КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

2034. Война на костях (сборник) [Юрий Николаевич Бурносов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

2034. Война на костях (сборник)

Александр Бачило Помочь можно живым Повесть

Ночью со стены снова заметили темную тушу свирепня. Выйдя из леса, зверь неторопливо затрусил прямо к воротам – наверное, понял, что здесь самое слабое место и ему будет не так уж трудно добраться до лакомой начинки за стеной. Впрочем, свирепень не торопился. Попробовав ворота клыком, он недовольно заворчал и принялся разгребать передними лапами снег.

Сторожа, притаившись наверху, со страхом глядели на быстро углубляющуюся яму под воротами.

– Никак до земли дошел! – пискнул Мозгляк.

– Тише! – зашипел на него Дед. – Чего верещишь?

– Так подроет же! – Мозгляк отодвинулся от края стены и втянул голову в плечи.

– Очень даже просто, – сказал Шибень, снимая рукавицу и вдевая ладонь в ременную петлю на рукояти палицы. Не для драки, конечно, какая уж тут драка. Просто с дубиной в руке он чувствовал себя немного уверенней.

– Не вздумайте копья кидать, – предупредил Дед.

Но и без него все знали, что копьем свирепня не возьмешь, только беду себе накличешь. По городу до сих пор ходила история про Псана-добытчика и его сыновей. Те повстречали свирепня как-то раз весной на охоте, когда еще никто не знал, что это за зверь, и Псан кинул в него копье. Они стояли на самой вершине Оплавленного Пальца и считали себя в полной безопасности. Свирепень ушел, не обратив на них особого внимания, но той же ночью все четверо захворали одной болезнью: кожа на руках и на лицах у них потрескалась и стала сползать рваными лоскутами, глаза перестали видеть, и тяжкая рвота выжимала желудки. На рассвете первым из четверых умер Псан, а до вечера нового дня не дожил никто.

– Гляди, гляди, чего-то он нашел! – зашептал Дед, указывая на свирепня.

Шибень и Мозгляк высунули головы из-за зубьев стены и увидели, как зверь, кряхтя от натуги, выворачивает из земли не то бревно, не то какой-то длинный брусок. Вытащив его на снег, свирепень долго отдувался. На выдохе его пыхтенье переходило в рык.

– Болванка-то свинцовая, не иначе, – сказал Шибень.

И действительно, в лунном свете на поверхности бруска металлическим блеском отливали следы, оставленные клыками свирепня.

Отдышавшись, зверь снова ухватил зубами болванку и, поминутно проваливаясь сквозь крепкий наст, потащил ее к лесу.

Таких брусков немало можно было накопать в округе: остались от недостроенных убежищ, брошенных бункеров и просто в погребах и подвалах живших здесь когда-то, говорят, еще до войны, людей. Тогда все старались натащить домой побольше свинца. Наверное, думали, что это их спасет…

Бруски пригодились много лет спустя, когда в домах остались одни истлевшие скелеты, а люди, впервые осмелившиеся выглянуть из убежища, стали рыть Город, чтобы жить в нем хотя бы летом. В то время как раз начались набеги зверей из леса, и бруски стали собирать и использовать для строительства стены. Их укладывали в фундамент и просто в кладку – куда придется. Наверное, зарыли и под воротами, чтобы не вышло как-нибудь подкопа…

Сторожа глядели вслед свирепню, пока его черная туша не слилась с темной полосой леса.

– И зачем ему эта болванка? – спросил Мозгляк.

– Известно, зачем, – ответил Дед, – грызть будет. Видал, как на Большой Яме колпак изгрызли? Теперь весь зверь такой пошел: свинец грызут, некоторые светиться могут. И болезни от них.

– Что же это теперь будет? – Мозгляк сел на дощатый настил и, кутаясь в шкуру, все качал головой. – Скоро совсем за ворота носа не высунешь. Как жить-то дальше? Околеем мы тут, за стеной…

– Околеем, – задумчиво произнес Дед, – за стеной непременно околеем. Но я вот все думаю: откуда в наших краях свирепень? Ведь год еще назад и следу не было, никто и не слыхал про такого. Откуда же он взялся? Не из-под земли же вылез эдакий зверюга! Опять же, возьмем быкарей. Эти, наоборот, пропали. А какое стадо было! Спрашивается: куда оно делось?

– Померзло, – сказал Шибень, натягивая рукавицы. Палица лежала у его ног.

– Как же тебе, померзло! – затряс бородой Дед. – Раньше морозы-то посильней были, это уж последние лет тридцать потеплело, а то всю зиму в подземелье сидели, одними старыми припасами перебивались. А быкарь и тогда был, ходы под снегом делал, кору глодал, но пасся – переживал зиму. Голов в тысячу стадо было, не меньше…

– Да разве же непонятно, – заныл Мозгляк, – свирепень их пожрал всех до одного! И до нас доберется!

– Так-таки все стадо и пожрал? – усмехнулся Дед. – Ну, это ты, парень, загнул! Нет, брат, тут дело иное. Ушел быкарь из наших краев, вот как я понимаю.

– Ну и что? – спросил Шибень.

– А то, что, значит, проход есть через Мертвые Поля, – сказал Дед, – иначе, куда ж ему идти? С самой войны не было прохода, а теперь, стало быть, есть…

Улисс стоял, зажав дубину под мышкой, у края борозды, проделанной в снегу свирепнем, и внимательно разглядывал следы. С восьми лет он ходил с охотниками по всему краю, видел и океан, и брошенный город, и Предельные Горы, из-за которых и день и ночь поднималось изумрудное свечение Мертвых Полей. Но ни разу до нынешнего лета не встречались ему следы свирепня. Откуда же он взялся, этот невиданный хищник, погубивший за полгода семерых лучших охотников Города? Не из океана же, в самом деле, вылез. Зверь, по всему видно, сухопутный, лесной, да и свинец грызет… Нет, как ни прикидывай, а прав Дед – есть где-то проход через Мертвые Поля.

– Так и я говорю – есть! – сейчас же отозвался Дед, топтавшийся неподалеку. – Вот кабы его разведать… Может, там земли здоровые, богатые, а может, и люди, а?

– Далеко это, – сказал Улисс. – Не дойти.

– Вот и я говорю – далеко, – закивал Дед, – кто же пойдет? Шансов нет… Да и охотники уже не те. Виданное ли дело, через Мертвые Поля идти? Вот если бы Псан был жив…

– Что тебе Псан, – сказал Улисс. – проход-то один, а Предельные Горы на сколько тянутся? Никто ведь не мерил… Вдоль них идти, может, месяц надо, да и неизвестно, в какую сторону. А там на второй день уже кожа чешется, на третий – во рту солоно, а на четвертый – кто не ушел, тот уж насовсем остался…

– Лесом, лесом надо идти, – сказал Дед, – быкарь лесом ушел. И свирепень, опять же, из леса появился…

– Свирепень, – повторил Улисс угрюмо, – он только того и ждет, чтобы кто-нибудь в лес забрел.

– Это да, – согласился Дед, – я же и говорю – шансов нет.

Улисс повернулся и пошел назад к воротам. Дед семенил за ним.

– Вот если вдесятером пойти, – говорил он, – или хотя бы впятером. Пятерых-то небось свирепень разом не заглотит…

Город понемногу просыпался. Из маленьких черных отверстий в снегу поднимались сизые дымы. Из отверстий побольше выползали люди. Одни, с мешками для дров за спиной, брели к воротам, другие аккуратно срезали лопатами тонкий верхний слой снега и сыпали его в ведра. Последний снегопад был хороший, снег выпал чистый – растапливай да пей, а то до этого всю неделю сыпала какая-то ледяная крупа, серая, вонючая и вредная. Снегом запасались впрок, надолго, подземные воды для питья не годились…

Навстречу Улиссу, пыхтя, проковылял мальчишка с санками. Других детей не было видно. Их вообще стало меньше в последние годы, словно старая болезнь, передававшаяся во многих семьях от родителей к детям, накопила достаточно сил и решила наконец покончить с Городом. Большинство детей рождались либо совсем немощными, либо… Улисс невольно поежился. Либо такими, как Увалень, теткин сын…

Старики говорят, что дело можно было бы поправить, если бы в Город пришли люди со стороны. Да уж больно далеко они, те люди, а может, их и нет совсем.

Улисс нырнул в узкий лаз, на коленях протиснулся через дверь, в небольшом тамбурке снял верхнюю куртку и наконец вошел в дом. Здесь было тепло и душно.

Ржавые кирпичные стены, прикрытые кое-где шкурами, поблескивали от сочившейся из почвы влаги. Тетка, ворча, возилась у печки, в дощатом загоне храпел Увалень, а у стены на низком топчане, укрытая шкурами, лежала Ксана – сестра Улисса.

– Дров-то принес, нет? – рявкнула тетка, оборачиваясь. В руке у нее была деревянная ложка с дымящимся варевом, и Улисс сразу вспомнил, что вчера ему так и не удалось ни разу толком поесть.

– Днем схожу, – ответил он и зачерпнул из ведра полковша талой воды. Вода была совершенно безвкусная, а значит – хорошая.

– Где ж ты шатался все утро, что и дров ни хворостинки не мог прихватить?

– Сторожа позвали, – сказал Улисс, – свирепень ночью приходил, под воротами рыл…

– Ох! – Тетка уронила ложку в горшок с варевом. – Да что же это! Страх-то какой! Разве мало на нас всякой погибели? Уж и так заживо гнием, ни еды ни питья не видим. – Она выловила ложку и стала снова мешать в горшке, причитая: – Ой, как пойдет он дома рыть да людей таскать! Ой, смерть наша!

– Не пойдет, – сказал Улисс, вылив недопитую воду обратно в ведро. – Теперь ворота на ночь будем свинцовыми чушками закладывать. Свирепень их больше мяса любит…

Он подошел к топчану и сел на край. Ксана не спала. Ее большие глаза пристально смотрели на него из глубины зловещих черных кругов. Улисс вспомнил, какая она была красивая и здоровая, и ему снова стало невыносимо тоскливо.

Когда-то весь Город завидовал их матери, считая, что двое нормальных детей в семье – это чудо. Редко кому выпадает такое везение, почти каждого проклятая судьба наделила каким-нибудь уродством или врожденной болезнью, но дети продолжали рождаться – природа оказалась сильнее человеческого страха.

За свою жизнь Улисс не раз видел, как умирают знакомые и близкие люди смертью стремительной и необъяснимой или медленной и мучительной, но никогда еще он не чувствовал так остро, что теряет часть самого себя. Почти каждую ночь Ксана снилась ему висящей над пропастью, и не было сил удержать ее и спасти.

Они всегда были вместе: Улисс и она, веселые, сильные, неустрашимые…

Беда случилась прошлым летом – во время охоты.

Ксана упала в реку. Чудом ей удалось выбраться на берег и отползти подальше от воды, но подняться она уже не смогла. Никогда.

Улисс сидел, уставившись бессмысленным взглядом на потрескивающий фитилек светильника, и вроде бы ни о чем не думал, но сестра, с трудом разомкнув помертвевшие губы, вдруг тихо спросила:

– Уходишь?

Улисс опустил голову:

– Ухожу.

Снова шевельнулись губы Ксаны, словно хотели шепнуть: «А как же я?» – но ни звука не вылетело из них, и Улисс ничего не услышал.

– То есть как это – «ухожу»? – оторвалась от плиты тетка. – С ума сошел? Тут за ворота не выйдешь, страх такой, а он – «ухожу»! Жить надоело? Да и куда идти? Зачем?

– Где-то есть в Мертвых Полях проход в другие земли…

– Да что тебе те земли? Чем они лучше наших? Везде одно и то же – зараза и гибель. Да и не дойти до них через Мертвые Поля, это ж мальчишке ясно, лучше уж сразу в реку кинуться.

– Быкари ушли, – сказал Улисс, – значит, есть хороший проход. Уж они-то к Мертвым Полям никогда и близко не подходили.

– Как же ты пойдешь один? А свирепень?

– Ну, почему один? – Улисс пожал плечами. – Найдутся люди.

– Да кто ж с тобой пойдет-то?! Мимо свирепня да в Мертвые Поля!

– Ну, Дед пойдет, – неуверенно сказал Улисс.

– Тьфу ты, в самом деле, – разозлилась тетка. – Дед! Нашел компанию! Да я бы этого звонаря старого за грибами не взяла! Шерсторог ощипанный! И не пойдет он, не рассказывай ты мне. Что я Деда не знаю, что ли? Подзуживает только вас, дураков молодых. Ты лучше затею эту из головы выбрось, успеешь еще шею свернуть. О нас вот с ней, о родных лучше подумай, а то на уме дурь одна…

Улисс не спорил. Да и о чем спорить? Верно тетка говорит – все это одна дурь. Сам ведь только что Деду доказывал, что дурь. Плюнь, забудь и живи, как жил. Да в том-то и дело, что жить, как жил, больше невозможно. Сил нет. Разве можно жить, глядя на вымирающий Город? Легче уж пробираться Мертвыми Полями. Разве можно жить, прикидывая, сколько дней осталось до смерти Ксаны? Лучше уж с копьем на свирепня…

– Жениться тебе надо, – тихо произнесла Ксана.

– На ком? – равнодушно спросил Улисс. Он вдруг подумал: как, наверное, хорошо было раньше, лет пятьдесят назад, когда всем казалось, что жизнь понемногу налаживается, что Город – это надежно и надолго.

Люди охотились, чтобы иметь припасы на будущее, женились для создания семей, рожали детей для продолжения рода, строили стену ради жизни Города…

Теперь все то же самое делается с единственной целью – отодвинуть немного неизбежный конец, который все равно скоро наступит. Будущего теперь нет. Его, конечно, не было и пятьдесят лет назад, но тогда об этом никто не знал. Было ли оно вообще когда-нибудь у людей, это будущее? Наверное, было, только очень давно, когда от них еще что-то зависело. От тех, что остались после войны, не зависит уже ничего.

Война не уничтожила сразу всех, как это, вероятно, намечалось по плану, но люди все-таки добились своего – послевоенное столетие будет последним для человека. Или, по крайней мере, для Города. Возможно, население каких-нибудь других, далеких земель протянет дольше, но какое это имеет значение для Города, отрезанного от них Мертвыми Полями и таким же мертвым океаном?

– Да что же, на ком? – заговорила тетка. – Хроманя вон подрастает. Девка работящая, и ты бы, глядишь, остепенился…

– Так она и без меня работящая, – пожал плечами Улисс, – я-то здесь при чем?

– Ну, как это – при чем? – сказала тетка. – Может быть, дети у вас будут…

Тяжелый удар вдруг потряс дощатую перегородку в углу, послышалось громкое сопение, звякнула цепь, и над перегородкой показалась голая безглазая голова Увальня. Он потянул воздух ноздрей, широко разинул рот и, роняя слюну, издал пронзительный вопль.

– Сейчас, сейчас! – тетка кинулась к плите.

Улисс налил в плошку воды и, сунув ее в трехпалые лапы Увальня, вышел за дверь…


Солнце ярко светило сквозь голые ветви деревьев, было морозно и тихо, только вдалеке посвистывала какая-то птица. Снег в лесу свежий, рыхлый, не то что плотный наст в полях вокруг Города, и если бы не Дедовы лыжи, Улиссу пришлось бы барахтаться в нем по пояс.

Он уже немало прошел с тех пор, как рано утром, простившись у ворот с Дедом, отправился в путь.

– Может, еще с мужиками потолкуем? – говорил Дед, помогая ему укрепить на спине мешок. – Собрать хоть человек пять, ну хоть троих – путь-то неблизкий… А?

Улисс промолчал. За последние десять дней он переговорил чуть ли не со всем Городом, убеждал, объяснял, соблазнял, ругался, просил, но только окончательно убедился – с ним никто не пойдет. Одни откровенно сознавались, что боятся свирепня и Мертвых Полей, другие просто не верили в новые земли. Были и такие, которых затея Улисса встревожила, они назвали ее вредной дурью и пригрозили принять меры, если он не выкинет этот бред из головы.

– Эх, я бы сам пошел! – в отчаянии махнул рукой Дед. – Но куда! Под ногами только путаться. Не гожусь уж ни на что, свирепню разве на корм? Тьфу, не будь перед дорогой помянут!

– Пора, – сказал Улисс, подавая ему руку, – ты к моим заходи, не бросай их.

– Не беспокойся, – закивал Дед, – без дров, без мяса не оставим. Сам только возвращайся.

– Ладно, пошел я. – Улисс взял копье, оттолкнулся им, как шестом, и выехал за ворота.

– Ты, это!.. – крикнул ему вслед Дед.

– Ну?

– Если людей встретишь, ты скажи им!

– Что сказать?

– Ну… Скажи им, что мы… Тут. Понял?

– Понял, скажу! – крикнул Улисс и побежал, скользя лыжами по сверкающему снегу…

Места, по которым он теперь проходил, были ему хорошо знакомы. Улиссу приходилось бывать здесь и во время охоты на быкарей, и в те редкие летние дни, когда снег на лесных прогалинах почти совсем исчезал и из земли, распространяя вокруг себя вкусный аромат, появлялись и на глазах росли пузатые синие грибы.

Стаи клыканов, истребляемые охотниками ради шкур, становились все малочисленнее и были уже почти неопасны. Пожалуй, эти места еще год назад можно было назвать обжитыми – повсюду здесь попадались охотничьи кочевья, а в Большой Яме – глубоком многоэтажном подвале, накрытом свинцовым колпаком, – поселилась даже целая семья из пяти человек.

У них было общее прозвище – Канители, неизвестно за что данное, как и многие другие прозвища в Городе. Яму они обживали быстро и с умом, нашли трубу, проходящую через все этажи, чуть не в каждой комнате сложили из кирпича добрую печь, и за одно прошлое лето битком набили папоротником, грибами и дичью огромный ледник. Зиму пережили так, будто нет наверху трескучих морозов и страшных зимних ураганов, а весной вдруг одна за другой стали обрушиваться на Канителей беды. Неведомый зверь появился возле Ямы, когда отец и мать были на охоте. Три дня грыз он свинцовый колпак и рыл землю у входа в Яму. Старуха Канитель с двумя внучками отсиживались в глубине подземелья, не надеясь на прочность двери. На четвертый день вернулись добытчики и попали прямо в лапы зверю. С тех пор и появилось у него имя – свирепень.

Лес вокруг Ямы скоро совсем обезлюдел, но старуха не хотела перебираться в Город – припасов у нее было еще навалом.

Этой же весной старшая дочь Канителей, Осока, полезла зачем-то в самые нижние, не расчищенные еще этажи подвала и не то заблудилась, не то провалилась в какую-то шахту, в общем, больше ее не видели. Младшая же умерла от какой-то болезни совсем недавно, но в Городе об этом ничего точно не знали, ходили какие-то слухи, неизвестно кем и как доставленные. Однако старуха Канитель по-прежнему жила в Яме – это Улисс знал точно и именно к ней-то он и хотел добраться до наступления темноты.

Соваться без оглядки в те места, где чаще всего видели свирепня, было бы неосторожно, поэтому Улисс решил остановиться у Оплавленного Пальца, передохнуть, закусить и осмотреться с его вершины.

Солнце уже начало спускаться к закату, когда за деревьями показались наконец узкая прямая скала с округлой, как у гриба, шляпкой и горбатая спина каменной россыпи у ее подножия. Улисс поднялся на белесый холм и, отыскав среди огромных валунов удобное, укрытое от ветра местечко, освободился наконец от мешка и лыж. Он развязал мешок, вынул из него кусок сушеного мяса и теткину лепешку – еще теплую, потому что хорошо была укутана, смахнул снег с подходящего камня и, удобно на нем устроившись, неторопливо принялся за еду. Палец поднимался над ним черной и гладкой, без трещин, колонной с редкими каменными наплывами, тропа, ведущая к вершине, была пробита с противоположной, более пологой стороны.

Запив мясо и лепешку очищенной водой из фляжки, Улисс прихватил на всякий случай копье и двинулся в обход скалы. Лыжи и мешок он оставил под валуном, тащить их с собой на вершину было неудобно, да и ни к чему.

Подъем занял немного времени – Палец был невысок сам по себе, но стоял на холме, и от этого вершина его поднималась выше самых высоких деревьев. Голый лес открывался отсюда как на ладони, чуть не весь.

Где-то на западе, у кромки леса, остался Город. Если бы дома строились теперь такие же высоченные, как когда-то, он был бы, наверное, виден отсюда. На север, казалось, до самого океана, тянулись все те же заросшие деревьями холмы, а на юге и востоке, за невидимыми еще, укрытыми белесой мглой Предельными Горами раскинулись безбрежные Мертвые Поля.

Улиссу не удалось отыскать среди деревьев колпак Большой Ямы, она была еще далеко и наверняка засыпана снегом, да ему и не было в ней особой нужды, дорогу он знал хорошо, и сейчас его больше интересовало то, что происходит в лесу. Медленно переводя взгляд с холма на холм, от болотца к болотцу, от прогалины к прогалине, он внимательно рассматривал каждое пятнышко, каждую крапинку на снегу, старался не пропустить ни одной мелочи, ведь эта мелочь могла оказаться свирепнем. В лесу, однако, было спокойно и пусто. Там вообще не ощущалось никакого движения, только ветер разгуливал по верхушкам деревьев.

А ведь раньше было не так, подумал Улисс. Он вспомнил стада быкарей, бродивших здесь год назад, выводки клыканов, спешившие присоединиться к стае, мелкую, скрытую лесную возню, которая все же была заметна опытному глазу охотника.

Окинув еще раз взглядом бесконечную даль, которую ему предстояло преодолеть, Улисс стал спускаться вниз. Надо было торопиться – солнце все ниже клонилось к западу, в сторону оставшегося позади Города.

Пробираясь среди камней к своему валуну, Улисс решил, что теперь самое главное – побыстрей выйти на дорогу к Большой Яме и по возможности нигде не останавливаться, пока свирепень спит в какой-нибудь своей берлоге или бродит где-то далеко от этих мест. Старуха Канитель не раз угощала их с Ксаной папоротниковым супом в жаркой кухне Ямы, наверное, она будет рада Улиссу или хотя бы вспомнит его и пустит переночевать, а уж завтра он встанет пораньше и за день постарается уйти подальше отсюда.

Улисс обогнул валун и вдруг остановился как вкопанный. Снег на том месте, где он отдыхал, был весь перерыт, там и сям из него торчали мелкие щепы, бывшие когда-то дедовыми лыжами. Вокруг валялись клочья мешка. Все припасы и фляжка с водой исчезли.

Улисс испуганно огляделся, боясь увидеть притаившегося среди камней свирепня или какого-нибудь другого зверя, поджидающего добычу, но никого не увидел. Осторожно повернув назад, он сделал широкий полукруг и вышел к валуну с другой стороны, но убедился лишь в том, что поблизости никого нет. Мало того, он обнаружил вдруг, что ни один след, кроме его собственной лыжни, не ведет от леса к подножию Оплавленного Пальца, и это было уж и вовсе необъяснимо. В снежном месиве никак нельзя было понять, что за зверь учинил здесь разгром, был он один или целой стаей, откуда они взялись и куда подевались. И никаких следов! Улисс с отчаянием смотрел на одинокую лыжню, тянувшуюся от леса.

Лыжня! Как легко и быстро можно было бы по ней бежать! Как весело и ловко извивается она среди деревьев в лесу, как ровно ложится на поле! Эх! Улисс только теперь осознал, чего он лишился. Идти без лыж – значит барахтаться в глубоком снегу, выбиваясь из сил и едва продвигаясь вперед, значит ночевать в лесу под носом у свирепня и дрожать всю ночь от холода, не имея ни крошки еды для восстановления сил. Хорошо хоть осталось копье! Улисс замахнулся им на невидимое чудовище. Ну, попадись мне только эта скотина!

В камнях гулял ветер, сдувая с них мелкую снежную пыль. Оставалось одно – как можно скорее пуститься в путь и идти в сторону Большой Ямы пока хватит сил. Может, и повезет, здесь ведь не так уж далеко.

С копьем на плече он двинулся вперед, инстинктивно стараясь держаться лыжни. Гладкая и прямая, как стрела, она уходила к лесу, глубоко врезаясь в мягкий снег.

Улисс вдруг остановился. В самом деле, почему она такая гладкая? Такой не может быть лыжня, проложенная одним человеком по свежему снегу! Она же так накатана, будто по ней ездили туда-сюда несколько раз!

А это значит… Улисс в растерянности опустился на снег. Это значит, что здесь были люди! Люди обокрали его! Они пришли сюда вслед за ним, сломали лыжи, забрали продукты и, тщательно уничтожив следы, укатили обратно в лес. Но кто? Кто мог это сделать?

И зачем? За что? Никогда ни у кого в Городе не возникало между собой такой вражды. Даже из-за женщин. Неужели это чужие? Но что им было нужно от него? Если они видели в нем врага, почему просто не подстерегли и не убили? Значит, им нужно было только лишить его возможности идти дальше? Почему?

Улисс не находил ответа ни на один из этих вопросов.

И самое главное, он не знал, что теперь делать. Прятаться от врагов? Или искать их и драться? Или попробовать объясниться? Но на все это нужны силы, нужна способность быстро передвигаться, а какое может быть движение по шею в снегу?

И все же нужно идти к Яме, решил Улисс, другого выхода нет. Высоко поднимая ноги, он двинулся наискосок по склону холма, постепенно удаляясь от таящей теперь опасность, ведущей к врагам лыжни…


Улисс сидел, прижавшись спиной к дереву и тяжело дыша. Было уже совсем темно, ветер утих, и в лесу стояла мертвая тишина, по крайней мере Улисс ничего не слышал, кроме лихорадочного стука собственного сердца. Он миновал уже первые развалины – остатки построек в окрестностях Большой Ямы, но до нее самой все еще оставалось отчаянно далеко.

Когда-то здесь тоже был город, думал Улисс. Жители строили странные большие дома со стеклянными окнами и двери делали во весь рост, а то и больше, словно не боялись ни вредных дождей, ни ураганов, ни холодов. Правда, говорят, тогда было теплее, солнце чаще появлялось на небе, и совсем не было пыльных бурь. Кто знает? Может, и не было. Теперь разного наговорят, только слушай, да не верится что-то во все эти россказни. Ведь это когда было? До войны? А те, кто войну пережил, умерли почти все еще в Убежище, наружу и носа не показывали. Это уж потом дети да внуки их насочиняли, как до войны было хорошо, да тепло, да какая чистая вода. Да если бы уж так им было хорошо, разве взорвали бы они все это собственными руками?

Со стороны громоздящихся невдалеке развалин вдруг послышался шум, будто со стены посыпались мелкие камешки. Улисс насторожился, вглядываясь в темноту. Иззубренные обломки здания черной массой проступали на фоне чуть более светлого неба и мерцающего под ним снега. Шум повторился. Снег заскрипел под чьими-то грузными шагами, и от развалин отделился темный громоздкий силуэт.

Свирепень, отрешенно подумал Улисс. Ну вот и все.

Зверь приближался, двигаясь не прямо к нему, а немного в сторону, видимо, он еще не заметил Улисса. Но у свирепня отличный нюх – Старый Дым, за которым зверь шел три дня и три ночи, мог бы подтвердить это, если б на четвертый день, у самой стены Города свирепень его не догнал.

Вот сейчас он учует поблизости человека, остановится, принюхается и резко повернет сюда. Улисс замер, изо всех сил прижавшись спиной к дереву, словно пытаясь врасти в него, и, скосив глаза – страшно было даже подумать о том, чтобы повернуть голову, – не отрываясь следил за темной тушей, приближавшейся большими прыжками. Уже совсем близко это огромное черное пятно, и слышен его храп, и кажется, что земля и дерево за спиной сотрясаются от его прыжков, и хочется вскочить и с криком броситься ему навстречу и бить, бить, бить копьем в его тупую, равнодушную морду и в ненасытную пасть!

Но Улисс не вскочил и не закричал. Впившись ногтями в шершавую кору дерева, он продолжал неподвижно сидеть, лишь беззвучно шевеля губами…

И свирепень прошел мимо. Уже стих вдалеке его храп и неслышно было шума прыжков, а Улисс все не мог оторваться от дерева, он забыл, куда и зачем шел, и чувствовал лишь, как ползет по шее холодная капля пота. Прошло немало времени, прежде чем он снова стал нормально соображать. Осторожно поднявшись, Улисс огляделся по сторонам. Ни малейшего движения не было заметно вокруг, мертвая тишина снова установилась в лесу. Свирепень ушел. В том, что это был он, Улисс не сомневался, ему уже приходилось видеть со стены Города тяжелые прыжки зверя и слышать его храп, эхом разносящийся над снежным полем. Как мог он не учуять человека, пробежав мимо него в каких-нибудь десяти шагах? В это трудно было поверить.

Впрочем, опасность еще не миновала, зверь оставался где-то поблизости. Тревога снова охватила Улисса, ведь свирепень ушел в сторону Большой Ямы, как раз туда, куда и ему нужно было идти. Ходить по пятам за свирепнем – не самое приятное занятие, но – Улисс уже не в первый раз убедился в этом сегодня – другого выхода у него нет.

Не спеша, словно бы нехотя, он снова зашагал, или, вернее, пополз по снегу, и скоро приблизился к пропаханной зверем борозде. Идти здесь было немного легче, и Улисс двинулся вперед быстрее, но все еще неуверенно. Не стоит торопиться, думал он, когда идешь вслед за свирепнем.

Но что это? Совсем рядом со следом Улисс заметил вдруг ровную прямую полосу, убегающую в ту же сторону, куда шел свирепень. Лыжня! Опять лыжня! И ведет, конечно, прямо в Большую Яму. Так вот почему зверь не заметил его. Он бежал по свежему следу человека! Но кто был этот человек? Не тот ли, что ограбил Улисса днем? Уж не поселились ли в Яме какие-нибудь новые жильцы? Что ж, похоже на то. Может быть, они даже не из Города. Может быть, они оттуда, из-за Мертвых Полей.

Улисс прибавил ходу. Нужно с ними встретиться. Кто бы они ни были – ему нужно с ними поговорить…

След привел Улисса прямо ко входу в Яму, однако лыжня исчезла раньше – свирепень затоптал ее. Самого его тоже не было, судя по следам, он покрутился перед входом, погрыз колпак и ни с чем убрался в лес.

Маленькая круглая дверца оказалась не заперта, и Улисс протиснулся в тесный тамбур. Дошел, подумал он. Все-таки дошел. Что бы тут ни творилось, свирепень остался снаружи.

Он на ощупь отыскал вторую дверцу, ведущую из этого тамбура в другой, побольше, с тускло догорающей лучиной под потолком – видимо, кто-то здесь был только что. На крюках висело несколько старых, облезлых шкур. Улисс стянул свою куртку, хорошенько вытряхнул ее и тоже пристроил на крюк. Пришлось оставить и копье, бродить с ним по тесным, извилистым коридорам Ямы неудобно, и пользы-то от него мало, да и непривычно как-то входить в дом с оружием, охотиться пришел, что ли?

Улисс пристроил копье в углу и, отвалив тяжелую металлическую дверь, выбрался в коридор, кольцом охватывающий помещения верхнего этажа.

В коридоре было пусто, но со старухиной кухни (Улисс хорошо знал, где она находится) доносилось позвякивание посуды и тихий стук ножа по доске, Улисс направился туда. Дверь в кухню была приоткрыта, и он увидел саму старуху Канитель, спокойно нарезающую бледно-желтую траву для супа. На плите перед ней стоял большой ворчащий горшок, накрытый крышкой. Из-под крышки вырывался белый пар, чудный мясной запах наполнял всю кухню. Улисс сглотнул слюну. Он открыл скрипучую дверь, вошел и остановился у порога. Старуха искоса взглянула на него, но продолжала работать ножом.

– Ну, чего пришел? – проворчала она. – Вниз иди, нечего тебе тут делать!

– Бабушка Канитель, ты меня не узнаешь? – спросил Улисс.

Старуха вдруг замерла, выронила нож и медленно повернула к нему голову.

– Улисс, сынок! – ахнула она, всплеснув руками. – Да это никак ты!

– Я, бабушка, – облегченно рассмеялся Улисс. Увидев, как обрадовалась старая Канитель, он почти забыл все свои тревоги. – Конечно, я! А ты думала кто?

– Да как же ты выбрался ко мне? Вот радость-то! – продолжала старуха, пропустив его вопрос мимо ушей. – А Ксаночка-то где же? – Она вдруг осеклась… – Ах, да…

Улисс промолчал.

Канитель пригорюнилась, словно что-то вспомнила.

Выцветшие ее глаза смотрели куда-то вдаль.

– У тебя кто-нибудь живет? – спросил Улисс.

Старуха покачала головой:

– Нет. Кому тут жить? Одна я теперь осталась. И пора бы помирать, да все смерть не берет. Молодых вон берет, а меня – нет…

– Странно. А я видел, лыжня к двери подходит…

– А, это! – Старуха махнула рукой и отвернулась.

– Навещает кто-нибудь? – спросил Улисс, глядя, как Канитель бесцельно перекладывает с места на место кучку сушеных грибов.

– Нет, – снова ответила она, – никого тут нет.

– А как же лыжня?

Старуха пожала плечами.

– Ну, как… Сама это я… За дровами ходила. Печку-то надо топить, нет? Ты лучше скажи, – она внимательно посмотрела на Улисса, – сам-то просто так пришел, проведать? Или по делу?

– По какому делу? – не понял Улисс.

– Ну откуда ж мне знать, какие у вас, у молодых, дела? Тебе небось видней.

– Да я и по делу тоже, – сказал Улисс, – тут вот какая история, бабушка…

И он принялся рассказывать ей о том, куда идет и что случилось с ним сегодня. Старуха только качала головой, слушая его. Затем, ни слова не говоря, подошла к плите, налила большую миску супа с мясом, поставила ее на стол и вручила Улиссу деревянную ложку.

Жадно прихлебывая и обжигаясь вкусным горячим варевом, он продолжал рассказывать.

Проход через Мертвые Поля не произвел на Канитель особого впечатления. Гораздо больше заинтересовал ее тот факт, что Улисс собирается завтра утром покинуть Яму и идти дальше.

– Ну, правильно, – сказала она, как показалось Улиссу, обрадованно, – раз уж пошел, чего здесь сидеть? С утра-то, за день целый, можно далеко-о уйти! А лыжи я тебе найду, не беспокойся. У меня хорошие есть, от сына еще остались…

На ночлег Канитель устроила Улисса в одной из комнат второго подземного этажа.

– Ну вот, – говорила она, растапливая маленькую железную печку, – тут тебе и лежанка, и одежда кой-какая, холодно будет – подкинь полешко-другое, а я пока соберу в дорогу что-нибудь поесть…

Она направилась шаркающей походкой к двери, но, выходя, обернулась, словно хотела и не решалась что-то сказать.

– Утром я тебя разбужу, – заговорила наконец старуха, – а ты вот что… Тут на двери защелочка есть, так ты ее накинь… Я когда приду, постучусь вот так – ты и откроешь…

– Да зачем все это? – удивился Улисс.

– Ну, как зачем? – пожала она плечами. – От сквозняка, понятное дело. Тут иной раз, бывает, так дунет, что еле на ногах устоишь.

Улисс что-то не помнил таких случаев из своих прошлых посещений Большой Ямы, но спорить не стал. Теперь, после сытной еды, ему больше всего на свете хотелось спать. Поэтому, закрыв дверь за старухой, он повернул защелку и, повалившись на лежанку, сразу уснул.

Его разбудил шум в коридоре. Что-то тяжелое прокатилось по полу и, ударившись о стену, со звоном раскололось. Послышались быстро удаляющиеся шаги, и все стихло, но из-под двери потянуло вдруг едким противным запахом. Улисс поднялся с лежанки, зажег в печи от еще тлеющих углей короткую сальную свечку и, приоткрыв дверь, выглянул в коридор. На полу возле двери он увидел лужу темной маслянистой жидкости и осколки стеклянного сосуда. Улиссу редко доводилось видеть настоящее стекло, поэтому он опустился на корточки и с интересом стал рассматривать эти удивительные осколки, прозрачные, как льдинки, и острые, как нож.

Но испарения темной жидкости нестерпимо били в нос и заставляли слезиться глаза. Улисс закашлялся и отошел от лужи. Кто-то здесь все-таки есть, подумал он.

Неожиданно в глубине коридора, со стороны лестницы, ведущей в нижние этажи, раздался раскатистый с хрипотцой хохот, послышались неуверенные шаги по металлическим ступеням, затем тяжелый удар, грохот падения и новый взрыв хохота – уже откуда-то издалека.

Подняв свечу повыше, Улисс направился к лестнице. На площадке уже никого не было, но снизу доносились отдаленные звуки и голоса. Улисс стал осторожно спускаться по ржавым ступеням и вдруг увидел на одной из них глубокую свежую вмятину. «Ого!» – подумал он, наклонившись над треснувшей ступенькой. Головой такую выемку не сделаешь, нужно жахнуть изо всей силы дубиной, окованной железом, или, на худой конец, камнем.

Улисс пожалел, что не прихватил чего-нибудь в этом же роде, но продолжал спускаться. Он твердо решил выяснить, что за люди обитают в Большой Яме. Старуха Канитель сказала ему неправду, но, как казалось Улиссу, не для того, чтобы его обмануть, а для того, чтобы уберечь от чего-то. От чего? Похоже, сейчас это станет ясно.

В коридоре третьего подземного этажа тоже было пусто и тихо, только капала где-то вода. Порыжевшие железные двери с болтами, рукоятками, иногда с наружными запорами, тянулись по обеим сторонам коридора.

Интересно, почему во время войны здесь так никто и не поселился, подумал Улисс. Целый город погиб в двух шагах от Большой Ямы, и никому из жителей не пришло в голову спастись. Может быть, они не знали о Яме? А может быть, их просто не пустили сюда? Дед как-то рассказывал, что Яма была закрыта, когда охотники наткнулись на нее неподалеку от развалин города. Не один месяц пришлось повозиться, прежде чем удалось в нее проникнуть. Но никаких припасов в Яме не оказалось, наверное, перед войной их не успели завезти…

– Ох! – явственно послышалось вдруг из-за ближайшей двери.

Улисс вздрогнул.

– О-о-ах! – повторил кто-то таким голосом, будто обливался ледяной водой, задыхаясь от восторга.

– Кто там? – громко спросил Улисс, пытаясь открыть дверь. Но она была заперта. Голос смолк, слышалось лишь чье-то напряженное сопение. Улисс ударил в дверь кулаком.

– Откройте, эй!

Никто не ответил ему. Вместо этого из-за соседней двери раздался вдруг протяжный стон. Улисс метнулся туда, но и эта дверь была заперта изнутри. Стон повторился. С другого конца коридора донесся чей-то надрывный кашель.

– Кто там есть? Отзовитесь! – кричал Улисс, колотя во все двери. Одна из них подалась, и он неожиданно оказался в тесной комнатке с голыми бетонными стенами. Грязный худой человек сидел на полу комнаты, сжимая в руке маленький флакончик из тонкого стекла. Увидев Улисса, он поспешно сунул флакончик в рот и с хрустом принялся его жевать. На лице его появилась блаженная улыбка.

– Ты кто? – спросил Улисс, отступая.

– Тсс! – Человек приложил палец к сочащимся кровью губам. – Разве ты не знаешь? Осока снова выбралась из шахты. Она бродит по этажам и собирает всех, чтобы увести с собой. Слышишь? Она идет сюда!

Улисс вдруг в самом деле услышал приближающиеся шаги.

– Осока идет сюда, – повторил человек и, не отрывая взгляда от двери, ползком попятился к противоположной стене.

Улисс обернулся. Он был настолько ошеломлен происходящим, что, наверное, не удивился бы, если бы в самом деле увидел погибшую весной старшую дочь Канителей. Но в дверях появилась не она. Поигрывая огромной, окованной железом палицей, в комнату вошел Шибень, старый приятель Улисса, один из городских сторожей.

Улисс расхохотался:

– Шибень! Ты как здесь? Решил все-таки со мной идти? Вот молодец! Тут у них, знаешь, что-то странное творится, я чуть не тронулся – ничего понять не могу!

Шибень остановился у двери и, прищурившись, с ног до головы окинул Улисса насмешливым взглядом.

– Ты зря становишься на задние лапы, свирепень, – произнес он каким-то чужим, сдавленным голосом, – от этого ты стал меньше, и я все равно убью тебя.

Он поднял дубину и начал осторожно подступать к Улиссу. В глазах его застыла спокойная уверенность, как у опытного лесоруба, примеривающегося свалить подходящее дерево.

– Что с тобой, Шибень? – испугался Улисс. – Ты не узнаешь меня?

– Просто удивительно, – сказал Шибень, медленно приближаясь, – как ты похож на одного парня. Ты всегда становишься похожим на тех, кого сожрал, свирепень?

Улиссу стало страшно. Он боялся не дубины Шибня, а его глаз, бессмысленно задумчивых, будто незрячих. Он почувствовал вдруг страх перед этой комнатой, перед худым, грязным человеком, бьющимся в судорогах у испачканной кровью стены, он почувствовал себя погребенным в Большой Яме, как в могиле.

– Шибень, ты что? Очнись! – повторял он в отчаянии. – Это же я, Улисс!

– Улисс, – задумчиво произнес Шибень, продолжая наступать. – Улисс был настоящий охотник, да! Он ничего не боялся, даже в новые земли собирался идти… Только потом передумал. Я, говорит, лучше пойду в Большую Яму. Старуха Канитель меня любит, она отдаст мне все ящики, и я открою их, и все ампулы будут мои! – В глазах Шибня загорелся ужас, он перешел почти на крик. – И я, говорит, буду разламывать их, одну за другой, и пить сок! И никому! Никому! Никогда! Ни капли не дам попробовать!

Он выкрикивал слова и трясся как в лихорадке.

Слезы текли по его щекам, дубина выпала из рук, но он этого даже не заметил.

– Одну за другой! – кричал он, беспорядочно размахивая руками, будто отбиваясь от невидимого врага. – Никому! Ни капли! Он все выпьет сам! Так нельзя. Неправильно так! Все хотят! Я хочу, я!

И, закрыв руками лицо, Шибень разревелся. Он долго, всхлипывая, бормотал что-то неразборчивое, а затем вдруг умолк, поднял глаза на Улисса и спокойно произнес:

– И тогда мы убили тебя, Улисс. Выследили и убили. Сначала сломали твои лыжи и унесли еду, а потом разбудили свирепня…

– Но зачем? – прошептал Улисс.

Он испытывал и жалость, и ужас одновременно.

– Мы боялись, что ты заберешь наши ампулы, – просто сказал Шибень, – старуха и так дает их очень редко. А тебя она любила и могла отдать все сразу.

– Да какие еще ампулы? – Улисс схватил Шибня за плечи и тряхнул изо всех сил. – Ты можешь мне объяснить, что это такое?

– Я объясню, Улисс, – послышалось вдруг от двери. В комнату вошла Канитель.

– Вот, посмотри.

Она протянула Улиссу уже знакомый ему стеклянный флакончик. Точно такой же на его глазах сжевал неподвижно лежавший теперь на полу грязный человек.

– Это называется «ампула», – сказала старуха. – Осока нашла несколько ящиков таких штук где-то в нижних этажах. Она попробовала этот сок раз-другой, а потом стала всем говорить, что он очень вкусный, угощала и Шибня, и Вихра, и Проныру тощего, да и других… В общем, всем, кто к нам приходил, она этого сока дала отведать. Одни плевались и больше не хотели и пробовать, другие говорили, что, мол, ни то ни се, но потом снова приходили и просили угостить. Когда-то я такие ампулы видала еще в Убежище, и было в них лекарство, поэтому и не ждала никакой беды, думала даже, полезные они. Мне ведь невдомек было, отчего Осока стала вдруг меняться на глазах, есть ничего не хотела, исхудала вся… А по ночам встанет и ходит, будто ищет что-то. Окликнешь – не обернется, только разговаривает сама с собой. Пробовала я ее лечить, да все без толку. Одна ей радость – разломит ампулу, сок высосет и уходит скорей куда-то в нижние этажи. Забиралась в самую глубь, да однажды и совсем не вернулась. Бросилась я искать, к шахте спустилась, но нашла только одежды клок, да пролом в настиле – гнилой он совсем, перекрытие ржавое, а под ним ничего нет до самого дна.

А эти, – старуха кивнула на Шибня, – как и раньше, что ни день приходят и требуют, дай им ампулу, и все тут. Мясо приносят, дрова, воду чистую где-то достают, последнее из дому волокут – только ампулы давай. Да и не дай попробуй. Бешеные ведь делаются – убьют и не заметят.

Уж как я обрадовалась, что ты не за гадостью этой пришел, что уходишь завтра и с компанией здешней не свяжешься! Ведь никак мне с ними не справиться – звери уже, а не люди. Плюнула бы на все, да и ушла куда глаза глядят, да боюсь, ящики эти они найдут и в Город притащат. Что же будет тогда? Конец Городу. Он и так еле жив, а то и вовсе вся жизнь прекратится…

– Жизнь! – просипел вдруг Шибень. Он не отрываясь смотрел на ампулу в руках Улисса. – Что ты городишь, старуха! Никакой жизни не бывает! Только сны. Один страшный, длинный – там снег, холод, свирепень, уроды. Целый город уродов! Там кругом отрава, и Яма, и старуха, и ампулы, и стены, и потолки, и темень, шахта! Там страшно. И хочется только проснуться… А другой сон… Там не так. Там солнце и тепло. И цветы. Знаешь, что такое цветы? И я не знал, а там увидел. И земля там – огромная, и никаких Мертвых Полей, беги, куда хочешь. Или лети. Я там летаю много… Летишь! А под тобой цветы. И вода – прямо из ручья. И небо – не серое, и не черное, как у вас, а такое, знаешь… Другое совсем. А вы тут… Эх! Не надоело вам? Так и будете всегда в одном сне? Удавиться ведь легче! Проснитесь, дураки! Как же вы непонимаете, что лучше там умереть от счастья, чем сдохнуть здесь в стылой конуре? Как же вы… Эх! Да что с вами говорить!

Шибень вдруг бросился к Улиссу и выхватил у него ампулу. Потом, проворно отбежав в дальний угол, он дрожащими пальцами отломил стеклянную головку и стал поспешно высасывать из ампулы содержимое.

– Не надо, Шибень, не пей, погоди! – крикнул Улисс. Но Шибень уже не обращал на него внимания.

С отсутствующей улыбкой он лег на пол, отвернулся к стене и замер…


…Ящики оказались удивительно тяжелыми. Улиссу приходилось брать их по одному и осторожно, чтобы не рассыпать ампулы, спускаться по крутым железным ступенькам. Он боялся надолго оставить их без присмотра, хотя знал, что в Яме все спят, успокоенные новой порцией «сока». Последней порцией, подумал Улисс, нащупывая ногой ступеньку. Как хотите, ребята, а больше вам этой отравы не пить.

– Ну почему отравы? – возражал голос Шибня, все еще звучавший в ушах. – Ты сам-то пробовал? Ты попробуй сначала, а потом уж говори – отрава… Дурак! Зачем куда-то идти, зачем искать новые земли, когда я тебе и так могу сказать: да, новые земли есть. Да еще какие! Без конца-края, без снега, без горя! Вот они, у тебя в руках! Разломи только ампулу – и они твои!

Улисс мотал головой, отгоняя голос, но он не отставал:

– Одну только ампулу! Ну что тебе будет от одной? Заглянешь – и назад. А уж остальные можешь выбрасывать, бить и топтать, сколько влезет. Потом.

– Нет! Нельзя! – рычал Улисс, борясь с очередным ящиком, не входившим в узкий дверной проем. – Если я не выброшу их сейчас, больше уж никто не сможет!

И ампулы попадут в Город, подумал он. И Город умрет. И не станет больше людей, как будто зря уцелели в войну их предки, как будто зря они сами приспособились к жизни на холодной и отравленной земле.

Протащив последний ящик по коридору, ведущему к шахте, Улисс, кряхтя, взгромоздил его на остальные и в изнеможении опустился на пол.

– Ну вот и все! – сказал он, вытирая пот со лба.

Все пять ящиков стояли теперь один на другом у самого края пролома. Стоило легонько толкнуть эту башню плечом…

Но Улисс не спешил. Тихий голос Шибня снова зазвучал у него в ушах:

– Ты боишься, что Город умрет. Но ведь он и так умирает. Долго умирает, мучается. А зачем? Спроси у любого умирающего, где ему больше хочется прожить последние дни – в вонючем подземелье или на солнечной поляне у ручья? Спроси у Ксаны.

Улисс застонал. Поднявшись на ноги, он медленно подошел к ящикам, протянул руку и взял из самого верхнего ампулу.

– Попробуй, попробуй, – убеждал Шибень, – и Ксане дай попробовать, увидишь – ей будет легче. И меня не забудь…

– Но я должен найти проход через Мертвые Поля! – закричал Улисс.

– Какой проход? Зачем? Выдумки это все, нет никакого прохода и земель никаких нет. Да и не нужны они тебе.

– Мне люди нужны, – возразил Улисс.

– Люди! Ты же сам не веришь, что найдешь людей!

– Верю, – сказал Улисс, – верю, потому что для Города это последняя надежда. А надежду нельзя заменить ничем.

И он решительно положил ампулу на место.

– Что ты делаешь?! – рыдал Шибень. – Ну, одну, одну хоть оставь! От нее же не будет вреда, от одной!

– Нет, – сказал Улисс и, отступив на шаг, ударил ногой в середину башни.


Прошло несколько дней с тех пор, как Улисс покинул Большую Яму. Он быстро шел вперед и уже видел встающие на востоке вершины Предельных Гор. Лес все редел, стройные высокие сосны совсем исчезли, вместо них попадались лишь уродливые низкорослые деревца.

Зверей почти не было видно, даже следы на снегу встречались очень редко. Ночью небо на востоке слабо светилось, подернутое бледно-зеленой пеленой.

Улисс напрасно искал хоть какие-нибудь приметы, указывающие на проход через Мертвые Поля. Он видел только, что все больше углубляется в опасную, необитаемую и непригодную для жизни страну.

«Куда же девалось зверье? – с досадой думал он, сидя ночью у костра. – Ведь если придется остаться в этих местах надолго, совсем не мешает пополнить припасы».

Когда-то Улисс уже бывал здесь вместе с другими охотниками и помнил, что дичь все-таки попадалась изредка, теперь же полное запустение царило кругом.

Может быть, все звери ушли за Мертвые Поля? Но как найти этот путь, если следы давно занесены снегом, если нет возможности охотой добывать себе пищу?

«Неужели придется возвращаться ни с чем? – думал Улисс, с тоской глядя на сплошную, непреодолимую горную гряду впереди. – Почему мне казалось, что стоит только добраться сюда, и проход обнаружится сам собой? Дед убедил меня в этом. Да я и сам себя убедил, лишь бы поскорей бежать из Города…»

Низкий рев, прокатившийся вдруг над заснеженной равниной, заставил его вскочить на ноги. Отойдя на несколько шагов от костра, Улисс долго вглядывался в темноту и наконец заметил вдалеке приближающуюся редкими скачками неясную фигуру. Зверь был гораздо меньше свирепня, но, пожалуй, крупнее обыкновенного клыкана, поэтому Улисс поспешил вооружиться копьем и дубиной, отнятой у Шибня.

Рев повторился. В нем слышалось нетерпение изголодавшегося хищника, завидевшего наконец добычу.

Улисс приготовился к бою. Он был неплохим охотником и не раз вступал в схватку сразу с несколькими клыканами, но этот зверь никогда не попадался ему раньше на охотничьих тропах, и Улисс чувствовал, что для поединка с ним ему, возможно, понадобится вся его сила и ловкость. Кроме того, он и сам был голоден.

Теперь, когда тысячелетия человеческой истории превратились в давно забытые выдумки, человек и зверь снова стали равноправными участниками борьбы за существование и встречались, не зная заранее, кто из них охотник, а кто добыча. Копье и дубина против клыков и когтей – все так же, как сотни тысяч лет назад, если не считать блеска Мертвых Полей да черного, иззубренного силуэта высокого здания на фоне Предельных Гор.

Шагов за сто от костра хищник остановился. Бока его тяжело вздымались. Он приглядывался к Улиссу, словно стараясь оценить силу противника. Улисс тоже внимательно рассматривал его мощные когтистые лапы, массивное туловище, покрытое облезлой, с проплешинами, темной шерстью, шишковатую, в буграх и наростах, голову и вытянутую пасть, из которой во все стороны торчали одинаково длинные и острые зубы.

С пронзительным, устрашающим шипением зверь двинулся в обход костра, зорко следя за человеком.

Улисс понял этот маневр и старался поворачиваться так, чтобы костер все время оставался между ними. Хищник постепенно приближался, все ускоряя бег, и наконец бросился в атаку напрямик. Улисс, опустив копье, стоял неподвижно. Решив, что его жертва парализована страхом, зверь еще прибавил ходу, он спешил поскорее смять ее и вонзить зубы в теплое мясо. Улисс ждал. Из пасти зверя вырывалось нетерпеливое рычание, он собирался уже, сделав последний прыжок, всей массой обрушиться на добычу, как вдруг человек резко поднял копье и нанес молниеносный удар. Хищник не смог сразу остановиться, и вонзившийся в его горло стальной наконечник проникал все глубже, разрывая сосуды и мышцы.

Зверь захрипел, поднялся на дыбы и ударил копье лапой. Древко с хрустом переломилось, но рана от удара стала только шире, из нее потоком хлынула кровь. Зверь тяжело опустился на передние лапы. Улисс не дал ему времени прийти в себя. Подхватив тяжелую, обитую железными пластинками дубину, он изо всех сил ударил хищника по голове. Раздался треск. Зверь замер, словно прислушиваясь к чему-то, а затем вдруг рухнул на землю и, уткнувшись носом в снег, затих. Улисс перевел дух. Он не чувствовал усталости – победа вернула ему силы. Кроме того, он был теперь надолго обеспечен мясом, если только оно съедобно. Во всяком случае, стоило продолжать путешествие.

Разделывая тушу и снимая с нее шкуру, Улисс вдруг обнаружил на задней лапе зверя не зажившую еще рану с запекшейся на ней кровью. Он сделал надрез и извлек маленький металлический предмет, состоявший из помятой, надорванной оболочки и более твердого сердечника. Улиссу никогда не доводилось видеть пули, но он понял, что такое можно изготовить только человеческими руками.

Конечно, это мог быть и просто обломок металлического штыря, на который зверь напоролся, пробираясь где-нибудь через развалины, но Улисс, сам не зная почему, был уверен, что рану нанесли люди.

Люди! Они где-то не очень далеко. Значит, он на верном пути, значит, нужно идти вперед, что бы ни случилось…

Два следующих дня не принесли изменений. Улисс приблизился к самому подножию Предельных Гор и теперь двигался вдоль гряды на север, с опаской поглядывая на изумрудные сполохи, загоравшиеся в небе по ночам. Считалось, что воздух здесь вредный и дышать им долго нельзя.

Если через день-два не обнаружится каких-нибудь признаков прохода, подумал Улисс, придется отойти на безопасное расстояние и некоторое время переждать. Вот только неизвестно, какое расстояние здесь безопасное, а какое опасное. Пока никаких неприятных ощущений, кроме постоянной, привычной уже тревоги, он не испытывал, но кто знает, не будет ли поздно, когда они появятся? Кроме того, назад, может быть, придется идти и из-за дров. Здесь ничего не росло даже весной и летом, а запас, принесенный из леса, уже кончался.

Поздним вечером на второй день своего путешествия вдоль Предельных Гор Улисс остановился на ночлег на склоне невысокой конусообразной горы. Прежде чем лечь спать, он решил забраться повыше на гору и хорошенько оглядеться, пока окончательно не стемнело.

Он сбросил мешок и лыжи и, прыгая с камня на камень, стал подниматься по склону. Небо на западе еще светилось багровой полосой, но уже разгоралось над вершинами гор зыбкое зеленое сияние. Оно ничего не освещало, наоборот, равнина внизу казалась из-за него погруженной в черную, непроницаемую тьму, и только на обращенных к закату склонах еще можно было что-то разглядеть.

Улисс вскарабкался на гладкий каменный выступ недалеко от вершины и стал внимательно рассматривать поднимавшуюся перед ним гряду.

Если и есть в этой сплошной стене пролом, как можно найти его, не зная, где искать? Да и куда он ведет?

Может быть, в новые земли, а может быть, в самую глубь Мертвых Полей. А настоящий, безопасный проход лежит в двух днях пути отсюда на юг. Или на север.

Как узнать?

Улисс повернулся в ту сторону, куда предстояло ему идти завтра, и замер. Там, далеко впереди, на погрузившихся уже в темноту склонах ярко светились четыре оранжевых огонька. Да ведь это костры! Словно светлее вдруг стало вокруг и теплом повеяло от далеких огней. Горы перестали быть мертвым холодным миром – в нем появились люди.

Люди, думал Улисс. Наверное, охотники. Только не наши, из Города сюда давно уже никто не ходит. Нет, они пришли оттуда – из-за Мертвых Полей! Они собираются охотиться в нашем лесу, а может быть, уже возвращаются обратно. Нужно обязательно посмотреть на них вблизи. Посмотреть и поговорить, если получится. Скорее! Главное – не потерять их из виду.

Он почти бегом спустился к своей стоянке и, нацепив кое-как лыжи, быстро покатился с горы. Огоньки все ярче разгорались с наступлением ночи, и Улисс, глядя на них, все ускорял бег. Единым духом он перемахнул крутой заснеженный отрог, лавируя среди камней, миновал широкую осыпь и спустя некоторое время оказался на краю неглубокой лощины, поднимавшейся куда-то в горы. Огни виднелись на дне лощины, но выше по склону, вероятно, Улисс в спешке потерял направление, и ему, чтобы добраться до них, предстояло теперь подняться немного в гору. Оттолкнувшись копьем (новым, вырезанным взамен того, что было сломано зверем), он скатился на дно лощины – там было побольше снега и совсем не попадались камни – и зашагал туда, где светились костры. Вместо четырех он видел теперь только два из них и начал беспокоиться, не гасят ли охотники огонь, собираясь в дорогу.

Улисс пошел быстрее. Несмотря на довольно крутой подъем, идти по плотному снегу было легко, и он широко шагал, помогая себе копьем. Преодолев за короткое время немалое расстояние, он с удивлением обнаружил, что костры ничуть не приблизились, даже как будто стали дальше. Улисс остановился и, тяжело дыша, с обидой глядел на далекие огни. Убегают они, что ли?

И вдруг он увидел: один из огней разделился надвое, и обе светящиеся точки, чуть подрагивая, разбрелись в разные стороны. Спустя некоторое время они слились снова и снова разделились, и тогда Улисс заметил, что они действительно удаляются. Нет, это не костры, подумал он. Это, пожалуй, факелы. Но зачем им факелы, когда дорогу видно и так? Может, у них со зрением плохо? А может, этим беднягам так досталось во время войны, что они до сих пор не знают, что такое кремень и огниво? Нет, нет, все не то… Тут что-то совсем другое…

А! Ну, конечно! Улисс ударил себя кулаком по лбу и быстрее прежнего кинулся вверх по лощине. Скорее! Скорее! Только бы не отстать! Теперь он понял: факелы нужны. Они просто необходимы. Ведь путь через Мертвые Поля проходит, оказывается, под землей! Да и где ж ему еще проходить? Просто удивительно, как можно было столько дней ломать голову и не додуматься до такой простой вещи!

Сердце Улисса бешено колотилось, но не из-за сумасшедшей гонки, впервые за все время своего путешествия он был уверен, что идет по правильному пути.

Впервые он по-настоящему чувствовал, что с каждым шагом приближается к проходу, ведущему в новые земли. Как он мечтал об этом в Городе! Как часто он видел во сне эти горы, расступающиеся перед ним и пропускающие его в залитую солнцем страну. «Там солнце и тепло, – вспомнил он слова Шибня, – и цветы… И земля там огромная… И вода – прямо из ручья…» Должно же это хоть где-нибудь быть на самом деле!

Края лощины поднимались все выше. Скоро они вообще сомкнутся, думал Улисс. Лощина тогда превратится в пещеру. Делать нечего, нужно быстрее догнать людей, иначе придется ползти в полной темноте.

– Эге-гей! – закричал он что есть силы. – Подождите!

Огни спокойно двигались вдалеке, выстроившись гуськом и не особенно торопясь. Но едва голос Улисса разнесся по лощине, они дрогнули и вдруг, как по команде, бросились врассыпную. Один из них стал быстро удаляться в прежнем направлении, а трое других принялись карабкаться на откос.

Улисс в растерянности остановился. Что с ними? Почему они так испугались? Может быть, это ловушка и они хотят его окружить? Но ведь он на лыжах, а у них, судя по цепочке следов, лыж нет. Он легко уйдет от них в случае опасности, так что этого можно не бояться.

Улисс приблизился к проложенной людьми тропе и стал разглядывать следы. До сих пор ему было не до них, он видел только, что это не лыжня, а больше при мутном, неверном свете Мертвых Полей и увидеть было нельзя. Теперь же он склонился над тропой и внимательно всмотрелся в след.

Что такое? Улисс с ужасом поглядел в сторону быстро удаляющихся огней. Не может быть! Все следы были отпечатками раздвоенных копыт! Он бессильно опустился на снег. Это не люди!

В голове его сам собой всплыл давний рассказ Деда.

Есть такой зверь особенный, говорил Дед, у этого зверя шкура светится в темноте прямо как огонь. Зачем ему это, неизвестно, и почему такое может быть, тоже неведомо. А пасется он, говорят, на Мертвых Полях и жрет камни, потому как ничего там, понятное дело, не растет.

Улисс не очень поверил тогда Дедову рассказу. Да и сейчас, убедившись, что Дед не выдумал странного зверя, он думал о другом. Он был ужасно разочарован.

Ведь как прекрасно все складывалось, как ясно выходило одно из другого все, что он предполагал! Увидел костры – значит, рядом люди. Факелы – значит, путь проходит под землей. А куда он ведет? Ну конечно же, в новые земли! И вот из-за этих проклятых светящихся тварей рассыпалось самое первое звено. Они оказались не кострами и не факелами людей, а всего лишь бродячим семейством безмозглых скотов. Улисс чувствовал себя так, будто какая-то сила отбросила его назад, к самому началу путешествия. Он уже увидел было людей, и снова потерял, и не знал теперь, как и прежде, существуют они или нет. И новые земли, казавшиеся уже такими близкими, исчезли в одно мгновение. Пропал, будто обрушился, и подземный ход.

