Элементы #9. Постмодерн [Александр Гельевич Дугин] (fb2) читать онлайн

Элементы № 9 Постмодерн

Edito

Александр Дугин Когда никого нет

Очень динамично меняется историческая ситуация, в которой мы пребываем. За несколько лет протекают целые эпохи, что влечет убыстренный ритм смысловых трансформаций. Это касается философии, идеологии, политологии, истории религий. Складывается парадоксальная ситуация — чем более фундаментальны сдвиги, разрывы и мутации, тем безразличнее к ним общественная рефлексия. Падают могущественные империи и идеологии, закрываются социальные циклы и эры политической истории, но у интеллектуалов это вызывает не энтузиазм, но зевоту. Историческая и философская рефлексия относительно современности, ее аксиом и ее процессов смехотворна. Ничтожность — общий знаменатель мысли в нашу эпоху. Многие запреты, ингибиции пали, темные пятна прояснились, исчезнувшие элементы нашлись, но не осталось того зрителя, того свидетеля, который мог бы сделать из всей этой обнажившейся роскоши, из отчетливо проступившего сквозь наносы второстепенного скелета логики Истории, адекватный и могущественный вывод.

Самая интересная, заключительная часть драмы, развязка проходит перед пустым залом.

А тем временем… Из исторической плюральности идей и народов, теорий и религий, геополитических блоков и технических решений на наших глазах формируется нечто новое, еще не бывалое. Единый мир, One World, единое человечество, единый социум, единая логика истории.

Есть два доминирующих отношения к такой реальности — умеренный оптимизм и безразличие. В этом и заключается весь кошмар. Умеренным оптимизмом и безразличием встречает тот, кто был (или считался) субъектом истории, свой собственный конец. Механика и динамика обоих подходов, их рекомбинации и суперпозиции составляют прозрачные лабиринты современной рефлексии, лишенной активности, изобилия дополнительных измерений, драматизма.

Такое впечатление, что все стороны, все полюса исторического процесса, мирового конфликта, признали свое поражение. Всеобщность поражения, разочарования, «ресигнации» задает тон тусклой эсхатологической мелодии бесконечного конца человечества.

Хиатус, кома, бледная призрачность ярких искусственных сумерек… Нет жизни, но нет и смерти. One World — парадигма предсмертного обморока, претендующего на то, что он будет длиться вечно. Победа над страхом смерти достигнута предельным истощением жизни. Существование несуществования. Общеобязательные успокоительные дозы, распределенные равномерно и радушно. Лишь несколько буйных требуют более жесткого обхождения.

Призрачная возможность (почти невозможность) третьего отношения к Концу Истории, становящемуся "бесконечным фактом".

Непослушные больные, одержимые преступными перверсиями в тиши планетарного санатория.

Несколько буйных и их соображения относительно последних времен. Вряд ли это представляет широкий общественный интерес. Люди, сохранившие печати солнечного света в подземной империи мрака. Заключенные общества контроля, в котором темницей становится вся реальность. Тюрьма без стен Сартра. Она, наконец, достроена и сдана в эксплуатацию.

Но…

Мы все же ставим свой диагноз актуальности. Выносим ей свой приговор. Выдвигаем новую стратегию.

Вряд ли отныне можно всерьез рассчитывать на сопротивление Системе извне. Если такой шанс представится, мы, безусловно, схватимся за него. И даже в том случае, если поражение будет очевидным, за счастье почтем безнадежно и отчаянно сделать фатальный выстрел. Восстание несет цель в самом себе. Но даст ли Система нам еще минимальное пространство для Восстания? Может не дать, подменить пробуждение виртуальной экранной инсценировкой. Система сейчас настолько отлажена, что не довольствуется более внедрением провокаторов в нонконформные среды. Она научилась сама создавать «революционные» квазисубъекты, тени нонконформизма, ложные полюса.

Концептуальная сумма общей теории "восстания извне", предельно актуализированная и соотнесенная с новейшими условиями, выражена в теории национал-большевизма. К этому сводится суть нашей предшествующей стратегии. Все это остается верным и надежным и сейчас. Нет никаких новых обстоятельств, которые поколебали бы нашу уверенность в истинности и идеологической законченности вычлененной нами парадигмы. Но об этом самое основное уже сказано. Теперь обратимся к той реальности, в которой внешнее действие, противостояние лицом к лицу — даже в виде позиции партизана Шмитта — более не осуществимо. В таком случае мы нуждаемся в новой стратегии и новой онтологии, новой историософии субъекта Революции.

Национал-большевизм стоит перед перспективой последнего превращения, финальной метаморфозы. Смысл ее сводится к решению проблемы — как нанести удар по врагу в той ситуации, не когда он побеждает, но когда он победил? И кто нанесет этот удар, если никого больше нет — ни с нашей, ни с их стороны?

Отвергаябезразличие, не испытывая ни малейшего оптимизма относительно той реальности, в которой мы оказались, ничего не забыв и ничего не упуская из виду, мы выносим приговор современному миру, и с полной ответственностью утверждаем, что он вот-вот рассыплется. Этот процесс лишь кажется бесконечным. Он пройдет мгновенно. Настоящий черный свинцовый конец у ворот.

Проблематично, сможем ли мы приблизить этот конец, помочь ему. Здесь уверенности нет.

Но он наступит и так. И вся свора банкиров, менеджеров, шоу-бизнесменов, кутюрье, дипломатов, журналистов, аналитиков, программистов и киноактеров будет во мгновение ока сметена с лица земли. Как жесткий, одноразовый, драстический, безотзывный финал. Финал Единого Мира.

Система научилась ловко и предельно эффективно подменять альтернативного ей субъекта. Наводить голограммы псевдореволюций. Извергать из себя, а потом скудно питать немощных оппозиционеров. Все это лишь продлевает ее первертное агонизирующее развлечение.

Новая стратегия — тотальное отрицание. Геральдическая весть оконечном конце.

Что-что, а это наверняка. Без сомнений. Истинно. Не подлежит пересмотру. Мастер иллюзий, дурных сновидений, каббалистический Харак-ракаэль истончился в штамповке сбивающих с толку химер. Но все это конечно. Учтено, измерено, вычислено и подсчитано.

Конец времен конечен. Камень, сорвавшийся с горы без помощи рук человеческих, положит предел ублюдочному колоссу их истории.

Наша история — в ином. Она не имеет ни начала и ни конца. И от ее имени мы свидетельствуем последним свидетельством — вам не уйти от расплаты.

Свинцовые, налитые серой кровью облака. Точила гнева Господня — материальные инструменты, их надо понимать буквально, с телесной физической наглядностью. Каменными жерновами будет измолот благоухающий чумой шмат Единого Мира, мира постмодерна.

И ни один мускул не дрогнет на лице заинтересованного созерцателя. Вы сами избрали себе такую участь.

Вы голосовали. Вы проиграли. Отныне пеняйте на себя. Вы не заслуживаете даже врагов, т. е. нас.

Доктрина

Александр Дугин Парадигма конца

(окончание)

Война народов

Еще одной моделью интерпретации истории являются разнообразные этнические теории, которые рассматривают в качестве основных субъектов истории народы, иногда расы, иногда какой-то один народ, противопоставленный всем остальным. В этой сфере существует неисчислимое многообразие версий. Одним из самых ярких теоретиков этнического подхода был немецкий деятель просвещения Гердер, идеи которого были развиты немецкими романтиками, отчасти позаимствованы Гегелем, и наконец, взяты на вооружение представителями немецкой «Консервативной Революции», особенно выдающимся мыслителем, юристом и философом Карлом Шмиттом. Расовый подход был в общих чертах изложен в трудах графа Гобино, а затем подхвачен немецкими национал-социали стами. Идеи же рассмотрения истории через призму одного этноса ярче всего представлены в иудаистических, сионистских кругах, на основе специфики еврейской религии. Кроме того, в период подъема национальных чувств в любом народе всегда можно встретить тенденции, близкие к идее национальной исключительности, но разница в том, что практически нигде эти теории не получают столь выраженного религиозного содержания, не являются столь устойчивыми и развитыми, не имеют такой длительной исторической традиции, как у евреев.

Существует несколько необычных, но крайне убедитель ных этнических теорий, не попадающих ни в одну из вышеперечисленных категорий. Такова, к примеру, «теория пассионарности и этногенеза» гениального русского ученого Льва Гумилева. Она также рассматривает всемирную историю как результат взаимодействия этносов, понятых как органичные живые существа, проходящие различные периоды жизни — от младенчества до старости и умирания. Несмотря на то, что эта теория в высшей степени интересна и открывает многие загадочные закономерности цивилизации, она не обладает той степенью телеологического редукционизма, который нас интересует. Воззрения Гумилева не претендуют на последнее обобщение. Более того, эсхатологические взгляды (откровенные или замаскированные) Гумилев был склонен рассматривать как выражение «упаднической» стадии развития этноса, как химеры, возникающие в среде разлагающихся, утративших пассионарность, приближающих ся к порогу смерти культур и народов. Соответственно, для него сама постановка вопроса относительно интерпретации «конца истории», — являлась бы ничем иным как выражением глубокого декаданса. По этой причине придется оставить Гумилева в стороне. На примере Гумилева можно выделить первый критерий, на основании которого следует разделить все теории этноса как субъекта истории на две части. — Одни теории имеют телеологическое, эсхатологическое измерение, а другие нет. Что мы имеем в виду?

Существуют такие концепции этнической истории, которые видят в судьбе того или иного народа (варианты: нескольких народов или рас) отражение смысла всего исторического процесса, а следовательно, конечный триумф, возрождение или, наоборот, поражение, унижение, исчезновение нации рассматривается как результат всемирной истории, конечное выражение ее тайного смысла. Это — этнические теории эсхатологической ориентации, они нас интересуют более всего. Иные же, даже самые экстравагантные или интересные, но не обладающие телеологическим измерением, ничего не добавляют к пониманию исследуемой нами проблемы. Так, к примеру, русский, американский, еврейский, курдский, английский национализм, немецкий расизм явно тяготеют к эсхатологической постановке вопроса. Национализм же польский, венгерский, арабский, сербский, итальянский или армянский — хотя они могут быть не менее яркими, насыщенными и динамичными — явно телеологически пассивны. Первая группа считает, что приоритетным субъектом истории является данный народ, его перипетии составляют содержание всемирного исторического процесса, а конечное торжество и попрание враждебных народов положит конец истории. Вторая группа не имеет такого глобального масштаба, и настаивает лишь на прагматическом и не столь претенциозном утверждении национальной особенности, культуры и государственности перед лицом окружающих народов и культур. Здесь проходит важная разделительная черта. Исследование второй группы этнических доктрин никак не приближает нас к выявлению исторической парадигмы, так как изначально здесь берется слишком малый масштаб. Первая же группа, напротив, удовлетворяет нашим требованиям. Хотя и здесь следует отделять «глобализм пожелания» от «глобализма реального», т. к. для того, чтобы даже чисто теоретически рассматривать этническую интерпретацию эсхатологии, конкретному этносу необходимо обладать значительным историческим масштабом (во времени и в пространстве), поскольку в противном случае картина получится смехотворная.

Но даже ограничив круг рассмотрения «телеологическим национализмом», мы все равно не имеем здесь стройной картины. И так как между политэкономией и геополитикой аналогия получилась совершенной и наглядной, то попробуем — несколько искусственно — распространить ту же модель и на этническую историю. И лишь потом выясним, оправданным или не оправданным оказалось такое отождествление.

Геополитика позволяет сделать в этом отношении первый шаг. Раз Море = Восток, то «этнос Запада» является носителем талассократических тенденций на этническом уровне. А так как в нашем уравнении уже есть формула Море=Капитал, то гипотетический (пока)«этнос Запада» становится третьим членом тождества — Море=«этнос Запада»=Капитал. Легко выстроить и уравнение противоположного полюса Суша=«этнос Востока»=Труд. Теперь остается соотнести понятия «этнос Запада» и «этнос Востока» с какими-то фиксированными историческими реальностями и выяснить наличие соответствующих эсхатологических доктрин.

Здесь нам на помощь приходят русские евразийцы (Трубецкой, Савицкий и др.). «Этнос Запада» они вслед за Данилевским отождествили с «романо-германскими» народами, «этнос Востока» — с «евразийцами», на полюсе которых стоят русские как уникальный синтез славянских, тюркских, угорских, германских и иранских этносов. Конечно, говорить о «романо-германцах» как об этносе не совсем точно, но все же некоторые общие исторические и цивилизационные черты здесь явно присутствуют. Романо-германцы объединены и географией, и культурой, и религией, и общностью технологического развития. Колыбелью того, что можно назвать «романо-германской цивилизацией», принято считать Западную Римскую Империю, а позже «Священную Римскую Империю Германских Наций». Этнокультурное единство наличествует, но правомочно ли говорить о единой эсхатологи ческой концепции, которая рассматривала бы судьбу этой этнической группы как парадигму истории? Если внимательно присмотреться к логике развития романо-германского мира, то мы видим, что практически изначально этот мир узурпировал и применил исключительно к самому себе понятие «эйкумена», т. е. «вселенная», которое характеризовало ранее в Православной империи совокупность всех ее частей. Но после откола от Византии Запад ограничил понятие «эйкумены» только самим собой, сведя вселенскую историю к истории Запада, оставив при этом за скобками не только нехристианский мир, но и все восточные православные народы, и более того, ось истинного христианства — Византию. Таким образом, за пределы «христианско го мира» романо-германцев выпал самый центр аутентично го христианства — православный Восток. Далее эта концепция «европейской эйкумены» была унаследована народами Запада и после нарушения его католического религиозного единства, и после окончательной секуляризации. Романо-германский мир отождествил свою этническую историю с историей человечества, что, в частности, и дало основание Н.С. Трубецкому озаглавить свою книгу «Европа и человечество», где он убедительно показывает, что самоотождествле ние Запада со всем человечеством делает его врагом реального Человечества в полном и нормальном значении этого понятия. В такой перспективе начинает ясно проглядывать фактическое самоотождествление Европы и европейцев с этническим субъектом истории, и в такой перспективе, позитивный (в сознании романо-германца) исход истории будет равнозначен окончательному триумфу Запада, его культурной и политической «эйкумены» над всеми остальными народами планеты. Это, в частности, предполагает, что романо-германские политические, этические, культурные и экономические нормативы, выработанные в процессе истории, должны стать универсальными и повсеместно принятыми, а все сопротивление со стороны автохтонных народов и культур должно быть сломлено.

Концептуальный эсхатологизм европейских наций прошел несколько фаз развития. Вначале он имел католико-схо ластическое выражение, параллельно с которым развивались и чисто мистические доктрины, наподобие концепции «Третьего Царства» Иоахима де Флора. Речь шла о том, что романо-германский мир завершит «евангелизацию» варваров и еретиков (в число которых включались православные!) и наступит «рай на земле», чьи картины представлялись более или менее аналогичными повсеместному господству Ватикана, только возведенному в абсолют. В XVI веке европейский эсхатологизм выразился в Реформации, а позже нашел окончательную формулу в англосаксонской протестантской доктрине «потерянных колен». Эта доктрина рассматривает англосаксонские народы как этнических потомков десять потерянных колен Израиля, не вернувшихся, по библейской истории, из Вавилонского плена. Следовательно, истинными евреями, израильтянами, «избранным народом» являются англосаксы, «золотое зерно» романо-германского мира, которым суждено в конце времен установить главенство надо всеми остальными народами земли. В этой экстремальной доктрине, сформулированной в XVII веке сторонниками Оливера Кромвеля, концентрируется в сжатом виде вся логика этнической истории Европы, отчетливо и недвусмысленно утверждается этнокультурный универсализм претензий Запада на мировое господство. Таким образом, происходит уточнение этнического субъекта романо-германского мира. Им постепенно и все более отчетливо становятся англосаксы, протестантские фундаменталисты эсхатологической ориентации. Но корень этой доктрины следует искать в католическом Средневековье, в Ватикане. По этому поводу блестящий анализ дал Вернер Зомбарт в книге «Буржуа». Англосаксы, параллельно кристаллизации концепции этнической избранности, первыми включаются в два судьбоносных процесса, которые лежат в основе современной политэкономии и геополитики. Англия делает индустриальный рывок, первой из европейских держав вступая в промышленную революцию, которая ускоренными темпами привела к расцвету капитализма, и одновременно покоряет морские просторы планеты, побеждая в геополитической дуэли более архаичных, «почвенных» и традиционалистских испанцев. Карл Шмитт прекрасно показал взаимосвязь между этими двумя поворотны ми событиями современной истории.

Мало-помалу инициативу Англии перенимает иное «дочернее» государство — США, которое изначально основано на принципах «протестантского фундаментализма» и мыслится его основателями как «пространство утопии», как «обетованная земля», где история должна окончится планетарным триумфом «10 потерянных колен». Эта мысль воплощена в американской концепции Manifest Destiny, которая видит «американскую нацию» как идеальную человеческую общность, являющуюся апофеозом мировой истории народов.

Сопоставив абстрактную теорию «этнической избраннос ти англосаксов» с исторической практикой, мы увидим, что реальное влияние Англии как авангарда романо-германско го мира на саму Европу и, шире, на весь мир и мировую историю, действительно, огромно. А во второй половине ХХ века, когда США стали де факто синонимом «западных народов» и символом обоснованности эсхатологического англосаксонского национализма, в наличиии Manifest Destiny вообще едва ли можно сомневаться. Если, к примеру, масонско-католический национализм французов, несмотря на возвышенные мифы о «последнем короле», оказался лишь региональным и относительным, то англосаксонская концепция протестантского фундаментализма подтверждается не только поразительными успехами «владычицы морей», но и гигантской современной гипердержавой, оставшейся единственной в современном мире.

Теперь обратимся к «этносу Востока», к евразийцам. Здесь тоже следует обратить внимание, в первую очередь, на народы, доказавшие свой исторический масштаб. И, естествен но, нет сомнений, что единственной этнической общностью, которая в современном мире оказалась на высоте истории, которая смогла утвердить свой национальный эсхатологизм в гигантском объеме, являются русские. Так было не всегда, и в какие-то периоды истории Востока русские были лишь одним из народов, наряду с другими, расширяющими или сужающими с переменных успехом границы своего культурного, политического и географического присутствия.

Китай и Индия, будучи древнейшими и высочайшими традиционными цивилизациями, несмотря на масштаб и духовное значение, никогда не выдвигали концепций эсхатологического национализма, не отождествляли свою этническую историю с историей человечества, не наделяли драматическим элементом межнациональные отношения или конфликты. Кроме того, ни китайская, ни индусская традиции не отличались «мессианизмом», претензией на универсальность своей религиозной и этической парадигмы. Это — Восток статичный, «перманентный», глубоко «консервативный», не способный и не желающий принимать вызов Запада. Ни в Китае, ни в Индии никогда не существовало национальных теорий, согласно которым китайцы или индусы когда-то, в конечные времена, будут править миром. Лишь у иранцев и арабов существовали национально-расовые теории эсхатологической ориентации. Но история последних веков показала, что реальный масштаб подобной этнической телеологии — с явно выраженным исламским религиозным компонентом — недостаточен для того, чтобы рассматривать ее как серьезного соперника «народам Запада». Функции авангарда «этноса Востока» однозначно возложены на русских, которые смогли выработать универсалистски-мессианский идеал — по масштабу сопоставимый с идеалом англосаксонским, позже американским — и воплотить его в гигантскую историческую реальность. Эсхатологическая идея Православного Царства — «Москвы как Третьего Рима» — была позднее перенесена на секуляризированную петербургскую Россию, и наконец, на СССР. Из византийского Православия через Святую Русь к столице Третьего Интернационала. И аналогично тому, как англосаксы перешли от этнической концепции «колен Израилевых» к американскому melting-pot как «искусственному эсхатологическому либеральному раю», русский мессианизм — изначально основанный на концепции «открытого этноса» — обрел в ХХ веке формулу «советского патриотизма», собирающего под гигантским культурно-этическим универсаль ным проектом народы, этносы и культуры Евразии.

Еще одним подтверждением именно такой этнической дуальной телеологии является тот факт, что американские протестанты единодушно отождествляют Россию со «страной Гога», т. е. с тем пространством, откуда придет антихрист. Доктрина «диспенсационализ ма» однозначно утверждает, что финальная битва истории будет разворачиваться между христианами империи Добра (США) и еретическими жителями евразийской империи Зла (т. е. русскими и объединившимися вокруг них народами Востока). Такое приравнивание России к «стране Гога» стало особенно активно распространяться в протестантских кругах Америки начиная с середины прошлого века. Подобные взгляды характерны также для многих протестантских течений в Англии и среди католиков-иезуитов. Впервые основы концепции «диспенционализма» сформулировал иудействующий испанский католический священник (иезуит) Эммануил Ла Конча, писавший под псевдонимом «Рабби Бен Эзра». От него диспенсационалистскую теорию позаимствовала шотландская проповедница из секты пятидесятников Марта Мак Дональдс, а потом она стала краеугольным камнем учения английского проповедника-фундаменталиста Дерби, основавшего секту «Плимутских братьев» или просто «Братьев». Вся эта протестантская (а иногда и католическая) эсхатология, чрезвычайно популярная на современном Западе, утверждает, что западные христиане и иудеи имеют в «конце времен» одинаковую судьбу, а православные и иные нехристианские народы Евразии воплощают в себе «свиту антихриста», которая выступит против сил «Добра», принесет много вреда «праведникам», но, в конце концов, «будет повержена и разгромле на на территории Израиля, где и найдет свою смерть». Степень доверия к этой теории и ее распространенности среди простых людей в США постоянно растет. И большевистская революция, и создание государства Израиль, и холодная война прекрасно вписывались в «пророческие» концепции «диспенсационалистов» и укрепляли их веру в свою правоту.

Рассмотрим бегло еще две разновидности этнической телеологии и сформулируем вывод, который внимательный читатель, наверняка, уже сделал самостоятельно. Легко верифицируемый в истории этнический дуализм, вскрытый нами, — «этнос Запада» (ядро: англосаксы) и «этнос Востока» (ядро: русские), — игнорирует две знаменитые этнические доктрины, которые, как правило, первыми приходят на ум всякий раз, когда речь заходит об «эсхатологическом национализме». Мы имеем в виду «расизм» германских нацистов и сионистские концепции евреев. На каком основании мы оставили эти реальности в стороне, и занимались приоритетно американским и русско-советским «национализмами», которые не столь наглядны и радикальны, как граничащий с варварством нацизм или подчеркнутый антропологический дуализм евреев?

Ответим на этот вопрос несколько позже, а сейчас напомним в двух словах, в чем заключаются эти две разновидности национальной эсхатологии. Германский расизм сводил всю историю к расовому противостоянию арийцев, индоевропейцев и всех остальных народов и рас, считавшихся «неполноценными». В истоке такого подхода лежит мифологическая концепция о «древних ариях», первых культурных обитателях земли, магической расе королей и героев высокого норда. Эта «нордичес кая раса» отличалась всяческими добродете лями, и ей принадлежит авторство всех культурных изобретений. Постепенно белая раса спускалась к югу и смешивалась с грубыми, полуживотными, чувственными и дикими этносами. Так возникли смешанные культурные формы, современные этносы. Все хорошее в современной цивилизации — достояние белых. Все плохое — продукт смешения, влияния цветных рас. Авангард белой расы — немцы, они сохранили чистоту крови, культурные и этнические ценности. Авангард цветных народов — евреи, главные враги белой расы, строящие против нее нескончаемые козни.

Расовая эсхатология состоит в том, чтобы немцы возглавили белую расу, принялись очищать кровь, отделили цветные народы от нецветных и достигли мирового господства, воспроизводящего на новом этапе изначальное господство арийских королей. Немецкий расизм — доктрина, конечно, экстравагантная, довольно искусственная и сугубо современная, хотя основывается она на некоторых реально существовав ших древних мифах и религиозных учениях. В самой же Германии расизм получил распространение под влиянием оккультистских кругов, в той или иной степени связанных с теософизмом. Еврейский мессианизм является архетипом всех остальных разновидностей национальных эсхатологии. Он исчерпывающе подробно изложен в «Ветхом Завете», расшифрован в Талмуде и Каббале. Евреи считаются избранным народом по преимуществу, и еврейский этнос выступает главным субъектом мировой истории. На противоположном конце модели находятся «неевреи», «гоим», «народы», «язычники», «идолопоклонники», «силы левой стороны» (по «Зохару»). В эзотерическом толковании Каббалы «гои» не являются «людьми», они — «злые духи в человеческом облике», поэтому у них даже теоретически отсутствует перспектива спасения или одухотворения. Но и евреи, несмотря на свою избранность, часто отступают от правых путей, сбиваются на тропу зла, идут дорогами «гоев» и их «ложных божеств». За это Четырехбуквенный (=Яхве) карает свой народ, отправляя его в рассеяние к «гоям», которые всячески третируют евреев, причиняют им боль и обиды. После разрушения Второго Храма в 70-м г. от Р.Х. Титом Флавием евреи были отправлены за грехи в «четвертое рассеяние», которое будет последним. После многовековых страданий это рассеяние должно окончиться «катастрофой», «холокостом», «шоа», за которым последует возвращение на землю обетованную, восстановление государства Израиль, и с тех пор евреи будут править всем миром.

Заметим любопытное соответствие — между германским расизмом и еврейским мессианством существует явная корреляция, хотя оценочные знаки полярно противопо ложны. Германские расисты видели именно в евреях средоточие «расового зла», а сами евреи — особенно после Второй мировой войны — распознали в нацизме, напротив, максимальное воплощение «гойского зла». И не случайно религиозное, историософское понятие «шоа» было применено именно к преследованиям евреев в нацистской Германии. Да и само создание государства Израиль напрямую сопряжено с судьбой режима Гитлера. — Моральное право на свое государство в глазах мирового сообщества евреи получили в качестве своего рода компенсации за понесенные жертвы во времена нацизма.

Германский нацизм и еврейское мессианство — очень интенсивные формы этнического эсхатологизма, масштабные и весомые, доказавшие свою значимость реальной вовлеченностью в ход мировой истории. И все же ни гитлеровский нацизм, ни сионизм не воплотили в себе с такой отчетливостью и ясностью, с такой исторической наглядностью базовые тенденции исторического процесса, как в случае американизма и советизма. Любопытна и чисто географическая раскладка. — Расизм был распространен в Европе, государство Израиль находится на Ближнем Востоке. Они как бы противостоят друг другу по вертикали. А англосаксонский и евразийский миры противостоят друг другу по горизонтали. Если расизм Гитлера апеллировал к «нордизму», то еврейство акцентирует «южную», «средиземноморскую» ориентацию. Евразийство явно относится к Востоку. Атлантизм — к Западу. При этом исторический масштаб горизонтальной пары англосаксы — русские гораздо более значителен и весом, нежели в случае вертикальной пары. И хотя нацистам удалось в свое время добиться значительных территориальных успехов, они были геополитически обречены уже с самого начала, так как их этно-эсхатологическая парадигма была явно недостаточно универсальной и емкой, а их история не являлась самостоятельным духовным полюсом (в отличие от России). Точно так же, несмотря на гигантское влияние еврейского фактора в мировой политике, евреи все же очень далеки от своего мессианского идеала, а роль государства Израиль все же ничтожна или сугубо инструментальна в контексте большой геополитики, где действительно серьезным значением обладают лишь блоки, сопоставимые с НАТО или бывшим Варшавским договором.

Нельзя сбрасывать со счетов германский расизм (исторически изжитый) и тем более еврейский мессианизм (напротив, укрепившийся во второй половине ХХ века). Но и нельзя переоценивать их значение, так как в лице США и России мы имеем реальности намного более весомые и объемные.

В этой связи гораздо полезнее предпринять следующую операцию. — Разложить пару гитлеровский «расизм-сионизм» на две составляющие. Как в смысле политэкономии фашизм был лишь компромиссом между капитализмом и социализмом, а в смысле геополитики страны Оси были чем-то промежуточным между ясным атлантизмом Запада и ясным евразийством Востока, так и в смысле этнической эсхатологии противостояние «нацизм-сионизм» лишь вуалирует собой более серьезное противостояние: «англосаксы (и их Manifest Destiny) — русские». Это означает, что и нацизм и сионизм могут быть поняты как сочетание внутренне разнородных факторов, тяготеющих к одному из двух более фундаментальных этнических полюсов. Эту идею в первом приближении развил евразиец Бромберг, а иная ее версия принадлежит замечательному писателю Артуру Кестлеру.

Еврейский мессианизм разлагается на две составляющие. Одна из них солидарна с англосаксонским мессианизмом. Это «западническая составляющая» в еврействе. Таковы голландские еврейские общины, изначально сопряженные с пропагандой протестантского фундаментализма. Можно назвать это «еврейским атлантизмом» или «правым еврейством». Этот сектор отождествляет эсхатологические чаяния евреев с победой англосаксонской нации, с США, либерализмом, капитализмом.

Вторая составляющая — «еврейское евразийство», Бромберг называл его «еврейским восточничеством»*. Это, в основном, сектор восточно-европейского еврейства, преимущественно хасидического толка, солидарного с русским мессианизмом, и особенно с его коммунистической версией. Этим объясняет ся, в частности, столь масштабное участие евреев в Октябрьской революции и их ангажированность в коммунистическое движение, которое составляло прикрытие для реализации планетарной русской мессианской идеи. Вообще говоря, «левое еврейство», которое представляет собой настолько устойчивую и масштабную реальность, что нацисты в своей пропаганде просто отождествляли «коммунизм» с «еврейством», типологически сопряжено именно с евразийским комплексом, солидарно с русско-советским эсхатологическим идеалом. Часто «еврейские евразийцы» апеллировали к удивительной исторической формации — «хазарскому каганату», в котором иудейская религия сочеталась с мощной иерархической военной империей, основанной на тюркско-арийском этническом элементе. Помимо известной крайне негативной оценки «хазар» (объемно изложенной у Льва Гумилева), существуют и иные, «ревизиони стские» версии относительно истории этого образования, которое по своей континенталистской стилистике и резкому отступлению от этнического партикуляризма традиционного иудаизма сильно контрастирует с иными — особенно западными — формами иудейской социальной организации. Так, А. Кестлер выдвинул любопытную версию о том, что восточно-европейские евреи, на самом деле, вообще являются потомками древних хазар, и их инаковость по отношению к еврейству Запада выдает их расовое различие. Здесь важно не то, насколько «научно» такое представление, но то, что эта концепция мифологически отражает глубинный внутриеврейский дуализм.

Теперь, немецкий расизм. Здесь картина не столь наглядна, и разложить это явление на две составляющие не так легко. Во-первых, потому, что русофильская и просоветская линия в нацизме и, шире, германском национальном движении была почти всегда антирасистски ориентированной. Эта положительное Ostorientirung, свойственное многим представителям немецкой Консервативной Революции (Артур Мюллер ван ден Брук, Фридрих Георг Юнгер, Освальд Шпенглер, и особенно, Эрнст Никиш), связывалось с Пруссией и государственнической идеей скорее, нежели с расовыми мотивами. Но все же определенные разновидности расизма могут быть отнесены к евразийству. Такой «евразийский расизм«, безусловно, был миноритарным и не показательным, маргинальным. Типичным представителем его был профессор Герман Вирт, который считал, что «арийский», «нордический» элемент встречается у большинства народов земли, включая азиатов и африканцев, и что немцы не представля ют в этом отношении какого-то особенного исключения, являясь смешанным народом, где наличествуют и «арийские» и «неарийские» элементы. Такой подход отрицает любой намек на «шовинизм» или «ксенофобию», но именно по этой причине Вирт и его сподвижники очень скоро встали в оппозицию режиму Гитлера. Кроме того, некоторые представи тели этого направления считали, что «арии» Азии — индусы, славяне, персы, таджики, афганцы, пакистанцы и т. д. — стоят гораздо ближе к нордической традиции, нежели европейцы или англосаксы, и следовательно, такой расизм приобретал явно различимые «восточнические» черты. Но самой распространенной версией расизма все же была иная, «западническая» линия, настаивающая на превосход стве белой расы (в самом прямом смысле) и особенно немцев надо всеми остальными народами. Технологические успехи белых, преимущества их цивилизации всячески прославлялись. Иные народы демонизировались и выставлялись карикатурными «унтерменшами». В самой радикальной версии «арийцами» признавались только сами немцы, а славяне или французы приравнивались к людям второго сорта, что было уже не расизмом, но предельной формой узконемецкого этнического шовинизма. Такой расхожий расизм — кстати, он был характерен лично для Гитлера — был по духу вполне солидарен с этнической эсхатологией англосаксов, хотя он предлагал конкурирую щую версию, основанную на специфике немецкой психологии и немецкой истории. Показательно, что обе разновидности такой этнической эсхатологии основывались на двух ветвях единого некогда германского племени (англосаксы — изначально были германскими племенами) и на двух разновидностях протестантизма (лютеранства в Германии и англиканства в Англии и США). Однако германский расизм был значительно сдобрен языческими элементами, апелляциями к дохристианской мифологии, варварству, иерархии. В отличие от «расизма» англо-саксонского расизм немцев был более архаичным, экстравагантным и диким, но сплошь и рядом этот эстетический контраст, различие стилей скрывали под собой общность историчес кой и геополитической ориентации. Англофилия Гитлера — факт общеизвестный.

Итак, пара «сионизм-нацизм» оказывается недостаточно масштабной для того, чтобы рассматриваться как ось эсхатологической драмы в ее этническом измерении. Если она и является «осью», то только вторичной, подсобной, дополнитель ной. Она помогает объяснить многие вещи, но не покрывает сущности проблемы. В этой перспективе можно рассматри вать «еврейское восточничество» как одну из специфических разновидностей «евразийства»(или «этноса Востока»), солидарную в общих чертах с универсальной формулировкой русско-советского мессианского идеала. К этому же «евразийскому» комплексу следует отнести и некоторые (миноритарные) формы «восточнического» расизма сторонников «арийской» системы ценностей.

И напротив, «еврейское западничество» органично вписывается в англосаксонский этно-эсхатологический проект, на чем, собственно, и основан глубинный альянс мондиалис тского лобби Израиля и США. «10 потерянных колен» в лице англосаксов (особенно американцев) сочетаются с двумя остальными коленами в солидарном эсхатологическом ожидании. К этому комплексу примыкает и «западническая» версия расизма, воспевающая превосходство «цивилизации белых» — рынок, технический прогресс, либерализм, права человека — над архаическими «варварскими» «недоразвиты ми» народами Востока и Третьего мира.

Теперь мы можем ясно различить ту же самую, уже известную нам по предыдущим разделам, историческую траекторию, но на новом этно-эсхатологическом уровне.

История представляет собой соперничество, битву двух «макроэтносов», ориентированных на универсализацию своего духовно-этического идеала в кульминационный момент истории. Это — «этнос Запада» (романо-германский мир) и «этнос Востока»(евразийский мир). Постепенно эти два образования подходят к масштабному, очищенному, рафинированному выражению своей «проявленной судьбы». Manifest Destiny «этноса Запада» воплощается в концепции «10 потерянных колен» протестантских фундаменталистов, ложится в основание планетарного английского господства и позже составляет фундамент американской цивилизации, и, на самом деле, вплотную подходит к реализации единоличного мирового контроля. «Русская правда» от национального государства восходит до уровня империи и воплощается в советском блоке, сплотившим вокруг себя полмира. Эта дуэль составляет основу этнической (точнее, макроэтнической) истории ХХ века. При этом значительной помехой на пути ясного обозначения ролей и функций снова (в который раз!) становится европейский фашизм, переводящий проблематику из ясного дуализма в запутанный и второстепенный комплекс противоречий, что подрывает естественную логику великой этнической войны, приводит к заключению противоесте ственных альянсов, к смещению центра тяжести, к неверной постановке вопроса. Утверждая в центре этнической эсхатологии не реальный дуализм между «романо-германским», позже англосаксонским, еще позже «американским» лагерем, с одной стороны, и «евразийским», русско-советским лагерем, с другой, но во многом искусственную и не самодостаточную пару антиподов — «германо-арийцы-евреи», — нацисты сбили естественный ход событий, отвлекли внимание на ложную цель, утвердили противоречие там, где оно не было исторически и эсхатологически существенным и центральным. И снова ущерб в конечном счете был нанесен «евразийскому» лагерю.

Англосаксонский идеал, «этнос Запада» нанес сокрушительное поражение «этносу Востока». «Советский» универсализм уступил универсализму англосаксонскому.

Дополняем нашу формулу, связывающую политэкономи ческую и геополитическую модели истории еще, одним уровнем.

Труд = Суша (Восток) = русский (советский, евразийский) этнос

Капитал = Море (Запад) = романо-германский (англосаксонский, американский) этнос

Между двумя этими многоплановыми полюсами идет дуэль сквозь века и эпохи, подступая к развязке в начале третьего тысячелетия от Р.Х.

Обратим внимание на то, что европейский фашизм практически на всех уровнях выполняет аналогичную функцию. На экономическом уровне он претендует на снятие противоречия между Трудом и Капиталом, но это оказывается фикцией, и он лишь способствует косвенно победе Капитала. На геополитическом уровне он отвергает фундаментальность противостояния Суши и Моря, претендуя на самостоятельное геополитическое значение, но не справляется с задачей и бесславно исчезает, снова способствуя последующей победе Моря над Сушей. И наконец, на уровне этнической эсхатологии, расизм нацистов уводит внимание от великого противостояния англосаксов и русских на ложную альтернативу между «арийцами» и «евреями», причем великороссы попадают (безо всяких оснований) в один разряд с «цветными недочеловеками». И это, в конце концов, оказывается на руку исключительно англосаксам. Кстати, в последнем случае — на этническом уровне — следует признать, что и второй полюс этого этнического дуализма (евреи) также оказывается преимущественно на стороне «этноса Запада», а «еврейское восточничество» заметно слабеет и почти сходит на нет. Причем этот упадок совпадает с моментом создания государства Израиль, за которое изначально боролись восточно-европей ские евреи преимущественно социалистической ориентации («еврейские евразийцы»), — поэтому Сталин и поспешил признать легитимность этого государства, — но которое почти сразу же после создания переориентировалось на Запад, став верным проводником политики англосаксов, в первую очередь, США, на Ближнем Востоке.

Clash of religions

Последний крупномасштабный уровень редукции истории к простой формуле следует искать в истории религий и межконфессиональных проблем. Так как общая траектория исторического процесса, выделенная нами с самого начала в экономической парадигме, оказалась применимой ко всем остальным разбираемым уровням, можно смело искать ее аналоги и в религиозной сфере.

Один из полюсов — «Капитал-Запад-Море-англосаксы» — возводится, как мы видели, к Западной Римской Империи, источнику и отправной точке всех тех тенденций, которые в этом полюсе постепенно и выкристаллизовались. Западная Римская Империя в религиозном смысле сопряжена с Ватиканом, католической версией христианства. Следовательно, вполне логично обратиться к католицизму как к религиозной матрице этого полюса.

Противоположный «евразийский» полюс напрямую связан с «византизмом» и Православием, так как русские являются и православным народом, и авторами первой социалистической революции, и теми, кто занимает земли континентального Heartland'а, который, по Макиндеру, служит осью для всех сил Суши. В той же степени, в какой современный либеральный Запад является секуляризированным, обобщенным, модернизированным и универсализированным результатом католичества, советская модель представляет собой предельное — также секуляризированное, обобщенное и модернизированное — развитие Православной Империи. Относительно второстепенности остальных мировых религий в вопросе эсхатологической драмы можно привести те же соображения, которыми мы воспользовались, говоря об этнической эсхатологии. Восточные традиции не заострены эсхатологически, не акцентируют в центре своих систем тематику «конца времен» и «последней битвы». Дело не в том, что они не знают об этой реальности, но они не уделяют ей центрального места, сопоставимого с отчетливым и приоритетным эсхатологизмом христианства (или иудаизма). Это соображение объясняет и отсутствие на Востоке эсхатологических форм национализма (о чем мы говорили выше), так как этническое и религиозное мировоззрение тесно связаны между собой и взаимоопределяют друг друга.

Эта схема вполне наглядна и прекрасно накладывается на предыдущие модели. Единственным моментом, требующим дополнительного прояснения, является вопрос о протестантизме.

Реформация была важнейшим моментом истории Запада. Она была не просто многоуровневым явлением, но заключала в себе две строго противоположные ориентации, которые, в конечном счете, породили полярные формы. Мы не можем здесь вдаваться в богословские рассуждения, и отсылаем читателя к нашей подробной монографии на эту тему. Изложим лишь схему.

Католицизм — это фрагмент Православия; ведь некогда, до раскола, Запад был православным в той же степени, что и Восток, причем фрагмент искаженный и претендующий на приоритет и полноту. Католицизм — это антивизантизм, а византизм есть полноценное и аутентичное христианство, включающее в себя не просто догматическую чистоту, но и верность социально-политической, государственной доктрине христианства. В самом грубом приближении, можно сказать, православная концепция симфонии властей (вульгарно именуемая «цезаре-папизмом») сопряжена с пониманием эсхатологического значения не только христианской церкви, но и христианского государства, христианской империи. Отсюда вытекает телеологическая и сотериологическая функция Императора, основанная на втором послании св. Апостола Павла к Фессалоникийцам, где речь идет о «держащем», «катехоне». «Держащий» приравнивается православными экзегетами (в частности, св. Иоанном Златоустом) к православному императору и православной империи.

Отпадение западной церкви основано на отрицании симфонии властей, на отвержении социально-политической, но в то же время эсхатологической доктрины Православия. Эсхатологической она является потому, что православие связывает наличие «держащего», который препятствует «приходу сына погибели»(=антихристу), с существованием именно политически независимого православного государства, в котором власть светская (василевс) и власть духовная (патриарх) находятся в строго определенном соотношении, вытекающим из принципа симфонии. Следовательно, отступление от этой симфонической византийской парадигмы означает «апостасию», отпадение. Католицизм же изначально — т. е. сразу по отпадении от единой Церкви — вместо симфонической (цезаре-папистской) модели принял иную модель, в которой власть Папы Римского распространялась и на те области, которые в симфонической схеме были отнесены строго к ведению василевса. Католицизм нарушил провиденциальную гармонию между светским и духовным владычеством, и, в соответствии с христианским учением, впал в ересь.

Духовный кризис католичества с особой силой дал о себе знать к XVI веку, и Реформация явилась пиком этого процесса. Однако, надо заметить, что еще в Средневековье в Европе существовали тенденции, которые в той или иной степени тяготели к восстановлению на Западе адекватной модели. Гибеллинская партия Гогенштауфенов была ярким примером «бессознательного православия», квазивизантийского сопротивления латинской ереси. И уже тогда в центре антипапского движения стояли представители знатных германских родов. Через несколько столетий сходные силы — и снова германские князья — поддержали Лютера в его антиримском выступлении. Любопытно, что претензии Лютера к Риму были весьма сходны с теми, которые традиционно выдвигались православными. И богослужение на националь ном языке (сугубо православная черта, связанная с пониманием мистического значения глоссолалии, воплощающейся в лингвистическое многообразие поместных церквей), и отказ от административного диктата Римской Курии, и значение «катехона», и отказ от безбрачия для «священников» — все эти типично лютеровские осевые тезисы вполне могли быть названы «православными». Другое дело — отказ от иконопочитания, богослужебных ритуалов, свобода индивидуальных толкований Писания. Эти черты никак нельзя назвать православными, и они представляли собой побочные негативные аспекты антипапизма, который опирался скорее на духовную интуицию, на протест, нежели на освященные Традицией истины.

Как отвержение Рима ради чистого христианства Реформация была полностью оправдана. Но что предлагалось взамен? И вот здесь-то и заключалось самое важное. Вместо обращения к полноценной православной доктрине, протестанты пошли сомнительным путем интуиций и индивидуальных толкований. В высших проявлениях это дало плеяду блистательных визионеров-мистиков (Бёме, Гихтель и т. д.). Но даже в этом случае приближения к высотам православной метафизики не произошло. В худших вариантах это породило кальвинизм и множество крайних протестант ских сект, в которых от христианства практически ничего, кроме названия, не осталось.

Существует дуализм между Лютером и Кальвином, между прусским (и французским, гугенотским) протестантизмом и протестантизмом швейцарским, позже голландским и английским. Лютеранство отрицало фарисейство, «номократию» католичества, т. е. иудео-христианский компонент папизма. Кальвинизм же, напротив, пришел к типично ветхозаветному историцизму, к фактическому отрицанию божественности Христа, который превратился в «культурного или морального героя». Кальвинизм развил наиболее неправославные тенденции, присутствовавшие и ранее в католичестве, тогда как критика Лютера была направлена как раз против них.

Итак, в Реформации наличествовали две противоположные тенденции. Одна, условно, антикатолическая с православной стороны (лютеранство). Другая — антикатолическая с антиправославной стороны. Католицизм — особенно распростра ненный и усвоенный, кстати, в романских странах — оказался между двух версий протестантизма, основными носителями которого были германские народы. Самые восточные немцы — прусы, которые изначально были германизированным славяно-балтийским племенем — приняли лютеранство, а крайне западные германцы (англосаксы) довели до своих пределов кальвинизм и иудео-христианские тенденции.

Таким образом, одна версия протестантизма (кальвинизм, протестантский фундаментализм) становится в авангарде западно-морского-капиталистического полюса, а другая, напротив, выступает как в чем-то приближенная к Православию (но все-таки далеко не православная) ветвь западного христианства. Связь протестантизма и капитализма прекрасно и развернуто показал Макс Вебер в книге «Протестантс кая этика»*, причем там же объясняется различие между кальвинизмом и лютеранством. Пример показателен. — Протестантизм в Англии приводит к капиталистическим реформам. Протестан тизм в Пруссии лишь укрепляет феодальный порядок. Следовательно, делает вывод Вебер, речь идет о глубоко различных тенденциях. Еще дальше заходит в аналогичном анализе ученик Вебера Вернер Зомбарт, который выводит исток капитализма не только из протестантизма, но и из самой базовой католической схоластической доктрины. Интересные соображения на ту же тему приводит Освальд Шпенглер в работе «Социализм и пруссачество».

Парадигма религиозного противостояния определяется как Православие против католичества и (позже) против крайнего протестантского фундаментализ ма. В этой антитезе важнейшее значение уделяется пропорции между посюсторонним и потусторонним в религиозной этике. Православный этический идеал заключается в утверждении обратных пропорций между миром человеческим и миром божественным. Основание такого подхода заложено и в самом «Евангелии» («Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию», «удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, чем богатому войти в Царство Божие» и т. д.), и в православном предании, в том числе и в социальной этике Восточной Церкви. Земное благосостояние считается эфемерным, незначащим, а благоустройство быта и посюстороннего мира рассматривается как дело второстепенное и в сущности неважное перед лицом магистральной задачи, стоящей перед христианином — задачи стяжания Святого Духа, спасения, преображения. Бедность и скромность в такой картине представляются не столько недостатком, сколько, напротив, полезным фоном для поиска духовного, а аскеза, монашество, отвлеченность от дел мира сего рассматриваются как высшее призвание. Страдание земное оказывается не просто наказанием, но славным и светлым повторением пути Христова. Потустороннее проступает в посюстороннем, релятивизируя его, делая незначимым, прозрачным, преходящим. Отсюда традиционное (хотя и относительное, конечно) небрежение бытоустроительством, свойственное восточному христианству. Нельзя утверждать, что такой православный подход всегда дает положительные результаты. В высшем проявлении — это святость, нестяжательство, вершины духовного умного делания, созерцание. В низшем — карикатурном — лень и нерадивость.

Западная Церковь изначально отличалась повышенной озабоченностью мирскими вопросами, политическими интригами, накоплением и распределением мирских благ. Протестантский фундаментализм абсолютизировал этот аспект, перенеся все внимание исключительно на мир сей. Протестантская этика утверждает, что бедность уже сама по себе есть порок, а богатство — добродетель. Потусторон нее сводится всецело к посюстороннему, награда и наказание из мира иного перемещаются в мир сей. Это дает невиданный рывок в сфере бытоустроительства, но минимализи рует или вовсе отрицает созерцательный, чисто духовный аспект религии. В пределе от христианской доктрины не остается не только духа, но и буквы. Отсюда современные попытки цензурировать «Новый Завет» в тех местах, которые вступают в вопиющее противоречие с экстремальными положениями протестантского духа.

Эта столь противоположная религиозная этика, секуляризируясь, дает, с одной стороны, социализм, с другой либерал-капитализм.

В такой картине определяются два главных субъекта истории — Церковь Восточная (Православие) и Церковь Западная или, точнее, мозаика западных конфессий, в авангарде которых стоит «протестантский фундаментализм», с которым мы уже сталкивались. Диалектика их противостояния вскрывает тайную траекторию религиозного содержания истории.

Теперь осталось рассмотреть иные религиозные конфессии, в которых наличествует проявленный эсхатологический фактор и которые достаточно масштабны, чтобы претендовать на ведущую роль в финальной драме истории. На эту роль претендуют только ислам и иудаизм.

Иудаизм представляет собой парадигму эсхатологически ориентированной религии, и само Христианство тесно связано с иудейской эсхатологией. Иудаистическая религия дает самую концептуально завершенную картину конца времен и участия в нем народов и церквей. Смысл иудейской эсхатологии в самых общих чертах сводится к следующему.

Евреи являются не просто этносом, но одновременно религиозной общиной. Такое отождествление этнического элемента с религиозным составляют уникальную особенность иудаизма. В этом смысле все, сказанное в предыдущем разделе относительно евреев как этноса, полностью применимо к иудаизму как религии. Иудаизм — субъект религиозной истории, ее ось. Долгое время иудейская вера находится в периоде гонений со стороны иных «гойских» конфессий, но в конце времен, с приходом машиаха, с собранием евреев на земле обетованной и с восстановлением Храма иудаизм расцветет и встанет во главе земли. Светским выражением этой религиозной эсхатологии стал современный сионизм.

То, что евреи не растворились как этнос и как религия в море иных народов за долгие века рассеяния, что они сохранили веру в свой грядущий триумф, что, пройдя сквозь столько испытаний, смогли осуществить долгожданную мечту и воссоздать свое государство, не может не производить сильного впечатления на любого беспристрастного наблюдателя. Такое буквальное исполнение эсхатологических чаяний и ожиданий евреев явно свидетельствует о том, что эта традиция, действительно, глубоко связана с таинством мировой истории, и отмахнуться от этого факта нельзя ни скептикам, ни позитивистам, ни антисемитам. Более того, за последние века позиции иудаизма как религии из периферийной бесправной ереси в глазах христианских народов укрепились настолько, что эта конфессия обрела права голоса в обсуждении и решении самых важных мировых вопросов. Однако стоит обратить внимание на тот факт, что конфессиональное единство иудеев не так монолитно, как это может показаться на первый взгляд. Существует — в самом грубом приближении — две версии иудаизма: спиритуалистическая (мистическая) и материалистическая (бытоустроительная). Первой версии соответствуют различные течения традиционной еврейской мистики — каббала, хасидизм и некоторые еретические направления типа «саббатаизма». Вторая версия соотносится с талмудизмом, буквальным рационалистическим и номократическим, бытоописательным, ритуалистским толкованием основ Торы. В этом дуализме мы видим прямой аналог соответствующей двойственности и самой христианской традиции — бытоустроительное западное христианство (от католицизма до протестантского фундаментализма) и созерцательно-мистическое восточное (Православие). Очень подробно эта тема освещена в работах крупнейше го современного еврейского мыслителя Гершома Шолема.

Спиритуалистический сектор иудаизма — и наверное это уже никого не удивит — приоритетно характерен для восточно-европейских евреев, да и сам хасидизм Баал-шем Това возник и развился на территории Российской империи. И именно из этой крайне спиритуалистической среды вышло большинство еврейских революционеров-мар ксистов, большевиков, эсеров и т. д. Евразийская, «православ ная», аскетическая этика и мессианский идеал братства точно соответствовал этой духовной, мистической разновиднос ти иудейской традиции. В светской форме это дало начало «социал-сионизму».

