Четыре дня Маарьи [Леэло Феликсовна Тунгал] (fb2) читать онлайн

Леэло Тунгал ЧЕТЫРЕ ДНЯ МААРЬИ Повесть Авторизованный перевод с эстонского Геннадия Муравина

Москва "Детская литература" 1986

С(Эст)2

Т 84

Рисунки Н. Ловецкого

 4803010200 — 346

Т------- 470-86

 М101(03)86

© Перевод на русский язык. Предисловие. Иллюстрации.

ИЗДАТЕЛЬСТВО "ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА", 1986 г.

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЯМ

Приступая к работе над переводом "Четырех дней Маарьи", я подумал, что будущим читателям наверняка захочется узнать о писательнице, которая пока была им совершенно неизвестна, кроме того, необходимо сказать и кое о чем, что осталось в повести как бы "за кадром". И я был уверен, что лучше всех это сделать может сама Леэло Тунгал. Но она решительно отказалась писать предисловие — у нее совсем немного времени: масса самых различных творческих обязательств, и семейные заботы (трое детей), и стиль у нее не подходящий для таких статей… И тогда мы решили, что, поскольку нам все равно придется обсуждать вопросы, связанные с переводом, я попутно возьму у Леэло интервью. Однако, как это часто бывает, жизнь внесла некоторые коррективы в наши планы. Вот что произошло.

В 1984 году открытие Недели детской книги происходило в Эстонии. Детские писатели со всего Советского Союза съехались в Таллин и потом вместе со своими эстонскими коллегами в течение нескольких дней встречались с юными читателями в городах и сельской местности. На одной из таких встреч со школьниками (где довелось присутствовать и мне) Леэло Тунгал буквально забросали вопросами. Ее просили рассказать, как она стала писательницей, как создавала "Четыре дня Маарьи", кто прототипы, будет ли продолжение. Но ведь именно об этом собирался спрашивать и я!

Вот так и получилось, что интервью у Леэло взяли сами ребята. Мне осталось дополнительно задать ей лишь два вопроса…

Повесть писалась в конце 70-х годов, а вышла на эстонском в 1980-м, — рассказывала Л. Тунгал. — Но действие ее происходит в 60-х годах. Сама я окончила школу в 1966 году, потом, в 1972 году, — Тартуский государственный университет (один из старейших в нашей стране: в 1982 году он отметил свое 350-летие) и какое-то время работала учительницей. Школьную жизнь тех лет знаю достаточно хорошо. Эта повесть — первая моя большая прозаическая вещь. До нее я выпустила пять сборников стихов, четыре небольших книжки для малышей и опубликовала в периодике несколько небольших детских рассказов. Первая моя книжка вышла в 1966 году, состояла она из стихов, написанных в 1962–1965 годах, когда я еще училась в школе. В тот период у нас был урожай на молодых, совсем юных поэтов и прозаиков. Например, Мати Унт, ныне заслуженный писатель ЭССР, еще в 1962 году, учась в 11 классе, написал роман "Прощай, рыжий кот!". Русский перевод его выпущен в 1967 году издательством "Молодая гвардия". Одна из лучших теперь наших поэтесс и прекрасный прозаик — Вийви Луйк, еще будучи школьницей, в 1965 году выпустила свой первый сборник стихов. Успех этих и других очень молодых авторов вызвал тогда, как мне кажется, у многих школьников и студентов, да и у людей старшего возраста, обманчивое впечатление о легкости литературного труда, и немало было среди них таких, которые с важным видом, но весьма поверхностно рассуждали о поэзии и прозе, пытались изображать непризнанных гениев. Эта атмосфера нашла отражение в повести.

Меня не раз спрашивали: насколько повесть автобиографична? Однозначно на это ответить трудно, невозможно. Работая над книгой, любой писатель опирается на свой жизненный опыт. Кто-то из классиков сказал, что в каждом действующем лице есть черты самого автора. Так, например, в повести Стийна пишет стихи, но на этом основании отождествлять ее со мной было бы совершенно неверно. Отдельные подробности биографии Маарьи совпадают с моей, зато многое вовсе не совпадает. Маарьина тетя кое в чем похожа на одну из моих тетушек, но сказать, что я с нее списала тетю Марию, было бы огромным преувеличением. Ни одно из действующих лиц не списано прямо с натуры. А вот ездить в Тарту на попутных машинах, как Маарье со Стийной, случалось и мне тоже.

Некоторые из эпизодов я полностью придумала, некоторые основаны на рассказах моих друзей и знакомых.

Теперь в Таллине почти не осталось таких коммунальных квартир, какая описана в повести и в какой довелось несколько лет прожить мне. За последние десятилетия выстроены большие жилые районы — Мустмяэ и Вяйке-Ыйсмяэ, строится огромный новый район Ласнамяэ. Такое же строительство идет во множестве городов по всему Союзу. И за два десятка лет, минувших с тех пор, когда происходит действие повести, успели не только вырасти новые благоустроенные районы, равные по населению небольшим городам, — в этих районах успели родиться и вырасти дети и, в свою очередь, уже окончить школы, выстроенные там.

Сегодняшние 16-летние могут сравнивать, как мы жили тогда, со своей нынешней жизнью только с помощью литературы, кино, театра, рассказов старших. Сравнивать необходимо, иначе невозможно понять, на сколько и в чем мы продвинулись вперед, насколько изменились мы сами и в каких направлениях идут эти изменения. В повести Маарья и ее друг Мярт тоже сравнивают. И при этом обращаются даже к далеким временам в истории эстонского народа. Истории чрезвычайно своеобразной, удивительной и поучительной! С начала XII века и до Великой Октябрьской социалистической революции — 600 лет иноземного ига! Практически вся земля в Эстонии до Великой Октябрьской революции продолжала принадлежать немецко-шведским баронам-помещикам, которые навязывали эстонцам свой уклад жизни и свои верования. И в эти 600 лет бывали весьма долгие периоды, когда эстонский язык подвергался жестоким гонениям и запретам. Правящие классы не знали языка народа, считали его низким. И тем не менее удалось эстонцам сохранить свой язык, создать на нем интересную литературу, которая теперь известна далеко за пределами республики, переводится на многие языки и в Советском Союзе и за рубежом…

Особенности исторического развития Эстонии хорошо знал и понимал В. И. Ленин и говорил о них, выступая через 75 дней после победы Октябрьской революции на Третьем Всероссийском съезде Советов, а затем на Чрезвычайном Всероссийском железнодорожном съезде.

И поскольку сейчас среди горожан-эстонцев много вчерашних сельских жителей, поскольку нередко в старших классах городских школ продолжают образование ребята из сельской местности, где есть лишь школы-восьмилетки, вполне естественно, что они ведут со знанием дела разговоры, которые читателю — исконному горожанину могут показаться слишком взрослыми и даже надуманными. И не случайно в повести школьники обсуждают вопросы своего будущего и настоящего, обращаясь при этом к истории, видя связь того, что делается сегодня, со многими добрыми трудовыми традициями, уходящими корнями в далекое прошлое. Тематика этих разговоров, их взрослый ход вовсе не надуманы автором, они взяты мною из жизни, они были характерны в мои школьные годы и, насколько я знаю, теперь тоже.

Если провести здесь сравнение, то можно увидеть, что и в прошлом, и в настоящем — всегда молодые люди озабочены своим будущим, будущим своего народа.

Для читателей настоящего издания надо, пожалуй, объяснить вот что.

Эстонская дружина старшеклассников, в которую попадает во время своего четырехдневного путешествия Маарья с подругами и тетушкой, была в 60-е годы сравнительно новым явлением. Теперь стало привычным, что отряды дружины — десятки тысяч школьников — трудятся летом в колхозах и совхозах, участвуют в городском благоустройстве и озеленении, помогают на реставрационных и строительных работах.

Русскому читателю может показаться странным, что ученики обращаются к учителям не по имени-отчеству, а по фамилии, например: "учительница Меэритс!", или даже "товарищ учительница", или просто «учительница». Но для нас такое обращение не кажется официальным. В зависимости от характера отношений, эстонцы обращаются к собеседнику, называя его по имени или по фамилии, или только по должности.

В повести Мярт заканчивает одиннадцатый класс, хотя действие ее происходит задолго до нынешней реформы школы. Дело в том, что обучение в школах на эстонском языке и раньше было одиннадцатилетним.

В эпизоде со стенгазетой упомянут щит, на котором она вывешивается. Это тоже традиция. Во всех школах республики, в городах и сельской местности, для стенгазеты имеется специальный большой планшет (стенд), обтянутый материей, на которую булавками крепятся листки с заметками и рисунками. Их легко менять.

Вероятно, читатели заметят и еще какие-то детали, которые разнятся с деталями школьной жизни за пределами республики. Но я пояснила только то, что кажется мне существенным.

В заключение хочу упомянуть об одном удивительном случае.

В Тартуском государственном университете есть своя газета-многотиражка, весьма популярная не только среди студентов, ибо в ней бывают подчас очень интересные публикации. Давно закончив университет и живя в Таллине, я довольно регулярно читаю университетскую газету. И однажды, года через два после выхода в свет "Четырех дней Маарьи", я вдруг прочла там статью, подписанную студенткой факультета журналистики Маарьей Пярл. Сначала я подумала, что кто-то просто использовал имя и фамилию моей героини в качестве псевдонима, но потом выяснилось, что такая девушка существует на самом деле. И мне было ужасно неловко: ведь кое-кто мог подумать, что она и есть та самая Маарья Пярл из моей повести.

С тех пор я на каждой встрече с читателями считаю необходимым подчеркнуть, что все имена и фамилии действующих лиц мною выдуманы, и любое совпадение с реально существующими людьми — чистая случайность.

Вот так ответила на вопросы ребят Леэло Тунгал. Но если, прочитав повесть, вам захочется еще о чем-то спросить писательницу или поделиться своими мыслями о книге, сделать это можно будет письмом в адрес издательства: 125047, Москва, ул. Горького, 43. Дом детской книги.

Геннадий Муравин

ГЛАВА 1

Я видела и слышала, как длинный ядовито-яркий стебелек с шорохом высунулся из земли, словно зеленый язык. Казалось, будто какое-то подземное существо захотело лизнуть весенний городской воздух. Алчный зеленый язычок-стебелек не втянулся обратно в землю, он трепетал под порывами ветра, и я ощутила, как он пахнет. Я видела, как из земли высунулось бесчисленное множество таких же влажных, свежих побегов. "Пырей! Ишь, сорняк!" — подумала я. Если бы он рос у меня дома, в деревне, на грядке в саду, сейчас как раз следовало ухватить его за чуприну и выдернуть. Корни-щупальца пырея коварно расползаются вширь и вглубь по всему огороду — скорее докопаешься до центра земного шара, чем выроешь все корни этого сорняка. Но я-то помнила, что нахожусь в городе, в школьном парке, и здесь можно даже пыреем любоваться. Он ведь и красив.

Я смотрела на четыре вырытые в земле ямки. Наперед было известно, что сейчас произойдет: четверо абитуриентов опустят в них саженцы. Мярт все-таки сажает можжевельник! Не пожелал прислушаться к моим словам! Что бы я ему ни говорила, с него как с гуся вода. Я снова крикнула: "Мярт, возьми дуб!" Мярт не соизволил даже оглянуться, зато на меня уставились все, начиная с младенцев-первоклассников и кончая учителями, словно я крикнула: "Обожаю свиной жир!" — или что-нибудь вроде этого. Почувствовала, как меня бросило в жар. Конечно, ведь миг-то торжественный: деревья сажают лучшие выпускники. И тем более Мярт Кадак^[1] не смеет сажать можжевельник! Пусть ему нравится игра слов и пусть он объясняет свой выбор тем, что можжевельник лучше всего символизирует взаимоотношения в их классе, но это растение требует к себе самого серьезного отношения. Чтобы можжевельник прижился на новом месте, нужно точно помнить, как располагались его корни там, откуда его выкопали. При пересадке те корни, что были с северной стороны, должны быть опять обращены к северу, а те, что были с южной, — к югу. Слыхал ли Мярт об этом? Вряд ли! Ведь он городской парень. Хорошо еще, если не сунет можжевельник в ямку корнями вверх! Но Мярт не слушает меня.

Когда я была маленькой, однажды похоронила задушенного нашей кошкой птенца рябчика и посадила на птичьей могилке маленький можжевельник. Мне казалось, что он очень похож на вечнозеленую тую, которую обычно сажают на кладбищах. Но можжевельник не прижился. Через неделю он сделался коричнево-ржавым, а после первого же дождя покосился. Что с того, что я поливала его и даже подкармливала искусственными удобрениями? Отец смеялся над моими хлопотами. "Запомни: можжевельник растет хоть между камнями, но только там, где сам захочет", — сказал он.

"Дурень!" — крикнула я Мярту.

Снова целая туча осуждающих взглядов.

Все это вроде бы уже было когда-то, однако сейчас меня охватило гнетуще-грустное чувство. Меэритс, наша классная руководительница, приблизилась ко мне, пылая от негодования, и сказала: "Тр-р-р-р!"

"Что? Простите…"

Тр-р-р-р-р-р-р-р-р-р!

Будильник! Старая жестяная глотка! Сколько умных мыслей он безжалостно не дал мне додумать, как часто вырывал меня из прекрасных мест и захватывающих событий. Что для него полет над землей, или укрощение дикого скакуна в бескрайней степи, или обследование на дне моря затонувшего корабля? Тр-р-р-р-ррр! — верещит будильник жестяным голосом, и все обрывается, а потом — сколько ни старайся — обратно в тот же сон не вернешься. Приходится довольствоваться пожелтевшей трещиной на потолке, бледно-зелеными, словно карикатура на лес, обоями, сытным запахом пищи и докучливой тетушкиной утренней шуткой: "Доброе утро, я ходила в дубовый лесочек, принесла теплого хлебушка кусочек". Но так тетя шутит лишь тогда, когда у нее хорошее настроение, если она не видела во сне красивого мертвеца (к перемене погоды) или маленького ребенка (грустная весть). Если же тетя в дурном расположении духа, она, разбудив меня, говорит вот что: во-первых, я лентяйка ("Тетя, дай поспать еще минуточку!"), во-вторых, злая и грубая ("Оставь, в конце концов меня хоть разок в покое!"), в-третьих, толстокожая ("Хм!"), затем еще — слабонервная ("Господи, будет когда-нибудь в этом доме покой моим нервам!"), лгунья ("У меня же глаза открыты!") и т. д. и т. п.

Чувствую себя почти героиней: на протяжении целого учебного года каждое утро я играла в этом спектакле главную роль и все же успевала в школу вовремя. Впрочем, я и сама о себе не лучшего мнения: стану ли я вообще человеком, если всю жизнь утренний сон будет для меня так сладок? Будильник протарахтел, но тети в комнате не было, и я могла немножко поразмышлять, лежа в постели. О Мярте и можжевельнике. В этом сне не было ничего особенного, обыкновенный критический реализм, который проходят в школе: две недели назад у нас на самом деле был День посадки деревьев, четыре лучших ученика, оканчивающих школу, двое мальчишек и две девчонки, сажали в школьном парке «свои» деревья. И Мярт для этого раздобыл где-то можжевельник. «Дурнем» я его не назвала, но взять саженец дуба действительно посоветовала. Вполголоса. Меэритс на это не сказала мне перед всем классом: "Тр-р-р-р-р!", только прошипела: "Маарья, вы не в деревне!" И Мярт с того момента дуется на меня, как мышь на крупу. На заключительном торжественном собрании, когда я преподнесла ему букет васильков, он успел шепнуть мне две жизненных премудрости: "Всему свой предел!" и "Волос долог, ум короток!". Ну и пусть! Пусть спокойно поступает в университет и ищет там себе лысую девушку, предельно ограниченную! Жаль, что я не сообразила сплести из этих васильков венок и возложить Мярту на голову или сунуть в руки стоявшего рядом с Мяртом толстячка. О да! Этих поучений о "простых цветах" я наслушалась и дома, и в школе: дело, мол, не в цене, важно выказать уважение. Однако же все ожидают в торжественные моменты получить пряные гвоздики на длинных стеблях или розы, этакие маленькие алые кочаны. Уважение — увы! — измеряют только стоимостью букета! "Разбитое сердце" — вот какой цветок был бы подходящим для Мярта на торжественном собрании. Или "львиный зев". Или их помесь: "Разбитый львиный зев", во!

Из-за какого-то недоумка портить себе утреннее настроение? Ну уж нет! Как это там у Грига?

 - Тии-раа-а-аа-рии-раа-ра-а…

 - Доброе утро! Я пришла из дубового лесочка… Ты, птенчик, уже проснулась? — удивилась тетя. Пришла-то она явно из кухни — в руках красная гусятница.

 - Угу! — я сделала вид, будто занимаюсь гимнастикой. — Птица, что поет с рассветом…

 -…вечером в когтях у кошки! — закончила тетя и сдавленно захихикала.

Ишь ты! Единственное, чем тетя Мария напоминает своего брата — моего отца — запасом пословиц и поговорок. Во всем остальном они совершенно разные, как кошка и собака. Я бы сказала, что отец — большой пес (сеттер или пойнтер), а тетушка — маленькая толстая кошечка.

 - Смотри, Маарья, я зашморила тебе курочку в дорогу! — любезно сообщила тетя.

Силы небесные! Хорошо, что курочку, а не индейку. Только как же я буду лопать эту курицу в автобусе на глазах у всех? И в чем она намерена дать ее мне? В гусятнице, что ли?

 - Нечего хмуриться, в дороге всегда есть хочется. В свое время я непременно брала с собой в дорогу две-три курицы. Птицу в пути есть удобно: не требуется ни тарелки, ни вилки, ни ножа… Обернешь вот так, поплотнее, салфеткой…

Обхватив бумажной салфеткой курицу, от которой шел пар, тетя выудила ее из гусятницы и принялась демонстрировать, как едят в поездке. "Хорошо бы она так увлеклась, чтобы от курицы ничего не осталось", — с надеждой подумала я. Но не тут-то было — несчастная курица уже шлепнулась на стол, завернутая в фольгу. "Она будет шуршать на весь автобус! — подумала я безутешно. — Двадцать писателей будут, вытягивая шеи, глядеть, как я, сидя между Аэт и Стийной, достаю курицу из серебряной бумаги". Но сразу же нашлось утешение: весь куриный род должен будет гордиться тем, что одну его представительницу похоронят в серебристом саване в саду писателя Парреста — отца Аэт. "Покойся с миром и с вилкой в брюхе!" — как шутили в старину.

"Странно, — подумала я, — сейчас мне вдруг стало совершенно все равно, что делает Мярт". Словно и не было никогда вальсов на школьных вечерах, прогулок по Старому городу и двух сверхсекретных вечеров в кафе! Значит, это было не то! Сухарь (так называет Мярта Май-Лийз из нашего класса) всегда казался мне слишком положительным (рядом с ним я чувствовала себя жутко легкомысленной и наивной), но стоило ему лишь разок изменить тон, стоило мне лишь на миг показать, что я в чем-то умнее его, — сразу же пришел всему конец!

В ванной я фантазировала о тех временах, когда Мярт уже будет врачом, а я его пациенткой. Он мог бы выучиться на зубного врача. Доктора изумляются, что у меня до сих пор нет ни одного запломбированного зуба. Как у животного! Даже неловко становится! Ну да, Мярт-стоматолог развел бы руками и сказал бы: "К сожалению, все зубы у вас по-прежнему здоровы!" На это я бы сердечно улыбнулась ему, а он вздохнул бы и прошептал: "Маа-аа-рья!" Я дружелюбно протянула бы ему правую руку, на которой сверкало бы обручальное кольцо и сказала бы: "Прощай, Мярт! Ты стал тем, кем хотел стать! А мне пора — мои дети ждут меня!"

Кто-то постучал в дверь ванной. Мучение, эта коммунальная квартира. Соседи как будильники!

Когда я вернулась в комнату, танте Мария имела честь сообщить мне, что пока я «плескалась» в ванной, она упаковала мой чемодан. Чемодан!

 - Сумадани, — объясняла тетушка, — аккуратненько в сехолле, и… Мало ли чего в поездке не случается.

Ох, эта тетя Мария! Нет чтобы сказать нормально по-эстонски "кохвер" и "кате" или "пеалис", она не преминула показать образованность и употребила вместо эстонских слов иностранные. Но тетушке не даются шипящие «ж», «ч», «ш», «щ», которых нет в эстонском языке, вот и приходится произносить все через «с». Впрочем, ведь и я называю ее «танте» — на немецкий лад. Правда, это слово нередко встречается и в разговоре, и в литературе, оно применяется именно к людям с претензиями на особенную воспитанность и образованность — вроде моей тетушки…

 - Ничего в поездке не случится, — ответила я сухо. — Ну зачем мне чемодан? Может, нам придется возвращаться пешком, и…

Я тут же пожалела, что придумала такую причину, но исправить уже ничего нельзя было.

 - Пешком? Из Риги?

 - А что такого? — попыталась я обернуть все в шутку. — Кристьян Яак^[2] ведь ходил пешком из Тарту в Ригу.

 - Что? Он теперь тоже едет с вами?

Ох, силы небесные! Но одно доброе слово может победить и целую армию…

 - Да он же умер! В прошлом веке. Кристьян Яак Петерсон.

Тетя успокоилась и продолжала хлопотать над чемоданом.

 - Наверняка опять быть какому-нибудь несчастью, вспомните мои слова, если детей рассылают по земле во все стороны. Все эти народные дружины и подобные вещи — сплошная юдоль печали… — ворчала она.

О чем бы ни шла речь, тетя всегда выводит на народную дружину — так она называет ученическую дружину, строительную дружину старшеклассников и вообще все летние лагеря молодежи. Когда я ранней весной объявила, что записалась в ученическую дружину, тетя натравила на меня всех родственников, послала матери в деревню отчаянное письмо: "…Неужели ты, Тийю, действительно хочешь послать на погибель свое единственное дитя?"

И добилась-таки своего. Я попросила исключить меня из списка, но она квохчет до сих пор. Чудо, еще, что она не организовала такую же кампанию против моей поездки в Ригу. Очевидно, на нее подействовало, что я и Аэт поедем вместе с известными писателями, среди которых будет и сам отец Аэт. Его она сочла заслуживающим доверия. ("Вот эта Аэт — самая подходящая для тебя подруга. Из хорошей семьи, в очках и воспитанная!") Аэт сумела так уговорить тетю Марию, что она почти погнала меня в «путешествие». ("Разве это дело? Молодая барышня корпит дома, ни света белого не видит, ни людей, не учится хорошим манерам, ни чему такому…") Волшебное действие на тетю Марию оказало и то, что мы должны были ехать в Латвию бесплатно: отец Аэт сказал, что свободных мест у них будет хоть отбавляй, автобус, мол, наполовину пустой — плохо ли!

Ох, как же я поеду в писательском автобусе с чемоданом, да еще в «сахоле» из белой парусины, да еще на «сахоле» написано химическим карандашом: "БАРЫШН. МАРИЯ ПЕРЛИНГ. ТАЛЛИН. ЭУРОПА"! (Когда-то давным-давно наша семья восстановила свою эстонскую фамилию Пярл, а танте Мария так и осталась Перлинг.) И это когда у меня есть ярко-красная спортивная сумка с широким наплечным ремнем и застежкой-молнией!..

Пока тетя возилась с приготовлением завтрака, мне удалось вытащить из чемодана синельный халатик, теплое белье и маленькую вязаную шапочку (тетя связала ее крючком в подарок к моему пятнадцатому дню рождения, чтобы она предохраняла от солнечного удара, словно я трехлетняя малышка или ненормальная!). Как раз когда я разгадывала назначение трех бутылок одеколона, обнаруженных мною в чемодане, тетя с кофейником в руках пришла из кухни.

 - Думаешь, таможня не пропустит?

 - То есть?

 - Ну, заподозрят в контрабанде.

 - Тетя, милая, ведь нет никакой таможни!

 - Не считай меня невежей! Я ведь путешествовала! Но если ты думаешь, что не отберут, оставь! Там рядом туалетная бумага (ого, четыре рулона!), и смотри — всюду дезинфицируй руки. И не забудь о клеще!

Я поклялась дезинфицировать и не забывать о клеще и за кофе уже не прислушивалась к тому, о чем тетя все говорила и говорила не переставая. Я думала-думала и наконец решила, что переложу вещи в красную спортивную сумку. Уже собралась было объявить о своем решении, как тетя вдруг вскочила и бросилась к шифоньеру с криком: "Ох уж этот склероз! Раздевайся!"

Предчувствуя недоброе, я сняла джинсы. Моя тетя — портниха, причем довольно умелая. Она умеет шить даже джинсы и спиральные юбки. Другим. Но только не мне,

 - Гнаться за модой тебе ни к чему. Умную женщину тогда лишь узнаешь, когда она заговорит. — Это обычная тетушкина присказка.

И я раскрыла рот. Раскрыла рот, чтобы сказать множество умных слов, но спазма сдавила горло, потому что мне протянули нечто невыразимое. На плечиках висела какая-то крысино-серая бесформенная мерзкая штуковина.

 - Твой дорожный костюм! Молодая дама без дорожного костюма — это дурной тон.

В таком случае не хочу быть дамой. Хочу быть простым человеком!

 - Да примерь же! Может быть, он немного великоват, но платье-костюм из столь дорогой ткани молодой девушке ведь шьют не каждый день. Жемчужно-серый, с английским воротником — всегда модно.

Ах, так, стало быть, выглядит знаменитый жемчужно-серый цвет, описанный в романах!

 - Не верю!

 - Возможно, он немного ближе к цвету кхаки!

 - Пусть хоть какого цвета, я этого не надену!

Принялась натягивать на себя джинсы. Тетя склонилась над столом и… заплакала! В самом деле — пустила слезу!

 - Такова твоя благодарность! — Тетя Мария всхлипывала. — Я целую ночь глаз не сомкнула, девять раз измеряла и кроила. Теперь… не подходит…

Мне стало жаль ее. "Всему конец'" — подумала я и нырнула в крысиность цвета «кхаки». Будущее эстонской литературы представилось мне печальным, когда я подошла к зеркалу: по крайней мере, те писатели, которые поедут в этом роковом автобусе, умрут со смеху. Дорожный костюм "молодой дамы" оказался таким широченным и длиннющим, что даже пояс, который я затянула до последней возможности, не спасал положения: ткань цвета «кхаки» болталась под мышками, свисала через пояс.

 - Пояс свободно! — скомандовала тетя, оживившись. — Так, теперь надень жакет. Рукава в три четверти. Подними воротник… Элегантная небрежность всегда в моде — это признак хорошего тона, запомни!

У меня в душе поднимался бесконечно-тоскливый, элегантно-небрежный вой.

 - Ну вот! — торжествовала тетя. — Профессорам я шить гожусь, инженерам — гожусь, художникам и педагогам — гожусь. А тебе теперь не гожусь? Подними голову! Спину прямо!

 В качестве ответной благодарности она позволила мне переложить вещи в спортивную сумку.

К Аэт я должна была прийти в половине десятого. По обычаю, тетя выпроводила меня из дома на час раньше, и я впервые не протестовала: опасалась новых сюрпризов. Мне даже удалось отклонить ее намерение проводить меня: подозреваю, что она и сама стеснялась идти рядом с такой «элегантно-крысиной» особой. Но пока мы прощались, меня настигла новая беда: стал накрапывать дождик. Я, конечно, и не надеялась, что тетя позволит взять складной зонтик, хотя она сама подарила мне его по случаю окончания девятого класса (уж я знаю ее правило: "Пусть хоть какая-нибудь вещь лежит новая!"), но мне и присниться не могло, что среди тетушкиных запасов скрывается огромный черный зонт почти с меня ростом, а на конце его костяной ручки вырезана собачья морда. Я была в отчаянии, мое "спасибо!" прозвучало фальшивее, чем когда-нибудь раньше. Схватив зонт, я ринулась вниз по лестнице. Даже на улице сквозь раскрытый зонт-халабуду я чувствовала, как с четвертого этажа тетя нежным взглядом следила за мной, но я не оглянулась. Мне даже показалось, будто сквозь шелест дождя слышится пронзительный тетин голос, напоминающий что-то о калошах, и я пустилась бежать. Быстрее, быстрее — на трамвай! Чтобы — не дай бог! — никто из знакомых случайно не увидел меня прежде, чем я переоденусь у Аэт и покончу с этим маскарадом-карнавалом! Ах, если бы мне ноги и скорость Энна Селлика^[3]… Как прекрасно они сочетались бы с этой элегантной небрежностью цвета "кхаки".

Но увы, ни ног, ни скорости Селлика взять мне было неоткуда, зато судьба подстроила еще один неприятный сюрприз: на углу, возле магазина «Оптика», я чуть не столкнулась с Мяртом… Все согласно "закону бутерброда", открытого стариком Ньютоном: бутерброд падает непременно маслом вниз.

Если бы Мярт не поздоровался со мной, этому можно было бы дать два объяснения: он или не захотел меня узнать, или действительно не узнал (благодаря «кхаки» и зонту). Но он поздоровался. Я прибавила скорость и успела вскочить в трамвай за миг до того, как захлопнулись двери. Естественно, "собачья морда" не желал закрываться, мне чудом удалось втолкнуть раскрытый зонт в трамвай. Потребовалось время и упорство, чтобы он смирно сложил свои черные крылья (при посадке в трамвай сломались только две спицы!). Я чувствовала себя последней неудачницей. Глядя на удаляющееся светлое пятно — плащ Мярта, стоящего возле магазина «Оптика», я мысленно смеялась над собой: "Но мне пора — меня ждут мои дети!" — сказала героиня, взмахивая огромным черным зонтом".

Ох! Скорее прочь из города, скорее, скорее!

ГЛАВА 2

Все взрослые почему-то считают, что перейти из одной школы в другую не составляет для детей никакого труда. Напиши на обложке дневника и тетрадей название новой школы — только и всего. Может быть, они думают, что это так же просто, как для них самих сменить одно место работы на другое, где можно получить зарплату побольше или квартиру получше. Похоже, их не волнует, что на старом месте работы остаются люди, с которыми они уже успели подружиться. И подружатся ли они с кем-нибудь на новом месте — это вроде бы для них тоже не важно. А может быть, они ни с кем и не дружат ни на старой, ни на новой работе? Но как бы там ни было у взрослых, а для школьника или школьницы перейти в другую школу — это… словно перенести тяжелую инфекционную болезнь. Конечно, бывают и такие ученики, которые словно с самого рождения знают, чего хотят, и, увлеченные, прут вперед, не обращая внимания на суету вокруг — им все равно, кем их считают. У нас в классе тоже есть такой парень, его зовут Тийт. Он только и делает, что зубрит и считает, считает и философствует. Он может преспокойно наступить тебе на ногу и при этом доброжелательно объяснять решение алгебраической задачки. А когда ты тихонечко начнешь вытаскивать расплющенный носок своей туфли из-под его «копыта», он искренне удивится: "Гляди-ка, да я наступил тебе на ногу!" Но извиниться не сочтет нужным! Впрочем, Тийт не корчит из себя профессора, если он не занят зубрежкой или еще чем-нибудь таким, ведет себя вполне нормально. Ему хорошо, просто он такой и есть. А я не такая. А я так по-дурацки устроена, что даже спиной чувствую, если кто-то позади меня хочет со мной заговорить. И мне делается дико неловко, если человек не знает, как начать разговор, и я заговариваю с ним первой (хотя этот разговор мне и не нужен), просто для того, чтобы человек не испытывал чувства неловкости.

Для таких тонкокожих вроде меня переход из сельской школы в городскую — мука смертная. В первые дни в новом классе сидишь за партой как на горячих углях и чувствуешь себя белой вороной, хотя внешне не отличаешься от остальных — школьная форма в республике всюду одинаковая, как и школьная программа. И металлическая цепочка виднеется у тебя из-под воротничка блузы, как и у других, и ногти у тебя чистые, и волосы не висят патлами. Все из-за того, что тебе бесконечно одиноко, когда все остальные галдят, щебечут, смеются и расхаживают по классу. Никто не думает о том, что не может ведь новенькая в своем одиночестве вдруг рассмеяться или заговорить сама с собой. Случись такое — и тебя враз и надолго сочтут «чокнутой». Но и пойти в другой конец класса и вместе с другими, совершенно еще чужими тебе девчонками восхищаться вслух серебристо-лиловыми домашними туфлями светловолосой одноклассницы, даже имени которой ты пока не знаешь, — тоже невозможно. И вот из-за этой вынужденной замкнутости тебе с самого начала могут навесить ярлык "маменькиной дочки" или «деревенщины». Соседом или соседкой по парте у тебя окажется тот, кто за грехи, совершенные в прошлые восемь учебных годов, обречен сидеть в одиночку или такой же, как ты, новичок, но это в лучшем случае. Нелепее всего если приходится занять место за первой партой в среднем ряду под самым носом у преподавателей, — именно сюда вынуждена была сесть я, все остальные места были уже заняты… Если бы знать, что здесь есть хоть одна дружественная душа!

Но это моя вечная проблема: всегда мне не хватает одного. Одной сестры, одного брата, одного друга или подруги. Друзей у меня всегда было много, у каждого свои достоинства и недостатки, с каждым я старалась быть доброй, и все, каждый по-своему, были добры ко мне. Но я всегда тосковала по такому одному человеку, который был бы всем. Я даже не умею объяснить, что означает это все — может быть, то, что с этим одним я считалась бы в тысячу, в миллион, в триллион раз больше, чем со всеми остальными, и он тоже несравненно больше считался бы со мной. Дружба, которой мне хочется сильнее всего, не должна быть отношениями подчиненности, как между хозяином и слугой, или такой, какую я замечала у многих девчонок — взаимным обменом сердечными тайнами. Дружба, по-моему, должна быть столь ясной и чистой, что даже испытания, которые она приносит, казались бы красивыми и возвышенными, лишенными каких бы то ни было мелочных придирок или зависти. Может быть, я потому так много думаю об этом несуществующем своем идеальном друге или подруге, что я единственный ребенок в семье.

Раньше я мечтала о сестре-однолетке и о брате намного старше меня. Но мои родители всегда уклонялись от разговоров о сестре и брате. В десятилетнем возрасте меня мучила мысль, что я вообще не их ребенок. Я фантазировала, будто отец с матерью взяли меня из бедной многодетной семьи, и сверлила в школе однокашников пронзительным взглядом: кто из них мои возможные сестры или братья, к которым "зовет кровь". Меня тянуло то к одним, то к другим, однако на самом-то деле я была дочерью своих настоящих родителей — это факт. Сейчас, по-моему, уже отчетливо заметно, какие черты лица и характера моих отца и матери проявляются во мне: от отца — голубые глаза и нос кнопочкой, от матери — темные волосы. Иногда выкидываю мальчишеские штуки, как отец, а потом серьезно раздумываю над этим, как мама, и тогда готова провалиться сквозь землю от стыда.

Всю первую неделю в городе, в новой школе, я каждый день ждала «экзамена»: у нас в сельской школе каждого новичка сперва испытывали — или подбрасывали кнопку на парту острием кверху, или совали в ящик парты гипсовое легкое, которое специально для этого приносили тайком из кабинета анатомии. И какому бы испытанию меня ни подвергли, я была готова весело рассмеяться. Но «экзамена» не дождалась: меня как будто не замечали. Иногда брало сомнение — уж не сделалась ли я невидимкой, но иногда мне казалось, будто я слышу позади себя намеки на деревенский румянец щек. Соседом по парте мне достался высокий толстогубый парень — Томас Килу, который сначала оккупировал было последнюю парту и, очевидно, надеялся, сидя там, прочитать все изданные до сих пор приключенческие книги. Даже сидя прямо под носом у учителей, он держал на коленях раскрытую книгу. Так что от этого парня с рыбьей фамилией^[4] мне не было никакого проку. И когда наконец на уроке английского языка меня первой вызвали отвечать и я заработала свою первую пятерку, меня фундаментально осудили. Это проявилось в том, что двое ребят бешено зааплодировали и закричали: "Бис, дева Маарья!" — а девчонки саркастически скривились.

Я решила: с меня хватит! В тот же день оставила тете на столе письмо и уехала домой в деревню. "Навсегда! — сказала я себе. — Forever, навсегда, дева Маарья!"

В деревне воздух густо пахнет, и я жадно вдыхала эту смесь запахов яблок, сырых, прелых осенних листьев и почвы, как страдающий кашлем человек вдыхает пары скипидара. Даже грязь на дороге через лес казалась мне красивой, шоколадной. Возле самых ворот родного двора я нашла среди холодных листьев перезревшие черно-синие сочные ягоды ежевики.