Впрочем, тут еще оставалась маленькая надежда.

Ведь куда-то же шли эти звери? Если верить Деду, выходит, что лощина может привести прямо в Мертвые Поля. Бежать, значит, надо отсюда, пока не поздно… Только вот никак не верится, что в Мертвые Поля кто-нибудь может по своей воле ходить. Нечего там делать ни человеку, ни зверю, будь он хоть светящийся, хоть распересветящийся. Смерть там, и дороги туда нет, и лощина наверняка не туда идет. А куда? Хорошо бы узнать. Не поворачивать же, в самом деле, назад! Сил ведь не хватит снова что-то искать, не зная даже толком, что именно.

Улисс поднялся, поправил лыжи, подтянул мешок как следует, укрепил на спине дубину и снова двинулся в путь. Он шел теперь медленно, будто устав от дальней дороги, на сердце у него было тяжело.


Долина открылась внезапно и во всю длину. Вернее даже, не долина, а глубокое ущелье, наполненное клубящимся паром, красным от лучей встающего на востоке солнца. Слева и справа высоко поднимались почти отвесные стены, заслоняющие долину от сияния Мертвых Полей. Среди камней пробивались зеленые кустики, а дальше под слоем тумана угадывалась сплошная темная масса зелени. Тысячи запахов плавали во влажном разогретом воздухе. Чувствовалось, что жизнь бурлит здесь, как жирная похлебка на жарком огне. Еще не веря глазам, Улисс стал медленно спускаться по каменистой тропе. Ему казалось, что он погружается в странный сон, не то в мечту, не то в кошмар, и ощущает чью-то смутную угрозу, а может быть, и не угрозу, может быть, обещание, и боится, ужасно боится этой неизвестности, но еще больше боится проснуться.

Впервые в жизни его теплая меховая куртка показалась ему тяжелой и неудобной. Он чувствовал себя глупо в этой влажной жаре с лыжами под мышкой. Он понимал, что здесь, в долине, все по-другому, все не так, как в привычном мире, и это сулит массу неожиданностей, а потому надо быть очень осторожным.

Впрочем, неожиданности могут быть и приятными. Например, это тепло, идущее из-под земли, или густая, сочная трава, указывающая на то, что здесь много чистой воды. Да, если таким оказался проход в новые земли, то какими же будут они сами! Улисс уже не сомневался, что путь в новые земли лежит через открытую им долину, ему даже казалось, что когда-то давно, в неясных мечтах, он именно так его себе и представлял.

Туман на дне ущелья оказался не очень густым, кроме того, с наступлением дня он все больше рассеивался, и, когда Улисс приблизился наконец к зарослям высокого кустарника, они уже совсем не казались опасными. Солнце играло на широких влажных листьях, его лучи яркими пятнами ложились на тропу, продолжавшуюся под зеленым сводом. Улисса поразило птичье многоголосье, раздававшееся со всех сторон. Поначалу он тревожно вертел головой, пытаясь разглядеть каждую птицу, но постепенно привык и уже не вздрагивал, если поблизости вдруг раздавалась громкая трель.

Спустя некоторое время заросли расступились, и впереди заблестела неширокая речка. Улисс в нерешительности остановился. Он хорошо знал, как коварны бывают реки, несущие прозрачную, но смертельно опасную воду с Мертвых Полей или мутную, гнилую и ядовитую воду со стороны брошенного города. Но у тех рек были голые, каменистые или покрытые вонючей слизью берега, а здесь… Здесь изумрудная травка росла у самой воды, и прибрежные кусты, склонившись над рекой, окунали в нее сочные продолговатые листья.

Улисс засмотрелся на эту неправдоподобную картину и не сразу заметил, как чуть в стороне из зарослей, боязливо озираясь, вышло крупное животное с тремя толстыми короткими рогами на голове.

«Быкарь!» – чуть не закричал Улисс, увидев его. Вот он, без вести пропавший кормилец, столько лет снабжавший население Города мясом и одеждой. Нашелся, беглец! Но куда это его несет? Там же река, он что, не видит? Странно. Всегда быкари реку чуяли за полдня пути и ближе не подходили, хоть убей. А этот… Нюх потерял, что ли? Пропадет же, туша бестолковая!

Но быкарь не проявлял ни малейшего беспокойства. Приблизившись к реке, он нагнул голову и стал пить воду с таким видом, будто никогда в жизни не приходилось ему, подолгу принюхиваясь, осторожно слизывать языком тончайший слой снега и таким образом утолять жажду.

Улисс застыл. Этого не может быть, думал он. Это обман. Ведь река, она и есть река. Любой ребенок знает – ничего нет страшнее и опаснее реки. Она просто заманивает его, чтобы убить…

Он стал медленно пятиться назад по тропе, но никак не мог оторвать взгляд от ярких солнечных бликов на поверхности воды.

«И вода – прямо из ручья», – зазвучал в ушах голос Шибня. Улисс остановился. Он вдруг почувствовал, что ему мучительно хочется пить.

Нет, нельзя, говорил он себе. Она притворяется, это просто такая река, у нее такой способ убивать. Одни одурманивают ядовитыми парами, другие заманивают на предательски обвалившийся берег или разбрасывают вокруг камни, с виду совсем как настоящие, но на самом деле – пузыри с едкой дымящейся жидкостью, мгновенно сжигающей и кожу, и дерево, и даже металл, а эта река действует по-своему – прикидывается безобидной и желанной, как сон. Все они одинаковые, ото всех нужно держаться подальше!

Но, повторяя это про себя, Улисс снова двинулся вперед и сам не заметил, как оказался на берегу. Опустившись на колени, он протянул руку и осторожно тронул воду. Она была прохладная и чистая, длинные бурые водоросли медленно колыхались на дне, среди них, посверкивая чешуей, сновали мелкие рыбки. Улисс наклонился и, ощущая дрожь во всем теле, коснулся воды губами. Жив, подумал он. Почему я все еще жив?

И вдруг начал пить большими глотками, не останавливаясь, чтобы понять наконец, обман это или сон, или неожиданно сбывшаяся мечта, в которую никогда до конца не верилось…


Ночь наступила сразу, едва солнце скрылось за высокой скалой на западе. Снова опустился туман, и в лесу стало совсем темно. Птицы смолкли, слышались только отдаленные шорохи и иногда треск сучьев. Улисс поднялся с земли и, сладко потянувшись, искоса посмотрел на лежавшие в траве вещи: мешок, дубину и лыжи.

Сон на берегу реки вернул ему силы, но снова взваливать на спину весь этот громоздкий и, кажется, совершенно бесполезный здесь груз ужасно не хотелось. Пробираться в полной темноте извилистой тропой, цепляясь лыжами за кусты и ветки деревьев, – зачем? Улисс решил здесь же, на берегу, и переночевать, только осмотреть предварительно окрестности, набрать дров и развести костер. Он двинулся вдоль реки, подбирая по дороге обточенные водой и иссушенные солнцем обломки деревьев, которые заметил еще днем.

Неожиданно из глубины леса донесся низкий протяжный вой. Улисс, только что выдернувший из песка большую корягу, уронил ее в воду и замер, испуганно вглядываясь в темную чащу. Этот вой, почти рык, был ему хорошо знаком. Так мог выть только один зверь на всей земле – свирепень. Улисса охватила тоска. И здесь он, этот проклятый убийца!

В лесу послышался приближающийся треск сучьев, это зверь, не разбирая дороги, пробивался сквозь чащу к берегу реки. Улисс наконец спохватился. Он бросил собранные дрова и, даже не вспомнив о мешке и лыжах, побежал к лесу. Однако, прежде чем ему удалось скрыться в зарослях, за спиной раздался оглушительный победный рев и на противоположном берегу появился свирепень. Улисс понял, что зверь заметил или учуял его и теперь не остановится, пока не догонит. Огромная черная тень быстро приближалась к реке. Не помня себя от ужаса и отчаянья, Улисс бросился в заросли, чтобы только не видеть этой скачущей туши и кровожадной морды. Он бежал, как ему казалось, во весь дух, но понимал, что на самом деле едва продирается сквозь кусты, которые свирепень может подминать под себя или расшвыривать, как траву. Позади уже слышался громкий плеск – зверь переходил речку вброд. Сейчас он выйдет на берег, в несколько прыжков достигнет зарослей, а там…

Улисс на ходу оглянулся и в то же мгновение налетел плечом на какое-то препятствие. Вскрикнув от боли, он резко повернул в сторону, но вытянутая рука и здесь натолкнулась на твердую холодную преграду. Перед ним была стена. Улисс застонал. Неужели здесь и придется умереть? Он стал лихорадочно ощупывать руками шершавую поверхность стены, в надежде отыскать ее край или какое-нибудь отверстие. Снова послышался хруст ветвей – свирепень вошел в чащу.

Улисс почувствовал под рукой холодный металлический прут, сильно изъеденный ржавчиной. Над ним обнаружился еще один и еще – целая лесенка! Приглядевшись, он заметил узкую темную щель, уходящую вверх, это была полоска обнажившейся арматуры. Как высоко она поднимается и доходит ли до края стены, Улисс не знал, но, не задумываясь, ухватился за прутья и полез вверх. Если лестница сейчас кончится, думал он, свирепню не придется даже наклоняться, добыча будет как раз на уровне его морды…

Но лестница не кончилась. Улисс поднимался сначала торопливо, цепляясь за что попало, обдирая колени и больно ударяясь об острые края щели, а затем все медленнее, тщательно выбирая надежный прут, прежде чем повиснуть на нем всей тяжестью. Он не знал, на какую высоту успел забраться, но, судя по доносившемуся сюда треску кустов, зверь был где-то далеко внизу, может быть, под самой стеной. Неожиданно стало светлее, и Улисс понял, что поднялся уже выше деревьев. Странно, как он не заметил этой стены днем?

Скоро стала чувствоваться усталость в руках. Пальцы задеревенели и с трудом разгибались. Вдобавок трещина начала вдруг сужаться, и Улиссу едва удавалось вцепиться в очередную перекладину. Он чувствовал, что на спуск у него уже не хватит сил, даже если бы он и хотел спуститься. Но спускаться нельзя – свирепень не уходит так быстро. Он будет бродить поблизости и день, и два – сколько понадобится. Лучше уж просто выпустить перекладину из рук, когда не сможешь больше держаться. Пасти зверя все равно не избежать, так хоть лишить его удовольствия рвать на куски живое тело.

И вдруг что-то произошло. Улисс не сразу понял, почему он никак не может нащупать следующую перекладину, потом удивился, что это его нисколько не расстраивает, и только после этого сообразил – стена кончилась. Ухватившись обеими руками за край, он подтянулся и лег грудью на горизонтальную площадку. В темноте нельзя было разобрать, что это за площадка и какого она размера. Немного отдохнув, Улисс осторожно пополз вперед и сейчас же наткнулся на какую-то сложную металлическую конструкцию. Из темноты выступала массивная опора, на которой была укреплена горизонтальная труба, окруженная крупными и мелкими деталями. Один конец трубы торчал в сторону леса, другой был упрятан в длинный ящик – кожух. На кожухе Улисс обнаружил две рукоятки, похожие на дверные ручки, какие он видел в Большой Яме. Он взялся за них, и вся конструкция вдруг легко повернулась, не издав ни малейшего скрипа, Улисс поспешно вернул ее в прежнее положение. Труба снова уставилась в глубь леса, и он невольно поглядел туда же. Палец сам собой лег на небольшую пластинку между рукоятками. Улисс легонько нажал на нее, потом потянул на себя, но пластинка не поддавалась. Он стал осторожно ощупывать покрытый маслянистой пленкой механизм, стараясь понять, для чего может служить все это железо.

Какой-то крючок соскочил вдруг под его пальцами, и сейчас же ночная тишина взорвалась оглушительным пульсирующим грохотом. Улисс с ужасом смотрел, как из трубы, трясущейся в его руках, стремительно один за другим вылетают яркие огни и, впиваясь в темную чащу, озаряют ее ослепительными вспышками. Срезанные ими верхушки деревьев беззвучно валились вниз, и там, куда они падали, из кустов сейчас же поднимались языки пламени. Улисс наконец пришел в себя и рванулся прочь от страшной машины. Сейчас же грохот оборвался так же внезапно, как и начался, и эхо, в последний раз пролетев над долиной, утихло вдалеке. Слышно было только, как трещит огонь в лесу да хрустит где-то в кустах улепетывающий свирепень.

Вот это да, подумал Улисс. Видно, это и есть «довоенная техника», как ее называют старики. Ему много раз приходилось слышать рассказы о гигантских силах, которыми управляли люди до войны. Он видел даже обломки каких-то машин и непонятных аппаратов, но все это было давно испорчено, проржавело, и никто не знал, что с этим делать. Впервые Улиссу попалась машина из тех странных, забытых времен, которая почему-то осталась целой и работала. Да как работала!

Только теперь он представил себе, какую звериную ненависть друг к другу, какой злобный, отчаянный страх должны были испытывать люди, чтобы изобрести эту холодную железную штуку, способную беспощадно уничтожить все. Даже свирепень боится ее, потому что она не знает, в кого плюет огнем, не чувствует боли своей жертвы, ей безразлично, кого убивать, лишь бы убить.

Стараясь держаться подальше от зловещего механизма, Улисс опустился на колени и в поисках края площадки стал осторожно ощупывать растрескавшийся бетон. Пожар в лесу угас сам собой – было слишком сыро. Стена снова погрузилась во тьму. Некоторое время он медленно продвигался вперед, но до края так и не добрался, видимо, площадка была очень широкой.

Наконец, терпение его лопнуло, он поднялся на ноги и вдруг совсем недалеко впереди увидел освещенное мягким красноватым светом окно. Этот свет поразил его больше, чем все остальные чудеса удивительной долины. Когда-то в брошенном городе он видел множество домов, огромных и маленьких, но ни в одном из них не было освещенного окна – все они были давным-давно заброшены и мертвы. И вот теперь этот светлый прямоугольник, неожиданно появившийся в кромешной тьме.

Это люди, подумал Улисс. На этот раз точно люди. Что ж, давно пора. Он зашагал вперед смелее, потому что свет из окна, хоть и казался слабым, все же немного освещал путь. Улисс понял, что находится на обширной, поросшей травой, кустами, а кое-где даже деревьями, террасе у подножия скал. В центре ее стояло серое приземистое строение, как видно, из бетона. Бетонная же дорожка тянулась к строению от края террасы и упиралась в стену с длинным рядом низко расположенных окон. Свет горел в третьем справа окне.

Подойдя ближе, Улисс обратил внимание на торчащие из земли по обеим сторонам дорожки длинные шесты с округлыми белыми набалдашниками. Они выстроились в два ряда до самого дома. Улисс долго не мог понять, что это такое, пока не приблизился к шесту, на верхушке которого шара не было. Тут он заметил в траве что-то белое и, нагнувшись, поднял твердый округлый предмет, показавшийся ему очень легким для своих размеров. Он поднес его к глазам и вздрогнул: двумя круглыми черными провалами на него глядел человеческий череп. Улисс испуганно покосился на остальные шесты – их было не меньше двух десятков, и каждый увенчан подобным украшением. Хорошая встреча! Куда же он попал? И что теперь делать? Бежать? Нет! Нельзя бежать, ничего толком не узнав.

Улисс бережно опустил череп на траву и, пригнувшись, бросился к ближайшим кустам. Перебегая от одного островка кустарника к другому, он оказался перед домом, осторожно подкрался к освещенному окну и заглянул внутрь.

Стеклянный светильник под потолком, показавшийся Улиссу необычайно ярким, освещал красноватым светом большую запыленную комнату. Посреди комнаты стоял заваленный книгами стол, а вдоль стен – шкафы со стеклянными дверцами. Разглядеть сквозь пыльное окно что-либо еще Улиссу не удалось, но он убедился, что в комнате никого нет. Внимательно оглядевшись по сторонам, он нажал на створки окна, и они вдруг открылись с неожиданной легкостью. Улисс не стал долго раздумывать и, опершись руками о подоконник, влез в комнату.

Интересного здесь было мало. В шкафах за стеклом тоже оказались книги, они стояли нескончаемыми рядами, занимая все четыре стены, оставив место только для окна и двери. Столько же книг он видел как-то раз в одном подвале в брошенном городе и тогда еще удивлялся, зачем они нужны. Он никак не мог себе представить, для чего их можно использовать, кроме растопки.

Бегло оглядев комнату, он подошел к двери и потянул за ручку. Дверь была заперта. Улисс дернул сильнее, а затем, навалившись на дверь плечом, попытался выдавить ее наружу.

– Напрасно стараешься, парень, – послышался вдруг низкий хрипловатый голос со стороны окна, – заперто надежно!

Улисс стремительно обернулся. К нему, держа наперевес что-то вроде машины, плюющейся огнем, только поменьше размером, приближался высокий широкоплечий человек, одетый в лохмотья и совершенно лысый.

Лицо его поразило Улисса. Оно было темно-багровым, почти черным, без ресниц и бровей, словно его только что опалило пламенем. Остановившись в пяти шагах от Улисса, человек махнул оружием и произнес несколько слов на непонятном языке. Улисс ничего не ответил. Он был захвачен врасплох и все еще не мог прийти в себя. Так глупо попасться! Наверняка этот человек давно следил за ним, может быть, с тех самых пор, как услышал грохот на краю террасы, а потом заманил его в эту комнату, как бестолкового жука, летящего на свет. Вряд ли удастся вырваться силой – железяка в руках у черного человека убивает, пожалуй, быстрее, чем Шибнева дубина, оставшаяся где-то на берегу реки. И все же… Улисс не испытывал страха. Когда прошел первый испуг, он всмотрелся в глаза незнакомца и не увидел в них того, что должно быть в глазах врага – ненависти. Острый, цепкий его взгляд был в то же время чуть насмешливым и снисходительным.

– Ты что, не понимаешь? – спросил человек.

– Нет, – ответил Улисс.

– Из какого же ты леса появился, такой… первобытный?

Последнего слова Улисс опять не понял, но, в общем, вопрос был ясен.

– Я не из леса, – сказал он, – я из Города.

– Из города? – удивился человек, недоверчиво разглядывая его наряд. – А из какого именно города?

Улисс пожал плечами.

– Город один, – сказал он, – в брошенных городах никто не живет. У них и названий нет, потому что туда редко кто ходит.

Глаза незнакомца стали вдруг серьезными.

– Один город, – медленно произнес он, – и это все?

– В наших краях – все. На севере и на западе океан. На юге и на востоке – Мертвые Поля. Ты этого не знаешь?

Человек задумчиво покачал головой:

– Не знаю. Я ничего не знаю, хотя именно мне-то и следовало бы знать…

– Но разве никто из вас, живущих здесь людей, – удивился Улисс, – никогда не ходил на запад?

Незнакомец усмехнулся и, опустив оружие, оперся на него рукой.

– Нет, малыш. «Никто из нас» никогда никуда не ходил, потому что «всех нас» ты видишь перед собой. Я живу в этом ущелье один, как перст, уже добрую сотню лет…

– Сотню лет, – пробормотал Улисс. Он подумал, что перед ним сумасшедший, – но ведь это значит – со времен войны!

– Как ты сказал? Со времен? – человек хмыкнул. – Черт возьми! Вы там у себя в Городе, видно, решили, что были времена войны. Вам кажется, что для уничтожения мира требуются времена! Ничего подобного, малыш! Эта война была самой короткой за всю историю Земли. Она длилась один день. Потому что все было готово заранее. Десятки лет все было готово для проведения войны за один день. Она всегда висела над миром на тонком ненадежном волоске. И когда волосок оборвался, никто уже не мог ничего изменить.

В тоне незнакомца чувствовалась уверенность.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил Улисс.

– Еще бы мне не знать! – сказал тот. – Я ведь и сам участвовал в этой войне. И до сих пор участвую, хотя никого из моих врагов, наверное, уже нет в живых.

Все ваши мертвые поля появились из-за меня, из-за того, что здесь придумывалось, делалось и хранилось самое смертоносное на Земле оружие.

Они хотели все это уничтожить первым ударом, но не смогли, а потом им стало уже не до того, они увидели, что им самим и всему миру приходит конец. После первого удара мир сошел с ума. В безумной надежде уцелеть каждый спешил уничтожить всех возможных и невозможных врагов, посылая ракеты наобум. Было несколько взрывов севернее и южнее, а один – прямо на востоке. Долина избежала прямого попадания, но все же ей здорово досталось. Кроме меня, все погибли, да и я уцелел только чудом, выгорели деревья, перемерла живность, а вот монитор, трижды проклятая болванка, нашпигованная ракетами со смертью, остался невредим.

Улисс слушал черного человека и не знал, чему верить. Взрыв на востоке. Значит, нет никакого прохода в новые земли? И земель нет, кроме этой щели в скалах? И он говорит, что все это из-за него, из-за каких-то его «ракет»? Улисс слышал о «ракетах» в детстве, но привык относиться к ним как к чудовищам из страшной сказки, которых давно уже не бывает.

– Кто ты? – спросил он незнакомца, задумчиво глядящего куда-то мимо него.

– Кто я? – переспросил тот. – Я сам думал над этим много лет. Когда-то меня называли громкими именами: «выдающийся ученый», «крупный физик», но потом… Потом я понял, что это ложь. Я всегда был выдающимся убийцей, крупным людоедом, изобретателем смерти. Ты видел черепа вдоль дороги? Это сотрудники моей лаборатории, солдаты, офицеры Управляющего Центра. Они все погибли в тот день. Я потом часто задумывался: кого считать их убийцами? Таких же солдат, сидящих в таком же Центре на другом континенте? Ерунда! Ведь неизвестно даже, откуда именно прилетали сюда ракеты. Да, мир сошел с ума, и все палили во всех, но использовали при этом оружие одной, самой совершенной тогда системы. Моей. Я долго обдумывал это и понял, что настоящий убийца – это я. Такие, как я. Мы наводнили своими дьявольскими изобретениями Землю и космос, мы набивали свои карманы деньгами, свои дома роскошью и не думали о том, что на самом деле набиваем свои желудки человеческими трупами. Иногда мне бывает очень плохо, я начинаю сходить с ума, боюсь и ненавижу сам себя. Однажды, когда это случилось, я разрыл могилы людей, в которых сам их когда-то похоронил, и развесил их черепа вдоль дороги. К чему притворяться? Людоед должен жить по-людоедски. Мертвым не нужен надгробный плач убийцы, они хотят мщения. И мстят. За свои злодеяния я обречен на жизнь. Сто лет я сижу в этом ущелье, не смея отлучиться из своего подземелья больше, чем на час, чтобы снова не стать убийцей. Не понимаешь? Я объясню тебе. Это просто, как все преступное. И тоже мое изобретение. Изобретение, которое я проклинаю сто лет. Оно приковало меня к этому бетонному мешку… Вот и сейчас, – он вдруг насторожился, словно прислушиваясь к чему-то, – да, пора. Идем, я покажу тебе!

Черный человек положил оружие на плечо и приблизился к Улиссу.

– Видишь ли, парень, – сказал он, и глаза его блеснули. – В сущности, это ведь здорово, что ты пришел. Это может все изменить. Но я еще боюсь поверить… Если бы нам удалось… Ладно, потом. Как тебя зовут? Улисс? Это что, в честь того, знаменитого?

– Не знаю, – ответил Улисс. – Наверное, нет. Я никогда не слышал ничего такого…

– Ну, Улисс так Улисс. Это даже символично. Если ты Улисс, так я, пожалуй, Полифем. Так меня и называй, понял?

Он отпер ключом массивную дверь и повел Улисса сначала по коридорам куда-то в глубь здания, потом вниз по винтовой лестнице, снова по коридорам, открывая и закрывая за собой тяжелые железные двери с многочисленными рукоятками и задвижками, совсем такими же, как в Большой Яме. Улисс с удивлением смотрел на рубиновые огни, освещавшие лестницы и коридоры. Несколько раз они проходили через гулкие полутемные залы, наполненные различными механизмами, или пустые, с холодно мерцающими экранами вдоль стен, и наконец, спустившись уже глубоко под землю, вошли в небольшую комнату, вся обстановка которой состояла из стола с торчащей посередине кнопкой и полукруглого циферблата на стене перед ним. На полу валялись вороха линялого тряпья, служащие, как видно, постелью, посуда, разобранное оружие и несколько книг.

В углу под потолком висела старая потемневшая картина. На ней едва угадывалось чье-то лицо с большими печальными глазами и острой бородкой. Под картиной на тонкой цепочке был подвешен светильник.

Полифем прежде всего подошел к столу и нажал кнопку. Стрелка, находившаяся в правой части циферблата, резко рванулась влево и замерла в крайнем положении.

– Вот здесь я и живу, – сказал он, поворачиваясь к Улиссу, – живу с того самого дня, когда наступил конец света. Садись-ка вот сюда и послушай, это не лишено интереса – рассказ о конце света. Может быть, ты в нем ничего не поймешь, но это неважно – я должен наконец выговориться, слишком долго мне пришлось ждать такой возможности… Да и мясо успеет как следует свариться, у четверорогих козлов оно, знаешь ли, жестковато. Итак, слушай.

Место, где мы с тобой находимся, называлось когда-то Управляющим Центром. Отсюда можно подавать команды огромному монитору-истребителю. Сам он находится в шахте на другом конце долины, но стоит приказать, и он взлетит, поднимется в космос и будет кружить над землей, нанося удары по заранее указанным ему местам, а также по всем подозрительным объектам на территории «противника». Это страшная штука, самая страшная из всех, что были придуманы для уничтожения людей.

Но нас, его создателей, тогда это мало тревожило. Мы построили монитор, и гордились им, и продолжали совершенствовать, делая его все неуязвимее и смертоноснее. Во всем мире тогда изобреталось новое оружие, лаборатории работали уже прямо на стартовых площадках, и эта гонка казалась нам захватывающей, потому что мы всегда оказывались впереди.

В тот день я работал в самой глубине шахты – нужно было проверить работу нового, только что установленного оборудования. Неожиданно раздались сигналы тревоги. Пол под ногами задрожал – это двигались стальные плиты, изолирующие отсеки друг от друга. Я поспешил к лифту, но он уже не действовал, пришлось карабкаться по лестнице через монтажный лаз. Гул моторов скоро прекратился, и наступила непривычная тишина.

Мне стало страшно, на учебную тревогу это не походило – она никогда не объявляется так внезапно, по крайней мере, я бы знал о ней заранее. Скорее всего, думал я, какая-нибудь авария или пожар, ничего другого мне даже в голову не приходило.

В отсеке верхнего этажа никого не оказалось – даже часового не было на месте. Тут уж я испугался по-настоящему. Сомнений не оставалось – случилось что-то очень серьезное. Не разбирая дороги, я бросился в тамбур и с ужасом обнаружил, что входная дверь заперта. Я понял – обо мне просто забыли в начавшейся суматохе. Но из-за чего она возникла? Неужели все-таки настоящая тревога? Что же теперь будет со мной?

Оставалось одно – колотить в дверь что есть силы, там, снаружи, кто-нибудь еще, может быть, есть.

Я стал искать подходящий твердый предмет, как вдруг далеко-далеко, где-то в глубине шахты, послышался нарастающий вой. У меня подкосились ноги – я узнал шум установок, защищающих монитор от всего того, что несет ядерный взрыв. Этот новый вид защиты был изобретен здесь же, но я не стану объяснять тебе, что там к чему,все эти излучения и поля только собьют тебя с толку. Так вот. Никто никогда не испытывал эту защиту на людях, да и вряд ли такое могло прийти кому-нибудь в голову – она считалась безусловно смертельной для человека. Зато технике обеспечивалась почти полная безопасность!

Я понял, что мне конец. Дышать стало тяжело, голову словно сдавил стальной обруч, перед глазами все поплыло. Волна нестерпимого жара захлестнула меня, и я, корчась и вопя от боли, упал на пол. Жар становился все сильнее, кажется, я почувствовал, как вспыхнули волосы на голове, но в этот момент страшный удар потряс шахту и отбросил меня далеко от двери. Я потерял сознание.

Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я пришел в себя. Думаю, не очень много. Я очнулся от легкого покалывания во всем теле и обнаружил, что в тамбуре происходит что-то странное. Яркие светящиеся шары медленно плавали в воздухе. Иногда они сталкивались друг с другом, и раздавался громкий сухой треск. Тогда покалывание становилось чуть сильнее.

Я оглядел себя и едва снова не потерял сознание. Вся бывшая на мне одежда превратилась в пепел, стены тамбура стали гладкими и блестящими, как стекло, и при всем этом я оставался жив! Пепел въелся в мою кожу, навеки сделав ее багрово-черной, но никакой боли я не испытывал. Все тело казалось наэлектризованным, опутанным тонкими невидимыми нитями, которые рвались при каждом движении.

Я был напуган до такой степени, что не мог ни о чем думать, мне хотелось лишь как можно скорее бежать отсюда, выбраться наружу, к людям. Я вдруг вспомнил, что через монтажный лаз можно попасть в бункер рядом с шахтой, куда загоняют на время разгрузки тягачи и где стоят вездеходы охраны. Осторожно, чтобы не коснуться светящихся шаров, я пополз к лестнице и спустился на два этажа. Затем по узкому коридору монтажного лаза добрался до люка и дрожащими руками взялся за рукоятку. Она поддалась неожиданно легко, люк распахнулся, и я оказался в бункере.

Здесь никого не было. В грузовом зале стоял неуклюжий гусеничный вездеход, я влез в него и запустил двигатель, потом пошел к воротам. Однако сколько я ни дергал рубильник и ни жал на кнопки, ворота не открывались. Пришлось взяться за ручной ворот.

Тяжелая плита дрогнула и медленно поползла, открывая узкую щель. И сейчас же раскаленный пыльный вихрь ворвался в бункер снаружи, посыпалась земля, и я увидел вздыбившиеся обожженные плиты, которыми раньше был выложен спуск к воротам.

Даже не вспомнив об опасности, грозящей мне под открытым небом, я вскочил в вездеход и вывел его из бункера, желая как можно скорее добраться до людей.

Но то, что я увидел, заставило меня забыть о собственных мытарствах. Зловещая черная туча вставала на востоке. Ее пронизывали языки оранжевого пламени. Почти вся растительность в долине превратилась в пепел и была унесена ураганом вместе с почвой. Я увидел догорающие развалины лаборатории, вдали чернела опаленная стена Управляющего Центра. Мне сразу стало ясно, что произошло, если не в шахте, то по крайней мере здесь, снаружи. Это был, без сомнения, ядерный взрыв, уж я-то в таких вещах разбирался. Удар пришелся восточнее ущелья, но целились, конечно, сюда, других объектов, достойных ядерного оружия, в округе не было.

Вездеход мчался по голой равнине, усыпанной обломками скал, – там, где всего несколько минут назад был лес. Я обернулся и увидел обнажившуюся круглую крышку шахты. Ее лепестки были закрыты, значит, ответный удар не готовился. А может быть…

Я подумал о людях, сидящих в Управляющем Центре. С ними-то что?

Камни были еще раскалены, воздух дрожал над ними, как над печкой, но я не чувствовал ни температуры, ни действия наверняка высокой радиации. Что-то произошло со мной в шахте, тело мое стало совсем другим, будто я состоял теперь не из мяса и костей, а из какого-то упругого огнеупорного материала, не поддающегося к тому же и жесткому излучению. Но тогда я не думал об этом, нужно было следить за дорогой, лавировать среди скал и стараться не потерять нужного направления. «Скорей, скорей!» – подгонял я себя мысленно, но увеличить скорость не мог. К счастью, невдалеке уже показалась узкая щель на склоне горы, по ней проходила дорога к Управляющему Центру.

Вдруг яркая вспышка ослепила меня, и сейчас же мотор вездехода заглох. Наступила долгая, неестественная тишина. Приоткрыв глаза, я увидел нестерпимый блеск камней и протянувшиеся от них глубокие, черные, как на Луне, тени. Это был второй взрыв.

Большой обломок скалы, скатившийся, как видно, по склону после первого взрыва, закрывал меня вместе с вездеходом от вспышки, я видел только отраженный свет, но и он был режуще ярким. Шипение и треск послышались с разных сторон, пар белыми столбами поднимался от земли.

Через несколько минут плотные клубящиеся тучи заслонили всю южную половину неба, и стало совсем темно. Тогда я выбрался из вездехода и бегом бросился вверх по склону. Дорога, проходящая по узкой расщелине, почти не пострадала, и я довольно быстро достиг бетонной коробки – верхнего этажа Центра.

Я проник через аварийный люк внутрь. На всех этажах, начиная от надземного и до самого нижнего, где размещался командный пункт, лежали люди, застигнутые мгновенной смертью. Не помогли ни бетонные перекрытия, ни свинцовые перегородки, ни герметически закрывающиеся двери. Первым делом я спустился в командный пункт и убедился, что монитор остался на месте и совершенно невредим. Приборы говорили о его готовности стартовать в любую минуту.

Тогда я включил аппараты связи и попытался поймать хоть какие-нибудь сигналы из внешнего мира. Радио не работало совсем, да и не могло работать в таком аду, а по специальным каналам кое-как шел только прием. Столица молчала, но мне удалось услышать несколько чужих станций. Они кричали о всеобщем сумасшествии, молили о помощи, угрожали друг другу немедленной местью.

Тогда только до меня дошли масштабы катастрофы. Планета гибла, и ничто уже не могло ее спасти. Даже те участки земли, которые не подвергались бомбардировке непосредственно, будут неминуемо заражены спустя какое-то время через воду и воздух.

Единственная возможность уберечь хоть что-то – немедленно прекратить любые дальнейшие взрывы. Чем меньше их произойдет, тем больше шансов останется у тех, кто еще жив. Поймут ли это люди? Я не знал. И ничего не мог им сказать. Да и кто бы стал меня слушать? Я молился и выл от отчаяния, от бессилия что-либо исправить, сделать так, чтобы все это оказалось только сном. Мир погибал на моих глазах, станции замолкали одна за другой.

И вдруг я вспомнил – меня будто кипятком обдало – я вспомнил об этой вот кнопке, об этом проклятом механизме, который я сам за два года до того предложил включить в стартовую систему. Тогда война представлялась всем нам забавной игрой, в которой нужно заранее рассчитать ходы противника, но о том, что когда-нибудь придется делать ходы по-настоящему, никто всерьез не думал.

То, что один человек нажатием кнопки может уничтожить целую страну, никого в то время уже не удивляло. Но как быть, если его опередят? Если он сам будет убит, похищен, выведен из строя?

И я придумал вот это. Взгляни. Если нажать эту кнопку, монитор НЕ взлетает. Но если никто не нажмет ее в течение часа, произойдет автоматический старт.

Космический корабль, нашпигованный новейшим оружием, поднимется над землей и начнет войну. К чему это приведет? Не знаю. Если конец цивилизации уже наступил, то тогда, наверное, наступит конец жизни вообще…

Да, так вот. За два года до войны эта комната была оборудована, здесь установили дежурство, и скоро я почти перестал о ней вспоминать. А в тот день вдруг вспомнил. Вспомнил в последнюю минуту. Это было и счастьем, и проклятием для меня. Когда я вбежал в комнату, стрелка уже коснулась вот этой красной черты. Вся дежурная смена была, конечно, мертва. Оставались, может быть, какие-то секунды до срабатывания системы автоматического старта. От ужаса я закричал, бросился, перепрыгивая через тела, к столу и нажал на кнопку. Я давил на нее всей своей тяжестью и никак не мог отпустить, хотя видел, как стрелка прыгнула влево и снова начала свой часовой путь к красной черте. Я успел! Успел! Поначалу лишь одна эта мысль гудела в голове, и, забыв о гибели мира, о том, что ждет меня впереди, я плясал от радости под неподвижными взглядами мертвых офицеров. Я не стал убийцей, хотя бы сейчас, в этой общей мясорубке, я оставил шанс тем, кто, может быть, уцелеет в войне.

Я уже не делил людей на «противников» и «союзников», неизвестно было, кто первым начал войну и против кого ее повел, все были теперь равны и одинаково беззащитны перед смертью, разве только одних она возьмет за горло раньше, а других позже…

Но этот шанс, который я подарил миру, дорого стоил мне самому. Отныне я был привязан к комнате с кнопкой навсегда. Я не мог отключить механизм – он находится там, на стартовой площадке, а до нее не меньше двух часов ходу. Я не мог прижать кнопку чем-нибудь тяжелым, так, чтобы она всегда оставалась во включенном положении – это ничего не даст, счетчик времени сбрасывается только при нажатии кнопки в последние десять минут. Кроме того, нажимать ее может только человек – за этим следят специальные датчики, и перенастроить их мне не удалось. Я оказался бессилен перед собственным изобретением.

С тех пор я живу возле него, никогда не отлучаясь и не засыпая больше, чем на час. Я видел бесчисленные отравленные дожди и ужасные метели небывалой зимы, наступившей после войны. Если бы не горячие источники, согревающие ущелье, оно было бы доверху засыпано снегом. Но тепло источников делало свое дело. Несколько десятилетий спустя жизнь мало-помалу стала возвращаться, правда, она неузнаваемо изменилась, но осталась жизнью – чудом, которого, может быть, нет больше нигде во Вселенной. Сначала появились растения – пышные, причудливые, быстро меняющиеся от поколения к поколению. Потом с гор стали спускаться не менее удивительные животные. Они приходили оттуда, где по ночам видны зеленые отсветы.

Там, в горах, что-то происходит, идет какая-то медленная реакция. Как я мечтаю сходить туда! Узнать, почему пришедшие оттуда звери могут не только переносить радиацию, но и сами довольно сильно излучают.

Труднее всего было в первые годы. Я ужасно страдал от голода, от лютых холодов, от приступов каких-то неизвестных болезней. Порой мне хотелось умереть, чтобы прекратилась эта нескончаемая мука, но я понимал, что вместе со мной погибнет все живое на земле, и продолжал час за часом, день за днем, год за годом терпеливо отодвигать смерть и снова ждать ее приближения. Обычному человеку, конечно, не удалось бы выжить в таких условиях, и иногда, в то проклятое время, когда холод свирепствовал особенно сильно и долго не удавалось раздобыть никакой пищи, я жалел, что не погиб вместе со всеми от первого взрыва. Пусть бы уж планета сама заботилась о своей безопасности.

Однако позже я понял, что не случайно остался жив, не случайно живу до сих пор, не случайно успел нажать кнопку в первый раз. Это Он так распорядился моей судьбой!

Полифем указал на висевшую в углу картину.

– Это Он наделил бессмертием мое тело и обрек душу на бесконечное искупление вины. Это Он, дав убить большинство людей, поставил меня охранять оставшихся. Только Ему под силу так искусно заплетать случайности и так управлять обстоятельствами!

До сих пор Улисс еще кое-как понимал, о чем идет речь, но последние слова Полифема озадачили его. Он не раз слышал в Городе предания о войне, о том, как люди убивали друг друга и разрушали города, прячась где-то далеко, в глубоких подземельях, но им это не помогло, все они погибли от страшных взрывов, или от невидимого яда, или от вредной воды и пищи. Но при чем здесь изображенный на картине человек?

– Кто он такой? – спросил Улисс.

Полифем посмотрел на него с изумлением.

– Неужели тебе ничего не известно о Боге?

– Нет. Я никогда его не видел. А где он живет?

– Везде. Бог вездесущ. Он давно уже ни к кому не приходит как человек, но управляет всем происходящим в мире и всеми людскими делами…

– Странно. – Улисс пожал плечами. – Никогда не слыхал о таком.

– Ну и что же! – воскликнул Полифем. – Его образ всегда сам собой возникает в сознании страдающего человека. Ведь все вокруг проникнуто Его Духом! Когда-то я сам легкомысленно относился к этому, не верил ни во что, кроме нерушимости своего благополучия. Но оно растаяло как дым в один день, и тогда я вспомнил о Боге. Я узнал Того, Кто наказал меня, и стал, как мог, обращаться к Нему, прося пощады и утешения. И Он укрепил меня для столетнего бдения, сохранил мне помутившийся было разум и вот, наконец, послал мне тебя, как знак близкого избавления.

– Меня никто не посылал, – возразил Улисс, все еще не понимая, что означают эти странные намеки Полифема на человека, который и не человек даже, а неизвестно что, который сам задумал войну и сам не дает довести ее до конца.

– Просто я решил отыскать проход в новые земли, – продолжал он, – и пошел. Меня даже не пускали, лыжи сломали… Но это из-за другого… А посылать – никто не посылал. Дед разве? Да и то он больше вздыхал, потому что сам-то боялся идти.

– Гордец! – усмехнулся Полифем. – Ты считаешь, что решил идти сам, а между тем волю твою направляло Высшее Существо. Да и как можно без Бога? Человек слаб и не вынесет всех испытаний судьбы, если не будет надеяться на чью-нибудь помощь. Разве пережил бы я конец света, разве смог бы оставаться здесь, если бы считал ответственным за все одного себя? Не понимаю, как вы можете обходиться без веры. Даже если вы ничего не слышали о Боге, вам следовало бы его выдумать…

Улисс снова пожал плечами:

– Не знаю. Наверное, у нас не было времени. Мы все заняты – воду добываем, охотимся, роем дома. Из леса хищники часто набегают, особенно в голодные годы, – тогда все на стену идем, биться. Когда дороги хорошие – с тележками за дровами ходим или еще дальше – в брошенный город за кирпичом. А если чистый снег падает – снимаем его слоем, грузим, таскаем, топим, пока полные баки воды не наберутся. Так и бегаешь день и ночь – то догоняешь, то спасаешься… Есть нечего, спать некогда, какое уж тут Высшее Существо? В последние годы, правда, стало теплее, но зато зверь весь куда-то ушел. То есть теперь-то я знаю, куда…

– М-м-да, – задумчиво протянул Полифем. – Вот как, значит, теперь люди живут… Дома – роют! Почему же вы раньше не приходили сюда? Здесь прожить гораздо легче – горы задерживают облака, зараженные пылью, подземные воды чисты, горячие источники прогревают землю и воздух. Да и живности много. Надо было давно перебраться всем вашим городом в мою долину. Места хватит на всех.

Улисс покачал головой:

– Раньше сюда было не пройти. У западного конца ущелье перегорожено стеной. Я пробовал искать там другие дороги, но ничего не нашел, – кругом такие скалы, что на них глядеть страшно. Единственный путь – через щель в стене, она появилась недавно, год или два назад, там до сих пор камни осыпаются.

– Ах, вот что! – сказал Полифем. – Любопытно. Действительно, несколько лет назад случилось сильное землетрясение. На минуту у меня даже погас свет, я ужасно испугался, подумал, что испортились атомные генераторы, но все обошлось, просто во время толчка сработали предохранители. Землетрясение казалось мне тогда грозным предупреждением, а оказывается, это было светлое знамение! Срок искупления истек, и двери моей тюрьмы отворились, чтобы впустить избавителя. И после этого ты еще сомневаешься, несчастный, в могуществе Сидящего На Престоле! Стыдись!

Улисс невольно улыбнулся. Он чувствовал радость в голосе Полифема, добродушие в его взгляде и не обращал особого внимания на упреки. Не то от тепла, которое окружало его весь день, не то от сознания надежности этого убежища, почти забытого чувства безопасности, Улисс ощутил вдруг усталость. Приятную усталость человека, справившегося с трудной работой.

Он присел на деревянный ящик у стола и сонными глазами смотрел на Полифема, восторженно сыпавшего непонятными словами:

– Эх, нам бы только с монитором разделаться! Мы бы тут такую жизнь организовали! Город ваш сюда переселили бы, антенны бы починили, связались бы с миром. Людей-то много еще на земле, да как добраться до них через все эти мертвые пространства, где их искать? Ну, да это второй вопрос. Главное – связаться, а там что-нибудь придумаем. Может быть, у кого-нибудь даже самолеты остались… – Не переставая говорить, он нажал кнопку на столе, и стрелка, подошедшая уже к последним делениям шкалы, снова отпрыгнула в ее начало.

– Здесь тоже есть кое-какая техника, – продолжал он, – испорчена только сильно. Если ее наладить да починить старую дорогу, можно будет разъезжать… Ты слышишь? Эй, парень! Что с тобой?

Комната вдруг поплыла перед глазами Улисса, неудержимая тошнота подступила к горлу. Он попытался ухватиться за край стола, но только беспомощно шарил руками в пустоте. Пол закачался, быстро приближаясь, и больно ударил прямо в лицо.


…Улисс очнулся от нестерпимой горечи во рту и открыл глаза. Он лежал на полу, Полифем, стоя на коленях рядом, по капле вливал ему в рот какую-то жидкость из темного пузырька.

– Ты что это, парень? – взволнованно говорил он, приподнимая одной рукой голову Улисса. – Где это тебя угораздило дозу схватить? Осторожней надо с такими вещами!

Ужасно болели глаза, клочья черной пелены медленно кружились по комнате, застилая свет. Кожа на лице и руках горела огнем. Совсем как у Ксаны, подумал вдруг Улисс. Она точно так же чувствовала себя в первые дни после падения в реку. Только ожоги были у нее по всему телу… Снова подкатила тошнота. Улисс скорчился на полу и закашлялся, давясь рвотой. А вот этого у нее не было, отрешенно думал он. У кого-то другого было. Совсем недавно. У кого же? И куда он потом делся? Ах, да, Псан-добытчик и его сыновья! Все то же самое… Только ведь они не прожили и суток…

И вдруг он понял, свирепень! Ну, конечно, он напугал зверя огнем и грохотом страшной машины, а тот в ответ поразил его своим невидимым ядом. «Когда надоест жить, – поучал Дед, – кинь копье в свирепня». Улисс застонал. Это смерть. Он с трудом поднялся, и снова сел на ящик у стола, и, закрыв лицо руками, чтобы свет не резал так нестерпимо глаза, сказал Полифему:

– Иди к своему монитору. Я все понял, буду нажимать кнопку, когда нужно. Только торопись, мне недолго… осталось.

Полифем не ответил. Улисс поднял голову. В комнате никого не было. Где же он? Неужели этому столетнему дураку не ясно, как дорого сейчас время? Ведь тот, кого ему послал нарисованный на картинке Бог, скоро умрет!

В коридоре раздались шаги, и в комнату вошел Полифем с черной коробкой в руках.

– Сейчас, сейчас, потерпи! – сказал он Улиссу и, поставив коробку на стол, принялся перебирать в ней разные склянки и блестящие металлические детали.

– Скорее иди к монитору, – снова заговорил Улисс, тяжело дыша, – скорее, пока я еще могу нажимать кнопку. У нас осталось мало времени, понимаешь? Мне скоро конец, свирепень отравил меня. Свирепень… Такой зверь…

– Да, да, – отвечал Полифем, не слушая, – сейчас все будет хорошо, сейчас…

Улисс вздрогнул, что-то острое вдруг впилось ему в руку.

– Ничего, ничего, – повторял Полифем, – это просто укол. Будет немного кружиться голова, но ты не пугайся. Ложись-ка вот сюда, на постель.

Улисс поднялся, но вдруг почувствовал, что у него отнимаются руки и ноги. «Поздно, – подумал он, – я умираю». И как подкошенный рухнул на кучу тряпья у стены.

Уже который день он идет вдоль отвесной стены Предельных Гор, смотрит, не отрываясь, на зарево, разгорающееся над ним, и никак не может понять, почему оно не зеленое, как всегда, а красное. Там, за стеной, новые земли, это он знает точно, но попасть туда невозможно, потому что в стене нет ни единой щелочки, в которую можно было бы пролезть или хотя бы зацепиться и подняться наверх. Стена нависает над ним и мерно колышется в такт отдаленному рокоту, идущему из глубины гор.

Нет, это не горы, это свирепень развалился на дороге в новые земли и спит. И пока он не проснется, туда не попасть, а когда проснется, всем землям придет конец – и новым, и старым, и не будет никаких…

Но что это? На вершине стены появляется яркая оранжевая искра и быстро растет! Это люди забрались на тушу спящего свирепня и подают сигнал! Они развели там костер и все подкладывают, подкладывают в него дрова, огонь разрастается, ширится, набухает…

И вдруг раздается страшный грохот – проснулся свирепень. Разгневанный зверь поднимается на ноги, и огонь, сорвавшись с его спины, падает на землю тяжелой каплей смертельного яда…

Улисс проснулся. Он лежал на постели Полифема все в той же комнате. Стена, возвышавшаяся во сне слева, оказалась боковой стенкой деревянного ящика, на котором стоял большой стеклянный сосуд с водой, а рядом – светильник, прикрытый красным колпаком. Через край сосуда свешивался кончик тряпки, и на нем, медленно набухая, разгоралась оранжевым светом капля воды. Вот сейчас она сорвется и упадет. Улисс зажмурился.

Что-то не так, подумал он. Ничего этого не должно быть – ни комнаты, ни красного света, ни водяных капель, – все это стало невозможным после того, что случилось. А что, в самом деле, случилось? Надо бы вспомнить… Скверное что-то. Такое, что хуже некуда. Удивительно! Осталось воспоминание о безнадежном каком-то отчаянии, а вот отчего оно, Улисс забыл. Ксана? Нет, не то. Вернее, Ксана тоже, но она далеко, о ней ничего не известно… Свирепень! Да, он перегородил своей тушей проход в новые земли… Нет, это был сон. И все-таки свирепень. Его невидимый яд. Кого-то он этим ядом убил. Кого?

Стоп! Улисс приподнялся на постели, удивленно оглядываясь. Он все вспомнил, но от этого стал понимать еще меньше. Он жив? Как же так? Почему исчезла боль в глазах? Куда девалась тошнота? Прислушиваясь к своим ощущениям, Улисс осторожно встал.

Он чувствовал только слабость в ногах и сильный голод – больше ничего. Болезнь исчезла.

Полифем дремал над книгой у стола. Улисс подошел к нему и коснулся плеча – не для того, чтобы разбудить, просто ему хотелось еще раз убедиться, что он видит этого человека наяву. Полифем вздрогнул и открыл глаза. Он бросил быстрый взгляд на циферблат – стрелка еще не достигла середины шкалы, – а затем уже повернулся к Улиссу.

– Поднялся? – произнес он, улыбаясь. – Ты себе не представляешь, парень, как это здорово – знать, что есть живой человек, который может хлопнуть тебя по плечу! Давненько не испытывал ничего более приятного!

Однажды, правда, я почувствовал на своем плече руку, но тогда за спиной у меня стоял мертвец и ждал только, чтобы я оглянулся. Не помню, чем это кончилось, кажется, у меня тогда был бред… Ну-с? Ты, я вижу, совсем поправился, сынок? Наклонись-ка поближе, я хочу посмотреть на твои глаза. Не робей, все уже позади. Можешь мне поверить, за сто лет я неплохо понаторел в медицине, по крайней мере теоретически. – Полифем сладко зевнул и захлопнул книгу. – Интереснейшая, черт возьми, наука!

– Я ничего не понимаю, – просипел Улисс. В горле у него было сухо. – Что со мной случилось? Я думал, это свирепень…

– Свирепень, – задумчиво повторил Полифем, – может, и свирепень… А ну-ка скинь куртку.

Он поднялся и обошел вокруг Улисса, внимательно его разглядывая.

– Не знаю уж, что там за свирепень, но получил ты вполне достаточно, чтобы твердо обосноваться на кладбище.

Полифем вернулся к столу и взял черную коробку.

– Если бы не регенератор, – сказал он, снимая крышку и показывая Улиссу уложенные рядами ампулы, – дело могло бы обернуться для тебя очень скверно. Но это волшебное средство творит прямо-таки чудеса. И вдобавок замечательно сохраняется. Оно появилось у нас всего за несколько месяцев до войны, слишком поздно, конечно. Нигде в мире его еще не было, а ведь оно могло бы многих спасти.

Улисс с удивлением смотрел на ампулы. Почти такие же он выбросил в шахту Большой Ямы, они лишь немного отличались формой и цветом. И в этих склянках помещается сила, способная излечить человека, смертельно отравленного невидимым ядом! Они могли бы поставить на ноги всех тех, кто умирал, попав под розовый дождь, или был застигнут наводнением в лесу и умер через несколько месяцев, или отбивался копьем от свирепня… Они могли бы вылечить Ксану! Если только…

Да, есть одно условие. Ведь Полифем не вылечил никого из тех, кто был здесь в день войны. Лекарство помогает только живым, оно не может воскресить мертвого. Если Ксана еще жива, ее можно спасти, а если…

Нужно бежать немедленно к ней! Нельзя терять ни минуты!

Да, но как же он уйдет? Ведь Полифем снова останется один на один со смертью, грозящей людям. Дождется ли он возвращения Улисса? Сколько времени ему придется ждать? Нет, в Город идти рано.

– Когда мы сможем покончить с этим монитором? – спросил Улисс.

– Скоро, малыш, – ответил Полифем, – теперь уже скоро. Но сначала ты должен восстановить силы, больше всего тебе сейчас нужен хороший бифштекс. Пойдем-ка, я угощу тебя кое-чем, дичи здесь, слава Богу, хватает, да и боеприпасами я обеспечен еще на сотню лет…

Среди разбросанных по комнате вещей стоял натянутый на проволочный каркас мешок с двумя широкими лямками. Полифем называл его рюкзаком и постепенно набивал всякой всячиной – инструментами, различными деталями, мотками проволоки, патронами и свертками с едой.

– Одному Богу известно, что там теперь делается, – говорил он, укладывая в рюкзак фляжку с водой, – наверное, будет не так-то просто попасть внутрь, да и в самой шахте ползать не легче. Тамошние коридоры никогда, в общем-то, не предназначались для прогулок, а сейчас и вовсе могут оказаться непригодными. Так что все это, – он приподнял рюкзак и хорошенько его встряхнул, – может очень пригодиться. Уж теперь-то я доберусь до этого проклятого механизма! Если понадобится – зубами прогрызу к нему дорогу. Мы посчитаемся еще за сотню лет, которую я здесь проторчал. Сколько сделать можно было! Сколько людей спасти, научить, уберечь, эх!.. Ну, кажется, все. – Полифем завязал рюкзак и с помощью Улисса водрузил его на спину. – Подай-ка мне автомат. Да не бойся, это еще не самое страшное, что тут есть! Вот так. – Он повесил автомат на шею и, подойдя к Улиссу, положил ему руку на плечо. – Пожалуй, пора. Счастливо, малыш. Главное – не забудь про кнопку. Что бы ни случилось, главное – это кнопка. Я постараюсь управиться побыстрей, но, может быть, мне понадобится несколько дней. Придется потерпеть, сынок. Только никуда не уходи из комнаты. Еды у тебя навалом, можешь дремать вполглаза – мой будильник разбудит мертвого… Все понял?

Улисс кивнул. Ему было не особенно приятно оставаться одному в этом каменном мешке под землей, но, в общем, он считал свои обязанности простыми. И потом, это ведь ненадолго. День-два, и Полифем вернется.

С монитором будет покончено, и они вместе пойдут в Город. И никакой свирепень им будет не страшен…

Полифем еще раз окинул взглядом комнату и с затаенной тревогой посмотрел на циферблат, по которому, медленно приближаясь к красной черте, ползла стрелка.

– Ну, все, пошел. Прощаться не будем. Увидимся… – Он решительно повернулся и вышел из комнаты.

Улисс остался один. Пока в коридоре были слышны шаги Полифема, он все стоял посреди комнаты и глядел на дверь, потом подошел к столу и сел в мягкое кресло. Теперь главное – терпение, подумал он. Надо ждать. Ждать, как в карауле на стене. Как в засаде на охоте. Только там с ним были Дед, Шибень, Ксана, а сейчас придется ему ждать одному…

Нет, не так. Ксана тоже ждет. И весь Город, и все люди, где бы они ни жили. Все, кто еще жив, ждут возвращения Полифема. Только мертвым все равно, их уже не спасти, а живым можно помочь…

Улисс вспомнил далекий голос, звучавший в ящике, который ему показывал Полифем. Сквозь хрипы и свист доносились незнакомые, неизвестно что означающие слова, но главное – это была человеческая речь.

Где-то там, за Мертвыми Полями или еще дальше, живут люди. Нужно что-то починить, и тогда они смогут нас услышать, говорил Полифем. Можно добраться до людей или позвать их сюда и тогда вместе хоть что-то исправить, восстановить хоть часть уничтоженного сто лет назад мира…

Стрелка медленно ползла по циферблату. Когда она приблизилась к красной черте, Улисс нажал кнопку и вернул ее в начало шкалы. Все очень просто, когда нужно проделать это один раз. Труднее будет каждый час нажимать кнопку несколько дней подряд… А ведь Полифем делал это столько лет!

Откуда-то вдруг послышался отдаленный стук.

Улисс насторожился. Где-то хлопнула дверь, и металлический пол загудел от частого, отчаянного топота.

Звук все нарастал, и наконец в комнату, хрипло дыша, ворвался Полифем. Он был без рюкзака и без автомата, на плече болтался выдранный из куртки клок. Первым делом Полифем подскочил к столу и, выкатив глаза, уставился на циферблат. Он долго, не отрываясь, смотрел на него, а потом вдруг закрыл лицо руками и разрыдался.

– Что случилось? – спросил Улисс, усадив Полифема в кресло. – Где твое оружие? Где мешок? На тебя кто-нибудь напал?

Но тот лишь всхлипывал, отрицательно мотая головой. Улисс дал ему воды. Полифем хлебнул и закашлялся.

– Погоди, – выдавил он, – дай мне отдышаться, сейчас все расскажу.

Он долго сидел, обхватив голову руками и чуть покачиваясь из стороны в сторону.

– Оказывается, это не так просто, как я думал, – заговорил он наконец. – Все дело во мне. Миллионы раз я в деталях представлял свой поход к шахте и совершенно упустил из виду одну мелочь. Нажимать кнопку для меня – это не просто привычка. Это стало уже инстинктом, жизненной потребностью. Я слишком долго этим занимался и привык считать это самым главным. И вот теперь не могу уйти от нее. Я чуть с ума не сошел, когда подошло время нажимать кнопку. Я заставлял себя идти дальше, обзывал трусом, бился головой о камни, но все бесполезно. В конце концов я бросил и рюкзак, и автомат и прибежал сюда… Будь ты проклято, дьявольское изобретение! Из-за тебя я ни на что уже не гожусь! Я способен только следить изо дня в день за этой трижды осточертевшей стрелкой!

Полифем ударил кулаком по столу и отвернулся. Некоторое время он молчал, уставившись в стену и тяжело дыша, а затем повернулся к Улиссу с грустной улыбкой.

– Ничего, малыш, это пройдет… Я попробую еще раз, только мне нужно немного прийти в себя…


Выбравшись из чащи, Улисс поднялся на пригорок и сейчас же увидел крышу шахты – круглое, поделенное на сектора поле, отливающее металлическим блеском. Полифем говорил, что когда-то оно было покрыто тонким слоем почвы и замаскировано растительностью, но во время взрыва все это было снесено, и только крышка осталась невредимой, готовой в любую минуту раскрыть стальные лепестки и выпустить в небо снаряд, который начнет новую войну – войну со всеми, кто еще жив.

В лесу послышался шорох, и Улисс резко обернулся, вскинув автомат. С этим оружием он никого не боялся, но пока его путь проходил через лес, ему никак не удавалось отделаться от впечатления, что кто-то следует за ним по пятам. Вот и сейчас…

Нет, в чаще было снова тихо. Если за ним и наблюдают, неожиданного нападения можно не опасаться – широкое открытое пространство отделяет его от леса. Улисс стал спускаться к шахте, внимательно разглядывая голую глинистую равнину вокруг нее. Теперь главное – найти вход в шахту, который называется монтажным лазом. Где-то здесь, как говорил Полифем, есть врытый в землю бетонный блиндаж. Теперь, когда верхнего слоя земли не стало, он должен быть хорошо виден. Внутрь блиндажа ведет мощенный плитами спуск, а в глубине его находится стальной люк. Это и есть монтажный лаз.

Он хорошо запомнил наставления Полифема. Он умел обращаться с автоматом и инструментами, знал на память все каналы и ответвления монтажного лаза и освоил больше десятка способов отключения механизма автоматического старта. На обучение пришлось потратить немало драгоценного времени, но другого выхода не было – Полифем так и не смог заставить себя надолго оторваться от комнаты с кнопкой.

Улисс решил обойти шахту слева – блиндаж должен находиться где-то там. Однако разглядеть его пока не удавалось: мешали разбросанные повсюду обломки скал и непонятные, насыпанные из глины и песка валы, тонкими лучами расходящиеся от шахты в разные стороны. Улисс подошел к одному из них поближе. Глина была рыхлой, значит, насыпь сделана не очень давно. Кому же она могла понадобиться?

Чтобы идти дальше, нужно было перебраться через насыпь, и Улисс осторожно ступил на сыпучий склон. Ноги вязли в мягкой податливой почве, но, в общем, подъем не составлял особого труда. К тому же и вал не был высоким – вряд ли выше человеческого роста. Улисс быстро вскарабкался на гребень насыпи и уже хотел было съехать по ее противоположному склону, как вдруг почувствовал, что теряет опору под ногами, почва вокруг покрылась трещинами, стала быстро проседать и наконец рухнула, увлекая Улисса в черный провал. Не успев даже испугаться, он упал на мягкую рыхлую кучу, и льющийся сверху песчаный поток чуть не засыпал его с головой. Когда он прекратился, Улисс кое-как освободился от рюкзака и, отплевываясь, выбрался из кучи. Он увидел низкий овальный ход, ведущий в сторону шахты.

Отверстие с противоположной стороны было почти засыпано песком, осталась только узкая щель. Улисс наконец понял – вал, на который он взбирался, был сводом прорытого в глине коридора. Но куда он ведет? Может быть, по нему можно быстрей и проще попасть в шахту? Или лучше не рисковать? Он подошел к стене и попытался вскарабкаться наверх. Поначалу ему удалось сделать ножом несколько ступеней в глине, но выше начинался слой песка. Едва тронув его, Улисс был сброшен на дно новым обвалом. Похоже, это надолго, подумал он. Делать нечего, придется идти через тоннель. Остается, правда, неясным, кто его прорыл и стоит ли соваться в эту темную нору, не зная, что ожидает в глубине… Но Улисс уже решился. Он извлек из песчаной кучи свой рюкзак, достал из него свечу и спички – все это Полифем изготовил сам и очень гордился своими новыми, мирными изобретениями. С зажженной свечой он двинулся по подземному коридору в сторону шахты.

