народных сказках. В реальной жизни итог другой: насильственная реформация приводила к тому, что экономическая, социальная и политическая системы оказывались разбалансированными. В результате делался неизбежный вывод о том, что реформы «не ко времени», их быстро сворачивали и страна вновь начинала лихорадочный поиск своего «особого пути». Так было и в первые постпетровские царствования, и после десятилетий «просвещенного абсолютизма» Екатерины II, и в заключительный период правления Александра I, и после великих реформ Александра II, и вслед за либеральными уступками Николая II, наконец, после семи десятилетий большевистской диктатуры.
Понятно, что подобная тактика саму русскую идею не по-шатнула. Более того – чем меньших конкретных успехов добивалась в своей реформаторской деятельности Россия, тем сильнее росла уверенность в ее особом пути. Не надо, мол, таращиться «на Европы», надо искать свой собственный путь. Одновременно крепло чувство национального самомнения. В такие периоды Европа становилась не объектом подражания, а жупелом противопоставления [3]. Не зря уникальный в своей парадоксальности В.В. Розанов заметил, что “только у прошедшего русскую гимназию и университет- «проклятая Россия»“ [4], а для остальных – добавлю от себя – «великая Россия», несмотря ни на что.
Итак, приходится признать, что фанаберия в крови у русского человека. Но проявляется эта мало привлекательная черта весьма своеобразно: не индивидуальной, а общенародной спесью, которую, как мы убедились, связывают через русскую идею с некоей национальной исключительностью. “Творческий потенциал нашего народа, – писал в 1946 г. академик П.Л. Капица Сталину, – не меньше, а даже больше других” [5]. Причем обосновывать подобные сентенции не требовалось, они принимались за аксиому. Ясно, что ниспосланная нам «исключительность» являлась и является неисчерпаемой подпиткой национального оптимизма, не покидавшего и не покидающего нас в годы самого страшного отчаяния. Она же явилась на редкость удачной почвой для взращивания «социального нарциссизма», он сознательно воспитывался десятилетиями самолюбования и самовосхваления. Эта «коллективная мания величия» служила моральной опорой людям, впервые в истории человечества начавшим плановое строительство «светлого будущего» [6].
Предметом почти языческого поклонения, единящей всех национальной святыней была и остается наша великая русская литературы, музыка и наука. И хотя уже упомянутый В.В. Розанов с искренней горечью заметил, что скорее всего русская литература «великая» от гнусной жизни нашей, а потому нам надо не кичиться ее величием, а озаботиться единственно важным, – чтобы сама жизнь человеческая стала великой, прекрасной и полезной, литература же “мож[ет] быть и «кой-какая», – «на задворках»” [7], – нас не изменить.
Науку в один ряд с литературой можно поставить с большой натяжкой. Вековечное мыкание под прессом российской государственнности сделало более чувствительными наши души (отсюда и великая литература), но одновременно умертвило мысль, а значит перекрыло кислород науке. Страстные упования В.И. Вернадского и А.Д. Сахарова на «свободную мысль, как планетное явление», на «интеллектуальную свободу человечества» кажутся поэтому до обидного абстрактными. Ведь свободная мысль и так – явление планетное.
Привело это к тому, что мы не в состоянии подпитывать свободную мысль планеты и более того – мы оказались попросту ненужными мировой науке. Она уже смирилась с тем, что нас на научном горизонте почти не видно. Чеховские же слова о том, что национальной науки нет, как нет национальной таблицы умножения, в данном контексте не могут служить ни утешением, ни оправданием. Да не очень-то они и верны, если иметь в виду не Истину, как продукт науки, а многосложный процесс ее отыскания. Он-то как раз очень даже национален. Во все времена от отношения государства к науке зависело ее национальное бытие, а значит и вклад «национальной науки» в науку мировую. Однако как только наша национальная лепта приобщалась к мировому знанию, она тут же теряла свою русскую бирку. Во всемирной анкете научных истин «пятый пункт», слава Богу, отсутствует.
Мир ассимилирует знания, на родине остаются еще и имена творцов. Русская наука по праву гордиться многими своими национальными гениями. Но в лучшем случае их чтут только на родине. Столь же хорошо, как Коперника или Ньютона, западный обыватель знает только Лобачевского, Менделеева да еще несколько столь же звучных имен [8].
Тут нечего обижаться. Лучше проанализировать этот факт. Что это: сознательное отторжение русской науки, языковый барьер или все же что-то свое, глубинное?
Оценить масштабы «бедствия» поможет принятый во всем мире критерий