Противоположная ветвь, — талмудическая ортодоксия, продолжающая линию рационализма Маймонида, — как и древние саддукеи, тяготела к минимализации потусторонне го, к имплицитному отрицанию «воскресения мертвых», к имманентной этике бытоустроительства. В эсхатологическом ключе талмудизм рассматривал грядущий триумф евреев как сугубо имманентную, социально-политическую победу, достижение гигантского материального могущества. Вместо преображения мира в конце времен, его «восстановления» («тиккун»), на которое ориентировались еврейские мистики, рационалисты отождествляли мессианскую эпоху с такой реорганизаций имеющихся элементов, которая передавала бы рычаги власти и контроля представителям иудаизма и восстановленному израильскому государству. Такая общая имманентистская направленность и этика, центрированная на решении посюсторонних, бытовых, организационных вопросов, объединяет как светских раввинов, так и некоторых сионистов.

Иными словами, как и в случае с этнической эсхатологи ей, религиозное поле иудаизма растянуто между двумя полюсами — восточным (воплощенным в Православии) и западным (воплощенным в католицизме и крайнем иудофильском протестантизме).

Исламская традиция, связанная с семитическим религиозным наследием, тем не менее, несопоставимо менее эсхатологична, нежели христианство и иудаизм. Хотя в исламе и существует развитая эсхатологическая доктрина, она явно второстепенна перед массивной логикой утверждения монотеизма независимо от циклических соображений. Наиболее эсхатологические версии ислама распространены не среди чистых арабов Северной Африки, а в Иране, Сирии, Ливане и особенно среди шиитов. Шиитская линия ислама ближе всего стоит к христианской этике и эсхатологической ориентации. Множество параллелей здесь существует также со спиритуалистическим направлением в иудаизме. Крайние шиитские секты — исмаилиты, алавиты и т. д. — вообще основывают свою традицию на эсхатологической проблемати ке, ожидая прихода «скрытого имама» или» кайима» («воскресителя»), который восстановит подлинную традицию, попорченную веками компромиссов и отступлений и вернет человечество в царство справедливости и братства. Это эсхатологическое направление в исламе — и в шиитском контексте и вне его — вполне можно рассматривать как разновидность «евразийства» в самом общем понимании. Он резонирует с православной эсхатологической перспективой, хотя оперирует, естественно, иной догматической и конфессио нальной терминологией.

Иная, неэсхатологическая, версия ислама, ярко воплощенная в саудовском ваххабизме или экстремальном ханифизме (типа пакистанского движения «Таблиг» — откуда пошло движение «Талибан»), несмотря на мощные механизмы фанатичной мобилизации, является довольно нейтральной в смысле концептуализации роли ислама в конце времен или рассматривает эту проблему в технически материальной перспективе. Так как исламское население неуклонно растет, то значение исламского фактора естественным образом увеличивается. И в ваххабитском прагматизме и иных неэсхатоло гических формах исламского фундаментализма вполне можно различить черты, типологически сходные с бытоустрои тельным фундаментализмом протестантов или евреев-рационалистов.

При этом едва ли в настоящее время можно всерьез говорить об «исламском факторе» как о чем-то едином, солидарном и достаточно масштабном для того, чтобы предложить свою собственную самостоятельную религиозную версию «конца времен». Можно лишь отметить, что общим для исламского мира фактором является «антииудаизм» или, точнее, «антисионизм». И в этом смысле, вынесение этой этно-религиозной проблематики на первый план, в ущерб акцентированию магистрального противостояния Православия и западного христианства, напоминает ситуацию, с которой мы столкнулись, анализируя значения германского расизма. Тяготение многих исламских идеологов к тому, чтобы сделать из «Израиля» и «евреев» центральный вопрос современной истории, абсолютизировав исламско-еврейское противоре чие, снова приводит нас к тупиковой и неразрешимой ситуации, которая принесла столько вреда выяснению функций и идентичности основных субъектов человеческой истории, неуклонно приближающейся к своей развязке. Надо заметить, что и сам ислам начинает рассматриваться как некое «пугало», перед лицом которого должны сплотиться «прогрессивные силы» или даже «христианские страны». Иными словами, ислам или пресловутый «исламский фундаментализм» начинают выполнять функцию несуществующего в современности фашизма. Мы видели, настолько двусмыслен на была роль фашизма на всех уровнях реальной эсхатологи ческой дуэли. Было бы крайне опасно, воспроизводить аналогичную ситуацию, но на сей раз с «исламом».

Последняя формула

Подведем итог нашему беглому анализу. Мы выяснили, что на всех уровнях наиболее обобщенных редукционистских моделей исторической телеологии существует конгруэнтная траектория развития исторического процесса. Теперь остается лишь ввести все выделенные компоненты в обобщающую формулу.

Итак, в истории действуют два субъекта, два полюса, две предельные реальности. Их противостояние, их борьба, их диалектика составляет динамическое содержание цивилизации. Эти субъекты становятся все более и более отчетливыми и явными, переходя от расплывчатого, завуалированного, «призрачного» существования к ясной и окончательной, строго фиксируемой форме. Они универсализируются и абсолютизируются.

Первый субъект:

Капитал = Море (Запад) = англосаксы (шире, «романо-германцы») = западно-христианские конфессии

Второй субъект:

Труд = Суша (Восток) = русские (шире, «евразийцы») = Православие

Двадцатый век — кульминационная точка максимально го напряжения противостояния этих двух сил, последняя битва, Endkampf.

В данный момент можно констатировать, что первый субъект почти по всем параметрам сумел одолеть второго субъекта. И главным инструментом, постоянно и на всех уровнях повторяющимся тактическим ходом этой победы Запада было использование некоей промежуточной (третьей) реальности, третьего псевдосубъекта истории, который всякий раз на поверку оказывался бестелесным миражом, призванным закамуфлировать истинную сущность эсхатологи ческого противостояния.

Победа Запада (во всем его объеме) может быть осознана двояко. Оптимисты либералы утверждают, что она окончатель на, и что «история успешно завершена». Более осторожные говорят, что это лишь временный этап, и поверженный гигант сможет подняться при определенных обстоятельствах. Тем более, что победитель сталкивается с новой и совершенно непривычной для него ситуацией — ситуацией отсутствия врага, дуэль с которым составляла содержание его исторического бытия. Следовательно, актуальный субъект истории, оставшийся единственным, должен решать проблему пост-истории, что ставит перед ним новый вызов — останется ли он в этой пост-истории субъектом, или трансформируется в нечто иное?

Но это совершенно иная тема.

А что побежденный? Трудно ожидать от него ясных и взвешенных рефлексий. В большинстве случаев он не понимает, что с ним произошло, и ампутированный орган — в данном случае сердце — продолжает болеть и саднить, как это происходит у больных после операции. Мало кто ясно осознает, что произошло на рубеже 90-х годов, с какой стороны открылась перед человечеством «парадигма Конца»…

Констетация

Александр Дугин Постмодерн?

1. Актуальное избегает дефиниции

Последние 10 лет выражения «постмодернизм», «постмодерн» употребляются настолько часто, что становятся банальными, привычными и бессмысленными. Однако содержание этих терминов остается предельно расплывчатым. Согласия нет ни у критиков, ни у художников, ни у искусствоведов, ни у философов. Отсутствуют точные дефиниции, объект определяется, скорее интуитивно, схватывается приблизительно. А так как «постмодерн» нарочито стремится быть двусмысленным, «аллюзивным», «гиперироничным», рефлексивным сразу на нескольких уровнях, то ускользание явления от фиксированной расшифровки становится одной из его базовых характеристик.

Собственно, это не ново. Любой процесс, который не закончен, не завершен, пребывает в развитии, с необходимостью предстает противоречивым, многоплановым, неопределенным. Даже этимологически это очевидно — неопределенен, так как еще не достиг предела, не обнаружил своей цели. Он еще жив и органичен, может сбиться с кажущейся отчетливой траектории и всех удивить. Расплывчатость определения «постмодерна» — явное свидетельство его актуальности.

Но это не достаточное основание для того, чтобы отказаться от любых попыток выяснения того, чем он на самом деле является.

2. Несколько цитат

Для того, чтобы продвинуться в исследовании нашей темы, приведем несколько выдержек из классического анализа этого явления. Вот как характеризирует постмодерн Ихаб Хассан, теоретик американской контр-культуры ("Die unvollendete Vernunft: Moderne versus Postmoderne")

1. Неточность (благосклонность к двусмысленностям, цезурам, соскальзываниям)

2. Фрагментация

3. Де-канонизация

4. Утрата «я» и "внутреннего мира"

5. Не-презентабельность и не-репрезентабельность

6. Ирония (проистекающая из перспективизма, а тот, в свою очередь — из много-значности)

7. Гибридизация

8. Карнавализация (аналогичная гетероглоссии Рабле или Стерна и тождественная центробежной полифонии, веселой многоцветной релятивности)

9. Перформанс и соучастие (энергия в движении)

10. Конструкционизм, что подразумевает, что мир не дан нам раз и навсегда, но является процессом непрерывной генерации множества конфликтующих между собой версий

11. Имманентность, интертекстуальность всякой жизни, являющейся связкой сопряженных значений.

Основные правила постмодерна, по Чарльзу Дженксу, одному из лучших современных историков архитектуры ("Die Postmoderne") таковы:

1. Вместо гармонии, к которой стремился Ренессанс, и интеграции, к которой стремился модерн, постмодернизм настаивает на гибридном искусстве и архитектуре, характеризующихся "диссонантной красотой" и "дисгармоничной гармонией". Больше нет совершенного ансамбля, где ничего нельзя отнять или добавить без того, чтобы эту гармонию не нарушить, но во всем — "трудные ансамбли" и "дисперсные единицы". Должны быть трения различных стилей, удивляющие наблюдателя расколы, синкопированные пропорции, фрагментированная чистота и т. д.

2. Постмодернизм предполагает политическую и культурную плюральность; необходимая гетерогенность массовых обществ должна просвечивать через постмодернистские здания. Нельзя допускать преобладание какого-то слишком доминирующего стиля.

3. Постмодернизм предполагает элегантный урбанизм. Элементы традиционного урбанизма, т. е. улицы, аркады и площади, должны быть реабилитированы, учитывая новые технологии и транспортные средства.

4. Возврат к антропоморфизму — элемент архитектуры постмодерна. Человеческое тело снова обретает свое место в декорации.

5. Континуальность и принятие прошлого, анамнез. Воспоминания, реликвии включены в постмодернистские конструкции, понимает ли публика их значение или нет.

6. Живопись постмодерна акцентирует нарративный реализм, натюрморты и пейзажи.

7. Постмодерн означает "двойное кодирование". Каждый элемент должен иметь свою функцию, дублирующуюся иронией, противоречивостью, множественностью значений.

8. Коррелят "двойного кодирования" — многозначность. В этом проявляется отказ от интеграционного минимализма "высокого модерна".

9. Воспоминания и ассоциации идей должны обогащать всякое постмодернистское здание, в противном случае оно будет покалеченным, ограбленным.

10. Постмодерн предполагает вступление новых риторических фигур: парадоксов, оксюморонов, много-значимостей, двойного кодирования, дисгармоничной гармонии, комплексности, противоречивости и т. д. Эти новые фигуры должны служить тому, чтобы сделать присутствующим отсутствие.

11. Возвращение к отсутствующему центру. Архитектурный ансамбль или произведение искусств исполняется таким образом, чтобы все элементы были сгруппированы вокруг единого центра, но место этого центра — пусто.

3. Терминологические вопросы, что за ними прячется?

Еще в 1987 году на первой волне дискуссий о «постмодерне» Вольфганг Уэл^[1] в своей книге "Unsere postmoderne Moderne" попытался показать генеалогию явления. Уэлш стремится сделать ряд разграничений между собственно «постмодернизмом» и параллельными ему явлениями, такими как «постистория» и "постиндустриальное общество". На самом деле, даже при том, что тезисы Уэлша в чем-то обоснованы, они явно не покрывают всю полноту данного явления, и строгое размежевание, на котором он настаивает, оказывается явно преждевременным. Напротив, даже с точки зрения лингвистики, приставка «пост» явно во всех трех случаях не случайна, и на само деле, объединяет эти три явления, которые, не будучи синонимами, параллельны и взаимосвязаны.

Теория «пост-истории» развита и впечатляюще изложена Жаном Бодрияйром. «Пост-историей» Бодрийяр называет такое состояние общества, в котором актуализированы все исторические потенциальности, а следовательно, невозможно никакое подлинное новаторство. Единственным настроем остается горечь, цинизм, пассивность и серость. Движение мира, по Бодрийяру, достигает конечной стадии, определяемой как «гипертелия», когда возможности полностью нейтрализуют друг друга, порождая повсеместное «безразличие», «индифферентность», превращая нашу цивилизацию в гигантскую машину, «мегамашину», которая, в свою очередь, окончательно и бесповоротно «гомогенизирует» все типы «различий», порожденных жизнью. Так, текстура мира, заключающаяся как раз в производстве «различий», перетекает к фазе производства «безразличия». Иными словами, диалектика дифференциации опрокидывает свою основу и производит индифферентность. Все уже в прошлом: вера в утопии, надежды на лучший мир, поющее завтра… Происходит только одна и та же процедура: бесконечное клонирование, раковая пролиферация, напрочь лишенная всякого новшества, "непристойность ожирения". Пост-история не порождает и не снимает больше противоречий, но поглощается экстазом нарциссизма.

Бодрийяр пессимистичен. Он уверен, что основной чертой пост-истории является утрата веры в утопию. Этот же критерий он применяет к постмодернизму, к эпохе постмодерн. Постмодернистский активизм — лишь тупиковое самообольщение нарциссизма, утратившего последние останки жизни и творчества.

Уэлш пытается опровергнуть Бодрийяра, утверждая, будто тот не понял позитивной стороны постмодерна. Но от этого диагноз Бодрийяра не становится менее убедительным. Если постмодерн и отличен от постистории, все равно, это не отменяет их синхронности. Они существуют одновременно и параллельно. Постистория — факт. По меньшей мере, она создает исторический экзистенциальный и культурный фон постмодерна. Можно признать отличие постмодерна от постистории, но нет никаких оснований для того, чтобы их противопоставлять. Скорее напротив, между ними так много общего, что они напоминают близнецов. Далее, мы поймем, какие могут быть реальные основания для подобного разграничения. Пока же просто зафиксируем возможность такой терминологической поправки.

Далее Уэлш предлагает отделить постмодерн от пост-индустриального общества, ярким теоретиком которого является американец Дэниэл Белл. Белл — убежденный технократ, и считает, что постиндустриальное общество является такой стадией развития производственных отношений, когда все исторические социально-экономические противоречия снимаются за счет развития техники. Переход от машинных технологий к технологиям информационным, по мнению Белла, сводит на нет противостояния труда и капитала, эксплуататоров и эксплуатируемых, власти и населения. "Открытое общество" Поппера реализуется на практике, впервые в истории происходит тотальная рационализация социального и производственного бытия человечества. Дэниэл Белл рассматривает постиндустриальное общество как совершенный идеал и высший позитив. Как "конец истории". Единственной преградой для реализации этого идеала Беллу видится культура. Сфера культуры основана, согласно ему, на логике, отличной от дуальной модели рационального функционирования, а следовательно, рано или поздно обострится главное противоречие постиндустриального общества — противоречие между монолитной и универсальной логикой рациональной технократии и сферической, плюральной и а-рациональной логикой культуры. Таким образом, Белл приравнивает культуру к «субверсивной» реальности, самим фактом своего существования угрожающей беспрепятственному функционированию постиндустриальной «идиллии» тотальной технократии. Но эта оппозиция может не перерасти в открытый конфликт или катастрофу. Если постиндустриальное общество — мегамашина банков, рыночных механизмов и информационных технологий — сумеет «рекуперировать» культуру, превратить ее в потребительский продукт, в гаджет, в элемент своей замкнутой технократической игры, ее подрывное содержание будет сведено к минимуму или вообще к нулю.

Представив себе такую успешную операцию, мы получаем картину строго тождественную «пост-истории» Бодрийяра. Иными словами, постиндустриальное общество породит совершенную пост-историю в том случае, если сумеет избавиться от вызова культуры.

Чем же отличается «постмодерн» Уэлша от этих двух уровней — от постиндустриального общества и пост-истории? Уэлш приводит в качестве основного критерия «оптимизм».

Смутное определение. Чей оптимизм? Оптимизм по какому поводу?

Здесь мы вынуждены обратиться к "новым правым", которые с энтузиазмом приняли сторону Уэлша. Они-то и объяснят нам истоки столь упорного желания выделить постмодерн в самостоятельную категорию.

4. Оптимизм постмодерна

На вызов «постмодерна» одними из первых среди интеллектуалов, причем с совершенно позитивным и оптимистическим отношением, откликнулись, европейские "новые правые" — Армин Мелер, Ален де Бенуа, Робер Стойкерс и т. д. Это вполне логично. Им показалось, что они "пересидели моедрн", т. е. оказались современниками той эпохи, когда, наконец, кончилась безраздельная доминация принципов и теорий, остававшихся на протяжении долгого времени неприемлемыми для "консервативных революционеров", отвергавших "современный мир", постулаты Нового Времени. Против концепции постмодерна выступили многие последовательные гуманисты, в частности, Хабермас, который распознал в этом "болезненный удар по великому проекту Просвещения". И естественно, симметричные (но с обратным знаком) реакции не могли не проявиться со стороны извечных противников Просвещения, "новых правых".

Робер Стойкерс убедительно показал, что в постмодерне увидели свой шанс представители той традиции, которая возникла несколько веков тому назад в качестве альтернативы картезианству и его проекту "mathesis universalis", предполагавшему полную рационализацию социального существования и, в частности, предельную униформность архитектуры. Эта тенденция, т. н. Gegen-Neuzeit, «контр-модерна», восходит к 1750 году, когда Руссо в своей речи раскритиковал механицизм Декарта, а Баумгартен в своей «Эстетике» потребовал "эстетической компенсации" нарастающему рационализму. От Вико и Руссо до Бодлера, Ницше и Готтфрида Бенна «контр-модерн» не ослаблял своей жесткой позиции относительно картезианского идеала. И последние наследники данной линии, как им казалось, дождались, наконец, своего часа, т. е. того момента, когда пафос модерна оказался полностью исчерпанным (причем, это стало очевидно не только его противникам, но и его сторонникам). Отсюда оптимизм "новых правых" при трактовке темы постмодерна, и стремление поддержать дефиниции Уэлша и других теоретиков, начиная с Амитаи Этциони, автора работы "Активное общество", где впервые употреблен сам термин «постмодернизм». Любопытно, что практически тождественный анализ содержания термина «постмодернизм» предложил и "новый левый" — Жан-Франсуа Лиотар, увидевший в данном явлении возможность преодоления механицизма и картезианства^[2]. Этот факт означает, что не только "новые правые" имели основание для акцентировки положительного потенциала постмодернизма, вытекающей из специфики их собственной интеллектуальной преемственности «консервативной» традиции Gegen-Neuzeit. Мобилизованы были также и те левые мыслители, которые критически относились к современности с совершенно противоположной позиции, рассматривая картезианство как "рационалистический тоталитаризм" и типологическую основу "фашизма".

Как бы то ни было, намечается явная тенденция со стороны отдельной группы интеллектуалов, имевших претензии к «модерну», взять постмодернизм как позитивный инструмент для утверждения своей собственной истины в тех условиях, когда противоположная и ненавистная им позиция теряет видимость абсолютности, начинается раскачиваться, ставиться под сомнение, утрачивать убедительность и очевидность. Если в отношении "новых правых" их робкий оптимизм может быть определен вышеприведенный фразой — "пересидели модерн", то в случае "новых левых" уместно иное определение — "перепрыгнули тоталитаризм, заключенный в модерне", "сделали последний шаг к совершенной свободе". К этой "новой левой" линии оптимистического постмодерна примыкают и Фуко, и Делез, и Деррида, которые — каждый по-разному — видят в данном явлении измерение "новой свободы". Фуко — в последний период, характеризовавшийся разрывом с структурализмом — усматривал в постмодерне окончательный разрыв с "универсалистской парадигмой", т. е. со всеми эпистемологическими и идеологическими нормативами, которые претендовали на монополию, знание единого «кода» реальности. Взамен этого Фуко провозглашал начало эры нагромождения «различий», полную фрагментацию реальности, переход к высвобождению сущностной гетерогенности, несводимости вещей и существ.

Жиль Делез развил свою концепцию «ризома», кишащего хаоса непредвиденных наложений разнообразных эволютивных и инволютивных цепей. От лейбницевской «монады» Делез перешел к теории «номада», "кочевого блуждания реальности" по лабиринтам витальных эшелонов, несистематических и неожиданных различий и синтетических симультанностей. У Делеза нагляден вполне «левый» оптимизм "освобождения хаоса".

Деррида же обнаружил в том же явлении новые пути «дифференциации», которые отныне обладают не статически музейным, но динамическим характером, так как не могут быть постулируемы и классифицируемы.

Любопытно, что всех этих "оптимистов постмодерна" Хабермас, верный "диалектике Просвещения", обвинил в ренегатстве и чуть ли не в «фашизме», верно подметив, впрочем, совпадение энтузиазма у "новых правых" и "новых левых". Сам же он готов скорее причислить себя к "ортодоксальным левым", отрицающих постмодерн как угрозу возврата к пре-модерну. Но именно этот возврат действительно имели в виду Мелер, де Бенуа и Стойкерс, тогда как мысль постмодернистов с "нового левого" фланга обнаруживала, скорее, тревожный виток абсолютного нигилизма. Итак, подведем предварительные итоги. Существует оптимистическая версия постмодерна, основанная на традиции отрицания (или преодоления) модерна. Если эта традиция представлена как непрерывная линия у некоторых современных теоретиков "консервативной революции", то в случае "новых левых" она воплощается скорее в тенденции к "прогрессивному скачку вперед", за рамки развития, имманентно присущие эпохе модерна и распознанные как ограничительные рубежи. Поэтому существует тенденция противопоставлять «постмодерн» как проект, как интеллектуальное усилие, как «озарение», как стиль, как «активность» иным модальностям ультрасовременной эпохи, которые, в свою очередь, определяют пассивную, фоновую, «негативную» реальность, воплощенную в соответствующих концептах «пост-истории» и "постиндустриального общества".

Теперь все эти три понятия могут быть иерархизированы. Если рассматривать постмодерн как явление синонимичное и «гомологичное» пост-истории (Бодрийяра или Фукуямы) и постиндустриальному обществу, то мы можем говорить о "пассивном постмодернизме", "фоновом постмодернизме", "пессимистическом постмодернизме". Такой «постмодернизм» строго совпал бы с культурой, полностью рекуперированной технократическим гиперкапиталистическим проектом постиндустриального общества (об этом выразительно писал Арнольд Гелен). Совершенно очевидно, что нечто подобное явно существует и, быть может, является наиболее выразительным и бросающимся в глаза элементом нашей эпохи. С другой стороны, есть тенденция, напротив, разделять пост-историю и постиндустриальное общество, с одной стороны, и собственно, постмодернизм с другой, рассматривая их как антитезы, как полюса, как противоположности. В таком случае, пост-история и постиндустриальное общество будут синонимами негативных результатов именно «модерна», а постмодерн будет путем преодоления, новым проектом, нонконформистской стратегией, «заданием», «альтернативой». Такой «постмодернизм» можно определить как «активный», «оптимистический», «революционный», «субъектный». И именно на таком понимании сходятся между собой два наиболее радикальных — а это всегда интереснее — фланга современных интеллектуальных полей — "новые правые" и "новые левые". "Новые левые" видят в "активном постмодерне" пришествие освобождающего хаоса, "новые правые" — расчищение пространства для "строительства нового порядка" и "утверждения новой аксиологической структуры".

5. Парентезис — сплавление крайностей

Отклонимся несколько от главной темы и рассмотрим подробнее это совпадение позиций "новых левых" и "новых правых" в вопросе постмодернизма. "Новые левые" и "новые правые" отличаются от «старых» по признаку, который сам по себе может служить наглядной иллюстрацией того, что является сущностью «модерна», Neuzeit. "Старые левые" стремятся расширить классическую рациональность до глобального телеологического проекта, основать максимально разумный и упорядоченный строй, доведя до последних границ основные тенденции Просвещения.

"Старые правые" отталкиваются от очень сходной рационалистической парадигмы, но при этом отрицают«проектный», глобалистский, универсалистский и «прогрессивный» ее аспект. "Старые правые" тяготеют к сохранению исторического статус кво, к укреплению и консолидации уже существующих — социальных, политических, государственных, национальных, экономических и т. д. — структур в той дискретной диспозиции, в которой они фактически пребывают. "Старые правые" могут быть названы "минимальными рационалистами", тогда как "старые левые" — максимальными. Но к этим магистральным политическим проектам традиционно примешивались ультра-элементы, которые выходили с обеих сторон политико-идеологической карты за кадры приемлемости. Их обычно называют "крайне правыми" и "крайне левыми". На самом деле, эти элементы были изначально довольно чужеродны общей идеологической расстановке сил, так как их ориентации заведомо пересекали нормативы "нового времени". Именно эти тенденции, но не в сектантской и суженно-еретической, а в открытой и авангардной форме, и легли в основу того, что принято называть "новыми левыми" и "новыми правыми". Их отличие от «крайних» было не в идеологии, но в манере, стиле постановки вопросов и обсуждения проблем. В некотором смысле, они были еще более «крайними», чем самые «крайние», вообще сплошь и рядом выходя за рамки установленных конвенций.

Так,"новые левые" поставили под сомнение «тоталитарные» аспекты коммунизма, наглядно проявившиеся в Советах или маоизме. Но не по моральным соображениям, а следуя логике философии освобождения, которая привела их к критике марксизма и разоблачению его «фашистской» сущности. Иными словами, как наиболее последовательная форма «левого» был утвержден "открытый недогматический анархизм". Но такой «анархизм» в своей законченной версии подрывал всю концептуальную систему "прогрессистской мысли", обнаружившую свои принципы в эпоху Просвещения. Источник «диктатуры» и «эксплуатации» обнаруживался в самом разуме, который для "старых левых", напротив, осознавался как главный инструмент освобождения. Ясно, что далее следовал хаотический иррационализм, отказывающийся от любых строгих и фиксированных кодов и рационализаций, вплоть до таких гибких и комплексных моделей, как фрейдизм (см. критику фрейдизма у Делеза и Гуаттари в "Анти-Эдипе")"Новые правые", со своей стороны, прошли аналогичный путь, но в обратном направлении. Одним из вдохновителей их мысли был Юлиус Эвола, атипичный политик, философ и идеолог, который рассматривал всю историю современного мира — начиная чуть ли не с христианства — как эпоху деградации и вырождения и противопоставлял этому древнейшие идеалы традиционных обществ Античности. Ясно, что на философском уровне это означало полный разрыв с рационализмом во всем его интерпретациях, а следовательно, и со старыми правыми, ограничивающимися «национализмом», «этатизмом», конвенциональной религиозностью, морализмом. "Новые правые" — в первую очередь, Ален де Бенуа, Джорджо Локки и т. д. — внешне модернизировали дискурс традиционалиста Эволы, добавили к нему множество культурных, философских и научных пластов, которые выражали ту же тенденции на иных языковых уровнях. В современной философии и физике это направление получило название «холизма», от греческого слова «холос», «целый». Вслед за Эволой "новые правые" утверждали, что дух современности основан на "разъятии целостного", на анатомировании, и это касается как сферы мысли, так и сферы политики. "Новые правые" подвергли масштабной ревизии всю «правую» мысль, отвергнув большинство ее постулатов — «государство-нацию», «мораль», «ксенофобию», «элитизм» и т. д.

"Новые правые" и "новые левые" изначально были скорее постмодернистами, нежели модернистами, если понимать под «постмодерном» его активную версию. Можно, однако, еще более уточнить соотношение их взаимных постмодернистских проектов и выяснить до какой степени они остаются солидарными.

"Новые левые" постмодернисты считают, что освобождение от "террора рассудка" наступает в пограничном динамико-хаотическом состоянии, в спровоцированном контролируемом помешательстве. Социальный аналог этого оргиастический праздник революции, перформанс смещения смыслов, растворение иерархий, сатурналия, «потлач». При этом, хотя сами "новые левые" упорно не желают говорить о "созидательной программе", инерция отказа от "классической рациональности" выносит их по ту сторону тонкой пленки "динамического хаоса" и принуждает к утверждениям. Так, к примеру, Жиль Делез в "La logique du sens", следуя за Антоненом Арто, говорит о "новой поверхности" и "теле без органов", что точно соответствует инициатической концепции "нового человека" или "нового творения". Юлиус Эвола, крупнейший специалист в области эзотеризма, именно на аналогичных инициатических теориях основывал свои политико-идеологические модели. Этапы инициации делятся на отрицательные ("работа в черном", «растворение», "хаос") и положительные ("работа в белом", "создание зародыша", "новая гармония"). Программа "хаотического анархизма" Делеза соответствует первой стадии инициатического делания. Ее социальным аналогом является революция, восстание, оргиастический перформанс и т. д.

"Новые правые" особенно акцентируют, впрочем, вторую, созидательную стадию, творение "нового порядка", "возвращение сакрального", но она возможна только после радикального избавления от "классической рациональности" и ее социальных порождений. Хаос" новых левых" становится зародышем порядка "новых правых". А так как мы говорим лишь о теоретическом проекте, то трудно заведомо сказать, до какой степени будет простираться солидарность этих двух версий "активного постмодернизма", и когда они войдут (если вообще войдут) между собой в противоречие. Вполне логично допустить, что не весь хаос захочет преобразовываться в "новый порядок", предпочитая остаться в таком же децентрированном состоянии, а это, с неизбежностью повлечет за собой новые линии раскола.

Есть одна историческая особенность, которая не позволяет все же говорить о реальном и масштабном сотрудничестве "новой правой" и "новой левой" версиях постмодерна. Дело в том, что в Европе (особенно во Франции) несколько десятилетий подряд "новые левые" рассматривались как осевой элемент интеллектуального истэблишмента как признанные гуру интеллигенции, тогда как "новые правые" постоянно подвергались культурой дискриминации, находясь в маргинальном положении, несмотря на то, что, с чисто теоретической точки зрения, интеллектуальный вес был примерно равным. Поэтому даже в случае самого радикального нонконформизма «левые» приравнивались к "экстравагантным чудакам", тогда как «правые», даже весьма умеренные, с негодованием отвергались как «фашисты». Поэтому между двумя идеологическими семействами, столь сходными в общей стратегии, пролегла искусственная социальная пропасть. И последствия этого ощутимы даже сейчас, когда сами "новые левые" на глазах маргинализируются и отлучаются от права на высказывание в либеральном истэблишменте.

Но самое главное заключается в том, что обе версии "активного постмодерна" в целом представляют собой крайне миноритарный культурно-идеологический сектор, который несопоставим с обобщенным "пассивным постмодерном", т. е. с откровенным и навязчивым наступлением тех феноменов, которые определяются как «постистория» и "постиндустриальное общество".

Теоретическое сближение, возможно, даже слияние "новых левых" и "новых правых" в едином активном постмодернистском проекте не снимает основной проблемы — проблемы тотализации пост-истории. Иными словами, активный постмодерн и пассивный постмодерн не являются однопорядковыми категориями. Первый — элитарно-маргинален, второй — агрессивно тотален, поддерживается магистральной логикой истории, не меняющей основного курса последних столетий, но доходящей до последних границ.

Суть проблемы в том, что, "пересидев модерн" или преодолев, наконец, тоталитарные границы "классической рациональности" — т. е. получив возможность утверждать альтернативные проекты, не боясь подвергнуться «просвещенческой» цензуре — "активные постмодернисты" потеряли того социально-исторического субъекта, для которого подобное утверждение, подобный призыв еще имели какой-либо смысл. Иными словами, хитрость пост-истории в том, что она способна рекуперировать свою абсолютную антитезу, которой расчистила путь.

6. Отсутствующий центр

Тема "отсутствующего центра" в приведенных в начале статьи «правилах» Чарльза Дженкса является показательной. Можно представить себе картину так: "классическая рациональность" отказывается от авторитарной доминации и оставляет центральное место. Но при этом ставится одно непременное условие — это место должно оставаться пустым и впредь. Активные постмодернисты — "новые левые" и "новые правые" — радуются, что идол ушел, и готовятся занять его место, так как в их руках сосредоточены нити альтернативного проекта, вся логика и механика нон-модерна и его внутренней структуры. Однако, здесь не учитывается одна принципиальная деталь. "Классическая рациональность", великие «мета-рассказы» современности самоликвидируются не под воздействием внешних факторов, не под давлением внутренней альтернативы, не потому, что признают свою неправоту, а потому, что стремятся найти себе новую форму существования, которая вбирала бы в себя противоложности, не билась с ними, но всасывала бы их в себя. Иными словами, в постмодерне ищет последнего и торжествующего этапа именно дух самого модерна, ведь, в конечном счете, основание разума неразумно, а рассудок и его деятельность вращается вокруг ноуменальной пустоты. Но признание такого обстоятельства может привести к травматическому разрыву и к взыванию к иному (к "витальному порыву" Бергсона, к "сверхрациональному интеллекту" традиционалистов, к "темному мгновению" Блоха или "проклятой части" Батайя, к теории хаоса Пригожина и Мандельброта, к «сверхчеловеку» Ницше и т. д.), и в этом случае речь идет о революции, а может явиться и попыткой сохранения статус кво, но в абсолютизированном, максимальном виде.

У постистории есть явная надежда — сделать "конец времен" бесконечным, превратить кризис рациональности в нечто, длящееся вечно, в modus vivendi, в безупречно защищенный, самозамкнутый стиль, сделать из депрессии безразличие, из констатации — ироничный намек, из экзистенциального ужаса — аспирин. Отсутствующий центр, обнаружив себя, делает важнейшую историческую попытку. — Не желая более скрывать ту уловку, которая лежит в основе модерна, Neuzeit, пост-история пытается навсегда загипнотизировать реальность тем, что добровольно демонстрирует свою ничтожность, намекая на то, что потенциал имманентного ничто несопоставимо шире потенциала нечто.

Пустое место в центре. Не нашим, но и не вашим.

На глазах сбывается событие колоссальной значимости — активный постмодерн, постмодерн как альтернатива, как преодоление, как иное, нежели модерн, обнаруживает отсутствие исторического измерения, утрачивает онтологическую и гносеологическую содержательность, растворяется пассивным постмодерном (пост-историей, постиндустриальным обществом), трансформируется в призрак, становится фрагментом сложной скользящей цепи одного из случайных "трудных ансамблей". Вместо подлинного а-рационального хаоса наступает имитационный хаос, "ложный беспорядок", "фиктивная имитационная свобода".

Трудно, конечно, точно предугадывать будущее, но скорее всего, радикальный пессимизм Бодрийяра оправдан. Пост-история сумеет поглотит постмодерн в его альтернативной версии. И как по какой-то странной закономерности один за одним уходят на наших глазах из жизни люди, которые воплощали в себе возможность иного пути — Делез, Дебор, Гуатарри, Курехин…

Центр стал пустым только на том условии, что его не займет никто. Последняя уловка модерна — самому выступить в роли своего собственного врага.

Еще Дебор показал, что наиболее эффективное орудие Системы заключается не в жестком распределении ролей — друг-враг, но в мягкой интеграции, рекуперации, скруглении углов, всасывании антитезы. Постмодерн со всей изначально присущей ему двусмысленностью и соскальзыванием значений — идеальное орудие для достижения этой цели.

Чем гарантируется бесконечность постистории? Тем, что кончаться нечему, тем, что забегая вперед, прогностически утверждается как нечто сбывшееся, конец, нечто не сбывшееся; как нечто наступившее, нечто не наступившее, и тем самым, происходит ускальзание от того, что, по всей логике, должно было бы сбыться и наступить

7. Черная, черная ночь

Если рассмотреть ситуацию предельно честно, то мы должны констатировать большую правоту пессимиста Бодрийяра. Это значит, что в своем массированном проявлении, в крупном масштабе постмодерн все же является лишь дополнительным измерением пост-истории и стилем постиндустриального общества. Иными словами, в подавляющем большинстве случаев постмодерн есть "пассивный постмодерн". Активный постмодерн, совместный идеальный проект "новых правых" и "новых левых", представляет собой «призрак», тень, мерцающую на грани проявления, не способную воплотиться в субъекта истории. При этом дело не только во внутренней слабости и количественной незначительности нон-конформного полюса. Сама Система активно препятствует и предупреждает любые возможности оформления альтернативы в сплоченную целостность даже самого малого масштаба. Гигантские силы постистории затрачиваются на то, чтобы не допустить синтеза "новых левых" и "новых правых", даже при том, что вместе взятые они представляют ничтожный процент массовых обществ. Постиндустриальное общество, видимо, всерьез отнеслось к концепции Белла относительно жизненной опасности культуры для технократии. Поэтому технократия спешит полностью скупить и освоить культуру, а там, где это наталкивается на сопротивление, включается аппарат репрессий. Так было в случае с французской интеллектуальной газетой "Idiot International", жестоко разгромленной Системой в 1993 по абсурдному обвинению в «красно-коричневой» ориентации. Под этим уничижительным термином понимается нон-конформистский альянс активных постмодернистов из различных идеологических лагерей. И действительно, в редакционной коллегии газеты были "новые левые", коммунисты, национал-большевик Лимонов, гуру "новых правых" Ален де Бенуа и многие другие политически парадоксальные личности. Газета была закрыта, а ее руководители были вынуждены пройти через унизительный процесс публичного покаяния. Несмотря на видимость постиндустриальное капиталистическое общество остается жестко тоталитарным по сути.

Мы не отказываем активному постмодернизму в праве на существование, напротив, мы сами рассматриваем себя как органических представителей этого направления. Но мы не склонны обольщаться относительно успеха материализации этой тенденции. Если бы она смогла обрести минимальный социально-исторический объем, мы вступили бы в эпоху Революции, и химеры постистории рассеялись бы, как предрассветный туман. Надо делать все для того, чтобы так оно и вышло. Однако мы должны опасаться принять несуществующее, мерцающе-потенциальное за актуальное. Если мы попадемся в эту ловушку, то незаметно для самих себя общество спектакля, пост-стория, пассивный постмодернизм поглотит нас самих, превратив в гаджет, в рекламную экстравагантную пародию, в постмодернистский двусмысленный, синкопированный, соскальзывающий штамп. Активный постмодернизм — радикальная антитеза постистории, активное растворение существующей Системы, громогласное и победоносное утверждение пустотности ее центра. Эта пустотность вместо того, чтобы оставаться кокетливой, поверхностной, щекотливой, играющей и претендующей на вечность, должна открыться как пустотность бездонной воронки онтологического уничтожения. Иными словами, активный постмодернизм станет реальностью лишь в том случае, если современный мир провалится в пустоту своего собственного центра, будет на деле съеден пробужденным хаосом, который низвергнет Систему в сумерки агонизирующего страха и болезненного, несладкого, признанного распада. На место "положительного отрицания" вечной тупиковой эволюции пассивного постмодерна, пост-истории придет единственная и уникальная, изъятая из игры экранных теней синкопа Революции и "уничтожающее катастрофическое отрицание", уже не условное и не стильное, сырое, варварское, мстительное. Пока же этого нет, пока постистория сохраняет полноту власти и контроля, наш полюс остается балансом на краю бездны, полусуществованием, тлением эсхатологической потенции. И мы обязаны признавать его именно таким, каков он есть. Это трагично, но зато ответственно.

Активный постмодерн как пост-постмодерн, как конец постиндустриального общества и финальная Революция стоит под вопросом. Он может сбыться, а может и не сбыться. Пока видимость вещей подталкивает нас к заключению, что сбыться ему будет очень не просто. Но есть нечто, что не подлежит сомнению, что является безусловным и совершенно неизбежным.

Конец истории не будет длиться бесконечно, несмотря на все его претензии. Эта мнимая бесконечность конца — последняя иллюзия эона, дошедшего до своей границы. Имманентный процесс не хочет переходить волшебную грань от бесконечно-малого до никакого, от почти ничто к самому настоящему ничто, от квазисуществования к тотальному несуществованию. Стремление к телеологической точки хочет растянуться до бесконечности в максимальной близости к этой точке. Так, в парадоксе Зенона черепаха пытается сделать несколько маленьких шажков, чтобы обогнать быстроногого Ахилла — вестника смерти.

Время чует, что его время заканчивается, выходит. Что приходит иное время — время конца. И в страхе оно сбивается с прямого пути. Заворачивается в спирали, свертывается, дробится, прикидывается состоящим из бесчисленных квантов, аналитическое перебирание которых одного за другим все оттягивает и оттягивает заключительный аккорд. Процесс хочет пережить свой конец, сохранить себя в инобытии химерической виртуальной жизни, на экране игры имиджей, в клонах и муляжах вещей и существ. Изобретательность агонизирующего автомата неохватна, почти бесконечна. Она воплощена в стратегии пассивного постмодерна, которая выдает себя за абсолютный стиль, так как в нем есть потенции для универсального многократного рециклирования всех исторически фиксируемых или симулированных ситуаций.

После постмодернизма не может быть никакого следующего направления, так как это — абсолютный стиль. Тотальным он станет, однако, только в том случае, если справиться с мерцанием активного постмодерна. И тогда иллюзия бесконечности будет совершенной.

Но и в этом случае, она останется лишь иллюзией.

Все имеет конец. Это конец сам по себе конечен, дискретен. Раз, и все. И гаснет экран галлюцинации, называемой современным миром. И в прах превращаются трупы телеведущих, ценные бумаги, полицейские управления, аккуратные политики в костюмах, дядюшки Скруджи из Трехсторонней комиссии и Чэйз Манхэеттен банка, сумасшедшие ученые с клонированной овцой Долли, цветные журналы с загорелыми девицами на пляжах и хитроглазые перверты дизайнеры "нового мирового порядка". Черная ночь приходит бесшумно и безвозвратно. Вот это вне сомнений. Какие бы фортели ни выкидывало время у порога тайны, реального конечного Конца, а не его упреждающего симулякра, твердой дланью иного хронологическая змея будет взята за скользкую шею рядом с плоским черепом. И череп этот вместе с ядовитым жалом будет синкопически одноразово свернут.

Но есть миг, есть час, есть стук сердца и звон звезды, когда это, наконец, случится.

Черная, черная Ночь.

Классика

Жиль Делез Общество контроля

1. Историческая перспектива

Фуко помещает происхождение дисциплинарных обществ в восемнадцатое и девятнадцатое столетия. Они достигли своего расцвета в двадцатом. Они приступили к организации гигантских "пространств заключения". Индивидуум отныне лишь непрерывно переходил от одного пространства заключения к другому, каждое из которых имело свой собственный закон: вначале закон семьи, потом школы ("ты больше не у себя дома, в семье"), потом фабрика, время от времени госпиталь, возможно, тюрьма, преимущественная и самая законченная форма заключения. Именно тюрьма служила остальным "пространствам заключения" базовой моделью: при виде рабочих на заводе героиня "Европы 51" Росселлини восклицает: "Мне кажется, что я наблюдаю за заключенными".

Фуко прекрасно проанализировал идеальный проект этих "пространств заключения", особенно различимый на заводах; его задача — концентрировать, расставлять в пространстве, упорядочивать во времени, располагать производительную силу в пространственно-временном континууме таким образом, чтобы полученный эффект превышал суммированный результат всех компонентов, взятых по отдельности. Но сам же Фуко и признал промежуточный характер этой модели. Дисциплинарные общества сменили собой властительные общества, цель и смысл которых были совершенно иными (они ориентировались на сбор налогов, а не на организацию производства, на властвование над смертью, а не на администрирование жизни и т. д.). Переходный период между этими двумя типами обществ был растянут, и только во время Наполеона произошло масштабное и законченное установление дисциплинарного общества. Но и дисциплинарные общества, в свою очередь, вошли в стадию кризиса, уступая постепенно место новым силам, которые особенно развились и усилились после Второй мировой войны. Теперь мы перестали быть дисциплинарным общеqтвом, мы не являемся более таковым.

Повсюду мы фиксируем кризис пространств заключения разного типа — кризис пеницитарной системы, кризис медицины, кризис производства, кризис школы и семьи. Семья подвержена тому же кризису, как и все остальные «внутренние» пространства, организованные по модели "пространств заключения". Администрации разных уровней постоянно провозглашали необходимость реформ: образовательных реформ, промышленных, медицинских, пеницитарных и военных. Но каждый уже знает, что все эти институты обречены, как бы долго ни продлилась их предсмертная агония. Речь идет лишь об организации отходных ритуалов и занятиях людей до той поры, пока новые силы, уже стучащиеся в дверь, не будут окончательно освоены. Дисциплинарные общества обречены на то, чтобы быть замененными обществами контроля. «Контроль» — вот слово, которым Берроуз обозначает нового монстра, а Фуко видит в этом наше ближайшее будущее. Поль Вирильо постоянно анализирует ультрабыстрые формы свободно парящего контроля, которые заменили собой старые дисциплинарные методы, действующие всегда в строгом кадре закрытой системы. Упомянем только об экстраординарных фармацевтических продуктах, о молекулярной инженерии, о генетических манипуляциях и т. д. Не следует задаваться вопросом: какой из режимов является более жестким, так как в каждом режиме существуют противодействующие друг другу факторы — освобождающие и порабощающие. К примеру, кризис традиционных клинических заведений, таких как районные больницы, госпитали и ежедневные процедуры (все они основаны тем или иным образом на "пространствах заключения"), может вначале открыть новую свободу, но в дальнейшем новые механизмы контроля приведут к последствиям, превышающим по своей сути грубейшие формы заключения. Речь идет не о страхах или надеждах. Но только о поиске нового оружия.

2. Логика

Интернирование индивидуумов в различные "пространства заключения", сквозь которые они проходят, основано на сущностно различных моделях: всякий раз предполагается, что мы начинаем с нуля, и хотя во всех пространствах существует общий язык, он основан не на континуальности этих пространств, но на аналогии. С другой стороны, механизмы контроля основаны на вариациях единой структуры, что создает переменную геометрию, язык которой является сущностно цифровым (хотя и не обязательно бинарным). Пространства заключения представляют собой отдельные матрицы, дистинктное литье, а пространства контроля представят собой модуляции единой субстанции, подобно самотрансформирующемуся расплавленному веществу, которое непрерывно переливается из одной формы в другую, или подобно ситу, нити которого постоянно переходят от одного отверстия к другому.

Это наглядно проявляется в вопросе заработной платы: завод представляет собой такой организм, который стремится поддерживать свои внутренние силы на уровне равновесия — максимально высокого в вопросе производительности, максимально низкого в вопросе заработной платы. Но в обществах контроля корпорация заменяет собой завод и его грубую наглядную организацию. Корпорация — это дух, это газ. Конечно, и на заводах была система поощрений и премий, но корпорации копают глубже и навязывает постоянную модуляцию заработной платы, порождая системы сложной метастабильности, оперирующей с вызовами, соревнованиями и в высшей степени комичными групповыми занятиями. Столь огромная популярность самых идиотских телевизионных игр объясняется как раз тем, что они очень точно отражают модель корпорации. Завод представляет собой объединение индивидуумов в единое тело, которое приносит выгоду двум инстанциям — хозяину, наблюдающему за каждым элементом этой массы, и профсоюзу, организующему массовое сопротивление. Но корпорации представляет личное соперничество как самую здоровую форму мотивации, как самый сильный импульс, который противопоставляет одного индивидуума другому, и управляет за счет этой разделенности, которая, в свою очередь, начинает разделять каждого индивидуума внутри него самого. Принцип модуляции, утверждающий, что "зарплата зависит от заслуг", затронуло и национальное образование. По мере того, как корпорация заменяет собой завод, постоянное обучение заменяет собой школу, а непрерывный контроль замещает одноразовые экзамены.

В дисциплинарных обществах человек постоянно начинает заново (от школы к баракам, от бараков к заводу). В обществах контроля, напротив, ничто никогда не кончается — корпорация, образовательная система, служба в армии являются метастабильными состояниями, которые могут сосуществовать друг с другом в рамках одной и той же модуляции, как универсальная система деформации. В «Процессе» Кафка, который уже осознавал самого себя на переходной границе между двумя типами социальных формаций, описал самые ужасные юридические формы. Временное оправдание дисциплинарных обществ (между двумя заключениями) и бесконечное откладывание рассмотрения дела в обществах контроля (в постоянных вариациях). Это два типа юридической жизни. И сегодня закон проявляет себя столь нерешительно именно потому, что мы находимся в кризисной фазе перехода от одной модели к другой. Дисциплинарные общества имеют два полюса: личная подпись, которая относится к индивидуальности и номер или (номер документа), который указывает его (или ее) позицию в массе.

Такая двойственность основана на том, что общества контроля не видят никакого противоречия между этими модальностями — власть одновременно и индивидуализирует и запрессовывает в массу, т. е. собирает подвластную субстанцию в единое тело, которым управляет, и вместе с тем отливает в законченную форму каждый индивидуальный фрагмент этого тела. (Фуко видел источник этой двойной заботы в пасторской власти священника, который надзирает над стадом как целым и вместе с тем за каждой овцой, а гражданское общество сделало из своей власти своего рода «светского» священника). В обществах контроля, с другой стороны, важны уже не подпись и номер, но код. Код — этопароль, тогда как дисциплинарные общества действуют в системе кличек (отражающих как интеграционный, так и резистентный аспекты). Цифровой язык обществ контроля основан на коде, который допускает вас к информации или отказывает вам в доступе. Мы больше не имеем дела с парой массаиндивидуум. Индивидуумы становятся «дивидуумами», а массы — сэмплами, данными, рынками и "банками". Возможно в области денег это различие проявляется ярче всего. Дисциплинарные общества связывают свою денежную систему с фиксированным эталоном, который рассматривает золото как цифровой стандарт. Общества контроля соотносят валюту с плавающим рейтингом обмена, модулируемым в соответствии со ставками, определяемыми сетью стандартных валют. Старый монетарный жадный крот — это животное "пространств заключения". Животное обществ контроля — это змея. Мы перешли от одного животного к другому, от крота к змее. Система, в которой мы живем — система змеи, но это затрагивает также и нашу манеру жить и наши отношения с другими. Дисциплинарный человек был дисконтинуальным производителем энергии. Человек контроля — волновой, орбитальный, постоянно пребывающий в сети. И поэтому повсюду серфинг^[3] вытесняет иные виды спорта.

Типы машин также легко соотносимы с каждым типом общества. Не то, чтобы машины определяли эти типы, тони лишь воплощают в себе социальные формы, производящие и использующие их. Старые властительные общества использовали простые машины — рычаги, тяги, часы. Более поздние дисциплинарные общества оснастили себя машинами, использующими энергию, что породило пассивную опасность энтропии и активную опасность саботажа. Общества контроля имеют дело с машинами третьего типа — с компьютерами, пассивная опасность которых — зависание, а активная — пиратство и внедрение вирусов. Эта технологическая эволюция отражает на более глубоком уровне мутацию капитализма. Хорошо знакомую нам мутацию, которая сводится к следующему: капитализм XIX века был капитализмом концентрации, концентрации товаров и собственности. Поэтому создается завод, как "пространство заключения", которым владеет капиталист, обладающий как непосредственно средствами производства, так и смежными пространствами, построенными^[4] по аналогии (семейными домами для рабочих, школами и т. д.). Рынки же завоевывались либо через специализацию, либо через колонизацию, либо через понижение себестоимости товаров. Но в настоящей ситуации капитализм более не вовлечен в производство, которое он часто предоставляет в ведение Третьего Мира, даже в случае сложных производств текстиля, металлургии или нефтепереработки. Этот капитализм является капитализмом высокоуровневого производства. Он более не покупает сырье и не перепродает законченные товары: он уже изначально покупает готовые товары и собранные части.

Он продает услуги и покупает стоки. Капитализм больше не занимается производством, он занимается готовой продукцией, ее сбытом или маркетингом. Капитализм отныне дисперсивен, распылен, а завод уступает место корпорации. Семья, школа, армия, завод более не являются сходными между собой типологически "пространствами заключения", которые ориентированы на выгоду собственника — государственной или частной власти. Они превращаются в кодированные фигуры (постоянно деформируемые и трансформируемые) единой корпорации, которая имеет держателей стока. Даже искусство оставило пределы "пространств заключения" (галерей) и вошло в открытую циркуляцию банков. Завоевание рынков происходит теперь через захват контроля, а не дисциплинированное обучение, через фиксацию обменных ставок, а не понижение стоимости товаров, через трансформацию продукции, а не специализацию производства. Коррупция повсюду возрастает с новой силой. Маркетинг становится центром или «душой» корпорации. Мы научены тому, что корпорация имеет душу, что является самой страшной мировой новостью. Рыночные операции отныне являются инструментом социального контроля, и именно они формируют бесстыдное племя наших хозяев. Контроль осуществляется через краткосрочные операции и молниеносные прибыли, но вместе с тем он непрерывен и безграничен. Дисциплинарные общества были, напротив, нацелены на долгосрочные проекты, действовали дисконтинуальными этапами, каждый из которых имел строгие границы. Человек отныне не человек-заключенный, но человек-должник. Одновременно остается верным и то, что капитализм поддерживает свой баланс постоянным, и из-за этого три четверти человечества живет в крайней нищете, а значит, они слишком бедны, чтобы быть должниками и слишком многочисленны, чтобы быть заключенными. Поэтому обществу контроля придется столкнуться не только с эрозией границ, но и с социальными взрывами в бедных кварталах и индустриальных гетто.