Идти по твердому глинистому дну тоннеля было даже легче, чем на поверхности. Улисса немного беспокоила возможная встреча с каким-нибудь живущим здесь зверем, но с помощью оружия он надеялся одолеть кого угодно. Вдобавок тоннель казался вполне безопасным, похоже, им никто не пользовался уже давно, следов на полу не было, наверное, их смывал поток, бегущий здесь во время дождей. Стояла глубокая тишина, только раз Улиссу послышался сзади слабый шум, но это, вероятно, снова обвалился песок.

Прошло немало времени, прежде чем однообразно тянущийся коридор закончился у входа в какую-то более обширную подземную полость. Ступив туда, Улисс почувствовал, что мягкая глинистая почва под ногами сменилась ровным и гладким каменным полом. Он поднял свечу повыше и радостно вскрикнул – его окружали бетонные стены! Это был, без сомнения, блиндаж. Но ведь вход в него должен выглядеть совсем не так! Улисс обернулся к тоннелю. Ровное круглое отверстие было проделано прямо в бетоне, лишь короткие огрызки прутьев арматуры выдавались наружу. Да, подумал он. Не хотелось бы иметь дело с зубами, прогрызшими эту дыру.

Он двинулся дальше, но вдруг заметил что-то смутно белеющее у стены, и свернул туда. Пламя свечи выхватило из темноты кучу костей и покрытый клочьями полуистлевшей шкуры трехрогий череп. Это был дочиста обглоданный скелет здоровенного быкаря. Рука непроизвольно потянулась к автомату. Зверь, который одолел такого гиганта, да еще и затащил его в эту нору, был наверняка очень опасным противником. Улисс долго вслушивался в тишину, озираясь по сторонам, но никаких признаков чьего-либо присутствия поблизости не уловил и постепенно успокоился. Он пошел дальше, стараясь понять, в какой части блиндажа находится и как отсюда попасть к монтажному лазу. Скоро это стало ясно. Хорошо зная план блиндажа, Улисс уверенно направился по коридорам прямо к люку. Здесь его ждала новая неожиданность – массивная железная дверь монтажного лаза была, что называется, с мясом сорвана с петель и валялась неподалеку, покореженная и покрытая толстым слоем пыли. Улисс даже присвистнул от удивления, теперь ему стало ясно, что соваться в шахту вовсе не так уж безопасно. И все же, кто бы там ни поселился, нужно идти дальше, и пройти придется именно здесь, другого пути нет.

Улисс шагнул в люк. Передвигаться здесь можно было только сильно согнувшись, к тому же пол коридора был завален землей, обломками дерева и каким-то гнутым железом. Шагов через сто, однако, этот завал кончился, и заблестели клепаные металлические плиты. Улисс пошел быстрее, но почувствовал, что пол у него под ногами ходит ходуном, и чем дальше он идет, тем сильнее становится качка, словно железная труба коридора болтается в пустоте, ни к чему не прикрепленная. Похоже, что так оно и было, сломались крепления, удерживающие трубу монтажного лаза, огибающую шахту по кругу, все сильнее чувствовался уклон вниз, о котором Полифем ничего не говорил. Улисс продолжал осторожно двигаться вперед. Больше всего он боялся увидеть впереди конец коридора – изломанный срез, уставившийся в черную бездну шахты, но увидел другое. Коридор упирался в клубок металлических прутьев, ферм и листов, проломивших потолок и перегородивших проход.

Этого только не хватало, с тоской подумал Улисс. Полифем ничего не знал об этом обвале, за сто лет в шахте, видно, многое изменилось… Что же теперь делать? Он осторожно ступил на ажурную ферму, наискось пересекавшую коридор, но жуткий скрежет проседающего металла заставил его повернуть назад. Ясно было, что пройти здесь не удастся.

Так что же, выходит, всему конец? Значит, зря он шел сюда, зря заучивал с Полифемом планы шахты, зря учился обращаться со страшной грохочущей корягой – автоматом? Никому и ничем он не поможет, и нужно возвращаться назад? Сидеть в Городе за стеной и ждать, чем все кончится?

Нет! Так даже думать нельзя. Должен быть выход. Зубами буду стены грызть, а пройду, подумал Улисс, правильно Полифем сказал.

Он вернулся к люку и тщательно осмотрел весь блиндаж, потом снова проделал путь к месту обвала, пытаясь пролезть или хотя бы заглянуть в каждую пробоину в стене. Но все напрасно – безопасного прохода не было.

Разве только… Стоя перед завалом, Улисс осветил беспорядочное нагромождение ржавого железа. Пытаться преодолеть его сверху бесполезно, вся конструкция шатается от малейшего прикосновения. А вот снизу… У самого пола изогнутые балки, перекрещиваясь, образовали узкую щель. С рюкзаком и автоматом в нее не протиснуться – нечего и пробовать, но если оставить все это здесь, можно, пожалуй, пролезть под кучей, ничего не задев. Если, конечно, под ней вообще есть сквозной проход…

Улисс опустился на колени и заглянул в узкое треугольное отверстие. Он увидел иззубренный обломок трубы, упирающийся в пол, и второй – чуть дальше, но один можно будет обогнуть слева, а другой справа, тонкий металлический лист, свисающий до самого пола, можно, пожалуй, приподнять, а дальше… Ну, да там видно будет.

Он снял автомат и прислонил его к лежащему у стены рюкзаку. Из всех инструментов у него остался только маленький топорик. Лежа на спине и держа в одной руке свечу, он осторожно протиснулся в проем под нависающими над полом балками и медленно пополз вперед – туда, где в темноте густо переплетались ветви железных зарослей…

– У-у-ли-исс! – голос был слабый и далекий, но такой зовущий, полный отчаяния, что, услышав его, нельзя было ни минуты оставаться на месте.

– Я здесь! – закричал Улисс. Он попытался вскочить, но острый край плиты уперся ему в грудь и не дал даже шевельнуться.

В чем дело? Улисс некоторое время не мог сообразить, что произошло. Наконец он вспомнил. Ф-фу! Все понятно. Кажется, просто уснул. Он протянул руку и нащупал в темноте толстый проволочный жгут. Да-да, все правильно. Нужно ползти вдоль него. Там, впереди, виднелась какая-то дыра. Но почему сейчас ничего не видно? Ну да, свеча погасла. Сколько же времени прошло? Он полз под огромной кучей металла, находил проходы, попадал в тупики, возвращался и снова продвигался вперед, а может, и не вперед – сохранять здесь направление было очень трудно – пока наконец не обнаружил этот жгут и не решил по возможности двигаться вдоль него.

Все верно, только нужно зажечь свечу, а для этого хорошо бы выбраться в какое-нибудь более просторное место, где можно хотя бы перевернуться со спины на живот и достать спички. Улисс подался чуть вперед и вдруг почувствовал, как пол под ним дрогнул от тяжелого беззвучного удара. Он насторожился. За первым ударом последовал второй, третий, плита над ним ритмично вздрагивала, и Улисс вдруг вспомнил, что так уже было. Он уже слышал, вернее, ощущал такие удары перед тем, как уснул. Нет, не уснул, а потерял сознание! Едва вспомнив все это, Улисс почувствовал, что у него снова кружится голова, он уже не мог определить, где верх, а где низ, ему показалось, что пол коридора проваливается и он летит, кувыркаясь, в бездонную глубину шахты…

– У-у-ли-и-сс!

Он поднял голову. Нет, это все еще коридор. Но голос! Он прозвучал теперь гораздо ближе, и Улисс узнал его. Ксана!

– Ксана! – закричал он. – Я здесь!

Плита вдруг тронулась с места и стала медленно поворачиваться, сильней надавив ему на грудь. Улисс рванулся, пытаясь выбраться из-под нее, но что-то твердое, налетевшее из темноты ударило его по голове и бросило в небытие…


…Белый холодный свет… Нет, просто несколько светящихся точек где-то там, в невообразимой вышине…

Наверное, звезды. Значит, опять сплю, подумал Улисс. Ну и хорошо.

Эти несколько звезд светили с неба специально для него, лежащего на самом дне бездонного колодца… Колодца? Нет, шахты. И не на дне, конечно, что за ерунда? Улисс попытался поднять голову, но сейчас же в затылке отозвалась такая боль, что зарябило в глазах.

Он потрогал затылок рукой и нащупал огромную шишку. И все-таки жив, подумал он. Опять жив. И, кажется, остался на том же месте. Да, вот трубы, вот плита, а вот и проволочный жгут, вдоль которого нужно ползти. Только звезды… Откуда они взялись? Он зашевелился, окончательно выбрался из-под плиты и, застонав от боли в затылке, сел. Можно считать, что все в порядке, руки и ноги слушаются, крови вроде бы нет, а на остальное наплевать… Он поднял голову. Звезды сияли в темноте, ничего не освещая, ко всему равнодушные и неподвижные, наверное, совсем так же они висели над землей и до войны, и войны никакой не заметили, и не знали, что теперь с земли их можно лишь изредка увидеть в разрывах багрово-серых туч.

Значит, уже ночь, подумал Улисс. А звезды видны через какую-то дыру. Интересно, можно ли до нее добраться? Это очень бы пригодилось. На обратном пути.

Он зажег свечу и, осмотревшись,обнаружил вдруг, что все вокруг изменилось и прохода, которым он добрался сюда, больше не было. Зато баррикада из переплетающихся труб впереди стала гораздо реже, прозрачней, в ней появились большие темные проемы.

Похоже, все, что могло обрушиться здесь на пол, обрушилось от последнего страшного удара, и подпирало кучу теперь только то, что держалось по-настоящему крепко.

Повезло, подумал Улисс. Легко отделался. Сколько железа упало вокруг! Этого хватило бы, чтобы раздавить сотню человек. В крупу, в пыль… Отчего же случился обвал? Он попытался вспомнить, но в памяти всплывал только далекий голос. Нет, это был сон, или просто показалось, или… Нет, никак не вспомнить…

Он нырнул в один из проемов и сейчас же обнаружил длинный низкий проход под опустившимся почти до пола, но все же целым потолком монтажного лаза. Скоро он уже шел по коридору, отсчитывая попадавшиеся изредка двери и люки. Три, четыре, пять… Следующая! Да, вот она, широкая двустворчатая железная дверь, ведущая в помещение с распределительным пультом. Так говорил Полифем. Улисс не знал, что это за пульт такой, да ему и не было до него дела, он должен только поддеть одну крышку и добраться до толстых черных проводов. Но для этого нужно сначала попасть в комнату… Он взялся за ручку двери и потянул. Закрыто. Все правильно, чтобы ее открыть, нужно перепилить вот эту скобу или отвинтить вон те три болта наверху. Но инструменты остались в рюкзаке, до них теперь не добраться. Есть только топор. Маленький, удобный топорик из прочной стали. Ничего, как-нибудь… Он просунул лезвие топора под скобу, слегка ее отогнул, потом ударил сверху, снова отогнул, снова ударил… Скоба изгибалась все легче, вот появилась на ее поверхности трещина, и наконец, жалобно звякнув, железная полоска переломилась. Створки двери распахнулись, и в глаза Улиссу ударил яркий солнечный свет…

В первый момент он увидел только зеленую траву под ногами, затем разглядел поднимающуюся сбоку стену дома с двумя большими чистыми окнами и, наконец, на лужайке перед домом заметил девушку, сидевшую в легком деревянном кресле у столика. На коленях у нее лежала раскрытая книга.

– Ксана! – прошептал Улисс.

Девушка подняла голову и улыбнулась ему.

– Наконец-то! – сказала она. – Сколько можно тебя звать? Ты что, спал?

Улисс молча смотрел на нее, на траву, на деревья у ограды, на голубое небо с плывущими по нему белыми облаками и никак не мог понять, почему все это кажется ему непривычным, удивительным. Словно он ожидал увидеть что-то совсем другое, а что именно, забыл. Вот только сейчас помнил и вдруг забыл. Нехорошее что-то, мрачное, как кошмарный сон. А может, это и в самом деле был сон? Наверное… Ну, конечно – там нагромождение каких-то ужасов, даже вспоминать не хочется, а здесь все, как должно быть – вот его дом, вот лужайка перед домом, а вот его сестра Ксана.

И все же Улисс чувствовал, что сон не отступил окончательно, что он где-то рядом, и стоит только уловить какой-то особенный звук или поглядеть в нужную сторону, и он сразу вспомнится.

– Да, – проговорил Улисс, – кажется, я спал.

– Я так и подумала, – усмехнулась Ксана. – А тут Дед приходил, на речку звал. А я ему: спит, говорю. Всю ночь где-то бродил, а теперь спит.

– А он что?

– Да что он? Дожидаться тебя будет, что ли? Повернулся и ушел. Говорит, как проснется, пусть приходит на наше место. Он, говорит, знает…

Улисс кивнул. Это уж точно, Дед любит у реки посидеть. Да и кто не любит? Воздух свежий, вода журчит, солнышко пригревает…

– А ты что же с ним не пошла? – спросил Улисс у Ксаны.

– Да неохота мне с ним без дела сидеть, – сказала она, – опять он начнет свою жизнь рассказывать. А в воду лезть страшно…

Что-то вдруг словно кольнуло Улисса в сердце.

– Почему страшно? – осторожно спросил он.

– Так она холодная с утра, вода-то!

Улисс опять покивал. Нет, не то… А казалось, вот-вот что-то вспомнится…

Он подошел к сестре и заглянул в ее книгу. На яркой цветной картинке голубое небо, зеленая лужайка перед домом и девушка в белом платье, склонившаяся над книгой. Ну, совсем как здесь! Однако эту картинку Улисс уже где-то видел, только вот где? Он попытался вспомнить, но не смог, в памяти всплыл только запах пыли и хруст битого стекла под ногами. Где же это было? Нет, никак не ухватить…

Он оторвал взгляд от книги и вдруг заметил прислоненное к столу толстое суковатое полено.

– А это еще что такое?

Ксана повернула голову.

– Как что? – сказала она, удивленно поглядев на Улисса. – Это же Шибнева дубина!

– Что?! – Улисс почувствовал, что покрывается ледяным потом. Знакомо закружилась голова. Откуда-то донесся гулкий тяжелый удар. Шибнева дубина. Город. Свирепень. Полифем. Шахта. Это не сон! Это здесь, рядом. Это сзади! Вот куда нужно посмотреть – назад!

И сейчас же за спиной послышался негромкий рык. Улисс стремительно обернулся. В рубиновом свете аварийных огней мелькнули стальные плиты, и он увидел прямо перед собой тяжелую бородавчатую голову с жадно оскаленной пастью. Свирепень приближался осторожно, чтобы не спугнуть добычу, и не было сил ни бежать от него, ни защищаться.

Но Улисс не испытывал страха, его гораздо больше угнетало другое. Он вдруг понял, что ни лужайки перед домом, ни Ксаны в белом платье не было на самом деле – все это привиделось ему. Толстая безмозглая туша не смогла убить его, защищенного ампулами Полифема, но обманула, усыпила, заставила поверить несбыточной мечте, и все это только для того, чтобы без помехи подкрасться и насытить свое брюхо!

Улисс поглядел на зажатый в руке топор и вдруг бросился навстречу раскрытой пасти, поднырнул под тяжелую нижнюю челюсть и ударил в мешковатые складки на шее свирепня. Вот тебе! За Ксану и за меня! Резкий толчок отбросил его в сторону, но и зверь испуганно отпрянул и отступил в коридор. Перепончатые выросты на голове свирепня обвисли, втянулись под кожу, и сейчас же Улисс почувствовал, как ушла из мозга боль, не дававшая нормально думать, разом исчез шум, заглушавший мысли.

Он вскочил на ноги и, размахивая топором, бросился на свирепня. Чудовище готовилось отразить нападение, страшными зубами оно могло бы перекусить его пополам, но Улисс вдруг остановился и, ухватившись за створки двери, рванул их на себя. Дверь захлопнулась перед самым носом зверя.

– Вот так, – бормотал он, закрывая задвижку, – если ты не догадаешься тянуть за ручку, свирепень, то еще повозишься, а мне много времени и не надо, остались пустяки.

Он достал из кармана спички и свечу, зажег ее и огляделся. Ага, вот он, тот самый ящик с черным треугольником на крышке! Улисс подошел к нему, пристроил свечу рядом и взялся за топор. В это время раздался тяжелый удар в дверь.

– Не сразу, не сразу! – прошептал Улисс, засовывая лезвие топора под крышку. – Не напирай, скотина!

Крышка слетела на пол. В ящике оказалась коробка поменьше, к ней, собираясь в пучок, со всех сторон шли черные блестящие кабели.

– Они! – закричал Улисс во весь голос. – Нашел!

Дверь вдруг задрожала и под страшным напором прогнулась внутрь.

– Сейчас, сейчас! – Улисс размахнулся и изо всех сил ударил по кабелям.

Из-под топора брызнули искры. В комнате вдруг вспыхнул яркий свет, пронзительный вой разнесся по всей шахте.

И сейчас же со всех сторон послышался дробный стук, писк, скрежет и топот. Где-то на разные голоса дребезжали звонки.

– Забегали! – кричал Улисс, продолжая рубить. – Вот где ты устроил себе гнездо, свирепень! Придется потесниться!

Вой сирены еще усилился и заглушал теперь даже тяжелые удары в дверь. Рваное треугольное отверстие появилось уже в одной из створок, но Улисс не смотрел в ту сторону. Широко взмахивая топором, он перерубал последний кабель.

Черный человек привычным движением нажал кнопку, даже не взглянув на циферблат. Еще один час. Ночь подходит к концу. Где же парень? Почему застрял? Перепиливает засовы? Или заблудился в лабиринте монтажного лаза? А может быть… Нет. Только не это. Если Улисс погиб, он даже не сможет ничего толком об этом узнать. Снова потекут годы беспросветного сидения в подземной тюрьме. Тюрьме без решеток и запоров, и оттого еще более мрачной и холодной.

– Господи, помоги ему!

Человек встал и заходил по комнате.

– Растяпа, слизняк! – шептал он, обращаясь к себе. – Почему ты не пошел сам? Куда ты отправил его, зеленого мальчишку, почти дикаря! Убийца! Старый, трусливый убийца!

И вдруг под потолком вспыхнула и замигала белая лампочка, заверещали, запели сигналы тревоги, и бесцветный синтетический голос произнес: «Внимание, авария в системе контроля напряжения. Авария в системе тепловых датчиков. Авария в системе автоматического старта. Автоматический старт невозможен. Внимание…» Человек медленно опустился в кресло.

– Ну, вот и все, – произнес он, обращаясь к циферблату на стене, – ну вот и все.

Слезы текли по его щекам, черным от въевшегося в них пепла войны.

«Я говорил Улиссу, – думал он, – что война длилась один день. Я обманул его. Она кончилась только что. Она шла, не переставая, все это время, потому что пока опасность висит над головами людей, война продолжается».

Он еще долго сидел, глядя в пространство, а потом вдруг вскочил как ужаленный.

– Да что же это я? Ему ведь, наверное, нужна помощь! Скорее туда, к нему!

Он подхватил стоявший у стены автомат и бросился было к выходу, но у двери остановился и, обернувшись, поглядел на циферблат. Конечно, этот механизм не играл теперь никакой роли, но стрелка продолжала двигаться, и уйти сейчас, когда она снова приближалась к красной черте…

– Хорошо, – сказал себе человек, – я останусь и дождусь этого момента. Главное – вытерпеть всего несколько минут. Это излечит меня сразу от всех страхов.

Он сел в кресло и впился взглядом в циферблат.

Стояла глубокая тишина, белая лампочка продолжала вспыхивать и гаснуть. Стрелка медленно приближалась к красной черте. Вот уже не толще волоса зазор между ними. Пальцы человека стальной хваткой стиснули подлокотники кресла. Глаза его готовы были выскочить из орбит.

И вот стрелка коснулась красной черты, наползла на нее, миновала… и, упершись в правый конец шкалы, замерла. Тишина ничем не нарушалась. Последний снаряд войны уже не мог взлететь. Но человек в кресле не шевелился. Он был мертв.

Солнце поднялось довольно высоко, когда Улисс выбрался наконец из тумана. Он оглянулся и увидел долину совсем такой же, как в первый раз. Высокие отвесные стены, освещенные солнцем, казались розовыми, туман клубился кипящим морем. Улисс перебросил автомат за спину и, бережно прижав к груди коробку с ампулами, зашагал в гору.

Ксана, думал он. Только бы Ксана была еще жива. И Увалень, и Дед, и Шибень.

Живым еще можно помочь.

Дмитрий Градинар Пехотные игрища (Евангелие от инфантерии)

Ветер медленно перелистывал блокнот, трогая страницы невидимыми пальцами. А полковой капеллан в это же время что-то сердито рявкал в мегафон, восседая на громоздком папском троне. Да-да! В том самом, взятом обозниками в Ватикане во время прошлых Игрищ…

И капеллану, и ветру было безразлично, что я пишу в блокноте. И всем-всем-всем остальным. Даже мне по большому счету тоже скоро будет наплевать. Но сейчас отчего-то стало грустно.

И ветер куда-то исчез, надоело ему все…

Как странно – никогда не думал, что доведется стать летописцем. Наверное, это признак того, что срок мой пришел. Да и «летописец» звучит неправдиво. Какое тут лето? Лето я помню: оно – доброе и теплое. Теперь погода пребывает в беспорядке. И прямо посреди грозы может посыпать густой снег, а день и ночь будут разделять градусов сорок по Цельсию. Когда как. То днем холодно, ночью жарко, то наоборот. И наверняка не угадаешь, даже метеослужбу расформировали за ненадобностью, а монетку солнца мы видим как будто через засвеченную фотопленку.

Так что лета теперь нет, и я – не летописец. Пусть те, кто решил спастись бегством и стартовал к ближайшему убежищу, когда-нибудь вернутся и прочтут эти записи. Главное, чтоб к тому времени никого из нас не осталось. Уж мы-то знаем, как следует поступить с ублюдками! А вот они вряд ли представляют, что творится здесь и сейчас. Наверное, на Луне считают, что, кроме них, никого и не осталось. Мы то же самое думаем о них. Дурацкий паритет дурацких мыслей. Вначале было много разговоров: «Легко ли им там, на каменистом лунном ландшафте? Хватит ли кислорода?» И мечтали, чтоб не хватило. Но разговоры угасли сами собой, потому что всем на все наплевать…

А что будет с нами? Да уже ничего…

Полковой капеллан постоянно твердит: «Помоги нам Господь!» Но даже он понял, что Бога нет. Если и был, то схватил свои восемьсот рентген, и мы ему стали не нужны. Хотя нет – Бог покинул нас еще тогда, когда первые ракеты выползли из своих шахт, озарив окрестности огненными сполохами и нарушив привычный ход истории ревом разрезаемого воздуха. До того дня все как-то забыли о них, но они не забыли о нас. И теперь мы имеем то, что имеем…

Мертвый день, мертвая ночь, мертвая смерть…. Вот все наше существование. Сплошные паритеты. А жаль. Уж кто-кто, а я точно не желал себе никогда подобной участи.

Сейчас даже как-то неприлично вспоминать, а ведь я был мелким клерком в отделе продаж компьютерного салона. Мой сержант – владельцем автостоянки. Про капеллана вообще поговаривают, что он занимался сутенерством.

Но это было тогда… А сейчас…

1

Нам нечего больше желать в этой жизни.

Остаточные излучения по нескольку раз прошли сквозь наши тела. В небесной канцелярии Бога появились рентгеновские снимки всех выживших. И мы равнодушны к женщинам. А они, в свою очередь, никогда не станут матерями, даже если и найдется хотя бы одна, которую не пристрелили от ненависти и бессилия.

Наконец-то (вот оно – равенство!) исчезли деньги. Потому что нам нечего на них купить, а запасы питания, анаболики и спирт находятся под контролем Комитета, и дележ идет относительно честно.

Вся поверхность когда-то изумрудно-голубого космического мячика, с носка запущенного Создателем в вечное кружение – сожжена!

Разом исчезли любые разногласия. Смешная демократизация всего мира забыта. И мы не желаем уже чужих территорий, точно так же, как никому не нужен пахнущий ныне несвежей тушенкой Город Ангелов, когда-то омытый огнями, или запеченное в бетонную лепешку Большое Яблоко.

Вначале, правда, имелась общая задача, объединившая наземные войсковые формирования. Скажу я вам, это было так увлекательно! Битва за островную гряду Флорида-Кис, финальная схватка с военно-морскими силами! Все уцелевшие гражданские лица (и ваш покорный слуга, к слову) влились в пехотные полки и дивизии. В глубинах грязно-слизистого океана все еще барахтались подводные лодки с экипажами, состоящими из натуральных ихтиандров, хотя основная угроза осталась позади. Последний десант полуразложившихся морских пехотинцев был уничтожен два года назад. А наземная армия сохранилась. Хотя бы для того, чтоб избежать ситуаций, схожих с положением вещей в «Безумном Максе».

Обожаю этот фильм! Утонченный бред его создателя выглядел настоящей издевкой. Хорошие – на хороших автомобилях. Плохие – на ободранных развалюхах. Хорошие побеждают. А что делать, если нет хороших и плохих? Если все одинаковые?

Страдания мужественного Мэла Гибсона… А я видел еще несколько фильмов с его участием, и везде он страдает. Мужественно. Так вот, эти страдания способны вызвать и слезы, и праведный гнев. Только у нас они ничего не вызывают.

Единственное, чему можно позавидовать, просматривая фильм в двухсотый раз, это неясной тени той надежды, что слоняется где-то за кадром. У нас же надежды не осталось, хотя мы честно искали ее, вдоль и поперек исползав на брюхе все закоулки угасающего мира.

Ни надежды, ни веры. У нас не осталось ничего.

Только постоянная рвота, подкашивающиеся ноги и дрожание рук. Ну и, конечно, самое необходимое для выживания в Игре: солдатские ботинки, меховые куртки, бронежилеты, индивидуальные аптечки, шлем-прицелы и оружие…

Ну что – это много или мало? Как думаете вы, ублюдки, смотавшиеся на Луну?

Кроме всего этого хлама главным остается спасительный артефакт, не позволяющий нам скучать последние полгода. Это не больше и не меньше, чем платиновый перстень гросс-адмирала Клейнбаума. Того самого, чье поспешное решение явилось причиной современного положения дел.

Говорят, спецкорпус штурмовиков добрался до подземного бункера адмирала (и, естественно, до него самого) спустя всего лишь одиннадцать месяцев после Обоюдной Атаки.

Теперь этот перстень, о котором говорят почтительно, с придыханием – как же, единственная вещь, доставшаяся нам от самого адмирала! – стал для всех нас едва ли не центром мира. Ходят легенды, что после залпа ранцевых огнеметов уцелел также железный зуб Клейнбаума. Но так как весь личный состав того самого спецкорпуса, что добрался до бункера, уже отжил положенный им срок, легенду подтвердить некому.

Ну и ладно. К черту легенды! Нам хватает перстня.


Что тебе рассказать еще, проклятый счастливчик? Может быть, с тебя довольно? Или продолжить? Все равно до следующих Игрищ есть еще время.

Тут я уловил за спиной тихое сопение и обернулся. Так и есть! Капрал Тодд. Кто еще способен совать свой нос в чужие дела? Неужели он все это время стоял рядом и читал мои записи?

Оказалось – читал.

– Ты это… – по своему обыкновению начал он тянуть волынку, пережевывая слова. – Неправильно пишешь… Потому что… Ну, не пишут так. Вот.

Ранение у капрала страшное. Как выжил – неизвестно. Вся голова в заплатках. Говорит-говорит, вроде нормальный, и вдруг – затык, пауза в словах… Неприятная манера, ну а что возьмешь с контуженного? Зато с гранатометом управляется – загляденье!

– Что значит «неправильно»? Все как есть пишу. Вымрем, как динозавры, ничего и не останется. А тут – шанс. Допишу, проберусь на крышу какого-нибудь небоскреба, там ориентиры оставлю…

– Так это… Для кого ориентиры? Я слышал, господа офицеры между собой общались. Майор с полковником. Говорили – после нас тараканы править начнут. Эта самая у них – выживаемость… Хорошая очень.

Да, блин. Выживаемость у тараканов действительно получше нашей. В какой подвал не сунешься – везде они. Собаки, кошки, птицы в небе – все передохли, и о дельфинах в последнее время я не слыхал. Какие дельфины? Какие крабы с омарами и киты с осьминогами? Ничего не осталось. Двести мегатонн над стыками материковых плит. Цель подводная. Глубина – от одного до семи километров… Все дно теперь – сплошной вулкан, сам видел, как кипела вода у побережья, когда клали вестпойнтских монстров. Тех, что с учебного плавания возвращались.

А тараканы – да. Живучие, твари!

– И все же, почему неправильно? Тут как повезет. Пусть хоть тараканы, вдруг поумнеют и расшифруют когда-нибудь?

– Нет. Все равно неправильно. Не так писать надо…

– А как? – спросил я, а самого ну такое зло взяло, что еще бы секунда – плюнул бы на его лычки капральские и двинул по роже. Дело обычное.

Но не пришлось. Другое, оказывается, имел в виду капрал Тодд.

– Ты все пиши, не только плохое… Про людей. Про закаты. Про то, что были мы не всегда такие, и вообще…

Вот оно как! Не срамить меня собирался капрал, а учить уму-разуму. Переобщался, видать, с капелланом. Злость моя, правда, улетучилась.

– Тьфу ты. Я же не книгу пишу, а просто… О том, что вокруг творится. Вернее, заканчивает твориться. Дотваривается. Вот так – от человека до тварей. Сам говорил – тараканья цивилизация после нас образуется. И вообще – мои записи, что хочу, то и пишу. А подглядывать из-за спины и вовсе не дело. Понял?

Капрал потоптался немного, хотел, видно, еще сказать, но только махнул рукой и отвалил в сторону. Не знал я, что он на такие размышления способен. Надо же – «не так пишу»! Кому какое дело до людей и закатов? Да и были ли они – те закаты? Лично я уже сомневаться начал. А люди… Люди теперь все одинаковые. Глаза воспаленные, кожа шелушится, и губы потрескались.

С раздражением я захлопнул блокнот. Допишу в другой раз, когда рядом никто слоняться не будет…

2

Это была перспективная тактика, о которой соперник и не подозревал.

С обоих краев Северных Анд через Новое плато на восток Евразии ринулось триста восемьдесят тяжелых танков, из которых сто девятнадцать были Мавзолеями.

Что, нашли знакомое слово? Ерунда! Мавзолей – это обычный танк. Если не считать того, что в момент Обоюдной Атаки он находился вместе с экипажем где-нибудь на открытой местности.

Толстая броня сохранила жизнь мехводам, башнерам и заряжающим. Хотя вряд ли теперь это можно было назвать жизнью, а членов экипажа – людьми… Танкисты, словно устрицы, навечно спекались с металлом различными частями тела. Крышки люков Мавзолеев, как правило, захлопнуло горячим ветром ударной волны. И заварило атомной сваркой. Навсегда.

Мавзолей несокрушим в бою. Его можно остановить ценой пяти-шести, а то и десяти танков, которым не довелось увидеть всходы ядерных тюльпанов в день Обоюдной Атаки.

Одно плохо: наши атакующие силы тоже были встречены ста пятьюдесятью Мавзолеями соперника. Сплошь «Т-90», «Меркавами» и «Леклерками», обороняющими этот участок. Знатная была битва. Жаль, что мы, то есть пехота, доползли до Евразии спустя месяц после ее окончания.

Монолитная стальная гора находилась на том самом месте, где когда-то встретились две бронированные лавины.

Коротко шваркнул санитарный миномет, и металлическое кладбище полыхнуло гигантским костром, уничтожая скопившиеся газы разложения. Тотчас же во все стороны метнулись толпы разной нечисти – тараканы-переростки с восьмимиллиметровыми панцирями, крысы с жароупорным мехом и дюймовыми клыками, еще какие-то жабы, плюющиеся кислотой. В общем, пока что мелюзга. Наша бригада потеряла всего двести сорок человек или около того, пока весело, под пьяный перегар и пассажи Стива Рэя, несущиеся из сверхмощных динамиков полковой радиослужбы, истребляла назойливых тварей.

Перстень на этот раз был у нас. И мы чуяли сизыми губами вкус победы.

Защита соперника ожидала нас в районе Тянь-Шаня не больше, чем некогда все человечество ожидало Обоюдной Атаки.

Раньше мы угрюмо перли вместе с ударной группой на броне Мавзолеев, рассредоточиваясь непосредственно перед боем. И тут уж, конечно, доставалось нам. Да так, что только клочья летели.

Вглядываясь в узкие триплексы, мы пытались понять – кто или, вернее, что сидит за рычагами обреченной машины.

– У него пять рук. По десять пальцев на каждой!

– Нет, он имеет огромный клюв!

Так мы развлекались, угадывая – что же замуровано в брюхе танка, везущего наше отделение?

Потом из решетки кожуха дизеля появлялось какое-нибудь мерзкое щупальце, и капрал справедливо заявлял, что пари никто не выиграл. А потому колба со спиртом уходит танкистам. Щупальце хватало выпивку, а вместе с ней еще и пальцы неосторожного солдата, протянувшего колбу.

– Мои новые перчатки! – истошно вопил он, не обращая внимания на стекающую из свежего обрубка густую, как желе, кровь…

Все хохотали. Внутри раздавалось чавканье незримого рта и хрупкий звон лопнувшего стекла.

А затем нас встречали оборонявшиеся железные полки, как я уже объяснял. Пехота начинала лупить пехоту, Мавзолеи надвигались друг на друга, обрастая чешуей из раздавленных человеческих тел.

Заканчивалось все залпом санитарного миномета, после чего в ход шли полузащитники, – связисты, пограничники, топографы, ненужные теперь метеорологи и прочие, прочие, прочие…

Ну а там – как кому повезет.

Теперь же было по-другому. Вместо привычного, толком и воевать не умеющего сброда на артиллерию соперника ринулась вся наша боеспособная рать. А стрелять из полусотни пушек по рассредоточенным тысячам атакующих, даже если и картечью – все равно что отбиваться самодельным факелом от мириад кровососущих пчел, атакующих на инфракрасное излучение… Да-да, есть уже и такие – прилетели со стороны затонувшей Австралии. Но все равно, для пехоты страшнее установок залпового огня ничего нет. Те бы нас крыли квадратами почем зря. Счастье, что их запретили использовать в Игрищах.

3

Я уже точно не помню, как перстень оказался у меня. Помню только гулкий разрыв снаряда за спиной. Падение плашмя в вонючую лужу, кишащую пиявками, и окровавленную половину туловища в грязном офицерском кителе, рухнувшую сверху.

Все еще вздрагивающая рука мертвеца сжимала платиновый смысл нашего существования. Перстень гросс-адмирала Клейнбаума.

Первой мыслью было отползти в сторону и предоставить сомнительную честь нести Перстень кому-нибудь другому. Но потом, увидев шестерых солдат соперника, бегущих к свежей воронке, я понял, что их шлем-прицелы обнаружили Перстень. А кому хочется остаться в проигрыше?

Штурмовая винтовка задергалась в руке, магазин стремительно пустел до тех пор, пока атакующие не отступили, оставив лежать двоих, продырявленными, в лужах… Вездесущие пиявки принялись рвать их в клочья.

– Йоу! – непроизвольно вырвалось у меня, когда очищенный от комков бурой глины Перстень заблестел на пальце.

Затем оставалось лишь бежать вперед, зная, что слева и справа парни из нашей бригады готовят для меня коридор. Для меня! Для Того-Кто-Несет-Перстень! В наушниках что-то радостно орали пехотинцы из моего подразделения. Еще бы! Такая удача сулила им по лишней банке консервированных ананасов в день.

Где-то в восьмидесяти милях – дальномер моего шлема не очень точен – один из наших, по всему видать новичок, позарившись на новенький «АКСУ», принялся перерубать цепь, соединяющую погибшего бойца с оружием. Цепь, конечно же, не поддавалась, и тогда мародер принялся резать штык-ножом окоченевшую кисть…

Естественно, это было запрещено Правилами. И тотчас же из облаков вывалился черный «Ту-202». Арбитры никогда не опаздывают.

Маленькая точка, отделившись от корпуса бомбардировщика, стала быстро увеличиваться в размерах, пока не разродилась лиловой вспышкой.

Нарушитель Правил вместе с тысячей-другой квадратных ярдов (и всеми, кто находился на этом пространстве) уничтожен вакуумной бомбой. Дрянь дело, когда забываешь о Правилах.

Но мне было не до проблем мертвецов, стоящих у ворот ада, теперь напоминающего рай. Я знал: с этого времени основные силы защиты направлены против меня, крохотного огрызающегося муравья, ползущего по изодранной шкуре пустыни…

Трассеры соперника – ни в коем случае не врага! – ложились все ближе и ближе. И тут же обнаружившие себя огневые точки вспарывались залпами базук. Именно в эти моменты, когда соперник производил передислокацию для продолжения стрельбы (по мне, между прочим!), а наши готовились состряпать еще пару дюжин мертвецов из защиты, я делал быстрые перебежки.

Слева показалось русло отжившей свой век реки. Сначала я решил пробираться по изломанному фарватеру, полному всяких бугров и впадин, но затем передумал, так как мне пришлось бы туго, окажись на пути дозор противника.

Сомнения в безопасности этой дороги усилил ржавый бронекатер, лежащий на потрескавшемся грунте, словно мертвая, гниющая рыба.

Я знал, что первое впечатление зачастую обманчиво, поэтому поспешил укрыться за оплавленным валуном. Затем я увидел, что ко мне на помощь ползут четверо наших.

Им не так повезло.

Носовая турель с единственной уцелевшей пушкой ржаво лязгнула, словно отрыгнула, потом описала полукруг в груде металлолома. Еще секунда, и она открыла огонь. Всех четверых из импровизированного подкрепления срезало подчистую, как стебли ненужных растений, одной долгой очередью. Запахло толом и жженым мясом.

«Точно косой!» – машинально отметил я, вставляя в запал гранату…

Когда барабанная дробь осколков утихла, я выглянул из-за камня и пополз вперед.

– Давай, давай! Муви-муви, Скейтмэн! – На секунду во фронтальном экране шлем-прицела мелькнула радостная физиономия моего сержанта. – До Зоны Финиша сто километров!

«Скейтмэн» – это у него что-то вроде наивысшей похвалы. Еще бы! Теперь, помимо банки с ананасами, сержанту полагалось по флакону одеколона в день, для внутреннего пользования, так сказать. Осталась всего сотня километров!

Услышав новость, я начал передвигаться энергичнее. Слева и справа от меня, словно ртутные шарики, перекатывались от сопки к сопке подразделения нападения. Наши подразделения.

Соперник пока что молчал. Лишь однажды из-за взгорка выползло нечто, отдаленно похожее на бронетранспортер. До невозможности нелепая теперь, машина цвета киновари ринулась на меня.

Похоже, что эта рухлядь, как и бронекатер, вела свою собственную войну. Остановил ее недвусмысленное движение разрыв управляемой противотанковой ракеты, запущенной откуда-то сзади.

Сразу же после прямого попадания я увидел часть тела механика-водителя: водянистый глаз на запястье одной из рук и что-то еще невообразимо грубое, покрытое язвами, проткнутое трубопроводом дизельной установки. Смерть для него наверняка стала избавлением от всех мучений.

4

Ночной привал напоминал случку псов-бродяг. Он был коротким и неудовлетворительным, так как на внешней стороне охранного периметра не смолкала ожесточенная перестрелка.

Ощущение – будто спишь в огромном каменном зале рядом с гигантскими напольными часами с боем, у которых роль часовой стрелки выполняет минутная.

Полночь? Первая четверть? Час рассвета? Гадать не приходилось, потому что время существовало теперь лишь для тех, кто успел смыться на Луну.

Но вот впереди показался монолит какого-то города.

– Тутти-фрути! Ву-у-у!! – орал в шлеме никогда не забываемый Литтл Ричард, и мы рвались с подъема дальше. Только вперед и вперед.

В общем, через шесть часов уличных боев я наконец-то добрался до Финишной Зоны.

То, что нахожусь там, где нужно, я понял сразу же после замечания арбитра, приказавшего сменить автоматический режим стрельбы на одиночный.

А еще через пару часов я оказался рядом с высоким зданием церкви. Вернее, экс-церкви, так как здесь давно уже не пахло ладаном. Зато здесь пахло победой, а в глубине здания находился алтарь, на который мне нужно было возложить Перстень. Я пролетел через заваленный обломками пыльный зал за считаные секунды. Протянул руку и коснулся грязного камня реликвией адмирала Клейнбаума.

И тут же со всех сторон на меня обрушилась тишина. Такая тишина, что показалось, будто лежу в могиле. А после…

– Умница, Скейтмэн! – Мастер-сержант, находившийся последние пять часов неподалеку от меня и получивший легкое ранение, вышел из-за покрытой плесенью колонны, протягивая банку с теплым радиоактивным пивом.

– Рядовой! Согласно Правилам Игрищ, вы повышаетесь в звании до первого сержанта. Ваш порядковый номер – шестьдесят второй, – скупо похвалила рация.

– Шестьдесят второй! Вам предлагается прибыть на полковой склад для получения причитающегося… В случае неприбытия вы будете подвергнуты дисциплинарному…

– Шестьдесят второй!

И прочая бла-бла-бла.

В рядах соперника расстреливали командиров, не сумевших продержаться до подхода подкреплений с Кавказа. Арбитры махнули в сторону Швейцарии – там сейчас находился склад продовольствия и спирта. И немногих выживших женщин, как говорят. Врут, наверное.

В общем, самые обычные вещи происходили после того, как я положил Перстень на алтарь.

Пиво, поздравления, Литтл Ричард, напутственные речи командования.

Потом – резюме главного арбитра.

– Засчитано! Переход артефакта! Счет: шестнадцать – семнадцать! А теперь – все на исходную. Пополнить боезапас и приготовиться к следующим Игрищам!

5

Через месяц будет отдан приказ, после которого на Луну можно будет смотреть уже не такими злыми глазами. И вновь появится смысл во всем, что окружает наши пропащие души…

Смысл. Хоть какой-то…

«ВНИМАНИЕ! КОМАНДА НАПАДЕНИЯ ГОТОВА? КОМАНДА ЗАЩИТЫ ГОТОВА?»

А в ответ из миллионов глоток, на разных континентах: «Оле-Оле-Оле-Оле!»

«НАЧАЛИ!!»

Александр Сальников Крест на твоих плечах

В дверь кабинета деликатно постучали.

– Вхо. Ди. Те, – выдохнул Денис, не прекращая упражнений.

Скрипнули петли. Молоденький санитар смущенно топтался на пороге, ожидая, когда на него обратят внимание.

Денис сделал заключительный выпад, вернулся в начальную стойку, вложил ланцет в козлы и только тогда обернулся к двери:

– Ну?

До того как на веснушчатое лицо санитара опустилась маска почтительного смущения, Денис успел заметить наивное, мальчишеское восхищение мастером.

Вихрастая голова на тонкой шее казалась непропорционально большой. Слабые руки, бледная кожа. Богатырским ростом паренек тоже не отличался. Если бы не синий халат санитара, доктор ни за что бы не дал мальчику тринадцати.

«Видать, способный, хоть и хлюпик», – решил Денис.

Оробевший посыльный теребил кончик пояса.

– Доктор Денис, – разглядывая трещины в досках пола, наконец-то произнес рыжий послушник. – В регистратуре вас ожидает главврач.

– Спасибо, э… – Парнишка стал санитаром недели две назад, и Денис все никак не мог запомнить его имени.

– Антон.

– Спасибо, Антон. Передайте Дмитрию Юрьевичу, что я сейчас подойду, – учтиво, как ровне, ответил Денис и едва удержался от улыбки, заметив, как в глазах санитара вспыхнула гордость.

Мальчик медлил.

– Что-то еще? – Денис взял полотенце со спинки кровати и вытер уже остывший, ставший липким пот.

– Доктор Денис, – вновь потупился Антон. – А вы не покажете мне пару приемов? – выпалил он и добавил, оправдываясь: – Ну, не сейчас, а когда у вас будет время.

«Смелый парнишка, – улыбнулся про себя Денис. – Это хорошо, врач должен быть смелым». Но вслух сурово спросил:

– А как же инструктор? Он против не будет?

– Брат Василий сам про вас рассказывал, в пример ставил, – с азартом затараторил Антон. На его бледных щеках выступил румянец. – Вот, говорил, доктор Денис – уникальный воин, уже шесть лет как табельное оружие получил, а до сих пор с ланцетом упражняется. Лучший боец в нашем районе.

Парнишка его определенно забавлял. Даже чувство смутной тревоги, с которым Денис проснулся этим утром, слегка поутихло. Перед глазами живо встал бородатый брат Василий и гаркнул: «Крепче руку держать! Жестче удар! Что вы как глисты извиваетесь! Я из вас сделаю мужиков, салабоны!» Слово «уникальный» Василию явно не шло. Скорее всего, старый инструктор расписывал бойцовские качества доктора Дениса в несколько иных выражениях.

– Хорошо, Антон, – кивнул Денис. – Как только учителя скажут мне, что вы успеваете в анатомии и химии, я дам вам пару уроков. А теперь – ступайте. Благодарю за службу.

Санитар поклонился и чуть ли не вприпрыжку помчался по коридору.

Как мало надо, чтобы сделать ребенка счастливым, подумал Денис, вслушиваясь в затихающее эхо шагов. Ободрить, внушить значимость – и вот улыбка уже морщит конопатый нос, детское сердце бьется чаще, мир вокруг становится ярче и ждет, как праздничный пирог.

Вот только пекут его не добрые бабушки, пахнущие ванилью и сладкой сдобой, а люди в белых халатах, уставшие и угрюмые. Денис поморщился, вспомнив, из чего приходится делать начинку. Очнувшееся от дремы беспокойство заворочалось, защекотало внутри.

Денис бросил полотенце на заправленную койку и пошел в угол кабинета, к лохани. Скребя намыленный подбородок, он пристально разглядывал свое отражение на отполированной меди.

В висках появилась седина, морщина меж густых бровей стала такой глубокой, что расправить ее не удавалось даже пальцами. Острые скулы, тонкие губы и колкий взгляд. Немудрено, что дети начинают плакать на осмотре. Те, что постарше. А те, к кому он приходит впервые, наверное, просто чувствуют исходящую от доктора опасность.

Разобравшись с пятидневной щетиной, Денис нагнулся к лохани и с блаженством окунул истерзанное лицо в прохладу воды. Ополоснулся, отфыркался. Потом тер щеткой под ногтями. Лил воду из кувшина, обдавая тело. Мылил и без того уже чистые руки, как будто стеарин мог избавить от въевшейся невидимой грязи.

Денис с сожалением еще раз посмотрел на едва ополовиненный кувшин, но заставлять ждать главврача слишком долго не решился. Утерся свежим рушником и стал медленно одеваться.

Чистая накрахмаленная рубаха слегка покалывала старые ожоги на груди. Мышцы гудели, вспоминая километры галопа. Всю ночь они твердили как заведенные: домой, скорее домой, успеть до полуночи, пока братья не закрыли ворота, и когда он вошел в кабинет, сил оставалось только на то, чтобы раздеться и рухнуть на койку разбитым телом.

Денис брезгливо поглядел на бесформенную груду замызганной, заскорузлой от пота одежды, лежащую у порога. Подсвеченная утренней дорожкой, идущей от узкого оконца под потолком кабинета, она напоминала руины старых городов из тех, что он видел на грязных территориях, когда ездил к солдатам. Седельные сумки, как уцелевшие многоэтажки, грустно смотрели темными прямоугольниками окон-карманов, добавляя сходства. Того и гляди – зашевелится, мелькнет где-то там серая тень, выпрыгнет, вцепится, ударит, выстрелит.

Денис покрутил головой, стряхивая наваждение. Настроение испортилось окончательно. В луче солнечного света издевательски кружились пылинки. Сквозняк прокрался в распахнутую дверь и услужливо выкатил из-под стола свалявшийся за месяц мохнатый комок.

Надо будет устроить выволочку брату-хозяину, подумал Денис, надевая белый халат с красным крестом на груди. Понятно, что рук не хватает, но зачем больницу в хлев-то превращать!

Упрямое беспокойство не пожелало уступить раздражению. Денис вдруг вспомнил, что отчет о выезде главврач принимает после обеда, а не с утра. Скорее всего, что-то стряслось или Юрьичу доложили о…

– А о чем, собственно, ему могли доложить? – Денис вздрогнул, когда понял, что произнес это вслух. – Все как всегда. Все по Уставу. Братья могут подтвердить.

Денис подпоясался, вынул из ящика стола пистолет Макарова и убрал его в кобуру. Достал из седельной сумки записи, одернул халат и глянул в зеркало.

Вот он, доктор Денис. Холодный и острый, как лезвие скальпеля. Уверенный и сильный. Преданный идее «Железный Доктор», краса и гордость районной больницы. И, чего скромничать – главный кандидат на место нового главврача.

Денис подмигнул отражению и улыбнулся.

Нехорошее предчувствие скользнуло по лицу, испортило картинку. Денис крутанул желваками, нахмурился и пошел в регистратуру.

* * *
Денис взбежал по лестнице и, миновав приемную, постучал в дверь. Не дожидаясь ответа, надавил ручку и ввалился в комнату:

– Прошу прощения, Дмитрий Юрьевич, я приводил себя в порядок, – начал он и тут же обругал себя за нерасторопность.

Справа от широкого стола, заваленного карточками, стоял, вытянувшись в струнку, медбрат: плечи назад, невидящий взгляд вперед, левая рука на эфесе боевого ланцета. Его зеленый халат был в дорожной пыли по самую орденскую нашивку. Приглядевшись к не то грязному, не то загорелому лицу, Денис узнал брата Олега. Старшего медбрата Нового поселка.

– Здравствуйте, доктор Денис, – оторвался от просматривания бумаг главврач и показал на пустое кресло. – Мы, признаться, вас несколько заждались.

Денис прошел мимо медбрата, успев обменять извиняющийся взгляд на его хмурое прощение, и сел.

– Скажите, Денис, – продолжил Дмитрий Юрьевич, – поселок Новый – это ведь ваш, – главврач пожевал губами, – участок?

– Да, – как можно спокойнее произнес Денис. В голове лихорадочно прокручивались десятки вариантов свалившихся на родной поселок напастей, но все они настойчиво возвращались к имени «Инга». Он точно помнил, что дохаживать ей оставалось два с небольшим месяца, а братья, несущие службу в Новом, делать кесарево не решились бы.

Денис глянул на замершего истуканом Олега и вдруг заметил на его правой щеке свежий рубец.

– Докладывайте, – сухо произнес главврач и устало откинулся на резную спинку стула.

– Четыре дня назад грязные прорвались через заграждение и штурмом взяли склад медикаментов. Семеро охранников погибли, двое ранено. Номер триста сорок, – проникающее колотое в грудь, номер восемьсот пятнадцать – рваная рана бедра, – отчеканил Олег. – Было организовано преследование, но грязные успели уйти на зараженные территории.

– Спасибо, брат, – не открывая глаз, поблагодарил Дмитрий Юрьевич. – Доктор Денис, я понимаю, что вы только вернулись с вызова, поэтому можете передать дело дежурному врачу. Но, поскольку это ваш участок, я счел необходимым уведомить вас о случившемся.

Денис задумался. Эту неделю дежурил доктор Иван, который не зря получил свое прозвище. «Мясник» решал все вопросы быстро и не любил расставаться с лекарствами, каждый раз будто от сердца отрывая антибиотики и болеутоляющее. «Триста сороковому», скорее всего, уже не помочь, но вот другой… Денису не нужно было смотреть в амбулаторную карту: там, в Новом поселке лежал сейчас в горячечном бреду Игорь Смолин. Друг детства, соперник в юности, и муж Инги в настоящем.

– Я согласен, пусть к вечеру подготовят выезд, – решился Денис.

Брат Олег улыбнулся одними глазами и едва заметно благодарно кивнул. На Смолина молился весь поселок. Терять такого бойца и оружейника было непозволительной роскошью.

– Можете идти, – Дмитрий Юрьевич посмотрел на медбрата. – До вечера остановитесь в седьмой палате.

– Будьте здоровы, – козырнул брат Олег.

– Будьте здоровы, – откликнулись врачи, а Дмитрий Юрьевич добавил: – Да, и спасибо за службу.

Звук хлопнувшей двери навалился на главврача, ссутулил плечи, потушил взгляд. Он облокотился о стол и принялся массировать уголки глаз.

– Ну, рассказывай, не томи.

Папка с отчетом легла на зеленое сукно. Денис откашлялся:

– Да особо радоваться нечему, Дмитрий Юрьич. Пятеро детей. Остальные – грязные. Особенно меня беспокоит поселок Южный. В этот заезд я даже печать не доставал. И вот еще что – солдаты просят пополнить запас адсобара.

– Просят! Я его сам делаю, что ли? – пробормотал главврач. – Давай-ка выпьем, Денис. Устал я что-то за последнее время. И музыку включи, а?

Денис молча поднялся и прошел мимо темных от времени сосновых стеллажей, на которых стояли ряды амбулаторных карт. На столике у дальней стены гигантской улиткой громоздился патефон. Денис крутанул ручку, опустил иглу на черный кругляш и под хриплый голос из прошлого наполнил две рюмки из графина.

Сквозь щель меж задернутых портьер в комнату било полуденное солнце. Оно причудливо красило голову главврача, превращая седой редкий ежик в болотный туман.

Денис еще раз поймал себя на мысли, что он единственный в этой больнице человек, которому позволено видеть превращение грозного и сухого главврача в уставшего, сморщенного старика.

Дмитрий Юрьевич крякнул, опрокинув спирт, и выдохнул:

– Что, Дениска, задумался? Плоховыгляжу?

– Плохо, – честно признался Денис. – Заработался ты совсем, дядь Дима. Из больницы не выходишь. А на улице меж тем весна в самом разгаре.

– Весна, – отрешенно протянул старик и помрачнел.

Весна была самым тяжелым временем года для больницы. Перезимовавшие грязные с остервенелым упорством лезли под пули солдат, брали штурмом склады с продовольствием и лекарствами, грабили поселки. Нападали на медленные, как пьяные муравьи, вязнущие в проселковой грязи обозы с гуманитарной помощью из центра. На весну же приходился и всплеск рождаемости.

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось», – хрипел в своем углу патефон.

– Гонят и гонят, – произнес главврач. – Куда гонят, спрашивается? Триста километров за десять лет. Так, глядишь, года через два новый район откроют, и быть тебе, Дениска, главврачом.

Денис пожал плечами:

– А отчеты? Там же счетчики колотятся!

– Да, колотятся, – откликнулся Дмитрии Юрьевич. – И статистика по рождаемости в приграничье – аховая. А им будто все равно. Новые территории! «Продвижение на Восток!» Тьфу, – старик в сердцах сплюнул. – Ладно солдаты – они знают, на что идут, но ведь поселенцы прут, как будто их в зверинцы не водили. Кстати, тут намедни грязного приволокли – трехрукий. Будешь смотреть или так отправлять?

Денис вздрогнул и помотал головой:

– Насмотрелся уже.

– Что, Железный Доктор, тяжко? – хитро прищурился главврач. – Жжет душу, давит на плечи? – похлопал широкой, крепкой ладонью по вышитому красным кресту на груди. – Терпи, мальчик, терпи. Терпи и повторяй: мы – последняя надежда человечества. Мы – храним за своими щитами чистоту расы. Благодаря нам мир вокруг не превратился в зверинец. Повторяй почаще, и станет легче… Нам с твоим покойным отцом помогало. – Взгляд старика помутнел, замер. – Тогда ведь ни братьев, ни санитаров – все с нуля. Все сами. И клеймили, и… – он поморщился, будто разглядел что-то противное, и притих, подбирая нужное слово. Но не нашел. – В общем, все сами делали.

– Обоз когда на Новый пойдет? – решил сменить тему Денис.

– А не будет обоза, – отрезал главврач. – Грязные будто сговорились! Пять, – едва не ткнул он пятерней в лицо Денису, – пять нападений за три дня! Наши фармацевты не справляются. Надо в центр ехать. И солдат выбивать – пусть зачистку делают, иначе до следующей весны не дотянем.

Отыграл последний аккорд, и патефон зашипел, словно выпуская пар. Лицо Дмитрия Юрьевича разгладилось.

– А этот, Игорь Смолин, не Инги ли муж?

Денис кивнул и насупился: его всегда раздражала привычка главврача задавать вопросы, ответы на которые тот знал заранее.

– Я надеюсь, ничего личного, Денис? – Сунул палец в старую рану Дмитрий Юрьевич и уколол взглядом.

– Да как ты такое можешь говорить-то, дядь Дима! – вскинулся Денис. – В какой бы дом я ни вошел, я войду туда для пользы больного, будучи далек от всякого намеренного и пагубного, особенно от…

– Да не надо мне Гиппократа цитировать, мальчик, – махнул рукой главврач. – На вот лучше, – он пошарил в ящике стола и протянул упаковку ампул. – Из старых запасов еще, довоенные. Сейчас таких не делают. Сейчас дерьмо, я тебе скажу, делают, а не антибиотики.

– С чего такая щедрость, дядь Дим? – поджал губы Денис, но коробочку взял.

– Ты ж мне как сын. Считай, и она почти родня, – лукаво улыбнулся старик. – Да и если по совести: не уведи ее Игорь у тебя, разве был бы ты сейчас Железным Доктором?

Денис молчал, барабаня кончиками пальцев по драгоценной коробочке.

– Впрочем, сориентируешься по обстановке. Может, и не пригодится тебе мой подарок, – главврач снова откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. – Денис, поставь еще раз, будь добр.

Железный Доктор поднялся и прошаркал в дальний угол.

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось», – захрипел оживший патефон.

* * *
«В этот час ты призналась, что нет любви», – назойливо скрипело в голове.

Солнце клонилось к горизонту. Мазало багряным ели вдоль дороги, вялило наглые одуванчики, желтеющие в трещинах асфальта.

Брат Олег осмотрел лежащий на обочине ржавый автобус и помахал рукой: мол, все чисто, можно ехать. Брат Виктор поставил автомат на предохранитель и вскочил в седло.

– Едемте, доктор Денис. Часа через два отворотка будет налево, а за ней блокпост. Там и заночуем.

Денис ухмыльнулся. Да, отворотка и столб с гнутой выщербленной дождями табличкой. Двести пятый километр. И до поселка Новый останется всего ничего.

– Останавливаться не будем. Мы и так опаздываем. – Денис дал пятками по бокам лошади.

Братья с Железным Доктором спорить не стали.

«В этот час ты призналась, что нет любви» – набило оскомину.

Неосторожное слово упало искрой, вскипятило молодую и без того горячую кровь. Хотелось крикнуть: «Ты еще пожалеешь!» Хотелось стать лучше, стать значимее, сильнее, чем он. Приехать на белом коне в белых одеждах. Выслушать стенания, утереть слезы и простить. Обнять, увезти с собой. Жить долго и счастливо. И принять роды, но своего, а не Игоря ребенка. Не вышло. Не получилось. Он стал Железным Доктором, пустым внутри и холодным снаружи. Как скальпель, удаляющий опухоль: острый, точный, приносящий боль во имя очищения.

«Нежно с морем прощалось».

– А откуда это у тебя? – Прохладные пальчики коснулись ожогов на разгоряченной коже.

– О, это старая и страшная история. – Денис сграбастал Ингу в охапку и приник губами к трепещущей жилке на виске.

– Ну Денька! – забарабанила Инга ладошками по спине. – Ну расскажи!

Денис улегся на живот, вытянул из ее волос запутавшуюся соломинку:

– Да чего тут рассказывать-то? Когда я был маленький, на Новый напали грязные. Пожгли все. Отец пытался их остановить, но не смог. А меня доктор Дмитрий из пожара вытащил, выходил. – Денис закусил соломинку. – Говорит, повезло мне, живучий я.

– Что-то я не помню такого, – нахмурилась Инга. – Выдумал небось?

Денис резко сел и выплюнул сухую травинку.

– Вы когда в Новый приехали? А я тут родился! Мне отец сам клеймо ставил, – ткнул он пальцем в предплечье.

– Ну чего ты взбеленился, милый. – Инга обняла за шею, прижалась щекой.

Денис насупился:

– Убили тогда многих. И отца моего. А мать умом повредилась. Молчит все время. И плачет. Мало кто помнит о том дне. Я и сам не помню. Мне года полтора тогда было.

«Вот такая история, мой мальчик. А отец твой погиб, как настоящий доктор».

«Утомленное солнце».

«Жаль, отец не видит тебя, Денис. Он бы тобой гордился».

«Нежно с морем прощалось».

Кавалькада свернула на проселочную дорогу, и лошади пошли рысью. Дорога петляла знакомыми с детства поворотами. Мохнатые мшистые ели скрипели под цокот копыт, сливались в вечернем сумраке в монолитный коридор.

Вдалеке забрезжил огонек блокпоста. Медленно надвигалась башня смотровой площадки. Выплывал из серого марева опутанный колючей проволокой полосатый шлагбаум.

Из домика появилась фигура и приветливо взмахнула.

Брат Олег привстал на стременах и сложил ладони рупором:

– Будь здоров, брат Семен!

Человек еще раз махнул рукой. Олег, чуть оторвавшийся от остальных, вдруг резко развернулся и заорал:

– Назад!

Тут же расцвела и потухла на вышке розочка выстрела. Бухнуло, чавкнуло, лошадь брата Виктора заржала, встала на дыбы и, колотя копытами воздух, повалилась на бок.

Денис оглянулся и увидел, как успевший соскочить медбрат лупит короткими очередями по высыпавшим из леса теням. Тени спотыкались, наталкиваясь на свинец, падали, но их место спешили занять другие. Денис выдернул пистолет и начал отсчитывать выстрелы. За спиной залязгал второй автомат – от блокпоста тоже бежали грязные. Совсем рядом взвизгнула одна пуля с вышки. Брат Олег высадил рожок по стрелку и вскочил в седло:

– За мной, доктор!

