внимания на то, что творится под ее носом. Бутакова же словно нюх имела на такие дела. Стала подозрительно приглядываться, когда еще ничто, казалось бы, не указывало на Маринкину беременность, по крайней мере, внешних признаков еще совершенно не было заметно.

Марина долго отнекивалась, переводила такие разговоры в шутку, до тех пор пока животик и в самом деле не выпятился довольно заметно.

— Ты что, дура?! Я же давным-давно заметила! Неужели ты сама ни о чем не подозревала?!

— Ну почему же, — спокойно парировала Марина. — Естественно, подозревала. Даже наверняка знала.

— Ну, блин, идиотка! — возмутилась Лариска. — Совсем двинулась?! На хрена тебе это надо? Тебе всего-то двадцать лет!

— Было. Еще месяц назад мне было двадцать, теперь — двадцать один, — поправила Марина.

— Да какая разница-то?! Ты что, уже крест на себе поставила, что ли? Почему ты решила, что уже никогда не выйдешь замуж?!

— А с чего ты это взяла? Ларка, что за глупости ты несешь?!

Лариска запрядала крыльями носа, словно загнанная кобылка:

— Ой, Маринка, какая ты дура! Это ж не я, это ты полную ахинею несешь! Знаешь, когда бабы без мужа рожают? В сорок лет, когда уже окончательно потеряют надежду выйти замуж. Или те дуры, которые категорически не замечают признаков беременности в первые двенадцать недель. Но ты-то знала!

— Знала.

— Ну а чего ж молчала?! Вместе бы что-нибудь придумали. Ну ладно, не хотела мне говорить, так сама бы, втихаря, аборт сделала. На хрена тебе проблемы? Ты же сама себе всю жизнь перечеркнула, дура!

— Знаешь, Лар, я ведь потому и молчала, чтобы некоторые доброхоты вроде тебя меня на аборт на настраивали. Это мой ребенок, и это мое решение. Я хочу его оставить, я хочу, чтобы он жил. А нравится это кому-нибудь или нет — меня меньше всего колышет. Это мое тело, это мое дело. Это мой ребенок!

Лариска вздохнула и отвела возмущенный взгляд в сторону. Оно-то конечно, дело хозяйское, но, по Ларискиному мнению, так рассуждать в двадцать один год могла только полнейшая идиотка.

— Ну а Антон-то как отнесся к этому решению?

Марина дерзко, с вызовом посмотрела на подругу и ответила:

— Меня абсолютно не волнует, как к моей беременности относится кто бы то ни было, в том числе и Антон. Я тебе еще раз говорю — это мой ребенок! Только мой! И я не собираюсь делить его с биологическим отцом или еще с кем бы то ни было. Я рожаю его не для того, чтобы заставить его папашу жениться, я рожаю его только для того, чтобы он жил на свете. Я достаточно понятно объясняю?

Бутакова смотрела на нее, как на ненормальную:

— И что же, ты даже не попыталась поймать Антона на эту беременность? Или он отказался? Тогда еще не все потеряно, можно попытаться заставить его принять правильное решение.

— Лариска, иди на фиг, — устало отмахнулась Марина. — Я тебе только что объясняла, что рожаю не для того, чтобы женить на себе папашу. И не вздумай проводить воспитательные беседы с Антоном — он мне даром не нужен. Даже если бы он и преподнес мне обручальное колечко, я бы от него отказалась. И вообще — оставь меня в покое. Мне еще с родителями предстоит ругаться, так хоть ты побереги мои нервы.

— Ой, дура, — протянула Лариска. — Какая же ты дура! Всю жизнь себе калечишь! Жалеть ведь будешь, да только поздно будет.

— Уже поздно. В любом случае — уже слишком поздно. Теперь ничего не изменишь, даже если бы я вдруг и захотела. Но в том-то и дело, что я ничего не хочу менять, меня все устраивает.

Ругаться с родителями не пришлось, хотя без серьезного разговора и упреков не обошлось. Однако то, что изменить что-либо уже не представлялось ни малейшей возможности, сыграло свою роль. Естественно, особой радости по поводу раннего превращения в бабушек-дедушек никто не высказал. Естественно, отец крякнул недовольно и целую неделю не разговаривал с легкомысленной дочерью. Естественно, мама кудахтала встревоженной курицей, крайне недовольная создавшейся ситуацией. Ведь беременность — не срамная болезнь. Это, можно сказать, образ жизни. Кратковременный и совершенно особенный, несущий с собою еще большие изменения, еще более особенный образ жизни. И самое главное — навсегда. Прежний образ жизни всей семьи был утерян бесповоротно.

Однако не настолько спокойно восприняла новость о беременности подруги Лариска Бутакова. Та категорически отказывалась принять как свершившийся факт, что ближайшая подруга навсегда останется незамужней, хуже того — матерью-одиночкой. Или, как говорят в народе, матерью-одноночкой. И, возомнивши из себя Мессию, решила исправить чудовищную ошибку. Поймав Антона в перерыве между лекциями, прижала его к стенке:

— Антон, ты вообще понимаешь, что происходит? Как ты себя чувствуешь последнее время? Спишь нормально? Совесть не беспокоит?

— А при чем тут моя совесть?

Лариска горячилась:

— Нет, ты что, и в самом деле ничего не знаешь? Или просто делаешь вид, что дурак? Конечно, так проще. И никакой ответственности нести не надо.

— Какая ответственность?! Я-то тут при чем?! Это того пусть совесть мучает, кто ей путевку в декретный отпуск выписал. Она мне рогов наставила, и меня же еще совесть должна мучить?! Наглость какая!

Бутакова опешила:

— Что? Какая путевка, ты о чем? Это что, по-твоему, доктор виноват, что она от тебя залетела?

Антон разозлился:

— Какой доктор, что ты несешь?! Хотя… Кто его знает, может, он и доктор.

— Да кто он-то?!

— Кто-кто, — заквохтал Антон. — Тот, от кого она залетела! А ты на меня собак пытаешься повесить.

Лариска посмотрела на него с недоверием, поправила:

— Я на тебя не собак вешаю, а ребенка. Твоего, между прочим. Конечно, проще всего взять и списать все на мнимого соперника. Какие же вы мужики подлые! Как 'гулять' девку — так орлы, а как расхлебывать, так вечно свои подвиги на 'того парня' списываете. Кобели безответственные!

Антон оскорбился:

— Ну ты полегче на поворотах-то! В данном случае все как раз наоборот. Я предлагал ей помощь — ну, не жениться, естественно, а материальную, на операцию, — так она сама заявила, что это — не моя проблема. То есть определенно дала понять, что залетела не от меня. Так какие претензии? Она мне изменила неизвестно с кем, а я должен за какого-то обормота расплачиваться? Нет уж, ты, как подружка, лучше должна знать, от кого она пузо носит. Вот ему и предъявляй претензии. А я в этом споре сторона пострадавшая.

Бутакова взвилась:

— Пострадавшая? Да ты в этом споре сторона дурная! Ты правильно говоришь — я, как лучшая подружка, должна знать. Так вот, я как раз и знаю. И заявляю тебе, как под присягой: ты, Антоша, большой дурак! У Маринки кроме тебя всего один мужик был, да и то четыре года назад. Она же к себе никого на пушечный выстрел не подпускает! Сам-ка вспомни, сколько тебе за ней побегать пришлось? И теперь у тебя хватает наглости заявлять, что она — шлюха подзаборная, что трахается с кем ни попадя. Какая же ты сволочь!

Антону ее тон явно не нравился. Покраснел, взъерепенился:

— Вот только не надо мне приписывать свои слова! Это ты ее только что шлюхой обозвала, не я. А про то, что не я отец ребенка, между прочим, она сама мне сказала. Так что я тут совершенно ни при чем. Ее слова, не мои. Мне б действительно ее шлюхой обзывать — думаешь, очень приятно чувствовать себя обманутым? Я к ней со всей душой, а она спит с кем попало…

Лариска вздохнула:

— Дурак ты, Антон. Причем конкретный. Ты ей не жениться предложил, а всего лишь денег на аборт. Думал, она того ожидала? Да ей же такое предложение — все равно что пощечина! Унижаться она не хотела объяснениями и выяснениями отношений, а потому и сказала, что от другого беременна. О чувствах твоих заботилась, чтобы тебе на свете жилось полегче, чтоб совесть тебя по ночам не мучила, потому и сняла с тебя ответственность. Нету у нее никакого другого, нет и не было. Я это точно знаю, у нее от меня секретов нет. Просто порядочную из себя корчит, слишком гордая. Вот и мне заладила: 'Это мой ребенок, и больше ничей'. Да только я-то все равно правду знаю. Она ведь даже на Новый Год со мной не пошла, хоть я ее и звала. Одна, как дурочка, дома просидела, тебя ожидаючи из Таиланда. А ты, скотина такая, отдохнул себе, позагорал, а теперь так легко поверил в наличие соперника. Конечно, так-то оно удобнее. Все вы, мужики, сволочи. Я раньше-то сомневалась, а теперь уверена. Все, как один. И ты такой же. Корчишь из себя обиженного, оскорбленного, а сам рад в тряпочку — моя хата с краю. Да пошел ты, блин, еще уговаривать тебя. Дура Маринка — нашла от кого рожать!

Бутакова развернулась и гордо пошагала прочь от нерадивого мужика. А Антон так и остался стоять прислоненным к стене. Поди разбери их, баб, — кто правду говорит, кто врет мастерски. Кому верить? Марине, утверждающей, что ему не о чем беспокоиться, или Лариске Бутаковой, уверяющей его в противоположном? Маринке верить привычнее и удобнее, а кто такая Лариска? Но неужели она сказала правду?..

Глава 16

Родители смирились с беременностью дочери на удивление быстро. Даже не особо пытались выяснить имя виновника Маринкиного положения. Вернее, догадывались, скорее, даже были уверены, что это Антон, но о его существовании знали лишь понаслышке, ведь Марина его ни разу не приводила в дом, не представляла родителям не только как будущего, а хотя бы как потенциального жениха. Приняли как свершившийся факт: видимо, не захотел, подлец, жениться, а Маринке гордость не позволяет настаивать. Дабы не усугублять и без того несладкое Маринкино душевное состояние, делали вид, что ничего особенного не происходит. Готовились себе потихонечку к появлению на свет внука, покупали пеленки-распашонки, крошечные носочки и даже ботиночки впрок. Даже радовались скорому прибавлению семейства…

Однако вместо прибавления случилось вычитание. Без предупреждения, без какого бы то ни было намека, ушел из жизни Алексей Николаевич Шелковский, замечательный и горячо любимый Мариной отец. Умер легко, не мучаясь и не мучая других. Просто заснул в своей постели, а проснуться утром не получилось. Во сне оторвался тромб и закупорил сосуды — казалось бы, такая мелочь, а человека больше нет… В одночасье осиротели Марина и Антонина Станиславовна. И никогда не будет деда у еще не родившегося младенчика. Какое страшное слово — 'никогда'…

Все это случилось аккурат перед самой летней сессией, буквально накануне первого экзамена. Все свалилось в кучу: шестимесячная беременность, смерть отца, похороны, поминки. Какая уж тут сессия?! Марина ее так и не сдала, перенесла на осень, когда преподаватели вернутся из отпусков отдохнувшие и посвежевшие, бодренькие и добренькие.

А осенью оказалось снова не до сессии — в самом начале августа появилось на свет крошечное существо, недоношенное и слабенькое. И почему-то женского пола. Если бы девочка родилась крепенькой, Марина, возможно, была бы несколько разочарована появлением на свет дочери, а не, как ожидала, сыночка. Однако малышка была такая слабенькая, что врачи даже не особенно обнадеживали новоявленную мамашу на ее счет, прогнозировали ребенку пятьдесят на пятьдесят, впрочем, даже жалких пятьдесят процентов давали с таким пессимистическим выражением лиц, что дураку были бы понятны реальные шансы ребенка на жизнь. До того ли было Марине, чтобы сокрушаться по поводу неправильного пола младенца?..

К безумному Маринкиному счастью, девочка выжила. Правда, довелось и маме, и ребенку полежать в больницах аж до трех дочкиных месяцев, так что Марине опять же было не до сдачи 'хвостов'. А к моменту окончательной выписки домой ей было уже категорически поздно возвращаться в университет. Да и вряд ли получилось бы: кто ж ребенка будет на ноги поднимать? Мать, то есть теперь уже бабушка? Антонина Станиславовна после смерти любимого супруга все еще не могла прийти в себя: слабое сердце не вынесло удара судьбы, и она ныне редко выбиралась из постели. Так что пришлось Марине оформить академический отпуск.

Вместо Андрюшеньки у Марины появилась Аришенька. И теперь уже она совершенно не сожалела о том, что родила себе дочку вместо запланированного сына. Пока боролась за свое хрупкое сокровище, полюбила ее так, как вряд ли полюбила бы ожидаемого сына. Аришеньке и маме была ныне посвящена Маринкина жизнь. И не было рядом никого, кроме маминой сестры, тети Шуры, да и та не слишком часто баловала их своими посещениями. Жить было не на что — отцовской зарплаты не стало вместе с ним, сама Марина никогда не работала, если не считать несистематических публикаций весьма скромных статеек в столь же скромной газетенке городского масштаба. Пособие матери-одиночке было таким крошечным, что даже говорить о нем вслух было неудобно. Жили на несчастные материны больничные да потихоньку проедали то, что сумел за свою недолгую жизнь скопить отец.

Под Новый Год объявился Антон. Пришел румяный с мороза, с дорогущим букетом цветов, бутылочкой шампанского и коробкой конфет. Его появление на пороге мало обрадовало Марину.

— Проходи, — равнодушно пригласила она гостя.

Антон вручил ей подношения и снял дубленку, медленно, словно с целью специально потянуть время, тщательно повесил ее на плечики, расправил каждую складочку. Марина терпеливо ждала. Антон столь же тщательно разулся, надел предложенные тапочки, и только после этого Марина провела его на кухню. Поставила цветы в воду, открыла коробку конфет, взяла одну, надкусила, поставила на стол один фужер:

— Чай будешь? Или сразу к шампанскому приступишь?

— А ты? — удивился Антон. — Разве ты со мной не выпьешь?

Марина покачала головой:

— Я, Антоша, кормящая мать, мне нельзя ни алкоголь, ни газированные напитки. Шоколад, кстати, тоже нельзя, а я вот, видишь, слаба на него. Ну ничего, надеюсь, от одной конфетки ничего страшного не произойдет.

— Ну тогда я тоже буду чай, — из солидарности согласился Антон. — Прости, не знал о шоколаде, принес бы что-нибудь другое. В следующий раз буду умнее.

— В следующий раз? — усмехнулась Марина. — Зачем тебе следующий раз? Зачем тебе этот раз?

Антон поморщился:

— Марина, не ерничай. Я сам все понимаю — сволочь и все такое. Но ты так убедительно наговорила мне в прошлый раз о своей неверности, что я поверил в существование соперника. Думаешь, мне это было приятно? Впрочем, не будем об этом. Я пришел посмотреть на дочь.

— На дочь? — удивилась Марина. — Ты имеешь в виду мою дочь?

— Нет, я имею в виду свою дочь, — с нажимом поправил ее Антон.

Марина улыбнулась:

— Тогда ничем не могу помочь. Твою дочь я в глаза не видела. У меня естьтолько моя.

— Перестань, — скривился Антон. — Марина, это мелко! Да, я сволочь, но давай не будем забывать, что это ты убедила меня в том, что я не несу ответственности за этого ребенка!

— Вот и не неси, живи себе спокойно.

Антон вспылил:

— Я не могу спокойно! Я хочу видеть свою дочь! Я не могу спать спокойно, зная, что моя дочь живет в лишениях!

— А-а-а, — ухватилась Марина. — Так вот что тебя беспокоит. Нищенская обстановка в доме, где живет возможно твоя дочь. Не я, не сам ребенок — тебя волнует лишь материальный достаток, вернее, его отсутствие. Ну что ж, и на том спасибо. Однако, чует мое сердце, будь жив мой отец, будь он миллионером — ты бы сюда не пришел, твоя совесть была бы чиста.

— Ой, Марина, брось цепляться к словам! Какая разница, что именно привело меня сюда. Главное — я здесь, я пришел. Что тебе еще надо?

Марина помолчала несколько мгновений, пристально приглядываясь к гостю, потом спросила:

— Скажи честно, Антон, если бы ты знал, что это не твой ребенок, ты бы пришел? Ты бы вспомнил обо мне?

— Но это же моя дочь?! У тебя же никого, кроме меня, не было! Я это и сам знал, да ты так уверенно говорила о том, что беременна от другого. Потом Лариска мозги на место вставила, все объяснила. Так что не пытайся больше убедить меня в том, что это не мой ребенок.

Марина нахмурилась:

— Ты неправильно понял мой вопрос. Давай сейчас не будем концентрировать внимание на отцовстве. Допустим, ты уверен, что это не твой ребенок. Твои действия? Ты бы пришел ко мне, зная наверняка, что не ты отец моего ребенка?

Антон разозлился:

— Разговор слепого с глухим, ей-богу! Я тебе еще раз говорю — я знаю, что это моя дочь, моя! И поэтому не может быть никаких допущений и разногласий по поводу отцовства. Это — моя дочь, а стало быть, я должен быть с вами, я обязан быть рядом с вами!

Марина разочарованно вздохнула. Нет, она никогда не любила Антона, но определенно испытывала к нему некоторые чувства. И теперь, когда он пришел, она уже готова была к тому, чтобы снова впустить его в свою жизнь. И пусть она никогда не сможет его полюбить, как подлого Андрюшу Потураева, но зато Антон куда более надежный человек, да и ведь не чужой он ей, в самом деле. Может быть, он действительно является отцом Аришки, хотя вряд ли — Марина не знала наверняка, но где-то в глубине души была просто на двести пятьдесят процентов уверена, что Аришка — ее драгоценный подарок от Андрея, бесценный, прощальный дар. Если бы Антон сказал, что пришел к ней, к самой Марине, что хочет быть рядом, пусть не собирается жениться, а хотя бы хочет просто быть рядом, помогать из добрых чувств к самой Марине, она, не раздумывая, охотно приняла бы и его самого, и его помощь. Но он настаивал на отцовстве и приход свой объяснял только своей уверенностью в том, что Аришенька — его дочь. Ни слова о любви, ни слова о том, что ему дорога сама Марина, — нет, только дочь, его дочь…

— Знаешь, Антон, даже будь ты хоть тысячу раз отцом моего ребенка, ничего бы у нас с тобой не получилось. А потому — иди себе с миром. Не приходи больше, ни к чему это. Не я тебе нужна, не из любви ко мне ты пришел, сугубо из чувства долга. А на подачку я не согласна. Прощай, Антоша. С наступающим тебя…

Глава 17

Прошли долгих три года. Не прошли даже, а протянулись: медленные, тяжелые, тягучие, словно плотная резина. Антонина Станиславовна так и не отошла от смерти мужа, так и не вышла на работу. После нескольких подряд сердечных приступов ее окончательно доконал инсульт. Правда, Антонина Станиславовна таки сумела немножко очухаться от него, не осталась лежать бесчувственной колодой, однако инвалидом осталась не по названию, а по сути.

Аришенька подросла немножко и отправилась на свою детскую 'работу' — в детский сад. Это она сама так с маминой подачи называла ненавистный садик. Просыпалась каждое утро с тяжким вздохом: 'Опять на ляботу…'

В университет Марина так и не вернулась. Какой университет, когда тащить на себе нужно не только ребенка, но и больную мать? Пока сидела с Аришкой дома, пописывала по ночам статейки все в ту же газету 'Вечерние вести'. Приработок получался весьма скромный, но выбирать-то Марине не приходилось. Когда Аришка пошла на свою детскую 'ляботу', Марина устроилась на постоянно в ту же газету, где ее давно уже знали. Да только с неоконченным высшим образованием рассчитывать ей особо было не на что, разве что на должность корректора с весьма скромной зарплатой. Правда, она продолжала пописывать нехитрые статейки как внештатный корреспондент, получая дополнительно к зарплате лишнюю копейку, да денег все равно хронически не хватало: мало того что растущему ребенку очень много надо, так ведь и Антонине Станиславовне на лекарства уходила львиная доля ежемесячного дохода семьи.

Аринка, родившаяся слабеньким, почти нежизнеспособным ребенком, выкарабкалась из постоянных своих болячек и недомоганий, окрепла, расстраивая любящую мамочку разве что периодически появляющимися сопельками, в основном же со здоровьем ребенка все было в порядке. Однако Марина принадлежала к числу ревностных мамаш, тщательно отслеживающих каждый незапланированный чих ребенка. Возможно, именно из-за столь ответственного отношения к маленькой жизни и удалось выходить слабенькую от рождения Аришеньку, кто знает? Но так или иначе, а маршрут у Марины нынче был один: с работы в садик, потом вместе с Аришкой пробежка по магазинам в поисках более дешевых продуктов и дом, дом, дом… Всегда только дом.

— Марин, в приемной опять принтер загнулся, так что готовься, — с улыбкой сообщила Наталья Александровна.

Марина тяжко вздохнула и скромно потупила глаза. Наталья Александровна задорно рассмеялась:

— Чего вздыхаешь, невеста? Ты б лучше на свадьбу пригласила!

Наталья Александровна Бабушкина, старший корректор газеты, как нельзя более точно соответствовала свой фамилии. Милая, обаятельная женщина раннего пенсионного возраста, немножко полноватая, с такой симпатичной впадинкой на подбородке, которая делала ее похожей на говорящую куклу. Носила Наталья Александровна строгие костюмы, которые совершенно не сочетались с ее милым, добрым бабушкиным обликом. Ее бы одеть в уютное домашнее фланелевое платье да повязать поверх него хлопчатобумажный клетчатый фартучек — получилась бы вылитая мультфильмовская бабушка. И по натуре Наталья Александровна была столь же добродушной, какой и должна быть добренькая бабушка: женщина приятная и безотказная, она умела создать вокруг себя уютную, теплую атмосферу. И даже если и позволяла себе бросить камешек в чей-то огород, то камешек этот каким-то фантастическим образом за короткое время полета превращался в мягкий шерстяной помпончик от детской шапочки. Ее подколки получались такими искренно-беззлобными, что обижаться на нее не было ни малейшего желания.

Вот и теперь Наталья Александровна пошутила о том, о чем Марине даже шутить не хотелось, однако и обидеться на Бабушкину никак не получалось. А потому Марина еще раз вздохнула и притихла. Поломка принтера означала только одно: на вызов для починки оргтехники придет не кто иной, как Виктор Каламухин. А всей редакции было известно, что Каламухин весьма неровно поглядывает в сторону тихой и скромной Марины Шелковской.

Вообще-то Каламухин был не Виктором, а Витольдом, даже не просто Витольдом, а еще и Теодоровичем, просто в редакции его имя сократили для удобства. Правда, иногда, подтрунивая над странным именем, называли его Тореадоровичем. Да и какой там вообще Витольд, какой Теодорович, когда выглядел Каламухин абсолютно русским парнем. Правда, вполне симпатичный, даже очень приятный молодой человек лет так несколько за тридцать, интеллигентное спокойное лицо, серьезные задумчивые глаза. Виктор не был простым наладчиком оргтехники, он был не просто так, а аж директором частного предприятия 'Конкорд'. И так ли важно, что в конторе с таким громким названием работало всего-то три человека: секретарша Анжела, техник-наладчик оборудования Костя, ну и, знамо дело, сам директор. И все-таки 'директор' — это звучит гордо.

Обычно по вызовам ходил Костя — недаром ведь наладчик, это как раз было его непосредственной обязанностью. Однако однажды вместо заболевшего Константина на вызов явился Витольд Теодорович собственной персоной. И случилось это как раз тогда, когда Марина только-только приступила к исполнению обязанностей корректора в 'Вечерних вестях'. Видимо, что-то такое Каламухин в ней разглядел, потому что с того дня на все вызовы в газету он являлся самолично. Приходил, не спеша ковырялся в технике, без конца поглядывая через стеклянную перегородку в сторону корректорской, после чего непременно находил возможность заглянуть к корректорам на чашечку кофе. Появлялся в дверях с весьма сдержанной улыбкой и характерным приветствием:

— Здраааааавствуйте, девочки, — при этом красноречиво поглядывая на Маринку.

Несколько месяцев длилось немое поглядывание в ее сторону, после чего наконец Каламухин перешел ко второму этапу осады. Выбрав подходящий момент, когда в корректорской каким-то чудом осталась одна Шелковская, оторвался от капризного секретарского принтера и скользнул ужом за перегородку:

— Здравствуйте, Витольд Теодорович. — Марина на короткое мгновение оторвалась от вычитки текста и снова погрузилась в работу, словно не замечая гостя.

— Ну чтоооо вы, Марина, зачем же так официально. Для вас я просто Витооольд.

— Ах, какая честь, — восхитилась Марина. — Кофе, Витольд, или, может, чайку?

Было в Каламухине, несмотря на всю внешнюю привлекательность, что-то странно отталкивающее. То ли вот эта его дурацкая манера растягивать слова, то ли излишняя серьезность, то ли еще что-то пока неосознанное, неидентифицированное. Марина сама себе не смогла бы объяснить, что именно в Каламухине так ее раздражало, однако чувствовала к гостю некоторую неприязнь. Вроде и пыталась убедить себя, что мужчина он вполне серьезный и надежный, и наверняка многие женщины с радостью ответили бы взаимностью на его ухаживания. Однако ухаживал-то он как раз не за теми абстрактными многими, а за Мариной. Вернее, не ухаживал еще, а лишь пытался, неловко, занудно, но явно делал попытки сблизиться с нею.

Странный народ — женщины, очень странный. Ведь почему-то не тянет их к серьезным, надежным мужчинам, им негодяев-мерзавцев для любви подавай! И лишь потом, обжегшись пару раз на негодяях, позволяют себе взглянуть в сторону нормального спокойного мужика. Вот и Марина такая — как полюбить, так Потураева ей подавай, а как о замужестве задуматься, так какой там Андрюшечка, разве ж из Потураева может получиться хороший муж и отец? Даже теоретически, с большой натяжкой и хорошей фантазией Андрея никак нельзя было отнести к хорошим семьянинам. А вот из скучного до зевоты, правильного Каламухина как раз может получиться нормальный муж. И пусть он не слишком симпатичен в Марининых глазах — безвозвратно прошли те времена, когда она так наивно верила, что сможет поднять Аришку сама, без мужской помощи. Теперь с каждым днем убеждалась, насколько авантюрной была ее идея родить себе своего, персонального Андрюшу. И пусть вместо Андрюши на свет появилась Ариша — разве девочку одной воспитать легче, чем мальчика? Не в воспитании даже дело, как раз с воспитанием Марина и сама бы справилась. А вот материальное положение оставляло желать лучшего. И это еще ох как мягко сказано.

За чаем Витольд Теодорович с видимым удовольствием завел разговор о животных. Это была одна из любимых его тем. Уже все корректоры были наслышаны о его любимой кошечке Клеопатре, в быту просто Клепе, и потихоньку посмеивались себе в кулачки над такой привязанностью здорового взрослого мужика к кошечке. Марине тоже несколько поднадоели однообразные рассказы о Клепе, однако считала эту привязанность скорее плюсом потенциального жениха, нежели минусом. Раз Каламухин так заботится о любимой кошечке, есть надежда, что к жене и ребенку он будет испытывать не меньшую привязанность, не говоря уж о чувстве долга. И, попивая чаек в прикуску с карамелькой, Марина рассуждала о преимуществах Витольда перед Андреем, в двадцать пятый раз слушая одну и ту же историю о ненаглядной кошечке Каламухина.

— …Утром она меня бууудит. Моя мама ей говорит: иди буди пааапу ('папа' — это я, это Клёпа так меня зовет). Знаете, Марина, она прекраааасно понимает человеческую речь! Вот я раньше думал — понимает только интонаааации. Ничего подобного! Вот мама пробовала говорить ей с одной и той же интонацией 'Иди буди папу' и 'Иди завтракать, папа тебя на кухне ждет'. И что вы думаете — прекраааасно понимает, куда нужно идти! Так вот, — прихлебнув из чашки, с видимым удовольствием продолжал рассказ Каламухин. — Приходит ко мне в постееель и целует меня в нос: 'Папа, вставааай!' А язычок у нее такой шершааавый-шершавый, как мелкая терка. И такой теплый! Ах, Марина, если б вы знали — насколько приятнее просыпаться от ее поцелуууя, чем от будильника! Я вообще будильник ненавижу, я маме запрещаааю его заводить. Если вдруг меня утром разбудит какой-то неприятный звууук, я весь день буду ходить хмууурым. Зато когда меня будит Клёпочка, я точно знаю — сегодня будет хороший день!

Марина тщательно сдерживала зевоту, периодически согласно кивала, демонстрируя участие в беседе, а сама думала невеселые свои думы. Ну почему такая несправедливость? Почему — если мужик надежный, то непременно зануда? Почему не бывает на свете таких, чтобы и сердцу дорог, и телу приятен, и для семейной жизни находка? Или все-таки бывают такие? Тогда где, в каких краях, в каких заповедниках они, такие, водятся? Где найти такого, чтобы надежным и верным был, как Каламухин, и восхитительно-задорным, умеющим возбудить одним лишь взглядом, как Потураев? Как скрестить ежа со змеей, чтобы получился не моток колючей проволоки, а замечательно-жизнеспособное существо, умеющее обороняться, как еж, и нападать, влезать в душу змеей?

А Витольд Теодорович, не замечая скуки на лице собеседницы, заталкивал в рот очередную карамельку и продолжал рассказ о Клеопатре, периодически гоняя конфету с одной стороны рта в другую, неприятно щелкая при этом ею о зубы:

— А потооом мы с Клепушкой зааавтракаем. Я открываю ей упаковочку 'Кити-кэээт' — о, Клёпа просто обожааает 'Кити-кээээт', это для нее лучший подарок! Ну разве я могу отказать своей малышке в мааааленькой слабости? Вот так и зааавтракаем вдвоем: она — любимым 'Кити-кэээтом', я — чем бог пошлет, вернее, что мааама предложит. Вы знаааете, Марина, у меня замечааательная мама! Вернее, у меня замечааательные родители. Вот только папа последнее время расхворааался, совсем уже стаааренький, а мама еще ничегооо, бойкая старушка. Они же меня родили, когда им было хорошоооо за сорок: маме сорок четыре, а папе вообще сорок восемь, представляяяете? Я у них, можно сказать, подарок с небееес. Всю жизнь пытались меня родить, а получилось лишь, что называется, под зааанавес. Я обязательно должен вас с ними познакомить. А то, не ровен час, папы не стааанет — я же себе никогда в жизни не прощу, что не позволил ему хоть на минуточку стать счастлииивым. Он уже так давно просит меня о внуууке. А где ж я ему внука возьму, если еще женооой не обзавелся? А что, Марина, не сходить ли нам с вами в кино вечеркооом? Я один, вы однаааа…

— Я, Витольд Теодорович, как раз не одна, у меня дочь растет, Аринка, ей уже четвертый годик идет. Вот как раз поэтому и не могу я пойти с вами в кино вечером. Мне Аринку нужно из садика забрать, ужин приготовить, о маме позаботиться. У меня ведь мама хоть и молодая еще, а инвалид — не смогла стойко перенести папину смерть. Так что, Витольд Теодорович, плохая из меня компаньонка получится, от меня одни только хлопоты да проблемы…

— Ну зачем вы тааак, — возразил Каламухин. — Какие же это хлопоты да проблееемы? Это же счастье, когда есть о ком забооотиться. Мне вот уже тридцать шееесть, а из близких — только Клееепа и родители. А у друзей ведь уже детки подрастааают. Так, может, давайте, как в песне у Кикабидзе: 'Вот и встретились два одиночества, разожгли у дороги костееер'. Может, стоит попроообовать? Я готов, хоть сейчас. Как вам мое предложееение?

Марина помолчала немножко, потом тихонько ответила:

— В той песенке еще продолжение имеется: 'А костру разгораться не хочется, вот и весь разговор'…

— Нуууу, на то она и песня — песни вообще всегда о несчастной любвиии. Мы же не в песне семью собираемся строить, а в жииизни. Так как — рискнем? Я так понимаааю, что нормально поухаживать за вами у меня шанса не будет: вы же постоянно то на рабоооте, то с ребенком, то с мааамой. Поэтому предлагаю пропустить этап настойчивых, длительных ухаааживаний, как невозможный к воплощению в жииизнь, и сразу перейти к этапу знакомства с родииителями. Как вам мой плааан? И, кстати, может, ради такого случая резко перейдем на 'тыыы'?

Глава 18

Резко перейти на 'ты' Марине не удалось. Она еще довольно долго периодически называла Каламухина на 'вы', даже после весьма скромного похода в загс. Нельзя сказать, что она была влюблена в супруга — вот уж ничуть не бывало, но надеялась, что стерпится — слюбится, ведь если человек хороший — почему бы и не полюбить?

После замужества Марина перешла на фамилию мужа, Аришенька же так и осталась Шелковской. Марина не хотела отказываться от своей фамилии, и совсем не по причине благозвучности — Каламухин хоть и не особо красивая фамилия, но и не какая-нибудь жуткая или вовсе неприличная. Причина была более весомая: по твердому Марининому убеждению, мать с дочерью непременно должны носить одну на двоих фамилию, дабы ребенок не стал задавать не слишком неприятные вопросы. Однако Витольд Теодорович в этом вопросе принял жесткую позу: его жена никак не может оставаться со своей девичьей фамилией, потому как мать его наследника непременно должна носить фамилию мужа.

Перспектива стать Каламухиной и без того не слишком радовала Марину, да делать было решительно нечего: негоже растить ребенка без отца. Пусть неродной, но мужчина в доме должен быть непременно: теперь-то, намучившись в гордом одиночестве, Марина это точно знала. А любовь… Что любовь? Разве на одной любви далеко уедешь? Что толку, если она и по сей день любит подлого своего Андрюшу Потураева? Кому от этого легче? Ей самой? Или, может быть, Аринке?

Нет, ничего хорошего в любви нету. Зря про нее столько сказок насочиняли, зря… Теперь Марина точно знала: любовь — зло, ее нужно уничтожать, вырывать из сердца с корнем, выкорчевывать. Без любви-то оно надежнее. Вот, например, к Каламухину, ныне законному своему супругу, Марина не испытывала ровным счетом ничего, кроме разве что некоторого уважения и благодарности. И что? Разве плохо строить семью на чувстве благодарности, на взаимном уважении? Каламухин загодя знал, что Аришка аж никак не может быть его дочерью, однако от этого Марина не была ему менее желанна, и уж тем более он не испытывал к ней презрения. А вот выйди она замуж за Антона, твердо убежденного в своем отцовстве, а потом вдруг каким-то образом узнавшего, что на самом деле Аришка вовсе не его дочь, — о, там бы без презрения и обидных упреков, впрочем, вполне Мариной заслуженных, не обошлось бы. Пусть Антон был во всех отношениях человеком куда более приятным, чем Тореадорович, но строить семью на обмане Марина не хотела. И в то же время была убеждена: узнай Антон правду — ни за что не женился бы на ней. Потому и не сожалела ни о чем. Судьба сделала свой выбор: Каламухин так Каламухин…

Жить молодые стали у старших Каламухиных. Тесная двухкомнатная квартирка со смежными комнатами никак не походила на райское гнездышко — молодые заняли дальнюю комнату, ранее безраздельно принадлежавшую Витольду. В проходной комнате ютились старики — совсем уже немощный восьмидесятичетырехлетний Теодор Иванович, практически не покидающий постели, и шустрая восьмидесятилетняя Ираида Селиверстовна. Назвать свекровь 'мамой' в первый же день у Маринки почему-то не получилось, а потому так и звала старушку по имени-отчеству, как в первый день знакомства, периодически спотыкаясь на неудобоваримом словосочетании.

Жизнь в чужом доме не просто с чужими родителями, а с родителями чужого мужчины раем показаться не могла даже с большущей натяжкой. Не немощь Теодора Ивановича раздражала Марину — это-то она как раз очень даже могла понять и принять, у самой мама больная. Больше всего раздражала любящая мамаша, Ираида Селиверстовна. Старушка действительно бойкая, как и предупреждал Витольд, но к тому же еще и дико ревнивая мать. Давние ее охи-вздохи по поводу сыновней неустроенности, неимения деток плохо сочетались с нескрываемой злобой в адрес появившейся вдруг незнамо откуда невестки. Худенькая, юркая Ираида Селиверстовна, казалось, никогда не спала: как бы рано ни проснулась Марина, а свекровь уже была на ногах, вся такая умытая-причесанная, пусть в простеньком, недорогом, но тщательно выглаженном платье — и боже мой, ни в коем случае не в халате! И всегда, каждую минуточку, хоть ночью, хоть в самый разгар рабочего дня (вдруг сынок забежит пообедать?), на кухонном столе драгоценного сыночка ожидала непременная тарелочка со свежими булочками ли, пирожками, бутербродами, накрытая чистеньким крахмальным полотенчиком.

С невесткой Ираида Селиверстовна предпочитала не разговаривать. Просто так, без какой бы то ни было причины — просто не разговаривала, и все. Смотрела на нее, словно на захватчицу, оккупантку, даже не пытаясь скрыть враждебный взгляд. Несмотря на то что обычно домой Витольд возвращался вместе с Мариной и Аришкой, кудахтала в прихожей сугубо над сыночком:

— Витенька пришел! Проходи, сынок, умывайся! Я тебе свеженьких блинчиков испекла!

А рядом с Витольдом толклись в тесной прихожей Марина с маленькой Аришкой, не смея без приглашения пройти в комнату, не говоря уже о кухне.

Готовить Марине тоже приходилось под зорким оком свекрови: та, словно издеваясь над невесткой, ни на минуту не покидала кухню, тщательно отслеживая процесс приготовления пищи неумелой невесткой. Словно подозревала ее в намерениях отравить драгоценного своего сыночка.

Аришку Ираида Селиверстовна тоже не замечала. Только тогда, когда ребенок вдруг забывал, что в этом доме нельзя шуметь, цыкала на нее злобно:

— Ша, девочка! Не видишь — Теодор Иванович отдыхает!

Наивная Аришка попыталась было назвать неласковую старушку бабушкой, да та так на нее гаркнула:

— Какая я тебе бабушка?! Я тебе Ираида Селиверстовна, бабушек ищи в другом месте!

Ребенок враз сообразил: бабушка у нее одна, баба Тоня…

А так как выговорить такое сложное имя с еще более сложным отчеством у Аришки катастрофически не получалось, она просто перестала обращаться к грозной хозяйке дома, в ее присутствии не осмеливаясь даже заговорить вслух, лишь шепча что-то на ушко маме.

Получила Ариша выговор и от Витольда, в первый же день назвав его папой. Впрочем, тот не стал кричать и топать ногами, объяснил ребенку спокойно, по-деловому, но от такого подхода у Марины на сердце стало еще тяжелее:

— Детка, я не твой пааапа. Я — Витольд Теодооорович, можно просто дядя Вииитя. Но я никогда не буду твоим пааапой.

Коротко и внятно. Никакой тебе лирики, никаких лживых попыток сблизиться с ребенком. Все предельно честно и откровенно: ты не моя дочь и никогда ею не станешь. Вроде и обижать не обижал, бывал даже иногда ласков с Аришкой, но чаще просто холодно-корректен, словно со взрослым посторонним человеком. В отношениях же с Мариной старался афишировать нежность и теплые чувства. Что уж он на самом деле испытывал к ней, неизвестно, но нежность и теплота его выглядели явно притянутыми за уши. Не грели Марину его комплименты, не трогало душу подчеркнутое внимание к ее проблемам…

Маринкина мама, Антонина Станиславовна, жила теперь одна в трехкомнатной квартире. На настойчивые просьбы Марины жить у нее Витольд Теодорович ответил категорическим отказом:

— Я, слава богу, не сиротааа, и в примаки не пойду. Еще не хватало мне идти в дом к чужому человеку приживааалкой! Нееет, Марина, мы будем жить только у моих родииителей, и этот вопрос больше не обсуждааается.

— Но, Витя, там же куда как просторнее! Все-таки у нас три комнаты, а не две, как у вас. Мама будет по-прежнему жить в своей, а две остальные комнаты в полном нашем распоряжении. Мы поселимся в маленькой, а Аришке отдадим проходную, и всем будет удобно. Ты пойми — мы же мешаем твоим родителям! Теодор Иванович совсем слабенький, ему отдых нужен, а мы шныряем круглосуточно мимо, поспать ему нормально не даем…

Каламухин отрезал:

— Нееет, Марина, я сказал, этот вопрос больше не поднимааается! И не может моя жена мешать моему отцууу! Он только счааастлив, что дожил до того момента, когда у меня наконец появилась женааа. Еще раз, послееедний, говорю тебе: я не сиротааа, и я, в конце концов, мужииик, это я должен привести в дом женууу, а не тащить свои чемоданы к твоей матери. Всеее, Марина, давай больше не возвращаться к этой теме.

К счастью, Антонина Станиславовна к моменту Маринкиного замужества успела немножечко отойти от инсульта, умела уже не только подняться с постели и дойти до туалета, но и вообще довольно свободно передвигалась по квартире. Правда, правая сторона ее тела навечно осталась парализованной, но Антонина Станиславовна приловчилась как-то к болезни — опираясь на трость, ходила, чуть приволакивая ногу. Пожалуй, гораздо большее неудобство ей доставляла безжизненно свисающая рука, не позволявшая свободно заниматься хозяйством. А потому каждую субботу, с утра пораньше, Марина, прихватив с собой Аринку, бежала к матери. Маршрут был отработан до мелочей: восемь остановок на автобусе, пересадка, три остановки на троллейбусе, супермаркет, где нужно было набрать продуктов на целую неделю, и с полными сумками и ребенком 'под мышкой' еще почти полновесную остановку пройти пешком. Потом целый день стирка, уборка, готовка опять же если не на всю неделю, то хотя бы дня на три, на четыре, на оставшиеся до следующей субботы дни Марина забивала материн холодильник пельменями-варениками, морожеными блинчиками да котлетами-полуфабрикатами. Под вечер, ухайдакавшись вконец, предстояло проделать весь путь в обратном направлении, забежав в супермаркет уже для собственных нужд…

Глава 19

— Ну что, Маринка, как жизнь семейная? — дождавшись, когда в корректорской они останутся вдвоем, спросила Бабушкина.

— Ничего, спасибо, — скукожившись за своим столом, ответила Марина.

— Вообще-то 'ничего' — пустое место, — заметила Бабушкина. — Ты именно это и хотела сказать: ничего вместо семейной жизни? Я же вижу — тебя что-то гложет. Не хочешь говорить со мной — поговори с матерью. Хоть с кем-нибудь, только не носи в себе. Такие тихони, как ты, обычно плохо кончают. Неполезно это для здоровья, твое тихушество.

Марина тяжко вздохнула:

— Мама и так за меня переживает, разве можно ее так нагружать? Она и без моих проблем слабенькая, а у меня ведь, кроме нее да Аришки, никого на свете нету…

— Та-а-ак, — протянула Бабушкина. — Таки я была права — не все у тебя с Тореадоровичем в порядке.

Марина вновь тяжко вздохнула:

— Ох, Наталья Александровна, я и сама не знаю, в порядке у нас или как. Знаю только, что если это оно и есть, тихое семейное счастье, то уж лучше бы его и вовсе не было…

— Что, неужели так заметна разница в возрасте? Какая, говоришь, у вас разница-то?

— Да нет, — возразила Марина. — Не думаю, что всему виной разница в возрасте. Одиннадцать лет — для кого-то, может, и много, однако ж бывает и больше, правда? И ничего, живут люди…

— Тогда что тебе мешает? Серьезный мужик, весь из себя такой положительный. Да и с виду ведь вполне интересный мужчинка, я б от такого о-о-очень даже не отказалась в свое время!