3. Программа

Концепция механизма контроля, который точно фиксировал бы позицию каждого элемента в открытом пространстве в каждый конкретный момент (животного в заповеднике или человека в корпорации с помощью, к примеру, электронного ошейника), не обязательно должна быть скалькирована с научной фантастики. Феликс Гуаттари изобразил город, где каждый может покинуть свое жилище, свою улицу, свой округ с помощью «дивидуальной» электронной карточки, которая открывает соответствующую дверь или проход. Но карта в какой-то определенный день или час может быть отвергнута. Важна не сама преграда. А компьютер, который отслеживает местонахождение каждой личности — легальное или нелегальное — осуществляет глобальную модуляцию.

Социотехнологические исследования механизмов контроля, рассматриваемые еще в период их зарождения, должны быть категоричными и обязаны описать ту реальность, которая призвана заместить собой дисциплинарные модели заключения, чей кризис сегодня открыто провозглашается. Может быть, будут использованы еще более старые методы, заимствованные из древних властительных обществ, т. е. будет осуществлен возврат к прошлому с определенными модификациями. Важнее всего то, что мы стоим на пороге чего-то нового.

В пенитенциарной системе, возможно, будет попытка найти «субституты» для отбытия наказания (по меньшей мере, за незначительные преступления), для этого можно использовать "электронные ошейники", не позволяющие покидать пределы собственного дома в определенные дни или часы. В образовательной системе будет введена непрерывная форма контроля и осуществлен переход к непрерывному нескончаемом обучению, что повлечет за собой отказ от всех университетских исследований и превращение школы в корпорацию. В медицинской системе вводится новая модель "без доктора и пациента", которая оставляет больного человека наедине с самим собой и математическими показателями медицинских аппаратов, так что лечение производится исключительно на страх и риск самого больного, рассматриваемого не как сочетание индивидуальности и номера, но как «дивидуальный» кодовый материал, подлежащий контролю. В корпоративной сфере будут применены новые модели оперирования с деньгами, прибылями и человеческим материалом с полным исключением старых производственно-торговых циклов. Это лишь маленькие фрагментарные примеры, но и они позволяют лучше понять, что собственно имеется в виду, когда говорят о кризисе институтов. Речь идет о прогрессивной и дисперсной инсталляции новой системы доминации. Один из самых серьезных вопросов будет обращен к профсоюзам: так как вся их история неразрывно связана с борьбой в условиях дисциплинарного общества и в рамках "пространств заключения", смогут ли они примениться к новым обстоятельствам и выработать новые формы сопротивления обществам контроля? Сможем ли мы в ближайшем будущем схватить хотя бы самые приблизительные контуры грядущих проектов, способных омрачить радость маркетинга? Многие молодые люди сегодня хвалятся тем, что у них, наконец, появилась "новая мотивация к существованию", они сами настаивают на перманентном обучении и непрерывном образовании. Им еще предстоит узнать, кому собственно они отныне будут верно служить, подобно тому, как их предки — не без труда — узнали о подлинной цели дисциплинарных обществ. Кольца змеи еще более сложны, нежели подземные ходы кротовых нор.

Перевод с французского Н.М.

Жан Борийяр Эстетика иллюзий, эстетика утраты иллюзий

Создается впечатление, что огромный сектор современного искусства активно участвует в деле развенчания искусства как такового, нагружая сферу образа и воображения обязательной тоской, сопрягая эстетику с обязательной тоской, с ощущением потерянного времени, а это влечет за собой общую меланхолию, пропитывающую всю сферу эстетического, так что сама эта сфера способна продливать свое существование лишь за счет «рециклирования», искусственного воспроизведения элементов своей истории и эксплуатации следов истории (но надо заметить, что роковая обреченность на то, чтобы жить не просто не по средствам, но и за пределом поставленных целей, затрагивает не не только искусство или эстетику).

Кажется, что мы обязаны отныне довольствоваться лишь бесконечной ретроспективой, тем, что предшествовало нам. Это справедливо и в отношении политики, и в отношении истории и морали. А к сфере искусства это относится в особой мере. Все движение в области живописи отвлечено от будущего и обращено в прошлое. Цитирование, симуляция, ре-апроприация — все это не просто термины современного искусства, но его сущность, так как оно с большей или меньшей степенью игрового начала или кича заимствует все формы близкого или далекого прошлого, и даже формы сугубо современные. Рассел Коннор назвал это "обмороком современного искусства". Конечно, этот remake и это «рециклирование» тужатся быть ироничными, но эта ирония отдает ветхостью и поношенностью распадающейся ткани, проистекает лишь из общего разочарования, а следовательно, это — могильная ирония. Подмигивание, заключенное в наложении ню из "Завтрака на траве" на "Игрока в карты" Сезанна на самом деле лишь рекламный гэг, юмор, ирония, которые затопляют мир современного искусства. Ressentiment составляет последнюю стадию истории искусств, подобно тому, как он составлял последнюю стадию генеалогии морали (согласно Ницше).

Это одновременно и пародия и палинодия искусства и истории искусства, пародия на культуру со стороны ее самой в виде мести, как признак радикальной разочарованности. Такое впечатление, будто искусство, равно и как и сама история, заполнили свои мусорные бачки до отказа и теперь копаются там в поисках своих же отбросов.

Утрата кинематографического очарования

Следует посмотреть эти фильмы — "Бартон Финк", "Основной Инстинкт", "Моряк и Лулу" и т. д. — которые не оставляют место для какой бы то ни было критики, поскольку они сами уничтожают себя, так сказать, изнутри. Полные цитат, изобильных деталей, хай-тех-приемов, они несут в себе кинематографический шанкр, внутреннее перепроизводство, раковую опухоль своей собственной техники, своей собственной сценографии, своей собственной кинематографической культуры. Такое впечатление, что сами режиссеры страшно боятся своих собственных фильмов, что они не могут их вынести (то ли из-за чрезмерных амбиций, то ли от недостатка воображения). В противном случае, чем объяснить эту чрезмерность задействованных технических средств и затраченных усилий, которые способствует лишь дисквалификации собственного произведения чрезмерной виртуозностью, специальными эффектами, мегаломаническими клише — как будто задача в том, чтобы извести, заставить страдать сами образы, извлекая из них все возможные эффекты до такой степени, пока сценарий, задуманный как саркастическая пародия (поверим, что пародийность здесь сознательна), не превратится в порнография образов. Все запрограммировано на то, чтобы предельно разочаровать зрителя, чтобы оставить у него только одно чувство — чувство излишества кинематографа, который таким образом заканчивает свой собственный демонтаж, в качестве инструмента очарования, творца иллюзий.

Что можно сказать о кино? — В конце своей эволюции, своего технического прогресса от немого к звуковому, от черно-белого к цветному, и далее к высокотехничности специальных эффектов оно совершенно утратило способность очаровывать, порождать иллюзии. По мере совершенствования техничности, кинематографической эффективности способность к очарованию все более утрачивалась. Современный кинематограф не знает более ни аллюзий, ни иллюзий: все погружено в сферу гипертехничности, гиперэффективности, гипернаглядности. Никаких белых пятен, никаких пустот, никаких эллиптических намеков, никакой тишины. Точно так же и с телевидением, с которым кинематограф все более сливается, теряя специфику своих образов. Мы все время идем по пути высокого разрешения, т. е. по пути бессмысленного совершенствования четкости образа. А такой сверхчеткий образ перестает быть собственно образом, превращаясь в реальность, осуществляясь в реальном времени. Чем больше мы подходим к абсолютному разрешению, к реалистическому совершенству образа, тем больше теряется его способность порождать иллюзии.

Вспомним теперь о Пекинской опере. Как простым движением двух тел на лодке можно изобразить, сделать живым всю протяженность речного потока, когда два тела, приближаясь друг к другу, ускользая друг от друга, двигаясь рядом друг с другом, не соприкасаясь, в невидимом совокуплении создают явное физическое присутствие на сцене темноты, в которой происходит битва. Иллюзия в этом случае тотальна и интенсивна, доведена не только до эстетического, но до физического экстаза, и именно потому, что полностью отсутствует всякое реалистическое изображение темноты или реки, ландшафт делается видимым исключительно через восхитительные движения двух фигур, порождающих совершенную естественную иллюзию. Западная же опера в подобных случаях выльет на сцену тонны воды, высветит сражение инфракрасными лучами и т. д. В этом нищета сверхразработанного образа, как война в заливе, транслируемая по CNN. Порнография образа трех- или четырех-мерного. Музыка, записанная на трех, четырех или двадцати четырех дорожках. Добавляя реальное к реальному в целях добиться совершенной иллюзии (иллюзии сходства, иллюзии совершенного реалистического стереотипа), мы убиваем в иллюзии ее глубинное измерение. Порно, добавляя дополнительное реалистическое измерение к сексуальному образу, лишает его измерения желания, отнимает всякую соблазнительную привлекательность. Апогейэтого обезображивания образа через интоксикацию, путем неслыханных усилий, во всех сферах, с тем, чтобы образ перестал быть образом, заключается в дигитальности, в синтезированном числовом образе, в виртуальной реальности.

Смысл образа состоит в абстрагировании от трехмерного мира и переходе в двухмерный. Образ вычитает у реальной трехмерности одно измерение и именно за счет этого порождает силу иллюзии. Виртуальность, напротив, заставляет нас войти в образ, воссоздавая поддельную реальность в трех измерениях (даже добавляя к реальности еще одно четвертое измерение, превращая ее тем самым в гиперреальность) и уничтожает за счет этого иллюзию (эквивалентом этой операции во времени является "реальное время", которое затягивает петлю времени на нем самом, в мгновении спонтанности, разрушая всю иллюзию прошлого и будущего). Виртуальность стремится к созданию совершенной иллюзии. Но при этом она прямо противоположна созидательной иллюзии образа (а также знака, концепта и т. д.) Речь идет о «рекреационной» (и рекреативной) иллюзии, об иллюзии реалистической, мимической, голографической. Она кладет конец игре иллюзии за счет совершенства воспроизводства, за счет виртуального переиздания реальности. Она ориентированна только на проституцию, на экстерминацию реальности через ее дубль (к примеру, виртуальный музей, в котором можно войти в "Завтрак на траве" Мане и усесться там самому).

Вместе с тем, традиционные формы иллюзионизма, напротив, отнимают у реальных объектов одно измерение, делают их присутствие магическим, воссоздают сон в тотальной ирреальности его детальной точности. Иллюзия традиционных образов — это экстаз реального объекта в его имманентной форме. Именно она добавляет к формальному очарованию живописи духовное очарование приманки, чувственной мистификации. Возвышенного не достаточно, необходимо еще и утонченное, а утонченность состоит в уводе реальности в сторону от самой себя через ее буквальное восприятие. Современность игнорирует важнейшее — только вычитание дает силу, из отсутствия рождается могущество. Мы же, напротив, не устаем собирать, прибавлять, обогащать. И таким образом мы постепенно утрачиваем способность символически овладевать отсутствием, покорять его. Поэтому-то мы сегодня погружены в обратную иллюзию, в иллюзию разочарования и материального перепроизводства, в современную иллюзию размножения экранов и изображений.

Искусство, отточенность иллюзии

Сегодня очень трудно говорить о живописи, поскольку сегодня очень трудно ее видеть. В большинстве случаев современная живопись стремится вовсе не к тому, чтобы ее созерцали, но к тому, чтобы ее потребляли, к динамичной циркуляции, не оставляющей следов. Живопись становится упрощенной эстетической формой ирреального обмена. До такой степени, что наиболее соответствующий ей дискурс — это такой дискурс, в котором нечего созерцать. Эквивалент предмета, который предметом не является.

Но предмет, который не является предметом, не является в то же время и ничем. Он напротив не прекращает преследовать вас своей имманентностью, своим пустым и имматериальным присутствием. Проблема в том, чтобы на последней границе ничто материализовать это ничто, на последней границе пустоты очертить контуры этой пустоты, на последней границе безразличия играть по таинственным правилам этого безразличия.

Искусство никогда не было механическим отражением позитивных или негативных условий мира. Искусство — это отточенная иллюзия, гиперболическое зеркало. В мире, преданном безразличию, искусство просто обязано усиливать это безразличие. Вращаться вокруг пустоты образа, вокруг пустоты объекта, который не является объектом. Кино таких режиссеров, как Вендерс, Джармуш, Антониони, Альдман, Годар, Уорхол исследует незначимость мира с помощью образов. И через свои образы оно еще больше способствует незначимости мира, добавляя к нему свои реальные или гиперреальные иллюзии. Но последние фильмы Гринуэя или Скорцезе с помощью хай-тех методов и через эклектическую френетическую ажитацию лишь заполняют пустотность образов, способствуя выхолащиванию иллюзий из нашего воображения. Подобно этому нью-йоркские симуляционисты, абсолютизируя симулякры, на самом деле саму живопись переводят в симулякр, как машину, занятую лишь самой собой.

Во многих случаях (Bad Painting, New Painting, инсталляции и перформансы) живопись отказывается от самой себя, пародирует саму себя, изблевывает сама себя. Пластические отбросы, застекленные, замороженные. Администрирование выделений, иммортализация выделений. Здесь нет даже возможности взгляда, здесь нет перспективы касания, нет мотивации прикосновения, и в самом прямом смысле этого слова — это вас просто не касается. Это вас не касается, так как оставляет вас безразличным. И сама эта живопись совершенно безразлична сама себе именно как живопись, как искусство, как иллюзия, более могущественная, чем реальность. Такая живопись более не верит в свои собственные иллюзии, и впадает в симуляции, в насмешку.

Развоплощение нашего мира

Абстракция была великой авантюрой современного искусства. В свой взрывной, начальной, оригинальной фазе, как экспрессионистской, так и геометрической, она целиком принадлежала к героической истории живописи, к деконструкции репрезентации, к вспышке предмета. По мере испарения своего объекта сам субъект живописи рискованно подошел к границе собственного исчезновения. Но многочисленные формы современного абстракционизма (это верно и для Нового Фигуратива) находятся уже по ту сторону этих революционных перипетий, по ту сторону «действительного» исчезновения. Эти новейшие формы абстракционизма несут на себе отныне лишь следы безразличной, вялотекущей, банальной обыденной жизни, той банальности образов, которая давно вошла в эту жизнь. Новая абстракция и новый фигуратив противоположны только по видимости. На самом деле они в равной степени лишь очерчивают тотальное развоплощение нашего мира, но уже не как нечто драматическое, а как нечто банальное. Абстрагирование мира отныне стало всеобщим фактом, и все формы безразличного мира несут на себе одинаковые стигматы безразличия. Это ни обвинение, ни укор — это констатация объективного положения дел. — Аутентичная современная живопись обязана быть сама себе безразличной, точно также как современный мир стал безразличен самому себе после того, как сущностные цели испарились. Искусство в своей совокупности есть сейчас метаязык банальности. Может ли эта потерявшая драматизм симуляция развиваться до бесконечности? Каковыми бы ни были внешние формы, с которыми мы имеем дело, на самом деле мы давно пребываем в психодраме исчезновения и опрозрачнивания реальности. Не следует обманываться ложной видимостью непрерывности искусства и его истории.

Воспользовавшись выражением Бенжамена, можно сказать, что существует аура симулякра, как существует аура оригинальности. Поэтому есть аутентичная симуляция и неаутентичная симуляция. Это может показаться парадоксальным. Но это правда: бывает «истинная» симуляция, а бывает «ложная». Когда Уорхолл рисует свое "Мыло Кэмпбэлл" в 60-е, это мгновенная вспышка симуляции и всего современного искусства. В одно мгновение товар-объект, товар-знак подвергается ироничной сакрализации — это единственный ритуал, сохранившийся у нас, ритуал прозрачности. Но когда тот же Уорхолл рисует свои "Суповые Коробки" в 1986, он пребывает уже не во вспышке, но в стереотипе симуляции. В 1965 году он напал на концепцию оригинальности оригинальным образом. В 1986 он воспроизвел неоригинальность неоригинальным способом. В 1965 году весь эстетический травматизм вторжения товара в сферу искусства был схвачен с аскетизмом и иронией (аскетизм товара, его одновременно пуританский и феерический аспект — «энигматический» аспект, как говорил Маркс) и опростил мгновенно всю художественную практику. Гениальность товара, злой гений товара вдохновил новую гениальность искусства — гениальность симуляции. Ничего из этого не осталось к 1986 году, когда просто рекламный гений проиллюстрировал новую фазу товара. Снова официальное искусство эстетизировало товар, впав в ту самую сентиментальную и циничную эстетизацию, которую заклеймил Бодлер. Можно было бы посчитать, что речь идет о еще более возвышенной иронии — проделать тот же трюк спустя 20 лет. Я так не думаю. Я уверен в (злом) гении симуляции, я не верю в его фантом. Ни в его труп (даже в стерео варианте). Я знаю, что спустя несколько столетий не будет никакой разницы между подлинным городом Помпеи и музеем Поля Гетти в Малибу, между Французской революцией и ее олимпийским чествованием в Лос Анжелесе в 1989 году. Но пока еще мы живем в мире, где разница все же существует.

Образы, в которых нечего видеть

Вся дилемма состоит в следующем: или симуляция необратима, по ту сторону ее ничего не существует, она даже не событие, но наша абсолютная банальность, ежедневная низость, мы пребываем отныне в окончательном нигилизме и готовимся к бессмысленному повторению всех форм нашей культуры, ожидая иного непредсказуемого события — но откуда ему взяться? Или существует все же искусство симуляции, ироническое качество, которое всякий раз вызывает к жизни видимости мира, чтобы разрушить их? В противном случае, как сплошь и рядом сегодня, искусство представляет собой лишь яростные нападки на свой собственный труп. Не следует добавлять то же самое к тому же самому, и так до бесконечности, до бездны: это — бедная симуляция. Нужно отобрать, вырвать то же самое у того же самого. Нужно, чтобы каждый образ вычитал из реальности мира, нужно, чтобы в каждом образе что-то исчезало, при этом нельзя уступать соблазну уничтожения, окончательной энтропии, необходимо, чтобы исчезновение оставалось живым — в этом секрет искусства и соблазнения. Есть в искусстве — и это касается как современного искусства, так и искусства классического — двойное постулирование, двойная стратегия. Импульс к уничтожению, к стиранию всех следов этого мира и этой реальности, и сопротивление этому импульсу. По словам Мишо, художник — тот, "кто сопротивляется изо всех своих сил фундаментальному импульсу к тому, чтобы не оставлять следов".

Искусство стало иконоборческим. Современное иконоборчество состоит не в том, чтобы разбивать образы, но в том, чтобы создавать образы, бесконечно нагромождать друг на друга образы, в которых нечего созерцать. Это буквально образы, которые не оставляют следов. Они, собственно говоря, не имеют эстетических последствий. Но за каждым из них что-то исчезает. Это их секрет, если у них вообще есть какой-то секрет, и это — секрет симуляции. На горизонте симуляции исчезает не только реальный мир, но теряет смысл сам вопрос его существования.

Если подумать, то та же самая проблема решалась в византийском иконоборчестве. Защитники икон были тонкими людьми, которые настаивали на изображении Бога ради его большей славы. Они, симулируя Бога в образах, диссимулировали тем самым проблему его существования. Каждый образ был предлогом, чтобы не ставить самой проблемы существования Бога. За каждым образом, на практике, Бог исчезал. Он не умирал, но исчезал, так как сама эта проблема более не ставилась. Проблема существования или несуществования Бога решалась с помощью симуляции.

Но можно посчитать, что стратегия самого Бога состоит в том, чтобы исчезнуть, и исчезнуть конкретно за образами. Сам Бог использует образы, чтобы исчезнуть, подчиняясь импульсу не оставлять следов. Итак, пророчество сбывается: мы живем в мире симуляции, в мире, где высшей задачей знака является заставить реальность исчезнуть и замаскировать одновременно это исчезновение. Искусство не делает ничего другого. Средства массовой информации сегодня не делают ничего другого. Вот почему они обречены на одну и ту же судьбу.

За оргией образов что-то скрывается. Мир, растворяющийся за нагромождением образов — возможно, это иная форма иллюзии, ироничная форма (Сравни параболу Канетти о зверях: за каждым из них скрывается какое-то человеческое качество, которое злобно насмехается над нами).

Иллюзия, проистекающая из способности через изобретение различных форм вырывать что-то у реальности, противопоставлять ей нечто иное, переходить на обратную сторону зеркала, где изобретаются иные игры и иные правила игры, такая иллюзия становится отныне невозможной, поскольку образы вошли в вещи. Они более не зеркала реальности, они вселились в сердце реальности, трансформировав ее в гиперреальность, где от экрана к экрану у образа есть только одна судьба — быть образом. Образ не может более вообразить реальность, поскольку он сам становится реальностью, не может ее превзойти, трансфигурировать, увидеть в мечтах, так как сам образ есть виртуальная подкладка реальности.

В виртуальной реальности вещи как будто проглатывают свои зеркальные отражения. Проглотив свои зеркала, они становятся прозрачными для самих себя, у них не остается больше секрета, они не могут более создавать иллюзии (потому что иллюзии связаны с секретом, с фактом того, что вещи отсутствуют в них самих, удаляются от себя в видимость) — здесь повсюду лишь прозрачность, и вещи, полностью представленные самим себе в их визуальности, в их виртуальности, в их безжалостной транскрипции (часто в цифровых эквивалентах, как это имеет место в новейших технологиях), вписываются только в экраны, в миллиарды экранов, на горизонте которых реальность, вместе с самими образами, исчезает.

Все утопии XIX и XX веков, реализовавшись, изгнали реальность из реальности, оставив нас в гиперреальности, освобожденной от смысла, поскольку всякая финальная перспектива абсорбировалась, переварилась, оставив нам от самой себя лишь поверхность без глубины. Быть может лишь технология остается той единственной силой, которая связывает еще разрозненные фрагменты реальности, но куда девались созвездия смысла? Куда девались созвездия секретов?

Конец репрезентаций, конец эстетики, конец самого образа в поверхностной виртуальности экранов. Но — и в этом заключен извращенный и парадоксальный, но, возможно, позитивный эффект — кажется, что, как только иллюзия и утопия были изгнаны из реальности силой всех наших технологий, в силу наших технологий, ирония вошла в сами вещи. Обратной стороной потери иллюзий мира стала таким образом появление объективной иронии мира. Иронии как универсальной и спиритуальной формы утраты миром иллюзий. Спиритуальной в смысле наличия оттенка духа, поднимающегося из сердца самой технической банальности наших объектов и наших образов. Японцы угадывают божественность в каждом промышленном объекте. У нас же это божественное присутствие сведено к незначительному ироническому излучению, который все же принадлежит к духовной форме.

Объект, мастер игры

Объект более не является функцией субъекта, критическим зеркалом, в котором отражается неуверенность, внеразумность мира. Он становится зеркалом для самого мира, объектного и искусственного, который окружает нас, и где отражаются отсутствие и прозрачность субъекта. Критическая функция субъекта уступает иронической функции объекта, ирония здесь объективна, а не субъективна. С того момента, когда вещи становятся фабричными продуктами, артефактами, знаками, товарами, они начинают исполнять самим своим существованием искусственную и ироническую функцию. Нет больше потребности проецировать иронию на реальный мир, потребности во внешнем зеркале, протягивающем миру образ его дубля — наша освоенная вселенная проглотила свой дубль, стала спектральной, прозрачной, потеряла свою тень, и ирония этого инкорпорированного дубля вспыхивает каждое мгновение в каждом фрагменте наших знаков, наших объектов, наших образов, наших моделей. Больше нет нужды, как это делали сюрреалисты, в том, чтобы преувеличивать функциональность, сопоставлять объекты с абсурдностью их функций в поэтической ирреальности: вещи стали иронично светиться сами по себе, стали без усилий абсурдизировать свой смысл, так что нет больше нужды подчеркивать их искусственность или бессмысленность, это стало частью их самопрезентации, цепного проявления их визуальной, слишком визуальной поверхностности, которая сама по себе создает эффект пародии. После физики и метафизики мы пришли к патафизике объектов и товаров, к патафизике знаков и операций. Все вещи, лишенные секрета и способности производить иллюзии, обречены на фиктивное существование, на визуальную эфемерность, они обречены на рекламу, на то, чтобы заставлять верить, заставлять видеть, заставлять оценивать. Наш современный мир — мир рекламный в самой своей сути (или, точнее, в своей прозрачности). Глядя на этот мир можно подумать, что он изобретен лишь для того, чтобы рекламировать себя в мире ином. Не следует думать, что реклама приходит после товара. В самом центре товара (и шире, в центре всей нашей знаковой вселенной) пребывает злой гений рекламы, трикстер, который интегрирует в себе все шутовство товара и его мизансцену. Гениальный сценарист (возможно, это сам капитал) вовлек мир в фантасмагорию, фасцинированными жертвами которой являемся все мы.

Все вещи стремятся сегодня проявить себя. Технические, промышленные, медиатические объекты, артефакты всех разновидностей хотят быть знаками, хотят быть увиденными. Прочитанными, зарегистрированными, сфотографированными.

Вы думаете, что хотите сфотографировать ту или иную вещь для собственного удовольствия, а на самом деле, это она хочет быть сфотографированной, а вы — лишь фигура ее мизансцены, тайно движимая саморекламным первертным энтузиазмом всего окружающего мира. В этом ирония ситуации, я бы сказал патафизическая ирония ситуации. Вся метафизика, в сущности, изгнана этим перевертыванием ситуации, где субъект не находится более в истоке процесса, где он становится агентом или оператором объективной иронии мира. Более не субъект представляет себе мир (I will be your mirror!), но сам объект проецирует субъекта, тонко через технологии вызывает его присутствие и его волновую форму.

Субъект больше не мастер игры, кажется, что роли перевернуты. Это могущество объекта, который прокладывает себе путь через все игры симуляции и симулякров, через искусственность, которую мы сами ему навязали. Это ироничный реванш: объект становится посторонним аттрактором. И в этом состоит предел эстетической авантюры, эстетического покорения субъектом мира (но это также конец авантюры репрезентации). Поскольку объект как посторонний аттрактор не является больше эстетическим объектом. Ощипанный ото всех своих секретов, ото всяких иллюзий самой техникой, очищенный от своего происхождения, будучи созданный по моделям, оторванный от всех коннотаций смысла, ценности, вышедший из орбиты субъекта, равно как и из определенного модуса, который составляет эстетическую дефиницию мира — теперь он становится в каком-то смысле чистым объектом, возвращая себе нечто от той силы и от той непосредственности, которыми он обладал до и после обще эстетизации нашей культуры. Все эти артефакты, все эти искусственные объекты и образы оказывают на нас воздействие фасцинативного излучения; симулякры более не являются симулякрами, они возвращаются к качеству материальной очевидности (к качеству фетиша, одновременно совершенно деперсонализированного, десимволизированного, и однако, наделенного максимальной интенсивностью, нагруженного прямым медиумическим качеством), чем и является, в сущности, объект-фетиш без опосредующей эстетизации. Возможно, что именно здесь наши объекты, наиболее стереотипные, наиболее поверхностные вновь обретают силу экзорцизма, подобную ритуальным маскам. Как маски абсорбируют в себе личность актеров, танцовщиков, зрителей и провоцируют некое чудотворное (травматургическое?) головокружение, так и все современные артефакты, по моему мнению, от рекламы до электроники, от масс-медиа до виртуальности, все объекты, модели, сети имеют своей функцией абсорбцию внимания и провокацию головокружения аудитории (т. е. нас, субъектов, предполагаемых деятелей) гораздо в большей степени, нежели собственно коммуникацию или информацию. Они одновременно обнаруживаюти и изгоняют нечто, подобно экзорцистским и пароксистическим культам древних. We shall be your favourite disappearing act!

Эти объекты становятся, таким образом, по ту сторону эстетической формы формами волновой игры и головокружения, о которых говорил Кайо и которые противоположны играм репрезентации, подражания и эстетики. Эти объекты, эти современные симулякры прекрасно отражают то общество, в котором мы живем, которое есть общество параксизма и экзорцизма, т. е. такое, где мы абсорбируем вплоть до головокружения нашу собственную реальность, нашу собственную идентичность, но где мы ищем отбросить ее с той же силой, с какой сама реальность до головокружения абсорбирует свой собственный дубль и вместе с тем стремится изгнать его во всех его формах.

Эти банальные объекты, эти технические объекты, эти виртуальные объекты, они становятся новыми посторонними аттракторами, новыми объектами по ту сторону эстетики, трансэстетическими, объектами-фетишами, без значения, без иллюзий, без ауры, без ценности. Они — зеркало нашей радикальной потери иллюзий относительно мира. Чистые объекты, иронические объекты, такие, как образы Уорхолла.

Уорхолл, введение в фетишизм

Энди Уорхолл отправляется от любого произвольно взятого образа, чтобы уничтожить в нем его воображаемое измерение и превратить его в визуальный продукт. Чистая логика, безусловный симулякр. Стив Миллер (и все те, кто" эстетически" обрабатывают "видео-образ, научный образ, образ синтеза) делает прямо противоположное. Он воссоздает эстетику с помощью грубого материала. Один использует машину, чтобы воссоздать искусство, другой (Уорхолл) сам есть машина. Подлинное превращение в машину — это Уорхолл. Стив Миллер производит лишь механическую симуляцию и обращается к технике, чтобы породить иллюзию. Уорхолл дает нам чистую иллюзию техники — техники как радикальной иллюзии — намного превышающую сегодня иллюзию живописи.

В этом смысле машина сама может стать знаменитой, и Уорхолл никогда не претендовал ни на что иное, кроме как на эту машинную знаменитость, без последствий и не оставляющую следов. Фотогеническая известность, которая обнаруживает себя во всякой современной вещи. Неистовое желание всякого современного индивидуума быть увиденным, прорекламированным для взгляда. Так и Уорхолл; он лишь агент ироничного проявления вещей. Он никто иной как медиум этой гигантской рекламы, которая осуществляется в мире посредством техники, посредством образов, заставляющих стереться наше воображение, понуждающих наши страсти обратиться вовне, разбивая зеркало, которое мы протягиваем миру (впрочем вполне лицемерно), чтобы захватить его образ для нашей личной выгоды.

Через образы, через имиджи, через различные технические артефакты, идеальным типом которых является Уорхолл, мир навязывает свою дисконтинуальность, свою разорванность, свою стереофонию, свою искусственную спонтанность и мгновенность.

Очевидность машины Уорхолла, этой экстраординарной машины по фильтрации мира в его материальной очевидности. Образы Уорхолла банальны не потому, что они являются отражением банального мира, а потому что они являются результатами отсутствия малейшей претензии субъекта на интерпретацию — они проистекают из возвышения образа до чистой фигуры без намека на малейшую трансфигурацию. Это не трансцендирование, но возвышение до максимального могущества знака, который, теряя всякое естественное значение, сияет в пустоте всего своего искусственного излучения. Уорхолл первый, кто ввел фетишизм.

Но если хорошенько подумать об этом, чем, собственно, занимаются современные художники?

Нет ли здесь сходства с теми художниками, которые начиная с эпохи Возрождения, полагали, что делают религиозную живопись, а делали произведения искусства? Может быть, современные художники, полагая, что делают произведения искусства, на самом деле, производят нечто иное? Может то предметы, которые они создают, не имеют никакого отношения к искусству? К примеру объекты-фетиши, но фетиши расколдованные, чисто декоративные предметы для временного использования (Роже Кайуа говорит: "гиперболические орнаменты"). В буквальном смысле объекты-предрассудки, коль скоро они не обнаруживают более высокой природы искусства, не отвечают более глубокой вере в искусство, но вместе с тем продолжают умножать предрассудок искусства во всех возможных формах. Т. е. фетиши, вдохновленные тем же комплексом, что и сексуальные фетиши, и столь же безразличные, как безразличен собственно к сексу сексуальный фетиш: возводя свой объект в фетиш, фетишист отрицает тем самым саму реальность секса и полового наслаждения. Он не верит в секс, он верит в идею секса (которая, сама по себе, асексуальна). Точно так же мы не верим больше в искусство, но лишь в идею искусства (которая сама по себе не несет в себе никакой эстетики).

Вот почему искусство, оставаясь только идеей, принялось работать с идеями. Подставка для бутылок Дюшана — это идея. Коробка Кэмпбэлл Уорхолла — это тоже идея. Ив Клейн, продающий воздух за пустые чеки в галерее, это также идея. Все это — идеи, знаки, аллюзии, концепты. Это не означает ничего, но что-то все же означает. То, что мы сегодня называем искусством, несет в себе свидетельство неизлечимой пустоты. Искусство трансвестировано в идею. Идея трансвестирована в искусство. Это форма, наша форма транссексуальности, трансвестизма, перенесенные на всю область искусства и культуры. Транссексуально и искусство, изборожденное идеей, изборожденное пустыми знаками искусства и особенно знаками его исчезновения.

Всякое современное искусство абстрактно в том смысле, что оно пропитано идеей гораздо более, чем воображением форм и субстанций. Всякое современное искусство концептуально в том смысле, что оно фетишизирует в произведение концепт, стереотип мозговой модели искусства — точно так же как то, что фетишизировано в товаре, не есть его реальная ценность, но абстрактный стереотип ценности. Предавшись этой фетишистской и декоративной идеологии, искусство не имеет более своей собственной экзистенции. В этой перспективе можно сказать, что мы находимся на пути тотального исчезновения искусства, взятого как специфический род деятельности. Это может привести либо к превращению искусства в технику или чистый артизанат, возможно помещенный в сферу электроники, как это можно видеть сегодня повсюду, либо в примерный ритуализм, где все что угодно может исполнять миссию эстетического гаджета, и искусство окончится в универсальном киче, как религиозное искусство в свое время окончилось в киче Сан-Сюльпис. Кто знает? Искусство, как таковое, возможно было просто парентезисом, разнородностью эфемерной видовой роскоши. Печально лишь, что этот кризис искусства грозит стать бесконечным. И здесь различие между Уорхолом и всеми остальными, которые примешиваются к этому нескончаемому кризису. Вместе с Уорхолом этот кризис искусства закончился по сути.

Поиск позитивной иллюзии

Существует ли еще эстетическая иллюзия? И если нет, существует ли путь к трансэстетической иллюзии, радикальной, к иллюзии секрета соблазна, магии? Существует ли еще на границах прозрачной гипервизуальности, виртуальности место для образа? Место для энигмы? Место для событий восприятия, место для эффективного могущества иллюзии, подлинной стратегии форм и видимостей?

Вопреки всем современным предрассудкам «освобождения», «либерализма», нужно сказать, что формы, фигуры нельзя освободить. Напротив, их надо сковать: единственный способ освободить их значит сопрячь их, найти их связность, нить, которая их породит и их соединит, которая мягкостью сплотит их друг с другом. Впрочем они сами сплачиваются и связываются, всякое искусство — это вхождение в интимность этого процесса. "Для тебя лучше мягкостью обратить в рабство одного единственного человека, чем освободить тысячу рабов"(Омар Хайям).

Объекты, секрет которых не в их «центробежной» экспрессии, репрезентативной форме (или деформации), но напротив, в их притяжении к центру и в их последующем рассеянии в цикле метаморфоз. Фактически, есть два способа избежать ловушки репрезентации: нескончаемая деконструкция, где живопись не перестает созерцать свое умирание в осколках зеркала, не заботясь о последующей игре с останками, всегда оставаясь в обратной зависимости от утраченного значения, всегда с жаждой отражения или истории. Или просто напросто выйти из репрезентации, забыть о всякой озабоченности прочтением, взаимопроникновением, дешифровкой, забыть о критическом насилии смысла и противосмысла, чтобы достичь матрицы появления вещей, той, где они отклоняются от своего присутствия, но, во множественных формах, уменьшающихся в спектре метаморфоз.

Войти в спектр дисперсии объекта, в матрицу дистрибуции форм, это — сама форма иллюзии, возвращения к игре (illudere). Преодолеть идею значит отрицать ее. Преодолеть форму, значит перейти от одной формы к другой. Первое означает критическую интеллектуальную позицию, и часто позицию современной живописи, находящейся в борьбе с миром. Второе описывает сам принцип иллюзии, для которой у формы есть лишь одна судьба — иная форма. В этом смысле нам необходимы иллюзионисты, которые знают, что искусство и живопись конкретно суть иллюзии, т. е. нечто так же далекое от интеллектуальной критики мира, как и от собственно эстетики (которая предполагает уже рассудочную дискриминацию между прекрасным и уродливым). Которые знают, что всякое искусство — это обман зрения, обман жизни, как всякая теория — это обман чувств, что всякая живопись, далекая от того, чтобы быть выразительной (и претендующей на истинность) версией мира, состоит в раскидывании приманок там, где предполагаемая реальность мира достаточно наивна, чтобы поддаться на них. Точно так же, как и теория состоит не в том, чтобы иметь идеи (и следовательно, флиртовать с истиной), но в том, чтобы ставить ловушки, капканы, там, где чувства будут достаточно наивны для того, чтобы позволить поймать себя. Найти через иллюзию форму фундаментального соблазна.

Это деликатное задание не поддаться на ностальгический шарм живописи и остаться на той субтильной линии, которая имеет в себе меньше от эстетики, чем от ловушки, наследницы ритуальной традиции, которая, на самом деле, никогда не смешивалась с традицией живописи: с традицией обмана зрения. Это измерение по ту сторону эстетической иллюзии завязывается на форму иллюзии намного более глубинной, которую я назвал бы «антропологической» — чтобы обозначить ту генерическую функцию, которая напрямую сопряжена с функцией мира и его появления, через которую мир является нам еще до того, как приобретает смысл, до того, как подвергается интерпретации или репрезентации, до того, как становится реальным (это происходит позже и совершенно эфемерным образом). Не негативная и предрассудочная иллюзия иного мира, но позитивная иллюзия мира сего, оперативная сцена мира, символическая операция мира, жизненная иллюзия видимостей, о которой говорил Ницше — иллюзия как примитивная сцена, более ранняя, более фундаментальная, чем сцена эстетическая.

Область артефактов намного превосходит область искусства. Царство искусства и эстетики — это сфера конвенционального администрирования иллюзии, конвенции, которая нейтрализует бредовые эффекты иллюзии, нейтрализует как экстремальный феномен. Эстетика составляет род сублимации, покорения (с помощью радикальной иллюзии) мира, который в противном случае нас уничтожит. Это — изначальная иллюзия мира, другие культуры приняли ее жестокую очевидность, пытаясь привести к искусственному равновесию. Мы, представители современных культур, не верим больше в эту иллюзию мира, мы верим в ее реальность (что, естественно, является последней из иллюзий), и мы выбрали дорогу смягчения бури иллюзии через эту культивированную, послушную форму симулякра, через эстетическую форму.

У иллюзии нет истории. У эстетической формы она есть. Но поскольку у нее есть история, она ограничена временем. И без сомнений, именно сегодня мы присутствуем при исчезновении этой обусловленной формы, этой эстетической формы симулякра — в пользу безусловного симулякра, т. е. в пользу примитивной сцены иллюзии, где мы снова встречаемся с нечеловеческими ритуалами и фантасмагориями культур, предшествующих нашей культуре.

Перевод с французского А.Д. — журнал "KRISIS"

Культура

Виктор Мизано Мир чреват нелиберальными симптомам

интервью с директором Центра Современного Искусства и главным редактором "Художественного Журнала" Виктором Мизиано

Элементы: Могли бы вы прокомментировать тезис о том, что красные якобы всегда политизируют эстетику, а коричневые — эстетизируют политику?

Мизиано: На страницах «ХЖ» появился текст "Фашизм как стиль", отчасти комментирующий ваш посыл, названная парадигма имеет прямое отношение к истории художественных практик, однако, вопрос в том, насколько сегодня совместимо художественное и политическое. Мы находимся в постисторической, как модно сейчас говорить, ситуации предельной размагниченности этих начал. Современная художественная практика лишена каких бы то ни было опор, находящихся вне ее самой, замкнута на внутреннюю игру с собственной атрибутикой. Она становится скучной, самодостаточной, лишенной социальной функции.

Элементы: Вытесняется на периферию?

Мизиано: Да, на окраину общественного процесса. Те или иные попытки вступить в диалог с красным или коричневым цветом сейчас носят достаточно декоративный характер. Идеология задавала сущностные смыслы любым практикам, вступавшим с ней в контакт, сегодня такого не получается. Центральная задача современного искусства — новый социальный проект. Необходимы новые аналитические тексты, серьезно отличающиеся от социального анализа конца 80-х начала 90-х годов, описывавшего постиндустриальное стабилизированное общество.

Элементы: Вы считаете современную ситуацию гораздо менее стабильной?

Мизиано: Безусловно.

Элементы: В таком случае как вы относитесь к разговорам Поппера и Фукуямы о конце истории и о чисто декоративных функциях будущего искусства?

Мизиано: Как замечал Жак Деррида, когда мне говорят о конце истории, у меня сразу возникает мысль — "зачем этому человеку это надо?" Это были очень симптоматичные теории, отразившие конкретный момент крушения идеологических опор в современном сознании. Я не думаю, что наше общество двинется по пути деидеологизации.

Элементы: Какова же тогда судьба нынешних арт-проектов?

Мизиано: Мне очевидна абсолютная неуместность художественной практики в современном обществе, ее неприкаянность, дотационность. Художники — социальное меньшинство, наряду с ветеранами, пенсионерами, инвалидами, они ничего социуму не дают. Конструктивная функция поглощена дизайном, который когда-то был рожден художественной практикой. Коммуникационная функция ушла в сферу артикулированных и необычайно креативных коммуникаций. Досуг занят массовой культурой. А те интеллектуальные сальто-мортале, которые рождает концептуализированная художественная среда, необычайно далеки от реальных развлекательных или созидательных практик.

Элементы: Как вы определяете отношения между интеллектуально наполненным искусством и массовым зрелищем, конфликт или индифферентность?

Мизиано: Скорее индифферентность. Когда-то можно было сказать, что достижения «Баухауса» или «Вхутемаса», Родченко или Пита Мондриана имели прямое отношение к массовому производству или к оформлению праздников. Сейчас образовалась пропасть между действующими художниками и, скажем, работой Грымова на телевидении, оформлением «жирных» журналов. С одной стороны, мы имеем проектное оформление реальности, с другой — узкий круг активистов, существующих на гранды, на закупки музеев, что тоже является формой дотации. Нужна серьезная и неординарная рефлексия, которая бы эту проблему решила. Возможно, то, что начиная с второй половины XIX века именуется "современным искусством" исчерпало себя как когда-то греческая трагедия, "амор фати", не вижу в этом ничего драматического. Но среди современных художников модно культивировать слепоту.

Элементы: То есть они отказываются претендовать на "нечто большее"?

Мизиано: По крайней мере, игнорируют серьезность проблемы. Многие говорят мне "Виктор, искусство всегда было на дотациях правителей и меценатов, деполитизация позволит наконец-то искусству стать самим собой". Это интеллектуальное малодушие. Безусловно, искусство не есть сфера непосредственного производства, оно обладает очень сильно завышенной прибавочной стоимостью, которая дается за счет эстетического коэффициента, оно валоризуется обществом не через потребительские инстинкты. Обозревая историю культуры XVIII–XIX века, вспоминая романтическую концепцию гения, становится очевидно — культура обладала колоссальной значимостью.

Элементы: Творец претендовал на многое и эта претензия во многом принималась?

Мизиано: Следовательно, решить проблему должны сами творцы, понять, почему спрос на их работу вопиюще падает и, возможно, принять место маргиналов, хранителей, занятых чем-то крайне специфическим.

Элементы: Монахов?

Мизиано: Маленькое «майнорети», «комьюнети», круг нетривиального, вроде коллекционеров или орнитологов, которых общество предпочитает сохранять, но в крайне ограниченных пределах.

Элементы: Или же?

Мизиано: Или найти новый диалог с современным обществом.

Элементы: Какие практики сейчас не желают мириться с маргинальным или дизайнерским статусом и насколько этот протест серьезен? Гройс, например, описывает его как спекулятивное повышение цены любого арт-продукта…

Мизиано: Концепция Гройса, по-моему, резюмирует художественную ситуацию конца 80-х годов.

Элементы: Которую он глобализировал и перенес на весь мир?

Мизиано: Он действительно описывал арт-ситуацию прошлого десятилетия, его анализ выглядел очень свежим, но сейчас он не то чтобы потерял актуальность, но просто стал нормой, со всеми вытекающими уязвимыми местами. Его теория не учитывала общественного слома, который случился в Россиии, дестабилизировал остальное человечество. Искусством в этой системе является только попавшее в процесс инновационного обмена между Профанным и Архивом. Все больше желающих выйти за пределы такого механизма.

Элементы: Есть радикально несогласные?

Мизиано: Отклоняться от заявленного "статус кво" можно не только в сторону радикального несогласия.

Элементы: Тогда — игнорирование?

Мизиано: Да, это более перспективно. Мы имеем не вполне еще сложившееся художественное движение, действующее в области новых технологий. Оно пытается найти адекватный язык для каждого конкретного медиа.

Элементы: Но ведь наборы этих кодов пока до конца не родились?

Мизиано: Это произойдет, когда встретится эстетика новых технологий с осознанием новых функций художественного. Только тогда обывателю захочется отвлечься на 15 минут и нырнуть на сервер современного искусства.

Элементы: Интернет является символом такого нового пространства. На фамилию Киркоров там не найдешь ничего, а на фамилию Курехин — сколько угодно. Интернет оккупировали политические и эстетические радикалы, не указывает ли это на то, что новое коммуникационное поле будет нести новую социальную, критическую функцию?

Мизиано: Совершенно справедливо. Оно уже ее несет, хотя любая мечта об альтернативности, автономии — утопична. Эпоха великих редукций, позволяющих отшельничество или лобовое столкновение, прошла.

Элементы: По-вашему, ни отказ от социума ни его атака не актуальны, и человек, становящийся сегодня в позу Бретона или Маринетти смешон?

Мизиано: Такой человек не выполнит свою функцию, хотя бы потому что мировое зло или власть очень сложно идентифицировать, она растворена в мировой системе отношений.

Элементы: А если ее всю воспринять как некий негатив?

Мизиано: Из которого тебе себя вычленить невозможно. Стремление субъекта к сохранению своей идентичности естественно, но пора понимать, что твоя идентичность растворена в круговороте окружающих идентичностей, она не абсолютна, она есть производное от общего баланса. Приходится очень динамично менять собственные маркировки, к этому понуждает диалектика пертурбаций по схеме правое-левое, власть-оппозиция. Наша задача — практическая позитивность.

Элементы: Предложение некоего «взамен»? Какие элементы конструктивной альтернативы заметны сейчас?

Мизиано: Вопрос, конечно, не сводится к новым технологиям. Осмоловский и Кулик работают с реальными социальными проектами, пытаются найти место, которое не было бы эквивалентно Киркорову, но не было бы эквивалентно и Курехину. В результате, правда, можно окончательно стать политиком или окончательно стать шутом гороховым средств массовой информации. Кто не рискует, тот не пьет шампанское. Есть и менее аффектированный путь — альянс искусства и науки.

Элементы: О ком здесь можно говорить?

Мизиано: Центр Оппенгеймера в Сан-Франциско. Изобретателей американской ядерной бомбы мучит комплекс вины, в ботаническом саду там находится большая лаборатория, десятки имен работают на синтез, потому что понимают — коллапсирует не только искусство, но и наука. Фундаментальная наука сейчас в мире под тем же вопросом, что и художественная практика. И те и другие потеряли стабильность, ищут новую санкцию.

Элементы: Общая демиургия объединяет? Искусство и наука происходят из одного алхимического, магического источника и диалектически возвращаются к нему?

Мизиано: Эту встречу мы сейчас констатируем. Возникает новая антропология.

Элементы: Как ее можно определить?

Мизиано: Исчерпала себя гуманистическая антропология, доминирующая последние несколько веков. Возникает новая, виртуальная антропология. Художник Стелларк создает искусственные органы с новыми функциями и модифицирует старые, у него,например, три руки. Генная инженерия, робототехника, готовы к рождению нового субъекта с новыми возможностями. Релятивизируется смерть и рождение, телесность. Рождается искусственная телесность и бессмертие. С чем, действительно, неинтересно сотрудничать, так это с музеями, галереями. Я спрашивал Гройса: "Когда художественное нашло самопознание в твоей теории, что с ним будет дальше происходить?" Он не ответил. Музей и Архив санкционируют рыночную стоимость — оставим это 80-м годам, такой инновационный обмен больше ничего не описывает.

Элементы: Искусство должно преодолеть свои пределы чтобы самосохраниться?

Мизиано: Просветительский эмансипирующий проект с XVIII по конец XX века разрешился. Ломаются все прежне идентичные сферы. Новое положение искусства вряд ли будет возможно привести в соответствие с прежним. Демократия кончается.

Элементы: Есть художественные группы, оперирующие с тоталитарной, нарочито нелиберальной знаковостью, как текстовой, так и визуальной…

Мизиано: Любые формы работы с уже ставшей геральдикой априорно неинтересны, тривиальный эпатажный компенсаторный жест.

Элементы: Как у "Лайбаха"?

Мизиано: У «Лайбаха», поскольку он сопряжен с моими друзьями из "Нового словенского искусства", идет как раз очень напряженная мозговая деятельность. Что касается смены семантики уже состоявшихся знаков, это отработанная модель. Соц-арт делал нечто подобное еще в 70-х. Работа в рамках заявленных идеологий не учитывает, что сейчас вообще нет идеологий. Идеологии — фантомы отца Гамлета, приходящие к нам.

Элементы: Разве нет глобальной идеологии рынка, денег?

Мизиано: Идеология денег работает сейчас именно у нас, потому что можно заработать их очень много за очень короткий срок. Сам феномен денег для нас более актуален, а не для западного общества с очень сильным средним классом и очень сложной властно-экономической схемой. Там можно осуществить себя, не впадая в экономический экстаз, у нас — ты либо в сотово-пейджеро-бмвшной среде, либо ты — маргинал. Современный мир предполагает больше вариантов.

Элементы: Некоторые из этих вариантов претендуют на демонтаж самого современного мира. Плюралистичность допускает внутри себя большой подрывной потенциал, не запрограммирован ли здесь кризис?

Мизиано: Пока система срабатывает, но мир очень динамичен…

Элементы: В этом десятилетии более динамичен чем в прошлом?

Мизиано: Несомненно.

Элементы: На смену концептуализму, соц-арту в конце 80-х пришло "московское радикальное искусство". Его представители пытались предложить революционную альтернативу, но этого не случилось, почему?

Мизиано: Это движение не учитывало комплексного характера современного общества. Они исходили из крайне схематизированного…

Элементы: Дадаистского?

Мизиано: Скорее даже совково-доктринерского, маргинально-левацкого описания. Когда ты провозглашаешь себя новым и выгоняешь старое за дверь, немедленно попадаешь в плен инновационного обмена, я вспоминаю ежегодные ноябрьские наклейки на парижских кафе "новый урожай вина уже появился". Их доктрины были еще более схематизированы, чем советский марксизм.

Элементы: Отсюда происходили персональные неудачи в проектах?

Мизиано: Нельзя, как они, мыслить в искусстве группами, отрядами, у нас индивидуализация приняла во всех сферах экзальтированный размер. Я в своих кураторских проектах как раз настаиваю на взаимопроникновении, диалогизации авторов. Я делегирую себя другому, и я принимаю в себя другого — модель работы "Художественного Журнала". Бренер же строит себя на вопиющем противоречии с миром, возвращает к жизни романтический тип "трещина мира проходит через сердце поэта". Осмоловский увлекся Делезом, но помимо Делеза есть хотя бы Тони Негри, идеолог красных бригад и рабочей автономии, которого мы публикуем в последнем номере.