– Идите, – вставил вторую обойму брат Виктор. Денис прицелился между блестящих глазенок на покрытом бурой шерстью лице и нажал спуск. Самый прыткий из нападающих опрокинулся навзничь. Следующих положил медбрат.

– Смотри, чтобы им ствол не достался, – натянул поводья Денис.

– У меня граната есть, – как-то даже задорно бросил Виктор и отвернулся.

Железный Доктор мигом представил, как брат тянет чеку и обнимает автомат, крепко прижав ствольной коробкой ребристое тело лимонки к животу.

Денис нажал на спуск еще раз, последний, и пришпорил коня. Брат Олег уже отодвинул колючку с дороги и ждал доктора.

Под сухие хлопки автомата они вырвались на опушку. Когда до обитых оцинковкой ворот поселка оставалось метров пятьдесят, в лесу ухнуло и стихло.

* * *
В доме пахло ромашкой, малиной, брусничным листом и медвежьим жиром. А еще – немытым телом и спиртом. Сквозь все это пробивался кисло-сладкий сырный душок.

Инга встретила их в сенях. Тихо поздоровалась, обнимая живот, словно отгораживая плод от доктора.

Вскипятили воду. Денис вымыл руки и жестом выпроводил брата Олега.

– Еще свечи есть? – спросил доктор, склонившись над Игорем. Осунувшееся лицо, горячечный румянец. Слабый пульс. Сиплое натужное дыхание. Высохшая тряпица на лбу.

Инга принесла пару свечей. Встала рядом, за правым плечом, словно ангел.

Денис откинул одеяло. Аккуратно срезал повязку. В ноздри ударил тошнотворный запах. Нога вокруг раны посинела, черная корка блестела сукровицей.

Денис снизу вверх посмотрел на Ингу. В полных мутной влаги глазах он не увидел вопроса, только мольбу.

– Все, Инга. Еще пару дней от силы.

– Нет, не говори так! – она отшатнулась и, ойкнув, схватилась за живот. – Ты же спасешь его, Денис? Ты же правда спасешь его? Ты же врач, Денис!

«Отец гордился бы тобой».

В белых одеждах на белом коне.

– Я не смогу без него! Я не выживу! Помоги нам! Мне! Помоги мне, Денис!

Железный Доктор перевел тяжелый взгляд на седельную сумку.

Инга затаила дыхание.

В вязкой, как патока, тишине трещали воском свечки да рвали сипом паутину легкие Игоря.

– Скажи… – Денис прочистил горло. – Скажи брату Олегу, пусть принесет бинты и кипятит воду. И свечи собери по соседям. Все, какие найдешь.

Инга неуклюже обняла его и прижалась сухими шершавыми губами к свежей щетине. Шепнула «спасибо» и уточкой заспешила к выходу.

Денис выложил на вышитую скатерть коробку с ампулами. Она могла бы спасти десяток жизней, а Игорю, быть может, лишь продлит агонию.

Белые одежды, белый конь. Обнять, увезти с собой. Жить долго и счастливо…

Белый конь. Белые одежды. «Чисто и непорочно буду я проводить свою жизнь и свое искусство». Как скальпель, холодный и острый.

* * *
– Доброе утро, доктор Денис, – пробасил голос рядом.

Денис, рефлекторно нащупав рукоять пистолета под подушкой, открыл глаза. У кровати стоял брат Олег и мял в руках шапку.

– Доброе, – потянулся и сел Денис. В комнате было светло, за окном мелькали силуэты посельчан. – А который час?

– Третий, – отчего-то виновато отозвался Олег. – Вы бы поели, – кивнул он на стол напротив печи. Горкой на тарелке ждали оладьи, в крынке поблескивал мед, рядом высилась бутыль молока. – А потом приходите к церкви. Брата Виктора на погост повезем. И ребят с поста, – сказал бесцветно, слегка растягивая гласные.

Денис пристально посмотрел Олегу в глаза. Красные, с полопавшимися сосудами белки. Булавочные уколы зрачков.

Ночью, после операции, пока Денис обустраивался в доме старосты и ужинал, брат Олег собирал мужиков. Рыл яму в лесу, сжигал трупы грязных. Все утро готовил к погребению тела павших братьев, стоял службу. И только сейчас пришел будить доктора. Сам пришел, хоть и знал, что не скрыть ему медленной речи, стеклянного взгляда. Не утаить, что бурлит, колотится в венах запретная кислота. Стоял теперь и смотрел в серые глаза Железного Доктора. Ждал приговора.

– Хорошо, брат, – принял решение Денис. – Дай мне минут десять.

Олег благодарно кивнул и вышел.

Братьев схоронили рядом, как положено. Народ медленно разошелся, а Денис чуть задержался у своих. Могилы отца и матери кто-то держал под присмотром. Хотелось думать, что Инга или Игорь, но спрашивать доктор не стал. Посидел на лавочке, коснулся выжженных на крестах букв и побрел в поселок.

* * *
Формально вызов был закрыт, но возвращаться в больницу не хотелось. Игорь медленно, но верно шел на поправку. Денис каждый день лично осматривал его, ставил уколы и менял повязки, не доверяя даже брату Олегу.

Конечно, такая забота была шита белыми нитками, но признаваться в этом Железный Доктор отказывался даже себе. Он просто курировал тяжелого пациента. Просто боялся загубить результат такой сложной и накладной операции. Он вовсе не хотел лишний раз увидеть Ингу. Совсем неважно было ему, доктору Денису, лично принимать роды в семействе Смолиных. Не тянул он время – выполнял долг: за год крестов на кладбище прибавилось, опустевшие дома заселили новые семьи из центра. Свежая кровь, новые хлопоты. Работы накопилось – непочатый край. Проверить номера, забрать карточки у прибывших. А тут еще и детей народилось трое. Мальчик и две девочки.

Едва доктор входил в избу для первого детского осмотра, его встречало напряженное молчание. Но чем больше появлялось крестиков в графе «норма», тем ближе становился момент, когда тишина расколется громкими, насыщенными звуками. Испуганным плачем детей, учуявших запах кожи, опаленной печатью врача. Радостными причитаниями матерей, впадающих в истерику от легкости после сброшенного напряжения. Водопадом эмоций благодарных отцов, трясущих руку и зазывающих доктора почетным гостем на первые именины отпрыска.

К середине апреля Денис составил отчеты, выходил Игоря и нехотя начал собираться в дорогу. Но тут потянулись в Новый люди из окрестных поселков, закружили доктора в водовороте просьб.

Приходили солдаты из пограничья – на осмотр и за адсобаром. Денис всегда симпатизировал этим парням, наивным и обреченным. Даже жалел их, меняющих здоровье и жизни на лучшую долю для близких. Иногда, когда видел, что не только кожа, но и душа пограничника тронута грязными землями, выдавал из личных запасов серотонин.

Офицер, сопровождавший солдат, стал частым гостем доктора. Он был веселым, еще не потрепанным службой парнем лет двадцати пяти и слыл знатоком пограничных баек. Пока солдаты лежали под капельницами, доктор Денис баловался в преферанс с новым знакомым. Когда тот расспрашивал о новостях из центра, Денис пожимал плечами, сетуя на неосведомленность, и подливал офицеру разбавленный спирт. Время от времени захмелевший гость принимался расписывать суровые солдатские будни и пересказывать удивительные случаи военных кампаний, половина которых произошла если и не с ним, то уж точно с его знакомыми. В такие моменты Денис весь во внимании подавался вперед, цокал, ух-тыкал и переспрашивал, делая вид, что слышит их впервые.

Особенно его потешала байка о докторе, вынимающем пули голыми руками. Говоря по чести, у Дениса был тогда штык-нож, но без него история выходила куда красочнее.

Третьим за столом был неизменный брат Олег. Умудренный жизнью в приграничье, он тихой сапой выклянчил у офицера дюжину бойцов покрепче, а однажды, услыхав про подвод с боеприпасами, прозрачно намекнул, что им с доктором Денисом тоже не помешала бы пара ящиков. Денис важно кивнул, с трудом пряча улыбку, на что тотчас получил заверения офицера: мол, так и планировалось, хотел, дескать, сюрприз сделать.

Тем вечером Денис лежал под шерстяным одеялом и не мог заснуть. Ему мешало давно позабытое ощущение грядущей беды. Уж слишком спокойно и размеренно последний месяц несло время лодчонку с Железным Доктором.

Денис вдохнул полной грудью, пытаясь расслабиться, но воздух с натугой шел в легкие. Он был густым и тяжелым. Словно перед грозой.

* * *
«Ха!» – вырвалось наружу. Развалилась пополам чурка. Дважды бухнул колун, хрустнуло щепой дерево. Денис собрал поленца и пошел к дровянику.

У самого края, под крышей навеса, прилепился к стене серый стручок кокона. Доктор заметил его еще утром и поневоле рассматривал каждую ходку. В этот раз картинка изменилась: из лопнувшей с одного конца оболочки торчала лупоглазая голова бабочки. Прозрачные усики успели уже обсохнуть и мелко подрагивали, пробуя мир на вкус. Казалось, протяни руку, ковырни ногтем – и увидишь крылья в ярких пятнах.

«И лишишь нас обоих радости первого полета», – подумал Денис и вколотил в узкую щель поленницы последний гонот.

– Здравствуйте, доктор, – у калитки, навалившись на костыли, стоял Игорь.

– Здравствуй, – Денис ухватился за топорище и подтянул за сучок новую чурку. Грохнул сталью о дерево, бросил не глядя: – Тебе, кстати, постельный режим прописан.

– Я поблагодарить зашел.

Доктор выпрямился, отер пот со лба. Взгляды людей, бывших друзьями, столкнулись.

– Это моя работа, Игорь. Я – доктор.

Смолин осклабился, замолчал.

Медленно, словно во сне, прогудел мимо шмель. Вернулся и уселся на забор, подставил полосатые бока выглянувшему в небесное окошко солнцу. Солнце надменно задернуло занавеску из взлохмаченного облака.

Игорь скользнул ладонью по лицу, потер подбородок:

– Да, конечно… Ты бы зашел как-нибудь, Денис. Мы всегда рады тебя видеть.

– Спасибо. Как-нибудь зайду, – глухо ответил доктор, приладил чурочку и с размаху опустил колун на сосновый спил.

Сухое дерево разлетелось в стороны, лезвие увязло в чурбане. Денис неспешно подобрал поленья, для которых уже не было места под навесом, глянул на калитку. Игорь успел уйти.

Денис свалил дрова кучей у поленницы и закусил губу: кокон был пуст. Он пепельной кожицей трепетал на ветру.

«Надо возвращаться, – подумал Железный Доктор. – Приеду через полгода, осмотрю ребенка, поставлю клеймо. Так будет лучше».

Подумал и пошел собирать вещи.

Когда Денис подходил к конюшне, у ворот зашумели охранники, загалдели бабы. В распахнутые створы чинно входили гужевые мерины. Фыркали, стригли ушами, отгоняя жирных назойливых слепней. Рядом шли вооруженные автоматами солдаты, делано серьезные, но с плохо спрятанным интересом зыркающие по сторонам. Они будто ожидали увидеть какую-нибудь диковинку в первом же приграничном поселке.

Среди пятен цвета хаки Денис вдруг заметил знакомую синюю форму. Привстав на телеге, санитар помахал ему рукой и что-то крикнул. Слова утонули в скрипе колес, людском гомоне и лошадином ржании. Рыжий пацаненок соскочил на землю и побежал навстречу:

– Здравствуйте, доктор Денис! – вытянулся во фрунт санитар. – У меня к вам послание от главврача.

– Докладывайте, Антон, – улыбнулся Денис, глядя, как паренек сдвинул жиденькие брови и поджал губы.

– Завтра Дмитрий Юрьевич отбывает в центр. Исполняющим обязанности главврача на время его отсутствия назначены вы.

– Благодарю за службу, – козырнул Денис и заметил, как тут же расправились плечи Антона. – Не желаете пообедать с дороги?

– Можно, – обрадовался санитар. – А то я первый раз из больницы выехал, – засмущался он. – Не рассчитал с пайком, а у солдат просить не стал, зазорно было.

Денис понимающе кивнул.

– Поступаете в распоряжение старшего медбрата. Завтра поутру – выезжаем, – проинструктировал он, пытаясь отыскать взглядом в толпе брата Олега.

У склада, среди суетящихся солдат и местных братьев, тягающих деревянные ящики с военной и медицинской маркировкой по борту, его, к удивлению, не оказалось. Денис покрутил головой, обернулся и только тогда заметил Олега. Брат перемахнул через плетень у ближайшего дома и бегом спускался с пригорка к доктору, едва не оскальзываясь на мокрой после ночного дождя глине.

– Что, торопишься? Да не переживай, привезли тебе патронов, – хохотнул Денис, глядя на запыхавшегося брата. – И медикаменты привезли. Вот, знакомься, – кивнул он на мальчишку, – санитар Антон. Пусть до завтра у тебя поживет.

– Началось, – хрипло произнес брат Олег, отдышавшись.

Улыбка сползла с лица Дениса.

– Как часто?

– Минут девять, десять.

– Готовь все, через час жду! – уже на ходу крикнул Денис и быстрым, едва сдерживаемым шагом заспешил к дому Смолиных.

* * *
Инга родила на рассвете. Денис бережно принял маленькое тельце, уложил на материнский живот, автоматически отметив:

– Пол мужской.

Брат Олег черканул карандашом по свежему бланку. Доктор отер тряпицей пот и прищурился на медбрата:

– Выйди, – и, выдержав удивленный взгляд, повторил: – Выйди, Олег. Бланк отдай отцу.

На кровати, подальше от обеденного стола, ставшего этой ночью родильным, встрепенулся Игорь. Разжал сцепленные, побелевшие пальцы. Принял бумагу, напрягся в ожидании.

Хлопнула дверь.

Денис пережал, скрипнул ножницами по пуповине.

Первый крик младенца наполнил, всколыхнул душный воздух в натопленной комнате.

Доктор зажег еще три свечи и, бормоча что-то утешительное, нежно отнял сына от заливающейся слезами матери.

– Волосяной покров – норма.

«Вот и все, – думал Денис, машинально перечисляя: голова, правая рука, левая рука. – Месяца через три осмотрю на рефлексы и можно ставить печать».

Норма. Норма. Норма. Ложились грифельные плюсы в нужную колонку бланка.

Инга перестала всхлипывать. Даже ребенок притих, словно почувствовал важность происходящего.

– Правая нога, – сказал Денис и замер.

На сморщенной бледно-розовой стопе, между поджатыми мизинцем и безымянным пальцем, торчал синюшный отросток с черным коготком на конце.

– Ну? – приподняла голову Инга. – Не молчи, Денис! Слышишь, не молчи!

Доктор медленно положил ребенка на стол. Огоньки свечей дрогнули, запустили желтые пятна по враз осунувшемуся лицу. В горле лопнул набитый пылью пузырь.

«Чисто и непорочно…»

– Он грязный, Инга, – просипел Денис. Отер руки, глядя в пустоту, и зачем-то повторил: – Грязный.

Инга вдруг начала шумными глотками жадно хватать воздух, тоненько заскулила. За спиной Дениса захрипели: Игорь подобрался, сверкнул глазами, дернулся к костылям.

– Даже не думай, – предупредил Железный Доктор, чуть тронув кобуру. Посмотрел пустыми глазами на Ингу, тянущую руки к малышу. На его запрокинутую головку, покрытую темными завитками. Ребенок словно почувствовал взгляд, блеснул влажными маслинами на маленьком стариковском личике. – Грязный, – еще раз повторил доктор и медленно вышел.

Утренний свежий воздух ударил по легким, опьянил. Денис закрыл глаза и попытался унять шум в ушах.

– Ну что там, доктор? – подскочил с завалинки медбрат. Рядом встал молодой санитар. Он очень старался, но не смог остановить дрожь в руках: спрятал за спину.

Денис покачал головой, зашагал на негнущихся ногах прочь, к конюшне. Антон подхватил седельные сумки и поплелся за ним, чуть поотстав.

Олег сплюнул, сжал припасенный холщовый мешок и тяжелой поступью взошел на крыльцо. Скрипнул дверью.

Притихший дом взорвался протяжным женским криком. Звук выжег, превратил в пепел душившую горечь. Колючие серые хлопья взметнулись, окрасились бурым и осели внутри ржавчиной. Денис вскочил в седло.

Железный Доктор возвращался домой.

* * *
– А в чем проблема? – непонимающе уставился Денис на дежурного врача. – Действуйте по Уставу.

Доктор Кирилл был младше Дениса года на три и правила знал прекрасно: сверить по каталогу, в случае обнаружения новой мутации – стерилизовать и отправить в центр, а если такой грязный уже есть в зверинце – усыпить. Но на сей раз ситуация в предписание не укладывалась.

– Дело в том, – начал доктор Кирилл, тщательно подбирая слова, – что один из доставленных – чистый.

Денис удивленно вскинул бровь.

– А еще, – дежурный врач украдкой набрал побольше воздуха, как будто собирался прыгать в ледяную воду, – у него обнаружили… Вот это, – смалодушничал он и просто выложил на стол печать доктора.

Исполняющий обязанности главврача поднялся с кресла. Подставил матовый кругляш под пляшущие язычки света, прищурился и до хруста в костяшках стиснул печать в кулаке:

– Идемте!

Брат, стоящий с боевым ланцетом у запертой двери подвала, сперва отшатнулся, но все-таки смог с первого раза попасть ключом в скважину. Железный Доктор рванул ручку на себя и жестом заставил брата остаться снаружи. Дежурный врач снял со стены факел и затопотал по ступеням вслед за Денисом.

Спертый воздух обдал сыростью и вонью псины. К ней примешивался тонкий сладко-приторный запах дурной крови.

– Встать! – рявкнул Денис. Свет факела выхватил из подвального мрака две скрючившиеся у стены фигуры.

Звякнула цепь ошейника. Голый по пояс старик стряхнул со лба налипшие волосы. Красные набухшие веки сморгнули слезу. Он прищурился, пытаясь разглядеть лица вошедших.

– Я сказал встать, падаль! – повторил Денис и подался вперед.

Тут же зарычала, вскинулась, метнулась навстречу бурым шерстяным комом вторая фигура, но опрокинулась навзничь, натянув цепь. Грязный взвыл, крутанулся волчком, вскочил на карачки. Заслонил деда, заприседал по-обезьяньи, выпростав руку вперед. Денис машинально потянулся к кобуре и услышал щелчок взведенного пистолета за спиной: доктор Кирилл уже держал зверя на мушке.

– Тише, Петр, тише, – похлопал старик грязного по плечу. – Успокойся. Они меня не тронут, – успокаивающе, нараспев произнес он, медленно встав на ноги. – Правда же, господа крестоносцы?

Денис, не оборачиваясь, повел головой. Доктор Кирилл опустил пистолет, но в кобуру не убрал.

Грязный заурчал, шумно выдыхая, и нехотя отодвинулся, сел у стены. Денис только сейчас заметил, что зверь прижимает к животу темную скомканную тряпку. Сквозь скрюченные пальцы заблестела ртутью кровь и потекла к уже запекшемуся пятну на серых армейских штанах.

– Я хочу поговорить с главврачом, – старик подошел к Денису, насколько позволила цепь. Расправил плечи, сложил руки на груди и взглянул доктору прямо в глаза.

За пеленой слезящихся глаз этого старика Денис натолкнулся на такую уверенность, что ему стало не по себе. Он автоматически посмотрел на словно специально подставленное правое предплечье. Там, на дряблой, иссушенной грязными землями коже, вместо обычного ожога печати красовалась цветная вязь татуировки нового дворянина вокруг вживленных серебряных нитей.

Старик ждал.

Денис нахмурился и, пытаясь не подать вида, процедил:

– Прошу вас представиться.

– Я буду говорить только с доктором Дмитрием, – спокойно повторил старик.

Железный Доктор скрипнул зубами:

– Дмитрия Юрьевича сейчас нет. Меня зовут Денис. Мне нужно задать вам несколько вопросов.

Старик молчал. Денису показалось, что уголки его губ слегка дрогнули.

– Вас задержали в результате операции по продвижению на Восток.

– Это все еще так называется? – уже не скрывая улыбки, спросил старик.

– При вас была обнаружена печать врача, – проглотил издевку Железный Доктор, – поэтому расследование передано ордену. Есть основания полагать, что вы на протяжении долгого, – Денис кивнул на рытвины язв, – времени клеймили грязных и занимались организацией набегов в приграничье. Надеюсь, вы понимаете, что это измена?

Старик пожал плечами:

– У вас все, доктор Денис? Надеюсь, вам хватает полномочий, чтобы возглавить трибунал?

– Я требую, чтобы вы назвали свое имя, количество меченых грязных и координаты базового лагеря. Вы будете отвечать?

– Или что? – усмехнулся старик. – Будете колоть мне скополамин? Да, я признаю, ваши обвинения обоснованны. Но вот деталей открывать не стану, увольте.

– Вас давно не было, – хищно осклабился Железный Доктор. – У нас есть средства развязать вам язык.

Грязный у стены настороженно зарычал.

– У меня крепкие зубы, – продемонстрировал их старик. – Думаете успеть?

Багровая ярость ударила в голову, мир вокруг подернулся кровавой пеленой. Помутнел, вздрогнул. Остались только издевательски скалящиеся зубы цвета слоновой кости в изъеденном временем и грязью рту. Он выплевывал слова в лицо Железному Доктору.

Кулак описал дугу. Старик упал на пол.

У стены снова зарычало, зазвенело цепью.

– Назад! – в один голос заорали дежурный врач и старик.

– Ты мне все расскажешь! Понял? – наклонился Денис, стискивая дряблое горло, обдирая ладонь об ошейник. – Все! А особенно – откуда у тебя печать моего отца!

Лицо старика пошло пятнами, глаза полезли из орбит.

– Хорошо… – прохрипел он. Железный Доктор ослабил хватку. – Хорошо, я все расскажу. – Денис брезгливо отер руки о халат. Ржавчина легла на белую ткань засохшей кровью. Старик сел, массируя шею, и с трудом улыбнулся. – На рассвете при трех свидетелях, как гласит ваш Устав. Его ведь все еще чтят? – Подмигнул он опешившему дежурному врачу.

Денис выругался и пошел к выходу.

Когда он уже одолел пол-лестницы, его окликнули:

– Эй, а у вас и правда стальная хватка, Железный Доктор, – в темноте лица было не рассмотреть, но Денис мог побиться об заклад – старик ухмылялся. – И вот еще что, передайте Дмитрию, – чистый запнулся, – Юрьевичу, что я ошибался.

Денис открыл дверь и пропустил вперед дежурного врача.

– Слышите, доктор Денис? – Темнота наполнилась лязгом цепи. – Передайте ему, что я ошибался, – растянул последнее слово старик и тоненько захихикал.

Денис поморщился и хлопнул дверью.

* * *
Доктору Денису всегда казалось, что комната регистратуры находится вне времени. За окном вовсю бушевал май, ветер трепал облака сирени в палисаднике. А здесь все оставалось по-старому. Зеленое сукно стола, массивные стеллажи с карточками. Громадина патефона в углу изрыгала один и тот же хриплый голос из далекого прошлого. Ровно горели свечи, будто и не таяли. Пыль лежала тоненьким, едва видимым слоем, как будто стесняясь выдать движение земли. И лишь тяжелые шторы душили солнечный луч, но не справлялись с задачей. Утро проникало в комнату.

– В два часа после полуночи дежурный брат услышал подозрительные звуки в подвале, – Денис держал в руках толстую папку с отчетом, раскрытым на последней странице. – Грязный, поименованный Петром, удавил цепью старика и напал на спустившегося вниз охранника. Зверь уничтожен, брат госпитализирован. – Денис вздохнул и захлопнул папку. – Больше происшествий не было.

– Правосудие не свершилось, – главврач водил кончиком пальца по стальному кругляшу врачебной печати.

– К сожалению, – добавил Денис.

– К сожалению, – эхом отозвался главврач. Пластинка давно закончилась и шипела пенным прибоем. – Тела сожгли? – обронил Дмитрий Юрьевич. Вопрос утонул в шуме моря, лижущего песок.

– Согласно предписанию, – кивнул Денис. – И вот еще что, этот чистый знал вас, дядь Дима.

– Что? – вздрогнул тот.

– Ну, – смутился Железный Доктор – Он сказал: «Передайте Дмитрию Юрьевичу, что я ошибался».

Главврач налил из графина спирт. Горлышко отбило мелкую капель о край стакана, кадык дернулся. Дмитрий Юрьевич помолчал и вонзился взглядом в ничего не понимающего Дениса:

– Он считал, что из его сына не получится хорошего доктора. Он хотел, чтобы ты вырос хорошим человеком, Денис.

Патефон зашипел гремучей змеей. Она скалила пасть, трещала погремушкой хвоста.

– Ты, который и человеком-то никогда не был! – ткнул пальцем Денису в грудь главврач. – Это не пожар, мой мальчик, это мы с твоим отцом прижигали шрамы после удаления рудиментов! Грязь въелась в нашу кровь, но он рискнул – и проиграл. Потом умолял помочь ему. Я пошел против чести и Устава, а он предал меня! – Дмитрий Юрьевич выплеснул гнев и сразу обмяк, осунулся, вжался в кресло. – Когда пропал обоз, мы надеялись, что твоему отцу досталась легкая смерть. А он предал меня, предал всех нас. Ушел к грязным… Зато его сын стал Железным Доктором.

Денис рванул ворот халата и, шатаясь, вышел.

* * *
Молодой офицер, балагур и любитель преферанса, не услышал выстрела: слишком громко скрипели придорожные сосны. Не услышал щелчка перезарядки. Он обернулся, лишь когда лязгнул об асфальт выпавший автомат и кулем повалился следом солдат-новобранец. Офицер успел виновато улыбнуться, разглядывая торчащий из груди дротик с транквилизатором, все еще не веря, что духовой пистолет держит в руке человек в белом халате.

Денис стащил офицера с телеги, осторожно уложил на дорогу. Вставил в казенник еще один дротик и медленно повернулся к брату Олегу.

Торопиться было некуда – старший медбрат Нового поселка уже прижимал к щеке приклад Калашникова. Денис навел бесполезную пукалку на старого знакомого:

– Дай мне уйти!

Захлопало, закаркало в кронах деревьев. Взметнулось в небо воронье.

Денис опустил пистолет.

– Отпусти меня, Олег.

– С грузом? – сипло спросил медбрат.

Железный Доктор обреченно вздохнул, отбросил духовой пистолет и вынул Макарова.

– Положи ствол на землю, подними руки и медленно иди в поселок, – кивнул Денис на столб у отворотки с гнутой выщербленной дождями табличкой: «205 км».

Брат Олег хмыкнул и повел мушкой:

– Езжай, Железный Доктор. Только печать сдай и оружие.

Денис бросил пистолет под ноги Олегу, отправил следом клеймо. Кругляш, подскакивая, зазвенел по дороге. Ткнулся в грязь на обочине, затих. Денис потянулся расстегнуть ремень.

– Ланцет оставь себе, – буркнул медбрат. – И халат. А то на первом же посту остановят. Сожжешь потом?

– Сожгу, – кивнул Денис. Влез на телегу. – Спасибо, Олег.

Медбрат ткнул ствол автомата в небо, сплюнул, разглядывая бездвижные тела в камуфляже. Сухо бросил, не глядя:

– Все. Езжай. – Вдруг посмотрел на Дениса, склонил голову набок и добавил: – Только учти: встретимся – у меня рука не дрогнет.

Денис улыбнулся, кивнул на прощанье и хлестнул мерина по каурым бокам. Тот фыркнул, мотнул головой и покатил телегу на восток.

Майк Гелприн Под землей и над ней

Иван

Сидим мы, значит, с Черномазым Джерри и Небритым Хуаном в каптерке, все чин чинарем. Хуан посуду расставил, Джерри закусь тесаком своим нарубил, ну а я достал заветную, что у Санчиты из медицинского взвода поутру выцыганил. И только пробку у родимой скрутил, уже и разливать намылился, как замахивает в каптерку без стука Павиан, чтоб он уже никуда замахивать не мог, да как заорет:

– Расселись, вижу, мать вашу, сержантский состав хренов. Со спиртиком под тушеночку, значит. А ну, подъем, добровольцы долбаные. Только что во втором секторе Заразы двух салаг подстрелили.

Что ж, повскакали мы с мест, засуетились, Павиан орет: быстрей, мол, сучьи дети. Хорошо – я родимую успел по новой пробкой заткнуть да за пазуху прибрать, а то салагам только дай волю носы в каптерку сунуть, пока сержантов нет. Вываливаемся все вчетвером из казармы, ночь – как у Черномазого Джерри задница, не видать ни рожна. Ну, Павиан фонарь врубил, ручищей махнул, и погнали мы ко второму сектору, а это, как-никак, километра два от нас будет, опупеешь бежать. Ладно, за это нам деньжищи и платят, такие, что хрен где еще заработаешь. В основном, правда, за риск платят, за то, что добровольно под смертью ходим, но и за работу тоже. В общем, нацепил лычки – полезай в пекло.

Рысим, значит, вдоль колючки, что Зону огораживает, Павиан на бегу только и успевает отзывами на пароли отбрехиваться. Вот не любим мы Павиана, и все тут, хотя офицер он грамотный, службу знает, и храбрость личная у него на должном уровне. А вот не любим, и все, потому что жизни наши ему до лампочки. Прикажут выстроить всю роту и расстрелять, он и глазом не моргнет – лично и расстреляет.

Он у нас раньше в Долболомах ходил, Павианом стал с тех пор, как Заразы ему стрелу в жопу всадили. Рейд тогда был, двумя взводами в Зону вошли, и, пока до развалин добирались, все тихо было. А как дошли до них, приспичило Долболому по нужде. Ну, делать нечего, забился в щель куда-то и присел. Тут как раз в правую ягодицу стрела ему и прилетела. Откуда ее Заразы пустили – пойди, разберись. Зона вся в дырах да норах, что из-под земли на поверхность выходят, из них Заразы на свет божий и выныривают. У них, у сволочей, стрелы – не приведи господь. Их даже ядом травить не надо – плюнет Зараза на наконечник – и все, почище любого яда будет. Но они для верности наконечники в крови тухлых крыс вымачивают, мне Санчита по секрету говорила. В общем, заорал Долболом на всю Зону, мы уж думали – кранты ему. Хорошо, однако, Пенициллин не подкачал, он вообще славный парень был, даром что врач-недоучка, всюду аптечку с собой таскал. Вот Пенициллин Долболому всю аптечку прямо на месте в жопу и вколол. С тех пор красная она, вместо флага на параде вывешивать можно. Салаги в бане, кто по первому разу увидит, шарахаются. Так что живой Долболом, только в Павианы его перекрестили, а вот Пенициллин с того рейда не вернулся.

Короче, добежали мы наконец до второго сектора. Там уже и прожектора врубили, и медиков подогнали, да поздно. Вот они, салаги, оба тепленькие, и у каждого по аккуратному пулевому отверстию во лбу. Огнестрельного-то у Зараз мало, только то, что в бою у наших добыто, но тем, что есть, пользуются они отменно. В темноте подбираются на расстояние выстрела, паскуды, ночью-то они как днем видят, всю жизнь под землей провели. И берут наших на прицел. А дальше – как кому повезет. Этим двоим не повезло вот.

– Эй, Вань, – слышу, меня окликают, – подойди сюда, брат.

Ясное дело, подойду, земляков, с кем по-русски поговорить можно, у меня среди наших не так много. А уж таких, как Плешивый Петька, считай, вообще нет. Он четвертый год уже здесь, золотой парень и дружок мой закадычный. Тоже сержант, да какой – один из лучших, c ним сам Полкан за ручку здоровается, когда не в строю.

Подхожу я к Петру, обнялись мы, он и говорит шепотом:

– Слышь, Вань, только тебе говорю, ты не болтай пока. Мне полковник вчера по секрету шепнул, хотя он и сам наверняка не знает. Ходят слухи, Вань, что на следующую неделю штурм назначен. Да я и сам смотрю, все к тому идет: новый призыв пригнали, пайки увеличили и, похоже, отпуска отменили. Седого Джованни знаешь, сержанта из четвертого сектора?

– Знаю, – отвечаю, – знаю Седого, встречались. И что он?

– Да ничего. Ему в отпуск с субботы идти, а вчера столкнулись с ним на складе, когда обмундирование для салаг получали. «Все, – говорит, – накрылся отпуск, отменили без объяснения причин». И еще одна вещь есть, совсем паскудная.

– Что за вещь? – спрашиваю, а сам думаю: куда уж паскудней. В прошлый штурм столько ребят полегло, а толку нет. Не знаем даже, удалось ли хоть немного Заразы прищучить, они своих подбирают, трупов не оставляют, в подземелья оттаскивают.

– Да такая вещь, – Петька говорит, – что весь личный состав на штурм бросят. И вроде приказ есть, что штурмовать будем до последнего. Атака, пока всю Заразу не перебьем, не кончится. Или… – Петька сделал паузу, посмотрел мне в глаза исподлобья, сплюнул в сторону и добавил: – Или пока они нас.

Я аж варежку раскрыл, да так и стою с распахнутой. Ерунда, конечно, не могут такой приказ отдать, что ж, начальство на голову совсем никакое, что ли? Зараз этих под землей хрен знает сколько. Они там, считай, у себя дома, все ходы-выходы знают. Никаких людей не хватит, чтобы всех перебить. Раньше считалось, что Зараза сама вымрет, от блокады, только что-то вымирать они не торопятся. Уже девятый год пошел, как карантин вокруг Зоны стоит, а воз и ныне там.

– Петь, – говорю наконец, – а ты не гонишь, часом? Не может такого быть.

– А я думаю – может, – Петька отвечает и пачку сигарет мне протягивает. Закурили мы, он и продолжает: – Прикинь, когда мы последний раз в рейд на Зону ходили.

Подумал я, и точно: давно не было рейдов. Правда, временами их и раньше подолгу не было.

– Давненько в рейд не ходили, – говорю. – Но это нормально, небось сейчас других секторов очередь. Зона-то большая, нашего брата здесь несколько тысяч рыл вдоль колючки дислоцировано. Может, сейчас на юге рейды или на востоке, а нам роздых дали.

– Может, и так, – Петька соглашается. – Только я за что купил, за то и продаю. Все к тому, что тотальную операцию готовят. Ты бы, Вань, с Санчиткой поговорил, она среди начальства вертится, все же, может, чего и знает. И это – выпить, часом, нет у тебя?

От, черт, дубовая моя башка, сержантская. От таких новостей я про родимую даже и не вспомнил, а она вот – за пазухой.

– Есть, – говорю, – Петя, забыл я о ней совсем. Давай в сторону отойдем.

Отошли мы, достал я заветную, пробку свинтил и по три глотка мы с Петрухой по очереди навернули. Из горлышка да рукавами занюхали. Ополовинили, значит, и я ее обратно за пазуху прибрал.

– Все, – говорю, – остальное Черномазого с Хуаном доля.

Кивнул Петька и говорит:

– В общем, Вань, давай, с Санчиткой побалакай, а через пару дней я к тебе загляну.

– Лады, – говорю, – земеля. Заметано.

На том и расстались.

Светка

Ночь хорошая выдалась, темная. Мы с Витькой еще с вечера договорились, так что только в Схроне все спать улеглись да Палыч захрапел, поднялись мы тихо. И по стеночке, по стеночке, до лаза в Наклонную Штольню. Нырнули по очереди в нее и через пять секунд вывалились в Смрадный Туннель. На часах Машка стояла, так Витек ей подмигнул и палец к губам приложил. Кивнула Машка и, когда мимо нее проходили, притянула каждого, быстро в щеку чмокнула и перекрестила коротко. Благословила, значит.

– Обязательно возвращайтесь, – сказала, а у самой на глазах слезы. Хорошая она, Машка, и добрая, очень я ее люблю, даже больше, чем Ленку, хотя боец Машка никудышный, а Ленка – каких поискать. Наверное, Ленка – лучший боец из нас. Из тех, кто остался.

Правда, и Динка боец неплохой. Если бы только глупостей про наших мальчишек говорила поменьше и в зеркало гляделась пореже. Она, Динка, красивая, и волосы у нее белые, длинные и густые. Не то что у нас с Ленкой – редкие и бесцветные. Когда Палыч Динкины волосы обрезает, та плачет, будто не понимает, что на дело нужны – тетивы для луков плести. А Машка не плачет, хотя у нее тоже длинные и красивые, только черные.

Двинулись мы, значит, вдоль по Смрадному Туннелю, держась правой стены, на север.

– Свет, может, кого из Летучих Мышей прихватим, – Витька шепчет. – У них винтарь хороший, да и сами ребята… Саню возьмем или Генку, а? Или, может, Катьку.

Задумалась я. Взять, конечно, можно. Только их всего пятеро осталось, Летучих Мышей, это если с их старшим, с Иванычем, считать. Остальных Карантины перебили, а Руслан недавно сам умер, Иваныч сказал – от цинги. А сам Иваныч не ходит, только ковылять может, так что бойцов у Летучих Мышей, считай, всего четверо осталось, а винтарь один на всех.

– Нет, – говорю, – Витя, не будем мы ребят брать, сами сделаем.

Кивнул Витька. Молодец он, понимает. Нас, Кротов, все же девять бойцов, и Палыч десятый, а он троих стоит, по меньшей мере. Раньше нас было гораздо больше. И Летучих Мышей было больше, и Крысоловов, что к югу от нас живут, там, где Смрадный Туннель обрывается в реку. Кротов было около тридцати Зараз, и Крысоловов не меньше, и Летучих Мышей почти полтора десятка. Вздохнула я: перебили нас Карантины, из трех наших, считай, один остался. Кроты все в Черном Штреке лежат, двенадцать моих братьев и восемь сестер. ЛетучиеМыши своих в Паучьей Шахте хоронят, вот как раз мимо отворота на нее сейчас проходим. Гады эти Карантины, жабы вонючие, сволочи. Ну ничего, прежде чем нас перебьют, многих они у себя не досчитаются. Мы, конечно, все сдохнем, но Карантинов с собой заберем столько, сколько сумеем.

Так мы и прошли мимо Дома, в котором Летучие Мыши живут. Это они свой Схрон Домом называют, а Крысоловы свой называют Убежищем. А на самом деле, все одно и то же: Палыч объяснял, что наши жилища – какие-то бывшие склады, и еще много чего говорил. Но он, Палыч, много всего знает, он очень старый, ему уже почти двадцать пять. И Иванычу, который у Летучих Мышей старший, не меньше, и Крысоловской Николаевне тоже. А нам всем по четырнадцать. Счет ведут старшие, они на стенах каждый день зарубки делают.

Есть и еще семьи, только мы с ними редко встречаемся, они дальше на юг и на восток живут. А еще, говорят, за рекой есть, только этих мы никогда не видели. А вот Лягушек, что в Схроне на Тухлом Канале жили, больше нет, никого не осталось. Их всех в одночасье Карантины огнеметами пожгли.

От Схрона до Третьей Северной Норы почти час ходу, если быстрым шагом. Эта Нора самая удобная, от нее до Карантина ближе всего. Выползли мы, значит, с Витьком – ох, благодать-то. Это вам не в Смрадном Туннеле дышать или на Тухлом Канале. Воздух чистый, и видно все прекрасно. То для Карантинов поганых ночь, а для нас – мать родная. Так Палыч говорить любит, он про мать часто в речь вставляет. У нас у всех тоже когда-то матери были, только мы их не помним. Палыч для любого из нас и мать, и отец, и оба вместе.

Махнул Витька рукой, и поползли мы, он впереди, а я точно вслед. Тут главное, чтобы, пока ползешь, в винтари грязи не набилось. Но мы привычные, что-что, а оружие беречь любой Крот умеет, с самого детства приучен. Палыч учил, а это дорогого стоит. Подползли мы, значит, на расстоянии выстрела и затаились. Ближе нельзя, можем не успеть уйти. Колька вон не успел. Отчаянный он был, всегда наверняка хотел, и обязательно офицеров. У него на счету уже пять офицеров было, когда это случилось. В паре с Колькой Машка тогда была, не удержала она его, не сумела. Я бы сумела или Ленка, а Маша – нет, воли не хватило. Колька – он вообще такой был, сам Палыч иногда сладить с ним не мог. В общем, пополз он тогда вперед, Машку в тылу оставил, у Норы, а Карантины как раз новую пакость придумали – выдвижные посты. Колька их, конечно, первый заметил. И стрелял первый, а вот уйти не успел. Дополз только до Норы, как дополз – неизвестно, дальше Машка его на себе через Смрадный Туннель тащила уже мертвого.

Короче, лежим мы с Витькой, не шевелимся, момента ждем. Тут ведь обязательно надо, чтобы два Карантина сразу подставились, за одним мы не ходим, а по второму разу выстрелить не дадут – не успеем. И повезло: глядим, вот они, двое вместе сошлись, да еще закуривают, один другому огонек подносит. Ну, спасибо, сволочи, так нам только целиться удобнее.

– Светка, левый твой, – Витек прошептал, и я кивнула и взяла левого на прицел.

– Три, два, один, – сквозь зубы процедил Витек и выдохнул: – Залп!

Выпалили мы разом, и как только эти жабы повалились, рванули назад. Тут уже скорость решает и сноровка, ну, да нам ни того, ни другого не занимать. Карантины еще ответный огонь открыть не успели, а мы уже в Нору нырнули и отдышались.

Хлопнула я Витька по плечу.

– Молодец, – говорю, – здорово ты его.

Молчит Витек, а я гляжу – в глазах у него что-то. Нет, странно иногда на меня Витька смотрит, ну, да что взять, мальчишки – они все немного странные. Не нравятся мне такие взгляды, но я терплю, мало ли чего он смотрит. А Динке, наоборот, нравится, когда на нее глазеют, и она об этом болтает постоянно. Как Толик посмотрел, что Ринат сказал, и все такое. Нет, не завидую я Динке, плохо для бойца это, когда ерундой голова забита.

Посмотрела я Витьке в глаза, он их и отвел сразу, как будто всю жизнь только и делал, что в сторону глядел, мне аж смешно стало.

– Пошли, – говорю, – еще час шагать. Успеть надо, пока остальные спят.

Санчита

Ночью во втором секторе опять двух мальчиков застрелили. Австралийца и испанца из Севильи, Роберто Андреса. Восемнадцать лет, весенний призыв, недели еще здесь не пробыл. Сколько же их тут полегло всего, святая Мадонна. Я вспомнила похоронки на каталонских мальчиков, которые отвозила сама, когда последний раз ездила в отпуск домой, в Барселону. И вспомнила, как встала с инвалидного кресла и через секунду упала замертво на пороге своего дома наполовину парализованная Памела Мартинез, когда я протянула ей треугольный конверт с именем Хозе Мартинеза, ее единственного сына.

Утром я сказала старой Женевьеве:

– Carajo, с меня хватит. Не могу на все это больше смотреть. До конца месяца оттяну и уйду, что я здесь забыла, в России. В Барселоне сейчас цветы, коррида и молодые мучачос, а я здесь гляжу, как одни несчастные убивают других.

Подобралась Женевьева, с койки встала и глянула на меня, как она одна умеет. Так, что дрожь по коже от того, что в ее выцветших от старости глазах плещется.

– Забудь, – говорит, – все, что сейчас сказала, и я тогда тоже забуду. Ты здесь не цветы собираешь и не с мучачос на свидания бегаешь. Ты божье дело делаешь, поняла? И не несчастных здесь убивают, а божье воинство борется с напастью, что дьявол на человечество наслал. И будет бороться, пока всю нечисть не искоренит подчистую. Ты гордиться должна, что тебе такая честь выпала, а ты вместо этого…

– Поняла я все, – говорю, – извините, сорвалось. Вчера опять соотечественника убили, мальчик он еще был.

– Мир праху, – Женевьева говорит, – а у самой морщины уже разглаживаются, отходить старая начала. Она, не будь на религиозной почве подвинутая, золотая бы была тетка. За своих кому хочешь горло перегрызет, за любую из нас, а нас в медицинском взводе восемь молодух, да у каждой мозги от жизни такой набекрень.

– Ты, девочка, крепись, – Женевьева продолжает, – каждому из нас своя ноша уготована господом. Но может так статься, что недолго осталось нам ее тянуть.

Сказала и замолчала. Ну и я молчу, захочет – сама скажет, а нет – из нее и пыткой слова не вытянешь. Вздохнула Женевьева старчески, снова пучок морщинок на лбу собрала, да и говорит:

– Ты вот что, девочка, особо не болтай, но говорят, что очень скоро с нечистью вовсе покончат. Я вчера с отцом Кларком встречалась: он полагает, что, может быть, даже на следующей неделе.

– Как покончат? – охнула я. – В каком смысле?

– Все, Санчита, – Женевьева говорит, – иди. И готовься, сегодня большую партию медикаментов в госпиталь завезут. Ну, бинты там, перевязочный материал, корпию. Нам за несколько дней надо все это оприходовать и по местам разложить, работы много будет. А до вечера отдыхай пока. Иди, девочка.

Вышла я. Вот какое дело, значит. Похоже на то, что мальчиков погонят на убой, как в позапрошлом году было. Тогда операция провалилась, с треском, много начальства полетело, даже главврач госпиталя, хотя он-то совсем ни при чем. А сколько солдат погибло, и не сосчитать. Хорошо только – заразу никто не подхватил, хотя какое там «хорошо». Приказ был: раненых, у которых реакция на вирус Бугрова – Циммера положительная, в госпиталь не класть, их в специальный карантин помещали, сразу за колючкой тогда для этого бараки сколотили. Живым оттуда никто не вышел, и слухи ходили, что их там…

Не додумала я: если о таком думать, то и жить не надо. В общем, только собралась к себе в дом пойти, стараниями Женевьевы под размещение санитарного взвода у начальства выхлопотанный, как слышу: окликают меня. И акцент такой, что ни с чем не перепутаешь, из всего карантина так английский язык коверкать только один человек может. Сержант-доброволец Иван Скачков, русский по кличке Большой Иван, здоровила с русой челкой на лоб и наглыми голубыми глазами. Бабник, выпивоха и свой в доску парень, который, ко всему, ко мне неровно дышит. Шагает от опушки прямо ко мне, видно, сюда лесом шел.

– Сеньорита, – говорит, – солнце мое и свет очей, два вопроса к тебе имеются.

Знаем мы эти два вопроса, проходили. Первый – не пойти ли в лес, чтобы немедленно трахнуться, а второй, после отказа на первый, – нет ли чего-нибудь на пропой русской души. У них в казармах с этим строго, а у нас, как положено, медицинский спирт.

– Нет, – говорю, – сеньор Иван, по первому пункту. А по второму сегодня тоже нет.

Нисколько он не смутился, разулыбался во всю свою синеглазую русскую ряшку и говорит:

– Зря, сеньорита, зря, особенно по первому пункту.

Сама знаю, что зря. Мужика у меня уже святая дева знает, сколько не было. С тех пор, как Альберто убили, а это уже почти год назад произошло. И уж если с кем пойти, так с этим русским, он мне, в общем-то, давно нравится. Что-то в нем такое есть, что от остальных кобелей отличает, которые вокруг медперсонала вьются. Хотя кобель он, конечно, изрядный, одна морда чего стоит. Но дело не в морде, а вот в чем – пока не пойму. «А, – думаю, – вот загадаю сейчас, и посмотрим, как оно выйдет».

– Вот что, сеньор, – говорю, – а что вы делаете в следующее воскресенье?

Посерьезнел он вдруг, подумал немного и отвечает:

– В следующее воскресенье, Санчита, я не знаю, что делаю, потому что…

И только он намерился сказать, что не знает, будет ли в следующее воскресенье жив, как я шаг вперед сделала и ладонью ему рот прикрыла. Он осекся аж и даже покраснеть умудрился, очень мило причем.

– Доживи, Ваня, – сказала я и посмотрела ему прямо в глаза. – Ты только доживи, все у нас тогда будет.

Повернулась и пошла в дом.

Палыч

Я проснулся среди ночи и по привычке сразу принялся пересчитывать детей. И двоих не досчитался. Остатки сна моментально слетели с меня, я вскочил на ноги. Так, Машенька на часах, вот Лена, рядом с ней Диночка. Костя, Андрей, рыжий Толик и Ринат. Вити и Светы среди спящих не оказалось. У дальней стены в самодельных козлах одиноко стоял винтарь, еще один у Маши на посту, остальных двух не было. Я бросился к лазу в Наклонную Штольню, нырнул в него и через пять секунд вывалился в Смрадный Туннель, прямо перед сидящей на корточках у стены Машей.

– Где? – коротко спросил я. – Где они?

Дети прекрасно видят в темноте, но не я. Мое зрение начало ухудшаться несколько лет назад, сейчас я уже наполовину слепой, только не говорю никому. Но даже со скверным зрением в кромешной темноте я увидел, как покраснела Маша.

– Они ушли, Палыч, – сказала девочка. – Я не стала удерживать и тебя будить не стала. Они вернутся. Я молилась, чтобы они вернулись скорее.

Я тяжело вздохнул и присел рядом с Машей у стены. Она, единственная из всех, верит в бога. Она была из набожной семьи, а потом ее учил я, атеист с рождения, не знающий ничего, кроме самых азов. Мне было шестнадцать тогда, девять лет назад, когда настал Здец, и город над нами рухнул. А детям было по четыре, лишь некоторым по пять. Те, кто старше, не выжили, и те, кто младше, не выжили тоже.

Та дрянь, которую выпустили из пробирки, называлась вирусом Бугрова – Циммера. Нас в школе несколько лет им пугали: мол, самое опасное биологическое оружие. Два сумасшедших его в лабораториях создали. А потом объявили, что вирус этот уничтожен, как потенциальная угроза для человечества. И забыли. До тех пор, пока не произошла диверсия в Брюсселе, и весь мир разом взбесился. Все кричали только про Брюссель, демонстрации в защиту и против, до драк доходило, и начались беспорядки. А через неделю, как обухом – волевое решение ООН.

А потом это случилось у нас. Я не знаю, какая дрянь выпустила из пробирки смерть. Знаю только, что за несколько дней она охватила весь город, люди вокруг умирали тысячами, а тех, кто пробовал бежать, останавливали и расстреливали. А потом, на третий день, на город сбросили бомбы, и настал Здец. Выжила только часть детей, и только от четырех до пяти, те, что уцелели при бомбежке и по неизвестной причине оказались иммунными. И выжили такие, как я, оказавшиеся иммунными по совсем уж неведомой причине. Сначала я думал, что я такой один. Я метался по подземелью, по туннелям метро, заброшенным проходам, шахтам и штрекам. Я бежал на детский крик, бежал, как оголтелый, в темноте падая и вновь вскакивая на ноги, не обращая внимания на боль в переломанных ребрах. Я собирал детей, хватал их на руки одного за другим и тащил, воем заходясь от боли, в старый армейский склад, который нашел в первый же день случайно. На третьи сутки я выбился из сил, повалился у входа на склад на спину и потерял сознание. Наверное, я был без сознания больше суток. Когда я очнулся, детских криков снаружи уже не было. Я не могу себе этого простить, по сей день не могу. Продержись я чуть дольше, и я сохранил бы жизнь другим детям. Я не смог. Я вытащил только двадцать девять человек.

Из них в живых сейчас осталось лишь девять. Я не смог уберечь и остальных. Каждый из них – мое проклятие, каждый. Восемь моих дочерей и двенадцать сыновей лежат в Черном Штреке, семейном кладбище Кротов. Сожженные, отравленные и расстрелянные теми нелюдями, которые окружают развалины города. Проклятым карантином. Если бы на свете был бог, он не допустил бы этого.

Но Машенька верит, и каждый день молится в восточном углу, куда я повесил найденный в туннеле обрывок картины с изображением какого-то святого. Кто я такой, чтобы запретить ей это? По крайней мере, она, единственная из нас, имеет отдушину.

Много позже, после того как я нашел продукты и инструменты, обнаружилось, что из взрослых выжил не только я. Мне двадцать пять, но я чувствую себя глубоким стариком, я стал стариком в один день, тогда, когда мне было всего шестнадцать.

На севере по Туннелю от нас живет семья Иваныча, у него осталось четверо детей, а у Николаевны, которая с юга – одиннадцать. Был еще Егорыч, но ему повезло – он не пережил своих детей. Умер в один день с ними – всю семью окружили и сожгли прямо в убежище.

А нам, остальным, не повезло, и мы хороним своих детей, одного за другим, и не можем уйти вслед за ними, потому что пока еще нужны тем, кто жив.

– Маша, – сказал я, – ты должна была меня разбудить, понимаешь, должна. Мы не можем, не должны мстить, нас мало, нас очень, очень мало. А их много, и оттого, что мы мстим, их количество не уменьшится. Место убитого у них сразу занимает другой. Я хочу, чтобы вы все это поняли.

– Я знаю, Палыч, – сказала Маша и расплакалась. – Но я ничего не могла сделать.

– Ладно, дочка, – сказал я и поднялся на ноги. – Иди, разбуди Рината и Толика. Они пойдут со мной навстречу ушедшим. Да, и напомни Ринату, чтобы взял оставшийся винтарь.

Иван

Собрали нас всех в пятницу утром в штабе, офицерский и сержантский состав трех смежных секторов. Что ж, прибыли, расселись, значит, я рядом с Петькой устроился, и только мы рты раскрыли, чтобы новостями обменяться, как входит Полкан и с ним двое штатских. Ну, Павиан на нас цыкнул, заткнулись все, и Полкан такую речугу задвинул.

– Хочу поздравить всех с хорошей новостью, – сказал. – До сегодняшнего дня ее держали в тайне. Так вот, Брюссельской Зоны больше нет, господа. Тотальная операция удалась, всех носителей вируса Бугрова – Циммера удалось локализовать и уничтожить. Теперь на Земле осталось лишь четыре Зоны, и приказом Особого Комитета ООН наша – следующая. Детали атаки мы обсудим с господами офицерами позже, а сейчас прошу вас, мистер Грин.

Тут этот Грин, лысоватый коротышка при галстуке, поднялся и как затараторит про политику и прочую муть, что у меня зубы свело, так тошно стало, даром что половину не понимаю – слишком быстро трендит. Нет, поначалу-то я следил, когда он про то, что человечество разделилось на две расы, задвинул. Дескать, была одна раса, а стало две – люди, мы то есть, и нелюди – они. И расы борются за существование, и если мы позволим нелюдям выйти из Зон, то они победят. Мы вымрем, а их раса распространится по Земле. Тут Грин отдышался, нос в платочек опростал и давай уже про политику. Сколько в нас этой мутоты уже вбивали, аж противно. А теперь – особенно, когда через несколько дней подыхать.

Но делать нечего, так, по сотому разу, и выслушали, что Зоны – язвы на теле Земли, что человечество тратит огромные ресурсы на карантины, что опасность новой эпидемии существует до тех пор, пока жив хотя бы один пассивный носитель вируса, и прочую в зубах навязшую лабуду. Полчаса этот Грин трепался, смотрю – у Черномазого Джерри уже скулы сводит, а он, Черномазый, такой же америкос, как и Грин, только черный. Подмигнул я ему: мол, задолбал твой земляк, и Джерри в ответ исподтишка средний палец показал, это они так к нехорошей маме посылают. Славный он парень, Джерри, веселый, даром что черномазый.

Ну, наконец, мистер Грин отстрелялся, и только мы вздохнули, как второй штатский вступил. Этот вообще попом оказался, то ли католическим, то ли протестантским, хрен разберешь. И такое развел, что по сравнению с ним мистер Грин – настоящий молчальник.

Так меня этот отец Кларк достал, что я отключился и слушать вообще перестал. «Вы, – говорит, – герои все, божье воинство». Тоже мне воинство, блин, деньжищи нам огромные платят, вот и все воинство. А салаг и медиков со всего мира на полгода пригоняют службу отрабатывать, да еще почти забесплатно. Полгода оттрубил – и домой, к мамке под юбку, в Финляндию свою или Голландию. Толку от них, от салаг, не было и не будет, так, пушечное мясо – и все.

В общем, всякой напасти бывает конец. Отстрелялся и преподобный, стакан воды под конец выхлебал и лоб утер. Вспотел, бедняга, понятное дело – трепаться не подыхать, гораздо тяжелее занятие. Короче, штатские свои манатки собрали, с Полканом поручкались и винта нарезали, а мы расслабились и приготовились дело слушать, а не лабуду словесную.

– Операция назначена на четверг, – Полкан галстук ослабил и рукой махнул – вольно, мол, служивые. – Одновременно пойдут все сектора. Наша задача – проникнуть в подземелье через наружные входы и двигаться на юг, уничтожая все живое на своем пути. Под комбинезонами химической защиты каждому иметь бронежилет. При разгерметизации или повреждении воздушных фильтров пострадавший немедленно возвращается назад и проходит контроль на наличие вируса. Остальные движутся вперед по ходам, идущим параллельно реке, что бы ни случилось. И так до соединения с Южной группировкой. Вопросы?

Все у меня один вопрос в башке вертелся, а задавать боязно, непростой вопросик-то. «А, – думаю, – была не была», – но только рот открыть собрался, как Петька руку протянул и мой вопрос вперед меня задал.

– Скажите, – говорит, – господин полковник, какова в процентном отношении потеря личного состава в Брюссельской операции?

Все в комнате притихли, даже Павиан как-то съежился и меньше размерами стал. Помолчал полковник, карандашиком поиграл над бумажками, а потом и говорит:

– Не по уставу вопрос, сержант, но я отвечу. А прежде чем ответить, скажу: каждому добровольцу в случае успешной операции особым приказом будет начислен гонорар, равный его годовому окладу. Гонорар будет начислен независимо от того, останется ли премируемый жив. В случае смерти деньги будут переведены на его личный счет, и их получат наследники. Все.

Оглядел нас полковник, в другой раз от такой новости мы бы уже во все глотки «ура» кричали, а сейчас молчим, никто не улыбнулся даже. Вздохнул он тогда и продолжил:

– Плохие цифры, ребята. Поганые цифры, и скрывать я от вас их не буду. В результате Брюссельской операции потери личного состава превысили семьдесят процентов.

Вышли мы из штаба, значит, отошли с Петром в сторонку, закурили и молчим. Не о чем говорить, и так все понятно. В общем, притушили бычки, улыбнулся Петька криво, хлопнул меня по плечу, повернулся да и пошел.

А я вслед ему посмотрел и тоже пошел, только в другую сторону: обратно в штаб, прямо к полковому нотариусу.

На следующее утро сразу после построения отпросился я у Павиана по личному делу и, как обычно, лесом – в расположение госпиталя. А там суета, грузовики взад-вперед снуют, салаги разгружают, коробки разные в госпиталь тащат. Видно, не до меня Санчите теперь, но я уж если что решил, то обязательно сделаю. Дождался я, когда в разгрузке перерыв образовался, салажонка за белый халат поймал и велел ему, кровь из носа, идти и привести сюда сей момент медицинскую сестру Санчиту Альварес. Побежал он – куда деться, и пяти минут не прошло – смотрю, выбегает из дверей моя испаночка, запыхалась вся, и ко мне.

– Здравствуй, – говорит, – сеньор Иван, давай свои два вопроса. Перерыв у нас полчаса, так что по обоим пунктам вполне отказать успею.

– Нет у меня, – говорю, – вопросов к тебе, сеньорита. Просьба только есть одна.

– Так у тебя, – Санчита улыбается, – все время просьбы. По двум пунктам.

– Другая просьба у меня, – говорю. – Тут такое дело: я здесь уже почти три года. Деньги сама знаешь, какие нам платят. Так что есть у меня на счету почти пол-лимона. Мне раньше плевать было, понимаешь, нет никого у меня. Детдомовский я, сирота, мне что с этими деньгами станется, если меня убьют, все равно было.

– А теперь не все равно, что ли? – Санчита спрашивает, и вижу – не понимает она, что к чему.

– А теперь – нет, – отвечаю. – Вот возьми, я все бумаги на тебя выправил. Так что, если грохнут меня в четверг, вернешься в свою Барселону богатой невестой. – Сказал и сертификат ей протянул.

Замерла она на месте, на меня смотрит, и вижу – на глазах у нее слезы появились, и через секунду потекли тонкими струйками по щекам. Текут, а она так и стоит, снизу вверх на меня смотрит, только губу закусила. Шагнул я к ней тогда и к себе притянул, а в следующую секунду уже целовал ее невпопад в соленые от слез веки, в нос, в щеки, а потом и в раскрывшиеся мне навстречу губы. Мимо нас шли и бежали люди: салаги, медсестры, врачи, но я не обращал внимания и прижимал ее к себе, и мир закрутился вдруг у меня перед глазами.

– Пойдем, – сказала Санчита, внезапно отстраняясь, и мир, качнувшись еще пару раз, остановился и замер. – Пойдем со мной, – и потянула меня по направлению к лесу.

У меня было много баб. Разных. От сопливых неумелых девчонок до зрелых опытных женщин. Такой, как Санчита, не было никогда. Мы любили друг друга весь день, солнце уже зашло, и апрельский вечер стал прохладным, потом холодным, а мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, на брошенной прямо на землю плащ-палатке и не могли насытиться. А когда наконец насытились, Санчита сказала:

– Покажи мне эту бумагу, Ваня.

Я повернулся, на ощупь нашарил на траве брюки, вытащил из кармана смятый сертификат и протянул ей.

И она разорвала его.

Светка

Ох, и влетело нам с Витьком. Палыч – он такой, не крикнет даже никогда, но, бывает, такое скажет, что последней дрянью себя чувствуешь. И стыдно становится так, что не знаешь, куда от стыда деться. Вот и сейчас Палыч с ребятами нас на полпути встретил, и, пока до Схрона шли, все молчали. А как пришли, он ребят досыпать отправил, Машку с поста снял и послал вслед за ними, а с нами говорить взялся.

– Скажите, дети, – Палыч спросил, когда мы остались втроем, – мы все для чего живем?

Молчу я, что тут скажешь, живем и живем, пока не сдохли.

– Чтобы гадов убивать, – Витька наконец сказал. Гляжу: голову он поднял и на Палыча чуть ли не с вызовом смотрит.

– А ты, Света, что думаешь? – Палыч спросил.