Бабушкина хохотнула беззлобно, весело, привычно намекая на свой 'ранне-пенсионный' возраст, а ямочка на подбородке так мило замигала, что Марине захотелось прижаться к Наталье Александровне, как к самой настоящей бабушке, и просто-напросто выплакаться в жилетку.

— Ох, Наталья Александровна, знали бы вы, как мне эта его серьезность поперек горла стоит! Да я и не уверена, что это серьезность, это больше на обыкновенный эгоизм смахивает. Прошу же его: давай переедем к моей маме, ведь там все-таки три комнаты, там просторнее. А главное, понимаете, там меня не будет преследовать его мамаша. Я же там не то, что в туалет спокойно сходить не могу — дойти утром до умывальника без пригляда не получается! Она же меня таким уничтожающим взглядом окидывает! Как же — она вся из себя такая умытая-причесанная, а я заспанная и лохматая. Так а какой же я должна встать с постели?! А она, кажется, специально меня поджидает, насладиться моим неумытым видом. И взгляд у нее такой торжествующий при этом. Вот, дескать, погляди, какая я вся из себя аккуратненькая в свои восемьдесят, а ты — лахудра молодая!

Бабушкина задумалась ненадолго, потом предложила:

— Ну а ты бы подластилась к ней как-нибудь. Старуха, ясное дело, пребывает в крепком маразме, но надо же с ней как-то мириться. Как ни крути, а это его мать. Приготовила бы ей чего-нибудь вкусненького, какой-нибудь пирог, например, ради очередного воскресенья. Посуду бы лишний раз помыла…

Марина вскинулась:

— Ой, да какая посуда?! Какой пирог?! Она ж из моих рук сроду ничего не возьмет! Она даже все за сыночка своего опасается, как бы я его не отравила, все подсовывает ему свою пищу: 'Ах, Витенька, я тебе блинчиков испекла!' — и хоть бы раз Аринке чего-нибудь предложила. А когда я на кухне, стоит за спиной, через мое плечо перегибается и проверяет, не подсыплю ли я чего-нибудь ее драгоценному сыночку. Помою посуду — она тут же, не дождавшись, пока я из кухни выйду, демонстративно ее перемывает: мол, знаю я, как ты ее мыла, ничего-то ты, девка, делать не умеешь… Грымза старая! Не могу больше, нервы не выдерживают!

— Да-а-а, — протянула Бабушкина. — Маразм крепчал… Ну а Тореадорович-то твой что?

— А что Тореадорович?! 'Спасииибо, мамуля', 'доброе ууутро, мамочка', 'спокойной нооочи, дорогая'. Аа-а-а, — Марина махнула рукой, вложив в жест всю безнадежность собственного положения в чужом доме.

— Ну, дорогуша, тогда тебе остается ждать, когда старушку вынесут из дому вперед ногами. Сколько ей, говоришь? Восемьдесят? Так ждать-то осталось шиш да маленько.

— Ха, — взвилась Маринка. — Да она меня переживет. Видели б вы ее! У нее же в заднице пропеллер. Не ходит — летает! У меня мама вон в сорок восемь — инвалид, а эта ведьма и в восемьдесят лет девочка. Скорее свекра на кладбище отнесут — совсем плох старичок. Вот он-то как раз нормально ко мне относится. А может, и никак не относится — не знаю, он спит все время…

— Да-а-а… Несладко тебе там приходится. Ну а конкретно с Тореадоровичем-то как? За закрытой дверью, когда старушка не видит?

— А, — отмахнулась Марина. — И не спрашивайте. Нудный, зараза! Не хочу говорить, все равно не поверите…

Бабушкина усмехнулась:

— Да я не о том. Как у вас, когда Аришка заснет? Ну ты ж понимаешь, о чем я.

Марина улыбнулась, да только улыбка ее скорее была похожа на оскал взбешенного волка:

— Я ж говорю — нудный. Независимо, спит Аришка или нет. Пока не спит, он ей нотации читает, когда спит — мне. Уму-разуму учит. А то, о чем вы спрашиваете, у нас строго по графику происходит, и не дай бог хоть на минутку от графика отклониться. Как часы, два раза в неделю — понедельник и четверг, двадцать три ноль-ноль. В эти дни Аришку следует укладывать на полчаса раньше, дабы к двадцати трем ноль-ноль она уже крепко спала.

Бабушкина переспросила:

— Ой, я, видимо, чего-то не поняла. Что значит в двадцать три ноль-ноль? А если Аришка раньше заснет?

Марина криво усмехнулась:

— Если Аришка заснет раньше, Тореадорович будет упорно читать книжку до двадцати двух часов пятидесяти девяти минут. Потом встанет, аккуратненько поставит книжку на полку, выключит свет, в темноте снимет и так же аккуратно сложит пижаму и ровно в двадцать три ноль-ноль ныряет под одеяло…

— М-да, тяжелый случай. Ну хоть в двадцать три ноль-ноль-то не разочаровывает? Хотя бы два раза в неделю компенсирует все неудобства, причиненные тебе за неделю его ненормальной мамашей?

— О чем вы говорите? — невесело улыбнулась Марина. — Какая там компенсация?! Отрабатывает обязанность ровно десять минут, после чего поворачивается на другой бок и со спокойной совестью засыпает. Он своей Клепочке куда больше времени для ласки уделяет. Вот оно, хваленое семейное счастье.

Бабушкина посмотрела недоверчиво:

— Ой, Марин, а ты не утрируешь? Больно он у тебя какой-то несимпатичный получается.

— Хотела бы я, чтобы все это было утрировано. Да куда там, это я еще не все рассказала. Одна только манера разговора меня добивает. Вы бы послушали, как он по телефону разговаривает! Он и так-то слова тянет, как резину, а по телефону почему-то вообще не говорит, а как будто поет — слушать противно. Меня уже от его голоса воротит, от этого его 'Здрааааааавствуйте'!

— Да, действительно тяжелый случай вышел, — повторила Наталья Александровна. — Слушай, а может, ты его просто не любишь? Не твое это?

— Да уж, не мое. Определенно не мое. И я — явно не его. Я вообще сомневаюсь, что у него может быть что-то свое. У него может быть только мама.

— А твое? Ведь есть где-то твое? Ведь Аришку-то ты не от святого духа родила? Аборт ведь почему-то делать не захотела, хотя наверняка и догадывалась, что ребенок тебе жизнь не облегчит. Значит, было свое?

Марина помедлила с ответом, задумалась.

— Нет, то тоже, видать, не мое было. Мое бы при мне осталось. То тоже оказалось чужое. А мое… Наверное, где-то прочно заблудилось, запуталось в жизненных дебрях…

— Ты его любила? — тихонько, чтобы не спугнуть разоткровенничавшуюся вдруг сослуживицу, спросила Бабушкина.

— Ох, Наталья Александровна, не травите душу! Что есть любовь? Глупость и преступление против человечества. На любви ничего нельзя построить, нет ее, любви вашей хваленой. Глупость, одна только вселенская глупость! И вселенское же зло. Не любовь, а одни сплошные наивные сказочки. Я вот уверена была, что любовь — плохая основа для крепких отношений, потому за Тореадоровича и пошла. Оказалось — тоже плохо, тоже неверно. Неужели у всех так? Неужели все так мучаются, как я, а? Вот скажите, Наталья Александровна, вы опытная, мудрая женщина. Ответьте мне, наивной: это у всех так, да? Тогда почему же все бабы так стремятся замуж? На хрена оно им надо, такое семейное счастье?!

Бабушкина улыбнулась:

— Опытная, мудрая… Скажи уж прямо: 'Ты, Наталья Александровна, старая баба, жизнь прожившая'… Нет, Маринка, не у всех так. И неправильно ты рассуждаешь. Да, с Тореадоровичем тебе, видать, крупно не повезло. Надо же, а ведь с виду приличный мужик. Просто ты его не любишь, вот тебе и все объяснение. И он тебя не любит. Он любит только себя, его, похоже, мамаша своей безрассудной любовью угробила в раннем детстве. И ты ему нужна лишь для душевного комфорта — положено мужику семью иметь, а тут — нате пожалуйста, молодая красивая девка, да с готовым ребенком… А без любви-то оно плохо, неправильно без любви-то. Зато насчет вселенской глупости — это ты точно выразилась. Только это как раз ты и говоришь вселенские глупости. Это я про твои инсинуации насчет любви. Просто не повезло тебе, девка. А может, наоборот? Раз так говоришь, наверняка на собственной шкуре испытала, что оно такое, настоящая любовь. Вот только с объектом опять же не повезло — похоже, влюбилась ты не в того парня, вот и весь тебе диагноз. Остается надеяться, что ты не однолюбка, что когда-нибудь встретишь еще свою любовь, да не такую, разрушительницу, а нормальную, созидательницу. Одна теперь у тебя надежда. А с Каламухиным у тебя ладу не будет. Все равно рано или поздно разбежитесь. Так зачем тянуть время, зачем мучить друг друга? Мне кажется, честнее и правильнее было бы расстаться сразу. Ну не подошли вы друг другу — что ж тут поделаешь?

Ох, права Наталья Александровна, тысячу раз права. Не лежит у Маринки душа к Каламухину, и хоть ты тресни. Да только как же ж это так — разводиться? Ведь всего-то полгода вместе, да и Тореадорович вроде и гадостей ей никаких не делает, вроде не обижает. Но почему-то так тошно Марине возвращаться домой… Домой?! То место, где она нынче вынуждена жить, домом можно назвать разве что в кавычках…

Глава 20

Суббота как суббота, все по раз и навсегда заведенному графику: восемь остановок на автобусе, пересадка, три остановки на троллейбусе, супермаркет, Аришка 'под мышкой'… И неожиданная встреча.

— Марина? Это действительно ты?

— Здравствуй, Антон. Как поживаешь?

Антон молча переводил взгляд с Марины на Аришку и обратно, долго вглядывался в лица, потом ответил:

— Да вот, живу, — неопределенно махнул рукой в сторону тележки, груженной продуктами.

Марина усмехнулась:

— Многовато для одного. Что, можно поздравить?

Антон молча взял ее правую руку и ответил, глядя на тоненькое обручальное колечко на ее пальце:

— Тебя, я гляжу, тоже. Поздравляю. Надеюсь, ты счастлива?

Марина бодро кивнула, но почему-то тут же почувствовала, что краснеет, и, смутившись, отвернулась.

— Сама-то себе веришь или так, просто меня пытаешься убедить? Ты вот что. Я так понимаю, нам сейчас неудобно разговаривать. Сможешь вырваться на пару часиков из дому?

Марина серьезно взглянула в его глаза:

— А надо?

Антон усмехнулся:

— А почему бы и не встретиться старым друзьям за чашечкой кофе? Или мы уже не друзья?

— Да вроде не враги, — улыбнулась Марина. — Хорошо, тогда давай так. Я сейчас Аришку отведу к бабушке и смогу позволить себе пару часов провести с приятным человеком. Тебя такой расклад устраивает или ты тоже живешь по расписанию?

— Почему 'тоже'? — удивился Антон.

Марина махнула рукой:

— А, не обращай внимания, это я так. Ну что, договорились? Через полчаса здесь же?

Антон пытливо посмотрел в ее глаза, ответил серьезно:

— Я буду ждать. Только не обмани.

Маринка улыбнулась:

— Меня, наверное, можно назвать как угодно, только не обманщицей. Ну ладно, я побежала.

Стоит ли говорить, что к маме Марина не шла — летела! Не мешали ни тяжеленные сумки, ни медлительная Аришка. Прибежала, разгрузила сумки, разложила продукты по полкам холодильника, поцеловала мать — и обратно. И пусть у нее еще есть время, пусть еще не опаздывает — а вдруг Антон не дождется, вдруг передумает? Сама себе объяснить не могла, чего так вдруг забилось сердечко. Это когда-то давно Антон ей казался скучным и недостаточно интересным, встречалась с ним сугубо от тоски по чему-то большему. Теперь же, на фоне Каламухина, Антон казался ей верхом совершенства. 'Ах, Антон-Антошенька, прости, что я была так глупа! Прости, что даже не попыталась объяснить тебе, что со мною происходит. А Аришка… Кто знает — может, ты и есть ее отец, и тогда у нас с тобой есть очень мощное связующее звено? Хотя… Нет, Антон, как бы мне того ни хотелось, а не можешь ты быть Аришкиным отцом. Увы — на девяносто девять с половиной процентов Аришка не твоя дочь, не твоя… И если б ты знал, как я об этом сожалею!'

'Сожалею?!' Марина остановилась как вкопанная. Да что она такое говорит?! Пусть про себя, но как она вообще могла до такого додуматься?! Ведь, будь Аришкиным отцом Антон, она была бы совершенно другим ребенком, возможно, ничем не напоминающим Аринку. Да и вообще — хотя бы теоретически мог бы появиться тот, другой ребенок, будь Марина стопроцентно уверена в отцовстве Антона? Нет, однозначно нет. Если бы и произошло такое, она непременно нашла бы возможность избавиться от нежелательной беременности. Ведь Аришку она родила вовсе не из религиозных побуждений и заповедей, как бы ни ужасно это звучало. Аришеньку она родила целенаправленно, она хотела родить именно этого ребенка, именно от этого отца. И уже второй вопрос — будет ли этот человек с ней рядом до последнего вздоха. Знала, заранее была уверена, что не будет, даже не узнает о том, что у него есть ребенок. 'Тогда зачем же я иду к Антону?!'

Марина присела на скамейку и задумалась. Зачем? Не подло ли это с ее стороны? Она ведь никогда его не любила, почему же так обрадовалась неожиданной встрече? Устала от одиночества? Да! И еще больше устала от Каламухина. Но при чем же здесь Антон? Имеет ли она право вот так, от скуки, идти на эту встречу? Разве это порядочно? А почему нет? Почему?! Она же не на свидание к нему бежит, просто встретиться со старым приятелем, даже с другом, ведь когда-то они были очень близки. И вовсе она ничего такого себе и не напридумала — она ведь прекрасно знает, что у нее есть муж, что у Антона есть жена. Что страшного случится, если они вдвоем посидят в кафе при супермаркете, выпьют по чашечке кофе? Кто посмеет осудить ее за это? Разве это — уже измена? Глупости, какие глупости! Это просто дружеская встреча.

Марина поднялась со скамеечки и продолжила путь. Только теперь уже не бежала, не летела, а шла степенно, неспешно. Она идет на встречу с другом, а друзья не уходят, не дождавшись. А даже если и уходят — невелика потеря, встретятся в другой раз…

Однако Антон был на месте, даже и не думал уходить. Увидел Маринку издалека, замахал рукой, пошел навстречу, сияя улыбкой:

— Я боялся, что ты не придешь, что передумаешь.

Марина улыбнулась:

— А я боялась, что ты не дождешься!

Антон переспросил с нажимом:

— Боялась?

Марина поняла, что напрасно столь откровенно высказала свои мысли — сдержаннее надо быть, сдержаннее, ведь они всего лишь старые друзья.

— Ммм, — замялась немножко. — Скажем так — опасалась.

Антон улыбнулся:

— Ну что, пойдем?

И, словно не было пятилетней разлуки, привычно ухватил ее под локоток, направляя в кафе.

За столиком посидели молча, не столько даже разглядывая один другого, сколько, наверное, наслаждаясь обществом друг друга. Долго смотрели друг другу в глаза, сдержанно улыбаясь. Антон держал Маринкины ладони в своих. А рядом остывал кофе…

— Ну что, Марин, как ты? Как Арина? Такая взрослая стала…

Марина улыбнулась:

— Да уж, взрослая. Недавно эта взрослая в садике такое учудила! Стыдно рассказывать. Представляешь, влезла в шкафчик воспитательницы, достала оттуда бюстгальтер и стала примерять на глазах у всей группы. Ты бы знал, что мне пришлось выслушать от той воспитательницы!

Глаза Антона потеплели:

— Я жалею, что не могу быть с вами. Нет, не так. Я жалею, что ты не позволила мне быть с вами. Почему?

Марина смутилась:

— Не надо, Антон. Давай не будем поднимать эту тему. Лучше расскажи осебе, как ты?

Теплые лучики в его глазах потухли. Антон выпустил Маринкины руки, взял чашку с остывшим кофе и откинулся на спинку стула:

— А, что там рассказывать. Все нормально.

Марина из солидарности тоже взяла кофе, однако отхлебнуть словно бы забыла:

— Если все так нормально, почему ты говоришь об этом так разочарованно?

— А ты? — ответил вопросом на вопрос. — Ты сможешь бодренько отрапортовать о нынешней своей жизни?

Марина потупила глаза и промолчала.

— Вот то-то. Я женат, ты замужем. Однако радости это ни мне, ни тебе не добавляет. Ты считаешь, я был бы тебе худшим мужем, чем твой нынешний? Скажи честно: чем именно я тебе не подошел? Чем он оказался лучше меня?

Марина еще немножко помолчала, не зная, как ответить. Казалось бы, чего проще — сказать Антону о том, что он не является биологическим Аришкиным отцом, и сразу все стало бы на свои места. Но не могла, какой-то ком дурацкий сидел в горле. Не могла огорчить его, не могла, вернее, не хотела выставить себя в его глазах падшей женщиной. Как ему объяснить Аришкино появление на свет, если отец не Антон, а другой? Ведь наверняка решит, что у нее таких 'других' был вагон и маленькая тележка. И как можно объяснить мужчине, почему женщине так захотелось родить ребенка не от постоянного партнера, а от разового, зная заранее, что этот разовый никогда не станет постоянным?! Как все это сложно, как неприятно…

— Да нет, Антон, он ничуть не лучше тебя. Он, наверное, неплохой человек, порядочный, надежный, но он совсем не лучше тебя. Больше скажу: ты намного лучше, настолько, что вас с ним даже сравнивать нельзя.

— Тогда почему? Объясни мне, я уже устал гадать. Почему?!

Марина смутилась. 'Объясни'. Это гораздо проще сказать, чем сделать.

— Потому что он меня любит, потому что взял меня замуж даже с чужим ребенком…

Антон возмутился:

— Так ведь я тоже предлагал! Я ведь приходил к тебе, почему ты меня выгнала?!

Марина вздохнула:

— Я тебя не выгоняла. Просто ты никогда не говорил мне о любви. И предложения в общепринятом смысле не делал. И в тот день говорил не о том, что хочешь быть рядом со мной, а лишь о долге, о том, что должен участвовать в воспитании ребенка. И ни словечка о том, что хочешь быть со мной ради меня самой…

Антон перебил:

— Ну как ты можешь такое говорить?! Я же именно для того и пришел, потому что осознал…

На сей раз перебила Марина:

— Потому что осознал ответственность перед ребенком! Антон, милый, я тебя умоляю, давай не будем возвращаться к прошлому, давай не будем выяснять отношения!

Антон долго смотрел на нее, потом ответил:

— Хорошо, давай не будем вспоминать прошлое. И все-таки мне непонятно, почему ты предпочла выйти за чужого человека, а не за отца собственного ребенка.

Была не была. Марина набрала побольше воздуха для признания:

— Да потому что его не испугал чужой ребенок! Он хотел быть со мной, невзирая на наличие чужого ребенка. Скажи мне: тебя бы испугал чужой ребенок? Вот если бы ты знал, что Аринка — не твоя дочь. Ты согласился бы жениться на мне и стать отцом чужому ребенку?!

— Но ведь… — начал было Антон старую песню.

— Нет, — настойчиво перебила Марина. — Ответь на вопрос в том виде, в котором он прозвучал, не выворачивая его наизнанку. Если бы ты знал наверняка, что Аринка не твоя дочь, ты бы женился на мне?

Антон притих. Марина тоже молчала, все еще ожидая ответа. Лишь минуты через две Антон неуверенно ответил:

— Наверное, да…

Марина усмехнулась:

— Вот видишь, 'наверное'. А мне кажется, 'наверное, нет'. А он сказал 'да' без всяких 'наверное', действовал наверняка.

— Но ведь это все пустые слова, Марина! Зачем ты цепляешься за это 'если'? Какая разница, если Аринка все равно моя дочь?!

Марина вздохнула устало:

— Да не твоя это дочь, Антон. Не твоя. Вот тебе и ответ на твой вопрос. Потому и отказалась от тебя, потому что знала, что ты хочешь быть со мной сугубо из чувства долга. Не хотела тебя обманывать. А правду сказать не решалась, боялась, что презирать меня будешь.

Антон потрясенно молчал. Потом, словно поняв что-то, закачал головой:

— Неправда. Это же неправда! Я не понимаю, зачем ты все это придумала, но это не может быть правдой. Я точно знаю, что у тебя никого, кроме меня, не было. Это моя дочь!

— Правда, Антон, — возразила Марина. — Я, конечно, не могу дать голову на отсечение, но уверена на девяносто девять процентов, что не ты Аринкин отец. Это очень сложно объяснить, но, знаешь, есть некоторые физиологические закономерности, по которым женщина с большой долей уверенности может знать приблизительное время зачатия. Иногда, правда, природа дает сбой, именно поэтому я не говорю о ста процентах, но это довольно редкие случаи, скорее, медицинские казусы.

Антон никак не мог поверить в серьезность ее слов:

— Да нет же, Марина, этого не может быть! Я не знаю, за что ты меня наказываешь, но я не верю ни единому твоему слову. Наверное, ты узнала от кого-то, что я позволил себе в Таиланде чуточку более положенного, вот и мстишь мне до сих пор. Возможно, тогда такая месть и имела смысл, но ведь, Марин, прошло почти пять лет. Как ты можешь быть такой злопамятной?

Марина улыбнулась так спокойно и беззлобно, что просто невозможно было бы заподозрить ее в неискренности:

— Нет, Антоша, мне никто ничего не рассказывал, но я сама почувствовала, что ты вернулся другой. А может, я была другая? Я, собственно, знала о том, что все так и будет, еще до твоего отъезда в Таиланд. Просто как-то не верила, что ты сможешь отказаться от соблазна. Но я и в мыслях не имела тебя за это упрекать. Да и какое право я на это имела? Если и сама…

Антон разозлился не на шутку:

— Ложь! Все ложь! Не было у тебя никого, я это точно знаю! Ты не такая, не из тех, кто по первому зову прыгает к мужику в койку! Я точно знаю, что у тебя никого не было. У тебя до меня-то был всего один мужик, и то ты меня мурыжила больше года. Так что не ври, слышишь, не смей врать!

Марина усмехнулась:

— А, и тебе сорока на хвосте принесла? Ну-ну, почему-то я не удивлена. Конечно, без Лариски и тут не обошлось. Хорошо, Антоша, я тебе все объясню. Пока ты был в Таиланде, благодаря все той же сороке на моем горизонте нарисовался вот тот, который первый. Я его к тому моменту четыре года не видела, а встретив — не устояла. Первая любовь, чтоб ей пусто было. И знала, что больше никогда в жизни его не увижу, и все равно не могла отказать себе в удовольствии родить от него ребеночка. Может, и глупо это было, но я не жалею. Я даже представить себе не могу, что Аринки могло бы и не быть. Потому и не вышла замуж за тебя, понимаешь? Не потому, что надеялась выйти замуж за того, первого, — абсолютно нет, я с самого начала знала, что никогда не встречу его больше. Я просто не хотела тебе лгать, просто не хотела лгать, вот и все. Вот только и правды сказать не смогла, прости. Наверное, с моей стороны это было величайшей подлостью, но я не смогла тебе сказать правду, смалодушничала. Зато теперь ты все знаешь. Надеюсь, я сняла с твоей души камень. Живи спокойно, Антоша, не мучайся, что где-то без тебя страдает твое дитя. Может, где и страдает, может, даже в Таиланде, но не здесь.

За столиком повисла тяжелая тишина.

Глава 21

Марина снова и снова мысленно возвращалась к этому разговору. Зачем, ну зачем она сказала Антону правду?! Ведь, промолчи она, кто знает, как могла повернуться ее судьба? Антон мог бы развестись со своей супругой — видимо, у него там далеко не все в порядке, раз смотрел на нее с такой тоской в глазах. И он смог бы, в отличие от некоторых, стать Аришке замечательным отцом. А она так бездумно, так безжалостно врезала ему правдой-маткой по самое некуда… Зачем?! А вдруг Аришка действительно его дочь? Маловероятно, но ведь не невозможно. Вот и жила бы на этом весьма хрупком основании с Антоном как с законным мужем и отцом. Кому она нужна, эта ее правда?! Ведь за прошедшие годы он сросся с мыслью, что Аришка — его дочь, его плоть и кровь. А она взяла и так бездумно врезала по живому. Ну кто ее просил, кто за язык тянул? Кому она нужна, такая правда?! Ей самой? Да не нужна ей эта правда, она с этой правдой живет уже сто лет в обед, и что, разве легче ей живется от этой правды?! Или она, та правда, нужна была Антону? Ему прекрасно жилось все это время без нее, ему было, видимо, вполне комфортно считать себя Аришкиным отцом, тогда зачем она развеяла его иллюзию?! Правдолюбка чертова! Господи, ну почему она такая глупая?!

Аришка выстраивала на полу замки из кубиков, бормотала себе под нос что-то свое, детское. Рядом бубнил в телефонную трубку Каламухин:

— Здрааааааавствуйте! Как ваши делаааа?

Выслушав ответ, задал следующий вопрос:

— А как ваша доооочка поживает?

Опять тишина.

— А собаааачка как? Вы уже сегодня гуляяяяли? Хорошо кушает, каааакает? Это ведь очень ваааажно. Раз хорошо какает, значит, здороооова. Я, знаете, за своей Клепочкой очень тщаааательно слежу, всегда проверяю кааал. Они ведь разговаривать не умеееют, не могут пожаловаться, когда плохо себя чууувствуют. А по калу я всегдааа могу определить, как Клепочка себя чувствует.

Каламухин снова притих, выслушивая ответ невидимого собеседника. Вернее, собеседницы — по вопросу о собаке Марина догадалась, что Витольд в очередной раз звонит Погребниченкам. Да и кому еще, собственно, он мог звонить?! Разве что бухгалтерше Людмиле Прохоровне, периодически консультирующей его по вопросам отчетности перед налоговой, ведь своего штатного бухгалтера в его фирме нет. А из друзей-то у него — одни Погребниченки, да и то, похоже, только Юра, ведь с его супругой Татьяной он до сих пор на 'вы'. 'Бедная Татьяна, — пожалела Марина. — Ей-то за что такое счастье? Наверняка сейчас не знает, как отделаться от навязчивого собеседника, а тот, дурак, даже и не догадывается, что уже давным-давно перешел рамки обыкновенной вежливости и наводит скуку на окружающих своим занудством!'

Каламухин, словно услышав ее мысли, прервал 'приятную беседу' с Татьяной. Или просто посчитал, что для 'визита вежливости' достаточно обсудить, как покакала их собачка сегодняшним вечером?

— Таня, а Юра уже вернуууулся с работы?

Марина тихо вскипала. 'Господи, какой же зануда! Ну почему бы сразу не попросить к телефону Юру, зачем отрывать человека от дел, десять минут выспрашивая, что кушала и чем какала собачка?! Но ведь и Татьяна наверняка понимает, что его, кроме любимой Клёпочки, никто в мире не интересует, что он лишь изображает из себя вежливого человека, а на самом деле самый настоящий эгоист! Хоть бы раз поинтересовался Аринкиным самочувствием — в отличие от кошечек-собачек она прекрасно умеет говорить, даже букву 'р' уже выговаривает. Хоть бы раз поинтересовался, чем ребенка кормили в садике. Нет же, он ее просто не замечает. Никогда не ругает, правда, но вовсе не из лояльности, а снова-таки из одного сплошного эгоизма. И бедный Погребниченко — сейчас Тореадорович опять будет его терзать с мобильным телефоном!'

Юра Погребниченко был не столько другом, сколько приятелем Каламухина с детских лет — когда-то давно жили в одном парадном. Потом судьба их разбросала по разным районам, и приятели довольно долго не виделись. А около двух лет назад Каламухин случайно встретил Погребниченко на улице. Марина не знала наверняка, как там обстоят дела с дружбой со стороны Погребниченко, но про себя была уверена — терпит Каламухина сугубо из вежливости. Ну как еще, скажите на милость, можно терпеть такое?! Марина живет с Каламухиным год и целый год почти ежедневно слышит один и тот же разговор, практически слово в слово. Тореадорович непременно задает вопрос или о том, какую модель мобильного телефона наиболее целесообразно ему приобрести, или же о преимуществах одного мобильного оператора перед другим. Как вариант — приобретать ли ему обыкновенный пакет с возможностью пополнения счета при помощи карточки или же выгоднее подключиться на контрактной основе. Как минимум год мурыжит голову человеку одним и тем же вопросом, но никак не может решить главного: стоит ли ему вообще покупать мобильный телефон, или же он вполне может обойтись без него. Вокруг уже не осталось, наверное, ни одного человека дееспособного возраста, не охваченного мобильной связью, уже многие пенсионеры обзавелись этой необходимой вещицей, дети в школу без мобильного ни ногой, а Каламухин все еще рассуждает на тему его необходимости. И это при том, что по работе ему мобильный просто необходим! Ведь его же подчиненный, наладчик Костя, уже давным-давно ходит с мобильным, потому что иначе никуда не успеет. Сколько заказов потерял сам Каламухин только из-за того, что в нужный момент с ним не смогли связаться. Но нет! Он и по сей день еще не уверен, что ему нужен мобильный телефон, что он окупится гораздо быстрее, чем он себе представляет. И что доходы фирмы, мизерные, откровенно говоря, совершенно недостаточные для того, чтобы нормально содержать семью, только возрастут от такого приобретения. Господи, какой зануда!..

Да-а-а… Как все непросто в этом мире. Вот Антон Марине казался недостаточно серьезным человеком, недостаточно надежным. И она не приложила ни малейших усилий для того, чтобы остаться с ним. Ведь еще тогда могла бы открыть ему правду и надеяться на то, что он сделает правильный выбор. А могла бы и по сей день ее скрывать, темнить. Да какая там правда? Она ведь и сама не знает правды! Она имеет лишь уверенность, пусть на девяносто девять с половиной процентов, но это лишь ее личная уверенность в том, что не Антон является Аришкиным отцом. Но она-то — лицо заинтересованное, так, может, ее девяносто девять с половиной процентов вовсе не такая уж большая цифра? Ведь, по крайней мере, попытаться-то она могла? А вместо этого вышла замуж за абсолютно надежного, как ей казалось, Каламухина. Он-то, может, и надежный, но — Марина уже маялась беспрерывно — до чего нудный!!!

Витольд наконец закончил терзать Погребниченко и принялся за жену:

— Ну чтооо, ты меня кормить сегодня собираааешься?

Марина молча встала и покинула комнату. Прошла через гостиную, по совместительству являющуюся родительской спальней, и принялась хлопотать на кухне, разогревая ужин. Тут же следом за ней в кухню влетела Ираида Селиверстовна. По обыкновению ни слова не говоря, встала за невесткиной спиной и давай наблюдать, чем же та собирается кормить ее сыночка. Марина изо всех сил сдерживалась, чтобы не нахамить старушке, но это получалось у нее все хуже. Да, она прекрасно понимала, что старуха находится в крепчайшем маразме, но ведь с этим же как-то нужно бороться!

На запах из спальни вышел Витольд. Деловито прошел в ванную, тщательно вымыл руки, подозвал Клепочку:

— Кис-киииис, Клепочка, иди, папочка тебе куууушать даст. Иди ужинать, дорогааая! — насыпал в кошачью мисочку 'Кити-кэта', после чего с серьезным видом сел за накрытый стол. Заглянув в свою тарелку, скривился: — Марииина, ну сколько раз я тебя просил: котлетки должны быть длиииинненькие, а не круглые! Неужели так сложно запомнить — длиииинненькие, такие, какие делает мааама. Если не умеешь — попроси, чтобы она тебя научила. Это же так просто: длииииинненькие, а не круглые! Если тебе неудобно просить маму, я сааам ее попрошу, — и тут же, обернувшись к матери, стоящей тенью за его спиной, попросил: — Мама, будь любееезна, научи Марину жарить правильные котлеееты. А заодно и рыыыбу.

И, повернувшись вновь к Марине, менторским тоном произнес:

— Я ведь тебе тыыысячу раз говорил: рыбу надо жарить тааак, чтобы все косточки были мяяяягкие, чтобы Клёоопочка, не дай бог, не подавилась коооосточкой. Ну что тут сложного — на очень маленьком огне подержи ее часа два-три, да, маааама?

— Да, сынок, — с безграничной гордостью за то, что умеет правильно жарить рыбу, кивнула Ираида Селиверстовна.

Марина не в первый раз слышала эти разговоры. Сказать, что они ее раздражали, — ничего не сказать. Но сдерживалась, не спорила. Сегодня же, впервые за год, почему-то не выдержала. Так вдруг стало обидно, так пусто и горько на душе, так захотелось бросить все к чертовой матери и бежать, бежать из этого неласкового дома куда глаза глядят!

— Скажи, Витя, мои котлеты невкусные? У тебя есть претензии к их вкусовым качествам?

Каламухин невозмутимо констатировал:

— Да нееет, вкус меня вполне устраааивает, нормаааально. А вот с формой тебе еще нужно поработать, дорогааая. Запомни, Марина: котлеты должны быть длиииинненькие, как у мамы.

— А какая тебе, черт побери, разница — круглые они или длинные?! Если вкус нормальный, то какая, к черту, разница?! Вот ты сам вышел к ужину, Клепочку свою дорогую пригласил, а Аришку ты позвал? Или важно только то, кушает ли твоя Клепочка, качественно ли она какает, да? А то, сыта ли Аришка, тебя абсолютно не касается?!

Каламухин ответил невозмутимо:

— Арииина голодной не остааанется, ведь у нее есть мааать. А если я не позабочусь о Клёоопочке, о ней никто не позаботится, правда, мааама?

— Да! — с достоинством подтвердила Ираида Селиверстовна.

Марина не выдержала, психанула, впервые за год не сумев промолчать:

— А идите вы, — схватила со стола Аришкину тарелку с ужином и побежала в спальню. Хорошо, что за год маршрут был изучен досконально, как говорится, с закрытыми глазами прошла бы. Ведь глаза и на самом деле ничего не видели: одна сплошная пелена, предварявшая слезы.

Плакала, впихивая в перепуганную Аришку картофельное пюре, спеша, как бы картошка не остыла:

— Давай, детка, жуй быстрее, кушай, кушай, моя маленькая!

А слезы катились безостановочно из глаз.

Каламухин спокойно поужинал и только после этого вернулся в спальню, заявил с порога:

— Мариина, ты неправа! Ты еще очень молодааа, а потому не знаешь жизни. Вот ты только что оскорбила не только меня — это я бы еще стерпееел, но ты оскорбила мааааму. Я требую, чтобы ты немеееедленно перед нею извинилась. У меня однааа мама, и она меня вполне устрааааивает. И жена у меня тоже однааа, а потому вы с мааамой должны жить в мире и согласии. В мире и соглаааасии, ты меня поняла?

Марина посмотрела на него сквозь слезы, сказала спокойно:

— Витя, давай разведемся, а? Ничего у нас с тобой не получается. Давай разведемся.

Тореадорович возмутился:

— Нет, ну ты бы послушала сама себяяя! Я не собираюсь разводиться с тобой только из-за того, что ты не умеешь прааавильно жарить рыыыбу. А с котлееетами ты уже почти научилась управляться, осталось поработать только над фооормой. Так что брось эти глууупости, это же так просто запомнить — длииинненькие, а не круглые…

Глава 22

Ссора эта произошла в пятницу. Однако даже ради того, чтобы помириться с супругой, Витольд не стал нарушать график интимной жизни: ничего, сколько там осталось потерпеть до понедельника?..

А в субботу Марина вновь случайно столкнулась с Антоном в супермаркете. Случайно? А может, он специально поджидал ее? — отчаянно забилось Маринкино сердечко. И тут же сама себя осадила: какой там специально! Ведь со времени последней их, действительно случайной встречи прошло уже три недели, и что-то в прошедшие две субботы Марина не заметила, чтобы Антон поджидал ее где-нибудь поблизости. Да и какой смысл ему поджидать ее теперь, когда он знает правду? Нет, это просто очередная случайность, видимо, нынче он живет где-нибудь поблизости от этого супермаркета, вот и вся разгадка…

— Здравствуй, Марина. Я безумно рад тебя видеть.

— Здравствуй, Антон. Я тоже рада. Я всегда рада друзьям.

— Друзьям? — с нажимом переспросил Антон.

Марина усмехнулась, повторив свой каламбур:

— Ну не враги же мы! Надеюсь.

— Не враги, — согласился Антон. — Только я полагал, что мы с тобой больше, чем друзья.

Марина пытливо взглянула в его глаза:

— Мне казалось, в прошлый раз я тебя в этом разубедила.

Антон смущенно отвел взгляд:

— Нисколько. Вернее, поначалу да, а потом… Знаешь, Марина… — Он взял ее руку, нежно сжал пальцы. — Мне кажется, я понял тебя. Мне нелегко было смириться с тем, что Ариша…

Марина гневно остановила его взглядом, едва заметно кивнув в сторону любопытной Аришки. Антон все понял и продолжил чуть завуалированно:

— В общем, нелегко мне было принять эту новость. Не буду скрывать, много мыслей было, всяких разных, не всегда хороших… Но мне кажется, я понял. Приятного мало, конечно, но я понял почему. И, кстати, очень благодарен, что ты тогда не воспользовалась моим предложением, я имею в виду, что ты не стала меня обманывать. Конечно, было бы лучше, если б ты еще тогда сказала правду. С другой стороны, тогда я был еще слишком молод и определенно воспринял бы все совершенно иначе, так что, возможно, ты была абсолютно права. По крайней мере, я далек от мысли упрекать тебя в том, что почти пять лет мне пришлось жить с неправдой…

Марина, терпеливо слушающая его тираду, вдруг осознала, что место для душевных разговоров они выбрали совсем не подходящее, что кругом ходят люди, толкая впереди себя груженные продуктами тележки, и что они с Антоном, поставив две тележки рядом, загородили проход, и что рядом нетерпеливо переминается с ноги на ногу Аришка, ожидая, когда же они наконец пойдут к бабушке, и перебила:

— Антон, мы ведь и так уже все выяснили, зачем возвращаться к этому разговору? Да и местечко не слишком удачное для душевных излияний. Давай после говорим, хорошо? Мы же мешаем людям, и потом, — она скосила взгляд в сторону Аришки. — Мы же здесь не одни. Давай потом, ладно? Потом, Антон…

Однако Антон не согласился:

— Нет, Марина, я не уверен, что потом смогу сказать то, что хочу сказать сейчас. Ты задала мне тогда конкретный вопрос, помнишь?

Марина кивнула и стыдливо опустила голову. Почему-то ей в эту минуту было очень неловко, словно она шантажом вымогала у него что-то очень драгоценное, а теперь ее упрекнули в этом постыдном поступке.

— Я много думал, Марина, — продолжил Антон. — Поверь мне — я очень много думал. И я нашел ответ на твой вопрос. И этот ответ: 'Да'. Тогда, пять лет назад, я бы определенно ответил: 'Нет', но теперь понял: точно 'да'. Не 'если', не 'наверное', а 'да', без всяких 'наверное'. Ты понимаешь, о чем я?

Понимала ли она? Понимала ли?! Что за глупый вопрос?! Да, да, конечно, она прекрасно понимала! И еще она была безумно рада этому 'да', безумно, несказанно рада! Но ответила тихонько, глядя в сторону:

— Да, Антоша, я все понимаю.

Антон продолжил, настойчиво пытаясь поймать ее взгляд, да только Марина категорически отказывалась поднимать глаза, тщетно выискивая какое-нибудь пятнышко на полу, выложенном плитками.

— Тогда ответь мне на тот вопрос, который я задал тебе пять лет назад. Ты его помнишь?

Марина покачала головой:

— Нет. А разве ты тогда задавал вопросы?

— Ну пусть не вопрос, предложение. Ты же помнишь, зачем я тогда пришел, да?

Марина кивнула.

— Вот и ответь мне на то мое предложение. Я понимаю, теперь многое, очень многое изменилось, мы оба несвободны, а поэтому на нас с тобой лежит огромная ответственность не только за наши, но и за чужие судьбы. Ты понимаешь, о чем я говорю?

Марина снова молча кивнула, по-прежнему не смея взглянуть на Антона. Тот удовлетворенно продолжил:

— Поэтому мы должны очень хорошо подумать, понимаешь? Взвесить все 'за' и 'против'. Настолько ли мы необходимы друг другу, чтобы ломать то, что имеем сегодня? Я думал над этим очень долго. Вернее, сначала я искал ответ на твой вопрос, а потом, когда нашел его, думал над тем, как теперь быть. Я уже все обдумал, именно потому и говорю сейчас с тобой. И я не хочу, чтобы ты отвечала сейчас, с бухты-барахты. Ты тоже должна хорошенько подумать. Недели будет достаточно?

Марина наконец, недоуменно посмотрела на него. Ей хотелось кричать: 'Да, да, Антошик, милый, конечно да! Зачем мне эта неделя? Я и сейчас знаю, чего я хочу, я могу ответить сию минуту, сию секунду: да, да, Антошка, милый, конечно же да!' Но постеснялась — слишком много народа было вокруг, да Аришка настойчиво дергала за руку, не понимая, какой важный момент сейчас наступил в маминой жизни:

— Ну мам, ну пойдем, мы же к бабушке шли!

Антон же понял Маринкин недоуменный взгляд иначе:

— Да, Марина, ты все правильно поняла — я говорил именно об этом. Вместе. Всегда. Хочешь ли ты этого так же сильно, как и я. Неделя. Тебе хватит недели?

Марина разочарованно кивнула. Господи, Антон, что за глупости, какая неделя? Кому она нужна, эта неделя?!

— Хорошо, — удовлетворенно кивнул Антон. — Тогда в следующую субботу здесь же, в одиннадцать. Устраивает?

Марина кивнула, все еще не понимая, что происходит. В мозгу билась одна мысль: 'Неделя, еще одна неделя. Еще целая неделя с Каламухиным. Зачем, Антон?!' Аришка тянула маму за руку, ныла:

— Мама, ну пойдем к бабушке!

Антон вцепился в свою тележку, развернул ее и направился к кассе, кинув на прощание:

— Суббота, одиннадцать. Не забудь…

А Марина толкала свою тележку в глубь магазина, машинально отбирая необходимый товар с полок и отправляя его в тележку. Рядом радостно скакала Аришка:

— Ура, ура, мы идем к бабушке!..

Стоит ли говорить, что эта неделя оказалась самой длинной в Марининой жизни? К счастью, Витольд после размолвки притих хоть ненадолго со своими 'длииинненькими котлетами', пытался меньше раздражать супругу. Однако, несмотря на все его ухищрения, это ему не удавалось. Стараясь как можно меньше трогать Марину, он по полвечера разговаривал по телефону с Юрой Погребниченко, по обыкновению для начала истерзав Татьяну. Марине хотелось тишины, хотелось думать только о том, что вот еще пять дней, четыре, три дня, и она сможет наконец крикнуть Антону уверенное 'да', и тогда пошло оно все к черту, гори оно все огнем, весь этот Каламухин со своей ненормальной мамашей, ведь тогда у Марины наконец все будет хорошо. Но над ухом по-прежнему раздавалось назойливое:

— Здраааавствуйте, Таня! А как ваши делаааа?! Какала ли ваша собааачка?