Элементы: Почему именно его?

Мизиано: Западное «левое» — неоцененный пласт с великой полемикой внутри себя, начиная с Грамши и заканчивая Альтюссером, эксклюзивность того же Делеза в чьем-либо идеологическом аппарате выглядит уязвимо. Красные бригады, пусть даже от искусства, более невозможны из-за возрастающей атомарности социума. Абсолютный приоритет этического над эстетическим лишает само этическое коммуникационного начала, а этика — только коммуникационна, иначе она приобретает характер произвольного жеста. Пример — скандальная акция Бренера с картиной Малевича в амстердамском музее, проведенная опять-таки по Гройсу, как по букварю, и адресованная музею. Архаично.

Элементы: В результате исторического и психиатрического анализа русской интеллигенции Александр Эткинд определил ее как антирыночный, антидемократический и чуть ли не красно-коричневый орден, вы согласны?

Мизиано: С подозрением отношусь к любым попыткам профанации феномена интеллигенции. "У меня нет для вас другой интеллигенции". Россия никогда не жила в либеральном обществе, почему интеллигенция должна быть другая? Либеральная критика интеллигенции обычно ведется с таким пылом, который не учитывает либеральную этику.

Элементы: Не здесь ли либералы обнаруживают извечно нелиберальное отношение ко всему нелиберальному?

Мизиано: Пожалуй, нередко они скрывают под коркой либерализма вампиризм, империализм, шовинизм. Что же до интеллигенции, она действительно совмещает в себе умозрительный спиритуализм с политическим радикализмом. Апология либерального как противопоставления большевизму и богоискательству себя исчерпала.

Элементы: Какова же новая парадигма?

Мизиано: Распишусь в том, что для меня она пока не очевидна. Но кризис либерализма заметен и в Европе, и в Америке. Попперовские идеи не срабатывают, хотя бы потому, что это общее место и победившая система. Ни одна комиссия ничего не могла решить в Сараево, решил бомбовый удар. Либеральная система исходит из того что все захотят вступить в контрактные отношения, но появляются люди, говорящие "не хочу", они испытывают на прочность политическую корректность среды своей тотальной политической некорректностью. Недавно в Стокгольме на совместной выставке Кулик в своем любимом амплуа собаки покусал людей, а Бренер разрушил огромную работу китайского художника, сделанную из волос. Насилие — это тоже коммуникация, однако, шведы разослали по всем институциям Европы факсы протеста — "никогда больше с русскими художниками", французский критик заявил: "эти русские художники — фашисты". Мир чреват нелиберальными симптомами. Либеральное неустойчиво, лишено сущностных опор. Как писал мой любимый люблянский философ Слава Жижек — "Сараево сегодня — это Европа завтра". Возвращаясь к критике интеллигенции, не надо фрустрировать и жалеть, что мы когда-то не создали свой музей современного искусства и московское биеналле. Зачем нам московское биеналле, если биеналле мертвые, рутинные по всему миру. Нужен некий новый тип институции. Российский катастрофический контекст обладает колоссальным потенциалом и колоссальной симптоматикой. В конце концов другой традиции у нас нет.

Элементы: Есть постмодерн, совмещающий оси, полюса культур, и постмодерн, совмещающий периферии, как вы относитесь к этой разнице?

Мизиано: В нашем последнем номере замечательный текст Славы Жижека, показывающий, как легко постмодернистские установки обращаются в модернистские, и как возрождается, переживает себя модерн в постмодернистском жесте. Проблема центра и децентрализации, возможности сущностного начала или его невозможности. Придется найти новый сущностный стержень внутри деструктурализации современного мира.

Элементы: Что, на ваш взгляд, является опознавательным знаком, паролем сущностного?

Мизиано: Пока я не готов сказать. Скоро буду готов. С одной стороны, нам предлагают играть идентичностями, перемоделировать себя и мир, с другой — есть попытки возродить уже состоявшиеся романтические дискурсы: фашистские, нацистские, русские почвеннические и какие угодно. Эти два феномена сосуществуют. Сегодняшняя задача — найти их результирующую концепцию, задача на миллион долларов. Если бы я мог ответить вам, то требовал бы, как минимум, нобелевской премии за общественные науки. Нужно искать сущностное в своем частном, конкретном, прикладном, в тех же научных лабораториях или диалоге с реальными политическими проектами. Идет интенсивное накопление опыта, который даст результирующую.

Элементы: Радикальное отличие эпохи 80-х от 90-х, в чем оно, помимо убыстрения социальной динамики?

Мизиано: 80-е это был финал-апофеоз XX века. Прежние дискурсы разрешились. Сложилась система искусства, где все ясно и прозрачно, институции академического истэблишмента, радикальной оппозиции, коммерческие и некоммерческие галереи, спрос на их продукт. Сегодня же все оказались в ситуации тотальной несистемности, открытости, 80-е были последней эпохой вменяемости. Мы живем в абсолютно невменяемую эпоху.

Геополитика и шпионаж

Александр Потапов Спецслужбы и Евразия

1. Геополитический дуализм предопределяет структуру разведок

Геополитика — это наука прежде всего о власти, о власти над континентами и населяющими их народами. В современной геополитике ключевую роль играет стратегическое противоборство двух типов цивилизации, называемых в рамках этой научной дисциплины «теллурократией» и «талассократией», а также «евразийством» и "атлантизмом".

Основным проводником евразийской линии в высшем советском руководстве традиционно являлся Генштаб. Начиная со времен «холодной» войны, в своих теоретических разработках он целиком сконцентрировался на американизме: силами Главного разведывательного управления (ГРУ) по крупицам Генштаб собирал по всему миру отдельные прикладные концепты геополитики США, пытаясь свести их в единую модель для выработки стратегии противодействия. В результате занятия такой довольно пассивной позиции роль советской военной разведки в принятии важнейших государственных решений начала неуклонно принижаться, и ярким тому свидетельством является полный провал СССР в жизненно необходимом ему Афганистане.

2. Ликвидатор Андропов

При Андропове на первый план в обеспечении высшего руководства страны разведывательной информацией вышла внешняя разведка КГБ, что нашло отражение даже в ее названии — ПГУ, то есть Первое Главное Управление. Кроме того, органы военной контрразведки, находясь в прямом подчинении КГБ, а не Генштаба, были сориентированы Андроповым на сбор компромата о командном составе вооруженных сил, что дополнительно подрывало авторитет Генштаба и ГРУ в глазах партийного руководства страны, а также создавало внутреннее напряжение в офицерской среде, где стали расцветать подозрительность и доносительство. В итоге между разведкой Генштаба и разведкой КГБ, а также между Генштабом и органами военной контрразведки вместо здоровой конкуренции непрерывно нарастали трения и разногласия.

И хотя во всем этом определенную роль играл субъективный фактор, главной причиной для такого положения дел было то, что, в отличие от евразийски ориентированного Генштаба, КГБ всегда четко следовал атлантистскому курсу, что стало особенно очевидным под началом Андропова, благодаря которому к власти в стране пришел Горбачев, геополитический преступник номер один, без боя сдавший атлантизму евразийские завоевания бывшей Советской Империи. Из-за такой фундаментальной разницы в геополитической ориентации советских спецслужб единого разведсообщества в СССР, как, например, в США, не могло сложиться в принципе. Ну а после разоблачения органами КГБ в качестве вражеского шпиона сотрудника Генштаба полковника Пеньковского, который в действительности был, судя по всему, нашим двойным агентом, между ГРУ и КГБ произошел окончательный разрыв, а

3. Евразиец Берия

В истории советской разведки был один совершенно уникальный период, когда обе спецслужбы слаженно решали одни и те же задачи и имели четкую евразийскую ориентацию. Это произошло после того, как незадолго до Второй мировой войны НКВД был полностью выведен из под партийного контроля, а во главе органов госбезопасности встал Лаврентий Берия, назначенный наркомом внутренних дел в ноябре 1938 года. Заняв этот пост, Берия немедленно остановил массовые репрессии Ежова и до основания «вычистил» сам НКВД — в одной лишь Москве им было репрессировано свыше 20 тысяч кадровых чекистов, в то время как в ноябре 1938 года в штате НКВД числилось всего 26,5 тысяч сотрудников.

С началом войны Берия сосредоточил все оперативное руководство органами НКВД в руках своего заместителя и будущего министра МВД Сергея Никифоровича Круглова, а после 1942 года окончательно передал НКВД под его начало, сохранив их кураторство за собой в качестве члена Политбюро. И здесь мы сталкиваемся еще с одной сверхсекретной спецслужбой, которую в течение 15 лет, начиная с 1938 года, возглавлял Лаврентий Павлович Берия и которая добилась создания в СССР эффективно работающего разведсообщества, обеспечив четкую координацию действий ГРУ и НКВД.

Речь идет о Стратегической разведке, но из-за отсутствия упоминаний этой спецслужбы в официальных документах сам факт ее существования в СССР многим историкам представляется сомнительным. Однако при этом нет никаких сомнений в том, что в своей работе Берия, судя по ее результатам, опирался на невероятно разветвленную агентурную сеть, в которую входили выдающиеся люди того времени из многих стран мира, но почти все они остались совершенно не известными ни ГРУ, ни органам госбезопасности! Такое могло произойти только в том случае, если разведсеть входила в состав агентурного аппарата какой-то другой советской спецслужбы, либо вообще здесь следует говорить об особом и самостоятельном "заговоре евразийцев" с организационным центром в Москве.

К слову сказать, реальность евразийского заговора может быть проиллюстрирована столь многочисленными фактами, что даже возможна их систематизация, проливающая некоторый свет на историю создания и особенности функционирования этого секретного ордена. Однако ограничимся лишь Стратегической разведкой, в форме которой он, вероятно, и проявил себя после 1938 года. Деятельность этой спецслужбы практически мгновенно приобрела колоссальный международный размах. Мощные и эффективно работающие резидентуры были созданы в Японии, Китае, Индии, Иране, Турции, Египте, Франции, Германии, Англии, США и многих других странах, игравших сколько-нибудь заметную роль в мировой геополитике. В кадровом плане состав резидентур отличался удивительной конфессиональной, национальной и расовой пестротой, свидетельствуя о странном и зачастую парадоксальном духе, царившем в этой евразийской организации, о ее универсальной цивилизационной миссии.

4. Светлые евразийские шпионы

Судя по обнародованным данным, с советской разведкой при Берии сотрудничало очень много евреев, причем большинство из них было либо выходцами из Восточной Европы, либо имело тесные связи с хасидскими организациями своих диаспор. Еврейский вопрос здесь был эффективно решен за счет учета того факта, что еврейство никогда не было однородным, и в нем, особенно до создания государства Израиль, всегда наличествовали два прямо противоположных направления — с одной стороны, антитрадиционное, западническое, с политическим центром в США, идеологическим диктатом раввината и властью денег, то есть атлантистское и антиевразийское, и, с другой стороны, традиционное, восточное, имеющее корни в Восточной Европе, пропитанное духом утонченного мистицизма хасидских цадиким, святых и аскетов.

Так, например, «ядерные» шпионы века супруги Джулиус и Этель Розенберги были детьми еврейских иммигрантов — выходцев из России. Разоблаченный как агент Кремля, Джулиус выбрал смерть и не выдал властям США свои агентурные связи, ибо жизнь, купленная ценой предательства, была неприемлема для этого идеалиста. Розенберги были казнены на электрическом стуле, так и не воспользовавшись телефоном, который на случай их признания до последней минуты соединял отделение смертников тюрьмы Синг-Синг с Министерством юстиции и директором ФБР.

Как и многие другие работавшие на Советский Союз герои, Розенберги пошли на этот важнейший в их жизни шаг не за деньги, а за идею. Не дрогнув, они выдержали натиск американских раввинов, склонявших супругов-коммунистов к отказу от коммунистической идеи, которую те поняли абсолютно в мистическом ключе. Джулиус Розенберг претерпел до конца и сохранил в тайне имя советского разведчика «Чарльза» — выдающегося физика Клауса Фукса, сына немецкого священника, антифашиста и коммуниста, работавшего в США в 1943–1946 годах над "Манхэттенским проектом" в секретной ядерной лаборатории Лос-Аламоса. Выдал «Чарльза» сотрудникам ФБР его же собственный связник Гарри Голд — еврей американского происхождения. И что весьма показательно, в отличие от пронизанных эсхатологическими ожиданиями евреев Розенбергов, немец Клаус Фукс, передавший Советскому Союзу важнейшую информацию о ядерном оружии, был не казнен, а осужден на 14 лет и, реально проведя в тюрьме только 9 из них, закончил свою жизнь в ГДР. Правда, и судили его не в США, а в Англии, чьим подданным он стал после эмиграции из гитлеровской Германии. Розенберги же, которые на самом-то деле вообще не располагали никакой стратегической информацией по ядерному проекту, но которые решительно отреклись от атлантистского еврейства, пожалуй, именно за это и были сожжены на электрическом стуле, сожжены словно истинные арийские герои, павшие в бою смертью храбрых.

5. Юдифь на службе континента

Академик Харитон в одном из своих интервью назвал созданную в СССР атомную бомбу "бомбой Фукса", так как тот своей информацией буквально инициировал советских физиков-ядерщиков на ее создание. С советской разведкой в Лондоне Клаус Фукс начал работать осенью 1941 года через Урсулу Кучинскую, и на оперативный контакт с разведкой, по официальной версии, он вышел инициативно.

Таинственная Урсула Кучинская, увлекшая за собой Клауса Фукса, Этель Розенберг, пошедшая на смерть за идею, Руфь Гринглас, по заданию Джулиуса завербовавшая своего собственного мужа Давида, проходившего военную службу в качестве механика в лаборатории Лос-Аламоса — эти и другие женские имена, известные по ядерному проекту, как правило, ставятся историками на второй план. Та роль, которую играла работа женщин на советскую стратегическую разведку, вообще почему-то постоянно преумаляется или даже полностью игнорируется, и поэтому вспомним еще одно женское имя.

Русская красавица и талантливая актриса, всеми признанная королева нацистского общества, Ольга Чехова (в девичестве — Книппер) была вхожа к самому Гитлеру. Используя свои связи в верхах, она поставляла в Москву бесценную информацию о планах высшего руководства фашистской Германии, в частности, сообщив о точной дате танкового удара немцев под Курском. С руководителем Стратегической разведки Лаврентием Берия Ольга Книппер была связана через своих родственников в Закавказье. И здесь мы опять сталкиваемся еще с одной удивительной женщиной, по-видимому, сыгравшей огромную роль в судьбе России, но при этом оставшейся совершенно не известной широкой публике.

6. Тевтонский след Лаврентия

Берия родился в 1899 году в православной семье крестьян-менгрелов недалеко от Зугдиди в селе Мерхеули, в нескольких километрах от которого было расположено немецкое поселение Линдау. Благодаря дружбе с немецкими детьми еще мальчиком Лаврентий изучил немецкий язык и тонко прочувствовал немецкий дух и образ жизни. Позже Берия легко сошелся и с немцами из Болниси в восточной Грузии, поселение которых в честь императрицы Екатерины II носило название Катарина-Фельд. В начале XIX века оно было почти полностью разорено турками, и в результате этой трагедии уцелевшие немцы Катарина-Фельда, ранее жившие довольно обособленно, совершенно сблизились с местным грузинским населением, также не раз подвергавшимся опустошительным турецким набегам. Во время русско-турецкой войны 1854–1856 годов немцы храбро дрались с турками, к слову сказать, активно поддержанными Англией, сражаясь плечом к плечу с русскими и грузинскими воинами до победного конца.

В Болниси юный Берия бывал очень часто, останавливаясь у Эллы Эммануиловны Аллмендингер, которая дала ему самое разностороннее образование, открыла многие тайны мировой истории и культуры, привила любовь к искусству и литературе, занималась с ним психологией и вопросами права, обучала немецкому, персидскому и турецкому языкам. Волею судьбы оказавшаяся в Грузии немецкая аристократка Элла Аллмендингер, словно Ариадна, дала молодому Лаврентию Берия путеводную нить, знания и силу для победы над врагами его евразийской родины. Она стала его женщиной-посвятительницей, и тайный огонь полученного от нее знания Берия пронес через всю жизнь. Впоследствии, уже в Москве, Элла Аллмендингер вошла в дом члена Политбюро Берия как домашняя учительница его сына Серго.

Если в разведке роль женщин обычно принижается историками, то в личной жизни Лаврентия Берия она, напротив, выставляется на первый план, и для этого, действительно, имеются очень серьезные основания. Дело в том, что Берия был посвящен в тайны тантризма, и свое посвящение он, по некоторым данным, получил напрямую от легендарного потомка Чингиз-хана, знаменитого петербургского целителя Бадмаева незадолго до смерти последнего, а умер этот великий евразиец в возрасте 109 лет в 1920 году. В круг ближайших друзей доктора Бадмаева входил и русский купец Павел Рябушинский.

7. Рябушинский, старообрядцы и геополитика

Корнями династия Рябушинских уходит в Калужскую губернию, где в слободе Рябушинской родился ее основатель — монастырский крестьянин и старовер Яков Денисов, впоследствии обосновавшийся в Москве, где у него и пошла удачная торговля. Его сын — Михаил Яковлевич — был уже настоящим гильдийским купцом и добился того, что его товар стал конкурировать с любым европейским. Затем дело перешло к внуку — Павлу Михайловичу. От первого брака тот имел шестерых дочерей, а на пятидесятом году развелся и женился на 18-летней красавице Александре Степановне Овсянниковой. От этого брака у него родилось 16 детей, в том числе 8 сыновей! После смерти Павла Михайловича во главе дела встал его старший сын Павел.

Павел Павлович Рябушинский вошел в историю России как выдающийся русский предприниматель и активный политический деятель, твердо стоявший на защите традиционных российских ценностей и национальных устоев перед экономической и политической агрессией Запада. Уже тогда он успешно реализовал ставшую модной в ельцинской России идею финансово-промышленных групп, но делал это, в отличие от нынешних банкиров-западников, в абсолютно русском ключе, всегда отводя центральное место в любом своем начинании Труженику, а не спекулянту или процентщику.

Здесь следует указать на целый ряд важнейших обстоятельств, связанных с принадлежностью Павла Павловича к Рогожской общине старообрядцев, одним из признанных лидеров которой он и являлся. Рогожская община возникла в Москве с высочайшего соизволения Екатерины II в благодарность старообрядцам за их участие в спасении Москвы от чумы 1771 года, когда староверы одним лишь им известным способом сумели выходить очень многих смертельно больных москвичей и в том числе придворных сановников, подбирая их буквально на улице.

Расположение Екатерины к русским старообрядцам оказалось столь значительным, что Рогожская община быстро превратилась в главный духовный центр староверов в Российской Империи. Однако, несмотря на такой статус, община не только не бежала от мира, но активно использовала открывшиеся перед ней преимущества легального положения для создания основ национальной экономики, по существу строго альтернативной той модели капитализма, которая стала утверждаться в России еще с западническими реформами Петра. Общиной прежде всего был поставлен предел процентному капиталу, так что рогожцы могли теперь получать беспроцентные, а в ряде случаев и безвозвратные кредиты! Одновременно с этим наследственное право старообрядцев-членов общины было трансформировано в право самой общины на наследство, но с условием полного содержания наследников на своем обеспечении в случае необходимости и при сохранении ими веры предков.

В Москве Рогожская община действовала относительно открыто, но, наученная горьким опытом гонений после раскола с официальным православием, а гонения эти со стороны властей длились до 1906 года, свои региональные связи община строила только на конспиративной основе. Причем это было разумно как с точки зрения собственной безопасности, так и с точки зрения экономической выгоды, за счет неконтролируемости движения капиталов общины со стороны государственных органов. В результате вокруг духовного центра московских староверов постепенно сформировалась параллельная по отношению к официальной и во многом ей альтернативная социально-экономическая структура, расцвет которой пришелся на начало ХХ века и которая с этого времени стала все громче заявлять о себе на политическом уровне, выступая против западничества в качестве одной из главных движущих сил грядущей национальной революции. С учетом же конспиративного характера деятельности староверов можно говорить об их прямом участии в глобальном геополитическом заговоре на стороне Сил Суши против атлантистского Запада, традиционно соотносимого православием с царством Антихриста. Не случайно именно Павел Рябушинский, состоявший в инициатической цепи доктора Бадмаева старообрядец, стремился отгородить Россию от Запада "железным занавесом" (Рябушинскому, кстати, и принадлежит авторство самого этого термина) и, напротив, посылал своих эмиссаров в Монголию для изучения возможностей интеграции вокруг ее духовной оси традиционалистских сил Японии и Китая с последующим объединением всех этих стран с Российской Империей.

8. Купец Лианозов против Запада

География и масштабность проектов Рябушинского были фантастически широки. В частности, в ходе Первой мировой войны он начал очень успешную разведку месторождений нефти на севере страны. Альтернативные южные нефтяные промыслы России, сосредоточенные в бассейне Каспийского моря, тогда контролировались Степаном Георгиевичем Лианозовым, одним из самых влиятельных людей тех лет на всем Каспии. Такого положения дел Степан Лианозов добился в результате жесточайшей конкуренции с западным капиталом и прежде всего с домом Ротшильдов, с которым масштабную экономическую войну вел и Павел Рябушинский. Но жизненные пути этих двух выдающихся русских промышленников пересеклись, по-видимому, только в белоэмиграции, когда в 1920 году в Париже они основали Торгпром, официально объявив его главной задачей борьбу с советской властью. Многим современным историкам это дало основания утверждать, что Рябушинский и Лианозов были непримиримыми врагами большевиков, тем более что, Лианозов в 1919 году при Юдениче возглавлял контрреволюционное Северо-западное правительство в Эстонии, а Рябушинский публично грозил удушить советскую власть костлявой рукой голода. Однако во многих исследованиях отмечается и тот, на первый взгляд, парадоксальный факт, что промышленники-староверы, по крайней мере, на начальном этапе революционной борьбы за власть в России, активно финансировали именно большевиков, а уж если быть совсем точными, то национал-большевиков! Причем и после эмиграции Рябушинского и Лианозова во Францию их сотрудничество с национал-большевиками вовсе не прекратилось. Правда, Павел Рябушинский вскоре скончался (это произошло в 1924 году), но в дело включился его брат Николай, который еще в 1914 году открыл в Париже антикварный магазин, торговавший предметами русской старины, а с 1917 года вполне официально занимался советской комиссионной торговлей.

Воспользовавшись связями Николая в среде антикваров, Степан Лианозов организовал контрабандный канал для поставки из России во Францию художественных ценностей, а также наладил доставку черной икры с рыбных промыслов Каспия. Канал Лианозова был налажен им вместе с большевиками и единой нитью связал персидский порт Энзели, чьи икорные промыслы до революции как раз и принадлежали Лианозову, нефтяной Баку, где ранее работала его генеральная нефтяная компания «Ойль» и из которого контрабандный путь шел в Грузию, через Батуми в Черное море, а уже из него в Средиземное.

Канал Лианозова очень быстро стал играть стратегическую роль в деле распространения евразийской идеологии на Западе, создания и финансирования революционных групп и партий. Рискнем предположить, что с советской стороны к обеспечению безопасности этого канала на участке Энзели-Баку-Батум был подключен Лаврентий Берия, возглавлявший в то время грузинскую ЧК, ранее сотрудничавший с азербайджанскими спецслужбами и имевший обширные связи в Закавказском регионе, установленные им еще в годы революционной борьбы. Это во многом объясняет и то загадочное обстоятельство, каким образом Берия в последующем сумел за крайне ограниченное время создать одну из самых могущественных спецслужб мира за всю историю их существования — Стратегическую разведку, основу которой, очевидно, составила конспиративная сеть староверов. И здесь особо следует отметить, что неподалеку от грузинского города Болниси, где так любил бывать в молодости Берия, располагалось не только немецкое поселение Катарина-Фельд, но и находился главный духовный центр русских старообрядцев в Грузии — Богдановка — с древнейшим в Грузии православным храмом.

9. Ядерное Православие

Еще одна важная деталь: вскоре после того, как в 1896 году французским физиком Беккерелем было открыто явление радиоактивности, рогожский старовер Павел Рябушинский снарядил экспедицию в Забайкалье на разведку месторождений радия, возглавил которую не кто иной как будущий академик, основатель Радийного института и автор теории ноосферы Владимир Вернадский. Ядерное оружие в Советском Союзе создавалось в Сарове, там, где воссиял святой отец Серафим Саровский. Оружие неотделимо от человека, направляющего его, и в православном чине освящения оружия вместе с оружием освящают и воина. С инженерной точки зрения, советские и американские бомбы были совершенно идентичными, но американские сожгли жителей двух мирных японских городов, в то время как советские стали стратегическим щитом Евразии, надежно закрывшим ее от атлантистской военной агрессии на целых 50 лет. И сделано все это было под руководством Лаврентия Берия, чей приход на один из высших государственных постов в Советской Империи, очевидно, был прямо санкционирован тайным евразийским центром, основу которого составлял секретный орден русских старообрядцев, беззаветно преданных Родине и свято хранящих традиции и веру наших великих предков.

10. После Берии к пропасти

В 1953 году, вскоре после смерти Сталина, Лаврентий Берия был арестован по приказу Хрущева и расстрелян по абсурдному обвинению в шпионаже в пользу Англии и, почему-то, Югославии. Сейчас повсеместно утверждается, что арестом руководил маршал Жуков, который сам этой информации никогда не подтверждал. Реально же Берия и Жуков были не просто большими друзьями, но стратегическими союзниками и единомышленниками. Только один из них вел борьбу с атлантизмом на тайном фронте, а второй — на фронтах мировой войны. Обвинить Жукова в измене Родине, естественно, было невозможно, но и от него сумели избавиться, полностью выключив из большой политики. В результате всего этого евразийский орден оказался обезглавлен и вновь был вынужден уйти в глубокое подполье, открыв дорогу либеральным реформам, получившим название хрущевской "оттепели".

Что же касается советских спецслужб, то в их деятельности на первое место вышла информационная война. Соответственно получили полную самостоятельность и были значительно развиты технические службы, ответственные за сбор или защиту информации, циркулирующей по различным каналам связи. Повсеместно возникли информационно-аналитические подразделения, многочисленные, но с узкой специализацией и дистанцированные от непосредственной агентурно-оперативной работы, что сразу же негативно сказалось на всей работе спецслужб. В КГБ кроме разведки и контрразведки, как традиционно главных направлений в его деятельности, было выделено еще одно — идеологическое, да так, что оно стало напрямую курироваться орготделом ЦК. Более того, воспользовавшись создавшимся прецедентом, ЦК быстро сумел наладить систему так называемого «партнабора», когда на все высшие руководящие посты в КГБ стали назначаться только партийные функционеры, как правило, не имевшие опыта работы в органах государственной безопасности, но преданные "делу партии". Профессионалам-чекистам, верным Родине, а не партии, пробиться в высшее руководство органов безопасности отныне стало практически невозможно.

Разрыв между партийным руководством органов госбезопасности и их профессиональными кадрами принял катастрофические размеры. К 1989 году на низовом уровне атлантистский курс руководства стал вызывать уже почти осознанное противодействие, грозящее перейти в открытое противостояние, и КГБ под давлением снизу начал менять свое идеологическое содержание. В итоге в ходе горбачевской перестройки главным объектом нападок либералов-западников стал именно КГБ как олицетворение тоталитарного полицейского государства и наследник традиций «палача» Берии! Система пожрала собственное дитя…

Евразийский архив

Дмитрий Тараторин Теория Евразийского Государства

Имя Николая Алексеева известно значительно меньше имен прочих лидеров евразийства, что совершенно не соответствует той роли, которую он сыграл в формировании идеологии и развитии движения. А.С.Изгоев, характеризуя вождей евразийства и определяя Сувчинского и Святополка-Мирского как левых, а Савицкого и Трубецкого как хранителей ортодоксии, заметил, что Карсавин и Алексеев стоят в этом ряду особняком. И хотя политические взгляды их существенно отличались (если Карсавин в конце 20-х примкнул к левым, то Алексеев вместе с Трубецким, Савицким и Ильиным резко выступил против идей, пропагандировавшихся их печатным органом — газетой "Евразия") общее действительно было. Оба они присоединились к движению в середине 20-х годов, когда основные его ориентиры уже были определены, хотя и не получили еще детального обоснования. И тот и другой до революции уже были известными учеными, и каждый из них, присоединившись к евразийству, стремился дать ему твердую теоретическую базу. Карсавин — философскую, Алексеев — правовую. Оба, хотя и не были в числе отцов-основателей — творцов софийского манифеста, тем не менее, практически сразу вошли в руководящее ядро движения. Только, если Карсавин вскоре после раскола отходит от евразийства, Алексеев до конца остается верен истинному исповеданию идеи-правительницы. Он, безусловно, был первым и ведущим теоретиком нового права, которое призвано было послужить базой для построения невиданной в мире государственности великой России — Евразии.

"Утрата национальной формы судопроизводства есть максимум денационализации"

Алексеев видел одну из важнейших задач евразийцев в том, чтобы построить систему права, основанную на исконно народных представлениях о правде и справедливости. Он указывал на абсолютную ложность мнения либералов о том, что русский народ жил в отсутствии правосознания — напротив, "он жил в состоянии правосознания развитого, но отличного от правосознания народов западной культуры". Имперский период был характерен разрывом между правом писаным и народным, что и послужило одной из причин революции. Для русского правосознания всегда было характерно свободное "субъективное право", основанное на судейском усмотрении, на совести и на Боге. Если крестьянин свято чтил обязательства перед своим же братом крестьянином, то обмануть помещика он за грех не считал. Дифференцированным было и отношение к собственности. Если к продукции, произведенной человеческим трудом, отношение было проникнуто почти религиозным уважением (так, кража скошенного сена считалась несмываемым позором), то правом абсолютной собственности на землю не мог, по этим представлениям, пользоваться ни человек, ни община. Земля — Божья. Собственность же возникает там, где приложен труд. Поэтому идея национализации земли — идея глубоко народная. Советская власть была признана народом, поскольку многие ее аспекты вполне соответствовали его представлениям. Так и "революционная законность", и субъективное право не противоречит вековым традициям. Более того, находясь в постоянной оппозиции к «барам», народ против вмешательства государства в личную жизнь никогда не возражал. За правильной народной властью права ограничения личности признавались полностью. Оторванность же труда от производственного организма, "взгляд на него как на частное соглашение с предпринимателем, как на вопрос только рабочей платы, " все это не уживается с народными представлениями, считающими, что без труда нет и производственной деятельности и что интересы труда в процессе производства глубоко органические".

Судопроизводство также должно быть приведено в соответствие с народным пониманием "правого суда", ведь "судебная функция — один из первых атрибутов государственной власти". Ни одна из областей государственной жизни не указывает так на национальные особенности, как судопроизводство. Утрата национальной его формы означает максимум денационализации, что, собственно, и наблюдалось в период империи, когда сначала насаждалось германо-прусское, а затем романо-либеральное судопроизводство. В русском суде до 1649 года всегда присутствовал староста — представитель народа. Затем суд полностью перешел к чиновникам. Так называемые "прогрессивные инициативы" Александра II, и в их числе суд присяжных, народом были встречены абсолютно равнодушно. Алексеев отмечает, что в эмиграции широко было распространено мнение: "возврат к уставам Александра II невозможен, потому что они слишком хороши". Евразийцы же утверждают, что они не соответствуют народному сознанию, а значит, попросту непригодны. "Пришла пора покончить с тем наивным чисто интеллигентским предрассудком, что в романской либеральной теории судопроизводства лежит некоторая абсолютная истина, и непризнание ее равно политической измене и нравственному падению".

Русское и западноевропейское правосознание абсолютно по-разному понимают такие основополагающие категории как право и обязанность. В романо-германском обществе "обязанность признается, только уступая давлению. Так идейно было построено западное государство. Люди договариваются о власти, учреждают государство как торговую компанию. Безусловная обязанность здесь одна: не тронь меня, остальные все условные. " Западная жизнь породила собственнический эгоизм, вещепоклонство, формализм в представлении об обязанностях. Государство на Западе только ограждает от грабежа (своего рода ночной сторож), то есть мир собственников в пределе должен стремиться к уничтожению государства.

Евразийский взгляд на государство отвергает либерально-демократический релятивизм и ставит государству положительные задания народоводительства во всех областях общественной жизни. Представление о государстве как о торговой компании, основанной множеством независимых и несвязанных собственников, абсолютно чуждо российской истории. "Наша государственность строилась на преобладании отношений обязанности над началом права". В России не было представления даже об абсолютном праве на власть монарха, оно было сопряжено с сознанием нравственных обязанностей, на нем лежащих. Существовали, конечно, в Московском царстве разные точки зрения, но наиболее последовательно отстаивали взгляд, что правообязаны и царь, и подданные, Нил Сорский и заволжские старцы. Тенденции к ограничению царской власти существовали даже у Иосифа Волоцкого, считающегося идеологом самодержавия. Игумен Волоцкий утверждал, что православный не обязан признавать правительство, которое перестало стоять на стороне истинной веры. Именно это было критерием властителя. Поэтому Петр, а не Иван Грозный, слился в народном сознании с образом антихриста. Именно несоблюдение монархом своих фундаментальных обязанностей "блюсти правду Божью" дает народу право на неповиновение. При Петре раскольники отходят от постулатов христианской лояльности по отношению к государству. Их охватывают апокалипсические настроения. Послепетровское государство раскольники рассматривали как зло. Типы его подразделяются по степени нарастания злого начала на безблагодатное, богопротивное и богоборческое. Вывод они из этой ситуации делали следующий: "Кто силен, пусть борется с сатаной, кто же пуглив и имеет страх, пусть уходит из мира". Социальная доктрина некоторых толков раскольников формировалась на основе слов Иоанна Златоуста о том, что самые слова «мое» и «твое» происходят от дьявола. Безпоповцы построили ряд общин на полном самоуправлении и выборности руководящих лиц. Велик был процент раскольников в пугачевщине, движении реставраторском, ориентированном во многом на Московскую Русь и даже более древние времена. Пугачевцы выступали против сословного права на власть дворянства, которое также было несвойственно для России и являлось чисто западной идеей. В ходе движения провозглашался лозунг "свободы для всех быть вечными казаками". Анализируя устное народное творчество, Алексеев отмечал, что в былинах, хранивших подлинно национальное мироощущение, "Россия представляется землей, где свободно, чисто анархически возникают властные отношения, не долг повиновения, а свободная воля, основа взаимоотношения князя с богатырем". Основываясь, в том числе и на данных этого анализа, Алексеев утверждал, что, несмотря на приоритет обязанности, идея правомочия в виде вольностей казацких и крестьянских глубоко жила в сознании русского народа. Однако эта идея в корне отличается от западной трактовки права.

На Западеправо есть норма или совокупность норм. "Права, следовательно, являются несущественным придатком норм, и правовая система ничего не теряет от того, что в ней полностью отсутствует идея правомочия". Упорное стремление к широкой регламентации социальной жизни путем установления принудительных норм характеризует романо-германский мир. Таким образом, западная терминология абсолютно неспособна выразить правовой эйдос Евразии. В евразийском государстве, построенном на базе подлинно национального права, ведущий слой был бы проникнут мыслью, что власть не есть только право, но и обязанность, а если управляемые являются носителями не только обязанностей, но и привилегий, свобода понималась бы не как свобода договора, но как свобода органической принадлежности к целому.

Партия или орден?

Формулируя основные задачи национальной правовой мысли, Алексеев целью своей ставил моделирование грядущего государственного устройства. Тогда, в середине и конце 20-х, евразийцам еще казалось, что эти теоретические построения воплощать в жизнь доведется им самим. Вопрос о том, должно ли движение оформиться в партию и какой образ действий необходимо избрать, был крайне актуален. Алексеев писал: "Евразийцы не исповедуют западной религии общественности и не считают, следовательно, что решение социальных вопросов есть последняя и наиважнейшая проблема человечества. Оттого наши задачи не покрываются ни политикой, ни планами социальных преобразований, как у социалистов. В этом случае объединение наше, если характеризовать его по моменту целевому, ближе стоит к религиозному ордену". Он отмечает, что практика иезуитов и масонов, осуществлявших свое влияние в гораздо более тонкой и в то же время эффективной форме, нежели политические партии, должна быть принята на вооружение при определении методов конкретной работы. Однако евразийцы «восточники», а западные образцы функционировали в иной культурной среде. В России же существовала общность заволжских старцев, продолжателями дела которых должны осознать себя евразийцы. "Мы призваны начать строить Россию Евразию по заветам старцев, наполняя эти заветы новым историческим содержанием". Из политики же масонов и иезуитов следует перенять практику воздействия на актуальную ситуацию посредством других партий, члены которых могут и не осознавать, что являются инструментами в чужой игре. Перед евразийцами вставали совершенно конкретные вопросы, касавшиеся возможных вариантов политики их организации в зависимости от изменений в расстановке политических сил. Все многообразие вариантов сводилось к двум основным:

1) место и роль евразийцев в государстве, построенном не по советскому образцу;

2) в евразийском государстве.

Первый вариант подразделяется на различные случаи, в зависимости от того, каким образом будет эволюционировать советское государство. Переход к той или иной форме многопартийного государства в западном смысле рассматривался евразийцами в качестве одного из наихудших возможных исходов. "Вступление на означенный путь означало бы, что творчество политических форм закончилось, революция угасла, наступает царство задворков Европы, чего, в сущности, и желают все наши, с позволения сказать, прогрессисты". В этом случае надо выступить как политическая партия. Если это будет демократия в стиле Керенского, то евразийцы должны стремиться к ее свержению. Если это будет государство в формах фашизма или режима Пилсудского, "то мы будем тем главным хребтом, около которого будут складываться и кристаллизоваться новые демократические силы, и который ростом своим будет преодолевать ограниченность, присущую названным европейским явлениям". В случае прихода к власти личного или коллективного Бонапарта, который, отвергнув коммунистическую идеологию, будет нуждаться в политических идеях, задачей становится просочиться в этот режим, стать его мозгами, и руками режима построить свое государство. Алексеев рассматривал и вариант прихода к власти евразийцев путем переворота. Каким будет евразийское государство — многопартийным или евразийцы будут единственной партией, будет ли оно демократией или диктатурой? "То государство, которое мы стремимся построить, будет демотией, это значит, что оно должно соответствовать народной воле, а не воле случайного набора граждан. Государство строится не на механической сумме мнений, а на народном суверенитете, организованном и органическом. Народом евразийцы называют совокупность исторических поколений, прошедших, настоящих и будущих, образующих оформленное государством единство культуры. Конечно, в таком виде он политически недееспособен и должен действовать через заместителей, но таковым нельзя считать кучеобразную массу людей, достигших 18 или 20 лет". Современная демократия есть олигархия взрослых граждан над нацией как целым. В евразийском государстве должен соблюдаться баланс между статическим и динамическим принципами. "Демократическая динамика общественного мнения есть род общественной неврастении". На самом деле в любом самом демократическом государстве существует некоторая политическая константа, она должна быть опознана и ясно сформулирована. Евразийцы стремятся зафиксировать "путеводную идею" государства как целого, его основное призвание, его цель. Идеократия есть государство стабилизированного общественного мнения. Народное голосование в такой системе призвано дать стабилизированной народной воле конкретные приложения к частным случаям государственной жизни. В евразийском государстве партии будут заменены реальными общественными слоями, это будет строй, в котором определится ненужность партий в смысле многопартийности. "Мы не хотим, чтобы избирателю его мнимые интересы вколачивала партия, мы стремимся к тому, чтобы избиратель сам уяснил эти интересы и отобрал людей, которые окажутся истинно способными выражать волю нации как некоторого органического целого. Смысл государства в том, что оно объединяет

По заветам старцев

Алексеев утверждал, что для евразийцев есть только одно абсолютное право человека, рядом с которым все прочие ^- права частные и относительные, это ^- право на "внутреннее духовное развитие". Отрицая это право, в человеке уничтожают качество быть человеком и делают нормальное развитие государства невозможным. Праведное государство призвано создать такие условия, при которых человеку дана была бы возможность на полное духовное совершенствование, на достижение Царства Божьего. Все остальные права и свободы: печати, неприкосновенности частной собственности и т. д. ценны не сами по себе, а в той только степени, в какой они служат духовной жизни человека. Праведное государство должно решительно бороться с теми социальными условиями, в силу которых человек стихийно попадает в обстановку, лишающую его всякой возможности духовного развития.

В сегодняшнем мире крайне сократились возможности отшельнической жизни. Человеку некуда уйти от государства. Человек рождается "объектом хозяйства", за которым не признается никаких прав духа. При капитализме происходит "экспроприация духовного мира у пролетария". В отличие от социалистического государства, государство праведное на решение проблемы нищеты смотрит не как на самоцель, но лишь как на средство. "Царство всеобщего достатка, даже богатства, может быть по существу своему просто большой свинарней, в которой жрут и валяются в грязи". Для того, чтобы избежать самой возможности возрождения противоестественного строя капитализма, необходимо помнить, что экономические пути Евразии принципиально иные, нежели у Запада. Идея духовного служения должна пронизывать все государственные структуры снизу до верху. Ведь качество государства зависит не от внешних форм или названий, но от внутреннего отношения правящих к управляемым. Государство должно управляться только на началах социального служения и жертвенности. Только новая партия (своего рода духовный орден и союз лиц, готовых служить евразийской идее-правительнице) способна стать основой государственной власти Евразии. Партию должны объединять чисто корпоративные идеи чести, честности, ответственности, самопожертвования и солидарности. Все это не значит, что она будет осуществлять партийную диктатуру.

"Партия дает людей, которые могут править". Управлять же должны государственные органы, которые по конституции облечены властью. В целом демократический образ правления предпочтительнее монархии, так как он создает условия для оценки правящих по объективным признакам. Однако демократия западного образца абсолютно неприемлема: "если привить у нас систему прямых выборов, ясно, что она должно обратиться в голосование за того, кто всего более пообещает". Функция ведущего слоя в евразийском государстве не должна совпадать с функцией управления. Он является носителем государственных идеалов, он должен стать вне и выше технического аппарата власти. В случае их слияния ведущий слой вырождается в бюрократию. Одной из главных задач ведущего слоя должна стать организация культуры в различных ее проявлениях. "Под этим следует понимать единство внутреннего убеждения в истине, а не внешнюю регламентацию духовной жизни, не принудительную нивелировку ее идейного богатства". Идеократический отбор основан на власти одной идеи. Алексеев считает название «эйдократия» более удачным, так как эйдос, в отличие от психологически окрашенного слова «идея», не есть одно из возможных многочисленных понятий о существующем, но необходимый, цельный, сознательно и умственно осязаемый смысловой лик мира. "Ведущий отбор в совершенном государстве должен обладать подобным знанием высшего эйдоса, должен быть до некоторой степени одержим им. Другими словами, ему должна быть открыта высшая религиозно-философская истина, которой он призван служить".

В конце 30-х идеальное государство в своих работах Алексеев начинает именовать Гарантийным. Он особо акцентирует, что государство это не является доктринальным, то есть, не стремится внушить свое мировоззрение гражданам насильно. Оно обеспечивает проведение в жизнь некоторых положительных социальных принципов и социально-политических программ, которые могут рассчитывать на признание со стороны людей с самыми разными взглядами. Гарантийное государство стремится формировать общественное мнение известной культурно-исторической эпохи. В отличие от доктринального оно построено на общественном признании, а не на исповедании. В этой конкретизации заметно стремление Алексеева отмежеваться от тех «лже-идеократий», которые победили в Центральной Европе и России. Основой Гарантийного государства, его юридическим выражением является "декларация обязанностей государства". Основные из них следующие:

1) освободить людей от жестокости борьбы за существование путем создания максимально развитой материально-технической базы жизни, обеспечить средний уровень зажиточности (принцип материальной интенсификации жизни);

2) помимо труда, необходимого для удовлетворения насущных потребностей, организовать труд прибавочный, доход с которого направлять на культурное строительство (принцип подчиненной экономики);

3) создать наиболее благоприятные внешние условия, обеспечивающие, чтобы свобода не была использована в целях чисто отрицательных (принцип положительной свободы);

4) принцип организации культуры как сверхнационального целого на многонациональной основе;

5) стремление к вовлечению в экономическое, социальное и культурное строительство возможно большего количества граждан (принцип демотии).

В Гарантийном государстве в идеале физическое принуждение должно быть исключено из арсенала средств государственного воздействия, поскольку отношения властвующих и управляемых покоятся на духовной основе. Представителей ведущего слоя Алексеев именует гарантами осуществления государственной миссии; евразийское государство может быть названо "демотической идеократией" или "идеократической демотией". Демократические средства, в частности, выборы и т. п., есть только средства упрочения демотического порядка. Там, где они впадают в конфликт с идеей демотии, они становятся непригодными и отменяются. Принцип большинства ^- принцип чисто технический и относительный. Воистину суверенной является лишь основная государственная идея, "общая воля не творец, но только орган восприятия идеи". Народ и идея неразделимы. Идея нема без народа, народ без идеи слеп.

В конце 30-х Алексеев в последний раз обращается к разработке евразийского государственного идеала. В своих послевоенных работах он уже не возвращался к этой теме. Видимо, не потому, что он отказался от своих идей или же, напротив, полагал, что идеал уже сформулирован в окончательном виде. Скорее дело в том, что евразийцы так и не сумели создать партию-орден, единственно способную воплотить грандиозный план построения новой государственности. А всякое развитие этой темы в отсутствии даже потенциального ведущего слоя становилось бессмысленным. О том же, что сам он хранил верность принципам эйдократии, свидетельствуют многие фрагменты его последних работ. В одной из них он писал, что характерной особенностью западной политической мысли нужно считать веру во всеисцеляющую силу политических учреждений. Классическим выражением этой веры можно считать слова Канта о том, что проблема политического устройства разрешима даже для народа дьяволов, так как речь идет не о моральном или духовном совершенствовании человека, но о создании известного физического механизма, которым люди должны научиться управлять, и проблема политического строя тем самым будет решена.

"Является вопрос: не дошло ли европейское человечество до кульминационной точки в росте этой веры и не наступил ли момент поворота, который равносилен был бы признанию ценности другого, ныне забытого и многими пренебрегаемого плана о совершенствовании человеческой жизни путем усовершенствования отдельного человека, как проблемы первоначальной и самостоятельной?"

Тупики эволюции

Дэвид Барни Интеллектуальный пейзаж современной Франции

За последние 30 лет интеллектуальный пейзаж Франции значительно изменился. В начале 60-х годов существовала интеллектуальная гегемония марксизма, слегка смягченная фрейдистской сектой. Все интеллектуалы были, естественно, «левыми». Высшая школа была «прогрессивной». Интеллектуалы справа были либо отброшены в катакомбы, либо их терпели в либерально-атлантистской версии, представленной Раймоном Ароном. Догмой было, что "все имеет политический смысл".

В мае 68-го интеллектуалы активно принялись за дело. Сартр и Симона де Бовуар, само собой. Но не только они. Также Жан-Люк Годар, Филипп Солерс и многие другие. На этой волне «левачество» ("гошизм") пережило свои лучшие годы. В 1972 году на похороны Пьера Оверни, юного маоиста, убитого охранником завода Рено, леваки смогли мобилизовать 100 000 человек. Нечто невиданное. В ту же эпоху в киосках продавались сразу три крайне левых ежедневных газеты — «Руж», "Юманите руж" и "Народная ежедневная газета".

Но это уже начало конца. В 1973 запрещена Коммунистическая лига (троцкисты), а Пролетарская Левая (маоисты) самораспустилась, "уважая право рабочих на автономную борьбу". Морис Клавель убедил молодежь не поддаваться на соблазн терроризма. Серж Жюли стал издавать «Либерасьон». Кроме Федерации анархистов и неутомимой Лиги революционных коммунистов все крайне левые течения, рожденные маем 68-го постепенно растворились или потерялись в опасной тактике «энтризма», "вхождения в более умеренные партии".

Фанзины, скинхэды, рок и «координация» — вот за что взялись крайне левые в 90-е. Они неформальны и «альтернативны», позабыли о классовой борьбе и кадровой подготовке профессиональных революционеров.

Параллельно этому, отказ от больших идеологий, заменивших на некоторое время религию, падение моделей для подражания (советской, китайской, кубинской), запоздавшие разоблачения ужасов ГУЛАГа, а кроме того, капризы моды, породили общее разочарование среди интеллектуалов, породило всеобщую тоску.

Марксистская критика пережила серьезнейший кризис в 70-е, когда разоблачение «тоталитаризма» стала новым категорическим императивом у раскаявшихся баррикадных бойцов 68-го. Кровь? Это ужасно! Без Маркса в Камбодже не было бы Пол Пота: такова была истина на тот момент. Без колебаний от одной крайности все бросились в другую. Вчера еще Карл Маркс был ответом на все вопросы. Сегодня цитировать его без краски стыда на щеках стало не принято. "Рукописи 1844 года", которые на самом деле могли бы дать очень многое для глубинного понимания современных форм отчуждения, исчезли с книжных полок интеллектуальных магазинов.

Лингвистика перестала всех интересовать, а психоанализ свелся к дискуссиям вокруг наследия Жака Лакана, фрейдистские секты грызлись между собой. Самое страшное, что интеллектуальная среда перестала производить что-либо интересное. Исчезли значительные тексты, глубокие размышления. Структурализм благодаря своим чрезмерным утверждениям (например — "смерть человека") стал воспоминанием. В области истории на первый план вышел жанр биографий. Единичное событие заслонило собой структуру, отдельное затмило серийное, субъект (о смерти которого было скоропалительно заявлено) галопом примчался назад, на сей раз в форме хищного индивидуума, как никогда стремившегося подчинить себе мир.

15 апреля 1980 года смерть Сартра, в последнее время перешедшего от атеистического экзистенциализма к еврейской спиритуальности, отмечает собой кончину десятилетия. Лакан, Фуко, Барт, Янкелевич, Арон ушли либо несколько раньше, либо сразу же за ним. Среди «великих» остался только Клод Леви-Стросс, который вышел из моды у интеллектуалов, с тех пор, когда его критика расизма стала сопровождаться требованием прав этнической идентичности и дифференциализма. Но случай Сартра эмблематичен. Тот, кто был после 1968-го наиболее престижным авторитетом воинствующего левачества, умер, не оставив интеллектуальных наследников. Его имя не забыто, но кто из современных философов мог бы назвать себя "последователем Сартра"? Никто. Особенно, если учесть недавно вышедшую книгу с подробным описанием поведения его и Симоны де Бовуар во время оккупации, из которой явствует, что он все свое время в те годы посвящал прогулкам на пленэре, а не закладывал мины под железнодорожные пути.

С возрастом «баррикадники» стали более «разумными». Пройдя в обратном направлении путь, который когда-то вел от Сартра к Арону, большая их часть вписались в издания и журналы на глянцевой бумаге. Приход левых к власти в 1981 позволил многим из них занять официальные посты: приличное жалование, машина с шофером, удобное жилье. Такая трансформация описана в любопытной книге Хокенгема с выразительным названием "Открытое письмо тем, кто перешли от маоистского кителя к Ротари клубу".

Если перечитать сегодня тексты "новых левых" начала 70-х, — Жюли, Кушнера или Глюксмана, — возникнет странное ощущение, что сегодня от их революционного порыва и нонконформизма не осталось и следа, что они пришли к прямо противоположной точке зрения. Но это не так уж и парадоксально: 68 год был продуктом двух глубинно различных импульсов — революционная критика общества спектакля и общества потребления и стремление к индивидуалистической либеральной вседозволенности, которая, на самом деле, могла бы возникнуть только в рамках этого (критикуемого) общества спектакля и потребления. Просто напросто вторая тенденция оказалась более сильной, и революционный нонконформизм был принесен в жертву гедонизму, нарциссизму и реформаторскому либерализму.

В 70-е годы, когда, казалось, что от леваческого антифашизма в самое ближайшее время мало что останется, появился новый объект для разоблачений — ГУЛАГ и эпоха революционного Террора в самой Франции. Сталин стал представляться перевоплощением Робеспьера.

3 июля 1978 года "Нувель обсерватер" объявил в статье Пьера Вьянссон-Понте: "левачество окончательно утрачивает свои позиции во Франции", и одновременно с этим было сделано новое открытие — "Новые правые возрождаются среди нас". Многие леваки становятся моралистами — ниспровергатель всего и вся Филипп Солерс превращается в рьяного апологета католицизма, Пьер Виктор возвращается к талмудической традиции предков и т. д.