Ну, я возьми и скажи:

– Точно. Для этого и живем. Чтобы бить их, гадов, пока сами не сдохнем.

Помолчал Палыч, глаза потер, что-то часто он их в последнее время протирает, и сказал:

– Неправильно это. Мы друг для друга живем. Ты вот для меня живешь, и для Вити, и для ребят. И я для всех вас. Если бы вас сегодня убили, я бы… Нельзя мне больше вас терять, понимаешь, нельзя. Меня и так скоро не станет, и…

Сказал и осекся, аж зубами заскрипел. А мне вдруг тошно стало, сообразила я, что только что Палыч сказал. Никогда он этого не говорил. Мы все знаем, что живем благодаря Палычу. Это он нас выходил после того, как настал проклятый Здец. Тогда, очень давно. Если бы не Палыч, мы бы все сдохли. И он всегда был с нами, я никогда даже не думала, что будет, если Палыча вдруг убьют. Пусть меня убьют, кого угодно, только не Палыча. Потому что тогда, тогда… Я не додумала, у меня слезы сами собой из глаз брызнули. И Витька рядом, слышу, засопел. А я вдруг вскочила и бросилась Палычу на шею.

– Палыч, миленький, – говорю, а сама слезами давлюсь, – прошу тебя, не говори так. Я знаю: я виновата, мы оба виноваты, мы… Я только сейчас поняла. Мы все живем, пока жив ты. Ты не можешь, не должен говорить, что тебя не станет. Если меня убьют, то ребята останутся – Витька, Дина, Машенька… Или если Витьку, или любого из нас. А если убьют тебя, нас не станет – мы тогда все умрем.

Обнял меня Палыч и по голове погладил, как в детстве. Он тогда каждый вечер нас обходил, и с каждым перед сном говорил, и по голове гладил, я до сих пор это помню. А потом перестал.

– Вот что, дочка, – сказал Палыч, – я думаю, что время уже настало. Я сегодня буду говорить с вами о важных вещах. Сначала с ребятами, потом с девочками. Вы, дети, идите пока, а я тут посижу, подумать я должен.

Поднялась я, слезы и сопли вытерла, кивнула Витьке, и полезли мы вверх по Наклонной Штольне в Схрон, а Палыч в Смрадном Туннеле остался.

Утром как всегда было. Андрей и Костя по быстрому в Крысиный Лаз смотались, там самые лучшие крысы живут – большие, мясистые. Принесли с полдюжины, и Ленка с Динкой принялись варить суп. Остальные кто чем, кто уборкой, кто работой занялись. У Машки как раз волосы на нужную длину отрасли, Палыч их срезал и отдал Витьке тетивы для луков плести. Витька лучше всех плетет, хорошие тетивы получаются, упругие. Особенно из Динкиных волос, но и из Машкиных – тоже.

Ну а когда позавтракали, Палыч велел девчонкам уйти, мы все убрались в Смрадный Туннель, и я рассказала, как ночью было, и как Карантины валились с простреленными башками. Потом мы еще немного поболтали, и Ленка сказала, что Костя на нее странно смотрит. Я спросила, как это странно, и Ленка вдруг покраснела, а я вспомнила, как смотрел на меня в Норе Витька, и покраснела сама. Потом Машка пожаловалась, что на нее никто странно не смотрит, а Динка рассмеялась и сказала, что мы – дуры, потому что в таких вещах ничего не понимаем. Я на нее разозлилась и велела рассказать, что мы не понимаем, раз она такая умная. А Динка все смеялась и говорила, что мы все равно не поймем, потому что у нас кровь не течет. А Ленка вдруг потупилась, и я вспомнила, как она недавно ночью вскочила и побежала из Схрона наружу, а я испугалась и бросилась за ней, но Ленка велела мне отстать от нее и наврала, что порезалась. Тут как раз посыпались из Штольни один за другим мальчишки, и все какие-то никакие, как будто каждый кость крысиную проглотил. А потом Ринат сказал, что Палыч нас ждет, и мы вчетвером полезли наверх.

Палыч нам и раньше много чего рассказывал, только мы не все понимали. Если не понимали, то он говорил: мол, не страшно, поймете, когда вырастете. А сегодня рассадил нас вокруг, помолчал немного, губами пожевал и сказал:

– Такое дело, что вы уже взрослые, девочки. И должны знать некоторые вещи, которые я до сих пор вам не говорил. Я сначала хотел Николаевну об этом попросить, но ей не до того, со своими хлопот не оберешься. Да и кому об этом с вами говорить, как не отцу.

– Палыч, родненький, – Ленка сказала, – ты говори, пожалуйста, мы поймем. Света уже сказала нам, что ты о каких-то серьезных вещах рассказывать будешь.

Вот тогда Палыч нам и выдал. Даже Динка всезнающая как услышала, так рот распахнула и захлопнуть забыла. В общем, так Палыч нам выдал, что уже второй день пошел, а я только об этом и думаю. И девчонки тоже, и ничего придумать не могут. Даже Динка. Потому что все, что Палыч сказал, мы понимаем, и как произойдет, он тоже объяснил. Но вот как начнется, никто понять не может, и как подступиться к этому делу – тоже.

В общем, он сказал, что мы стали взрослыми и теперь не сдохнем. Но не потому, что Карантины оставят нас в покое. А потому, что у каждой из нас от наших мальчиков скоро могут быть дети. И что если даже мы сдохнем, и если он тоже сдохнет, то дети наши будут жить вместо нас.

Санчита

Утром в субботу ко мне в комнату пришла старая Женевьева, ни слова не говоря, уселась на стул у моей койки и так же молча уставилась на меня.

С минуты мы играли в молчанку, а потом я не выдержала и устроила истерику. Я кричала на нее, орала во весь голос, нимало не заботясь тем, что нас прекрасно слышно из других комнат. Я богохульствовала, и проклинала, и призывала Святую Мадонну в свидетели тому, что то, что должно произойти через четыре дня, бесчеловечно, и что тысячи мальчиков погонят на убой, и что…

Она размахнулась и влепила мне пощечину так, что меня отбросило к стене, и я ударилась о нее головой. В следующий момент Женевьева подалась вперед, схватила меня за ворот ночной рубашки, оторвала от кровати и притянула к себе. Я и представить до этого не могла, сколько силы сохранилось в ее высохшем старческом теле.

– Ночью ты можешь делать что хочешь, испанка, – процедила она мне в лицо. – Но днем ты будешь работать. Ты поняла меня, шлюха?

– Ты сама шлюха! – закричала я. – Старая французская б-дь. Иди, настучи полковнику, puta, пусть меня отдадут под трибунал.

Тогда она с силой ударила меня кулаком в лицо.

– Ты будешь работать, – сказала она снова, и в глазах ее я увидела такое, что крик застрял у меня в глотке. – Работать, сучка, а не трахаться с русским ублюдком.

– Он не ублюдок, – прошептала я и разревелась, – он… Я… я люблю его.

Женевьева внезапно замолкла и закрыла глаза. Посидела так секунд десять, потом резко встала и направилась к двери.

Я кинулась в ванную. Щека у меня уже начала распухать и выглядела ужасно. С грехом пополам мне удалось привести себя в порядок, я наскоро оделась и бросилась в госпиталь.

Там, в холле, меня встретил дежурный врач и вручил мне увольнительную по особым обстоятельствам сроком на три дня, подписанную старшей медичкой Женевьевой Эрбле…

Пресвятая дева Мария, как мы любили друг друга эти три дня. Мы уходили в лес и любили друг друга с утра до вечера. Он был неутомим, и я отвечала так, что едва потом дотягивала ноги до дома. В среду утром он сделал мне предложение.

– Если меня не грохнут, – сказал он. – А если грохнут, то я…

– Ваня, – прервала я его, – пожалуйста, прошу тебя, я не хочу. Ты понял, я не хочу, чтобы у тебя возникла даже мысль о том, что я сделала это из-за денег.

Он смотрел на меня долго, очень долго, и молчал. Потом медленно кивнул, и все началось по новой.

А вечером он ушел. Оторвал меня от себя, отстранил, потом резко прижал, поцеловал в губы, повернулся и быстрым шагом пошел прочь. Потом побежал. Он уже исчез между деревьями, а я еще долго стояла и смотрела ему вслед.

Вечером я вернулась домой и упала лицом вниз на кровать. Я не слышала, как вошла Женевьева, и очнулась только тогда, когда за ней захлопнулась входная дверь.

Я с трудом поднялась. На столе лежал запечатанный конверт, адресованный Женевьеве Эрбле с просьбой передать его мне. Я вскрыла конверт. Внутри были две бумаги. На одной находились реквизиты банковского счета Ивана Скачкова. А на другой – сертификат на право наследования, выправленный на мое имя.

Палыч

Дурное предчувствие не оставляло меня с самого утра, с того самого момента, когда я сделал на стене Схрона очередную зарубку. Вроде бы все шло как обычно. Дети были заняты привычными делами. И сам я занимался тем, что наметил на сегодня. Но что-то внутри меня постоянно не давало покоя и нехорошо отзывалось под сердцем.

После завтрака я привычно навел ревизию запасам съестного, убедился, что их хватит еще, по крайней мере, лет на десять, и составил обеденный рацион. Да, молодцы военные, к вопросам питания они серьезно подходили, хотя вряд ли могли предположить, как сделанные ими запасы будут использованы.

Покончив со съестным, я посадил четверых детей на изготовку стрел, ножей и капканов. Двоих отправил в ежедневный обход нижних уровней, а сам с Диной, Костей и Леночкой отправился к Чертову Мешку. Там, где Смрадный Туннель делится надвое и его левая ветка идет дальше к Убежищу Крысоловов, вход в правую ветку долгие годы был забит смятым и искореженным поездом метро. За годы мы растащили поезд по кусочкам. Все пошло в дело – на инвентарь, инструменты и оружие. И когда наконец вход в правое ответвление открылся, обнаружилось, что в нем провал.

Провал уходил в глубину на многие метры, однажды я спустился по веревке на самое дно и обследовал его. Мешок оказался глухим. В отличие от большинства из сотен ходов, лазов и штолен, разветвляющихся и ответвляющихся в другие ходы, лазы и штольни, мешок не вел никуда. Поначалу я планировал использовать его как хранилище, но потом передумал. Мест, пригодных для складов, в подземелье было достаточно, а вот подобных Чертовому Мешку в зоне Кротов больше не было. И тогда я приказал устроить из мешка ловушку. Я расписал план работ на несколько лет. На сегодняшний день ловушка была готова – мы покрыли провал настилом, сделанным из досок и канализационных решеток. По нему можно было безопасно ходить, настил легко выдерживал груз десятка ступивших на него человек. Но держался он на двух вделанных в стену кронштейнах, и оба кронштейна можно было легко сбросить одним поворотом рычага от сконструированного мной поворотного механизма. Ловушка была нашим последним средством на случай облавы и могла при необходимости отсечь семью от преследователей.

Мы проверили механизм, я убедился в том, что все должным образом работает, и мы отправились назад. Пообедали, потом поужинали. Ринат, очередь которого была стоять на часах, пошел на пост, а остальные улеглись спать.

Я долго не мог заснуть: дурное предчувствие не оставляло меня, и к тому же не давало покоя то, что отношения между детьми в семье изменились. Я знал, что нужно время для того, чтобы новая информация закрепилась. И обдумывал, как придется справляться с ситуацией, когда среди детей, до сих пор любящих друг друга братской и сестринской любовью, начнут образовываться пары. Наконец, я провалился в сон, и, когда в Схрон ворвался Ринат, мне все еще снился город, трамваи и девушки. И не было в моем сне ни Карантина, ни моих обреченных детей, ни нависшей над ними смерти.

Ринат закричал, и я вскочил на ноги прежде, чем осознал, что уже не сплю.

– Облава, – кричал Ринат, – они спускаются. Спускаются во все шахты. Вставайте, быстрее же, вставайте.

Один за другим мы вывалились из Наклонной Штольни в Смрадный Туннель, и я сразу понял, что дело плохо. Карантинов еще не было видно, но c северной и восточной сторон уже слышались выстрелы и рвались гранаты. Я понял, что это штурм. Видно, ночью, пока мы спали, солдаты подобрались к лазам и теперь спускались в подземелье со всех сторон.

– Вниз, – заорал я, – быстро все вниз. Уходим на второй уровень. Не стрелять. Что бы ни произошло, не стрелять.

Мы бросились к ведущему на второй уровень ходу. Один за другим дети проскальзывали в него, но, когда в туннеле остались только я и Толик, в дальнем конце появилась размытая фигура. И я рванул затвор винтаря, но не успел, и Карантин с ходу упал на одно колено и дал по нам очередь. Она разорвала, развалила моего сына пополам, ударила меня в бок и бросила на землю. Я заорал от боли и ненависти, перекатился вправо и вскинул винтарь. Я всадил в Карантина пулю прежде, чем он успел подняться с колен. Он завалился назад, а я вскочил и тут же упал от скрутившей меня боли. Винтарь вылетел у меня из рук и зазвенел по рельсам. А в следующий момент в туннель швырнули гранату, она взорвалась, и меня отбросило назад ударной волной.

Я мог еще добраться до лаза и нырнуть вниз, к детям. Может быть, нам и удалось бы уйти. Я не пошел на это. Я не мог рисковать – мои дети не погибнут из-за того, что им придется тащить на себе раненого отца.

– Уходите, – закричал я во всю силу своих легких. – Уходите вниз, на третий уровень и ниже, в канализацию. И не стрелять. Вы поняли, это приказ. Не стрелять!

Я знал, что они его не выполнят. Знал, но ничего уже поделать не мог. Собрав воедино все, что во мне еще оставалось, я встал на ноги. Держась за стену, спотыкаясь на каждом шагу и подавляя разрывающую тело боль, я поковылял по Смрадному Туннелю на юг. Я успел добраться до поворота и даже почти свернул за него, когда пуля ударила меня в спину. Я упал головой вперед и пополз. До входа в Чертов Мешок оставались две сотни метров. Я не знаю, как дополз до него. Стрельба и взрывы гранат доносились теперь со всех сторон. Во мне бесновался сплошной сгусток боли, но это уже не имело значения. Я молил бога, в которого не верил, чтобы он не дал мне потерять сознание. И бог, которого нет, смилостивился надо мной: я вполз в вырубленную в стене нишу, обогнул массивный остов поворотного механизма и обеими руками вцепился в рычаг. И, когда топот множества ног пронесся мимо меня, выждал несколько секунд и рванул рычаг на себя.

Иван

Мы, один за другим, спускались по канатам в долбаное подземелье, ныряя в ведущие туда с поверхности норы. Вот скрылся под землей взвод Небритого Хуана, и он сам, махнув на прощание рукой, прыгнул вслед за остальными. За Хуаном пошел взвод Петра, потом Черномазого, затем еще два взвода из второго сектора. Наконец, наступила и наша очередь.

– Пошел, – гаркнул я и саданул по плечу салагу, стоящего в строю первым. За ним в нору юркнул второй, и через пару минут на поверхности остались лишь я и Павиан. Сплюнув через левое плечо, я прыгнул к норе, обхватил руками канат и заскользил по нему вниз. Павиан сиганул вслед за мной.

Минут десять ничего не происходило. Мы двигались по туннелю на юг, и воняло в этом туннеле смрадно. Ох и воняло, в бога душу мать. Вонь пробивалась через воздушные фильтры, и я представил, каково приходится Заразам, у которых никаких фильтров не было и которые вынуждены были нюхать этот смрад всю жизнь. Потом я подумал, что они, наверное, привыкли, а после этого стало не до раздумий.

От стен туннеля по обе стороны ответвлялись проходы. Свет фонарей выхватывал из темноты многочисленные проломы и дыры. Взвод Хуана отделился и ушел по одному из широких ответвлений на восток. По следующему на запад ушел взвод Петра. А через минуту на востоке послышались выстрелы, и Павиан заорал: «Огонь!»

Теперь мы бежали, стреляя и бросая гранаты в открывающиеся слева и справа проломы. Я обогнал ребят и несся впереди своего взвода, сразу вслед за последним салагой из взвода Черномазого. И я не переставал удивляться, почему нет ответного огня.

Его открыли, когда бегущий первым Джерри завернул за поворот и вдруг упал на колено и дал вдоль туннеля очередь. Нет, это был не огонь, всего лишь винтовочный выстрел. Растолкав салаг, я рванулся вперед. Черномазый Джерри лежал, раскинув руки, на спине. Пуля, разбив стекло защитной маски, вошла ему в правую глазницу. Я заорал: «Назад!» – и швырнул за поворот гранату с коротким запалом. Она взорвалась, мы рванули в туннель. Свет фонарей метался по стенам и потолку, но ничего не было видно из-за поднятой взрывом пыли. А когда она наконец рассеялась, я увидел в противоположном конце туннеля медленно бредущего вдоль стены человека. Несколько наших открыли по нему огонь, но попали или нет, не знаю: человек внезапно исчез из виду. Я бросился по туннелю вперед, за мной бежали ребята двух взводов. И тут фонарь выхватил из темноты силуэт лежащего на полу человека. С первого взгляда по его позе я понял, что передо мной жмурик.

– Стой, не подходи, – заорал я и встал на месте. – Огнемет сюда. Здесь дохлая Зараза.

Ребята за моей спиной резко остановились. Огнеметчик протиснулся вперед и встал рядом со мной. В этот момент я навел фонарь на лицо мертвеца и оцепенел.

Передо мной лежал мальчишка, подросток, тощий, почти дистрофик. Рыжие курчавые волосы падали на грязный лоб и почти закрывали мертвые, уже успевшие остекленеть глаза. Мне показалось, что меня ударили ломом под дых, я задохнулся, и меня, привычного к смерти, привыкшего ко всему здорового мужика, едва не стошнило. Я представлял себе Заразу, как уродливых, бельмастых мутантов, злобных поганых гадов. Сейчас, увидев, с кем мы воевали, я вдруг почувствовал, будто меня подставили. «Может, это один такой, – подумал я. – Наверняка так оно и есть. Не может же быть, чтобы…»

Я не додумал. Надо было действовать, и усилием воли я взял себя в руки.

– Сжечь, – бросил я, и тело мальчика исчезло в огнеметной струе.

На мгновение стало тихо, я уже собирался скомандовать продолжить движение, но в этот момент из дыры в земле по мою правую руку раздался выстрел. И – начался кошмар.

Рядом со мной рухнул на спину застреленный огнеметчик. Падая, он нажал на гашетку, огненная струя ударила в стоящую впереди группу салаг. Трое или четверо загорелись одновременно и бросились в панике врассыпную. Туннель наполнился криками, часть салаг рванула назад, остальные – вперед, поднялась стрельба, и туннель заволокло дымом.

Я отпрянул к стене, пропуская мимо себя группу потерявших голову салаг. Внезапно рядом оказался Павиан, в этом аду лишь мы двое не потеряли самообладания.

– Стоять, – заревел Павиан и дал очередь в потолок. – Стоять, сучьи дети, мать вашу.

Он бросил автомат, схватил с пола огнемет и выпустил струю в пролом, из которого стреляли. Несмотря на творящуюся кругом вакханалию, я услышал донесшийся из пролома пронзительный крик. Такая мать, я мог поклясться, что это кричал ребенок.

Когда паника наконец улеглась, мы с Павианом не досчитались трети личного состава. Мы погнали оставшихся вперед. Я бежал первым, на ходу стреляя и бросая гранаты в открывающиеся по обе стороны туннеля проходы, и чуть не выпалил во внезапно появившегося из одного из них Петра.

С ним было несколько салаг. Навскидку около трети взвода.

– Это все? – спросил подбежавший Павиан.

– Все. – Петр привалился к стене. – Часть раненых я отправил наверх. Зараза стреляет изо всех дыр, командир. Стрелами в ноги, пулями в головы. Стреляют через отдушины и решетки. Половину моих ребят побило, а я даже не знаю, удалось ли нам прищучить хотя бы одного. Это безумие, командир. Мы здесь ничего не добьемся. Надо убираться, уносить отсюда ноги.

– Я тебе унесу ноги, – вызверился на Петра Павиан. – Я тебе устрою ноги, вояка хренов. Вперед, сучье племя. Вперед, я сказал.

Мы снова побежали и остановились в том месте, где туннель делился надвое.

Несколько секунд Павиан раздумывал, потом снова заорал «Вперед!» и рванул в правое ответвление. Салаги побежали за ним, и в этот момент Петька схватил меня за руку.

– Подожди, Вань, – прохрипел он, – послушай, что скажу.

Я остановился, и это спасло мне жизнь, хотя я так и не успел узнать, что хотел сказать мне Петр. Впереди раздался грохот и отчаянные вопли двух десятков людей. Отталкивая друг друга, мы бросились туда и разом остановились. В туннеле не было пола. Вместо него лучи фонарей высветили зловещий, уходящий на неведомую глубину внизпровал. А в следующий момент из дыры слева раздался выстрел, и Петр схватился за горло и тяжело осел вдоль стены. Я бросился к дыре, успел увидеть мелькнувший в ней силуэт и рванул из подсумка гранату. И в этот момент выстрел раздался сзади. Бронежилет спас, приняв в себя пулю, ту, что ударила меня в спину и швырнула в пролом. Я полетел туда головой вперед, в последнюю секунду сгруппировался, упал на руки, перекатился кувырком через голову, и в следующий момент был уже на ногах. Каким-то чудом я не выпустил из рук фонарь, и его луч вырвал из темноты человеческую фигуру. Зараза вскидывала винтовку прямо мне в лицо. Я прыгнул вперед, всадил ногой по стволу, крутанулся на месте и ударил Заразу кулаком справа. Я метил в челюсть, но промазал – удар пришелся ему по плечу, Заразу смело и впечатало в стену. Я рванул из чехла нож и прыгнул к нему, собираясь добить. И в этот момент луч фонаря упал на его лицо. Боже мой, я увидел, как, глядя на меня полными ужаса огромными черными глазами, по стене вниз медленно сползала миниатюрная, худенькая девочка.

Светка

Под вечер они ушли. Мы не стреляли больше, у нас не было сил. Они уходили, эти гады, сволочи, те, кто пришел в наш дом. Они думали, что задавят нас, как крыс, потому что они сами были крысами. Вонючими злобными крысами-убийцами.

Они уходили, на руках унося своих раненых, удирали, спотыкаясь и падая на каждом шагу, там, где ни один из нас никогда бы ни за что даже не зацепился. Лезли вверх по ведущим наружу штольням, срывались, падали вниз, визжали от страха и снова лезли. Мы подобрали немало гранат, мы могли бы выйти наружу и добить их сверху, но я приказала не делать этого.

Когда последний из них убрался, мы вернулись в Схрон. Мы валились от усталости с ног, но я отдала приказ не ложиться. И мы, оставшиеся, понесли своих мертвых к Черному Штреку. Мы опустили их туда одного за другим – Андрея, Дину и то, что осталось от Кости и Толика. А потом… потом Витя и Ринат принесли Палыча. Они положили нашего отца на землю рядом со штреком, и мы, его оставшиеся в живых дети, встали вокруг.

– С Палычем им будет спокойней, – хрипло сказала Ленка.

Да, с Палычем им будет спокойнее. Он просто возвращается к ним, к своим, к тем, кого не сумел уберечь. Оставляя жить тех, кто не смог уберечь его.

– Опускайте, – сказала я и наконец, впервые за этот день, разревелась.

Мы вернулись в Схрон. Сил больше не было, и я отменила приказ идти искать Машу.

Мы начали поиски наутро, едва встали, и искали весь день на втором, третьем уровнях и в канализационных трубах. Мы не нашли нашу сестру. К вечеру пришли Крысоловы, все одиннадцать человек. Они выжили, до них просто не дошли, не добрались. Крысоловы сменили нас, и искали всю ночь, и тоже не нашли.

А на следующее утро Карантин невесть откуда вынес Машу на руках.

Мы услышали его раньше, чем увидели. Карантин хрипел, и сыпал проклятиями и бранью, и лез по одной из штолен наверх. Мы высыпали из Схрона в Смрадный Туннель и бросились ко входу в эту штольню.

– Дайте мне, – сказала я и приняла у Рината из рук винтарь.

Я подошла поближе, собираясь всадить этой паскуде пулю между глаз, но вместо Карантина из штольни показалась вдруг Маша. Она была без сознания, длинный кровавый шрам пересекал лицо, глаза были закрыты, но она дышала, и мы все бросились к ней, и я закинула за спину винтарь, позабыв о Карантине. Он появился из штольни, когда мы оттащили Машу в сторону. Вывалился из нее, потом с трудом встал. Его шатало, и он, отступив назад, привалился спиной к стене. Ринат подскочил к нему и ударил ногой в живот. Карантин даже не шелохнулся, он был здоровый, огромный, вдвое больше любого из нас. Я рванула из-за спины винтарь и закричала Ринату, чтобы тот отошел. Карантин стоял и смотрел на меня через стекла той кастрюли, которую они носят на голове, чтоб самим не стать Заразой, как мы.

Я вскинула винтарь к плечу.

– Не стреляй, – услышала я внезапно, – Богом прошу, не стреляй. – Я опустила взгляд. Маша очнулась, ее огромные черные глаза смотрели на меня в упор.

Санчита

Он вышел наружу, когда я уже потеряла всякую надежду. Выполз из какой-то норы и тут же упал. Потом поднялся и побрел к нам. Я сразу поняла, что это он, не знаю как, шестым, может быть, седьмым чувством. Я бросилась на землю, прокатилась, обдирая кожу, под колючкой, вскочила на ноги и побежала через пустырь ему навстречу.

– Только бы это был он, – шептала я на бегу. – Святая заступница, прошу тебя, заклинаю, сделай так, чтобы это был он.

Я уже была близко от него, когда он упал, а в следующий момент раздался выстрел.

Иван

Я брел к своим, как во сне. Сил во мне больше не было. Я сжег их все без остатка, когда мотался двое суток по подземелью, неся на руках едва живую тщедушную девочку.

Я задыхался, мне казалось, что каждый следующий шаг станет для меня последним. Потом я не выдержал и сорвал противогаз. Бросил его на землю, и вздохнул наконец-то полной грудью. А в следующий момент увидел мою Санчиту. Она бежала ко мне по пустырю, и я рванулся навстречу, но последние силы оставили меня, и я упал на колени, попытался с них встать, но не смог, рухнул ничком на землю и потерял сознание.

Светка

Карантин еле передвигал ноги. Мы с Ленкой чуть ли не на себе дотащили его до Третьей Северной Норы и вытолкали наружу. Он сразу свалился, потом встал и, шатаясь из стороны в сторону, медленно побрел прочь. Потом сорвал с головы дурацкую кастрюлю, бросил на землю и свалился опять.

В этот момент я увидела ее. Она бежала прямо на меня. Рослая красивая сука. Длинные черные волосы, каких никогда не будет ни у одной из нас, разметались на ветру.

Я взяла ее на прицел, палец лег на спусковой крючок. Я вела ствол за ней и не могла выстрелить. Я опустила винтарь.

– Дай мне, – Ленка оттолкнула меня и вырвала винтарь из рук. – Я прихлопну эту гадину.

Она выпалила навскидку, не целясь. Ей и не надо было целиться, до сих пор у Ленки не было ни одного промаха.

Но сейчас она промахнулась. В последний момент я ударила по стволу, и пуля ушла в сторону.

– Ты что творишь, ты… – закричала Ленка и вдруг осеклась и сникла.

– Пойдем, – сказала я и взяла ее за руку, – пойдем к нашим мальчикам. Я подумала…

– Я знаю, что ты подумала, – тихо сказала Ленка. – Палыч.

– Да, Палыч не стал бы стрелять. Ты помнишь, что он сказал нам тогда, последний раз, когда говорил с нами?

Ленка кивнула. Мы встали, спустились вниз и побрели по туннелю назад. Туда, к нашим мальчикам, от которых у нас будут дети.

Яна Дубинянская Казнь

Его даже не связали. Куда бы он теперь ушел? Наши всю ночь гнали фробистов, линия фронта отодвинулась километров на сорок к югу. Он знал, что ему нет смысла бежать. Коротконогая жаба в сером фробистском мундире. И странное выражение на в целом равнодушной физиономии: словно он вот-вот мерзко ухмыльнется. С таким подобием лица можно только ухмыляться. Предварительно в упор нажав на спуск.

Мы все старались не смотреть на него. Все двадцать шесть. И сам Тригемист. И Макс, и Алекс. И Вишенка – ее лицо задрожало, и она уткнулась всхлипывать в плечо Алекса. Алекс провел рукой по ее волосам. Сбитые в кровь костяшки пальцев – он содрал их о мундир Тригемиста, когда Тригемист удерживал его, бессвязно выкрикивавшего, что убьет эту сволочь. У Алекса здесь была мать.

Тела убрали раньше, как только наши заняли поселок. Говорят, какая-то женщина была жива, он убил ее уже на глазах у наших солдат. Его оставили, приказав убить всех.

Тригемист, щурясь, обвел нас взглядом. Глаза у него были тусклые, в красную сеточку. Не помню, когда Тригемист последний раз спал.

– Расходитесь по домам, – негромко попросил он. И добавил совсем устало: – Это приказ.

Все зашевелились и приглушенно зашумели, по-прежнему не сводя глаз с фробистского палача. Тригемист назначил ему охрану – каких-то незнакомых мне пожилых мужчин, один из них был без ноги. Все трое ушли нестройной группой, из которой никто бы не выделил на глаз подконвойного. Только тут все действительно начали расходиться.

– За покушение на жизнь пленного – смерть! – напомнил Тригемист, напрягая сорванный голос.

Макс нес чемодан Вишенки, Алекс поддерживал ее под руку. Я сама несла свой чемодан и старалась не отстать от них. Макс и Алекс шли в ногу, как солдаты, высокие, статные, слишком молодые для этой войны. Вишенка висела на руке Алекса, едва переставляя ноги, и, кажется, плакала. Меня они не замечали. Мы четверо были одноклассниками, но они трое родились в этом поселке. Я была чужая. Чужая не только им, но и всем двадцати пяти. У меня никто здесь не погиб.

Почти все дома стояли целые, только палисадники были вытоптаны и у калиток громоздились самые разные вещи – следы мародерства отступавших фробистов. Они не сожгли поселка, не вырезали сразу жителей. Для этого они оставили палача.

– Здесь, – всхлипнула Вишенка. Это был ее дом. Я когда-то давно гостила у нее. Здесь жили ее родители, бабушка и два маленьких брата.

– Дина останется с тобой, – сказал Алекс. – Я… может…

Вишенка помотала головой, а потом они поцеловались. Макс успел отвернуться, а я не успела, я только опустила глаза и твердила себе, что Алекс целует Вишенку потому, что она всех потеряла – так же, как и он, что только поэтому… Алекс отпустил ее, тронул за плечо Макса, и они ушли – высокие, в ногу…

– Замок выбили, – сказала Вишенка совсем неслышно.

Мы вошли. Комнатка у Вишенки была маленькая и выбеленная, по-сельски уютная. На квадратных окошках ровно висели занавески, белые и выглаженные, вышитые по кайме красным крестиком. На стене между окнами помещался портрет Вишенкиного прадедушки в мундире со звездой на груди, тщательно прописанный яркими аляповатыми красками. Золоченая рама была припорошена серой пылью. На пестрой ковровой дорожке посреди комнаты грудой лежали упругие пуховые подушки. Вишенка вздохнула и по-хозяйски принялась поднимать их с пола, взбивать, вытряхивая облачка пыли, и аккуратно складывать на низкую кровать. Подушек было много, Вишенка нагибалась и выпрямлялась, и снова, и снова. Вся кругленькая и тугая, с пухлыми губками и широко расставленными маленькими черными глазками. Все почему-то считали, что Вишенка очень красивая. И Алекс.

Вишенка подняла последнюю подушку и вдруг тихо и пронзительно, на одной ноте, застонала. Я бросилась к ней и, прижимая ее голову к груди, искоса взглянула вниз. Там, на полу, лежала яркая игрушечная машинка.

Вишенка еще всхлипывала, когда я засыпала. Мне приснилась сестра. Она сейчас должна была быть на севере, в эвакуации. Сестра сказала, что они с мамой живы, и повторяла это до тех пор, пока я не перестала ей верить.

…На церкви не было позолоченного креста. Купола ободрать не успели, и они сверкали нестерпимо, до рези в глазах. Тригемист поднялся на верхнюю ступеньку. Пленный стоял чуть ниже, его конвоировали Макс и Алекс.

– В соответствии с Законом военного времени, – сказал Тригемист, – мы, собравшиеся здесь члены общины в количестве двадцати шести человек, являемся достаточным кворумом для принятия решения юридической силы. На обсуждение выносится судьба этого… – ровный голос Тригемиста неуловимо прервался, – человека, младшего офицера фробистских войск, который, выполняя приказ командования, уничтожил мирное население поселка. Я, глава общины, считаю, что этот человек достоин смерти. Кто поддерживает это предложение?

Макс вскинул руку автоматически, как приклад винтовки, но Алекс был быстрее, его сжатый кулак стремительно выстрелил вверх еще на последних словах Тригемиста. Вся площадь перед церковью ощетинилась поднятыми руками. Меня толкнули под локоть, и, обернувшись, я встретилась глазами с Вишенкой, гневной, дрожащей, подавшейся вверх вслед со сжатой, как у Алекса, в кулак пухлой белой ручкой.

Выражение лица пленного фробиста не изменилось. Только медленно двигались, обводя площадь, бесцветные глаза. Точно так же он высматривал тогда, кого еще осталось убить. Я подняла руку.

– Приговор вынесен, – сказал Тригемист.

Все вдруг разом зашевелились, забурлили, закричали что-то нестройно-дикое – и в один момент смолкли, когда Тригемист заговорил снова.

– Казнь будет осуществляться посредством AZ-12, вы знаете, это фробистское электрическое оружие, работающее на автоматике. Среди нас нет палачей. Всю подготовительную работу я выполню сам. Все свободны.

Никто не сдвинулся с места. Не знаю, наверное, я бы тоже осталась, если бы… Но я была чужая. Я бы просто не смогла разделить это с ними.

Я вернулась к Вишенкиному дому и присела на скамью в палисаднике. Заросли молодых вишневых деревьев как раз начинали распускаться. И светило солнце. Я сощурила и прикрыла глаза.

Когда он проносился мимо, я уловила только движение высокой стремительной фигуры, а узнала его чуть позже, когда обернулась – он как раз взбежал на крыльцо.

– Алекс!

Он вздрогнул и резко остановился.

– Алекс, ее там нет.

Он повернулся и медленно спустился со ступенек.

– Я вообще-то знаю… Она еще оставалась, когда я… Дина, они не казнили его! Машинка не сработала, это же фробистская техника, наши никто в ней не разбирается, и его не казнили! Эту сволочь, этого подонка! Всадить в него десяток пуль, или нож, или хоть задушить! – он же не имеет права жить, разве не так, Дина?! Дина, я бы сам, я бы прямо сейчас это сделал… А Тригемист говорит: среди нас нет палачей. Тригемист собирается чинить этот AZ-12, черта с два он его починит, и этот мерзавец будет жить, жить! – который убил…

Алекс вдруг отвернулся, и я точно знала, что он заплакал. Взять его за руку. Только взять за руку – потому что обнять за плечи и дотронуться до волос – такого в реальности просто не бывает. Но Алекс, конечно же, не хотел, чтобы я заметила, что он плачет. Алекс, гордый, отчаянный и совершенно бессильный. Он быстро, украдкой провел рукой по глазам и сел на скамью. И тут подошла Вишенка.


Я бродила кругами по безлюдному поселку, старательно обходя те дома, куда кто-то вернулся. Где сейчас собирали и приводили в порядок уцелевшие от мародерства вещи покойников. И ненавидели до сих пор не казненного убийцу.

Честное слово, я тоже его ненавидела. Но, наверное, не так.

Мне попался Макс. Он слегка кивнул мне, явно собираясь пройти мимо.

– Что они там решили? – спросила я у него. Почему-то очень не хотелось, чтобы мимо меня вот так проходили. А вообще я никогда особенно не общалась с Максом. Он был такой, как все. И, как все, был влюблен в Вишенку.

– Пока отложили, – ответил Макс на ходу, но потом приостановился. – Тригемист чинит азетку. Починит он ее, как же. – Макс остановился по-настоящему и повернулся ко мне: – У фробистов действительно классное оружие! Я думаю, этот парень специально что-то там испортил. Чуть-чуть сбил поля – и пожалуйста: все работает, лампочки мигают, а он стоит живой, только что не смеется над нами. Он толковый парень. Я его охранял ночью, так он много рассказал интересного. Как у них поставлено дело в армии. Знаешь, почему фробистская армия непобедима? У них своя система: железная дисциплина плюс солидные материальные поощрения. И там каждого ребенка с пеленок воспитывают солдатом. Хотя воинская служба – дело добровольное. Но все равно они все туда рвутся, это же честь нации, понимаешь? У наших совсем другая психология.

У Макса тут, в поселке, жил старый отец. Бросивший семью лет пятнадцать назад. Макс в какой-то степени тоже был чужой общему горю, оно лишь зацепило его по касательной. Почему бы Максу не порассуждать на отвлеченные темы вроде фробистского воспитания? Я бы на его месте не стала – но это же Макс. Он помахал мне рукой, имитируя приветствие фробистов, и зашагал дальше.

В тот день казнь так и не состоялась. Вечером Тригемист собрал людей и призвал всех переходить к созидательной деятельности, поднимать хозяйство, втягиваться в русло мирной жизни. Тригемист умел говорить с народом. Он сказал, что смерть военного преступника – рядовое событие и что жить его ожиданием недостойно. Он пообещал объявить о времени казни отдельно. Все ему поверили. Все всегда верили Тригемисту.

Ночью куда-то уходила Вишенка. Может быть, к Алексу, не знаю.

Утром мы убирали дом. Я выносила на крыльцо круглые половики, а Вишенка ожесточенно вытряхивала их, стиснув в ниточку губы. Потом мы выскребали и драили пол, потом стирали белье и занавески, которые Вишенка срывала с окон. Затем в едкой щелочной воде мыли посуду. Дребезжали ножи и ложки, скрежетали кастрюли, а Вишенка молчала, ее брови съехались совсем близко над маленьким носиком.

– Интересно, будет ли сегодня казнь, – сказала я.

Вишенка вскинула голову, а я больно закусила изнутри губы. На ее месте я бы кого-нибудь убила за такое «интересно». Я с плеском опустила покрасневшие руки в щелочную воду и мысленно поклялась, что уеду отсюда. Завтра же. Сегодня. Куда угодно. Если бы не Алекс. Все равно.

– Не знаю, – вдруг тихо сказала Вишенка. – Мы его казним. Но ведь это никого не вернет. Нас двадцать шесть, а он один, очень просто его убить, но что это даст? Только то, что мы все будем чувствовать себя убийцами, все! Ты, конечно, не поймешь, Дина, но мне, например, не станет легче от того, что казнят этого человека.

На грязной воде расходились беловатые разводы. Я чужая, я действительно чего-то не понимаю. Мои мама и сестра на севере, в эвакуации. Они живы, они должны жить! – а палачи во фробистских мундирах должны умирать. Так и никак иначе.

– И потом, он же только выполнял приказ, – прошептала Вишенка.

Солнце жгло и слепило, было жарко, как в середине лета, и я бежала по пыльной улице поселка. Никого не было видно, все разбрелись, чтобы заниматься мирным строительством, поднимать хозяйство, мыть посуду. На площади перед церковью тоже было пусто, в церкви стояла тишина и колебался разноцветный виражный свет, а на скамье серела бесформенным пятном короткая грузная фигура. Одна. Его даже не охраняли. А впрочем, куда бы он ушел?

Я подошла к нему близко-близко и попробовала заглянуть… нет, лицо – это у людей, а у фробистов… не знаю. Его глаза были закрыты, а распластанные ноздри ритмично раздувались. Он спал! В воздухе стояло тонкое, противное посвистывание, в свете витражей колыхался столб пыли. Пыль разъедала глаза, и над серым воротником мундира расплылось беловатое плоское пятно.

И вдруг я чихнула.

Он не вздрогнул – просто проснулся. В его подсознании даже не возникло варианта, что это пришли за ним – вести на казнь. Он проснулся и теперь с интересом разглядывал меня из-под набрякших век. Под этим взглядом я почему-то не могла молчать.

– Вы спите?

На «вы». Какого черта я к нему так обратилась?

– Да, немного устал, – он говорил не с таким уж сильным акцентом. – Приговоренный к казни спать не должен, не так ли?

Кажется, он надо мной издевался.

– Вот именно, – сказала я, – или вы думаете, что вас не казнят?

Фробистский мундир пожал красно-черными погонами.

– Не я это решаю. Но с вашей стороны было бы неразумно меня казнить. Да и негуманно.

Фробист, рассуждающий о гуманизме. У меня по-настоящему перехватило дыхание.

– Вы…

– А что я, в сущности, сделал? Всего лишь очистил населенный пункт, выполняя миссию, доверенную мне командованием. Мне одному, заметьте. В то время как в пункте оставалось не менее ста единиц населения. И никто из них, попрошу отметить, никто сопротивления не оказал.

– Это были женщины и дети. И старики.

Она наконец возникла – та ухмылка, которую я давно предвидела как единственное выражение эмоций на этом подобии лица.

– Дети и старики? Их было не меньше ста. Дети и старики нашей нации способны защитить свою жизнь. И это далеко не единственное, что вам не мешало бы у нас позаимствовать.

И он заговорил сухо и по-деловому, словно выступал с докладом.

– Уже ни для кого не секрет, что вы победили в этой войне. Ирония истории, не больше, но так или иначе вы победили. Но что вы будете делать дальше? Страна в руинах, все производство сориентировано только на войну, экономика в глубоком кризисе. К тому же, по прогнозам, этот год будет неурожайным. Ладно, не берем страну, тебе этого все равно не понять, девочка, рассмотрим на примере вашего поселка. Я говорил с вашим лидером, Тригемистом. Он разумный человек, он умеет вести за собой народ, но плана дальнейших действий у него нет. А это значит: начнется засуха, голод, люди, не найдя поддержки у лидера, восстанут против него, и наступит полная анархия – и у вас в поселке, и по всей стране. Прольется столько крови, что вы будете с ностальгией вспоминать эту войну. На этой войне у вас, по крайней мере, были враги.

– Это полная ерунда, то, что вы говорите. – Мой голос звучал менее уверенно, чем я хотела. – Не будет у нас гражданской войны.

Он словно не слышал меня. Он спокойно и размеренно продолжал свой доклад:

– Если ты учила историю, ты знаешь, что наша страна уже была в подобном положении. Даже в худшем – ведь мы проиграли ту войну. Но мы выстояли – благодаря гению наших вождей, благодаря чертам национального характера. Мы подняли из пепла великую страну! И наш опыт в данный исторический момент неоценим для вас. Я знаю, что именно нужно делать, чтобы избегнуть разрухи и анархии. Никто из вас этого не знает. Не знает и Тригемист – а ведь вы верите ему! Он разумный человек. Он понимает, что значит для него моя жизнь, а что – моя смерть.

Фальшивый пафос его речи глушила монотонная, скучно-никакая интонация. Он будто бы и не пытался повлиять на меня, убедить, привлечь на свою сторону. Он будто бы говорил… говорил… правду.

Не сметь так думать! Моя реакция просчитана заранее, один из подлых фробистских приемов, который не должен на меня подействовать!

Я втиснула ногти в ладонь, незаметно перевела дыхание и выговорила медленно и негромко – чтобы работало каждое слово, чтобы он понял, это безликое фробистское существо: у него нет ни одного шанса.

– Вы сказали, черты национального характера. У нас они тоже есть. Мы, конечно, не настолько сильны в демагогии, но зато мы… убийц и палачей у нас казнят.

К концу фразы я повысила голос и вскинула голову – и мои слова удвоились гулкой церковной акустикой. Убийц… казнят…

Вечером я искала наших ребят – и никого не нашла. Кажется, видела вдалеке Макса, а может, это был и не он. А Вишенка не пришла домой ночевать, и под вечер стало тоскливо и страшно, и приснился Алекс, Алекс, Алекс…

Утром Тригемист собрал всех на площади перед церковью. За ночь стало холодно, накрапывал мелкий противный дождь. Микроскопические капли серебрились на волосах Тригемиста, впитывались темными крапинами в серое фробистское сукно. Убийца стоял на ступеньку выше Тригемиста, их головы приходились вровень. Его даже не связали. Пора бы привыкнуть.

– Сограждане, – голос у Тригемиста был хриплый и простуженный. – Сегодня наша община принимает решение, которое самым прямым и действенным образом отразится на нашем будущем. Война подходит к победному концу. Эта победа далась нам нелегкой ценой. Тяжело найти среди нас человека, который бы не потерял на войне своих родных или близких. Но эта страница истории остается позади, и теперь нами, победителями, должна двигать не жажда мести, а стремление поскорее поднять страну из руин, снова занять достойное место на мировой арене. В этой борьбе ценны усилия каждого конкретного человека – а нас двадцать шесть, мы многое можем сделать! Для нашего поселка, а значит, и для державы в целом. Но энтузиазм и вера в свои силы – не единственное, что нам потребуется. Во главе нашей общины должен встать человек, вооруженный опытом мирного строительства, современными механизмами поднятия экономики, новейшими производственными технологиями. Нам с вами повезло – такой человек есть. Свои услуги общине предлагает господин Фридрих Шиммельгаузен, бывший офицер, а по основной профессии – менеджер стратегии и тактики производства. Сограждане! Я призываю вас понять: в нашем положении было бы нецелесообразно отказаться от услуг такого специалиста. Вопрос выносится на голосование. По законам военного времени принятое вами решение будет иметь юридическую силу. Итак, кто за?

Медленно поднимались руки. Мне казалось, что медленно, а на самом деле быстро, практически без раздумий. Сам Тригемист. Макс. Алекс…

Из толпы выскользнула Вишенка, в руке у нее был цветастый зонтик. Она взбежала на ступеньки, улыбнулась, подняла зонтик над фробистским мундиром. Серый рукав с красно-черным обшлагом обнял Вишенку за талию.

– Я благодарен за оказанное доверие. – Да, голос звучал почти без акцента, уверенно и монотонно. – Должен предупредить, что работа на посту главы общины будет отнимать у меня много времени, поэтому все возникающие у вас вопросы попрошу подавать в письменном виде через моего секретаря.

Вишенка кивнула и сделала книксен.

В лесу за околицей поселка была весна. В лесу стрекотали птицы и цвела мать-и-мачеха. Продолжалась настоящая жизнь по настоящим природным законам. В лесу. Остаться жить в лесу.

Я возвратилась в поселок поздно ночью. Найти пустой дом, куда никто не вернулся, переночевать, а утром придумать, куда податься дальше. Может, наши войска уже освободили мой город. Может быть, там – это же город, в конце концов! – может, там все по-другому.

Я буквально напоролась на него в темноте. Отпрянула и чуть не вскрикнула. Его фигура чернела на фоне лилово-белесого неба – высокая, угловатая, с опущенной головой и напряженно ссутуленными плечами.

Алекс.

– Алекс!

За моей спиной в чьем-то окне зажгли лампу. Его лицо. Его узкие светло-карие глаза, тонкие иронические губы, пушок мальчишеских усов. Алекс.

– Дина, ты? Тебя все искали. Думали, с тобой что-то случилось.

– Случилось.

Это слово – спокойно. А потом голос прервался, и все поплыло перед глазами, и уже нельзя было говорить – только бы уткнуться лицом в его плечо, в потертую замшу коричневой куртки, и плакать, плакать, как ребенок, как Вишенка…

Я резко отвернулась и вцепилась обеими руками в прутья плетеной изгороди.

– Алекс… Как же это… я не могу, Алекс, в голове не укладывается, как они могли, как же это…

– Дина, – он не подошел, не обнял. – Это же люди. Люди, только и всего. Им нужен вожак, они не могут без этого. Какая уж тут справедливость…

Алекс, вырывающийся из железной хватки Тригемиста, голыми руками собираясь восстановить справедливость. Алекс, плачущий в бессильном сознании того, что справедливость не восстановлена. Он не такой, как они. Он знает, что означает это слово…

Алекс, поднимающий руку под мелким дождем.

– Ты голосовал «за». Ты! Почему?

Я взглянула на него через плечо, не отпуская плетня. Шероховатое дерево, режущее ладони. Алекс, пожимающий плечами.

– Что бы изменилось, если бы я проголосовал против? Меня бы взяли на карандаш, только и всего. Может, я уже не гулял бы просто так по улице. А я как-то не хочу умирать по прихоти фробистской свиньи, ты это понимаешь?

– Понимаю.

Алекс, конечно, прав. Все правы. Я чужая, а им здесь жить. Люди, только и всего. Им решать, кого казнить – а кого выбирать в вожаки. Но Вишенка…

– Вишенка…

И тут Алекс взвился, рванулся ко мне, занес руку, словно хотел меня ударить – и отступил, остановился, тяжело дыша и кусая губы.

– Не смей о ней говорить! Ты не понимаешь, ты никогда не поймешь. У нее большое будущее, она не думает о себе, она хочет принести пользу всему народу, она красивая, она такая…

– Гуляете, ребята?

Алекс резко обернулся. Я подняла голову.

Это был Макс, он широко, молодцевато улыбался. Высокий, подтянутый, в камуфляжной гимнастерке. И повязка на рукаве. Красно-черная.

– Идите-ка по домам, – весело сказал он. – И кончайте с прогулками в такое время. У нас теперь дисциплина, – он похлопал свою повязанную руку. – Ну, вам что, два раза повторять?

Глаза Алекса. Отчаянные и покорные.

Под утро я все-таки уснула – на какие-то минуты, не больше – и вдруг разом села на кровати, и уже знала, что должна делать.


Макс и еще какой-то мужчина в камуфляже отошли покурить, прислонив оружие к ограде, они первый день были часовыми, они не обратили на меня внимания. Вишенка при моем появлении встала и, чуть запинаясь, как ребенок, недоучивший стихотворение, сказала, что господин Шиммельгаузен занят. Она тоже еще не освоилась в своей роли. Она не сориентировалась, как себя вести, когда я без единого слова прошла мимо нее и открыла следующую дверь.

Он ничего не понял, даже не поднял головы в серой фуражке. Я обошла его со спины, спереди бы мешал стол, – а длинный кухонный нож лежал у меня в кармане жакета, чтобы поближе, чтобы удобнее…

Я все продумала. Сверху за ключицу – это насмерть, так было написано в какой-то приключенческой книжке. Сверху можно размахнуться как следует, чтобы пробить толстое сукно. Сверху – это не в спину.

Лезвие скользнуло по его плечу, вспоров ткань, он вздрогнул, но не успел, ничего не успел! – я ударила еще раз, изо всех сил, со всего размаху.

Серое бесформенное тело медленно завалилось на бок и вперед, старым мешком распласталось по столу. С головы скатилась фуражка, и в потолок тупо уставилась жирная складка затылка.

Я отвернулась и подошла к окну. Снова зарядил дождь. Монотонный и мелкий, будто осенний.

Иван Наумов Осторожно, волки!

Азбука, детка, у нас всего из четырех букв. Альфа, бета, гамма и нейтроны.

1

Тайга замерла, прислушиваясь к жесткому, давно забытому звуку. Даже ветер утих, оставил в покое иссохшие макушки кедров. Облезлая белка нырнула в дупло. Привстал на задние лапы и застыл свечкой любопытный горностай.

А звук нарастал, приближался, катился во все стороны от рассекающей тайгу широкой насыпи. На ее верху высокая трава скрывала бурые полоски металла, вибрирующие сильнее и сильнее.

Неспешно двигалась через притихший лес странная конструкция. Будто кто-то поставил огромную масленку – прямоугольное керамическое блюдце с прозрачной округлой крышкой – на вагонную тележку. Вся ходовая часть снизу была закрыта фаянсовым кожухом, лишь две колесные пары выходили наружу, отчего дрезина напоминала детскую игрушку. Похожий на край раковины белый нос рассекал бурьян, и казалось, что дрезина плывет по серо-зеленому травяному руслу. Толстые стебли стегали покатое днище.

Под колпаком блестели в лучах утреннего солнца три лысых головы.

– Хожая рельсина – она поет! – Развалившийся на двух передних сиденьях обходчик Лось стянул респиратор на шею, обнажил мечтательную, шалую улыбку. – Когда дорога накатана, это же песня, а не шум! Шестьдесят вагонов, да на жесткой сцепке – музыка!

Старший – упакованный в камуфлированный комбинезон с высоким горлом поручик Седых – ссутулился над листком экрана, прискотчеванным к спинке Лосиного сиденья. На секунду скосил глаза на датчик нуклидки, к пляшущей циферке, замыкающей череду нулей, и тоже снял маску.

Топограф Клевцов прижался к стеклу шишковатым лбом. Его мутило от самой Зимы. Сероватая кожа обтягивала скулы, и когда Клевцов страдальчески закрывал глаза, его лицо превращалось в древнегреческую маску скорби.

– А тут – слышите? – Лось показал пальцем себе под ноги. То, что попутчики не пытались поддержать беседу, ничуть его не смущало. – Звук глухой, пыльный. Это ржа, братцы. Рельсина – она без пригляду да без нагрузки долго не живет.

Перед поручиком по экрану в нескольких окошках ползли разноцветные холмики графиков. Прием сигнала, уровень фона, состав воздуха, высота над уровнем моря. Четыре камеры по углам дрезины в реальном времени гнали в Трест по радиоканалу проплывающий мимо пейзаж.

Из-за кособокой комковатой тучи выбралось жгучее весеннее солнце, и под плексигласовым колпаком сразу стало душно.

– Тормозни, – сдавленно попросил Клевцов. – Не могу чего-то.

Лось вопросительно обернулся к поручику. Тот не глядя кивнул, что-то торопливо отстукивая на мятой клавиатуре. Обходчик плавно потянул на себя рукоятку скорости. Дрезина сбавила и без того тихий ход, остановилась.

– Быстро только, – предупредил Седых. – И так весь график к черту.

Стало тихо, лишь под задними сиденьями, остывая, еле слышно засвистела счетверенная дрейковская батарея. Лось поднял колпак. Топограф, держась за живот, засеменил в лес.

Лось с упоением втянул ноздрями прохладный хрусткий воздух. Снял с пояса «личку» – портативную нуклидку, выставил обзор на узкий луч и, спрыгнув в траву, пошел вокруг дрезины, водя раструбом по колесам, днищу, колпаку.

– Чуть не цепанули, а? – рассмеялся заливисто и жизнерадостно. – Чуть по «занозе» не заработали, а, служивый?

Седых оторвался от своей техники, досадливо посмотрел на обходчика. Он не любил пустопорожний треп и не собирался точить лясы со штатскими. Да, чуть не влетели. И что теперь?

По непроверенным данным, Транссиб обрывался около Ангарска, но у штаба на этот счет появилось особое мнение.

Съемки с нескольких беспилотников показали, что полотно, по крайней мере в городской черте, цело, нет ни разрывов, ни завалов. Забраться глубже птичкам не хватало дальности, а единственный обходчик-автомат, отправленный на проверку участка дороги до Иркутска, сгинул где-то за Ангарском, как и не было.

Трест «Сибирский путь», взявший подряд на восстановление железнодорожного сообщения по всей Уфимской Директории, выделил технику и спецов. Военных обязали подключиться. Седых, к тому времени вполне обустроившийся в Новотомске – отдел кадров гарнизона, файлы да базы данных, непыльно и спокойно, – не горел желанием лезть в изуродованное войной Прибайкалье. Но его особо и не спросили.

От Тайшета до Зимы домчали с ветерком. Правда, не открывая окон и не снимая масок. Дело такое – от восточного ветра добра не жди. Нуклидка временами загоралась зеленым, но не более того. Жить здесь уже не стоит, а мимо ехать – пожалуйста.

В Зиме переночевали в лагере железнодорожников. А дальше уже началась непроверенная колея, пришлось ползти по-черепашьи, с приглядом. Лось, кое-как нацепив на широкую переносицу респиратора очки-хамелеоны, стал похож на стрекозу. За дорогой они следили попеременно с Клевцовым, пока топографу совсем не поплохело. До пригородов Ангарска добрались без приключений.

Седых не любил и боялся старых городов, но железную дорогу так просто не подвинешь на километр-другой. На скорости около десяти километров в час дрезина миновала мост через разлившийся паводком Китой и вошла в окраинные микрорайоны. Сначала экран нуклидки затеплился зеленым, потом пожух, пожелтел и начал недобро наливаться розовым.

– Назад надо, – нервно сказал топограф. – Назад надо.

Но поручику казалось, что еще чуть-чуть, и проскочат – ведь целы же дома, хоть и пусты, ведь нет ни воронок, ни разрухи.

А потом они влетели в красное. Миновали бесконечно длинный цех, выскочили на открытую местность, тут нуклидка и взвыла. Лось уже не спросил поручика – дернул рычаг так, что едва не вырвал с корнем. Седых тюкнулся лбом в экран, оставив на нем масляный потный след.

Дрезина дала задний ход, и красный фон сменился на успокаивающий розовый, убаюкивающий желтый, почти мирный зеленый. Дрожащими пальцами поручик ткнул в пульт – посмотреть суммарную дозу. Ничего. Терпимо.

Клевцов стянул респиратор. Его стошнило, едва успел подставить какой-то пакет. Топограф тут же снова облачился в маску, покосился на поручика с плохо скрываемой ненавистью.

– Домой? – равнодушно спросил Лось.

– Назад, через мост, а там километрах в пяти одноколейка уходит – ее попробуем. – Инстинкт самосохранения боролся в душе поручика с инстинктом служаки. – Другой берег, может почище…

Дальше каждый занимался своим делом – Лось следил за дорогой, Клевцов трясся, дав волю радиофобии, а Седых раз за разом прокручивал записи въезда в Ангарск. Стационарная нуклидка писала сигнал на триста шестьдесят градусов. Над замызганным двухэтажным домиком посреди станционного сквера разливалось красное сияние и бежали очень серьезные цифры…

– Да, – отозвался Седых. – Чуть не цепанули. Ну, где там наш землемер? Медвежья болезнь замучила?

– Клевцов! – протяжно крикнул Лось. И добавил поручику: – Ты не трогай его. Он свою дозу уже давно перебрал.

Сосны шелестели кронами, яростное весеннее солнце молча скалилось аккурат над уходящей вдаль насыпью.

– Ну, и куда он запропастился? – Седых недовольно перевесил ноги через борт дрезины. – Пойду потороплю.

У Лося тем временем в руках ожила нуклидка. Слабенький сигнал по гамме. Обходчик включил лазерную указку и постепенно сузил обзор до минимума. Стараясь не потерять отмеченное место – как раз в стыке, где колпак примыкает к борту, – расстегнул нагрудный клапан, достал ватный кругляшок для снятия макияжа. От души плюнул на него и принялся промакивать подозрительное место. Это ж такая зараза, глазом не увидишь.

– Вот так хреновина! – где-то совсем неподалеку раздался удивленный возглас поручика. И через секунду: – Клевцов!

Когда невидимая радиоактивная пылинка наконец перекочевала с борта дрезины на влажный кругляш, Лось перепроверил «личкой» и ватку и борт. Кругляш щелчком пальцев был отправлен подальше в сторону. Больше к дрезине никакой дряни не пристало.

Лось осмотрелся. Слева от насыпи лесистый склон полого уползал вверх, по правую дрезина только-только миновала провал, уходящий в широкое, метров триста, ущелье. Каменистый язык едва не от самой насыпи начинал собой цепочку холмов, длинной дугой вдоль ущелья уходящих к кряжу на горизонте. Несмотря на весну, тут и там тайга была побита серо-желтыми пятнами – не всякий дождь приносит жизнь в нынешние времена.

Что-то неправильное ощущалось в воздухе. Затихли и без того редкие птицы. Стылая, неестественная тишь.

– Поручик! – крикнул Лось, его голос разорвал окружающее безмолвие на секунду, но оно схлопнулось еще плотнее. – Клевцов!

Никто не отозвался на зов обходчика.

– Эхма, тудыть вас, – буркнул Лось себе под нос и спустился с насыпи по тропинке, промятой его попутчиками.

В подлеске островки травы чередовались с хвойной периной. Обходчик легко проследил тропу и вышел на широкую полянку, с одной стороны подпертую расколотым надвое камнем в два человеческих роста.

– Клевцов! – уже тише позвал Лось, лихорадочно крутя головой.

На поляне как будто повалялись кони – трава полегла в разные стороны, сломанные стебли цветов сочились свежим соком, в нескольких местах дерн вывернулся наизнанку, обнажая бледную вермишель корней.

И ни следа – ни топографа, ни поручика. Лось по привычке бросил взгляд на нуклидку. Экран горел зеленым, хотя около дрезины был черен как ночь – абсолютно чисто, обычный фон. Очень захотелось дать деру. Но обходчик натянул респиратор, выставил тридцатиградусный обзор и принялся разглядывать поляну внимательнее.

Нуклидка показала, что две радиоактивные полосы, как следы от саней, уходили с поляны в лес. В другую сторону они упирались прямо в расколотую глыбу.

Лось брезгливо, на цыпочках, подошел к скале – и увидел, о какой именно хреновине кричал исчезнувший поручик Седых.

2

Шота Георгиевич славился тем, что даже времянки ставил на века. Лагерь железнодорожников у станции Зима походил на картинку из строительного пособия. Фундамент – аккуратный квадрат сто на сто метров – сиял как лист глянцевой бумаги. Снег, пыль, дождь, грязь – ничто не липло к белому пластиковому покрытию. В самом центре квадрата расположились шатры, как колония островерхих десятиметровых грибов. Чуть сбоку примостилось угловатое двухэтажное здание фильтров воды и воздуха. К нему подходила труба от реки, тоже белая и скользкая на вид. Периметр окружала легкая ограда – не в защитных целях, а для напоминания: вход возможен только через расположенную в одном из углов квадрата мойку.

Так пойдет – и вырастет здесь когда-нибудь Новая Зима.

Гости прибыли одновременно с двух сторон.

Короткий состав – посвистывающий батареями локомотив и три прилизанных вагона в кевларовой броне – остановился у шаткой платформы, собранной строителями накануне. Сначала Шоте Георгиевичу показалось, что представитель министра путей сообщения приволок с собой свиту. Однако нет, не той масти ребята! Вслед за напыщенным осанистым чиновником – дутый серобуромалиновый воротник, видимо, заменял меха, – и суетливым остроносым секретарем из вагонов выгрузились настоящие вояки, человек двадцать. Нашивки саперного полка с Астраханского фронта. Лычки ранений, занозы облучений. Заныло под ложечкой.