И каждый вечер Марине ужасно хотелось, чтобы поскорее наступило утро. Если так уж тяжело дождаться субботы, то пусть хотя бы поскорее будет утро, чтобы она могла отправить Аришку в садик, а сама отдохнуть на работе от опротивевшего враз супруга. Он уже давно был Марине крайне неприятен, и единственное чувство, которое она испытывала последних месяцев десять-одиннадцать, с тех пор как точно поняла, что никогда не сможет привыкнуть ни к самому Витольду, ни к его маразматической мамаше, — это глубокая усталость от совместной с ним жизни. Теперь же, когда вблизи забрезжил рассвет, выносить нудного мужа стало вообще невозможно. От одного его голоса ныли зубы. Нет, лучше уж работать, вычитывать скучные тексты, не особо зацикливаясь на их содержании, лишь натренированным взглядом спотыкаясь об ошибки, а думать о своем, о сокровенном. Конечно, Антон — это совсем не Андрюша Потураев, но, может быть, это как раз огромный плюс?

Разве смог бы Потураев стать хорошим мужем и тем более отцом? Да полноте, какой из Потураева муж?! Может, отцом он и был бы неплохим, кто его знает, но мужем… Андрюша Потураев — общественное достояние, переходный вымпел, достающийся победительнице очередного этапа гонки за экзотическими ощущениями, и прикарманить, посадить его на ошейник, привязав к одной отдельно взятой юбке, — это утопия, абсолютная и категорическая утопия. Не в том даже дело, что ему не нужна Марина. Его даже теоретически нельзя было назвать чьим-либо мужем. Просто, даже обладая сверхшикарной фантазией, невозможно было бы представить реальную женщину, ради которой Андрюша добровольно согласился бы надеть воображаемый ошейник. И уж тем более этой женщиной не могла быть Марина, как бы ей этого ни хотелось.

А хотелось бы? Самой себе Марина лгать не умела. Да, безусловно. Это было ее самое сокровенное желание. Чтобы вновь объявился на ее пороге Андрюша Потураев, чтобы поздоровался буднично-возмущенно: 'Ну и добрый вечер!', потешно склонив голову: 'Виноват, каюсь! На, секи, если совесть позволит! Но вообще-то повинную голову меч не сечет'. И она бы рассмеялась, и снова все простила, и бросилась бы в его теплые объятия с радостным возгласом 'Андрюша!'… И пусть бы после этого он снова пропал на долгие годы — она бы все равно бросилась в его объятия, даже заранее зная, что это всего лишь на один раз, что уже завтра он снова предаст ее. 'Господи, ну почему я такая глупая?! Почему мне не нужен Каламухин, хоть он и принял меня с ребенком? Он, конечно, ужасный зануда и эгоист, но он ведь не предатель, как подлый Андрюша! Почему я не могу с радостным криком броситься в объятия Антона, хотя и он согласен принять меня с чужим ребенком? Да, я готова принять его предложение, и я, без всякого сомнения, его приму, но почему, почему, Господи, мне волком выть хочется оттого, что не Потураев сделал мне это предложение? Ведь он же гад, подлец, мерзавец, а я всю свою жизнь готова бросить к его ногам. Почему все в этом мире так несправедливо, Господи?!!'

Марина прекрасно осознавала, что не любит Антона. Вернее, не может любить так, как подлеца Потураева. А может, это и хорошо? Ведь вместо этого она любит его нежно, по-дружески. Она действительно испытывала к Антону очень теплые чувства, он и в самом деле был ей сейчас невероятно дорог. Раньше-то она его не ценила, зациклившись на своем Потураеве, а теперь, прожив бок о бок с Каламухиным целый год, невыносимо длинный и нудный год, начала ценить человеческие качества Антона. И это хорошо, что она не любит его так страстно, как Потураева, ведь на такой сумасшедшей, глупой и безоглядной любви ничего путного нельзя построить, тем более семью. Одно сплошное уважение, как Марина имела возможность убедиться, тоже недостаточно крепкий фундамент для построения семьи. Без малейших добрых чувств уважение к 'коллеге по семье' разрушается со скоростью звука, и вот уже всего лишь через какой-то год вместо крепкой 'ячейки общества' обнаруживаешь одни сплошные обломки кораблекрушения. А вот симбиоз нежной дружбы и уважения — это, видимо, и есть самый что ни на есть надежный фундамент для основания благополучной семьи. Да, наверняка так оно и есть. Как обычно, истина находится где-то посередине…

Глава 23

Вот и пришла она, долгожданная суббота! Марина уже давно разработала план, по которому сегодня они с Аришкой должны были выйти из дому на целый час пораньше. Будет ведь гораздо удобнее, если к одиннадцати Марина успеет не только купить продукты, но и отвести Аришку к бабушке. А там приведет себя в порядок, наложив более тщательно косметику (дабы не вызывать раньше времени подозрений у Каламухина, из дому стоит выйти, как обычно, с самым скромным ежедневным макияжиком). И уже потом к одиннадцати спокойно подойдет к супермаркету свежей и красивой, а не, по обыкновению, загнанной лошадью.

Из дому вышли, как и было задумано, пораньше. Сегодня Марина буквально летела навстречу счастью. Не раздражали толпы людей на улицах, толкотня в транспорте. Нет, сегодня поистине замечательный день! И Марина твердо была убеждена — уж теперь-то у нее наверняка все будет великолепно! У нее и у Аришки. И Каламухин, и его маразматическая мамаша теперь уже очень скоро окажутся в прошлом.

К супермаркету подошли без пяти десять. И… прямо в дверях столкнулись с Антоном.

— Антон! — радостно воскликнула Марина.

К ее изумлению, Антон отреагировал на встречу гораздо более сдержанно. И даже как будто удивленно, если не сказать испуганно:

— Марина?!

Маринке хотелось прямо сейчас, сию минуту, крикнуть на весь свет: 'Да, да, Антошик, ты слышишь? Да, да, да, милый, я согласна!!!' Но тут вдруг к Антону, груженному сумками, шагнула совсем молоденькая девушка:

— Антоша, я газетки купила!

Глаза ее светились таким неподдельным счастьем. И, что гораздо хуже, фигурка ее была вовсе не стройной, а чудовищно располневшей, вернее, непропорционально располневшей. Непропорционально, потому что толстенькой она была только в районе живота. Потому что ей, такой ладненькой и стройненькой в других частях тела, видимо, вот-вот предстояло путешествие в родильный дом…

Девушка уперлась взглядом в удивленную Маринку и радостно поздоровалась:

— Ой, здравствуйте!

Марина ошарашенно кивнула. Язык категорически отказывался повиноваться. Антон попытался взять ситуацию под контроль:

— Наташенька, познакомься — это Марина, моя… сокурсница. Вернее, мы учились на разных курсах, но часто пересекались по учебе. А это Наташа, моя жена.

Наташа радостно протянула руку, осветив Марину искренней улыбкой:

— Очень приятно! А это ваша дочурка? Какая красавица! Ой, как вам хорошо, она у вас уже такая взрослая, а мне это все только предстоит. Я так боюсь! Слава богу, что у меня есть Антоша, я бы без него просто умерла от страха! Скажите, а это не очень страшно?

Марина обескуражено молчала. Потом взяла себя в руки, попыталась улыбнуться:

— Нет, что вы, Наташа, не бойтесь! Боль забывается уже через пару дней, зато ощущение счастья не отпускает всю жизнь. Не переживайте, все будет хорошо. И дай вам Бог здоровенького ребеночка!

— Спасибо! — вновь улыбнулась Наташа. — Я и сама только об этом и думаю. Только бы мальчик был здоровенький!

— Мальчик? — переспросила Марина. — Вы уверены?

— Да, врачи говорят — мальчик. Говорят, очень хорошо видно на УЗИ. Я, правда, сколько ни пыталась, а совершенно ничего не смогла там рассмотреть, кроме головки. Ну да им, докторам, виднее. Так что у нас с Антошиком скоро будет сынок. А вы тут где-то рядом живете, да? Вы приходите к нам, а то у нас последнее время дома так тихо стало. Когда я забеременела, почему-то все друзья разбежались, как будто я стала заразная. Не понимают, что я осталась такая же, как и раньше. А вы ведь уже через это прошли, вы-то все прекрасно понимаете. Опять же, может, подскажете чего — вы ж опытная мама, а я даже не знаю, с какой стороны подойти к ребенку…

Марина грустно улыбнулась:

— Спасибо, Наташенька, но я живу совсем в другом конце города. У меня здесь мама, и я могу вырваться к ней только раз в неделю. А мама у меня болеет, так что за этот единственный день мне нужно очень многое успеть сделать. С радостью приняла бы ваше предложение, но увы. Да вы не волнуйтесь так — это совсем не страшно. Вы подумайте: ведь сколько женщин прошли через это, и все живы!

Наталья озабоченно возразила:

— Но ведь бывают же и летальные исходы.

— Теоретически да, но практически они в наше время сведены к нулю. Так что вам абсолютно нечего бояться. Все будет хорошо!

Марина убеждала Наталью в успешном разрешении от бремени, а у самой в это время в душе разливалась такая тоска… И с такой же тоской смотрел на нее Антон. Он, казалось, и не слышал эту женскую болтовню. Но вдруг встряхнулся, собрался, словно вспомнив, что это именно он здесь мужчина, а стало быть, командовать парадом, особенно в столь двусмысленной обстановке, положено ему:

— Ну вот видишь — и Марина, как опытная женщина, говорит, что все будет хорошо. Так что прекрати себя настраивать на плохой исход.

Марина улыбнулась, на сей раз совершенно открыто и искренне, сама для себя уже все решив:

— Открою вам маленькую тайну: все беременные боятся одного и того же, все думают, что именно они и являются тем самым редким исключением, которое портит статистику акушерам. И я тоже этого боялась, и все без исключения остальные матери тоже. Конечно, мои слова не заставят вас в один момент избавиться от страха, но поверьте — пройдет, как я вижу, совсем немного времени, и вы сами будете смеяться над своими опасениями. Всего вам доброго! Антон, рада была повидать тебя. Пока…

Марина с Аришкой накупили полные сумки продуктов и отправились к бабушке. Шли спокойно, не спеша, Аришка без конца подпрыгивала, отчего Марина едва не роняла покупки, делилась впечатлениями от новичка, пришедшего в их группу всего два дня назад, тарахтела без умолку. Марине было так тошно на душе, но она старалась не подавать вида, усердно пытаясь не потерять нить беседы с дочерью, и даже иногда отвечала впопад. А в голове билась о кору головного мозга лишь одна мысль: 'Нет, Антоша, нет, нет, нет…' И на назначенную на одиннадцать часов встречу она не пошла. Больше того, придя к маме, первым делом незаметно отключила телефон — не было ни сил, ни желания объясняться с Антоном по телефону при маме и Аришке.

Глава 24

Возвращалась 'домой', то есть к Каламухину, Марина с тяжелым сердцем. Ведь уходила утром, уверенная, что сюда вернется лишь для решительного разговора да за вещами. А возвращаться довелось 'на постоянное место жительства', словно в эмиграцию, в чужую, неприветливую страну. И в той стране она никогда не станет своей, до последнего вздоха так и останется пришлой, чужой. Одно слово — эмигрантка…

Каламухин, словно почувствовав настроение супруги, вел себя на удивление приветливо и в то же время молчаливо. Поужинал варениками с картошкой, купленными Мариной по дороге, не возмутившись, по обыкновению, что не для того он женился, чтобы питаться полуфабрикатами. Даже на Ираиду Селиверстовну цыкнул, когда та было, по укоренившейся привычке, открыла рот на непутевую невестку. А поужинав, даже сказал 'Спасибо' и отправился в комнату. Целый вечер просидел молча, упершись взглядом в книгу, Юре Погребниченко в этот вечер не звонил. Марина не знала, радоваться этому или огорчаться. Она чувствовала: скажи он ей сегодня хоть слово — и она не выдержит, сорвется. Не только нотации про 'длиииинненькие котлеты', а даже нудного обсуждения прелестей мобильной связи с Погребниченко ей было бы достаточно для того, чтобы не просто вспылить, а в клочья разодрать отношения с супругом.

Чувствовала себя Марина теперь в доме Каламухиных просто ужасно. Она ведь мысленно уже распрощалась с ним навеки, радовалась, что не доведется больше терпеть бесконечные придирки Ираиды Селиверстовны, выслушивать нудные нравоучения Каламухина, просыпаться по выходным в шесть часов утра… Теперь же приходилось привыкать по-новому. И если первый раз привыкать нужно было с нуля, не зная еще всего ужаса, который ее ожидает, то теперь предстояло второй раз войти в ту же реку, в которую по определению дважды войти невозможно…

Марина мужественно терпела целую неделю. Сама себе удивлялась — почему она терпит, ради чего? Ясное дело, что не ради любви к Каламухину, на том простом основании, что ее, любви этой, никогда не существовало в природе. Тогда ради чего? Ради уважения, испытывая которое когда-то и совершила глупость, выйдя замуж за Тореадоровича? О боже, как же она была глупа, глуха, слепа! Да и от того мнимого уважения нынче не осталось и следа. Тогда, быть может, ради Аришки, чтобы ребенок не чувствовал себя безотцовщиной? Чушь, полнейшая ахинея! У Аришки отца как не было, так и нет, ведь Каламухин в первый же день заявил ребенку, что никогда не станет ей папой. Или, быть может, ради материального благополучия?. Еще большая глупость! Во-первых, она никогда не ставила материальное благополучие во главу угла, никогда не ассоциировала с ним понятие семейного счастья. А во-вторых, о каком материальном благополучии может идти речь? Ведь, даже не будучи еще законной супругой, она прекрасно знала, что фирма с гордым названием 'Конкорд' приносит владельцу такую скромную прибыль, что тот и один не смог бы на нее разгуляться, не говоря уж о 'прицепе' в виде жены и падчерицы. Тогда почему она все это терпит, ради чего такие жертвы?!

Целую неделю Марина мучительно искала ответа на этот нелегкий вопрос. Казалось бы, все так просто. Она не любит Каламухина, не испытывает к нему ни малейших нежных чувств, ни уважения. Единственный, причем вполне логичный выход — расстаться. Чего, казалось бы, проще — встать и уйти. Умом Марина это прекрасно понимала, да ведь и Наталья Александровна, та, которая Бабушкина, та, которая единственная на свете знала о ее семейных проблемах, давным-давно уже подталкивала Марину к этому решению, мотивируя тем, что, раз уж сразу на сердце не легло, не сложилось, уже никогда и не сложится. А вот поставить решительную точку, подвести жирную черту под своими семейными хрониками — назовите как хотите — почему-то не могла. Как-то неудобно было, как-то стыдно…

Неудобно бросать Каламухина, ведь, как ни крути, а он, как человек благородный, принял ее с чужим ребенком и ни разу не попрекнул прошлым. Стыдно было перед мамой, перед посторонними людьми за то, что не смогла стать хорошей женой человеку, благородно принявшему ее с чужим ребенком. Комплекс вины за незаконнорожденное дитя висел на душе тяжким бременем. Марина прекрасно понимала, что это все глупости и пережитки прошлого, что не то нынче время, чтобы краснеть от стыда за то, что посмела родить ребеночка, не будучи в браке. Понимала, что кроме нее самой, никто другой не может ее в этом обвинить, и тем не менее постоянно находилась под гнетом мнимой вины.

А потому, несмотря на обилие неприязненных чувств к Тореадоровичу, не могла уйти просто так, без повода. Вот если бы не беременность Натальи, жены Антона, если бы она уходила к нему, она могла бы оправдать свой уход от Каламухина большой и чистой любовью. И пусть только она сама знала бы, что любовь ее к Антону хоть и большая и чистая, но, прежде всего, является дружеской — для посторонних-то людей ее любовь к Антону была бы веским основанием. И Каламухину, наверное, было бы не так обидно: ну полюбила женщина, с кем не бывает, что ж тут поделаешь? Тем более в данном случае Марина вполне могла бы сослаться на то, что уходит якобы к отцу своего ребенка — уж такое объяснение устроило бы всех. А так просто, без причины, взять и уйти, бросить фактически ни за что ни про что… Это ведь равносильно тому, что во всеуслышание объявить о полной неспособности Тореадоровича к семейной жизни. То есть оскорбить, ославить на весь свет… Нет, на это Марина пойти не могла. Понимала, что глупо, но ничего не могла с собой поделать. И целую неделю, наступив на горло собственной песне, изображала счастливую супругу. Но терпение ее все-таки оказалось небезграничным…

Очередная суббота, очередное пробуждение в шесть часов утра. Марина лютой ненавистью ненавидела субботы и воскресенья, если не считать последнего месяца, когда от субботы до субботы жила надеждой встречи с Антоном. По своей природе Марина была ярко выраженной совой и очень тяжело просыпалась по утрам. Раньше, живя с мамой, всю рабочую неделю жила ожиданием выходных, когда наконец сможет себе позволить поспать подольше, да и Аришенька отоспится вволю. Став же женой Каламухина и перебравшись в его дом, памятуя о том, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят, вынуждена была подчиняться правилам его дома. А правила были еще те… Если в будни Марина с трудом просыпалась в семь часов утра под неумолимое треньканье будильника, то повыходным ровно в шесть часов ее будил рев телевизора. Витольд, ярый поклонник мотоспорта, вернее, телевизионной его версии, жил всю неделю ожиданием выходных, чтобы всласть оттянуться перед телевизором, наблюдая перипетии спортивной борьбы за лидерство. Смотреть состязания без звука ему было неинтересно, звук включался почти на полную мощность, так, чтобы обстановка максимально соответствовала ощущению реального присутствия на трибуне стадиона. И болел Каламухин искренне и щедро, что называется, от души, сопровождая каждый вираж восхищенными комментариями, естественно, опять же во весь голос… То, что рядом страдает хронически невысыпающаяся супруга, что Аришка испуганно подскакивает на своем раскладном кресле, его нимало не волновало…

Все как всегда. Только на сей раз, услышав обиженный Аришкин всхлип, Марина почему-то не выдержала:

— Да выключи ты наконец телевизор! Или хотя бы сделай потише! Имей же совесть — мы с Аришкой хотим спать!

Каламухин нехотя оторвался от созерцания спортивных баталий и изрек менторским тоном:

— Марииина, что за истееерика? Ты же прекрасно знаешь, что по выходныыым я смотрю гооонки. Я целую неделю работаю ради тогооо, чтобы в выходныыые с удовольствием поболеть у телевииизора!

Марина вспылила:

— А я что, по-твоему, целую неделю ерундой занимаюсь?! Я тоже целую неделю работаю в ожидании выходных, чтобы хоть два раза в неделю выспаться по-человечески!

— Тебе бы только спааать, — возмутился Тореадорович. Но даже в крайне возмущенном состоянии не забывал противно и занудно тянуть слова. — Сколько можно спааать? Отдых должен быть актииивным!

— И вот это ты называешь активным отдыхом? Поорать с утра пораньше перед телевизором? Подергаться в постели, радуясь чужой победе, чужим успехам? Выключи телевизор, я сказала! Дай поспать ребенку!

Каламухин грозно сдвинул брови:

— Я чтооо, не могу в собственном доме посмотреть телевиииизор?!

— Можешь, — спокойно, но твердо ответила Марина. — Но не тогда, когда мы с Аришкой спим.

— Ну, знаааешь, — возмутился Витольд. — С какой стааати я должен менять свои привыыычки? Я всю жииизнь смотрю эти гонки по выходныыым, ровно в шесть часов утрааа. И если бы ты была повнимааательнее, ты бы уже это знааала. Но тебе, как я погляжуууу, абсолютно наплевать на мои привыыычки.

Марина возразила угрожающе тихо, и, будь Каламухин хоть чуточку внимательнее, он бы догадался, что сейчас ему лучше остановиться, не накалять страсти до предела:

— Нет, Витя, это тебе абсолютно наплевать на наши с Аринкой привычки и желания. Ты просто не способен понять, что не ты являешься центром вселенной, что каждый человек индивидуален и имеет право на собственные желания. Если тебе очень хочется посмотреть эти гонки, ты спокойно можешь записать их на видик и посмотреть в любое удобное время, а мы с Аришкой выспимся. Пожалуйста, выключи телевизор.

— Нееет, Марина, ты не понимаааешь! Запись — она и есть зааапись. Мне неинтересно смотреть в заааписи, я хочу смотреть вживууую!

— Ты и сейчас смотришь в записи — не думаешь же ты, что эти соревнования проводятся именно сейчас, сию минуту? Так что не будет никакой разницы, если ты посмотришь гонки немного позже, когда мы с Аришкой уйдем к бабушке.

— Мариина, какая же ты непоняяятливая! — возразил Витольд. — Даже если это и зааапись, то ее сейчас смотрят миллионы людееей. И то, что я смотрю эту запись одновременно с нииими, создает иллюзию сопричааастности. И это совсем не то же сааамое, что смотреть эту же запись в одинооочестве.

Марина прищурилась, вглядываясь в супруга. Господи, да как же она его терпит? Вот это серое ничтожество, возомнившее себя пупом земли, будет диктовать ей условия, а она должна беспрекословно им подчиняться?!

— Витя, ты никогда не задумывался, как ты выглядишь в чужих глазах? Тебе никто не говорил, что ты дикий зануда, если не сказать больше? Ты считаешь, что педантизм является твоей сильной стороной? Ты считаешь себя хорошим человеком и замечательным мужем? Ты вообще не догадываешься, какие чувства я к тебе испытываю?

Каламухин набрал в легкие побольше воздуха, собираясь, видимо, в крутой форме отчитать супругу за непочтительное отношение, но лишь резко его выпустил, издав глухое 'пффф'. Поразмыслив еще мгновение, добавил:

— Ты выбрала неудааачное время для семейных скандааалов, дорогааая. Позволь мне спокооойно досмотреть передааачу, а после я с тобой серьёоозно поговорю, — и гордо уставился в экран телевизора. Правда, на его лице уже не было того удовольствия, с которым он смотрел программу раньше.

Марина хотела было поставить наконец точку в отношениях, да тут так не вовремя заканючила Аришка:

— Мамуля, я чаю хочу…

По инерции Марина чуть было не рыкнула и на дочь, да вовремя спохватилась: ребенок-то тут при чем, она и так сторона пострадавшая. Марина встала с постели, набросила халат поверх ночной сорочки:

— Только чаю или и пожевать чего-нибудь? Говори сразу, я двадцать пять раз бегать не буду.

— Тогда принеси еще бутербродика и печеньку, — попросила Аришка.

Марина улыбнулась ей одобрительно и вышла из спальни.

Естественно, в комнате ее уже поджидала Ираида Селиверстовна. Как всегда, умытая, причесанная, при полном параде, взирала на заспанную невестку, как на чухонку, с торжеством победительницы. Не поздоровавшись, Марина прошла мимо нее на кухню, поставила чайник на огонь и принялась сооружать Аришке бутерброды с сыром и вареной колбасой. Ираида Селиверстовна внимательно наблюдала за ее действиями из-за спины, не скрывая любопытства, что-то недовольно фыркала себе под нос. И вдруг, едва ли не впервые за весь год совместного проживания в одной квартире, ранее высказывая свое недовольство в Маринкином присутствии, но вроде как обращаясь сугубо к сыну, снизошла до реплики в пространство:

— Эх, ну и мамаши нынче пошли! Чему вас только в школе учат? Соплячка, разве такой можно доверить ребенка? Да как дите-то твои бутерброды жевать будет? Кто ж ребенка кормит взрослой пищей?!

Марина, и без того на взводе, подобралась, готовясь к бою — видимо, какую-то условную черту в самой себе она уже перешагнула:

— А какой же пищей, по-вашему, я должна ее кормить? Грудным молоком, что ли?

Старушка ехидно хихикнула:

— Как же, грудным! Откуда у такой доски грудное молоко возьмется? Небось новомодными смесями кормила дите, оно и видно!

— Что вам видно? — чуть пригнув голову, как тигрица перед прыжком, спросила Марина. — Что вам видно?! Вам мой ребенок не нравится?!

Ираида Селиверстовна уперла руки в худые бока:

— Ребенок ни при чем, а вот мамаша…

— А-а-а, так к ребенку вы претензий не имеете? Ну что ж, и за это спасибо большое. А с мамашей что не так? Чем вам мамаша не угодила?!

Задрав голову кверху и подбоченясь, как пятилетняя девчонка перед впавшей в немилость подружкой, Ираида Селиверстовна заявила:

— Да таких матерей, как ты, нужно лишать материнских прав! Ты ж ребенка отравой кормишь, кровопийца! Я-то, дура старая, думала, что ты только нас с Витенькой со свету сжить хочешь, все отравить стараешься, а теперь вижу — и собственного ребенка угробить готова, только бы от нас избавиться, только бы квартиру нашу приватизировать! Ты же, негодяйка, ребенка твердой пищей кормишь!!!

Марину и так уже колотило от злости, а тут еще старая вешалка устроила концерт по заявкам. Смешала в кучу твердую пищу, отравление, квартиру. 'Да, — подумала Марина. — Права Бабушкина. Маразм крепчал…'

— И чем плоха твердая пища для ребенка? Я что, должна ее, по-вашему, одной манной кашей кормить?!

— Да! Вот именно! — с торжеством подтвердила Ираида Селиверстовна. Губоньки поджала, любуясь собою, и продолжила 'обличение' негодной невестки: — Или хотя бы перетертой пищей! Ведь это же ребёоонок, а ты в нее бутерброды заталкиваешь, печенье. Печенье, к твоему сведению, прежде чем дать ребенку, необходимо пару минут подержать в молоке, чтобы оно размякло. А какими супами ты ее кормишь?! У тебя же там картошка плавает кусками!!!

Марина, настроившаяся было на хорошую перепалку, как-то вдруг потеряла боевой настрой, окончательно сбитая речами противника:

— А как еще картошка должна плавать? Как-то я вас не понимаю — 'картошка плавает кусками'. А она что, должна плавать целиком? Или, быть может, ее там вообще не должно быть?

— Не строй из себя дурочку, душегубка! — резвилась Ираида Селиверстовна. — Можно подумать, ты ничего не понимаешь! Я давно тебя раскусила. Ты, конечно, змея подколодная, но далеко не дура! И без меня прекрасно знаешь, что пищу детям нужно перетирать через ситечко, чтобы они не подавились. Дети не могут есть твердую пищу! Можно подумать, я первая тебе это сказала!

Марина вскинула брови, посмотрела на старушку удивленно:

— Ираида Селиверстовна, голубушка. Я лишний раз убеждаюсь в том, что с вами что-то не в порядке. Между прочим, моему ребенку уже пять лет, вернее, почти пять. Когда она была маленькая, я, естественно, перетирала ей пищу. Сейчас уж не скажу с уверенностью, до какого возраста — быть может, лет до двух, может, немного больше. Может, даже до трех, хотя вряд ли. Но теперь-то ей, повторяю, почти пять лет! О каком перетирании речь? Какое размоченное в молоке печенье?!

— Пять лет! — возмутилась Ираида Селиверстовна. — Нет, вы только послушайте, что она говорит: пять лет! Пять!!! Почти!!! И что?!! По-твоему, это основание для того, чтобы гробить ребенка твердой пищей?!

'У-у-у-у, — подумала Марина. — Как тут все запущено! Безнадежный случай'. А вслух спросила:

— И до скольки же лет, по-вашему, я должна перетирать ей пищу?

— Ну до скольки, до скольки… — Ираида Селиверстовна закатила глазоньки, припоминая собственный опыт. — Ну хотя бы лет до восьми, хотя нет, в восемь тоже рано. Я своего Витеньку кормила только мягкой пищей лет до десяти. Помню, однажды приключился просто ужасный случай. Вот вам и наглядный пример, насколько вредна маленьким детям твердая пища. Витеньке было лет восемь, может, и девять. И я, наивное дитя, отпустила его на день рождения к Юрочке Погребниченко — ты его знаешь, Витюшин лучший друг. Я ведь надеялась, что Юрочкина мама нормальная, ответственная женщина, а она… Ах, ты даже не представляешь!..

Вся в страшных воспоминаниях, Ираида Селиверстовна достала из кармашка платья накрахмаленный носовой платочек, поднесла к вмиг наполнившимся слезами глазам, всхлипнула обиженно и продолжила:

— А она… Накормила детей картошкой с тушеным мясом!!! Нет, ты можешь себе представить такой ужас?! Это же надо было додуматься — маленьких детей кормить мало того что картошкой-пюре, так еще и тушеным мясом!!!

— И что? — Марина изо всех сил старалась не рассмеяться. Господи, неужели все это правда, неужели не дурной сон и не странные фантазии маразматической старухи?

— Как 'что'?! — возмутилась Ираида Селиверстовна. — Как 'что'?!! Ты вообще себе представляешь, что такое тушеное мясо?!! Естественно, Витюша подавился! Его тогда едва спасли, я даже 'скорую помощь' вызвала. Ребенок подавился мясом! Естественно, а разве могло быть иначе? Разве могут дети есть натуральное мясо?!

— А вы что, его мясом никогда не кормили? — Марина была уже на грани истерики.

— Как же 'не кормила'? Что ты такое несешь?! Я вообще вижу, тебя эта ситуация забавляет. Я же говорю — душегубка! Конечно, я кормила Витюшу мясом. А как же, я ведь прекрасно понимаю, что растущему организму, тем более будущему мужчине, мясо крайне необходимо. Но я же его кормила грамотно! Я сначала дважды перекручивала мясо на мясорубке, добавляла туда вареное яичко, бульончик, сливочное маслице и только после этого кормила ребенка! Но не натуральным же! Разве можно натуральным?!!

Марина все же не сдержалась и расхохоталась. Тут, видимо, сказалось все вместе: и разочарование в мечтах, и вынужденное возвращение в немилый дом, и утренняя ссора с Каламухиным. Ираида же Селиверстовна со своим рассказом просто добила ее. Марина хохотала сначала весело, задорно, заливалась колокольчиком. Постепенно смех ее перерос в истерический хохот. Она смотрела на возмущенную ее беспардонностью старуху и смеялась ей в лицо. Лишь минуты через три, устав от хохота, надорвав голосовые связки, отрывисто рубанула осипшим голосом:

— Вы хоть понимаете, что вы наделали? Сказать вам? Ираида Селиверстовна, вы всего-навсего испортили жизнь своему единственному горячо любимому ребенку. Вы вырастили его белоручкой и эгоистом, не понимая, что обрекаете на одиночество и страдания. У него нет друзей, потому что он никому, кроме вас, не интересен. Он даже не умеет толком общаться, потому что всю жизнь, по большому счету, общался только с вами, сумасшедшей сюсюкающей мамашей. Он не умеет любить, он не умеет дружить. Он не умеет дорожить кем бы то ни было, даже вами. Он только после вашей смерти поймет, что вы ему нужны. Но опять же не потому, что он вас любит, а потому, что после вашей смерти его уже никто никогда не будет любить. А еще потому, что некому будет создавать ему привычный комфорт. Он — несчастный человек, совершенно равнодушный, бесчувственный чурбан. Он робот-потребитель. И все только потому, что его родила и воспитала свихнувшаяся на собственной невостребованности женщина. Вы полжизни пытались его родить и, наконец родив, оставшуюся половину жизни сдуваете с него пылинки. Отчасти я вас понимаю — женщине, от рождения предназначенной для продления рода, нелегко смириться с невозможностью дать жизнь ребенку. А вы никогда не задумывались, почему так долго не могли забеременеть? Быть может, вам, как душевно неуравновешенной женщине, просто-напросто нельзя было иметь детей? Чтобы не загрязнять человеческое общество моральными уродами. Может, именно поэтому вы и не могли иметь детей? А потом вдруг таки получилось, потому что кто-то там, наверху, ушел в кратковременный отпуск, отлучился от дел не вовремя. А вы тут же воспользовались его отсутствием в собственных корыстных целях. Вы, Ираида Селиверстовна, родили ребенка по недосмотру!!! Ваш Витенька — небесное упущение, ошибка, недоразумение. Такое же недоразумение, как и вы сами со своей неразумной материнской любовью.

По мере продолжения длинной Марининой тирады Ираида Селиверстовна выпучивала маленькие свои глазки. Под конец старушка уже едва дышала от гнева и возмущения, напрочь позабыв, как выдыхается воздух из легких. Наконец справилась с дыханием и заверещала на всю квартиру, не опасаясь разбудить немощного Теодора Ивановича:

— Витя! Витюша! Она, она… Витя!!!

Перепуганный Каламухин выскочил из спальни в семейных трусах, напрочь забыв о приличиях:

— Чтооо? Что такооое?

Марина торжествующе улыбалась. Наконец-то! Свершилось! Она таки разрубила гордиев узел. Конец мучениям, конец семейной жизни. Она больше не Каламухина!!!

Несмотря на то, что сын стоял перед нею собственной персоной, Ираида Селиверстовна продолжала вопить:

— Витя, Витюша!!! Сюда, скорей сюда!

Долго Тореадоровичу пришлось трясти ее за плечи, дабы старушка наконец прекратила орать. Впрочем, Марина не стала дожидаться, пока Ираида Селиверстовна передаст сыну содержание 'задушевной беседы' с невесткой, да еще непременно приукрасит, вывернет ее слова наизнанку. Сама рассказала:

— Не волнуйся, Каламухин, это скоро пройдет. Это называется шок. Шок от правды. От горькой правды. Просто я раз в жизни позволила себе сказать все, что думаю о тебе и о твоей маразматической мамаше. Полностью повторять не буду, дословно не помню. Остановлюсь лишь на основных тезисах своей торжественной речи. Каламухин, ты зануда и эгоист, больше того, ты редкий придурок. А придурок и эгоист ты из-за того, что таким тебя сделала сумасшедшая мамаша, которой категорически нельзя было иметь детей. Все, подробности узнаешь у драгоценной мамульки. Аришенька, детка, собирайся, мы уезжаем.

Аришка, перепугано прижавшаяся к дверному косяку, спросила:

— Мы едем к бабушке, да?

Марина торжественно объявила:

— Нет, детка, мы едем домой. Мы отбыли свое заключение под стражей. Мы сами себя выпустили на свободу. Мы едем домой!!! Одевайся, родная моя, завтракать будем дома, на свободе!

Вот так, в один момент, неожиданно для самой себя Марина снова стала свободной женщиной. Как раз тогда, когда уже и не надеялась, когда мобилизовала все свои силы для того, чтобы еще раз попытаться наладить семейную жизнь с Каламухиным.

Однако утренние встречи и выяснение отношений на этом не закончились — у входа в супермаркет ее терпеливо поджидал Антон:

— Марина! Ну наконец-то, я уже весь испереживался! Мы же договаривались на одиннадцать в прошлую субботу, я полдня ждал, потом еще полдня звонил…

— Здравствуй, Антоша, — устало поздоровалась Марина. — Просто я посчитала, что в нашей встрече нет ни малейшей необходимости, была уверена, что ты и так все понял.

— И что я должен был понять?

— Что мой ответ: 'Нет'.

На лице Антона заиграли желваки:

— Вот прямо так категорично?

Марина кивнула:

— Да, категорично.

— Позвольте спросить — чем же не угодил на сей раз?

Антон произнес это с некоторым ехидством, и Марина поняла, что без подробного 'разбора полетов' обойтись не удастся. Вытащила из кармана купюру, протянула ребенку:

— Аришенька, пойди в киоск, выбери себе мороженое. Только смотри — с моих глаз ни шагу. Договорились?

Аришка радостно ухватила денежку, крепко сжала ее в крошечном своем кулачке:

— Договорились, мамуля! — и вприпрыжку поскакала к киоску в пятнадцати метрах от магазина, где вилась небольшая очередь к окошку за вожделенной прохладой.

Марина с вызовом посмотрела на Антона:

— Я что, должна объяснять свой ответ? Сам не понимаешь?

Антон невесело усмехнулся:

— Понимаю. Вернее, догадываюсь, что на твой ответ повлияла незапланированная встреча с моей женой. Ну и что? Я разве скрывал, что женат? Ты, между прочим, тоже замужем. Это ровным счетом ничего не меняет!

— Да, Антоша, ты не скрывал о женитьбе, — согласилась Марина. — Вот только забыл упомянуть о том, что буквально со дня на день станешь отцом. А так… можно сказать, что ты от меня действительно ничего не скрывал.

Антон тяжко вздохнул:

— Да, я не сказал, что она беременна. Потому что знал, что в этом случае ты ответишь: 'Нет'. И оказался прав. А я хотел услышать твой истинный ответ, понимаешь? Да, с моей стороны подло бросать ее сейчас, в таком положении, но это все равно рано или поздно произойдет. Я женился на ней сугубо по нужде, как порядочный человек. Я никогда ее не любил, а потому жить с ней все равно не буду, не смогу. Я женился для того, чтобы она родила законного ребенка, который имел бы отца. Она так плакала, так боялась рожать без мужа… Ну не мог я ей отказать! Думал, стерпится — слюбится, а оно не получается, понимаешь? Может, и получилось бы чего, но вот встретил тебя, и белый свет не мил! Я хочу жить с тобой, а не с ней! Понимаешь? С тобой!

Марина молчала и смотрела не на собеседника, а на Аришку, нетерпеливо подпрыгивающую от возбуждении в медленно продвигающейся очереди. Потом перевела взгляд на Антона:

— Ты ей сейчас нужнее, Антоша. Нельзя бросать женщину в таком уязвимом положении. Понимаешь, просто нельзя, и все, без каких-либо объяснений. Это в сто, в тысячу раз более подло, чем бросить небеременную жену. Она сейчас никак не может быть одна, ей нельзя быть одной, понимаешь? И не только до родов, но и после. Я знаю, как это больно, я прошла этот путь. Этот период и двоим нелегко дается, а одной, да еще и брошенной… Мы с тобой просто не имеем на это морального права, понимаешь? И поэтому я говорю: 'Нет'.

Антон согласно кивнул:

— Да, конечно, ей будет очень тяжело, не собираюсь спорить. Но вряд ли ей будет тяжелее, чем тебе в свое время. И ничего — ты ведь справилась. И она справится. Тем более я не собираюсь оставлять ее без помощи. В материальном плане она не будет иметь проблем. Я, конечно, не Рокфеллер и осыпать ее миллионами не могу, но все необходимое у нее будет. Кроме того, я найму для ребенка сиделку, или няню, как там она называется. Она ни в чем не будет нуждаться, уверяю тебя! И в то же время это совершенно не отразится на тебе, вернее, на вас с Аришкой — вы тоже будете иметь все необходимое, и даже больше!

Марина нахмурилась:

— Вы, мужчины, все такие, да? Ну как же ты не понимаешь — не в деньгах счастье! И не их отсутствие является для женщины самой страшной трагедией! Ты пойми: беременность, первые годы жизни ребенка — это совершенно особенный период, особенный во всех отношениях, и больше всего в эмоциональном. Женщина в это время невероятно уязвима, и предательство на этом этапе для нее становится непосильной ношей. Предательство — это всегда подлость, это всегда больно, но на данном этапе это, можно сказать, подлость непростительная, если хочешь, смертельная…

Антон возразил:

— Но ты же не умерла! И с ума не сошла. Я могу представить, как тебе было несладко, но ведь ты-то выдержала! А ей будет проще — у нее, в отличие от тебя, будут помощники. Я же не собираюсь бросить ее просто так…

— Нет, Антон, — вздохнула Марина. — Ты ничего не понял. Ей ведь не помощь твоя нужна. Ей ты нужен, ты! Сам, понимаешь? Просто чтобы был рядом, и все, ей сейчас ничего другого не надо. Ни шикарных нарядов, ни бриллиантов, ей сейчас нужно просто быть рядом с тобой, просто иметь возможность в любое мгновение поделиться с тобой своими опасениями. Ты ведь даже не представляешь, как ей сейчас страшно! И это не ее глупые выдумки, эти страхи — результат ее физического состояния. Беременность совершенно меняет женщину, и не столько даже внешне, сколько внутренне, особенно на эмоциональном уровне. Ты же у нее сейчас свет в окошке, забери тебя у нее — и она останется одна в кромешной темноте. Нет, Антон, я просто не имею морального права разбивать вашу семью. Ей ты сейчас нужен больше, чем мне.

— То есть тебе я не слишком-то и нужен. Я правильно понял?

Марина усмехнулась:

— Мужчины! Вы всегда слышите только то, что хотите услышать. Сейчас стоит не вопрос, нужен ты мне или не нужен, сейчас стоит другой вопрос: кому ты нужен больше. И по всему выходит, что она без тебя обойтись не сможет. А я, Антоша, сильная женщина. Не потому, что родилась такой — мне пришлось стать сильной. Не для того, чтобы выжить самой, а для того, чтобы помочь выжить Аришке и маме. И я научилась быть сильной. Только честно тебе скажу, это очень трудно — быть сильной, очень. А еще труднее научиться ею быть. И я не хотела бы, чтобы твоей Наташе пришлось пройти ту же школу жизни. И поэтому я отвечаю тебе: 'Нет'. К тому же я с самого начала беременности знала о том, что мне предстоит рожать и поднимать ребенка в одиночку. Я с самого начала настраивалась на трудности. А она ведь принимала решение о том, оставить ли беременность или прервать ее, уже после того, как ты изъявил желание стать ее законным мужем, то есть быть с нею рядом в радости и печали, а уж тем более во время беременности и после появления на свет малыша. Твоего малыша, понимаешь, Антон?

После короткой паузы Антон спросил:

— То есть в данной ситуации мои пожелания не учитываются? Я бесправен, я раб своей беременной жены?

Марина, вновь переведя взгляд на Аришку, уже почти подобравшуюся к заветному окошечку, ответила:

— Ну, Антоша, раб беременной жены — это очень грубо, даже принимая во внимание всю сложность ситуации. Естественно, ты имеешь право на желания, но, как человек женатый, то есть принявший на себя определенные обязательства, в данный момент просто обязан согласовывать свои желания с желаниями и потребностями законной супруги. И вообще, Антон, давай закончим этот бессмысленный разговор. О чем вообще можно спорить, когда ты вот-вот станешь отцом? Ты пойми — у тебя скоро будет свой ребенок. Плоть и кровь, твое, родное, понимаешь? Ну как же я могу забрать тебя у твоего сына?!! Господи, Антошик, ну как же ты сам не понимаешь, что я при всем желании не могу ответить тебе согласием!

Антон двумя пальцами аккуратно повернул к себе Маринино лицо, вгляделся в ее глаза серьезно, даже пытливо, и не столько спросил, сколько сказал утвердительно:

— Но ведь остается целый процент на то, что Аришка моя дочь! Ты ведь уверена лишь на девяносто девять процентов, что ее отец тот, другой. И целый процент — что она моя дочь! И тогда она имеет на меня не меньшее право, чем еще не родившийся ребенок. Чем Аришка хуже, чем ребенок Натальи?

— Она не хуже, — устало ответила Марина. — Она ничуть не хуже, она, напротив, самый замечательный ребенок в мире. Но она от Наташиного весьма существенно отличается: аж девяносто девятью процентами. Все, Антоша, я устала, давай закончим беспредметный спор.

— Беспредметный?!! — удивленно воскликнул Антон.

— Да, беспредметный, — убежденно ответила Марина. — Абсолютно беспредметный. Потому что нельзя обсуждать то, что обсуждению не подлежит. Нельзя забирать мужа у беременной жены, как нельзя забирать отца у еще не рожденного сына, и нет ни малейшей необходимости объяснять почему. Потому что 'нельзя', и точка! А поэтому, повторяю, я отвечаю 'Нет'! Все, Антоша, прощай. Желаю счастья.

И, словно подводя черту под их разговором, к ним подлетела счастливая Аришка, аккуратно держа за деревянную палочку эскимо в шоколаде.

Но не хотели какие-то высшие силы помочь Марине смириться с неласковою судьбою, устроили вдруг бунт на корабле. Ведь как иначе объяснить, что, не успела еще Марина привыкнуть к жизни в родном доме, не прошло и двух недель после разрыва с Каламухиным, как раздался в телефонной трубке до боли знакомый голос:

— Ну и добрый вечер!