Начиная с 1979 года пресса начинает всерьез интересоваться "новыми правыми", и складывается впечатление, что они приняли отныне эстафету исчерпавших себя леваков. Вместе с ними появились "новые философы" и "новые экономисты". Первые очень быстро исчезли, потому что никакой "новой философии" создать не удалось. Бернар-Анри Леви сегодня стал диктором на ТВ, Филип Немо ступил в Республиканскую партию, а Кристиан Жамбер сделался последователем традиционалиста Анри Корбена и целиком посвятил себя иранологии и изучению шиизма (в чем, впрочем, весьма преуспел). "Новые экономисты" (Анри Лепаж, Флорен Афтальон и т. д.) и другие теоретики «анархо-капитализма» на некоторое время вошли в моду в период увлечения Рэйганом и Тэтчер, а потом внезапно совершенно исчезли из виду.

Какова же картина интеллектуального мира Франции в настоящий момент? Обратимся к символу круга, в котором наглядно видны периферия и центр. В центре: доминирующая идеология. Она на сегодняшний момент такова: разнообразные формы морализма, прославление рыночных ценностей, защита буржуазного капитализма и американской модели, прославление "прав человека" и "правового государства". В основе этой идеологии лежит следующая простая мысль: либеральная демократия является высшим достижением политической мысли, а западное общество, хоть и не совершенно до конца, все же безусловно является лучшим среди всех возможных социальных моделей. Поэтому "во имя реализма" следует отказаться ото всякой критической мысли, от всех революционных перспектив, надо порвать со всеми «утопиями», которые неизбежно заканчиваются «ужасом», и остановиться на том, чтобы улучшать по мере возможностей уже существующий порядок. Такая позиция достигла своей кульминации во Фрэнсисе Фукуяме, который провозгласил, что у либеральной демократии больше не существует альтернатив и что история закончилась с наступлением эры прохладного потребителя. Так как воображение явно иссякло, стало модным призывать к возврату: возврату к Канту (вместе с Люком Ферри и Аленом Рено), к Монтеню (с Цветаном Тодоровым), к Кондорсе (с Робером Бадинтером), к Бастиату (с Анри Лепажем). Андре Глюксман с завидным патриотизмом прославляет Декарта, вместе с которым родилась идея "человека как прозрачного субъекта" и господина механического окружающего мира. Но больше всего слышатся призывы к возврату к мыслителям эпохи Просвещения. Таковы Эммануэль Левинас, для которого вся философия существования сводится к моральному отношению к окружающему. Джон Роулз, в своей теории «неоконтрактуализма» стремится примирить туманные идеи абстрактной «справедливости», социал-демократические симпатии и рыночную идеологию. Юрген Хабермас в своей теории "коммуникационного поведения" наивно утверждает, что демократия приведет к «взаимопониманию» социальных деятелей, которые, основываясь на законах разумности и вызимовыгоды (где он нашел таких "социальных деятелей"?), освободят друг друга в планомерном и поступательном развитии.

Эти скромные, на первый взгляд, теории являются типичными образцами "минималистического гуманизма", который является камертоном для всей "политически корректной" идеологии в современном западном обществе. Этот "минималистический гуманизм" может быть «оптимистическим», как у Ги Сормана, считающего, что техника раскрепостит человека, а все остальное сделает рынок; или «пессимистическим», как у Глюксмана, считающего, что «зло» — «интегризм», «фундаментализм», «традиционализм» — мы несем в самих себе, и что надо не стремиться к раю, а неуклонно бороться с адом (для него «ад» — это нация, традиция, вера в истину, почвенность, пассионарность и т. д.); или мрачно торжественным, как у Люка Ферри, который стремится примирить индивидуума-субъекта с универсальностью закона (т. е. законченная антихайдеггеровская программа). Общим во всем этом является отказ от любого политического проекта, который признается, вслед за Хайеком, "порочным конструктивизмом".

Разнится довольно сильно общий уровень философов. Наиболее бездарны, банальны и продажны выходцы из окружения Бернара-Анри Леви (Жорж-Марк Бенаму, Пьер Берже, Ги Скарпета, Борис Кутюрье, Жан-Поль Антовен и т. д.), а также "икорные левые", прислуживающие министру культуры Джеку Лангу и сотрудничающие с Министерством безопасности ("полиция мысли"). Их трибуна — журнал «Глоб». Здесь прославляются ценности космополитизма, не лишенной некоторой «французскости» ("Франция — родина прав человека и интернационализма"), а также утверждаются максимы типа "Человек свободен благодаря Закону и раб по рождению", но более всего прославляются деньги и "продвинутая часть человечества", совпадающая с посетителями ночных клубов на Манхэттене. На противоположном полюсе — действительно одаренные, качественные юные философы: Люк Ферри и Ален Рено. Они исповедуют те же идеи, только более логично, последовательно и остроумно. У них большая аудитория в университетских кругах, а их трибуной является «Экспресс».

Концепции Ферри и Рено строятся вокруг представления о субъекте (они понимают его как категорию, участвующую в социальных и экзистенциальных связях с другими) как о чистой идее, а не о реальности. В реальности же, по их мнению, есть только индивидуумы, одинокие и нарциссические персонажи, ни с кем не связанные и никак не обобщаемые. Эти мыслители критикуют такое положение дел, когда существует только индивидуум, но предлагают довольно сомнительный выход из этой проблематики — с их точки зрения, переход от индивидуума к субъекту происходит в юридической сфере, при том, что эта сфера и все современное право рассматривается как искусственная модель, отрицающая всякое представление о существовании природы, общей для всех людей). Иными словами, и здесь они остаются в рамках крайнего индивидуализма, который, якобы, хотели преодолеть. Их "новый гуманизм" является простым "юридическим гуманизмом", коренится в либеральной концепции правового государства, не знает никакой объективности, замененной классической «интерсубъективностью», и поэтому полностью сохраняет все противоречия, традиционно свойственные либерализму.

Между этими двумя полюсами, различающимися, впрочем, лишь по качеству мысли и последовательности дискурса, а не по идеологической направленности, организуются другие круги и сети доминирующей идеологии. Объединенные принадлежностью к "политической корректности" мысли на светских раутах и коктейлях встречаются светские правые (Жан д’Орнмессон, Франсуа Нуриссье, Ален Перфит) и уютно устроившиеся в системе бывшие левые (Жан-Франсуа Ревель, Бертран Пуаро-Дельпеш, Хорхе Семпрен, Эммануэль Ле Руа Ладюри, Бернар Кушнер и т. д.). Где-то поблизости находятся и либеральные «модернисты», борющиеся за "просвещенную социал-демократию" (Ален Минц). Последователи Фернана Броделя из Школы Анналов (Франсуа Фюре, Жорж Дюби, Жак Ле Гофф, Дэни Ришет, Мона Узуф, Андре Бюргье), наследники направления, которое журналисты назвали в свое время "новыми историками", постепенно теряют актуальность и подчас признают, что "ресурсы изначальной интуиции, видимо, подходят к концу". Показательно, что бывший коммунист Франсуа Фюре, который принадлежал к крайней ультралевой коммунистической ячейке Сен-Жюста, сотрудничает в настоящее время с крупной буржуазией и индустриальными магнатами, усердно посещает престижные дорогостоящие клубы для "очень богатых людей".

Либеральная идеология, которую когда-то правые упрекали за утопизм, а левые за мистификаторство, сегодня является правящей и главенствующей, идеологией власти. В либерализме есть два основных направлений. Первое направление представлено бывшими левыми, которые видят в нем разумную версию «модернизма». Второе направление состоит из убежденных приверженцев рынка и его парадигмы. Первые, наследующие традицию Токвиля-Арона, группируются вокруг журнала «Комментарии» (Пьер Манан, Анни Кригель, Франсуа Буррико, Жан Бэшлер, Ален Безансон) и Института Рамона Арона, президентом которого является тот же Франсуа Фюре. Вторые курируют "либеральную коллекцию" в «Бель-Леттр».

Все это составляет сегодняшний центр, и видно, что за последние десятилетия идеологические характеристики этого центра радикально изменились. Сегодняшние французские "интеллектуалы в законе" превозносят все то, что они еще недавно опровергали, и критикуют то, что превозносили. Это мотив представляется в виде покаяния: мы защищали "право на различие", а оно оказалось путем к "легитимации апартеида"; мы поддерживали "третий мир", а он оказался "нечувствительным к правам человека"; мы "доверяли народу", а он часто голосует "совсем не правильно"; мы верили в "классовую борьбу", а классы растворились в рыночном обществе потребления; мы хотели революций, но они всегда приводят к "ужасным вещам"; мы ставили на регионализм, а он оказался чреватым "экологическим тоталитаризмом" и «обскурантизмом» и т. д.

Оголтелый антиамериканизм времен Вьетнама, сменился, напротив, симпатией к США. Андре Глюксман утверждает сегодня: "глупая неприязнь к Америке сегодня неуместна". Те, кто еще недавно называли себя "служителями народа", разоблачают сегодня "ужасы популизма". Формула "все является политикой", сменилась формулой — "все является моралью", а критика буржуазии — апологией денег. Ивон Кинью провозглашает, что «прогрессизм» не совместим с "критикой рациональности" и "нападками на католичество". Клод Лефор, страстный обличитель всякого тоталитаризма, объясняет нам теперь, что в случае Алжира защита демократии осуществляется через отрицание суверенитета народного мнения, запрет выборов и постановку вне закона партий, которые в них победили.

Защита прав народов распоряжаться своей собственной судьбой уступает место критике "коллективной идентичности". В 1983 году Паскаль Брюкнер в своей книге "Рыдание белого человека" объявил идеологический тезис следующих десятилетий — "Запад ни в чем не виновен, он может вытереть свои слезы раскаяния". Финкелькрот добавил, что "философия деколонизации восходит к Гердеру", который, как известно, считается основателем национализма как идеологии, а это равносильно приговору. С защитой Третьего мира покончено, невинность западного сознания восстановлена. Запад снова может заявить о своем превосходстве над остальными народами во имя универсальности прав человека (цена которых имеет строгий эквивалент в барилях сырой нефти). Как написал Луи Жанове, "религия прав человека служит универсальным отпущением грехов для белой расы, и жрецами этой религии стали «покаявшиеся» вчерашние борцы за свободу Третьего мира".

Но так как дурные привычки исчезают с большим трудом, организуются все новые и новые показательные процессы. Они заключаются в ревизии наследия крупных классиков, которые предстают перед трибуналом современной правящей идеологии. При этом роль адвоката заведомо аннулируется, так как авторы разоблачений совмещают в одном лице и прокурора и судью и видимость защиты. Показательны статьи обвинения. Сегодня во Франции интеллектуалов судят за мнимые или подлинные:

— "расизм",

— "сексизм",

— "фашизм",

— антисемитизм",

— "тоталитаризм" и т. д.

При этом все термины в общем и целом взаимозаменяемы, и выбор, таким образом, представляется широким. По этим статьям обычно проходят Хайдеггер, Ницше, Юнг, Гердер, Руссо, Сорель, Жан Жене, Генри Миллер, — не забыть о Платоне из которого Карл Поппер сделал духовного отца ГУЛАГа), Жоржа Батайя (у которого Бернар-Анри Леви обнаружил "фашистский импульс"), Сада (которого Элизабет Бадентер назвала по ТВ "примордиальным наци") и т. д. Так как "фашистские тенденции", понятые таким образом, могут быть найдены почти у всех, то список потенциальных обвиняемых, естественно, представляется огромным. Либеральная демократия западного типа считается при этом метафизическим абсолютом, от имени которого можно дисквалифицировать все что угодно без учета исторических обстоятельств. В раздаче черных и белых карточек особенно преуспели Цветан Тодоров и Бернар-Анри Леви. Этот последний в своих передачах "Приключения свободы" недавно договорился до того, что можно быть сталинистом, даже не сознавая этого!

Люк Ферри и Ален Рено писали: "Как большинство студентов нашего поколения мы привыкли считать, что идеал Просвещения был лишь дурным фарсом, мрачной мистификацией. Так, по меньшей мере, нас учили. Властителями дум в ту эпоху были Фуко, Деррида, Делез, Альтюссер, Лакан. От улицы Юльм до Коллеж де Франс мы открывали философов подозрения: Маркса, Фрейда, Хайдеггера, но прежде всего Ницше".

Мэтры подозрений в свою очередь сами попали под подозрение. И книга, откуда мы процитировали отрывок, так и называется "Почему мы не ницшеанцы". В этом коллективном труде под эгидой Андре Конт-Спонвиля сводятся личные счеты с Жилем Делезом, и показывается, что Ницше, к которому апеллировали в 1968 во имя свободомыслия, сегодня должен быть отвергнут как "опасность для гуманизма". Показательно, что столь настойчивое объяснение современными философами "почему они не ницшеанцы" показывает, насколько актуальна до сих пор мысль самого Ницше!

Несколько раньше нечто подобное предпринял Виктор Фариас в отношении Хайдеггера, и автор "Бытие и Время" предстал перед ошарашенной интеллектуальной общественностью как идеолог СА. Спустя 20 лет после 68-го года философия "новых левых", которая казалась неприкосновенной все это время, внезапно была пригвождена к позорному столбу, причем теми же самыми людьми, которые долгие годы были ее апологетами. Люк Ферри и Ален Рено объяснили нам, что два основных элемента, из которых эта философия состояла, — марксизм и "философия различий", — приводят к невыносимой для либералов идее, что "автономность субъекта есть иллюзия". Более того, в основании обоих этих направлений — немецкие авторы, что усугубляет дело. Ферри и Рено разоблачают "французское ницшеанство" (Фуко), "французское хайдеггерианство" (Деррида), "французский марксизм" (Бурдье), "французский фрейдизм" (Лакан). Так был создан интеллектуальный образ врага либерального общества — марксо-ницшеански-хайдеггериански-фрейдистский монстр, ответственный за то, что мысли целого поколения были увлечены революционной негативностью, а пророки этого направления были лишь второсортными эпигонами господ Ницше, Маркса, Фрейда и Хайдеггера, которые, в свою очередь, были лишь духовными учителями на службе немецкого государства. Так Сартр, Альтюссер и Маркузе стали примером того, какими не надо быть. Левацкая мысль оказалась нагруженной скрытыми ужасами, а следовательно, правой мыслью. Вот это сюрприз!

Даже Солженицын, который открыл всей компании французских интеллектуалов глаза на ужасы ГУЛАГа, когда от того остались лишь воспоминания, не пользуется успехом у этих покаявшихся «леваков». Леви заметил, что его книги отдают «обскурантизмом». Он выбирает Россию, а не Запад. Тут же Леви охватывает неприятное подозрение. Леви перечисляет, что, собственно, пугает его у Солженицына: "провинциальная и здоровая Россия, деревенская, почти первозданная, Россия со вкусом к хорошо сделанной работе, Россия ремесел и корней". Действительно, какой ужас! Есть от чего негодовать либералу Леви.

Ведь абсолютный враг либерализма — "ленивый нарциссизм закрытых общин", ностальгия по истокам, забота о природе, чувство единства космоса. В число подозрительных все чаще попадают экологи. Люк Ферри упрекает их в том, что они порвали с современным антропоцентризмом, в том, что они утверждают о происхождении этики из самой человеческой природы (а не из индивидуальной воли), что они забыли библейскую заповедь властвовать над миром, в том, что они интересуется не "человеком с большой буквы", «Человеком» из хартии "прав человека", а конкретной личностью, связанной с почвой, регионом, землей. Разоблачаются «зеленые» и такие авторы, как Мишель Серр и Ганс Ионас, отважившиеся утверждать «криминальные» вещи — человек-субъект не является обладателем частной собственности — природы как объекта, а вместе с природой является одним из полюсов единого космоса. "Минималистский гуманизм", как выясняется, видит наше будущее в бетоне, а не в природе.

Что же противостоит правящей идеологии?

Целый архипелаг островков сопротивления: «деконструкционизм», тематика «постмодерна», правая и левая критика "торгового строя", "общества потребления", возрождение персонализма, утверждение коллективно-общинной идентичности, перманентная актуальность ницшеанско-хайдеггерианской мысли, подъем экологических идей, постановка под сомнение со всех сторон "экономической рациональности" и "технической целесообразности". Марксистская мысль пережила общий кризис марксизма благодаря некоторым талантливым мыслителям, — Мишель Клускар, Жак Биде, Жак Тексье и т. д., — которые группируются вокруг журнала "Актуальный Маркс". Но большинство левых, которые отказались принять участие в постыдной ликвидации нонконформистской мысли и признании абсолютной правоты правящей либеральной идеологии, остаются все же вне ортодоксального марксизма. Это — Режи Дебре, Макс Галло, Жан Шено, Жан-Мишель Пальмье, Роже Гароди, Пьер Бурдье, Жиль Бурдье, Ален Липетц, Феликс Гуаттари и т. д. Для всех этих людей "быть левым" означает стремление участвовать в "новых социальных движениях", критику западной рациональности, считающей самою себя центром мира, обличение капитализма, стремящегося как никогда ранее универсализировать свою одномерную модель и подстроить под убогий потребительско-рыночный образец все многообразие цивилизационных и этнических систем. Иными словами, "левая ориентация" сохранила для них свой изначальный смысл, а не превратилась в пустую формулу, скрывающую рабскую преданность правящей идеологии и полный социальный конформизм.

Не исчезли окончательно и «ультралевые» (сильно отличающиеся от классического левачества). В их изданиях с микроскопическим тиражом — таких, как «Антен» или "Газета Залива и предместий" — можно встретить самые адекватные и глубокие политические анализы и самые обнадеживающие призывы. Самостоятельную жизнь ведут тексты отца-основателя ситуационизма Ги Дебора, продолжающие вызывать огромный интерес у левацкой молодежи. В первую очередь, естественно, "Общество Спектакля". Интересные книги Клода Лефора и Корнелиуса Касториадиса продолжают линию полемики 1949 года между Сартром и Мерло-Понти. Критике подвергаются принципы демократии, тоталитарного либерализма и государственной бюрократии.

Касториадис, разоблачающий "универсальность политической пустоты", сражается за восстановлении «автономии» через обновление социально-исторического воображения. Касториадис дает блистательный анализ актуальной ситуации: "Правые и левые, с некоторыми нюансами, естественно, но с одинаковым политическим, моральным и интеллектуальным конформизмом, в равной степени обеспечивают функционирование существующей системы, помпезно и лживо называемой «демократией», которая, на самом деле, воплощает в себе власть либеральной олигархии. Стабильность такой системы обеспечена апатией граждан, заключенных в сферу приватного, ловкостью политиканов, менеджеров и экспертов, а также все более и более иллюзорным и все более и более разрушительным экономическим ростом." Против этого Касториадис призывает "создать широкое демократическое движение, которое боролось бы одновременно и со структурами доминации и с знаково-ценностными структурами, которые на более глубоком уровне обеспечивают мировоззреченские основы такой доминации. Эти структуры легко выделить: иерархия, построенная на принципе суверенности и всемогущества экономического фактора, т. е. провозглашении экономики единственной целью и основным смыслом человеческого существования."

Тема «постмодернизма» более двусмысленна. Термин стал таким популярным во многом потому, что каждый вкладывает в него свой смысл. Рожденные из кризиса былой уверенности и заката "великих текстов", он стал источником вдохновения как для прагматизма Дэвида Рорти в США, так и для итальянских теоретиков "слабой мысли"(Джанни Ватимо). Эта минималистская мысль, очарованная "отказом от фундаментального" и растворением реального в игре интерпретаций, приводит к философии «презентизма» и "нарциссического индивидуализма" (абсолютизация сферы приватного, потеря интереса к глобальным "системам смыслов", царство эфемерного и преходящего). Все это прекрасно описывают Жиль Липоветцки и Поль Йоне ("Эра пустоты"). Другие же сторонники постмодерна, напротив, обращаются к Хайдеггеру, и используют постмодернизм, чтобы порвать с детерминистским видением, свойственным современному историцизму, а одновременно, отвергнуть идею "коммуникационной прозрачности", осознанную как простой рудимент "секуляризированного универсализма". В таком случае это становится путем для победы над "отсутствием смысла", т. е. над самим современным нигилизмом.

Хабермас не ошибался, когда с ужасом распознал под этикеткой постмодернизма сущностно «антисовременный», «antimodern» альянс «премодерна» и «постмодерна», т. е. союз противников Просвещения справа и слева. Армин Мелер даже увидел в этом направлении неожиданное возрождение Консервативной Революции.

В области философии «деконструкционизм» продолжает развиваться, причем особенно активно в США, где университетские среды читают и перечитывают Делеза, Дерриду, Фуко и Бланшо. Оставшиеся верными своей инспирации, Делез и Гуаттари в последней книге "Почему мы остались ницшеанцами" определяют философию как "создание концептов". Не снижают активности последователи Дерриды (Жан-Люк Нанси, Сара Кофман) и «хайдеггерианцы» (Франсуа Федье, Жерар Гранель, Филипп Лаку-Лабарт и т. д.). Читают и переиздают Рикера, заново открыли Гадамера и Лео Стросса. В социологии работы Луи Дюмона (Homo Equalis) способствовали популяризации концептуального дуализма: «холизм» — «индивидуализм». Марсель Гаше со своими эссе "Расколдованный мир" и "Революция прав человека" заявил о себе, как одном из наиболее умных и глубокихинтеллектуалов своего поколения. Пьер Розанвалон вскрыл множество неадекватных посылов и натяжек, лежащих в основе либеральной истории рынка. Андре Горз продолжает разрабатывать систему критики капиталистической системы труда. Эдгар Морен углубляет свои исследования в области «комплексности», а Жан Бодрийяр перешел от критики "системы вещей" к анализу «симулякров». Поль Вирильо заложил основы новой науки — «дромологии».

Новые социологические тенденции часто вдохновляются "политеизмом ценностей", о котором говорил Макс Вебер. Мишель Маффезоли не потерял надежду "вновь заколдовать" мир, и продолжает настаивать на том, что за появлением дионисийских племен «неформалов» проглядывают новые модели постмодернистической общинности. Интересны также междицсиплинарные поиски Центра исследований воображения Жильбера Дюрана, в котором сочетаются линии Генон, Юнга и Дюмезиля. С ним сотрудничают и другие университетские и академические центры и крупные ученые — такие, как Жан Казнев, Луи-Венсен Тома, Антуан Фэвр, Патрик Такюссель, Жан — Жак Вюнанбюргер и т. д. Журнал «Эспри», основанный в 1932 Эммануилом Мунье, остается ядром персоналистской философии, которая вдохновляется работами Ханны Арендт и Лео Стросса. В этой среде огромное значение придается социальной ориентации Церкви и фразе Иоанна-Павла II, где он провозглашает в энциклике Centesimus Annus, что "не следует принимать как истину мнение, что конец реального социализма делает единственно приемлемой капиталистическую организацию экономики". Группа «Эспри» (Жан-Луи Шлегель, Пьер Буретц, Жоель Роман) продолжают линию Шарля Пеги и сотрудничают с центром "Друзей Пеги", президентом которого является Жан Бастэр. Эта линия сближается с блестящей лабораторией социальных наук — Антиутилитаристским Движением в Социальных Науках. Во главе его стоят Ален Кайе, Серж Латуш и Ахмет Инзель. Близок к этому направлению Центр исследований и прикладной эпистемологии, возглавляемый Жаном-Пьером Дюпьи.

Антиутилитаристское движение, следуя за такими авторами, как Марсель Мосс и Карл Поляний, разработало систематическую критику утилитаристской парадигмы. Жан-Пьер Дюпьи, прекрасный знаток англосаксонского мира и теории игр, считает, что роковым для человечества становится "все возрастающее проникновение во все области жизни — приватные и публичные, социальные и политические — экономической и товарной логики." В своей последней книге он в ходе строгого и доказательного разбора классиков либерализма (Роулз, Ноцик, Хайек) показывает, что либеральное общество, исключая саму идею жертвы, на которой основано всякая подлинная социальность, автоматически приводит к неизбежному конфликту «уравненных» индивидуумов и к абсолютизированной «панике».

Подводим итоги:

Развод между собой политических и интеллектуальных семейств открыл перспективу новых и неожиданных союзов. Неприятие доминирующей идеологии, находящейся в центре, заставило сторонников периферии совершить значительные перегруппировки, и те, кто вчера еще принадлежали противоположным лагерям, сегодня объединяются. Тот факт, что реакция на события последних лет — падение Берлинской стены, война в Персидском заливе, распад Варшавского договора, а затем СССР — была у представителей разных идеологических групп совершенно непредсказуемой, показывает, что мы вступили в новую эру, где солидарность будет определяться на основании новых признаков и принципов. В 1981 году приход к власти Миттерана положил начало ликвидации социализма. В то время власть провозгласила основной тезис: "Вся наша деятельность в современной Франции направлена на то, чтобы революции не произошло ни в коем случае." Левые отныне стали как бы вторыми правыми. Они скромно призывали к тому, чтобы покончить с идеологиями и ослабить остроту политических убеждений граждан, т. е. провести курс на деполитизацию. Вместо левацкой формулы "все — политика", возобладала либеральная "все — экономика". Новые социальные оппозиционные движения, выходящие далеко за рамки старых моделей начали совместно выступать против этой идеологии центра, где царствует "рыночный монотеизм "(выражение Гароди), бессмысленный «антирасизм» прикрывает собой полное отсутствие подлинно левых идей, а в стане правых узколобая ксенофобия подменила собой связное нонконформистское мировоззрение и защиту органической общины. Отныне подлинное разделение проходит между холизмом и индивидуализмом, коммунотаризмом и универсализмом, технократией и экологией, рыночностью и антиутилатризмом. В сущности есть только два лагеря: те, кто приемлют товарную вселенную и рыночную логику, и те, кто их отвергает. Или еще: те, кто верят в конец истории, и те, кто считают, что она все еще открыта.

Перевод с французского А.Д.

Judaica

Рабби Майер-Шиллер "Правыми я восторгаюсь с детства"

Интервью с Рабби Мейер-Шиллером, хасидом, традиционалистом, профессором в Иешеботском Университете в Нью-Йорке

Элементы: Как понимаются отношения между иудеями и неиудеями (гоями) в чисто традиционалистской перспективе иудаизма?

Рабби Мейер-Шиллер: Эти отношения весьма различны. Восточно-европейская традиция евреев тяготеет к изоляции евреев, иногда навязываемой евреям гоями, иногда добровольно принимаемой самими евреями. Подобную схему разделяют многие иммигрировавшие с Востока евреи-традиционалисты и по отношению к странам Запада. Эти ортодоксы считают, что общества гоев — только простая сцена, на которой они могут спокойно играть свою роль в качестве изолированной еврейской общины. Такие евреи обычно мало интересуются обществами, в которых они живут, за исключением тех аспектов, которые помогают им лучше играть свою собственную роль. Но есть и другие подходы, представленные еврейскими ортодоксами в Германии, итальянскими евреями в эпоху Возрождения, евреями в Испании, хотя все эти диаспоры закончили определенным провинциализмом. Этим я хочу сказать, что ограничение сферы социальных интересов границами одной общины, с необходимостью, является слишком узким подходом. Я особенно хотел бы высказать свое критическое отношение к манере евреев измерять все социальные проблемы лишь тем, как их решение может сказаться на интересах еврейской общины. Такое отношение приводит евреев к тому, что они считают общество, в широком смысле этого слова, чем-то малозначительным или вторичным. Это зауженное видение характерно и для религиозных и для секуляризированных евреев: оно проистекает из идеи, что "гой вторичен в глазах Творца".

Элементы: Таким образом, параллельно социологическому вопросу, который

Рабби Мейер-Шиллер: К сожалению, этому вопросу уделяется слишком мало внимания. Есть, к примеру, тексты, ставящие вопрос о том, является ли Христианин идолопоклонником ("авода цора")? То же самое применимо и к концепции Троицы. Одни (в частности, "мэйри") считают, что не является, другие утверждают, что является. Но нам важен не столько ответ, сколько вопрос. Если Христианство, как считает большинство евреев, есть "авода цора" (идолопоклонничество), то значит миллионы и миллионы христиан, которые жили в прошлом 2000 лет не будут иметь никакого места в "хаолам хаба" ("мире грядущем")? И это все, что мы, евреи, можем сказать миллионам благочестивых и искренних людей? Фактически, мы никогда не относимся к гоям с позиции их самоценности. Мы применяем к ним критерии, исходя из нашего собственного благополучия, никогда не определяя соотношения между объектом и субъектом.

Элементы: Не могли бы Вы прокомментировать нам высказывания рабби Кахане, относительно противоречия между израильским государством и демократией, или, еще точнее, между политической философией иудаизма и правлением большинства?

Рабби Мейер-Шиллер: Кахане ставит очень простой вопрос. Он говорит: если мы верим в абсолютную истину, как можем мы верить в правление большинства? Он задает также другой вопрос: если общество имеет свое собственное политическое видение — в нашем случае речь идет о религиозном видении, но это можно отнести и к видению этническому и культурному — как оно может терпеть принципы 1789 года или политические права, провозглашенные Французской Революцией? Вот в чем заключается самая большая проблема, но я не думаю, что евреи способны поставить и рассмотреть ее честно и благородно. В течение последних 300 или 400 лет мы были всегда в авангарде тех движений, которые защищали правление большинства, плюрализм (типа "Билля о правах") или права 1789 года. И сейчас, когда мы вернулись в Эрец Исраэль, в нашу "собственную страну", мы все вместе заговорили: "Нет! Мы не верим в правительство простого большинства. Мы верим в то, что нация имеет право защитить свою собственную идентичность!" Но готовы ли мы предоставить подобное право англичанам, французам, немцам, американцам? Да, Кахане отважился поставить серьезную проблему. Но его ответом, если я не ошибаюсь, было высказывание, что кроме еврейского национализма никаких других национализмов не существует. Конечно, ответ может быть и таким. Если вы следуете строго традиционалистской иудейской линии, вы мне ответите: действительно, в глазах Бога никакого другого национализма не существует. Любой другой национализм — это извращение. Из этого следует, что, будучи евреями Западной Европы или Америки, мы должны встать на сторону либерализма (левых), плюрализма и толерантности, хотя бы для того, чтобы защитить себя от возможного национального правительства, причем именно для возможной защиты самих себя, евреев, а не потому что мы действительно считаем, что общество должно быть левым, для того чтобы быть здоровым и сильным. На самом деле, мы прекрасно знаем, что здоровые и сильные общества не могут быть плюралистичными. Но поскольку мы живем среди "этих безумных гоев", которые могут атаковать нас в любой момент, мы поневоле становимся защитниками политических прав меньшинств и плюрализма.

Элементы: Таким образом, Вы утверждаете, что участие евреев в левых движениях, является следствием философии, которая отводит гоям либо минимальную ценность, либо вообще никакой. А значит, поддержка левых служит исключительно еврейским интересам. Объясните это подробнее…

Рабби Мейер-Шиллер: Не всегда все происходит именно так, но все же довольно часто. Возьмите, к примеру, участие евреев в движениях за гражданские права. Спросите у кого-нибудь из них, почему они защищают гражданские права меньшинств, и чаще всего вам ответят: "Но ведь следующими можем оказаться мы!" Недавно я читал подборку французской прессы о движении Ле Пена. Французские евреи выступали против Ле Пена, заявляя, что "после арабов может прийти и их очередь". Часто такой комплекс бывает бессознательным, и я не берусь утверждать, что среди борцов за гражданские права вообще нет ни одного честного еврея. Я хотел бы задать риторический вопрос: действительно ли евреи считают, что белые протестанты Юга обязательно должны смешаться с черными и жить в "интегрированном обществе"? Не голосуют ли евреи за "интегрированное общество", поскольку это выгодно самим евреям? Стали бы они настаивать на интеграции с черными, если бы на месте белых протестантов оказались ортодоксальные евреи?

Элементы: Но как же разрешить это противоречие?

Рабби Мейер-Шиллер: В этом-то все и дело. Если евреи осознают это противоречие, не будет ли продолжение такой линии поведения в западном обществе грехом и лицемерием? Быть может, лучше евреям и не осознавать этой проблемы, иначе они будут чувствовать себя очень неуютно в обществе гоев. Если действительно плюрализм защищает нас от мести гоев, тогда лучше продолжать предаваться иллюзиям. Если же мы признаем себя сознательными манипуляторами, то есть если мы ясно осознаем тот факт, что мы поддерживаем левых по чисто эгоистическим соображениям, месть гоев будет намного более страшной и беспощадной, нежели в том случае, когда мы останемся манипуляторами на подсознательном уровне, внешне уверив себя и других, что мы поддерживаем левых из чистого и бескорыстного идеализма. Собственно говоря, именно так и поступают сегодня все евреи.

Элементы: В какой мере наследие рабби Самсона Рафаэля Гирша поможет нам разрешить все же это глубокое противоречие?

Рабби Мейер-Шиллер: Рабби Гирш ощущал себя подлинным гражданином Германии, и он был в этом честен. Он желал, чтобы все евреи стали подлинными патриотами, озабоченными процветанием и благосостоянием германской нации, несмотря на то, что он не одобрял смешение евреев и немцев. Написанные им труды могут дать нам альтернативную модель наших отношений с нееврейским миром, чем та модель, которая в ходу сегодня. Но это проблема остается довольно сложной. Тот тип нации, становится патриотами которой нас призывал рабби Гирш, больше не существует. Все западные общества построили либеральные государства, основанные на принципах контракта и догмах капитализма. Нельзя быть патриотом Америки, поскольку Америка — это не нация. Если вы спросите у американцев, что такое Америка, они будут говорить вам о Конституции, свободе, демократии. Если вы зададите аналогичный вопрос англичанину, французу, русскому, они ответят тоже по-разному. Русский любит свою "Родину Мать", и при этом он может глубоко презирать ныне существующее правительство. Американцы не способны к подобному разграничению. Для них никакой Америки, кроме американской системы и американского правительства, вовсе не существует. Сегодня в Европе тоже начинает доминировать «контрактное» понимание государства. Поэтому, патриотическая модель рабби Гирша чаще всего сегодня просто неприменима. Запад полностью утратил духовное понимание нации.

Элементы: Вы полагаете, что всем следует рассматривать свою нацию так, как евреи рассматривают Израиль (в религиозном, а не в сионистском смысле этого термина)?

Рабби Мейер-Шиллер: Именно так, нацию надо рассматривать как "сакральную связь".

Элементы: Гиршу удалось сохранить двойную "сакральную связь". И с Германией и с Клал Исраэль ("Духовным Израилем")…

Рабби Мейер-Шиллер: Да, это так. Более того, он не видел в этом никакого противоречия. Хотя при этом, он никоим образом и не отождествлял Германию и Клал Исраэль.

Элементы: Как же он мог жить, примирив эти две столь разные вещи?

Рабби Мейер-Шиллер: Он считал, что еврейский народ представляет собой религию, а не политический этнос. По меньшей мере, это должно оставаться так до прихода Мессии. Гирш был антисионистом. Он полагал, что считать еврейский народ политическим этносом до прихода Мессии является преступлением Трех Талмудических Заповедей. (Кетубот, IIIа)

Элементы: Недавно Вы совершили поездку в Англию, чтобы попытаться уменьшить количество антисемитских предрассудков среди английских националистов. Какую цель Вы преследовали, предпринимая все эти усилия?

Рабби Мейер-Шиллер: Я сказал им, что единственный способ для народов жить в условиях подлинной терпимости, а не в ложной терпимости, предлагаемой левыми, это постараться выслушать то уникальное послание, носителем которого является каждый народ. Следует акцентировать различие между национальными культурами, не противопоставляя их при этом. Добавлю, что в этой поездке я удовлетворил свое давнишнее любопытство: смогу ли я найти контакт с этими людьми, или они действительно такие чудовища, которыми их часто представляют? Я убедился, что многие из них отличные парни, вполне разумные. Они воспринимают себя как меньшинство, преследуемое, гонимое левыми, средствами массовой информации, консервативным правительством, капиталистами, всеми.

Элементы: Как Вы объясните это Ваше влечение к подобным людям, и к политическим правым в целом? Может быть, они защищают идеал в некотором смысле схожий с традиционным хасидским понятием, «йиддишкейт», т. е. "еврейский традиционализм"?

Рабби Мейер-Шиллер: Вы задаете вопрос, который затрагивает мою личную психологию. Когда я был юношей, я к некоторым вещам относился действительно всерьез. Например, я горячо любил вестерны такие, как "Дэви Крокетт", "Одинокий Рэнджер", «Райфлмен». Я прочитал множество текстов из греческой мифологии, с детства я обожаю «Илиаду». Я очень любил смотреть футбол в Вестпойнте. Это было еще в 50-е и матчи были настоящими схватками. Я обожал Вэст Пойнт, его униформы, его футбольные матчи, его награды. Все это породило во мне глубокую симпатию к правым, я был соблазнен стилем правых. Я восторгался идеями чести, благородства, романтизма, приключений, военных походов, верности, порядка и любви. Все это заставило меня примкнуть к американским правым, но когда я увидел насколько американские правые поверхностны и несостоятельны, я обратился к европейским правым. Я стал «фрумом» (духовный титул хасидской иерархии) в ту же эпоху, когда пробудилось мое политическое сознание, то есть в начале 60-х. Я ощущал тогда глубокое родство этих двух внешне противоположных, антагонистических полюсов, я чувствовал сходство их метафизического субстрата. Это субстрат был типологически чрезвычайно близок.

Я полюбил традиционалистское видение общества, свойственное правым. Я находил его близким к тому, что я сам любил в Торе, в Мицва и т. д. Я всегда осознавал мои политические и социальные предпочтения как интуиции, эффекты, проистекающие из центральных догм Торы, Мицва и т. д. Конечно, я не берусь утверждать, что мои интуиции представляют собой абсолютную истину, но я просто чувствую, что мои взгляды соответствуют как духу ортодоксального иудаизма, так и духу других традиций Запада

Рабби Бек "Они преступили три талмудические заповеди"

интервью с еврейским традиционалистом Рабби Беком

Элементы: Уважаемый Рабби Бек, не могли бы Вы описать в нескольких словах, что такое движение "Натурей Карта"?

Рабби Бек: Термин "Натурей Карта" описывает движение евреев, которые противостоят сионизму. Расскажу кратко историю этого движения. В ходе двадцатых годов, сионистская агитация вызвала новую волну арабского антисемитизма, достигшего высшей точки. В этот момент невозможно было ходить по улицам Иерусалима, поскольку арабы готовы были убить или ранить каждого встретившегося им еврея. Тогда некоторые антисионисты из наших решили мирно ответить на взрыв арабской ненависти и арабского насилия, распространяя короткую выдержку из Талмуда. Вот она: "Когда Рай Слокиш [один их талмудических мудрецов] пришел к воротам города, он спросил: "Кто сторожи в этом городе?" Ему ответили: "Лучники, солдаты." Рай Слокиш возразил: "Разве они настоящие стражники города? Нет! Они разрушители города! Истинные стражники города это благочестивые люди, предающиеся молитве." Выражение "Натурей Карта" означает дословно "Стражники Города". Основателем и идеологом этого антисионистского движения евреев-ортодоксов был рабби Амран Блау. Постепенно движение приобрело силу и распространилось повсюду в еврейском мире.

Элементы: Как Вы, Рабби Бек, определяете сионизм?

Рабби Бек: Сионизм — это относительно новое движение, которое основывается на еретическом отказе от иудаизма. Ему, к несчастью, удалось вскружить голову многим иудеям, которые отныне стоят на ложном пути. Сионизм — это ересь. Если мы проанализируем действия и поступки сионистов, мы убедимся, что речь идет о группе нерелигиозных людей, пытающихся консолидировать не религиозность у всех тех, с кем они приходят в соприкосновение. К примеру, сионистские суды основаны на источниках весьма далеких от Торы. На политическом уровне они также проповедуют отказ от религиозности, несмотря на то, что в Израиле есть "Министерство Религии" и что там можно даже встретить людей, называющих себя "религиозными сионистами". Эти факты не должны вводить нас в заблуждение относительно истинной цели сионизма, так как его природа заключается в отказе от религии и в ее забвении. Появление религиозных символов в сионистском правительстве это только тактический ход. Эта лживая религиозность есть искусственная добавка к сионизму, который внутренне есть антирелигия.

Элементы: Как понимают сионисты термин «еврей» и чем это понимание отличается от ортодоксального иудаизма?

Рабби Бек: Подлинное определение еврея — это "вера+Тора". Сионизм утверждает, что это национальность.

Элементы: Каково соотношение между развитием антисемитизма и сионизма?

Рабби Бек: Я не могу объяснить корни антисемитизма, потому что я — еврей. Сионизм — это заклятый враг еврейского народа. Он — причина бесконечных страданий, которые вынес наш народ. То, что сионизм представляет собой духовную угрозу для еврейского народа, сами первые сионисты высказывали открыто, писав об этом черным по белому, утверждая, что антисемитизм — это явление положительное для евреев. Они говорили, что следует потворствовать антисемитизму, чтобы склонять евреев к сионизму. Вот какое между антисемитизмом и сионизмом соотношение. Европейские антисемиты поняли писания сионистов буквально, акцентировав сионистскую настойчивость в отношении «инаковости» евреев. Антисемиты позже пользовались сионистскими текстами, чтобы оправдать свой антисемитизм. Между этими двумя извращенными идеологиями есть как духовная, так и практическая взаимосвязь. Более того, нет никаких сомнений в том, что страдания еврейского народа суть духовные страдания, ниспосланные Богом за множество наших грехов. Одним из наказаний, обещанных за нарушение Трех Талмудических Заповедей, в которых евреи клялись пред Богом не восставать против наций и не пытаться восстановить свою родину с помощью военной силы, — было попущение Богом избиения евреев. Бог допустил, чтобы в случае отступления от Трех Заповедей, "плоть евреев была открыта для избиения". В этом смысле действительно есть связь между сионизмом, антисемитизмом и нацистскими преследованиями. Евреи преступили Три Талмудические Заповеди и тем самым подставили себя под удар.

Элементы: Каковы эти Три Талмудические Заповеди?

Рабби Бек: Во-первых, еврейский народ поклялся не восставать против народов мира. Во-вторых, он поклялся не участвовать в действиях, которые могут ускорить наступление Конца Света. В-третьих, он поклялся не возвращаться всем вместе в страну Израиль. Таковы Три Талмудические Клятвы, которые еврейский народ обязался соблюдать. Сионизм, со всей очевидностью, вошел в прямое противоречие с каждой из них.

Элементы: В какой мере антисемитизм в Европе повлиял на большинство евреев в их отношении к сионизму?

Рабби Бек: Конечно, страдания, которые мы вытерпели в течении 1940–1945, породили определенный хаос. Они заставили многих евреев думать, что спасения можно достичь натуралистическими средствами. Но в этом вся разница между иудаистической и сионистской концепцией. Сионисты говорят: "Причина наших страданий в 1940–1945 годах в том, что мы не смогли себя защитить должным образом, мы были слабы, а нам надо было бы быть сильными." Те, кто уважают Тору, напротив, говорят: "Народы страдают, потому что они согрешили. Страдание ниспослано им Божественным Провидением. Обратитесь же к своим грехам, которые вы совершили и которые навлекли на вас страдания." Это различие в оценке событий показывает всю разницу между евреями-традиционалистами и сионистами. Добавлю, что ортодоксальные иудеи всегда считали антисемитизм Божьей карой за совершенные грехи. Именно тот факт, что антисемитизм глубоко иррационален, доказывает, что он провиденциален. Он проистекает от Бога. Он — это наказание нас за наши грехи, угодное Богу. Кроме того, сионисты совершили действия, которые вызвали новую волну антисемитизма. Вначале они совершили нападение на Англию, убивая английских солдат в Палестине, потом они начали убивать самих палестинцев. Я сам родился в Палестине, в Иерусалиме. Моя семья жила там в течении многих поколений. Мои предки жили в мире и согласии с арабами. Ненависть арабов к евреям возникла только в 20-е годы, в ответ на сионизм.

Элементы: Каким должно быть отношение подлинных, традиционных иудеев к сионистскому государству?

Рабби Бек: Они должны отбросить с презрением идею сионизма и сионистского государства.

Элементы: Что Вы хотели бы высказать, обращаясь к неевреям европейского континента?

Рабби Бек: Мое послание очень просто: иудаизм определяет себя как религия, как духовность, основывающаяся на вере и на Торе. Единственный интерес еврейского народа состоит в том, чтобы следовать этой дорогой, которая является его судьбой. Подлинные иудеи — народ совершенно не агрессивный на политическом плане. Будучи верными своей собственной судьбе, они не требуют ничего от других народов. Я прошу поэтому европейцев не приписывать сионистских действий всем евреям. Истинные евреи с глубоким отвращением оценивают сионистские акции. Более того, мы, еврейские традиционалисты, приходим в бешенство, когда сионисты узурпируют термин «Израиль». Неевреи должны понять, что этот термин был украден, узурпирован, удален от своего изначального смысла. Европейцы должны понять, что евреи-традиционалисты и сионисты суть два совершенно различных между собой мира, которые, к тому же, враждебны друг другу. И не верно было бы приписывать одним намерения других.

Теория

Алексей Цветков Штирнер — Прудон: два полюса анархии

1. Макс Штирнер — солипсизм против одержимости

Между ними немного общего. Первая книга Штирнера попала на прилавки только благодаря тому, что саксонский цензурный комитет счел сочинение результатом расстроившегося ума, то же произошло и с первой книгой Прудона, дозволенной Луи Наполеоном к печати только в качестве образца публичного сумасшествия. Взгляды обоих долго и ошибочно выводили из творчества Вильяма Годвина, сформулировавшего в 20-х годах ХIХ века антитезу "общество плюс мораль против государства и права". Однако Годвин свой анархизм воспринимал как последовательно доведенную до логического финала либеральную идею, а Прудон и Штирнер (по неодинаковым причинам) были антилибералами. Спор о том, кто из этих двоих "патриархов либертарного проекта" воплощает правый, а кто — левый полюс анархизма, начат еще Нечаевым и Бакуниным и не закончен до сих пор.

Если следовать элементарному лексическому анализу оригинальных текстов, то банальная схема: Штирнер — индивидуалист-нигилист, Прудон — социальный архитектор, выглядит сомнительно. — По числу утвердительных эпитетов и содержательных определений словарь Штирнера трижды обошел Прудона. От решения вопроса о том, кто из них воплощает в себе активную, а кто — реактивную, функции всегда зависела сама оценка анархистской программы и либертарного проекта.

Макс Штирнер (Иоганн Каспар Шмидт) — самый экстремальный отпрыск многочисленной семьи немецких младогегельянцев — по "политической некорректности" критики и нонконформизму анализа может поспорить разве что с другим сыном той же семьи — Карлом Марксом. Позднейшие исследователи и биографы, после того, как главный труд Штирнера был переоткрыт заново в 90-х годах прошлого века ницшеанцем Генри Маккаем, пораженные парадоксами "Единственного и его достояния", вообще отказывались всерьез воспринимать этот текст и позволяли себе версии, вроде той, что тексты Штирнера не более чем "интеллектуальная пародия на бауэровский культ критики или изощренная провокация тогдашних саксонских ведомств, призванная гипертрофировать и довести до абсурда негативную диалектику Фейербаха".

Общественное устройство, современное Максу Штирнеру, он оценивал как "диктат одержимых". «Одержимые» — вообще самый частый эпитет, употребляемый Штирнером в отношении современников. Поведение одержимых имеет исключительно ролевую, подражательную природу, оно ни на чем всерьез не основано, главным двигателем такого поведения является конкуренция. В межличностной конкуренции Штирнер видит одну из центральных проблем, отравляющих современность, доказывая что конкуренция личностей на самом деле невозможна, а следовательно, возможна лишь конкуренция их капиталов — стержень буржуазности. Таким образом личность сегодня больше не является личностью и может реализоваться только как форма финансового, интеллектуального, физического или психологического капитала, маркированного на общественном рынке необходимыми институтами конкуренции. Социальная самооценка одержимого как гражданина, семьянина и налогоплательщика ничем не отличается от самооценки другого одержимого, называющего себя "майским жуком", "японским императором" или "святым духом". Здравый смысл посвященного гражданина и маниакальный бред душевнобольного не имеют никакой видовой разницы, кроме массовости распространения. И то и другое является следствием одержимости, порождающей господствующее самоотчуждение любого отдельного «я». Причина одержимости — раздвоение индивида, противопоставление одних аспектов своей уникальности другим и их неизбежное столкновение, ведущее к психодраме, которую Штирнер называл "самоотчуждением".

"Нас выгнали из самих себя", — утверждая это, он подробнейшим образом разъяснял как механика самоотчуждения дублируется обществом. Во-первых при помощи институций — Государство, унижающее тебя; Семья, воспроизводящая роль государства; Частная Собственность, обладающая тобой и использующая тебя как охранника и посредника.

Во-вторых через транслируемые институциями «бесспорные» понятия — Долг, Право, Мораль, Общественное Мнение и проч., призванные загипнотизировать поддающееся большинство и минимализировать протест одиночек, превратив их в «демонов» для массового сознания.

Свою главную книгу Штирнер рассматривал как учебник по индивидуальной терапии, по истории и анализу феномена одержимости и возможностей выхода из под контроля одержимых. «Выход» рассматривался как два последовательных шага:

а) необходимое освобождение от отчуждения при помощи изучения механизмов, это отчуждение воспроизводящих;

б) самоутверждение, обладание, реализация подлинного (освобожденного) «Я». Превращение «Я» во Владельца, Единственного и Богочеловека.

Если в конце века наиболее экзальтированные поклонники Ницше воспринимали его как нового миссию, то на роль предтечи однозначно избирался Макс Штирнер. Известны дословные заимствования Ницше штирнеровских определений, например о том, что "жизнь по сути своей присвоение, экспансия, наступательный поход". Однако Штирнер, в отличие от Ницше, не продемонстрировал столь образной и подробной иерархии освобождения и моделей применения воли к власти. Автор «Единственного» остановился на уровне предчувствий и деклараций о сверхчеловеке, и полезен он прежде всего как критик нарождающегося либерализма.

"Что толку овцам в том, что никто не ограничивает их свободу слова, до последнего своего дня они будут только блеять", — отвечает Штирнер на демократические претензии своих коллег по кружку «Вольных», популярных тогда публицистов Людвига Буля, Фридриха Засса и Эдуарда Мейена. Свободу невозможно даровать, отпущенный на волю крепостной навсегда останется крепостным. Господствующее право ложное уже потому, что оно дано тебе чужими и вряд ли испытано тобой на истинность. Либералы и гуманисты любят не тебя, а абстрактного человека, тогда как что есть «ты», не может знать никто, отгадать это — единственное, что ты можешь по-настоящему сделать. Настаивая на антигуманизме всякой настоящей духовности, Штирнер подчеркивает, что любовь к плотскому человеку есть предательство духа. Критикуя любую партийность и парламентаризм, Штирнер не оставляет камня на камне в фундаменте прогрессистской «незаконнорожденной» утопии, обнаруживая ее почву в «обмирщвляющей» протестантской этике (ср. с Максом Вебером)

Одержимости противостоит Бытие.

Бытие состоит исключительно в проявлении сил, творящих и разрушающих мир. Разговоры одержимых о том, чтобы использовать силы человечеству на благо — очередная химера, ибо разговаривающие одержимые и все их слова сами являются не больше, чем игрушками в руках этих сил. В свой беспомощности либерализм все чаще будет апеллировать к некому абстрактному «человечеству» и «человечности» как к идолу, санкционирующему что угодно. Интеллектуальные силы станут использоваться одержимыми как чисто материальные, а сугубо материальные, низкие, эмпирические, наоборот займут место интеллектуальных, путеводных направлений в лабиринте их «выдуманного», ролевого существования. Либерализм для Штирнера — мир предельной профанации, где любая восторженность отождествляется с религией, где невозможно уникальное и цельное «Я», потому что внутри почти у каждого правит "внутренний поп" и "внутренний жандарм", где мышление фетишизируется, превращаясь в эгоистический произвол, интеллект сводится к производственной функции. Либертарианство — предел, момент преодоления ветхого, обмирщвленного человека как персонажа истории, пункт превращения его в отставший тупиковый вид. Однако предел этот дан не как неизбежность, но как возможность. В процессе реализации этой возможности Штирнер принципиальное значение уделял "бунту жизни против деспотизма науки". За эпохой свободы мысли грядет эпоха свободы воли. Знание, культивируемое наукой, должно умереть, чтобы возродиться вновь в виде воли. Все качества мира всего лишь предикаты, которые мы ему придаем и не более того. Для терапии Штирнера принципиален отказ от рационального познания и даже, в перспективе, от языка. Его герой — Единственный — живет по ту сторону вербального.