Мама уже вернулась из библиотеки и, взяв в одну руку тяпку, а в другую плетенную из проволоки корзинку, ушла на картофельное поле «покопаться». Она никогда не могла дотерпеть до того дня, когда отец возьмет в совхозе лошадь и устроит толоку — копать картофель. Пока доходило до толоки, половина картофеля была уже «выцарапана» и отсортирована мамой.

Конечно же, она испугалась, когда увидела меня, стоящую у ворот. Я эффектно крикнула: "Я вернулась навсегда!" — словно это должно было доставить ей большую радость. Меня крайне разочаровало, что мать не захлопала в ладоши. По дороге домой, в автобусе, я представляла себе, как в маминых карих грустных глазах возникает золотистая искра. По моему сценарию она должна была воскликнуть: "Доченька, неужели?" — и прижать вновь обретенную дочь к груди.

 - То-то собака лаяла! — сказала мама. — Смотри, чтобы не испачкала тебя своими грязными лапами!

Нукитс прыгал на меня (ну что такое два-три коричневых следа от лап по сравнению с моей душевной болью!), затем отскакивал, обегал такой круг, какой позволяла ему цепь, и возвращался со щепкой в зубах к моим ногам. Опьяненный радостью, старый, с седыми челюстями пес прыгал взад-вперед, как щенок, предлагал мне, дурачась, палку и рычал, притворно сердясь.

Мать помолчала, положила мне руку на плечо, и мы пошли в кухню. Какой низенькой и сумрачной показалась мне наша кухня, хотя прошла всего одна-единственная неделя! Сильнее всего пахло вареной картошкой, а на столе, на сине-пестрой клеенке, стояли в ряд покрытые целлофаном банки с вареньем, на белых наклейках прямым почерком матери было написано: «Слива», «Рябина», "Яблоки".

 - Выбери сама какое хочешь и возьми с собой, — сказала мама. — Видишь, я сегодня уже собралась было испечь яблочный пирог, но подумала, что ты приедешь только завтра и он успеет зачерстветь. Возьми хлеба с медом, вода в чайнике, еще горячая.

Тон у матери был такой, словно она признавала меня взрослой, самостоятельной, но она будто и не слыхала, что я окончательно вернулась из города.

Я положила в чашку с чаем рябинового варенья, отрезала большой ломоть хлеба, намазала маслом, а на масло накапала липового меда. Мама поставила рядом с банкой меда блюдечко, а на него положила подаренную тетей Марией "на зубок" серебряную ложечку, на ручке которой выгравировано: «Маарья». Я больше не смогла сдерживаться, и поверх меда на бутерброд закапали — кап-кап-кап — соленые слезы. В душе у меня все перемешалось, мне хотелось быть очень доброй к матери, но я не умела. И никак не могла объяснить ей, из-за чего же именно я покинула городскую школу, ведь никто вроде бы не обидел меня там, просто я сама чувствовала, что не вписываюсь в ту среду. Вытирая слезы, я рассказывала вперемешку обо всем: о соседе по парте и тридцати девяти одноклассниках, об одиночестве, пятерке по английскому языку и "деве Маарье", о серебристо-лиловых домашних туфлях одной из девочек и странных соседях по квартире, о тетиной строгости и своей тоске по родному дому.

Мать немного помолчала, затем смочила конец полотенца горячей водой и принялась счищать с моей юбки следы, оставленные лапами Нукитса. Она говорила так тихо, что я, пожалуй, не услышала бы ее, если бы она не стояла нагнувшись к моим коленям. Мать говорила о том, как трудно было ей записать меня в эту школу — ведь никого не интересовало, что добираться от нашего дома до районного центра гораздо сложнее, чем до столицы республики, и что в районном центре мне негде было бы жить, а в Таллине у меня имелась родная тетя, — все думали, что мать просто из тщеславия хочет пристроить свою дочку в столичную школу. И мой аттестат за восьмой класс, в котором одни пятерки, не вызвал должного уважения в школьной канцелярии. "Видали мы этих пятерочниц из сельских школ, которые потом ни взад ни вперед!" — так сказала одна полная дама средних лет. (Подозреваю, что это была наша Меэритс.) Теперь я впервые услышала, что меня приняли в новую школу только благодаря знакомствам тети Марии. "Что же, выходит, та дама была права: ты больше не движешься ни вперед, ни назад". Мать вздохнула. Затем последовал рассказ, который я уже не раз слыхала еще с детства: как трудно было ей продолжать учебу в послевоенные годы, как, учась в университете, она по вечерам брала работу — печатала на машинке и как отец, учась в сельскохозяйственной академии а Тарту, ходил на товарную железнодорожную станцию грузить и разгружать вагоны…

Все кончилось тем, что я позволила уговорить себя.

Странно: иногда мать кажется такой понимающей и родной — и мне даже не вспоминается наша разница в возрасте, но иногда она начинает читать такую скучную мораль, проявляя такую косность и старомодность взглядов, что выглядит единомышленницей тети Марии.

Впервые в жизни я с разрешения матери прогуляла учебный день. В дневнике, в графе: «Примечания», мать написала: "Маарья отсутствовала в субботу на занятиях по домашним причинам".

Вечером, когда отец вернулся из леса и принес полную шапку подберезовиков, мы устроили семейный праздник. Кошка Мийсу терлась своей полосатой спиной о мои ноги. Нукитс яростно скребся о дверь и надеялся, что его впустят в дом. Отец рассказал о двух недавно задержанных браконьерах, а мама смотрела на нас своими поблескивающими коричневыми, как каштаны, глазами. Мы втроем смеялись над забавными жизненными принципами тети Марии, но на следующий день почтальон принес телеграмму из Таллина:

НЕ ПУГАЙТЕСЬ МААРЬЯ НЕИЗВЕСТНО ПРОПАЛА МОЖЕТ НЕ УБИТА ЖДУ ОТВЕТА МАРИЯ ТОЧКА.

В ответ я сама поехала в воскресенье в Таллин с сумкой, полной банок с вареньем и грибами, тяжелой, как большой валун. На душе после этого прогула стало легче. Жалость к себе сменилась у меня теперь чувством большого упрямства, отчаянным желанием показать Меэритс, что я никакая не недотепа, которую приняли в ее класс лишь по просьбе одной портнихи.

Естественно, не все шло как в сказке: сказано — сделано. Прошло довольно много времени, почти целая учебная четверть, прежде чем высокочтимый девятый «а» принял меня своим равноправным членом. Назло своему классу я стала на переменах дружить со Стийной из восьмого «б» и при каждом удобном случае показывала свои острые зубы — иногда в прямом смысле: улыбаясь, но большей частью — огрызаясь. Даже просматривала принадлежащую тете Марии Библию, чтобы найти для тех, кто звал меня девой Маарьей, соответствующие имена в отместку. Ведь, в конце концов, и я была из того же самого рода, к которому относились мой отец и тетя Мария и который был знаменит в своей деревне тем, что его представители за словом в карман не лезли, и я могла использовать эту способность для того, чтобы при необходимости, если захочу,разнести других в пух и прах. По правде говоря, мне не хотелось… Но именно из-за своей чувствительности я переболела быстро и основательно всеми хворобами пересадки и приспособления, освоила жаргон и обычаи класса до таких мельчайших подробностей, словно ходила со своими новыми одноклассниками еще в детский сад. Вся эта игра развлекала меня: казалось, я участвовала в каком-то спектакле. Но… ни одного близкого друга в своем классе я не обрела.

Трамвай трясся и шатался, будто хотел наказать меня за грешные мысли о городе. Еще пять минут — и я буду у Аэт. Может, мне удастся куда-нибудь спрятать «кхаки», и затем — прочь отсюда. Лабрит^[5], Латвия!

ГЛАВА 3

 - Лабрит!

Аэт сама открыла мне дверь, на ней была красно-белая полосатая рубашка «зебра» и новые «поношенные» джинсы. Вот это, по-моему, настоящая современная элегантная небрежность! Джинсы привез Аэт из-за границы отец, и именно благодаря своей «поношенности» — линялости, пятнистости и измятости — они вроде бы стоили дороже, чем бальное платье!

Я бросила сумку в угол и распахнула мощные крылья зонта. Зонт занял половину передней, будто сюда залетела огромная зловещая птица. Я заметила в зеркале свой "всегда модный английский воротник", и настроение у меня сразу упало.

 - Твои джинсы напоминают мне о Золушке, — сказала я Аэт, причесываясь.

 - О Золушке? Почему?

 - Ну, с виду штаны настоящего босяка, никому и в голову не придет, что цена у них царская, — отомстила я Аэт за свое унижение цвета «кхаки». "Боднул бычок Буренку в бок, потом она боднула стог" — так мы однажды переделали известное стихотворение…

Аэт криво улыбалась одним уголком рта, и мое сердце предугадало несчастье.

 - Входи! — Подруга открыла дверь своей комнаты.

Я быстро прокрутила в голове все возможные причины плохого настроения Аэт: выезд отложили, меня не берут в поездку, нас не берут…

 - Приветик!

Стийна сидела на кушетке и спокойно читала какую-то старую книгу. Она умела читать все равно где и когда, была всем довольна, если только ей не мешали читать. Я глянула через плечо Стийны — опять стихи!

 - Эрнст Энно^[6], - сказала Стийна, как бы прося прощения. Мне стало неловко за себя: я все только суечусь, и хлопочу, и стесняюсь, а другой человек в это время сидит и читает:

Словно ничего не случилось! Но если подумать: что же случилось? Небольшой обмен колкостями из-за одежды, немножко покапал дождь, не так приветливо сказали: "Здравствуй!"… Чистая правда в том, что дома в деревне и впрямь скоро зацветет клевер — зацветет нежнолистый белый клевер, зацветет красный клевер, у которого крепкий стебель и раскидистые листья цвета старой зелени. Вскоре начнут роиться пчелы, и отец будет ходить по двору, закрыв лицо плотной черной сеткой, держа в руке дымящийся факел, от которого идет тонкий сладковатый запах тлеющего дерева… Нукитс тоже захочет принять участие в непонятных действиях и попытается деликатным пофыркиванием обратить на себя внимание отца… А на огромном и голубом небе лишь два кучевых облака будут составлять компанию солнцу.

Ну и пусть! Если экскурсия в Ригу не состоится, махну прямиком в деревню, домой.

Аэт угощала печеньем и конфетами.

Милое светское молчание начинало уже надоедать.

 - И когда же мы тронемся в путь? — спросила я.

 - Видишь ли… Да… Дело, значит, обстоит таким образом, что всем нам поехать в Ригу не удастся… — начала Аэт с неловкостью, — И я ничего не могу поделать.

 - Она поедет одна, — пояснила Стийна, постукивая ногой об пол.

 - Жутко глупо получилось: отцу пришлось неожиданно уехать в командировку и в спешке он не успел никого предупредить о нас. А когда мать вчера позвонила, выяснилось, что в автобусе осталось одно-единственное место…

 - Ничего не поделаешь, — сказала я, чувствуя, как к горлу подступает противный комок.

Стийна все еще трясла ногой, и это окончательно вывело меня из себя.

 - Ну что ты все время укачиваешь младенца сатаны!

Стийна не поняла. В наших местах так говорят, когда кто-нибудь трясет ногой — "укачивает младенца сатаны!".

 - Я где-то читала, что это выражение внутренней неудовлетворенности, — заметила Аэт с ученым видом.

Мне захотелось резко встать и навсегда распрощаться с этим домом. Так подвести! До сих пор Аэт всегда сдерживала свое слово, она была частенько до того точной и даже педантичной, что мы со Стийной чувствовали себя рядом с нею рассеянными профессоршами. И надо же ей вообще было позвать нас с собой!

 - Сейчас, как мне кажется, это наверняка выражает неудовлетворенное желание путешествовать, — заметила я.

 - Но в Ригу можно поехать и рейсовым автобусом, — сообщила Аэт, — и поездом…

 - Да неужто! — изумилась Стийна.

Конечно, ее разочарование было сильнее моего: Стийна чуть ли не с самого рождения пишет стихи, и она небось не только хотела посмотреть город Ригу, но и поглядеть вблизи на известных писателей, может быть, и тетрадку со стихами прихватила… Поездом ехать очень удобно, гораздо удобнее, чем в автобусе, но… откуда у нас столько денег! Попросить у тети? Да если она услышит, что мы хотим ехать одни, тогда на поездке надо поставить крест. Отныне и навеки. В любом случае.

Стийна посмотрела на меня как обычно — исподлобья — и глухо сказала:

 - Знаешь, Маарья, давай просто так отправимся.

 - Куда?

 - Все равно. Остановим первую же попавшуюся машину и поедем, куда повезут. Знать маршрут наперед за два года неинтересно.

 - Отлично!

 - Но мы все-таки могли бы встретиться в Риге, — предложила Аэт.

 - Деньги, деньги! Money, money! — спела я. — У нас уж такие низменные наклонности: хотим есть и платить за билеты. Если первая же попавшаяся машина случайно отвезет нас именно в Ригу — тогда конечно. В шесть часов перед собором. В качестве опознавательной приметы держи в руках десять газет и букет ромашек в зубах.

Теперь уже Аэт чуть не плакала. Но мне не было жаль ее. Ничуть. Если бы она была настоящей подругой, она тоже отказалась бы от поездки.

 - Может, позволишь мне все-таки переодеться? — спросила я.

Только теперь Аэт и Стийна обратили внимание на мой "дорожный костюм молодой дамы".

 - В вашем распоряжении сегодня на арене подающая надежды попрыгунья Маарья Пярл и ее тетя, мастер портняжного искусства Мария Перлинг, девичья фамилия Перлинг! — объявила я и для пущего эффекта сделала несколько прыжков, как в эстонской польке.

Они чуть не лопнули со смеху.

Я принесла из передней свою спортивную сумку и принялась переодеваться, чтобы принять нормальный человеческий вид. Аэт то и дело поглядывала на часы, но я переоблачалась с флегматической старательностью. Наверное, в пятилетнем возрасте я застегивала свою блузку так же медленно. Стийна поставила сборник Энно обратно на полку и провела пальцем по корешкам книг. Я знала, что в комнате у Аэт нет и четверти библиотеки Паррестов, хотя здесь были три внушительные полки и один старинный книжный шкаф. Вот в кабинете самого старого Парреста — там Стийне было бы что почитать! Но туда нам заходить не полагалось — я была в кабинете Парреста лишь один раз, когда Аэт знакомила меня со своим отцом. Писателя Парреста окружали ковры и книги, из окна падал золотистый от пыли луч солнца, какой можно увидеть только в помещении библиотеки. Отец Аэт сидел за черным письменным столом, на голове у него была вязаная шапочка. Он положил на стол ручку (что была абсолютно необычная ручка, не какая-нибудь самописка или шариковая), встал, протянул мне влажную, мягкую руку и сказал совершенно серьезно: "Очень приятно. Надеюсь, что вы с моей дочерью дополняете одна другую". Его слова смутили меня — разве же я могу как-то дополнять такую умную девочку? Аэт — меня, другое дело. Потом я спросила у Аэт, не могла бы она дать мне почитать "Жана Кристофа" — серебристые корешки томов этого романа я заметила на полке рядом со столом ее отца. Но Аэт сказала, что ей нельзя брать книги из отцовского кабинета, и ее объяснение показалось мне ужасно странным. Моя мать библиотекарша, и я могла взять у нее любую книгу. Только иногда мама говорила: "Тебе будет скучно читать это". В большинстве случаев так оно и было. Неужели Паррест собирает только скучные книги? Спросила об этом у Аэт. Она покраснела и рассказала о заведенном в их доме порядке: каждый год в день рождения дочери, третьего мая, отец дарит ей один «шедевр» со своей полки, который должен соответствовать кругу чтения Аэт в достигнутом ею возрасте. Кроме того, он приносит в комнату дочери еще кучу книг без дарственных надписей и говорит: "Теперь тебе пора прочесть и эти произведения".

Господи помилуй! Да я бы умерла от разочарования, если бы мне в день рождения дарили старые вещи или книги, которые все равно до того были дома у меня под рукой! Я спросила, что получила Аэт в последний день рождения. Оказалось, "Джэн Эйр" на английском языке. Ну конечно, ведь Аэт учится в школе с языковым уклоном! Но сообщение, что к шестнадцатилетию ей подарили "Таинственный остров", подняло меня в собственных глазах: я-то прочла его уже в четвертом или пятом классе. В тот раз я сказала Аэт в утешение, что к ее шестидесятилетию отец, возможно, успеет перенести в комнату дочери половину своих книг.

Стийна вытаскивала то одну, то другую книгу с полок Аэт и уголком глаза поглядывала на меня. Видимо, она поняла мою медлительность.

Тепловатый пакет, попавший мне под руку, когда я запихивала в сумку свое «кхаки», повернул мои мысли совсем в другую сторону. Вечная спутница тети в ее путешествиях, окаянная зашморенная курица напомнила мне, что с нею необходимо что-то предпринять. Улучив момент, когда Аэт и Стийна не смотрели в мою сторону, я сунула курицу на шкаф. Вот будет потеха дней через десять, когда Аэт вернется! А может, в отсутствие Аэт курицу найдет ее мать, или — еще эффектней — сам великий писатель Паррест, который не сможет разгадать потрясающую загадку обернутой фольгой зашморенной курицы, иначе как написав об этом новеллу.

 - Пожалуй, можем потихоньку трогаться в путь, — сказала я, и настроение у меня поднялось.

 - А-а, ты готова, — обрадовалась Аэт. — Тогда пошли.

Стийна бросила на книжные полки последний тоскующий взгляд и тоже была готова к путешествию. Аэт разрешила мне оставить зонт на хранение у нее дома.

 - Страшно хочется есть, — пожаловалась Стийна. — Пожалуй, по дороге надо будет заскочить в какую-нибудь столовую или в кафе.

Аэт приоткрыла наружную дверь и предложила:

 - Возьми с собой печенье у меня в комнате! Оно все равно зачерствеет до моего возвращения.

Ну вот, человек голодает, а я за здорово живешь оставляю на шкафу целую курицу!

 - Тебе-то что там нужно? — удивилась Аэт, когда и я ринулась вслед за Стийной.

Еще не хватало, чтобы она сочла меня воровкой!

 - Курицу, — ответила я честно, хотя и покраснела. — Свою курицу, если хочешь знать. Или ты собираешься утверждать, что вы храните зашморенных кур на книжном шкафу?

Аэт пожала плечами, а Стийна и вовсе ничего не поняла. Роковая курица вернулась обратно ко мне в сумку.

 - По крайней мере до трамвайной остановки нам по пути, — сказала Аэт, запирая дверь.

Выйдя на улицу, мы все трое молчали. Мне вспомнился один рассказ отца. Когда он был дошкольником, соседский мальчишка постарше спросил его: "Хочешь увидеть Ригу?" Отец, конечно, хотел. Тогда соседский мальчишка сказал: "Могу показать!" Он стал позади отца, схватил его за уши и приподнял над землей, говоря: "Ну смотри на свою Ригу!" Отцу было жутко больно, уши чуть не оторвались. "Вот тебе Рига!" — злорадно сказал мальчишка и побежал домой. Отец рассказывал, что уши еще долго болели и были красными…

Я не стала пересказывать другим эту историю — среди моих сверстников сейчас не принято твердить: мой отец, моя мать… Просто мне показалось, что и меня вот так же жестоко надули, пообещав показать Ригу!

ГЛАВА 4

В трамвае мы ехали втроем довольно долго. На Центральной площади Аэт вышла. Когда трамвай тронулся, она помахала нам вслед. Сдавалось, что Аэт вовсе не была особенно счастлива оттого, что все-таки отправляется в Ригу.

Хотелось поругать ее за глаза, но я сдержалась: по-моему, это пошло — злословить о своих подругах, как только те скрываются из виду. Такое еще кое-как терпимо у десятилетних. В четвертом и пятом классах наши девчоночьи дружеские звенья возникали и распадались в два-три дня, и каждая девчонка без всяких угрызений совести рассказывала своей новой подруге все, что прежняя доверила из своих личных тайн. Новая подруга в ответ платила своей исповедью, которая тоже не оставалась в секрете потом, когда наступала размолвка.

К счастью, Стийна была не из тех, кто ждал бы от меня чего-нибудь подобного. Она задумчиво смотрела в окно трамвая. А может, на оконное стекло, словно там было нацарапано стихотворение.

Наша дружба со Стийной началась странно. Однажды в конце сентября, когда я еще не освоилась в новом классе, во время перемены какая-то светловолосая девчонка рухнула прямо передо мной на пол в коридоре. Она вроде бы хотела медленно сесть на паркет, но внезапно грохнулась навзничь, крепко стукнувшись об пол затылком. Мне следовало срочно что-то предпринять, помочь ей. Я попыталась поднять девочку и поставить на ноги. Однако эта хрупкая девчонка оказалась до того тяжелой, что я сама поскользнулась и села на пол.

 - Групповое убийство! — закричали мальчишки. — Памятник павшим!

Мы действительно могли напоминать скульптурную группу: я, сидящая растерянно, а на коленях у меня голова девочки с закрытыми глазами. Но кто-то уже принес нашатырный спирт и сунул ей под нос. Когда она чихнула и открыла глаза, один из доброжелателей ткнул нашатырь мне чуть ли не в рот (возможно, он был у меня раскрыт от растерянности), и я адски разозлилась. Затем потерявшая было сознание девочка поднялась на ноги, словно ничего и не случилось, улыбнулась мне и сказала собравшейся вокруг нас толпе:

 - Ничего, все в порядке.

Раздался звонок, и все разошлись по классам. Мои одноклассницы, одна за другой, проявляя отчаянное любопытство, выспрашивали у меня до самого прихода учительницы, как и почему это случилось. Двум-трем первым я постаралась подробно объяснить все, как было, но поскольку остальные приставали с тем же самым вопросом, я стала отвечать:

 - Подставила ножку!

 - Бац! И приземлилась! — засмеялся Килу, мой сосед по парте.

 - Точно!

Странно, но они верили.

Потом Стийна и я начали беседовать на переменах, как чопорные старые англичанки, — о погоде и здоровье. Ведущей в разговоре приходилось быть мне, Стийна лишь отвечала на мои вопросы и сама редко проявляла инициативу. Я узнала, что она учится в восьмом «б», хотя ей уже шестнадцать — из-за болезни она дважды оставалась на второй год. Считали, что у Стийны какая-то тяжелая болезнь сердца, но год назад ее отвели к врачу, и тот велел вырезать ей миндалины. После операции Стийна больше не температурила, и усталость исчезла, словно рукой сняло. Терять сознание ей раньше не приходилось, на сей раз это, наверное, случилось от слабости. Стийна жила со своей сводной сестрой, которая была на семь лет ее старше, работала коком на судне и месяцами не бывала дома. Стийна должна была заботиться о себе сама и иногда по нескольку дней кряду не могла собраться сходить за продуктами.

 - Тебе нравится ходить в продуктовый магазин? — спросила Стийна.

Я отрицательно затрясла головой — по-моему, в мире был лишь один человек, посвящавший все свое свободное время хождению по продуктовым магазинам, — моя достопочтенная тетушка. Стоять рядом с нею, когда она выбирала на прилавке кусок мяса или выбраковывала рыбу с совка продавщицы в рыбном магазине, было для меня настоящей пыткой. Запах продуктов в магазинах был удушающе-густым.

Стийна сказала, что, когда она входит в магазин, ей хочется покупать все подряд, но особенно нравится пахнущая чесноком колбаса. Однако обычно она покупает совсем не то, что надо, но это выясняется уже потом, дома…

Вскоре Стийна стала через день обедать у меня дома. Через день, потому что тетя работала один день в утреннюю, другой в вечернюю смену. Кухня у нас была совсем крошечная, ею пользовались три семьи, а на газовой плите было всего лишь две конфорки, и обе всегда заняты. Я разворачивала три полотенца, в которые была завернута кастрюля (для большей надежности тетя оставляла ее на радиаторе), потом согревала в комнате на электроплитке воду, выждав момент, когда в кухне никого не было, пробиралась туда к раковине и наскоро мыла свою тарелку. Вымыть и две тарелки — пустяк, а радость от таких совместных обедов была особенно велика: Стийне больше не угрожали обмороки от истощения, я же не чувствовала себя больше одинокой, тетя, в свою очередь, ликовала, что аппетит у меня стал лучше. "Ты, словно бродячая собака — наедаешься, когда никто не видит!" — сказала тетя.

Раз-другой Стийна приходила к нам и тогда, когда тетя была дома, но она тете не понравилась. "Смотрит исподлобья, будто я ее обидела, а у самой юбка не глажена и чулки забрызганы грязью! Плохо воспитанная девчонка!"

Стийна действительно была очень замкнутой и редко кому глядела прямо в глаза. Говорила она тихо и монотонно, словно ей было безразлично, слушают ее или нет. Но было в ней что-то, что делало ее интересной мне. Говорила она большей частью совсем не о том, о чем говорили все остальные, и замечала совсем другие вещи. Иногда мы с ней смеялись целыми часами, одно слово порождало другое, одна шутка догоняла другую. Стийна рассказывала о странных вещах — о привидениях, смерчах и ураганах. Ее рассказы редко бывали длинными, и потому оставалось впечатление, словно она утаивает половину того, что знает, говорит лишь о том, что для слушателя доступнее. И Стийна по-своему говорила о книгах и фильмах. Мои впечатления и сопереживания от чтения книги касались обычно особенностей сюжета или героев, а Стийна до тонкостей помнила краски, картины природы и красивые фразы, зато имена действующих лиц забывала почти мгновенно. Я, дочь лесника, конечно же, знала о природе гораздо больше, чем она, — ведь мне доводилось помогать отцу: сажать сосны, заготовлять на зиму подкормку для косуль, прорубать просеки, зимой на лыжах отвозить оленям соль… Я видела, как олени объедают листья с деревьев, как токуют тетерева, как куница таится на заснеженной ветке ели. Но я не умела рассказывать обо всем этом так выразительно, как Стийна рассказывала о пролеске, брошенной в муравейник и медленно розовеющей.

Мне было хорошо в обществе Стийны.

Позже, когда меня уже назначили диктором школьного радиоузла и выбрали в редколлегию стенной газеты (какое там выбрали — запихнули!), я больше не могла проводить со Стийной так много времени. Стийна говорила о моих общественных занятиях: "Суетишься!" — а я испытывала перед нею неловкость, потому что мне нравилось заниматься этим. А когда меня затем еще приняли в ансамбль девятиклассниц, Стийна покачала головой и сказала:

 - Ты дробишься на тысячу кусочков и не сможешь потом найти себя среди них.

В тот день я была в полной растерянности. Расстались со Стийной перед подъездом моего дома, как малознакомые. Она не захотела идти ко мне обедать, не захотела идти и в Дом торговли — иногда мы, шутки ради, примеряли там самые экстравагантные фетровые шляпы и корчили соответствующую каждой шляпе мину. Она не попросила меня проводить ее, да и не пошла бы я: мне не хотелось. А зайти к нам я приглашала лишь из вежливости. Когда Стийна свернула за угол, я побрела по улице и долго бродила по городу, грустная и одинокая. "Среди людей я чувствую себя особенно одинокой!" — сказала однажды Стийна, и эта фраза показалась мне тогда возвышенной и полной глубокого смысла. Но я не хотела быть всю жизнь одинокой! Почему я должна молчать, если имею голос и люблю петь, и почему нужно отказываться от участия в редколлегии, если тебе это интересно. Разве кому-нибудь станет легче оттого, что мы вдвоем будем грустно воспевать одиночество? И однако же в словах Стийны таился какой-то намек на пережитое болезненное разочарование — это делало ее как бы мудрее меня и сильно уменьшало мою радость от активной деятельности.

Помню, что в тот день встретила двух своих бывших одноклассниц по сельской школе — Анне и Май, обе приехали в Таллин учиться на портних в ПТУ. Они были в одинаковых пальто, как близнецы, на головах кепки, на ногах красные туфли с невероятно высокими каблуками, у обеих губы были намазаны явно одной и той же помадой, а брови подбриты наверняка одной и той же бритвой. Они шли на свидание. В свое время мы были почти подругами, и в память о старой дружбе они пригласили меня на вечер в их училище. Я сказала: «Посмотрим», хотя сразу же была уверена, что на вечер не пойду. Они заторопились дальше.

От этой встречи мое настроение стало еще более грустным: с одной стороны — Стийна, с другой — эти Анне и Май. Я не принадлежала ни к тому, ни к другому лагерю.

В придачу ко всему тетя пришла домой раньше обычного — у них в ателье начался переучет. О да, это был воистину день неудач!

У тети Марии, очевидно, осталось много неиспользованной энергии, и она смотрела на меня взглядом палача, когда я причесывалась перед зеркалом.

 - Твоя голова имеет неряшливый вид, — сказала тетя.

 - То же самое сегодня сказал и наш директор, — ответила я гордо.

На самом деле Паюпуу сказал только, что наш класс скоро будет похож на отряд амазонок: у всех волосы по крайней мере до пояса, и пообещал организовать для нас, не откладывая, принудительное посещение парикмахерской.

 - Сам руководитель школы? — спросила тетя Мария. —  Ну действительно, ты выглядишь как дикарка. Парикмахерские еще открыты. Пошли!

А что — прекрасная идея! У меня никогда не было короткой стрижки. Пусть именно сегодня со мной произойдет какое-то изменение.

И меня подстригли! ("Сделайте все-таки детскую прическу, — инструктировала парикмахершу тетя, — она и по натуре совсем ребячливая!") Тетины наставления так действовали парикмахерше на нервы, что она капитально меня обкорнала. Пока парикмахерша трудилась над моей прической, был момент, когда я нравилась себе в зеркале, и даже очень — выглядела вроде бы постарше и построже, но парикмахерша все срезала и срезала волосы, потом прошлась какой-то сенокосилкой по моему затылку и объявила:

 - Готово!

 - Сразу на десять лет помолодела! — обрадовалась тетя. Она была точной, как всегда: десять лет назад мне было почти шесть. Каких-то полчаса назад я еще была человеком, а теперь превратилась в зайца с укороченными ушами.

 - Да, Маарья, деточка, у тебя были все-таки очень красивые волосы… — вздохнула тетя, заботливо погладив меня по затылку.

И тут вся душевная боль прошедшего дня стала падать — кап-кап-кап — в жидком виде ко мне на колени.

Ничто не исчезает бесследно и не возникает из ничего, а лишь меняет свое состояние, так мы учили на уроках химии. Мои "очень красивые волосы" валялись возле кресла и у ног парикмахерши, как охотничий трофей.

Тетя уплатила по счету, и мы пошли было домой. Но дошли только до трамвайной остановки, а там у тети возникла идея, что следовало бы слегка завить мои прямые, как спички, волосы. Мне было все равно, хотя в душе и затеплилась искорка надежды, что я стану выглядеть чуть-чуть человекоподобнее. Поскольку тетя боится всяческой «химии», мне сделали "гигиеническую полузавивку", о которой я до сих пор и понятия не имела. Мои мучения кончились под огромным феном-кивером, рядом с которым тетя с разрешения «дам» поставила треногую табуретку. Сидя на ней, она поучала меня, как жить на свете, громко спрашивала, надела ли я рейтузы, и, как рефрен, повторяла голосом репродуктора вопрос: "Ты меня слышишь?" Да разве же могла я не слышать, ее наверняка слышали даже те, кто сидел под самыми дальними фенами! Кое-кто усмехался, кое-кто поглядывал на меня с сочувствием, кое-кто бросал презрительные взгляды. Если бы на белом свете нашлась такая сверхъестественная сила, я бы вместе с гудящим феном провалилась сквозь пол под землю! Но я не провалилась, и «полузавивка» сделала меня на удивление хорошенькой. Я уже не прочь была, чтобы мне заодно выщипали брови, но в такой компании об этом не могло быть и речи…

Стийна улыбнулась и сказала:

 - Твои волосы опять отросли!

Будто она читала мои мысли.

Да, кто бы мог подумать, что "гигиеническая полузавивка" такая коварная! На другое утро моросил дождичек — этакая нежная грибная сырость, которая нормальному человеку никакого вреда нанести не может. Конечно, я, как и другие, надела форменную ученическую фуражку лишь в воротах школы — дежурный учитель стоит у нас при входе и проверяет наличие форменной фуражки и сменной обуви. Вообще-то эту фуражку можно бы надеть и по дороге в школу, но таков уж обычай! Я добралась до школы лишь в последнюю минуту, как всегда, когда тетя работает в утреннюю смену и доверяет меня заботам будильника. Наш класс, увидав меня, на миг онемел. Затем Килу сказал:

 - Жуткая глупость!

А Тийю у меня за спиной похвалила:

 - Блеск! Это афро, верно?

Насколько я знала, так обозначались курчавые головы, но мои ангельские полулоконы на такое название претендовать не могли. На всякий случай я неопределенно хмыкнула.

Первым уроком была литература, которую преподавал сам директор. И после традиционного «садитесь», он первым делом спросил:

 - Маарья, что вы с собой сделали?

Я мысленно прокляла свою окаянную первую парту — сидящие на камчатке Сирье-большая и Маарика почти каждую неделю меняют цвет волос и прически, никто не делает им никаких замечаний. Я встала и ответила:

 - Вы же сами сказали, что…

Дир покачал головой.

 - Я не вас имел в виду.

 - Но я же этого не знала.

 - Садитесь!

Сирье-большая передала с Камчатки записку: "Великолепно сбила спесь со старика!"

Я подмигнула ей — именно так!

Вообще-то директор мне нравится: он большой и сильный, с синеватым подбородком и громовым голосом, и вокруг него всегда такой запах табака, как вокруг моего отца. А главное, он так ведет свой предмет, так умеет объяснять, что даже народная поэзия становится интересной и привлекательной. Раньше она казалась мне очень скучной и однообразной, но Паюпуу сумел переубедить меня, да и всех в классе. Например, про одну старинную непонятную песню он сумел рассказать столько захватывающих подробностей, что мне начало казаться, будто эту песню придумала именно моя прапрапрапрабабушка. Сейчас, когда он сказал, что не меня имел в виду, я готова была приклеить волосы по одному обратно, но… Ничего не поделаешь!

Лишь на перемене зеркало объяснило мне причину всеобщего изумления: мои очаровательные полулоконы потеряли свою легкую волнистость — они превратились в густые завитки, как у каракульской овцы. Чем больше я расчесывала волосы, тем круче они завивались. Мою пропащую юность отпели все учителя. Все одноклассники и одноклассницы, каждый по-своему, выразили свое отношение к моей новой прическе, только Стийна, казалось, ничего не заметила, когда я столкнулась с ней в дверях столовой. Она не стала обедать, пошла вместе со мной обратно и попросила подождать возле двери своего класса. Вскоре она вернулась и протянула мне общую тетрадь в мягкой розовой обложке: "Прочти и скажи, что ты об этом думаешь. Только никому не показывай!"

Беря у нее тетрадь, я в первую минуту подумала, что Стийна продолжает записывать разные популярные песни, куплеты и стишки и всякие цитаты, как это делают почти все девочки в начальной школе, что в глубине души Стийна осталась еще на уровне четвертого класса, когда девочки пишут друг другу в такие специальные тетради или альбомы всякую чепуху вроде: "Слон не годится на жаркое, свинья не пахнет, как цветы. Ах, Стийна, что с тобой такое? Зачем со мной не дружишь ты?" Такое, что ли, должна я написать ей в эту тетрадь с розовой обложкой?

Я раскрыла тетрадь. На первой странице стояло: "Стихотворения. Стийна Тальвик". Сама Стийна исчезла, как в воду канула. Мне не терпелось прочитать тетрадь, но разве это возможно, если сидишь под самым носом у учителя да еще похожа на барашка. А после уроков была спевка, вечером же тетя пришла в отчаяние от моих кудрей. Наконец мне удалось сунуть тетрадь в учебник алгебры и начать читать. Я была удивлена первыми же строчками. Конечно, я тоже писала стихи: в стенгазету к женскому дню и Первомаю, ко дню рождения тети ("Тетя Мария, моя дорогая, тебя с Днем рождения я поздравляю!") и даже сочинила частушку: "Зачем, ответьте, деточки, у ней на платье клеточки? Чтоб знал любой мальчишка — она математичка!" Стихи Стийны были совсем не такими, словно их написала не школьница, а взрослый человек. Они совсем не вязались с тем, что обычно помещается в стенгазетах. Я сразу представила их в книге… Да, только в книге. Хотя бы вот это:

Хотя вовсе не говорится прямо, что ох, как мне грустно, а все понятно. А дальше было такое:

У меня защемило сердце, мелькнуло опасение: уж не я ли и есть та бесплотная и бесследная, кто в действительности уродлив и ужасен? Чем дальше читала стихи Стийны, тем больше крепла во мне уверенность, что именно я послужила прототипом человека пустого и холодного, пока не заметила в уголке на одной из страниц пометку: "На третий день в больнице". Но ведь тогда мы со Стийной еще не были знакомы! И тут с моей души свалился тяжелый камень, очень тяжелый! Лишь последнее стихотворение в тетради имело посвящение: «Маарье». В нем должен был быть какой-то затаенный смысл, которого я не уловила. Речь шла о девушке с печально-синими глазами, знавшей путь к чистому источнику, девушке, которой вековые деревья доверяли свои тайны. Кончалось стихотворение так:

Может быть, под осколками зеркала Стийна подразумевала, что я "дроблюсь на тысячу кусков"?