Маринино сердце заколотилось часто-часто, а потом вдруг замерло. Пальцы свело судорогой, и казалось, телефонная трубка теперь навсегда останется в ее руке. Язык не повиновался.

— Алло! Ну же добрый вечер! — возмутилась трубка.

Голос был требователен, нагл и даже чуточку возмущен. О да, он всегда так говорил, он всегда здоровался именно так, уверенный в том, что его звонку непременно обрадуются. Больше того, в его голосе всегда сквозила легкая снисходительность, словно одним только фактом звонка он делал ей немыслимую услугу. Но от этого наглого, даже несколько хамского голоса почему-то так сладко заныло где-то 'под ложечкой'…

Марине хотелось кричать от восторга, обнародовать несусветную свою радость перед всем миром. Душа пела: ах, как же вовремя я ушла от Каламухина! Ведь, останься она с ним, смирись в очередной раз и с его маразматической мамашей, и с самим Витольдом, она бы пропустила этот наисчастливейший миг в ее жизни. Он вспомнил ее, он позвонил!

Однако разум тут же остудил ее восторг. Позвонил. И что? Можно подумать, он изменился за прошедшие шесть лет. Нет, такие, как Андрюша, не меняются, никогда не меняются. Иначе Потураев не был бы Потураевым. Тогда к чему эта радость? Разве для нее есть повод? Ни малейшего. Он просто в очередной раз решил удостовериться в том, что Марина у него в кармане, что никогда никуда от него не денется, что всегда, до последнего вздоха готова будет в любое мгновение мчаться к нему по первому же зову, по едва уловимому движению его пальца. А потом… А потом все будет как всегда — минутная радость и многолетняя боль. Вечная боль…

Нет, хватит! Хватит! Она теперь не одна, она больше не имеет права так бездумно бросаться в его объятия. Нет, нет, нет!!!

— Алло, — не унималась трубка. — Я не понял, со мной будут говорить или никого нет дома?!

— Возможен еще один вариант, — ожила наконец Марина. — Дома кто-то есть, но с вами упорно не желают говорить.

Ответила максимально сухо, даже холодно, а сама боялась, как бы он ни услышал, как сильно-сильно бьется ее сердце. Даже воочию представила себе, как километры телефонных проводов колышутся в унисон ее сердцу, словно дышат 'уу-у, уу-у, уу-у'…

— Ладно, перестань, — отозвался собеседник, и Марина представила, как он скривился в эту минуту. — Позвонил же, как и обещал.

— И правда, — саркастически произнесла Марина. — Ведь позвонил же! Подумаешь, через каких-то шесть лет, но ведь все-таки позвонил!

— Ой, ну ладно, чего ты придираешься! Ну занят был, ты же знаешь, я человек занятой.

— Вот и иди занимайся делами, — сухо парировала Марина. — А у меня свои дела имеются, свои планы. И для тебя в них место не предусмотрено. Всего хорошего.

Трубка легла на рычаг телефона, а Марина никак не могла успокоиться. Привалилась к стене, сердце стучало так, что казалось, грудь не удержит его внутри и оно вот-вот пойдет на взлет. Ноги почему-то дрожали от слабости, а к глазам немедленно подобрались предательские слезы.

Что она наделала?! Всего-навсего — собственноручно отказалась от счастья. И пусть это был бы всего лишь еще один миг, краткое мгновение в бесконечности жизни, но это было бы еще одно мгновение выпавшего на ее долю счастья. А она сама от него отказалась!

Телефон вновь запиликал. Марина пыталась игнорировать его назойливую мелодию, не уверенная в том, что ей хватит сил доиграть роль холодной недоступной женщины до конца. А телефон все звонил и звонил…

— Маринка, ты где? Возьми же наконец трубку, ты же знаешь, мне тяжело вставать, — донесся недовольный материн голос из спальни.

Ну вот и решилась Маринкина судьба. Даже если бы она и не хотела, а трубку ей взять придется хотя бы ради того, чтобы не беспокоить маму. Значит… От надежды сердце забилось еще чаще. Подождав еще несколько невыносимо долгих секунд, Марина все-таки сняла трубку.

— Ты же знаешь, как я ненавижу, когда ты бросаешь трубку! Что за нахальство? Ты где воспитывалась?!

— Что надо? — Марина не хотела грубить, все ее естество в эту минуту хотело петь и шептать в трубку 'Андрюшенька', но то ли разум опять вмешался, то ли противоречивость характера, настрадавшегося от мужчин, но голос ее прозвучал нарочито грубо. — Если бросила трубку, значит, не имею ни малейшего желания с тобой говорить. И нечего трезвонить. Гуляй, Вася.

И трубка вновь легла на свое место. Но проклятый телефон звонил снова и снова, терзая тишину и Маринкино сердце. Хотелось треснуть его об пол, но рядом вопросительно заглядывали серые глазки-озерца. И от них, от этих сдержанно-любопытных глаз, хотелось спрятаться, убежать, только бы они, эти глазоньки, ничего не спросили, не задали тот самый страшный вопрос, которого Марина ждала ежедневно на протяжении пяти лет.

Когда телефон пропиликал уже раз семь, когда мать в очередной раз пригрозила подняться с постели, Аришка таки не выдержала:

— Мам, а почему ты трубку не берешь? Там что, плохой дядя?

Господи, ну почему она такая разумная? Кто ей говорил про плохого дядю? Может, Ираида Селиверстовна успела наговорить ребенку гадостей? А может, Тореадорович постарался, пока Марина в очередной раз готовила ужин? Почему Аришка смотрит на нее, словно просвечивая душу рентгеновскими лучами?! О нет, Марина может выдержать все, что угодно, только не этот взгляд, требующий немедленного ответа!

— Алло! Что тебе еще непонятно? Каким языком тебе еще сказать, что твоим звонкам здесь не рады?! Что еще ты хочешь от меня услышать?! — На сей раз Марина не притворялась, она действительно ненавидела Потураева в эту минуту, ведь своими звонками он разбередил не только ее душу, но и — самое страшное — Аришкину. А Аришку Марина никогда и никому не даст в обиду. Никому, даже родному отцу.

Его голос, поначалу требовательный и нахальный, вдруг изменился, превратившись в просительно-ожидающий:

— Мариша, я все понимаю — я дрянь, я мерзавец, я последняя сволочь, раз тебе так хочется. Но мне нужна твоя помощь. Очень нужна.

Марина опешила. Что это с ним? Он никогда не позволял себе такой тон с кем бы то ни было. Больше того, он никогда и никому не позволял говорить с собой так, как сейчас говорила с ним Марина. И вместо того чтобы отчитать ее за пренебрежение, с каким она посмела отвечать ему, он просит ее о помощи? О, как все непостоянно в этом мире, если уж он, наглый и самоуверенный до противного, вдруг просит о чем-то ее, простую смертную, недостойную его драгоценного внимания!

Всю ее кратковременную ненависть как волной смыло. Душа кричала: 'Андрюшка, милый, родной, что с тобой? Что случилось?!' — но разум не оставлял ни на минуту, взяв ее голос под жесточайший контроль, а потому Марина вновь ответила сухо и враждебно:

— Твои проблемы. Все эти годы тебя совершенно не волновало, нужна ли мне твоя помощь. Возвращайся туда, где пропадал шесть лет. Здесь тебе больше ничего не светит. Прощай, дружок.

— Марина, подожди, не клади трубку. Мне действительно нужна твоя помощь. Со мной случилось несчастье…

Глава 25

В последний раз Потураев расстался с Маринкой легко. Не было уже тех угрызений совести, терзавших его четыре предыдущих года. Теперь уже он не чувствовал себя подлецом и мерзавцем. Он ведь ее честно предупредил, что больше не придет. Правда, он так и не осмелился добавить слово 'никогда', но оно, это слово, слишком жестоко по сути своей, особенно для романтически настроенных юных дам. Поэтому Андрей с легкостью нашел себе оправдание: на сей раз он вовсе не обманывал Марину, он просто оберегал ее ранимые сердце и чувства от чрезмерной боли. Да, на сей раз он поступил, как порядочный мужчина, ему не в чем себя упрекнуть.

На удивление, жить стало легче. В том смысле, что теперь Андрей уже не так часто вспоминал Маринку. Нет, Андрей, конечно, не мог бы, не покривив душой, утверждать, что вообще перестал вспоминать Марину. Вспоминал, еще как вспоминал! Но теперь эти воспоминания стали легкими и приятными, не заставляющими каждый раз содрогаться от осознания собственной подлости.

Ныне он вспоминал Марину как самое свое восхитительное романтическое приключение. Да, в его жизни было много женщин, даже, пожалуй, очень много, но ни одна из них не удостаивалась чести быть хоть сколько-нибудь часто вспоминаемой. Большую часть из них он при всем желании не смог бы вспомнить — вся эта вереница разовых подружек всплывала в его памяти лишь образом одной безликой дамы, без имени и каких-либо конкретных черт и характеристик. Некоторые запомнились чуточку лучше в силу того, что за ними Андрею довелось поохотиться, за некоторыми даже весьма основательно. Но и их имен он в большинстве своем тоже не помнил. Вспоминались какие-то мелкие внешние детальки: одна была ярко-рыжая, другая запомнилась слишком пышным бюстом, третья родинкой на левой ягодице — так, не воспоминания даже, скорее, смутные обрывки прошлого.

И лишь Маринка королевой выделялась на фоне безликой женской массы. Да, Маринка Шелковская действительно была королевой его мечты. Но мечта — она и есть мечта, на мечте невозможно жениться, а потому Андрей с удовольствием позволял себе вспоминать свою королеву, при этом не испытывая ни малейшего сожаления, что мечту невозможно воплотить в жизнь. Да, что поделаешь, таковы реалии сегодняшнего дня — мечта должна оставаться мечтой, а для реальной жизни нужно подобрать что-то более материальное. Например, Любу. Увы, времена верных рыцарей миновали, и кто теперь посмеет упрекнуть Андрея за его прагматичный подход к жизни?

Потураев вновь с головой окунулся в работу: мотался по командировкам, при помощи личного обаяния налаживая деловые контакты с нужными людьми, благодаря чему удавалось закупать ткани и фурнитуру пусть с крошечными, но скидками, зато на целой партии товара выгода была уже существенная. Иногда даже за сущий бесценок, практически даром, брал тюки бракованной ткани, из которой потом умелицы-закройщицы умудрялись без особых потерь общего метража выкраивать детали будущих рубашек да сорочек, вооружившись извечным русским девизом 'Голь на выдумку хитра'. Еще как хитра! При помощи перламутрового лака для ногтей, например, бросовые пуговицы из прессованной смеси обрезков кожи и картона превращались в необыкновенное элегантное украшение, а тесьма, завалявшаяся на складе фабрики с немыслимых времен царя Гороха, неиспользованная до сей поры из-за чудовищной серо-черной окраски и скрутившаяся спиралью от старости, чудесным образом превратилась в замечательные усы для потешной кошачьей мордашки, нашитой на спинку детской пижамки.

Фирма 'Ассоль' вставала на ноги едва заметными шажками. Собственно, даже сам Андрей совершенно не замечал позитивных сдвигов в работе вверенного предприятия. Прибыли фактически не было, по той простой причине, что любая прибыль тут же вкладывалась в нужды производства. Ткани и фурнитура для швейного предприятия, естественно, самое основное, без которого конечный результат не может быть достигнут ни при каких обстоятельствах. Но ведь вручную обрабатывать ткани не станешь! А стало быть, нужно еще и швейное оборудование. Того оборудования, что досталось Андрею 'в наследство' от фабрики 'Красный луч', было катастрофически мало для развития производства. Приходилось в срочном порядке изыскивать средства для приобретения японской чудодейственной вышивальной машины, специальной машины для обработки трикотажного полотна, для плетения бахромы, для вышивки бисером… А раскроечное оборудование? А гладильное? Ох, всех потребностей не перечислить… Но работа двигалась, предприятие развивалось. И уже довольно скоро под руководство Потураева-младшего перешел не участок, а весь цех. Только раньше цех изготавливал сплошь байковые рубашки, ныне же ассортимент продукции стал значительно шире.

В личной жизни у Андрея все по-прежнему катилось по накатанной дороженьке. Иногда, когда позволяло время, встречался все с той же Викой, главным соратником по бизнесу. С ней, как и прежде, было удобно и спокойно, не надо было отвлекать драгоценное внимание на утомительную охоту за разовой партнершей по постели. И Андрея почему-то совершенно не удивляло, что Вика в свои двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь по-прежнему рядом, по-прежнему свободна, готова в любой момент оказаться под рукою, когда ему потребуется. Нет, он, конечно, ценил это ее качество, как ценил и за профессионализм в разработке моделей, но совершенно не задумывался о природе такой всеготовности. Он по-прежнему считал это дружбой и единомыслием…

Марину Андрей часто вспоминал вечером. От этих воспоминаний теплело на душе и было очень-очень уютно, но… засыпал ныне Андрюша моментально, поэтому и не особо его тревожили такие воспоминания. Вспомнил, улыбнулся и уснул. А днем — другие заботы, другие мысли. И, периодически думая о том, что и ему когда-нибудь придется жениться, все чаще вспоминал про Любу, подругу детства. Вернее, Любу так назвать было никак нельзя, просто они вынужденно проводили вместе некоторое время, когда их родители собирались за дружеским 'чаепитием'. И тем не менее Люба была 'своя', простая и надежная. Верный друг. А какой еще должна быть спутница жизни?

Издалека наблюдая за Любой, Андрей периодически обнаруживал рядом с нею кавалеров. Естественно, ухажеры никак не вписывались в его далеко идущие планы, а потому в угрожающих для себя ситуациях Потураев неожиданно для Любы возникал рядом, начинал навязчивое ухаживание, распугивая кавалеров своею настойчивостью, а, стоило остаться единственным поклонником, исчезал по-английски, не прощаясь. Но однажды Люба собралась замуж…

Глава 26

Любаша Литовченко была девушкой довольно симпатичной и общительной, приятной во всех отношениях, если не обращать особого внимания на некоторую избалованность, что при ее-то родителях, директоре горпищеторга и актрисе драмтеатра, было вроде как бы явлением вполне естественным. Вернее, это раньше ее папочка был в городе весьма известной персоной, дружбы с которой искали все без исключения. Когда же само понятие дефицита кануло в Лету, Георгий Владимирович как-то враз потерял привычную для себя популярность. С материальным благополучием по-прежнему все было в порядке, а популярность… На что ему та популярность? Вот супруге его, Екатерине Доброславской, популярность бы не помешала, да как-то не сложилось у нее с актерской славой, даже столь громкий псевдоним не помог. В пору незаменимости Георгия Владимировича в любых городских кругах ей, конечно, не доводилось скучать без ролей, но вот последнее время с занятостью в спектаклях стало как-то напряженно, разве что подкинет режиссер рольку свихнувшейся на почве нереализованности старой девы, а то и вовсе какой-нибудь старушки-Шапоклячки, вот тебе и все актерство.

Любаша же к вниманию и восхищению окружающих привыкла с детства. Ее любимым вопросом был 'А кто у тебя родители?' О, как только собеседники слышали ее ответ, в их глазах читалось такое уважение, что Любашины плечики сами собою распрямлялись, аккуратненький носик становился вдруг вздернутым — или это она его незаметно для себя задирала? — и в глазах горело торжество. Последнее время собеседники, увы, совершенно перестали реагировать на папенькину должность, интересуясь разве что фамилией маменьки-актрисы. Услышав же яркую фамилию, тщетно пытались припомнить ее обладательницу, да как-то ни у кого это не получалось, и собеседники, не особо скрывая разочарования, хмыкали удивленно-насмешливо: 'Доброславская? Нет, не слышал про такую. Видимо, не первого эшелона актриса'. Речи такие Любашу глубоко задевали, да сама себе вынуждена была признать: таки да, маман действительно актриса не первого эшелона. И, увы, даже не второго…

Однако гордыня ее, ныне абсолютно ни на чем не основанная, ничем не подкрепленная, никуда не делась. Любаша окончила факультет иностранных языков педагогического института, надеясь сделать карьеру переводчицы в какой-нибудь супер-пупер-популярной финансовой компании, с постоянными заграничными командировками, с переговорами на высоком уровне, с фуршетами и приемами в дорогих ресторанах. Любаша мечтала о том, как будет украшать собственной персоной российский дипломатический корпус, как восхищены будут ее неземною красотой многочисленные высокопоставленные иностранцы, как увезет ее куда-нибудь в Америку, Канаду или Англию, в крайнем случае в Австралию какой-нибудь дипломат, а может, даже посол, на худой конец — временный поверенный.

Но вместо сногсшибательной карьеры переводчицы после окончания института Любаша оказалась обычным учителем английского языка в самой обычной средней школе. И при этом даже считала, что ей еще крупно повезло, ведь практически все сокурсницы, за исключением разве что благоразумно успевших выйти замуж и родить ребеночка, вынуждены были на бесконечно долгих три года покинуть уютный город ради того, чтобы преподавать английский язык в самых отдаленных деревнях области. Любашу от такой малопривлекательной перспективы спас папенька, воспользовавшийся старыми, приобретенными еще в пору тотального дефицита связями.

Любаша взрослела, хорошела,приобретала опыт общения с мужчинами. Бывшие сокурсницы, так неудачно уехавшие отрабатывать диплом в жуткую тмутаракань, успели вернуться в родной город. Причем практически все вернулись не одни — каждая при встрече хвастала перед подругами обручальным колечком. И пусть само по себе колечко совсем тоненькое, самое дешевенькое из того, что можно было приобрести из золота, ценность в данном случае имело не само кольцо, а то, что оно символизировало. А символизировало оно ни много, ни мало а наличие мужа, семейного счастья, у некоторых даже ребенка. А главное — статус. Статус замужней женщины. А раз замужней, стало быть, востребованной, нужной, правильной, значит, хотя бы один мужчина на свете не мог обойтись без нее. Пусть не городской пижон, пусть не 'заслуженный банкир Российской Федерации', пусть всего лишь деревенский тракторист или зоотехник, но муж являлся живым свидетельством, доказательством того, что его супруга — не бракованная, не ущербная, правильная женщина. И неважно, насколько она хороша внешне: она замужем, — значит, судьба ее удалась, значит, она исполнила свое женское предназначение.

Конечно, при таких вот неожиданных встречах с бывшими однокурсницами Любаша, что называется, держала хвост пистолетом, хорохорилась, отвечая на молчаливый вопрос приятельницы, красноречиво поднявшей бровки при виде неокольцованного Любиного безымянного пальца:

— Не дождетесь! Я птица вольного полета, замужество не для меня! Еще не хватало обслуживать какого-нибудь потного идиота, провонявшего дом своими носками. Я — женщина, а не какая-нибудь там 'супруга'! Вот посмотрим лет через десять, кто из нас был прав. Я и через десять лет буду бабочкой, порхающей с цветка на цветок, питающейся божественным нектаром, а ты наверняка превратишься в тетку неопределенного возраста, торгующую на базаре излишками сельхозпродукции с собственного огорода.

При этом взирала на собеседницу свысока, победительницей, демонстрируя собственную независимость. Приятельница, взглянув недоуменно, спокойно отправлялась по своим семейным делам, а Любаша снова оставалась одна, с разбитым сердцем. И пусть она гораздо симпатичнее этой замужней замухрышки, и пусть у нее, в отличие от той деревенщины, куча ухажеров, но ведь замуж-то ни один не зовет. Как в ресторан или там в театр (по контрамарке, добытой любящей мамашей), как в постельке покувыркаться — это запросто. А утром максимум, что услышишь от ухажера, так 'Ну пока, я как-нибудь позвоню'. 'Как-нибудь', между прочим, понятие растяжимое… А ведь Любе-то уже, увы, давно не двадцать два. И даже не двадцать пять…

И заметила Люба одну странную закономерность. Стоило на ее горизонте объявиться кому-нибудь, хотя бы с большой натяжкой смахивающему на ее будущего супруга, хоть более-менее регулярно выводящему ее в свет (ну или пусть не в свет, пусть свидания их проходили в менее романтическом смысле, но зато регулярно), как тут же в ее жизнь врывался друг детства, Андрюша Потураев.

Андрюша, парень приятный во всех отношениях, раньше воспринимался Любой не более чем приятель, вынужденный друг, с которым когда-то любили сиживать под столом во времена пышных родительских застолий, прикрывшись длинной скатертью, и, пользуясь перекуром взрослых, втихаря таскать со стола бокалы с остатками шампанского. Нынче же, когда столь остро встал вопрос о замужестве, Люба стала рассматривать его со своих меркантильных позиций. А что, почему бы, собственно, и нет? Андрюшка внешне вполне симпатичный парень, даже, пожалуй, гораздо более чем все ее ухажеры. Неплохо воспитан, образован, а главное — совсем не нищий. Не сказать, что супер-удачливый бизнесмен, всего-то навсего директор какого-то пошивочного цеха, но ведь есть надежда, что в будущем все изменится в лучшую сторону. Родители их, опять же, дружат почти всю сознательную жизнь. Ну а что никогда раньше не видела в нем мужчину… Конечно, трудно вот так, в одночасье, воспылать вдруг неземною любовью к тому, кого знаешь с малолетства, с кем когда-то за компанию сидели на горшках, кого считаешь не столько мужчиной, сколько братом, и сама по себе мысль о плотской с ним любви приводит в ужас, напоминая о кровосмешении. Но ведь на самом деле они не являются кровными родственниками, тогда почему бы и нет? А чувства… Что чувства? Что толку с тех чувств? Любаше ведь уже не однажды доводилось сгорать от неземной любви, да только все эти влюбленности лишь разбивали ей сердце, не оставляя на память ровным счетом ни одного позитивного воспоминания.

Однако Андрюша вел себя крайне странно. Добившись Любашиного внимания, избавившись таким образом от конкурента, Потураев, так и не доказав свою любовь на деле, не подтвердив ее хотя бы каким-никаким завалященьким поцелуем, не говоря уже о большем, немедленно исчезал с горизонта. И Люба могла его вновь лицезреть лишь тогда, когда в ее ближайшем окружении появлялся очередной поклонник. Вот тогда Потураев снова возникал из ниоткуда, порхал ревнивым голубем вокруг своей голубки, едва ли не физически оттесняя противника, и, удалив соперника с поля сражения, вновь исчезал, словно его и не было.

Сказать, что Люба была заинтригована подобным поведением Потураева — ничего не сказать. Она сходила с ума от неведения, она готова была признать, что влюбилась в паршивца, которого раньше за мужчину-то не держала, а ныне едва ли не круглосуточно мечтала даже не о замужестве, а — о боже, срамота-то какая — о безудержном, животном сексе. Придумывала себе подробности, которых на деле, быть может, и существовать не могло, ведь Андрюшка-то, хитрый негодяйчик, даже не поцеловал ее ни разу. Зато умудрился своим более чем странным поведением та-а-ак распалить Любашино воображение, что она днем и ночью грезила именно о физической близости с другом детства. Естественно, конечной целью, самой главной мечтой, было заарканить Потураева, как можно скорее под торжественный марш Мендельсона прибрать к рукам его фамилию, но это была программа-максимум, которая грела не столько сердце, сколько разум. Программа-минимум же была более приземленная: познать невиданное раньше физическое наслаждение с Андрюшечкой. Пусть даже оно и не закончится походом в загс, лишь бы наконец познать на практике — что же он, Потураев, за птица такая, что же он представляет из себя как самец. А по всему выходило, что самцом он должен быть знатным, отменным — недаром же она о нем так мечтает душными одинокими ночами. Странный довод, конечно, да только Любаше он казался очень даже веским. Нет, не может быть, чтобы Андрюшка, маленький паршивец, оказался совершенно бездарным любовником. 'Маленьким паршивцем' Любаша именовала его про себя, по давней, уже забыв из чего возникшей, привычке, невзирая на очень даже немалый ныне его рост, неизменно ассоциируя его с тем маленьким Андрюшкой Потураевым, другом детства и соратником по мелким безобразиям.

И Любаша взяла инициативу в собственные руки, припомнив выражение, почерпнутое когда-то на уроках литературы: 'Нельзя ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача'. Она совсем не была уверена в авторстве этой цитаты, лишь ассоциативный ряд каким-то немыслимым образом подсовывал ей смутный образ циничного Базарова. Важным для Любаши было не авторство мудрого выражения, а лишь то, что цитата в данный момент полностью отвечала ее желаниям и устремлениям, а потому приняла подсказку с благодарностью, как руководство к действию. Все правильно, она должна строить свое счастье собственными руками — кроме нее самой, никто не озаботится этим вопросом.

Сказано — сделано. Любаша извечными женскими хитростями и уловками привлекла внимание к собственной персоне физрука из своей же школы. И пусть ее абсолютно не устраивал ни интеллектуальный уровень Сергея Константиновича Бочарова, ни, естественно, его материальное положение, ни его общественный статус — на данном этапе было гораздо важнее то, что Сергей Константинович, или просто Сережа, внешне выглядел потрясающе заманчиво: высокий красавец с фигурой атлета. Просто идеальный исполнитель предназначенной для него роли. Любаше и потребовалось всего-то пару раз смущенно улыбнуться да стрельнуть глазками — и спортивный Бочаров, как неуклюжий медведь, угодил в ее капкан. Теперь следовало серьезно поиграть на нервах Потураева.

Как и ожидала Любаша, тот появился незамедлительно. Не обладая особой фантазией, как и прежде, стал приглашать Любу в рестораны да театры, да вот тут-то и вышел прокол: Любушка категорически отказывалась от общества друга детства, всячески демонстрируя дикую влюбленность в атлета Сереженьку. Больше того, намекнула даже на возможное замужество. В отличие от мамы, актриса из Любаши, видимо, вышла бы довольно неплохая, потому что Андрей, как первоклассник, клюнул на эту уловку и, минуя этап ухаживаний, сразу сделал Любе предложение. И не какое-нибудь малоприличное (хотя Люба-то как раз и от такого бы не отказалась), а самое что ни на есть важное в жизни каждой женщины — предложение руки и сердца. Стоит ли говорить, что Любаша согласилась, не попросив даже времени на размышление.

Глава 27

— Вика, тут у меня такая просьбочка к тебе нарисовалась, — обратился к ней Потураев во время обеденного перерыва.

Обедали они всегда вместе, если, конечно, Андрей не был в очередной командировке. Обычно это происходило в фабричной столовой, где для руководства имелся отдельный уютный зальчик. И готовили для начальства, разумеется, тоже отдельно. Изредка Потураев-младший вел Вику обедать в близлежащее кафе, но это, скорее, по особым праздникам — отметить очередную маленькую производственную победу. Но сегодня день был самый обыденный, рядовой, а потому обедали они, по обыкновению, в столовой.

Вика с готовностью взглянула в глаза собеседнику:

— Да, Андрюша, слушаю тебя. Ты же знаешь, я всегда готова выполнить твою просьбу, — и улыбнулась так искренне, что только абсолютно бесчувственный чурбан мог бы не провести никаких ассоциаций.

Но похоже, в эту минуту Потураев и впрямь был полным чурбаном, потому что не придал ни малейшего значения этой улыбке:

— Викуля, я хочу, чтобы ты занялась свадебным платьем для меня.

Вика недоуменно посмотрела на Андрея:

— Для тебя?!

Потураев рассмеялся:

— Тьфу ты, черт, надо ж было так выразиться! Да нет же, конечно, не для меня. Для моей невесты. Сделаешь? Мне бы хотелось, чтобы она в свадебном платье выглядела не так, как остальные — они ж, все невесты, на одно лицо получаются. А я хочу, чтобы моя была особенная. Ты уж ей придумай чего-нибудь пооригинальнее, ладно? Но и не настолько модерново, чтобы народ не понял. В общем, так, чтоб мне не было стыдно появиться с нею в приличном обществе, хорошо?

Вика молча смотрела на него, раскрыв глаза от удивления и… разочарования. Говорить не могла — что-то вдруг случилось с голосом, какой-то спазм сжал горло, и она только смотрела на него, надеясь, что вот сейчас он рассмеется и скажет, что это всего-навсего глупая его шутка, розыгрыш…

— Аллё, Вика? Ты меня слышишь? — Потураев пощелкал перед ее лицом пальцами. — Алле, аллё, вас вызывает Таймыр! Вика, ты где?

Вика очнулась, справилась наконец со спазмом и спросила осипшим вдруг голосом:

— Это шутка? Скажи, Андрюша, это шутка, да? Какая невеста? Откуда вдруг у тебя взялась невеста?

Потураев равнодушно махнул рукой:

— А-а-а… Понимаешь, каждый ведь рано или поздно должен создать свою семью. Видимо, и мое время пришло. Я все надеялся, что это произойдет еще нескоро, да тут вот моя невеста собралась вдруг замуж за другого. И мне, понимаешь, приходится все бросать и жениться в срочном порядке, пока не произошло непоправимое. Вот такая петрушка получается…

— Как-кая невеста? — заикаясь, спросила Вика. — Разве у тебя была невеста? Откуда у тебя невеста?!

— Какая-какая, самая обыкновенная, — ответил Андрей. — Любой зовут.

— А откуда она взялась? У тебя же вроде никого не было? — спросила Вика, едва не добавив вслух: 'Кроме меня'.

— Ну почему же не было? Была. Правда, она сама еще об этом не догадывалась. Я еще пацаном был, когда решил, что женюсь на ней. Это был лишь вопрос времени.

— Но почему именно на ней?! — почти крикнула Вика. И так хотелось добавить: 'Почему же не на мне?! Ведь это я, я — слышишь? — именно я была рядом с тобой все эти годы! Я, я, я!!!'

— А почему нет? — удивился Потураев. — Я ее хорошо знаю, она дочь близких друзей моих родителей, и мы с ней знакомы с детства. Она неплохой человек, и я уверен, что она сможет стать мне хорошей женой.

Вика ошарашено округлила глаза:

— А разве за это женятся? За то, что она неплохой человек?! А я?

— Что 'ты'? — удивился Потураев.

— А я что, плохой человек?!

— Ты? — еще больше удивился Андрей. — При чем здесь ты? Ты — самый замечательный человечек на свете, я тебя очень люблю, ты мой самый верный помощник, соратник. Ты просто замечательный друг, я бы без тебя просто пропал. Разве я сказал, что ты плохой человек? Викуля, что за глупости ты говоришь?

Набрав в легкие побольше воздуха, Вика задала самый главный вопрос:

— Если я такая хорошая и надежная, тогда почему ты женишься на ней, а не на мне? Я была рядом с тобой почти шесть лет. Была тебе другом, соратником, любовницей. Я никогда ничего от тебя не требовала, я просто хотела быть рядом. Я надеялась, что когда-нибудь ты поймешь, что не можешь обходиться без меня. А теперь, когда мне уже двадцать восемь лет, когда я уже превратилась в старую деву, ты бросаешь меня…

Потураев взял ее ладони, накрыл их своими, словно пытаясь согреть, сказал ласково:

— Я действительно не могу без тебя обойтись. Ты просто незаменимый человек! И я не собираюсь отправлять тебя в отставку. Зачем нам с тобой портить замечательные отношения семейными скандалами? Мы с тобой были и останемся друзьями. Ближе тебя у меня друга не будет. Ты же знаешь, у меня даже на Вовку Клименторовича времени не хватает, а ты всегда рядом. Ты и дальше будешь рядом, обещаю тебе! И моя женитьба никоим образом не сможет помешать нашей дружбе!

Из Викиных глаз выкатились две слезинки:

— Ты ничего не понял… Я не хочу быть твоим другом, Андрюша! Я хочу быть единственной женщиной в твоей жизни! Неужели ты до сих пор не понял, что ты у меня уже давно единственный?..

До Потураева, кажется, только сейчас начал доходить смысл ее слов. Он смотрел на Вику, словно видел ее впервые, и просто не мог найти слов, не знал, как ему выкрутиться из создавшегося положения. Вот тебе раз, все пытался избежать сложностей в личной жизни, потому и не смотрел в сторону других женщин в последнее время, а оно вот как повернулось…

— Ну-у-у, Викуля, ты даешь, — наконец разочарованно произнес он. — Я думал, что между нами не существует никаких романтических отношений. То есть мне было с тобой очень хорошо, просто замечательно, но я никогда ничего тебе не обещал. Тебе не в чем меня упрекнуть…

И, наткнувшись на обиженный взгляд Вики, понял, что сморозил что-то не то, попытался поправиться:

— То есть я хотел сказать… В общем, если ты хочешь, между нами и дальше все останется так же — я, собственно, и сам хотел тебе это предложить. Ну ты понимаешь, о чем я. Моя женитьба для тебя ровным счетом ничего не будет обозначать… Она будет моей женой, она будет всего лишь контейнером по вынашиванию моих детей — ей, как никому другому, я смогу доверить их воспитание… Тьфу ты, черт, несу какую-то чушь! Короче, Викуля, я и сам хотел тебе предложить оставить все как есть. Ты, повторяю, мой самый верный помощник и соратник, к тому же нам с тобой очень неплохо вместе, я имею в виду… Сама понимаешь, что я имею в виду. Короче, между нами все останется как было, как есть. На тебя моя женитьба абсолютно никак не повлияет. В общем…

Вика резко вырвала руки из его ладоней:

— В общем, я все поняла. Ты сволочь, Потураев. Большая и редкая сволочь! И хуже всего то, что ты абсолютно не понимаешь, что натворил. Ты даже не представляешь, что сейчас наговорил такого, что я никогда не смогу тебе простить! Получается, я устраиваю тебя в роли подруги и единомышленницы, и не любовницы даже, а так — коллеги по постели, соратницы по сексуальным игрищам. А на роль жены я тебе не гожусь. Роль 'контейнера по вынашиванию твоих детей' для меня не годится. Надо ж было выражение-то такое идиотское придумать! Получается, для тебя женщина — не более чем конвейер по сборке и выпуску наследников? Знаешь, я совсем не завидую твоей жене, Потураев. Она еще просто не знает, даже не догадывается, какая ты сволочь! Я была рядом с тобой почти шесть лет и даже не догадывалась о твоей сволочной сущности. Надеюсь, она разберется в тебе гораздо быстрее.

Вика встала из-за стола и уже собралась уходить, когда Андрей задал еще один вопрос:

— Так я не понял — ты за платье-то возьмешься или как?

— А пошел ты, — со злостью выкрикнула ему в лицо Вика и удалилась, стараясь держать спину прямо, в то время как ее пожирала буквально физическая потребность скукожиться, свернуться клубочком, спрятавшись от беды глубоко внутри самой себя.

Глава 28

Свадебное платье для Любаши шила все-таки Вика. Платье получилось замечательное, и Люба в день свадьбы выглядела просто шикарно. А вот Вика, в числе первых приглашенная женихом на свадьбу, просидела весь вечер незаметной мышкой. Развеселиться ей так и не удалось — хорошо, хоть слезы смогла сдержать…

Несмотря на первый порыв бросить неблагодарную скотину Потураева насовсем, покинув не только его самого, но и работу в фирме 'Ассоль', Вика быстро одумалась и не стала предпринимать столь кардинальных шагов. Потураев, конечно, оказался редкой сволочью, но работу в наше время, тем более достойно оплачиваемую, найти не так-то просто. Не идти же рядовой закройщицей в ателье. Нет, Вика приняла решение остаться ведущим дизайнером в развивающейся ныне семимильными шагами фирме 'Ассоль' — впереди ведь уже брезжила весьма не призрачная перспектива выхода на международный уровень.

Однако из своей личной жизни Вика решила Потураева изгнать навеки. Ныне они были всего лишь сотрудниками. Андрей женился, и Вика задумалась о создании собственной семьи. Раньше, надеясь на совместное с Потураевым будущее, она категорически обрывала всевозможные знакомства с перспективными мужчинами, ныне же буквально зациклилась на этом вопросе — время уходит, возраст плавно приближается к тридцатнику. Хорошо, хоть времена нынче другие — раньше ее уже давно во всеуслышание объявили бы старой девой. Теперь же на этот вопрос общество смотрело более лояльно — подумаешь, в двадцать восемь лет женщина еще свободна от семейных уз. Значит, сосредоточилась на карьере. Однако карьера карьерой, но к тридцатилетнему юбилею даже самая успешная бизнесвумен просто обязана прийти замужней дамой. Или хотя бы разведенной — лишь бы стоял в паспорте тот заветный штампик, который извещал бы любого любопытного, что обладательница сего документа — дама состоявшаяся, просто по каким-либо причинам статус замужней ее не устроил.

'Охотиться' Вике долго не довелось — буквально через месяц после свадьбы предателя Потураева объявился на горизонте весьма привлекательного вида молодой человек. Не такой красавец, как Андрюша, конечно, не особо крутой бизнесмен, но и неудачником его нельзя было назвать. Валерий Чернышев к моменту знакомства с Викторией имел два магазина одежды и салон фирменной оптики. Правда, особой любовью к избраннику Вика похвастать не могла, но и неприязни к нему не испытывала. А главное — дамокловым мечом над нею нависал возраст, а потому над предложением руки и сердца Чернышева она особо не задумывалась.

Мужем Валера оказался вполне положительным, и Виктории не пришлось жалеть о принятом предложении. И уже через год на свет появился чудный малыш, названный почему-то Андреем. Впрочем, Валерия выбор супруги не озадачил — что страшного, если они назовут ребенка в честь ее ближайшего друга, к тому же начальника Вики?

Да, Вика по-прежнему считала Потураева своим другом. Жаль, конечно, что они так и остались друзьями, но, видать, не судьба им была быть вместе. Да и сожалеть-то по-настоящему ей было не о чем — Валера Чернышев в роли мужа ее никоим образом не разочаровал. Сама осознавала, что из Потураева столь положительный муж не получился бы никогда, ни при каком раскладе. Так что она, пожалуй, даже выиграла от подлой Андрюшиной выходки. У нее-то нынче все хорошо, даже, можно сказать, отлично. А любовь… Что любовь? Любовь глупа и неразумна, на одной любви крепкую семью не построишь. Нет, ей решительно повезло, что Потураев сделал то историческое предложение не ей, а своей Любаше. Иначе быть бы Вике сейчас самой разнесчастной женщиной на свете. От обиды на Потураева не осталось и следа. Именно поэтому и могла с чистой совестью ныне назвать Андрея своим другом. Потому что, кроме дружеских, ну и, конечно, производственных отношений, не было теперь между ними ничего. Ровным счетом ни-че-го.

Потураева семейная жизнь глубоко разочаровала. Он-то, естественно, и не ожидал ничего особенного от Любаши, но почему-то был уверен, что вместе им непременно должно быть хорошо. Однако с самого начала все пошло не так, как мечталось.

Начать того, что в первую брачную ночь Андрей не смог исполнить свой супружеский долг. Впервые в жизни с ним случился прокол. Весь свадебный вечер Андрюша чувствовал себя вполне комфортно, не испытывал к невесте, то есть уже к законной жене, ни малейшей неприязни — отнюдь, напротив, Андрей чувствовал себя в этот день так, словно они с Любашей все еще маленькие дети и в очередной раз присутствуют на шумном застолье родителей. Только отчего-то теперь они не прятались, как обычно, под скатертью, а восседали во главе праздничного стола, и шампанское пили уже не украдкой, допивая остатки из родительских фужеров, а совершенно открыто, и даже законно, выпивали свое собственное, и скрываться от взрослых уже не имели ни малейших причин. Зато в остальном — все как прежде. Рядом родители Андрея и Любаши, как было всегда, рядом куча других родственников, друзей, приятелей, даже Володька Клименторович — и тот вот он, рядышком, сидит себе рядом с Любашей, на законном месте свидетеля. Все хорошо, все спокойно.

Однако, оставшись с новоявленной женой наедине, Потураев растерялся. Все их детские забавы заканчивались, когда гости расходились по домам: Андрюша отправлялся со своими родителями в свой дом, Люба соответственно со своими родителями в свой. Теперь родители, как обычно, разошлись по домам, Андрей же по какой-то нелепой случайности остался наедине с Любашей… Потураеву, знамо дело, не нужно было объяснять, чем именно ему сейчас следовало бы заняться. Как и то, с чего бы стоило начать. Уже столько раз он проделывал все эти интимные 'па' с другими барышнями, что теперь запросто должен проделать то же самое с законной супругой. И Андрюша привычным жестом нырнул рукою под свадебное платье, благо Вика постаралась и узкое длинное платье, словно специально для молодого супруга, было снабжено высоким, почти до самого бедра, разрезом. И тут вдруг что-то произошло.

Андрей не ощутил привычного волнения. Больше того, он едва не отдернул руку, ощутив вдруг резкую неприязнь, граничащую с тошнотой. Люба, стройная знойная красавица, вдруг показалась отвратительной лесной кикиморой, склизкой и противной, весьма неприятно попахивающей болотной гнилью. Андрей удивленно посмотрел на жену — да нет же, это она, та самая Любаша Литовченко, на которой он хотел жениться, будучи еще зеленым пацаном. Все та же пышногрудая блондинка, и пахнет от нее аж никак не болотной гнилью, а чем-то приторно-сладким. Закрыл глаза, постарался сосредоточиться на том, что ему сейчас предстояло сделать, и вновь увидел жуткую зеленую полулягушку-полузмею. Однако супружеский долг-то нужно исполнять, несмотря на видения. И, зажмурившись, Потураев механически продолжал продвигаться к цели. Когда же молодожены оказались уже в постели, когда Любаша лежала под Андреем, вся такая голенькая, такая гостеприимная, когда они уже почти слились воедино, Потураев вдруг ощутил рвотный рефлекс и едва успел добежать до ванны. Больше в эту ночь он не пытался вернуться к исследованиям тела законной супруги. Сослался на нездоровье, мол, видать, отравился несвежими устрицами, повернулся к Любе спиной и попытался заснуть.

Однако это легче было сказать, чем сделать. Какой сон после такого прокола?! И это он, Андрюша Потураев, сексуальный гигант, которому всегда было мало?.. Любаша-то, может, и поверила в несвежие устрицы, да самого себя так легко не обманешь. Андрей прекрасно знал, что устрицы тут ни при чем. И ничем другим он тоже не травился. Дело было вовсе не в несварении желудка. Все обстояло куда как хуже. Это была катастрофа, полная, грандиозная катастрофа! Андрей не мог. Просто не мог, и все. Вроде и хотел, а ничего не получалось.

Правда, 'хотел' он не столько саму Любашу, сколько исполнить супружеский долг. Причем не потому что хотелось, а потому что так надо, так должно быть. Потому что это едва ли не главная часть ритуала, часть свадебной церемонии. Тайная, секретная ее часть, которая предназначена только для двоих. И он, как любой нормальный человек, не хотел нарушать традицию. Он, как муж, должен сделать это со своей женой, потому что только после этого и сможет на полном основании назвать Любу женой, ведь раньше, до свадьбы, между ними ровным счетом ничего не было: даже поцеловались впервые только за свадебным столом под неумолкающие, требовательные крики гостей 'Горько!' Андрею бы уже тогда насторожиться, ведь уже тогда почувствовал некоторую тошноту, да списал все на то, что не особенно-то оно приятно целоваться под пристальным вниманием десятков пар глаз, да еще и этот дурацкий никому не нужный счет сбивал с толку: ну какой дурак придумал этот счет, когда молодые должны растягивать поцелуй как можно дольше не потому, что им приятно целовать друг друга, а сугубо потому, что 'так надо', 'так принято'. И Андрей старательно целовал безвкусные губы невесты, через силу, напоказ заставлял себе тянуть 'сладкий' момент как можно дольше. И даже не догадывался тогда, что чувство неприязни вызывают в нем не десятки пар любопытных глаз, а именно пресные, как дистиллированная вода, мягкие, как вата, и холодные губы Любаши.