Не испытывал Штирнер и леворадикальных восторгов, сознательно не участвовал в событиях 1848-го года и так и не вступил ни в один из тайных студенческих союзов, куда подалось большинство его друзей по кружку. Во второй своей книге "История реакции" он с восторгом пишет о революции 48-го как о давно обещанном возмездии, обрушившемся на головы буржуа, и с едва скрываемым юмором об участниках восстания, купившихся на очередную эволюционистскую прокламацию. Восстание Единственного имеет мало общего с революцией одержимых масс, продолжающих контрабандным способом восстанавливать в новом виде то, что они первоначально отвергли. Много позже анархисты зачислят его в отцы-основатели, хотя сам Штирнер всю жизнь называл себя просто "персоналистом".

Освобождение рассудка, ассоциировавшееся у Штирнера с эпохой библейского закона, освобождение сердца, ассоциировавшееся с христианством — всего этого недостаточно. Необходим следующий шаг, который покончит бесповоротно с обмирщвлением. Шаг, потенциально доступный для всякого христианина и невозможный для любого иудея. Иудеи имеют дело только с душой мира сего, но никогда — с духом. Тело духа никогда не отбрасывает тень, иудаизм всегда имеет дело только с тенью.

Шаг к Единственному. Нужно быть таким равнодушным к миру, чтобы тебя не интересовало даже его крушение. Единственный — существо без всяких связей, имеются в виду связи памяти, эмоций, ассоциаций. Голубиная невинность и змеиная мудрость. Преодоление пределов, которые ты вчера считал своей сутью. Речь не идет об изоляции от событийной реальности, единственность Единственного это единственность центра по отношению к периферии. Центра, в котором жизнь постигается как исключительная ситуация и цепь исключительных ситуаций, касающихся только Единственного и понятных только ему.

"Современный человек в лучшем случае воображаемый Христос". Но он может обладать всеми качествами бога, завоевать их себе через преодоление диктата одержимых, бог сам творит себя, не имея причин, он — "творящее ничто", и его мир — непрерывное откровение. Человек убивает протестантского бога — счетовода грехов, бога-надзирателя. На его место идет Единственный, свободный от вчерашнего «эго», отказавшийся от инстинктов во имя желаний. Желания Единственного Штирнер рассматривает как самоубийства его инстинктов^[5].

"Владелец" — другое имя Единственного. Владелец — более адекватный перевод того, что столь долго, со времен Маккая, переводилось на все языки как «собственник». Владелец на самом деле противостоит собственнику, он — собственник наоборот, не мной владеет нечто, добытое в результате конкуренции, но напротив, я владею тем, в чем нуждаюсь. Владелец получает в награду вечную собственность, которая является прямым продолжением самого Владельца, таким же продолжением как память у прежнего, преодоленного «эго». Вечную собственность Штирнер противопоставлял частной.

Моя мощь — моя первая собственность; моя мощь дает мне собственность; наконец, благодаря мой мощи я сам впервые стал своей собственностью, избавился от одержимости, от вечно гнетущей пары «идеал-воплощение» и начинаю жить.

Стремление к свободе для Штирнера всегда есть стремление к подлинному господству, от частной собственности к вечной. Черты Владельца и Единственного невозможно изложить при помощи категорий, но можно лишь отчасти описать.

Культ уникальности, которому служил Макс Штирнер, столь остро высмеянный Марксом в "Святом Максе", не подвел первого немецкого «персоналиста», прервав его жизнь самым странным образом. Макс Штирнер скончался от укуса ядовитой тропической мухи, неизвестно как оказавшейся в центре Европы в 1856-м году, с тех пор и по наши дни подобных случаев смерти зарегистрировано в Германии больше не было.

Знаменитые анархисты-безыдейники сделали его через пол века после смерти своим пророком. В той или иной степени наследниками Штирнера считали себя Ортега-и-Гассет, Франц Кафка, Рудольф Штайнер, Вильгельм Райх, Жан Поль

2. Жозеф Прудон

Цель жизни и творчества Жозефа Прудона — отнять у капитала его послушных солдат. Выбранный метод — гражданское неповиновение, выраженное отказом от присяги, производственным саботажем, голосованием пустыми бюллетенями и т. д. Более публицист нежели философ, Прудон рассматривал отчуждение чисто экономически и воспринимал его как последнюю цепь на руках пролетариата и других производящих классов. Биография Прудона, этого "неукротимого гладиатора, упрямого безансонского мужика"(определение Герцена), сама по себе служила прокламацией и примером для тысяч его последователей. Сын батрака, впоследствии наборщик, корректор, редактор газеты "Глас Народа", начавший свое образование с теологии и языкознания, самостоятельно изучивший древнегреческий, древнееврейский, латынь, опубликовавший четыре десятка книг, наиболее характерные из которых—"Что такое собственность"(1840), "Система экономических противоречий и философия нищеты"(1846), "Решение социального вопроса"(1848), "Общая идея революции в ХIХ веке"(1858), "Справедливость церкви и справедливость революции"(1858), "О политических возможностях производящих классов"(1865), — организовал вместе с другим известным анархистом Пьером Леру "Народный Банк", пытавшийся ввести де факто альтернативную пролетарскую валюту и разгромленный властями в 1849-м. Просидевший три года на цепи в застенках и заслуживший по несколько смертных приговоров в большинстве европейских стран, Прудон оставался всю жизнь убежденным идеократом, абсолютизировавшим Платона, своего любимого мыслителя.

Для Прудона "принципы — душа истории". Всякий предмет имеет внутри свой нераскрытый до поры закон. Ничто не происходит в мире, не выражая какой-либо идеи. Ради принципов рушатся и рождаются цивилизации. Политика детерминирована экономикой, но экономика, в свою очередь, продиктована сферой вечных идей, выраженных, пусть и в искаженном виде, в форме религиозных практик. Несмотря на всю свою социальную непримиримость убежденный христианин Прудон позволял себе нередко фразы, вроде "решения провидения нельзя оспаривать, ведь против бога нельзя рассуждать"(по поводу краха "Народного Банка").

Классические левые анархисты до сих пор не могут простить «основателю» отдельных его мнений. Так, Прудон утверждал что войны, особенно войны древности, несут очистительную, облагораживающую функцию и способствуют культу героизма, не поддержал «северян» во время гражданской войны в Америке, считая их "новыми варварами", ориентировался на идеал прочной патриархальной семьи с доминантой отца, а в скандально известной статье "Порнократия и женщина сегодня" вообще отказывал женщине в праве на самостоятельность поведения и мышления, отрицал возможность развода и вторичного брака, а своим социальным идеалом называл "античный патриотизм афинского типа". Однако именно ему принадлежит реабилитация термина «анархия» и два всемирно известных афоризма: "Собственность — это кража" и "Анархия — мать порядка".

Чаще всего Прудон называл себя "передовым консерватором" или «мютюэлистом», от французского «мютюэль» — взаимность. Тактика мютюэлизма успешно внедрялась в США 20-х годов В. Тэккером, лидером синдикалистов и теоретиком "систем независимой взаимопомощи рабочих" — этот эксперимент удалось прервать только ценой беспрецедентных репрессий американских властей, физически уничтоживших лидеров движения. Блестящую прудонистскую критику капитала и некоторые формы противостояния "стихийному рынку" заимствовали аграрные изоляционисты, коммуналисты, автономисты, фашисты и даже неороялисты — критику, если нужно сжимавшуюся в один тезис, если необходимо, разворачивавшуюся на десятках страниц детальной панорамой социальной, культурной и экономической деградации.

Высшей на лестнице вечных идей Прудон считал Справедливость. "Бог стал слугой справедливости" — так расшифровывал он евангельский сюжет. На земле Справедливость выражена Правом, Сила — основа Права. Народ, обрекающий себя на рабское состояние достоин подобной участи до тех пор, пока не перейдет к активному неповиновению. Идеал спонтанно рождается в недрах народной жизни, и любые институции государства существуют постольку, поскольку хотя бы отчасти соответствуют этому идеалу. Если они перестают соответствовать, происходит резкая перемена в социальном ландшафте. Воплощает эту перемену контрэлита — "ticket-of-leave"^[6] (буквально,"досрочно освобожденные") как их называет Прудон — представители принципа Справедливости, имеющие в результате преобразований ни в коем случае не больше, а порой даже и меньше, чем обычные граждане. "Досрочно освобожденные" — фанатики, идеократы, те, кто никогда не забывал, что"история — это метафизика в действии".

В отличии от Штирнера, Прудон полагал истину не внутри, но всегда вне себя и поэтому считал, что идеал — более справедливый общественный договор — можно обнаружить лишь в процессе приближения к нему. Влюбленный в "золотой век", он стремился всю жизнь вернуться к нему на качественно ином уровне развития коммуникаций и промышленных сил. Антирыночник, Прудон обличал прежде всего интеллектуальную собственность и требовал ее отмены, возмущаясь, до каких пор можно торговать талантом, вдохновением, будущим и прошлым. "Если вы свергаете власть, вы должны добраться и до собственности". Помимо отмены интеллектуальной собственности, Прудон обосновывал прекращение всякой частной собственности, ростовщичества и финансовых монополий.

Социальный прогресс, безусловным сторонником которого Прудон являлся, не совпадал для него с прогрессом технологическим. Капиталистическая система повторяет принцип машины, но машина, как замечает Прудон, призванная первоначально облегчать человеческий труд и увеличивать достаток, напротив, создает толпы безработных, развращает немногочисленных праздных и углубляет экономическую бездну между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Не станет ли будущее общество, организованное на принципах машины, создавать скорее нехватку нежели изобилие? Прежде всего нехватку естественных традиционных отношений. Новая социальная наука, новая политическая религия и новая либертарная педагогика — вот что приведет, по Прудону, людей в действительно достойное будущее. Цель либертарной педагогики — научить людей мыслить интересами коллектива, действовать во имя и от имени общины, класса, нации, точно так же обладающих волей, правом и самосознанием, как и любой отдельный из нас. Совесть должна руководить разумом, и потому свобода торговли и свобода искусства должны быть подчинены Справедливости и ее представителям, иначе прогресс обращается в убыстряющееся вырождение. Политическая религия Прудона учит: "народ есть единая личность и потому создание партий и парламентаризм, поддерживаемый групповым эгоизмом, есть предательство народа. Народ действует и думает как один человек, если это трудящийся народ, в среде которого истреблены разлагающие бациллы буржуазности." Социальное насилие оправдано и обязательно, если оно исходит из "прав народа". Народ есть высшая персона, развивающаяся Справедливость, имеющая фиксированное юридическое лицо, а отдельная личность — только орган, часть ткани, клетка. Социальная наука призвана синтезировать интуитивное, эмпирическое и теологическое знание, спасти науку от профанации, а человечество — от машинного типа жизненной организации.

Критикуя либералов и сторонников теории "среднего класса", Прудон описывает их проект как стремление "подрезать когти власти ровно настолько, насколько будут уменьшены крылья свободы", т. е. "все останется как есть". Солидаризуясь по ряду вопросов с Марксом, Прудон уже в 1848-м допускал возможность «немарксистского» развития событий и предлагал более сложную и гибкую модель классовых отношений, нежели примитивный и предельно схематичный дуализм "буржуазия — пролетариат", противопоставлял коммунистической революции коммуналистскую революцию "без партийных бюрократов". Угрозу бюрократизации он считал главной для победившей революции. Концепция превращения "народа в себе" в "народ для себя" заимствована Марксом с единственным изменением, «народ» заменен на «класс». Посвятивший Прудону "Нищету философии" Маркс писал о нем: "Слишком твердо стоит он на ногах, чтобы чему-либо покориться, дать себя заарканить, оттого-то он и остается одиноким даже между своими, более пугая, чем убеждая своей силой".

Идеализировав патриархальный уклад и аграрную этику, написав "Община — существо самодержавное" Прудон (особенно в адаптированном Бакуниным варианте) очень пришелся по душе русским народникам, которые приветствовали в нем все то, что отталкивало марксистов. Под его влиянием, последовательно, находились русские кружки петрашевцев, ишутинцев, долгушинцев, чайковцев, народовольцев(среди вдохновителей "Народной воли" были личные друзья и переводчики Прудона — Н.Д. Ножин, В.Г.Зайцев и Н.В.Соколов) и, наконец, социалисты-революционеры, в частности Мария Спиридонова, которые считали мютюэлизм этической и политической почвой своего движения.

Все сторонники и участники либертарного проекта последние полтора века развивали либо штирнерианскую, либо прудонистскую линии. Оба направления, как и множество других антибуржуазных инициатив, потеряли историческую актуальность и вынуждены к настоящему моменту отказаться от прежних глобальных претензий. Штирнерианство как идейный багаж бомбистов-безыдейников, мистических анархистов, дадаистов, левых экзистенциалистов, проповедников сексуальной и психоделической революций, новой левой контркультуры "великого отказа" сейчас не пользуется спросом ни среди профессуры, ни среди крайней богемы. Прудонизм как идейная база Бакунина и Кропоткина, эсеров, махновцев, парижских коммунаров, синдикалистов обоих Америк, испанского "Народного Фронта", немецких автономов и экологов из "альтернативных поселений" сейчас выглядит как политическая клоунада или лекции из истории. Причем, в случае анархистов поражение выглядит гораздо драматичнее, чем в случае просто «левых», ибо анархисты всегда стремились довести оба своих дискурса до предельного, крайне откровенного и напряженного состояния.

Не был найден некий третий путь, способный обеспечить контакт между штирнерианским и прудоновским полюсом, из-за отсутствия этой третьей составляющей не произошло возможного синтеза между двумя самыми сильными элементами анархизма — культом индивидуального визионерства и пафосом социального преображения.

Кадры

Георгий Осипов Садоэротический национал-сатанизм

"Nasty Nazi" в кинематографе СССР

Тучный старик в мундире, украшенном свастикой, угощает воспитанников детского дома немецкими конфетами. Это последнее в их короткой жизни лакомство: через несколько минут дети будут расстреляны по приказу (…). "Возможно, это слишком, я имею в виду конфеты?" — спрашивает его другой нацист, явно подавленный первертной жестокостью главного героя белорусской кинокартины "Часы остановились в полночь". "Нет, Вилли, не слишком, — отвечает монстр, мечтательно заводя глаза, отчего его голый череп покрывают глубокие складки. — Не слишком. Теперь я знаю, что могу действительно ВСЕ!"

Садоэротический национал-сатанизм—разве наличие течения с подобным названием возможно в недрах советского кино, чьи лучшие мастера внесли грандиозный вклад в дело демонизации нацизма, его вождей и методов, удерживая силой своего таланта в страхе и трепете и без того аллертных софти shakin' all over на Западе и на Востоке? Период расцвета тематики Nasty Nazi в нашей стране выпадает на 60-е годы, однако еще в 43-м году великий Астангов угрожает, богохульствуя в ночном храме, секретарю подпольного райкома: "А тебя, собака, сукин ты сын, я распну на кресте!". Определенно ритуальный вид расправы. В попирании ногами распятого на кресте человека средневековые церковники обвиняли, как известно, и тамплиеров (существует гравюра). Кошмарное прошлое в работах советских киномастеров оживает, обогащенное новыми гривуазными чертами, подчеркивается (и в этом отличие отечественных фильмов от западных на эту же тему) факт истребления на фабриках смерти не одних только евреев. Трагическая судьба последних вообще мало освещена была из-за обывательской юдофобии идеологических чиновников. Так, в "Судьбе человека" Бондарчука в гипнотически, словно между рогами Бафомета, пылающее пламя, к фаллической трубе крематория, оплодотворяющей на вершине холма безучастное к страданиям небо черным дымом, словно бы из трубки Алистера Кроули, обреченно движутся несчастные the Hornless ones самых разных рас…

Комендант лагеря заслуживает отдельного слова. Его сыграл актер Аверин, о котором мне, к сожалению, известно трагически немного. Наглядно, как нигде больше, он воплощает на экране S/M-видения гениального сына Дона — утяжеляет холеную ладонь свинцовым порошком, «гантирует» (это галлицизм любил Достоевский) смертоносный кулак черной блестящей кожаной перчаткой… Hellbent for leather? Прирожденный хищник, он убивает слабых без ствола и лезвия, своими руками. И дарует жизнь главному герою "Судьбы Человека" Соколову-Бондарчуку, напуганный психоделической мощью русского духа. На вечеринке СС, отметим ее абсолютно мужской состав, где происходит его инициатическая интоксикация, военнопленный Соколов выпивает, не закусывая, три стакана водки, в буквальном смысле сохраняя при этом вертикальное положение среди нравственных и телесных развалин. Он покидает оргию гулей из «тотенкопф» невредимым, унося драгоценную буханку для своих истощенных товарищей. Бытие одерживает победу над небытием, пускай это вымысел Шолохова, через невыносимый Лавкрафтом алкоголь.

Не это ли имел в виду непостижимый, влюбленный во все русское count Svareff:

"To worship me take wine and strong drugs…

… They shall not harm ye at all!»

(Liber Legis p.II v. 22)

Аверин снова появится на экране уже в годы предательства, в возобновившемся было сериале "Следствие ведут знатоки" (эпизод "Мафия"). Там уже пожилой артист великолепно сыграет верного Сталину следователя-пенсионера, вместе с лихими сыновьями отравляющего наркотиками выродившееся, предавшее Империю поколение. Проникшего к ним на дачу агента они подвергают испытанию в духе Вильгельма Телля (антицерковные настроения средневековых мучеников-"сатанистов" — исторический факт), а когда их арестовывают, неотразимый старик шутит: "Будет вам говорить, что водку не пил — не верьте! В охотку выпивал!" No rest for the wicked, Herr Kommendant.

И все-таки наибольший интерес представляют так называемые «би-мувиз», фильмы класса Б, а точнее, местные аналоги американских фильмов этой категории. Снятые на низком бюджете малоизвестными режиссерами-поденщиками, они обладают подчас колоссальной магической силой преображения реальности.

Обыкновенно представление о фильмах Nasty Nazi ограничено в обывательских кругах "Салоном Китти" и "Ночным Портье", немного позднее к этим двум была подсажена и "Лили Марлен" фешенебельного в 70-е годы Фасбиндера. Этот режиссер снимал свои картины с кукишем, настолько туго спрятанным в карман, что позволяет трактовать его позицию кому угодно и как угодно… Мало кому посчастливилось увидеть подлинный шедевр дисциплинарного садо-мазо "Ильзу—волчью суку СС" с рыжеволосой шведкой по имени Диана Торн в главной роли. Неудивительно—ведь «Ильза» удостоилась запрета даже в аморальной Голландии.

"Сыны Отечества" — этот любопытный экземпляр психотронного нацистского хоррора, созданный в Узбекистане, уже давно исчез с кино- и телеэкранов в силу своей малоадекватности. В первой части мы попадаем на выставку картин узника концлагеря, изобразившего при помощи красок изощреннейшие зверства, творившиеся у него на глазах. Заключенных было принято убивать по религиозным праздникам (!) в зависимости от вероисповедания—иудеев тогда-то, магометан тогда-то. В роли Ангела Смерти на этот раз выступает актер леденящей душу внешности, А. Масюлис, пользовавшийся колоссальным спросом «злодей» со взглядом обитателя глубин и улыбкой Азизяна, зовут его героя в "Сынах Отечества" — Штумпф, комендант.

А вот другое чудовище — доктор Абст. Этот безумный нацист-ученый, проводящий на подводной базе-лаборатории опыты по созданию людей-торпед. Его антигуманную деятельность опекает некий адмирал, которого играет забытый король советских Nasty Nazi, эстонец Олев Эскола. Равновеликий Бэле Лугоши, обитатель национал-сатанических психомиражей Эскола, подобно славному сыну Трансильвании, так и не освоил (по крайней мере, на экране) русский язык. Он общается со своими жертвами, говоря им непременно что-то зловещее, либо строго по-немецки (в этом случае появляется раб-переводчик, софт-мазохист, втолковывающий жертве Страшного Олева, что ее ожидает — посредник между двумя садоэротическими экстремумами и — только ли malgre lui, свидетель), либо короткими фразами типа: "Нихт покойникк! Полицiст?! Васильчикофф!!! Это про-во-ка-цiя" и пр. Холодное воспроизведение звуков чужеродного языка усиливает гротеск, подчеркивает принадлежность персонажа к демоническому аутсайду. Штурмбанфюрер Зигельбауэр ("По тонкому льду"), полковник Анберг ("Взорванный Ад"), снова «адмирал» ("Он был не один") — все это Олев Эскола.

Самого же д-ра Абста играет платиновый блондин Лаймонас Норейка, с такими данными он был бы "не последним человеком" и в павильонах студии UFA. Курьезная деталь — упоминание об этом отличном чиллере (он был изъят из проката в связи с отъездом в США молодой актрисы Жанны Владимирской, она позднее стала ведущей "Молодежной программы" на "Голосе Америки") можно отыскать на страницах чудовищной «Десионизации». Писатель-антисемит Емельянов приводит "Эксперимент д-ра Абста" как образец разоблачения масонских козней киносредствами. Какими путями набрел на доктора Абста этот автор, неизвестно. Нас же куда больше поражают, пускай и неумышленные, но весьма мощные ассоциации с мифом Ктуклху. Однако сценарий фильма написал не Лавкрафт и не Роберт Блох, а писатель из Баку Ал. Насибов, сотворивший на страницах своих приключенческих повестей довольно причудливый Третий Райх, намного, как мы подозреваем, более занятный, чем тот, что был на самом деле. Recommended, одним словом.

Особняком проходит тема газирования через выхлопную трубу. Знаменитые «душегубки», моторизованные кареты гитлеровских Носферату. "Наша новинка—транспортировка и ликвидация происходят одновременно", — с небрежным цинизмом хвастается Паулю Зиберту (разведчик Кузнецов) приятель-эсэсовец, и рука бесстрашного подпольщика тянется к кобуре, но злодейский фургон, переваривая свои жертвы, безнаказанно исчезает в переулках оккупированного Львова. Это "Сильные духом". Тема «душегубок», впервые затронутая писателем-перебежчиком Анатолием Кузнецовым в крайне идеосинкразичном романе-хронике "Бабий Яр", где он подробно описывает жестокости, свидетелем которых сам не был, не получила широкого развития в кинематографе частью из-за своей чудовищности, а частью из-за отсутствия технически достоверных аксессуаров. В к/ф "Два года над пропастью" об оккупации Киева имеется эпизод на эту тему. Следует упомянуть и свидетельства сумасшедшего генерала-диссидента Петро Григоренко. В своих объемистых мемуарах ("В подполье можно встретить только крыс") он утверждает, что «душегубки» на колесах применял также и НКВД в пору ежовских эксцессов. Жестокий темный век — оказывается, зверства, в которых принято обвинять по преимуществу германских нацистов, практиковали и другие тоталитарные режимы.

Великий украинский комик Яковченко сыграл в конце жизни в высшей степени бизарного садиста-эсэсовца. Его кровожадный «Генрих», предлагающий своему шефу следующие виды казни: "Открыть пасть и влить литр кипятку" или "Вбить в брюхо тысячу гвоздей", оказался "too much" даже для областного украинского телевидения, успев все-таки стать на время любимцем тинэйджеров, всегда симпатизировавших монстрам со свастикой. Фраза "Генрих, взять" была в 71 году сигналом к началу довольно жестоких забав… Эта короткая роль замечательного актера достойна сравнения с последним появлением Лугоши в "Грабителях могил из Внешнего пространства" Эда Вуда-младшего. Увы, отыскать описанные нами кадры много сложнее.

Необходимо помнить каждому исследователю и почитателю трэш-культуры о вкладе именно украинских киностудий им. Довженко и Одесской в поддержание и развитие эстетики и мифа Nasty Nazi. Одним из наиболее ошеломляющих психомиражей этого рода был фильм «Дерзость» трэш-режиссера Юнгвальд-Хилькевича, где красный офицер (его играет Н. Олялин) ищет аудиенции с… Гитлером и добивается ее в конце концов, но не может уничтожить фюрера, будучи раздет и интимнейшим образом обыскан офицерами «Ляйбштандартэ», сильно похожими на оживших персонажей содомических комиксов Тома Финляндского.

Напряженно, по изящному выражению Мандельштама, "без символических причуд", развивается действие в одной из интереснейших картин на рассматриваемую нами тему — в детективе класса Б "Ночной мотоциклист". Оборотень-нацист Фесенко, пожилой бухгалтер, расправляется с агентами новой инквизиции, используя военную финку, изготовленную специально для африканского корпуса генерала Роммеля.

Чтобы случайно опознавший его бывший узник не прожил лишней минуты, Фесенко мчится по ночному лесу, словно отставший участник Дикой охоты, на похищенном им в провинциальном спортклубе мотоцикле. Кинжал с пальмой на лезвии погружается в тело жертвы… — говорит о бухгалтере-оборотне майор милиции Комаровский, демонстрируя оперуполномоченному Павлу Старине архивные фото, но которых запечатлен Фесенко (актер Степан Крылов) периода своей службы в СС. Кокетливо откинув «гантированную» руку с еще дымящимся «вальтером», он позирует на фоне свежей жертвы — длинноволосой брюнет, очень похожей на Далию Лави в роли подруги индейца Винету. На следующем фото Фесенко похотливо затягивает петлю на шее той же самой(!) черноволосой красавицы — СС в Вудстоке?

Еще один кадр — завершающий, на нем немецкий солдат расстреливает мать и ребенка, и это оказывается тоже Фесенко, хотя и непохожий на себя. Но более всего внимательного зрителя поражает, что и на фото военных лет и почти 30 лет спустя "Матерый зверюга" выглядит абсолютно одинаково. Нисколько не изменился! Не столько непостаревшим, сколько непомолодевшим. Что же на этот раз: Джентльмены, мы имеем дело с немертвым мертвецом (the undead)? Кто ознакомил тихих сценаристов студии Довженко с повестью Лавкрафта "История Чарльза Декстера Уорда"?

"Люди, наслаждайтесь войной, потому что мир будет ужасен", — эти слова я услышал и запомнил на всю жизнь, когда 5-и лет отроду посмотрел первый фильм о Nasty Nazi, "Приключения Вернера Хольта". На самом деле, их произнес консервативный революционер Эрнст фон Заломон.

Современный мир действительно ужасает всеми своими гранями. Но каждого по-разному. Один из аспектов этого ужасного мы дерзнули обсудить, покуда не сунулись в эту мрачную сферу профаны, как всегда рискуя получить копытом из Тьмы. — В экстраординарных условиях Кали-юги советский кинематограф породил особый жанр, носящий громкий титул "садоэротический национал-сатанизм". Мы старались сохранять холодный, чисто хирургический подход в освещении этой нездоровой темы, так как "сотни тысяч заживо сожженных", о которых пел Муслим Магомаев, цифра слишком серьезная, чтобы подвергать сомнению техническую сторону осуществления этого ужаса. Ведь никто не отрицает существования Дьявола из-за отсутствия его скелета в Британском музее! Именно самые фантастические слухи питали культ нацистской садоэротики в маргинальной среде — история о женщине, забеременевшей от жеребца и якобы расстрелянной из сострадания солдатами Красной Армии на 7-м месяце, жертвоприношения в тайных святилищах Анненэрбэ и пр.

На какого рода благодарность могли рассчитывать превосходные артисты, воплотившие образы Nasty Nazi на экране? В одном рассказе Роберта Блоха актера-коллаборациониста, рыскавшего по ночам в образе вервольфа (таким способом он запугивал партизан), суеверные крестьяне, изловив, протыкают колом. Такова награда за достоверную игру — с горечью констатирует Блох.

Павильоны советских киностудий Волею Богов Седой Древности превратились на время в языческий заповедник арийских оборотней, вурдалаков и ведьм. Несмотря на очевидное нравственное превосходство, потомки их многочисленных жертв смотрятся на экране куда менее эффектно со служебными романами и иронической судьбой… Возвращайтесь в наши сны, г-да Абст, Штумпф, Макенау, Зигельбауэр, комплименты мы говорим только женщинам, мужчинам говорим правду — Эскола, Астангов, Масюлис, Норейка, без вас очень скучно. Das ist nicht Adieu, nur Aufwiedersehen.

I'A RY'GZENGRHO

HAIL TO THE ANCIENT DREAMS

Александр Тарасов Годар как Вольтер

Мы хотим, чтобы наша тайная община послужила людям первым примером. Мы не сомневаемся, что наши последователи не убоятся выступить открыто.

Вольтер

Всякое революционное движение развивается и действует под флагом тех или иных философских доктрин — даже если участники движения этого и не осознают. Всякой революции предшествует философская подготовка и обоснование. "Майская революция" 1968 года, разумеется, не исключение. То, что она потерпела поражение, в общей схеме ничего не меняет.

Из всех революций в мире лучше всего изучена Великая Французская революция. Давно установлено, что подготовило ее Просвещение. Вольтер, Руссо, Дидро, энциклопедисты были теми людьми, которые сформировали умы будущих революционеров. При этом, помимо собственно философской, политической, публицистической литературы, большую роль в этом сыграла и литература художественная. Просвещение создало два специальных жанра (видоизменившихся, но не умерших, кажется, и по сию пору):роман (драма) воспитания и роман (драма) просвещения. Роман воспитания адресовывался молодежи, был дидактичен, описывал своего молодого героя в развитии — и либо приводил его к назидательной деградации (если он конформистски смирялся с окружающим миром), либо возносил на пьедестал Героя — живого или погибшего, но не побежденного (если он с миром не смирялся). Роман просвещения (зачастую сатирический) был адресован всем возрастным категориям и, рассказывая правду о действительности, побуждал эту действительность отвергнуть и осудить.

Кинематографа в те времена не было. Чего нельзя сказать о Франции 1968 года.

Воспитание бунтаря или левацкое искусство умирать

Речь идет о молодежи "призыва 1968-го", о легендарных "парижских бунтарях". Какие книги они читали, это мы знаем (и Даниэль Кон-Бендит рассказывал, и прочие): Камю, Сартра, Бакунина, Маркса, Троцкого, Фромма, Альтюссера… А вот какие же фильмы они смотрели? Какое кино формировало их как бунтарей и революционеров?

Оказывается, кино "новой волны". Защитники баррикад "Красного Мая" были детьми "новой волны". Первоначально сам термин "новая волна" не имел никакого отношения к кино. Это было обозначение нового поколения французской молодежи, поколения, которое заявило о себе осенью 1957 года, которое задыхалось в атмосфере окончательно деградировавшего режима Четвертой республик, развязавшего колониальную войну в Алжире, проигрывающего ее и скрывающего этот факт (и почти все, что касалось войны); шаг за шагом отступающего под натиском ультраправых, но тоже скрывающего это; приведшего Францию на грань "финансового банкротства и экономического краха"^[7], но скрывающего и это тоже. Эту атмосферу насаждения тотальной лжи думающая молодежь презрительно именовала «одурманиванием», ненавидела ее и мучительно пыталась из нее вырваться. Сам термин "новая волна" (ставший потом нарицательным и употреблявшийся много раз за много лет — последний раз применительно к року: new wave) был изобретет парижским еженедельником «Экспресс», который считал себя тогда глашатаем этой новой молодежи.

Через год это мироощущение пришло в кино. Его принесли с собой в начале 1959 года режиссеры, составившие славу "новой волны" и славу современной французской кинематографии — Клод Шаброль, Франсуа Трюффо и Ален Рене. Всего в "новой волне" оказалось свыше 150 режиссеров. Помимо Шаброля, Трюффо, Рене, "новая волна" дала миру такие блестящие имена, как Жан-Люк Годар, Луи Маль, Пьер Каст, Робер Брессон, Аньес Варда, Бертран Блие, Филип де Брока.

"Новая волна" дошла до зрителя уже после краха Четвертой республики, после алжирского путча ультраправых, прихода к власти генерала де Голля и установления Пятой республики. Это определило недолговечность "новой волны". Атмосфера Пятой республики с ее крепнущим авторитаризмом оказалась такой же затхлой, как и Четвертой, — и это подпитывало "новую волну", но после 1960 года и перехода правых на антиголлистские позиции Франция стала быстро меняться. "Новая волна — "не движение, не школа, не группа", по выражению Франсуа Трюффо^[8], не могла выработать какой-либо единой идеологии и исчезла как явление уже в 1963–1964 гг. "Новая волна" была мироощущением, и это мироощущение утратило единство. Одни — как К. Шаброль, Р. Брессон — прекрасно интегрировались во французское коммерческое кино; другие — как П. Каст — не нашли себя в новых условиях и оказались на периферии кинематографа; третьи — как Ф. Трюффо и Ж.-Л. Годар — оказались в силах противостоять давлению идеологического пресса, коммерческой машины, и, сохранив верность себе, обессмертили свои имена.

"Главным" фильмом "новой волны", ее «квинтэссенцией» стал фильм Жана-Люка Годара "На последнем дыхании". В этом фильме было "все неправильно". Съемка, нарочито приближенная к документальной: кадры, снятые как бы скрытой камерой, небрежно, случайно, из неудобных позиций, ложные раккорды, нечеткая фонограмма — все это производило после зализанно-лакировочных фильмов Четвертой республики ошеломляющее впечатление. На экран вдруг ворвалась сама жизнь. Казалось, у фильма не было сценария, не было сюжета. Камера как бы следила (да и то все время на что-то отвлекаясь) за случайным развитием событий. Этот прием — ставший почти манерой для Годара — явился откровением и знаменем "новой волны" и оказал огромное воздействие на мировой некоммерческий кинематограф (у нас ему тоже отдали дань "молодые бунтари" 60-х — вплоть до Элема Климова).

В фильме Годар сделал еще один, последний, шаг от немого кино, разведя звукоряд в видеоряд. Если традиционно считалось, что изображение управляет фонограммой, то Годар показал, что возможно и обратное. Пройдет время, и Тарковский доведет эту мысль до логического конца, закрыв весь экран ухом и заставив зрителя слушать, только слушать.

Наконец, психология, драма были выведены Годаром в фильме как бы за экран. Он не хотел ничего «разжевывать», и заставил зрителя напряженно следить и думать — чтобы улавливать изменения. Можно сказать, что в этом фильме Годар пользовался тем же приемом, что Хемингуэй в новелле "Кошка под дождем".

"Неправильным" был и главный герой. Во-первых, на эту роль был выбран Жан-Поль Бельмондо. Это сейчас Бельмондо — «звезда» первого класса, после того, как возникла целая "эра Бельмондо" (как раньше "эра Габена" или, скажем, "эра Марлен Дитрих"). А тогда, в год смерти Жерара Филипа (и окончания, таким образом, "эры Жерара Филипа"), Бельмондо казался полным его антагонистом. Он был никому не известным артистом, появившимся на экране в 1957 году и перебивавшимся второстепенными ролями. "Эра Бельмондо" и его слава начались именно с фильма "На последнем дыхании".

Нескладный, голенастый, со слишком большим ртом, неправильным лицом, Бельмондо словно создан был для роли гангстера, анархиста, хулигана. Таким он и предстал в фильме. Его Мишель не просто гангстер, разыскивающийся по обвинению в убийстве полицейского и уже в силу этого живущий "на последнем дыхании", выломившись из видимой жизни в подлинную, в экзистенцию, он — тотальный бунтарь, отрицающий буржуазный мир как таковой, не соглашающийся принимать даже мелкую спасительную ложь. И уже неважно, что первично — ситуация, выявившая его подлинную сущность, либо эта подлинная сущность, превратившая для него жизнь в экстремальную ситуацию, в которой только экзистенция и проявляется. Это на первый взгляд он просто гангстер; на самом же деле Мишель — наглядное воплощение философии Сартра.

Бросается в глаза, что Мишель сам выбирает не спасение, а смерть. Только если осознать, что Мишель — воплощение тотального отказа от ложного, неподлинного мира, — становится ясным, в чем тут дело. Тотальная форма отказа от мира только одна — смерть. Но и это еще не все. Выломившись из ложного мира, Мишель становится опасен для него. Он так же отторгается самим миром, как чужеродный белок иммунной системой. Он чужероден для этого мира, мир — весь, в целом — преследует его и неизбежно убивает. Ту же идею, но с еще большей откровенностью, позже проиллюстрирует Антониони фильмом "Профессия: репортер".

То, что его герой опасен для буржуазного мира, Годар демонстрирует даже словесно: я имею в виду знаменитый монолог Мишеля, когда тот описывает "нормальное общество": "стукач — стучит, грабитель — грабит, убийца — убивает…". Мало кому из зрителей фильма приходило в голову, что это по сути — скрытая цитата из "Теории прибавочной стоимости" Маркса!

Но это не все тайны фильма, не все его намеки и цитаты. В картине Мишель, как уважающий себя гангстер, имеет подложные документы на имя Ласло Ковакса (собственно, Ковача, конечно, венгра; Ковакс — это французское произношение фамилии). И это еще один вызов Годара (и Мишеля) «нормальному» буржуазному миру. Дело в том, что один Ласло Ковакс к тому времени уже существовал. Это был персонаж только что (в 1959 году) поставленного Клодом Шабролем фильма "На двойной поворот ключа". В этом фильме Ковакс — симпатичный бунтарь-иммигрант, весельчак и пьяница, который разрушает окружающий его фальшиво добропорядочный обывательский мирок. И играет Ковакса в фильме… тот же Бельмондо! Французская публика и фильм, и особенно фигуру Ласло Ковакса не приняла. Этот Ковакс «обидел» французского обывателя, рассказав обывателю о нем самом то, чего тот не хотел знать. Годар углубляет конфликт — он вновь подносит зрителям Ковакса-Бельмондо, но теперь уже такого «крутого», что дальше некуда! И побеждает.

Вообще кино новой волны изобиловало скрытыми цитатами и намеками. За его «простецким» фасадом скрывались культурная изощренность и интеллектуализм. Даже грамотная французская критика заметила это далеко не сразу. А заметив, почему-то обиделась и поставила это "новой волне в вину". Критик Р. Бенаюн, например, раздраженно писал в статье "А король-то — голый!": "Это фильмы, составленные из цитат, когда кадр из Хичкока подклеивают к кадру из Бунюэля, а им предшествует длинный фрагмент из Виго, но снятый в духе Росселини и осовремененный приемами "a la Пэдди Чаевски".

Кино "новой волны" не было массовым кино. Это было кино левой интеллигенции и студенческой молодежи. Оно прокатывалось через сеть киноклубов, которые были широко распространены в 50-е — 60-е годы во Франции и оказывали огромное идеологическое воздействие, но на довольно узкий слой населения.

Тем более удивительно, какое огромное влияние оказали на умонастроения французской и мировой публики как "новая волна" вообще, так и "На последнем дыхании", в частности. "На последнем дыхании" не только породил такое явление, как «бельмондизм» (доживший даже до пародии на самое себя — до фильма Филипа де Брока "Великолепный"), не только оказал, как впоследствии выяснилось, мощное воздействие на вроде бы далеко отстоящие от "новой волный" школы (многие сюжетные ходы "На последнем дыхании" остроумно спародированы Луисом Бунюэлем в "Дневной красавице" — круг, таким образом, замкнулся: Бунюэль, который был классиком для Годара, признал Годара классиком для себя), но и побудил в 1983 году Голливуд поставить свою, чисто коммерческую, версию "На последнем дыхании". Но это было уже не искусство. Это был чистый китч, типичная голливудская продукция: с яркими красками, шикарными костюмами, фальшивыми декорациями, автопогонями, перестрелками, «звездами», смазливыми молоденькими дебютантками, помпезной оглушающей музыкой и идиотским финалом, заставляющим заподозрить, что режиссер перепутал "На последнем дыхании" с "Иисусом Христом — Суперзвездой". Режиссера звали Джим Макбрайд и он был уверен, что на этом фильме он заработает миллиард. Фильм в прокате провалился…

В сознании французского подростка из культурной семьи, смотревшего "На последнем дыхании" взахлеб и по несколько раз, намертво закрепился образ абсолютного бунтаря, единственного, живущего настоящей жизнью в сером мире серых людей-марионеток, которые не живут, а играют предписанные им роли. Пройдет восемь лет — и эти повзрослевшие подростки не захотят больше играть в игру под условным названием «жизнь» по правилам, навязанным им "нормальным миром" взрослых, — и, вслед за Мишелем, устроят массовое выламывание из псевдореальности в экзистенцию.

Просвещение бунтаря или революционная обязанность мыслить критически

Я думаю, что искусство — это своего рода винтовка.

Жан-Люк Годар

Винтовка рождает власть.

Мао Цзэ-дун

Исчезновение "новой волны" было связано с тем, что изменилась сама Франция, Но не обязательно в худшую сторону. К тому самому 1965 году, когда всем стало очевидно, что "новая волна" в кино умерла, самым внимательным (или самым прозорливым) стало ясно и то, что умершее зерно "новой волны" дало обильные всходы. Поклонники "новой волны" — школьники стали лицеистами, лицеисты — студентами. Им уже было недостаточно эмоциональной поддержки их неприятия взрослого мира, они хотели уже разобраться, чем же конкретно этот мир плох. И, если получится, исправить его. На место чувств пришел разум. Период воспитания сменился просвещением.

То, что 1965 год был годом рубежным, в общем, несомненно. Это был год кризиса общефранцузской студенческой организации — ЮНЕФ^[9]. В результате этого кризиса радикализация студенческого движения во Франции стала приобретать все более стремительный характер. В том же 1965 году разразился первый "студенческий бунт" во Франции — выступления студентов в Антони (пригород Парижа).

Объективно от художников "новой волны" требовалось уже другое кино. И вновь на высоте оказался Жан-Люк Годар.

Он и сам уже явно тяготился эстетикой и канонами "новой волны". Это чувствуется по фильму "Жить своей жизнью" (1962). Внешне "Жить своей жизнью" соблюдал эталон "новой волны". Он был «неудобным» (говорил о проституции), отстраненно, холодно снятым, в нем отсутствовала «драматургия», то есть интрига, отсутствовал "хэппи энд". Главную роль — проститутки с «говорящим» (после Золя) именем Нана играла уже проверенная актриса Анна Карина (Годар впервые снял ее в фильме "Маленький солдат"). Нана, первоначально актриса и продавец в магазине грампластинок, хотела "жить своей жизнью", то есть самостоятельно, независимо решать, как она должна жить. Но оказалось, что окружающий мир живет по своим законам, в которые ее «самостоятельность» не вписывается. Средств на жизнь не хватает, Нана начинает подрабатывать проституцией, затем становится проституткой-профессионалкой, решает выйти из дела — и тут же попадает под пули сутенеров. "Жить своей жизнью" в этом мире оказалось невозможно. Та же история, что и с Мишелем в "На последнем дыхании".

Но в фильме Годар вводит одну удивительную, явно лишнюю для "новой волны" сцену — сцену встречи и беседы Нана в кафе с пожилым философом (в котором легко угадывается Жан-Поль Сартр). Сцена длинная, напряженная и запоминающаяся — в том числе и явной своей «инородностью» в фильме. Этой сценой в кафе Годар вводит прямо в фонограмму фильма пусть адаптированные, но самые натуральные философские рассуждения в духе Пор-Рояля, христианского персонализма и экзистенциализма. Годар разом на целый уровень повышает значимость фонограммы — и делает первый, еще робкий шаг к своей манере второй половины 60-х годов — к социологизированным, философствующим и идеологизированным фильмам. Философ в кафе — частичка совершенно иного мира, до такой степени иного, что Нана даже не совсем понимает, что ей говорит собеседник, хотя он и старается разговаривать с ней максимально упрощенным языком — как с детьми в школе. Так в фильм Годара проникает представитель интеллектуальной оппозиции — мира, который станет главной темой Годара спустя несколько лет: в фильмах "Masculin/feminin" и «Китаянка».

Но в том же самом рубежном 1965 году Годар совершил прорыв в новое кино, в новую эстетику — своим знаменитым фильмом "Альфавиль".

Фильм этот по ошибке был зачислен в «антиутопии». Видимо, французская критика и французский зритель ощущали в антиутопии сильную потребность. Но настоящая антиутопия появилась на французских экранах лишь в следующем — 1966 — году. Это был фильм Франсуа Трюффо "451 по Фаренгейту".

"Альфавиль" же был антиутопией лишь по внешним признакам и в последнюю очередь. На самом деле это была пародия на антиутопию и — одновременно — пародия на «крутой» шпионский боевик a la Джеймс Бонд.

Дело в том, что в середине 60-х годов Годару было, безусловно, неинтересно ставить классическую антиутопию в духе Замятина, Орвелла и Олдоса Хаксли. Их идеи к тому времени были давно переработаны западной общественной мыслью и включены в «канон». Вот над этим-то «каноном» Годар и издевался.

Тоталитарная утопия в его фильме была не страшной, а чудовищно глупой, и глупо побивалась глупым противником.

Пародия была во всем. Во-первых, было совершенно непонятно, где разворачивались события — на Земле (и если на Земле, то где) или на другой планете (при том, что время действия высчитывалось элементарно — 1995 год). С одной стороны, герой вроде бы прилетел в Альфавиль "из других галактик", а Альфавиль был назван в фильме "столицей этой галактики"). С другой стороны, «галактика» Альфавиля была смехотворно сужена — в нее не входили Париж, Токио (в фильме именуется Токио-рама: пародия на распространенный в фантастике термин "видеорама") и Нью-Йорк (в фильме: "Нуэва-Йорк"). И вообще, кажется, вся остальная земля (кроме Альфавиля) объединилась в одно содружество (именуемое в Альфавиле "внешними странами") в духе идей конвергенции, так как главный герой фильма — Лемми Кошэн — прибывал в Альфавиль под характерным именем Ивана Джонсона, корреспондента газеты "Фигаро-Правда".

Сам Лемми Кошэн тоже был пародией, причем доведенной уже до нелепости. Лемми Кошэна Годар не изобрел — ни персонажа, ни его имени, ни актера, ничего! Лемми Кошэн — это подлинный герой серии третьесортных полицейских фильмов 40-х — 50-х годов, где его неизменно играл тоже третьесортный актер Эдди Константэн. Именно этого же Эдди Константэна Годар и снял в «Альфавиле» в роли Лемми Кошэна! Но это тоже не все. Лемми Кошэн — это, собственно, герой детективных романов английского писателя Питера Чейни: полицейский инспектор Лемми-Осторожность (Lemmy-Caution; Lemmy the Caution), то есть «Кошэн» — это не фамилия, а прозвище; и, заставляя всех в Альфавиле говорить "месье Кошэн", Годар попросту издевается над средним французом, который, как известно, не любит учить языки^[10]. Кстати, «Осторожностью» инспектор Лемми был прозван потому, что сначала стрелял, а уже потом выяснял, что, собственно, привлекло его внимание. И в фильме Годара он вел себя точно так же: в отеле чуть ли не с первых шагов палил из пистолета в прислугу, дырявя двери и зеркала, а в страшном угрюмом тоталитарном Альфавиле, управляемом безжалостной машиной, каравшей даже за малейшие проявления эмоций, никому, конечно, и в голову не пришло хотя бы отнять у него пистолет!

Фильм вообще перенасыщен издевками над "массовой культурой". Лемми Кошэн именуется в фильме "агентом 003" — это уже откровенная пощечина Джеймсу Бонду, отставшему на целых четыре ранга. Даже самый фильм начинается с пародийного закадрового голоса Лемми Кошэна: "Было 23 часа 17 минут по среднеатлантическому времени, когда я прибыл в предместья Альфавиля. Случается так, что реальность оказывается слишком сложной для нормального восприятия, и тогда она принимает форму легенды, путешествующей по всему миру". Это — откровенное пародирование стилистики «джеймсбондовских» романов, где герои без конца сбиваются с языка военных репортажей на псевдофилософские рассуждения.

Фильм щедро оснащен шаржированными атрибутами «масскульта». Он был так хорошо замаскирован под «триллер», что даже многие критики купились. Для потребителя боевиков тут все понятно и узнаваемо. Если уж показывают здание, где расположился злой правитель Альфавиля — электронный мозг Альфа, то непременно с бесконечными коридорами, с закрытыми дверями (так и ждешь, что из-за угла выйдет Штирлиц); если уж показывают главного жреца Альфы, то зовут его, конечно, фон Браун (как Вернера фон Брауна, про которого зритель хоть краем уха, да слышал) если уж Альфавиль — порождение «науки», то и улицы там называются, конечно, улица Энрико Ферми или улица Радиации (если обыватель не вспомнит, что Энрико Ферми — физик-ядерщик, то уж "радиация"-то его проймет наверняка!).

Штамп в фильме наезжает на штамп — с назойливостью, доходящей до гротеска. Если у "злого гения" фон Брауна есть дочь, то она, конечно, подсылается к Лемми Кошэну и, разумеется, влюбляется в него (это в обществе, где любовь и вообще эмоции неизвестны — представления о них смыты Альфой из мозга своих подданных!); сам фон Браун (тоже типичный персонаж комиксов и масскультовской фантастики — "сумасшедший ученый") оказывается элементарно доступен, и Лемми Кошэн убивает его без всяких сложностей, а уж всесильную Альфу-то бравый агент 003 побеждает, в два счета, загадав ей неразрешимую загадку. И т. д., и т. п.

Годар высмеивает в этом фильме не только современную "массовую культуру" — суррогат духовной пищи, призванный, занять время и, упаси бог, не побеспокоить голову. Он высмеивает еще и ставшее уже привычным в руках у правых пугало "тоталитарной антиутопии". Предельно технизированный тоталитарный мир оказывается на поверку "бумажным тигром", разваливается от столкновения с живым человеком (даже таким идиотом, как Лемми Кошэн) — подобно тому, как карточная Страна Чудес разваливается от столкновения с живой Алисой. Это подчиненная, идеологическая задача — разгипнотизировать тех, кто зачарован уверениями, будто революционное действие неизбежно ведет к установлению непобедимой тоталитарной деспотии.

Но поскольку действие «Альфавиля» разворачивается все-таки в антиутопии, есть смысл присмотреться к этой антиутопии повнимательнее. Здесь не все так очевидно, как кажется. Ну, хорошо, номера на теле — от Бухенвальда и Освенцима, ежедневно меняющийся словарь — от Орвелла, новот откуда такое внимание к вопросам языка, чисто лингвистическим конструкциям? Почему обитатели Альфавиля постоянно пользуются фразами-заклинаниями, да еще и содержащими в себе явные логические противоречия ("Я чувствую себя хорошо, спасибо" говорят, например, в Альфавиле вместо «Здравствуйте» и "К вашим услугам")? Что за странный текст вкладывает Годар в уста Альфы — текст, который отрицает реальность и ценность прошлого и будущего и сводит жизнь только и исключительно к "настоящему"?

Именно это поучение Альфы и является ключом. Только из него и можно догадаться, что построенная Годаром декорация антиутопии — это уже не антиутопия Орвелла и Замятина, а антиутопия Маркузе. Весь этот пласт фильма — явная популяризация только что (в 1964 году) вышедшей книги Маркузе "Одномерный человек". Это именно одномерное индустриальное общество, нарисованное Маркузе в своей книге, сводит реальность до настоящего, создавая тем самым между ним и будущим «пропасть». Вот в этой «пропасти» и живут обитатели Альфавиля. Значит, это уже не будущее, это — вечное настоящее, это, говоря откровеннее — современный Годару мир. И именно в этом мире, строго по Маркузе, «авторитарные» (ритуальные, магические) противоречия заменили в языке «живые» — это, собственно, метод подавления подлинных, диалектических противоречий, заложенных в самом языке, "протестующих сил самого языка"^[11]. Именно в Альфавиле, строго по Маркузе, Наука под знаком Разума с помощью Техники выступает в качестве поработителя. Прошедшим мозговую перестройку ("излеченным") жителям Альфавиля навязаны ложные потребности, и в то же время у них "эффективно подавлены потребности, для удовлетворения которых необходима свобода" — любовь, например^[12].