На другой день мне хотелось сказать Стийне что-то очень хорошее, но я не сумела. Меня охватила робость: в привычной Стийне как бы таилась еще другая девушка, с которой я должна считаться, с ней нельзя было говорить так, как с восьмиклассницей Стийной. Сказала только, что, если редколлегия, в которую меня выбрали, начнет регулярно выпускать школьную стенгазету, то можно будет сделать один чисто литературный номер. И странное дело — Стийна не имела ничего против.

Вскоре, на первом же вечере в новой школе, я познакомилась с Аэт Паррест. На следующий же день я свела Аэт со Стийной. Я подумала, что, может быть, отец Аэт заинтересуется талантом Стийны, посоветует, куда пойти, чтобы ее стихи напечатали, или поможет опубликоваться где-нибудь. Аэт раньше училась в нашей школе. Она знала литературу лучше, чем мы, и была знакома со многими эстонскими писателями. Она сказала, что и сама пишет, но своих стихов нам не показала. Аэт стала водить нас на литературные вечера. Мне становилось там скучно — особенно тогда, когда сами авторы невнятно читали вслух свои тягучие вещи, но я ни за что не осмелилась бы признаться в этом. Я терпела…

 - Слушай, мы скоро проедем полный круг, — спокойно сказала Стийна.

Да, давно пора было покинуть трамвай.

 - По-моему, так мы окажемся на Тартуском шоссе, — сказала я, когда мы переходили улицу.

 - Все дороги ведут в Тарту, — усмехнулась Стийна. — Хотя, как известно, все дороги ведут в Рим.

 - Ну что же, пусть будет Рим, — согласилась я. — Ох, несчастные римляне! Ты только подумай: куда бы они ни направлялись, все равно — дорога приводит их в Тарту!

ГЛАВА 5

Первой машиной, которую нам удалось остановить, оказался грузовик с крытым кузовом. В ответ на нашу просьбу шофер махнул рукой и сказал:

 - В Тарту не поеду. Километров на двадцать вперед подбросить вас могу.

Мы были согласны, пусть подбросит. Залезли в зеленую конуру кузова, и там я предложила Стийне королевскую трапезу — зашморенную курицу в серебристой фольге.

Машина, видимо, возвращалась с какой-то увеселительной поездки: в кузове было несколько рядов скамеек из свежеоструганных досок, а в углах стояли пахучие березки с увядшей уже листвой.

 - Расскажи о соседях, — попросила Стийна.

 - Достаточно о них уже рассказывала, — отказалась я.

 Жизнь в нашей коммунальной квартире виделась Стийне забавной, мне же частенько бывало не до смеха.

 - Расскажи про Студента, — приставала Стийна с набитым ртом.

Студентом, вернее, Вечным студентом звали у нас в квартире Колька, пятидесятилетнего, заросшего щетиной дядьку, который круглый год носил серые ватные штаны и вечно околачивался на кухне. У него был и ватник, но Студент пользовался им лишь для приготовления пищи — закутывал в него свои кастрюльки, чтобы варево «дошло». Мне казалось, что все его варева несъедобны. Но он считал себя профессором кулинарии и постоянно поучал соседей, как готовить вкусную и здоровую пищу. Его лекции могли бы, пожалуй, свести слабонервных с ума. То, что до сих пор никто из жильцов квартиры не спятил, доказывало, что слабонервных в этой квартире не было. Кроме Колька, кухней пользовались еще Фельды — а у этого семейства нервы были стальные. Правда, мадам Фельд была довольно вспыльчивой особой, она-то и разбила тете Марии бровь сковородкой, когда тетя попыталась настоять на своем праве пользоваться одной из двух конфорок на газовой плите. Она не обращала ни малейшего внимания на кулинарные лекции Студента, основной едой в ее семье были вареные яйца и кипяченое молоко. Мадам Фельд имела мужа, двух детей и двух кошек. Ее муж по утрам издавал в ванной тирольские трели — возможно, когда-то в молодости он мечтал стать певцом. На нем неизменно была белая рубашка и галстук-бабочка, что выглядело чрезвычайно торжественно и контрастно рядом с его всегда неопрятно одетой супругой. Два бледных сына Фельдов были еще дошкольниками, они целыми днями оставались дома одни и развлекались главным образом тем, что дразнили кошек. Я всегда любила малышей и, поселившись у тети, раз-другой пыталась заговорить с ними, но мальчишки удирали к себе в комнату, словно боялись, что их укусят. А Фельдиха заявила тете: "Я запрещаю вашей племяннице травмировать моих детей!" Однако вскоре я и впрямь травмировала их — учила в комнате уроки и услыхала, что кто-то подкрался к нашей двери. Тихонько подойдя, я распахнула дверь… и набила мальчишкам шишки на лбу. Мадам Фельд потом негодовала: кому мешают ее дети, играющие в прятки! Тетя заставила меня извиниться, но я сделала это весьма небрежно — никогда раньше слыхом не слыхала, что играющие в прятки должны подглядывать в замочные скважины.

Тетя Мария побаивалась Студента. Он обвинял ее в расточительности ("И откуда вы загребаете такие деньги, чтоб столько тратить на продукты?"). Несколько раз тетя из-за Колька обожгла пальцы. Увидав, что она зажигает газ, он кричал: "Подождите, подождите!" — и бросался в свою комнату за папиросой, чтобы прикурить от той же спички. Потом он ввел важную рационализацию: стал на всякий случай носить папиросу за ухом.

И угораздило тетю Марию получить таких соседей. Ведь могла же быть у тети отдельная квартира. Я знала, что большинство ребят нашей школы живут в отдельных квартирах. Ну хотя бы та же Стийна. Только сестра и она. И никого больше.

Когда я однажды рассказала Стийне про Студента, мадам Фельд, ее супруга, мальчиков и кошек, она отреагировала по-своему:

 - Ах, ну чего там, ты только подумай, как тебе повезло с типами!

 - Ну да, — сказала я. — Наши соседи могут показаться забавными, когда видишь их мельком и они мельком видят тебя. А попробовала бы ты, каково жить с ними в одной квартире.

 - Что с того? — сказала Стийна. — Ах, как ты не понимаешь, это же готовые прототипы!

Сейчас, по дороге в Тарту, мне не хотелось и вспоминать о соседях.

Машина, подергиваясь, остановилась. Двадцать километров в сторону Рима мы проехали. Я направилась к кабине: мне казалось, что следовало дать водителю рубль, но Стийна удержала меня и громко крикнула: "Спасибо!" Грузовик тут же свернул с шоссе направо.

 - Ты считаешь, что платить не надо? — спросила я.

 - Это даже неприлично. Разве ты никогда раньше не ездила автостопом?

Ездила, и не раз, вместе с отцом мы часто ездили на попутных машинах в город или в сельсовет… Только отец называл это "на попутках" и всегда расплачивался с водителем.

Вокруг была пустынная местность, влево сворачивала дорога с глубокими колеями, которая кончалась у небольшого ельничка. Стийна смотрела на этот пейзаж, и выражение лица сделалось у нее каким-то странным.

 - А не зайти ли нам ко мне домой? — спросила она тихо.

 - К тебе домой? Ведь твой дом в городе!

 - Да, но отец и мать живут тут, поблизости.

 - Отец и мать! — Я была потрясена. — Так у тебя есть отец и мать?

Усмехнулась Стийна.

 - А как же!

 - Ну, конечно, пойдем, если они живут поблизости.

Чтобы я проехала мимо своего дома? Да об этом и речи быть не могло! Но Стийна никогда раньше не упоминала о своих родителях, и я была уверена, что она сирота. Меня разбирало любопытство.

Не прошло и получаса, как мы уже стояли у ворот родного дома Стийны. Вернее, это был символ ворот: две поперечные жерди лежали на торчащих из столбов железных болтах. Стийна не стала поднимать жерди, мы просто пролезли между ними в сад. Сад был интересным — здесь стояли старые раскидистые яблони с замшелыми стволами и терносливы, которые кустятся, как ольха. Земля под деревьями заросла высокой, буйной травой, даже серые пушистые головки отцветших одуванчиков казались особенно крупными.

 - У тебя тут вроде бы джунгли плодовых деревьев, — сказала я Стийне.

 - Только плодов-то нет, — заметила она.

 - Ну еще ведь рано!

Стийна засмеялась. И сразу же со стороны дома послышалось устрашающее рычание, а затем густой собачий лай. Я ожидала, что на нас бросится датский дог или хотя бы немецкая овчарка, и спряталась за яблоню. Вообще-то я собак не боюсь — привыкла к ним чуть ли не с младенчества, но знаю, что собака воспринимает как вызов вторжение на ее территорию и нет никакого смысла делать такой вызов.

 - Типа! — позвала Стийна. — Иди сюда, не сердись!

Раздвигая высокую траву, поспешила к Стийне маленькая дворняжка и стала прыгать на нее, этакая коротконогая, желтобровая и хвост колечком — один из счастливых собачьих детенышей, неведомой смешанной породы.

 - И от кого же он унаследовал такой солидный голос? — спросила я, смеясь.

 - Поди знай.

Типа обнюхал меня, не обнаружил ни оружия, ни наркотиков и доброжелательно завилял хвостом. Мы быстро подружились. В кухне песик лег у моих ног, сучил передними лапами и просительно глядел на меня — ждал, когда ему почешут брюшко. Он был уже довольно старым, с тусклыми глазами и редкими нижними зубами.

Мать Стийны засуетилась в поисках того, "что годилось бы поставить на стол". Она квохтала вокруг нас, как курица-наседка, и все время просила: "Садитесь!" — хотя мы уже сидели. Мне показалось, что Стийна чувствует себя тут такой же чужой, как и я. Она сидела за длинным обеденным столом, хмуро смотрела на засиженную мухами лампочку и барабанила пальцами по клеенке.

 - Если бы хоть предположить могла, — напевно говорила мать Стийны, — но ведь ты, Зийна, никогда не пишешь. Мы уж думали, что хочешь все лето торчать в городе. Ну до чего же здорово, что ты и подругу с собой взяла, горожанкам тоже нужно разнообразие…

Стийна недовольно смотрела на мать и не давала мне объяснить, что я горожанка не больше, чем Стийна.

 - Мы только заглянули по дороге и сразу же поедем дальше, — сказала Стийна. — Мы уже поели.

 - Куда же вы? — изумилась мать Стийны. — Опять в Тарту? Ну немножечко все-таки перекусите! Отец на работе. Зажарю яичницу… и… Вчера принесла из центра свежих огурцов.

Глядя на Стийну и ее мать, я испытывала странное чувство. Казалось, будто между ними стоит какая-то стена, которую обе не замечают.

Мать Стийны была симпатичной, жизнерадостной женщиной, с виду гораздо старше моей матери, но такая же отзывчивая и деловитая. Однако мне не понравилось, что она обращалась к дочери как-то заискивающе. И подчеркнуто безразличный тон Стийны не нравился мне тоже.

 - Пойдем во двор, — сказала мне Стийна.

 - Быстрее возвращайтесь, — попросила мать, — яичница скоро будет готова!

Мы сели на лавочку у колодца.

 - Маленькой я ужасно боялась колодца, — рассказывала Стийна. — Понимаешь, не то чтобы самого колодца, но я боялась, что, может быть, когда-нибудь у меня возникнет неодолимое желание броситься в колодец, что такое желание окажется сильнее моего рассудка.

Я не понимала, казалось, вообще перестала тут понимать подругу.

 - Почему мать зовет тебя Зийной?

Стийна не ответила. Поглядела в небо и сказала:

 - Пожалуй, еще распогодится! Смотри, голубого больше, чем белого.

 - И как вы себя чувствуете?

 - При чем тут мое самочувствие?

 - Ну, погода и здоровье — удобные темы для разговора!

Стийна покосилась в мою сторону и сказала очень тихо:

 - Видишь, есть люди, которые не могут правильно выговорить самое простое имя.

Уфф!

 - Но ведь дать имя она все-таки сумела, — возразила я.

 - Ах, ну что значит одно имя! — Стийна махнула рукой. — Разве яблоня знает, как она называется? А она все равно яблоня!

Это я вроде бы где-то читала. Книжная премудрость. Но у меня-то у самой в голове разве другая?

 - Так-то оно так, но, вишь, Типа знает свою кличку.

Типа растроганно вильнул хвостом. Стийну моя логика не поколебала.

 - Имя — это что-токрайне случайное, — считала она. — На одном языке "пуу", на другом «дерево», на третьем "трии". Но сами деревья только деревья, и не больше.

Я чувствовала, что тут таится возможность возразить Стийне, но для этого мне нужно было бы владеть десятью языками. Стала фантазировать просто так:

 - Но разве не жутко было бы, если бы деревья умели говорить, как люди? Скажешь ему по-эстонски: "Дерево яблоня, дай мне парочку яблок!" — а оно отвернется и скажет на другом языке: "Извините, я вас не понимаю!"

Мать Стийны позвала нас есть. В гостях еда всегда вкуснее, я ела с удовольствием и поглядывала на повизгивающего под столом Типу — не могла решить, принято ли в этом доме кидать собаке кусочки под стол или нет. У нас можно, когда мама не видит…

Мать Стийны, сунув руки под передник, смотрела на нас влюбленными глазами.

Она проворно убрала наши опустевшие тарелки и спросила:

 - Может, еще что-нибудь войдет?

Тетя сказала бы про такую женщину: "Из прислуги". Мне, во всяком случае, было неловко пользоваться этим заискивающим обслуживанием. Я поблагодарила и сказала:

 - Знаете, мы во дворе обсуждали, что было бы, если бы деревья умели говорить, как люди?

Мать Стийны засмеялась и сразу вдвое помолодела. Мне ужасно нравится, когда люди смеются. Они в такие минуты похожи на детей и более непосредственные. Я даже мечтаю, когда буду в состоянии купить себе магнитофон, стану записывать на пленку смех разных людей. Ведь каждый человек смеется по-своему: один гогочет, другой хихикает… Мать Стийны смеялась звонко, немножко икая и прикрывая рот рукой. Я предположила, что у нее нет одного из передних зубов.

 - Да, но если бы уж деревья говорили, то говорили бы и животные, и цветы, и… и, например, всякие печенки-селезенки у человека.

Она опять засмеялась, но тут же посерьезнела — со двора донеслось громкое нестройное пение.

 - Жи-вее-ет при-вольно хо-о-лостой, женатый ссорится с женой!..

 - Мама, у тебя деньги есть? — быстро спросила Стийна.

 - Совсем немного, — призналась мать, прислушиваясь к нестройному пению.

Она пошла к полке, на которой стояли жестяные коробки для бакалейных продуктов. Не спуская глаз с двери, она открыла коробку с надписью: «Мука» и достала оттуда две стянутые резинкой трехрублевки. Одну дала Стийне, другую торопливо сунула обратно в «Муку». Резиновое колечко осталось на столе.

 - Так мы пойдем, — сказала Стийна.

 - Приезжайте еще в другой раз, — сказала мать Стийне, когда мы попрощались. — Так приятно было!

И что было приятного? Даже не поговорили толком…

В прихожей послышалось тяжелое топтание, и Стийна сказала:

 - Полезем в окно!

Я в нерешительности замешкалась. Тут дверь распахнулась — ив комнату ввалился коренастый мужчина в промасленной одежде и в шестиугольной фуражке. Он с напряжением раскрыл мутные глаза и заорал:

 - А-а! Городская барышня изволила пожаловать!

 - Аугуст! — умоляюще произнесла мать Стийны.

Она стояла между мужем и дочерью, не зная, что делать. И Типа в растерянности прыгал то к Стийне, то к ее отцу.

 - Иди отдыхать, Аугуст, — попросила мать.

 - Отдыхать? — Мужчина усмехнулся. — А чем же эта финтифлюшка будет кормиться, если рабочий человек будет отдыхать? Небось голод домой пригнал, а?

 - Пойдем, — сказала мне Стийна и повернулась на прощание к отцу. — Опять ты пьян!

Только теперь он заметил меня.

 - Ишь, какую хорошенькую с собой привезла! Нет, ну почему бы городским финтифлюшкам не скакать туда-сюда, если деревенский мужик вкалывает на работе!

Он плюхнулся на стул у стола, Стийна дернула меня за рукав, надо было как-то попрощаться, но сказать: "Всего доброго!" показалось мне неуместным.

Выйдя на шоссе, мы все еще продолжали молчать. Мимо нас мчались только личные машины, никто даже не притормозил.

 - Ну, убедилась теперь, что у меня тоже есть родители? — сказала наконец Стийна.

 - Твоя мама мне понравилась.

 - А отец? — Стийна усмехнулась.

 - Послушай, может, он вовсе не твой отец?

 - Мой. К сожалению. Родной, абсолютно родной папочка.

 - Но ты больше похожа на мать, — попыталась я утешить ее.

 - Спасибо и на этом.

И тут я разозлилась. Будто я подсунула ей такого отца! Мой отец уж, во всяком случае, никогда в жизни так со мной не разговаривал, мой отец не пьяница! Конечно, и он был недоволен, что в такое горячее время летних работ мне приспичило ехать в Ригу, но, когда я пообещала после поездки помочь ему на сенокосе и заготовить по меньшей мере пятьдесят вязанок ольховых веток — подкормку на зиму для косуль и лосей, он согласился, что после успешного окончания учебного года я заслужила небольшой отдых. С отцом Стийны, видимо, вообще невозможно было говорить по-людски!

 - По-моему, ты держишься с матерью слишком холодно.

Стийна вопросительно посмотрела мне в глаза.

 - А чего же она живет с этим… алкашом!

 - Но это же твой отец!

 - И что с того? Да ей просто нравится быть униженной и оскорбленной, как у Достоевского. Я знаю: ей при этом кажется, что она вроде бы лучше других.

 - Стийна!

Она махнула рукой.

 - Ну что ты в этом понимаешь? Скажи: а твой отец пьет?

Я покачала головой.

 - Вот и помалкивай! — сказала Стийна.

И внезапно я поняла, до чего же мне повезло с родителями. Конечно, и у них есть свои застывшие взрослые понятия, поэтому я не могу рассказать им и половины того, о чем думаю, а иногда кажется, что меня дома считают младенцем, который ничего не знает, не умеет и не понимает. Я училась еще в пятом классе, когда прочла "Книгу для родителей" Макаренко, и после этого стала терроризировать мать своими педагогическими знаниями. Но такая игра вскоре мне надоела, в конце концов, я есть и останусь навсегда дочерью своих родителей. И не моя заслуга, что мой отец не пьет! Я даже и представить себе не могла, что я делала бы, будь у меня такой отец, как у Стийны.

 - К вечеру надо бы куда-нибудь добраться, — сказала я примирительно.

Стийна подняла руку, и защитного цвета грузовик остановился. Правда, нас опять могли подвезти лишь километров на тридцать вперед, но нам было все равно, хотелось побыстрее убраться отсюда.

На сей раз мы сидели в кабине рядом с водителем и молча глядели на ленту шоссе. Хорошо, что водитель машины не старался заговорить с нами — не было настроения вести беседы о погоде. А о цели нашего путешествия и подавно. Фантазия почему-то не работала.

ГЛАВА 6

 - Люблю поля овса, — сказала Стийна.

Овес был еще бледно-зеленым, по нему бежали тени от облаков, а ветер гнал по кончавшемуся на горизонте полю шелестящие волны. Это было действительно красивое поле.

 - У овса колос состоит как бы из слез, капель. Ни пшеница, ни рожь, ни ячмень не такие красивые, как овес.

 - Одной только красотой не обойдешься. Овсяную кашу не все любят, а вот хлеб…

 - Ах! Ты не хочешь меня понять! — отмахнулась Стийна и зажала зубами стебелек.

Мы шли пешком уже пятый километр. Дул теплый и мягкий ветерок, и нам не хотелось останавливать машины.

 - А ты меня, — возразила я. — Мы ведь каждый день едим хлеб.

 - Но это не наша работа.

 - А что же, по-твоему, наша работа? Учение, да?

 - Как бы там ни было, я знаю, что стану поэтессой!

 - А я, как бы там ни было, не знаю, кем стану. В первом классе знала, а теперь нет. Может быть, займусь английским языком, может быть, лесоводством, может быть, психологией…

 - Ну просто работать в поле ты уж, конечно, не будешь, — сказала Стийна с уверенностью.

Она была права. Всей школой сажать и собирать в совхозе картофель, пропалывать свеклу, и брюкву, и капусту было весело. Но только всей школой и иногда, а для мечтаний о деле, которым будешь заниматься всю жизнь, этого было слишком мало.

Но если бы все люди в мире считали работу на поле неинтересной, откуда бы взялись тогда эти поля овса, которыми восхищались мы со Стийной? Нет, по-моему, Стийна была не права. Мне вспомнилось, как отец, когда я была еще маленькой, рассказывал о своей работе. Мужчины, толпившиеся у лавки, толковали о том, что, мол, Тийю Пярл — человек, а Рауль — такой-сякой барон: без его разрешения больше нельзя в лесу и цветок сорвать. Наверное, считали, что семилетняя девочка не поймет, о чем это они. Или, может, как раз хотели, чтобы я услыхала и пересказала отцу.

Отец сперва рассказал о производительной и непроизводительной работе, но когда увидел, что я его не понимаю, посадил меня на колени и стал рассказывать как бы сказку.

Вспомнив об этом, я подумала, что сейчас можно взять взаймы отцовской премудрости и заговорила отцовскими словами:

 - Ведь верно же, Стийна, для того чтобы люди могли жить, им требуется: во-первых, пища, во-вторых, одежда, в-третьих — крыша над головой, ну, или квартира, или хотя бы пещера, или…

 - Это не жизнь, а только существование! — перебила меня Стийна.

 - Погоди! Я назвала лишь минимальные условия. Нельзя же не есть, не спать, а без одежды замерзнешь. Ну да, но если одному человеку пришлось бы самому делать все: и обрабатывать поля, и выращивать животных, и шить одежду, и строить дома — он просто не успевал бы сделать все, да, наверное, и не сумел бы делать все одинаково хорошо. Вот и выдумали разделение труда: один дает другим людям хлеб, получает от них в обмен мясо, одежду, жилье… Ну и так далее.

 - Ты разливаешься, как учительница истории, — смеялась Стийна. — А что же будет с теми, кто ничего не производит: с писателями и художниками? Твоя история была в силе четыреста лет назад!

 - Когда у людей стало оставаться время на раздумья и мечтания, у них появилось и желание чего-то большего — мудрости, и красоты, и развлечений…

 - Хлеба и зрелищ! — заметила Стийна.

 - Хотя бы и так! И тогда самые мудрые стали заботиться об образовании, а самые тонко чувствующие красоту — об искусстве. Это была их работа, и за нее им стали давать хлеб и мясо, топливо и кров, хотя их творчество не годилось ни в пищу, ни для защиты от холода.

— Красоту в кастрюлю не положишь, — напомнила Стийна старинную поговорку.

Похоже, она понимала, о чем я хотела сказать. Пусть у меня и не получалось так складно, как у моего отца.

 - Этим людям, — продолжала я, — дали больше времени на размышления, изобретательство, создание красоты. Эта часть людей — назовем ее интеллигенция — они как бы подсобные рабочие… — Тут я сообразила, что не смогла точно выразить то, что хотела сказать… Ведь подсобные рабочие — это обычно неквалифицированные люди, которые выполняют всякую черную работу. Но объяснить точнее я не смогла. Пришлось продолжать, как есть: — Сама подумай, Стийна, разве вправе такой подсобный работник презирать тех, кто этот хлеб производит? Верно? По-моему, художник должен быть счастлив, что есть те, которые дают ему хлеб и кров.

Стийна отбросила стебелек и сказала:

 - Знаешь, кем тебе следует стать? Учительницей! Ты умеешь так хитро повернуть рассуждения, что правда и справедливость остаются за тобой.

Мне не хватило духу признаться, что я пересказывала объяснения отца, а сама додумалась лишь до того, что сказала о художниках. Отец говорил, что должен охранять лес, чтобы было из чего строить дома, делать мебель, бумагу и многое другое и чтобы было топливо для тех, кто, возможно, никогда в жизни и не был в лесу. А мать содержит в порядке, рекомендует и выдает книгу тем, кому надо пополнить свои знания или почитать что-нибудь веселое, занимательное, чтобы развлечься и отдохнуть… Мне не хотелось рассказывать сейчас Стийне о своих отце и матери.

Мы уже дошли до пятьдесят второго километра. По обе стороны шоссе высились горы гравия с чахлыми кустиками. Мы присели отдохнуть на два больших валуна. Вокруг камней цвели два маленьких кустика земляники и вьюнок поворачивал к нам свои бледно-розовые щечки.

Стийна достала из сумки свою тетрадь в обложке цвета вьюнка и вырвала оттуда листок.

 - В детстве я часто болела. Но отец называл меня дармоедкой, а если мать пыталась встать на мою защиту, он ее бил. Кулаком. В лицо и в грудь, куда попало. Спьяну он всегда нарывается на скандал, а трезвым бывает редко, но и тогда придирается из-за любого пустяка. И еда ему не так приготовлена, и в доме грязно, и сад запущен. Одно время мать в дни получки караулила у конторы, чтобы забрать у отца хотя бы немного денег на домашние расходы. На людях отец и давал деньги, но вечером дома матери доставалось еще больше, чем обычно… Скажи, Маарья, вышла бы ты замуж за такого?

 - Никогда!

Стийна написала на клетчатом листке:

Клянемся этими холмами, что никогда, никогда не выйдем замуж, чтобы не пришлось бегать по продуктовым магазинам и унижаться или делать то, чего не хотим. Стийна Тальвик.

Когда Стийна протянула мне шариковую ручку, чтобы и я подписала эту клятву, я сказала:

 - Но ведь ты не написала, что за пьяниц…

 - Значит, ты хочешь выйти замуж? — спросила Стийна, и брови у нее поднялись.

 - Нет, сейчас, конечно, не хочу, но поди знай, что случится в будущем. Дети, и все…

 - Дети? — перебила меня Стийна. — Тот, кто действительно хочет посвятить себя делу, должен жить один, быть отшельником, единственным грузом которого будут его мысли.

 - Но я ведь еще не знаю, чему себя… — начала было я, однако взяла все-таки у нее ручку и тоже подписала.

 - Разве же в жизни и без того не достаточно мучений, чтобы тратить себя на безобразные мелкие заботы? — спросила Стийна, развинтила ручку и вынула из нее стержень.

Она свернула нашу клятву тоненькой трубочкой и вставила в корпус ручки вместо стержня, затем свинтила корпус и сунула ручку в песчаный склон над нашими головами, наскребла поверх нее еще немного песка, и наша клятва оказалась замурованной. Глядя на торжественное выражение лица Стийны, я почувствовала легкий страх — словно дала сатане палец… Но Стийна, сияя, прыгнула со склона на дорогу, словно гимнастка. Не испортила ей настроение и моя подначка:

 - Лет через десять под покровом темноты крадучись подберется сюда прекрасная дама по имени Стийна, а фамилия у нее будет… поди знай какая. Дама достанет из ридикюля мотыгу, слегка «обработает» этот песчаный склон, найдет выцветшую шариковую ручку, вынет из ее корпуса спрятанную бумажку и съест, чтобы тайна никогда не была раскрыта. А затем помчится домой к своим семерым деткам и мужу. На душе у нее будет грустно, но спокойно…

Стийна только засмеялась, а у меня на душе полегчало, словно вместе с клетчатым листком, на котором была написана наша страшная клятва, Стийна похоронила свои горестные мысли.

Вскоре мы попытались остановить желтый тупорылый автобус, он замедлил скорость и затормозил-таки через десяток метров.

 - Скорее! — поторопила я Стийну.

 - Мы едем к Сюргавере, — объявил молодой веселый водитель. — Рим? Ну от Сюргавере до Рима каких-нибудь пятьдесят километров, сможете и пешком дойти.

В автобусе было полно веселых людей. Пассажиры громко, наперебой рассказывали анекдоты, дружно хохотали, пили пиво прямо из бутылок. Тут я впервые заметила, что и Стийна может смеяться вместе с другими. Компания ездила в Таллин на экскурсию, сказал мне кто-то из пассажиров. Побывали в музеях, в кино и на шхуне "Кихну Йыннь", превращенной в варьете.

В ответ я смогла лишь выдавить из себя: "Ага!" — после чего с нами больше не заговаривали.

Я подумала о том, что, когда училась в сельской школе, нас, учеников, частенько возили в город на экскурсии — в музеи, на заводы и в театры. А в городской школе мы только два раза ходили всем классом в театр. И все. Да и в театр-то ходили для галочки — плановое мероприятие выполнено. Вообще в этой школе мне скоро стало ясно, что здесь принято от всего увиливать. Поэтому и я сопротивлялась, когда меня выбирали в редколлегию школьной стенгазеты. На самом деле я не имела ничего против этой работы: ведь в старой школе каких только общественных обязанностей у меня не было — все выполняла и никогда не испытывала недостатка времени! Пела в ансамбле, декламировала, играла в пьесах, писала в стенгазету и рисовала карикатуры, ездила на районные соревнования по легкой атлетике, была вожатой у октябрят и старостой класса.

Старостой нашего девятого «а» выбрали Вийу Касесалу, весьма деловитую брюнетку, которая не боялась бранить мальчишек за плохую успеваемость и созывать собрания-пятиминутки. На первом же собрании Вийу подняла вопрос о Малле Эллерт. Из-за Малле на общешкольных соревнованиях по плаванию наш класс получил «баранку». Дело было так. Малле, как и другие участники заплыва, прыгнула по сигналу стартового пистолета в воду, но сразу же начала тонуть. Конечно, ее спасли, однако неприятностей было навалом, потому что, едва прийдя в себя, Малле на вопрос учителя ответила, что никогда и не умела плавать. Из-за этого вообще не засчитали даже хорошие результаты, показанные другими пловцами нашего класса. Вийу была так недовольна, что на щеках у нее появились красные розы, сама она была пловчихой-разрядницей и не могла представить себе, что кто-то вообще не умеет плавать. Правда, наша Малле к тому же была порядочная тупица вроде тех, кто на вопрос: "На рояле играете?", отвечают: "Не знаю, не пробовал!"

К счастью, в тот день нашей классной руководительницы Меэритс не было в школе, и поэтому дело не приняло слишком скандальный оборот. Но я решилась высказаться:

 - И ничего нет удивительного, что она тонула: ведь мы выбираем на любую должность в классе и в команду тех, кто не в состоянии отбиться.

Вийу вся покраснела, хотя ее-то я вовсе не имела в виду.

 - Вспомните: ни у Малле, ни у кого не спросили, умеет ли человек плавать, просто назначили в команду, и все.

 - Маарья, золотце, в нашей школе плавание — обязательный предмет с первого класса, — язвительно заметила красивая Май-Лийз.

 - А в нашей школе не было, — ответила я.

 - И в нашей тоже, — пискнула Малле.

Ну да, как выяснилось, кроме меня, в девятом «а» было еще четыре новичка.

 - Я не только о плавании: следовало бы сперва выяснить, кто лучше может справиться с тем или иным делом, и только таких посылать представителями или вообще делегатами от класса куда бы то ни было.

 - Думаешь, нужны внутриклассные соревнования? — спросила Вийу. — Хорошая идея, только вряд ли у нас найдется время на это. У меня, во всяком случае, нет. У меня три маленьких братика, тренировки по плаванию… И уроки надо когда-то готовить.

Да, об этом я подумала, что вовсе не у всех столько же свободного времени, сколько у меня.

Тийт медленно бормотал:

 - Стало быть, вот что… Стало быть, это дело вообще смешноватое: тем, кто учится плохо, не дают общественных поручений. Но если не имеешь двоек, можешь быть уверен, что-нибудь тебе навесят. До чего же интересно получается: двоечники могут преспокойно филонить, а нормальному ученику и отдышаться некогда: вкалывает на общественной работе и старается выкроить часок-другой, чтобы добросовестно выучить уроки. Лично у меня приготовление уроков занимает много времени. (Класс засмеялся.) Честное слово! А я еще должен успевать в фотокружок и на курсы иняза, так что совсем не нужно было навязывать мне еще одну нагрузку. Почему бы, например, вместо меня не сделать спорторганизатором Килу? В смысле воспитательного момента.

Килу оторвался от книги, которую читал, пока шло обсуждение, и усмехнулся:

 - У кого есть, тому и еще добавляют. А моя голова, как утверждает Меэритс, ни на что не годится.

 - Если голова не работает, работают ноги! — вставила Май-Лийз.

Килу пожал плечами и опять уткнулся в книгу — он читал "Всадника без головы".

Обсуждение на том и кончилось, поскольку прозвенел звонок на урок. Вийу успела только взять с Малле слово, что она "больше так не будет".

А после уроков Тийт задержался в раздевалке и помог мне надеть пальто! Я покраснела, когда рука моя застряла в рукаве пальто, где притаилось новейшее изобретение тети — шаль-жилетка, которая обвертывается вокруг шеи, как кашне, и вокруг талии, как пояс жилета. Попробуй обмотайся таким жутким изобретением на глазах у галантного молодого человека! Мне удалось небрежно бросить эту штуковину в спортивную сумку.

 - Стало быть, вот что, Маарья. Ты абсолютно права, так сказать, в идеале права, — протянул Тийт. — Но ты забываешь правду жизни.

 - Та-ак? А по-моему, ты больше меня витаешь в облаках. Разве правда жизни в том, чтобы, не спросив человека, умеет ли он плавать, назначать его участником соревнований, где он очертя голову бросается в воду! А кто сказал, будто я больше других гожусь делать стенгазету? Может, мне вообще не доводилось видеть порядочной стенгазеты, не говоря уже о том, чтобы делать ее? — огрызнулась я.

 - Но Паюпуу назначил тебя диктором школьного радиоузла, хотя ясно, как белый день, что ты не работала раньше на "Ээсти радио"! И ведь ты справилась, верно?

 - Голос — это врожденное качество, для стенгазеты голос не нужен. Или ты думаешь, что когда очередной номер стенгазеты будет готов, моей обязанностью станет кричать, как когда-то мальчишки-продавцы газет: "Свежая стенгазета! Свежая стенгазета! В ней масса заметок про то и про это! Скорей подходите, скорей подходите! Читайте заметки! Рисунки смотрите!"

 - Эх, чего уж там… У тебя на всякий вопрос сразу готов десяток ответов. Любому ясно, что такой человек и со стенгазетой справится. Только почему же до сих пор на этом бордовом стенде не появилось ни одного листочка бумаги с заметками?

 - Твой упрек не справедлив, не могу же я одна написать и нарисовать газету целиком.

 - Это дело надо будет расследовать, — считал Тийт, но, заметив поджидающую меня в воротах Стийну, торопливо сказал: "Прощай!" (словно расставался со мной навеки) — и свернул в боковую улицу.

Однако Тийт занялся расследованием всерьез и на следующий день подошел ко мне с высоким черноволосым парнем.

 - Познакомьтесь, — сказал Тийт. — Это Маарья, моя одноклассница, а это Мярт, твой начальник по редколлегии.

Первое, на что я обратила внимание, — грустные карие глаза Мярта, которые были гораздо темнее, чем у моей мамы. Руку он пожал мне так сильно, что я едва удержалась, чтобы не запищать.

 - Стало быть, вот что: Маарья у нас без конца жалуется, мол, ей не дают делать стенгазету, — подначивал Тийт. — У человека столько энергии, а применить некуда, хоть грызи железные прутья в раздевалке.

Мярт засмеялся.

 - Но кто же не дает?

Он говорил спокойно, мягко. И вообще, Мярт сразу же мне понравился. Я даже немного огорчилась, когда он сказал, что редколлегия соберется в пионерской комнате лишь через неделю, во вторник.

 - Но особых надежд, что нам удастся выпустить номер сразу, лелеять не стоит. В прошлом году с этим делом была масса неприятностей. Учителя не хотят так, как могут ученики, а ученики не могут так, как нравится учителям. Одним словом, «революционная» ситуация.

Болтун этот Тийт! Кто знает, каким асом-стенгазетчиком он выставил меня перед Мяртом! Как бы там ни было, я чувствовала себя препаршиво, когда во вторник, кроме Мярта и меня, делать стенгазету явилась лишь одна десятиклассница Лейли и Мярт стал как бы извиняться передо мной. Будто я какой-то инспектор!