А со стороны разбитого шоссе прямо по непаханному полю пробирался джип армейского образца, блестя тефлоновым напылением.

Пока Шота Георгиевич разбирался с высокими гостями, джип въехал на пластиковую решетку автомобильной мойки, примыкающую к фундаменту с противоположной стороны, и с водительского места выпрыгнул рослый загорелый мужик. Респиратор спущен на шею, голова затянута легкомысленной банданой, короткие усы и небольшая бородка аккуратно подстрижены. Завозилась под днищем машины поливалка, обрабатывая трансмиссию едким нейтрализующим раствором. Вылез из будочки дедок, приставленный к автомату мойщик, подслеповато сощурился:

– Не иначе, Селиван пожаловал?

Водитель развел руками:

– Куда ж я, старый, без вас?

– Это хорошо… – задумчиво протянул мойщик. – Это всегда хорошо… Как дорога, чистая?

И, не дожидаясь ответа, включил нуклидку.

А Селиван всматривался в людей, сошедших с поезда. Его не заинтересовали ни индюк-предмин, ни бойцы. Он пристально разглядывал выходящего из последнего вагона худенького мальчишку. Тот осторожно выносил на платформу большой кофр из-под синтезатора.

На самый край белого квадрата вразвалочку подбежал Шота, взмахнул рукой.

– Ты гляди, какой пылесборник себе отрастил! Не боишься? Такая метелка для нуклидов! – Шота пощелкал языком. – Что ж ты опоздал-то? Смотри, сколько охотников понаехало!

– Да просто умываться надо чаще, – пожал плечами Селиван. Кивнул на заходящих в шлюз саперов: – А эти что тут? Мы ж вроде договорились?

– Может, и к лучшему, подожди ругаться, – сказал Шота. – Да и я ж так и так человек подневольный! Сказали «встречай» – не отбрыкнешься.

– Что за пацан? – спросил Селиван.

Мальчишка уже волок к крутой лестнице, спускающейся с платформы на фундамент, большой пластиковый рюкзак и явно тяжеленный кофр.

Шота пожал плечами:

– Смахивает на вольного стрелка. Бумаг пока не видел.

– Да уж, целый оркестр собрался.

– Ты давай, – начальник участка уже торопился к гостям, – проходи сразу в главный зал, а то тут все копытом бьют, шашки наголо.

Мойщик закончил с машиной, поводил нуклидкой по обуви и комбинезону Селивана, одобрительно кивнул:

– Чист, как слеза младенца! Заезжай.

Парковка на краю фундамента пустовала – автотранспорт был не в чести. Селиван поставил машину на самый угол. Вынул из багажника изумрудныйкофр для контрабаса и допотопный кожаный чемодан.

В шлюзе почему-то дежурила буфетчица тетя Маша.

– Селиванчик! – радостно воскликнула она. – Сегодня тушенка с рожками, не опоздай, а то двойной порции не увидишь!

А вот в зале его особо не ждали.

– Почему на совещании посторонние? – представитель министра покосился на вошедшего Селивана.

Мальчишка тихой мышкой замер в углу. Раз оказался тут, значит, и правда охотник.

– Это не посторонний, Аркадий Львович, – Шота подозвал Селивана и придвинул маленький сканер. – Подписка о неразглашении. Приложись.

Селиван прижал к матовому экранчику указательный палец, под ним пробежал зеленый луч, и данные о новом участнике совещания ушли в Новотомск, а может, и саму Уфу.

Длинный стол разделял зал по диагонали. Один торец занял предмин с секретарем, рядом с ним устроились трое-четверо строителей во главе с Шотой Георгиевичем и аэротопографом Макаром, старинным Селивановым другом. Саперы по большей части предпочли стулья по периметру помещения. А у другого торца стола сидел понурый обходчик, пряча взгляд в застывшие на столе кулаки.

– Итак, господин Лось, – неожиданно резким, дознавательским голосом спросил секретарь, выглядывая из-за ноутбука. – Вы оставили ваших коллег в тайге и вернулись в лагерь?

Обходчик пошел пятнами.

– Если бы не беспилотник, – убежденно сказал он, – и я бы не вернулся. Оно рядом было! Стоишь, а из-за спины тебе взгляд между лопаток. И вдруг слышу – тр-р! Смотрю, птичка прямо над колеей. И за спиной сразу замерло все. Так это мое счастье! Я бегом к дрезине – и сюда.

– Мы потом две дрезины отправляли, – заступился за Лося начальник участка. – С оружием. Но в лес, конечно, не совались. Если б Седых и Клевцов были живы, вернулись бы на полотно.

– В первом отчете, – вступил в беседу майор Черепанов – Селиван помнил его еще по Южному Уралу, – вы достаточно подробно описали устройство, которое увидели в расщелине. Посмотрите внимательно, что-то похоже?

На развешанных по стенам экранах появились разнообразные металлические узлы. Лось сразу остановился на одном:

– Вот. Сильно похож. Только пластин не три, а две. И горло поуже.

– Плохо, что две, – мрачно сказал Черепанов.

Остальные экраны погасли, оставив лишь одно изображение: плоская металлическая рамка, несколько крышечек, скрывающих электрические контакты, три явно подвижные заслонки-пластины разного размера, широкая горловина воронки.

Бойцы, сидящие вокруг, посерьезнели, подобрались.

Шота крутил головой, ожидая внятного объяснения. Диагноза.

– Если бы пластин было три, – сказал Селиван, – это означало бы подачу патронов, подствольных гранат и либо реактивных снарядов, либо мин. Стандартная комплектация для системы мобильного заграждения. Ни пяди врагу. А тут пластин только две.

Шота Георгиевич поморщился:

– Что мы опять на топтуна нарвались, я уже и сам дотумкал, как только про точку входа услышал, не маленький. Что плохо-то?

– Боюсь, это не заградитель, – Черепанов вывел на стену изображение паукообразного механизма, ощерившегося стволами и турелями, с гирляндами мин в подбрюшье, хищными усами антенн. – Топтун – машина тупая и приметная. Если бы она держала железнодорожную ветку, то атаковала бы дрезину сразу. Здесь что-то другое, с чем мы никогда не встречались. В довоенных архивах не сохранилось данных о других модификациях.

Представитель министра счел нужным встрять:

– Вы должны понимать всю важность возлагаемой на вас миссии. Восстановление транспортных путей, воссоединение с Забайкальем и Бурятией – наша стратегическая задача. Это золото и уголь, локомотивы и металлообработка, людские ресурсы, в конце концов! Пока на Западном фронте затишье, мы должны крепить обороноспособность Директории!

У Селивана от зевка свело скулы. Черепанов будто лимонов наелся. Повисла неловкая пауза.

– Это «волки», – раздался из угла звонкий мальчишеский голос. – Последнее поколение, в серию так и не поступило. От шести до восьми автономных модулей, объединенных единым управлением. Повышенная способность к маскировке, на девяносто процентов «волки» состоят из нанотекстур, свободно наращивают и сбрасывают постороннюю материю. Предназначены для уничтожения тыловых коммуникаций наступающего противника. Пропускают боевые части, атакуют обоз. Это если вкратце.

Тишина усугубилась.

– Мальчик, – ласково спросил Шота Георгиевич, – ты откуда все это взял?

Юнец посмотрел на начальника участка холодным и светлым взглядом:

– У вас есть какие-то сомнения в подлинности моей лицензии?

3

– Что скис? – Черепанов поставил на стол тарелку с макаронами по-флотски и уселся рядом с Селиваном.

– Работа из-под носа уходит, чему радоваться-то?

Майор усмехнулся, подковырнул:

– Хотел небось все в одиночку? Охоч до риска, охотник! Но тут на всех хватит. Это тебе не шагающие мины дезактивировать.

– У вас-то харч казной оплачен, можете не напрягаться. А подели-ка премию на двадцать, вот и будет шиш без масла.

Селиван без энтузиазма тыкал гнущейся вилкой в скользкие рожки. Тетя Маша показалась в окошке раздачи, глянула в его тарелку, неодобрительно покачала головой.

Ведь вроде уже почти завязал, корил себя Селиван. Хватит уже по лесам ошиваться, играть в кошки-мышки с отбившейся от рук техникой, подставляться под лишнюю дозу. Последний раз, последний раз… Уж больно бонус серьезен – Транссиб, главная магистраль государства, личный патронат правительства. Аркадий Львович встал перед мысленным взором, презрительно шевельнул бровью.

Деньги – это не просто мерило успеха. От денег зависит, какой фильтр будет очищать воздух в твоем шатре. Позволишь ли ты себе пылеотталкивающую одежду. Сколько нанокюри осядет у тебя в желудке, лимфе, костях после каждого приема пищи. А случится худшее, то где ты его встретишь – под присмотром томских врачей-волшебников или на надувных нарах в тайшетском хосписе.

Совещание длилось до самого ужина. Мальчишка вывалил такой ворох информации, что саперы сидели с открытыми ртами. Да и Селиван, чего уж там. Иллюстративного материала, конечно, у Юры Стромынцева почти не было – несколько чертежей узлов да мудреные химико-механические формулы. Зато куда больше он мог сказать о точках входа – спрятанных в зоне действия подземных хранилищах, обеспечивающих «волков» заряженным «киселем» для дрейковских батарей и почти неограниченным боезапасом.

Селиван подумал, что ему было бы жаль просто так, за здорово живешь, сливать столь ценные знания. Но мальчишку это, кажется, не заботило. Наивный, решил, наверное, что его уже приняли в команду…

После ужина охотник вышел из шатров, бросил взгляд на нуклидку, с удовольствием снял респиратор. Ту-ум, ту-ум, где-то за дутой стенкой играла музыка, только басы прорывались наружу.

– Дед! – крикнул Селиван мойщику. – А где теперь голубятня-то?

Старик вылез из будки, подошел к охотнику, придержал его за рукав. Сощурился, вытянул палец в поле.

– Видишь, березка одинокая? Вот от нее – все под горку, к реке. Найдешь, не заблудисься.

С косогора открывался безмятежный вид на излучину реки. Маленький белый фургончик с вытянутой стрелой катапульты издалека казался сделанным из конструктора. Вдоль берега шла накатанная полоска земли. Рыжее солнце выбралось к вечеру из облаков и от горизонта, настилом, пустило длинные четкие тени.

Селиван подошел к дверям фургона, на секунду прислушался, деликатно постучал. Изнутри послышался смех, что-то подвинули, щелкнула задвижка. Секунда – и Рита, славная Рита, повисла у Селивана на шее.

– Сапер-одиночка! Охотник на мясорубки! – Она стиснула его в объятиях, отстранила, критически рассмотрела.

Провела рукой по бороде, приподняла бандану, вынесла вердикт:

– Хорош собой как никогда! Седины нет, язв и облысения не наблюдается, рожа наглая, местонахождение правильное! Заходи!

Макар уже что-то цедил по стаканчикам, из холодильника на стол явились диковинные яства типа сырокопченой колбасы, овсяного печенья, маринованных огурцов.

– Только схватись за нуклидку – в глаз получишь! – подмигнул Макар. – Со свиданьицем!

Хрусткий огурец лопнул на зубах соленой влагой, потушил жидкий огонь.

Супругов иногда объединяли в одно смешным именем Макарита.

Птицы-неразлучники. Островок бесшабашного счастья посреди океана упадка и тревог. Когда их спрашивали, как живется, они неизменно отвечали – как в сказке. А как это – в сказке? А чтобы жить счастливо и умереть в один день. Долго и счастливо? Ну, долго – это совсем уж волшебная опция.

Обсудили немногочисленных общих знакомых, Селиванову холостяцкую жизнь, добрались до политики. Поговорили о тухлой войне на Западном фронте, где поволжские пустыни разделили противников почище любых линий обороны. О туманной судьбе Дальневосточной Республики. О городах-государствах, восставших из праха на пепелище Европы.

Не было на самом деле пока никакой политики – лишь суета уцелевших по восстановлению прежнего уклада, хотя бы на сотую долю. Но суета корыстная, агрессивная, шакалья. Селиван не верил ни в мощь, ни в слабость нынешней власти. Снисходительно наблюдал за камланием идеологов над «исторической преемственностью» возрожденной Уфимской Директории, за бездумной штамповкой давно ушедших в прошлое чинов и рангов. Директория – только звучит грозно, а на самом деле – головастик с торчащим за Урал хвостом. Глиста масштаба Чили или Норвегии с довоенных карт. Узенький перешеек между безжизненными казахскими степями и светящимися по ночам обскими лиманами Енисейского моря.

Потом Макар хвастался новыми «голубками», вытащил Селивана в вечернюю прохладу, приподнимал тенты, давал пощупать мягкий пластик крыльев…

По темноте Селиван добрел до шатров. На мойке дежурил незнакомый молодой парень. Кондиционированная свежесть фильтрованного воздуха пахла прелой бумагой и сырой рыбой. Селиван думал, что тихонько проберется к своей койке, не будя соседей, но уже в коридоре его встретил бледный и потный Шота.

И сказал он Селивану невозможную вещь:

– Новоижевск пал!

Сели в зале, вошли в Сеть. Новостные сайты взорвались ликованием ТАККовских военачальников, скороспелыми интервью с поля боя. На освинцованных бронемашинах якобы добровольцы, а так и хочется сказать «смертники», прошли больше двухсот километров по мертвой, непригодной даже для кратковременного пребывания местности. Сплошное красное поле. Что там снизит пара сантиметров свинца? Селиван сжал кулаки, представив, как бесчувственные твари отдают команду на убой собственных ничего не подозревающих дурачков. Как, скукожившись в душном тряском нутре бронетранспортера, мальчишки медленно жарятся в шквалах нейтронов и гамма-лучах. Небось и нуклидки отобрали, чтоб не думалось лишнего… Трудовая армия Костромской Коммуны отличалась прямолинейным подходом – к своим не менее, чем к чужим.

Новоижевск. Новоижевск – это еще и Калаш-град, оружейная кузница Директории… Тревожно стало, неуютно. Вспомнил Селиван одного пленного командира, красную звезду с буквами «КК» на каске, взгляд – энтомологический, бесстрастный, неживой. «Все умрем и так и так, что ж волынку тянуть?» Людей-то, людей на просторах бывшей необъятной осталось – горсть тающая, а эти все что-то недоделили…

Сны ночью снились душные, муторные. Какой-то ханурик на тайшетском рынке все предлагал «сходить назад», Селиван совал ему в иссохшую руку уфимку, и тот придирчиво смотрел ее на просвет, прятал во вшивые лохмотья, протягивал грязную надколотую ампулу и мутный доисторический шприц. Не бойся, говорила мама, он знает-знает-знает, говорила мама, приходи-приходи. Селиван задирал рукав до плеча и смотрел, как под кожей, по венам, бегут странные сгустки, так не должно быть, а ты приходи, говорила мама, дома хорошо, все как раньше, и он втыкал тупую иглу в сгиб локтя, и свет мерк, потому что портьеры сдвинуты, мама, кто же держит теперь тканевые портьеры… Ну что ты, милый, отвечала она из кухни, звук звонко пружинил о стены, задевая золотые разводы обоев, отскакивал от паркета и штукатурки, находил Селивана, срывающего портьеры, да так и замершего перед открывающейся за окном картиной. Черная дымная равнина до горизонта, тусклое бурое солнце щупает ее слабыми лучами, вечные сумерки, лучше бы не снимать эти шторы, стремянка выпрыгивает из-под ног, и надо на кухню, туда, где линолеум кружками, где бурчит холодильник и в строгом порядке выстроились на полках банки с крупой, только бы не смотреть в окно, и он бежал на звук, но снова вбегал в комнату с оборванной портьерой, ну что ты, милый, дин-дон, поют золотые завитки обоев, и кухни нет нигде – в тысяче комнат, в бесконечной многоэтажке с видом на апокалипсис, где же ты, ма?

И он выпадал из сна в бескрайнее заснеженное поле, холод, тьму, и крупные серые хлопья, не тая, ложились поверх белого, а нуклидка озаряла все вокруг красным, и он снова вываливался еще куда-то – и нигде не было успокоения.

4

На рассвете сборы не заняли много времени. Черепановцы деловито грузились в кевларовый бронепоезд. Макар с Ритой на своем фургончике укатили затемно – решено было временно вынести беспилотный аэродром на сто тридцать километров вперед, уменьшить втрое расстояние до зоны очистки. Место присмотрели по записям с дрезины Лося.

Между шатрами и платформой метался растрепанный Юрка Стромынцев, то и дело по-петушиному наскакивая на безучастного Шоту Георгиевича.

– Какая рекогносцировка? – тоненьким голосом причитал он. – Зачем рекогносцировка? Да скажите же им!

Начальник участка разводил руками – кто же послушает строителя, когда речь о военной операции?

Селиван вышел из шатров последним, и мальчишка замер, загипнотизированно провожая взглядом изумрудный контрабасовый кофр.

– Ведь это вы? – спросил он тихо, когда Селиван проходил мимо. – Вы сделали, что меня не стали слушать?

Охотник по-отечески хлопнул мальчишку по плечу:

– У тебя хороший план, Юра. Но слишком непохожий на все, чем мы занимаемся последние десять лет. В теории красиво, а на деле – кто знает? Вечером обсудим, ладно?

– Поздно будет – вечером! – крикнул мальчишка вслед, и Черепанов, наблюдающий за погрузкой с платформы, зло выматерился и сплюнул через плечо.

– Заткни пасть, Кассандра! – рявкнул он…

Сквозь прикрытые веки Селивана сочились размытые клинья полей, куцые перелески, заросшие прошлогодним бурьяном пастбища. Черепанов, расстелив на столе экран, размечал стилом ориентиры, перекачивал данные в индивидуальные комплексы своих саперов.

Не в первый и, даст бог, не в последний раз. Все привычно, и оттого не высовывает мерзкую голову змея тревоги, не частит пульс, не накатывают бездумным шквалом предчувствия и фантазии. Все как всегда.

Пять крестов проплыли по полю за окном, обгоняя поезд, – звено беспилотников стартовало с новой площадки неподалеку от Усолья-Сибирского. Черепанов оставил с Макаритой трех бойцов, несмотря на вялый бухтеж Макара и язвительные шуточки Риты. А ля гер, типа. Так спокойней.

Вагон качнуло – поезд свернул на заброшенную одноколейку. Пора просыпаться. Черепанов позвал Селивана к карте:

– Смотри, прогвоздим трассу: начнем за километр до точки входа, а закончим на семьсот метров дальше, у тоннеля. Это парни сделают, два пустяка. Дальше, думаю, соваться не стоит, всяко. А вот здесь и здесь, – он показал две точки на другом склоне ущелья напротив треснувшего валуна, – поставлю камеры полного спектра и распределители. Подстрахуй моих, ладно?

Селиван кивнул. Полкилометра по «зеленке», и бронепоезд, если что, не прикроет.

Три координатора заняли места на высоких вращающихся табуретах – никель и черная кожа, трофей из какого-то бара, наверное, подумал Селиван – и примяли к коленям тряпочки-клавиатуры. На экраны полезли блок-схемы управления и распределения информации, виды с камер беспилотников, интегральный нуклидный фон, сделанные Черепановым отметки.

Уже девять Макаритиных птичек кружили над сектором.

Двое саперов спрыгнули на малом ходу, сбежали с насыпи к опушкам по обе стороны колеи. На экранах зажглось еще по две картинки на каждого – «налобник» и «заплечник». Каждый сапер помимо штатного оружия нес строительный пистолет, заряженный видеогвоздями. Чмяфк! – первый гвоздь втыкается заподлицо в ствол дерева, стеклянная шляпка окуляра – не больше капли смолы, проводок антенны – чуть толще волоса, липнет к коре и тут же теряется из виду, растворяется в ее пестром рисунке. Вспыхивает на экранах координатора маленькая картинка прямо на общей карте, с привязкой к точке установки и указанием направления наблюдения. Чмяфк! Чмяфк! Чмяфк! Поезд уходит вперед, а саперы деловито плетут невидимую паутину.

Бдительное око беспилотников держало радиус в полтора, а то и в два километра от поезда, и майор Черепанов вглядывался в лоскуты незнакомого пейзажа, сведенные воедино на главной карте.

Это может быть брошенный автомобиль, газетный киоск, старая телега, объяснял вундеркинд Юра Стромынцев. Или груда щебня. Или слишком правильное дерево, которое почти не качает ветер. Да что угодно! – зависит лишь от того, сколько образов разработчики успели закачать в «волков» перед тем, как выпустить их на вольную охоту. Мир их праху, но лучше бы они успели поменьше! Оружейная, ходовая и управляющая части – единственные неизменные составляющие, скелет, в котором, правда, можно ногу поменять местами с головой, а позвоночник пустить не вдоль, а поперек. Все остальное – мясо, наноткань, набор «сделай сам».

И шарил Черепанов взглядом по десяткам картинок, и перемалывали сверхмощные армейские блоки распознавания образов десятки тысяч зафиксированных птичками и наземными камерами объектов.

Селиван отстегнул лягушки замков и поднял крышку кофра. Ствол джанкера – сизый, дымчатый, толщиной в хорошее бревно, – покоился в мягком ложементе, защищенный от ударов и невежливого обращения.

Поезд остановился. Впереди справа уходила под откос каменистая насыпь. Пятеро бойцов – двое с миноискателями, один со строительным пистолетом, двое контролируют периметр – уже спешились, Селиван поспешил за ними. Тоненько запела батарея над ухом, устроенный на плече джанкер моргнул лампочкой готовности. Ремешок шлема потно впился в подбородок. Активизировалась прозрачная пленка фурье-монитора на лобовом стекле, разбросав по краям поля зрения кусочки полезной информации. Под бровями дрожали стрелки целеуказателей и крутились дальномеры, в правом нижнем углу группа из шести красных точек постепенно отдалялась от желтой полоски поезда.

Черепановцы оказались молчунами, ни слова без причины. Что Селиван только приветствовал.

Два беспилотника снизились метров до двухсот и вели их группу вдоль всего маршрута. Чмяфк! Чмяфк! – неизведанный лес, белое пятно на карте вновь открываемого мира, теперь как на ладони. Стволы, листва… Прошел кто-то… да это же я… снова частокол стволов, ничего интересного.

Установили одну камеру, чуть в стороне распушили антеннку распределителя, согласовали сигналы, двинулись дальше. Из бормотания координаторов стало ясно, что уже начали гвоздить около тоннеля. Селиван подумал, что в одиночку не смог бы себе позволить так разбрасываться расходными материалами.

Обратно к насыпи шли как по ковровой дорожке в лучах юпитеров – три десятка гвоздей показали им самих себя с разных ракурсов…

– Хорошо идете, – не выдержал Макар, влез в эфир со своей «голубятни». – Сразу видно, не теряете надежды на сытный обед!

– Рули рулями, авиатор, – незамедлительно отозвался Черепанов.

Напряжение постепенно спадало.

Точки входа, докладывал лектор Стромынцев, располагаются в среднем в пятнадцати километрах одна от другой, треугольной или квадратной сеткой, закрывающей всю зону ответственности стаи. Не вздумайте прикасаться к контактам, а лучше вообще не подходить близко – обходчику просто повезло. Долговременные точки входа могут защищаться всем имеющимся в них арсеналом, а возможно, даже джанкерами для противодействия конкурирующим системам…

Точку и не трогали. Разметили, оплели наблюдением окрестности, расставили полсотни интерактивных мин разного типа.

Все! Домой!

Застучали колеса на стыках, по одному легли в обратный путь беспилотники, рассупонились, развалились довольные саперы. С одноколейки как-то быстро выскочили на магистраль. Хлебнули спиртяры.

– Серег, – позвал один из саперов старшего координатора, – сейчас такая штука померещилась… Можешь запись с задней левой назад крутануть?

– Куда смотреть-то?

– Дорожный знак, прямо на въезде в деревушку.

На экране в ускоренной перемотке побежала дорога – остатки асфальта, скованные утренним ледком лужи, белая пыль рассыпавшейся разметки… Темные домишки с покосившимися крышами… назад… Автомобильная дорога здесь шла прямо рядом с железной, и координатор наконец поймал в кадр ржавый дорожный знак с названием населенного пункта, начал возиться с резкостью. Саперы с любопытством ждали результата.

«ПОЛУНИНО» – проглядывали сквозь ржавчину черные трафареты букв. А поверх какой-то немыслимой бирюзово-зеленой краской и как будто бы детской рукой было накорябано: «Осторожно, волки!»

– Не померещилось, – чуть севшим голосом подытожил сапер.

– А я сейчас мальчика видел, – отозвался кривозубый фельдфебель, сидевший с другой стороны.

– Какого мальчика? – повысил голос Черепанов. – Что говоришь-то?

– На велосипеде, – ответил фельдфебель. – Во-он там стоял под дубом, одна нога на педали, сам в пальтишке красном, и рукой махал… вслед.

– Смотри, Прохоренко, за шутки юмора в репу у меня получишь! – Черепанов уже не на шутку рассвирепел.

– Никак нет, господин майор, все как есть!

– Сереж, посмотри.

Координатор взялся крутить записи, но пресловутый дуб никак не хотел попадать в кадр. То стена амбара, то щербатый забор закрывали его ствол, и только голые весенние ветки, самый верх шевелюры, можно было рассмотреть во всех подробностях.

– Макарит, у вас птичек не осталось? – Черепанов бросил взгляд на обзорный экран и убедился, что две картинки еще транслируются.

– Две последних садятся, – настороженно ответила Рита, – вернуть?

Майор покосился на стушевавшегося фельдфебеля.

– Да нет, сажайте.

Два почти одинаковых изображения – поле, гладкая полоска проселка, белый фургон – одновременно погасли.

– Макар, а ты что камеры-то раньше времени отключил? – удивленно спросил Черепанов. – Макар?

Они не идут на прямое столкновение с превосходящими силами, вещал чертик из табакерки, неизвестно откуда взявшийся мальчик Юра. Они бьют по незащищенным участкам, в подбрюшье. Сеют страх и панику. Исчезают бесследно – чтобы потом материализоваться где-то еще.

Короткий состав на курьерской скорости проскочил Усолье-Сибирское. Нуклидки перемигнулись зеленым. Никто не проронил ни слова. Все взгляды были прикованы к одинокому, ровному, тонкому столбу дыма там, впереди.

– Вот так махал, – вдруг произнес фельдфебель и показал рукой. – Как маятник. Как кукла. Тик-так.

Заскрипели буксы, поезд остановился, координаторы замерли перед развернутой во всю ширь экранов картиной, судорожно сканируя далекую опушку леса. Потому что на поле ничего не было. Скомканный как консервная банка, догорал фургончик «голубятни». Бесполезным пластиковым крошевом – обломками беспилотников – было усеяно все вокруг.

Селиван замер в своем углу. Как сквозь вату он слушал крики майора, перекличку координаторов. Под его окошком, развернувшись в цепь, стволы наперевес, бойцы расходились от поезда к уничтоженной «голубятне». На экраны полезла информация с «налобников», и оскалилось в кадр бескровное лицо оставленного в охранении сапера, и Селиван зажмурился, ткнулся лбом в спинку переднего сиденья.

Надо бы джанкер взять, прыгала в голове мягкая поролоновая мысль. Эту тварь, наверное, только джанкером. Чтобы порушить длинные молекулы, взбить гоголь-моголь. Чтобы вскипели и жахнули дрейковские батареи, высвобождая неестественное количество хранимой энергии. Чтобы стереть с лица земли…

– Селиван, – тихо позвал Черепанов. – Ты подойдешь?

Он не пошел. Хотел, чтобы с ним остался душистый и озорной запах Риткиного объятия, ее ямочки на щеках, негромкий спокойный голос Макара – «Только потрогай крыло, а?» – и совсем не надо было ему видеть мертвых искалеченных тел. Не надо.

Ослепшие, лишившиеся поддержки с воздуха, саперы возились на пепелище не слишком долго. Отступили, так сказать, сомкнув ряды.

Разумеется, первым, кого они встретили в шлюзе лагеря, оказался Юра Стромынцев. Он посмотрел на саперов, на Селивана, снова на саперов, брови его поползли вверх под каким-то невообразимым углом.

– Я же вам говорил! – выпалил он майору в лицо. – Через точки входа, никак иначе – я же вас предупреждал!

Коротко, без замаха Черепанов ударил мальчишку в челюсть. Тот отлетел с пути, стукнулся о надувную стену, и перекрытия пошли ленивыми волнами.

5

Время склеилось, зарезинилось, слиплось.

Аркадий Львович стер пальцы о клавиатуру, ругаясь с министерством, выбивая для проекта новые беспилотники, армейское подкрепление, боевую технику. Человек сугубо штатский, предмин бредил установками залпового огня, требовал переподчинить ему лично единственный существующий спутник-разведчик, вел себя дерзко и глупо.

Черепановцы сразу же приступили к патрулированию зоны лагеря – до темноты огвоздили все вокруг насколько хватало глаз, в главном зале развернули координаторскую, и только после этого разошлись по шатрам, оставив охранение в будке мойщика и орудийный расчет в бронепоезде.

Шота Георгиевич вернул из Зимы бригаду, начавшую было заниматься дезактивацией паровозного депо. Люди толклись в коридорах, не понимая, куда им деться и к чему себя приложить.

Сеть разрывали сообщения о продвижении моторизованных ТАККовских батальонов на юг, к Каме. В Костроме награждали командарма, велась пафосная онлайн-трансляция.

Селиван растолкал едва задремавшего майора. За его спиной маячил настырный Стромынцев.

– Черепанов, погоди спать! Ты скажи, паутина у точки входа цела? Распределители там, антенны?

Майор осоловело кивнул.

– Ты понимаешь, что «волки» могут скоро вернуться?

Черепанов снова кивнул, свесил ноги с койки, поежился.

– Не дурак, понимаю. Если только та точка – ближайшая, что не факт. А координатор – он палец на крючке держит, пусть только появятся.

– Так вот, ты только не психуй больше. Выслушай парня.

Майор поиграл желваками, но все-таки кивнул.

– Мне бы ходульку, – осторожно начал Юра Стромынцев.

Селиван только закатил глаза – ну совсем пацан же!

Два часа спустя из Зимы в сторону Ангарска ушла автоматическая дрезина, управляемая черепановским координатором. Людей на ее борту не было.

За Усольем-Сибирским с дрезиной на какое-то время пропала связь. Мальчишка обкусал себе все ногти. Майор обматерил координатора, потом с неохотой извинился. Шота приволок бутыль макаронного самогона. Оказалось, редкая гадость.

Хуже не будет, повторял и повторял себе под нос Селиван. Хуже не будет.

Наконец, тысячеглазая сеть видеогвоздей заполучила дрезину во всех ракурсах. Новое устройство попросило опознания и предъявило действующий пароль. Создался и был подтвержден координатором новый канал связи.

Юра взял в руки простенький игровой джойстик.

Из-за борта дрезины показалась суставчатая механическая конечность, потом вторая и третья. Паукообразная ходулька, примитивный дистанционно управляемый механизм, совершенно безмозглое создание, кое-как выползло из дрезины и неуклюже спустилось по насыпи.

– Если кто-то что-то напутал, – как бы ни к кому не обращаясь, сказал Черепанов, – то мы хотя бы увидим, как точка входа умеет себя защищать.

Юра пыхтел над джойстиком. Ходулька перешагивала мирно спящие черепановские мины, с грацией стреноженного верблюда ковыляла к расколотой скале.

Забравшись в расщелину, ходулька идиотским жестом эстетствующей курильщицы выпустила стандартный информационный щуп для высокоскоростного обмена данными. Координатор превратился в оператора и едва успевал вытягивать на крупный план лучшие виды.

Юра осторожно повернул щуп, подвел его к закрытому колпачком отверстию контакта, и пластиковая крышечка приподнялась, обнажая бронзовое дупло.

– Ща долбанет, – вздохнул фельдфебель, караулящий входную дверь от посторонних.

На него цыкнули.

Щуп медленно погрузился в контактное отверстие.

И по экрану ноутбука, раскрытого рядом с Юрой, побежали столбцы цифр.

Так же медленно ходулька отсоединилась от точки входа, добрела до дрезины, перебралась через борт и рухнула на бок, как будто смертельно устала.

Все молчали.

– И что теперь? – спросил Шота Георгиевич, которому было простительно.

– А ничего, – ответил мальчишка. – Теперь – ждать.

Потом не удержался и повторил все, что уже объяснял всего лишь полтора дня назад. Про утерянные во время войны коды систем «свой-чужой» – уж саперы-то и сами могли тут порассказать всякого! – про то, что «волки» собираются в единый организм перед посещением точки входа, чтобы уменьшить риск ее обнаружения противником, про операционную систему точек и найденные в ней изъяны.

А потом с мальчишеской непосредственностью предложил:

– А пойдемте, съедим что-нибудь?

Фельдфебель у дверей пробурчал, что тоже бы заморил червячка.

– Червячка в Королеве заморили, – усмехнулся координатор, но Юра Стромынцев шутки не оценил.

Прошел через зал, развернул кресло координатора к себе и отчеканил удивленному вояке в лицо:

– В моем присутствии потрудитесь подобные высказывания оставить при себе! Если бы Червяк и Паша Ран не пожертвовали жизнью ради общего блага, аукались бы вы сейчас по болотам да телефонный кабель изобретали!

Дело тонкое. Двое парней, хакеров, на второй день Катастрофы пробрались в развалины Центра управления полетами. Они грубо и топорно, но перенастроили три десятка спутников разного назначения на управление по резервным каналам. Лишь благодаря их вылазке после Большой войны постепенно удалось восстановить связь почти с половиной мира. Разумеется, ни Ран, ни Червяк этого уже не застали.

Лицо координатора пошло красными пятнами. Тут же рядом возник Черепанов, гаркнул:

– Проехали!

– Не вопрос! – Юра примирительно поднял перед собой ладони. – Просто есть свои пунктики. Ладно, я – в столовую, побираться. Кто со мной?

Селиван догнал его у дверей.

– Знаешь, Юра, – охотник не был уверен, что будет правильно понят, но все-таки решил попробовать, не откладывая на потом, – мы топтунов на Урале изрядно положили в свое время. И не всегда силой. Ты бы дал, что ли, программный код почитать, а? Всем спокойнее было бы, и тебе в первую очередь.

– Что, разбираетесь? – снисходительно спросил мальчишка.

– Так, кумекаю немного. – Селивану вдруг захотелось стукнуть наглеца, чтобы знал рамки.

Юра поднялся из-за стола.

– Рассказать – расскажу. Показать – покажу. Что сочту нужным. А коды, господа, я вам не дам. Не обязан.

И, сопровождаемый недоуменным молчанием, вышел из зала.

Шота отозвал Селивана на разговор. Они вышли из шатров, отошли к пустующей железнодорожной платформе.

– Короче, пойми правильно, Селиван, а то обижусь.

Начальник участка смотрел на рослого охотника снизу вверх, глазами грустной собаки.

– Хорошее начало!

– Так вот, слушай. Мальчик этот – странный какой-то. Двухслойный, что ли. Такой, понимаешь, цветик-семицветик, а только непростой совсем. И лицензия у него странная – с приложением! Я же вроде бы начальник участка, за смету отвечаю, сам знаешь, и мне решать, какого охотника под какую очистку нанимать, так? Так! А тут лицензия – непосредственно под транссибирский проект, а премия – смотри приложение! Лезу в приложение – а мне: недостаточно допуска! Понимаешь?

– Не понимаю, – честно сказал Селиван.

– Ну… то ли сынок чей – знаешь, чтобы откаты не светить, то ли ревизор – хотя молод он, да и глуповат с виду. Короче!

Шота сделал драматическую паузу. Охотник терпеливо дождался продолжения.

– Короче, взял я на себя наглость, Селиван. У меня возможности есть технические – запараллелил я его подключение к сети. Аккуратно, без дураков, на аппаратном уровне, все сливается в кэш. Просто чтоб не думалось.

Селиван был впечатлен. Чтоб не думалось – серьезная мотивация.

– И давно тебе это в голову пришло?

Начальник участка будто задумался, что-то считая, а потом признался:

– Да как приехал, так я и озаботился.

– И что ты теперь от меня хочешь?

– Мне неудобно, да? А ты последи немножко – куда ходит, что в Сети смотрит, кому пишет, а? Вдруг подскажешь мне чего, как держать себя с ним, чего ждать.

– Последи! – Селиван мотнул головой. – Последи…

Вспомнилась наглая физиономия мальчишки. Не обязан! Сначала приходит, уговаривает на свою авантюру, а потом – не обязан!

Охотник для виду еще секунд десять потеребил бороду, покусал кончики усов, поморщил лоб – хотя уже знал, что согласится.

– Раз просишь, – сказал он вяло. – Давай, коммутируй. Посмотрим, что за фрукт.

Но в эту ночь заняться исследованием стромынцевского кэша ему не пришлось.

Сразу после полуночи сработали первые видеогвозди – черная округлая тень двигалась по полотну со стороны Усолья-Сибирского к точке входа.

В шатрах стоял кавардак – шепоты, тычки, пинки – быстрей! быстрей! Оно идет!

Полуодетые саперы и охотники сбежались к координаторским экранам. Хищно скалился Черепанов. Еще четыре координатора сразу подключались к управлению минами.

– Порвите ее в клочки! – от всего сердца выкрикнул Шота Георгиевич. – До винтика!

Подключились высокочувствительные камеры широкого спектра. В инфракрасном картинка завораживала. По серо-сизой стерне катилось огромное яйцо. Диаметр его был таким, что нижней точкой оно не задевало шпал. Внутри яйца шевелилось что-то желто-красное, меняющееся, переливчатое.

– Одновременно! – кричал Черепанов, едва не протыкая стилом обозначаемые мины. – С двадцати позиций! – Три, два…

Он не успел договорить.

Яйцо раскрутилось спиралями, словно сразу тремя ножами с яблока стали срезать кожуру, распалось, рассыпалось, превратилось в десять, двадцать, какое-то бесконечное количество странных калечных механизмов. Экраны на секунду ослепли – со всех сторон началась стрельба. Полыхнула сверхактивная «шипучка», разрывая спектр трехтысячеградусным сиянием, полосы дыма, начиненного нитями фольги, лишили саперов половины входящей информации.

Блок-схемы мигали сработавшими зарядами, аналитический модуль выхватывал из всеобщей неразберихи сведения о нанесенном противнику уроне – вот разорванный пулеметный ствол с расчекрыженным тряпьем обоймы, вот корчащийся в луже «шипучки» кусок синтетического мяса, вот непередаваемой красоты вспышка дрейковской батареи…

Все стихло, и ночной сквозняк понемногу развеял дым, и полоски металла опустились на землю, придавая замершей в лунном свете колее вид праздничного стола после новогодней вечеринки.

А вскоре зашевелились «волки». Выползла из-за насыпи и встала на ноги уродливая механическая цапля – батарея в клюве, туловище из минометных труб. Прикатилось откуда-то издалека ржавое колесо от грузовика, с протектором в кулак глубиной. Встало в рост страшилище из деревянных шпал. Восстал из обожженной травы человекообразный нарост, потянулся, встряхнулся и превратился в мальчика в красном пальтишке. Нагнулся мальчик и поднял за руль велосипед с рамой из пулеметных стволов.

Как клошары роются в помойке, искалеченные «волки» придирчиво разглядывали останки своих собратьев, сосуществ, и короткими жадными движениями вырывали из их неподвижных тел то, что еще могло сослужить службу.

Колесо упало набок, и из него, как из корзины факира, поднялась пружина-змея, скалясь близкопосаженными короткими стволами.

Ррррящщ! – стробоскоп выстрелов, и с экрана координаторов исчезает один гвоздь. Рррящщ! Рррящщ! Рррящщ!

В полной беспомощности военные и штатские смотрели, как методично и неторопливо «волки» вычищают свое логово от постороннего присутствия.

По эту сторону ущелья гвоздей почти не осталось – уцелели лишь те, что никак не могли показать место боя. Координаторы переключились на камеры с другого склона ущелья. Картинка получилась достаточно мелкая и не слишком четкая, но было видно, как в какой-то момент «волки» сблизились и – вновь превратились в одно-единственное существо. Сейчас оно походило на собаку ростом с железнодорожный вагон. Механический зверь покинул насыпь и через минуту вышел к расколотой скале. Гибкий щуп длинным вьющимся ростком вырос из собачьего носа.

Селиван посмотрел на мальчишку. Тот зажался в угол, обхватил локти руками и что-то неразборчиво бормотал. Охотник осторожно сдвинулся на шаг ближе и разобрал:

– Пожалуйста! Пожалуйста! Пожалуйста!

Селиван впился глазами в экран. Пес ткнулся мордой в расщелину. Сейчас, вот сейчас… Скалы содрогнутся от взрыва, хлестанет напалм из-под земли, обернутся бомбами ссохшиеся шишки на вековых кедрах…

Но нет. «Волк» замер и как будто бы даже прибавил в толщину. Высокочастотное сканирование показывало, что откуда-то из-под земли поступает заряженный «кисель». Пес стоял, не шевелясь, но все представляли себе и без помощи координаторов, как с железным клацаньем выскакивают из-под железных пластин точки входа патроны с разрывными и бронебойными пулями, десятки кумулятивных и осколочных гранат…

Механический зверь сыто оторвался от точки входа, дернул шкурой, словно стряхивая воду, и снова рассоединился, обернувшись пятью новыми сущностями. «Волки» стаей скрылись за деревьями, уходя вокруг холма к югу – исполнять заложенную в них создателями задачу – нести страх и панику.

Все взгляды понемногу от экранов поворачивались к мальчишке.

Горе-охотник вынес удар достойно. Так, всхлипнул разок, вытер глаза и, пряча лицо, выбежал вон.

6

А наутро Юра Стромынцев уже уехал. Незаметно, без слезливых прощаний и громких речей. Заволок на платформу кофр с оборудованием, расплатился с машинистом дрезины, доставившей в лагерь недельный паек, и скрылся в ее утробе.

Никто особо не огорчился и не обрадовался, безразличие – удел проигравших.

До прибытия подкрепления оставалось меньше недели – но это в лучшем случае, то есть если принимать всерьез обещания представителя министра Аркадия Львовича.

Селиван проснулся поздно. Долго не вставал, разглядывая полутени на натяжном потолке, создаваемые жесткими ребрами грибных шляпок шатров. Ему казалось, что его завернули в целлофан – как ценный подарок или прихотливые цветы, только неясно, кому такое счастье предназначается.

Все сначала, вспомнил он. Все сначала – по старинке, проверенными способами. Они все-таки зацепили тварюгу, все-таки сократили стаю на несколько особей. Все сначала – зная, что противник превосходит тебя технологически и тактически, понимая, что подкрепление будет мизерным, что никто не сдернет резерв с запада, если ТАККовские батальоны рвутся к новым целям.

Селиван выпростал руку из-под невесомого одеяла, дотянулся до ноутбука, влез в Сеть. За прошедший день в мире ничего не изменилось. События исторического масштаба разворачиваются с исторической же неторопливостью. Борт «Титаника» раскраивает ледяной консервный нож, а на палубах не стихает музыка, и обреченные пассажиры тешат себя иллюзиями уже отмененного будущего.

В углу экрана ненавязчиво помигивала незнакомая иконка. Ах да, шпионские игры Шоты. Селиван хотел отправить всю папку в корзину, но потом из любопытства все-таки заглянул внутрь. Никакой переписки, разумеется, – хорошим был бы Юра взломщиком систем, чтобы так безалаберно относиться к безопасности собственного компьютера. Так что – только логи, адреса посещенных сайтов да настройки просмотра.

Мебельная распродажа в Тулуне. Благообразная реклама неблаговидного дела. Три года, установленные правительством Директории для предъявления прав на имущество, истекли уже несколько месяцев как. Теперь лицензированные мародеры понемножку осваивали скрытые ресурсы не слишком грязных городов. Если нуклидный фон в квартале не выходит из зеленого в желтое, если в квартире стояли пластиковые окна и при бегстве жителей не осталось открытых форточек, то есть шанс, что внутри многие вещи еще могут быть пригодными к использованию.

На экране запестрели фотографии улова тулунской бригады: кухонная утварь, мягкая и корпусная мебель, торшеры, бытовая техника, сантехника.

Куда деваться? Жизнь не стоит на месте.

Пара страниц обнаженного тела. Загорелые девчонки в купальниках и без. Селиван закрыл их сразу – не любил мертвечины. С вероятностью девяносто девять процентов никого из них давно нет в живых.

Форум программистов. Уже интереснее. Поточное программирование. Парольный доступ. Есть что-то во временных файлах? Только логин, пароля нет. А логин хороший. Говорящий такой логин. «Серый Волк». Откуда же ты, Юра, нарисовался в тайшетской глуши?

Что еще? Новостные сайты, погода – температура, уровень Енисейского моря, направление ветра, предупреждение о потенциальных осадках.

«Инженерное общество Кулибкина». Какие-то чудаки за свой счет изготовили уже пятую тысячу промышленных пылесосов с «умными» фильтрами, распознающими изотопные частицы. Наверное, верят чудаки, что утопический план поэтапной дезактивации привлекательных для жилья местностей когда-то воплотится в жизнь.

«Стеклянное депо Абрамсона» – продажа и прокат контейнерной тары.

Блог сообщества антикваров. Что такое гобелен? Как правильно окрасить ткань?

Селиван сложил экран и снова задремал.

Обед украсился необычным происшествием. Представитель министра за неудачный флирт огреб по сусалам от тети Маши, после чего сделался грустен и напился. Фельдфебели и подпоручики с удовольствием пересказывали эту новость друг другу. Из железнодорожников никто на работу не вышел – по настоянию перестраховывающегося Черепанова. В шатрах было людно и душновато.

Селиван выбрался к реке – уже третий день здесь, а так и не удосужился спросить название. Русло с невысокими отвесными берегами из песка и мелкого круглого голыша извивалось по равнине, неподалеку от лагеря почти возвращаясь в исходную точку. Если бы вода могла думать, она строила бы свои планы – и вопреки этим планам подчинялась потоку, возвращаясь в исходную точку.

Расколотый камень. Безобразные механические существа исчезают в листве, направляясь прочь, на юго-восток. Серый волк зубами щелк. Что такое гобелен, Юра?

Не чуя ног, Селиван летел к лагерю. Мойщик бросился охотнику наперерез, протестующеразмахивая руками, но не успел. Не до гигиены сейчас, дед… Селиван неуклюжим козлиным прыжком преодолел эфемерное ограждение и бросился к шлюзу, оставляя за собой грязные и почти наверняка полные радиоактивных частиц следы.

Вместо того чтобы очистить ботинки, Селиван скинул их, и прямо в носках забежал в шлюз.

Мойщик напутствовал его многоэтажной лингвистической конструкцией безупречного довоенного образца. Потом взял из будки наплечный баллон с дезактиватором, сменил на швабре одноразовую щетку и отправился уничтожать следы варварского вторжения.

– Аркадий Львович! – Селиван нашел предмина, обрюзгшего и обмякшего от макаронного самогона, в его индивидуальной комнатке. – Требуется ваша помощь!

Предмин промычал в ответ нечто вопросительное.

– Мне позарез нужен полный текст лицензии Стромынцева. С приложением номер один, срочно!

Лучше бы он не добавлял это «срочно». Любопытство мгновенно исчезло с лица Аркадия Львовича, превратилось в глумливую маску.

– Что, охотник, конкурентов убыло? Теперь боишься продешевить?

И занудил про коммерческую тайну, незыблемость устоев…

Селиван колебался недолго. В его колоде имелась особая карта – предназначенный совсем для другого козырной туз. Специальная награда за южно-уральскую операцию лично от… Формально – допуск, документ, требующий максимального содействия предъявителю. А реально эта карточка должна была превратиться в квартиру без очереди по ветеранским ценам в рассрочку на всю жизнь. Или в сытую и устойчивую должность в любом госучреждении. Или в бесплатное медицинское обслуживание для всей семьи – которой, правда, так и не получилось…

Селиван сунул пластиковую карточку в нос предмину. Тот сфокусировал глаза, икнул, уставился на охотника, словно увидел его впервые. На личном терминале проверил подлинность документа. Повозился с файлами, нашел в Сети компьютер охотника, перекинул на него два отсканированных изображения.

Потом достал из ящика письменного стола ножницы и с садистским удовольствием перерезал карточку пополам. Протянул половинки Селивану.

– Дурак ты, – сказал равнодушно – и показал на дверь.

Селиван выбежал в коридор, на ходу разворачивая ноутбук. Так. Частная лицензия на проведение очистных, дезактивационных, саперных работ. Второй файл – приложение номер один. Охотник оперся спиной о стену. С другой стороны стены кто-то ругнулся.

Премия при выполнении задания: не предусмотрена. О как! Примечание: держатель лицензии получает полное имущественное право на добытое при выполнении задания трофейное оборудование, технику, материалы. Ограничения: неиспользование в военных целях, непередача, неразглашение, не-не-не…

Через несколько минут из шлюза высыпали черепановцы в полной выкладке. Селиван волок кофр с джанкером. Шестеро разместились на сиденьях джипа, тыкаясь друг в друга обоймами и путаясь в стволах. Еще трое скрючились в багажнике.

Джип спрыгнул с белого листа фундамента задним ходом, развернулся, подняв к ужасу мойщика целое облако пыли, и устремился к шоссе.

Когда Шота Георгиевич вприпрыжку выскочил из шлюза, то увидел только хвост машины, исчезающий в садах Призимья.

Выведя джип на асфальт, Селиван выложил Черепанову и остальным бойцам все как есть – с начала и до конца.

– Ох, Юрок Юрок, – процедил сквозь зубы майор. – Шельма! Юр Костромынцев… – так и сяк он крутил имя мальчишки, выдувая побочные смыслы как мыльные пузыри.

Координаторы в лагере постарались хоть как-то подключиться к процессу, обеспечив джипу устойчивую связь. Вызвали тайшетский железнодорожный узел. Нет, контейнеров с тулунской мебелью на запад пока не уходило. Остановить состав? Вы в своем уме, майор? С такими заявочками – в Новотомск, там вам расскажут, как вмешиваться в график сообщения.

«Стеклянное депо Абрамсона». Да, это хозяин, Давид Абрамсон. Контейнеры? Помилуйте, мы продаем тысячи контейнеров! Это лучшие контейнеры, последнее слово науки, пластик невоспримчив к радиации, гасит нейтронное… Вы таки не покупатели? Искренне жаль. Увы, нет. Коммерция не терпит гласности. Надеюсь, вы еще сможете оценить преимущества наших…

Километрах в тридцати за Тулуном цепанули облако грязной пыли. Лихо нарвались – нуклидки яростно зарозовели. Едва перевалили холм, Селиван ударил по тормозам. Натянул респиратор, выпрыгнул из машины. Фельдфебель с тремя занозами на груди изрек что-то нелестное в адрес Оппенгеймера, саперы тоже выбрались наружу. В двадцать рук, разорвав в лоскуты припасенный Селиваном для таких случаев отрез бурого вельвета, вытерли джип. Нуклидки остались в желто-зеленом, но это уже можно было перетерпеть.

В Тайшет влетели на закате. Низкое солнце плавилось прямо над дорогой. Координаторы подтвердили, что через железнодорожную станцию никаких контейнеров не проходило. Джип, сигналя и рыча, пробирался по раздолбанным улочкам уездного городка к порту. Здесь было грязно, по-особому грязно, город не мог избавиться от легкого запаха радиации. Мертвый озон, сухая тяжесть, очередь во флюорографический кабинет.

У асфальтированного речного причала дистрофичный речной кран примеривался к красавцу-контейнеру с логотипом «СДА» на борту. Сквозь затемненное стекло проглядывали спинки кресел и округлые подушки диванов. У причала стоял небольшой пароходик класса «река – и совсем чуть-чуть моря», название на корме проржавело до полной нечитаемости.

Селиван остановил машину. Саперы посыпались из салона как горох, разворачиваясь в цепь для атаки. Крановщик, пропуская ступени, попытался с максимальной скоростью покинуть рабочее место. Замызганные такелажники, стоявшие на крыше контейнера, задергались, будто под их ногами вдруг раскалилась сковорода, и тоже устремились прочь. Гроздь крючьев, так и не зацепленных за ушки контейнера, качалась прямо на фоне багрового солнечного диска как скелет хищной лапы.

А по причалу навстречу Селивану бежал Юра. Он не был напуган, скорее удивлен и встревожен. Джанкер на плече охотника мигнул готовностью.

– Уберите оружие! – крикнул мальчишка с интонацией воспитателя детского сада, говорящего детям не лезть в сугробы. – Он же проснется, вы что, не понимаете?

Черепановцы не прореагировали, лишь расползлись более широкой дугой, чтобы Селиван и Юра не загораживали им контейнер.

Охотник смотрел на мальчишку, опять, опять абсолютно не понимая, кто же перед ним.

– Ты куда собрался, Юра?

Мальчишка неуверенно улыбнулся:

– В Тунгусский архипелаг. Я там купил остров, буду строить лабораторию.

Ах, Юра Костромынцев, Серый Волк, темная душа, лучше бы тебе выдумать историю попроще.

Неверно истолковав выражение лица Селивана, мальчишка заторопился, затараторил:

– Все по закону, честное слово! По лицензии, буква в букву. Я… Я просто боялся, что вы все… не дадите мне… помешаете… Я бы известил вас – чуть позже. Магистраль свободна, можно двигаться к Иркутску. Да уберите же оружие, черт вас побери!

Смекалистый малец, ушлый. Двухслойный. С самого начала претендовал совсем не на обгорелые ошметки. Работоспособное, накачанное энергией под крышечку, укомплектованное полным боезапасом чудовище, убаюканное паролями и кодами, признало в нем хозяина. Паролями, Юра, которые если где и могли сохраниться, то под красной звездой Костромской Коммуны, в резервных военных бункерах Ярославля и Сергиева Посада, но не здесь, не у нас, не в сибирской глуши. Откуда же ты явился к нам – и куда собрался, Юра? Твой ответ не принят.

– Отойди в сторону, – приказал Селиван мальчишке.

Внутри контейнера что-то изменилось. Уютная геометрия мягкой мебели исчезла, и сквозь темное стекло глянуло что-то острое, угловатое, чужое.

– Не имеете права, – почти без голоса прошептал мальчишка, широко расставив руки. – Что ж вы сами как волки-то?! Это не враг, это просто устройство, это технология, которой мы больше никогда не достигнем, если сейчас разрушим. Надо только разобраться, и мы изменим…

Железно-стеклянный скрежет разорвал вечернюю тишину. Острый стальной плуг, словно акулий плавник, распорол крышу контейнера, и слившийся в единое целое «волк» начал выбираться наружу.

– В сторону, – мертвым голосом сказал Селиван.

Шагнул в сторону, и Юра повторил его шаг.

– Нет! – Мальчишка побелел как снег.

Девять трассирующих жгутов оплели металлический корпус «волка», почти вылезшего на крышу. Он огрызнулся двумя залпами, и трое саперов рухнули замертво.

– Джанкер! – закричал Черепанов.

А дурак, бестолковый дурак Юра Стромынцев расставил ноги и руки, словно играл в забытую игру баскетбол, и снова закрыл собой «волка».

И Селиван выстрелил. Беззвучный и невидимый импульс широким пучком вырвался из трубы джанкера. «Волк» – страшная кривоплечая человекоподобная фигура, раскорячившаяся на крыше контейнера, удивленно повела стволами смертоносных орудий – и развалилась на части.

А Юра оглянулся через плечо и снова посмотрел на Селивана. В глазах его плыла радужная муть, по лицу пробежала странная, половинчатая улыбка.

– Нельзязя, – произнес он медленно, – джны мир. Жны змнить мир. Жны.

И не сгибаясь, как картонный трафарет, упал лицом вперед.

Саперы вовсю добивали обломки «волков», расстреливая в упор, забрасывая термогранатами, не выпуская с причала.

Селиван переступил через тело мальчишки и снова поднял джанкер. Он медленно шел по закопченному причалу, внимательно выглядывая мельчайшие клочки поверженного противника. Ловил в прицел джанкера, спускал курок.

Контрольный. Контрольный. Контрольный.

7

Иногда в доме становится тревожно и неуютно, тогда я через холм иду к северному заливу. Темная рифленая гладь Енисейского моря испещрена островками и островочками Тунгусского архипелага. На вершине всегда ветрено, но это чистый ветер, он пахнет талым снегом и морской солью. Конечно, снегом – больше. Где-то на бесконечно-далеком севере ледяные торосы заново замерзшей Арктики закупорили устья рек, но новорожденные сибирские моря пока пресны.

Спускаюсь к лагуне, туда, где автомобильная колея двадцатилетней давности уходит под воду. Собираю выброшенные приливом ветки, развожу костерок.

Северные сияния не прекращаются даже летом, и в небе пляшут мягкие прозрачные цвета – молочно-зеленый, охра, кармин. Когда проходит красный сполох, по привычке все поджимается внутри – нельзя в красное! Хватаюсь за лицо, но респиратора нет, за пояс – нуклидка тоже давно потерялась где-то в чулане…

Сижу, грею руки, чего-то жду. Новостей здесь мало, а то и вовсе нет. Грузовой дирижабль, почти не снижаясь, раз в месяц спускает мне на тросе большой тюк. Там еда, там первоклассный бурятский уголь для моего камина, лекарства и всякие бытовые мелочи по каталогу. Деньги списываются со счета в Уфимском Коммерческом – всегда очень аккуратно, и мне ни разу не пришлось сверять с ними счета.

Дрейковских батарей, тех, что я снял со своего джипа перед его продажей, хватит еще лет на пять, как минимум. Да и какие тут расходы – пара лампочек да компьютер с антенной.

Когда огонь сходит на нет, сапогом раскидываю угли. Тлеют. Вот так и мир кто-то задул. Теперь и не разберешься, кто первый начал. Лишь тлеют угольки – Уфа, Кингисепп, Генуя, Хартум… Клочки земли, обойденные облаками. И теперь, наверное, уже не погаснут.

Надо было бы забрать ту табличку «Осторожно, волки!» из заброшенной деревни Полунино. Я воткнул бы ее на южном берегу – лицом к себе, чтобы не забывать, что из себя представляет цивилизация за пределами моего острова, сколь бы малой она ни была.

Хотя глупости, конечно! Вскоре после нашей транссибирской охоты наступил мир. Его поименовали «новопермским» – с каким-то скрытым подсмыслием. Пермь, Триас, Юрб. «Каждый отличный студент должен курить папиросы; ты, Юра, мал, подожди немного, чертенок». Все заново, Юра, все по новой.

Ушла в безвозвратное прошлое людоедская Костромская Коммуна, рассыпалась трухой саботажа, кремлевских интриг, стачек, мелких восстаний. А на обломках взошло что-то новое – кондовое и кичливое, но все-таки более человечное.

И я не могу не задавать себе – до бесконечности, Юра! – простейший вопрос: а что, если бы в тот памятный день маленький пароходик с контейнером мебели на борту взял курс от Тайшетской пристани не на Тунгусский архипелаг, как ты клялся, а на северо-запад, в обход обских мелей, и потом на запад, к Уральскому побережью, в жадные лапы ТАККовских командармов? Если бы недостижимое для сегодняшнего уровня науки и производства чудо военной техники взгромоздилось на одну чашу весов той бездумной, тухлой войны?

Когда я подхожу к дому, меня встречают визгливые голоса трех поросят. Нам больше не страшен серый волк, Юра.

Ты сидишь в кресле-каталке у окна. Как всегда, голова чуть склонена набок, а пальцы правой руки словно мнут кошачью холку. Нарисованный волк набирает воздуха в грудь, и на твоих губах дрожит тень будущей улыбки. Ты умеешь дарить надежду, Юра.

– Ван! – вдруг выдыхаешь ты, и это не как всегда, это шажок, еще один шажок на долгом-долгом пути.

Меня зовут в Кингисепп, деликатно и настойчиво, но ты же знаешь, что я никуда не поеду.

«Александру Владимировичу Селиванову, доценту кафедры вычислительной математики Московского государственного университета» – так начинаются эти вежливые письма. И да, мне приятно ощущать себя этаким обломком империи, осколком ушедшей эпохи.

В конце концов, пока работает связь – спасибо твоим бессмертным друзьям Червяку и Паше Рану! – нет никакой разницы, сижу я в лаборатории нового института или на пустынном тунгусском берегу.

Я приношу разноцветные таблетки, с ладони скармливаю в твой непослушный рот. В природе не существует антиджанкера, и теперь слепой химией мы пытаемся подклеить то, что поломалось у тебя внутри. Ты жадно запиваешь холодной водой и снова говоришь:

– Ван!

Тогда тебе едва стукнуло девятнадцать. Сейчас – нет и тридцати. Юрка, у нас еще все впереди!

Когда ты уснешь, я вытащу из подпола герметичный контейнер из пуленепробиваемого стекла. На его дне – шмат серого пластика величиной с ладонь. Я достану специально припасенную крошечную часовую батарейку и вдавлю ее в податливую, резиновую мякоть. И когда ткань оживет, то изогнется, задрожит волокнами, поменяет цвет, и передо мной окажется лоскут диванной обивки. Простенький гобелен, набитый рисунок – на веточке абстрактного дерева, обнявшись крыльями, поют птицы-неразлучники.

Поправляйся, мой мальчик! Ведь если ты не соврал, а я так хочу надеяться, что ты не соврал, то мы найдем способ приручить волка. И тогда бесчисленные стаи пройдут по изгаженной Земле, вычищая, выскребая, уничтожая разведенную людьми грязь. Изменить мир – ведь ты этого хотел, Юрка?

Изменить мир!

Мы все только это и делаем.

Сергей Чекмаев Песок, уходящий сквозь пальцы

Старая рация зашипела, поперхнулась и разразилась отборной двуязычной матерщиной.

– …ш-ш-ш…твою мать!..через десять…хррр…крытие! Быстро!

Моран сплюнул. На губе повисла маленькая соленая капля – во рту пересохло так, что даже плевать стало нечем. С трудом сохраненный на дне фляги запас пока подождет: до ближайшего колодца еще топать и топать.