Фильм Годара, таким образом, содержал еще одну "скрытую диверсию": он в неявной форме пропагандировал последние достижения леворадикальной философской мысли. Следующим шагом к «1968-му» стал Фильм "Безумный Пьеро"^[13] тоже 1965 года. Этот фильм, похоже — комментарий и толкование "канонического текста", а в качестве самого "канонического текста" выступает "На последнем дыхании". В "Безумном Пьеро" основная идея "На последнем дыхании" тщательно повторена: герой бежит из мира, выламывается из него — и, в конце концов, погибает. В главной роли (Фердинанд, он же "безумный Пьеро") — вновь выступает Бельмондо, а Джин Сиберг в главной женской роли (Марианны) талантливо заменяет Анна Карина. В фильме — как подсказка — вновь возникает пресловутый Ласло Ковакс, о котором даже выясняются любопытные подробности: оказывается, он инсургент 1956 года, бежавший из Венгрии на Запад после подавления революции.

Но толкование для того и существует, чтобы ответить на некоторые вопросы, неясные из «канона» — в том числе и путем модернизации «канона». И вот уже в "Безумном Пьеро" главный герой не изгой общества по своему социальному статусу (гангстер), а прекрасно интегрированный в псевдожизнь буржуазного мира преуспевающий представитель "среднего класса" — и «выламывается» в экзистенцию он не волей обстоятельств, а сам, добровольно. Это уже выглядит как указание — не обязательно быть "бунтарем по рождению", им можно стать волевым усилием, при помощи разума (смотри, мелкий буржуа, и ты тоже можешь вырваться из этих сетей — так попробуй!). Напротив, преступный мир, мир гангстеров в фильме прямо отождествляется с «нормальным» буржуазным миром: это лишь один из вариантов «нормального» общества (в "Безумном Пьеро" протягивается цепочка: уголовный нелегальный бизнес — полулегальный бизнес торговцев оружием — мир легального бизнеса). Фердинанд оказывается в силах вступить в схватку с этим миром — и победить (происходит даже подмена ролей: из беглеца бунтарь превращается в охотника; если расшифровывать это как политический текст, то смысл такой: революционное наступательное действие возможно!).

Фердинанд гибнет, но как? Покончив самоубийством — и не в безвыходной ситуации, под угрозой пленения, например, а в положении победителя. Здесь идея тотального отказа от неподлинного мира подана уже по-другому: если этот мир так легко победить — зачем же с ним еще возиться, какой смысл в нем задерживаться? Уйдя из жизни, герой "Безумного Пьеро" делает свою победу окончательной — переиграть уже ничего нельзя: он выиграл и затем опустил занавес, новых действий в пьесе уже не будет. Герой «пьесы» — бунтарь — таким образом превращается впостановщика пьесы, то есть он поднимается из персонажей на уровень демиурга.

"Безумный Пьеро" демонстрировал уже очень высокую степень неприятия Годаром современного ему буржуазного общества. Лишенные индивидуальности, сглаженные до подобия человека представители "среднего класса", населяющие этот мир, высмеиваются им совершенно безжалостно, на грани оскорбления. Особенно достается женской половине "среднего класса". Сознание этих "жертв общества потребления" до такой степени сужено, что они даже лишены собственных мыслей — и разговаривают исключительно рекламными текстами. А поведение этих дам показывает, что они полностью отождествляют себя с персонажами рекламных плакатов и роликов, с манекенами в витринах магазинов.

Поскольку фильм откровенно обращен именно к представителям "среднего класса", нетрудно расшифровать дидактику Годара: смотрите у вас только два пути: или взбунтоваться, или стать манекенами. А почему бы не взбунтоваться, раз победа вполне возможна? И чтобы подчеркнуть эту мысль, Годар заставляет Фердинанда и Марианну рисовать портреты Фиделя Кастро и Мао Цзэ-дуна.

В "Безумном Пьеро" впервые огромную роль начинают играть собственно язык, речь, текст, слово. Это следствие все возрастающего влияния на Годара лингвистической философии — и дальше от фильма к фильму это влияние будет усиливаться^[14]. Но одновременно Годар стремится использовать достижения лингвистической и аналитической философии для решения задач пропаганды и просвещения: выведя на экран тексты классических произведений, заставляя своих героев зачитывать их, он противопоставляет культуру "массовой культуре", подлинное — неподлинному. В то же время Годар как бы призывает: не верьте окружающему, подвергайте его анализу, срывайте с него камуфляж — при помощи Маркса разоблачайте экономические механизмы, порабощающие нас, при помощи Витгенштейна — порабощающие нас механизмы языковые.

Как всякий практик кино, Годар имеет возможность видеть "две реальности": ту, что складывается в готовом фильме, на пленке (и воспринимается затем зрителем) и ту, которая существует в процессе «изготовления» фильма. Он понимает, конечно, что истинной реальностью является вторая, а то, что на экране, — иллюзия. То же происходит в обыденной жизни. Но как доказать это зрителю? Нетрудно догадаться, что в аналитической философии Людвига Витгенштейна Годар обнаружил нечто чрезвычайно близкое своему «кинематографическому» взгляду на мир.

Так, вслед за пропагандой идей Сартра, Маркса и Маркузе Годар занялся пропагандой идей Витгенштейна.

Логика подсказывает, что, заклеймив и разоблачив противника, Годар должен теперь специально сосредоточиться на "положительном герое" — или, чтобы не быть излишне назидательным, хотя бы показать своих союзников по борьбе, показать, с кем он по одну сторону баррикад. И он делает этот шаг в фильме "Masculin/feminin"^[15], вышедшем на экраны в 1966 году.

В "Masculin/feminin" Годар решительно рвет с традицией "развлекательного кино". По сравнению с предыдущими его фильмами эта лента уже откровенно «несмотрибельна», то есть серьезна, интеллектуальна, психологична. Отдохнуть, смотря такое кино, невозможно. Эту ленту уже невозможно воспринимать не думая, как "гангстерский фильм" ("На последнем дыхании") или «фантастику» ("Альфавиль"). Здесь: не будешь думать — вообще ничего не поймешь.

Фильм посвящен французской молодежи 60-х. Узкий круг героев: три девушки, двое юношей. Все они ведут полуэфемерное существование, затеряны в большом городе — Париже, предоставлены сами себе — в фильме практически нет «взрослых». Это особый мир, в котором все герои — аутсайдеры (в такое положение их ставит "взрослый мир"), и разница между ними, лишь в подходе к своему положению: женская часть стремится интегрироваться в Систему (конформистская установка), мужская — противостоять Системе (нонконформистская установка).

Годар как бы анатомирует этот мир, тщательно изучая его — как ученый. Фильм не просто социологичен — он вызывающе социологичен. Есть эпизоды, которые не только выглядят как социологические опросы, но и являются ими на самом деле. Главный герой — Поль — вообще, как выясняется к концу фильма, социолог. Этот демонстративный социологизм — еще один шаг на пути совмещения приемов документального и художественного кинематографа, и уже в следующем, 1967 году, году Годар разовьет его в преобладающий творческий прием: в фильмах «Китаянка» и "Две или три вещи, которые я знаю о ней" (который просто снят по материалам анкетирования).

Такое вмешательство социологического опроса в художественную ткань фильма делает фильм «неудобным» для зрителя, оно вырывает зрителя из сладких объятий "спектакля на пленке", дает ему понять, что происходящее — "здесь и сейчас", что это — реальность. Годар смог найти приемы, которые позволили ему воплотить в кино принцип «остранения» Брехта — безусловно, преследуя при этом те же цели, что и Брехт. (О том, насколько был важен для Годара в тот период Брехт, можно догадаться из сцены в фильме «Китаянка», когда на школьной доске последовательно стирают имена всех писателей, кроме Брехта.)

Годар использует в фильме еще один прием: перебивку видеоряда титрами. Эти титры — не пояснение происходящего (как в немых фильмах), это мысли автора, самого Годара. Иногда эти авторские мысли могут быть очень важными для понимания сути самой ленты, например, такое замечание: "Этот фильм можно было бы назвать: Дети Маркса и кока-колы".

Эти перебивки также отрывают зрителя от сюжета, через шок возвращают его в реальность. Это тоже "остранение".

В "Masculin/feminin" Годар добросовестно фиксирует еще еле видимые приметы завтрашней молодежной контркультуры: создание замкнутого молодежного мирка, зачатки молодежной музыкальной субкультуры (на роль героини Годар выбирает молоденькую Франсуазу Арди, ставшую вскоре звездой французской эстрады), самореализацию в оппозиционности «слева» буржуазному миру герои то дерзко расписывают машину американского военного атташе лозунгом "Мир — Вьетнаму!", то подписывают очередную петицию в защиту жертв политических репрессий в Бразилии, то подключаются к борьбе профсоюзов), поиски нового стиля жизни (образование коммуны, хотя герои фильма, видимо, еще не знают, что это — коммуна).

Современная фильму критика будет обвинять Годара в пристрастности, в нетипичности его героев. На самом деле — это тонкое чутье художника, провидение: пройдет какой-то год, и «нетипичные» герои Годара станут массовым явлением.

В фильме "Masculin/feminin" объектом пристального внимания Годара становится насилие. Но не «театральное» насилие, связанное, как прежде, с амплуа персонажа (гангстер, полицейский), а насилие обыденное, растворенное в общественных буднях ("психопатология обыденной жизни", как сказал бы Фрейд). И оказывается, что окружающий мир насыщен насилием, смертью, что это его неотъемлемый компонент. Причем характер насилия различается по признаку пола: насилие мужчин — направлено на самих себя (нелепо гибнет, возможно, в результате самоубийства, главный герой — Поль; вонзает себе в живот нож случайно встреченный в зале игровых автоматов наркоман; поджигает себя во дворе американского госпиталя — рядом с плакатом "Мир — Вьетнаму!" — неизвестный прохожий), а насилие женщин — на мужчин (жена стреляет в мужа, пассажирка метро — в соседей-негров). Сначала кажется, это тоже — Фрейд. Но потом начинаешь понимать, что на насилие провоцирует жизнь, социальная среда. Просто поскольку женские персонажи в фильме ориентированы конформистски, они принимают "правила игры" и переносят агрессивность на окружающих (обычно мужчин), а мужские персонажи, как вовлеченные в политическую жизнь и ориентированные нонконформистски, переносят агрессию на общество вообще: пишут антиправительственные лозунги (это агрессия в сублимированной форме — похоже, Годар вслед за "Одномерным человеком" пропагандировал и "Эрос и Цивилизацию" Маркузе). А странные самоубийственные смерти мужчин в фильме — это повтор той же ситуации с отторжением миром «чужака», как в фильме "На последнем дыхании", с уходом из мира, как в "Безумном Пьеро". Только теперь единичный феномен стал массовым и обыденным.

Словно вторая часть дилогии с "Masculin/feminin" выглядит один из самых известных фильмов Годара — «Китаянка» (1967). Из первого фильма во второй перекочевывает даже игравший Поля актер Жан-Пьер Лео, с интеллигентным лицом и манерами, выразительными, умными глазами, порывистыми движениями, нервными руками. Идеальный образ представителя ищущей молодежи.

"Китаянка" еще более социологична. Там периодически прямо в сюжетный текст вклинивается съемочная группа, которой герои дают интервью. Рядовой зритель, завсегдатай кинозала, должен просто недоумевать, что же ему показывают: документальный фильм с попытками реконструировать события, или художественный фильм, где персонажи реальных событий приглашены на роли самих себя.

Перебивка кадров титрами доводится до крайности: тут уже не законченные фразы, а целые отрывки. Отрывки из революционных текстов, все больше из «цитатника» Мао. Это уже чистая пропаганда — незаконченное действие лучше запоминается ("Зейнгарник-эффект"), незаконченный текст больше интригует.

В фильме показывается жизнь маленькой молодежной коммуны (3 парня, 2 девушки), одновременно — маоистской ячейки.

Напряженные политические штудии этих маоистов направлены, собственно, не на них самих, а на зрителя. Это до зрителя доносятся обрывки тех или иных текстов, это зритель приучается к сектантскому начетническому «марксистскому» языку, это ему разъясняется, например, что существуют "два коммунизма" — один "прирученный империализмом, безопасный для него" (советский), другой — "подлинный, неприрученный", с которым империализм борется во Вьетнаме (китайский). Это не друг для друга, а для зрителя разыгрывают "коммунары"-маоисты театрализованные действия, где игрушечные самолетики ВВС США атакуют беззащитную истекающую кровью вьетнамку.

Действие фильма не случайно почти не выходит за стены одной квартиры — «коммуны». Перед нами — "ячейка революционного авангарда". Она самоорганизовалась, самообучилась, отсеяла «лишних» (один покончил самоубийством, один переметнулся к «ревизионистам», то есть к ФКП), на этом ее "первичные цели" исчерпаны — и в конце фильма герои переходят к "прямым действиям": пропагандистским (создание "нового революционного театра") и политическим (убийство "советского министра культуры Шолохова").

Это — поколение "Красного Мая" до самого "Красного Мая", это — завтрашние парижские бунтари до самого бунта. Вновь, как в "Masculin/feminin", Годар успевает увидеть главное на год раньше.

По отношению к героям «Китаянки» Годар сохранял определенную иронию (чего стоит хотя бы звучащая в фильме саркастическая песенка: "Во Вьетнаме гибнут люди (перечисляются еще многие другие события), а я все твержу: Мао, Мао, Мао…"), но общее направление уже было указано: самоорганизуйтесь, читайте революционную литературу, учитесь мыслить критически, думать своей головой, подвергайте сомнению авторитеты, переходите, наконец, к активным действиям.

Воздействие «Китаянки» на французскую молодежь было огромным — это стало очевидным не сразу, но сегодня уже бесспорно. Авторы капитального труда «Поколение», посвященного "поколению 1968 года" даже поместили дату выхода «Китаянки» (24 июня) в хронологию важнейших событий 1967 года!^[16] Подобной чести в книге удостоены еще только два фильма — и оба Жана-Люка Годара: "На последнем дыхании (16 марта 1960) и "Безумный Пьеро" (5 ноября 1967)^[17].

После «Китаянки» и до Мая 1968 года Годар успевает снять еще два фильма: «Уик-энд» (1967) и "One plus One" (1968). Это тоже знаменитые фильмы, особенно «Уик-энд», где Годар скрестил все три линии — и идущую от «Альфавиля», и идущую от "Безумного Пьеро", и идущую от "Masculin/feminin" и «Китаянки». В «Уик-энде» предельно роботизированные, одномерные персонажи, порождения "общества потребления", пробуют побунтовать, не порывая с системой (и приключения влекут, и комфорт не хочется терять). Результат и убог, и смехотворен: внешне картина «приключения», "бунта" налицо: катастрофы, насилие, убийства, политические и философские дебаты, запутанные личные отношения, но все это — имитация. Бунт, не порывающий с Системой, в революцию не превращается. Даже «смелое» сексуальное поведение героев фильма в "сексуальную революцию" не перерастает: какая же это революция, если она никого не пугает и не радует?

"One plus One", снятый в Англии, передавал атмосферу уже сформировавшейся настоящей молодежной контркультуры — фактически это был фильм о "Роллинг Стоунз".

Но и «Уик-энд», и "One plus One" были уже фильмами из следующего этапа, фильмами, вовлеченными в события. Ибо события уже начались. Можно смело говорить, что спираль майского взрыва 1968 года начала раскручиваться с осени предыдущего, 1967 года. Уже была сформирована молодежная субкультура, глубоко враждебная миру взрослых. Уже стали "рассадниками революционной заразы" университеты и студенческие городки. Уже бунтовали студенты по ту сторону океана — в США. Уже превратились в обыденное явление схватки между ультраправыми и ультралевыми студенческими группами. Уже пытались власти силой навести порядок в университетах и студенческих общежитиях — и студенты поднялись на борьбу. Нантер, Нант, Париж, Дижон, Лилль, Монпелье потрясли студенческие забастовки и демонстрации. С 11 по 16 декабря 1967 года проходила всефранцузская студенческая Неделя действий. Собственно, и буржуазные исследователи, и лидеры студенческого движения выделяют осень-зиму 1967-го как начальный этап Майской революции^[18]. А с января 1968-го начался новый этап, который и завершился непосредственно Маем.

В событиях Мая и последующем "майском движении" Годар принимал самое активное участие — но уже не как «учитель» и «просветитель», а, используя лексику майских бунтарей, как "militant"^[19].

Конечно, Годар был одним из инициаторов всех ведущих начинаний "Красного Мая" во французском кинематографе — и Генеральных штатов французского кино, и Генеральной ассамблеи, и Группы имени Дзиги Вертова. Но это был уже другой этап — с другими задачами и с другими целями.

Цели «просвещения» и «воспитания» поколения были выполнены. "Тайная община" послужила примером и разрослась, «последователи» не убоялись выступить открыто.

Наша мать

Олег Бахтияров Война как психотерапевт

В отличие от войн, которые ведут армии, в повстанческой войне основная роль принадлежит иррегулярным добровольческим формированиям. Повстанец-доброволец отличается от двух других типичных персонажей этой войны — мирного обитателя зоны боевых действий и профессионала-наемника. Мирный житель, как правило, оказывается в роли жертвы войны, принимая позицию пассивного страдающего предмета, что делает его доступным методам современной психотерапии, приходящей на помощь тем, кто не в состоянии взять свою судьбу в свои руки. Профессионал-наемник выполняет рискованную, но оплачиваемую работу, и для него психотехнологии представляют интерес лишь как элемент его профессиональной подготовки. В отличие от него доброволец приходит на войну либо по идеальным мотивам (защита веры, нации, государства), либо опираясь на потребность в глубокой личностной трансформации, позволяющей обрести новые, недоступные ранее смыслы существования. Ему не нужен ни психотерапевт, ни психолог. Его терапевтом и психологом становится война.

О возвышающем и пробуждающем душевную пассионарность воздействии войны написано много. Обострение интеллекта, особые экстатические состояния, пробуждение чувства товарищества, рефлекс спасения друга даже ценой непомерного риска свойственны значительной части солдат в условиях боевых действий. Однако есть и особый опыт, доступный только добровольцам.

Все события в жизни добровольца — от принятия решения об участии в войне до возвращения домой или гибели — сопровождаются внутренними преобразованиями, имеющими определенные аналоги с переживаниями, провоцируемыми интенсивными психотехнологиями, но, в отличие от последних, дающими возможность соприкоснуться с реальными запредельными смыслами, а не их имитациями.

Первое действие добровольца на этом пути — принятие решения. Именно принятие решения является первым актом, придающим реальность человеческому существованию. Принятие решения далеко не всегда является актом воли, часто это следствие желания, страсти или рефлекса. Однако выполнение решения в ситуации, отличающейся от той, на которую рассчитывал принявший его, или противодействующей ему, уже моделирует действие воли. Волевое решение всегда сопровождается готовностью принять последствия решения, в том числе и не предусмотренные в момент его принятия. Своим решением доброволец выбирает пребывание в зоне, связанной с риском смерти или увечья — двумя реально значимыми событиями в человеческой жизни. Принимая свое решение, доброволец имеет в виду и такой результат. Тем самым он декларирует наличие более высоких и сильных ценностей, чем его жизнь, ценностей, во имя которых можно пролить и свою и чужую кровь. Но это еще только декларация, "протокол о намерениях". Реальность начинается в зоне боевых действий.

Прибыв в зону конфликта, доброволец обнаруживает повстанческую среду, далекую по составу людей, мотивов, страстей от той, которая соответствует его идеалу. Люди попадают сюда по разным причинам. Помимо идеальной мотивации часто присутствует мотив бегства от неразрешимых проблем — семьи, кредиторов, неудачно сложившейся социальной ситуации. Война превращает многие поступки, невозможные и недопустимые в обычных условиях, в естественные и, зачастую, одобряемые. Соблазн предаться неконтролируемым волей и разумом желаниям ставит добровольца перед вторым выбором. Ему нужно провести различие между миром идеалов, спровоцировавшим его на рискованный шаг, и миром, в котором происходит реализация идеалов. Есть три варианта решения этой проблемы.

Сложный и противоречивый экстремальный мир может быть отвергнут добровольцем как не соответствующий его идеальным представлениям. Но тогда не состоится важное интегративное событие в его личной истории. Наоборот, отвергнутым может оказаться прежний мир идеалов, и мир противоречивых и неоднозначных реальностей будет принят как единственно существующий. В этом случае закончится неудачей попытка совершить внутреннюю трансформацию. И, наконец, мир войны может быть осознан как данность, хотя и расходящаяся с его идеалом и направленностью его воли, но представляющая собой единственное место для осуществления и идеальной внешней и развивающей внутренней задачи. От этой упругой и неподатливой реальности нельзя избавиться, но ее можно преобразовать, преобразовав себя.

Приняв социальную среду, доброволец сталкивается с новой ситуацией выбора, который должен подтвердить или отвергнуть его первое решение об участии в войне и тем самым подтвердить реальность своего существования как активного и волевого существа или смириться с иллюзорностью своих представлений о самом себе. Это ситуация первого боя или минометного обстрела, когда вид разорванных человеческих тел, мертвых или изувеченных товарищей как бы говорит о той цене, которую, возможно, придется заплатить за попытку обрести реальность существования. Доброволец может либо осознанно принять этот риск и окончательно влиться в ряды повстанцев, либо смириться с поражением и навсегда уехать домой из этой зоны. Некоторые так и поступают, оставшиеся же сталкиваются с трансперсональным опытом, не менее весомым, чем опыт семинаров, но не заботливо преподнесенным инструктором, а оплаченным собственными усилиями и решениями.

Повстанец обретает сложный внутренний опыт. С одной стороны, принимая решения и выполняя их в условиях опасных и экстремальных, он переживает реальность своего «я». С другой — он сталкивается с феноменом коллективного сознания повстанцев, у значительной части которых «я» теряет свои границы, и чужой опыт превращается в собственный, минуя отчужденные текстовые или устные описания. Тем самым, уникальные события, столкновение с миром Судьбы и ее рисунками становятся достоянием всех. Человек, входящий в такое групповое поле, находится, безусловно, в измененном состоянии сознания. Его внимание не сфокусировано, источники опасности воспринимаются за пределами прямой видимости, решения принимаются не на основании анализа, а по наитию, окружающая среда начинает звучать по-особому, предупреждая о скрытой угрозе или благоприятных возможностях.

События обретают знаковый характер, причем это не является ни иллюзией, ни последующим переистолкованием случившегося. С внешней поверхности вещей как бы сдирается завеса, отделяющая мир видимостей от мира смыслов, и этот опыт уже никогда не позволит смешивать мир реальностей и мир игры. События становятся языком, на котором повстанец получает сообщения о чрезвычайно важных для него вещах, сообщения, которые он не сможет передать людям, лишенным его опыта, отделенного словами от повседневного мира. Он может, например, после долгих колебаний принять крещение именно перед тем боем, в котором ему суждено погибнуть, или совершить богохульство, которое потом зеркально отразится в обстоятельствах его гибели или ранения. И наконец, повстанец может прямо столкнуться с чудом — невозможным, например, избавлением от неминуемой гибели в день его святого — покровителя, или, скажем, явным предупреждением во сне, последовав которому, он на следующий день избежит смерти.

Все эти явления тесно переплетаются с постоянным испытанием его этических и религиозных убеждений. Необходимость расстрела или жестокого допроса пленного должны соотнестись в его сознании с тем побудительным импульсом, повинуясь которому, он стал участником войны. Торговля оружием или захват чужой собственности могут последовать после вдохновляющих переживаний трансперсонального плана. Он должен совместить в своем сознании и прямое знание трансцендентного и всю противоречивую реальность повстанческой жизни. Его сознание становится объемным, включающим в себя одновременно знание идеального мира и тяжелую материальную составляющую жизни. Он практически познакомился и со своей Тенью, и с Маской, и с Самостью, отразившимися в действиях и переживаниях его самого и его товарищей. Все предпосылки интегративного процесса, близкого по своей природе юнговской индивидуации, теперь у него есть. Ему предстоит пройти через последнее испытание — возвращение в банальную и во многом игровую действительность, означающее одновременное принятие и ее иллюзорного, и ее реального характера. Теперь только от заключительного акта его воли зависит реальное обретение того, что не обладающие экстремальным опытом люди могут лишь условно испытать, столкнувшись с изображением запредельной реальности в интенсивном семинаре.

Осознанно пройдя описанный путь, повстанец-доброволец становится обладателем прямого знания трех сторон жизни, которые в своем сочетании усиливают друг друга — знание идеального мира Судьбы и Воли, в котором он впервые обрел качества субъекта осознанного действия; материального мира лишенного внятного смысла насилия и иллюзорного мира игрового изображения этих двух миров, в котором протекает большая часть жизни современного человека. Тем самым, война стала по отношению к добровольцу психотерапевтом, привившим ему способность различения этих трех сторон жизни, смешение которых, как правило, является глубинной основой невроза и жизненного кризиса.

Психотерапевтическая и психотрансформационная функция войны, однако, приложима лишь к тем, кто сделал свой сознательный и волевой выбор участия в ней. Мобилизованные солдаты и профессионалы не совершают начального волевого акта, и потому война для них может стать не условием проявления воли и активности, а всего лишь подтверждением своей позиции объекта, предмета, с которым активная среда может сделать все, что угодно, подчиняясь своей хаотической логике. Это тоже важный опыт, но опыт опасный. Границы материальной реальности и игрового мира становятся зыбкими, и в этом случае возможны эксцессы, которые потом психотерапевты называют вьетнамским, афганским или чеченским синдромами. Как правило, психотерапевты в этом случае видят свою задачу в том, чтобы перевести односторонний опыт хаотической агрессии материального мира в игровой план, однако по-настоящему ценным было бы выделение крупиц опыта жизни как волевого субъекта в военной жизни пациента, принуждение к осознанию проблесков воли и неспровоцированных решений, которые принимались солдатом в реальных боевых ситуациях.

Очевидность более высоких развивающих и исцеляющих возможностей войны по сравнению с игровыми и интенсивными психотерапевтическими и трансформационными практиками ставит перед психотерапевтом и психологом определенную проблему. Должны быть найдены столь же эффективные и вводящие в сложные миры реальности методы, что и в естественных экстремальных условиях, вынуждающие человека к собственной активности и принятию ответственности за последствия своих решений. Психотерапевт и психолог должны сами располагать подобным опытом знакомства со всеми тремя мирами. Но подобно тому, как невозможно провести через военный опыт всех пациентов психотерапевта, невозможно и обрести экстремальный опыт всем практикующим психологам. Однако нельзя и игнорировать тот факт, что рядом с игровыми семинарами и комфортным созерцанием необычных психических феноменов, которые при более благоприятных культурных условиях могли бы служить средствами изображения внутренних трансформаций, существует реальная трансформационная практика войны, которой честный профессионал не может пренебречь. Наличие численно небольшого, но занимающего ключевые позиции в системе профессиональной коммуникации контингента психологов, обладающих опытом работы в условиях войны, который признавался бы особо ценным для сообщества психологов-практиков, позволило бы расширить транслируемые нормы и критерии соответствия результатов применяемым декларируемым целям.

Современная повстанческая война выполняет важнейшую функцию, которая должна была бы осуществляться психологами-практиками, функцию оздоровления и приобщения к ценностям реального бытия наиболее активной части народа, способной эти ценности транслировать дальше. Для психиолога эта война дает шанс отказаться от участия в процессе культурной деградации последнего столетия, к чему, увы, психологическое сообщество причастно. Именно со стороны психологов были поставлены под сомнение социокультурные запреты, образующие фундамент организованного общества — сексуальные, поведенческие, иерархические. Именно психологи произвели редукцию духовного опыта к психологическим феноменам. И психологи же дискредитировали героические ценности, трактуя их как компенсаторные реакции. Поэтому искупление своего корпоративного греха путем рискованного приобщения к опыту повстанческой войны не выглядит чрезмерно кровожадным, но является путем преобразования психологического сообщества, которое позволит ему занять то место в культуре, на которое оно претендует.

Apocalipse culture

Михаил Вербитский Хаос и культура подполья

Our own correspondence is sorry to tell, of an uneasy time that all is not well.On the borders, there's movement, in the hills, there's trouble, food is short, crime is double. Prices have risen since the government fell, casualities increase as the enemy shell, the climate's unhealthy, flies and rats thrive, and sooner than letter the end will arrive. This is your correspondence, running out of tape, gunfire's increasing, lootinh, burning, rape.

Wire, Reuters (1977)

Гносеология хаоса

Жизнь в мире, подверженном хаосу. Хаос как объект религиозного культа. Попытка осознать невозможность существования, смириться с нею; желание оседлать волну энтропии. Хаос как стихия творчества — в мире, зараженном анархией, разрушением, убийством.

Основы — онтология хаоса. В тенетах литерального мышления, хаос — сила слепой энтропии, эрозии мышления и бытия. Макдональдсы на четных перекрестках и бургеркинги на нечетных, конкуренция кока-колы и пепси-колы. Структурно, диалектически, эрозия совсем не хаос. Эрозия приводит природу и общество в состояние наибольшего порядка. Ordo Nuovo Seclorum, начертанный на долларе, с его макдональдсами и бургеркингами — застывший, ледяной мир абсолютного, неизменного Порядка, больше напоминающий фантазии Эволы, чем геенну консервативного, традиционалистского сознания. Альтернативы Новому Мировому Порядку — анархия, фашизм, коммунизм — гораздо более структурированы, подвержены мутации, хаотичны.

К обсуждению хаоса

Система объектов, развивающаяся по своим законам — динамическая система. Фазовое пространство — набор состояний, в которых система может находиться. Из каждой точки фазового пространства идет траектория — система развивается во времени по присущим ей законам. Пусть даны две бесконечно близкие точки. Если и траектории, выходящие из близких точек, близкие — течение спокойное, к описанию подходит традиционная методика, позитивистское мышление в силе, спокойствие, порядок, рационализм. Если для двух близких точек траектории совсем непохожие — неравновесное состояние, некорректная задача. Традиционная, позитивистская наука такими задачами не интересуется и не занимается, предполагая, что почти для всех близких точек траектории близки, а несуразности встречаются настолько редко, что их можно отбросить. Хаос — такая система, в которой почти для всех точек имеются такие вот «несуразности». Иными словами, хаос — система, в которой позитивистское, научное, редукционистское мышление перестает действовать: на сколь угодно малое изменение начальных параметров, система реагирует непредсказуемо большим разбросом результатов. Хорошим примером хаоса является экономика спроса-предложения. В случае, когда число производителей и потребителей товара больше трех, Адам-Смитовская модель нерегулируемой экономики спроса-предложения начинает хаотически осциллировать, колеблясь между абсурдно большими и абсурдно малыми ценами на те или иные товары. Сей математический факт, кстати, хорошо иллюстрирует знакомую всякому (кроме совсем уж безмозглых «либералов», вроде наших) невозможность нерегулируемой капиталистической экономики — на самом деле, американская «либеральная» экономическая система регулируется не меньше европейского социализма.

Мир уютного, фаллогоцентрического, позитивистского мышления рушится под напором хаоса. Неудивительно, что масонство, сила, стоявшая за Просвещением и последовавшим за ним переходом к рационализму, сейчас стоит во главе перехода к новому мировому порядку. Ordo Nuovo Seclorum — попытка заткнуть пальцем зияющую дыру в плотине литерального мышления, в мире, все сильнее и сильнее сопротивляющемся анализу и интерпретации. Будто материя обретает свободу воли. Строить философские основания квантовой механики на присутствии свободной воли? Говорить о Хаосе как о процессе одушевления косной материи — божественный заводной планетный механизм Ньютона заменяется на оргазмически бьющуюся силу ядерного и информационного взрыва, материя разрывает границы и установления, а гравитационное поле отца современной гравитации Пенроуза оказывается силой, двигающей человеческий разум. "Эти исследования будут запрещены при новом мировом порядке"…

Обожествление хаоса

"Если тебя кто-либо спросит, как обнаружить тот Хаос, о котором ты столько говоришь, выведи его наружу, ночью, и укажи ему на звезды — ибо безграничные Небеса смотрят на землю лицом Хаоса".

Норман Спинрад "Агент Хаоса" (приписывается Григорию Марковицу, автору книги "Хаос и Культура").

"Горе! Горе! Страх, петля и яма

Для того, кто на земле родился,

Потому что столькими очами

На него взирает с неба черный

И его высматривает тайны."

Н. Гумилев "Звездный Ужас"

Америка, как и Россия — страна, подавленная своей географической необозримостью и косноязычным могуществом. С середины прошлого столетия весь европейский террор и европейская революционная борьба коренится в России. Американский террор был совершенно автономен. Америка как Белая Индия подполья — страна Карла Россмана, раннего прототипа инженера К., страна Ставрогина и Кириллова…

Одно из самых глубоких опровержений декартовского "cogitum, ergo sum" принадлежит американскому нигилисту Амброзу Бирсу, сказавшему "I think I think, and therefore I think I am" — "я думаю, что я думаю, а значит, я думаю, что существую". Похожий нигилистический напор двигал и русскую революцию, но американцы шли гораздо дальше — параллельно с созданием множества удивительных в своей неприглядной абсурдности культов, американцы шлифовали до ярчайшего лоска искусство нигилизма и бездуховности. Пассионарный элемент Америки — Марк Твен, Бирс, Эдгар По, Х. Ф. Лавкрафт — в отрицании христианства и традиционных ценностей доходил до святотатства и сатанопоклонничества. Вероятно, преобладание нигилизма и позволило американцам оседлать первую волну разрушения "мира, как мы его знаем" и начать поклонение хаосу как творческой силе.

Я вел изложение хаоса с нарочито позитивистских позиций. Собственный язык хаоса — ПАРАДОКС. Вести разговор сентенциями, каждая из которых содержит свое отрицание. Словами, каждое из которых обманывает разных людей по-разному. Первый опыт Библии Хаоса Principia Discordia^[20]: "японец Момомото, проглотивший свой нос, богиня Эрис, запрещающая сосиски, и три фунта льняного семени". Абсолютно серьезная религия.

Задуманная (или полученная) в 1950-х, записанная в конце 1960-х Омаром Хайямом Равенхурстом Керри Торнли^[21] и Малаклипсом Младшим, "Principia Discordia" представляет собой коллаж из высказываний авторов, буддистских притч, пародий на желтую прессу (Разоблачение Момомото, знаменитого японца, способного проглотить свой нос) и цитат из Ницше и Эзры Паунда. Культ богини раздора Эрис. Религия Хаоса изложена в оболочке, приличествующей Хаосу, перемешанная с анекдотами о мистере Момомото, знаменитом японце, с сомнительными боевыми гимнами и с призывами не использовать этот документ в качестве туалетной бумаги.

(Есть тривиальные истины и есть великие истины. Отрицание тривиальной истины есть очевидная ложь. Отрицание великой истины — опять истина. — Нильс Бор).

Фокальная точка дискордианизма: фигура Эрис, богини раздора.

Principia Discordia, озаглавленная

Principia Discordia

или

Как я нашел Богиню и что я с Ней сделал когда нашел

начинается с телеграммы в рай (Отель Небесный Рай, номер 666)

КОМУ: Иегова Яхве

дорогой бог ЗПТ сообщаем вам ЗПТ что вы освобождены занимаемой должности связи вопиющей некомпетентностью ТЧК выходное пособие будет выслано почтой ТЧК

Дальше следует описание интересных видений, приведших Малаклипса Младшего и Омара Равенхурста к поклонению Эрис. Превосходная женщина с глазами, нежными, как перья, и глубокими, как вселенные, и телом, сотканным из танца атомов и галактик; в волосах ее — игры огня, а радуги появляются и исчезают с каждым движением. (Манифестация Бабалон, вызванная Джоном Парсонсом и погубившая его, выглядела точно так же…)

"…Я явилась, чтобы сказать вам, что вы свободны… Души в бронированном панцире, ваше видение ограничено, движения неловки и болезненны, коже исцарапана, а сердце изжарено безжалостным солнцем…

Я есмь хаос. Та субстанция, из которой ваши художники и ученые строят ритмы. Я есмь дух, с которым ваши дети и клоуны смеются в счастливой анархии. Я есмь хаос. Я жива, и говорю вам, что вы свободны."

Эрис непредсказуема и стервозна. Неприглашенная на банкет по случаю женитьбы Пелея и нереиды Фетис, Эрис изваяла яблоко из чистого золота и написала на нем «Каллисти» — «Прекраснейшей». Вызванные этим яблоком ссоры между приглашенными богинями привели к Троянской Войне.

Дискордианизм — первая религия, адекватно интерпретировавшая конспирологию. Конспирология, теория конспираций — феномен сравнительно новый и крепко повязанный с нарастанием хаоса. В до-хаотические, позитивистские времена, история текла как ровный поток, любое следствие имело ясную причину, а каждая группа давления находила своим усилиям адекватное применение. Секретные общества существовали наравне с открытыми, добивались своих целей ясными (хотя обыкновенно предосудительными) средствами, а знающие люди всегда могли договориться насчет целей и средств каждой группы. Информационный и технологический взрыв ускорил течение истории. История стала хаосом, и абсолютно незначительные причины могут иметь поразительные следствия, в то время как колоссальные усилия по руководству историческим потоком ничего не меняют или приводят к обратному результату. Соответственно, и роль секретных обществ диспропорционально возросла, как в жизни, так и в массовом сознании. Конспирации, как и гласные общества, захлебываются переизбытком информации, самоорганизуются и перестают отвечать цели, для которой были созданы. "Правая рука не знает, что делает левая" — очень адекватное описание любой из современных секретных служб. Конспирация теряет свою цель, превращается в организм, служащий своим организационным интересам. Религиозная интерпретация этого феномена лежит в основе культа Эрис.

Реальность плохо (или совсем не) соотносится с любыми рациональными моделями. Соответственно, любое рациональное начинаниепо преобразованию реальности упирается в торжество бюрократии — хаос организуется из порядка. Бюрократия есть ключевая концепция дискордианизма. Нумерология дискордианизма основана на числах 23 и 5. Диалектика любого явления проходит пять фаз (не три, как у Гегеля): Verwirrung, хаос; Zwietracht, раздор; Unordnung, беспорядок; Beamtenherrschaft, бюрократию; и Grummet, загнивание и торжество энтропии. В дополнение к марксистско-гегельянской триаде (тезис, антитезис, синтезис), Illuminati (так называют себя философствующие дискордианцы) рассматривают диаду бюрократия-загнивание. Это философское нововведение приписывается Адаму Вейсхаупту, основателю баварских Иллюминатов. Главным секретным знанием Иллюминатов объявляется иррациональная конспирологическая диада бюрократия-загнивание, неизменно увенчивающая гегельянскую рациональную диалектическую троицу. Такая вот религиозная интерпретация конспирологии.

Другой источник дискордианизма — вполне искренняя ненависть к серьезности, порядку, материализму, всему, что связывается с англосаксонским масонством. Масонство и подобные конспирации (ЦРУ, ФБР, Римский Клуб) воспринимается как агрессивная, опасная сила, готовая на все, чтобы уложить мир в прокрустово ложе своих представлений о справедливости, добродетели и порядке. Грех, вина, порядок, серьезность — Проклятие Сероликого. Основа вселенского зла.

Служители Порядка. Их цель — имманентизация Эсхатона, воцарение абсолютного порядка во вселенной. В 1960-е Эсхатон виделся в форме атомного разрушения, сейчас он представляется в виде торжества макдональдсов и вечной конкуренции кока-колы и пепси-колы — нового мирового порядка.

Пять орденов:

1. Военный орден — Рыцари Пятиконечного Храма. Солдаты и бюрократы мира.

2. Политический орден — Партия Войны со Злом. Законодатели, цензоры, идеологи…

3. Академический орден — Товарищество Цикуты. Обитают в школах и университетах; зачастую ими управляют.

4. Социальный орден — Гражданский Комитет Защиты Граждан. Диссидентские организации, народные движения, системный протест.

5. Священный орден — Лига Очернителей. Немногое достоверно известно про Лигу Очернителей. Известно, что Лиге принадлежит абсолютная власть над всеми церковными организациями. Еще принято считать, что Лига ответственна за случаи подмены людей переодетой капустой и кабачками.

Дискордианизм лег в основу нескольких книг гениального философа, писателя и конспиролога Роберта Антона Уилсона. Уилсон, гностик, научный фантаст и адепт нескольких оккультных школ, нашел, что любая конспиративная теория описывает происходящее не менее (а часто и более) эффективно, чем официальная общепризнанная интерпретация. Он объяснял это имманентной хаотичностью реальности. Действительно, мышление рационально, а рациональная перцепция реальности не может быть адекватна хаосу. Соответственно, реальность допускает любое количество альтернативных и взаимоисключающих рациональных моделей. Истэблишмент, официоз противостоит такому расщеплению реальности; тому иллюстрация — повсеместные жуткие гонения на диссидентов от науки и искусства. Таким образом, чем дальше от истэблишмента стоит та или иная теория конспирации, тем меньшее давление она испытывает и тем меньше искажений она претерпевает. В идеале, любое социальное и естественное явление будет изучаться в контексте множества альтернативных (часто — взаимоисключающих) конспиративных моделей. Уилсон называл это "guerilla ontology" — "онтологическая партизанщина". Подобно партизанскому отряду, терроризирующему оккупанта неожиданными появлениями из-за любого пригорка и куста, онтолог-партизан не заботится о согласованности направлений и соответствию дискурса определенной догме, а препарирует официальную версию реальности ломоть за ломтем, каждый кусок в соответствии со своей собственной присущей ему (куску) конспиративной моделью.

Прямым приложением этих идей стала Церковь Субгения, основанная в начале 1980-х в Далласе, Техас. Лавкрафтовские божества, йети, 23 пулевые раны на теле убитого Джона Кеннеди, апокалиптические предсказания и агрессивнейшие антиобщественные призывы. Вера как средство уничтожения реальности. Об этом разговор особый.

Современный термин "fusion conspiracy", введенный Адамом Парфри — не более и не менее как применение guerilla ontology к политике. Fusion conspiracy — попытка атаковать политический истэблишмент с двух фронтов, в контексте левой (троцкистской, маоистской) и правой (оккультной, традиционалистской, националистической) теории конспирации. Официоз без труда справляется с чисто правым и чисто левым конспиративным мышлением, ограниченным и догматическим. В то же время теоретики fusion conspiracy во всем мире — персона нон грата, они — самые опасные культур-террористы. Так с ними и обращаются: жестоко и беспощадно. Официоз знает своих врагов…

Отсчитывать начало эры Хаоса от 1910-х

Зос Киа Культус, учение Остина Османа Спэ^[22] (Austin Osman Spare), исключенного из О.Т.О. испуганным Алистером Кроули. Киа — черная энергия подсознания, скрытая душа, основа роста, преображения и преодоления человеческой природы. Наряду с секс-магией тантры, также использованной Кроули, Спэ выработал метод наложения заклятий через рисование картин; Киа — творческая энергия человека, вызывать Киа следует через творчество. В отличие от Кроули, не оставившего иллюзий о возможности пара-масонских, инициатических, иерархических оккультных школ, Спэ — абсолютный нигилист. Его философия — радикальный анархизм, в духе ницшеанца-ниспровергателя Рагнара Краснобородого (автора "Might is Right"). Везде, где Кроули останавливался на полпути, Спэ шел до конца. Космос Кроули — космос Нуит, женской Богини, но у Кроули самого не хватило мужества до конца предаться женскому самовластному хаотичному естеству. Полный желчи, он предает анафеме Женщину в Алом за следование непостоянству ее природы. Джону Парсонсу, единственному способному ученику Кроули, фундаментальное непонимание женского феномена стоило огненной смерти. Напротив, в учении Спэ нет места для постоянства и направления, основным тезисом служит "sans women — your love is anathema!", а его женская ипостась ("вторая мать" Спэ, старая гадалка по имени Миссис Паттерсон, способная по желанию преображаться в прекрасную молодую женщину) выступает в роли чудодейственного, непререкаемого авторитета. Кроули оставался умерен и в богоборчестве (самые радикальные пассажи Книги Закона (стихи III.49–55) Кроули снабдил комментариями, обесценивающими весь радикализм) и в анархизме. Спэ настаивает: "свобода — в беззаконии", призывает своих учеников к убийствам и самоубийствам во имя разрушения общественных устоев. Его богоборчество абсолютно: Бог — предрассудок слабоумных, а источником существования и мерой вещей служит ЧЕЛОВЕК.

Хаос против культуры [apocalypse culture]

"It is the legacy of our age that we must sink… submerge to the deepest depths in order that the highest be elevated tolight"

Альфред Розенберг, цитируется по обложке пластинки NON "Blood and Flame"

Культура Апокалипсиса. Пожалуй, лучшей иллюстрацией партизанской войны хаоса против культуры стала книга "Apocalypse Culture" под редакцией Адама Парфри (Adam Parfrey). Эстетический терроризм, конспирации, дегенеративное искусство, секретные культы… Книга, обязательная к прочтению, по мнению знаменитого Джеймса Балларда. Роман, написанный шизофреником: Love, Lithium and the Loot of Lima. Но давайте по порядку.

Книга открывается портретом Чарльза Мэнсона в образе вервольфа. В статье с эпиграфом из Мэнсона, Парфри призывает к актуализации ферального, подспудного волчьего хищного начала. Высвобождение первичных атавизмов, к которому призывал A. O. Spare. Парфри перечисляет волчье-шкурых берсеркеров, геббельсовские Отряды Вервольфа, турецких Серых Волков и феральных детей — прототипов Маугли, как разные воплощения архетипа феральности — глубинной, примордиальной связи с природой и инстинктом. Контроль и подавление зверя в человеке как основная задача, смысл существования христианства и его современной, наиболее совершенной формы — капитализма. Соответственно, разрушение христианства и капитализма возможно только через воплощение зверского начала. Автор "Love, Lithium and the Loot of Lima", шакалоголовый шизофреник Джеймс Ван Клив принц Египта Анубис — пересекший бездну, уничтоживший личное человек.

Следует интервью с нераскаявшейся некрофилкой Карен Гринли — свободной, умной, здоровой женщиной, предпочитающей трупы живым мужчинам. Вполне понятное предпочтение.

Затем — подборка цитат, озаглавленная "Инфернальные тексты". Попытка проиллюстрировать высвобождение атавизма и актуализацию ферального сознания.

Мел Лайман:

Дэн Баррос:

"О важности убийства —

Человек — организм, который убивает! Он должен убивать, чтобы выжить! Он должен убивать, чтобы эволюционировать! Покажем им, что такое настоящая элита! Белый человек, обнажи свой чудовищный меч! Убей твоих врагов! Убей! Убей! Убей!"

Бойд Райс:

"Конец света — Конец света не приходит неожиданно и сам по себе. Конец света — постоянно идущий процесс. Он начинается медленно, незаметно, и расцветает незамеченно, в людской глубине, ширясь, пока не поглотит все, что есть.

То, что видится человечеством как величие и мощь — не более, чем язва на теле жизни. Язва, которая должна быть залечена, чтобы течение жизни не прекратилось. То, чему современный человек поклоняется как благородству и величию — не более чем болезнь. То, что создает видимость освобождения человечества, на самом деле утверждает порабощение, недееспособность и инвалидство изнутри, вознося на поверхность знамя свободы. Тело человечества отравлено, и несмотря на стремление к новым горизонтам и постоянному прогрессу, трупное окоченение предшествовало смерти и тянет жизнь человеческую к могиле.

Ищи то, что сеет для человечества семена смерти, планомерно собирая для себя урожай жизни."

Интервью с психопатом Фрэнком, интересующимся убийством и женскими ступнями ног. Фрэнк издает журнал для массовых убийц и всех тех, кто хотел бы стать массовым убийцей. Фрэнк рассуждает о том, как убить побольше народу за один присест. Важно иметь с собой много патронов. "Тяжело? Тяжело, особенно если придется нести все с собой. Но кто сказал, что массовым убийцей быть просто? Если хочешь попроще, пойди покончи с собой. Эффективное массовое убийство требует концентрации, усилий, убежденности и тщательного планирования". Трудно не восхищаться такой концентрированной феральностью. Фрэнк не рекоммендует расстреливать толпу — в любой толпе может найтись вооруженный прохожий. Лучше расстреливать вечеринки или школьные дворы с детьми.

Г. Г. Аллин, мессия рок-н-ролла, умерший от передозировки летом 1995. Рок-н-ролл, рассматриваемый большинством практиков как всего лишь карьерa, для Г. Г. Аллина — очистительное пламя. С большинства концертов его уносят, если и не избитым аудиторией, то весьма покалеченным. Г. Г. вырезает на себе перочинным ножичком, какает и валяется в какашках, мастурбирует, оскорбляет публику и призывает девушек из аудитории сосать ему… Однажды он стал бить себя микрофоном и выбил все передние зубы. В большинстве штатов Г.Г. запретили выступать, а даже если он и находил себе зал, то его перед концертом арестовывали: он обещал покончить с собой прямо на сцене. За свое опасное искусство Г. Г. просидел в тюрьме не один год

"Публика — мой враг"…

Музыка Г. Г. неописуема, безудержна, гениальна. Стихи до того хороши, что практически непереводимы. Воспроизвожу образчик в оригинале:

You hate me and I hate you

Настоящее имя Г. Г. Аллина — Иисус Христос Аллин. Его отец имел религиозные видения, в которых ему открылось, что его сын будет мессией.

Так оно и вышло.

Оккультный текст Хаким Бея, крупнейшего анархиста и теоретика ХАОСА: "Инструкции к Кали-Юге". Хаким Бей, американский суфий, проживший много лет в Индии и Иране, описывает свою инициацию в Тара-Тантре, лихорадочно больным в индийской глубинке, посреди увечных, гниющих и трупного зловония.

Хаким Бей — ключевая фигура в американском и мировом авангарде. Автор нескольких книжек эссе, стихов и порнографического романа фэнтези о сексе с мальчиками, Бей больше всего известен своей книгой "The Temporary Autonomous Zone^[23]" — Временно Независимая Зона. Концепция книги обозначена так:

"TAZ выросла из критики Революции и восхищения Восстанием. Революция смотрит на Восстание как на неудачу; но для нас, восстание гораздо интереснее, с точки зрения психологии освобождения, чем «успешные» революции буржуазии, коммунистов, фашистов…"

Для Бея, ключевым моментом исторического процесса было то, что он называет "закрытие карты": в 1899-е нации-государства закончили дележку территории планеты. Наш век — первое столетие без terra incognita, без ничьих земель. Государственность как апофеозис территориального гангстеризма. «Карта», как и любая системная идеология и любая экспертная система, грандиозная фальсификация, результат промывания мозгов кнутом и пряником «экспертов»: Государства и Системы. Временно Автономная Зона — убежище от этой ужасной фальсификации. Бей называет свою теорию "онтологическим анархизмом". В отличие от системных анархистов, изо всех сил пытающихся отмыть анархизм от Хаоса, и доказать, что анархия будет предельно упорядочена, Бей объявляет анархию миром хаоса, карнавала, оккультной мистерии. Корсары, самовластные анархи, русские мистические анархисты и народники — предшественники Временно Независимой Зоны; ее обитатели — компьютерные пираты, хакеры, террористы, извращенцы всех мастей. Замена атомарной фамилии на открытую к любым мутациям групповую семью-стаю. Мир горизонтальных ассоциаций. Дети Будущего…

Следует несколько статей о модификациях бренной плоти. Якобы некий John Fare, богатый художник, от скуки, или в результате оккультного откровения, занялся body art в его абсолютной форме. Он написал подробную таблицу частей тела, и нанял экспертов, сконструировавших ему специального робота. На ежемесячных перформансах в Европе и Канаде Фэ ампутировал случайно выбранный орган, заменяя его странными декорациями из металла и пластика. Между 1964 и 1968, он был лоботомирован, лишился большого пальца, двух пальцев на руках и восьми — на ногах, потерял глаз, обе тестикулы, правую руку и несколько кусков кожи. Последней ампутацией была его голова. Билеты продавались на каждый перформанс, и части тела были аккуратно сохранены в специальных банках со спиртом.

Издается журнал Amputee Times, посвященный порнографии для любителей женщин без рук без ног.

История, заведомо правдивая и хорошо иллюстрирующая психопатологию гротескного интереса хиппи к восточным культурам. В конце 60-х в Лондоне существовала коммунна хиппи, одержимых ритуальной трепанацией черепа, якобы проводимой тибетскими монахами для обретения третьего глаза. В книге "Пробей дыру" первый из трепанантов описывает, как это приятно, хорошо и почему трепанация необходима каждому. С помощью зубной дрели хиппи вырезали себе дыру в черепе. Операция заснята на пленку, существует фильм: "Сердцебиение в мозгу". Зрелище это не для слабонервных, поскольку кровищи много, а настоящая кровь выглядит гораздо неприятнее клюквенной (помимо того, кадры операции перемежаются с «поэтическими» психоделическими эффектами, призванными запечатлеть на пленке просветление и галлюцинацию).