Все же для первого номера материала у нас набралось достаточно. Мярт принес иронические вирши своего друга Рейно и собственное сочинение "Наши старики" (сам он назвал это "эссе"), у меня было несколько стихотворений Стийны. Лейли рисовала так хорошо, что я и заикнуться не осмелилась о своих по-детски неумелых карикатурах. Решили для начала выпустить веселый юмористический номер.

Меня озадачило предложение Мярта составить перспективный план выпуска стенгазеты сразу на весь учебный год. Какой еще перспективный план? Что соберем, то и будем помещать. И конечно, надо отмечать праздники, но откуда нам знать заранее, кто что напишет?

Зато Лейли и Мярта потрясло мое предложение: выпускать два номера в месяц!

 - Пятнадцать-шестнадцать номеров в год? — изумился Мярт. — Да если мы хоть раз в месяц сможем обновлять материал, и то будет прекрасно. Между прочим, в позапрошлом году за весь учебный год выпустили всего два номера: один осенью, другой в четвертой четверти.

В конце концов было решено: если у нас наберется достаточно материалов, станем выпускать два номера в месяц, если же нет, то один. Дома я смастерила из толстого картона почтовый ящик, на котором Лейли вывела готическим шрифтом.

Для гениальных мыслей.

Выпустив первый номер, мы прикрепили ящик к нижнему краю щита стенгазеты и стали ждать корреспонденции. "Гениальные мысли" поступили к нам очень скоро, но в устном виде, ибо нас, всех троих, вызвали к завучу Кеэрме "на ковер", и там мы услыхали, что подрываем авторитет учителей, самовольничаем, поступаем необдуманно… И так далее, и тому подобное! Наша классная руководительница Меэритс сидела рядом с завучем и горестно кивала.

Я ничего не могла понять, Лейли, казалось, едва сдерживала смех, но Мярт стоял прямо, и вид у него был серьезный и важный, будто он какой-то военачальник. Когда в потоке слов Кеэрмы возникла маленькая пауза, Мярт спросил:

 - Позвольте узнать конкретно, в чем все-таки дело?

 - Вы еще издеваетесь! — Кеэрма всплеснула руками.

Меэритс в изумлении вскинула на Мярта осколочки льда, которые выполняли у нее функцию глаз.

 - Вы должны немедленно извиниться перед учительницей Меэритс, иначе нам придется вызвать вас на педсовет.

И что такого мы сделали Меэритс? В голове у меня мелькнула мысль, не попала ли в руки учителей моя эпиграмма "Зачем, ответьте, деточки…" и ее считают нашим общим творчеством.

 - Я, к сожалению, не знаю учителей начальных классов, — начал было Мярт спокойно, но Кеэрма перебила его:

 - Учительница Меэритс — классный руководитель девятого «а». — И она указала рукой на Меэритс.

 - Очень приятно познакомиться, — приветливо сказал Мярт, обращаясь к Меэритс. — Моя фамилия Кадак.

Завуч побагровела и медленно поднялась из-за стола.

 - Выйдите, — тихо сказала она.

Но когда мы все повернулись, чтобы покинуть кабинет, раздался голос Меэритс:

 - Нет, нет, Пярл и Пуусаг, вы останьтесь!

 - За деятельность редколлегии я отвечаю больше, чем Пярл и Пуусаг, — сказал Мярт. — Комитет комсомола назначил меня ответственным редактором стенгазеты.

 - Вы, Кадак, завтра явитесь в школу вместе с родителями, — сказала Кеэрма. Губы у нее дрожали.

 - Пожалуйста, скажите мне прежде всего, в чем я провинился перед учительницей, которую я до сих пор не знал?

Теперь Мярт явно переусердствовал — школа не так велика, чтобы можно было доучиться до последнего класса и не знать Меэритс. Раньше он просто не обращал на нее внимания — и правильно делал.

 - Ваша вина? Ваша вина в том, что вы позволили использовать стенгазету, чтобы опорочить учительницу Меэритс.

Обвинение и впрямь было серьезным, но мы все трое дружно рассмеялись.

 - Каким образом? — спросил Мярт.

 - Пойдем в коридор! — велела Кеэрма.

Стенд со стенгазетой уже стоял возле двери учительской, будто провинившийся ученик.

 - Читайте это стихотворение вслух! — приказала Кеэрма.

Мярт стал громко читать стихотворение Стийны "Вечерние размышления". Последние строчки звучали так:

 - Вы преподаете математику? — радостно спросил Мярт у Меэритс.

Она не ответила.

 - И дальше. Чья это карикатура? — Кеэрма указала пальцем на рисунок под эссе Мярта.

Теперь стало ясно: у пожилой тетки, которая, закатив глаза, курила сигарету, было серо-зеленое в клеточку платье.

 - Это не карикатура, это иллюстрация, — запротестовала Лейли.

 - Иллюстрация? К чему? Ага. "Когда я был маленьким, старики еще не отбились от рук. Они не курили, не озорничали, не прогуливали, не одевались столь вызывающе, как теперь, не ходили расхристанными. В старину старушки носили аккуратный платочек на голове, юбку приличной длины и поверх нее фартучек. В былые времена старые люди не сидели часами возле орущего граммофона или магнитофона и детей воспитывали гораздо заботливее, чем нынешние…"

Господи помилуй, неужели до них не доходит, что это пародия на те назойливые нравоучения, которыми потчуют нас? Меэритс, казалось, готова была заплакать.

Мярт посмотрел на Меэритс и сказал с усмешкой:

 - Извините, учительница Меэритс, если это вас обидело. Я, честное слово, не знаю ваших привычек. Давайте зачеркнем те строчки, которые, как вы считаете, задевают вас.

У меня внутри все разрывалось от сдерживаемого смеха.

 - Ошибаетесь! — холодно ответила учительница. — Ваша детская пачкотня не имеет ко мне никакого отношения.

 - В чем же тогда дело? — спросил Мярт.

 - И еще, читайте другое стихотворение. Рейн Таремаа автор:

 - Но там же есть еще про английский язык, и про эстонский, и про географию, — заметила я.

 - Прекратите! Вся эта чепуха должна быть немедленно отсюда убрана! Завтра можете взять для своей стенгазеты сочинения у учителя литературы, например, на тему: "Что такое счастье?" или: "Воспоминания о лете".

Мярт открыл было рот, но тут отворилась дверь директорского кабинета, и Паюпуу собственной персоной вышел в коридор.

 - О, новая стенгазета! — сказал он одобрительно. — Только что выпустили, да?

 - Почти, — ответил Мярт и вопросительно посмотрел в сторону Кеэрмы.

 - Мы тут критикуем молодежь за легкомысленное отношение к делу. — Завуч улыбнулась.

Директор принялся читать стенгазету. Не отрывая глаз, как кошки, мы следили за ним. Когда Паюпуу дошел до "Наших стариков", спина его начала слегка подрагивать, потом трястись, и вскоре директор уже смеялся, колыхаясь всем телом.

 - Весьма остроумно! — сказал директор. — Во всяком случае, свежо.

Насчет Рейна Таремаа он сказал:

 - Парень находит забавные рифмы! Это, конечно, игра, но поэзия, пожалуй, вообще великая игра!

 - А стихи Стийны Тальвик вам не понравились? — спросила я.

 - Неплохо. Правда, размер немножко хромает, но ведь тут указано, что она еще только в восьмом классе. Нет, вы молодцы! А теперь начинайте готовить серьезный номер. Я тоже должен свои пожелания опустить в этот ящик "Для гениальных мыслей"?

 - Нет, это мы придумали для корреспонденций.

 - Тогда так и напишите: "Для корреспонденций!" — сказала Кеэрма.

Директор оторвал взгляд от стенгазеты.

 - Верно, — согласился он, помолчав. — А то обычный школьник, пожалуй, не рискнет опустить свою корреспонденцию в такой гениальный ящик.

 - Мы можем теперь идти? — спросил Мярт.

 - Ну конечно! — ответил директор — Да, если вы не нужны вашим руководителям.

 - Нет, нет! — в один голос ответили Кеэрма и Меэритс.

С тех пор мы с Мяртом подружились, ходили вдвоем на Вышгород, по Старому городу и Кадриоргу. Мярт прекрасно знал историю Таллина и мог рассказать о каждой достопримечательности что-нибудь захватывающее. Самым большим своим достижением мы считали то, что теперь перед стенгазетой — особенно в первые дни после выхода каждого нового номера — стояла плотная толпа учеников, а в почтовый ящик опускали не только всякую мазню и обертки от конфет, но и настоящие корреспонденции. На ящике было выведено крупно школьной прописью:

ДЛЯ КОРРЕСПОНДЕНЦИЙ.

 - Жаль, что наш дир уходит! — сказала Стийна, словно знала, о чем я сейчас думала.

 - Куда это Паюпуу уходит?

 - Не знаю, но у нас в классе говорили, что, поскольку наша школа уже поставлена на ноги, его переводят в другую, где порядок из рук вон плох.

 - Он не пойдет, — считала я.

 - Если должен, пойдет, — убежденно сказала Стийна.

 - Взрослые иногда бывают ужасно странными. Они словно бы хотят, чтобы какие-то вещи были не так, как должно. Из нас они хотят вырастить нормальных людей, обучают нас всяким правилам, а сами только и знают, что нарушают правила!

Директор казался мне предателем.

 - Ну да, они считают, что нарушение правил — привилегия незаурядных людей, — продолжала ворчать я.

Взрослые пассажиры нашего автобуса тоже показали себя незаурядными: они требовали, чтобы водитель сделал крюк в Пылтсамаа.

Что мы, блохи, могли сказать по этому поводу? Как говорится: вместе с собакой в Пылтсамаа! Рига и Рим были одинаково недостижимы!

ГЛАВА 7

Пока наши попутчики пополняли свои запасы, мы со Стийной пошли осматривать руины Пылтсамааского замка. Раньше я никогда в Пылтсамаа не бывала, однако же знала, кому в старину принадлежал замок. У Стийны от удивления сделались большие глаза, когда я сказала, что Петр I подарил замок в начале XVIII века какому-то Фикку, а тот завещал его своему зятю фон Лауву. Фон Лаув открыл тут фарфоровую мануфактуру и стал изготовлять красивую посуду с сине-голубыми рисунками. Остатки этой посуды встречаются в деревенских домах до сих пор.

 - Блефуешь? — спросила Стийна. — Откуда ты знаешь?

 - Мярт рассказывал.

Стийна уставилась на меня долгим взглядом.

 - Знаешь, я так люблю древние руины, — сказала она погодя. — Даже у растений вокруг них какой-то старинный, таинственный запах. А руины выглядят и как-то по-детски беззащитными, и в то же время как-то зловеще.

 - Это запах крапивы, — предположила я, и мне сразу же стало неловко оттого, что заземлила возвышенные мысли Стийны.

Но у крапивы, по-моему, действительно своеобразный, густой и тревожный запах. Я пыталась представить себе, как здесь когда-то ели на серебряной посуде, вели жеманные беседы и гуляли: шуршали шелковые шлейфы платьев, а музыканты играли разные вальсы. Кто-то был влюблен, кто-то несчастен, а кому-то не давалась учеба… Но все-таки кажется, что у людей в старинные времена все — как мысли, чувства, так и само их существование — было более "груботканым".

Мярт каждое лето бывал в Пылтсамаа у бабушки. Если бы я сегодня утром не встретилась с ним в Таллине на углу у магазина «Оптика», могло бы, пожалуй, возникнуть искушение побродить по маленьким тихим улочкам — на одной из них стоит дом бабушки Мярта, окруженный кустами смородины и вишнями. Случайно встретиться в таком маленьком городке было бы довольно легко. Мярт сказал, что он из исконного пылтсамааского рода, то есть первый в своей семье, кто родился в Таллине. Один из его предков делал у фон Лаува фарфор. Удивительно — может быть, наш белый пузатый молочник с голубыми цветами сделан прапрапрадедом Мярта? Этот предок и представить себе не мог, что расписанный им молочник когда-то окажется в руках одноклассницы его потомка. И точно так же у меня нет ни малейшего представления, как мог выглядеть тот предок Мярта, о чем он мог думать, когда шел по траве, возможно, здесь же, где сейчас лежали мы со Стийной.

 - Каждый привязан к своему времени, — говорила я Стийне. — Не видит ни того, что будет, ни того, что было. Действительно, это очень здорово — теперешняя жизнь кажется гораздо интересней. И все-таки хотелось бы на один миг увидеть все так, как это когда-то было. Замковый сад и господских барышень и тогдашние обычаи — на один-единственный миг, верно?

 - Если бы я была волшебницей, перенесла бы тебя сейчас на двести лет назад, — Стийна усмехнулась. — Только замкового сада ты тогда бы не увидела — была бы маленькой девочкой-рабыней!

 - Не была бы!

Далась им эта девочка-рабыня! Хотя и Мярт зимой вдребезги разбил мои контрдоводы, я все же никак не могла согласиться с тем, что мои все равно какие далекие предки были крепостными какого-то немецкого помещика. У меня просто в голове не умещается, что целые семьи могли принадлежать одному человеку, трудиться на кого-то. Неужели они не замечали различия между своей низкой крестьянской избой и баронским замком? Нет, не верю и никогда с этим не соглашусь! Тетя говорит, что в нашем роду все были с острым умом, а человек, обладающий острым умом, не может безвольно подчиняться чужой власти, как рабочая скотина!

Зимой мы с Мяртом спорили об этом, и он, в конце концов махнув рукой, сказал, что у меня типично женский образ мыслей: не верю в то, во что неприятно верить.

 - Не с луны же ты свалилась! — рассердился Мярт. — Исторический факт: все эстонцы когда-то были крепостными! В 1816 году крепостное право в Эстонии было отменено, но ведь не будешь же ты утверждать, что твои предки лишь после этого свалились с луны?

Почему он говорил так? Ведь я — это я, и все равно, с какой стороны ни глянь, я не должна напоминать крепостную рабыню. Ведь не хотел же Мярт вызвать у меня чувство неполноценности?

 - Ну вот! — Мярт вздохнул, зачерпнул пригоршню снега и слепил из него серо-белый шарик. Снег в Саду датского короля^[7] покрыт слоем копоти и сажи. — Почему же неполноценности? Совсем наоборот, хочу вызвать у тебя чувство гордости. Каждый должен знать историю своего народа, иначе он будет как перекати-поле. Есть такое растение, корни у него слабые и землю не любит. Ubi bene, ibi patria, — говорили древние латиняне.

Я не поняла. Ведь я не собиралась стать врачом, как Мярт, ему и надо учить латынь, а не мне.

 - "Где хорошо, там и родина", — перевел Мярт. Глаза его сияли, как всегда, когда он рассуждал на тему, которая его увлекала. — Скажи, хотелось бы тебе жить где-то в теплых краях, где с деревьев падают на голову апельсины?

 - Съездить хотела бы.

 - Ну, конечно, съездить, побывать. Но жить постоянно можно только у себя на родине, какой бы бедной и нищей она ни была!

 - Но ведь наша родина и не бедная, и не нищая!

 - Однако была когда-то и бедной, и нищей, — возразил Мярт. — Возьмем хотя бы то же самое крепостное право, которое ты не желаешь признавать. "Войну в Махтра"^[8] небось читала? Значит, не осмелишься утверждать, что Пяэрн Вылламяэ жил хорошо? Подумай о том, какие только угнетатели не сидели шестьсот лет на шее у маленького эстонского народа: датские короли, псы-рыцари, польские магнаты, шведы… Не шуточки! Но ведь все вынесли! Ведь раньше "черную кость" на Вышгород не пускали, а мы, видишь, сейчас разгуливаем с тобой тут и спорим о том, как лучше сказать по-эстонски: грейпфрут, йыммельгас или помпельмуус. (Я была сторонницей второго, а Мярт — сторонником третьего из предложенных в газете вариантов.)

Я считала, что Мярт противоречит себе — ведь он только что утверждал, будто мы происходим из крепостных…

Мярт погрустнел. Снежок у него в руке подтаял и стал твердым, и на нем отпечатались следы пальцев. Мярт точно попал снежком в черный ствол столетней липы и сказал тихо:

 - Ну как ты не поймешь? Я ведь хотел сказать именно то, что, благодаря упорству наших предков, мы стали теми, кто мы есть сегодня, и абсурдно отрицать, что они когда-то существовали. Я имею в виду не только несчастных крепостных. Нельзя забывать о тех, кто защитил нас в Великой Отечественной.

 Я подумала: "Все равно, в любую эпоху Мярт непременно был бы героем. Он такой… смелый и прямой… и красивый…"

Мярт умолк на полуслове и смотрел на меня в упор. Напряженный блеск в его глазах погас, теперь его взгляд стал мягким и веселым.

 - Я все-таки дурак, — пробормотал он. — Удивительно, что ты не сбежала. Прекрасный зимний вечер, оттепель, снег и высокие деревья, а я толкую своей девушке о крепостном праве!

Так и сказал — своей девушке. Это было произнесено между прочим, вскользь, но мне было приятно, и сделалось жарко и даже боязно — а вдруг он скажет еще что-нибудь такое, и тогда все нарушится и больше не будет все так красиво, а мне придется что-то ответить, обнаружить свое отношение к Мярту. Но как бы я ни относилась к Мярту, все равно, я не смогла бы сказать вслух: мой парень.

Держась за руки, мы пошли с Вышгорода вниз по лестнице Паткуля, и лестница на сей раз оказалась ужасно коротенькой. Лишь в самом низу, на последних ступеньках, обнаружили, какой обледенелой, скользкой она была. Может, верхние ступеньки были посыпаны песком? Я опасалась, что Мярт заговорит. Ведь лучше всего было идти под сумеречным дымным городским небом, держась за его худощавую руку и не произнося ни слова.

 - Маарья, скажи честно, — начал Мярт тихо, и у меня сердце екнуло. — Скажи, наверное, я тебе уже до смерти надоел?

Уфф! Я засмеялась облегченно.

 - Ты же сам говорил, что мое лицо ничего не может скрыть!

 - Небось считаешь меня жалким маменькиным сыночком, верно?

Я отрицательно покачала головой.

 - Нет, но я же знаю, что девушкам нравится, когда говорят только о них, и о лунном свете, и о поэзии.

 - Отчего же не говоришь? — подзадорила я.

 - Поверь, я могу нести всю эту чепуху не моргнув глазом.

Я вырвала у него свою руку.

 - Но тебе неохота. (Хм! Сомнительный комплимент!). Я иногда забываю, что ты девушка, отношусь к тебе, словно ты такая же, как я…

Словно!

Но я не долго сердилась на Мярта, потому что из-под сумеречной арки дома появился человек в куртке и надвинутой на глаза кепке и попросил у нас пятнадцать копеек "на хлеб". Где-то я вычитала, что хулиганы так ищут повод для ссоры, и быстро сунула руку в левый карман, хотя знала точно, что там лишь трамвайные талончики и трехрублевка. Но Мярт резко ответил, глядя ему в глаза:

 - Вы врете! От вас несет водкой!

Мужчина хрипловато засмеялся.

 - Я принципиально не даю денег на алкоголь, — сказал Мярт, взял меня под руку, и мы спокойно пошли дальше.

Мое спокойствие было притворным, я на миг оглянулась. Мужчина развел руками и покачал головой.

Я почувствовала гордость за Мярта и пошла бы за ним хоть на край света.

Но вместо края света Мярт повел меня в кафе «Каролина». Я была не вполне уверена, могут ли школьницы, даже в приливе отваги, находиться в таких заведениях для взрослых. Ох, силы небесные, видела бы меня танте Мария! Но она была на работе, а я от неловкости все время поглядывала на часы. Мярт хотя и сохранял самоуверенный вид, однако говорил он здесь не так складно и свободно и охотно согласился уйти, когда я сказала, что должна быть дома в восемь. Мярт почти совсем замолчал, а мне было весело.

У выхода, в дверях, мы столкнулись… с Меэритс! Следом за моей классной руководительницей влетели две ее приятельницы. Они любезно нам закивали, здороваясь, когда мы с Мяртом поприветствовали Меэритс. Наверняка они тоже были учительницами — никто другой из людей так не охоч до приветствий, как педагоги.

 - Боюсь, — сказал Мярт, когда мы вышли из «Каролины», — что она теперь начнет к тебе придираться!

 - Пусть! Скажу, что заходили купить пирожных.

 - И охота тебе врать по пустякам!

Да, ему-то что — он умеетобращаться с учителями спокойно и уверенно, будто они его сверстники. А я не умею. И Меэритс всегда с таким подозрением смотрит на тебя, что начинаешь чувствовать себя лгуньей, хотя и говоришь чистую правду. Тогда уж лучше врать — в таком случае подозрения будут оправданны.

 - Ты считаешь, что ученики и учителя — антагонисты, — подтрунивал Мярт. — Учти, золотце, что от учителя ты должна получить знания, все остальное — детская жажда привязанности.

Я не могла понять, почему ученикам нельзя чувствовать привязанности к своей классной руководительнице — конечно, если это не Меэритс.

 - Будет достаточно, если математичка сумеет хорошенько вдолбить тебе свой предмет. Потому что человек она самый заурядный.

 - Да если бы она и сама так думала!

Некоторые учителя действительно странные: они показывают свое право повелевать и запрещать, читают мораль. Неужели они забывают, что нормальные дети всегда хотят, чтобы их кумир был просто умным и красивым человеком.

 - А вот Паюпуу — учитель что надо! — упрямо возразила я Мярту. — Иногда жалеешь, что урок литературы кончился, так и кажется, будто он не успел сказать все важное и необходимое… Ну, такое ощущение, что Паюпуу знает гораздо больше, чем рассказывает…

Мярт усмехнулся.

 - Это, между прочим, и есть самое большое различие: одни говорят больше, чем знают, другие же знают больше, чем говорят.

Уж не на меня ли он намекает? Ну и ладно, я могу преспокойно помалкивать.

 - Философски помалкиваешь? — прочел Мярт мои мысли. — У нас, между прочим, такая учительница истории — вам она, кажется, не преподает, — которая счастливым образом соединяет в себе обе эти черты: говорит много, а знает еще больше. Сама такая маленькая и незаметная: если встретишь на улице — ничего особенного, но стоит ей раскрыть рот — заслушаешься!

Мне уже доводилось слышать, что в нашей школе есть такая легендарная, фантастическая учительница, которая знает немыслимое количество языков и историю так, будто у нее не голова, а компьютер. Однажды на перемене Тийт по-рыцарски бросился помогать худенькой седоголовой учительнице — собрал с полу разлетевшиеся рабочие тетради. Килу потом съязвил, что Тийт — подлиза. На это Тийт ответил: "Если бы у тебя в голове обнаружилась хотя бы тысячная доля ума и знаний этого человека, я бы, честное слово, каждый день носил твою сумку в школу!"

 - Это такая… похожая на мышку, да? — спросила я Мярта. — Седая, верно?

Мярт засмеялся.

 - Мне никогда в голову не приходило, что Маннь похожа на мышку! Но пожалуй, да, у нее такие живые глазки…

 - Маннь?

 - На самом деле она Мари Суур, но мы всегда называем ее Маннь. Когда говорим между собой, язык не поворачивается назвать ее «историчкой» или Суур. Она вела у нас уроки всего два года, но мне кажется, будто я знал ее все время, пока учусь в школе. Что я вообще знал об истории? До Маннь история представлялась мне лишь скучной хронологией — бесчисленное количество дат и названий, войн и восстаний, императоров и полководцев. Все это меня как бы не касалось. Маннь показала нам, что у всех событий есть свои причины и следствия — и в прошлом, и в наши дни… Представляешь, мы живем тоже в истории! Маннь настолько мудрая женщина, что у нее на уроке стыдно говорить глупости. И на предыдущей неделе…

Мярт вдруг замолчал и махнул рукой.

 - Эх, разболтался, как пустомеля!

 - Что было на прошлой неделе? Получил у нее двойку, да?

 - Нет, для меня вообще оценки не существенны. А было то, что одна девчонка из нашего класса ходила к Маннь домой за какими-то материалами для реферата и была просто ошеломлена: отец и мать Манни — сама подумай, какими же они должны быть старыми! — одним словом… ее родители оба лежат больные дома, и Маннь со всей своей огромной библиотекой живет в основном на кухне! Так что дома она ухаживает за двумя полупарализованными; а утром она снова идет, улыбаясь, на урок, одинаково интересно рассказывает о древних римлянах и о текущих политических событиях. По-моему, Маннь могла бы запросто работать на телевидении международным комментатором, но когда я однажды сказал ей об этом, она только усмехнулась и спросила: "Вы считаете, что в учителя я не гожусь? "Каждый сапожник должен оставаться при своих колодках" — скажите это мне на радость по-латыни".

 - У нас в сельской школе тоже была такая классная руководительница, которой было стыдно врать.

Мярт вскинул брови.

 - Неужели тебе нравится врать?

 - Иногда, изредка, ради красоты. — Я улыбнулась. — Ведь истину надо приукрашать, каждый сапожник пусть делает это по своим колодкам!

 - Между прочим, есть старое правило, — заговорил Мярт снова деловито, как лектор, — веди себя с каждым так, как ты хочешь, чтобы вели себя с тобой…

Наш класс железно уважал учительницу английского языка, которая беспощадно требовала от нас правильного произношения и частенько забывала проверить тетради. Иногда она читала в классе стихи на английском языке, в которых мы почти ничего не понимали, но сама учительница розовела от восхищения.

Мы злились на Килу, который даже и не пытался исправить свое произношение, он сказал учительнице, что эту огненно-горячую картофелину ни за что во рту не удержит.

Учитель физики Мутт любил нас поддеть — мол, девочкам нипочем не разобраться в физике. У нас в классе было лишь пять мальчиков, и Мутт имел возможность без конца повторять свою шутку. Но мы на него за это не обижались — кое-кто из девчонок вынужден был признать, что учитель прав, кое-кто успешно доказывал обратное.

Я не могу упрекать учителей за то, что им не всегда удается одинаково любить и свой предмет, и учеников…

Но про Меэритс я частенько думала, что она пришла в школу, чтобы дать выход какой-то подсознательной злобе. Правда, предмет свой она знала отлично, требовала от нас величайшей аккуратности в тетрадях и была в этом педантична, по поводу самой мельчайшей мелочи начинала отчаянно возмущаться: "И когда только вы научитесь делать все как следует? Ну почему я должна тратить свою жизнь на таких нерях? Да знаете ли вы, что мне несколько раз предлагали работу на заводе имени Пеэгельмана? И не какую-нибудь, а высокооплачиваемую должность! Там нужны люди с таким знанием математики, как у меня. А я почему-то гублю свою жизнь тут среди хулиганов и разгильдяев!"

Не знаю, что именно вызывало у Меэритс антипатию ко мне, но это чувство было у нас взаимным. И она не упускала случая, чтобы доказать, будто я и есть корень зла любых нарушений дисциплины в классе. Например, когда мы всем классом прогуляли урок физкультуры, я оказалась единственной, кого Меэритс вызвала "на ковер". В тот раз мы не замышляли ничего плохого, но когда Тауно перед последним уроком вдруг объявил: "Леди и джентльмены! Дверь раздевалки открыта! А в кино дают "Высокого блондина"! И прошу обратить внимание, что, хотя уже осень, погода на дворе необыкновенно теплая!" — все единодушно согласились, даже Вийу не возражала.

Мы аккуратненько спустились по лестнице и исчезли. Для конспирации Тауно выпускал нас из раздевалки "рассеянными группами".

Такого дружного посещения кино у нас до тех пор не бывало. Однако именно мне выпала честь беседовать с классной руководительницей с глазу на глаз о долге, дисциплине и жажде знаний. Но ведь прогуляли-то мы урок физкультуры, и уж если нанесли урон, то лишь своим мышцам, а вовсе не знаниям. Нет, само собой разумеется, прогуливать любой урок, да еще всем классом, очень некрасиво, с этим никто и не спорил. Но когда Меэритс спросила: "Пярл, а в прежней своей школе вы часто организовывали такие побеги?" — я почувствовала прилив отваги — хоть пытай, не отвечу, — и под холодным взглядом классной руководительницы чувство вины рассеялось, как слабый туман.

 - Да, крепкий орешек! — признал Тауно, когда я потом рассказала в классе про допрос, который учинила мне Меэритс.

Тийю и Сирье-маленькая, сидящие за моей спиной, изумлялись наперебой, что у Меэритс все-таки есть следовательская интуиция: обвиняя новичка, легче выяснить истинных виновников.

 - Зато, значит, у меня есть контринтуиция, — сказала я. К тому времени девятый «а» уже не казался мне таким заносчивым, как в первую неделю. С каждым порознь можно было великолепно поддерживать отношения, но стоило собраться вместе всем сорока, возникала какая-то отчаянная бесшабашность.

До сих пор не могу понять, почему Меэритс на классном часе не объявила о моем грехе — о посещении «Каролины», что ее удержало? Великодушие? Или она сама стеснялась, что ходит туда? Но ведь сорокалетние могут в любое время ходить куда угодно, будь они хоть дважды учителя. А может, Меэритс побаивалась Мярта? Это предположение развеселило меня…

Лежа на зеленой траве Пылтсамааского замка, я сожалела о нашей с Мяртом детски глупой ссоре из-за можжевельника. Ну почему была такой глупой — пыталась командовать Мяртом перед всей школой! Наверняка именно это и было причиной его досады! Почему я хотя бы на торжественном собрании не догадалась как-нибудь извиниться. Еще после первомайской демонстрации Мярт пригласил меня быть его соседкой за столом на выпускном вечере. Может быть, он все-таки ждал, но не осмелился пригласить меня снова? Жаль, ведь оттуда мы могли бы пойти вместе со всеми встречать по традиции восход солнца у "Русалки"^[9].

Воспоминания вызвали в душе щемящее чувство, я встала и потянулась, чтобы освободиться от него. Стийна что-то писала в своей тетради, увидав, что я поднялась, она прикрыла страничку рукой, как маленький ребенок.

 - Пора идти?

 - Если ты хочешь писать…

 - Нет, не хочу, я просто так… черкала…

Мы решили, если попуток больше не будет, доехать до Тарту рейсовым автобусом. Но поди ж ты! Автобус наших веселых путешественников все еще стоял возле столовой и приветливо распахнул перед нами свою складную дверь.

 - Мы уже подумали, что барышни упорхнули, — сообщил высокий усатый мужчина.

 - Куда же мы без вас, — отшутилась я. — Сюргавере — моя любовь!

И тут же прикусила язычок: усатый, видимо, счел мои слова за намек на признание его неотразимости и уже больше не оставлял меня в покое. Стийна сначала усмехалась, но, когда увидела, что наша дальнейшая судьба находится под угрозой, сразу согласилась на вынужденное приземление. Водитель пожал плечами: "Как девушки желают". И открыл дверь. Мы выпрыгнули в вечерний сумрак и побежали в придорожный кустарник. Подождали, пока автобус уехал, и вернулись на шоссе. Ноги были мокрые от росы.

Это было не асфальтовое шоссе, а узкая гравийная дорога. Куда она могла нас вывести?

 - Подходящий случай разыграть сценку из «Отверженных» великого Гюго! — бодрилась я.

 - Надо бы найти какой-нибудь сарай для сена, — считала Стийна. — Ночь наступает. Или будем идти всю ночь?

 - Конечно, идти.

И мы пошли по пути в неизвестность.

ГЛАВА 8

 - Ты любишь ходить пешком? — спросила Стийна, когда мы прошагали около километра.

Я не знала, что ответить. С таким же успехом Стийна могла бы спросить: любишь ты спать? Или: нравится тебе носить одежду?

Чтобы как-то отозваться, я утвердительно хмыкнула.

 - А мне безумно нравится ходить пешком. Ступаешь по дороге и каждым шагом ощущаешь ее, видишь вблизи каждое придорожное дерево, каждый куст. И сама становишься словно частью дороги и природы! А когда едешь — совсем не то.

Я семь лет была частью дороги и пейзажа, поэтому не находила ничего безумного в таком обычном деле, как пешее хождение. Правда, сначала, когда училась в первом классе, оно ограничивалось двумя километрами: утром километр к автобусной остановке на шоссе и вечером от шоссе обратно до дома. Позже, когда подросла, каждое утро шагала почти километр через лес, а затем четыре километра по шоссе до школы. Вообще-то совхозный автобус ежедневно отвозил детей в школу и привозил обратно, но отец не разрешал мне такое барство. Зимой бегала я в школу на лыжах. Лишь в восьмом классе стала ездить на велосипеде, который купил мне отец. Я считала, что такое спартанство не имело никакого смысла, но отец настоял на своем — иначе нет никакой пользы от того, что выросла в деревне. "Если с детских лет изнежишься, что же будет в старости? Сплошные мигрени и ломота в костях!" — рассуждал отец. Ему до сих пор никто не дает больше тридцати, хотя он был уже старик, когда я родилась. "Лес в старину был шубой бедняка, а теперь источник здоровья", — говорил отец. Мать, пожалуй, была не прочь, чтобы я ездила на автобусе — ведь все ребята ездили! — но она не хотела нарушать родительского согласия, опять-таки чисто педагогический прием, известное дело! Вообще-то отец оказался прав: болезни меня избегали. Но по утрам я с трудом продирала глаза и злилась на отца: другие ребята могли поспать еще целый час… Один-единственный раз — после гриппа — отец сам отвез меня в школу на мотоцикле…

 - Однажды, идя по лесной дороге, я вышла на пустошь, — рассказывала Стийна глухим, таинственным голосом. — Передо мной была голая, уходящая за горизонт равнина, два острых ствола деревьев на фоне синего неба. И вдруг у меня на глазах быстро взошла большая белая круглая луна, словно кто-то тащил ее по небу, словно это была особая луна, которая всходила только над этой пустошью… Это было как сновидение…

 - И ты не струхнула?

 - Нет, я как бы сделалась бесплотной, словно растворилась в этом сновидении.

У меня неожиданно возникло странное ощущение нереальности, и я, пожалуй, не удивилась бы, если бы увидела вдруг у Стийны длинные клыки и острые когти. Далеко над чернеющим лесом виднелась мертвенно-бледная луна, два придорожных дерева жалобно склонялись одно к другому, хотя ветра и не было. Никто не стал бы искать меня на далекой дороге в лесу, в таком месте, названия которого я даже не знала. Впереди чернел какой-то странный крест, похожий на знак умножения.

Стийна глянула на меня и рассмеялась. Железнодорожный знак! Рельсы светились под луной, как два луча, и от этого мое самочувствие сразу стало более земным.

 - Пошли по шпалам, наверняка выйдем к какой-нибудь станции, — предложила я.

Стийна была согласна. Она продолжала свой рассказ тем же таинственным голосом. Она говорила о фантомах, о призраках, которые возникают, когда чья-нибудь злоба, отчаяние или желание отомстить становится столь велико, что ищет для себя воплощения…

Мне не было причины бояться чьей-то злобы или мести, но все-таки возникло странное, жутковатое чувство. Чтобы доказать свою храбрость, придать себе смелости и попугать Стийну, я тоже рассказала ей одну страшную историю. Но Стийна даже не вздрогнула. Удивительно, иногда она такая нежная и чувствительная, что любое слово ранит ее, но иногда — на тебе! — ничем ее не проймешь.

 - Между прочим, за хождение по путям — штраф три рубля! — сменила я тему.

И вдруг услышала шорох и треск кустарника и чье-то тяжелое дыхание. Я дернула Стийну за руку и побежала, увлекая за собой. Эти проклятые шпалы уложены так неудобно: одним шагом через две не перескочишь, а для двух шагов — расстояние маловато.

 - Ты чего? — спросила Стийна, запыхавшись.

Впереди виднелось маленькое здание. Что бы это ни было — станция, жилище или железнодорожная будка, — мы должны были успеть туда прежде, чем фантом вылезет на насыпь. Стийна оглянулась и прыснула.

 - Ну да, иногда фантом принимает и облик собаки!

Собака? Проклятье! Маленькая, коротконогая, дерзкая собачонка.

 - Ты же говорила, что никаких собак не боишься, — поддразнила меня Стийна.

Собачонка бежала — шлеп-шлеп — между рельсами и негромко ворчала, словно что-то бубнила себе под нос. Мне стало стыдно!

 - Ах, знаешь, эти шавки смешанной породы — самые зловредные, — попыталась вывернуться я. — Они уже начинают превращаться обратно в шакалов.

Собачонка следовала за нами до самого здания, оказавшегося станцией — маленькой, темной, безлюдной. Чуть поодаль стоял деревенский дом — может быть, в нем жил начальник станции. Мы устроили военный совет: не попроситься ли в дом на ночлег? Но часов у нас не было, чувства времени — и подавно, могло быть с одинаковым успехом и восемь, и двенадцать, но могло быть и четыре часа утра. Эти белые июньские ночи обманчивы!