Андрей старательно изображал спящего, боясь пошевелиться, дабы Любаша не сообразила, что он всего лишь притворяется. Впрочем, Люба тоже вертелась недолго. Может, ей действительно посчастливилось быстро заснуть, а может, как и Потураев, просто притворялась. Естественно, для нее эта ситуация не могла быть менее неприятной, нежели для опозорившегося супруга. Мерно тикали часы, подчеркивая тишину весенней ночи, словно колом каждым своим тихим ударом вбивая в Потураева мысль: 'импотент, импотент, импотент'. Жить Андрюше не хотелось…

До самого утра не мог заснуть Андрюша, до самого утра пытался разобраться в причинах неожиданной своей мужской слабости. Нет, ведь определенно не может так случиться, чтобы еще вчера здоровый мужик в одно мгновение стал конченым импотентом. 'Вчера' — это он, конечно, утрирует, потому как близости у него ни с кем не было с того самого дня, когда попросил Вику 'организовать' свадебное платье для Любаши. Впрочем, уже тогда он мог спокойно сойтись с Любашей — и уже не просто так, она уже была его официальной невестой, однако ее-то как раз Андрей даже и не пытался представить в роли сексуальной партнерши.

Оказывается, зря… Уже тогда стоило об этом задуматься. Ведь больше месяца до свадьбы не имел близких отношений с женщиной, в некотором роде даже страдал, пытался уговорить Вику на продолжение 'дружбы и сотрудничества'. Почему же его еще тогда не удивило, что, несмотря на сексуальный голод, ему категорически не хотелось утолять его с Любашей?

Но почему? Почему?!! Ведь Любаша — вполне аппетитная девица. И лицом хороша, а о фигуре и говорить нечего. О такой фигуре могла бы помечтать сама Памела Андерсон: узкие бедра, тоненькая грациозная талия и при этом очень даже пышный бюст. Пусть это нелепо и даже несколько некорректно, но в своем воображении Андрей, глядя на Любашу Литовченко, всегда проводил ассоциативную линию, сравнивая ее не с кем-нибудь, а… с породистой гончей собакой: такая же узкобедрая, с такой же развитой, крепкой грудной клеткой. Даже Вика, работая над платьем для невесты, пожаловалась ему, как профессионалу, что у Любы просто-таки ненормально большая грудь, что этот фактор при очень стройной талии существенно мешал 'посадить' на нее платье как положено, без морщин.

О да, такой фигуркой можно всю жизнь любоваться! Тогда почему же теперь, имея открытый доступ к этому восхитительному телу, Андрей совершенно не ощутил, что он мужчина?!

Память услужливо отыскала в своих дальних кладовых ма-а-аленький, казалось бы, совершенно рядовой, невинный эпизодик. Андрей вспомнил, как во время нередких застолий старших Потураевых с Литовченками слегка перебравшие алкоголя родители, увидев, как дружненько, тихо-мирно сидят перед телевизором их детки, умиленно протягивали: 'Нет, вы только посмотрите, как они любят друг друга! Прямо брат и сестра, честное слово!' Трезвым им, родителям, возможно, и в голову не пришло бы 'роднить' детей таким образом, а вот раздобревшие после сытного застолья непременно называли детей братиком и сестричкой. Сейчас Андрей лихорадочно пытался разыскать причину такой странности: почему, почему так, почему 'брат и сестра', ведь насколько логичнее было бы называть их 'женихом и невестой'? Не потому ли он не смог выполнить свои прямые супружеские обязанности, что привык воспринимать Любашу сестрой, а не невестой? Потому что на супружеском ложе обнаружил не жену, а сестру?!

Скорее всего, Потураевы и Литовченко уже давно хотели породниться через детей. Но, памятуя ужасную историю Ромео и Джульетты, сделали свои выводы. Знай дети с детства, что в недалеком будущем им предстоит стать супругами, наверняка бы нашли себе суженых где-нибудь на стороне, хотя бы из соображений извечного стремления все сделать наперекор родительской воле, из сплошного юношеского противопоставления себя обществу в целом и родителям в частности. Конечно, можно было прибегнуть к рецепту Уильяма Шекспира и рассориться вдребезги, организовав локальную межсемейную войну. Можно было, приложив особые артистические усилия, лишь изображать вражду и смертельную ненависть Потураевых к Литовченкам и наоборот, однако родителям было очень удобно дружить домами. И, кто знает, может быть, в алкогольном ударе они рассудили, что, воспитывая детей как брата и сестру, ни в коем случае не намекая на стремление породниться через них, возможно, и добьются желаемого результата. Конечно, уверенности в успехе предприятия не было, но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского. И ведь время подтвердило правильность их гипотезы, и родители жениха и невесты теперь на самом что ни на есть законном основании имели возможность вволю напиться заслуженного шампанского на свадебной вечеринке: их план удался, ура! Только почему-то Андрею было так тошно на душе…

Странно, как все это странно… Ведь его же никто не заставлял жениться на Любе. Никто не вбивал в его голову мысль, что именно Любаша станет для него самой замечательной женой. Или все-таки вбивали? Ведь сколько раз в далеком детстве Андрюше приходилось украдкой слышать разговоры родителей о том, какая хорошая дочь растет у их приятелей Литовченко и как повезет какому-то парню, женившемуся на ней. Ведь ему очень даже нередко доводилось подслушивать такие обсуждения за закрытой дверью родительской спальни. Мол, Любаша Литовченко и красавица редкая, и умница, и характер ведь какой золотой, а уж какое приданое за нее дадут родители! И вообще, какое это счастье, иметь тещей и тестем лучших друзей своих родителей… Не эти ли разговоры, исподволь, годами капавшие на мозги юному мальчишке, совершенно не разбирающемуся в сложностях жизненных коллизий, повлияли на детское его решение жениться на Любе?

Пожалуй, если до тринадцати лет у него еще оставались какие-либо сомнения в предпочтении Любаши Литовченко любой другой невесте, то последние сомнения были развеяны дурацкими мальчишескими обсуждениями представительниц женского пола. Ведь Андрей прекрасно помнил, что решение непременно жениться на Любе он принял именно тогда, когда на него посыпался град насмешек за то, что позволил себе проявить некоторые теплые чувства к девочке Лене из параллельного класса. Вот тогда и решил для себя, что жениться нужно на той, к которой ни малейших теплых чувств не испытываешь. Тогда почему бы не на Любаше? Ведь родители организуют ей весьма небедное приданое…

Вот и пожинал нынче Андрюша плоды стараний своих и Любашиных родителей, да пацанов-одноклассников, сущих недоумков. Да, Андрей сделал все как надо: женился на девушке с хорошим приданым, к которой к тому же, по всем правилам, не испытывал ровным счетом ни малейших эмоций, кроме разве что братского чувства. Вот в награду за послушание и имеет теперь глубокие сомнения в собственной мужской годности. А облом-то вышел вовсе не из-за того, что он, Андрюша Потураев, несчастный импотент, а потому, что он, как порядочный человек, не может заниматься сексом с собственной сестрой. И пусть Любаша на деле таковой не является, но его-то, Андрюшу, всю жизнь учили относиться к ней, как к сестре. Вот и вся разгадка.

Осознав причину собственного, как он считал, падения, Потураев попытался настроить себя на то, что нынче Любаша является уже не его сестрой, а законной, перед Богом и людьми, женой, и теперь он на вполне законном основании может относиться к ней, как к женщине. На том и заснул перед самым рассветом. Утром же, уловив Любашино движение, накинулся на нее, словно голодный троглодит на поверженного мамонта, и, стараясь не открывать глаза, дабы снова чего нежелательного не увидеть, таки утвердил себя мужчиной на супружеском ложе. Правда, все получилось не так, как ему хотелось, и утвердился он, скорее, сугубо условно. Но все-таки таинство соития свершилось.

Глава 29

Любаша пребывала в глубочайшем шоке. То, о чем она так давно мечтала, минута триумфа, о которой грезила бессонными ночами, превратилась в настоящую катастрофу. Это что же, она, Любаша Литовченко, дочь своих славных родителей, вышла замуж за импотента? Так вот почему Потураев до свадьбы к ней даже не прикоснулся ни разу! Даже не поцеловал, не говоря уже о большем. Господи, надо же, нелепость-то какая. Ну кто бы мог подумать, что Андрюша Потураев, признанный красавец и умница, которого накануне свадьбы она воспринимала как главный приз в лотерее жизни, окажется импотентом?

Оплакивая горькую свою судьбинушку, Любаша не спала всю ночь, а утром Потураев наконец сделал это. Но как?!! Уж лучше бы он этого не делал вовсе! Покряхтел над ней несчастную минутку, усиленно изображая возбуждение, и сдулся, как прожженный сигаретой воздушный шарик. И это — ее законный супруг?! Это ради такого счастья она отказалась от всего, подарила ему, несчастному импотенту, всю себя без остатка?!

Почему-то сейчас Любаша не вспоминала о том, что на самом-то деле отказалась ради Потураева всего лишь от недоумка Бочарова. Естественно, за Бочарова она бы не пошла и в страшном сне, зато в известном смысле Сереженьке не было равных. Особенно же его нельзя было сравнивать с Потураевым. Вернее, как показала практика, это несчастного Потураева аж никак нельзя было поставить рядом с Бочаровым, хотя бы сугубо для сравнения. О боже, и за что ей такое наказание?!

Однако дело сделано, прошлого не воротишь. Любаша нынче — замужняя дама, теперь она не Литовченко, а Потураева. Как оказалось, приятного в этом статусе крайне мало. Ну что ж, раз нельзя наслаждаться жизнью в физическом понимании слова, нужно хватать все остальное. А физическое наслаждение придется поискать где-нибудь в другом месте. А впрочем, зачем его искать? Сереженька-то Бочаров, исключительный самец, вот он, рядом, лишь пальчиком помани. Только рад будет, что замуж она пошла не за него — ему же удобнее: 'танцевать' даму будет он, а расплачиваться за 'танцы' — законный супруг. Чем плохо?

И потекла семейная жизнь. Люба, к сожалению своему, не могла упрекнуть Потураева в пренебрежении супружескими обязанностями — пусть нечасто, но долг свой тот исправно выполнял. Впрочем, 'исправно' — слишком сильно сказано. Он словно бы отбывал заслуженное наказание, отрабатывал налог в казну государства — так же жиденько и так же неохотно. В остальном же супружеская жизнь четы Потураевых больше походила на существование подросших, но не особо еще научившихся жить самостоятельно детей, брата и сестры, в одночасье потерявших родителей и живущих ныне под одной крышей сугубо воспоминаниями о счастливом детстве. Потураев дома появлялся лишь поздно вечером, даже в выходные непременно находил причины не сидеть дома, так сказать, в кругу семьи. А Любашу такое положение вещей вполне устраивало.

С учительством в школе было покончено. Правда, в какую-нибудь крутую фирму устроиться не удалось — нынче времена блата, к великому Любиному сожалению, канули в Лету, и любимый папенька Георгий Владимирович из всемогущего директора горпищеторга, единовластно ведающего распределением съедобного дефицита, превратился в рядового функционера. Правда, кое-где ему еще удавалось выезжать на старых связях, как, например, тогда, когда 'откосил' драгоценную дочурку от отработки диплома в тмутаракани, но в основном от Георгия Владимировича Любаше нынче было мало проку. Казалось бы — неужели так сложно было папеньке пристроить ее в теплое местечко с очень приятной зарплатой и еще более приятными перспективами, а вот поди ж ты, не расстарался ради любимой-то дочери. Ну да ничего, Люба и сама смогла сменить надоевшую до оскомины работу. Правда, от преподавания уйти не удалось, но если и учить, то хотя бы не школьников. Теперь она преподавала английский язык в университете. Зарплата, конечно, можно сказать, зряшная, да ведь не ради зарплаты она туда устроилась: как ни крути, а со студента можно поиметь гораздо более существенные суммы в виде достойного довеска к официальной зарплате, нежели с ученика рядовой средней школы.

Да и что ни говори, а работать с молодежью куда как приятнее, чем с сопливыми малолетками. К тому же никто уже не поймает на горяченьком с Сережей Бочаровым в школьном подвале или каморке при спортзале — нынче-то они не коллеги, нынче они просто любовники. Ну а найти место для любовных утех — что может быть проще в наше прагматичное время? Во-первых, запросто можно снять квартиру для романтических свиданий. Во-вторых, салон машины, считай, та же квартирка, только очень малогабаритная. Ну да им с Бочаровым много места и не надо… А в-третьих, зачем платить немалые деньги за съемную квартиру, зачем ютиться в тесном и неуютном салоне собственного авто, подаренного папенькой на свадьбу, если запросто можно для свиданий использовать их с Потураевым квартиру, их супружеское ложе? Насколько выгоднее во всех отношениях. Пусть с Любашиной стороны это не слишком-то корректно, вроде как осквернение того самого брачного ложа, но должно же на нем происходить хоть что-нибудь интересное?!

Глава 30

Постепенно шок от новобрачной ночи рассеивался. Потихоньку-помаленьку жизнь входила в колею. Нельзя сказать, что сама колея Потураева вполне устраивала. Но, как локомотив, загнанный волею диспетчера на вспомогательный путь, вынужден был как-то приспосабливаться к новому существованию. Обиднее всего то, что тем непутевым диспетчером оказался сам Андрей. Да, получается, сам, своею бестолковой головой, загнал себя в тупик. И страшнее всего было то, что исправить ошибку не было никакой возможности.

Казалось бы, убедился в собственной неправоте — признай ошибку и постарайся ее исправить. Разведись, и проблема будет решена — чего уж проще. Пожалуй, так бы он и сделал, так и поступил бы, не медля ни минуты, не будь Любаша дочерью Литовченко. Дело в том, что с самого раннего возраста, буквально сколько помнил себя, столько Андрей знал и Литовченко. Дядя Жора и тетя Катя воспринимались им не иначе как ближайшие родственники. То есть он с самого раннего возраста знал, что кровными родственниками Литовченки Потураевым не приходятся, но на самом деле они являются куда более близкими людьми, чем самые настоящие родственники. Родню, и без того немногочисленную, Андрюша привык видеть пару раз в год — на днях рождения отца и матери. То есть на самом деле родственники вроде как не принимали реального участия в жизни семьи Потураевых. Зато всегда, и в радости и в горе, рядом были Литовченки.

Вместе с Андрюшиными родителями они радовались успехам и удачам, вместе искали выход из сложных обстоятельств, в которые периодически попадали то Потураевы, то Литовченки. Родители дружили, что называется, не на жизнь, а на смерть, в том смысле, что дружба это была настоящая, такая, ради которой люди готовы горы свернуть, и не только горы, а даже шеи противникам, посмевшим нарушить спокойное течение жизни лучших друзей. И с самого раннего детства Андрюша знал — случись беда, единственный адрес, по которому нужно обращаться за помощью, не дядя Аристарх, брат отца, и не дядя Семен, дядька по материнской линии, а только дядя Жора Литовченко. Только он придет на помощь в трудную минуту, только он костьми ляжет ради того, чтобы помочь любому из семьи Потураевых выбраться из сложного положения. И, женись Андрюша столь же неудачно на ком-то другом, на любой абстрактной девице, дядя Жора первым пришел бы на помощь, настаивая на разводе, отстаивая интересы сына ближайших друзей с помощью нанятого адвоката, принял бы его проблему, как свою собственную.

Но в данном случае наступал конфликт интересов. Дядя Жора, отличный мужик и просто очень грамотный и разумный человек, при всем своем желании не сможет принять сторону Андрея, какие бы теплые чувства ни испытывал к нему. В данном случае он будет печься лишь об интересах собственной горячо любимой дочери, Любаши. И Андрюша автоматически из дорогого зятя, да что там, фактически родного сына, превратится во врага народа. А Андрею этого уж очень не хотелось. Не то чтобы опасался заиметь столь сильного врага, просто даже теперь, познав весьма сомнительные прелести семейной жизни с Любашей, не хотел огорчать людей, которых привык любить с самого детства. Наверное, это глупо, но Андрей считал весьма разумным в данных обстоятельствах промолчать, стерпеть. И по всему выходило, что терпеть ему доведется долго. Очень долго. Вернее, всю жизнь.

А дабы терпеть было легче, Андрей старался по возможности меньшедумать о неприятностях. Да и что там думать? К его величайшему сожалению, в сложившихся не самым лучшим для него образом обстоятельствах ему даже некого было обвинять, кроме самого себя. Никто ведь его не заставлял жениться на Любаше, родители даже на это не намекали, не говоря уже о самой Любе. Та вообще не ведала о его многолетних планах насчет ее персоны. И уж никак не Любаша навязывалась к нему в жены, он сам назойливо предлагал себя, стоило лишь на ее горизонте возникнуть представителю мужского пола. Так что лишний раз думать об ошибке, анализировать прошлое в поисках истока, приведшего к столь печальным последствиям, было очень неприятно, пожалуй, гораздо более неприятно, нежели сама супружеская жизнь под одной крышей с Любашей. Ладно — женился так женился, обратного хода нет. Исправить ничего нельзя, а раз так, надо расслабиться и попытаться получить хоть какое-то удовольствие.

Удовольствие Потураев нашел в работе. К его величайшему сожалению, количество командировок теперь резко сократилось — сказалась эффективность его многочисленных предыдущих поездок и налаживания деловых связей. Плюс ко всему, теперь к его распоряжению был уже не один снабженец, а целый отдел снабжения, который занимался не только поиском поставщиков тканей и фурнитуры, но и партнеров, способных предоставить запчасти и комплексный ремонт ветхого оборудования. Были теперь под Андрюшиным руководством и сотрудники, профессионально занимающиеся сбытом готовой продукции. Не потому у него в подчинении стало столько народу, что фирма 'Ассоль' разрослась до немыслимых размеров, а потому, что ныне не Владимир Васильевич Потураев, а уже Андрей Владимирович исполнял обязанности генерального директора производственного объединения 'Красный луч'. Да, пока еще имел перед должностью эту неприятную приставку 'и. о.', исполняющий обязанности, но, увы, без испытательного срока нынче можно было стать разве что дворником или уборщицей, так что любишь кататься — люби и саночки возить. Ну да ничего, в кандидатах ему ходить осталось недолго, и, насколько Андрей знал из кругов, заслуживающих доверия, акционеры были склонны утвердить его на этом посту. А им, этим кругам, глупо было бы выражать недоверие хотя бы по той простой причине, что были они, те круги, крайне близки к совету директоров. Да и к самому Андрюше отношение имели далеко не последнее, самое что ни на есть родственное: ведь Владимир Васильевич Потураев был ныне не кем иным, как председателем этого самого совета.

Иного решения от отца и возглавляемого им совета директоров Андрей и не ожидал. Да и как могло быть иначе, если именно ему, Андрею Владимировичу, удалось вытащить фабрику практически из долговой ямы? Ну 'долговая яма' — это он, пожалуй, утрирует, это он очень даже преувеличивает действительность. И тем не менее факт остается фактом: фабрика из предприятия, едва сводившего концы с концами, ныне стала довольно процветающим, о чем прежде всего свидетельствовало отсутствие вакансий даже на рабочие специальности. Далеко не каждое предприятие нынче могло похвастать не только своевременной выплатой заработной платы, но и весьма высоким ее уровнем.

Да, это именно благодаря Андрею Владимировичу фабрика 'Красный луч' ныне работала не только на потребу внутреннего рынка, но и вполне успешно завоевывала внешний рынок. Те самые детские пижамки с котячьими мордашками на спине нашли довольно высокий спрос не где-нибудь, а в самом сердце Европы — в Англии, Франции, Голландии. И пусть основным доводом 'за' там была не красота изделия и не сверхвысокое качество продукции, а его сравнительная дешевизна, но ведь из-за одной только дешевизны европейцы вряд ли стали бы расхватывать товар российской фабрики 'Красный луч', правда? Стало быть, наряду с приемлемой ценой продукция фабрики могла предъявить и европейское качество.

Так или иначе, а продукция их действительно расходилась на ура. Больше того, фабрика продавала на Запад не только детские пижамки, но и даже мужские костюмы класса 'люкс', и дамские пальто. Естественно, изготавливались те костюмы отнюдь не из отечественного сырья, а из замечательной английской шерсти и конкурентоспособными были опять же сугубо за счет дешевизны. Но ведь все-таки они имели там успех, продукция разлеталась мгновенно, партнеры по бизнесу постоянно просили увеличить партии. И если с мужским костюмом за последние сто лет не произошло более-менее значительных метаморфоз и Потураев потихоньку наращивал мощность линий по их пошиву, то женские пальто неизменно выпускал маленькими партиями, памятуя о том, что именно маленькая партия — залог успеха. В правоте этой теории он убедился еще на байковых рубашках. И пусть байкой они ныне не занимались, пусть байковая сорочка, как составляющая ассортимента швейной фабрики 'Красный луч', давно ушла в небытие, Андрей на всю жизнь останется ей благодарен за науку.

И байковая рубашка, и мужские трусы 'семейные' нынче исчезли из ассортимента выпускаемой продукции. Из старых наименований там теперь числились разве что постельное белье да женские ночные сорочки. Белье — оно и есть белье, на него спрос постоянный даже на необъятных просторах родины, однако не меньшим успехом оно пользовалось и за рубежом. Сорочки тоже вещь необходимая, и фабрика продолжала их выпускать на потребу женскому населению родной страны. А вот фирма 'Ассоль', которой ныне руководил ставленник Андрея, занималась в основном элитными сорочками, которые отправлялись практически полностью более материально обеспеченному заграничному потребителю.

К великому сожалению Андрея, Вика, извечная подруга и соратница, теперь, увы, не могла быть рядом с ним постоянно. Вслед за Потураевым она перебралась из фирмы 'Ассоль' в штатное расписание производственного объединения 'Красный луч'. Чуть позже, когда Виктории пришлось уйти в декретный отпуск, по особой договоренности она продолжала работать дома, появляясь на фабрике лишь тогда, когда ее отпускали из дому семейные обязанности.

Как бы ни был Андрей разочарован семейной жизнью с Любашей, сожалел он лишь о том, что Вика теперь вышла из его 'зоны доступности'. То же обстоятельство, что она вышла замуж за постороннего мужчину, не расстраивало его ни в коей мере. Правда, на первом этапе его личное эго что-то пыталось высказать по этому поводу, да Потураев быстренько его усмирил и теперь находил в Викином замужестве море плюсов.

Прежде всего, с его плеч свалилась ответственность за нее как за любовницу, на которой никогда в жизни не собирался жениться. Во-вторых, его перестали терзать муки совести, которые после Великого признания мешали воспринимать себя порядочным человеком. К счастью, совесть терзала его недолго, потому как уже через каких-то несколько месяцев после его свадьбы она собралась замуж за другого, а следовательно, все упреки с персоны Потураева были сняты. Вот поэтому-то и радовался совершенно искренне за то, как чудесно сложилась Викина судьба. А главное — быстро. Единственное, о чем все-таки сожалел Потураев — это Викина непоколебимость в одном вопросе. А именно столь удобные ночные забавы с нею навечно остались в прошлом.

Сначала Андрей надеялся, что эта ее прихоть скоро пройдет, что это не принцип, не жизненная позиция, а всего лишь маленькая женская месть за его коварство, за измену. Уверен был — пройдет неделька-другая, в крайнем случае месячишко, и все вернется на круги своя. Однако не тут-то было. Решение Вики было твердо, как кремень.

И теперь они были просто друзьями. Вернее, Потураев-то и раньше воспринимал ее сугубо как подругу, а вот Вика, как оказалось, надеялась на большее и отношения их дружескими считать не могла по определению. Нынче же все изменилось самым коренным образом, теперь их дружбе не мешали ни обиды, ни взыгравшие не ко времени амбиции, ни слишком близкие в физическом плане отношения. Одна сплошная дружба в лучшем понимании этого слова. И вряд ли кто-то сейчас мог понять Потураева лучше, чем Виктория.

Производственный процесс был к тому времени отлажен, как швейцарские часы, уже не требовала фабрика ежеминутного присутствия хозяина, материальные проблемы также остались позади, а потому едва ли не каждый раз, как Вика вырывалась из дома на работу, они подолгу обедали уже не в фабричной столовке, а в кафе. Не столько даже обедали, сколько общались, ведь в директорском кабинете нормально поговорить было просто невозможно из-за постоянных телефонных звонков. В кафе же Потураев отключал мобильный, и они наслаждались обществом друг друга и тишиной.

— Викуля, а ты знаешь, как мамонты вымерли? — с нескрываемым лукавством в глазах и в голосе спросил Потураев.

Вика рассмеялась:

— Да уж знаю, ты мне этот анекдот миллион раз рассказывал!

— Глупая, — поправил Андрей. — Я ж рассказал только один раз, а остальные девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять раз намекал на то, что мы, люди, существа, к твоему сведению, вполне разумные, никак не должны повторить их печальную участь.

— Потураев, разумный ты мой, а тебе не кажется, что с такими разговорами ты обращаешься не по адресу? Я нынче дама замужняя, могу ведь и оскорбиться.

Глаза Потураева, казалось, откровенно смеялись:

— Эх, Викуля, если б ты могла оскорбиться, разве б я к тебе приставал? А раз пристаю, стало быть, еще живу, еще надеюсь.

— Не на то надеешься, — парировала Виктория. — Вернее, не на ту. У тебя, Андрюшик, между прочим, супруга имеется, своя, родная, вот к ней и приставай с грязными намеками про мамонтов.

Извечное, казалось бы, лукавство в глазах Андрея враз потухло, ответил с тяжким вздохом:

— Ой, не надо, не напоминай о мамонтах…

— Вообще-то это ты о них постоянно вспоминаешь, а никак не я. Не переводи с больной головы на здоровую.

Потураев помолчал мгновение, потом подтвердил:

— И не говори. Откуда ей, здоровой, взяться, когда она сплошными проблемами забита. Вляпался я, Вика, по самое некуда с этой женитьбой. А самое обидное знаешь что? Никто ведь не заставлял, даже не намекал никто: ни сама Любка, ни родители, ни тем более дядя Жора. Ну ладно, было бы мне, дураку, лет двадцать, так хоть не обидно было бы. В двадцать лет ошибаться не стыдно и признавать ошибки тоже не стыдно. Так ведь мне-то, дураку, двадцать девять! Или нет, какие двадцать девять? Я ж уже глубокий старик, мне ж через два месяца тридцатник стукнет! Кстати, ты не забыла? Тридцать лет. А выходит, страдаю то ли врожденным слабоумием, то ли старческим маразмом.

Виктории было лестно слушать такие его откровения. Может, это было не очень-то хорошо, если рассматривать это чувство с позиций дружбы, но дружба дружбой, а Вика ведь даже в дружбе оставалась женщиной. И именно как женщина сейчас торжествовала: что ж, пусть она потерпела фиаско в борьбе за Потураева, пусть он достался другой, но он всю жизнь будет сожалеть, что остановил выбор не на Вике, а на той, другой, и всю жизнь будет мучиться со своей Любашей. Так ему и надо, чурбану бесчувственному! Раз подпортил ей жизнь, пусть теперь и сам мучается! А Бог — он все видит. Видимо, не такой уж знатный подарок Андрюшенька Потураев, раз у нее с ним ничего не получилось, зато за все ее многолетние страдания Бог послал ей самый настоящий подарок — Валерочку Чернышева, мужа и отца их трехмесячного сынишки. И Валерку ведь даже сравнивать с Потураевым нельзя: весь из себя такой хороший, такой положительный, он так любит ее… Вот только сердце почему-то радоваться отказывалось: может, Чернышев и в самом деле подарок с небес, награда за ее страдания от подлости Потураева, да только она-то была бы искренне рада и признательна небесам за куда меньший по ценности подарок в виде подлеца Потураева.

Все эти мысли мгновенно пронеслись в голове, тысячу раз обдуманные, как бы на втором плане или вроде отдельно от самой Вики, а она по-прежнему продолжала разговор с Потураевым:

— Я не понимаю, Андрюша, чего ты мучаешься? Ну неудачно женился — подумаешь! С кем не бывает? Ты один, что ли? Любой нормальный человек уже давным-давно бы на твоем месте с ней развелся, и никаких проблем!

Про себя же привычно добавила: 'И женился бы на мне! Вот тогда и справедливость бы восторжествовала, и тебе тоже было бы хорошо. Ты ведь только вспомни, как замечательно нам было вместе, ведь ты же любишь меня, дурачок, только все почему-то боишься в этом признаться!' И почему-то наличие замечательного мужа совершенно не мешало ей ответить согласием на утопическое предложение руки и сердца от Потураева.

Андрей усмехнулся:

— Ха, если бы все было так просто. Ты же прекрасно знаешь, что я не могу с ней развестись. Сам себя загнал в угол. Развестись с ней — значит развести моих родителей с ее стариками, значит, предать их всех, я имею в виду родителей. Если бы только она не была дочерью Литовченко! Насколько все тогда было бы проще! И я бы уже и в самом деле давным-давно развелся. А так… А так мне остается только ждать, когда она сама попросит развода. Я уж и так стараюсь, дома бываю крайне редко, мы ведь с нею даже практически не общаемся: так, перекинемся парой слов за завтраком, да и то не каждый день, а только тогда, когда у нее есть первая пара, а иначе я могу ее видеть только спящей.

Представив себе подобные супружеские отношения, Виктория содрогнулась.

— И что, никаких исключений? Ну там праздников семейных, совместных походов в ресторан, в театр?..

— Какой театр? — протянул Потураев. — Ты что, чтобы я — да сознательно позволил затащить себя в ее компанию? Ну семейные праздники — это да, это конечно. Увы, от этой повинности никуда не денешься, ну да сколько таких праздников за год наберется? Шиш да маленько. Приятного мало, но терпимо. Да и я там в основном общаюсь с другими людьми, а не с ней.

Виктория удивленно взглянула на него:

— Андрюша, я тебя не понимаю. Откуда такая неприязнь, откуда ненависть? Она ведь очень красивая женщина. И насколько я понимаю, ты с раннего детства хотел на ней жениться. Теперь ты имеешь то, о чем мечтал, ты добился цели. Тогда в чем же дело? Чем она так плоха?!

Потураев вздохнул, помолчал немножко. Еще раз вздохнул, ответил разочарованно:

— Я и сам не знаю. Просто я не могу воспринимать ее как женщину. Вот ведь и сам до свадьбы считал ее красавицей и весьма аппетитной бабенкой, а потом… Знаешь, меня отрезвила наша новобрачная ночь. Почему-то в постели я увидел не привычную красавицу Любу, а болотную кикимору, даже болотный запах почувствовал совершенно отчетливо. Я не могу тебе этого объяснить. Может, слишком пьян был, может, еще что-нибудь. Да только у меня в тот момент все обрезало, понимаешь? И теперь я далеко не уверен в ее красоте. Может, кто-то ее так и воспринимает, а я ее всегда представляю болотной кикиморой. Единственное чувство, которое я к ней испытываю, — это отвращение…

— Ну ни фига себе! Потураев, а ты к доктору не обращался?

— К сексопатологу? Пока нет, но я уже давно об этом подумываю.

Виктория хмыкнула:

— Вообще-то я имела в виду психиатра. А что, уже назрела необходимость посетить сексопатолога? Андрюша, ты меня удивляешь…

Потураев скукожился под ее проницательным глазом. Разговор был ему крайне неприятен, особенно вот этот его поворот, вот эта весьма тонкая тема. И, задай такой вопрос кто-нибудь другой, даже Володька Клименторович, он бы послал его куда подальше, да и дело с концом. Но перед ним ведь сидела Вика, которая не понаслышке знала о его сексуальных способностях, которой он ни разу не дал повода усомниться в своей мужской силе. К тому же Андрей всю жизнь, вернее, все последние годы испытывал к ней лишь дружеские чувства, не имеющие ничего общего с любовью, а потому и не вспылил. Справедливо рассудил: если он не расскажет этого Вике, не сможет рассказать никому, даже сексопатологу. Вика — друг, близкий, ближе просто не бывает, к тому же она женщина, и кто знает, может, именно женский взгляд на проблему поможет ее, эту проблему, решить?

— Я, Вика, сам себя удивляю. Ты ж меня знаешь как облупленного. Страдал ли я когда-нибудь половой слабостью? Был ли склонен к воздержанию? Уж ты-то знаешь, что меня проще обвинить в невоздержанности и склонности к излишествам. Так вот, моя дорогая, все это, увы, в далеком прошлом… Нынче я ощущаю себя едва ли не импотентом. Нет, я, конечно, занимаюсь с ней э-э-э, ну ты понимаешь. Да только я сам себе стал противен. Прежде всего, глядя на нее, мне ничего не хочется. Я буквально через силу заставляю себя это делать, но через силу разве может выйти что-то путное? Короче, если я к ней испытываю одно сплошное отвращение, то она, я уверен, при всем желании не может испытывать ко мне ничего иного, кроме презрения…

— Ох, ну ни фига себе! — выдохнула Виктория. — Потураев?!..

Андрей невесело улыбнулся:

— Ага, вот видишь, мне таки удалось тебя удивить. Только, Викуля, не думай, что я преувеличиваю.

Вика пытливо взглянула в его глаза:

— Так это не шутка? Андрюша, это серьезно?

— Викуля, ты меня умиляешь. Ну сама подумай — разве нормальный мужчина может шутить на эту тему?

— Андрюшик, милый, ты хоть понимаешь, насколько это серьезно? Тебе же всего-то неполных тридцать лет, еще вся жизнь впереди.

— Ага, — согласился Потураев. — А жизнь импотента, поди, тяжела и неказиста, словно жизнь советского артиста. Теперь понимаешь, почему я к тебе постоянно пристаю со своими мамонтами?

Виктория кивнула:

— Ты хочешь убедиться…

— Что еще не все потеряно, — закончил за нее Потураев. — Умница, все правильно. А ты, как та упрямая мамонтиха, только качаешь головой в ответ: нет да нет, нет да нет. Вот видишь, я с тобой уже стихами заговорил.

— Ну я ведь не знала! — возмутилась Виктория, не подумав, что это выглядит, словно попытка оправдаться.

— Теперь знаешь. И что это меняет?

Виктория смущенно зарделась и опустила глазки. Выдержала артистическую паузу, после чего ответила едва слышно:

— Андрюша, ты же знаешь — я замужем…

Но голос ее был так слаб, так неуверен, что ее ответ даже при хорошей фантазии никак нельзя было считать отказом. Впрочем, и согласием пока еще считать было рано.

— Я знаю, Викуля. А что делать? — Он потешно развел руки, демонстрируя полное отсутствие альтернативы. — Конечно, с моей стороны это полное свинство — обращаться к тебе с подобной просьбой, но… Знаешь, как-то не хочется смириться с таким положением дел.

Виктория еще пыталась сопротивляться:

— Но… Андрюшик, ведь и кроме меня есть на свете женщины…

— Да! — утрированно-убежденно согласился Потураев. — Да, 'есть женщины в русских селеньях!' Да только, знаешь, я, если честно, боюсь нарваться на такую же, как Любка. Тебя-то я давно знаю, к тебе никогда не испытывал отвращения…

Виктория вспыхнула:

— Отвращения?! Вот уж спасибо за комплимент! А я-то, дура, уже готова была согласиться! Поищи ту, которую полюбишь, с ней и попробуешь. Если повезет, и к ней не испытаешь отвращения! А может, жабу в постели обнаружишь вместо женщины!

— Вот спасибо! — возмутился Потураев. — Спасибо большое! Помогла! Да я теперь, с твоей подачи, любую бабу жабой восприму!

— Пожалуйста! — весьма нелюбезно, с издевкой, ответила Виктория. И, поразмыслив буквально мгновение, не удержалась и добавила детскую присказку: — Кушай с булочкой!

Глава 31

Вопрос с неудачным браком решился для всех неожиданно. Для Потураева же, кроме неожиданности, еще и крайне болезненно. Банально, как семейные трусы производства швейной фабрики 'Красный луч', элементарно, как дважды два, страшно, как в ночном кошмаре: ночь, зима, обледенелая дорога… И безапелляционный приговор докторов: 'Ходить вы, молодой человек, больше не будете'.

Автокатастрофа разделила жизнь на 'до' и 'после'. В 'до' остались бурная молодость, здоровье, отменный аппетит и недовольство неудавшимся браком вместе с невозможностью выхода из тупиковой ситуации. В 'после' пока что числились только боль, злость на несправедливость небес и дикий страх перед будущим.

Четыре месяца Андрей провел в больнице, где доктора усердно пытались поставить его на ноги. Увы, сколь усердно, столь и напрасно — выписывали Потураева в инвалидной коляске. Во всей этой ужасной трагедии был лишь один плюс — Любаша подала на развод.

Напрасно родители убеждали ее, что нельзя бросать человека в беде, тем более не чужого, а родного мужа, Андрюшу, которого с малолетства считали едва ли не родным сыном. Напрасно взывали к ее совести и родители Андрея: Любаша была тверда в своих стремлениях, как никогда раньше:

— Развод, и никаких гвоздей! На кой черт мне нужен муж-инвалид?! Мне ваш Андрюша и так уже море крови попортил. Я, бедная, с трудом мирилась с его импотенцией — я, такая молодая, такая красивая, вынуждена была терпеть рядом с собой чурку вместо мужика! Но адская смесь инвалида с импотентом — это уж слишком даже для моего ангельского терпения!

Развод был неминуем, но это-то как раз Андрея вполне устраивало. Хуже было то, что ненасытная Любаша претендовала на абсолютно все имевшееся в распоряжении супругов имущество: трехкомнатную квартиру не в самом центре города, но в весьма неплохом районе, машину (в аварию Потураев угодил не на личной, на служебной), капитальный гараж, по стоимости вряд ли уступающий самому автомобилю, не говоря уже о мебели и бытовой технике. Естественно, счет в банке также требовала переписать на нее. Ее, казалось, ни в малейшей степени не тревожило, что оставляет инвалида на улице и без гроша за душой. Непонятно было и то, на что она, собственно говоря, надеется, на каком основании суд должен лишить одну из сторон абсолютно всего ради того, чтобы вторая сторона в результате развода приобрела все. Претензию свою она выражала размытой формулировкой 'он обманул мои надежды' и была совершенно уверена в том, что суд непременно должен принять решение в ее пользу.

Вражда Потураевых и Литовченко, которой всеми силами старался избежать Андрей, началась. Собственно говоря, Георгий Владимирович пытался отговорить дочь от столь наглых притязаний, взывал к ее совести, но тщетно. Любаша уперлась, как когда-то в детстве, когда требовала купить ей очередную игрушку. И любящему отцу, привыкшему с радостью исполнять дочкины прихоти, пришлось нанимать дорогущего адвоката.

Потураевы были крайне несогласны с подобными требованиями невестки, и действия Георгия Владимировича против их несчастного сына, и без того неизвестно за какие грехи наказанного судьбою и до конца дней привязанного к инвалидной коляске, их крайне возмутили. Их 'ответом Чемберлену' стало обращение к не менее дорогому адвокату. Началась борьба не на жизнь, а на смерть. Только теперь бывшие друзья готовы были перегрызть глотки не воображаемым врагам, а тем, ради кого еще так недавно с готовностью ринулись бы в смертельную схватку, то есть друг другу.

На каких основаниях готовился выдвигать требования к суду Любашин адвокат — неизвестно, а вот адвокат Потураевых прежде всего попытался выяснить подробности личной жизни бывшей супруги своего клиента. И без особого труда обнаружил, что моральный облик истицы оставляет желать много лучшего. Мало того что в суде всплыли фотографии неверной супруги, входящей в собственную квартиру в обществе некоего Бочарова в то время, когда несчастный муж лежал в госпитале на растяжке, но нашлись и многочисленные свидетели, в основном из числа любопытных старушек-соседок, утверждающие, что этого же молодого человека истица водила в квартиру фактически с момента своего появления в этом доме. Плюс суд учел плачевное ныне состояние ответчика и постановил: брак считать расторгнутым, в имущественных же претензиях истице отказать, так как договор купли-продажи на спорную квартиру был заключен буквально накануне официального заключения брака, так же как и были соответствующим образом оформлены имущественные права ответчика на автомобиль и гараж, а стало быть, совместно нажитым имуществом признаны быть не могут. Материальные же претензии истицы суд разрешил следующим образом: совместно нажитыми следует считать лишь те деньги на указанном банковском счету, что поступили на него после официального заключения брака, и только от суммы этих поступлений истица должна получить пятьдесят процентов. Однако это оказалась не такая уж внушительная сумма, ведь к тому времени на счету мало что осталось ввиду того, что ответчику пришлось существенно потратиться на лечение. На адвокатов и та, и другая сторона потратили куда больше, нежели в итоге выиграла Любаша.

Вот таким образом, потеряв здоровье и потратив кучу денег на адвоката, Андрею удалось избавиться от постылой супруги. Все бы ничего — пусть бы он заплатил за развод еще дороже, главное — он наконец свободен от Любаши Литовченко. Еще слава богу, что детей не нажили, все бы ничего, вот только даже после развода к Андрею не вернулось здоровье…

Работать Потураев теперь старался дома. Его интересы на фабрике представлял отец, но вообще присутствие Андрея в директорском кабинете требовалось не так уж и часто: при нынешней-то технике вполне можно было управлять производством и из домашнего кабинета. Телефон, факс, электронная почта — что еще нужно для успешной работы? Из дому же Андрей проводил и селекторные совещания с начальниками служб и цехов, контракты заключались по факсу, — в общем, производство в данной ситуации пострадало куда как меньше, нежели сам Потураев.

Однако амбиции успешного бизнесмена ни в малейшей степени не могли компенсировать физическую ущербность. С приговором докторов мириться категорически не хотелось — Андрей же только-только тридцатилетний юбилей отпраздновал, неужели ему предстоит остаток жизни провести в инвалидной коляске? Потураев снова и снова, с упорством, достойным лучшего применения, насиловал искалеченное свое тело непосильными нагрузками в надежде, что когда-нибудь, пусть не так скоро, как ему хотелось бы, но результат непременно станет заметен, что просто не может быть, чтобы у него ничего не получилось.

Проведывала его только Вика. Впрочем, старалась прикрываться выполнением служебных обязанностей, неизменно прихватывая с собой образцы предлагаемых моделей. Увы, Вика тоже не могла посещать Потураева достаточно часто, ведь, по идее, должна была не работать, а находиться в декретном отпуске по уходу за малышом. Одной ей известно, как умудрялась совмещать материнство с работой, да при этом еще не забывала пару раз в неделю заехать с дружеской поддержкой к Андрею.

Потураев был ей за это благодарен, но благодарность в его душе часто вступала в конфликт со злостью — Викины визиты воспринимал в зависимости от настроения: то как участие и дружескую поддержку, то как жалость покинутой женщины. И иногда вместо улыбки Виктории доводилось видеть на его лице лишь жестокую усмешку и колючий, почти враждебный взгляд. В такие дни обижалась на него, уходила со слезами на глазах, клялась самой себе, что больше не придет, что будет поддерживать сугубо деловые отношения, пользуясь для связи с непосредственным начальником оргтехникой, но каждый раз спустя некоторое время вновь и вновь наносила Потураеву визиты.

Постепенно у Андрея выработался столь плотный график работы и физических тренировок, что времени жалеть себя, несчастного, практически не оставалось. Трудно, содрогаясь от напряжения в мышцах, думать о том, как несправедливо обошлась с тобой судьба, так же как трудно думать об этом во время селекторного производственного совещания. А потому на невеселые мысли у Андрея оставалось лишь немногое время между реальностью и сном. Он и раньше особых проблем со сном не имел, кроме разве что короткого периода сразу после женитьбы на Любаше, пока не заставил себя смириться с неразумным браком. Теперь же, с учетом физических и умственных нагрузок, засыпал почти мгновенно. Таким образом, сожаления о несчастье, можно сказать, остались на больничной подушке, а нынче Потураеву было не до слюнтяйства.