Он утерся рукавом и снова поднес к глазам бинокль. Мутные линзы приблизили жаркое песчаное марево – с северо-запада падал хамсин. Простой, не черный, но все равно опасный. По-хорошему надо идти не к оазисам, а добраться до узкоколейки и нанять дрезину на Вади-Хальфу. По крайней мере, в старой и ржавой коробке есть фильтры и рахитичный кондиционер. Он, конечно, стоит дополнительно, да и билет недешевый, зато моментально высыхающий соленый пот не ест кожу, а мозги не превращаются в запеканку.

Но вокруг железной ветки уже вторые сутки рыщут банды миротворцев. Хрен его знает, что они там забыли – вряд ли охотятся конкретно на него, но встрече будут рады, это точно. Даже, наверное, пристрелят не сразу. А когда падет хамсин, магрибский патруль, что с ночи идет по пятам, прижмет Морана к отрогам и… Проводников тут мало кто терпит – они ведь предлагают выбор. Причем не задешево, и потому переселенцы их не любят тоже.

В последний раз он провел через блокпосты целую группу беженцев, аж с двух списанных десантных самоходов. Только с двух – больше не нашлось желающих рискнуть, когда изъеденный черной сернистой пылью контейнеровоз начал тонуть в маслянистой помойке нильского устья. В этот раз не было даже жиденькой толпы зевак. Ни интереса, ни сострадания. Привыкли. Все равно никто из спасенных не выживет: на юге страшный голод, а на севере… на севере они никому не нужны.

Хотя именно эти, возможно, и пригодились бы. Беженцы почти не общались с Мораном, но по разговорам внутри группы он понял, что их вывезли централизованно, какой-то евросоюзный аграрный институт. Для щебнистых подзолистых почв Магриба – бесценная находка. Для черных снегов Европы – уже несбыточная мечта. Сеять там давно нечего, весь фонд разграблен и съеден подчистую, а если что и найдется, то все равно не взойдет за короткое шестинедельное лето со скупым солнцем и жадными сернистыми дождями.

Вряд ли хоть кто-нибудь на агонизирующем континенте представляет, что происходит тут, в арабской Африке. Возможно, там просто надеялись сохранить полезных спецов, возможно, откупились ими от равнодушного Магриба, получив взамен обещание принять еще сотню-другую тысяч беженцев. Может, даже хотели основать у границы колонию на самообеспечении – еще одну тусклую жемчужину в дешевом ожерелье нильских оазисов, очередную доходную точку для рэкета писмейкерс и неоколонистов. На год, на два, пока чахлый пятачок возделанной земли не захлебнется под напором голодных толп.

На западе опять мелькнули черные пятна, несколько маленьких и одно большое, неуклюжее, но целеустремленное. Моран прикрыл рукой окуляры, чтобы не выдать себя отраженной вспышкой. Да, упущенный караван изрядно разозлил магрибов, раз уж они не пожалели горючки и выкатили на поиски целый краулер. А то и не один.

Он хотел выругаться, но пересохшее горло как будто натерли изнутри наждаком, и вместо звуков получился один хрип. Оставалось лишь материться про себя, а какой в этом смысл? Моран скатился с дюны и, пригибаясь, экономным шагом побежал на юг, к плоскогорью.

Хамсин нагнал его через полчаса.

Кое-как замотав рот платком, он натянул очки из натовского пустынного комплекта – купил по случаю на базаре. Растянутый, сто раз чиненный ремешок снова разболтался, и раскаленные песчинки проникали внутрь, обжигали глаза и резали веки. Слезы высыхали прямо на щеках, а потом и вовсе кончились. Обезвоженная роговица горела страшной болью, и он перестал открывать глаза. Все равно ничего не видно в бесконечной рыжей печи, прогретой до температуры плавления горизонта. Приклад «скаута» бил по спине в такт шагам, а в ответ так же размеренно и сильно колотило в боку.

Потом он упал. Сначала на одно колено, сухо закашлялся, смочив горячей и соленой кровью губы и платок. Вдохнул несколько раз, переждал, пока перестанут гореть легкие. Поднялся, но не прошел и сотни шагов – снова упал. Через полчаса он потерял счет этим падениям, хриплым вздохам и мучительному кашлю, который выворачивал его наизнанку.

В какой-то момент ему почудились голоса, но Моран не обратил внимания. Когда мириад песчинок хамсина шуршит друг об друга – еще и не такое услышишь. На всякий случай он включил рацию. Тангета приема хрустнула, словно раздавленный скорпион, когда он нажал ее. Динамик разразился шуршанием и свистом – монотонными и безнадежными.

До плоскогорья Моран не дошел. Просто не смог подняться в сотый, тысячный раз. С трудом нашарил на поясе флягу, свинтил крышку и, плотно обхватив горлышко сухими, коростными губами, жадно глотнул. Теплая и вязкая, как кровь, вода вперемешку с вездесущими песчинками обожгла ссохшееся горло и не принесла облегчения. Конечно, он знал, что пить нельзя, но ничего уже не мог с собой поделать. Похоже, в этот раз пустыня возьмет-таки свое – и его прозвище наконец превратится из мрачной шутки в самую что ни на есть правду.

– Сюда! Он здесь!

Моран не слышал. Он не очнулся, даже когда его грубо перекатили на самодельные носилки и куда-то потащили. Полыхнуло жаром раскаленного металла, а потом, почти сразу – кондиционированной прохладой. На долю секунды Моран пришел в себя – носилки как раз втолкнули в заднюю дверь джипа. Но тут она с грохотом опустилась, и звук набатом раскатился в проваренной голове. Как будто закрылась крышка гроба, милосердно отрезав остатки сознания вместе с душным пеклом хамсина.


– Фамилия? – холодно спросил офицер. Знаки различия у магрибских военных менялись в зависимости от подразделения, и Моран так и не научился в них разбираться. Наверное, этот был полковником. Слишком чистая форма для майора, а генеральское пузо отрастить еще не успел. Впрочем, тут любой офицер – величина. Восток – дело тонкое.

– Моран.

– Имя?

– Морт.

«Полковник» поиграл желваками, ткнул в разложенные на столе листы.

– Мертвец? У меня написано Антуан.

– Тогда зачем спрашивать? Имя я сменил, когда перебрался сюда. Наверное, это тоже записано.

– Слишком много доброжелателей, так?

– Угу. И каждый второй обещает, что я стану трупом. «Ты труп, Моран! Мертвец, понял?» Я решил их не разочаровывать.

– Гражданство?

– Было французское. Сейчас нет.

– Профессия?

– Беженец.

Офицер покопался в папке. Осторожно вынул из сшивателя пару распечаток, развернул. Бумага была плохая, техническая, легко мялась и рвалась.

– Вы не беженец, Моран, вы проводник. Верховный Суд Магриба трижды присуждал вам смертный приговор, заочно. Вы три раза мертвец – я просто обязан поставить вас к стенке прямо сейчас.

Морт улыбнулся, поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее:

– Осторожнее с бумагами. Порвется – и на мне будет одним расстрелом меньше.

– Хватит и одного. В расстрельном взводе шестеро бойцов, кто-нибудь точно попадет.

– В каком вы звании? – вдруг спросил Моран.

Пленник держался слишком свободно. Даже нагло, с вызовом. В этом кабинете обычно потеют, дрожат от страха и молят о пощаде. А тут… Развалился, скалится во все тридцать два зуба. Сейчас еще сигарету попросит. Может, он просто не понимает, с кем имеет дело?

– Майор общественной защиты Великого Магриба. Меня зовут…

– Мне все равно, как вас зовут, майор. Давайте перейдем от допроса к предложениям. И перестаньте меня пугать – вряд ли ваши парни таскались за мной по всей Нубийской пустыне и даже вытащили практически с того света, чтобы тут же расстрелять.

– Он прав, Гамаль, – голос прозвучал откуда-то из-за спины. – Мы в равных условиях.

Моран обернулся. В полутемном проеме двери маячила странно несоразмерная тень. Он не сразу сообразил почему – видны были только ноги и туловище в промасленном хаки, голова же оставалась вне света. Как будто заглянул на огонек настоящий Человек-невидимка.

Странно, но Морт не слышал шагов. И не почувствовал, как открылась дверь по колебанию воздуха, по запаху. Хотя запахи в любом бункере одинаковые – сырой цемент, сдобренный вонью перегретой изоляции и человеческим потом.

– А вы кто, невидимка? Тоже майор? Техническая служба Магри…

Он не договорил. Неизвестный сделал шаг вперед, и Моран увидел его лицо. Глубокие бордовые борозды на щеках, изъеденный нос, тщательно зачесанные на каждую залысину остатки волос. На все ожоги их не хватило, и красная, зияющая лоскутами кожи, как старое одеяло, лысина блеснула в свете допросной лампы.

Черный дождь. Дьявольский вулкан бросил в небо слишком много пепла и сероводорода – пять лет, прошедших со дня катастрофы, так и не смогли вычистить атмосферу северного полушария. Как и прежде, сверху валятся пемза и пепел, а едкий сернистый дождь грызет все, что попадется ему на пути. Иногда кому-то не везет. Домам, кварталам, кораблям. Людям тоже.

– Доктор Клеменс, профессор экономики и права, Брюссельский университет. У Магриба есть к вам предложение, Моран. Говорят, вы водили людей по пустыне еще до вулкана, нелегальных эмигрантов, исламистов, любителей сафари…

– Я их не спрашивал, кто они. Главное, чтоб платили.

– Разумно. Сейчас вы ведь тоже не спрашиваете? Ведете, куда скажут, «главное, чтоб платили». Мы готовы предложить вам сделку. Хорошая цена, высокая.

Моран ухмыльнулся:

– Полное прощение? Амнистия Великого Магриба?

– Не только. Деньги. Уважение и защиту. Неоколонисты, джаны и писмейкерс тоже ведь давно приговорили вас, Моран. В конце концов, вы бы попались, не нам, так Люшеру, бандам, работорговцам. Мы предлагаем шанс все изменить. Не просто сохранить жизнь, а сделать шаг назад от скитаний вечного изгоя. Вернуть репутацию, заслужить уважение.

Минуту Моран молчал. Потер горло, в котором сухим колом еще стоял недавний жар.

– Первый вопрос – сколько.

– А второй?

– Кого и куда проводить?


Три дня пути через пески – это не сахар. Сначала рыжая щебнистая нубийка, потом – уныло-серые пустоши Насера: бывшая египетская граница осталась за спиной, с последней дневки отряд шел по самому краю земель Магриба.

Несмотря на настойчивые приказы Клеменса, назначенного главой экспедиции, Моран с самого начала выбрал обходной путь. Безлюдный, подальше от патрулей миротворцев, лагерей неоколонистов и прочей швали. Конечно, два взвода с заводским, не самопальным оружием отстреляются от любой банды… если умеют нажимать на спусковой крючок. Но эти вчерашние молокососы – поровну арабов и белых – на серьезных бойцов не тянули никак. Да, они годились гонять по пескам мародеров, отстреливать голодных одичавших собак и шерстить мирных нубийцев. Ну, еще охранять торговые караваны, особенно если поставить над ними опытного сержанта. А воевать им пока рано. Великий Магриб спешно формирует армию – объявил призыв среди местных, ассимилирует беженцев помоложе и покрепче, но настоящей боевой силой перепуганные мальчишки станут не скоро.

Большая загадка, почему ему дали именно новобранцев. Клеменс два часа заливался соловьем о целях похода, уверял в его особой важности чуть ли не для всего человечества. От прямых вопросов, правда, умело уклонился, ограничился малопонятными намеками.

«Скаут» Морану не вернули, так что он пока до конца не понял, ведет ли он группу, или она его конвоирует. Тыкать стволами в безоружных салаги вполне настропалились и – в случае чего – пристрелят, не задумываясь. Неизвестно, каких страшилок про него они успели наслушаться, одно только имя чего стоит: «Мертвец» Моран! Гордый британец Дик, что всю вторую половину дня шел впереди колонны, всегда опускал глаза, стоило проводнику обернуться. Чтобы, не дай бог, не встретиться с ним взглядом.

И все же непонятно. Боевая пятерка, летучий отряд грозного магрибского спецназа справился бы с любой проблемой. Да и отследить полдюжины профессионалов куда сложнее, чем четыре десятка новичков. Клеменс намекал, что целью экспедиции интересуется не только Магриб, и хорошо бы опередить конкурентов. Ну-ну. Скверно, когда военной операцией руководит гражданский. Разные задачи – проф уверен: он делает все, чтобы как можно быстрее и проще добраться до цели. А получается, что старательно привлекает внимание к группе.

Мысли тяжело перекатывались в гудящей голове. Ситуация Морану не слишком нравилась. Точнее – не нравилась вообще. Он бы давно сбежал, и никто из косоруких, неуклюжих мальчишек не смог бы его выследить и уж тем более – догнать. Да и побоялись бы. Только далеко ли уйдешь без ствола?

Клеменс выставлял на ночь часовых, и при должной удаче можно было вырубить заспанного новобранца, подхватить – что у него там? «Галиль» или «М16» – и вперед! В первый привал Моран не стал рисковать, во второй не представилось случая: лагерь будоражили постоянные тревоги, а вот сегодня вечером… Можно попробовать.

Он специально выбрал для ночевки именно это место. Нагромождение выветренных камней, под ногами – щебень и песок вперемешку: опытный пустынник пройдет без шума, а непрофессионал выдаст себя шуршанием шагов за сто, сколько бы ни старался двигаться скрытно.

Перед тем как отдать команду на отбой, Клеменс поинтересовался:

– Сколько еще идти?

Проф сидел, привалившись спиной к шершавому боку песчаника. Развернутая карта на коленях слегка подпрыгивала от ветра.

– Завтра дойдем. К вечеру, – сухо ответил Моран. Вечером он будет уже очень далеко.

Клеменс как будто успокоился, разгладились морщины на скверно зажившем лице. Морт только сейчас понял, в каком напряжении все это время пребывал начальник экспедиции. В нечеловеческом.

Что же там, в конце пути? Забытый оружейный схрон суданских повстанцев? Медикаметы? Продовольствие? Да нет, вряд ли. Слишком ценные призы, чтобы отправлять за ними всего лишь четыре десятка маменькиных сынков.

Через три часа, когда лагерь затих, Моран затянул загодя собранный мешок, бесшумно поднялся. Укрылся за камнем, осторожно размял руки и плечи, разгоняя кровь. После вулкана африканские ночи стали еще холоднее, особенно перед рассветом, и во время переходов стылый воздух пробирал до костей. Только движением и можно согреться.

Он еще чуть подождал, пока глаза окончательно привыкнут к звездной полутьме. От нагретого за день песка поднимался теплый воздух, и где-то на уровне пояса слегка подрагивало суетное прозрачное марево. На фоне тускло поблескивающей полоски горизонта угловатую фигуру часового не увидел бы разве что слепой. Он стоял на небольшом каменном уступе – прекрасная цель для снайпера с ночной оптикой. Бедняга ежился, прятал руки под мышками, испуганно озирался. Время от времени вспоминал, что он все-таки дозорный, и тогда поднимался на цыпочки, пытаясь высмотреть опасность.

Прячась в нагромождении камней, Моран медленно пополз к нему. Когда часовой поворачивался в его сторону, он замирал, потом снова полз. С каждой секундой уступ становился все ближе. Десять метров, пять, четыре… Рука сама нащупала подходящий булыжник. Так даже лучше, чем дергать парня за ноги. Еще успеет заорать, чего доброго. Или оружие загремит на камнях.

Кусок щебня удобно лег в ладонь, и в этот момент часовой захрипел, выронил оружие и схватился за горло. Короткий метательный нож вошел точно в сонную артерию. Захлебываясь кровью, новобранец упал с камня лицом вперед.

Моран не терял ни секунды. Подхватил отлетевший в сторону «галиль», передернул затвор, ушел с линии огня. Пока раненый хрипел и копошился в песке, отвлекая внимание нападавших, Морт выбрал отличную позицию в небольшой расщелине. Теперь они были у него как на ладони – с десяток быстрых теней, скупых на движения, как это всегда бывает, когда мышцам мешает тяжесть бронежилета.

Писмейкерс! Миротворческая банда, чтоб их!

Скупой очередью в три патрона Моран снял первого, самого активного. Пустыня очнулась криками и ответным огнем. Наверное, лагерь за спиной уже переполошился, но он все равно заорал изо всех сил и полоснул от души в гулкую полутьму, сверкающую ответными вспышками.

Не убежишь теперь. Поздно.


Моран сидел прямо на песке, навалившись животом на еще теплый «галиль», и курил. Солнце уже показалось из-за края пустыни, золотистые полосы рассыпались по унылой серо-рыжей скатерти, добавив немного веселого цвета.

В ночной перестрелке миротворцев положили всех – как только огонь стих, он специально проверил следы: никто не ушел. Магрибцы потеряли семерых, да еще пятеро тяжелых стонали сейчас под пологом импровизированной палатки. Клеменс вызвал по рации подмогу, эвакуировать раненых. Морану было все равно. Сбежать не удалось, единственная радость – обзавелся не самой плохой пушкой. Хрен теперь кто ее отнимет, молодежь смотрит на него как на героя, и даже проф проворчал что-то одобрительное.

Можно попробовать на следующем привале.

– Моран? – Легок на помине, доктор стоял за спиной. – Вы точно уверены, что это писмейкерс? Слишком неумело воюют.

Трупы лежали рядком на утоптанной площадке. Вчера вечером магрибские солдаты расчистили себе место для сна, теперь на нем спали их противники. Только побудки уже не будет.

Натовский пустынный камуфляж, подсумки, жилет разгрузочный: экипировка у них отличная, ничего не скажешь, а вот люди – так себе. Мразь, отбросы, крысы тыловые. Настоящих вояк в первые годы повыбило, когда писмейкерс пытались взять ситуацию под контроль. Когда еще работала связь, и из штаб-квартиры миротворческих сил приходили какие-то приказы.

– Они растерялись от неожиданности, – отозвался Моран. – Думали, что перережут нас сонными. Часового сняли весьма грамотно, а потом… все пошло наперекосяк.

Он не стал говорить, почему. И так понятно, что, если бы не его «бессонница», на площадке такой же ровной шеренгой вытянулись бы трупы совсем в другой форме.

– Да и умельцев всех они давно закопали. Теперь одна шваль осталась, казначеи бывшие, писари да кашевары. Стволов и снаряжения море: склады ломятся, патронов – лет на десять и горючки хоть залейся. Вот они силой себя и почувствовали. Пугать местных, беженцев грабить и к стенке ставить – это они мастера. Вон, смотрите, док, двое в солдатских ботинках, один в кроссовках, а остальные и вовсе в шлепанцах. Курортнички, пижоны, мать их…

О главном Моран промолчал. Писари писарями, но и из штабных, похоже, кто-то выжил. С головой в нужном месте, а не только там, где сидеть надо. Быстро все просчитали. Едва ли не быстрее магрибских умников, если успели догнать их группу.

Клеменс присел рядом. Изжеванные кислотой рубцы явственно проступили на побледневших щеках.

– Сигарету, проф?

– Нет, спасибо, я не курю. Скажите, Моран, – он немного помялся, – вы хотели сбежать ночью?

Проводник поднял бровь, чуть улыбнулся краешком губ. Ай да док!

– Я видел: вы не стали разбирать рюкзак вечером. Да и бессонница ваша неспроста.

– Откровенность за откровенность, профессор. Да, я надеялся тихо уйти. Ни в какие высшие цели я не верю, а ваши пацанята все равно ничего и никого не в состоянии защитить. Деньги Магриба пахнут вполне конкретной подставой, которая мне совершенно не улыбается. Сами разберетесь, в общем. Теперь у меня есть неплохой ствол, два рожка, – Моран похлопал себя по трофейным подсумкам. – Жилет подберу получше. И вы меня не удержите, если я сам того не захочу. Поэтому сейчас ваша очередь. Что мы ищем?

Клеменс долго смотрел ему в лицо, молчал. Потом пожевал синими губами и глухо сказал:

– Будущее.

– Будущее кончилось несколько лет назад, профессор. 12 июня. Возможно, вы слышали об этом.

– Это не совсем стопроцентное будущее, Моран. Не панацея. Это всего лишь надежда.

Солдаты деловито обустраивали лагерь, копались с трофейным оружием. Наименее брезгливые снимали с трупов бронежилеты, разгрузочные пояса, хорошие армейские ботинки. Среди них Моран заметил Дика. В ночном бою парня задело в плечо, и теперь он гордо щеголял грязной кровоточащей повязкой. Тем, в палатке, повезло куда меньше. Одному придется ампутировать ногу, а второй – если спасатели не успеют до вечера – загнется от перитонита. Полсотни самодельной дроби в животе не слишком полезны для жизни. Передозировка свинца.

– Надежды нет, проф, это я понял три года назад. Все, кто пытается сбежать сюда из Европы, в конце концов передохнут от голода. Никакой Великий Магриб не способен прокормить столько людей. Мы просто растягиваем агонию.

Подбежал вестовой, протянул две жестяные кружки с дымящимся кофе. Варил кто-то из арабов – напиток был чудовищно крепким и горьким, как сама дерьмовая жизнь. Моран даже хмыкнул про себя: расфилософствовался, мол, умник.

– Там гуманитарный склад ООН. Сначала, еще до вулкана, туда везли помощь для суданских голодающих. Потом, когда в Евросоюзе поняли, что северное полушарие обречено, на склад стали отгружать стратегические запасы продовольствия долгого хранения. Крупы, муку, молочный порошок, консервы…

– Ерунда, док. – Моран отхлебнул огненную гущу, поморщился. – Какого размера должен быть тот склад, чтобы прокормить миллионы? С пол-Африки? А даже если и так, то на сколько его хватит? На год? На три? Я же говорю: отсрочка. Потом все равно загнемся.

– Зачем же вы тогда водите беженцев? Чтобы в Африке стало побольше голодных? Здесь их и так хватало во все времена.

– А мне все равно. Пока у меня есть деньги – есть что жрать. С каждым днем еда становится все дороже. И вряд ли что изменится, даже если весь этот ваш склад пустить на продажу…

– Я не сказал, что там выход, – Клеменс смотрел в кружку, даже поболтал ее, как будто надеялся увидеть на дне что-то необычное. – Там – надежда. Вы помните последнюю группу беженцев, которых переправили через границу? Аграрный институт?

– Помню. Магриб небось до сих пор кусает локти?

– Великий Магриб по моему совету вывез около полусотни таких групп. Спецов по ирригационному земледелию, генно-модифицированным культурам, переработке животных тканей… Почти все они осели на подконтрольных Магрибу территориях. Вашим, – он усмехнулся, – тоже предложат выгодные условия. Главное – чтобы они начали работать. А пока растущее население будет ждать результатов, как раз и пригодятся старые гуманитарные запасы. На год-два их точно хватит, даже если потоки переселенцев вырастут на порядок.

Моран хотел возразить, но профессор остановил его:

– Я знаю, что вы скажете, Морт. Мол, все равно африканское земледелие – это фикция. С той мизерной отдачей, которой можно добиться от здешних почв, прокормить четверть миллиарда беженцев не удастся все равно.

– Примерно так. Я не специалист и, конечно, не смог бы выразиться так красиво, но понимаю это безо всяких терминов. Нутром.

– Люди вроде вас считают, что все кончено. Что теперь, когда невооруженным глазом виден крах мира, не осталось ни цивилизации, ни границ дозволенного, ни цели, ни надежды. Особенно вы не верите в последнее, поэтому я и сказал вам, что наша цель – надежда. Я экономист, Моран, могу рассчитать производство и потребление, спады, вызванные засухой и неурожаем, прибыль и так далее. Но в моей научной группе есть отличные климатологи. Экологи. Они вычислили отпущенный нам срок. Через восемь, максимум десять лет атмосфера отчистится от пыли и кислотных испарений. Еще через два года можно будет думать о восстановлении почв в Европе и Средней Азии. Штатам уже не помочь, а вот у нас есть шанс. Экспансия пойдет обратно – из Африки на север, начнется своего рода Новая Конкиста…

Он запнулся, наткнувшись на внимательный взгляд Морта.

– Не верите, Моран? Или не хотите верить?


Вечером, когда два бывших сафари-джипа, наспех переделанные в броневики, вывозили раненых, на лагерь снова напали. Новобранцы показали себя достойно – и после небольшой перестрелки враг отступил, оставив на песке несколько трупов. Уголовного вида отморозок, зажимавший простреленную ляжку, отказался что-либо говорить, и магрибцы забрали его с собой. В гости к майору Гамалю. Моран и без допроса прекрасно понял, кто он, ибо на бандита из писмейкерс раненый походил не больше, чем верблюжье мясо на деликатес. Очередной фанатик, люшер, из той сильно больной на голову братии, что поклоняются бредням давно свихнувшегося психотерапевта. Ребята забавные, но ровно до того момента, как не начнут приносить тебя в жертву или закапывать в землю, назначив пленника деревом.

Желающих получить ценный приз становится все больше. Интересно.

Ночью Моран растолкал спящих, приказал быстро собраться и скорым шагом вывел их из каменного лабиринта. К утру они отмахали километров сорок – непривычные к такому ритму новобранцы натерли ноги и все остальное, что только можно натереть. Но Морт безжалостно гнал их вперед. Половину дневного перехода пришлось идти в знойной духоте, и солдаты выдохлись окончательно, давно выпив всю воду из походных фляг. За спиной роптали, но Моран оставался глух к недовольству. Лучше сухая глотка, соленый пот под мышками и водянистые мозоли, чем пуля в голове.

Когда до цели оставалось несколько километров, он объявил привал. Сказал профессору раздать воду из НЗ – специально припрятанного на такой случай. Клеменс кивнул и спросил:

– Почему вы остановились именно здесь? Никогда не поверю, что пожалели моих парней…

– Здесь проще оборонятся. День, два, неделю, сколько понадобится.

Профессор посмотрел на него внимательно, но больше ничего не сказал. Поковылял прочь, тяжело припадая на правую ногу – для него переход тоже даром не прошел. Догадался, что ли?

Первую стражу Моран отдал Дику с напарником, вторую – двум арабам, а вот третью решил стоять сам. Как чувствовал.

Миротворцы напали в самый сонный час: между тремя и четырьмя утра, когда даже у самых опытных часовых от усталости смыкаются глаза. Моран прекрасно разглядел нападавших, пока они накапливались в небольшой низине, медленно подползая к границе лагеря. Командира и помощника он снял двумя первыми же выстрелами, как в тире. А потом тишина снова взорвалась огнем, как несколько дней назад.

Справа бил очередями пулемет – в этот раз писмейкерс подготовились куда основательнее. Моран добежал до лагеря, ухватил за шкирку перепуганного солдатика. Дрожащими руками тот нервно дергал заклинивший затвор.

– Не спи, олух! – быстрым движением Морт выхватил у него оружие, выщелкнул дефектный патрон. Сунул винтовку новобранцу. – К тому камню, быстро! И чтоб ни одна живая душа не проскочила!

Бедняга едва успел кивнуть, как страшный проводник пропал. И снова возник метрах в двадцати, упал на колено, дважды выстрелил куда-то во тьму.

Пулемет огрызнулся, но Моран не дал себя напугать. Еще одна очередь на два пальца левее вспышки, и смертельная машинка заглохла. Сейчас бы всем сменить позиции, уйти с открытого пространства, пока ищут нового пулеметчика. Да разве молокососы сами догадаются! Проклятье!

Он обернулся назад, крикнул:

– В укрытие! Быстро!

Сзади тоже что-то вопили, может, от страха или боли, но он не слушал. Бросился влево, прополз несколько метров, пока не наткнулся на убитого солдата. С мимолетным сожалением Моран подумал, что так и не успел узнать, как его звали.

Потом жалеть стало некогда – пулемет снова очнулся. Морт отбросил опустевший «галиль», взял из коченеющих рук убитого «М16» и расстрелял полмагазина в опасную пустоту.

На левом фланге завязалась отчаянная перестрелка. Там опять кричали от страха, а может, от ярости и проснувшейся жажды убийства. Ничего, сами разберутся, если хотят жить.


Через час все закончилось, хотя Морану показалось, что прошла как минимум вечность. Тишина пала неожиданно, только звенели под ногами груды расстрелянных гильз и стонали раненые. Оглохшие солдаты бродили среди трупов. Морт приметил Дика, волочившего за собой винтовку. Треснувший приклад оставлял в песке глубокие борозды.

Моран не успел удивиться или обрадоваться тому, что парень опять выжил. Кто-тозавопил:

– Проводник! Сюда! Скорее, проф ранен!!

Доктор Клеменс не был ранен. Он был вполне основательно и безысходно убит – очередь прошла на два пальца ниже сердца и разворотила легкое. Профессор еще дышал, на губах вздувались пузыри розовой пены, но ясно было, что осталось ему недолго.

Он пытался что-то сказать, хрипел, и вместе с каждым вздохом из груди толчками выплескивалась кровь. Какой-то солдатик старательно зажимал руками сразу три пулевых отверстия, второй неумело заматывал раны растрепанным бинтом. Ткань пропиталась кровью и не держала уже ничего.

– Моран…

Проводник наклонился над раненым. Под его тяжелым взглядом мальчишки перестали бинтовать профессора, а потом и вовсе куда-то пропали.

– Ты должен… знать. Груз… был в трейлерах. Около тысячи… трейлеров. Чтобы… можно было быстро перебросить… в нужное место. И все уже…

– Я знаю, док. Лежите спокойно. Скоро будет помощь, вам нельзя волноваться.

Клеменс кивнул – про помощь он все прекрасно знал: ниоткуда она не придет, просто не успеет – и больше не пытался говорить. А через двадцать минут перестал и дышать. Запрокинул к небу изуродованное лицо и затих, остекленевший взгляд уткнулся в зенит.

Моран устроился рядом, сунул в рот недокуренный с вечера бычок и скупыми, осторожными движениями начал разбирать автомат.

Он уже закончил счищать пороховую гарь и песчинки, когда рядом присел Дик.

– Док… умер?

– Умер, – согласился Моран.

– Значит – все? Мы можем уходить?

– Кто тебе сказал?

Его спокойствие показалось Дику кощунственным.

– Нас осталось всего семеро! И док погиб! Мы не дойдем до цели и не сможем вынести груз.

Моран сомневался – говорить ему или нет. Молодой ведь и глупый, не поймет.

Но все-таки решил сказать: парень неплохо дрался, имеет право знать.

– Да нет там никакого груза. Давно вывезли.

– Как вывезли?

– Прицепили трейлеры ко всему барахлу, что еще может ездить, – и вывезли. Дня три назад, думаю, пока мы топали по пустыне у всех на виду. – Моран посмотрел на свет вычищенный ствол.

– А… то есть… – Челюсть у Дика натурально отвалилась. Он потер руками виски. – Как это? Зачем?

– Есть такой тактический прием. Защищать ложную цель. Считай, что мы приковываем внимание врага к пустому колодцу.

«Долго же до тебя доходит, мальчик».

– Это подстава! – заорал Дик. – Если никакого груза нет, то мы просто приманка!

– Не совсем.

Моран вставил на место пружину, затвор. Быстро собрал оружие.

– А что? Что мы тут защищаем, если склад давно пуст!

– Надежду, парень, – сказал Морт и передернул затвор. Нагнулся, зачерпнул горсть песка и стал внимательно смотреть, как рыжие ручейки убегают между пальцев. – Мы защищаем надежду.

Рассказ написан по мотивам вселенной LAVA Online (lava-online.ru)

Татьяна Томах Ловчий тумана

Староста с самого начала Грифу не понравился. На первый взгляд вроде нормальный дед. В густой копне волос и длинной бороде седина вперемешку с солнечной рыжиной. Пепел и огонь. В карих глазах за угодливой почтительностью лисья хитринка. Только походка разве что неловкая, подпрыгивающая. Может, просто плохо гнутся старые суставы, измученные артритом. А может, прячутся в старых латаных валенках вместо человеческих ступней козлиные копыта?

– Туточки оно, господин старший очиститель. Извольте глянуть.

Узловатый палец деда указал вниз, под обрыв, край которого курчавился густой травой. Здесь, видно, не косили, и скотину гнали подальше – чтобы не оступилась, вытягивая шею за сочной зеленью. Насколько глубок обрыв не разглядеть – внизу плавал туман, густая молочно-белая дымка, сквозь которую земля не просматривалась.

– Когда оно начало функционировать? Ну, когда первый раз это случилось? – хмуро спросил Гриф, избегая смотреть в заискивающие глаза деда. А может, это не горб бугрится на тощей спине под куцым тулупчиком – а третья рука, потихоньку кажущая кукиш господину старшему очистителю, пока сам дед почтительно мнется, стараясь быстро и верно ответить на вопрос?

– Так это… Оно завсегда, если утром или к вечеру, особливо к дождю, с болот-то натягивает. А когда и до деревни доползает. Болота у нас туточки, господин старший…

– Я не про туман, – оборвал Гриф, досадливо морщась. Запоздало припомнил, что сквозь маску дед не разглядит его гримас – и в который раз подумал: «Интересно, а каким я кажусь ему – в этой маске и защитном костюме? Чудовищем, может, еще большим, чем он мне?»


Инга так и не смогла привыкнуть к его маске. Едва он заходил домой, замирала и зажмуривала глаза – до тех пор, пока он не снимал маску и форму.

– Дурочка, – ласково пробовал увещевать ее Гриф. – Ну что в ней страшного, а? Вот, потрогай.

Затаив дыхание, Инга послушно, но гадливо, как дохлую крысу – уже не страшно, но по-прежнему, противно, – трогала студенистую шкурку маски.

– В ней – ничего, – соглашалась она с Грифом. – А вот под ней – да. Кажется… кажется, что ты когда-нибудь снимешь ее – а под ней уже не ты.

– А кто? – смеялся он, целуя ее висок, теплую впадинку с нежным завитком волос. – Ну, кто?

– Не знаю… – Ингины глаза темнели от страха, а голос срывался, будто у нее перехватывало дыхание.

Она умела немного предвидеть будущее, маленькая тихая Инга – иногда ошибаясь, а иногда угадывая с точностью до мелочей. Это свойство было единственным, отличавшим ее от остальных людей. От нормальных людей.


– Так это, господин старший очиститель, – дед растерянно хлопал бесцветными ресницами, – с Анькиной козы-то, верно, и началось. Потеряла она ее, да. Анька – козу то есть. И гори бы она пропадом, если бы не Анькина мачеха. Бесполезная животная была и дурная.

– Мачеха? – переспросил Гриф, увязая в дедовом путаном рассказе.

– Коза, господин старший очиститель. А мачеха, как есть, ведьма. То есть лупила Аньку за каждый пустяк. Потому девке ничего другого не оставалось, как найти эту клятую козу – или совсем домой не ходить. А тут как раз бабы за клюквой пошли…

«Интересно, – думал Гриф, сдерживая раздражение, – придуривается или на самом деле так косноязычен? Тогда что за староста из него? Или просто отчаянно меня боится?»

– …и в один голос Аньке – мол, ускакала твоя коза в самую трясину. Болота у нас туточки, господин старший очиститель.

«А если боится – значит, лжет. Или, по крайней мере, что-то скрывает. Что? Козлиные копыта в валенках?»

– А поутру Анька домой со своей козой вернулась.

– И что?

– Так это, козу-то она в этом тумане нашла, господин старший очиститель.

– Гм, – сказал Гриф и покосился на секретаря. Тот невозмутимо строчил в своем блокноте, не упуская ни слова. Под маской лица было не разглядеть, но Гриф мог поспорить, что секретарь веселится. Работнички. Только бы поржать, а потом потравить баек, невзирая на принципы неразглашения. Раньше достаточно было магнитофонной записи в процессе беседы со свидетелями, но когда выяснили, что техника иногда ведет себя странно рядом с аномальными пятнами, ввели правило обязательного присутствия секретаря с допотопным блокнотом.

– Так это, коза-то как есть потопла в болоте. Бабы, которые за клюквой…

– Понятно. Еще какие-нибудь случаи были?

– Как не быть? Как есть были. Аким телегу покраденную в прошлом годе нашел, вдовая Фанька – свою дочку Марьяну, а Марьяна-то померла еще пять лет назад. Ну и по мелочам всяко.

– Так что, получается, в этом тумане можно найти все, что хочешь?

Староста помялся, пошаркал своими валенками. Его пристальный взгляд показался Грифу неприятным – будто белесая кожица маски неожиданно оказалась прозрачной, и дед сумел разглядеть лицо Грифа и глаза.

– Я думаю – только то, что было когда-то потеряно, господин старший очиститель.


Он не смог простить, что Инга солгала. А она решила, что это Гриф ее предал.

«Я ведь предупреждал», – думал он потом, пытаясь разобраться с чувством вины, которое с тех пор не давало ему покоя. В конце концов, Ингу никто не заставлял бежать. Ее-то Гриф обещал защитить. Зачем было бежать – чтобы наткнуться на патруль, в обязанностях которого было уничтожать без предупреждения все и всех, кто пытается пересечь границу – неважно, изнутри или снаружи? Ведь Инга должна была понимать, чем это все закончится? Должна – даже если бы она вообще не умела предвидеть будущее. А может, как раз потому, что она умела иногда это делать…

Как бы то ни было, все вопросы, которые Гриф хотел бы задать Инге, навсегда теперь остались при нем. Как и чувство вины.

Безусловным, не подлежащим сомнению, было одно. Инга солгала, а Гриф ее предал.


– Господин старший очиститель. – Корявые пальцы старосты робко уцепили краешек рукава Грифа, взгляд опять был прежним – испуганным и заискивающим. – Будьте добреньки, не троньте деревню, а?

Гриф отвернулся, дедовы пальцы соскользнули с жесткого рукава защитного костюма. Повинуясь жесту Грифа, подскочил адъютант, подхватил старосту под локоть, повлек в сторону:

– Иди-иди, дедуля. Спасибо за сотрудничество. Управление тебя благодарит, и отблагодарит при случае, не сомневайся. И не трясись. Кому она нужна, твоя деревня? Понял? И своим там передай, чтоб не боялись.

Гриф смотрел, как староста, сгибаясь все сильнее – отчего горб на его спине становится еще более очевиден и безобразен, медленно спускается вниз с холма по узкой тропинке. Наверное, деду хотелось обернуться, но он не смел.

– Деревню оцепили? – спросил Гриф у подскочившего адъютанта.

– Три часа назад. Сейчас старосту назад пустим и начнем. Аномальное пятно готовим к изоляции, как положено. На рассвете первая истребительная приедет.

– Вот и ладно, – Гриф махнул рукой, отпуская адъютанта и секретаря, и побрел к лагерю.

– Ужин господин Наблюдатель велели в штабной палатке накрыть, – крикнул вдогонку адъютант.


Наблюдатель оказался розовощеким круглолицым крепышом с умильной улыбочкой, будто намертво приклеенной к пухлым губкам.

– Наконец-то, – воскликнул он, щурясь, разглядывая входящего Грифа и нетерпеливо потирая ладошки, – я уж думал без вас начинать. Стынет.

Ловко спрятав в переносной сейф пачку мелко исписанных бумаг – ишь, трудяга, ни минуты покоя, – Наблюдатель жестом фокусника сдернул со столика салфетку. Под салфеткой обнаружилась кастрюлька с дымящейся разваренной картошкой, густо присыпанной укропом, миска с тугими, истекающими соком, малосольными огурцами, горшочек с густой желтой сметаной и запотевшая бутыль, наполненная сомнительного вида мутноватой жидкостью. Стандартный паек – брикеты, упакованные в фольгу – был сиротливо сложен на краю стола. Наблюдатель выдернул из бутыли обмотанную тряпицей пробку, повел носом, с явным наслаждением вдыхая кисловатый хмельной запах.

– На меду и яблоках настаивают, негодяи, а? – восхищенно обратился он к Грифу.

– Местное? – с сомнением уточнил Гриф, оглядывая разложенное угощение.

– Да бросьте, – сморщился Наблюдатель. – Проверено все. Вы думаете, снаружи меньше заразы нахватаетесь? Думаете, эти тряпки вас защитят? – Он презрительно ткнул в защитный костюм Грифа, уверенно ухватил в кулак узкое горлышко бутыли. – И потом, ну скажите честно. – Глаза Наблюдателя, неожиданно цепкие для кукольно пухлого личика, уставились на Грифа. – Вам не наплевать, годом больше или меньше этой паршивой стерилизованной жизни, а?

Раньше Гриф послал бы его подальше – хотя бы потому, что в обычае Наблюдателей было устраивать подобные проверки, а потом строчить длинные кляузы о несоблюдении устава в Управление. А теперь ему действительно было наплевать.

– Вы бы, господин Ловчий, чтоб тут какой грязи не натрясти, лучше верхнюю одежду сняли. Да и масочку тоже, – предложил Наблюдатель, осторожно расставляя доверху налитые стаканы. – Или что, уже не замечаете, второй кожей приросла?

Гриф вздрогнул и заметил заинтересованный взгляд Наблюдателя, ухвативший его движение, как кошка зазевавшуюся мышь.

Именно так – слово в слово: «второй кожей приросла?» – говорила Инга, когда он иногда забывал сразу снять маску.

А еще Гриф не любил, когда его называли Ловчим. Будто пса. Или охотничью птицу, приученную срываться в небо только по дозволению хозяина, бить указанную им добычу и послушно возвращаться на хозяйскую перчатку. Хотя кем они еще были, очистители, как не дрессированными псами и ловчими птицами Управления.

– Ну что, Ловчий. – Наблюдатель разглядывал Грифа, не то издеваясь, не то провоцируя. Гриф молчал. – Выпьем за будущее? За будущее для нормальных людей, а?

Гриф сдержанно кивнул, поднимая стакан. Тост был обычен, традиционен. На редких официальных праздниках Управления президент поднимал первый бокал именно с этими словами.

Первый глоток жидкости, отдающей кисловатым духом перебродивших яблок, был прохладен и мягок, второй – неожиданно опалил глотку. Гриф медленно вдохнул, прислушиваясь, как внутри распускается огненный цветок, согревая усталое тело и сжигая дотла напряжение и тревогу. Во рту остался привкус горечи и меда.

– Что, хороша? – усмехнулся Наблюдатель, с хрустом впиваясь зубами в тугой бок огурчика. – А вы – местное, не местное… Тут вопрос, кто нормальные, а кто нет. – Утерев ладонью рассол с подбородка, он выжидающе посмотрел на Грифа, и тот с запозданием понял, что вопрос относится к словам тоста. Попахивало провокацией.

– Хороша, – сказал Гриф, щедро плеща из бутыли в оба стакана. – На меду, значит?

– Ай да Ловчий, – рассмеялся собеседник. – Да не проверяю я вас. Больно надо. Давно хотел на вас взглянуть, знаете. Ловчий, который настолько патологически честен, что даже ни разу не солгал своим будущим жертвам. Некоторые говорят – псих. Ну да мы все тут немного психи. Ну давайте – за психов! Не чокаясь.

Наблюдатель выпил, склонился к Грифу:

– Знаете, почему? Потому что у нас нет будущего. У нас, элиты, золотого генофонда драгоценных крупинок, выбранных из миллиардов, тех миллиардов, которые без раздумий были брошены умирать… А теперь у нас нет будущего… Что думаете, я псих?

– Да, – вздохнув, согласился Гриф. Кажется, этот Наблюдатель начинал ему нравиться.

– …Нормальность! Что такое эта нормальность, а? – Раскрасневшийся Наблюдатель (блестящие глаза, прядь волос липнет к вспотевшему лбу), размахивая руками, едва не смахнул со стола свой стакан.

Рассыпчатая, солнечного цвета, тающая во рту картошка с душистым укропом была давно сьедена, на дне миски плавал одинокий огурец. Бутыль же казалась бездонной – или это Наблюдатель незаметно уже достал следующую?

– Нормальность – принадлежность к большинству. Не более того. А попытки определить эту нормальность искусственно, диктатурой меньшинства, обречены на неудачу, рано или поздно. Нас меньшинство, просто пока не все это понимают. Вот ты, Ловчий, скольких отправил на смерть за последний год, а?

– Мальчика, – неохотно сказал Гриф. Вспоминать не хотелось. – И его мать. Из парижской деревни. Если бы не эта дурацкая псина…


…Собака кинулась из-за дома – огромная мохнатая зверюга метра полтора в холке. Молча. Оскалив двойной ряд острых зубов. Гриф даже не успел ничего понять – среагировало тренированное тело. Отскочив в сторону, Гриф раскроил собаку очередью из унистрела.

– Жулька! – срывая голос, к телу чудовища бросился щупленький белобрысый мальчишка лет семи.

– Ты убил мою Жульку… Ты… – размазывая грязь и слезы по щекам, мальчик обернулся к Грифу.

– Извини, – сказал Гриф, забыв, что из-за маски ребенок не видит его виноватой улыбки.

– Тони! – истошно закричала высокая женщина, кидаясь между мальчиком и Ловчим. Не успела. С замурзанного пальчика ребенка, обвиняюще устремленного на Грифа, сорвался сгусток пламени.

– Тони!! – Трава у ног Грифа загорелась, унистрел, опять сам прыгнув в ладонь, отшвырнул мальчика назад тремя выстрелами. – Тони! Сыночек! – Женщину Гриф успел застрелить до того, как с ее засиявших алым светом рук потек огонь.

А потом ему под ноги рухнул живой факел, забился в истошном крике – Гриф с трудом узнал голос своего адъютанта. Ловчий отпрыгнул, вскидывая оружие, и в ту же секунду понял, что все кончено.

Они шли на него толпой – мужчины, женщины и дети. Впереди – рыжеволосый широкоплечий здоровяк, похожий на бога огня, с алым светом в шальных глазах и жуткой спокойной улыбкой. Пламя уже плясало в его ладонях, медленно, очень медленно тянущихся к Грифу.

– Стойте! – заорал Гриф, срывая голос.

Они замерли все – разведчики из команды Грифа, рванувшиеся было на подмогу командиру, люди с огнем на ладонях, и даже само пламя как будто тоже притихло, жадной собачьей лаской вылизывая пальцы своим хозяевам.

– Стойте! – Гриф очень осторожно поднял руки и медленно отвел в сторону унистрел. Секунды падали как капли ядовитого дождя, разъедающего плоть до костей. Палец на спусковом крючке свело судорогой. Гриф понимал: одно неверное движение, слово или даже вздох – и он вместе с ребятами превратится в живой костер. Он смотрел не мигая в глаза рыжего предводителя. В огонь, который надо было погасить в первую очередь. – Стойте. Мы не убийцы. Мы ведь пришли помочь. Мы просто…

Его слова оборвало стрекотанье унистрелов. Бог огня, разрезанный одновременно несколькими очередями, повалился на землю. Его голова подкатилась к самым ногам Грифа. Глаза недоуменно моргнули, вспыхнули в последний раз жаром, впиваясь взглядом в лицо Ловчего.

– Лжец, – губы искривились от боли и презрения. – Лже…

Гриф не двигаясь, смотрел, как угасают уставившиеся на него озера кипящей лавы, застывают под коркой пепла.

– Ложись! – закричали сзади. – Огонь!

Будто сегодня еще было мало огня…

Вовремя подоспевшая истребительная бригада накрыла деревню огнем из свинца. Половину жителей уложили на месте в первые же минуты. Остальные разбежались, швыряясь лепестками пламени беспорядочно и почти безрезультатно. Их ловили поодиночке, неторопливо и осторожно, как опасных зверей. Не скрылся никто.

В наскоро сооруженном походном лазарете Грифу перевязали обожженые ноги. Раненых было немного. Убитых – двое. Адъютант и молоденький солдат из истребительной.

Не считая четырех десятков местных жителей.

– Спасибо, – сказал Гриф командиру истребительной. – Если бы не вы…

Тот фыркнул, стягивая маску. Гриф узнал его лицо, изрытое морщинами и шрамами, насмешливую улыбку и ясный взгляд небесно-синих глаз.

– Полковник Птица!

– Что, считаешь нас убийцами? – спросил тот вместо приветствия. – Как ты сказал этому мутанту? А, Ловчий? Мы не убийцы? Вы… А мы?

– Я думал, получится с ними договориться. Я хотел…

– Ты ведь потому от нас ушел, чтобы не быть убийцей? А, Ловчий? – Полковник улыбался, и Гриф подумал, что, наверное, с такой холодной и страшной улыбкой тот стреляет в мутантов.

– Гриф… – выплюнул полковник. – Стервятник? Думаешь, это лучше?

– А вы? – Гриф разозлился.

– Я? Я просто птица, сынок. – Полковник постучал пальцем по золотой нашивке на своем рукаве – хищная птица, растопырив когти, летела среди облаков. – И я чищу наше небо от чудовищ.

– Кажется, мы оба делаем одно и то же? – примирительно предположил Гриф. – Только разными средствами.

– Верно. Вот так верно, сынок. Хотя орлам и не понять падальщиков, – он опять усмехнулся, вызывающе глядя на Грифа.

– Я хотел другое имя.

– Но ты так и не попробовал его сменить.

– Когда-то вы сказали, главное у птицы – крылья.

– Помнишь? – полковник польщенно улыбнулся. – Сказал. Так и есть. У нас есть крылья, – он опять постучал по нашивке. – И мы одна команда. Команда, которая чистит небо и землю от чудовищ. Ты так и не понял, Ловчий, что это не убийства? Это война…


– Мальчика и мать? – Наблюдатель усмехнулся. – Да брось, Ловчий. Ее потом Огнеметцами назвали, деревню? В отчетах.

Наверное, Наблюдатель читал эти отчеты, где было сказано, что при зачистке деревни Огнеметцы были уничтожены все жители. Абсолютно. До грудных младенцев. Потому что их матерей застрелили и никто не знал, как уговорить испуганных заплаканных детей успокоиться и не швыряться огнем в незнакомых людей.

Он все знает, подумал Гриф, глядя на улыбающееся лицо Наблюдателя. И вспомнил почему-то последний пристальный взгляд убитого вожака огнеметцев.

– А остальные? Все, кого твоими стараниями в Изолятор, а? Думаешь, стерилизация и психологическая обработка это не смерть? Что, не видел, какими они безвольными куклами становятся после этого, а?

– Я не думал… – Гриф осекся. Как раз такие мысли иногда не давали ему спать – особенно, с тех пор, как Инга…

– Все мы боимся думать, – вздохнул Наблюдатель. – Я сам недавно… Я читал отчеты. Знаешь, там, наверху, им уже все понятно, но они тоже психи и они боятся… Они обрезают информацию, каждому по кусочку, чтобы нельзя было сложить целое и понять. Чтобы не было паники. Я читал очень много отчетов, Ловчий. Я складывал эти кусочки. Я тоже боялся, но когда я увидел целое – я испугался еще больше.

– Война, – сказал Гриф.

– Что?

– Мы называем это очисткой территории. А на самом деле…

– Да, да, – закивал Наблюдатель. – Как будто это наша земля и мы имеем право ее почистить от всех остальных. Самое страшное, многие в это верят.

– Я раньше верил, – пробормотал Гриф.


Он хотел попасть именно в первую истребительную. Легендарную. Гордость армии. Участвовать в самых опасных операциях, чистить землю от самых жутких чудовищ. Тренировался на полигоне до изнеможения, до потери сознания. Потом по ночам снились монстры, уродливые пародии на людей, только уже не виртуальные, а настоящие. Они обступали со всех сторон, тянулись крючковатыми лапами, скалили полузвериные рожи, а вместо тяжелого армейского унистрела в руках вдруг оказывался муляж, электронная игрушка для тренировочных боев…

– Еще один теоретик, – усмехнулся полковник Птица, знаменитый командир первой истребительной, разглядывая документы новичка. – Отличник. В распоряжение лейтенанта Сокола. – Обернулся к остальным, рявкнул зычно: – Отдыхаем, птенчики! Но не расслабляемся. Скоро вылет.

«Птенчики» загудели довольно, освобождая могучие тела от тяжести защитной брони и оружия.

Лейтенант Сокол пополнению не обрадовался. Буркнул хмуро:

– Оружие получил? Нет? Бегом! Куда, стоять. Я отпускал? Ни одного движения без приказа. Даже не дыши, понял? Через два часа выходим. Форма зимняя, маскировка. Оружие в боевой готовности. Вперед не лезть и не отставать. Ясно?

– Так точ…

– Теперь пошел.

– А можно…

– Что еще?

– Имя. Я слышал, что здесь…

– Слышал, – поморщился лейтенант. – Меньше надо слушать, чего не надо. И болтать. Имя получишь после первой операции. Если выживешь. Какое хочешь?

– Я хотел бы… Грифон. Это такое крылатое мифическое…

– Ясно, – оборвал лейтенант. Черкнул быстро в документах. – Гриф. Иди. Оружие и форма. Быстро, быстро!


В первой операции взвод лейтенант Сокола попал в резерв.

Гриф лежал за камнями, судорожно вцепившись в рукоять унистрела. Шевельнуться было нельзя – на малейшее движение лейтенант Сокол шипел сзади разъяренной коброй. В зимней форме было как в сауне, сердце бешено колотилось, мешало дышать, капли пота надоедливо щекотали кожу, невыносимо чесалась шея от нового колючего воротника, маска прилипла к лицу раскаленной сковородой. Но тяжелее всего было смотреть, как убивают своих – ребят из других взводов, с которыми всего несколько часов назад вместе завтракали, болтая и перебрасываясь шутками. Белые мутанты выпрыгивали прямо из-под снега – взлетали в льдистом сверкающем вихре, который в один миг закручивался вокруг солдата, а потом медленно и красиво засыпал осевшее тело облаком новогодних снежинок. А мутанты опять ныряли в снег, как рыбы, блестя гибкими быстрыми телами. Иногда они не успевали – и оставались на поверхности, разрезанные очередями унистрелов. Умирая, они, как оборотни из сказок, теряли нечеловеческие черты – кожа розовела, лица и руки истончались. На заляпанном алым пушистом снегу оставались просто мертвые люди, красивые, как полубоги. Совершенные стройные фигуры, мускулистые торсы атлетов, длинные ноги бегунов, гибкие руки гимнастов, одухотворенные лица поэтов… Рядом с ними солдаты в масках, форме и камуфляже казались чудовищами. Мутантами. Чужаками.

В тот день, глядя, как снег засыпает тела, похожие на статуи античных богов, Гриф впервые усомнился, так ли абсолютна та истина, в которую он верил с детства…


– Это не война, – сказал Наблюдатель, печально глядя на Грифа. – Хуже.

– Что?

– Мы думаем, что это война. А на самом деле… Нас горстка, Ловчий, по сравнению с теми, кто снаружи. Наши деды думали отсидеться в защитных бункерах, пока гибнет мир. А мир не погиб. Он изменился. Обреченные миллиарды выжили, и теперь обречены мы. Теперь мы – двуногие, двурукие особи с убогой интуицией, неспособные зажигать огонь на ладонях и двигать взглядом предметы – теперь мы ненормальные.

– У нас нет шансов, – сказал Гриф. Наконец произнес вслух то, о чем думал уже давно.

– Ни единого, – кивнул Наблюдатель. – Я не понимаю, почему они до сих пор нас не уничтожили…


Гриф попал в плен в своем первом патруле. Даже не заметил, как это случилось. Моргнул – и напарник уже оседает в снег, а вместо него из льдистого вихря шагает навстречу белая гибкая фигура, тянет к лицу гибкие сверкающие пальцы. Гриф вспомнил предупреждение лейтенанта: «Близко тварей не подпускать, стрелять на расстоянии. Дотронутся – заморозят насмерть, как котлету». Он хотел заорать, но не успел.

Белое с синим отливом лицо радостно оскалилось, когда Гриф с трудом разлепил веки. Вместо крика получилось жалкое сипение. Клацая зубами от холода, Гриф попробовал отползти от мутанта подальше, зашарил вокруг в поисках оружия.

– Чего он дрожит? – спросило лицо тонким голосом, недоуменно сморщиваясь.

– Старый способ регулировать температуру, – басом ответили откуда-то сверху.

– А! – обрадовалось лицо. – Не умеет делать холод-тепло?

Гриф старательно моргал, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь в слишком ярком белом свете. Глаза слезились, очертания окружающего мира расплывались, хотелось спать.

– Сейчас совсем замерзнет, – сказал бас.

– Жалко, – сочувственно дрогнул тонкий голос. – Я помогу.

Гриф увидел, как белые пальцы опять тянутся к нему, хотел отодвинуться, но сил уже не было. Пальцы обожгли кожу, вонзились в тело, проникли сквозь горло, сжали в горячей ладони сердце – и осторожно выпустили его, уже теплое и живое, на свободу. Гриф судорожно вдохнул, захлебываясь холодным воздухом. Стряхнул с маски тающий иней, огляделся.

Маленький белый – ребенок? – сидел рядом с ним, на утоптанном снежном полу высокой пещеры. Двое взрослых стояли рядом, один вертел в длинных гибких руках унистрел.

– Как это работает? – басом спросил он.

Гриф промолчал. В груди было горячо, будто там поместилась маленькая печка, спать и умирать больше не хотелось. Но выдавать врагу тайны оружия он не собирался.

– Может, он немой? – предположил хрипло второй взрослый.

– Он странный, – сообщил ребенок, поддевая пальцем край рукава. – Кожа отваливается.

Хриплый коротко засмеялся:

– Это одежда, малыш. Она снимается.

– А внутри он нормальный?

– Не совсем. – Хриплый присел на корточки, заглянул в лицо Грифа ярко-синими внимательными глазами. Спросил: – Вы зачем пришли?

– Пусть уходят, – сказал бас сверху.

– Они не уйдут, – отозвался хриплый, разглядывая Грифа.

«Я не уполномочен вести переговоры», – хотел ответить он, но понял, как глупо это сейчас прозвучит, особенно под насмешливым взглядом синеглазого. И вместо этого неуверенно пробормотал:

– Почему вы меня не убили?

– Что такое «убить»? – спросил ребенок.

– «Убить» – это отнять жизнь, – пояснил хриплый.

– Зачем? – Ребенок наклонился к Грифу, вглядываясь удивленно. – Он болеет? Ему так больно, что нельзя терпеть? Можно сделать холодно в том месте, где болит. Хочешь, я тебе помогу? – предложил он Грифу.

– Они убивают просто так, – сказал бас.

– Они ненормальные? Как тетя Рима, когда она стукнулась головой об лед?

– Вроде того. Пусть уходят.

– Нет, уйдем мы. Послушай, – хриплый положил ладонь на плечо Грифу, улыбнулся. – Здесь нет ничего ценнее жизни. Мы никогда не отнимаем ее друг у друга. Мы храним жизни друг друга, как свою. Иначе бы здесь не осталось никого. Вы это поймете, если захотите жить здесь.

– Мы не собирались… – возразил Гриф.

– Я слышал, раньше люди убивали друг друга за лучшую землю. Это ведь глупо, правда? Если вам так понравилась эта долина, мы оставим ее вам. Уйдем дальше в горы. Земли хватит на всех. Передай своим, чтобы они больше не трогали наши жизни.

– Он не заблудится? – озабоченно сказал ребенок, глядя, как гость, озираясь, неуверенно идет к выходу из пещеры. – Тетя Рима так заблудилась. Может, его проводить?…

Гриф заблудился. Белое безлюдное безмолвие окружало его со всех сторон – от горизонта до горизонта. Оно казалось бесконечным и непроходимым. Гриф брел, не разбирая, куда – все направления здесь были одинаковыми, – с трудом выдергивая ноги из глубокого рыхлого снега. И думал о том, как прав синеглазый. Нет ничего ценнее жизни. Те, кто сумел выжить в этой мертвой белой пустыне, должны были понять это.

Наверное, он замерз бы насмерть, если бы не маленькая внутренняя печка, загоревшаяся от пальцев маленького мутанта. Она остывала потихоньку, но ее тепла вполне хватило, чтобы довести Грифа до своих.

Он вышел как раз к месту побоища. Иначе это трудно было назвать.

Солдаты хмуро и торопливо собирали в походные лазареты тела товарищей – уже выяснилось, что мутанты не убивают, а только замораживают, и, если правильно отогреть павших воинов – те оживают. Трупы мутантов замерзали на снегу. Где-то там среди них был, наверное, и тот ребенок, который поделился с Грифом своим теплом…


– Потому что они научились ценить жизнь, – сказал Гриф. – Потому что им пришлось выживать там, где выжить было невозможно. И получилось так, что выжили только те, кто поддерживал друг друга. Кто научился терпеть живущих по-другому. Не убивать соседей только потому, что у них другая кожа или огонь в ладонях.

– Теперь они терпят нас? – спросил Наблюдатель.

– Да. Они научились терпеть ненормальных.

– Получается, у нас все-таки есть шанс? Ну, если мы тоже этому научимся? А, Ловчий?


На границе лагеря из темноты выступили патрульные, посветили в глаза детектором, узнали Грифа и так же бесшумно исчезли.

Он брел по тропинке, указанной вчера старостой, через залитый лунным сиянием луг. Высокая трава, почти до плеч, колыхалась серебристыми волнами, огромные цветы сейчас казались черными – будто широко распахнутые глаза, уставившиеся на Грифа. Наверное, аромат этих цветов был головокружительно прекрасен, Ловчему неожиданно захотелось сорвать с лица маску, чтобы почувствовать его. Впервые за много лет, с тех пор как он мальчишкой впервые вышел из бункера, кожица маски мешала, казалась чем-то чужеродным. Мы здесь чужие, подумал Гриф, вспоминая слова Наблюдателя. Мы спрятались от мира, когда он погибал, и теперь это уже не наш мир.

Туман начинался постепенно – сперва молочно-белые струйки вились у щиколоток, потом поднялись к коленям. Будто Гриф входил в призрачную реку. «Я пьян, – осознал он, замерев на середине очередного шага. – Что я здесь делаю?» И шагнул еще глубже. Туман накрыл его с головой.

Он шел минут десять – или несколько часов. А может, десятилетий. Остановился, поняв, что окончательно потерял ориентацию.

Вокруг был только плотный мерцающий серебром туман, скрывший весь мир – или только пустоту, которая осталась от мира.

Спасаясь от гибели, их корабль покинул гавань – и заблудился. Теперь они бродили в тумане, пытаясь отыскать путь домой, но дома больше не было. Они были обречены блуждать вечно, пока корабль не развалится или последний его пассажир не умрет от жажды…

«Так что, получается, в этом тумане можно найти все, что хочешь? – Я думаю – только то, что было когда-то потеряно, господин старший очиститель…»

– Инга, – позвал Гриф, закрывая глаз. – Инга!