Таинственная собачонка пролезла через дыру в заборе, окружавшем дом, и принялась громко лаять. Однако окна оставались по-прежнему темными.

Дверь станции была открыта, но окошечко кассы, само собой разумеется, закрыто наглухо. Это был один из тех маленьких полустанков, где поезда останавливаются лишь раза два в день и билеты продают за час до прихода поезда… Здесь были две длинные скамейки с закопченными спинками, бак с питьевой водой, эмалированная кружка, ловившая капли из крана бака, и даже низенький столик, который лет двадцать назад мог украшать чье-нибудь жилище. Глаза быстро привыкли к полутьме, и хотя мы обнаружили возле двери выключатель, свет зажигать не стали. Я заметила, что пол в помещении был очень чист, словно только что вымыт.

Мы устроились довольно удобно: съели остатки курицы, печенье и конфеты, запивая тепловатой водой из бака.

"Фантом" выл во дворе, но страх вдруг как рукой сняло. Мы расположились на скамейках — это было удобное ложе для тех, кто привык спать на гвоздях. Спортивные сумки прекрасно заменили подушки. Я вспомнила о "ночной одежде молодой дамы", которую мне всучила тетя: две «гигиеничные» фланелевые ночные рубашки, и мы напялили их поверх джинсов. Несмотря на почти домашний уют, нам не спалось. Я думала об Аэт, которая прикатила в город Ригу и сейчас видит сон на латышском языке, думала об отце и матери и о березке у них под окном, думала о тете, которая во сне легонько присвистывает…

 - Маарья, ты спишь? — спросила Стийна.

 - Глубоко, как грудной младенец.

 - Слушай, как ты думаешь, если у этого «фантома» будут щенки, они уже будут похожи на шакала? Поверила?!

 - Щенки, пожалуй, еще нет, а вот щенки щенков — обязательно. Что-то среднее между шакалом и гиеной.

 - Представляешь, какой сюрприз хозяину! — Стийна рассмеялась.

У Рейно из нашего класса есть догиня, и он не раз потешал нас своим фантастическим проектом: продать еще совсем маленького щенка дога в воротах рынка, там, где торгуют щенками дворняжек по трояку. Покупатели все равно ничего не смыслят и будут уверены, что купили японскую карманную таксу. Но потом дог начинает расти! А хозяева не догадываются, что нужно обрезать щенку уши, и через полгода вырастят на диванных подушках лопоухого, лающего теленка. Представляю себе удивление хозяев!

Глаза стали потихоньку закрываться, где-то у окна жужжала муха, и от этого воздух сделался страшно снотворным.

Разбудила меня утреннняя прохлада. За окнами было уже почти совсем светло, где-то горланил петух и звякал подойник.

Стийна спала как маленький ребенок — на правом боку, сунув обе ладони под щеку.

ГЛАВА 9

Глядя на спутанные, цвета желтого одуванчика волосы спящей Стийны и на ее полуоткрытый рот, я подумала, что должна заботиться о ней, о ее дальнейшей судьбе. Хотя Стийна была на год старше меня и гораздо более самостоятельной, но она как бы витала в облаках, частенько не понимала, когда кое-кто над ней насмехался, но иногда обижалась совершенно зря на какое-нибудь безобидное слово или намек. Поэтому общаться и поддерживать с нею добрые отношения было совсем не просто: посреди самого обычного разговора Стийна могла внезапно повернуться к собеседнику спиной и уйти, иногда даже не попрощавшись. Но и ей, пожалуй, не всегда было легко со мной. Как и отец, я любила разыгрывать и подшучивать, едва только представлялась малейшая возможность. Никого обидеть я не желала, просто мне нравилось веселиться.

Помню, как еще в первом классе меня и Яана Теэмуса стали дразнить: ну, рисовали картинки — две фигурки из черточек стоят и держатся за руку — и подписывали, кому как позволяла грамотность и фантазия: "Маарья+Яан=любовь!" или: "Яан и Маарья — всем известно, он — жених, она — невеста, они под руку гуляют, в небе радуга сияет!". Я знала, что начала все это Лийви Саар из второго класса, которая завидовала мне, потому что раньше она была чемпионкой начальных классов, а я обогнала ее и лишила чемпионских лавров. Но Лийви я ничего сделать не могла, поэтому обратила свой гнев на несчастного «жениха». Бедняга Яан Теэмус! Он не мог никак научиться ни читать, ни писать, даже туфли он нередко надевал не на ту ногу. Позже он оставался на второй год в каждом классе. Я и пеналом в Яана бросала, и подсказывала ему нарочно неправильно, но на все это мой «жених» лишь молча улыбался, а остальные смеялись и насмехались еще больше: мою агрессивность принимали за проявление симпатии. Когда я, чуть не плача, рассказала дома о своей беде, отец и мать, едва сдержались, чтобы не расхохотаться. Затем отец посоветовал мне сказать: "От горшка два вершка, штаны висят, а туда же — в женихи!" И странным образом эта вроде бы бессмысленная фраза подействовала: дразнить нас перестали.

О да, у отца на все случаи припасены присказки. Когда мать порой тревожилась, что отец в одиночку идет ловить браконьеров, он смеялся: "Ах, чего там, если мне суждена гробовая доска, то ему — тюремная тоска!" А когда в день получки мать говорила, что надо бы перейти из библиотекарей в полеводы — они зарабатывают в три раза больше, — отец замечал: "Кто не благодарит за малость, тот и за большое благодарен не будет". Деревенские пьянчужки боялись моего отца и за его острый язык. Он и в лесу не позволял нарушать порядок, и в деревне.

Сказал бы он и отцу Стийны острое слово? Непременно!

Стийна не очень-то любила шутить, хотя она часто видела смешное там, где я только улыбалась. Наверное, мои шутки ей порой надоедали, и, наверное, иногда она считала меня легкомысленной. Зато Аэт записывала все шутки, и присказки, и анекдоты в книжечку — может быть, когда-нибудь удастся их использовать. Я и была легкомысленной: ничего не записывала, если только не задавали на уроке литературы, и только хотела, чтобы вокруг меня всем было хорошо и весело. Чувствовала себя прямо-таки на седьмом небе, когда все были в хороших отношениях друг с другом, когда все вокруг смеялись, шутили и веселились… До чего здорово было мне на вечере "Кафе-клуб старшеклассников"! Его подготовил наш класс, и он, увы, оказался первым и последним. Поскольку праздник состоялся в начале апреля — месяца шуток, мы считали, что у нас развязаны руки; чего мы только не навыдумывали! Комические викторины, различные конкурсы и соревнования между классами: конкурс красоты, соревнования силачей, мудрецов, конкурс на самое фальшивое пение, курсы молниеносного обучения танцам и тому подобное. Объявление о нашем «Кафе-клубе» мы перевели на несколько иностранных языков и прочли с "интуитивным произношением" из школьного радиоузла. Эту радиоинформацию завершил своим хриплым «армстронговским» голосом Тийт, сказав "добро пожаловать!" на пяти языках!

Вийю, которая взяла на себя обязанности кассирши, жаловалась, что в тот день к последнему уроку все билеты были распроданы, свободных столиков не осталось, а желающих было еще очень много.

Мярт смеялся: "Ваша реклама была такой непонятной, что дело заинтересовало всех и каждого!"

Чтобы осчастливить еще десятка два желающих попасть на вечер, пришлось принести дополнительные столы из кабинета рукоделия.

Все наши "формы активного отдыха", как называл это Тийт, оказались удачными, если не считать "бега с яйцом". Нужно было бежать держа в зубах ручку столовой ложки, в которой лежало сырое куриное яйцо. В конце один неуклюжий десятиклассник соизволил упасть — и яйцо, естественно, разбилось…

Во время аттракционов я поглядывала на учителей — кое-кто из них улыбался, некоторые смеялись до слез, даже наша Меэритс иногда усмехалась. Но время от времени она подходила к нам и спрашивала: "Как настроение?" — ей, видимо, хотелось показать, что она классная руководительница этих "хулиганов и остолопов". У нас всех настроение было великолепное, только Май-Лийз жаловалась на мозоль, которая образовалась от бесконечной резки хлеба. Но Май-Лийз жаловалась не всерьез, ей как меломанке больше всего нравился конкурс фальшивого пения. Когда жюри объявило самым великолепным фальшивое пение одиннадцатого «а», наш Рейно взял у победителей интервью: "Как вы добились такого мастерства? Каковы ваши творческие планы?" — и так далее, совсем как настоящий репортер. Мярт был представителем одиннадцатого «а». Он прокашлялся, посмотрел серьезно в потолок и ответил:

 - Наш секрет состоит в том, что мы изо всех сил старались петь правильно!

Я полагала, что это была просто удачная шутка, но Мярт позже признался мне, что у него в самом деле нет слуха. По-моему, это ужасное несчастье! Одиннадцатый «а» стал и абсолютным победителем: они написали на заданные рифмы самое гениальное стихотворение, танцевали "быстрее, выше и дальше" всех, находчивее всех использовали выданные им три метра креповой бумаги: Мярт был тореадором — в руках указка и кусок лилового крепа, а остальные — самые высокие в классе парни — быками с черными рожками и хвостами из брючных ремней.

Когда я в качестве "богини Победы" увенчала капитана команды-победительницы венком, сплетенным из перьев зеленого лука, и вручила ему "ценный приз" — торт, Мярт вытянул шею и подставил мне свою щеку, будто для поцелуя. Потом на фотографии все это выглядело так, словно я действительно целую Мярта. "На глазах у всей школы!" — сказала Меэритс. Да, особых благодарностей наш класс и не ожидал, но никто и предположить не мог, что трое из нас — Тийт, Рейно и я — от Меэритс получим устный выговор и предупреждение на классном часе!

Класс был похож на растревоженный улей.

"И почему у нас не такая классная руководительница, как у других?" — думала я. Хорошо еще, что Меэритс не записала свое замечание мне в дневник. Будь здесь мать и отец, они бы меня поняли, но тетя!.. Ка-ак, поцелуй на глазах у всей школы!.. Меэритс без конца твердит одно и то же, напоминает нам про наш долг и обязанности, но разве нам нельзя повеселиться? Наша ошибка могла быть в том, что мы посвятили весь праздник первоапрельским шуткам, но, составляя программу, мы старались избежать всего, что хоть как-то могло бы задеть учителей… И все-таки наша классная руководительница нашла, к чему придраться! Кто еще, кроме Меэритс, смог бы придумать, будто мы специально подстроили, чтобы яйцо, которое тот неуклюжий десятиклассник уронил на пол, было тухлое!

Меэритс была первым в моей жизни человеком, рядом с которым я испытывала судорожную скованность, не могла ни попросить прощения, ни сказать что-либо в свое оправдание и вообще не могла ничего сказать. У меня холодели руки и ноги, когда она смотрела мне в глаза. Если сравнить ее с нашей классной руководительницей в сельской школе, которая к каждому школьному празднику писала для нас сценарии, в конце учебного года дарила отличникам по книге, а беседуя с глазу на глаз, успокаивающе клала тебе на плечо руку, то было от чего прийти в отчаяние. Я представила руку Меэритс у себя на плече, и от ужаса у меня пошли мурашки по телу.

 - Пярл, что вы можете сказать в свое оправдание? — сказала Меэритс.

Опять я! И в чем мне надо оправдываться?

К моему изумлению, вдруг встал Рейно и сказал:

 - Учительница Меэритс, оставьте Маарью в покое. Ведь это она придумала и подготовила половину всех номеров — и не надо к ней придираться!

 - Ах так? — усмехнулась Меэритс. — Думаю, что на одном из ближайших классных часов мы должны будем побеседовать на тему: "Моральная чистота современной девушки". Лекция врача предусмотрена для абитуриентов, но мне теперь кажется, что следует пригласить лектора и в девятый "а".

Я растерянно молчала.

 - Я вижу, Пярл, что вы начинаете понимать свою вину, — снисходительно улыбнулась Меэритс. — Садитесь.

Но я не села. Меня всю охватил жар, казалось, что ни руки, ни ноги, ни губы не принадлежат мне.

 - Учительница Меэритс, за что вы нас ненавидите? — спросил мой ставший мне чужим рот.

 - Как? Я? Ненавижу? — Меэритс сама села. — С чего вы это взяли?

 - Видно же, как вы нас терпеть не можете.

Звонок пронзил тишину. И в тот же миг Меэритс объявила:

 - Классный час окончен! Запомните, я желаю вам только добра. Только добра. Когда-нибудь вы оцените это, но будет уже поздно.

В ответ застучали крышки парт.

В тот день мне хотелось рассказать обо всем Стийне. Да, пожалуй, только Стийне — даже дома отец и мать, наверное, не поняли бы меня до конца. А может, я просто опасалась, что они не поймут всего…

Стийны, как и других восьмиклассников, на нашем вечере не было, но уж она бы поняла… Увы, Стийна уже ушла домой Зато Тийт навязался мне в провожатые и утешители.

 - Ты не обращай на Меэритс внимания, — поучал Тийт. — У нее действительно на тебя какой-то зуб. Даже не представляю, отчего. Ну, да ладно, надоест и отстанет.

Мы шли некоторое время молча. Хотя Тийт жил, кажется, совсем в другой стороне.

 - А люди вообще-то хорошие, — сказал наконец Тийт.

 - О-о, Меэритс очень даже хорошая! — воскликнула я. — Помнишь, как у нас было то собрание отцов?

 - Мхм!

 - Тогда Меэритс сказала моему отцу, что в начале учебного года я была еще такая непосредственная и по-детски наивная, от меня, дескать, даже еще пахло ландышами… А, мол, теперь не узнаёт меня… Ну это было после той несчастной истории с прической. Но подумай, как красиво она умеет говорить, если хочет, — запах ландышей! Разве твой отец об этом не рассказывал?

 - Мой отец ушел от нас, когда мне был всего год. Откуда я могла это знать!

 - Извини!..

 - Ах, да что там! — засмеялся Тийт. — Но, по-моему, ты и теперь благоухаешь довольно сильно. И если не ландышем, то уж валерьяной наверняка!

 - Болван! Я не пользуюсь ни духами, ни валерьянкой!

 - Маарья! — Это окликнул Мярт, он стоял на другой стороне улицы. — Очень хорошо, я как раз шел, чтобы тебя встретить!

Мярт словно и не видел Тийта.

 - Можно пойти в кино, — сказал Мярт. — Или тебе надо зайти сперва домой?

 - "Последняя реликвия"? А что? Это идея, и впрямь можно было бы посмотреть, — считал Тийт.

 - Я говорю с Маарьей, — холодно заметил Мярт.

 - А я говорю с тобой.

 - Я сегодня не могу, — соврала я: тетя как раз была в вечерней смене, и мне даже не требовалось спрашивать разрешения, чтобы пойти в кино. Мне было неловко стоять между двумя хмурыми парнями.

 - Да? Тогда я провожу тебя домой. Надо кое-что обсудить, — сказал Мярт.

 Но Тийт даже и не пошевелился.

 - У нас разговор не закончен, — сказал он.

Будто молодые петухи.

 - Ну пошли все вместе, если вам по дороге, — попыталась я примирить их.

 - Я сказал, что мне надо поговорить с тобой, — объяснил Мярт.

 - А я сказал… — начал было Тийт, но Мярт не дал ему закончить:

 - Будь добр, иди своей дорогой.

 - Иди сам! — задирался Тийт.

 - Ох, господи! Уж не собираетесь ли вы затеять драку на улице?

Искра раздора тлела с вечера «Кафе-клуб», когда Тийт танцевал со мной последний вальс (для моих ног в новых туфлях сплошное мучение!), но Мярт посреди танца похлопал возле нас в ладоши и сказал, что "богиня Победы" должна завершать вечер с победителем…

Такая стычка может быть красивой и захватывающей в фильме или в книге, а на улице возникает лишь неловкость. Да, не хватало только Меэритс появиться в этой живой картине. Как ни странно, на сей раз она не появилась…

 - Ты, видно, плохо слышишь? — Мярт шагнул к Тийту.

И тут наконец мне все это надоело.

 - Может быть, вам эта ситуация кажется ужасно романтической, — сказала я. — Но мне доводилось видать подобное уже и раньше. В лесу, на тетеревином току, если хотите знать. Тетерева точно так же сперва вытягивают шеи и угрожающе кричат: "Чуххуу!" — и это довольно забавно. Но когда они начинают бой, становится уже не до смеха. А кончается все это тем, что каким бы ободранным и жалким ни выглядел тетерев-победитель, тетерка, воркуя, выбирает его.

Мярт усмехнулся.

 - Во! Но если вы тетерева, то я никакая не тетерка! Успеха вам!

Я ни разу не обернулась, но отдала бы полцарства за зеркало. Наверное, эти петухи все-таки успокоились, потому что погони не последовало. Правда, душа болела: а вдруг Мярт теперь подумает, что я отношусь к Тийту и к нему одинаково? Конечно, Тийт был болваном, но доброжелательным, и как отправишь — иди своей дорогой — того, кто только что сказал тебе, что вырос без отца? Однако же что собирался сообщить мне Мярт с глазу на глаз?

Весь вечер я читала "Войну и мир", но на душе у меня мира, покоя не было — время от времени возникало искушение пойти посмотреть "Последнюю реликвию", но, во-первых, я не знала, пошел ли Мярт в кино после того, что случилось, а во-вторых, было совершенно ясно, что сидеть в кинотеатре три сеанса подряд он не будет.

На следующее утро Мярт поджидал меня у двери класса, чтобы сказать, что я поступила правильно. А Тийт ни в тот день, ни позже ни разу не напомнил об этом инциденте.

 - Можешь принять мои слова как извинение, — добавил Мярт и опять пригласил в кино.

Стало быть, и он вчера не ходил смотреть фильм!

Да, но я была упрямой! Прямо-таки чувствую, как краснею, когда думаю о своем противном упрямстве: не могла сказать Мярту, что это его личное дело — сажать ли в школьном парке можжевельник, дуб да хоть саксаул! И пробормотать при этом: "Можешь принять мои слова как извинение!"

Странно было вот так лежать в незнакомом месте без сна и раздумывать. И вдруг я испугалась, что сюда в любую минуту могут прийти люди — пассажиры, а мы со Стийной как ненормальные в ночных рубашках поверх джинсов разлеглись на лавках!

 - Стийна! Стийна! Слышишь, вставай. Поезд может прийти!

Стийна открыла один глаз.

 - Какой еще поезд?

 - Обычный, пассажирский. Ну! Вставай же!

Я уже начала понимать ежеутреннее тетино отчаяние, когда она будит меня.

 - Слышишь, Стийна! «Фантом» идет!

Стийна улыбнулась и потянулась сладко.

 - Ах, фантом? — переспросила она равнодушно. — Фантомов не существует!

Наконец она все-таки села.

 - Начинается производственная гимнастика! — объявила я. — Ноги вверх — за шею! Ноги вверх — за шею!

Я попыталась согнуть Стийну, но она увернулась и поставила скамью для ожидания торчком. В тот же миг приоткрылась дверь, в зал просунулась голова женщины в сером платке — и тут же раздался пронзительнейший вопль, какой мне когда-либо доводилось слышать. Дверь захлопнулась, и за окном послышался топот бегущих ног. Теперь уж Стийна окончательно проснулась. Мы быстро стянули с себя ночные рубашки, кинули их в сумки и удрали в кустарник за станцией. Там мы позволили себе немножко посмеяться над испугом несчастной старухи. Конечно, было от чего прийти в ужас, обнаружив в зале ожидания две непонятные фигуры в белых балахонах. Затем мы для конспирации немного изменили себе прически и как ни в чем не бывало пошли обратно на станцию. На наших скамейках уже сидели люди, а из открытого окошечка кассы смело смотрела та самая старуха в сером платке, которая полчаса назад удирала от нас со скоростью звука.

 - Два билета! — сказала я дискантом, будто старуха могла узнать нас по голосам. "Но куда?" — подумала я в испуге, и кассирша тотчас же задала этот вопрос.

 - В Тарту, — сказала Стийна у меня за спиной.

 - Думаешь, поедем в Тарту? — спросила я на перроне, когда билеты были уже в кармане.

 - А куда же еще?

 - Но…

 - Я уже много раз туда ездила.

 - Да, но…

 - Там есть один человек. Чудесный парень.

Стийна сказала это с таким благоговением, что мне почудилось, будто весь город выстроен вокруг одного чудесного парня — он стоит посреди Тарту и любезно принимает знаки внимания. Ну что же, поедем и мы, засвидетельствуем свое почтение!

ГЛАВА 10

В поезде я попыталась выяснить у Стийны что-нибудь про ее таинственного человека, но она была по-прежнему несловоохотливой. Сначала я была ошарашена и даже немного обижена тем, что от меня до сих пор держали в тайне такую важную вещь. Но потом подумала: ведь я тоже не открывала Стийне, что у меня на сердце. Правда, иногда рассказывала про школьные дела, но о Мярте не очень-то говорила — только лишь иногда о том, что мы с ним ходили в кино или на Вышгород или что Мярт знает и рассказывает кое-какие интересные истории. Мне казалось, Стийна и сама понимает: ее присутствие в моей жизни важнее посвящения в мои сердечные тайны.

Конечно, нам со Стийной было не свойственно шептаться на переменах: "Знаешь, я познакомилась с одним парнем!" — хотя, по-моему, вообще-то это свойственно девчонкам. Например, Маарике из нашего класса. Все уже привыкли, что она каждую неделю исповедовалась нам: "Ох, девочки, если бы вы только знали, какого парня я встретила! Лембит Ульфсак^[10] по сравнению с ним — урод. Аполлон!" Однажды Маарика встретила Магомаева, но блондина, в другой раз — рыжего Дина Рида. Но роковым для нее оказался чернобородый двойник Георга Отса, который работал водителем автобуса № 40 на линии Центр — Пельгулинн. Маарика каждое утро ездила в школу этим маршрутом и могла любоваться отражением в автобусном зеркале голубых ("Как майское небо!") глаз чернобородого псевдо-Отса. Ежеутренне, перед началом уроков, весь класс узнавал, как вел себя сегодня герой Маарики: улыбнулся, или смотрел хмуро, или скучающе глядел вдаль. Но вскоре псевдо-Отс исчез, видимо, перешел куда-то на другую работу. Тогда Маарика нарисовала десяток портретов (изображение напоминало одновременно филина и козла) и раздала их девочкам, живущим в разных районах города — так она надеялась напасть на след этого красавца. Мне тоже выпала честь носить один из них в кармане.

Обязанности частного детектива для Маарики никто из нас всерьез исполнять не собирался. Зато появилась возможность вышучивать Маарику. Май-Лийз объявила ей, что видела голубоглазого на задворках автовокзала копающимся в мусорном ящике. Тийю-большая утверждала, что видела его выходящим из ЗАГСа с блондинкой невестой. Я полагала, что если такое чудовище, каким нарисовала его Маарика, встречу в пустынном месте, залезу со страху на дерево…

Нет, какими бы мы со Стийной ни были, но такая игра была не для нас. Теперь я была даже довольна, что мы оставили в придорожном откосе шариковую ручку с клятвой.

Видимо почувствовав, что я обиделась и потому так долго молчу, Стийна решила объяснить, кто этот ее тартуский знакомый. Оказалось, "чудесный парень" пишет стихи. Удивительные, трудно воспринимаемые, необычные… Они познакомились на вечере молодых авторов, где все показывали свои вещи.

 - Какие вещи? — не поняла я.

 - Ну, стихотворения. — Стийна усмехнулась: — Понимаешь, теперь никто из пишущих людей не называет стихи стихами. Среди молодых принято говорить «вещи». Этого парня зовут Раулем, и его стихотворения совершенно особенные. Не каждый может их понять, да и не должен.

Стийна помнила наизусть только одно стихотворение Рауля. Я, видимо, относилась к числу тех, кто не может, да и не должен понимать такое. Мне нравится, когда стихотворение напоминает песню и когда в нем есть что-то умное и красивое. Стийна читала медленно, заунывным, однотонным голосом:

Я сказала Стийне, что, по-моему, ее собственные стихи лучше, Стийне мой комплимент не понравился.

 - Я еще только начинаю и, может быть, никогда не достигну уровня Рауля! — возразила она.

Мне хотелось ответить, что, по-моему, так выть на луну может каждый. Особенно любят заниматься этим собаки, когда их хозяев нет дома. Но сочла за лучшее помолчать, потому что если Стийна уж заберет что-нибудь в голову, то спорить с нею бессмысленно. Вместо этого я тут же сочинила подобное лунное стенание, жаль только, что не насмелилась записать его на глазах у Стийны. «Вещь» начиналась так:

Задумавшись о поэзии, мы чуть не проехали Тарту. Все же в последнюю секунду успели выскочить на перрон.

 - В жизни еще не видела столь неудобно расположенного перрона! — проворчала я, увидев глубокое и широкое железнодорожное ущелье, отделявшее нас от здания вокзала.

Стийна пожала плечами.

 - Нам-то еще ничего, — продолжала ворчать я, пролезая под платформой и протягивая Стийне руку помощи, — а как, например, старики карабкаются тут вверх-вниз?

Влезть на другую платформу оказалось не так-то легко: она была нам обеим по грудь. Я мысленно поблагодарила учителя физкультуры, который научил меня выжиматься на брусьях. Стийне пришлось гораздо труднее — она ведь была освобождена от уроков физкультуры, руки у нее были слабенькие. Я поднапряглась и втащила Стийну на перрон, но она уронила на рельсы свою сумку, пришлось мне снова соскочить вниз. Стоявшие возле станционного здания люди с интересом смотрели на нас, и это меня рассердило.

 - Может быть, тартусцы проходят специальную вокзальную подготовку, а может быть, за месяц перед тем, как отправиться на вокзал, они тренируются в преодолении полосы препятствий, — сказала я Стийне. — Но я, во всяком случае, больше в Тарту поездом не поеду!

К нам подошла женщина в красной фуражке.

 - Девушки принципиально не пользуются туннелем или как?

 - Туннелем?!

Ах вот оно что! Та стеклянная беседка на покинутой нами платформе — вход в туннель! Тут еще подошел милиционер и с ходу прочел нам нотацию: дескать, мы создали аварийную обстановку — что было бы, если бы на первый путь как раз прибывал скорый поезд? За то, что мы якобы считали себя лучше других, пришлось уплатить штраф — три рубля. Никто не поверил, что мы и понятия не имели о существовании туннеля для пассажиров.

Я была крайне возмущена приемом, который оказали нам тартусцы, но Стийна только пожала плечами и ничего не сказала.

 - Сколько у тебя денег? — спросила я.

 - Три рубля.

Та самая трехрублевка, которую она получила от матери!У меня осталось четыре рубля с копейками, потому что за удовольствие ехать по железной дороге расплачивалась я.

 - Если мы сейчас же купим билеты обратно в Таллин, то, пожалуй, можем позволить себе еще раз не воспользоваться туннелем!

Стийна засмеялась. "Ну да ладно, пустяки, — подумала я, — как-нибудь справимся".

В центре города мы нашли маленькое кафе и, подождав, пока освободились места, сели за столик в углу. Стийна пила черный кофе, и я не хотела отставать — дома тетя наливала мне в кофе обязательно полчашки молока или сливок. Стийна сказала, что это кафе старинное, прежде оно называлось «Вернер», а теперь — «Тарту». Сюда вроде бы любил ходить Туглас^[11] — даже редактировал, сидя за столиком, принимал у сотрудников статьи. И вообще, нет ни одного тартуского писателя, который не ходил бы сюда. Я поглядела по сторонам — про сидевших тут людей не подумаешь, что кто-то из них может что-нибудь написать. Но поди знай!

В Тарту я была теперь во второй раз — впервые приезжала сюда после окончания седьмого класса на экскурсию. Мы тогда побывали в Музее природы, в Этнографическом музее и на Тоомемяги… Ночевали мы в спортзале какой-то школы, а есть ходили в столовую возле Ратуши. Но несмотря на это, я в Тарту совершенно не ориентировалась — казалось, будто здесь, в одном городе, несколько маленьких городков и каждый не похож на остальные.

После завтрака мы со Стийной решили отправиться на поиски странного Рауля. Стийна знала, что он живет в Новом Пялсоне. Я ужаснулась про себя: как найти человека в новом районе, не зная точного адреса? Однако оказалось, что речь идет об одном из двух студенческих общежитии, находящихся на улице Пялсона. Здания были такими одинаковыми, что я не смогла бы сказать, какое из них Новый Пялсон, какое — старый. Но Стийна, похоже, знала все точно, и я, напустив на себя неприступный вид, вошла следом за нею в дверь общежития, кинула, как и Стийна, небрежно "привет!" сидевшему за столом в вестибюле очкастому парню-дежурному и засеменила рядом с подругой по лестнице на третий этаж.

Если уж сначала не повезет, так потом и будет не везти все время. Странного Рауля мы не застали, а веснушчатый, тощий, высокий студент, оказавшийся его соседом по комнате, сказал нам, что Рауль теперь пасется у родственников, где ему предоставлена отдельная комната и бесплатное питание. Стийна сидела молча, но я сочла своим долгом выяснить новый адрес Рауля. Этого парень не знал, сказал только, что дом двухэтажный, этакий дворец с огромным садом и теплицами — а ля "Осторожно, злая собака!", где-то в районе индивидуальной застройки. Но Рауль обязательно сейчас в городе, поскольку он засыпался на экзамене по истории языка и пытается пересдать его в течение июня, чтобы получать стипендию.

Когда мы были уже на лестнице, веснушчатый парень крикнул нам вслед:

 - Слушайте, у меня выскочило из памяти — зайдите между четырьмя и пятью часами в университетское кафе, обычно в это время Рауль бывает там!

 - Все равно, — сказала Стийна, когда мы опять оказались на улице.

 - Ах, не бери в душу! — попыталась я утешить ее. — Пусть он смотрит через колючую проволоку забора своего дворца на свою белую луну!

Но Стийна думала совсем иначе:

 - Я знаю, ему нужен покой и тишина. Ради тишины можно отказаться от многого. "Не следует оставаться там, где был долго", — написал он мне в последнем письме. А начиналось это письмо стихами Есенина: "Друг мой, я очень и очень болен…" И почему я не догадалась сразу поехать сюда? Он устал, устал он…

И Стийна еще винила себя!

 - Вот и пусть отдыхает и кормится в теплицах!

Стийна уставилась на меня долгим взглядом.

 - Не говори так, — зашептала она умоляюще. — Ты ведь его не знаешь!

Словно маленький ребенок, она взяла меня за руку и повела на Тоомемяги, к памятнику Бэра^[12]. Сюда, в парк на горе, мы приходили всем классом, когда приезжали на экскурсию, и я уже стала припоминать, где что в Тарту расположено. Внизу слева стояла Ратуша, часы которой гулко пробили три, где-то там же было главное здание университета и старое кафе.

Рядом с нами, за деревьями, краснели руины средневекового Домского собора, в сохранившемся крыле которого размещалась библиотека университета — крупнейшая в Эстонии… Мне страшно хотелось пойти в библиотеку, осмотреть ее изнутри, но я не знала, пускают ли туда кого-нибудь, кроме студентов. Стийна тоже не знала. Она была явно не в себе, грустная и нервная.

 - Ты не знаешь, какая я гадкая! — говорила Стийна. — Я противная эгоистка. Спокойно зубрила математику ради каких-то экзаменов, в то время как он был совершенно сломлен и силы его были совсем на исходе!

 - Разве было бы лучше, если бы и ты провалилась на экзаменах?

 - Все это пустое и жалкое… Но он… Он совсем не такой, как другие. Он может плакать из-за одного цветка.

 - Какого еще цветка?

Стийна молчала. Мне нестерпимо хотелось пойти в библиотеку — хотя бы заглянуть в дверь! Но я не осмеливалась оставить Стийну одну.

 - Так редко случается, что люди понимают друг друга без слов. Зимой он уходил на лыжах далеко за город и в лесу писал мне свои письма… удивительные. И когда его руки начинали замерзать, он поджигал на поляне какую-нибудь елку и грел руки.

"Такому надо было бы дать как следует по рукам", — подумала я гневно. — Чтобы согреть свои белые ручки, господин губит молодую елочку!" С каждой секундой этот особенный Рауль становился все менее привлекательным для меня.

 - Этот твой Рауль — обычный фанфарон! — сказала я Стийне. — За пожог леса его следовало бы оштрафовать, и все!

 - Ах! — Стийна отмахнулась от меня. — Он особенный, не такой, как все.

 - Ты хоть когда-нибудь сажала лес? Стийна грустно улыбнулась:

 - Ничегошеньки ты не понимаешь…

Так мы сидели на Тоомемяги и беседовали. Во мне перемешались ненависть к Раулю, которого я и не видела-то ни разу в жизни, неудовлетворенность бездеятельным сидением на одном месте и жалость к Стийне, глупо восторгающейся каким-то фанфароном. Вспомнились розовые шишки на весенних елях и нежная зелень молодых побегов. Неужели зимой ледяно-холодные ветки ели загораются так легко, что какой-то ничтожный лунопоклонник может поджечь их двумя-тремя спичками? Мне никогда и в голову не приходило, что можно поджечь растущее дерево. Гениальные мысли всегда просты, как обычно говорит Мярт. Нет, конечно же, Рауль жег хворост — ведь елки на полянах покрыты толстым слоем снега, их так просто не запалишь, пыталась я найти оправдание этому типу.

Стийна была столь уверена в своем праве на отчаяние, что даже не переменила выражения лица, когда мы вошли в университетское кафе. Я опасалась, что это закрытое кафе — только для студентов. Но и оставаться ждать за дверью мне тоже не хотелось. Однако такого чуда я и предположить не могла: тут, похоже, проводился День школьника, потому что из-за столика, улыбаясь, нам навстречу поднялась Аэт!

 - Неужели мы в Риге? — спросила я в замешательстве.

Аэт засмеялась.

 - Похоже на то! Нет, знаете, я тоже отказалась от поездки в Ригу и подумала, ну куда еще вы можете направиться, как не в Тарту!

 - Да ты настоящая телепатка! На самом-то деле мы собирались махнуть в Рим, но, вишь, судьбе угодно было распорядиться по-другому!

Аэт приехала в Тарту еще вчера вечером, она переночевала в гостинице "Тооме" и ходила повсюду, разыскивая нас.

 - Но как ты все-таки догадалась поехать именно сюда?

 - Ну, если едут трамваем в конец Тартуского шоссе, то затем и направляются обычно в Тарту. То же самое я сказала и твоей тетушке.

 - Тете Марии?

 - Ну да. Я случайно столкнулась с нею на улице. У нее глаза на лоб полезли: "Прейли^[13] Паррест, но ведь вы втроем должны были путешествовать по Латвии?" Что же мне оставалось? Пришлось все ей рассказать.

 - Ох, что же ты наделала!

Я представила себе, что творится теперь дома. Тетя Мария огорошила телеграммами моих родителей, а сама носится по больницам, отделениям милиции и моргам. Однажды, когда я не вернулась со школьного вечера к десяти часам, она уже проделала такой маршрут на такси. Зато подъехать первым делом к школе, где я должна была находиться, она почему-то не догадалась! Самое смешное — мы с Мяртом в тот раз долго прогуливались, беседуя, перед нашим домом, не подозревая, что в это время танте Мария носится по городу, разыскивая меня. Зато теперь у тети и впрямь была причина для тревоги. Мое сердце предчувствовало беду.

Пытаясь загладить свою вину, Аэт угостила нас бутербродами с килькой и взбитыми сливками. Теперь не только Стийна, но и я была расстроена. Стийна обошла все залы (их было в кафе три), но своего любимого поджигателя леса не нашла. Аэт помрачнела — вероятно, подумала, что мы на нее сердиты.

Мы сидели, безучастно поглощали взбитые сливки и смотрели по сторонам полупустого зала. И вдруг в кафе вошли два парня — один льняноволосый, а другой шатен с волнистыми волосами. Стийна сразу вскочила и быстро пошла к ним навстречу.

 - Стийна, крестница моя! — воскликнул на весь зал тот, у которого были волнистые волосы.

Каким образом он мог быть крестным отцом Стийны? Как ни вычисляй, не получалось. Стийну представили льняноволосому, и вся троица направилась к столику под окном, за которым сидел смуглый молодой мужчина с острым лицом, напоминавшим мордочку ежика, на столике перед ним лежала раскрытая книга.

 - Знаешь, — зашептала Аэт, — это поэт Мейер, молодой писатель.

 - Кто из них?

 - Тот, который сидит с книгой.

Стийна вместе с теми двумя молодыми людьми села за столик к Мейеру. Похоже было, что она совершенно забыла о нас. Она восторженными глазами наблюдала за новыми соседями по столику и ловила каждое их слово, как отличница за школьной партой.