Следует серия статей о радикальных оккультных учениях и индивидуумах. Джэк Парсонс, Мел Лайман, Церковь Процесса… Невероятно интересные, трагические материалы. Парсонс, гениальный химик, кроулианец и визионер, один из немногих, приблизившихся к пониманию огненной BABALON — Вавилонской Блудницы, творческой силы Хаоса. История его смерти — предмет совершенно особого конспирологического анализа. Ограбленный Л. Роном Хаббардом, стукачом, которого ФБР приставило наблюдать за калифорнийской ложей О.Т.О., Парсонс пытался эмигрировать в Израиль. Передача Израилю 1950 года секретных разработок Парсонса представляла угрозу американской безопасности, и Парсонс был убран силами спецслужб. Это примитивная политико-конспирологическая интерпретация трагедии. На оккультном уровне, BABALON, вызванная Парсонсом, представляла огненную, женскую природу Хаоса. Традиционной техникой О.Т.О. подобные стихиали не контролируются, и Парсонс сам предсказывал себе огненную смерть от ЕЕ руки. Огненный элементаль воздуха, прелестная Марджори Камерон, вызванная Парсонсом в 1945, продолжала существовать и после его смерти. Она появляется образе Кали в фильме Кеннета Энгера "Inauguration of the Pleasure Dome".

Л. Рон Хаббард воспользовался выкраденными секретами О.Т.О. в создании бессмысленной машины для выколачивания денег из идиотов — Церкви Сайентологии и сделал на этом миллиарды.

Apocalypse Culture о двух частях. Первая часть — Теологии Апокалипсиса: феральность, модификации плоти, секретные культы. Божества и аватары Хаоса. Вторая часть — Невидимая Война: демоны порядка, дьяволы религии, минионы промывания мозгов. Она открывается портретом Дженессе П-Орридж, не желающей есть сериал, и статьей основателя Церкви Сатаны Антона Шандора ЛаВея о методах невидимой войны, которая ведется против граждан правительствами «демократических» стран. Следующая статья, написанная одним из основателей индустриальной культуры, калифорнийским артистом Monte Cazazza, развивает тезис ЛаВея — о войне, не на жизнь а на смерть, ведущейся электронными СМИ против американских детей. Вот несколько цифр:

1. Обычный ребенок к моменту окончания средней школы видит 200 000 рекламных объявлений по телевизору.

2. Компании тратят полмиллиарда долларов ежегодно на телевизионную рекламу, призывающую детей покупать дорогие игрушки и вредную пищу.

3. Средний американец видит ежегодно 18 000 рекламных роликов.

4. В типичной американской семье телевизор включен семь часов и две минуты в день.

5. Средний ребенок к моменту окончания средней школы провел больше времени за телевизором, чем сидя в классе.

К этому прилагается большое количество факсимиле писем детей и взрослых в редакцию, замечательно иллюстрирующих известный статистический факт: 80 % американцев функционально неграмотно. Авторы писем демонстрируют не только неграмотность, но и удивительную, патологическую инфантильность, свойственную американцам телевизионного поколения.

Следующая статья анализирует такой специфический американский феномен как hardcore porno, термин, переводимый на жаргоне русских распространителей как "крутая порнография". В Америке производится 10 000 порнографических фильмов в год. Это в пять раз больше (на душу населения), чем в любой европейской стране. В то же время нигде на Западе нет таких драконовских законов против порнографии, как в Америке. Автор, профессиональный рецензент крутой порнографии для порнографических журналов, утверждает, что американское порнографическое видео имеет столько же sex appeal, сколько имеют биржевые сводки. Не эротизм, а унижение — вот смысл этого жанра. Действительно, пустая кассета гораздо эротичнее, чем коллективное мочеиспускание двадцати уродливых голых мужиков на голую накрашенную бабу в ванне (типичный сюжет для порнофильма, называется "golden shower" — золотой душ).

Много материалов о негритянском экстремизме. Негры, не без оснований, считают, что американская система подвергает их расу геноциду. И правда, когда треть негров мужеска пола от 18 до 25 лет сидит в тюрьме, а еще 10–20 % гибнет в уличных драках и перестрелках — это трудно не назвать геноцидом.

Следует длинная статья Джона Зерзана. Зерзан — известный американский анархист и технофоб; в архиве его работ^[24], имеющемся на сети, почти все статьи — длинные, догматические до сухости, и призывают к запрещению той или иной стороны человеческого существования, в основном искусства и науки. "Агрикультура — демоническая машина цивилизации" посвящена сельскому хозяйству. Эту статью необходимо прочесть всем нашим «почвенникам», всем консерваторам, находящим в крестьянской жизни потерянный идеал. С цифрами и фактами доказывается, что крестьянское существование — неорганично, противоестественно, бездуховно. Крестьянин насилует Мать-Землю ради жалких крох, не идущих в сравнение с благополучием, предоставленным охотой и собирательством. Его существование мерзко, постыдно, беспросветно, жизнь коротка (в сравнении с жизнью охотника-собирателя) и лишена впечатлений. Религия, торговля, рабство — все несчастья человечества пошли от сельского хозяйства. Замечательная статья.

Apocalypsе Culture заканчивается серией конспирологических статей. "Кто убил Вильгельма Райха?" — аккуратное изложение преследования и убийства американскими властями великого ученого, ученика Фрейда Вильгельма Райха. Райх был арестован и умер (по всей видимости, был убит) в американской тюрьме в 1957 году за две недели до окончания двухгодичного заключения, его книги изъяты из библиотек, конфискованы из книжных магазинов и сожжены по приказу суда (даже в середине 1960-х книги Райха продолжали изыматься), а его научные инструменты разрушены по тому же приговору. Тюремные рукописи Райха достались властям и до сих пор не рассекречены. Формальным предлогом заключения было неуважение престарелого профессора к суду, выразившееся в перевозке научной аппаратуры через границу штата. Обвинения шиты белыми нитками. Кто же стоял за убийством Райха? До тех пор, пока его исследования не будут проверены и развиты, ясного ответа не будет. В Америке постановление против изучения оргонной энергии (темы докторской диссертации Райха, защищенной в Вене в 1930-х) до сих пор в силе… Материалы о Райхе и оргоне имеются в Интернете^[25].

Может, наиболее яркий материал во всей книге — конспиративное (хотя, по всей видимости, абсолютно достоверное) объяснение американо-израильских отношений: "The Christian Right, Zionism, and the Coming of the Penteholocaust", Gregory Krupey. Еврейский вопрос стоит в Америке так же остро, как и в России. Традиционно, евреи были носителями левой идеологии; соответственно, правые политики и движения были по преимуществу антисемитскими. Чистки 1950-х (пресловутый "маккартизм") были обращены против евреев в такой же мере, как и против социалистов. В этом контексте, невозможно, не прибегая к конспирации, объяснить, почему с приходом к власти Рейгана американские крайне правые христианские фундаменталисты, бывшие активными антисемитами в 1970-е, стали активно выступать в защиту Израиля и евреев. Оказывается, экстремистские выступления Рейгана (типа "через 5 минут начинаем бомбежку России", произнесенного в 1984-м по национальному телевидению, или бессмертного "if it takes blood-bath, then let's get it over with. No more appeasement" — 1970) были частью развернутой оккультной программы. Но начнем все по порядку.

Во время Крымской Войны, в 1855, евангелист Джон Камминг (John Cumming) определил Николая I как библейского "Гога, принца Магога" — предводителя нашествия на Израиль, предсказанного в Библии (Иезекииль 38–39). В конце XIX века ирландец Джон Нельсон Дерби (John Nelson Darby) нашел, что Бог имеет различные планы для двух групп избранных: одна — Земное царство, Израиль, а другая — царство Небесное, христианская церковь. Он оказал большое влияние на Сайруса Скофилда (Cyrus Scofield), компилятора книги Scofield Reference Bible — Библии с комментариями, самой популярной комментированной Библии в мире, проданной в нескольких десятках миллионов копий. Скофилд добавил в текст Библии много пассажей, увязывающих пророчества и современную историю. Это вызвало путаницу между его комментариями и библейским текстом. Поколения фундаменталистов выросли на скофилдовской Библии — невозможно понять христианскую Америку, не изучив этой книги.

История, согласно Скофилду, подразделяется на семь периодов, которые он называл «Диспенсациями». В каждой Диспенсации, Божество проверяет повиновение человечества божественным откровениям и установлениям и отмеряет награду и кару. Последняя, седьмая Диспенсация ознаменуется возвращением Христа. Скофилд не видел никакой надежды для человечества, поскольку земля и человечество будут разрушены в ужасном огне Армагеддона, предсказанном в Апокалипсисе. Но «спасенные» христиане «истинной» церкви, так называемые "рожденные заново" (born-again) будут избавлены от семи лет кровавой бойни (называемой Tribulations^[26]) и Армагеддона, и подняты в небо на божественном корабле. Это явление называется "Rapture"^[27].

Диспенсационализм играет роль официальной идеологии правой Америки. В 1917-м к этой интерпретации Библии было пристегнуто старое отождествление России с Гогом-Магогом. Кстати сказать, укорененное по сей день мнение о России как "вертепе Сатаны" иррационально и никак не зависит от правящего в России режима; никакого мира с Америкой нет и не может быть, будь в России президентом самый что ни на есть мондиалист — ему с "моральным большинством" Америки никогда не договориться.

В 1940-е произошло два события, окончательно укрепивших диспенсационалистов в их веровании. Как предсказывал Скофилд, был основан Израиль. Одновременно была сконструирована атомная, а потом и водородная бомба — орудие, способное воплотить Армагеддон.

Популяризатором этого "атомного Диспенсациализма" был евангелист Хал Линдси, автор книги интерпретации пророчеств "Покойная Великая Планета" (The Late Great Planet), разошедшейся тиражом в 18 миллионов экземпляров (по тиражам это была вторая книга после Библии). Во исполнение Изекииля, Россия и арабы атакуют Израиль. Совместная советско-арабская армия в 200 миллионов уничтожена ядерным ударом, но еще раньше эта армия уничтожает 1/3 населения планеты. Иисус возвращается на землю, чтобы лично командовать ударом, уничтожившим арабов и русских. Все выжившие евреи, в количестве 144 000 штук, обращаются в христианство и начинают проповедовать Библию.

В 1976 34 % американцев были «born-again» — включая президента Картера. Он оказался чересчур либеральным, и был заменен на Рейгана, тоже «born-again» фундаменталиста. Рейган, кроме того, был последователем Хала Линдси, и регулярно приглашал его читать лекции атомным стратегам Пентагона. Джерри Фолвелл, теле-евангелист, знаменитый проклятиями Мартину Лютеру Кингу и кампаниями за очищение Америки от грязи, стал ближайшим советником правительства. Он приглашался на закрытые заседания правительства и генералитета, где обсуждались вопросы атомной безопасности.

В Израиле в то время пришло к власти правое правительство Бегина, первое за историю Израиля. Правые, запятнавшие себя во время Второй мировой попытками сотрудничества с нацистами (во имя борьбы с англичанами, не иначе), начали распродажу Израиля, успешно продолженную преступным левым правительством Рабина и Переса. Был отдан Синайский полуостров, замечательный курортный район с несколькими городами и арбузными кибуцами (города и кибуцы были спешно демонтированы).

Правый радикал Фолвелл мгновенно нашел общий язык с правым радикалом Бегином. Ему предоставили личный реактивный самолет, бесплатные билеты в Израиль и обратно для него и помощников. В честь Фолвелла был даже назван лес. Он был первым и единственным гоем, получившим Медаль Жаботинского.

Фолвелл чудесным образом буквально за один день превратил радикально правого сенатора Джессе Хелмса (знаменитого, кстати, патологической ненавистью к России) из воинствующего анти-сиониста в воинствующего про-сиониста. Хелмс до сих пор в Сенате и сейчас возглавляет комитет Сената по международным отношениям.

Основной задачей фундаменталистской политики в Израиле стало восстановление Храма на Храмовой Горе в Иерусалиме. На этой горе находится мечеть Харам аль-Сариф, построенная вокруг камня, с которого Магомет был взят на небо, и ее разрушение будет означать священную войну арабов против Израиля. Помощь Израилю происходит через Jerusalem Temple Foundation — благотворительную организацию, собирающую 100 миллионов долларов ежегодно на восстановление Храма и на йешивы, где будущим жрецам преподается наука служения в Храме. Эта же организация платит за судебные издержки еврейских террористов, атакующих мечеть Харам аль-Сариф.

Все происходящее есть грандиозная провокация со стороны американцев: попытка вызвать арабов на атомный джихад против Израиля, с сомнительной выгодой в виде второго пришествия и загадочного «Rapture». И новейшие достижения израильской политики, с рождением красной коровы^[28] от американского папаши-быка, только укрепляют эту уверенность.

Интересно, что одним из источников финансирования восстановления Храма является International Christian Embassy — Международное Христианское Посольство. А основной источник финансирования I.C.E. — Саудовская Аравия. Ни для кого не секрет, что американский финансовый капитал весь, или по крайней мере в большой его части, контролируется Саудовской Аравией. Вероятно, саудовские капиталы отчасти ответственны и за рост популярности фундаментализма в Америке. Из чего делается парадоксальный вывод: провокации против Харам аль-Сарифа в первую очередь выгодны фундаменталистскому исламу саудовского толка, который надеется джихадом объединить разрозненные арабские страны и сковать нерушимый арабский халифат.

Заканчивается книга отождествлением Иеговы с атомной бомбой, статьей о Хассане-и-Саббахе, и оккультным призывом к хаосу в исполнении чудесного шизофреника Джеймса Шелби Даунарда, автора текста "Масонский символизм 33 градусов в убийстве Кеннеди". Даунард посвятил жизнь поиску скрытых соответствий между секретными ритуалами цареубийства, описанными в "Золотой Ветви" Фрезера, и фактами современной политики.

Не верю, что будет новый мировой порядок

Я не верю, что будет новый мировой порядок.

Человеческая душа несет неисчерпаемые запасы хаотической, феральной энергии, безумия, веселого и страшного. Чем дальше, тем больше — онтологическая карта цивилизации прорастает, как черными цветами, несовместимыми, безумными верованиями, неосуществимыми желаниями, безнадежными стремлениями. Структура общества не выдерживает избытка информации, нег-энтропии, и дробится на тысячи субкультур. В каждом вшивом маленьком народике появляются свои фашисты. А это значит, война. В каждом вшивом маленьком городке — свои банды скинхедов и металлистов. А это значит, война. В каждом вшивом маленьком государстве — свои красные бригады. А это значит, война. А в доме престарелых бунтуют старушки. Это война.

Пусть будет война!

Кинопентаграмма графа Хортицы

Георгий Осипов Фабрика звезд — кузница кадров

Киносеанс для элиты организаторов и исполнителей

"Приятно глянуть на полки"

AZIZIAN

Не обольщайтесь относительно «посвящения». За каждым градусом вас ожидает очередная абракадабра и сомнительная метаморфоза из жертвы в шарлатана и вымогателя.

Странные фильмы — вот испытанное средство гностической инициации. Их гораздо больше, чем вы думаете. О них помалкивают в меру возможностей те, чьи щупальца контролируют краны промывки ваших мозгов. На их обильных достоинствах паразитируют современные ничтожества, верные своему обычаю осквернять и разворовывать то, до чего они так и не доросли. Учитесь дискриминации — умению разбираться. Странные фильмы — они порождают беспокойство, инсинуируют тревожные помыслы.

Рассмотрим при помощи луча разума некоторые из них. Свинье неба вовек не видать, но что может помешать вам посмотреть скажем:

"White Zombie"

реж. Виктор Гальперин, 1934, Голливуд

Я ловлю себя на том, что стал избегать оскорбительных сравнений животных с людьми. Двуногие гаже. Дисциплинированная крыса, гордая змея, тихая улитка брезгливо соблюдают дистанцию от людей, вызывая уважение абсолютной верностью своему природному аристократизму. Суверены лесов, полей и рек игнорируют систему с достойным подражания равнодушием.

Чтобы сохранить жизнь природе, нужно только ликвидировать несколько тысяч ее врагов. А остальных превратить в зомби. Покуда не вырастет поколение бамбуковых медведей, древесных лягушек и розовых фламинго, рост поголовья двуногих скотов определенно может подождать.

Выходцы из России братья Виктор и Эдуард Гальперины не сделали карьеры в Голливуде. Им удалось поставить лишь несколько картин, в том числе и "White Zombie" — один из наиболее энигматичных кошмаров в жанре "беспокойного присутствия".

В снятом всего за две недели фильме царит атмосфера сна под гипнозом. На протяжении часа вы попадаете во власть оптического суккубуса, присосками своих нежных тентаклей вцеловывающего сладостно-болезненные образы в ваши органы зрения.

Череда тревожных символов возникает в безукоризненном ритме, порождая почти эротическое состояние прикованности. Так называемый "wanton symbolisation", "праздный символизм вообще" является, на мой взгляд, одним из самых интересных приемов в кинематографе такого рода. От «Вампира» Дрейера до работ Куртиса Харрингтона и обманчиво наивных, словно средневековые аллегории, историй из вампирского цикла Жана Роллена.

Оккультный диктатор Мердер Лежандр появляется во главе свиты живых мертвецов, среди них — немецкий генерал с железным крестом (wanton symbolisation) и протезом, французский министр, восточный мудрец, палач, который должен был казнить Лежандра, но не успел…

"Они тотчас разорвали бы меня на куски, но этого, месье, никогда не произойдет", — признается повелитель зомби легкомысленному помещику."…Разорвали бы на куски, если бы к ним вернулось сознание", — это мне знакомо.

Бэла Лугоши сыграл в этом фильме одну из своих лучших ролей. Бородка и френч придают ему сходство со Львом Троцким и психоделическим поэтом дарксайда Валерием Брюсовым! Он проповедует социал-дарвинизм (я неспроста начал разговор издалека), содержит целую фабрику безмолвных зомби и, сверкая глазами и бровями, произносит неподражаемым голосом сентенции, которые хочется заучивать и повторять.

Дрожащие от страха буржуазные софти, как правило, задают вопросы, а Бэла поясняет. Например: кто эти люди?

— For you, my friend, they are the angels of death.

Сверкающие глаза оккультного диктатора.

"Я хорош! Люди напрасно говорят, что я дурен. Я буду тебе славным мужем. Посмотри, как я поглядываю очами!" Тут навел он на меня огненные очи, я вскрикнула и пробудилась." Мистический след Николая Гоголя среди бутафорских холмов Вуду Вест-Индии очевиден. "Страшная месть" современному миру — триумф Воли обособленного гения. Братья Гальперины блистательно пополнили галерею портретов экстраординарных личностей, пригласив Бэлу в "White Zombie" в 1932 году. А год спустя очень далеко от плантаций Вест-Индии самая просвещенная нация Европы доверила свою судьбу оккультному диктатору с железным крестом на груди фронтовика и необыкновенным взглядом.

У брюнета Бэлы Лугоши, вспоминает актрисаКэрол Борланд, глаза были тоже восхитительно ясные и голубые, но мало кто об этом знал, ведь фильмы, в которых он играл, были черно-белые.

Музыка в "White Zombie" великолепная. Композитор не указан. Одна мелодия настолько хороша, что я осмелился рекомендовать ее д-ру Ла Вею в его новый альбом…

For the future, monsieur!

Witchfinder Genera

реж. Майкл Ривз, 1968, Великобритания

Из показаний Ричарда Спека: "It hit me before the needle was out — Zoom! And my teeth started gnash and grind".

Его обвиняли в беспричинном убийстве восьми медсестер, и в деле фигурирует крайне загадочная инъекция, сделанная Спеку неизвестным накануне его подвига, инъекция препарата, мгновенное действие которого чистоплотный киллер так наглядно описал своему тюремному психиатру в словах, приведенных выше.

Картина Witchfinder General — "Великий инквизитор" или "Генеральный ведьмолов" английского режиссера Майкла Ривза тоже своего рода "бэд трип". Словно вам, просверлив дырку в черепе, прыснули на мозг кислоты. Ривзу удалось растворить буквально нависающую усеянной шипами изнанкой орудия пытки атмосферу тревоги, опасности и боли, предвестницы разрушения, надо всеми 77 минутами — этого овладевающего вами против воли видения. Подлинный Doom. Последний замысел одаренного англичанина Майкла Ривза, чья многообещающая карьера оборвалась в 1968 году, когда ему едва исполнилось 25. Учитесь.

— Ты же любишь причинять боль?

— А вы, сэр?

Пытка в Английском королевстве при Карле Первом была запрещена. Но двое всадников, возникающие на экране, подобно безобидным мушкетерам, сумели отыскать в смутное для Английского королевства время нишу для своих садистских наклонностей, похоти и корысти. Сэр Мэтью Хопкинс, его играет несравненный Винсент Прайс — "Бэла Лугоши 60-х", со своим подручным садистом-истязателем Стерном сколотили благодаря "охоте на ведьм" колоссальный для тех времен капитал — тысячу фунтов.

Лестница с привязанной к ней девушкой, уличенной в колдовстве, медленно опускается в бушующее пламя.

— Adequate, very adequate ("соответственно, весьма соответственно"), — характерным голосом Великий Инквизитор поощряет трактирного слугу, взбивающего постель.

Мэтью Хопкинс — личность отвратительная, но реально существовавшая. Мы живем в эпоху, когда самые отвратительные персонажи абсолютно реальны.

В конце фильма юный офицер из армии Кромвеля, мстя за возлюбленную (и за всех замученных "слуг Сатаны"), буквально вышибает дух из "Великого Инквизитора". В действительности Хопкинс мирно умер в своей постели.

Фильм Майкла Ривза эстетически близок своим кровавым романтизмом таким некогда культовым в нашей стране картинам, как "Ромео и Джульетта" Ф. Дзефирелли, "Опасное сходство" Ж.Кокто, советско-скандинавской "Красной мантии" (где можно было увидеть обнаженного Олега Видова) и "Последней (но далеко не последней) реликвии" с ее антикатолическим буйством, арийской dumb-blonde Эвэ Киви и дивными песнями бессмертного Георга Отса.

Тему "христианского садизма" эксплуатировали в дальнейшем, вдохновленные шедевром Ривза, неутомимый Джесс Франко ("Кровавый судья") и немец под псевдонимом Армстронг в картине "Дьявольская отметина", где едва ли не впервые появился Удо Кир ("История О", «Дракула» Энди Уорхола).

Все, кто любит Doom, Gotic, Bathory и Burzum, должны увидеть "Witchfinder General". Увидеть то, чего видеть не хотелось бы.

Nada

реж. Клод Шаброль, 1974, Франция

"Система не приветствует терроризм, но предпочитает его, как меньшее из двух зол, революции." "Левый террор и террор государства — челюсти одного капкана", — с горечью произносит террорист Бонавентура Диас в конце одной из лучших картин Клода Шаброля "NADA", и все-таки, потеряв в перестрелке с цепными псами системы всех своих товарищей и на пороге собственной гибели, он заверяет нас из далекого 74-о года — "Добрая гражданская война лучше паршивого мира."

"Знаете, почему вы проиграли? Потому что были всем отвратительны, абсолютно всем", — примерно так звучит аргумент в адрес «злых» и неугомонных «нацистов», не желающих делать выводы из военных успехов услужливых големов и, что самое ужасное, не способных признать величия кабаре-дуэтов, пришедших в издыхающий мир по дороге, открытой для них ценою таких жертв чуть более полувека назад.

Быть "отвратительным абсолютно всем" в наше время — удел исключительных, сверхъестественных личностей, которые не могут не быть достойным примером для тех, кто избрал девизом слова Vive La Mort в битве за честь… и жизнь.

Nada — «ничто» по-испански, так называют свою организацию герои одноименного романа Ж.-П. Машета, этот роман, в некотором роде, европейский вариант "Дневников Тернера" североамериканских национал-революционеров. Nada тревожит душу, не коверкая ее. Поэзия для "проклятьем заклейменных" высочайшего уровня, как "Дневник неудачника" Э.Лимонова, песни Чарльза Мэнсона, как монологи Филиппа Марлоу в книгах Чендлера.

…Последний сюжет Дрие ля Рошеля, пустившего себе пулю в лоб в 45-м. Кажется, с этой точки начинается эта кровавая и малопоучительная для приспособленцев история о похищении из публичного дома в Париже посла отвратительных Соединенных Штатов. А еще была итальянская девочка со щемящим голосом по имени Nada.

Безвольные представители поколения, бесславно предавшего свою революцию, возможно, узнают в одном из героев NADA парня в красной «приталенной» рубашке с преступным подбородком Калигулы — это Лу Кастэль, убийца-авантюрист из "Золотой пули" Д. Дамиани, но возникающий в сцене уличных беспорядков (хроника) на мгновение знак они наверняка отнесли бы к разряду wanton symbolisation, однако для наиболее продвинутых их детей он многозначителен и общепонятен — это КЕЛЬТСКИЙ КРЕСТ.

"Мясник" (1969), вкрадчиво-ревизионистские "Глаза Виши"(уникальный шанс увидеть войну глазами прогерманской пропаганды), безукоризненный конспирологический триллер "Доктор М" (1989) определенно рекомендуют Клода Шаброля как талантливого и честного мастера "третьегопути" в кинематографе.

Это опасный комплимент, но место французского режиссера в ряду таких бескомпромиссных европейцев, как Дэвид Ирвинг, Робер Фориссон, Рожэ Гароди.

Мертвые не предают. Они, как змеи, ящерицы и волки, которые меняют кожу и шерсть, но сохраняют свой узор, свой облик, презирая фасоны мондиалистской моды. Мертвые не предают, они потому и мертвы, что сохранили верность. Не предаем ли мы мертвых героев? Nada — это сон перед последней битвой. Не проспите СИГНАЛ АТАКИ.

В роли Бенавентуры Диаса — европейский секс-символ начала 70-х Фабио Тести, хвала Всевышнему, ничем не похожий на теперешних голливудских питуриков. И вообще, безупречный аутентизм мужских типов в эпоху повальной содомизации нового поколения делает NADA лентой besondere wertvoll, как говорили в Германии, "особенно ценной в воспитательном отношении".

Freaks

реж. Тод Браунинг, 1932, Голливуд

Эта картина поставила крест на карьере Тода Браунинга, рискнувшего приступить к съемке «Уродов» после неожиданного успеха «Дракулы» в 1931 году. Браунинг, проведший детство в странствующем цирке, где он принимал участие в номерах с названиями вроде "Ящер и Ворона" или "Живой труп-гипнотизер", придирчиво отбирал для фильма элиту, «сливки» гротескных аномалий из карнавально-цирковой среды. Услуги искусственно обезображенных инвалидов отвергались, только натуральные монстры вошли в финальный каст одного из самых скандальных и беспокойных фильмов в истории кино. Запрет, наложенный на «Уродов» "свободным миром", был снят только через 30 лет — в год смерти создателя.

Режиссер щедро потчевал журналистов тревожными историями о герметических колониях уродцев, о неописуемых ритуалах, совершаемых там. Сходные сведения обильно инсинуировал в своих новеллах, параллельно Браунингу, энигматичный джентльмен, сторонник нордизма и поклонник набиравшего силу Гитлера — Г.Ф.Лавкрафт, видевший в фашизме стремление к совершенству.

В 20-е годы автором сценариев к целому ряду фильмов с участием любимого актера Браунинга немого периода, мрачнейшего Лона Чейни-старшего, чья подноготная сама могла бы служить сюжетом для психотронной драмы, — его воспитывали глухонемые родители, первая из его жен спилась и сожгла себе кислотою горло, он бросил ее ради танцовщицы, которая, в свою очередь, была замужем за безногим калекой, и т. д., — был никто иной как Вильям Даддли Пелли. Основатель консервативно-революционного движения "Серебряные рубашки", если не ошибаюсь, карикатурно описанного каким-то Воннегутом. Всего перу В.Д. Пелли, дружившего с Р. Валентино, У. Диснеем и др., принадлежит 21 сценарий, в том числе и "Light in the Dark" о волшебном сосуде, способном совершать превращения.

"Она была прекрасной женщиной когда-то", — выкрикивает балаганный зазывала в начале фильма, — "когда-то она была известна как Воздушный Павлин". Он имеет в виду белокурую красавицу-наездницу Клеопатру (ее играет русская актриса Ольга Бакланова, и она гипнотически сексуальна). Но как она выглядит на дне специального садка, вы узнаете только в конце фильма. Что с нею проделали те, кто:

"Они не просились в этот мир. Их кодекс для них закон. Обидев одного из них, вы обижаете всех."

Уроды? Обделенные природой, несмотря на невольное сходство со многими теперешними деятелями науки, культуры и политики (в особенности это касается обаятельных пинхэдов — "булавочных головок", их в картине целых пятеро — близнецы Сноу, Зип энд Пип и конечно, неотразимая Шлицци), эти создания выглядят куда оригинальней, обособленней и достойней, чем «нормальные» обыватели. Безногий от рождения акробат Джонни Экк, например, — человек-паук. А вы смогли бы, родившись таким, как он, выжить, сохранив достоинство? Или сохранить, как я, верность своим вкусам и воззрениям, несмотря на их очевидное "уродство"?

Богатый лилипут Ганс, коллега Клеопатры по цирковой труппе (в пьесе «Шпоры», по которой написан сценарий, он тоже скачет по манежу, только стоя на спине… собаки), влюбляется в хищную блондинку-наездницу, та, в сговоре с любовником гимнастом Геркулесом, выходит за Ганса замуж и медленно отравляет малютку… Но уроды видят каждый шаг вероломной Клеопатры.

Кульминация безобразия в картине — свадебный ужин, на который уродцы предпринимают злополучную попытку «инициации» Клеопатры в свою среду. Вот уже пущена по кругу чаша с шампанским, из нее поочередно отпивает каждый юродивый, вот уже громче и настойчивей полный двусмысленного ликования ритуальный напев безногих, ползучих, безмозглых (сам Тод Браунинг называл его "Secret gibberish of the show-freaks"), вот уже наступил черед Клеопатры быть посвященной в ряды деформированных. Но, с бокалом у самых губ, до женщины доходит весь ужас ситуации, и она с омерзением выплескивает оскверненное вино в гримасничающие рожи с воплем: "Уроды! Уроды! Грязные, гнусные, вонючие УРОДЫ!"

Вот как звучит свадебная песня:

Добро пожаловать в мировое сообщество.

Что хотел сказать Браунинг? И на что намекал Лавкрафт? И кто ближе нам сегодня — белокурая Клеопатра, насильственно превращенная в "one of us", или неумолимые мстители-уроды с лезвиями, сверкающими в зигзагах молний, с их тайным кодексом, придуманным тоже явно не трехсторонней комиссией.

Чем-то жуткий случай с Клеопатрой напоминает операцию, проделанную над несчастной Шэрон Тэйт ночью 8-го августа 69 года в Голливуде. Следует без страха приблизиться к тем и другим, заглянуть в садок с ультимативным чудовищем. Ведь мы — уроды современного мира, где булавочные головки, хвостецы и гермафродиты нового мирового порядка боятся именно нас, мы — единственное, что им отвратительно!

Они — с потрохами протезированные ничтожества, не устоят перед теми, кто может ходить на руках с бритвою в зубах, когда рухнет мондиалистская «крыша». Не устоят перед расой господ — прирожденными монстрами.

И почему упомянул "The Freaks" в числе своих любимых картин невероятный Кеннет Энгер? Я знаю почему. Странные фильмы.

Библиотека

SINE QUA NON

Творения преподобного Максима Исповедника

кн.1–2, М., «Мартис», 1993–1994

Первый выпуск из серии "Святоотеческое наследие" православного Свято-Тихоновского богословского Института.

Издание писаний преподобного Максима Исповедника важнейшая веха в возвращении наследия той части Православной Традиции, которую принято называть "мистическим богословием". В геноновской терминологии это вполне можно было бы определить как "православный эзотеризм". Речь идет о наиболее возвышенных и созерцательных, посвятительных аспектах Православия, где все религиозные элементы возводятся к метафизической реальности. Все тексты преподобного Максима Исповедника являются крайне важными и значительными, но такие произведения как «Мистагогия» и "Толкование на молитву Господню" вполне можно назвать "манифестом внутреннего христианства". Следуя за апостолом Павлом и нормами православного эзотеризма преподобный Максим строго отделяет внутреннее от внешнего. Следующий пассаж из «Мистагогии» является ценнейшим свидетельством в пользу православной мистики вопреки сторонникам морализаторского и буквалистского подхода.

"Ибо, действительно, как человек смертен по своей видимой части, а по невидимой бессмертен, так и Священное Писание обладает, с одной стороны, преходящей явленностью буквы, а с другой — содержит сокрытый в ней дух, бытие которого непреходяще и который составляет истинный предмет созерцания. И как человек, обуздывая с помощью любомудрия страстные желания и порывы, умерщвляет свою плоть, так и Священное Писание, понимаемое духовно, совершает обрезание своей буквы. Божественный Апостол говорит: Если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется (2 Кор.4:16). То же следует думать и говорить относительно Священного Писания, в духовном смысле постигаемого как человек. Чем больше отступает буква Его, тем более преобладает дух; и по мере исчезновения теней преходящего служения [Богу] все ярче сияет истина веры, всесветлая и лишенная всякой тени."

Следует обратить внимание на безупречное качество переводов и изумительные комментарии А.И.Сидорова, а также на его предисловие. Кажется, что в лице Сидорова мы имеем столь глубокого знатока православной традиции, столь компетентного исследователя духовного наследия Церкви, что можно говорить о нем, как о "русском Корбене". Именно А.И.Сидоров является и главным редактором всей серии "Святоотеческого наследия", и осознав масштаб и значительность этой фигуры, мы не удивимся, что обнаружим в плане издательства — действующего по благословению патриарха Московского и Всея Руси Алексия II — имена таких замечательных представителей мистического богословия как Евагрий Понтийский, Симеон Новый Богослов, Иоанн Дамаскин и т. д.

Эта линия точно совпадает с осью духовного и интеллектуального возрождения России, ее Традиции. Надо внимательно следить, за всем, что в том направлении делается и досконально, прилежно изучать.

(Керн) Архимандрит Киприан

"Антропология св. Григория Паламы"

М., «Паломник», 1996

Одно из самых документированных исследований о духовном учении великого православного исихаста. Архимандрит Киприан описывает не только идеи самого Паламы, но и духовный и богословский контекст, без которого непонятно все значение этого величайшего богослова Восточной Церкви. Первая часть работы архимандрита дает представление об общей логике становления православной догматики, причем особо важно здесь прослеживание традиции "мистического богословия", венцом и совершенной формулой которого стало учения св. Григория Паламы. Архимандрит Киприан убедительно показывает, что исихастское движение Афона было не новшеством и не одной из разновидностей духовной православной практики, но сутью и осью всей христианской Традиции, ее мистическим зерном. Исихия коренится одновременно и в личном аскетическом преображающем, обожающем опыте подвижников, и в магистральной линии византийского ортодоксального богословия. Св. Григорий Палама настаивал всей своей жизнью и всем своим духовным путем на органическом единстве этих двух полюсов Традиции — на единстве личного опыта и религиозной догматики.

Сочинение Архимандрита Киприана предваряется прекрасным исчерпывающим вводным комментарием А.И.Сидорова, который дает полную картину проблемы исихазма среди современных исследователей Православия. Сидоров, как и В.Н.Лосский и сам архимандрит Керн, настаивает на центральности паламитской линии для православного богословия, а следовательно, является "православным традиционалистом" в самом прямом и возвышенном смысле этого понятия.

С. Л. Епифанович

"Преподобный Максим Исповедник и византийское богословие"

М., «Мартис», 1996

Книга издана как приложение к серии А.И.Сидорова "Святоотеческое наследие".

Автор книги — русский ученый и светский богослов Епифанович (1886–1918) одним из первых обратился к наследию преподобного Максима Исповедника, к его "мистическому богословию". В рамках синодальной казенной Церкви петербургского периода интерес к мистической стороне Православия был ничтожен, и духовный ренессанс зрел, скорее, среди светской интеллигенции, которая в свою очередь мало внимания уделяла ортодоксальности источников, и часто смешивала гротескный оккультизм или экстравагантные учения Востока с интересом к мистической стороне собственной православной Традиции. Епифанович в этом смысле был редким исключением. С одной стороны, его исследование остается внутри строгих рамок церковной догматической ортодоксии, а с другой, обращается к наиболее внутренним, метафизическим, мистическим аспектам христианства. И выбор центральной фигуры для своих исследований — преподобного Максима Исповедника, крупнейшего богослова и мистика — в данном случае закономерен.

Мартин Бубер

"Хасидские предания"

М., «Республика», 1997

Уникальное издание собранных и систематизированных Бубером устных хасидских легенд и преданий. Внушительный памятник иудейскому эзотеризму. Многие истории явно напоминают классические пассажи дзэн-буддизма или суфийских братств. Это отмечает сам Бубер. Странно, что из виду в данном случае упущена еще одна весьма сходная традиция — традиция православного эзотеризма и, в частности, «юродства». Если связь хасидской мистики с дзэном и тарикатами ислама (особенно тарикой "маламатья") может быть только типологической, с православным эзотеризмом у хасидов могли быть самые прямые пересечения. Во-первых, хронологически всплеск учения цадиков совпадает с возрождением на Руси исихазма, восстановлением традиции старчества и переводом «добротолюбия». Во-вторых, географически хасидизм возник на западных окраинах Российской Империи, где от гонений часто скрывались представители разных старообрядческих толков и "духовные христиане" (среди прочих — скопцы, хлысты и т. д.), а в этих течениях православный эзотеризм сохранился с более древних эпох. Кроме того, не малое влияние оказал и сам климат русской национальной стихии, пропитанной "духовным христианством" и его парадоксальной этикой.

Рассказы о хасидах дают пример уникального сочетания простонародной веры с высшими инициатическими реальностями, что и является признаком аутентичного и органичного духовного движения. На примере легенд и историй легко понять, насколько сама структура современного мира далека от хасидских идеалов, насколько несовместима эта сторона иудейской традиции с либерализмом рыночного общества. Книга является убедительным аргументом в пользу концепции фундаментальной двойственности еврейства в целом. Одна линия — типологически и исторически связанная с хасидизмом — радикально противоположна современности, традиционна, духовна и метафизически ориентирована. Другая — ее прообраз мы видим в изначальных врагах хасидов, «митнагедах», евреях-"раввинистах" или «рационалистах» — напротив, явно тяготеет (пусть прагматически) к моделям прогрессистского, технократического, рыночного бытия. Этот внутриеврейский дуализм — часто упускаемый из виду — является важнейшим элементом для непротиворечивого объяснения многих масштабных процессов современности. Напомним, что Бубер был близок к Фридриху Хильшеру и другим духовным авторитетам «Аненэрбе», благодаря участию которых ему удалось избежать преследований при режиме Гитлера.

Предисловие П.С.Гуревича и М.Л.Хорькова, как всегда в случае бывших "советских философов", отличается крайней бессмысленностью и тавтологическим повторением того, что говорит спустя несколько страниц сам Бубер. Это неизлечимо.

Георгий Вернадский

"Русская История", "Монголы и Русь", "Россия в средние века", "Киевская Русь", "Московское царство", "Россия на пороге Нового Времени", "Древняя Русь"

М., «Аграф», 1996–1997

7 томов выдающегося русского историка, одного из ярчайших представителей евразийского движения Георгия Вернадского являются важнейшим доктринальным основанием для формирование последовательного и непротиворечивого национального мировоззрения России. Все книги следовало бы рекомендовать в качестве учебных пособий, так как в доходчивости, ясности, аргументированности, объективности и простоте изложения русской истории у Вернадского нет равных. Евразийская идеология автора позволяет ему логично и непротиворечиво осветить самые сложные и парадоксальные повороты русского пути, истолковать важнейшие события в духе органичного понимания России и ее исторической миссии. Особенно важна систематизация исторических периодов, функций и типов русских государств, социальный анализ сословий и классов Руси с древнейших времен до настоящей эпохи. У Вернадского помимо богатейшей исторической информации важнее всего именно метод исследования и классификации, который представляет собой важнейший концептуальный аппарат для развития последовательного евразийского мировоззрения. Труд Вернадского сочетает в себе новейшие исторические и социологические методики и верность древнему духу нации. Идеальное сочетание. Большинство текстов переведено (вполне сносно) с английского на русский впервые, так как Георгий Вернадский (сын знаменитого академика Вернадского) большую часть жизнь провел в Америке, будучи эмигрантом.

Савицкий П. Н.

"Континент Евразия"

М., «Аграф», 1997

Сборник теоретических текстов основоположника евразийской доктрины, идеолога, мыслителя, геополитика. Необходимые мировоззренческие документы, излагающие позицию евразийцев по всем основным идеологическим вопросам — от конкретной политики до масштабных исторических парадигм. Книга суммирует большинство программных документов евразийского движения, принадлежащих перу Савицкого. Особенно интересен раздел, посвященный чисто геополитическим теориям евразийства. Комментарии и послесловие ("Евразийский триумф")Александра Дугина.

Рене Генон

"Символы священной науки"

М., «Беловодье», 1997

Очередное издание плохого перевода книги величайшего традиционалиста упорным неоспиритуалистским издательством. Когда в руках оказывается подобное издание, задаешься вопросом, может быть, мы совершили ошибку, вообще ступив на путь ознакомления русскоязычной публикой с трудами этого уникального автора? Генон предельно точен в своих оценках, бескомпромиссен в своем жизненном пути, последователен и логичен в формулировке своих взглядов. Казалось, вполне естественно, что его наследием станут заниматься люди схожей ориентации, близкие по типологии и темпераменту. Быть может, излишне сухие, но скрупулезные, выверяющие каждый термин, корректно взвешивающие каждое замечание. Так оно и происходит во всем мире, и на то же самое мы рассчитывали в случае России. Но благодаря странной особенности небольшая и ничем не выделяющаяся группка слаборазвитых рерихианцев посчитала себя вправе вторгнуться в очень тонкий процесс перевода Генона в русский интеллектуальный контекст (а это перевод с необходимостью должен учитывать массу обстоятельств, культурных и языковых особенностей, временных и идеологических нюансов и т. д.), и начать ляпать одну за другой невыверенные, некомпетентные издания. Как всегда, в предисловии Ключникова много ошибок. — "Генон не остановился перед разрывом со своим одаренным (всего лишь «одаренным»! — "Элементы") последователем Юлиусом Эволой по причине углубления его сотрудничества с движением итальянского фашизма". — Это полная чушь. Генон прекрасно знал, что большинство переводов его текстов в Италии выходят в издании "Regime fascista", а переводчиком выступает — с санкции Генона — Юлиус Эвола. Генон не порывал отношений с Эволой ни до, ни после 1945 года, о чем свидетельствует их переписка, фрагменты которой недавно опубликованы в Италии и Франции. Далее, книга Повельса и Бержье "Утро магов" названа почему-то книгой "Павеля и Бержье "Утро магии"". Удивительно нелепо следующее высказывание — "… Генон подводит к мысли: Запад остро нуждается в новом синтезе интеллектуального и эмоционального планов бытия". — Трудно представить себе фразу, которая больше противоречила бы острию геноновской линии — "эмоциональный план" он считал вообще не заслуживающим ни малейшего внимания, но Ключникова (издателя Генона) это не интересует. В общем, не то, чтобы все высказанное Ключниковым неверно, но все как-то поддельно, имитационно, недоброкачественно. За всем проглядывает во многом традиционный для нашей интеллигенции дух поверхностной нахватанности, аляповатости, недоделанности, неоплаченности, «гратюитности». Ясно, что сам издатель явно не знает французского, о Геноне формирует представление из неуклюжих переводов и вообще озабочен чем-то иным, всегда остающимся за кадром. Во всем дух имитации, который довольно трудно выразить словами. Подменен настрой мысли Генона, невидимая ось его учения.

Жиль Делез

"Логика смысла"

М., Академия, 1995

Гениальное произведение крупнейшего современного философа. О Жиле Делезе Мишель Фуко сказал однажды: "Наш век когда-нибудь будет называться "веком Делеза"". Делез, на основании текста Льюиса Кэрролла и постоянно ссылаясь на концепции Антонена Арто, выстраивает увлекательную парадигму человеческого бытия — отталкиваясь от его вегетативных корней и телесно-эротических пластов через смыслообразующую поверхность вплоть до отвлеченных и суперсложных миров абстрактного мышления. Картина Делеза странным образом один к одному воспроизводит модель инициатического понимания "человеческого механизма", хотя при этом в ней используется совершенно иной — теологический или спиритуалистский — язык. Делез в этой блестящей работе рассказывает о пути к "новому рождению", но только в особых чисто индуктивных, значительно окрашенных фрейдизмом терминах. Если продлить гениальные интуиции Делеза о "теле без органов" Арто, "новой поверхности", Геракле, "нонсенсе (а не молчании) как антитезе смысла" и т. д. в сторону классического эзотеризма, мы получим впечатляющее детальное изложение оперативно-магического пути преображения «ветхого» существа в нечто «новое». К сожалению, перевод Свирского оставляет желать лучшего, и некоторые пассажи становятся понятными лишь для тех, кто знает французский язык и способен в уме сделать обратный перевод, и только потом разобраться, чего, собственно, не понял переводчик. Снова и снова встает вопрос: если человек не способен самостоятельно выучить иностранный язык, как он может понять такие сложные вещи, как тексты Делеза, для осознания которых нужны и время, и особые способности, и широкая интеллектуальная культура, и навыки предельной концентрации.

главный редактор: Александр Дугин

директор: Н. Мелентьева

ответственный секретарь, оформление реальной версии: К.Чувашев

Примечания

1

Данные соображения о постмодерне основаны во многом на экспозиционной статьи Робер Стойкерса "Генезис постмодернизма" ("Vouloir" № 54–55)

(обратно)

2

Уэлш называет себя "учеником и последователем Лиотара".

(обратно)

3

Серфинг — от английского surfing, surf, что дословно означает «скольжение». Прим. перев.

(обратно)

4

Латинское слово «individuum» означает «неделимый», а соответственно, «dividuum» будет означать «делимый». Прим. перев.

(обратно)

5

Такое же отношение к «желанию» бытовало в мистических кругах «мартинистов», последователей Сен-Мартена, который, с свою очередь, был учеником Мартинеса де Паскуалиса. Желание — синонимично свободе воли, инстинкт воплощает в себе рабство материального рока. Посвящение — освобождение от ограничивающих законов имманентных форм. Поэтому высшим титулом посвященного в мартинизме является "человек желания", "l'homme de desir". Так называется одна из кник самого Сен-Мартена.

(обратно)

6

"Досрочно освобожденные", т. е. «революционеры», названы так Прудоном потому, что «досрочно», "раньше других" освобождались они от застенков лжи, лицемерия, буржуазно-капиталлистических иллюзий, токда как остальные — «послушные» граждане — остаются прилежными узниками концлагеря Системы.

(обратно)

7

Подлинные слова Де Голля: de Gaulle C. Memoires d’Espoir. Le Renouveau 1958–1962. P., 1970. P.13.

(обратно)

8

France-Observateur, 19.10.1961

(обратно)

9

Positif, 1962, N 46. Национальный союз студентов Франции, объединяющий ассоциации студентов и учащихся на местах — по сути, федерация, основанная по синдикалистскому принципу. До 1964 года ЮНЕФ контролировался правыми католиками, в 1964 году лидерство перехватили левые синдикалисты и коммунисты.

(обратно)

10

Верный своей привычке играть в ассоциации, Годар наверняка учитывал еще и то, что у среднего француза фамилия «Кошэн» должна вызывать воспоминания сразу о двух исторических личностях — лидере ФКП Марселе Кашене и палаче Жанны д'Арк Пьере Кошоне. Кроме того, по-французски coche, cochon, cochone — свинья. (6)Marcuse H. One Dimensional Man. L., 1964. P. 89–90.

(обратно)

11

Marcuse H. One Dimencsional Man. L., 1964. P. 89–90.

(обратно)

12

Ibid. P. 23.

(обратно)

13

Другой вариант перевода: «Пьеро-безумец», в оригинале "Pierrot le fou".

(обратно)

14

В 80-е годы это влияние примет уже крайние формы. См., в частности: Солидарность, 1992, № 8. С. 15.

(обратно)

15

"Мужское/женское", или "В мужском роде/в женском роде", или "По-мужски/по-женски".

(обратно)

16

Hamon H., Rotman P. Generation. V.1. Les annees de reve. P. 1987. P. 614.

(обратно)

17

Ibid. P. 609, 612.

(обратно)

18

Joffrin L. Mai 68. Histoire des evenements. P., 1988. P. 360; Duteuil J.-P. Nanterre 1965-66-67-69. Vers le mouvement du 22 Mars. P., 1988. P. 7, 94-110.

(обратно)

19

Боец, борец, активист (франц.).

(обратно)

20

http://www.prairienet.org/~kkbuxton/discordia.html

(обратно)

21

http://members.aol.com/Elestria/thornley.html

(обратно)

22

http://www.dimensional.com/~tomhb/banger/spare

(обратно)

23

http://www.unicorn.com/lib/taz.html

(обратно)

24

http://www.eskimo.com/~recall/zercon.html

(обратно)

25

http://www.hb.north.de:6160/e_reich1.htm

(обратно)

26

В синодальном перевода термин «tribulation» дается как "скорбь великая" и означает последнее испытание перед Вторым Пришествием. "Скорбь Великая" связывается, вслед за Иезекиилем, с пришествием "царя Гога" с Севера и его притеснениями Израиля. В православной традиции, где под «Израилем» после прихода Спасителя понимается Церковь Христа, это пророчество расшифровывается как последнее испытание православных и их гонения от руки отступников.

(обратно)

27

Термин «rapture» английском перевода Библии не встречается, но само слово обозначает "поднятие в воздух", что по смыслу тождественно русскому «вос-хищение». Протестанты, доказывая «традиционность» концепции «rapture» ссылаются на "восхищение на третье небо апостола Павла", упомянутое в его посланиях.

(обратно)

28

"Красная корова" играет в иудейской традиции важную символическую роль. Ее ритуальное жертвоприношение является важнейшим очистительным обрядом для иудеев. Всего в истории Израиля должно быть 10 красных коров. Последнюю 10-ю принесет в жертву сам Машиах. Недавно (в 1997) в Израиле появилась девятая "красная корова", оттенки красной шерсти которой точно соответствовали всем строгим талмудическим критериям. Раввинистическая традиция утверждает, что ритуальное жертвоприношение этой девятой красной коровы будет означать ритуальное эсхатологическое очищение Израиля и отменит талмудический запрет на вступление ноги еврея на Храмовую гору. Согласно циклологии «Зохара» мессианская эра должна начинается в первых годах XX века, а ее финальная стадия открыта в 1992-ом. Любопытно, что Алистер Кроули, переиначивая иудейский символизм в тантро-магическом ключе, связывал символизм "красной коровы" с женским началом — "Дамой Бирюзы", «Babalon», "Nuit" — и готовил особые психоделические таблетки якобы из ее плоти, которые он называл "пирожными света", "les gateaux de lumiere".

(обратно)

Оглавление

Edito

  Александр Дугин Когда никого нет

Доктрина

  Александр Дугин Парадигма конца

Констетация

  Александр Дугин Постмодерн?

Классика

  Жиль Делез Общество контроля

  Жан Борийяр Эстетика иллюзий, эстетика утраты иллюзий

Культура

  Виктор Мизано Мир чреват нелиберальными симптомам

Геополитика и шпионаж

  Александр Потапов Спецслужбы и Евразия

Евразийский архив

  Дмитрий Тараторин Теория Евразийского Государства

Тупики эволюции

  Дэвид Барни Интеллектуальный пейзаж современной Франции

Judaica

  Рабби Майер-Шиллер "Правыми я восторгаюсь с детства"

  Рабби Бек "Они преступили три талмудические заповеди"

Теория

  Алексей Цветков Штирнер — Прудон: два полюса анархии

Кадры

  Георгий Осипов Садоэротический национал-сатанизм

  Александр Тарасов Годар как Вольтер

Наша мать

  Олег Бахтияров Война как психотерапевт

Apocalipse culture

  Михаил Вербитский Хаос и культура подполья

Кинопентаграмма графа Хортицы

  Георгий Осипов Фабрика звезд — кузница кадров

Библиотека

*** Примечания ***