И лишь когда управление производственным процессом удалось полностью наладить из дому, у Андрея появилось немного свободного времени для мыслей о собственной доле. Увы, по всему выходило — несладкой доле. Кому он, инвалид, нужен? Разве что Вика из жалости согласится взвалить на плечи такую ношу. Да ведь Андрей не привык быть обузой, и такие мысли буквально сводили с ума. Нет, он ни за что не позволит кому бы то ни было жалеть себя. И уж тем более строить на чувстве жалости отношения с женщиной. Да, он, Андрей Потураев, такой, он гордый! Пусть он инвалид, но, даже будучи инвалидом, он, прежде всего, остается мужчиной!

Однако гордость гордостью, а светлых перспектив впереди Потураев разглядеть не мог. Да и позади было не слишком-то светло. Женщины… Что за несносные создания? Разве можно им верить, разве можно доверять тайны? Раскрылся перед Викой в минуту слабости, так теперь уж сколько месяцев подряд ловит на себе ее жалостливые взгляды. И об отказе своем уже, поди, позабыла, вон ведь как смотрит каждый раз, практически призывает: 'Ну же, Андрюшик, смелее, смелее, давай, повтори свою просьбу — на сей раз я не откажу!' Еще чего не хватало. Он, Андрей Потураев, никогда не просил милостыни! И пусть в данном случае милостыня имелась в виду не в финансовом понятии, а сугубо в физическом, все равно милостыня всегда остается милостыней, к какому бы понятию ни применялась.

Порой ему казалось, что Викой движет не жалость, казалось, видит в ее глазах искреннюю любовь, и тогда всерьез обдумывал возможность связать горькую свою судьбинушку с нею. Однако долго он такую возможность рассматривать не мог. Нет, Вика, конечно, замечательный человек и красивая женщина, но она для него навсегда останется другом. Теперь он инвалид и всю жизнь будет ловить себя на мысли, что Виктория осталась с ним сугубо из жалости. Даже если отбросить в сторону соображения гордости, даже если забыть на минутку об инвалидности, хотя как о ней, проклятой, забудешь, когда, вместо того чтобы ходить по квартире собственными ногами, хотя бы опираясь для уверенности на тросточку, приходится руками крутить новые свои 'ноги' — колеса инвалидной коляски. Но даже если попытаться на минуточку забыть о своем печальном положении, может ли он воспринимать Викторию не как друга, а как любимую женщину, как спутницу жизни?

И вынужден был Потураев констатировать: нет, не может. Никак не воспринимал он Вику в романтическом смысле. Правда, Андрей вообще вряд ли смог бы причислить себя к романтикам, всю жизнь был уверен в своей жесткой прагматичности, всю жизнь пытался все планировать заранее и методично претворять задуманные планы в реальность. Вот и имеет теперь, что имеет, так сказать, пожинает плоды. Вика, конечно, верный друг и соратник по бизнесу, и он всегда рад ее появлению, ну или почти всегда. И тем не менее каждый раз после недолгого ее пребывания рядом начинал ощущать некоторую усталость от ее участия. Больше того, почему-то воспринимал ее обузой, как будто не он, а Вика была инвалидом, о котором он должен заботиться.

Нет, никогда не сможет Андрей воспринимать Викторию как жену, как женщину. При всем желании не сумеет. Странно, но даже довольно теплые воспоминания о совместных ночах не могли заставить воспринимать ее именно женщиной. В них Вика представала не иначе как очень близким безотказным другом, с которым они обоюдовыгодно утоляли жажду тела, и не более того. Умом понимал, что только Виктории он ныне может доверять, только ее может впустить в свою жизнь, но сердце, душа его почему-то дико протестовали против таких умозаключений. Расчетливый его ум настаивал на надежности Виктории и утверждал, что только она по-настоящему может воспринимать его мужчиной даже в столь плачевном состоянии, а память в это же время предательски подсовывала воспоминания о Любаше. Мол, а ну-ка припомни, как ты был уверен в том, что самая лучшая жена для тебя получится только из Любаши Литовченко. Вспомнил? Ну и как ощущения? Быть может, теперь, потерпев полнейшее фиаско, поймешь наконец, что нельзя подходить к выбору спутницы жизни столь прагматично. Разум и некие материальные выгоды — это еще не все, есть ведь у человека, даже такого прожженного прагматика, и душа, и сердце. Быть может, хотя бы иногда следовало бы прислушиваться к их советам, доверять их интуиции?

Задумавшись о душе, попытался припомнить: а была ли в его несчастной жизни хоть одна женщина, которую бы приняла душа, а не тело, сердце, а не разум? Припомнил… И даже без особого труда… Вот только не уверен был, что именно душою, сердцем принял тогда наивную девчонку. Да полноте, какая там душа? Он ведь не мог забыть ее лишь из угрызений совести — так какая же это душа, какая любовь? Он, Андрюша, вообще любить не умеет. Он запретил себе все эти романтические бредни в ранней юности, он силою воли умертвил в себе любые чувства, кроме желания плотской любви. Вот если принять за любовь плотские отношения, тогда…

О, тогда это другое дело! Вот в плотскую любовь он верил. И тогда, если подходить с этих позиций, выходило… С кем ему было более всего комфортно?.. И-ээх, что-то не выходит, какая-то петрушка получается. Потому как даже с позиции плотского удовольствия на первый план выходила все та же наивная девчонка. Нет, никак не получается. Что-то у него с соображением последнее время туговато стало, видимо, сотрясение мозга не прошло бесследно.

Однако память упорно, снова и снова, из самых потаенных уголков архива вытаскивала на поверхность образ глупой наивной девчонки, восторженно шептавшей когда-то: 'Андрюша!' И от сладкого ее шепота почему-то дрожь пробегала по телу даже теперь, спустя, кажется, миллион лет, и почему-то так щемяще ныло сердце. Сердце? Какое сердце? Сердце, душа и Андрюша Потураев — это же несовместимые понятия! Потураев не может помнить ни душою, ни сердцем. Только плотью, только низменными чувствами, и никак иначе. Однако в данном случае почему-то горячий шар разрывался не в области паха, а в груди…

'Слабак! — корил себя Потураев. — Слабак! Забудь, все давно в прошлом! Да и не было ничего. Она — такая же, как все, одна из миллиона, ничем не лучше, правда, и не хуже, но все равно ничем не лучше других. Нет, ничего не было! И ничего не может быть. Хотя бы на том простом основании, что нельзя строить отношения на соображениях душевной привязанности. Слабак, слабак, забудь!'

Но сердце тут же хваталось за соломинку: 'Ага, стало быть, была душевная привязанность-то? Была, иначе почему ты отказываешься строить отношения на ней?'

'Потому что нельзя строить отношения на душевной привязанности, даже если она и имеется в наличии, — ввязывался в спор разум. — Потому что душа — плохой подсказчик, плохой советчик. Отношения можно строить только на доверии и выгоде, и никак иначе'.

Сердце отказывалось соглашаться: 'Тогда почему же Люба оказалась совсем не столь замечательной женой? Ведь и доверие к ней было, и с выгодой вроде все было нормально. Тогда почему же она воспринималась не женщиной, а кикиморой болотной? А потому что в душе ничего не было, душа молчала! Потому что не любил!'

Не любил? Андрей поразился собственному открытию. Конечно, не любил, ведь потому и женился. И ошибся. А может, потому и ошибся, что не любил? Может, неправ был? Может, все они, пацаны, были тогда неправы? Ведь все, кроме него, давно женаты, и, поди, вовсе не так неудачно, как он. Может, потому, что они выросли и оставили те глупые бредни в детстве, а он, Потураев, все еще хватается за них как за соломинку, лишь бы не признаться в собственной слабости? В том, что таки он, Андрей Потураев, умеет любить? И что сердце его, закаленное волей, все равно осталось живым? И что вовсе не совесть ему все это время покоя не давала, а именно сердце? Что душа страдала именно из-за отсутствия наивной девчонки, а вовсе не из-за осознания собственной подлости?

Маринка… Глупая, наивная Маринка… Выходит, он ее любил? Любил?!! А почему в прошедшем времени? Ведь, если все прошло, почему сейчас так больно сердцу? Почему душа рвется прочь из тела? Нет, не любил! Не любил!!! Любит! Сейчас, сию минуту любит! И готов признать это перед самим собою, заткнув наконец голос разуму. Разум должен молчать, когда речь идет о чувствах. Молчи, разум, молчи! Теперь тебе не удастся перекричать сердце. Маринка!!!

По всему, следовало немедленно разыскать ее и попытаться исправить собственную ошибку. Ведь и Маринка его тоже любила, он это точно знал: именно из-за ее неземной любви и бежал с позором, опасаясь за собственную гордость. Дурак, ах какой редкий дурак!!! Каким же он был глупым, а считал себя самым разумным человеком во вселенной. Разумным и хитрым, пытался перехитрить собственное сердце. А теперь, что теперь? Теперь он, наконец, осознал всю меру собственной глупости, готов признать собственную ошибку.

И что дальше? Прошло столько лет после той их памятной встречи, когда он так жестоко и, оказывается, глупо заявил Маринке, что больше никогда не придет в этот дом. Имеет ли он моральное право ворваться в ее жизнь теперь, спустя столько лет полного забвения? Да еще и требовать от нее искренней любви? Навязывать ей себя, инвалида, страшную обузу? А вдруг она замужем?

Последняя мысль обожгла сердце дикой ревностью. Маринка, его Маринка, его единственная, как оказалось, любовь, его наивная дурочка, ныне может принадлежать другому мужчине?! И выходит, он собственноручно подтолкнул ее в чужие объятия?!!

Глава 32

— Здравствуй, Андрюшенька! Ты сегодня совсем молодцом! Выглядишь просто замечательно!

Виктория искренне улыбнулась и прошла в квартиру:

— Смотри, что я придумала! Как тебе эта моделька?

И вытащила из объемной сумки женское пальто приятного светло-желтого цвета:

— Мне кажется, такая модель будет иметь успех. Тем более цвета нынче в моде пастельные, так что можно использовать ту партию кашемира, что мы закупили еще в прошлом году. Помнишь, там у нас как раз теплые светлые тона: фисташка, крем-брюле, бледно-розовый. Можем даже выпустить в белом цвете, но самую минимальную партию. Что скажешь?

Виктория примерила пальто и, словно профессиональная модель на подиуме, покрутилась перед Потураевым.

— Ну как, Андрюша? Чего ты молчишь? Тебе не нравится, да? — протянула разочарованно.

— Да нет, — отозвался наконец Потураев. — Пальтишко симпатичное, тебе очень идет. Кстати, ты бы оставила его себе, хочешь? В самом деле, тебе действительно очень идет.

Вика радостно улыбнулась:

— Правда? Ну тогда уговорил, оставлю себе. Так ты подпишешь эту модель в работу?

— Да, конечно, — без раздумий согласился Потураев, что случалось с ним крайне редко.

Вика удивленно вскинула брови:

— Что, и на белые согласен?

Андрей пожал плечом:

— А почему бы и нет?

Виктория подозрительно пригляделась, подошла поближе, взглянула пристально в глаза:

— Потураев, с тобой все в порядке? Ты сегодня какой-то не такой.

— Да нет, все нормально, — смутился Андрей и, развернув коляску, отъехал в сторону.

— Ой, Андрюша, не темни. — Вика без приглашения уселась в широкое уютное кресло. — Рассказывай, что стряслось.

Потураев долго молчал, то ли сомневаясь, стоит ли заводить этот разговор, то ли собираясь с мыслями. Наконец решился:

— Знаешь, Вика, я кое-что понял.

— Уже заинтриговал. Ну давай рассказывай, что же такого важного ты понял.

— Мне кажется, я понял, где я допустил ошибку, понял, где прокололся.

Вика улыбнулась радостно:

— У-у-у-у, Потураев, неужели ты готов признать собственные ошибки?! О, Андрюша, да ты явно пошел на поправку!

— Не ехидничай, — не слишком сурово пожурил ее хозяин. — Я понял, почему у меня с Любкой ничего не вышло.

Виктория напряглась, спросила хрипловато:

— И почему же?

— Потому что я не на том строил семейную жизнь. Понимаешь, я когда-то в детстве пришел к выводу, что семью можно строить только на дружбе и доверии, и потому еще тогда решил, что лучшей жены, чем Любаша, мне вовек не сыскать. Я ведь знал ее практически с пеленок и в некотором смысле даже любил, но только как сестру, по-родственному. То есть я всегда видел в ней только сестру, пусть не родную, пусть сводную, но только сестру. А потому впоследствии и не смог разглядеть в ней женщину, понимаешь? Я думаю, именно поэтому у меня с ней ничего не получилось. Видимо, от природы в нас крепко сидит внутреннее табу на сексуальные игрища с родственниками, вот потому-то я каждый раз в постели обнаруживал не женщину, а кикимору болотную — она мне просто была противна в физическом плане, понимаешь, о чем я?

Виктория молча кивнула. Неужели он наконец осознал? Неужели понял, что семью нужно строить на любви? Неужели осознал, что никто другой, кроме нее, ему не нужен? Он что же, собрался сделать ей предложение? О господи, как же ей поступить? Вернее, как же ей объяснить свое решение Чернышеву, ведь отказать Андрею было бы самой большой в ее жизни глупостью. А как же маленький Андрюшка без родного отца? Сможет ли Потураев стать ему хорошим отцом? Все эти мысли пронеслись в голове в одно мгновение, и так сладки они были, что Вика не сразу поняла дальнейшие слова Потураева.

— Я женился не на той женщине, понимаешь? — Вика снова кивнула: конечно, не на той, уж Вика-то это знала с самого начала! — Я всю жизнь гнал от себя любовь, был уверен, что нет на свете никакой любви, что это всего лишь оправдания для слабаков, которые идут на поводу у хитрых баб. И был абсолютно уверен, что семью нельзя строить на привязанности. А саму привязанность считал душевной хворью, признаком слабости, потому и выкорчевывал ее из сознания. А ведь она, привязанность душевная, была…

'Конечно, была!' — едва не воскликнула вслух Виктория, лишь усилием воли заставив себя сдержаться. Нет, не надо ему помогать, он сам должен все сказать! Он сам должен произнести эти заветные слова, которых она ждала столько лет!

— А я, дурак, давил ее, давил… И уверен был, что задавил. А теперь, когда все наконец понял, она наверняка уже замужем…

— Конечно, замужем! — не сдержалась Виктория. — Что значит 'наверное'?

Потураев вскинулся:

— А ты что, точно знаешь? И ты что, все эти годы знала, что я ее люблю, и даже не попыталась мне это объяснить?

Виктория обескуражено молчала. О чем это он? Кого 'ее' он любил все эти годы? Или у него после сотрясения мозга проблемы с грамматикой, и он путает местоимение 'ты' с местоимением 'она'?

— Андрюша, я перестала тебя понимать. Ты это сейчас о чем? Вернее, о ком?

— А ты о ком? — удивился Потураев. — Я — о Маринке. А ты? Вот только никак не могу понять, откуда ты узнала о ее существовании?

Маринка? Еще одна соперница? А эта-то откуда взялась? Да, пожалуй, эта Маринка поопаснее Любаши будет, ведь Андрей ни разу не говорил о любви к Любке. Теперь Маринка… А как же Вика?Когда же он наконец поймет, что она…

— Так ты уверена, что она замужем? Ты это точно знаешь?

Виктория покачала головой:

— Нет, просто мне кажется, что она должна быть замужем. Сколько ей сейчас лет?

Потураев произвел в голове нехитрый подсчет:

— Мне тридцать один, значит, ей лет двадцать шесть…

— Ну вот видишь — к этому возрасту женщины редко остаются незамужними, поэтому я и думаю, что она уже замужем, — неуверенно проблеяла Виктория.

— Умеешь ты успокоить, — усмехнулся Андрей. — И что мне теперь делать?

Виктория совсем растерялась. Странный у них выходит разговор. Андрюша категорически отказывается замечать ее любовь к нему и даже просит ее совета насчет другой женщины. А когда же наконец придет Викина очередь? Когда Андрей поймет, что ему не хватает не Любы, не какой-то неизвестной Маринки, а Вики? Сколько еще лет она должна ждать своего счастья? И дождется ли?

А может, все-таки ее счастье — это Валерик Чернышев и маленький Андрюшка? Может, она такая же глупая, как и Потураев, и категорически отказывается видеть то, что находится прямо перед ее глазами, что лежит прямо на поверхности? А именно то, что лучше Валерки мужа днем с огнем не сыщешь, что ей ведь, в сущности, несказанно с ним повезло, и что растет у них самый замечательный на свете Андрюшка, и ни в коем случае нельзя, не имеет она морального права отрывать сына от родного отца ради отчима, даже если бы этот отчим и согласился гипотетически взять ее в жены. И в чем же тогда она упрекает Потураева, если и сама точно такая же слепая дурочка? Ведь даже чурбан Потураев понял, наконец, что любит какую-то свою Маринку. А когда же она сама, Виктория Чернышева, поймет, что любит вовсе не Потураева, а законного мужа и отца собственного ребенка, Валеру Чернышева? А Потураев — лишь ее блажь, неисполнившаяся девичья мечта. Смирись, Вика, смирись и забудь сладкие ночи в жарких объятиях Андрея — он чужой, она ведь еще тогда знала, чувствовала, что никогда им не быть вместе, быть может, потому и зациклилась на нем? А на самом деле вовсе она его и не любит? Любит, не любит… Какая теперь разница? У нее есть семья, а у Потураева — любимая Маринка. Что ж, пусть так и будет, пусть он будет счастлив с нею, с мифической своей Маринкой. А у Вики есть муж, и главное — у нее есть свой, маленький Андрюшка…

Две слезинки незаметно скатились из Викиных глаз и, плавно обогнув губы, растеклись по подбородку. Вика вытерла их украдкой, чтобы Потураев не заметил, и спокойно, словно не пронеслась сейчас в ее голове целая буря эмоций, сказала:

— Андрюша, я вижу, ты хочешь услышать от меня какой-то совет. Но я же не могу тебе советовать, не разбираясь в предмете. Расскажи мне, что тебя тревожит, может, вместе и разберемся в твоих проблемах? Давай, не стесняйся. Сказал 'а', говори и 'б', иначе получится совсем нелогично и непонятно. Давай с самого начала: что за Марина?

… - И я опять ушел. Только на сей раз предупредил, чтоб не ждала, не хотел причинять ей боль…

— И что, больше вы не виделись? — удивилась Виктория.

— Нет, — без каких-либо эмоций ответил Потураев, словно просто констатировал факт. — Нет, я просто ушел и попытался ее забыть.

— И как, получилось?

Андрей неопределенно пожал плечом:

— Наверное, да. Хотя, скорее всего, я просто убедил себя в том, что забыл ее. Вернее, не забыл, я ее довольно часто вспоминал, но как-то легко, понимаешь? Если раньше у меня разрывалось сердце от осознания того, что я обидел беззащитную наивную девчонку, то теперь я вспоминал ее очень легко. Мне было приятно вспоминать о ней, но совесть больше не мучила.

— А других вспоминал?

— Каких других? — удивился Потураев.

— Ой, Андрюша, только не надо мне сейчас доказывать, что, кроме меня и Маринки у тебя никого не было! Никогда в жизни не поверю!

— Да были, конечно. — Андрей как-то неуверенно пожал плечом, не совсем понимая сути Викиного вопроса. — Да только при чем здесь другие?

— Ну как же ты не понимаешь? — начала злиться Виктория. — Так вспоминал других или нет?

— Нет, конечно! Что за вздор! С какой стати я должен их вспоминать? У меня их был вагон и маленькая тележка. Я имен-то их не помню, не то что…

— Ну вот видишь! Из всего вагона с маленькой тележкой ты вспоминал почему-то только Маринку. И это тебе ни о чем тогда не сказало? И ты даже не догадывался, что тебе неспроста было так приятно вспоминать ее? Неужели не догадывался о том, что ты к ней неравнодушен?

Какое-то мгновение Потураев не отвечал, самому себе боясь признаться в собственных чувствах. Наконец, вздохнув, ответил:

— Догадывался. В том-то и дело, что догадывался! Ну дурак был, понимаешь?! Все боялся даже самому себе продемонстрировать влюбленность, уверен был, что это признак мужской слабости. Да я, если честно, и сейчас еще не уверен, что поступил тогда неправильно. Мне, между прочим, стыдно сейчас признаваться в этой слабости тебе. Я до сих пор убежден, что любовь, если она и существует, если это не обычное слюнтяйство, нужно прятать даже от самого себя хотя бы ради того, чтобы никто другой не принял это за слюнтяйство, чтобы никто не мог меня обвинить в слабости, в зависимости от женщины…

Виктория поразилась:

— Ну дура-а-ак! Нет, честно, Потураев, я таких дураков еще не встречала! Даже не представляла, что такие экземпляры еще существуют. А оказалось, лично знакома с одним из них. Да кто ж тебе, Андрюша, вбил в голову таки глупости?

— Нашлись добрые люди, — недовольно протянул Потураев. Все-таки мало приятного в том, что тебя называют дураком, да еще и редким экземпляром. Пусть даже и очень близкий друг, но все-таки неприятно.

— Да уж, добрые, — отозвалась Виктория. — А скажи мне, Андрюша, ты когда-нибудь представлял себе, что твоей женой может стать Марина? Хотя бы в эротических фантазиях?

— Не-а, — убежденно заявил Андрей. — Любовницей — да, даже постоянно и весьма охотно представлял, но женой… Даже в мечтах не позволял себе так разнюниться.

— И что, — продолжала допрос Вика, — никогда не хотел ее увидеть? Неужели не хотел?

Андрею все еще сложно было признавать собственную слабость, но тем не менее ответил искренне:

— Конечно, хотел! Постоянно.

— Ну так в чем же дело? Андрей, я не понимаю…

— Да все в том же, — нетерпеливо перебил Потураев. — Все в том же: не мог самому себе признаться в зависимости от нее, неужели тебе так сложно это понять?!

— Сложно, — честно призналась Виктория. — Я этого понять не могу. Возможно, потому, что я женщина, а может, имеется в наличии некоторый дефицит серого вещества, но я этого не понимаю. Мне кажется, если любишь человека, непременно нужно быть рядом с ним в любых ситуациях.

Андрей хмыкнул:

— Никогда не считал, что у тебя дефицит серого вещества. Наверное, все дело в том, что ты женщина. Мне, например, мое поведение казалось вполне логичным и оправданным.

Виктория парировала:

— Было бы оно логичным и оправданным, ты бы сейчас не убеждался в собственной глупости!

Потураев был вынужден признать ее правоту.

— Тоже верно. Ну хорошо, мы выяснили, что я дурак. — Что дальше? Всю оставшуюся жизнь сожалеть об ошибках прошлого?

— Нет, ну зачем так пессимистично, — протянула Вика. — Теперь все очень просто: ты осознал ошибку, осталось только ее исправить.

— О да, — с издевкой произнес Андрей. — Теперь все действительно просто! Только ты забываешь: сама ведь сказала, что она наверняка замужем.

— Ну я только предположила, что она действительно может оказаться замужем, но это ведь еще далеко не факт. И даже если она действительно замужем, что это меняет? Ты ее что, тут же разлюбишь?

— Вряд ли, — невесело усмехнулся Потураев.

— Вот и я о том же, — согласилась Вика. — А скажи, Андрюша, неужели ты все эти годы не пытался о ней узнать что-нибудь? Неужели нет никаких источников информации?

— Да был, — протянул Андрей. — Был у меня засланный казачок, да ты его и сама знаешь — Володька Клименторович. Он как раз присутствовал при нашем знакомстве. Собственно, я тогда 'снял' Маринку — дурак, думал, на один вечер! — а он соответственно ее подружку, Лариску. Ну он-то, как любой нормальный человек, порезвился с девочкой и забыл о ее существовании, а я, как видишь, подсел, как наркоман. Вовка периодически по моей просьбе к Лариске подкатывался, сугубо с целью провести рекогносцировку на местности, ну а потом, раздобыв нужные сведения, сваливал в сторону. Пару раз проделал этот фокус вполне успешно, а в третий раз облом вышел — та вроде замуж вышла да упорхнула не то в Грузию, не то в Армению — не помню. Мне та Лариска и так поперек горла стояла. Знаешь, вот бывает так — ни с того ни с сего испытываешь вдруг практически к незнакомому человеку дикую антипатию. Вот и у меня к Лариске было такое же чувство, я ее почему-то терпеть не мог, вот потому-то Клименторовича к ней и засылал. А тот подлюка нет чтобы подольше с ней поиграться — глядишь, еще б чего интересного надыбал, так нет же, узнав самый минимум информации, сразу же сматывал удочки. Она ему тоже не особо нравилась. Не до такой степени, как мне, конечно, и тем не менее. В общем, это все лирическое отступление. Короче говоря, не имею я ни малейшего представления, как Маринкина жизнь сложилась. Потому и схожу теперь с ума от безызвестности. Насколько проще было бы, если б Клименторович, как и раньше, мог потусоваться недельку-другую с Лариской. Так нет. А тут, сиди и гадай — замужем Маринка или нет. Наверное, замужем. Вряд ли такие девки на дороге валяются…

Вику сильно покоробило его замечание насчет того, что такие, как Марина, на дороге не валяются. А такие, как Вика, что, выходит, валяются? 'Сволочь ты, Потураев!' Однако ответила внешне спокойно:

— Даже если она замужем, на мой взгляд, это абсолютно ничего не меняет. Независимо от ее замужества ты все равно будешь ее любить, а значит, точку в этом деле ставить рано. Ты мне, Андрюша, ответь вот на какой вопрос. Мы с тобой уже поняли, что ты Маринку любишь, как бы ни пытался скрыть это от самого себя. А скажи мне, друг мой Потураев, как ты считаешь: она тебя любит или как?

— Н-да, — задумался собеседник. — Умеешь ты поставить трудный вопрос. Откуда ж я знаю?

— Ну вот раньше как ты чувствовал — она рада твоему появлению или воспринимала это равнодушно?

— О, это как когда! Иногда вообще разговаривать со мной не желала, а иногда вела себя, как маленькая девчонка, оторваться от меня не могла. Вернее, я ее не мог от себя оторвать. — И такая мечтательная улыбка расцвела на Андрюшиной физиономии, так плотоядно закатил глазоньки, припоминая сладкие мгновения счастья, украденного у самого себя.

Жгучая ревность разлилась в Викиной душе, когда она увидела, как изменилось лицо Потураева, вспомнившего объятия своей Маринки. Но нельзя, какое право она имеет ревновать? Ведь, признавшись в любви к Маринке, Андрей фактически признался в нелюбви к Вике. Горько, обидно, но от этого никуда не денешься, ее многолетние надежды на Потураева, как оказалось, были напрасны, совершенно безосновательны, а потому права на ревность она не имеет. И Вика попыталась задавить в себе зарождающуюся злобу к неизвестной сопернице, ответила мирно:

— Сдается мне, она тебя любила. А то, что разговаривать с тобой не хотела… Она, Андрюша, видимо, таким способом защищалась от тебя. Два дурака, ей-богу! Ты защищался от нее, она от тебя, вот и имеете нынче то, что имеете! Точнее, ничего не имеете, я имею в виду, ничего общего. У каждого своя жизнь…

Андрей возразил:

— Даже если она меня любила тогда, это вовсе не означает, что она и сейчас меня любит.

— А вот тут ты, Андрюша, снова неправ. Поверь мне — невозможно разлюбить того, кого любишь. Ты ведь и сам сколько лет пытался убедить себя в том, что не испытываешь к ней ни малейших чувств. И как, помогло?

— Не-а, — скривился Потураев. — Ни хрена не помогло! Хорошо, я готов признать, что и она меня любит, пусть не из соображений логики, а сугубо идя на поводу моего непомерно разросшегося эго: конечно, любит, разве меня, Андрюшу Потураева, можно не любить? Но даже если она меня любит, все равно ничего у нас не выйдет. Ты сама подумай: разве могу я, такой весь из себя Потураев, такой гордый и самовлюбленный, напыщенный индюк, приползти к ней инвалидом? Да мне же на глаза ей стыдно появиться в этом проклятом кресле!

— Дурак ты, Андрюша, — со злостью ответила Виктория. — И не лечишься. Если она тебя любит, а мы только что с тобой выяснили, что любит, она счастлива будет тебе любому!

— Ага, — парировал Андрей. — То-то родная жена счастлива была увидеть меня в инвалидной коляске! Так счастлива, что едва на улицу голого-босого не выставила!

— Потому что не любила, — тихо ответила Виктория. Предательские слезы снова начали скапливаться в глазах, и она отвернулась. — И ты не любил…

Потураев снова и снова прогонял в памяти этот разговор. Снова и снова пытался отыскать в нем несостыковки, нелогичности, чтобы с легким сердцем признать, что они с Викой в своих рассуждениях допустили грубую ошибку, а стало быть, и выводы сделали неправильные. Ему до сих пор легче было бы думать о том, что они с Викой ошиблись, нежели согласиться с ее доводами и принять, как факт, свою любовь к Маринке.

Андрей по-прежнему гнал от себя мысли о любви. Вернее, теперь он не пытался хорохориться перед самим собой, уже не пугался, как прежде, слова 'любовь', как чего-то катастрофического и позорного, частенько даже в своих умозаключениях каждый раз с невероятным удивлением констатировал: да, оказывается, он все эти годы любил Маринку. Потом снова выискивал подтверждения того, что вовсе он ее и не любил, что просто жалко было дурочку, вот и не может ее забыть до сих пор из-за нанесенной ей давным-давно незаслуженной обиды. Вновь и вновь увеличивал физические нагрузки, лишь бы не думать, только бы не вспоминать Маринкины наивно-счастливые глаза, не слышать ее сладкого голоса: 'Андрюша!'

И, даже смирившись наконец с собственной любовью, категорически отказывался предпринимать какие-либо шаги для встречи с Маринкой. Безумно, до потери пульса, хотел ее увидеть, но стыдно было появляться перед нею несчастным инвалидом. Мало того что гордость не позволяла, так еще и с точки зрения морали такая встреча была не совсем для него красива. Получается, пока здоров был, Маринка ему и даром не нужна была, теперь же, став немощным инвалидом, словно милостыни, просит ее любви. И Потураев снова и снова гнал от себя любовь, гнал желания, гнал надежду…

Лишь через полгода после памятного разговора с Викой Андрей все же решился позвонить. Не был уверен, что Маринка все еще проживает по тому же адресу, не был уверен, что за столько лет у нее не изменился номер телефона. Позвонил без особой надежды на удачу, скорее, сугубо для очистки собственной совести: вот, мол, я же предпринимал некоторые шаги для встречи с нею, да, видать, не судьба. И неожиданно для самого себя услышал в телефонной трубке такой родной голос…

Глава 33

— Марина, подожди, не клади трубку. Мне действительно нужна твоя помощь. Со мной случилось несчастье…

В ответ раздалась оглушительная тишина. Андрей понимал: или не верит, или не знает, что сказать. И тут же пожалел о том, что не сдержался и позвонил. Эх, дурак, и на что надеялся?! Терпел ведь десять лет, и ничего, все было нормально. Теперь вот нарывается на жалость. А что может быть хуже жалости для гордого мужчины? Да еще и от любимой женщины.

— Марина, я не шучу. К сожалению, все очень серьезно. Ты мне нужна. Ты не могла бы подъехать ко мне? Когда тебе будет удобно, хорошо? Я буду ждать, записывай адрес: улица Попудренко, дом тридцать три, квартира восемнадцать…

Сердце заныло: несчастье? Ему нужна ее помощь?! Андрюшка, милый, любимый, что с тобой стряслось? Обида и злость на предателя были забыты в одно мгновение, и уже через полтора часа Марина звонила в двери указанной квартиры по улице Попудренко.

К ее ужасу, дверь открыл Андрей. Собственно, ужас был вызван не этим фактом, а его видом. А вид Потураева в инвалидной коляске Марине было вынести нелегко. В первое же мгновение захотелось броситься к его укутанным пледом ногам, прижаться к ним и баюкать его, как ребенка: 'Терпи, Андрюшенька, терпи, мой дорогой! Я рядом, я всегда буду рядом, а значит, никакая беда нам с тобой не страшна!' Но огромным усилием воли сдержала порыв, поприветствовала хозяина весьма прохладно:

— Здравствуй, Андрюша. Вижу, не обманул. Так что случилось?

Потураев криво усмехнулся. Вот так, все просто и даже вполне логично. А на что он, собственно говоря, надеялся? После стольких лет забвения… Крутанул колеса, отъехал в сторонку, пропуская гостью в квартиру:

— Проходи. Прости, что встречаю сидя: у меня нынче такая привилегия — даже английскую королеву могу встречать сидя. Вот только она ко мне на огонек почему-то не спешит заглянуть.

Марина прошла в гостиную, огляделась. Квартира вроде и ухоженная, но какая-то холодная, неуютная. По крайней мере, женского присутствия в ней не ощущалось. Сердце сладко заныло в надежде на вымученное счастье…

Присела в кресло, как-то неловко, на самый краешек, словно опасаясь чего-то, а может, подчеркивая, что она в этом доме гость недолгий, и повторила:

— Так что случилось?

Потураев усмехнулся:

— Зима, дорога, гололед. Машину занесло, очнулся… В общем, сама видишь.

— Вижу, — ответила Марина. — Что доктора говорят? Есть надежда?

Потураев печально, но уверенно покачал головой:

— Ни малейшей.

Чтобы не зарыдать от жалости к любимому, перенесшему, видимо, чудовищные страдания и навечно прикованному к инвалидной коляске, вздохнула, едва не всхлипнув вслух, сказала опять же довольно прохладно:

— Сочувствую. Тогда чем же я могу помочь, если даже врачи бессильны?

— Понимаешь…

Андрей столько раз произносил эту речь про себя, выучил ее назубок, а теперь, вызубренная, вышлифованная и повторенная миллион раз, она показалась ему абсолютно неискренней и надуманной, сплошь фальшивой, и он запнулся на первом же слове. Нет, он не сможет декламировать свою речь перед нею, как белый стих, сейчас надо забыть все домашние заготовки и говорить сердцем. Но сердце, душа, привыкшие много лет находиться под арестом, под строжайшим надзором, лишь выглядывали несмело из-за мнимой решетки, все еще не веря в собственную свободу, и опять говорили не чувства, а разум. А разум кричал: 'Не смей говорить ничего лишнего, не смей! Иначе вместо любви пожнешь лишь жалость к твоей беспомощности!' И Андрею никак не удавалось заставить его замолчать.

— Понимаешь, Марина… Наверное, я не имел права обращаться к тебе после стольких лет молчания, но мне не приходится выбирать. Как ты видишь, я нынче оказался, мягко говоря, в незавидном положении. Гонору по-прежнему море, а тело… А тело никуда не годится. И по всему выходит, что без посторонней помощи мне теперь не обойтись. Но в том-то и проблема. Понимаешь, у меня ведь еще вдобавок ко всему довольно сволочной характер, и поделать с ним я ничего не могу, даже наоборот, от осознания собственной никчемности я становлюсь только еще более гадким человеком. И еще я теперь почему-то стал таким недоверчивым и подозрительным, что далеко не каждому человеку могу доверить собственную персону. Я не хотел тебя беспокоить, но при всем своем желании не смог вспомнить ни одного человека, которому мог бы довериться. Знакомых много, а вот таких, чтобы… Ну ты, наверное, понимаешь…

Не в состоянии еще что-нибудь придумать, замолчал. Ругал себя, корил, что не сказал того, что собирался, что выдумал какую-то гнусную историю о том, что без Маринкиной помощи просто пропадет. Сам себе был противен, и еще противнее было от того, что представлял, каким жалким видит его в эту минуту Маринка.

Гостья тоже молчала. Только разглядывала его колючими глазами, словно выискивая что-то, что хотела увидеть, да никак не удавалось разглядеть под наносным слоем фальши. Наконец ответила:

— Приблизительно понимаю. Весьма приблизительно. То есть ты, Андрей Потураев, весь из себя такой сволочной мерзавец, привыкший использовать людей по собственным соображениям, вообразил себе, что теперь тебе для полного счастья необходимо, чтобы я убирала за тобой твое сволочное дерьмо. Не потому, что нет в нашем городе профессиональных сиделок, а потому что так захотела твоя пятая нога. Я правильно поняла?

Тон ее, жесткий, даже жестокий, без малейшего оттенка жалости, не оставлял сомнений в ее ответе. Потураев сжался в своем кресле, как под градом камней. Обиднее всего было сознавать, что она абсолютно права и что он, Андрей, на самом деле сволочь последней модели, потребительски относящаяся к людям. Говорить не мог, только кивнул согласно: да, мол, права, и даже не смог поднять на нее глаз.

Марина же продолжала:

— Ты даже не поинтересовался моей жизнью, не поинтересовался, хочу ли я за тобой, инвалидом, ухаживать. Может, я сделала офигенную карьеру, а ты хочешь, чтобы ради твоего сволочного дерьма я бросила все, чем жила последние шесть лет? Ты, Потураев, и правда считаешь, что представляешь для человечества такую ценность? Что люди обязаны жертвовать собственными интересами ради того, чтобы с весьма сомнительным удовольствием подтирать твою худую задницу?!

Ну хватит! Андрей и так достаточно натерпелся. Вскинул голову, посмотрел гневно на гостью, почти выкрикнул:

— Ну, скажем, с собственной задницей я справляюсь самостоятельно. И как-то по твоему внешнему виду не скажешь, что ты сделала офигенную карьеру — одежка-то не из бутиков, сплошь с китайского рынка. Так какая тебе разница, где работать? Я работу тебе предлагаю, между прочим, а не за просто так, сугубо из жалости, обслуживать меня. Я пока еще, слава богу, в состоянии оплачивать услуги. И я, к твоему сведению, не несчастный инвалид, а вполне успешный бизнесмен с некоторыми физическими ограничениями. Не милостыни у тебя прошу — помощи, причем готов платить за эту помощь четыреста долларов в месяц. Мало? Хорошо, пусть будет пятьсот. Мало? Семьсот устроит? Что теперь скажешь? Пошлешь меня подальше? Давай, давай, послать инвалида, бросить его одного — это ж доблесть какая! Мстить мне будешь, да? А за что? Я разве тебя обманул? Я ведь сказал, что больше не приду. Может, я и сволочь, но я тебя не предавал, а ты готова это сделать!

Буря эмоций захлестнула Марину. Хотелось действительно послать негодяя подальше, хотелось отхлестать по щекам, хотелось разреветься и закричать, завыть в голос, рассказать, как несладко ей жилось после его ухода, как нелегко в одиночку растить его же дочку, самую замечательную девочку на свете. И что именно из-за ребенка так и не сделала карьеру, что одна на своих хрупких плечиках тянет ребенка и мать-инвалида, потому и одевается в сомнительного качества тряпки китайского производства. А он, между прочим, отец ее ребенка, весь из себя, как утверждает, такой успешный бизнесмен, даже не подозревает, что где-то в получасе езды от него живет замечательная девочка Арина и что носит та Арина такие же китайские тряпки, играет китайскими же игрушками, кушает не деликатесы, а в основном каши да картошку, лишь иногда балуясь курочкой.

Хотелось встать и уйти и никогда больше не видеть этого мерзавца, этого эгоиста, забыть, вырвать занозу из сердца. Но эта заноза сейчас сидела перед нею беспомощная, в инвалидной коляске. Пусть гад, пусть мерзавец, но ведь ему сейчас так плохо! В трудную свою минуту он вспомнил не кого-нибудь, а именно ее, именно к Маринке обратился за помощью. И, отказав ему, она наверняка потеряет его навсегда.

Нет, разве она может пойти на это? Самой у себя украсть надежду быть рядом с любимым? Пусть не будут они вместе, пусть никогда не станут одним целым, но просто быть с ним рядом — это уже счастье, это уже награда непонятно за какие ее подвиги. Нет, Марина поняла — она не сможет уйти. Она никогда, до последнего вздоха, не избавится от занозы в сердце. И пусть он позвал ее вовсе не из-за любви к ней или хотя бы каких-то теплых чувств — он вспомнил о ней только потому, что ему с ней будет удобно, ему не будет перед нею стыдно, он не будет перед нею комплексовать из-за своей инвалидности.

И пусть, пусть! Лишь бы рядом, только бы он жил! Конечно, она поможет! Конечно, она всегда будет рядом! Андрюшка, милый, даже не сомневайся! И вновь Марине захотелось прижаться к его бесчувственным ногам и плакать, укачивая любимую свою занозу: 'Чшшшш, не плачь, Андрюшенька, не горюй, мое сокровище, теперь все будет хорошо, я всегда буду рядом, а значит, все будет хорошо…'

Однако гордость не позволила не только пасть к его ногам, но даже просто успокоить, по-прежнему сидя в кресле. Гордость же не позволила и согласиться сразу, продемонстрировав тем самым слабинку. Ответила по-прежнему холодно, даже недружелюбно:

— Насчет китайского рынка — это ты верно подметил. И головокружительной карьеры я не сделала — не вышло из меня журналистки. Я, собственно, даже институт не закончила. Сначала умер папа, мама заболела, пришлось бросить институт. Ну а потом семейные проблемы, ребенок…

— Ребенок? — испуганно спросил Потураев. — Это что же, ты была замужем?

Марина невесело усмехнулась:

— Ну почему же была? Я и сейчас замужем…

И даже не солгала. Она ведь всего пару недель назад ушла от Каламухина, на развод еще не подавала, так что все абсолютно честно. Ну а что дочь вовсе не от мужа — этого Потураеву знать не положено, дабы не надумал себе чего — он ведь и так слишком высокого о себе мнения, узнает, что Аринка его дочь, вовсе начнет из Марины веревки вить.

Потураев как-то осел, словно сдулся. Марина откровенно хохотнула:

— Чего ты так перепугался, если, как ты говоришь, предлагал мне лишь работу? Хорошо, Потураев, я подумаю над твоим предложением. Скажу откровенно: не особо-то мне будет приятно выгребать твое дерьмо, да семьсот баксов на дороге не валяются. У меня мама инвалид, ей на лекарства и трех пенсий не хватит. Впрочем, я еще не согласилась. Я подумаю, посоветуюсь с мужем. Ну а сейчас, я полагаю, аудиенция окончена. Мы оба сказали друг другу все, что хотели сказать. Пока, Андрюша, не кашляй.

Марина грациозно встала и пошла к выходу. Потураев крутанул колеса коляски и направился за ней. И лишь в самых дверях обиженно, но одновременно с чувством собственного достоинства сказал:

— Со своим дерьмом я как-нибудь сам управлюсь. В твои обязанности будет входить лишь помощь в том, с чем я сам справиться не смогу.

— Ладно, Потураев, вот соглашусь — там и договоримся. Если соглашусь. — И Маринкины невысокие каблучки зацокали по лестнице.

Глава 34

Естественно, с мужем Маринка советоваться не собиралась. Хотя бы по той простой причине, что хоть и числилась до сих пор официальной женой Каламухина, но сама считала его бывшим мужем. Мнение же самого Каламухина насчет будущего их брака ее совершенно не интересовало.

На следующий же день Марина написала заявление на увольнение. Хотела уйти сразу, ведь Андрюшечка срочно нуждался в ее помощи, однако две положенные по законодательству недели пришлось отрабатывать. А кто не знает, как тяжело отрабатывать последние дни? Будь то перед отпуском или перед увольнением. Когда настроение чемоданное, когда всеми мыслями находишься в другом месте. Отпускники грезят о солнышке и ласковых волнах, ну а Маринка… А Марина мечтала о том, что уже совсем скоро она будет рядом с Потураевым. И в данном случае абсолютно неважно, что она будет рядом с ним не в качестве жены, а всего лишь сиделкой, главное — что она будет рядом с любимым, она будет ежеминутно помогать ему, облегчать его страдания. Пусть даже она не сможет облегчить их физически, но уж морально-то она его поддержит. Она устроит Андрюшеньке такой уют, она обеспечит ему такой комфорт, что он поймет, что жизнь его без нее потеряет всякий смысл…

— Марина, ну о чем ты только думаешь? — возмутилась Бабушкина, выискав в тексте, выпущенном Мариной, очередную ошибку. — Я понимаю, что мыслями ты уже далеко, но нельзя же пропускать такие ляпы! А кстати, может, откроешь все-таки тайну: что за местечко теплое нашла?