 - Слушай, Аэт, а не отправиться ли нам обратно в Таллин?

Я вдруг почувствовала сильную тоску по дому, хотя сердце дрожало от страха перед наказанием, уготовленным мне тетей Марией.

 - Нет, — ответила Аэт.

 - Чего мы тут караулим?

Но в этот момент вся Стийнина компания, словно по приказу, повернулась к нам, а Стийна крикнула:

 - Девочки, идите сюда!

 - Чего ты медлишь? — вскинулась Аэт. — Давай, пошли быстрее! — Она уже поднялась.

Я считала, что это унизительно — идти вот так за чужой столик.

 - Пусть сами идут к нам, если им хочется!

Аэт снова села и сказала мне:

 - Ты все-таки иногда бываешь ужасно старомодной!

 - Если некоторые не такие, как все, то и я могу остаться сидеть, когда "гиганты мысли" изволят манить меня пальцем.

Аэт не поняла и была весьма недовольна моей строптивостью.

И вдруг вся Стийнина компания оказалась за нашим столиком.

 - Можно скромным Мохаммедам прийти к горам? — спросил тот низенький, в котором Аэт признала писателя Мейера.

Они принесли с собой все, что было у них на столе.

 - Горы охотно согласились, — засмеялась Аэт.

Молодые люди подставили к столику еще два стула.

 - Барин смеется над нищим, нищий смеется за компанию, — сказала я одну из отцовских прибауток.

 - Ага, вы, наверное, и есть дева Маарья? — спросил писатель. Эх, Стийна, до чего она сделалась разговорчивой!

Блондина звали Айном, а этот с волнистыми волосами был, как я и предполагала, Раулем.

 - Паррест, — деловито представилась Аэт, и разговор перешел на ее отца.

 - Стийна, мне пора домой! — шепнула я.

 - Не уезжай! — попросила Стийна.

 - Тебе не нравится Тарту? Простите, Маарья, я сразу на «ты», по студенческому обычаю, — сказал Мейер.

Какая честь!

 - Крайне тронута!

Но у молодого писателя были добрые карие глаза — немножко похожие на глаза Мярта, — и мне расхотелось сердиться. Рассказала о нашем приключении на перроне, и все от души посмеялись. Я заметила, что у поджигателя елок зубы были мелкие, острые, как у пилы, а глаза пестрые и мохнатые, — такой человек смотрит на мир, как терьер, — сквозь лохмы. Таких длинных светлых ресниц я до сих пор ни у кого не видела.

 - Маарья, а что ты пишешь? — спросил Рауль.

Как будто каждый человек должен сочинять!

Сначала я хотела ответить, что пишу заявления на тех, кто жжет лес, но заметила, как смутилась Стийна (видимо, она стеснялась того, что ее подруга ничего не пишет), и решила схитрить.

 - Пишу лунные вещи, — протяжно, как Стийна, ответила я.

Все посмотрели на меня, как на золотое яичко. Особенно ошарашенными выглядели Аэт и Стийна. Мейер скрыл улыбку, и я не поняла: разгадал ли он мою игру или принял меня за эпигона Рауля.

 - Значит, ты моя единомышленница! — серьезно объявил Рауль.

 - Правда? Разве вас… разве на тебя тоже влияет лунный свет?

 - Да.

Я даже не попыталась уклониться, когда попросили что-нибудь прочитать. Ну что ты скажешь! Вот бы какой-нибудь разумный человек — например, Мярт, или Тийт, или мой отец — посмотрел, как я заунывным голосом декламировала: "Полумесяц, твоя серебристая плесень…", а остальные слушали жутко серьезно. Рауль даже закрыл свои лохматые глаза! К счастью, никто не потребовал других «вещей» — так, с ходу, ничего «удивительного» не пришло бы мне в голову…

Рауль предложил, чтобы мы пошли к нему "в резиденцию", где будет удобнее говорить о поэзии.

До «резиденции» Рауля было ужасно далеко. По дороге я придумывала, изобретала рифмы, вроде: резиденция — до рези день сиял. Они могли еще понадобиться.

ГЛАВА 11

В комнате Рауля был невероятный беспорядок: старомодная мебель, театральные афиши, стопки книг и фотографии. Повсюду — на стенах и даже на потолке — были нарисованы большие миндалевидные глаза.

Честно говоря, я ждала, что все здесь будет выглядеть совсем иначе. Не было во дворе овчарки, сам «дворец» оказался обыкновенным деревянным домом с мансардой — только теплицы высились в саду, как стеклянные горы.

Рауль усадил нас, принес шесть чайных стаканов и кувшин с каким-то напитком.

 - Это сима! — с гордостью сказал Рауль. — Старинный напиток, содержит в себе прозрачный сок северных берез и сладкий изюм юга.

Рауль задернул окна гардинами и зажег свечи. Сам он присел на корточки около одной из свечей и выглядел довольно сатанински.

 - Не очень-то заводись, — призвал его к благоразумию Айн. — Послезавтра экзамен, помни.

 - И есть же люди, которые не в состоянии выключаться из действительности! — Рауль вздохнул. — Ты, Айн, один из них.

 - Ну да, стипухи тебе все равно не видать.

 - Мы ведь не живем, чтобы учиться, а учимся, чтобы жить, — ответил Рауль.

…Да, Стийна была верной ученицей Рауля, и как только он попросил ее прочесть новые стихи, она послушно достала из сумки свою общую тетрадь в розовой обложке и принялась тихонько декламировать.

Рауль поставил перед нею на стол свечу в виде шишки, на полках позади Стийны он поместил две обычных хозяйственных свечки.

Когда Стийна кончила читать, Мейер спросил:

 - Ты что-нибудь уже опубликовала?

Стийна не успела ответить, потому что Рауль сказал:

 - Стийна пишет немного вроде Деборы и немного вроде Минни. Конечно, в ней есть что-то и от Вийви, но в более зрелом, городском периоде.

Принялись обсуждать, на чьи стихи больше похожи «вещи» Стийны и кто на нее повлиял. Прошло довольно много времени, прежде чем я догадалась, что тут называют всех знаменитых поэтов и поэтесс по имени. Может быть, они действительно были их близкими знакомыми? Стийна сидела, опустив глаза в пол, и молчала.

Я подумала: как Стийна может слушать все это, не возражая? Если она считает, что ее стихи никогда не достигнут уровня стихов Рауля, как же она позволяет сравнивать себя с Вааранди, Нурме, Луйк и Мерилаас? Или это ей льстит? Но, может, над ней просто насмехаются?

И тут я неожиданно вспомнила, что, кажется, читала одну повесть Пеэта Мейера. Спросила:

 - Скажите, Пеэт, "Два барьера" — ваша книга?

 - Моя, — Мейер улыбнулся. — Читала?

 - Господи! Но ведь это же совершенно нормальная повесть!

Мейер посмотрел на меня, скрестив руки на груди, затем рассмеялся.

 - Время Пеэта еще не пришло, — уверенно объявил Рауль, и мне жутко захотелось спросить: "А твое время уже пришло?" — Пеэт еще слишком мало страдал. Земные заботы поглощают его.

 - Какие заботы?

 - Жена и ребенок. Настоящий творец должен быть свободен от каких бы то ни было земных обуз.

Рауль умел говорить красиво — это так. И свои стихи он читал красиво, слова звучали напевно — слушаешь и не вникаешь в смысл.

 Аэт восторженно вздохнула. Вот так, теперь и она заворожена "удивительными вещами". Я словно попала в замок Спящей красавицы — все спят, лишь я одна бодрствую. Или… Может, только я одна сплю? А может, просто я тупица, которая никогда не сможет понять стихи, удивительные стихи? И тут вдруг я вспомнила, что Рауль поджигал елки, и во мне воспрянула прежняя злость.

 - По-моему, в них все же очень много от Эдуарда, — нарочно подделалась я под общий тон.

Никто ничего не сказал. Затем Аэт стыдливо спросила:

 - Какого Эдуарда?

 - Эдуарда? Ну Вильде^[14]. Разве же вы еще не проходили "Крестный брат Иоханнес"?

Мейер прыснул.

 - Между прочим, "Единоплеменник Иоханнес", если уж быть точным, — сказал он.

По лицам остальных было понятно, что мне удалось величайшее осквернение святыни. План моей операции был таков: как можно больше выставлять Рауля в дурацком свете, чтобы Стийна увидела наконец, кто он на самом деле. Теперь этот мой план полностью провалился. Рауль больше ни за что не поверит, что я действительно пишу лунные вещи… Но нашему диспуту был положен мгновенно неожиданный конец.

Выкрашенная черной краской дверь распахнулась и осталась настежь раскрытой. В комнату ворвалась крупная немолодая женщина, уперлась руками в бедра и спросила угрожающе:

 - Ах, вот как выглядит учение в тишине и одиночестве?!

Я наслаждалась всеобщим замешательством.

Рауль осмелился наконец представить нам женщину:

 - Вирве, моя тетя. Хозяйка этого дома. Работает в торговле. А они тут… мои коллеги, литераторы… Позволь угостить тебя симой.

 - Меня угостить?! Да кто, скажи, приготовил эту симу! Если ты хоть немножко мужчина, сейчас же начинай заниматься.

Словно нас и не было в комнате!

 - Я вполне успею!

 - "Успею, успею"! Запомни, если тебя выгонят из университета, вылетишь из этого дома тоже!

 - Тетя Вирве, миленькая…

 - Ну, всего доброго, нам пора.

Я встала из-за стола. Остальные тоже поднялись.

 - Куда вы? — запротестовал Рауль.

 - Есть куда! — отрезала я. — У моей бабушки тут поблизости два дома.

Айн и Мейер, уходя, подмигнули в двери Раулю.

 - Я хотя бы пойду проводить, — сказал Рауль.

 - В комнату! — скомандовала тетя. Это прозвучало так, как мой отец говорит гончей: "К ноге!"

Я сердито шла впереди всех, хотя и понятия не имела, куда иду. Мейер догнал меня.

 - Знаешь, Маарья, я хотел сказать тебе: не принимай все эти разговоры всерьез!

 - Ого! Я и не думала!

 - Жаль, что ты попала именно в такую компанию. В Тарту много серьезных, разумных и талантливых людей, с которыми ты нашла бы общий язык. Но ты… ты не пытайся жить по их законам, понимаешь?

 - Небольшой танец над пропастью можно было бы иногда себе позволить, — поддразнила я.

 - Нет… Видишь ли, есть люди, жизнь которых пуста и… праздна. Они не хотят и не умеют заниматься делом и создают себе подобие настоящей жизни. Понятно я говорю?

 - Мхм!

 - Но твои будни ведь не скучны, Маарья, верно? Скажу тебе одно: живи нормальной жизнью нормальной девушки, не играй роль этакой луноведки.

 - Я ведь шутила.

 - Я так и подумал. Но если взглянуть с другой стороны — шутить всегда легче, чем относиться к жизни серьезно. Не смейся! Или ты абсолютно уверена, что можешь судить о людях и поэзии безошибочно?

У меня подступали слезы к глазам, я судорожно глядела в землю. Конечно же, я была глупой и жестокой. Какое право я имела вмешиваться в отношения Стийны и Рауля — может быть, это настоящая любовь! Лучше бы мне помалкивать… "Не делай другим того, чего ты не хочешь, чтобы сделали тебе!" — всегда учила меня мать. Попыталась представить себе, что испытывает сейчас Стийна, но не смогла. Она потеряла Рауля и, наверное, больше не считает меня своей подругой.

 - Маарья, да вы не обижайтесь! — Мейер обращался ко мне на «вы», — видимо, хотел подчеркнуть отличие нашего разговора от той болтовни, которая шла за столом. — Вы иногда выглядите наивным ребенком, и тогда хочется уберечь вас от чего-то дурного… Сколько вам лет? В вашем возрасте этот вопрос, пожалуй, еще не звучит невежливо?

 - Почти шестнадцать… — Странно, что всегда, когда хочется плакать, оказываешься в состоянии только шептать.

 - Шестнадцать! Господи, какой прекрасный возраст! Наивные и забавные горести, вернее, воображаемые горести… В голове все вперемешку, как винегрет, — только не воспринимайте мои слова неправильно. В винегрете все кислое и пресное, соленое и сладкое, что именно — непонятно, все скрыто розовым соусом…

 - А сколько же лет вам?

 - Тридцать, Маарья! Тридцать долгих лет.

 - Ох, не огорчайтесь, я знаю несколько человек, которые еще старше вас. И тоже живут. С виду совсем крепкие.

 - Ну вот, теперь я опять узнаю вас. — Мейер засмеялся. — В вашем винегрете и перцу достаточно.

Будто он собирался отведать этого винегрета! Признаться, я бы сама с удовольствием съела сейчас мисочку домашнего винегрета с селедкой.

 - Знаете, писатель Мейер, может быть, в шестьдесят лет вы скажете о тридцатилетнем человеке то же самое, что сейчас обо мне: прекрасный возраст, воображаемые горести, голубое детство и так далее. Все старики так причитают — да, да, не надо смеяться! — "Пожалуйся, деточка, мне на свои огорчения, я немножко посмеюсь над ними, а потом скажу, что разделенное горе — это полугоре…" Именно так все вы причитаете, потому что забываете, что вы чувствовали. Помните только события: получил двойку и плакал — какой же я был ребенок! — ведь плохую отметку легко можно было исправить. А я вот ясно помню, что в первом классе моей самой большой заботой было: смогу ли открыть дверь школы? Наша школа была в старой господской усадьбе, наружная дверь закрывалась старинной щеколдой, а я была очень маленького роста. И я помню, что тогдашняя душевная тревога из-за этой двери мучила меня так же, как сейчас…

 - Сейчас?

 - Подождем остальных, — сказала я. Не было больше сил заниматься этим самоедством.

Аэт и Айн, медленно бредя по тротуару, приближались к нам. Стийна отстала… Нет, Стийна оперлась о столб ограды и беседовала с кем-то… Рауль! Я так обрадовалась этому.

 - Не все еще пропало! — сказал Мейер, глядя на них.

Медленно пошли дальше. Когда я снова обернулась, увидела, что Стийна одна идет за нами. Остановились подождать ее. Стийна шла уверенно, гордая, радостная. Коричневая сумка весело болталась у нее на боку, в руке она держала большой красный цветок, другой рукой прижимала к груди книгу в кожаном переплете.

 - Знаете, что это за цветок?

 - Похоже на лилию, — предположил Пеэт Мейер.

 - Это амариллис, — важно сказала Стийна. — Вообще-то цветет только зимой.

 - Возможно, в теплице… — начала рассуждать Аэт.

 - Это должно принести счастье! — крикнула я громко.

 - Да, — согласилась Стийна.

 - Где же вы заночуете? — спросила Аэт.

 - Аэт, но ведь у тебя номер в гостинице. Мы там не поместимся?

 - Не знаю… — засомневалась Аэт. — Это одноместный номер. Может быть, удастся уговорить… Паспорта у вас с собой?

У Стийны паспорта с собой не было, а у меня его вообще еще не было.

 - Ничего не выйдет, — объявила Аэт.

Когда мы опять подошли к Ратуше, упали первые капли дождя. Стийна словно бы проснулась и спрятала книгу в сумку.

 - Пошли к моей тетушке! — сказала она решительно.

Мейер и Айн попрощались и затрусили прочь.

Стийна сказала, что ее тетя живет тут поблизости, в Супилинна, на Картофельной улице, что это пожилая дама с литературными наклонностями.

Дождь усиливался, подул холодный сырой ветер, и мне казалось, что за теплое сухое пристанище я готова терпеть хоть десять литературных тетушек.

Даже Аэт решилась отказаться от своего одноместного «люкса» и сгорала от любопытства и нетерпения побывать в гостях у дамы с литературными наклонностями. Чего бы ей было не сгорать — ведь прошлой ночью она не удирала от «фантома» и не ворочалась на жесткой станционной скамье. Она еще слишком мало настрадалась…

Перед тем как свернуть с площади в узкую боковую улочку, мы остановились, чтобы поглядеть назад. По мокрому тротуару шла большая компания парней и девушек — босиком, держа туфли в руках. У парней брючины были закатаны, у девушек мокрые волосы ниспадали, как у русалок. Они пели на два голоса: "По-тому-у что я, как пти-и-чка, по-лететь к те-бе-е хо-чу!" Я почувствовала, как что-то потянуло меня к ним, на миг даже возникло искушение побежать за ними, присоединиться к их пению — мне страшно нравится вторить…

Но нас ждала Картофельная улица, и я лелеяла надежду, что там предложат хоть несколько картофелин в мундирах.

ГЛАВА 12

Стийнина тетя жила в маленьком сером доме во дворе. Скрипучая деревянная лестница привела нас к ее двери. Почему-то казалось, что именно эта лестница в десяток ступеней так утомила ноги, а о пустых желудках мы уже долго говорили по дороге. Радостно было увидеть на двери эмалированную табличку: "Лейватегия"^[15]. Стийна усмехнулась — оказалось, что это тетина фамилия.

Дверь отворилась прежде, чем Стийна успела постучать. На пороге стояла высокая женщина с большими, глубоко запавшими глазами. На голове у нее была косынка, повязанная тюрбаном. Она любезно улыбнулась на наше приветствие и сказала тихо:

 - Я предчувствовала это! Пожалуйста, входите!

В большой комнате пахло тигровой мазью. На меня этот запах не действует: я привыкла, время от времени тетя Мария просила меня натереть ей такой мазью шею и спину. Но Аэт, бедняжка, побледнела и беспомощно потянула носом воздух.

 - Я только что сделала таволжиный воздух, надеюсь, это не действует на вас плохо? — спросила Стийнина тетя, которая перед тем попросила нас называть ее "просто Долорес".

Теперь и я заметила, что повсюду в вазах зеленеют листья таволги.

 - Таволга прекрасно отгоняет черные мысли, — объяснила тетя Долорес, — возвышает дух.

Но ни мягкое кресло, ни удушающий аромат таволги не действовали на меня возвышающе — у меня были самые земные чувства: голода, усталости и тоски по родительскому дому. Сейчас я могла бы, например, вернуться с прополки грядок. Если бы там шел дождь, наслаждалась бы нежными прикосновениями мокрых стеблей ромашки к моим ногам. Вымыла бы у колодца ноги и побежала бы в дом. А в плите бы гудел огонь… Может быть, мама пекла бы блины. А если бы не пекла, я сама принесла бы из чулана пару яиц, взяла бы в холодильнике молоко, а муку в жестянке, на которой картинка с мельницей… Жаль, что мама никогда не соглашалась держать корову — сейчас лучше всего было бы парное молоко…

Нет, здесь, в наполненной запахом таволги комнате, похоже, нечего было надеяться на блины, хотя над топкой большой ярко-красной печи был еще и очаг для приготовления пищи, словно в большой печи пряталась маленькая плита, но круги-то конфорок были выкрашены красной и белой краской, а сердцевинка вынута, и туда всунута молочная бутылка, служившая вазой для таволги. Здесь можно было готовить только сладкие мечтания.

Стийна, не обращая на нас внимания, тут же уткнулась в книгу, полученную от Рауля. Я же была просто не в состоянии беседовать, поэтому все общественные обязанности оказались как бы возложенными на Аэт. Она выполнила свою миссию блестяще: расспросила Долорес, что та делает в настоящее время, что уже сделано, каковы дальнейшие планы. Долорес охотно рассказала, что написала два романа, несколько поэм и множество отдельных, «случайных» стихотворений, как она их назвала. По-моему, это прозвучало забавно, но я была не в состоянии даже улыбнуться. И сразу же Долорес принялась жаловаться на недоброжелательность издателей — она считала, что дело не в качестве ее произведений, а в ней самой, просто ей завидуют, ее совершенному поэтическому вкусу и возвышенности духа.

Чтобы подтвердить правоту своих слов, Долорес тут же достала из шкафа толстенную рукопись и принялась читать ее вслух.

Роман повествовал о перипетиях жизни одной женщины. "Ее пути растворялись в тумане", и "сердце ее теснилось постоянным беспокойством". Описания природы следовали одно за другим, и все это было похоже на длинное-длинное школьное сочинение, написанное согласно всем школьным требованиям: начиналось с картины природы и кончалось тем же. Меня всегда раздражала эта кутерьма с природой, которой занимаются в наших сочинениях всегда дороги учеников начинаются с восходом солнца и в дымке тумана, а кончаются во время заката и "мокрой от росы травы", даже тогда, когда речь идет об экскурсии в городской музей. И все венчает заключение: "Мы были усталыми, но счастливыми" или: "Мы устали, но были довольны".

Наконец Долорес кончила чтение, сказала, что познакомила нас лишь с узловыми эпизодами, а со всем остальным мы сможем познакомиться сами, потому что она доверяет рукопись Аэт, чтобы та передала ее своему отцу. Во взгляде, который Аэт бросила на меня, была мольба о помощи, но я промолчала. Тогда Аэт нашла другой спасительный прием, чтобы уклониться от обещания выполнить просьбу Долорес, и сказала, что ведь Стийна тоже пишет стихи.

 - Зийночка, это правда? — изумилась Долорес. — Ну, конечно, кровь зовет птенцов дятла на дерево!

Стийна покраснела.

 - А-а, значит, «Стийна» — это твой псевдоним? — спросила Аэт.

И вдруг я догадалась, почему Рауль сказал: "Моя крестница" — наверное, именно он и назвал ее так. Имя Стийна очень ей подходило. А все другие могли думать, будто это сокращенное Кристийна.

Стийна не ответила, но захлопнула книгу Рауля. Собственно, это была не книга, а толстая тетрадь в кожаном переплете, какие во многих домах используют в качестве альбомов, куда гости пишут что-нибудь на память хозяевам. Я еще раньше успела заметить, что там были только стихи Рауля.

Долорес, вдохновленная нашим вниманием, уже собралась прочесть нам свою лучшую поэму, эту самую "Тоскующую душу". Она сообщила, что долго искала рифмы и что она не одобряет этот небрежный белый стих, которым сейчас увлекается молодежь. Отсутствие рифм, четких размеров и знаков препинания было, по ее мнению, просто результатом необразованности, отсутствием "классического образования" у молодых эстонских поэтов. Долорес утверждала, что уже исчерпала в поэме все рифмы на слово «душа» и что сама она пишет в духе Гете.

Я устроилась в кресле поудобнее, подобрала под себя ноги, приготовившись вежливо выслушать поэму. Но… когда я проснулась, в комнате было темно и тихо. У меня на коленях лежал кусок какой-то белой ткани. Стийна и Аэт спали на полу, а Долорес возвышенно похрапывала на кушетке. У меня затекла шея, и я потерла ее рукой. Когда глаза мои привыкли к темноте, оказалось, что колени мне согревает ночная рубашка, которая осталась в сумке у Стийны. Итак, Стийна покрыла ею мне ноги, когда заметила, что я задремала. В благодарность за насмешки над ее Раулем? Я стала изобретать возможность искупить свою вину перед Стийной, но не могла ничего придумать. Потом я разглядела на полочке возле моего кресла книгу Рауля, встала и подошла к письменному столу Долорес, где в специальной подставке стояла пестрая шариковая ручка. Я тихонько приблизилась к окну, приоткрыла плотную гардину и при слабом свете пасмурной белой ночи написала на предпоследней страничке переплетенного в кожу томика: "Милая Стийна, прости меня. Я не нарочно была плохой. Маарья".

После этого следовало бы тихонько уйти навсегда. Но остальные сопели так сладко, что и мне опять захотелось спать. Я положила книгу на прежнее место и снова свернулась клубочком в кресле.

ГЛАВА 13

Утро принесло приятный сюрприз: в квартире Долорес имелась ванная! Но увы, у Долорес не было дров, чтобы протопить колонку и согреть воду. Однако хозяйка торжественно объявила, что еще до Первого мая, предчувствуя наше появление, она вымыла ванну, кроме того, она считала, что молодежь должна закаляться.

Почему во время странствий человек пачкается в сто раз быстрее, чем дома? Мне казалось, что под холодным душем Долорес с меня сошло десять грязных шкур. Уф! Такая ледяная закалка летом вполне терпима, но зимой мне бы это не понравилось.

После водяной процедуры Стийнина тетя угостила нас крепким кофе в крохотных розовых чашечках. Долорес заулыбалась, заметив, как мы мгновенно оживились, и объявила, что у нее должен быть пакет фрикаделек, но сейчас она никак не может его найти, хотя на прошлой неделе он был здесь, и она клялась, что фрикадельки вкусные. Долорес искала под кроватью, в плите, в книжном шкафу, даже за зеркало заглянула. Я заметила, что Аэт волнуется. Еще бы! Ведь ее мать в свое время окончила школу домоводства и прекрасно готовила "полезную для здоровья, но вкусную пищу". Представляю, каким деликатесом казались Аэт фрикадельки недельной свежести!

 - О-о, не стоит беспокоиться, — сказала я Долорес.

 - Может, завтра фрикадельки найдутся! — утешала тетю Стийна. — А мы торопимся.

 - Поверьте, я бы тоже пошла с вами, но как раз по утрам у меня вдохновение, — призналась Долорес. — И как заметил поэт, творец должен повернуться спиной к миру, чтобы создать для него шедевры. Увы…

 - Конечно, конечно, — поспешила согласиться Аэт. — Ничто не должно мешать вам творить.

Уголки губ Стийны дрогнули.

 - Друзья мои! — провозгласила Долорес торжественно. — Вверяю вам, юным, свое произведение. Может быть, оно не скоро увидит свет, может быть, пройдет столетие или два… Мы еще встретимся! Картофельная улица всегда в вашем распоряжении!

Я и Стийна посмеивались, поглядывая на беднягу Аэт, которая тащила под мышкой тяжеленную рукопись "Тоскующей души".

 - В здоровом теле здоровая душа! — Аэт попыталась тоже проявить чувство юмора.

Решили пойти в университетское кафе, где, как мы уже знали, цены были пониже, но табличка на двери сообщала, что кафе откроется только в одиннадцать. К счастью, я вспомнила про столовую возле Ратуши, где однажды обедала во время школьной экскурсии.

 - Смотри, Маарья, двойник твоей тети! — сказала Аэт, указывая свободной от великого произведения рукой на пожилую женщину, которая на другой стороне площади как раз вылезала из такси.

 - Точно! — изумилась я.

 - Подумать только! — Аэт вздохнула. — Если у нас всех где-то имеются двойники… Наши точные копии…

 - И даже манера одеваться! — Я была просто ошеломлена. Мгновенно представила себе, как бедняжка тетя Мария проливает сейчас в Таллине горючие слезы, и твердо решила, что, по крайней мере, к вечеру должна вернуться домой.

 - Маарья, дитя мое! — закричал вдруг двойник тети ее голосом.

Нет! Это был не двойник! Ну кто еще, кроме тети Марии, мог бы бежать так кокетливо: голова склоненная к земле, руки прижаты к бокам, ноги изящно семенят по асфальту. Таксист, наверное, влюбился в нее — он еле поспевал за нею через площадь.

"Сон или действительность?" — мысленно спросила я себя.

 - Маарья, деточка, ты жива! — восклицала тетя Мария, так пылко тиская меня в объятиях, что едва не лишила жизни. — Ты все-таки жива!

Я чувствовала, как у меня подкашиваются ноги.

Аэт с испугу выронила великую поэму на мостовую, а Стийна отвернулась. Со стороны сцена могла выглядеть трогательной. Только таксист, тупое создание, сурово стучал тете в плечо: "Гражданка! Товарищ!.."

Гражданка тетя освободила меня из своих объятий и сердито повернулась к таксисту:

 - Разве вы, сударь, не видите, что ребенок вырван из лап смерти? Деньги, деньги! Нельзя все в мире оценивать на деньги!

Зная тетину щепетильность в денежных делах, я не понимала, чего требовал таксист. Но тетушка быстро совладала с волнением и шепнула мне на ухо: "Маарья, деточка, у тебя есть четыре рубля?"

У меня было лишь три рубля с копейками, так что Аэт пришлось поддержать меня рублем. Шофер, ворча, взял деньги и удалился, а тетя погрозила ему вслед кулачком:

 - Крохобор! Человеческая жизнь для такого и гроша ломаного не стоит!

Я знала, что у Стийны еще сохранилась трехрублевка — оставалось надеяться, что у Аэт достаточно денег и мы с тетей сможем занять у нее на два билета до Таллина.

Еще ни разу в жизни мне не доводилось видеть тетю такой умиленной. Можно было подумать, что ее душа действительно переродилась с тоски. В мыслях она наверняка уже похоронила меня и приехала сюда искать мою могилу…

 - Деточка, деточка, что же ты наделала! — повторяла тетя в отчаянии. — Отец твой поседел от горя, голова дрожит и руки стали немощными, как у старца… А мать плачет дни и ночи, дни и ночи…

Мой отец поседел? И мама плачет? Никогда, никогдашеньки я не видела свою мать плачущей. Но если они считают меня погибшей… Тетя Мария… Это она наверняка нагнала страху на родителей своими жуткими рассказами. Я представила себе, как мама, моя красивая мама, стоит у окна и смотрит на дорогу, а вокруг глаз у нее темные круги от бессонницы. Отец, который не боялся ни браконьеров, ни диких зверей, не ест, не пьет, не шутит и вообще не может ни слова вымолвить, а только трясет поседевшей головой. Сердце мое пронзила острая боль, хотелось только одного — скорее домой! К родителям! Идти, мчаться, лететь, чтобы только ветер свистел в ушах! Увидеть отца и маму, и пусть они убедятся, что я жива и здорова!

"Милый, дорогой город Тарту! — мысленно заклинала я. — Ты такой красивый, и тихий, и мудрый, придумай сейчас что-нибудь, чтобы я могла взлететь, как ракета с космодрома! Вскоре сюда приедет Мярт набираться премудрости, и, наверное, со временем приеду и я тоже, но теперь я должна тебя покинуть. Отошли меня, отошли побыстрее!" Я не хотела больше видеть ни тетю, ни девочек и объявила, что пойду искать Таллинское шоссе, а они пусть следуют за мной когда хотят и как хотят.

 - Хочу домой! — Ничего больше сказать я была не в состоянии.

Но девочки сказали тете, что мы еще не завтракали, и тетя даже слушать не захотела, чтобы мы пустились в обратный путь не подкрепившись.

К счастью, тетя ничего не знала о «Вернере» — я могла бы побиться об заклад, что оттуда, раньше чем часа через три, тетя уйти не согласилась бы — и пошла с нами в столовую «Выйт». Там и остались Стийнины три рубля: у всех, кроме меня, был волчий аппетит, они не могли отказаться ни от сметаны, ни от салата из свежих огурцов, ни от ломтиков холодного мяса, ни от взбитых сливок с шоколадом. Аэт надо было еще расплатиться за гостиницу, поэтому в столовой она объявила себя несостоятельной, но уплетала за обе щеки. "За ваш счет — пока не лопну!" — сказала она. Во время еды тетя рассказывала о своих поисках, и кому-то это могло показаться достаточно смешным, но я думала об одном: "Домой, домой, домой, домой!" Конечно, тетя Мария в Таллине бегала в милицию, по больницам и почему-то даже в бюро находок, а затем, посоветовавшись с соседями, взяла на работе три дня за свой счет и помчалась в шесть часов утра из Таллина в Тарту. До Тарту на такси у нее денег хватило, даже еще осталось, но когда стали крутить по городу, счетчик начал выстукивать цифры, словно взбесился, а так как машина была из таллинского таксопарка, то водитель не знал Тарту. Тетя была уверена, что найдет меня в Маарьямыйза, в клинике, — потому что название больницы хорошо подходило к моему имени. Но, побывав в Маарьямыйзе, убедилась, что меня нет там…

Наконец эти три ненасытные набили свои животы! Мы проводили Аэт до гостиницы, а сами остались сидеть в парке на лавочке. Тетя все еще продолжала говорить и причитать. Но вдруг она успокоилась и сказала:

 - Да! А теперь пойдем и приятно отдохнем часок в отеле. Теперь я наконец чувствую, что хочу спать! Две ночи я не смыкала глаз — жуткие картины вставали перед глазами. Думала: а вдруг кто-то дал Маарье письмо и попросил куда-то отнести… А на конверте был адрес убийцы! Три раза видела во сне Маарью в белом платье, а это же к несчастью. И ты смотрела на меня так умоляюще, так умоляюще!

 - Как же ты видела сон, если две ночи глаз не сомкнула?

Тетя не сочла меня достойной ответа и обратилась к Стийне:

 - Вы, Стийна, старше и умнее — наша Маарья ведь еще такой ребенок, обмануть ее ничего не стоит. Она такая доверчивая, ну, деревенское дитя, известное дело! А ныне люди сами знаете какие!

 - У тебя паспорт с собой? — спросила я.

 - Зачем? — всполошилась тетя. — Нет.

 - А как же ты без паспорта получишь номер в гостинице? Это во-первых. И во-вторых, прими к сведению, что у меня осталось только сорок копеек. У Стийны и того нет. Очевидно, и у тебя нет ни копейки. Посмотрим, сколько мелочи останется у Аэт. Так что о гостинице и думать нечего.

Тетя смирилась, но почти сразу же торжествующе подняла указательный палец.

 - Я захватила с собой несколько простыней!

 - Это не в счет.

 - Новехонькие — с кружевами и монограммами! Если бы с тобой случилось что-нибудь очень плохое…

 - Простыни для покойницы? — Ну что ты скажешь, тетя и на меня наконец нагнала смех.

 - Ах, да чего теперь об этом!

Аэт вприпрыжку выскочила из отеля — она сияла, как солнце в детской книжке. У нее остался один рубль и еще пятнадцать копеек.

 - Может, устроим дикий праздник в лесу?

 - Но это же неприлично, — возразила тетя. — А сколько стоит автобусный билет до Таллина? — спросила она.

 - Чуть больше трех рублей, — ответила Аэт.

 - Тогда придется что-нибудь продать, — решила тетя.

 - Что? Кому? — не понимала я.

 - Я пожертвую своей кофточкой, она из чистой шерсти, — объявила тетя. — Хоть это моя любимая кофточка, и она верно служила мне уже несколько лет, но… что поделаешь! Ох, господи, у меня ведь дома есть деньги, но как их взять?

 - Может, съездишь в Таллин и привезешь?

Тетя посмотрела на меня задумчиво.

 - Да, да, пусть пропадает кофточка. Для тебя мне ничего не жаль.

 - И кому ты намерена ее загнать?

Сколько я помню свою тетю, она — чуть делалась погода холоднее — ходила в этой "чистошерстяной, всегда модной" кофте не снимая. Кто захочет купить такое старье?

 - Фуй, Маарья!.. Разве хорошо воспитанная барышня говорит «загнать»? — Тетя посмотрела на меня с укором. — Я все уже продумала: мы сейчас пойдем наавтобусный вокзал и там попробуем выяснить. Вы, дети, будете ходить и потихоньку спрашивать, не хочет ли кто-нибудь купить кофточку из чистой шерсти. Желающих будете приводить ко мне. И посмотрим, кто больше предложит. Вот увидите, мы выручим за нее хорошие деньги!

Ну этого еще не хватало, чтобы нас приняли за спекулянтов!

 - Да зачем нам вообще деньги? — спросила Стийна.

 - Милая моя! — изумилась тетя. — Кроме билетов, надо еще взять с собой еды в дорогу и…

 - Мы прекрасно можем доехать и на попутных машинах: если попадем на легковушку, часа через два-три будем в Таллине!

 - Дорогая тетя Мария! — сказала я торжественно. — А теперь будь добра и доверься опытным людям. Мы на свою ответственность доставим тебя в Таллин, и все.

К великому нашему счастью, Стийна знала, где начинается Таллинское шоссе Это было совсем недалеко, и нам удалось убедить тетю не ехать туда на такси.

 - Рубль, который есть у Аэт, оставим на всякий пожарный случай, — рассуждала я, умудренная жизненным опытом, когда мы заманивали тетушку дальше по зеленому парку, как лошадь: еще немножко, ну еще два-три метра…

Когда вышли к шоссе, я должна была подготовить ее к тому, что, возможно, первая же попутная машина не довезет нас до самого Таллина, как нас со Стийной не довезли до Рима…

По шоссе почти сплошь шли частные легковушки, они даже и не думали останавливаться. Конечно, для хрупких, бережно ухоженных «Жигулей», «Москвичей» и «Запорожцев» наша компания была устрашающе велика. К тому же тетя выглядела не только слишком упитанной, но и воинственной. Пришлось попросить ее посидеть на травке у дороги, пока мы не остановим какую-нибудь машину. Однако и после этого наши усилия не давали желаемого результата.

Посидев на травке и отдохнув, тетя решила взять дело в свои руки. Она сказала, что у нас отсутствует девичья грация и выражение просьбы на лице. Мы же опасались, что один только тетин вид будет причиной массовых аварий: она стояла на краю шоссе, уперев одну руку в бок (чемодан был доверен мне), а в другой руке держала кружевной носовой платочек. Глаза тети Марии были мечтально распахнуты, а рот просяще полуоткрыт. Поскольку ее «нейтральная» светло-красная помада слегка размазалась на верхней губе, просящее выражение лица было таким, будто тетенька вот-вот расплачется.

К нашему великому удивлению, на шоферов это подействовало. Третья машина — маленький бежевый микроавтобус — остановилась. Мы побежали к ней, тетя, словно мать-гусыня, впереди всех. Она поблагодарила водителя за сочувствие и — "во имя всех святых!" — просила отвезти ее с детками так далеко, как только возможно, обещая расплатиться "вещественно".

Мне, да и, пожалуй, Стийне и Аэт тоже было немного неловко перед молодым, красивым водителем автобуса, который посмотрел на тетю и нас как на высадившихся с летающей тарелки марсианку с марсианятами. Однако же он не возражал подвезти нас, мы сели в автобус, и тетя сказала ему: "Тысячу раз спасибо!"

Во время езды я так приободрилась, что перестала верить в отцовскую седину и сломленность матери.

Чтобы скоротать время, Аэт научила нас замечательной игре в слова: нужно было взять любое слово, и из содержащихся в нем букв образовывать новые, кто составит большее количество слов, тот победитель. Сначала Аэт выиграла у нас с огромным преимуществом, но постепенно мы со Стийной освоились и начали делить первое место. Игра шла на время, благо у Аэт на руке были часы. Увлеченные игрой, мы и не заметили, как оказались уже "так далеко, как только возможно". Автобус, дернувшись, остановился, и тетя моментально проснулась. Едва мы успели вслед за тетей высадиться на обочину, автобус рванулся с места, обдав нас выхлопными газами.

Мне показалось, что по пути в Тарту мы не проезжали этого места, но утверждать с уверенностью не могла — даже не представляла себе, сколько времени мы ехали.

Аэт глянула на часы и сказала:

 - С момента старта прошло час и десять минут.

Меня возмущало блаженное лицо тети, она словно бы вернулась в свое родовое поместье после долгих блужданий. Потому что дом, перед которым мы стояли, явно принадлежал в прошлом какому-то помещику. Глядя на белое здание и аллею старых лип, можно было подумать, что мы попали в сказку. Кто выйдет из дворца — прекрасный принц или людоед?

Очевидно, тетя наконец уразумела, что это не ее родовое поместье, потому что, когда она повернулась к нам, вид у нее был испуганный. Конечно, она заметила на дорожке парка красно-белый указатель.

 - Дети, мы, кажется, не туда попали! — растерянно сказала тетя Мария.

 - "Так далеко, как только возможно"! — констатировала я.

На дорожном указателе было написано: "СДС — Страна Детского счастья!"

Тетя стала проклинать водителя, но вскоре успокоилась и сказала, что нам, то есть Стийне, Аэт и мне, еще повезло, ибо мы не одни, а с ней. И она клянется, что будет охранять нас и заботиться о нас.

ГЛАВА 14

Возле указателя Страны счастья стояла бело-красная садовая скамья. Свою миссию охраны и заботы тетя начала с того, что села на эту скамью, чтобы хорошенько подумать. Мы дали честное слово, что без нее далеко не уйдем, и принялись осматривать окрестность. Парадный вход во дворец был закрыт, что было неудивительно, потому что на синей с золотыми буквами вывеске значилось, что тут помещается начальная школа, а держать двери начальной школы открытыми летом не имело смысла. Но стрелка СДС указывала именно в эту сторону…

вспомнилась мне грустная старинная песня.

Но в этот момент открылась маленькая серая дверь, которую мы приняли за дверь в подвал. Даже если бы оттуда вышел двойник тети Марии, я не удивилась бы так, как теперь, — принцем-людоедом оказался не кто иной, как мой одноклассник Тийт.

 - Тийт!

 - Ч-что за чертовщина?!

Тийт ущипнул себя за щеку. Затем в глазах его прояснилось.

 - Честное слово, ведь это Маарья!

И только теперь он заметил других девочек. Аэт Тийт не знал, и я познакомила их.

 - И как же ты… как же вы догадались сюда приехать?

 - Сами не знаем, — честно созналась я. — Нас просто привезли сюда.

 - Ты только себе представь, — изумился Тийт, — а я как раз в эту минуту думал, чем ты сейчас занимаешься там, в городе.

Мне послышался голос Стийниной тети: "Я это предчувствовала!" — и я чуть было не повторила ему эти слова Долорес, но, по правде говоря, у меня было не очень шутливое настроение. И кто знает, как мог бы понять Тийт мою болтовню.

Тийт рассказал, что он уже целую неделю в дружине, в одном с ним отряде есть еще из нашего класса Сирье-маленькая и Рейно. Сначала намеревались жить в палатках, но первые пять дней были дождливыми, и у них пропала охота. Теперь они тут, в школьном интернате, и живут — лучше желать нечего. И заработок обещает быть приличным. И вдруг глаза Тийта стали еще круглее, чем они были. Мы оглянулись. По парковой дорожке, пошатываясь под тяжестью "европейского сумадани", приближалась наша заступница. Мы не успели объяснить Тийту ситуацию — тетя уже изобразила на своем лице проверенное просящее выражение и произнесла трагическим голосом:

 - Юноша, не желаете ли вы купить кофточку из чистой шерсти?

Вот это была картина!

Похоже, замешательство Тийта ничуть не уменьшилось даже тогда, когда я представила ему эту несчастную.

 - Вы не думайте, мы честные люди, — сказала тетя Мария. — Но по воле судьбы у нас сейчас нет в наличии достаточного количества наличных денег!

Наличных денег! Чудо еще, что она не сказала "карманных денег"!

Тийт пообещал нам помочь. Надо спросить у Рейно, нет ли у него денег, хотя у Рейно деньги долго не задерживаются. Может быть, удастся одолжить у Сирье, а если нет, то уж у командира наверняка есть. Тийт попросил нас немного подождать — он сегодня дежурный по кухне и должен принести дров, а потом помочь накрыть стол. Через полчаса весь отряд придет обедать, тогда и можно будет посоветоваться. До шоссе отсюда около десяти километров, поэтому просто так идти пешком он нам не рекомендовал. Уж наверное, Тийт потом долго качал головой и раздумывал: зачем это однокласснице Маарье нужно было с такой свитой ехать за полтораста километров, чтобы занять в дружине денег на обратную дорогу?

Когда Тийт ушел, мы попытались объяснить тете, что десять километров — не беда, выйдем на шоссе и постараемся уехать. Но тетя просила довериться ее заботам: ведь недаром свидетельствует поговорка, что язык до Киева доведет. "Только Киева нам не хватало!" — подумала я. Дружина явилась обедать раньше, чем нам удалось уговорить тетю Марию продолжать путешествие своими силами. Тийт, правда, поспешил нам на помощь, но едва он успел представить командиру — коренастому, усатому юноше — свою одноклассницу Маарью, как тетя тут же перебила его и принялась снова рассказывать нашу драматическую историю: о грабителе таксисте, о злой шутке водителя микроавтобуса и, само собой разумеется, о том, насколько я — ребенок, выросший в деревне, — наивна. Мне хотелось провалиться под землю! Я зажала уши руками. Командир поглядел на меня с сочувствием.

 - Ну, так, — сказал он. — Давайте знакомиться. Каарел Сареток — командир дружины старшеклассников.

 - Мария Перлинг, — представилась тетя и спросила встревоженно: — Это колония?

 - Нет, это обычный отряд строительной дружины старшеклассников. — Сареток засмеялся. — Насколько я понял, вам требуются деньги? — Тетя энергично кивнула. — Но кто поручится, что если я дам вам теперь взаймы, получу когда-нибудь долг обратно?

Тийт хотел было что-то сказать, но командир жестом заставил его промолчать.

 - Честное благородное слово! — уверяла тетя. — В мире нет человека, которого бы я не обманула!

Ox, тетя Мария явно не великий мастер слова, ведь она наверняка хотела сказать: "…которого я обманула бы!"

Я считала себя опозоренной, и больше всего мне хотелось сейчас же, мгновенно исчезнуть отсюда… Но если бы я обратилась в бегство, тетя отрядила бы всю дружину в погоню за мной.

Сареток внес такое предложение: если после обеда мы поможем пропалывать капусту, то получим от него деньги, и возвращать их не потребуется, потому что эта работа оплачивается. Аэт с радостью согласилась, по лицу Стийны ничего было не понять, а я была бы счастлива, если бы не тоска по дому.

Тетя Мария сказала, что никогда в жизни не боялась никакой работы, в четырнадцать лет она пришла из деревни в город и с тех пор только и знала, что «вкалывала». Я слышала об этом уже тысячу раз.

 - Может, у командира найдется какая-нибудь портняжная работа для тети? — спросила я за обедом, куда нас любезно пригласили — так сказать, выдали аванс.

Сареток усмехнулся, нет, шить у них тут нечего. Эх! Рухнула моя последняя надежда пойти в поле без тети.

 - Однако попала ты как кур во щи, — сказал Тийт после обеда.

 - "Наивный ребенок, выросший в деревне"!

 - Знаешь, я попросил подменить меня, — сообщил Тийт. — Пойду с вами на поле, может быть, тебе потребуется защита.

Ох, кто бы защитил меня от этих бесчисленных защитников!

После обеда у членов отряда был так называемый "тихий час", и тетя тоже выторговала для себя койку. Стийна и Аэт решили обследовать бывший господский дом изнутри, а я вышла на лестницу. Здесь стоял Каарел Сареток. Увидав его, я так испугалась, что чуть не поздоровалась снова.

 - Почему ты не вступила в дружину? — спросил Сареток. — Тийт сказал, что ты девушка работящая.

 - Охоты не было, — пришлось мне соврать.

 - Так ли?

 - Меня ведь обмануть легче легкого: "наивный ребенок, выросший в деревне", — сказала я. — Поэтому тетя всюду сопровождает меня. Так безопаснее.

Он засмеялся.

 - Ты даже не представляешь, как хорошо я тебя понимаю!

Я пожала плечами.

 - По воле судьбы у меня точно такая же бабушка, как твоя тетя. Вообще-то она хороший человек и совсем не глупый — до шестидесяти лет она преподавала музыку, обучала игре на фортепьяно. Но меня она, видимо, будет считать до конца жизни ребенком: мне нельзя того, я не должен делать этого. И представь себе: каждый раз, когда я куда-нибудь уезжаю, она провожает меня до поезда и несет мой чемодан. Сама она такая маленькая, седоголовая старушка, похожа на воробушка. Когда я хитростью отбираю у нее чемодан, она поднимает такой шум, что я готов провалиться сквозь землю. Она непременно войдет со мной в вагон, а если соседом случится какой-нибудь человек постарше, бабушка всегда просит его присмотреть за мной, чтобы я не проехал свою станцию. "Он такой рассеянный, — говорит бабушка, — хотя и талантливый, ни дать ни взять — будущий профессор!"

 - Да, похоже, они одной породы. — Я засмеялась вместе с командиром.

 - До сих пор я думал, что моя бабушка — единственная в этом роде, но сегодня посмотрел на твою тетю и понял, что ошибался. Ну, слушай, ты же справишься с прополкой?

Конечно, здорово, когда тебе так доверяют, но работать в поле вместе с тетей… Она посадит меня на закорки, чтобы мне не пришлось нагибаться! Сареток мне понравился. Он был первым человеком, о котором я не думала, что он сочтет меня маменькиной дочкой, глядя, как тетя старательно опекает меня. Он был таким веселым и спокойно-уверенным.

 - Уж не учитель ли вы?

 - Через два года, наверное, буду учителем.

 - Жаль! А то могли бы стать нашим классным руководителем… Но через два года мы уже кончим школу. У нас такая классная руководительница, что… что…

Но, как выяснилось, Сареток был историком. Тригонометрия и алгебра его не интересовали.

Вдруг задребезжал звонок, и сразу же возникло впечатление, что перемена окончилась… Ох, какой же у нас следующий урок? На самом деле окончился "тихий час".

Тетя, видимо, не ставила этот звонок ни во что. Очевидно, в ее школьные годы пользовались колокольчиком — во всяком случае, во двор, где все мы собрались, тетя не вышла. Ур-р-ра-а-а! Я была так счастлива своей временной независимостью, что всю дорогу до капустного поля распевала шуточные песни.

 - Ты весьма агрессивно настроена, — заметил Тийт.

Рейно и Сирье рассказывали, какой мировой командир этот Каарел. Он уже организовал кружок танцев и соревнования по настольному теннису, а вскоре должен состояться карнавал. И он такой хитрец: исподволь выведывает, кто на что мастер. Кружком танцев руководили Тийа и Вельо из параллельного с нами класса «б», а судьей соревнований по настольному теннису был Теэт Райе — сильнейший в республике среди школьников в этом виде спорта.

 - Странно, да, — сказала Сирье, — когда приходишь с работы, кажется, что не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой, но Каарел так ловко умеет все организовать, что неохота оставаться в стороне.

 - Жалко, что ты забрала тогда свое заявление обратно, — считал Тийт.

Конечно, он был прав. Прополка капусты не столь уж утомительная работа, особенно для такого деревенского жителя вроде меня. После двух дней утомительного безделья я испытывала несказанное удовольствие от того, что держала в руках тяпку.

Нет, никогда мне не повернуться спиной к людям, чтобы стать великим человеком. И вообще, я считаю: человек, который отворачивается от людей, не может быть великим. Эта мысль заставила меня тихонько засмеяться от удовольствия. Поглядела вокруг: как бы кто-нибудь не подумал, будто я совсем чокнутая — сама с собой разговариваю и смеюсь. О чудо! Оказывается, я опередила всех метров на десять! Конечно, ведь я человек отдохнувший! Борозды так заросли сорняками, что казалось, будто здесь посеяли свербигу — "ракверский бурьян", среди которого, ради разнообразия, воткнули отдельные бледные ростки капусты. Как только капуста освобождалась от сорняков, она вроде бы тут же начинала распрямляться и охорашиваться.

 - Выходи, выходи на свет, капустеныш! — осмелилась я произнести уже вслух. — Что ты там прячешься между желтушниками, словно лягушка под лопухом! Ты только погляди, как прекрасен белый свет! Поди знай, какой великий ум однажды съест тебя!

Когда борозда кончилась, я честолюбиво подумала: начну новую, но увидела, что Стийна и Аэт сильно отстали от других. Тийт, Каарел и еще одна незнакомая девушка уже приближались к концу своих борозд. Я раздумывала, кому помочь, и решила в пользу Стийны. Не то еще вдруг потеряет сознание посреди поля. Тийт пошел навстречу Аэт по ее борозде и крикнул мне одобрительно:

 - Золотая медаль, Маарья!

 - Капустная медаль!

Приятно было видеть сейчас уже наполовину прополотое капустное поле. Да, даже хорошо, что оно так заросло желтушником и лебедой: граница прополотой и еще не очищенной нами частей поля была видна отчетливо. Двадцать пять человек — это двадцать пять борозд: здоровенный участок!

 - Если так и дальше пойдет, к вечеру придется искать новую работу! — сказал Каарел Сареток.

 - Ну да, дева Маарья показывает такие результаты и поднимает норму так высоко, что простым смертным это не под силу! — ворчал Рейно. — Труд вредит здоровью!

Каарел показал нам новые борозды и посоветовал раскрасневшейся Стийне:

 - Вы все-таки слишком-то не перенапрягайтесь! Делайте время от времени остановки, пойте "Поле, полюшко, кончайся!" и смотрите, как птицы летают!

Стийна засмеялась и сказала тихо:

 - Это по-настоящему хорошая работа, только вот в глазах рябить начинает.

Я была очень довольна, что Стийна не начала брюзжать: сперва почему-то опасалась, что она удерет с поля и действительно пойдет любоваться на птичек. Я подумала, что, если опять окончу свою борозду раньше, не стану терять время на раздумье, а сразу же перейду на Стийнину борозду. Но судьбе было угодно распорядиться иначе. Из-за березовой рощицы послышалось тарахтение мотоцикла и крики о помощи. Казалось, что мотоцикл тащит на буксире какую-то несчастную женщину. Я уже догадалась, кто мог быть этой пленницей, и не ошиблась. Конечно же, тетя Мария. Она сидела за спиной мотоциклиста и вопила, словно ее пытали, хотя кричать должен был бы мотоциклист: ведь я на себе испытала силу тетушкиных объятий.

 - Твоя тетя подружилась с бригадиром! — Тийт захихикал.

Как только мотоцикл остановился на краю поля, тетя враз замолчала и после нескольких неудачных попыток соскочила на землю.

 - Чего вы мучаете пожилого человека? — спросил Каарел.

Бригадир снял синий кивер и вытер пот со лба.

 - Кто кого мучает! — Он вздохнул. — Сама мне сказала, чтобы не обращал внимания, если она начнет кричать. Я же поклялся, что быстрее чем пятьдесят километров в час ехать не буду.

 - Тысячу раз мерси! — Тетя улыбалась. — Если вы еще поможете мне стащить с головы эту маску, все будет в порядке!

Молодой бригадир расстегнул ремешки ее шлема и спросил:

 - Ну, ваша больная детка здесь?

Должно быть, он имел в виду меня?

 - Маарья, деточка! — Тетя бросилась ко мне. — Как ты себя чувствуешь? Все в порядке? Руки-ноги не поранила?

 Я покорно кивнула.

 - Молодой человек! — крикнула тетя бригадиру. — Принесите и мне инструмент! Нельзя же позволить ребенку надрываться! Маарья не привыкла к такому тяжкому труду!

 - Вот нечистая сила! Нет у меня никакого инструмента, — рассердился бригадир и сразу умчался.

Каарел Сареток все же нашел на краю поля свободную тяпку с очень длинной ручкой.

Тетя хотела стать рядом со мной, но я ушла от нее на другой конец борозды: боялась, как бы она не заехала мне в глаз длинной ручкой своей тяпки. На самом деле я боялась ее поучений, упреков и нежностей…

Но едва я прополола метра три, как тетя позвала меня на помощь. Бросив тяпку, я побежала к чей. Тетя даже от Стийны отстала.

 - У тебя глаза зоркие, посмотри, это капуста или нет? — попросила тетя. — Я ведь забыла очки!

 - Это лебеда!

Неужели тетя и впрямь не может отличить капусту от сорняка? Впрочем, кто знает: в четырнадцать лет она пришла в город «служить», может быть, за это время она действительно забыла, чем отличается лебеда от капусты?

Я вернулась на свою борозду. Теперь нечего было и надеяться на золотую медаль. Едва я дошла до середины поля и встретилась с остальными, как тетя снова позвала меня. Я сделала вид, словно не слыхала, но она не переставала звать. На сей раз тетя нашла какого-то жука, похожего на майского, и хотела знать, не колорадский ли это жук. Я не знала, и тогда она позвала "гражданина коменданта", который успокоил тетушку, объяснив, что это одна из разновидностей "божьей коровки". Конечно же, Каарел пошутил. Я сказала тете, чтобы в дальнейшем она собирала всех жуков, каких найдет, в карман, а в конце рабочего дня пусть покажет свои находки бригадиру или Каарелу, ведь, бегая взад-вперед, я и впрямь могу переутомиться и уж последней останусь непременно.

Все же совсем последней я не осталась, но и до первых мне было далеко. Самоотверженная тетя продвинулась лишь метров на пять-шесть.

На следующей борозде я притворилась глухой и слепой. Похоже было, что опять начинаю вырываться вперед. Я не побежала к тете даже тогда, когда увидела, что Каарел и Сирье бросились к ней.

Но потом и другие парни и девушки, половшие на том конце поля, оставили работу и побежали к тете, а кто-то стал махать бригадиру, который проезжал вдали мимо капустного поля, чтобы он подъехал. Тогда дело показалось мне подозрительным, и я медленно, бочком, как провинившаяся собака, тоже пошла туда.

 - Не беспокойся, Маарья! — крикнула тетя. — Береги свои нервы, детка!

Ребята, тесно обступившие тетю, вели себя как-то странно: Тийт смеялся в кулак, другие сдерживали смех: Аэт сжимала губы, Стийна прикрыла рот ладонью, а Рейно смотрел в небо, словно старался припомнить что-то очень важное. Каарел поддерживал тетю и губы его вздрагивали. Бригадир издал непонятное восклицание: "Мюх-ах-х!" — и умолк. Каарел сказал, что, когда тетя наступила на осиное гнездо, случилось то, что всегда случается, когда потревожат ос.

 - К счастью, мне вспомнилось старое деревенское средство, что земля мгновенно снимает опухоли, — сказала тетя и улыбнулась. — Я тут же сунула лицо в землю. Конечно, они жалили меня и в другие места.

Да, все ее лицо было испачкано землей, а чулки ниже колен порвались, и петли поползли. Вид у тети был смехотворный, но мне по-настоящему было жаль ее.

 - Как хорошо, что я в головном уборе! — Тетя вздохнула. — Маарья, деточка, оставлю его теперь тебе, а то вдруг тут еще есть осиные гнезда… Милый юноша отвезет меня теперь в травмопункт, — сказала тетя бригадиру.

 - К фельдшеру могу отвезти, — пробормотал бригадир.

 - Пусть будет так, — милостиво согласилась тетя. — Возьми головной убор, — сказала она мне. — Надо быть готовой ко всему!

"Шерстяной тюрбан — летом!" — ужаснулась я.

 - Может, все-таки наденешь свою шляпку? — предложила я тете.

Тетя наклонилась к моему уху.

 - Я не могу взять этот головной убор! — сказала она тихо. — Он может размотаться на ветру, А ведь на самом деле это шерстяные рейтузы… Понимаешь?

Когда тетя на мотоцикле скрылась за березовой рощей, я вырыла в прополотой земле ямку и похоронила в ней тетин противоосиный тюрбан.

Теперь мне ничто и никто не мешал завоевывать капустную медаль. К пяти часам поле было очищено. Тетя больше не появилась. И странное дело, я вдруг почувствовала, что ее не хватает мне, более того, я стала опасаться: не подействовал ли осиный яд на старого человека убийственно. Теперь я вспомнила и о доме… Чего стоит какая-то капустная медаль, если твои родители сломлены горем, а самоотверженная тетя страдает, распухнув от осиных уколов.

ГЛАВА 15

Аэт, как и Стийна, ужасно устала от прополки. Я попыталась вдохнуть в них бодрость, но скоро поняла, что надоедаю им своей болтовней. И говорить, и молчать было одинаково неловко, почему-то я стеснялась того, что не устала, только в правой руке покалывало во время движения. Интересно, а Мярт тоже бы так умаялся, проработав полдня на поле? Нет, наверняка нет. Если бы Мярт был сейчас тут, он, возможно, взял бы меня за руку, как Рейно Сирье, и тащил бы тоже две тяпки на правом плече, как Рейно…

 - Ну, я вижу, работа вернула нашу деву Маарью на землю. — Это был Тийт, он схватил за рукоять мою тяпку. — Давай помогу.

"Ах, какое рыцарство!" Но я и не подумала отдавать тяпку Тийту.

 - Брысь!

Тийт не обиделся, он рассмеялся весело:

 - Ну, как хочешь!

Мы немного прошли молча, затем Тийт сказал:

 - Послушай, я хотел бы что-то тебе показать.

 - Что?

 - Это нельзя объяснить: это надо увидеть. Два километра отсюда.

Я пожала плечами.

 - Не знаю, как считают Стийна и Аэт… Может быть, мы уже вечером уедем.

 - Мне хочется показать это место только тебе.

После того как Мярт и Тийт поссорились, кому провожать меня домой, я стала немного опасаться Тийта. Вообще-то он был мировой парень и годился в хорошие друзья, но почему-то, говоря с ним, я всегда думала: а что бы сказал Мярт, увидав нас с Тийтом? Но тут подошел Теэт Райе — тот самый корифей настольного тенниса — и спросил:

 - Слушай, новенькая, а ты в пинг-понг играешь?

 - В данный момент — нет.

 - Ну, это я и сам вижу, — усмехнулся Теэт. — Меня зовут, знаешь ли, Теэт, а фамилия Райе.

 - Маарья Пярл!

 - Я, знаешь ли, фанатик пинг-понга.

"Хорош гусь, — подумала я, — едва усек, что кто-то не видел твоего портрета в газете, и сразу начал кокетничать".

 - Вот как? Тренируешься по-настоящему, что ли?

Видно, Тийту понравилось, что я подтруниваю над чемпионом.

 - Теэт ведь настоящий спортсмен, входит в пятерку лучших в республике, — не преминул он воспользоваться удобным случаем.

 - Да, знаешь ли, — подтвердил великий спортсмен, похоже, он ничего не понял.

 - То-то ты иногда махал тяпкой как-то странно, будто ракеткой.

 - А ты не хочешь принять участие в нашем турнире? — спросил меня Тийт.

 - Да я уже больше года не держала ракетку в руках, — ответила я грустно. И верно, в деревенской школе стол для пинг-понга стоял прямо в коридоре, и мы играли на каждой перемене. В городской школе я и стола для пинг-понга не видела, а ходить куда-то на тренировки… Не до того мне было.

Предложение Теэта меня обрадовало: я могла не идти смотреть нечто, что хотел показать Тийт. Аэт и Стийну тоже пригласили играть, но девочки отказались — они хотели немного перевести дух.

Это даже было хорошо: мое умение оказалось ниже всякой критики. Я проиграла и Рейно, и Сирье, не говоря уже о самом Теэте. Мне изредка удавалось заработать очко, только когда подавала сама: мои попытки принять крученую подачу, которой тут обучил всех Тийт, были безуспешны — мяч отлетал или к сводчатому потолку спортзала или к розовым стенам… Только у Тийта я с трудом выиграла 21:19, но моя радость победы сразу угасла, когда я заметила веселое выражение лица одноклассника — он явно хотел порадовать меня и проиграл нарочно.

 - Начинает получаться! — подбадривал меня Теэт. — Продолжишь соревнования после ужина!

 - Лучше не ставь, мне все равно неохота больше играть! — сказала я и пошла искать своих спутниц.

Тети не было видно и слышно. Девочки-то, наверное, еще отдыхали. Но что же случилось с тетей?

Мое сердце уже болезненно сжималось: не отправил ли фельдшер тетю Марию в больницу? Поймав себя на столь тревожной мысли, я усмехнулась — ведь именно ей свойственно искать родственников по больницам вместо того, чтобы поинтересоваться, нет ли их где-нибудь поблизости. Неужели это у нас наследственное, семейная черта? Ближайшим и самым логичным местом, где надо искать тетушку, наверняка могла быть спальня!

Но в спальне тети не оказалось. Только Аэт и Стийна сидели там на стоящих рядом кроватях. Когда я вошла, они сразу же замолчали. Если при твоем появлении обрывают разговор, то почему-то всегда кажется, что говорили именно о тебе… О том, что подруги вели речь не обо мне, свидетельствовали раскрытые тетради со стихами, лежавшие у них на коленях, — у Стийны в кожаном переплете, тетрадь Рауля, а у Аэт — розовая общая тетрадь Стийны. Аэт вдруг захлопнула тетрадь и посмотрела на меня так, словно не сразу узнала. Я и впрямь вторглась к ним из другого мира и задала соответствующий вопрос:

 - Вы тетушку не видели?

Девушки отрицательно покачали головой.

Итак, здесь я была третьим лишним.

 - Она как в воду канула, — попыталась я оправдать свое вторжение. — Я уже подумала… Не знаю, может, она пошла воевать с осами?

Мой голос был слишком громким, и говорила я слишком поспешно. Ну скажи хоть что-нибудь, Стийна!

 - Вполне возможно, — прошептала Аэт и погладила тетрадь.

Стийна сидела, уставившись в высокое стрельчатое окно. Они ждали, чтобы я ушла… Я почувствовала, как к глазам подступают слезы, и выбежала в коридор.

Коридор был длинным и темным, я на бегу ушибла колено о какой-то стол или шкаф и упала. Слезы текли по щекам и уголкам губ — солоноватые и теплые.

 - Так тебе и надо, так и надо, так и надо! — шептала я сама себе. — Ты была одна — и одна останешься! Стийна больше не дорожит тобой ни капельки! А уж Аэт ты и подавно не нужна. До сих пор тебе единственной Стийна показывала свою розовую тетрадь, а теперь ее читает Аэт. Читает и все понимает, не сомневается и не задает таких дурацких вопросов, какие задавала ты, не насмехается над Раулем, которого обожает Стийна… Кого ты вообще-то любишь? Ах, Мярта? Чистая ложь — тому, кого любят, не доставляют боли никогда! Поделом, поделом тебе, "дева Маарья"! Ничего ты не знаешь, ничего не умеешь! Ты не умеешь никого любить! И нет в тебе ничего особенного, ничего достойного любви. Напрасно мать и отец тревожатся из-за тебя. Если бы они знали, какова их дочь на самом деле, они взяли бы из детского дома какого-нибудь симпатичного ребенка! Более человечного, более благородного. И вообще — имеют ли право существовать на свете такие, как ты? Тетя Мария готова отдать за тебя жизнь, а ты только высмеиваешь ее и дразнишь. Если теперь ей смертельно худо, то это из-за твоего легкомыслия и вранья! И всю жизнь чувство вины будет грызть твою душу!

Я терла колено и даже сожалела, что боль стихает, — мне досталось поделом…

Вдруг раздался щелчок, и в коридоре стало светло. В двери стоял Сареток и с недоумением смотрел на меня. Я вытерла рукавом щеки, но мне хотелось исчезнуть, хоть сквозь землю провалиться, чтобы в конце концов никто не мешал мне выплакаться.

 - Маарья? — спросил командир Сареток. — Что опять случилось?

 - Я… я ударилась коленом! — Тут я увидела, что сижу возле пестрого серо-черного сейфа.

Когда же наконец перестанут литься эти слезы!

 - Что-нибудь серьезное?

Я кивнула.

Каарел Сареток подошел ко мне. Наверное, он здорово пожалел, что не отослал нас отсюда сразу же куда-нибудь подальше — то осы, то колено!.. Много крику, мало толка!

 - Уже прошло, — сказала я, когда Каарел присел возле меня. — И вообще, это было совсем не колено! — Я попробовала засмеяться.

 - Глаза-то у тебя мокрые, как у записной плакальщицы! — изумился Каарел и выпрямился. — Помочь тебе встать?

У него были большие и жутко волосатые руки, словно лапки пчелы. Но стоило мне подумать о пчелах и о доме, как моя водяная мельница заработала с новой силой.

С помощью Каарела я поднялась и, пряча лицо, отвернулась к стене.

 - Кто-нибудь сказал что-то обидное? — спросил он растерянно.

 - Мымм-м! Никто ничего не сказал! — ныла я противным и жалким голосом.

 - В пинг-понг поиграть не хочешь?

 - Я уже три раза проиграла, — ответила ему и вдруг рассмеялась. Честное слово, как ненормальная!

 - Поди разберись в настроении молодой девицы! — Командир Сареток развел руками.

Наверное, голова его трещала от бессилия придумать какое-нибудь утешение. Шел бы лучше спокойно своей дорогой!

 - Может, просто хочешь побыть одна? Иногда бывает такая потребность…

Есть, конечно, есть. Но я не хотела, чтобы он считал меня жаждущей одиночества плаксой.

 - Я всю жизнь была одна! — сказала я, улыбаясь и плача одновременно.

 - Ах, вот как! — сказал Сареток задумчиво. — А мне-то показалось, что у тебя очень много друзей и знакомых…

 - Но у меня нет ни одного настоящего друга, — ответила я и вдруг почувствовала неловкость за свое нытье.

Каарелу-то какое до меня дело. Может, мы видим друг друга в первый и последний раз, и в этот единственный раз я предстаю перед ним девчонкой-плаксой!

 - Одного настоящего друга? — переспросил командир Каарел.

Ага! Я знаю, о чем он думал: мол, что значит для девчонки моего возраста один настоящий друг, что она под этим подразумевает? И откуда он, командир отряда Сареток, студент-историк, может достать ей такого друга? А вдруг он подумал, будто я намекаю, чтобы он стал моим настоящим другом?! Уфф! Но ведь я совсем так не думала!

 - Слушай, девочка, — сказал Каарел. Он выпятил нижнюю губу, наверное, пытался придумать что-то значительное, потому что мой приступ самоистязания мигом прошел, когда я увидела мучительно наморщенный лоб командира. Может быть, Каарел хотел сказать, что такой друг обязательно однажды появится, поднимет алые паруса и так далее? Но он никак не мог решиться произнести что-нибудь, и — вот грех-то! — я почувствовала радость, следя за его замешательством. Из этого Каарела Саретока выйдет хороший учитель! Настоящий! — Ах, вот как! — наконец сказал командир. — Говорят, что в детстве каждый будущий спортсмен должен попробовать заниматься различными видами спорта. Именно для того, чтобы понять и знать, какой вид ему ближе.

Вот тебе принц и красные паруса!

Каарел смотрел на меня, склонив набок голову, как синица, и улыбался.

 - Это лишь сравнение. Сам-то я довольно посредственный гимнаст. Хотел провести для тебя параллель между молодым человеком и молодым спортсменом…

Я прыснула.

Каарел покачал головой.

 - Ну да, оратор из меня тоже не получится! Я считаю вот что: смолоду надо увидеть много дорог и много людей, чтобы, повзрослев, знать точно, какая дорога твоя и кто твой человек — ну, чтобы не прыгать во все стороны, как кузнечик, и не позволить заботам одолеть тебя. Так что… поплачь пока!

Но я больше и не думала плакать. Надо носить с собой луковицу, чтобы лить слезы по заказу! И ведь смеяться-то гораздо приятнее.

 - А знаешь, что делает сейчас твоя тетя? — спросил Каарел. — Попробуй отгадать, даю три попытки.

 - Лежит в больнице?

 - Холодно.

Ox, как хорошо! Стало быть, тетушка жива и здорова!

 - Читает кому-нибудь назидание? — продолжала отгадывать я.

 - Мхм… теплее.

 - Едет в Таллин?

 - Холодно-холодно! — Саареток засмеялся. — Сейчас она печет блины!

 - Кому?

 - Нам всем! Всей «колонии»!

Вот это сюрприз!

Каарел усмехнулся:

 - Пойди поутешь ее!

Командир показал мне, как пройти в кухню. Она находилась рядом со спортивным залом.

Тетя в белом халате стояла у гигантской четырехугольной плиты. Она весело махнула мне сковородкой, и полупрожаренный блин шлепнулся на конфорку.

Ух ты! Никогда в жизни не поверила бы, что, увидав тетушку, стану так счастлива — готова была даже кинуться обнимать ее! Тетя Мария бросила быстрый взгляд на белобрысую девочку, сидевшую за столом и размешивавшую в тазу начинку для блинов.

 - Ах, какая неудача! — сказала тетя небрежно. — Лаура, откройте-ка окно! Неужели вы не видите, что в кухне полно чаду!

С помощью огромного ножа она соскоблила блин с плиты и весело обратилась ко мне:

 - Ну, Маарья, деточка?

 - Как здоровье? — спросила я. — Моя помощь не потребуется?

 - Здесь, в этом чаду? И не заикайся! Лучше погуляй немного на свежем воздухе! Понимаешь, я хотела сделать для детишек «комморгенвидеры». Ну знаешь… Из творога с тмином, которые ты так любишь! Но этот милый молодой человек, этот Сареток, сказал, что не имеет смысла переутомляться: их пришлось бы испечь штук двести пятьдесят — триста, и творога нужно очень много, да потом еще долго растирать, словом, хлопот не оберешься. А здоровье, сама видишь, в порядке. Спасибо за беспокойство! На ночь еще намажу глаза сметаной — вот увидишь, завтра буду красивее, чем раньше.

Блин уже начал подгорать.

 - Если тебе не нужна помощь, я действительно немного погуляю!

 - Погуляй, конечно! — одобрила мое намерение тетя. — Уж не переутомилась ли ты там, в поле? Ну ладно, ладно!

 Через полчасика блины будут готовы! Только смотри не подходит близко к воде! И не ходи по дороге, где лошади ездят! Слышишь?!

Да, тетя была жива и, как всегда, в форме…

ГЛАВА 16

Я стояла в парке и смотрела на закругленное сверху боковое окно, за которым Стийна и Аэт читали стихи. И почему всегда так получается, что если три подружки начинают делать что-нибудь вместе, эта троица вскоре распадается на 2+1? Почему бы всем троим не держаться вместе? Ой, да, я знала, конечно, что огорчаюсь оттого, что раньше мы со Стийной держались вместе, а Аэт же оставалась в одиночестве. Теперь я была одна — уж не для того ли, чтобы понять, каково было Аэт без нас.