Марина с радостью оторвалась от вычитки нудной политической статьи, потянулась за столом и улыбнулась:

— Ой, Наталья Александровна, и не спрашивайте! Только это совсем не то, что вы думаете.

— Чувствую запах сенсации, — подобралась Бабушкина. — Ну-ка колись!

— Да нет, Наталья Александровна, честно, ничего интересного. Просто в сиделки иду. Работа, конечно, не ахти, но зато зарплата — семьсот баксов.

— Семьсот? — недоверчиво присвистнула Бабушкина. — Ух ты, это ж где такие деньги платят? А там сменщица какая-нибудь не нужна? Я б за такие деньги тоже слиняла отсюда. Только сдается мне, девонька, не все ты говоришь, ой не все! Я ж вижу, ты совсем другая стала. С Каламухиным, что ли, помирилась?

— Ой, Наталья Александровна, накаркаете еще! — испуганно сплюнула через левое плечо Марина. — Мне только этого не хватало! Мало я с ним намучилась, что бы теперь, только-только отделавшись от него, снова впрягаться в ту же телегу. Не приведи господь!

— А как он сам-то воспринял твой уход?

— А я знаю? — улыбнулась Марина. — И меня, кстати, этот вопрос совершенно не волнует. Я и ему, и его придурковатой мамаше сказала все, что я о них думаю. Может, получилось несколько грубовато, но правда вообще редко бывает приятной. А уж тем более правда о таких занудах, как семейка Каламухиных. Ой, Наталья Александровна, видели б вы их рожи! Старуха вообще дар речи потеряла, только орала, как ненормальная: 'Витя, Витюша, сюда!' Он уже давно стоит рядом, а она все еще его зовет на помощь: 'Витя, сюда!' Мне кажется, что после меня Каламухин уже ни одну бабу в дом не приведет, так бобылем и будет век куковать. И хорошо: никому, даже самой главной врагине своей, не пожелала бы такого 'семейного счастья'!

Бабушкина хихикнула:

— Да, хотела бы я увидеть их лица в ту минуту. Интересно, а на следующий наш вызов Каламухин сам явится или Костика пришлет, как думаешь?

— Ой, Наталья Александровна, уж лучше пусть будет Костик! Хотя я очень надеюсь, что до моего ухода принтер продержится без посторонней помощи. А впрочем, я не думаю, чтобы Каламухин после всего произошедшего явился собственной персоной. Я не удивлюсь, если он вообще нашу редакцию вычеркнет из списка своих клиентов.

Бабушкина прищурилась:

— А чего это ты мне все про Каламухина своего рассказываешь? Ты б лучше мне про свою новую работу рассказала. Скрываешь еще чего-то, недоговариваешь…

Марина потупила глаза:

— Да нет, Наталья Александровна, ничего я не темню. Честно — иду в сиделки…

— Не умеешь ты, Маринка, врать, — констатировала Бабушкина. — Может, насчет сиделок и не врешь, но это явно не вся правда, и даже не ее половина. Впрочем, не буду лезть в душу — не хочу показаться навязчивой.

И Наталья Александровна демонстративно погрузилась в работу.

Марина тоже попыталась углубиться в содержание вычитываемого текста, да перед глазами все расплывалось, взгляд не фиксировал слова, и они казались лишь беспорядочным набором символов. Ей ведь так трудно было удерживать в себе неожиданно вдруг свалившееся на нее счастье, а поговорить об этом было решительно не с кем. Маму Марина не хотела нагружать своими проблемами, той врачи категорически запретили волноваться — по их мнению, это могло привести к очередному кровоизлиянию, что никоим образом не способствовало бы ее выздоровлению. Единственная подружка Лариска Бутакова ныне проживала в такой глухомани, что, как говорится, ни в сказке сказать… — лет пять назад вышла Ларочка замуж за высокого красавца Гиви. Тот уверял, что жить они станут в замечательном районе Тбилиси, а на самом деле увез ее в отдаленное селение Тцирахети, расположенное и в самом деле не так уж далеко от столицы, всего-то каких-нибудь километров сто пятьдесят, но по горным дорогам, где автомобиль проехать не мог даже теоретически, этот путь занимал едва ли не целый день. Да и тот мог проделать лишь сам Гиви на лошади, Лариска же к лошадиной езде естественно, не была приучена. Почта в Тцирахети доставлялась весьма нерегулярно, а потому переписка, и без того редкая, плавно сошла на нет. Лишь от дяди Васи Марина знала, что у Лариски уже двое детей, что жизнью своей она крайне недовольна, да вырваться из крепких объятий Гиви невозможно хотя бы по той простой причине, что сто пятьдесят километров пешком, да еще и с маленькими сопливыми ребятишками, проделать практически невозможно. Впрочем, свободолюбивая Лариска однажды отважилась на этот неординарный поступок, но, естественно, была поймана супругом буквально через несколько часов и бита была нещадно, дабы в следующий раз неповадно было. В общем, если не особо вдаваться в подробности, Ларискино пребывание замужем можно было описать одним словом: крепостная. Любящий папаша, дядя Вася буквально сходил с ума, даже ездил самолично в Тцирахети. Приняли его там, как самого дорогого гостя, кормили-поили, из-за стола не выпускали, а вот с дочкой повидаться толком не удалось: паршивец Гиви все списывал на национальные традиции, мол, негоже женщине за общим с мужчинами столом сидеть, а гостя негоже выпускать из-за стола до самого отъезда. А когда подошло дяде Васе время возвращаться домой, гостеприимные родственники провожали едва ли не всем селением, окружив дочь с отцом плотным кольцом, дабы неблагодарная жена не наговорила отцу лишнего. Так что дядя Вася нынче пребывал в глубочайшей печали, не мог даже вспоминать излюбленных своих кубиночек, а несчастная тетя Розочка все свободное от работы время проводила на диване с обвязанной платком головой — проклятая мигрень практически не отпускала.

Нелегко было и Маринке. Когда Ларочка была рядом, Марина часто на нее злилась. Лишившись же подруги, ощутила потребность в ней. Ведь иногда душа буквально требовала собеседника, а его-то и не было рядом.

И вот теперь Бабушкина не только оказалась рядом, но и готова была выслушать Маринкины откровения. С одной стороны, Марина не привыкла делиться личными переживаниями с посторонними людьми, с другой — Наталья Александровна вроде как уже давно перестала быть посторонней. Не она ли сначала сватала ее за Каламухина, но потом едва ли не с первых дней замужества советовала Марине развестись, сразу поняв, что ничего хорошего из их совместного проживания не выйдет? И если бы Марина прислушалась к ее совету, не потеряла бы целый год жизни под надзором маразматической Ираиды Селиверстовны. Может, и теперь Бабушкина что-нибудь присоветует? Как ни крути, а любовь ведь действительно слепа, может, из-за нее Марина и не видит подводных камней в создавшейся ситуации? А Наталья Александровна ведь женщина мудрая…

Бабушкина выслушала Марину внимательно, не перебивая. И, лишь убедившись, что рассказ окончен, вступила в диалог:

— А ты сама? Что ты чувствуешь, что тебе сердце подсказывает? Ты действительно хочешь быть рядом с ним, или это в тебе говорит извечная женская жалость?

Марина улыбнулась так откровенно, так весело, что при всем желании ее нельзя было подозревать в неискренности:

— Ой, Наталья Александровна! Видели бы вы его! Он ведь даже в инвалидной коляске такой… Я не знаю, как это сказать правильно, чтобы вы поняли. В общем, даже в таком незавидном положении он может вызывать любые чувства, кроме жалости. Его можно любить, его можно ненавидеть — тем более есть за что. Можно сколько угодно обижаться на него, можно, наверное, даже презирать — но, мне кажется, презирать его при всем желании не получится, это, наверное, будет смесь любви и ненависти. В общем, все, что угодно, кроме жалости. Жалеть Потураева — это нонсенс. Разве только если жалость — производное от любви. Не та жалость, которая унижает, а та, которая помогает, возвышает. Когда хочется принять его боль на себя. А по-другому жалеть Потураева просто невозможно, он такой… Не знаю какой. Просто нельзя, и все…

И Марина, не в силах подобрать необходимые слова, замолчала. При этом на ее лице светилась такая счастливая полуулыбка, что об инвалидности Потураева действительно уже никто не вспоминал.

— Э-э-э, девонька, — с ласковой улыбкой протянула Бабушкина. — О какой жалости ты говоришь? Та, которая, по твоим словам, производная, — вовсе никакая не производная и вовсе никакая не жалость. Это и есть любовь в чистом виде, та самая, классическая любовь. И как бы ты ни была на него сердита за причиненное тебе зло, ты никогда не сможешь его ненавидеть. Ты просто обречена на любовь к нему. Так что, на мой взгляд, ты приняла абсолютно верное решение. Конечно, ты должна быть рядом с ним. Кто еще, как не ты, сможет облегчить его страдания? Правда, не уверена, что польза от твоей любви будет обоюдная — судя по всему, твой Потураев еще тот орешек. Но, по крайней мере, ты весьма существенно выиграешь в зарплате.

И Наталья Александровна так задорно рассмеялась, словно ей не пятьдесят семь, а по крайней мере лет на тридцать поменьше. Так весело, беззлобно, так заразительно, что Марина не удержалась и с огромным удовольствием присоединилась к ее веселью. Потом, вдоволь нахохотавшись, Бабушкина враз посерьезнела:

— Только смотри, Марин, будь бдительна. Именно из-за того, что он у тебя еще тот орешек. Насколько я поняла, он в очередной раз может воспользоваться твоей любовью и привычно выбросить тебя из своей жизни. Поэтому, мне кажется, будет лучше, если ты засунешь свою любовь поглубже. Выполняй всю работу, оговоренную контрактом, а на большее не соглашайся ни в коем случае. Этот подлец, видать, весьма хитер и изобретателен, как бы тебе снова не пришлось плакать. Изображай из себя равнодушную сиделку, дабы не надумал себе чего лишнего.

— Вот-вот, — согласилась Марина. — Я и сама так думаю. Я ведь даже сказала ему, что замужем. Так что пусть знает, что и без него охотники нашлись.

И, мгновение поразмыслив, добавила:

— Только знаете, Наталья Александровна, я ведь далеко не уверена, что смогу долго продержаться рядом с ним чисто сиделкой. Он ведь, подлец, тако-о-ой, — и, мечтательно закатив глазоньки, тихонько рассмеялась.

Бабушкина с готовностью подхватила:

— Ну конечно, тебе, как человеку, измученному нарзаном, то есть Каламухиным, воздержаться будет очень нелегко!

Помяни черта — тут же явится на порог. Не успели еще женщины вволю насмеяться, как на пороге корректорской возникла внушительная фигура Каламухина. Надо же, все Маринкины совместные с Бабушкиной выводы полетели в тартарары — даже принтеру не пришлось ломаться, Каламухин пришел сам, и вызывать не потребовалось. Решительно шагнул к Марининому столу, заявил тоном, не терпящим возражений:

— Марииина, мне надо с тобой поговорииить!

Наталья Александровна быстренько подхватилась, собрала со стола какие-то бумаги:

— Если будут звонить — я у главного, — и почти бесшумно покинула корректорскую.

Марина с тяжелым вздохом приготовилась к нотации. И конечно же в очередной раз оказалась права.

— Марииина, — обиженно заявил Каламухин, без приглашения присаживаясь рядом с ее столом. — В чем дееело? Что за детские каприиизы?! Мало того что ты глубоко оскорбила маааму, мало того что ты нахамила мнеее, так ты еще и домой не являешься! Ну ладно, я допускаааю, что у тебя было дурное настроение, ты не выыыспалась, но это не является существенным оправданием таким дииииким поступкам. Что ты себе позволяяяешь? Ну ладно, я твой муууж и, к сожалению, обязан выслушивать твои женские каприиизы — нравится мне это или нет. А мне это, кстати, очень не нрааавится, прими к свееедению. Но как ты посмела так по-хааамски разговаривать с моей мааамой?! Я с некоторой натяжкой могууу допустить, что она тебе не очень нравится, хотя абсолююютно не вижу причины такой неприяаазни. И тем не менее ты должнааа, буквально обяаазана как минимум быть благодарна ей за тооо, что она родила и воспитала твоего мууужа! За одно это ты должна до последнего ее вздоооха носить ее на рукаах! А тыыы? Что сделала тыы? Ты обхамииила, грязно оскорбииила женщину, воспитавшую твоего мууужа!

Марина не выдержала:

— Ну хватит! Во-первых, я, может, и оскорбила ее материнские чувства, но насчет грязи — это уже неправда. Во-вторых, мне глубоко наплевать на ее оскорбленные чувства, как и на тебя. Я не сожалею ни об одном слове, сказанном в ее адрес, и уж тем более — ни об одном, сказанном о тебе. Ты, Витя, страшный зануда и…

— Прекратиии, — еще спокойно, но уже с некоторым нажимом в голосе, указывающим на его готовность сорваться на крик, перебил ее Каламухин. — Немедленно прекратиии! Иначе, вместо того чтобы помириииться, мы снова поссоримся. Ты думаешь, мне легкооо было переступить через собственную гордость и идти к тебе мириииться? Однако я готооов простить тебя, при условии, что ты больше никогдааа не посмеешь оскорблять ни меняаа, ни мою маааму!

Витольд на секунду остановился, ожидая реплики собеседницы, но та лишь откинулась на спинку стула и смотрела на супруга торжествующе-выжидательно, мол, говорите, вас очень внимательно слушают. Ее взгляд очень не понравился Каламухину — он тут же вспомнил всю безобразную сцену, и ему почему-то стало еще обиднее за себя сейчас, чем в тот ужасный день, когда он еще не знал, чем обернется ссора. А теперь мало того что ему пришлось выслушать в свой адрес немало нелестных отзывов, так он же еще должен просить непослушную жену вернуться домой?! Чтобы потом она вот так же оскорбляла его едва ли не каждый день?! И в пылу обиды Каламухин добавил:

— А также ты должна учееесть, что всегда и везде я буду поступать только тааак, как считаю нууужным, как я привыыык, как мне удоообно. И если я всю жизнь смотрел гонки в шесть утрааа, то я до конца дней своих буду смотреть их именно в шеээсть утра, и изменить этот график может только телевииидение, а уж никак не тыыы! Так что приготовься сменить соообственный график, дорогааая: не будет ничего плохого, если ты проснешься в субботу в шесть часов утрааа, а днем приляжешь отдохнуть на пару чааасиков. Так будет хорошо и тебе, и мнеее, и у нас не будет почвы для конфлиииктов. Вииидишь, я готооов ради примирения идти на некоторые устууупки, но ты обяаазана извиниться за истерику не только передо мнооой, но и в обязательном порядке перед мааамой — это мое непремееенное условие!

Марина выждала некоторое время: может, в гениальную голову Тореадоровича придет еще какая-нибудь светлая идея? Но тот молчал, требовательно глядя в глаза супруги в ожидании немедленного извинения. Марина усмехнулась:

— Да, Каламухин, ты нашел просто шикарную уступку: ты любезно позволяешь мне поспать пару часов в субботу днем. Только ты не учел, дорогой, что в субботу я целый день, как папа Карло, вкалываю у мамы, наверстывая за всюнеделю. Знаешь, Витя, что я тебе скажу? Пошел ты далеко-далеко, мое воспитание не позволяет указать точный адрес, но уверена, что ты и сам догадаешься. И знай, я не сожалею ни об одном слове, сказанном ни в твой адрес, ни в адрес твоей маразматической мамаши. Я сожалею лишь о том, что не сделала этого раньше, когда поняла, что ты из себя представляешь. И зря ты наступил на горло собственной гордости и явился сюда, зря. Я не собираюсь к тебе возвращаться. Наш брак был ошибкой, признай это, Каламухин.

Витольд пожевал немножко губами. Все выходило совсем не так, как он себе задумал. Он-то был уверен, что стоит ему появиться на пороге редакции, как Маринка со счастливым воплем бросится в его объятия, сама, без напоминания, попросит прощения и разрешения вернуться к мужу. А она чего-то заартачилась, опять закапризничала. Ох уж эти женщины, никогда не поймешь, чего им нужно!

— Хорошооо, — смиренно произнес он. — Дааа, я, наверное, не подууумал, я забыл про твою маать. Тогда давай сделаем тааак, чтобы никому не было обииидно, я согласен на компромииисс: в субботу я записываю гонку на вииидик и просматриваю, когда вас нееет, а вот в воскресееенье уж ты, дорогая, будь любееезна, потерпи ради супруга некоторые неудобства. А днёоом доспишь необходииимое…

— Каламухин, ты действительно такой тупой или притворяешься? — с неприкрытой злобой ответила Марина. — Ради тебя я пальцем не шевельну, не то, что терпеть дикий рев мотоциклов в шесть утра. Ты что, не понял? Я тебе только что сказала, что все кончено, наш брак — самая большая ошибка в моей жизни, да и в твоей тоже. Я тебя никогда не любила и никогда не смогу полюбить — тебя вообще никогда ни одна нормальная баба не полюбит. И ты никого никогда не полюбишь по той простой причине, что любить умеешь только себя. Скажи спасибо мамочке — это она тебя таким вырастила. Каждый раз, как будешь чувствовать себя несчастным и непонятым, говори ей спасибо — это она постаралась, она тебя таким сделала.

— Да при чем тут моя мама?! — вспылил Каламухин, забыв даже об аристократичной, как он считал, манере разговора. — Она не сделала тебе ничего плохого! Она просто пыталась тебя научить качественно ухаживать за мной!

Марина зло усмехнулась:

— Ну вот за это и скажи ей спасибо. Не за то, что она сделала со мной, сугубо за то, во что она превратила тебя. Мне тебя жалко, Витя, честно, жалко. Но я не собираюсь бросать свою жизнь тебе под ноги сугубо из жалости, а кроме жалости и раздражения я испытываю к тебе разве что презрение. Не знаю, какое из этих чувств тебе кажется более приятным, но лично для меня ни одно из них не является достаточным основанием для того, чтобы похерить собственную жизнь ради твоей весьма заурядной персоны. И все, Витя, давай прекратим этот никому не нужный разговор, если ты не хочешь выслушать в свой адрес еще кучу весьма сомнительных комплиментов.

Каламухин, словно выброшенная на берег рыба, лишь делал непроизвольные движения ртом, пытаясь возразить, да все подходящие слова как-то вмиг разлетались. Если бы только он видел себя в эту минуту со стороны! — Каким жалким он выглядел! Не в силах больше лицезреть столь уничижительное зрелище, Марина добавила:

— И вот еще что, Витя. Я была бы тебе очень благодарна, если бы ты сам занялся разводом — у меня на это катастрофически не хватает времени. Можешь указать любую причину, на твое усмотрение. Можешь выставить меня там кем угодно, мне абсолютно все равно. У меня сейчас одно желание: как можно скорее покончить с нашим браком. Собственно, я уже и так поставила точку, осталось эту точку внести в официальные документы. Если тебе тоже некогда заниматься разводом — что ж, пусть в бумагах мы так и останемся законными супругами, я не против. Только в этом случае, если вдруг я надумаю родить ребенка, его юридическим отцом, со всей моральной и материальной ответственностью, будешь считаться ты.

Марина прекрасно осознавала, что говорит нехорошие вещи, ей и самой при этом было мерзко на душе, однако разумом понимала, что только подобная угроза поможет ей отделаться от занудного супруга раз и навсегда. Она оказалась права — Каламухин молча развернулся и, не попрощавшись даже взглядом, покинул корректорскую и направился к зданию суда. Лишь заехал по дороге домой за документами.

Глава 35

Первый Маринин рабочий день в роли сиделки не принес удовольствия никому. Оба, казалось, ждали друг от друга если не решительных действий, то, по крайней мере, решительных слов. Однако ни один, ни другой не отклонялись от отношений работодатель — работница, сиделка — инвалид. Приноравливались друг к другу. Марине и в самом деле не довелось ничего 'выгребать' из-под Потураева, с личной гигиеной он прекрасно справлялся самостоятельно. Марина была не столько сиделкой, сколько выполняла функции домработницы: делала все то, что давным-давно привыкла делать, ухаживая за мамой. Впрочем, и за Каламухиным ей приходилось ухаживать точно так же, несмотря на то что Витольд инвалидом не был, разве что моральным, да плюс ко всему, ухаживать за Каламухиным приходилось под невыносим присмотром Ираиды Селиверстовны, здесь же если кто за ней и приглядывал, так только сам Потураев. Ну и, конечно, стоит ли говорить, что обеспечивать домашний уют Андрею было куда как приятнее?

Несмотря на это, Марина всячески демонстрировала ему, что работает сугубо из материальной заинтересованности. И на всякий случай не спешила ставить Потураева в известность о своем разводе с Каламухиным. На данном этапе ему об этом знать не следовало, а то, не ровен час, сделал бы для себя неправильные выводы из Маринкиного согласия работать у него. Впрочем, в этом случае он сделал бы как раз правильные выводы.

Первая неделя оказалась самой напряженной, скорее, даже мучительной. Марина боялась продемонстрировать Андрею свои истинные чувства, а потому общалась с ним намеренно холодно. Потом вдруг пугалась вероятности оскорбить его такой холодностью, лишний раз напомнить, что тот в ее глазах и не мужчина, а несчастный инвалид. И она тут же пыталась загладить мнимую свою перед ним провинность, начинала вести себя с ним, как с малым ребенком, тем самым лишь еще более концентрируя внимание на его немощи. И она терялась, смущалась, как юная дева на первом свидании, краснела и понимала, что Потураев видит насквозь ее неловкие попытки скрыть истинные чувства, и вновь призывала на помощь холодность и отчужденность.

Андрей вел себя корректно, не приставал с неприличными разговорами, словно и не было между ними никогда чего-то более теплого, нежели нынешние отношения сиделки и инвалида. Большую часть времени он проводил в кабинете, занимаясь делами. Это время Марина любила больше всего — только в отсутствие Потураева она могла наконец расслабиться и заниматься хозяйством, не размышляя, как выглядит она в эту минуту, не слишком ли откровенно наклонилась, не слишком ли неласково посмотрела на подопечного. Ей нравилось возиться на кухне в тишине, нравилось пылесосить и мыть полы, нравилось наводить уют в квартире. В такие минуты она представляла себя не сиделкой, не домработницей, а хозяйкой дома, не чужого, абстрактного, а именно этого, потураевского дома, занимающейся своим обыденным домашним трудом. Но только при условии, что в эту минуту за ней не наблюдает Андрей. Иначе все ее движения становились скованными, она терялась, не знала, куда девать руки и чем себя вообще занять.

Проходили дни, недели. Не происходило ровным счетом ничего: Марина была только сиделкой, вернее, домработницей, Потураев — не столько пациентом, сколько хозяином дома и работодателем. И постепенно Марина расслабилась. Правда, она была сильно огорчена тем, что их отношения ныне никак нельзя было назвать романтическими, ведь, соглашаясь на эту работу, мечтала-то совершенно об ином. Иногда было обидно до слез, и ей хотелось бросить все и уйти от неблагодарного Андрюши, но слишком далеко такие мысли обычно не заходили. Марина тут же вспоминала и о весьма плачевном положении Потураева, вспоминала его слова о том, что никому другому не может доверять так, как ей. Она не понимала причины оказанного ей высокого доверия, но верила на слово — просто никому не доверяет, и все. А стало быть, если она уйдет, Андрей не сможет нанять другую домработницу и будет тихонько зарастать грязью, не имея возможности без чужой помощи обслуживать свои бытовые потребности, даже питаться нормально перестанет. А ему ведь, сердешному, и так несладко. Да и где Марина еще найдет такую работу, чтобы не требовала ни диплома о высшем образовании, ни особых навыков и умений и при этом столь высоко оплачивалась. Нет, никуда она не уйдет. Пусть не ради Потураева, она не бросит эту работу ради Аришки, ради мамы.

Убеждала себя и сама верила этим сказкам. На самом деле она не смогла бы бросить Андрея, даже не плати он ей ни копейки. Днем горбатилась бы на государство, а после официальной работы все равно бежала бы к Потураеву. Что ж, пусть он забыл, как хорошо им было когда-то, пусть она для него теперь не более чем просто надежный человек. Он-то, Андрей Потураев, по-прежнему был все тем же самым Андрюшей, о котором она ни на минуту не забывала со дня их знакомства. Тем самым, который когда-то изнасиловал глупую наивную девчонку. Впрочем, теперь Марина далеко не была уверена в том, что то было изнасилование. Разве сама она в тот момент не хотела близости? Разве он и в самом деле взял ее силой? Может, он и в самом деле уволок ее силой на второй этаж, в спальню, но, положа руку на сердце, она ведь сама этого хотела. Может, и не осмысливала своего желания, но на уровне подсознания явно хотела, даже надеялась на то, что все произойдет именно в этот вечер. И именно с этим парнем.

Марина уже не помнила, как восприняла это событие тогда, десять лет назад. Может, она и ненавидела в ту минуту насильника. Но даже если это и так, то ненавидела она его очень недолго, ровно до того момента, когда Андрей поставил ее в ванну и начал смывать с нее кровь своими руками. Именно в тот момент она поняла, что пропала, что больше не сможет жить без этих рук, без этих нахальных лукавых глаз, без его голоса, такого разного, то хамского, то самоуверенного, в один момент вдруг превращающегося в жаркий хриплый шепот. Что ж, если им никогда не суждено быть вместе, то, по крайней мере, у Марины есть возможность просто быть рядом. Пусть не спутницей жизни, пусть простой помощницей, но она может быть рядом с ним.

И еще неизвестно, кому это нужно больше — Потураеву или самой Марине. Быть рядом с Андрюшей — что может быть прекраснее? Растить его дочь, пусть даже втайне от него, пусть он даже не догадывается о существовании Аришки. Достаточно того, что Марина сама знала, чьего ребенка выносила под сердцем, чьего ребенка спасла от летального исхода, предрекаемого докторами. Нет, даже несмотря на сугубо деловые отношения с Андреем, Марина считала себя абсолютно счастливым человеком. Ровно до тех пор, пока порог дома Потураева не переступила эффектная женщина.

Слишком красивая для того, чтобы быть просто знакомой. Уж Марина-то знала — Потураев такую женщину ни за что не пропустит! Больше того — эта женщина подозрительно напоминала ту, с которой Марина видела его в ресторане 'Колкин дуб' невыносимо долгих шесть лет назад. И ее подозрения в характере взаимоотношений Потураева с гостьей подтвердились — Виктория, именно так отрекомендовалась ей дама, от двери направилась прямиком в кабинет Андрея и плотно закрыла за собою дверь.

Глава 36

— Ну привет, Андрюша! Как самочувствие? — спросила Виктория, плотно закрыв за собою дверь и ставя на стул объемную сумку.

— Здравствуй, Викуля, — отозвался Потураев. — Спасибо, потихоньку.

Вика присела в кресло, эффектно закинув ногу на ногу:

— Это что же, и есть твоя фея?

Потураев скривился:

— Перестань, Вика, тебе это не идет. И вообще успокойся — ты замечательно выглядишь, и никто в этом доме не собирается оспаривать твою красоту. Ну а что ты вся из себя одета в эксклюзив, а она в базарное тряпье — так на то ты и главный дизайнер швейной фабрики, а она обыкновенная домработница.

Пилюлю Виктория проглотила, но промолчать все-таки не смогла:

— У, какие мы нынче сердитые! Ладно, Потураев, я молчу. Впрочем, мордашка вполне симпатичная — ее бы приодеть да в порядок привести…

— Кто-то собирался помолчать! — довольно грубо оборвал ее Андрей. — Давай выкладывай образцы.

Вика обиженно покинула уютное кресло и вернулась к сумке. Вытащила несколько образцов, разложила перед Потураевым на диване, при этом демонстративно не раскрывая рта.

— Ты же знаешь, я так не люблю. Мне так все модели на одно лицо. Накинь на себя, если хочешь, чтобы я утвердил хоть один образец, иначе утверждать будешь самолично и все возможные риски примешь на себя.

Виктория недовольно сняла блузку, нимало не смущаясь присутствия Потураева, надела один из принесенных образцов, покрутилась на месте, расставив руки в стороны.

— Не пойдет, — недовольно констатировал Потураев. — Это вообще не блузка, а одно сплошное безобразие. Если ты сама рискнешь на себя это надеть — забирай в собственную коллекцию, а я этой порнографии в ассортименте своей фабрике видеть не желаю. Давай следующий образец.

Вика недовольно скинула так не понравившуюся Потураеву блузку и надела другую. Взгляд хозяина дома смягчился:

— Ну вот, это уже похоже на блузку. Не шедевр, конечно, но, думаю, пойдет. И знаешь, мне кажется, в пестром варианте она будет смотреться гораздо симпатичнее. Попробуй по этим же лекалам соорудить из набивной ткани — я думаю, выйдет совершенно иной вариант. Потом сравним оба и лучший отправим в работу. Давай дальше.

Виктория послушно поменяла наряд и в очередной раз покрутилась перед Потураевым.

— Ну а тут и переделывать нечего — самое то, что доктор прописал, отлично. Однако с партией нельзя перебарщивать — не будем увеличивать, даже несмотря на явную удачу. Ты же знаешь наш девиз. В общем, молодец, Вика, хорошо поработала. Ну что там новенького?

Виктория, не переодевшись, вернулась в кресло, устроилась в нем, привычно закинув ногу на ногу, и только после этого ответила:

— Ой, Андрюша, ну что там может быть нового? Да и уж ты-то наверняка получаешь известия раньше меня. Мне-то никто отчеты домой не приносит, не присылает, всё ждут, когда я найду возможность оторваться от ребенка и заявиться на фабрику. Так что это мне впору у тебя спрашивать о новостях производства.

— Ну ладно, тогда еще чего-нибудь расскажи, — равнодушно сказал Андрей, привычно массируя ноги.

— Что мне тебе рассказывать? Можно подумать, тебе интересно слушать про мое житье-бытье с Чернышевым. Как будто я не замечаю, что во время таких рассказов ты практически засыпаешь. Нет, Андрюша, это ты рассказывай, что тебя гложет. Я ж тебя знаю. Ты можешь говорить только о том, что тебе самому интересно. А с кем еще, кроме меня, ты можешь поговорить на эту тему?

— Поговорить, поговорить, — недовольно пробурчал Потураев. — Можно подумать, мне от тебя нужны разговоры. Прекрасно знаешь, что мне от тебя нужно совершенно другое. Ну и работа, разумеется.

Опус про работу Виктория пропустила мимо ушей, а вот 'другое' ее очень заинтересовало:

— Не поняла. Андрюша, о каком другом ты можешь говорить со мной, когда у тебя под боком находится любимая женщина? Ты что, все ещё?.. — Вика деликатно не стала уточнять, что же именно 'еще', надеясь на понятливость собеседника.

И не ошиблась в своих надеждах. Потураев усмехнулся криво, как-то печально, что так плохо сочеталось с его привычным наглым образом, ответил:

— Ну ты же знаешь, она замужем…

Вика, совершенно возмущенная подобным напоминанием, аж подскочила в кресле:

— Ах она у тебя замужем!!! А я? Что-то, как я погляжу, мое замужество тебе совершенно не мешает приставать ко мне с грязными намеками! Получается, она у тебя — порядочная женщина, а я — шлюха высшей категории?!!

— При чем тут 'шлюха'? — устало возразил Потураев. — Ты — ближайший друг, только с тобой я могу говорить откровенно буквально на любые темы, ведь даже Клименторович не в курсе моих личных проблем. И я не понимаю, как ты можешь так спокойно относиться к тому, что я погибаю? Сама небось на голодном пайке и недели не сидела со своим Чернышевым, а то, что я уже забыл, как женщина пахнет, тебя совершенно не колышет! Мы с тобой столько раз занимались этим раньше, а теперь ты вдруг начинаешь кочевряжиться.

Виктория удивленно захлопала глазами:

— Да, Потураев, умеешь ты вешать свои проблемы на других. Особенно хорошо у тебя получается виноватить невиновных. Вот теперь я чувствую себя неловко за то, что остаюсь верной мужу, несмотря на твои постоянные притязания. Андрюша, я сочувствую твоему положению, но это не дает тебе права требовать от меня подобного! И то, что мы раньше были близки, тоже не дает тебе на это права! Раньше было раньше, а теперь я замужняя женщина. И признайся, Потураев, ведь ты никогда меня не любил, ведь так? Скажи, ведь так?

Андрей пожал плечом, возразил крайне неуверенно:

— Ну почему же 'не любил'? Я тебя и сейчас люблю…

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду! — вскинулась Виктория. — Я говорю не о дружеской симпатии, которую ты, возможно, и испытываешь ко мне. Я говорю именно о любви — уж теперь-то ты знаешь, что это такое! И теперь, прекрасно понимая, что никогда меня не любил, ты тем не менее находишь возможным требовать от меня близости. Потураев, это подлость! Подлость и неуважение ко мне как к женщине! Да, я много лет любила тебя и сейчас еще не уверена, что рассталась с этим болезненным состоянием. Но не кажется ли тебе, что это кощунство: сначала признаваться мне в своей любви к Маринке, а потом от меня же требовать секса, причем в тот момент, когда она находится в твоей квартире! Ты вообще соображаешь или как?!!

После недолгого раздумья Потураев ответил:

— Прости, я, кажется, был неправ. Я действительно последнее время хреново соображаю в присутствии женщин. А с тех пор как Маринка появилась в моем доме, стало только еще хуже. Я теперь ни на минуту не могу забыть о… Ну ты сама понимаешь. Мне страшно подсчитать срок собственного воздержания. А если еще учесть, что с Любкой я не получал ровным счетом никакого удовольствия… А тут целый день: Маринка, Маринка, Маринка…

— Так, ну ёлки-палки, Андрюша! Я тебе поражаюсь! Почему бы с подобными намеками тебе не обратиться к ней? Почему бы тебе не форсировать события? Ведь именно для этого ты ее и пригласил. Потураев, блин, я совершенно разучилась тебя понимать! Что с тобой происходит?!

— Что, что?! — возмутился Андрей. — Ты же сама поставила диагноз! Я ее люблю, вот что! И боюсь оттолкнуть от себя неловким словом. Я боюсь обидеть ее, оскорбить ее чувства, понимаешь?! Она ведь замужняя женщина, а я вот так, с бухты-барахты, начну к ней приставать. Она возьмет и бросит меня к чертовой матери, и я больше никогда в жизни ее не увижу! Потому и делаю вид, что она для меня — всего лишь домработница. И не могу этого вынести, понимаешь?! Хочу ее до потери сознания, хочу усадить ее на колени и… До умопомрачения хочу!!! Но боюсь потерять… Она ведь замужем…

Из всей его тирады Виктория опять услышала только фразу о Маринкином замужестве.

— А я, я, по-твоему, не замужем? Маринка у тебя — святая, к ней приставать с непристойными просьбами — кощунство. А ко мне, значит, приставать можно?!!

— Господи, Вика, — устало отмахнулся Потураев. — Я тебе только что объяснил…

— Что, ну что ты мне объяснил?! Что она замужем?! Можно подумать, ты раньше этого не предполагал! И я тоже замужем!

Потураев твердо взглянул ей в глаза:

— Да, Вика, ты тоже замужем. Но тебя я не люблю, потому и могу говорить с тобой откровенно на любые темы. Вернее, люблю, но люблю только как друга, и ты сама это прекрасно знаешь. А ее я люблю по-другому. По-настоящему. Ты же сама мне это объяснила, чего же ты теперь устраиваешь истерику?

Неожиданно для самой себя Виктория расплакалась. Глупо, совершенно бессмысленно, даже позорно вот так плакать при нем, ведь он не достоин ни единой ее слезинки! Умом понимала, а успокоиться не могла. Слезы текли беспрерывно, Вика уже начала всхлипывать вслух, подозревая, что у нее начинается самая настоящая истерика. Кажется, это понял даже бесчувственный Потураев. Подъехал к ней вплотную, взял ее лицо в свои ладони, поднял до уровня собственных глаз:

— Не смей. Слышишь, не смей! Ты же меня потом возненавидишь за эти слезы. Прости меня, я виноват. Я полный идиот, я понимаю, как тебе больно. Я не имел права пользоваться твоей любовью, я не имел права требовать от тебя чего-то. Я эгоист и полный идиот. Но и ты ведь знала, что я люблю ее, а не тебя. Почему это именно сегодня стало для тебя откровением? Ты всегда будешь моим самым близким другом, но только другом. Обещаю — я никогда больше не допущу в твой адрес грязных намеков, никогда! Но и ты обещай мне, что забудешь о том, что когда-то любила меня. И не любовь то была, не любовь. Ты просто вбила в свою хорошенькую головку кучу глупостей, как и я, — вот и вся разгадка. Я бежал от своей любви, а ты бежала к своей. Ты просто искала свою любовь и ошибочно приняла за нее меня, потому что твой Чернышев в то время был занят бизнесом. Тебе с ним безумно повезло, ты ведь и сама это прекрасно понимаешь. Я никогда не стал бы тебе таким замечательным мужем, как он, я бы только всю жизнь мотал тебе нервы. Прекрати, слышишь, прекрати! Ты самая счастливая женщина на свете, только по собственной дурости категорически отказываешься это понять. А ты представь, что в один ужасный день твой Чернышев вдруг исчезнет. Не дай бог, конечно, но ты только представь. И что тогда? Подумай и ответь мне: что ты почувствуешь? Только честно, и не надо отвечать с ходу, сначала хорошенько подумай. Станешь ли ты счастливее, если Чернышев вдруг исчезнет из твоей жизни?

Викины слезы высохли в одно мгновение, лишь истерические всхлипывания еще напоминали о них. Вика испуганно посмотрела на Потураева, сначала медленно, потом энергичнее закачала головой из стороны в сторону:

— Нет… Нет… Господи, что ты такое говоришь?!! Нет! Нет! Нет!!!

Потураев удовлетворенно кивнул:

— Ну вот, я именно это и хотел от тебя услышать. Теперь-то ты поняла, как он тебе дорог? Викуля, милая, ты считала себя мудрой женщиной, а на самом деле оказалась такой же дурочкой, как и я. Только я много лет пытался убедить себя, что не люблю Маринку, а ты с легкостью убедила себя когда-то, что именно я и есть твоя вторая половинка. Мне ты очень легко доказала, как я был неправ, а свою неправоту видеть категорически отказывалась. Теперь-то со мной согласишься? Ты была одинока, мы сблизились с тобой на почве бизнеса, сдружились, и ты вбила в свою очаровательную головку всякие глупости. А на самом деле мы пользовались друг другом сугубо в эгоистических целях. На том этапе они себя замечательно оправдывали, но тот этап давным-давно закончился, а ты до сих пор боишься посмотреть правде в глаза. Вот подумай: если я исчезну из твоей жизни, что ты почувствуешь? Только честно и предельно откровенно, как и я перед тобой.

Вика старательно пыталась представить себе такую ситуацию. А что ее, собственно, представлять? Вот она, эта ситуации, в самом что ни на есть реальном воплощении. Потураев, которого она много лет считала едва ли не своей собственностью, оказывается, на самом деле никогда ей не принадлежал. И теперь он уже фактически не рядом, а вне пределов досягаемости: он уже давно, по крайней мере чувствами, находится в объятиях другой женщины. Обидно? Безусловно! Больно? Да! Только больно, скорее, не сердцу, а собственному эго. А что она почувствует, уйди вдруг от нее Чернышев? Ведь он не чурбан, как Потураев, ведь запросто может почувствовать, что она не слишком им дорожит. И что тогда? Ей станет легче, потому что уже не надо будет отвлекаться от мыслей о любимом Андрюшеньке?!

Глупости какие! Валерка… Вроде и без него прекрасно жила, а окажись вдруг снова без него — пропадет. Сжалось не только сердце, но отчего-то вдруг стало больно внизу горла, как будто кто-то перевязал суровой нитью все сосуды. Валерка… Вот тот обычный парень, за которого она когда-то ухватилась, как за спасательный круг, лишь бы выйти замуж назло подлецу Потураеву, как-то совершенно незаметно занял в ее жизни такую важную позицию, отвоевал для себя такой огромный кусок пространства в ее душе, что вынь его оттуда и душа скукожится, как сдувшийся воздушный шарик, и стенки ее слипнутся, и уже никогда и ничего не сможет их разлепить для того, чтобы вновь заполнить душу. Валерка… А Андрюшенька?! Их с Валеркой Андрюшенька?! Что будет с ним? Господи, да о чем же она думала все эти годы?! Почему же она такая глупая, Господи?! Валерка!!!

И, словно проснувшись после летаргического сна, Виктория увидела все четко и ясно. Улыбнулась безмятежно:

— Если ты исчезнешь из моей жизни? Я почувствую облегчение.

Потураев просиял:

— Ну вот видишь!!! Господи, Викуля, милая моя, родная, самая драгоценная на свете! Теперь-то ты понимаешь, что мы с тобой — только друзья? И что нет в этом абсолютно ничего для тебя оскорбительного?! Просто мы с тобой два дурака, два полных идиота, которые чуть было не разминулись со своим счастьем. Я украл у себя и у Маринки десять лет несказанного счастья, ты у вас с Чернышевым — два с хвостиком или уже три — сколько вы уже вместе? Ты понимаешь, что мы натворили? Нам нужно срочно все исправлять! Кто знает, сколько лет нам отпущено в этой жизни? Я уже едва не отправился на тот свет однажды, может, Бог просто сжалился надо мною и дал мне вторую попытку? А мы воруем у самих себя счастье…

Вика вновь расплакалась, только на сей раз не истерически, не горестно, она плакала и улыбалась, встала на колени, обхватила ноги Потураева, прижалась мокрым лицом к клетчатому пледу:

— Андрюшка, милый, я так тебя люблю! Ты самый замечательный на свете друг! Обещай мне, что никуда не исчезнешь, ладно? Больше того: давай дружить семьями: ты со своей Маринкой, я с Чернышевым? Я так тебе благодарна! И какие мы и вправду дураки! Прости меня, ладно?..

— Ладно, ладно, вставай, — довольно произнес Потураев. — Нечего у меня в ногах валяться, я, как человек великодушный, и так прощу.

Поднимаясь, Виктория тихонько рассмеялась:

— Великодушный ты мой! Да я ж к тебе иначе и прижаться не могу — из-за колес к тебе и не подступиться. Так как насчет моего предложения? Принято?

Андрей вздохнул:

— Не все так просто, Викуля. Моя-то Маринка по-прежнему замужем… Ну ладно, хватит об этом. Ты блузку-то сними — я ее в твою коллекцию пока не отписывал. Сама понимаешь — опытный образец…

Глава 37

Марина не находила себе места. Значит, для нее и действительно в сердце Потураева места нет… Прахом пошли все надежды… Для души, для тела у него есть и покраше — вон фифа какая разряженная, не то что Маринка! Потураев, видать, в этом плане мужик разбалованный — вон как в первую же встречу сразу все про нее понял: и про базарные дешевые шмотки, и что абсолютно ничегошеньки она в этой жизни не добилась… И правда — ничего, абсолютно ничего… Нет, неправда! У нее есть Аришка, самая замечательная девочка во вселенной.

Гостья довольно долго не покидала хозяйский кабинет. Марина старалась заниматься делами, механически протирая тряпкой все, что под руку попадет, будь то полированная поверхность стола в гостиной или утюг, притаившийся под стулом на кухне. Воображение подсказывало, чем сейчас могут заниматься Потураев со своей гостьей. Чем, чем?.. Что за глупый вопрос?! Знамо чем… Недаром у него в кабинете и удобный диванчик имеется… А впрочем, зачем ему в его нынешнем положении диван? Небось и этим занимается прямо в инвалидной своей коляске.