Нет, ведь я ни разу не показывала Аэт, будто считаю ее хуже, чем мы со Стийной. Ах, чего об этом раздумывать! Что прошло, то прошло!

 - Ты готова?

Тийт! А ведь я совсем забыла про его предложение показать мне нечто особенное. Он накачивал шины какого-то необычно длинного велосипеда. Меня уже начало интересовать, что же такое — это "нечто".

 - Скоро ужинать. — В моем ответе было слабое возражение.

 - На велике мы быстро вернемся! Ты когда-нибудь ездила на тандеме?

Только теперь я поняла, почему велосипед Тийта показался мне странным: у него было две пары педалей и два седла!

 - Откуда у тебя такой?

 - Сам сделал — из двух старых получился один новый! Мы с Рейно приехали сюда на тандеме — ну, что-то вроде испытательного пробега. Прекрасно выдержал!

Забавный зверь! Если бы второй руль был у него повернут в другую сторону, он выглядел бы точно как Тяни-толкай.

 - Я буду править, а ты садись на заднее седло, — сказал Тийт.

Я опасалась, что не сумею ехать на заднем сиденье, но оказалось, это удивительно просто: когда оба едущих одновременно нажимают на педали, велосипед легко несется вперед, словно сам по себе. Когда хочешь дать ногам отдых, оставляешь свои педали в покое, другой катит велосипед в одиночку. Мы поехали в противоположную сторону от поля, где работали днем. Тийт правил через погруженный в вечерние сумерки парк в пахнущий сырым мхом старый ельник, по изрезанной колеями лесной дороге на луг и затем возле какого-то домишки свернул вправо. Он что-то крикнул мне через плечо, я из вежливости ответила «да» и энергично нажала на педали, полагая, что Тийт хочет добавить «газу», и… Мы мгновенно оказались в канаве, затылок Тийта пребольно стукнул меня по лбу, а рукоятка руля воткнулась мне под мышку.

 - Ты глухая, что ли? — заорал Тийт, но, увидав мой несчастный вид, рассмеялся.

Откуда я могла знать, что он хотел тут остановиться?

 - Ну остановились же! — огрызнулась я и потянулась лбом, на котором росла шишка, к холодному никелированному рулю — может, он подействует так же хорошо, как серебряная ложка. Ну и досталось же сегодня всем!

Тийт поднял велосипед — он был цел.

 - Все обошлось! Почти удачное несчастье!

 - Это и было твое нечто?

 - Нет. — Тийт засмеялся. — Оставим велосипед здесь и пойдем пешком. Это место почти рядом, за осинами.

Я пролезла под оградой из колючей проволоки, Тийт ловко перескочил через нее, и мы оказались на красивом лесном покосе, такие есть и в моих родных местах вокруг хуторов. Осины дрожали, белели ромашки, но Тийт, сунув руки в карманы, стремительно шел дальше. За осинами был ольшаник, который разделяла надвое высокая и плотная ограда из колючей проволоки.

 - Через эту нам не пролезть, — сказала я.

Тийт усмехнулся и молниеносно — хоп! — поднял меня над проволокой. Безо всякой подготовки, словно ребенка! Я стояла по другую сторону ограды, а Тийт, отступив на несколько шагов, разбежался и легко перемахнул через ограду, хотя она была не меньше метра высотой!

 - А ты силач! — пришлось признать мне. — Словно каждый день перекидываешь таких, как я, через ограду.

Тийт усмехнулся.

 - Если хочешь знать, я подкидывал донн и потяжелее!

 - Зачем? Пофасонить хотел, что ли?

 - Вот именно! — Тийт улыбнулся. — Я ведь несколько лет занимался фигурным катанием.

Этого я бы нипочем не отгадала — по-моему, все фигуристы хрупкие и нежные, они скользят по льду, будто цветы, как женщины, так и мужчины. Коренастого Тийта я никогда не причислила бы к фигуристам… Впрочем, пожалуй, красота таит силу, которую с первого взгляда не замечаешь. Я сочла свою мысль такой удачной, что высказала ее вслух.

 - Погоди, погоди, — остановил меня Тийт.

Я решила, что снова увижу какие-нибудь силовые номера, но оказалось, что Тийт привел меня посмотреть на чудо природы: пять удивительных черемух, которые сплелись своими стволами и ветками, несколько стволов расползлись по земле, будто змеи.

 - Ну, что скажешь? — спросил Тийт гордо и в то же время застенчиво.

 - Во время цветения это может быть удивительная картина.

 - А сейчас разве не удивительная? — спросил Тийт. — Ты посмотри, какое чудо: деревья растут почти по кругу, будто кто-то специально посадил их так. И видишь, здесь ствол изогнулся, и образовалось два места для сидения — будто на качелях. Я сразу подумал, когда увидел эти черемухи, что тебе тут понравилось бы. Это как бы специально придумано для тебя.

Я села на ствол черемухи. Странный парень все же этот Тийт: пришел сюда и ни с того ни с сего решил, что эти деревья мои!

 - Как ты вообще сюда попал?

 - Нас с ребятами послали ставить эту ограду из проволоки.

 - И ты сделал такую мощную ограду, чтобы сюда не так-то просто было проникнуть?

 - Нечего тут околачиваться всем и каждому, — пробурчал Тийт. — И… если хочешь знать: другие даже внимания не обратили на это место — ни Рейно, ни Теэт, ни даже Ильмар. Будто этих деревьев вообще не существует.

Ну и мистика! Ведь не мог же тот озорной водитель микроавтобуса, который привез нас сюда, быть посланцем Тийта!

 - Мы с дядей каждое лето нанимались ставить ограды. Вообще-то сперва я и не особенно собирался записываться в дружину — летом в деревне, в одиночку, если умеешь работать, заработаешь гораздо больше… Но когда увидел, что почти все ребята записались…

 - Так ведь вместе же лучше, веселее! Мне очень хотелось поработать в дружине, но… Как бы тебе объяснить? Дело же не только в деньгах!

Тийт сел на другой ствол черемухи. Он немного помолчал, а потом сказал:

 - Тебе легко рассуждать так. У нас в классе, кажется, никто даже не представляет себе, что чувствуешь, когда мать осенью удлиняеттвои брюки и рукава пиджака и охает при этом, как ты быстро растешь.

 Хм! Ведь Тийт не такой уж великан, он не намного выше меня.

 - Я знаю, многие из наших после окончания каждого класса выпрашивают себе или магнитофон, или фотоаппарат, или транзистор… Но разве я могу приставать к матери, чтобы купила мне новые джинсы, если вижу, что она годами носит одно и то же зимнее пальто, у которого меховой воротник уже совсем вытерся? Некоторые вообще себе не представляют, что значит — нельзя! Если хочешь иметь транзистор, или электронные часы, или выходные туфли, заработай деньги. Чудес не бывает, а если и бывают, то не за деньги и не ради денег.

 - Но… разве… отец вам не посылает?

 - Видишь ли, мать у меня очень гордая. Раньше я не понимал и злился на нее за это, но теперь думаю, что она все-таки права: гордость тоже чего-то стоит.

 - Я, наверное, тоже не стала бы унижаться.

Тийт посмотрел на меня и рассмеялся.

 - Правильно делаешь, дева Маарья! Слушай, а ты не сердишься на меня за то, что я называю тебя так?

 - Пожалуйста! Бывают прозвища и гораздо хуже!

 - Нет, знаешь, тебе это прозвище как-то подходит, ну у тебя иногда такое… чистое лицо мадонны и… Но, конечно, не тогда, когда ты ходила с той жуткой прической, как баран!

Опять эта несчастная афроприческа!

 - Если тебе не нравится, так прямо и скажи! — попросил Тийт.

 - Честно говоря, конечно, не нравится!

 - Ладно, сделаем так: каждый раз, когда я назову тебя девой Маарьей, будешь штрафовать меня на две копейки!

 - Деньги для телефона-автомата!

И тут меня внезапно осенило: телефон! До чего же просто. Как же я раньше до этого не додумалась!

 - Скажи, Тийт, а тут позвонить откуда-нибудь можно?

Тийт помрачнел.

 - Куда ты хочешь звонить?

 - Неважно, если тут поблизости почта?

 - Господин Кадак ждет, да?

 - Никто не ждет, — ответила я сердито, хотя и подумала, что было бы неплохо вдруг позвонить Мярту домой и сказать… сказать, пусть можжевельник растет. Но нипочем не поделилась бы сейчас этой идеей с Тийтом — он выглядел таким несчастным.

 - Маме надо позвонить, — объяснила я. После исповеди Тийта мне не хотелось упоминать об отце.

 - Отделение связи совсем близко от школы. Только, пожалуй, сейчас оно уже закрыто, по-моему, оно работает до пяти.

 - Э-эх! — произнесла я огорченно, вспомнив, что денег-то у меня все равно нет. Ничего не поделаешь, придется мне потерпеть, и пусть домашние тоже потерпят хотя бы до завтра.

 - Но можно все-таки попробовать, — предложил Тийт.

На сей раз я ни на миг не дала отдыха своим ногам — хотела быстро-быстро доехать к телефону. Конечно, дверь отделения связи — маленького деревянного дома — была заперта. Но Тийт велел мне подождать, обошел дом, постучал в заднюю дверь и вошел внутрь. Вскоре он появился вместе с молодой светловолосой женщиной, которая держала в руке связку ключей. Она открыла дверь отделения связи, впустила нас и сказала мне:

 - Давайте ваш номер!

Я назвала номер телефона отцовского лесничества, она подняла трубку, вызвала центральную станцию и проворчала:

 - В другой раз извольте заказывать разговор заранее.

Поговорив с центральной, она положила трубку и сказала:

 - Связь через несколько подстанций, так что не ждите хорошей слышимости…

 - Тийт, у тебя деньги есть? — шепотом спросила я.

Тийт пошарил по карманам и затем сказал, что быстро смотается «домой». Разговор дали неожиданно быстро. Женщина протянула мне телефонную трубку, а сама стала просматривать какой-то журнал. В трубке сперва послышался треск, и затем едва различимый женский голос:

 - Лесничество слушает!

 - Мама! Ты меня слышишь? Мама, это ты, да?

 - Алло! Говорите громче!

 - Мама! — завопила я так, что дежурная вздрогнула и отошла от стола.

 - Маарья, ты, что ли? — спросила мать.

 - Да, я! Как твое здоровье?

 - Держи трубку поближе ко рту, — поучала мать. — Ты где, в Риге, да?

 - В дружине! В дру-жи-не! И тетя Мария тоже здесь! Завтра приеду домой!

 - Тетя Мария? Нет, не звонила!

 - Она и не могла звонить. Она здесь и печет блины!

 - Блины? Хочешь блинов?

 - Не хочу! Я завтра приеду домой! — орала я во всю глотку.

 - Теперь поняла! Очень хорошо, что приедешь! — И голос матери почти совсем пропал.

Я изо всей силы прижала трубку к уху и скорее догадалась, чем услыхала:

 -…подумали, что ты могла бы подменить меня в библиотеке на время отпуска. В будущем месяце тебе ведь уже исполнится шестнадцать, и…

 - Говори громче!

 -…тебя командиром отряда школьного летнего трудового лагеря, но уж ты сама решай!

 - Что? Кто?

 - Учительница Поола, — ответила мать.

Ага, моя бывшая классная руководительница хочет, чтобы я была командиром отряда в школьном трудовом лагере! Согласна. В любой момент!

 - А нельзя и то, и другое: библиотеку и лагерь? — спросила я.

Мама, кажется, засмеялась.

 - Приезжай домой, тогда поговорим!

 - Ты здорова? — спросила еще раз.

 - Кто? Я? Конечно!

 - Отец?

 - Отец? Отец пошел… к ветеринару! — В трубке раздался треск. — …Не ест, не пьет.

 - Куда пошел? Я не расслышала! Почему не ест, не пьет?

 - К ветеринару, — сказала мать вдруг так ясно и громко, словно стояла рядом. — Нукитс заболел.

 - Передай ему привет! И Нукитсу тоже!

 - Теперь я слышу тебя хорошо, — сказала мать. — Уж я передам. Ах да, тебе пришло письмо.

 - Письмо? От кого?

 - Из Таллина. Отправитель не то Казак, не то Каллак… Неразборчиво написано…

"Кадак"! — чуть не крикнула я торжествующе.

 - Если хочешь, могу открыть и прочесть тебе, — предложила мать.

Я поколебалась секунду-другую, потом ответила:

 - Завтра сама прочту!

Поди знай, что мог написать этот Мярт.

 - Мне надо кончать разговор! — крикнула я. — А то не смогу расплатиться!

 - Послать тебе? — спросила мать.

Я не поняла, что она имела в виду: деньги или письмо Мярта, но уточнять не стала.

 - Не надо! — крикнула я в трубку и услышала короткие звонкие гудочки.

Разговор был окончен. Я положила трубку на рычажки и радостно оглянулась вокруг. С души свалился тяжелый камень — родители здоровы, письмо от Мярта ждет меня дома…

Тийт стоял в двери, держа бумажник.

 - Сколько мы должны? — спросил он у дежурной.

Я была так счастлива, что даже не посмотрела, как Тийт расплатился и получил сдачу. Я барабанила пальцами по столу, и стол гудел, как орган.

 - Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра-а! — крикнула я Тийту, когда мы снова стояли во дворе. — Все живы и здоровы, только Нукитс, наш пес, немного приболел! Но у нас невероятно замечательный ветеринар, уж он-то его вылечит!

Тийт был серьезным и хмурым. Похоже, он не слишком верил в способности нашего ветеринара.

 - Чего ты надулся? — спросила я, когда мы опять ухватились за рога тандема. — Представляешь, как тетя меня напугала! Она сказала, будто мои родители так встревожились из-за моего путешествия в Тарту, что заболели! Но оказалось — сплошная выдумка. Она сама вечно паникует, даже в тех случаях, когда для этого нет ни малейшей причины, и считает, будто и все такие же паникеры.

Тийт не ответил и всю дорогу помалкивал. Когда мы уже подъехали совсем близко к школе, он повернул ко мне голову (запомнил, что его не слышно, если во время езды он что-то бормочет себе под нос) и сказал серьезно:

 - Я надеюсь, что Мярту удастся поступить в университет

Ах, вот что его заботило! Чтобы Мярт уехал в Тарту!

 - Конечно, поступит!

Мы едва не въехали в кусты туи.

ГЛАВА 17

Каарел Сареток вечером еще раз заверил тетю, что отправит нас в Таллин с удобствами, и он сдержал слово: утром разбудил нас ни свет ни заря и сообщил, что директор совхоза едет на своей «Волге» в Таллин и согласен взять нас с собой.

В это утро я отличилась: впервые в жизни встала с постели раньше тети. Конечно, тетя Мария должна была сначала снять с глаз сметанные компрессы, затем, собрав все душевные и физические силы, открыть глаза, и лишь после этого она сообразила, где находится. Настроение у тети Марии было великолепным. Ей снились большие собаки, и более благоприятного сна не могло быть. Наяву же тетя Мария любую собаку поблизости от себя принимала за бешеную, которая намерена укусить ее. Зато собака в сновидении знаменовала великую и глубокую дружбу.

После того как я узнала, что родители живы и здоровы, тоска по дому мучила меня не так уж сильно. Даже наоборот: жаль было уезжать — такой близкой и простой казалась возможность остаться здесь… Хорошо, что все еще спали и не пришлось прощаться: а то бы, пожалуй, я прослезилась, в последнее время я в этом напрактиковалась… Хотелось оставить что-нибудь на память девочкам из комнаты, где я ночевала, но у меня с собой не было ничего, и я написала записку Сирье: "Желаем успехов на капустном поле! Смотрите не окочанейте! До встречи осенью! Подсобные рабочие".

Когда мы вчетвером вышли во двор, Каарел и директор совхоза уже стояли возле светло-серой «Волги» и о чем-то весело беседовали. Может быть, командир дружины рассказывал директору о своих "подсобных рабочих" и их несчастной судьбе? Директор был похож на какого-то киноактера: высокий седой мужчина с большими глазами и маленькими усами.

 - Значит, поедем! — сказал он весело и пожал всем нам руки.

Каарел уложил в багажник наши дорожные вещи, помог тете сесть на переднее сиденье и, захлопнув дверцу, крикнул традиционное шутливое пожелание:

 - Гвоздь вам в шину!

 - Кочан тебе в голову! — ответила я ему тем же из машины, и мне еще долго пришлось сожалеть о своих словах: тетя принялась читать мне долгую нотацию о словарном запасе молодой девицы и о том, что я не умею выказать благодарность молодому человеку, как того требуют правила хорошего тона.

Сама тетя, перед тем как сесть в машину, произнесла перед Каарелом такую длинную благодарственную речь, что я просто удивилась терпению командира. Она пригласила молодого человека, если ему случится приехать в Таллин, непременно прийти к нам в гости: хороший домашний обед и крепкий кофе всегда будут ему обеспечены, и, хотя наши условия довольно стесненные, он может, если потребуется, даже переночевать у нас! Хм, хотела бы я знать, куда это она уложит спать Каарела в нашей комнатушке? На шкаф или под кровать? Каарел вежливо поблагодарил тетушку, но не стал объяснять ей, что его родной дом тоже в Таллине. И хорошо сделал, а то бы тетя наверняка принялась расспрашивать его о доме, родителях, родственниках, искать общих знакомых, и мы долго бы не смогли тронуться с места!

Мы помахали Каарелу из машины, но далеко уехать нам не удалось! Тетя Мария умудрилась так запутаться в ремне безопасности, что выглядела как муха, попавшая в паутину.

Она пыталась освободиться, но с каждым движением ремень все сильнее сжимал ей грудь и горло, и она уже начала задыхаться. Директору совхоза пришлось остановить «Волгу» и заняться спасением тетушки. Встревоженный Каарел подбежал к машине:

 - Что случилось?

Мы ждали, что тетя Мария начнет жаловаться и бранить современную технику, изобретенную на погибель нормального человека, каким она себя, несомненно, считала, но вместо этого она сообщила Каарелу, смущенно хихикая:

 - Этот ремень… хи-хи!.. для меня слишком свободен! Бедный Каарел еще раз выслушал похвалу его красоте. уму и манерам. Директор, посмеиваясь, довольно быстро привел ремень в порядок, и мы снова тронулись в путь.

Освоившись в машине, тетя обратилась к директору с вопросом:

 - А как в ваших краях обстоит дело с этим эницифалакалаийдига? Ну с этой, столбовой болезнью?

Я знала, что теперь мы с девочками спасены: если уж тетя Мария заговорит о болезнях, микробах и бешенстве, ничто не сможет ее остановить, она с ученым видом будет долго рассуждать об этом.

Мы молчали на заднем сиденье и выглядели как русская тройка на картине: у Стийны и у меня, будто у пристяжных, голова откинута набок, а у Аэт, как у коренника, взгляд устремлен прямо вперед, на дорогу. Мы ничуть не ссорились, просто помалкивали — 2+1.

Накануне вечером Аэт и Стийна, к моему великому удивлению, согласились принять участие в вечере старинных танцев, который проводился после ужина. Когда тетя подала на стол выпеченные ею триста блинов, всеобщей радости не было предела. Затем она еще самоотверженно вызвалась перемыть всю посуду, удивляясь при этом, что после столь утомительного рабочего дня и столь основательного ужина никто не хочет спать. Однако, покончив с посудой, и сама пришла в школьный зал.

Старинным танцам обучали нас Сирье и Каарел. Странное дело: я целый учебный год просидела на парте впереди Сирье, но и понятия не имела, что моя одноклассница — маленькая и пухленькая девочка — занимается в кружке бальных танцев, а Каарел выяснил это в первую же неделю работы дружины! Сам-то он, похоже, умел все! В паре с Сирье он показал нам, как танцуют "рейнлендер", словно основным предметом, который изучают в университете, были именно старинные бальные танцы.

Да, это было совсем не похоже на то топтание под музыку на месте, как мы обычно танцевали на школьных вечерах. Тут все оказались почти одинаково неповоротливыми. Это выглядело забавно, и никто не чувствовал неловкости. В нашем классе наверняка никто — кроме Сирье, разумеется — не знал, как танцуют венгерку, падеспань и тому подобное. Видимо, и в других классах и в других школах тоже. И организовать здесь, в дружине, изучение бальных танцев было, по-моему, прекрасной затеей. Все увлеклись, старались поскорее освоить основные па и перейти к более сложным. Даже Тийт азартно скакал в краковяке. Если бы мои пальцы на ногах не сохранили со школьных вечеров память о подошвах Тийта — я бы сочла его за опытного паркетного льва. Но больше всего меня обрадовало, что Стийна танцевала вместе со всеми! Ведь она очень-очень редко бывала на наших школьных вечерах, а если и приходила, то исчезала, едва только начинались танцы. Зато теперь "пятая ракетка в республике", мастер пинг-понга, Теэт метался со Стийной взад-вперед по залу и пел громко и фальшиво: "Плясать этот краковяк ноги не выдерживают никак!" — а раскрасневшаяся Стийна улыбалась, словно на редкость удачной шутке. Я подумала: "Проснулась, Спящая красавица!" Я засмотрелась на Стийну и невольно потянула к ней своего партнера Рейна. Расшалившиеся пары сталкивались и весело разлетались в разные стороны. И тут Теэт еще запел, вернее, заорал:

Стийна рассмеялась, и им пришлось остановиться.

Вскоре наступил перерыв между танцами, и тогда Стийна явно застеснялась того, что минуту-другую назад так радовалась движению и поддалась общему веселому настроению. Аэт что-то шепнула ей на ухо, Стийна послушно встала и вышла вместе с нею из зала, не взглянув на остающихся.

Теэт тотчас же нашел себе другую партнершу, и я за это рассердилась на него: мог бы сходить за Стийной и привести ее обратно в зал. Она бы пришла, если хорошенько попросить! Сама я не решилась идти искать Стийну — не хотелось натолкнуться на ледяную стену взглядов подружек, как давеча…

Во время танцев мое настроение становилось все лучше — голова чуть-чуть кружилась, как от запаха хвои на новогоднем вечере, ноги двигались как бы сами собой. Что бы там ни было — я хочу танцевать, я умею танцевать, я люблю всех людей, а дома у меня письмо от Мярта, и жизнь прекрасна! И чего не умею, тому научусь, и что хочу, то и буду делать, и меньше чем через месяц мне исполнится шестнадцать, и тогда я получу паспорт, и вообще все ужасно здорово!

Потом танцевали "семейный вальс", в котором пары располагаются по кругу, и сначала каждая пара восемь тактов танцует обычный вальс, потом все, взявшись за руку, пританцовывают четыре такта на месте, потом четыре такта хлопают в ладоши, после чего дама переходит к соседнему кавалеру, и все повторяется. Когда дошла моя очередь танцевать в паре с Каарелом, он спросил, смеясь:

 - Ну, куда же девалось твое одиночество?

 - Стоит ли верить словам ребенка! — отшутилась я.

 - Ну вот видишь! — сказал Каарел, отпустил меня, и все захлопали в ладоши и запели старинную шуточную припевку:

И вдруг у меня в памяти возникло на мгновение ворчливое лицо Меэритс и ее голос: "Маарья, вы не в деревне!"

"А вот и в деревне!" — могла бы я ответить сейчас. Но тут внезапно я подумала, что ведь мы и сами ничего не предприняли для того, чтобы улучшить отношения с классной руководительницей: все только кривлялись и острили, а никто даже не попытался поговорить с нею по душам, всерьез. Честное слово, я бы никогда в жизни не догадалась, что, может быть, Меэритс ждала с нашей стороны попытки к сближению! Некоторые люди уж такие. Бывает, никак не разведешь огонь в печи, но уж если загорится, то горит по-настоящему.

"Надо будет попробовать!" — решила я.

И мне сделалось еще веселей. И когда следующий партнер по "семейному вальсу", Тийт, попытался поднять меня в воздух, я сама распахнула крылья и взлетела. К самому небу в звездах! Сделала плавный круг и снова очутилась в старинном зале, на паркетном полу, где все танцевали и пели хором:

Тетя подошла к двери, чтобы взглянуть на веселье "детишек".

Каарел заметил ее и, не слушая ее возражений, вытащил тетушку на середину зала… И… Вот это да! Тетя Мария танцевала великолепно, как примадонна! Она перетанцевала нескольких кавалеров, прежде чем выбралась из круга, села на скамью, махнула рукой и сказала, отдуваясь:

 - Ох, ну что вы хотите от старого человека…

Сейчас, в машине, глядя на ссутулившуюся спину тети, я сделала открытие всемирного значения: ведь она когда-то тоже была шестнадцатилетней и любила танцевать, и, наверное, тогда ее волновала не взаимосвязь между ежами и клещами, а совсем другие проблемы…

Тетя как раз втолковывала директору совхоза, что ежи и есть самые опасные переносчики клещей, потому что из-за своих иголок они не могут ни как следует почесаться, ни почиститься. Директор методично кивал, то ли соглашался, то ли думал о чем-то своем.

Мы уже ехали мимо песчаных холмов — в одном из них была спрятана шариковая ручка Стийны с нашей клятвой. И тут мы с ней обменялись быстрым взглядом. И Стийна улыбнулась! Я боялась, что она начнет рассказывать Аэт о нашей клятве, но Стийна молчала и с серьезным видом смотрела в окошко. Когда мы подъехали к тому месту, откуда вела дорожка к дому Стийны, она сказала вдруг неожиданно громко:

 - Остановитесь, пожалуйста!

 - Неотложные дела? — деликатно спросила тетя.

 - Да, — ответила Стийна.

 - Здесь живут родители Стийны, — пояснила я.

 - Но ты же собиралась ехать в город? — изумилась Аэт.

 - Нет, — прошептала Стийна и вылезла из машины. — Прощайте!

Она захлопнула было дверцу, но тут же открыла ее снова.

 - Большое спасибо!

 - Держись! — смогла лишь сказать я.

Стийна кивнула, закрыла дверцу машины и, не оглядываясь, пошла по дороге, ведущей к ее родному дому.

 - Но разве у Стийны не было сумки? — удивилась тетя.

Директор пошел к багажнику и открыл его, я тоже выскочила из машины и взяла сумку Стийны.

Стийна стояла у обочины.

 - Спасибо! — поблагодарила она.

 - Слушай, не сердись, что там я над Раулем… — попыталась я извиниться.

 - Не переживай за меня, — Стийна усмехнулась. — Я скоро тебе напишу!

Я побежала, вскочила в машину и радостно крикнула:

 - Пожалуйста, домой, товарищ директор!

Тетя бросила на меня недовольный взгляд, директор улыбнулся и дал газу. Но несмотря на это, последние километры по Таллинскому шоссе тянулись медленно. Казалось, что бегом добежать гораздо быстрее. Я взглянула на спидометр — стрелка показывала 80.

Наконец мы въехали в Таллин.

Директор подвез нас прямо к подъезду, и тетя Мария произнесла свои семнадцать миллионов благодарностей! Аэт высадилась из машины вместе с нами и, попрощавшись, пошла на трамвайную остановку, чтобы поехать к себе домой, в Копли, откуда три дня назад начались наши странствия. Да, подумать только: шел всего лишь четвертый день нашего путешествия.

 - Когда увидимся? — спросила Аэт, уходя.

 - Сегодня же уеду в деревню, — ответила я и подумала: "А не пригласить ли Аэт в гости, в деревню?" Но мне не хотелось тратить время на уговоры и споры или… даже на выяснение отношений.

 - До свидания! — крикнула я и быстро побежала наверх по лестнице, удивляясь медлительности тети.

Ну конечно, отправляясь в Ригу, я оставила свой ключ дома, и поэтому пришлось целую вечность — минуты две — ждать в коридоре, пока тетя Мария, вздыхая и отдуваясь, поднималась на третий этаж. И само собой разумеется, она сперва сунула в замочную скажину не тот ключ, потом снова не тот и лишь с третьей попытки открыла дверь в нашу сумрачную прихожую.

Студент стоял возле двери в свою комнату, держа кривой нож.

 - Вот чудо-то! — крикнул он. — А уж я подумал, что грабители с отмычками лезут в квартиру. Ну, и где же вы нашли свою беглянку?

 - В Тарту. Еще была жива! — Тетя вздохнула.

И, естественно, повторилась та же самая история с ключами, пока она отперла дверь комнаты.

Обессиленно шлепнувшись на кушетку, тетя Мария посоветовала мне тоже отдохнуть после путешествия. Но я не хотела терять времени: опростала свою спортивную сумку и попросила у тети семьдесят копеек на автобус. Я была готова к тому, что тетя начнет объяснять мне, как барышне следует приводить себя в порядок после утомительного путешествия, но она только сказала:

 - Возьми сама в шкафу рубль, даю тебе взаймы. А в будущем году поедешь в летний трудовой лагерь, тогда…

Ура! Какая перемена погоды!

Часы — и четырехугольные, настольные, и мой недруг будильник — стояли, я посмотрела на тетины наручные часы и подумала, что не опоздаю на двенадцатичасовой автобус, если сделаю по дороге на автовокзал небольшой крюк. Тетя сказала, что я уже взрослая девушка и должна добраться до автовокзала без нее. Она еще не осмеливается выходить на люди с искусанным осами лицом.

Я пообещала, что справлюсь сама, погладила тетю по голове и, отворив дверь комнаты, столкнулась со Студентом. Он как раз протянул руку, чтобы постучать. Увидав меня, он отпрыгнул, как молодой козлик.

 - Тебе письмо! — сказал он.

 - Спасибо!

 - От кого? — спросила тетя бдительным голосом, когда я уже стояла в коридоре.

 - От одноклассницы! — крикнула я, обернувшись, и побежала вниз по лестнице.

Письмо было, конечно, от Мярта. Держа нераспечатанный конверт, я спустилась на второй этаж, но там не выдержала и вскрыла его. Клей был слабоват, и было похоже, что это письмо уже привыкло распечатываться.

Маарья!

Видел тебя отправляющейся в деревню и поэтому посылаю туда письмо, но не знаю, правильный ли адрес дала мне твоя уважаемая классная руководительница. Очень надо повидаться. Напиши, даже если не получишь то письмо. С приветом, Мярт.

Ого, доктор Кадак, куда же девалась ваша железная логика? Откуда же мне знать, что ты ждешь от меня письма, если "то письмо" я не получу?

И вдруг мне вспомнилось, что я не сказала Тийту ни слова в благодарность за черемуху и за возможность позвонить домой. Вчера, когда вечер танцев кончился, я улизнула в спальню к девочкам, потому что была уверена: туда Тийт за мной пойти не осмелится. Тогда там нелепым казалось мне говорить ему, мол, да, твои черемухи были красивыми… Но теперь, когда можно было считать, что мы с Мяртом помирились, следовало бы написать Тийту несколько добрых слов. Мярт поймет, конечно, поймет! Не знаю, смогла бы я рассказать ему о тех черемухах, но о том, как звонила, — наверняка.

Небольшой крюк, который я запланировала, привел меня в школьный парк. Мне хотелось посмотреть, что стало с можжевельником Мярта. Если бы он пожелтел и покосился, это означало бы, что я была права. Но если бы он был по-прежнему зеленым, если бы он пустил корни, я была бы рада, что можжевельник прижился.

 - Прижился или нет?

Я нарочно поддразнивала себя и, подойдя к парку, замедлила шаги.

Прижился!

Маленький кустик стоял стройно и зеленел, ничего не зная о том, что его посадил тут парень по имени Мярт и по фамилии Кадак, не спрашивая о том, станет ли этот парень врачом или нет, не думая о том, поссорился ли этот парень со своей Маарьей или нет.

Можжевельник питала земля нашего школьного парка. Он думал свои можжевеловые мысли и не колебался, оставаться ли ему в живых или нет!

Оглянувшись — не наблюдает ли кто за мной, — сунула свою руку в его ветки. Он уколол меня, как и подобает настоящему можжевельнику.

Теперь пройдет еще совсем немного времени, и я приеду домой и прочту письмо Мярта! И все равно, что бы он там ни написал, отвечу ему двумя фразами:

Твой можжевельник прижился. На то он и дерево, чтобы жить и расти. Маарья.

1978 год

СОДЕРЖАНИЕ

Г. Муравин. Слово к читателям… 3

ГЛАВА 1… 8

ГЛАВА 2… 17

ГЛАВА 3… 23

ГЛАВА 4… 29

ГЛАВА 5… 38

ГЛАВА 6… 47

ГЛАВА 7… 60

ГЛАВА 8… 70

ГЛАВА 9… 74

ГЛАВА 10… 84

ГЛАВА 11… 93

ГЛАВА 12… 100

ГЛАВА 13… 103

ГЛАВА 14… 110

ГЛАВА 15… 120

ГЛАВА 16… 126

ГЛАВА 17…… 133

 Для среднего и старшего школьного возраста

Тунгал Леэло Феликсовна

ЧЕТЫРЕ ДНЯ МААРЬИ

Повесть

Ответственный редактор Г. И. Московская

Художественный редактор И. 3. Левинская

Технический редактор Е. М. Захарова

Корректоры Л. И. Дмитрюк, Е. А. Сукясян

ИБ № 8524

Сдано в набор 18. 11. 85. Подписано к печати 11.04.86. Формат 60Х90 1/16. Бум. офсет. № 1. Шрифт литерат. Печать офсет. Усл. печ. л. 9. Усл. кр-отт. 10, 31. Уч-изд. л. 9. Тираж 100000 экз. Заказ № 674. Цена 50 коп. Орденов Трудового Красного Знамени и Дружбы народов издательство "Детская литература" Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли 103720, Москва, Центр, М. Черкасский пер., 1

Калининский ордена Трудового Красного Знамени полиграфкомбинат детской литературы им 50-летия СССР Росглавполиграфпрома Госкомиздата РСФСР. Калинин, проспект 50-летия Октября, 46.

Тунгал Л.

Т 84 Четыре дня Маарьи: Повесть / Авторизованный пер. с эст. и предисл. Г. Муравина; Рис. Н. Лавецкого. — М.: Дет. лит., 1986. - 143 с., ил. В пер.: 50 к

Герои повести молодой эстонской писательницы — старшеклассники. Рассказ ведется от лица главной героини Маарьи Пярл. Не просто складываются у нее отношения с товарищами в новой городской школе. Маарья наделена наблюдательностью и острым языком, она не терпит фальши, неискренности.

 4803010200 — 346

Т------- 470-86

 М101(03)86

Сканирование, распознавание, вычитка — Глюк Файнридера

Примечания

1

1 — Кадак — можжевельник.

(обратно)

2

2 — Кристьян Яак Петерсон (1801–1822) — эстонский поэт. Умер в Риге. Его литературное наследие — около 30 стихотворений и дневник — было впервые полностью опубликовано через 100 лет после смерти поэта. В 1960 — 1970-х годах в Эстонии был период нового увлечения творчеством К. Я. Петерсона.

(обратно)

3

3 3 — Энн Селлик — известный эстонский легкоатлет, неоднократный чемпион СССР в беге на длинные дистанции.

(обратно)

4

4 — Килу — по-эстонски килька.

(обратно)

5

5 — Лабрит (латыш.) — здравствуйте.

(обратно)

6

6 — Эрнст Энно (1875–1934) — эстонский поэт-лирик.

(обратно)

7

7 — Сад датского короля — часть таллинского Вышгорода, где в XII веке была резиденция датского короля.

(обратно)

8

8 — "Война в Махтра" — исторический роман классика эстонской литературы Эдуарда Вильде (1865–1933) о восстании эстонских крестьян в 1858 г.

(обратно)

9

9 — Памятник на берегу моря в Таллине.

(обратно)

10

10 — Лембит Ульфсак — эстонский актер театра и кино. Наибольшую известность принесло ему исполнение роли Тиля Уленшпигеля в многосерийном фильме.

(обратно)

11

11 — Фридеберт Туглас (1886–1971) — народный писатель Эстонской ССР, работал в 1917–1918 гг. в редакции газеты «Постимеэс», был редактором нескольких журналов.

(обратно)

12

12 — Бэр (Baer) Карл Макс (1792–1876) — естествоиспытатель, основатель эмбриологии, один из основателей Российского географического общества, почетный член Петербургской Академии наук. Родился в Эстонии.

(обратно)

13

13 — Прейли — барышня.

(обратно)

14

14 — Эдуард Вильде — классик эстонской литературы, прозаик и драматург.

(обратно)

15

15 — Лейватегия — хлебопек, пекарь.

(обратно)

Оглавление

Леэло Тунгал ЧЕТЫРЕ ДНЯ МААРЬИ Повесть Авторизованный перевод с эстонского Геннадия Муравина

СЛОВО К ЧИТАТЕЛЯМ

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

ГЛАВА 13

ГЛАВА 14

ГЛАВА 15

ГЛАВА 16

ГЛАВА 17

СОДЕРЖАНИЕ

*** Примечания ***