Эмоции подталкивали Марину бросить все и уйти по-английски, не потребовав даже расчета за месяц работы. Слезы застилали глаза, рука протирала одной и той же, давно высохшей тряпкой паутину в самом недоступном углу и экран телевизора, кухонный стол и ручки двери. А разум кричал: 'Не смей и думать, не смей! Ты десять лет ждала возможности быть рядом с ним! Пусть он не с тобой, зато ты — с ним! И где еще, скажи на милость, ты сможешь заработать столько денег, чтобы нормально прокормить ребенка? Чтобы купить матери не плохенькие, почти бесполезные лекарства, а настоящие, от которых ей, быть может, хотя бы чуточку станет легче?!' И, давясь слезами, Марина терла и терла все подряд, то боясь выглянуть из кухни, дабы не увидеть чего-нибудь, ранящего ее еще больше, чем вид успешной соперницы, то, не в силах вынести неизвестность, принималась усердно тереть ручку двери в прихожей, при этом ощущая себя мазохисткой. И дождалась…

Из кабинета вышла Виктория с явно припухшими от слез глазами. Марина уж было собралась радоваться поражению соперницы, как вдруг, словно при замедленной съемке, увидела, как буквально на ходу гостья застегивает блузку… Слезы Маринкины на этом закончились. Откуда-то из самых глубоких недр души поднялась вдруг невиданная злость на гостью, на Потураева, на целый мир. Гнев буквально захлестнул: 'Ну нет, вот теперь я никуда не уйду! И пусть мне будет хуже. И пусть я нужна ему сугубо для выполнения домашней работы, пусть! Значит, не судьба! Но он, по крайней мере, будет мне платить за ребенка. И пусть он сам об этом не догадывается — я-то буду знать, зачем я здесь. Ненавижу, ненавижу!!!'

Потураев выкатился из кабинета минут через тридцать после ухода Виктории. Марина была на кухне, шинковала капусту для салата. Подъехал тихонько, почти вплотную к Маринке, благо коляска не скрипела. Воспользовавшись неожиданностью, резким движением усадил ее себе на колени, уткнулся в ее шею:

— Маринка… Я уже забыл, как ты приятно пахнешь…

Едва не вскрикнув от испуга, Марина неловко повалилась на спину и размахивала ногами в воздухе, пытаясь найти для них опору. Не ожидая коварного нападения, она не успела положить нож на стол, и теперь сопротивлялась чисто символически, опасаясь слишком резким движением поранить любимого до ненависти искусителя. Сидеть было ужасно неудобно, потому как Потураев, не рассчитав, усадил ее неудачно, на самый краешек колен, и опоры для ног она в этом положении так и не нашла — наклоненная назад, элементарно не доставала до пола ногами, а руками опираться не могла из-за огромного ножа в руке. От голоса его, от сладкого прикосновения его губ едва не впала в кому — такая нега разлилась по телу, что прямо тут, на кухне, прямо с ножом в руке готова была вновь подарить себя Андрюше всю, без остатка…

Но тут вновь вмешался голос разума. 'Не смей! — возопил он. — Где твоя гордость?! Он только что, почти на твоих глазах, имел весьма близкие отношения с другой женщиной. Он даже не позаботился отправить тебя в магазин за продуктами, дабы ты не видела соперницу, дабы не исстрадалась от ревности. Ему же просто наплевать на тебя! Возможно, та краля лишь распалила его, а закончить свое дело не успела — Потураев, видимо, ляпнул что-то в очередной раз, не подумав, обидел, вот и остался несолоно хлебавши. Только поэтому и вспомнил о твоем существовании, сугубо ради удовлетворения вечной своей ненасытности. А ты, дура, и рада, тут же готова в обморок упасть перед благодетелем. Не смей! Ты здесь не для этого! Ты просто зарабатываешь деньги на пропитание ребенка!'

Откуда только выдержка взялась, но Марина вполне спокойно, даже обыденно, заявила:

— Потураев, остынь. Не по тому адресу обращаешься. Для сексуальных притязаний у тебя есть фифочка, а я — всего лишь твоя сиделка. Или домработница. Однако пункта о предоставлении сексуальных услуг в моем контракте нет.

Говорила-то спокойно, но умом прекрасно понимала: если Потураев будет настаивать, от ее мнимого спокойствия не останется и следа. И голос разума она больше не услышит — оглохнет от избытка эмоций. И тогда… И тогда — прощай, гордость…

Однако вопреки ее ожиданиям Андрей не стал принуждать ее к чему бы то ни было. Отпустил, даже помог аккуратно встать на ноги, поддержал, чтобы не упала. Отъехал назад на пару метров, молча понаблюдал, как Марина вновь невозмутимо принялась терзать капусту, спросил совсем тихо:

— Я тебе противен, да?

И от этого его голоса, от этого глупейшего вопроса Марине захотелось кричать, выть в голос. 'Потураев, Андрюшка, милый, родной, ну почему же ты такой бестолковый?! Почему ты ничего не понимаешь?!' Но вслух ответила ровно, голосом, абсолютно лишенным эмоций:

— Ты мне противен не более чем любой посторонний мужчина. К тому же не в моих правилах иметь близкие отношения с работодателем.

Подумав лишь мгновение, Потураев с готовностью подхватил:

— Ну если тебя останавливает только это… Ты в одно мгновение можешь перестать быть моей домработницей…

И вот тут бы Марине помолчать, дать бы договорить собеседнику, позволить высказаться полностью, выслушать до конца, но какая-то непонятная сила не позволила ей этого, подтолкнула к дурацкому диалогу:

— Ну уж нет, Потураев! В контракте сказано, кто из нас какие имеет права, какие обязанности. И уволить меня ты не имеешь права до наступления форс-мажорных обстоятельств. И уж коли зашел у нас этот разговор, прошу тебя усвоить одну мысль, всего лишь одну: я с тобой сугубо ради денег, Потураев, понял? Мне нужно кормить ребенка, поддерживать маму. Мне самым банальным образом нужны деньги. Сам видишь, во что я одета, не то что твоя фифочка. Я не знаю — платишь ты ей, или у вас все происходит полюбовно, но это она должна предоставлять тебе сексуальные услуги, она, а не я. Ты понял? А то, что сегодня она оставила тебя 'без обеда', - не моя проблема, это уже ваши с ней отношения, в которые я лезть не собираюсь. Мое дело накормить тебя полноценным обедом — обычным, не сексуальным, убрать твою квартиру, постирать твое белье — вот это моя работа. А твое сексуальное удовлетворение меня мало волнует.

Ах, как жаль, что все это она говорила, стоя спиной к Андрею! Не видела она выражения его лица, не знала, какую боль причиняет ему своими словами. И не видела, как скривилось его лицо, когда он с откровенным сарказмом спросил:

— И что, тебе, выходит, меня совсем не жалко? Ты просто работаешь у меня, да? Сугубо за зарплату? И тебе абсолютно не жаль несчастного инвалида?

Не видела… А потому ответила жестоко, по-прежнему не оглядываясь на собеседника:

— А чего тебя жалеть-то? Тебе ли плакаться?! Ты и в инвалидах неплохо устроился. Одна беда — вместо ног теперь колеса, да ты и на них ловко управляешься, даже очень ловко. Нет, Потураев, на мою жалость не рассчитывай. Я тут не ради жалости, я здесь ради зарплаты.

Она даже не услышала, как Потураев отъехал в сторону — уж больно хорошо у коляски были смазаны колеса…

С того памятного дня все пошло еще хуже. Гораздо хуже. Марина понимала, что единственным правильным решением в данной ситуации было бросить все и уйти, забыть, вырвать Потураева из своей жизни, из сердца. Ведь что может быть хуже, чем с утра до вечера находиться в одной квартире вдвоем с любимым человеком, при этом едва перебрасываясь за весь день парой-тройкой ничего не значащих фраз, типа: 'Обед скоро будет готов'. Вывозить Андрея на прогулки, заботливо прикрыв его немощные ноги легким покрывалом, бродить два часа по аллеям, вдыхать волнующий, возбуждающий запретные желания аромат цветущей акации, молча любоваться красотой проснувшейся природы, умирать от счастья, толкая впереди себя коляску, словно время повернулось вспять и она вновь прогуливается с маленькой Аришкой, нагуливает ей аппетит. Так хотелось раскрыть истинные свои чувства перед Андрюшенькой, прижаться к его коленям и молить о прощении: 'Прости, любимый, я не хотела тебя обидеть, не хотела, просто боялась показать тебе мою любовь!' Но разве он, чурбан стоеросовый, поймет? Разве он, вечный кобель, вообще знает это слово?! Ему ведь даже инвалидность не мешает утолять похотливую свою ненасытность.

Уйти, нужно уйти… Но где взять для этого силы? Как лишить себя последней надежды на счастье?! Нет, конечно, не на полноценное, на него Марина уже давным-давно перестала надеяться, но хотя бы просто быть рядом, просто помогать любимому, облегчать его страдания: 'Андрюшка, милый, я всегда буду рядом, всегда! И у тебя все будет хорошо именно потому, что я всегда буду рядом. Пусть ты и сам не будешь об этом догадываться, пусть — я все равно буду рядом. Только не прогоняй меня, Андрюша, пожалуйста, не прогоняй…'

Время от времени в его доме вновь появлялась Виктория. Больше она никогда не выходила из кабинета Андрея с опухшими от слез глазами. Но каждый раз Марина непременно ловила ее весьма красноречивый жест: выходя из кабинета Потураева, гостья обязательно или застегивала пуговицу, или приглаживала волосы, или одергивала юбку. И этот неизменный жест говорил Марине о многом. Слишком о многом… Иногда она ловила на себе странный взгляд Виктории — не то сочувствующий, не то осуждающий, иногда даже откровенно враждебный. И сама смотрела на нее не менее враждебно.

Потураев больше не просил у нее любви, вернее, какая может быть любовь у Потураева? Во-первых, видать, гордость не позволяла, а во-вторых, отпала надобность, Виктория-то больше не плакала, стало быть, Андрей получал сполна все, для чего ее и приглашал.

Марина корила себя, ругала, не находя оправданий. Господи, да как же у нее язык повернулся сказать ему такое?! Что она его даже и за мужчину-то не считает, и даже жалости к инвалиду не испытывает. Ах как ей хотелось, чтобы ситуация повторилась, уж тогда она не допустила бы ошибки! Она бы бросилась в его объятия. Нет, о своей любви она, конечно же, не стала бы ему говорить, по обыкновению сдержала бы чувства в себе. Зато все остальное… Она подарила бы ему незабываемые ощущения, и, кто знает, быть может, он даже и сам догадался бы об ее истинных чувствах?!

Но Андрей замкнулся… И Марина вновь и вновь механически исполняла обязанности домохозяйки, не в силах нарушить тяжелое молчание.

Глава 38

Нанеся Потураеву очередной визит, Виктория застала его в крайне неприглядном состоянии. Вернее, внешне-то он выглядел, по обыкновению, замечательно — если бы не проклятая инвалидная коляска, его вполне можно было бы назвать, как в старые добрые времена, 'первым парнем на деревне'. А вот душевное его состояние Вику несколько напрягло. Нельзя сказать, что он был как-то по-особенному хмур, зол, раздражен. Нет, таким Виктория неоднократно видела его и раньше. В этот же день Андрей был равнодушен. И именно это ее напугало, потому что Потураев мог быть каким угодно: веселым или злым, хорошим или плохим, откровенным или коварным. Любым. Только не равнодушным. Равнодушный Потураев — мертвый Потураев.

— Андрюшенька, что с тобой? — заботливо спросила она, привычно бросив сумку с образцами на стул у двери.

— Ничего, все нормально, — ответил Андрей, тем самым еще более убедив гостью в своем безнадежно опасном состоянии.

— Ничего не нормально! — возразила она. — Потураев, ты забыл, что я знаю тебя как облупленного? Тебя мама родная так не знает, как я. Говори, что случилось.

— Ничего не случилось, — все с тем же равнодушием ответил Андрей. Виктории же показалось, что он говорил с ней из могилы. — Говорю же — все нормально.

— Андрей, ты меня пугаешь. Я тебя такого не люблю.

Потураев равнодушно дернул плечом:

— Меня никто не любит, я к этому уже привык.

— Андрюша, прекрати со мной так разговаривать! Я психану и уйду, в конце концов!

— Иди. Можно подумать, я тебя звал.

Вика обиделась:

— Потураев, не хами. Я не знаю, что у тебя случилось, но я тебе ничего плохого не сделала. Если хочешь, чтобы я ушла, если никого сейчас не желаешь видеть — так и скажи, я приду позже. А хамить не надо, Андрей, твое хамство не по адресу.

Потураев мрачно откликнулся:

— Извини, — и вновь замолчал.

Виктория подошла к коляске, присела на корточки — никаким другим способом рядом с хозяином дома оказаться было невозможно. Взяла его безвольные руки в свои, пытливо заглянула в глаза:

— Андрюша, поговори со мной. Если ты не поговоришь со мной, ты ни с кем больше не сможешь поговорить. Что, все так плохо?

Потураев наконец очнулся. Вырвал руки из Викиных ладоней и почти выкрикнул ей в лицо:

— Нет, блин, у меня все просто потрясающе здорово! Я инвалид, единственная женщина, которую я желаю, меня не желает категорически, видит во мне только инвалида и работодателя. У нее полноценная семья — здоровый муж, ребенок, а я, инвалид, на хрен никому не нужен! А в остальном у меня все просто потрясающе здорово!!!

Несмотря на откровенную злобу в глазах и голосе собеседника, Вика обрадовалась вспышке гнева: вот это уже настоящий Потураев, живой! А что злится… Не беда, не впервой.

— Ты говорил с ней, да? Это она сказала про полноценную семью? Неужели она могла так сказать: что у нее есть здоровый муж? Неужели она так жестока? Господи, ну надо же, какие бывают бессердечные суки!

— Не смей, — прервал ее стенания Потураев. — Если кто и может ее назвать бессердечной сукой, то только я. Но даже я ее так не называю. И сентенции про здорового мужа принадлежат, скорее, моему воображению, нежели ее языку. Нет, я с ней ни о чем не говорил. Вернее, попытался однажды, да нарвался на весьма откровенный ответ. Она прямо заявила, что я ей нужен сугубо ради денег. Видимо, муж, хоть и здоровый, а нормально прокормить семью не может, козел. Отправляет жену к бывшему любовнику на заработки, а сам, наверное, на диване газетку почитывает. Зато он — здоровый, он — муж! А я, получается, дерьмо собачье. Все, не могу больше, не могу! Сил не осталось! Знаешь, каково это — целыми днями быть рядом с ней и не сметь к ней прикоснуться?! Каждую минуточку ощущать, что она во мне мужика не видит, что я для нее — лишь источник материального благосостояния. Нет, не могу. Хватит с меня! Возможно, с моей стороны подло оставлять ее без работы, особенно с учетом того, что предыдущую работу она бросила из-за меня. Но я ей выплачу хорошее выходное пособие, чтобы ей хватило до того момента, когда найдет другую работу. А там… В конце концов, у нее есть муж. Я просто больше не выдержу. Я терпел, я все надеялся на чудо. А теперь… Понимаешь, Вика, надежда умерла, нету больше надежды, нету…

Виктория притихла. Потерять надежду — что может быть страшнее? Можно жить без любви, без денег, даже без ног, но без надежды…

— Андрюша, давай я с ней поговорю? Может, мне удастся прояснить ситуацию? Быть может, ты все неправильно понял?

— А что там еще понимать? Она ясно заявила: я для нее — всего лишь работодатель. Спасибо, Вика, но не надо. Я для себя уже все решил. Не надо.

На следующее утро Марина явилась, как всегда, к девяти часам. Однако обычного рабочегодня не произошло. Потураев встретил у порога:

— Марина, мне очень жаль, но ты у меня больше не работаешь. Мне ужасно неудобно тебя увольнять, но… Помнишь, ты сама говорила: я могу уволить тебя только при наступлении форс-мажорных обстоятельств. Вот они и наступили, будь они неладны. Я, Марина, разорен. Банкрот! У меня уже давненько делишки хромали, а я все надеялся выплыть. Вложил в спасение фирмы все сбережения, даже заложил эту квартиру. Теперь остался практически голый-босый. Завтра придут описывать имущество, и эта квартира пойдет с молотка.

Марина опешила. О Господи, за что ты посылаешь ему столько испытаний?!

— Андрюша… А как же?.. А где же ты будешь жить?

Потураев скорбно улыбнулся:

— Мне родители предоставили дачу. Ту самую, помнишь? Хорошо, хоть не переписали ее на меня, а то и она бы сейчас пошла с молотка.

— Но… — Марина не знала, что сказать, чем возразить. Она только знала, что не может уйти, просто не может, и все. Что бы ни случилось, а она все равно останется рядом с ним! — Андрюша, ты ведь не сможешь обходиться без помощи. Тем более там, на даче. Ты же не сможешь один… Я же должна быть рядом с тобой…

Андрей усмехнулся:

— Да, это было бы замечательно, но… Мне ужасно стыдно, но, Марина, я не могу теперь оплачивать твои услуги. Я с трудом наскреб тебе на выходное пособие. — Он протянул ей заранее заготовленный конверт. — Вот, возьми. Здесь полный расчет плюс выходное пособие, чтобы ты могла продержаться некоторое время, пока не подыщешь другую работу. Мне действительно очень жаль… Прости, что не оправдал твоих надежд — тебе ведь так нужны были эти деньги…

Марина машинально взяла конверт, словно не понимая, о чем вообще речь. Все ее мысли в этот момент крутились только вокруг предстоящей разлуки. Он не хочет, чтобы она была рядом… Но как же он будет жить там, на даче, совсем один?! Там же кругом лестницы, а он в коляске… А выйти во двор, в огород, отщипнуть свежего уропчику, петрушечки? А погулять, подышать свежим воздухом? Он же не сможет один, он же зачахнет на той даче!

— Андрюша… — Марина крутила конверт в руках, совершенно не осознавая, что это такое. — Андрюша, а как же ты?..

Потураев неуверенно пожал плечом:

— Не знаю. Как-нибудь. Конечно, мне одному не справиться, да платить-то, собственно, уже нечем. Пенсия у меня, как ты понимаешь, копеечная. Отец обещал помогать понемногу, да он-то тоже пенсионер. Правда, кое-что сумел отложить на старость, вот и будем тянуть его сбережения как можно дольше. Попытаемся найти там какую-нибудь соседку по даче, чтобы раз-другой в неделю забегала, да больше тридцати — сорока долларов на помощницу отец мне выделить не сможет. Вот такая она, судьба-злодейка. Сегодня ты на гребне успеха, а завтра… Сначала ноги у тебя отнимут, потом все остальное. В общем, ты прости меня, если что не так…

Марина, кажется, даже не слышала его слов. В черепной коробке билась в истерике одна мысль: 'Я его теряю, я его теряю, я окончательно его теряю…'

— Андрюша, ты же не сможешь… Тебе нужна помощь. 'Раз-другой в неделю' — этого недостаточно, этого откровенно мало! Ты там пропадешь!

— А что делать?! — горько усмехнулся Андрей. — Можно подумать, у меня есть выбор.

— У меня есть! — неожиданно для себя самой заявила Марина. — Я останусь с тобой. И молчи, и не возражай! Вот только… Знаешь, я теперь, наверное, не смогу быть рядом каждый день — жить-то тоже на что-то надо. Я найду работу через день, хоть какую-нибудь, хоть самую завалященькую. А остальные дни буду с тобой. Или работу найду на полдня, а после обеда буду приезжать к тебе на дачу. Только допоздна я с тобой оставаться не смогу, у меня ведь еще своих дел хватает, ты же сам понимаешь… Но, согласись, уж лучше я буду у тебя через день или по полдня, чем у тебя совсем никого не будет. Ну что, давай собирать вещички? А то как бы и одежду твою не описали, посуду. Все, Андрюша, не мешай — дел по горло. Ты мне только вещи свои из шкафов вытащи, где достанешь. Заодно и переберем, чтоб старье не возить с места на место, лишнее сразу здесь же и выбросим. А с посудой я сама управлюсь. Я у тебя на балконе видела пару коробок, вот сейчас-то они мне и пригодятся. Все, Потураев, за работу. Дел невпроворот, а времени мало. Поехали, — и, веселая и счастливая, как десять лет назад, когда Андрей появился на ее пороге, принялась за работу.

На следующее утро у парадного стояла крытая машина и бригада плечистых парней деловито носила коробки, сумки и узлы с постельным бельем. Как ни странно, кроме нанятых рабочих, им никто не помогал переезжать. Марина сделала свои выводы: вот они, друзья! Попал человек в беду, и все друзья разбежались, как тараканы. И где та разряженная фифа Виктория? Они все бросили Андрея в беде, все, как один! Даже родители и те остались в стороне. Отец пообещал какую-никакую материальную поддержку, а сам даже не появился помочь с переездом, хотя бы морально помочь… Ну да ничего, она сама со всем управится. И не нужен им никто. Потураев этого, быть может, и не понимает, а Марина знает наверняка. Ничего, она сама со всем управится. Даже странно — у Андрюши такая беда, а ей, Марине, так хорошо на душе! И вовсе никакая это не черствость с ее стороны! Это Потураев может волноваться за свое будущее, а она-то, Марина, прекрасно знает, что у него все будет хорошо. Потому что она всегда будет рядом. Ей так хотелось крикнуть: 'Андрюшка, родной мой, улыбнись, не волнуйся! Все будет хорошо, обязательно все будет хорошо! Потому что я никогда, слышишь, никогда не брошу тебя! Я всегда буду рядом!!!'

На даче те же парни резво разгрузили машину, занесли коробки в дом и, выполнив работу, отбыли восвояси. Теперь наступил черед Марины разбирать все коробки и узлы, которые только вчера самолично укладывала с особой любовью. Сегодня с неменьшей любовью проделывала ту же работу в обратном порядке. Потураева, чтобы не мешал, вывезла во двор дышать свежим воздухом.

Целый день крутилась, аки пчела, но ближе к вечеру в доме царил идеальный порядок и даже ужин томился под крышками кастрюль. Несколько раз Андрей пытался о чем-то поговорить с ней, да только Маринке нынче было не до разговоров. И не в том дело, что хлопот было слишком много, не в том. Просто в этот день она наконец почувствовала себя на самом деле нужной, крайне необходимой Андрею. Душа пела: 'Теперь он мой, он только мой! Теперь уже никто его у меня не отнимет! Мой, мой, мой! Андрюшка, милый, любимый, я всегда буду рядом с тобой, ты только не бойся!'

— Ну вот, Андрюша, все готово. Сейчас я тебя покормлю и уеду. У тебя, чисто случайно, расписания электричек нет? Спать тебе пока что придется внизу — я тебя при всем желании одна наверх не подниму. А потом, может быть, придумаем какой-нибудь подъемник. Ты тут на досуге пораскинь мозгами, покумекай, я-то в технике совершенно не разбираюсь. А вообще это было бы замечательно, а то так, получается, для тебя полдома недосягаемы. Ну да ничего, я ведь буду рядом. Знаешь, пока я работу не нашла, я буду приезжать каждый день с самого утра. Ну, по крайней мере, до тех пор, пока не налажу твой быт до такой степени, чтобы могла со спокойной совестью оставлять тебя одного. Ну, на сегодня все. Я тебе ужин накрыла, иди скорее, ешь, пока не остыл. Посуду оставь на столе, я утром приеду — разберусь. Если к вечеру проголодаешься — в холодильнике есть продукты, соорудишь себе чего-нибудь. Все, Потураев, я поехала, мне еще Аришку из садика нужно успеть забрать.

И, не дожидаясь ответа, уставшая, но совершенно счастливая, помчалась на станцию. Чтобы утром, едва отправив Аришку в садик и заскочив за продуктами в супермаркет, снова ехать на дачу. К Потураеву. К Андрюше…

Она уже домывала посуду, она уже собиралась домой… Когда Потураев, как в прошлый раз, уткнулся своими коленями ей прямо под коленки. Маринкины ноги подкосились, и она вновь оказалась в его объятиях. Только на сей раз в ее руках не было ножа, зато обе они были щедро сдобрены мыльной пеной. И вновь теплые губы Потураева мягко уткнулись в Маринкину шею…

— Андрюша, — буквально застонала Марина.

Потураев понял этот стон по-своему, как просьбу оставить ее в покое. Мягко произнес:

— Но ведь теперь нас не сдерживают условия контракта? Теперь ведь ты здесь не ради денег. Тогда почему?

Марина готова была отрезать собственный язык, едко произнесший, не посоветовавшись с разумом:

— Потому что не могла бросить инвалида в беде.

И тут же почувствовала, как губы Потураева отстранились от ее шеи.

— То есть ты осталась со мной из жалости?

Марина проклинала себя, проклинала свой дурацкий язык и несносный характер. Однако, даже не понимая, как это у нее выходит, вопреки воле, вопреки желанию заявила:

— Ага, жалостливая я! Вот увидела, что все тебя бросили, и жалко тебя стало. Не смогла поступить иначе — такая вот дура.

Потураев помолчал. Марина не могла видеть его лица, ведь сидела спиной к нему, но всем своим телом почувствовала, как он напрягся. И испугалась: 'Господи, ну почему я такая дура?! Что я наделала?! Ведь он сейчас выгонит меня к чертовой матери и будет абсолютно прав — какой мужик такое потерпит?!!'

Однако Потураев не выгнал, напротив, дал волю рукам — впервые за все последнее время. Его руки жадно шарили по Маринкиной груди в поисках застежки, сначала медленно, потом все быстрее. И, уже практически расстегнув лиф свободного летнего сарафана, сказал:

— Ну раз ты такая жалостливая, может, поможешь инвалиду утолить сексуальную жажду? Тем более что условия контракта теперь этому не мешают, — и застыл то ли от собственной наглости, то ли в ожидании ответа. Но рука его по-прежнему покоилась в разрезе сарафана.

Проклятый Маринкин язык готов был совершить очередную глупость, да на сей раз она невероятным усилием воли заставила его молчать. Лихорадочно соображала, как лучше поступить. Опять играть в гордость, изображая верную жену и просто недоступную женщину? Оно-то, конечно, хорошо, да исстрадавшееся без потураевских ласк тело категорически отказывалось от вполне разумного решения. Согласиться? А не примет ли он ее согласие за все ту же бабскую жалость, не имеющую ничего общего с истинным желанием физической близости? А приняв за жалость, не выгонит ли ее прочь, на сей раз уже действительно окончательно? Ведь у него-то тоже есть гордость, мужская гордость!

И, не понимая толком, движет ли ею на самом деле жалость, или любовь, или банальное дикое физическое влечение, животная страсть, ответила, еще теснее прижимаясь спиной к Потураеву:

— Ну, жалостливая я лишь до определенного момента. На секс моя жалость не распространяется. А вот ради себя любимой могу и согласиться. Но только ради себя. Помнится, когда-то ты умел доставлять моему телу ни с чем не сравнимое удовольствие. Не разучился еще?

Желая подчеркнуть собственную стервозность, Марина резко отстранилась от Потураева, покинула его гостеприимные колени. Ненадолго, ровно настолько, чтобы успеть повернуться к нему лицом, и вновь нагло уселась на его колени, при этом весьма откровенно задрав свободную длинную юбку сарафана. Правда, сидеть так было совсем неудобно, ведь колени ее упирались в колеса коляски, да еще вдобавок к этому подлокотники придавливали их сверху. Однако Марина словно и не заметила неудобства, взглянула дерзко в глаза Потураева.

Господи, но откуда в его глазах эта лукавинка? Марина ведь не видела ее уже много лет! Теперь же перед нею был не тот Потураев, которого она знала последние полтора месяца, Потураев-инвалид, разбитый, несчастный, искалеченный жизнью человек. В эту минуту она видела перед собой настоящего Потураева, ее Андрюшу, самого драгоценного, самого замечательного, самого любимого мужчину на свете. Единственного и неповторимого, ее Андрюшеньку, того наглого типа с хитрющим взглядом, которому когда-то не смогла отказать в близости. Не смогла? Или не захотела? И между прочим, в этом же самом доме. Пусть это было сто лет назад, пусть теперь это уже почти неправда, но это было именно в этом доме. Именно тогда, именно здесь Андрей показал ей, что такое настоящее женское счастье.

Марина уже давно была готова на все. Но Потураев не двигался. Лишь слегка приобнял ее сзади, не обнимая даже, а поддерживая на собственных коленях, чтоб не съехала с них, и только смотрел. Смотрел на Марину своими хитрыми, бесконечно лукавыми глазищами, проникая в самую Маринкину душу, выпытывая самые ее сокровенные тайны. И она почувствовала, что еще одно мгновение, и он обо всем догадается.

Поймет, что никакая она не стерва, никакая она не особо жалостливая, поймет, что она всю жизнь, наверное, еще даже до той памятной встречи, с самого рождения, а может, еще с прошлой жизни дико, просто безумно влюблена в этого милого негодяя, в паршивца Андрюшеньку Потураева. И что нет теперь в мире преграды, которой Маринка позволила бы стать на ее пути к счастью. Он все поймет. А как показывает практика, поняв, что она его любит, Потураев обычно уходит…

Нет, Марина не может этого допустить. Ни в коем случае! Он не должен понять, что она его любит! Он должен считать ее беспринципной стервой, дрянью, шлюхой — кем угодно, только бы не влюбленной дурочкой.

Она вновь резко отшатнулась, соскочила с его колен, повернулась спиною. Стряхнув пену с рук, совершенно бесстыдно сняла трусики, швырнув их в сторону, и вновь устроилась на худых потураевских коленях, прижавшись к нему спиной. А дабы у него не возникло никаких сомнений в ее стервозности, нагло добавила:

— Ну же, Потураев, чего ты ждешь? Или все-таки разучился?

Разучился ли Андрей?! Что за грязные инсинуации! Конечно, не слишком-то удобно заниматься этим в инвалидной коляске, но теперь уже Потураева ничто не могло остановить. Его жадные руки теребили Маринкину, увы, уже не такую упругую, как раньше, грудь, жаркие губы то покусывали, то страстно целовали ее грациозную шейку… Его рукам вдруг стало тесно в прорехе сарафана, и они обе нырнули под длинную широкую юбку, нащупывая там теплую Маринкину плоть, истосковавшуюся по любви…

…Марина не спешила покидать гостеприимные Андрюшины коленки. Все еще сидела, прижавшись к нему спиной и прикрыв глаза от счастья. Да, она все сделала правильно. Даже если он догадался об ее истинных чувствах, она все равно все сделала правильно. Даже если вслед за этим наступит давно знакомое горькое отрезвление. Что ж, пусть. Но хотя бы иногда она должна позволять праздник собственному телу. Единственное, что отличало этот раз от всех предыдущих — она сумела сдержаться и не застонать в конце свое сладкое 'Андрюша…'.

Однако, как ни приятно было сидеть на его коленках, надо, как говорится, и честь знать. Марина с дикой неохотой встала, сладко потянулась, даже и не думая поправлять задравшийся подол сарафана, и он, этот подол, медленно, очень медленно, словно подчеркивая всю эротичность момента, нехотя начал соскальзывать вниз, постепенно скрывая от восхищенных глаз Андрея подтянутые Маринкины ягодицы, бедра, икры… А Марина даже не повернулась к Потураеву, принявшись домывать посуду, словно только что не произошло ничего примечательного.

Потураев отъехал чуть-чуть назад, чтобы не только не мешать ей, не сковывать Маринкины движения колесами коляски, но и самому было удобнее любоваться ее наглой фигуркой во все еще расстегнутом сарафане.

Марина не спеша домыла посуду, вытерла руки о яркое кухонное полотенце с вытканными мухоморами, медленно повернулась к Потураеву. В разрезе сарафана бесстыдно выглядывали две очаровательные грудки-безобразницы. Марина смотрела на Андрея, как ей казалось, вполне непринужденно, и даже не догадывалась, что в эту минуту глаза ее светились таким же лукавством, которое она так обожала наблюдать в глазах Потураева. И лишь через несколько мгновений, словно опомнившись, медленно, слишком медленно начала застегивать сарафан. Но то ли влажными руками делать это было неудобно, то ли сами пуговки были очень маленькими, но они без конца выскальзывали из петелек, вновь и вновь демонстрируя Андрею восхитительных проказниц со вздернутыми носиками-сосками.

Потураев следил за этим процессом словно завороженный и уже вновь был готов к бою, но никак не мог себя заставить оторваться от созерцания прекрасной картинки. Когда же, наконец, проказницы окончательно были спрятаны в темницу, Андрей очнулся:

— Маринка, я уже выяснил, что ты жалостливая стерва, весьма уважающая денежки зеленого цвета. Увы, с последними у меня теперь очень большая напряженка, и вряд ли они у меня когда-нибудь снова появятся. Однако поле для жалости, можно сказать, просто безграничное. Так может, твоей необъятной жалости хватит не только на восхитительный секс с инвалидом — надеюсь, для тебя он тоже был восхитительным? — но и на большее? Я, конечно, понимаю, что ты у нас — дама замужняя, но он-то, наверное, не так нуждается в твоей жалости? Я не знаю, какие чувства вас с ним связывают, но не думаю, что ты можешь похвастать какой-то особой к нему любовью. Хотя бы потому, что, любя мужа, вряд ли ты сделала бы то, что сделала буквально несколько минут назад. На это, я думаю, у тебя ни стервозности, ни жалости не хватило бы. Разве что тебе вдруг приспичило ему за что-то отомстить. Так вот, собственно, я о чем. Я инвалид, я практически нищий, у меня ничего нет, кроме этой дачи. Но у меня есть ты. Я знаю, что ты меня не любишь, только жалеешь. Пусть так. Но готова ли ты из чувства жалости стать моей женой? Меня не пугает наличие чужого ребенка — обещаю, я буду воспитывать ее, как родную дочь. Я хочу одного: чтобы ты была со мной. Пусть даже из жалости или из мести нынешнему мужу. Будь со мной, а?

Маринкино сердечко сладко заныло — вот он, самый счастливый миг в ее жизни! Ради него стоило родиться и жить, страдать, терпеть муки одиночества и нудного до тошноты Каламухина с его маразматической мамашей.

Получается, теперь она все сделала правильно? Делала для себя, а получилось как раз так, о чем она уже и желать не смела. Хотелось тут же, сию минуту, сие мгновение, броситься в его объятия, пищать и плакать от восторга. Но нет, нет, еще рано праздновать победу, еще нужно держать ухо востро. Он у нее, Потураев, такой… И улыбнулась собственной мысли: да, да, теперь Андрюша действительно ее, она впервые в жизни с полным основанием может так его назвать: 'Мой Андрюша, мой Потураев'.

— Знаешь, Андрюша, — без особых эмоций ответила Марина. — Жалость — чувство, быть может, и хорошее, но лично я бы не стала на ней строить семью. Нет, Потураев, и не проси. Из жалости я никогда не соглашусь стать твоей женой. Вот если бы по любви…

Андрей пытливо взглянул в ее безумно счастливые глаза. Собственно, он уже знал, каким будет ответ, он все понял в ту минуту, когда Маринка сидела у него на коленях лицом к лицу, он уже тогда все знал. Знал, что не жалость ею движет, не жалость! Что если и есть в ее душе жалость, то совсем не та, которую он так боялся увидеть в глазах сочувствующих. И вовсе не ради денег она у него работала, нет, совсем не ради денег! Иначе ни в коем случае не согласилась бы прислуживать ему бесплатно, да еще и за городом. Любит, она его любит!!! И если бы не муж, он, Потураев, уже одним этим был бы безумно счастлив. Но все еще оставалось 'но' в виде Маринкиного законного супруга. Вот о чем ему хотелось узнать прежде всего, но она опять навязывала ему какую-то игру. И Андрей с удовольствием позволил ей втянуть себя в нее:

— Ха, если бы по любви! Тогда выходи за меня по любви.

Марина залилась колокольчиком: да, да, вот теперь она абсолютно счастлива!

— С радостью! — воскликнула она. — Вот по любви, Андрюша — с удовольствием! Только, знаешь, существует еще одно препятствие…

Потураев напрягся: вот оно, вот он, камень преткновения. Теперь она заявит, что из жалости не сможет бросить мужа…

— Что, муж? — обреченно спросил он.

Задумчиво надув губки, Маринка покачала головой:

— Муж… Да, муж, — и, не в силах сдержаться, задорно рассмеялась: — Мой муж будет нам мешать ровно два дня — послезавтра я получаю развод!

Потураев облегченно вздохнул:

— Ну слава богу, а то я боялся, что ты не сможешь его бросить, жалостливая ты моя. Так о каких еще препятствиях ты говоришь? Разве нам еще что-то может помешать?

Из последних сил Марина старалась быть серьезной, впрочем, это у нее практически не получалось — неизвестно откуда взявшаяся лукавинка в глазах все прогрессировала, и выглядеть серьезной с такими хитрыми и одновременно счастливыми глазами она не могла при всем желании. Не умея сдержать блеск глаз, пыталась сдержать хотя бы улыбку:

— Ты, Андрюша, такой великодушный, я тебе очень благодарна, что тебя не пугает наличие чужого ребенка. Только вот ведь в чем загвоздка, Андрюша. Понимаешь, нету у меня посторонних детей, нету. У меня одна только доченька, Аришка, одна. Да и та твоя. А чужих у меня нету. — И, уже не пытаясь сдержаться, Маринка счастливо захихикала, забавляясь зрелищем совершенно обескураженного Потураева.

— Моя?!! — лишь через несколько бесконечно долгих мгновений воскликнул Андрей. — Моя?!! Моя дочь?!!

— Ага, — весело подтвердила Марина. — Аришка. Аринка. Ей почти пять лет. Считать умеешь?

Потураев вновь ненадолго задумался. Нет, он не считал, у него не было в этом необходимости — по счастливым Маринкиным глазам он видел, что это чистейшая правда, что ей и самой так тяжело было скрывать эту правду от всех так долго. Нет, он не считал. Он просто до сих пор не мог поверить своему счастью:

— У меня есть дочь?!!

— Ага. — Марина выглядела какой-то глупой птицей, бездумно со всем соглашающейся, но она этого не замечала. Не замечал этого и Потураев, совершенно огорошенный новостью. — Помнишь, ты пришел ко мне зимой, под Новый Год? Это было почти шесть лет назад, вернее, пять с половиной. А Аришке как раз скоро пять исполнится.

— И ты молчала? Почему? Почему ты ничего мне не сказала еще тогда, шесть лет назад?! Ведь мы уже шесть лет были бы счастливы!!!

Веселье с Маринки как ветром сдуло. Посмотрела на Андрея обиженно, мол, ну зачем ты все портишь? Присела на табуретку, устало сложила на колени руки:

— Андрюша, скажи мне честно. Вот ты тогда пришел на один день, вернее, на одну ночь. Уходя, предупредил, что больше не придешь. Если бы я через месяц-другой объявилась на твоем пороге с известием о беременности, как бы ты это воспринял? Только честно скажи, не ври, умоляю тебя, не ври! Что бы ты подумал?

Андрей ответил не сразу. И правда, как бы он воспринял известие о Маринкиной беременности тогда? Он ведь так запросто тогда с ней расстался, его как раз перестали мучить сомнения, он вспоминал ее легко и с удовольствием, но недолго. А она бы вдруг пришла и нарушила его покой громким заявлением. Как бы он поступил? Даже нет, не в этом дело. Что бы он подумал — вот как стоит вопрос. И именно от этого зависели бы все его поступки.

— Я бы подумал, что ты решила меня прибрать к рукам, что шантажируешь беременностью. И мне бы это очень не понравилось.

Марина грустно улыбнулась:

— Спасибо. За искренность спасибо. Я ведь так и поняла. Я не ожидала от тебя ничего другого. А я не хотела быть тебе обузой, понимаешь? Я не хотела, чтобы тебя расстроило появление на свет нашей дочери. И я решила ждать момента, когда ты обрадуешься ее существованию. Ну а если бы этот момент никогда не настал — я бы тихонько радовалась ей сама.

Потураев понимающе кивал, потом его словно озарило:

— И поэтому ты не закончила университет!

Марина кивнула:

— Да, поэтому. Аришка родилась очень слабенькая, недоношенная, врачи говорили: 'пятьдесят на пятьдесят', но, мне кажется, даже в пятидесяти процентах не были уверены. Папа умер, мама заболела — какая уж тут учеба…

— Да, — протянул Потураев. — Просто вечер откровений. Ну раз уж пошла такая пьянка, я тебе тоже открою страшный секрет. Понимаешь, Мариша, я ведь все придумал насчет разорения. Фабрика моя процветает, и, надеюсь, в ближайшие пятьдесят лет ее благополучию ничего не будет грозить. Может, с моей стороны это было не совсем порядочно, но я уже имел возможность убедиться в женской корыстности, да и ты без конца твердила о том, что ты со мной только ради денег. Вот и решил немножко подстраховаться. Я тебя не слишком сильно огорчил своим маленьким обманом?

И, с некоторым усилием оттолкнувшись от подлокотника коляски, встал и шагнул к Марине:

— Ты знаешь, Маришка, в наше время ведь никому нельзя верить, особенно докторам!

Марина смотрела на Потураева расширенными от удивления глазами. Смотрела и не верила себе: Андрюшка, ее любимый Андрюшка? И стоит на собственных ногах?!! Ах, проказник, так значит, он и про инвалидность все придумал? И, не в силах сдержать эмоций, бросилась к нему на шею:

— Андрюша!

Однако Потураев остудил ее порыв:

— Осторожно, родная, осторожно. Хожу я еще не так уверенно, как сижу в кресле, но очень надеюсь, что это ненадолго. К великому моему сожалению, аварию я не выдумал. Так что, радость моя ненаглядная, жалостливая ты моя, не могу, как десять лет назад, отнести тебя в спальню на руках. Но зато и тебе меня нести не придется. Идем, Мариш, сообразим нашей Аришке братика? Или ты сначала закончишь университет? А пока расскажи мне про нашу дочку.

И, опираясь на Маринкино плечо, Потураев медленно побрел к лестнице, ведущей на второй этаж. Маринка же дрожащим от свалившегося на нее уже нечаянного счастья голосом рассказывала ему про Аришку:

— Знаешь, она вместо колыбельной на ночь любит у меня спрашивать, кто где живет. В смысле в какой стране какой народ. Ну, например: 'А кто живет в Англии?' — 'Англичане'. 'А кто живет во Франции?' — 'Французы', ну и так далее. А недавно краем уха слышала про войну в районе Персидского залива, какой-то документальный фильм шел, а она под телевизором устраивала гараж своим машинкам. А вечером опять затеяла любимую игру: 'А кто живет в Китае?' — 'Китайцы'. 'А кто живет в Молдавии?' — 'Молдаване'. 'А кто живет в Америке?' — 'Американцы'. 'А кто живет в Персидском заливе?' — вот тут я и села. Вот что бы ты ответил?

Потураев, с некоторым трудом преодолевая ступеньки, задумался:

— Ну… Сказал бы, что Персидский залив — это не страна, это регион, в котором шли боевые действия за независимость Кувейта от Ирака…

Марина фыркнула:

— Ты бы еще ей объяснил, что конфликт между Кувейтом и Ираком решали американцы с целью не допустить мирового господства Саддама Хусейна как нефтяного магната! Ой, Потураев, ой, папаша!!!

— А ты-то что ответила? Кто, по-твоему, живет в Персидском заливе?

— Рыбки. В Персидском заливе, Андрюша, живут рыбки, — и, в который раз за этот поистине чудесный день, залилась колокольчиком.

Оглавление

Туринская Татьяна На восходе луны

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38