– Инга, ты понимаешь, что я обязан сдать в Изолятор это… этого… Как ты могла не сказать мне ни слова?! – взорвался он, не выдержав.

– Поэтому я тебе и не сказала, – тихо отозвалась Инга, так и не поднимая глаз. Не шевелясь, будто закостенев, она по-прежнему смотрела на ребенка в своих руках.

И как она умудрилась так долго скрывать?! Подгадала под полугодовую командировку Грифа, а перед этим еще выпросила пожить в Заповеднике – мол, голова все время болит от замкнутых пространств и спится плохо… Инга уже давно заводила разговоры о ребенке – Гриф сперва мягко отговаривал, потом вообще запретил заикаться на эту тему.

«То, что ты выглядишь нормальной, ничего не значит, – объяснял он строптиво поджимающей губы Инге. – Мне удалось вытащить тебя из Изолятора, и начальство смотрит сквозь пальцы, что ты живешь со мной уже так долго, хотя у нас это не принято. Но твои гены, Инга! Почти стопроцентно ребенок родится с физическими отклонениями. Ты понимаешь, что его тогда ждет? И, боюсь, тебя в этом случае я тоже больше не смогу защитить…»

За полгода он соскучился. Даже не представлял, что Инга так много для него значит. С удовольствием, представляя, как Инга обрадуется, собирал подарки: забавные безделушки, сетку контрабандных яблок – выращенные в оранжерее Инге не нравились – мол, на вкус, как бумага. Воспользовался попутным транспортом, приехал на день раньше.

Ингины глаза были испуганными и отчаянными.

– Я думала… ты завтра… – белые губы едва шевелились. Она прижимала к себе младенца, осторожно поддерживая его головку с редкими светлыми волосиками.

Приготовленные подарки высыпались у Грифа из рук.

«Не может быть, – подумал он. – Не может…»

Младенец был нормальный. Гладенькая спинка, две ножки с розовыми пяточками, две ручки – на каждой по пять неправдоподобно маленьких пальчиков. Безумная надежда, что все обойдется и каким-нибудь невозможным образом получится уговорить начальство не трогать ребенка и Ингу, должно быть отразилась на закаменевшем лице Грифа.

– Вот твой сын, – пытаясь улыбаться, сказала Инга, протягивая к нему ребенка. Небесно голубые глазки посмотрели на Грифа с любопытством, но третий глаз, распахнувшийся между маленьких бровей, был ярко-синим и по-взрослому задумчивым…


– Инга!

– Гм, – сказал кто-то из тумана.

Гриф открыл глаза. Туман расступился, открыв полянку нежно-зеленого мха, усыпанного белыми цветами. Ночь закончилась, как и не было: солнечный свет заливал полянку, сидящего на пеньке седобородого старика и лукошко с грибами возле его ног.

– Потеряли кого, молодой человек? – поинтересовался старик, жмурясь на солнце, как сытый кот.

– Вы кто? – Гриф почувствовал, как остатки хмеля слетают с него, оставляя наедине с невозможной действительностью.

– А вы?

– Гриф, – растерявшись, представился он.

– Стервятник? – уточнил старик, пристально разглядывая Грифа – так, что тому почему-то захотелось поежиться. «Просто птица», – хотел сказать Гриф, но промолчал. Потому что у него не было крыльев – даже маленьких, ненастоящих, вышитых золотыми нитками на черном мундире. А крылья – главное для птицы, это понимал даже полковник со своими игрушечными крылышками на форме.

Взгляд старика будто снимал с Грифа кожу, заглядывая внутрь, где метались потревоженные воспоминания, судорожно трепыхалось сердце, когда-то отогретое рукой маленького мутанта, а потом замерзшее снова. На долгие годы. И только сейчас ожившее снова, заставляя задыхаться, чувствовать и бояться. – Что, маска-то уже второй кожей приросла?

Повторил слово в слово за Ингой и Наблюдателем – будто действительно залез в воспоминания Грифа и вынул оттуда тревожащий, жгущий кожу под треклятой маской вопрос.

– Или боишься, как бы лица не увидели те, кого ты рвешь, Ловчий? Или сам своего лица боишься, а?

– Вы кто? – цепенея от ужаса, выдавил Гриф.

– Вопрос, не кто я, вопрос – кто ты. – Старик перестал разглядывать Грифа, с кряхтением поднялся с пенька. – Пойдем-ка, – велел, тяжело опираясь на локоть Грифа. – Пойдем. Да лукошко захвати – меньшой сынок-то у меня страсть как боровики в сметане уважает.

Тропинка вилась через луг, заросший высокой – до плеч, травой и огромными цветами. Вроде и та тропинка – и не та. Бабочки взлетали из-под ног, ласточки с суетливым чириканьем носились мимо. Высоко в небе, неподвижно раскинув крылья, парила какая-то большая птица. Стервятник?

«Может, я сплю?» – подумал Гриф. Снял перчатку, потрогал влажные лепестки огненно-алого цветка, дотронулся до лица и, поколебавшись, сорвал тонкую, плотно липнущую к коже, защитную маску.

Аромат цветов и правда оказался чудесным. Гриф не мог надышаться, глотая воздух, как волшебный невероятно вкусный напиток. Голова кружилась. Ветерок щекотно покалывал кожу, непривычную к открытому воздуху.

– На солнце-то не обгори с первого разу. – Старик усмехнулся, одобрительно косясь на Грифа, и нахлобучил ему на голову свою обтрепанную шляпу.

Деревня тоже была знакомой, но вроде не совсем такой, какой ее накануне увидел Гриф, отыскивая старосту.

Старик остановился возле первого дома.

– Ну проводил – и будет, – сказал он Грифу, отнимая лукошко. – На грибы не зову, все равно сейчас вкуса не поймешь. А на свадьбу заходи – попозже. Марьяну-то помнишь?

– Которая в тумане нашлась? – предположил Гриф.

– Она. Дочка ее замуж выходит за моего внука. Приходи, коли сможешь.

– Я… – замялся Гриф, пытаясь разобрать, что не так. Деревня сейчас была больше, вместо покосившихся халупок – красивые дома с резными крылечками и ставнями, яркими цветастыми занавесками. Дочка Марьяны – которая еще сама ребенок?!

– Ну а старшого сынка моего ты вроде тоже знаешь, – сказал старик, приветливо махая рукой человеку, вышедшему на крыльцо. Взгляд голубых глаз, остановившийся на Грифе, был приветлив и любопытен, но третий глаз, ярко-синий, взглянул на Грифа строго и будто с укором…


– Скорее, – негромко сказал Гриф в сумерки сарая. – Выходите все, только тихо.

Он бежал сквозь туман, не разбирая дороги, и уже думал, что будет бежать так вечно, навсегда заблудившись в молочно-белой пустоте. Но неожиданно вывалился обратно – в бледнеющую перед рассветом лунную ночь. Маску он так и не нашел и позабыл снять с головы драную старикову шляпу – потому патрульные сразу не узнали его. Потому, может, ему и не было так стыдно, укладывая их на землю точными выстрелами парализатора.

Первым высунулся староста.

– Благодарствуйте, господин старший очиститель. Я так и подумал, что ошибочка вышла. – Вы ведь велели деревню не трогать, а ваши подчиненные чего-то перепутали – но народ-то волнуется…

– Тихо, – сказал ему Гриф. – Выводи своих людей – и уходите. Быстрее. Утром приедет истребительная бригада, и я не смогу…

Староста нырнул в сарай, там забормотали торопливо и невнятно, кто-то ахнул, кто-то сердито буркнул: «Цыть, дура!»

Отступив в сторону, Гриф смотрел, как они выходят – взрослые, дети, старики. Попытался угадать среди них Марьяну – но он никогда ее не видел, да и в предрассветных сумерках лиц было не разглядеть. На Грифа косились молча и в основном испуганно. Только одна женщина метнулась к нему, бухнулась на колени.

– Сыночек, спасибо тебе, милый, спасибо, – забормотала торопливо и горячо, ловя руку Грифа и пытаясь поцеловать.

– Иди, Василиса, – велел староста, поднимая ее. Хмуро пояснил: – Ей тут добрые люди сказали, что всех детей отберут, а грудных, мол, и вовсе усыпят… как больных псов… а у ней детей мал мала, у Василисы… Иди, Василиса, господин старший очиститель говорит, торопиться надо.

– Как тебя звать-то, сыночек? За кого молиться мне теперь? Как звать?

– Гриф, – растерянно ответил он. Женщина кивнула и заторопилась догонять остальных.

– Детей в середину, – командовал староста, подталкивая отстающих. – Семен и Олаф замыкающими – если что, подхватите, кто падать будет…

– Про детей-то правда? – спросил он, оборачиваясь к Грифу. Теперь, перестав называть Грифа «господином старшим очистителем» и умильно улыбаться, он изменился. Стал строже и суше и даже вроде как чуть распрямился, будто уродливый горб перестал отягощать его. Словно принял Грифа в ряды своих, перед которыми не надо притворяться и надевать маску пугливого деревенского дурачка.

– Правда.

– Ну и как ты-то теперь?

– Не знаю, – Гриф пожал плечами.

– Может, с нами, а? Двух-трех крепких ребят отряжу, чтоб пособили…

– Куда они? – Гриф удивленно смотрел, как люди бегут через луг – но даже не к туману, где можно было бы попытаться спрятаться, а наверх – к обрыву над бледной рекой тумана.

– Куда? – Он осекся, когда первый из бегущих шагнул в пропасть. На секунду он пропал из виду – Гриф успел с ужасом подумать: – «Чокнутые – они все здесь чокнутые, во главе с этим рыжебородым. Массовое самоубийство?!» А потом фигурка, сорвавшаяся с обрыва, появилась снова, поднимаясь выше и выше, и, наконец, поймав воздушный поток, заскользила, почти не двигая крыльями.

– Так что, – переспросил староста. – Может, с нами?

Он скинул тулуп, бывший горб вырвался в разрез рубахи на спине двумя большими серебристо-серыми крыльями.

– Я… – Гриф поперхнулся. Староста улыбался. Исчез горбатый уродливый старик, теперь перед Грифом стоял рыжебородый стройный крылатый бог, щедро и небрежно предлагающий: «Может, с нами?»

– Я сам, – сказал Гриф, глядя на парящие над туманом человеческие фигурки. «Инга, – позвал он, будто она могла быть там, среди них, и будто теперь наконец было можно попросить у нее прощения. – Инга, как получилось, что я искал тебя, а нашел себя? Себя – того, кем я мог бы быть? Или еще могу стать? Может, я еще сумею отыскать тебя – как та Фанька нашла свою Марьяну, несмотря на то, что это невозможно – может, просто потому, что очень хотела ее найти… Только теперь я должен больше не потерять самого себя, да?»

– …Спасибо, я попробую сам.

– Это правильно, сынок, – одобрил бог, похлопав Грифа по плечу. – Митька! Ты чего тут застрял? – рявкнул он, заметив за дверью сарая мальчишку, подслушивающего разговор.

– Счас, счас, – недовольно сказал тот, вылезая из укрытия. Подошел к Грифу, с любопытством заглянул в его лицо. Спросил: – Дяденька, а гриф – это птица?

Юрий Бурносов Кэле-таньги

Америка – единственная страна, которая от варварства перешла прямо к упадку, минуя стадию цивилизации.

Жорж Клемансо

1

Старый Ваамчо нагнулся и поднял с камней мертвую евражку. Он внимательно рассмотрел зверька, бессильно свесившего лапки, и покачал головой: на оскаленной мордочке тускло поблескивали три глаза.

Старик отшвырнул трупик и вытер ладонь о кукашку. Евражки шли с гор, из тундры, третий год, и все былис лишними ногами, хвостами, ушами, глазами… Раньше такого не было, а теперь совсем худо. Собаки сначала охотно жрали евражек, но потом стали болеть, дохнуть, и все бы, наверное, так и передохли, но отчего-то перестали жрать зверьков сами – верно, поняли, что в евражках – болезнь.

Покачав головой и еще раз обтерев ладонь о засаленную оленью шкуру кукашки, Ваамчо сел на большой валун и принялся набивать в трубку табак. Табака оставалось совсем мало, да и не табак то был в основном, а махорочная труха, смешанная с сушеной травой; это делал умелец Ярак, отец которого еще перед войной купил у тангитанов-русских много курева, хотел лавку открывать, да помер. Ярак тогда шибко горевал, потом тоже хотел лавку открыть, да война случилась. Тангитаны перестали прилетать и приплывать, потом радио замолчало, а начальник Отке уехал на вездеходе узнать, что ж теперь делать, да так и не вернулся. А ведь двадцать лет прошло, как уехал. Сам Ваамчо не считал, зато Ярак считал – он календарь вел и говорил, когда какой праздник, когда месяц меняется или год.

Добыв огонь, Ваамчо закурил и снова покачал головой. Совсем худо стало жить. Когда-то было здесь без малого сорок яранг, а осталось – шестнадцать. Неделю назад жена Экетамына умерла, болела много, пухла, волосы лезли. Экетамын так огорчился, что просил, чтобы его удавили, но никто не стал. Тогда Экетамын хотел себя убивать, да не позволили – и так народу мало осталось. Связали Экетамына, полежал он, успокоился, а вчера уехал с братьями на охоту. Охота плохая стала, то ли дело раньше – моржей били, а теперь совсем нельзя моржей бить…

Ваамчо вздохнул. Было тихо, море набегало на берег и с еле слышным шипением отползало назад. Справа старик видел стойбище – дымки над ярангами, собак, а вон Айвам нарты чинит. Слева на прибрежных камнях покоилась подводная лодка – высотой как десять яранг, а длиной как много-много китов. Ее выбросило давно, Ваамчо еще не такой старый был; он помнил сильный шторм, ночью море шибко волновалось, и одна из волн, самая огромная, принесла на берег лодку. Жители стойбища поутру собрались вокруг смотреть, кто же вылезет из громадины, но никто не вылез, и до сих пор не вылезал. Ярак говорил, что в такой лодке можно жить сколько угодно и совсем наружу не выходить, и ему сначала верили, ходили даже стучать в железо, кто не боялся – вдруг тангитаны изнутри ответят! – а потом перестали стучать, потому что всякое, конечно, бывает, но чтобы двадцать лет внутри жить и вовсе наружу не выйти, это точно Ярак выдумал. А дальше шаман Эттыне не велел туда ходить, потому что внутри лодки, наверно, все умерли, а раз умерли, немудрено, что там духи завелись. Эттыне с морем говорит, он знает.

Старый Ваамчо долго еще курил и смотрел то на лодку, покрытую ржавыми пятнами, то на Айвама, который чинил нарты. Он уже собрался было пойти и помочь Айваму, потому что нарты у того были совсем плохие, долго их чинить, но тут увидел в море, на самом горизонте, что-то необычное. Старик аккуратно выколотил трубку, взобрался на валун, на котором только что сидел, и прикрыл ладонью глаза от солнца. Однако Ваамчо так и не разобрал, что же такое плывет – корабль или не корабль, и крикнул:

– Айвам! Эй, Айвам! Зови скорей Ярака, кажется, что-то случилось!

2

– Черт. Там болтается русская подводная лодка, – сказал Бэнгс, опустив бинокль. – Прямо рядом со стойбищем.

– Думаете, русские аварийно высадились здесь?

– Вполне вероятно. Лодка сидит на мели, судя по всему, она здесь уже довольно давно… Вопрос в том, куда отправился ее экипаж.

– Дайте бинокль, – сказал коммандер Уиллетс. Он долго смотрел, сопя и покашливая, потом сообщил:

– Атомный ракетоносный крейсер проекта «Оскар-2». Если я правильно помню, у русских на Севере их было четыре. Выглядит совершенно заброшенным, но это еще ни о чем не говорит.

– Сколько человек на борту? – спросил Бэнгс.

– Сто тридцать человек. Плюс у них имеются ракетные установки «Гранит», которые при желании они могут по нам применить.

– Но ведь не применили же, – разумно заметил Бэнгс. – А нас трудно не заметить. Думаю, коммандер, они давно нас засекли своими радарами.

– Не применили… – согласился Уиллетс. Он задумчиво потеребил нос. – Давайте пошлем катер.

– В любом случае мы не сможем подойти очень близко, – сказал Бэнгс и нажал кнопку на пульте. – Лейтенанта Херрина срочно на мостик!

Херрин явился быстро, все это время Уиллетс внимательно рассматривал берег в бинокль.

– Послушайте, Херрин, – сказал Бэнгс. – Возьмите десяток человек понадежнее, на вас возлагается проведение переговоров с местными жителями. Надеюсь, вам не нужно объяснять принцип политики «Американец – друг»?

– Нет, сэр.

– Тогда грузитесь на катер и отправляйтесь. Оружие применять только в крайнем случае, но и не рискуйте без нужды. Официальная версия – мы научно-исследовательское судно, скажем, радиофизический проект НАСА.

– Полагаете, они знают, что такое радиофизика и НАСА, сэр?

– Если там офицеры с подводной лодки, которая торчит на берегу, они знают не только о НАСА. А если там только аборигены – тем лучше, это мирный народ, насколько мне известно, и с ними легко будет наладить отношения. Возьмите с собой подарки – кое-что из продуктов попроще, выпивку, лекарства. И не забудьте Девлина – он знает русский.

– Есть, сэр.

Лейтенант убрался с мостика, а Бэнгс обернулся к коммандеру и спросил:

– Полагаю, вы со мной согласны, коммандер?

Уиллетс сухо кивнул. Командиром SBX был все-таки Бэнгс, хотя он, по сути, являлся сугубо штатским капитаном. Впрочем, поступил капитан и в самом деле верно, притом в глубине души Уиллетс надеялся, что русского экипажа на побережье не окажется. А с местными эскимосами они найдут общий язык, даже если тем это не понравится.

– Я прослежу за отправкой, – сказал Уиллетс.

– Действуйте, коммандер.

Уиллетс спустился по трапу, поглядывая в сторону далекого берега. Огромный комплекс едва заметно покачивался на слабой волне, и коммандер в очередной раз поразился его уродству и вместе с тем величию. Самоходная радиолокационная станция, конечно, не была создана для дальних самостоятельных переходов, но остров Адак, где она базировалась с 2007 года, пришлось покидать на том, что было под рукой. А под рукой имелись несколько полуразбитых фрегатов УРО и старые минные тральщики плюс атомная подлодка «Олимпия», экипаж которой сориентировался в ситуации еще быстрее, чем команда Бэнгса, и распрощался с Алеутами совершенно неожиданно.

Своей относительной безопасностью Бэнгс и еще семьдесят три человека были обязаны, как ни странно, русским. Именно они еще в начале века построили нефтяную платформу, которую планировали продать норвежцам – те собирались добывать нефть на шельфе Северного моря. Однако норвежцы тут же перепродали махину в пятнадцать тысяч тонн весом корпорации «Боинг», которая и сделала из нее то, что станция представляла теперь – а именно Sea-based X-band Radar. На судоверфи в Браунсвилле неудавшуюся нефтедобывающую платформу переоборудовали, навесили на нее модуль с радиолокационной станцией, здоровенный белоснежный колпак которой ярко сверкал под солнцем.

Директор Агентства по противоракетной обороне генерал Оберинг в свое время сказал, что радиолокационная станция комплекса SBX способна из района Чесапикского залива – то есть за пять тысяч километров – обнаруживать и сопровождать находящийся над Сан-Франциско объект размером с бейсбольный мяч. Возможно, так оно и было – но для Уиллетса главнее оказалось то, что во время войны это умение не помогло ни генералу Оберингу, ни Соединенным Штатам в целом. Зато оно помогло персоналу, если живущих на станции можно было так называть – в конце концов, свои прямые функции SBX не исполняла уже два десятка лет…

Уиллетс еще раз взглянул с семидесятиметровой высоты на далекий берег Чукотки и чернеющий там корпус русской субмарины. По сути, если это некая уловка и подлодка может выйти в море, шансов у SBX нет – от ракетно-торпедного удара спастись она не в силах, даже маневр при ее скорости и неповоротливости ограничен. Но возвращаться было некуда, равно как и менять курс не имело смысла. Куда еще идти? В мертвый Анкоридж? В мертвый Ном? В мертвые Датч Харбор или Колд Бэй? Или обратно на Алеуты, где их потопят свои же или вздернут, как только экипаж ступит на землю? Или в Петропавловск, где с ними случится то же самое, если город еще жив?

Коммандер никак не ожидал, что послевоенные десятилетия превратят оставшееся от Америки в дикий набор самопровозглашенных республик, городов-государств и даже империй – форма устройства зависела от вкусов пришедших к власти, а иногда и от их умственного здоровья. Аляска, которой серьезно досталось от русских и китайцев, пала последней – военных оттуда вышвырнули, а сейчас (и Уиллетс надеялся на это) потихоньку резали друг друга на основании религиозных, этнических и прочих противоречий.

Парни Херрина уже грузились в катер – старую залатанную посудину, оборудованную двумя автоматическими орудиями и пулеметами. Херрин взял с собой главстаршину Брина, и коммандер это одобрил: Херрин был весьма сообразительным для черного, но Брин лучше сориентируется в сложной ситуации, если таковая возникнет на берегу. Там, где лейтенант будет стоять, засунув палец в задницу, Брин разберется моментально.

Остальные девять человек десанта в основном были военные моряки или морпехи, почти весь «боевой состав» станции, где преобладали все же гражданские лица или те, кто самовольно расстался с несуществующими ВМС США. Порядок на борту удавалось поддерживать только с помощью таких, как Брин или Бродски, который молча курил, прислонившись к ограждению. Коммандер с горечью подумал, что даже они не помогут, если придется возвращаться – команде надоело морское путешествие, да и горючее на исходе. Станция рисковала превратиться в этакую Аляску в миниатюре, тем более что Уиллетсу уже докладывали о подобных настроениях, и менее всего он хотел бы видеть себя болтающимся на кран-балке или расстрелянным на вертолетной площадке, где они с Бэнгсом, доком Шелби и офицерами иногда играли в подобие гольфа.

– Мы готовы, сэр, – доложил лейтенант Херрин, пока его подчиненные заканчивали грузить на катер ящики с картофельной водкой, галетами и шоколадом.

– Кэптен уже сказал вам, а я повторю: аккуратнее. И учтите, если на берегу есть экипаж русской подводной лодки, вам придется туго. Они не поверят в бредни про радиофизическую станцию НАСА, как только увидят ваши рожи, я уж не говорю об оружии. С местными особенно не церемоньтесь – эти русские эскимосы еще более дикий народ, чем те, с которыми вы сталкивались на Алеутах и в Номе. А любой дикий народ любит жратву и выпивку и боится, когда ему бьют по морде.

Бродски ухмыльнулся. Лейтенант Херрин возразил:

– Но кэптен приказал…

– Да-да, политика «Американец – друг», я помню, – прервал коммандер. – Но эти разумные идеи канули в Лету вместе с Америкой как таковой, лейтенант. И если на берегу вас встретят с луками и стрелами, а потом бросят в котлы, чтобы съесть – я искренне советую предупредить эти печальные события. А вот если вам предложат своих жирных жен и оленье мясо – это совсем другое дело. Но и здесь будьте бдительны. Года три назад эскимосы вырезали Барроу, а затем точно так же обошлись с командой фрегата «Сиу-Сити», которая приплыла посмотреть, что там произошло. После танцев, ужина и возлияний…

– Есть, сэр.

– Постоянно будьте на связи. Если что-то произойдет, мы вышлем вторую группу на помощь.

– Да, сэр. Я надеюсь, что все будет в порядке.

– Я тоже, – сказал Уиллетс. Еще бы, отправить вторую группу десанта – означает оставить станцию практически без надежных людей… – Отправляйтесь с богом.

3

– Это не корабль, – убежденно произнес Ярак. Он повернулся к старому Ваамчо, рядом с которым приплясывал от волнения Айвам, и повторил:

– Это не корабль.

Ваамчо и сам понимал, что это не корабль. Высокий и неуклюжий, на толстых ногах, уходящих в море, с огромным белым шаром сверху, это никак не мог быть корабль. Однако он плыл. Плыл сюда.

– Что будем делать, Ярак? – спросил Ваамчо.

– Надо собрать всех. Он еще далеко. Может быть, он совсем сюда не приплывет. Зачем мы ему нужны? А может быть, это тангитаны вернулись, и все теперь наладится и станет, как раньше было.

– У тангитанов не было таких кораблей, – осторожно заметил Айвам.

– А теперь, может быть, есть. Откуда нам знать, Айвам?

– Соберем всех, – согласился Ваамчо. – Беги, Айвам, позови остальных. И Эттыне позови, пусть он спросит у моря.

Айвам кивнул и побежал к стойбищу, смешно перепрыгивая через камни. Жалко, нет начальника Отке, подумал старик. Отке бы сразу сообразил, что делать. Но Отке уже двадцать лет как уехал и возвращаться не стал…

– Кажется, они плывут сюда на лодке, – сказал Ярак. – Смотри, Ваамчо.

Старик посмотрел.

– Да, это маленький корабль, – подтвердил он. – Наверное, большой корабль с ногами не может подойти близко к берегу.

– Катер. Я думаю, большой корабль боится мертвой лодки, – сказал Ярак. – А значит, это не тангитаны.

– А кто же?

– Может быть, враги тангитанов. Американы.

– Такое может быть, – согласился Ваамчо. Он помнил американских ученых, которые вместе с русскими прилетали в стойбище на вертолете очень давно, до войны. Американы были такие же с виду, как и русские, только говорили непонятно и мало пили водку и спирт, чего Ваамчо понять не мог и сразу решил, что это не очень хорошие люди – ведь только не очень хорошие люди отказываются пить водку и спирт, когда им предлагают. Еще Ваамчо помнил, что у одного американа было совсем черное лицо. Он еще подумал, что американ шибко долго сидел на солнце или попал в огонь костра, но начальник Отке объяснил, что у американов такие тоже есть, и черные лица у них от рождения. Тогда Ваамчо окончательно убедился, что американы – не очень хорошие люди, да и не совсем люди, потому что черное лицо может быть разве что у кэле, а не у обычного человека.

Потом американы затеяли воевать с тангитанами, и хорошая жизнь для стойбища совсем закончилась. Перестали прилетать вертолеты, начальник Отке уехал, а потом сделалось страшное – евражки с пятью ногами, рыба, какой раньше никто не ловил, а на моржа и подавно никто ходить уже не мог.

– Американы – это плохо, – сказал Ваамчо. – Прогоним их?

– Мы их должны хорошо встретить, это гости, – возразил Ярак. – Сейчас люди придут, и решим, что делать.

Люди уже шли от яранг, потому что Айвам быстро сбегал. Все шли, только Экетамына с братьями не было, потому что они уехали на охоту. Зато пришел Еыргын, и Нутенкеу, и Манэ, и Амос с Анкалканом, и женщины все тоже пришли, и дети. Даже Эчавто, который родился с одним глазом посреди лба и совсем без носа, ковылял позади остальных. Зато Айвам бежал впереди и, постоянно оглядываясь, что-то объяснял, показывая рукой в сторону моря. Не было только шамана.

Катер тем временем приближался, и Ваамчо понял, что не такой уж он и маленький. Серо-стального цвета, с небольшой пушкой со щитом, ощетинившийся антеннами и какими-то железными прутьями и палками, катер выглядел враждебным и неуместным. Старик подумал, что такой пригодился бы – можно, наверное, на нем до Энурмино доплыть. Только что там делать, в Энурмино – говорят, ушли все оттуда, нельзя стало там жить.

– Флаг не американский, – сказал Ярак. Ему хорошо, подумал Ваамчо, глаза молодые, далеко видит. Хотя какой такой флаг у американов, старик все равно не знал.

– А чей? – спросил он.

– Синий какой-то… – сказал Ярак. – Стой тут, поговори с людьми, а я к себе побегу.

И Ярак заторопился в сторону своего дома, единственного в стойбище, сделанного из дерева. Старый Ваамчо знал, для чего бежит Ярак. Только у него из всех жителей стойбища хранился русский автомат. Его принес с собой солдат, приползший через горы из тундры. Солдат умирал, но успел рассказать, что он пришел с секретной точки, и там тоже все умерли. Солдата похоронили, а автомат забрал Ярак, потому что другие все равно не знали, что с ним делать – это ведь не ружье.

Ваамчо покивал, потому что Ярак делал все правильно, и повернулся обратно к морю. Теперь и он видел, что флаг на маленьком корабле с пушкой – синий.

4

Синее полотнище с изображением Большой Медведицы и Полярной звезды – флаг почившей ныне в бозе Республики Аляска – билось на ветру. Лейтенант Херрин – коммандер про это не знал – прекрасно был осведомлен насчет погибшей экспедиции в Барроу, потому что там погиб его отец. Среди местных оказался престарелый ветеран Вьетнама, который организовал оборону по всем правилам и заманил прибывших в ловушку. Впрочем, Херрину и самому приходилось участвовать в подобных акциях, когда они нападали на деревеньки алеутов с целью «правительственной экспроприации» – так назывался беззастенчивый грабеж.

Берег приближался, и лейтенант уже понял, что субмарина давно покинута и вряд ли боеспособна. А вот что случилось с экипажем, ему еще предстояло узнать. Если за прибрежными камнями притаились русские моряки с пулеметами и автоматами, команде катера не поздоровится.

– Я думаю, все пройдет гладко, лейтенант, – сказал главстаршина Брин. Он, наверное, чувствовал беспокойство своего чернокожего командира.

– Эскимоски бывают даже очень ничего в постели, – добавил один из морских пехотинцев, Каупервуд. – Правда, воняют рыбой, но к этому быстро привыкаешь.

– Прекратить разговоры! – велел Брин. Каупервуд с ухмылкой пожал плечами.

Херрин поднес к глазам бинокль.

Туземцы толпились на берегу, и среди них не было видно людей с оружием. Впрочем, нет – вот бежит один с автоматом Калашникова в руках…

– Кажется, все в порядке, – пробормотал лейтенант.

– Да, сэр, – согласился с ним Брин. – Нас ожидает торжественная встреча. На засаду непохоже, там даже негде толком спрятаться.

Катер снизил скорость, Херрин пробрался на нос и приветственно замахал руками в воздухе. С берега несмело ответил сначала один туземец, потом второй…

– Они рады, – констатировал Бродски.

Катер скрежетнул днищем о камни и остановился. Из рубки вылез Девлин, инженер из технической обслуги станции, который знал русский язык.

– Девлин, Бродски, Джеллико – со мной, Брин, вы остаетесь за старшего, если что – действуйте по обстановке, – приказал лейтенант и спрыгнул в холодную воду. За ним последовали остальные. На самой линии прибоя Херрин поскользнулся, и кто-то из туземцев услужливо подхватил его за локоть.

– Спасибо, – поблагодарил лейтенант.

Местные встали полукругом. Херрин оглядел их лоснящиеся лица с узкими глазами, одежды из шкур и понял, что никакого экипажа русской субмарины здесь нет.

– Мы – представители военно-морских сил Республики Аляска, – начал он не спеша, чтобы Девлину было удобнее переводить. Никакой Республики Аляска уже не существовало, но лейтенант надеялся, что господь простит ему эту ложь. – Мы пришли к вам с миром. Можно ли нам высадиться на этом берегу? Мы готовы покупать у вас продукты и оказывать вам различную помощь, в том числе медицинскую.

Туземец с автоматом выступил вперед и что-то спросил.

– Он интересуется, сколько вас, – перевел Девлин.

– Скажите, что нас много. Корабль большой, и мы хотели бы основать свое поселение здесь, неподалеку.

– Это не ваша земля. Почему вы уплыли с вашей земли?

– Наш корабль – научная станция, – пояснил лейтенант, понимая, что радиофизика здесь неуместна. – Ученые люди, изучают море, небо…

– Изучайте у себя дома, – безучастно сказал туземец с автоматом. – Мы хорошо живем на нашей земле, а вы живите на своей.

Судя по виду местных, жили они не так уж и замечательно, как говорил их вождь, если это был именно вождь. На уродливого ребенка, явно ставшего жертвой мутаций, лейтенант Херрин старался не смотреть. Кстати, подумал он, не забыть доложить коммандеру – видимо, здесь не такая уж чистая территория, как они предполагали.

– Мы пришли с миром, – повторил лейтенант. – Война давно кончилась.

– У тебя черное лицо, – сказал старик с обвислыми усами, выбравшийся вперед. Вернее, он сказал это по-своему, а Девлин, несколько стесняясь, перевел. – Почему у тебя черное лицо?

– Таков мой народ, – развел руками Херрин. – В Америке… в Аляске много людей, у которых черные лица.

Оборот, который приняла беседа, ему совсем не нравился. Черт знает, какие предрассудки могут быть у этих людей, судя по всему, недалеко ушедших от первобытно-общинного строя?

– Человек с черным лицом не может быть хорошим, – убежденно сказал старик. Лейтенант собирался ответить, что-то разъяснить, но в этот момент со стороны стойбища раздались истошные вопли. Все повернулись туда – по берегу бежал пожилой человек в странных одеждах, увешанный амулетами на ремешках, и кричал, не переставая.

– Что он кричит?! – нервно спросил Херрин.

– Это не по-русски. Видимо, местный язык, – так же нервно ответил Девлин.

Лейтенант положил руку на кобуру, но больше ничего сделать или сказать не успел, потому что туземец с автоматом выпустил длинную очередь от живота. Тут же за спиной загрохотали пулеметы с катера, и это оказалось последнее, что слышал в своей жизни лейтенант несуществующих ВМС несуществующей Республики Аляска.

5

Маленький корабль с синим флагом быстро уходил в сторону большого шестиногого корабля. Старый Ваамчо поднялся из-за валуна, на котором он не так давно сидел, покуривая трубку, а сейчас прятался от пуль. Вокруг лежали мертвые – Еыргын, и Нутенкеу, и Анкалкан, и несколько женщин, и Эчавто, которому совсем оторвало его страшную голову. Те, кто был живой, плакали.

Американы тоже лежали мертвые – и человек с черным лицом, и тот, который говорил по-русски, и еще двое, которые сошли на берег. Пятого схватил келюч, когда выпрыгнул из воды. Наверное, это был командир американов, потому что после его потери те сразу перестали стрелять и уплыли.

Ярак отломил от автомата кривую рукоятку и приделал на ее место другую.

– Однако я хорошо стреляю, – сказал он с удивлением.

– Смотри, сколько людей убили, – показал Ваамчо, дернув его за рукав кукашки.

– Надо собрать оружие, – отмахнулся Ярак. – Они могут вернуться, чтобы убить остальных.

Подойдя к человеку с черным лицом, он вытащил из чехла на поясе пистолет, потом поднял длинный автомат другого. Запыхавшись, к Ваамчо наконец-то подбежал шаман.

– Хорошо, что ты позвал келючей.

– Не я позвал, – возразил шаман. – Я просил Кэрэткуна, морского хозяина, а уже он велел келючам прийти и забрать таньги.

– Остальные таньги шибко испугались, – закивал старик. – Но почему ты называешь их таньги, Эттыне? У этого черное лицо.

– Они таньги, потому что их лица бледные, даже если они черные. Такие бледные лица могут быть только у кэле.

– Стало быть, это кэле-таньги.

– Стало быть, так, – сказал шаман и тоже подобрал длинный автомат. – Они приплыли, чтобы забрать и съесть наши души.

– Иди сюда, Манэ, и ты, Амос.

Ярак дал Манэ и Амосу по автомату.

– Они убили мою жену Алек, – жалобно сказал Амос. – Надо ее везти в тундру.

– Потом отвезешь свою Алек, – шаман внимательно рассматривал длинный американский автомат. – Надо убить кэле-таньги, тогда и станем всех хоронить.

– Однако я хорошо стреляю, – с гордостью снова произнес Ярак. Он снял с головы мертвого американа с черным лицом шапку, похожую на котел, и надел на себя. Манэ засмеялся, засмеялись и несколько женщин, и даже Амос засмеялся, хотя совсем рядом лежала его убитая жена.

Внезапно один из мертвых американов застонал.

– Смотрите, он живой, – удивился Ярак. – Сейчас я его убью.

– Постой, – остановил его Ваамчо. – Это тот, который умеет разговаривать по-русски. Мы можем его спросить, зачем кэле-таньги пришли на нашу землю. А потом можно его убить, он никуда не денется.

– Ты говоришь мудро, – признал Ярак. – Несите его в ярангу, а ты, Амос, оставайся здесь и смотри, что станет делать большой корабль. Если он поплывет сюда или случится еще что-то, скорее беги ко мне и расскажи.

– Хорошо, – пообещал Амос и принялся плакать по своей убитой жене, сидя на камне и внимательно наблюдая за шестиногим кораблем.

Раненого принесли в дом Ярака и положили на пол. Жена Ярака спросила:

– Ярак, зачем ты надел на голову котел?

Ярак прикрикнул на нее и велел дать американу попить. Она дала, а Ваамчо, шаман и Ярак тем временем жевали твердое китовое сало и дикий щавель, потому что всем сразу захотелось есть. Раненый закашлялся, и Ярак сказал:

– Хватит ему пить, пора спрашивать. Как тебя зовут?

– Джон Девлин, – пробормотал американ. – Я не военный, я инженер… Не убивайте меня.

– Зачем вы приплыли сюда? Что за страшный корабль на шести ногах?

Американ попытался объяснить, но слова были незнакомые, и никто ничего не понял.

– Он, наверное, врет, – предположил Ваамчо. Тогда Ярак прогнал из дома жену, взял нож и стал отрезать кусочки мяса американа. Мясо было такое же, как у оленя или человека, и кровь лилась с виду самая обыкновенная – наверное, кэле-таньги хорошо умеют притворяться людьми, решил Ваамчо. И действительно, украсть душу, чтобы потом съесть, не так просто.

Американ кричал, потому что ему было больно.

– Говори правду, – велел Ярак.

– Я говорю правду, – поклялся американ. – Мы сбежали с Алеутских островов, потому что там произошел переворот… поменялась власть. Мы искали, где можно остановиться, чтобы жить дальше.

– Так вас выгнали? Значит, вы очень плохие люди, даже если и не кэле. Сколько вас на корабле?

– Семьдесят четыре человека. Было…

– Мы убили четверых, и одного забрал келюч, – посчитал Ярак. – Осталось шестьдесят девять. Их можно убить или прогнать.

– У них много оружия и маленький корабль с пушкой, – усомнился Ваамчо.

– Зато у нас есть келючи, – улыбнулся Ярак и на всякий случай отрезал от американа еще один кусочек мяса.

6

– Бродски отправить под арест, – распорядился коммандер. Здоровяка увели, а номинальный командир вернувшегося катера Броуди остался стоять посередине каюты, глядя в пластиковое покрытие пола.

– Еще раз: что на вас напало? – спросил Бэнгс.

– Я не успел понять, – тусклым голосом сказал Броуди. – Что-то огромное, какое-то морское животное. Оно выскочило из воды со стороны кормы и схватило главстаршину Брина. Очень большое, сэр, почти с катер размером.

– И Бродски запаниковал?

– Не только Бродски, сэр. Он просто крикнул: «Уходим!», потому что… Мы все испугались, сэр.

– Кучки дикарей с одним автоматом?! – презрительно скривился Уиллетс.

– Я не о дикарях, сэр, – кротко сказал Броуди. – Я о чудовище, которое схватило главстаршину Брина.

– Тем не менее именно этот чертов автоматчик уложил лейтенанта и остальных!

– Мы тоже убили нескольких, и если бы не чудовище… – начал было Броуди, но коммандер прервал его взмахом руки:

– Заткнитесь! Я не верю в ваше морское животное размером с катер.

– Возможно, это была касатка, – предположил Бэнгс.

– У берега? – хмыкнул коммандер. – Ерунда.

– Но не могут же врать все члены команды катера?

– Могут. Покрывают друг друга, – сказал Уиллетс без особенной, впрочем, уверенности. Помолчав, он велел Броуди убираться, что тот и сделал с явным облегчением, после чего предложил капитану выпить. Бэнгс согласился.

– Что будем делать, кэптен? – спросил Уиллетс, ополовинив стакан с водкой. Он с печалью вспомнил виски «Тичерс» старого, довоенного производства, которое пил в последний раз восемь лет назад в Номе. Картофельная водка не годилась ему в подметки, хотя иногда коммандер подозревал, что вкус виски уже и не помнит.

– Второй десант?

– У них теперь есть три трофейных автоматических винтовки, пистолеты и гранаты. Это будет не так просто.

– Вряд ли туземцы сумеют ими правильно воспользоваться. В лучшем случае у них остались охотничьи ружья с довоенных времен, да и к тем давно уже нет патронов. А «М16А2» – это не двустволка…

– Тем не менее дикарь уложил четверых наших парней. Может быть, это все-таки остатки экипажа подлодки? Или они их научили пользоваться автоматическим оружием. Но более всего меня беспокоит этот морской зверь.

– То есть вы в него поверили? – удивился Бэнгс, делая маленький глоток из стакана. – Почему же вы…

– …не сказал этого Броуди? Не вижу смысла. Я готов согласиться, что эти дикари приручили какую-то морскую тварь – черномазые ведь приручают слонов, а чем та же касатка хуже слона? Но команда не должна в это верить. Вы знаете, как суеверны люди.

– Еще бы, после того, что им приходилось видеть на зараженных территориях.

– Я полагаю, мы должны подойти ближе, – сказал коммандер, пропустив реплику Бэнгса мимо ушей. – У нас осадка всего десять метров, это вполне реально. Ах, черт, если бы у меня был хотя бы эсминец, а не этот неповоротливый увалень! Итак, мы подойдем ближе, высадим десант на катере и разнесем там все к чертовой матери.

– Может быть, имеет смысл попросту двигаться дальше?

– Куда? Дальше – более-менее крупные города, и мы не знаем, что там творится. Русские вряд ли обрадуются нашему появлению. Точно так же мы не можем идти через Берингов пролив на юг – да у нас и не хватит горючего, не говоря уж о настрое команды… А здесь место наиболее подходящее: пресная вода, низкий радиационный фон… Да я могу привести целый ряд причин, по которым нам нет смысла плыть дальше. И первая из них – на борту нашего гребаного Sea-based X-band Radar семьдесят человек, среди которых морпехи и военные моряки, и потому мы не должны бояться горстки эскимосов!!! Даже если у них имеются дрессированные касатки.

– Помнится, до войны всерьез занимались дрессировкой дельфинов, – заметил Бэнгс, вертя в пальцах стакан. – Они помимо прочего доставляли взрывчатку к кораблям.

– Да откуда у них взрывчатка…

Уиллетс налил себе еще водки, убедившись предварительно, что капитан не осилил еще и половины своей порции.

– Итак, вы за высадку, – сказал Бэнгс.

– Разумеется. Жаль, что у нас нет второго катера. Мы могли бы зайти с двух сторон, а теперь они будут настороже и наблюдают за морем. Эх, нужно было мне самому возглавить десант!

– Что же не возглавили? – поинтересовался Бэнгс. Коммандер покосился на него, но промолчал.

– Хорошо. Давайте сделаем это ночью, когда стемнеет, – сказал Бэнгс и одним глотком допил водку. – Но старшим пойдете вы.

7

Как только солнце собралось садиться, стали готовить байдары. Ярак, который по-всякому выходил главным, распорядился плыть всем мужчинам стойбища и даже жене, а теперь вдове Нутенкеу, которая очень хорошо умела бить лахтака и нерпу гарпуном. Гарпуном, правда, бить сейчас никого не собирались, но с Яраком все согласились, а еще пожалели, что Экетамын и его братья не вернулись пока с охоты – они бы очень пригодились.

Байдар было шесть – пять поменьше и одна большая, самого Ярака. В нее сели Ярак, шаман Эттыне и старый Ваамчо, которому дали пистолет чернолицего и показали, как из него стрелять. Но старик не верил в оружие, которое у кэле-таньги было куда лучше и его имелось куда больше. Чего стоили хотя бы скорострельные ружья на катере. Поэтому Ваамчо надеялся на шамана и его разговоры с Кэрэткуном, морским хозяином. Хорошо, что келючи слушают шамана и Кэрэткуна. А ведь Ваамчо помнил, как моржи были совсем обычные, как их били и ели, и только со временем они стали большие и принялись сами есть людей, и потому люди перестали на них охотиться. Последний, кто пошел в море бить моржа, был дурак Папыле, и его келючи забрали вместе с байдарой.

И хорошо, что шаман Эттыне умел говорить с Кэрэткуном, морским хозяином, и его слугами келючами. Однажды вечером Ваамчо сам случайно видел, как шаман говорит с моржами, и они слушают его, пыхтя и сопя в прибое. Старик тогда очень испугался и убежал в свою ярангу, потому что Кэрэткун мог его наказать за любопытство.

В байдару Ярака положили и полумертвого американа, хорошенько его связав ремешками из тюленьей кожи. Ярак собирался его зарезать, но шаман сказал, что американ может пригодиться, если придется разговаривать с остальными, и все с ним согласились. Чтобы американ не слишком радовался, Ярак отрезал от него еще несколько кусочков мяса и отдал собакам. Собаки его радостно съели, и старый Ваамчо еще раз понял, что американ все-таки простой человек, пусть и плохой, а совсем не кэле-таньги, потому что мясо кэле ни одна собака не станет жрать.

Поплыли тихо-тихо. Сделалось почти совсем темно, но на шестиногом большом корабле светились огоньки, поэтому править к нему оказалось очень легко. Ваамчо внимательно смотрел, как эти огоньки приближаются, и слушал, как шаман бормочет свои тайные слова, наклонившись через борт байдары к самой воде, льет туда кровь и бросает кусочки печени американов, которых храбрый и меткий Ярак убил на берегу.

Байдара шла очень ходко по спокойному морю, но тут впереди послышался шум мотора.

– Кажется, американы тоже плывут нас убивать, – спокойно сказал Ярак. – Эттыне, что говорит тебе морской хозяин Кэрэткун?

– Не волнуйся, Ярак, – так же спокойно отвечал шаман. – Кэрэткун нам поможет.

– У них пушка, – напомнил старик Ваамчо.

Катер, стуча мотором где-то впереди, не зажигал огней – наверное, американы собирались подкрасться к стойбищу незаметно.

– Они проплывут мимо, – заволновался Ярак.

– Не проплывут, – пообещал шаман и снова нагнулся к воде, продолжая бормотать. Внезапно море вокруг вспенилось, и Ваамчо увидел фосфоресцирующие в темноте огромные тела, взметнувшиеся вокруг, раскачав байдары. Кто-то испуганно вскрикнул, вдова Нутенкеу громко принялась стыдить мужчин, а Ярак закричал:

– Келючи! Келючи пришли!

Он вскочил на ноги и выпустил в небо очередь из своего автомата. Ваамчо подумал и выстрелил из пистолета, который больно ударил его между большим и указательным пальцами. Выстрелы услыхали на катере: оживший прожектор заметался по черному небу и уперся в одну из байдар. Оказалось, что американы уже совсем близко, и старик отчетливо слышал, как они кричат на своем языке, а может, зовут на помощь кэле. Потом затрещал пулемет, но тут же смолк, потому что катер резко накренился влево, а потом нырнул глубоко в воду. Прожектор уперся лучом в палубу, и Ваамчо, да и все остальные, видели, как келючи трясут катер, вцепившись своими длинными клыками в железо. По палубе сновали фигуры американов, раздавались автоматные очереди, и келючи на мгновение отпустили свою добычу, выскочившую из моря, словно поплавок. Старик поустойчивее встал на колени на дно байдары, гулявшей от волн, поднятых келючами, и прицелился. Пистолет еще раз больно ударил его между большим и указательным пальцами, кто-то принялся стрелять с соседней байдары. Но стрелять уже не нужно было, потому что келючи снова схватили катер и потянули его вниз, в холодную воду, пока другие моржи, поменьше и помоложе, взобравшись на палубу, терзали американов. Байдара оказалась совсем рядом, и Ваамчо видел, как взлетела в воздух оторванная голова, как хлестали фонтаны крови, и слышал, как довольно урчали келючи.

А потом прожектор неожиданно погас.

8

Док Шелби потрясенно покачал головой.

– Я такого никогда не видел. Конечно, я не биолог, но…

Бэнгс тоже не был биологом, но этого и не требовалось. Пришвартованный к станции катер словно побывал под гигантским прессом – измятый, исковерканный, залитый кровью… Ствол автоматической пушки был согнут, словно пластмассовая трубочка для коктейля, а в обшивке рубки завяз клыками огромный мертвый морж. Но Бэнгс не был уверен, что перед ним именно морж – слишком огромным казалось чудовище, а из жуткой пасти его свешивалась верхняя половина туловища морпеха Стефенсона.

Коммандер Уиллетс сидел на корточках, прислонившись спиной к большому кнехту, и мелко дрожал. В руке он сжимал уже опустевшую бутылку водки. Коммандеру посчастливилось – он вернулся и привел катер, чего нельзя было сказать об остальных членах второго десанта на побережье.

– Касатка, – громко сказал Бэнгс. – Ну-ну.

Док Шелби пнул ногой складчатое туловище чудовищного моржа, потом нагнулся и принялся рассматривать застрявшие клыки.

– Видимо, мутант, – сообщил он. – Собственно, о моржах-хищниках я и раньше слыхал, но это какой-то потрясающий образец…

– Он маленький, – неожиданно сказал Уиллетс.

– Что?!

– Маленький. Этот морж – маленький. Посмотрите на нос.

Док Шелби осторожно пробрался мимо моржа и прошествовал к носу, в котором зияли пробоины диаметром с мяч для соккера.

– Неужели это следы от клыков?! – потрясенно спросил он.

Уиллетс кивнул и бросил бутылку в воду.

– Но главное… – произнес он и замолчал. Бэнгс и доктор ждали.

– Главное, – повторил коммандер, – главное, главное… А главное – они их слушались.

9

Сжигать мертвых не стали – отвезли в тундру. Ярак не поехал – учил других из американских автоматов стрелять, а Ваамчо следил, как шестиногий корабль медленно исчезает за горизонтом.

Возле любимого стариком валуна опять лежала дохлая евражка, теперь с двумя головами, одна меньше другой. Поднимать ее Ваамчо не стал, отпинал ногой в сторону, потом сел на камень и принялся набивать в трубку табак. Табака оставалось еще меньше, чем прежде, а тот, что Ярак забрал у мертвых американов, сразу и покурили – он горел быстро, слабый был.

Добыв огонь, Ваамчо закурил и покачал головой. Совсем худо стало жить. Шестнадцать яранг было, а останется теперь еще меньше – американы, кэле-таньги, поубивали. И Еыргына, и Нутенкеу, и Анкалкана, и несколько женщин, и Эчавто тоже убили. Кстати, подумал Ваамчо, а что бы мне жениться на вдове Нутенкеу? Она лахтака хорошо бьет, да и я совсем не старый… Надо жениться, пока Экетамын не приехал с охоты, а то приедет, да и женится.

Ваамчо вздохнул. Вокруг ничего не напоминало о недавних событиях: мертвая подводная лодка так же ржавела на камнях, из яранг поднимался дымок, Айвам чинил свои плохие нарты, шибко худые, уж сделал бы новые, что ли, чем эти все время чинить. Старик хотел было пойти и дать Айваму такой совет, но поленился.

Он сидел и курил, пока возле байдары, вытащенной на берег, не появился шаман Эттыне.

– Эй, Ваамчо! – крикнул он старику. – Иди мне помогать!

– А что ты будешь делать? – спросил Ваамчо.

– У меня подарок Кэрэткуну.

Старик, не выпуская трубки изо рта, поднялся с валуна и поспешил к байдаре. На дне ее с ночи еще лежал американ. Живой, он смотрел жалобно и что-то хотел говорить, но Ярак завязал ему рот, и говорить американ не мог.

– Идем, Эттыне. С радостью тебе помогу, – сказал старик, сталкивая байдару в набегающие волны.

Они отплыли подальше от берега, и шаман зашептал над водою, бросая в нее куски печени и мозга. Ваамчо посматривал на американа, все еще силящегося что-то сказать. Наконец вода вскипела, из нее высунулась голова келюча и внимательно уставилась на шамана, топорща жесткие усы.

– Давай, – велел Эттыне.

Они со стариком взяли кэле-таньги и бросили его через борт байдары в море. Келюч благодарно кивнул и исчез.

– Хорошо сделали, – сказал шаман.

– Хорошо, – согласился старый Ваамчо и поправил кобуру с пистолетом лейтенанта Херрина, подвешенную на ремешке из тюленьей кожи.

Павел Герасимов Ноты долго горят

– В наше время в поездах правила попроще были. Пристегивайся ремнем и крути себе. А теперь руки еще пристегивают! Ну, куда это годится, я вас спрашиваю, а? Молодой человек!

Парень, крутивший педали напротив, поднял голову и взглянул на старика.

– Не знаю. Всегда так ездил.

– Нет, ну вы еще молодой, понимаю. Но в наше время все-таки было проще. Билеты со скидкой, так они это называют. Полдороги едешь, полдороги педали крутишь. Вы-то, молодые, подешевле хотите, а мне трудновато уже.

– Брали бы за полную цену.

– Что я вам, миллионер? Нет уж. Покручу, пожалуй. Но руки-то зачем пристегивать? Может мне нос почесать захочется.

Молодой человек огляделся. Ему не хотелось чесать языком, но экономный старичок, напротив, был явно настроен на беседу. Он бодро крутил педали, несмотря на то, что широкие кожаные ремни пристегивали его к сиденью так, что свободными оставались только ноги. Виктор вздохнул и стал смотреть в окно. Ремни мешали ему куда больше, чем старику – нос нестерпимо чесался уже полчаса.

Окно, даже плотно закрытое, пропускало пыль. Равнины были засыпаны ею ровным слоем, и проносящийся состав поднимал за собой огромное бурое облако. Хорошо, что вагон в середине поезда – ближе к концу плотность пыли настолько высока, что прозрачные окна уже не нужны.

– А далеко ли едете, молодой человек?

– В Рым.

– До конечной, значит. Ну да, разумеется, многие сейчас туда едут, там погоды хорошие, солнце, да. А я вот на следующей схожу. В санаторий, на озеро Миратом поеду. Нервишки подлечу.

– Не помешает.

– Да уж, да уж. Там персонал теперь не тот, конечно, после того, как старого директора застрелили, не о чем и говорить. Половина персонала уволилась, а половина полегла при кадровых перестановках. Кошмар. Ну, ничего, посмотрим, что новый директор успел. Вы сами-то при оружии?

– При оружии.

– И это очень правильно. Немногие сейчас понимают важность револьвера, и поплатятся за это, помяните мои слова. Но мне кажется, пыль за окном оседает, подъезжаем.

Пыль оседала не только за окном, но и на стеклах, лицах, одежде и багаже. Поезд мягко качнулся и покатился вдоль перрона. Крепления ремней ослабли.


Перрон, на котором уже десять минут стоял состав, ничем примечательным не выделялся. Те же чахлые деревья и кусты вокруг, пытающиеся остановить наступление песка, те же коробейники. Виктор купил и съел пару пирожков, приценился к патронам. Увесистый газетный кулек отдавали за цену обоймы в столице. Взял два.

Вернувшись в пустое купе, Виктор обнаружил, что старичок уже собрался и отправился поправлять здоровье. О самом санатории говорили мало, слава шла больше об озере – идеально круглом, как воронка или кратер метеорита. Говорят, раньше на этом месте стоял город, который исчез и теперь лежит где-то на дне. В любом случае, легенда не объясняла, почему воды озера считались целебными.

«Хрр-уваа-жаемые пссс-ажиры! – прохрипел динамик под потолком. – Напоминаем вам, что, приобретая билеты со скидкой, вы экономите свои сбережения, укрепляете здоровье и помогаете движению поезда. Также напоминаем, что министерство здравопсихоохранения рекомендует пользоваться скидкой. Вы можете быть уверены, что процент скидки точно соответствует количеству затраченного труда, которое не превышает нормы установленные министерством здравопсихоохранения. Заряжая аккумуляторы, вы помогаете прогрессу. Спасибо».

Замолчав на секунду, динамик заиграл гимн. Виктор встал и высунул голову в окно. Пыльпочти не долетала сюда, и вдалеке, как в дымке, проявлялись контуры холмов. Напротив вагона, на ржавом столбике, висела жестяная табличка «иратом». Буква «М» была загнута на обратную сторону, а букву «о», как мишень, расстрелял когда-то скучающий в ожидании отправки пассажир.

Не обращая внимания на торчащего в окне человека, в купе вошли и немедленно загалдели две женщины средних лет. Виктор обратил на них внимание, только когда одна из женщин, пытаясь запихнуть багаж на верхнюю полку, уронила ему на спину баул.

– Помогли бы хоть! Не видите, что женщине тяжело?! – резко бросила она.

– Попросить могли. – Виктор закинул оба баула на полку и отвернулся к окну. Попутчицы не вдохновляли. В его положении в идеале было бы, конечно, ехать без попутчиков и попутчиц, но слишком дорого. Денег оставалось совсем чуть, ценных вещей не было вовсе. Ну, или почти вовсе. Все равно без инструмента ему не заработать, а стрелок он, прямо скажем, неважный.

– Не, Мань, сейчас еще ничего. А года три назад, помнишь, мне всю зарплату противопехотными минами выдали. Едва от премии отказалась.

– Помню. Как ты их дотащила – не представляю.

– На тележке! Взяла у Водяна, сторожа нашего, тележку, насыпала и покатила. А тут ребята какие-то, сопляки мелкие, выбежали. И откуда у них стволы, Мань? А я рогожку сдернула, с мин-то, и говорю – перевернуть? А они мне…

Абсолютно не вдохновляли. В купе четыре места, значит, одно еще займут. Педальных мест два – это хорошо, отдохну потом, подумал Виктор, все больше раздражаясь от пустой болтовни. Главное – перед выходом выспаться.

– А тогда, Мань, ты еще говорила, что не разменяю. А я тебе говорила что разменяю. И пошла на рынок. А они говорят – это какой калибр вообще? А я говорю – да мне пофиг говорю, противотанковый, наверное. Разменяй патронами?

– Ну а он что, Гильнар?

– А он говорит – три обоймы. Я ему: сам три свои обоймы, скотина, четыре с половиной. А он мне – три, а я…

Виктор вышел в коридор. Окна коридора выходили на забор, заклеенный религиозной мишурой. Последние два года секты развивались с невиданной быстротой, но последователи святого Ация душили чуждую пропаганду на корню. Виктор не причислял себя к верующим, но секту Ация уважал. Ему были близки принципы чистоты, осторожности и внимания. Да и древность религии впечатляла – скромные памятники Ацию находили в самых разных местах, возраст их внушал уважение. Поэтому Виктору было приятно, что забор поверх листовок был заклеен символом веры – кругом, разделенным на шесть частей, и подписан мудрым призывом: «Осторожно, ради Ация!»

Подошедший проводник молча кивнул на дверь купе, усадил и пристегнул Виктора и одну из женщин, как ее там – Маню? Проводники вообще не очень разговорчивый народ, спорить совсем не любят, чаще используют дробовик на поясе.

Когда проводник также молча вышел, тишина нарушилась не сразу. Манька ерзала по сиденью, пытаясь устроиться поудобнее, ее подруга копалась в сумке. Виктор только закрыл глаза и решил не открывать их до следующей станции, как вдруг дверь с хрустом сдвинулась.

– Эй! Это, что ли, двадцатая?


Сперва вошла бутылка. То есть в открытую дверь всунулось горлышко, и волосатая рука встряхнула содержимое. Следом вошла собственно небритая харя, которая, сделав глоток, развалилась на последнем свободном кресле. Икнула и глотнула еще раз.

Вошедший выглядел опасным. Судя по наколкам и шрамам, деньги на жизнь он зарабатывал не на пашне и не в библиотеке. Интересно…

– Ну что, покатаемся? Че приуныли, а? Ты вот, клуша, – он легонько ткнул сапогом в ногу Гильнары, – че невеселая? А вы крутите педали, поезд отправляется, ща током дернет! Гы!

Поезд действительно тронулся. Виктор и попутчица налегли на педали, подстраиваясь к разгону. Поезд шуток не понимает, если бросить педали – разряд будет неслабым.

– Ты понимаешь, крошка, я ведь парень правильный, не то что некоторые. Будешь? А я – выпью. Во-от. Ты мне говоришь – не хочу. Может, я хочу? А? Отвечай? Нет, не хочу. Но ты – твоя красота и обаяние, понимаешь, меня заставляют. Понимаешь? Я – не хочу, а ты – соблазняешь. Ты свою вину-то хоть осознаешь? Как заглаживать будешь? А кто будет знать? Я, что ли? Гы! Смешная, блин. Давай короче, или че? Ну!

– Прекратите приставать к женщине. Она вам ясно сказала.

– А ты чо тут проснулся? Спи, студентик, а то я тебя усыплю.

– Еще раз говорю – прекратите.

– Ты ствол видишь?

– Вижу.

– А в глубине ствола что видишь? Во-от. И заткнись.

– Жалко, я встать не могу.

– Парень, те че – больше всех надо? Ты меня реально напрягаешь, сосунок. Ты думай не о том, что встать не можешь, а том, что если рыпнешься – больше никогда встать не сможешь. И тебе станет легче. Сидеть! Куда пошла?!

Дверь захлопнулась, трое оставшихся переглянулись. Манька отвела взгляд сразу, а Виктор вдруг понял, что, в общем, он мог никуда не уезжать и спокойно дождаться, когда его расстреляет банда у библиотеки института. Все эти отъезды, получасовые сборы, проводы беременной заплаканной жены, отец с матерью, сующие деньги, которых едва хватило на билет со скидкой, оказались бессмысленны. Несостоявшийся соблазнитель через пару секунд приколотит его, крутящего педали на ремне, вполне профессиональным выстрелом. Револьвер поднялся до уровня лица и остановился.

– Бросай это дело.

Проводники умеют открывать двери бесшумно. А о том, как они не любят повторять, ходит много страшных историй, поэтому пистолет из руки выпал моментально. В проеме стояли три вооруженных проводника.

– Не убивайте в поезде. Для этого есть пустыня и станции. Вам мало, Степан?

– Да нет, что вы, – Степан даже чуть протрезвел. – Я так, поговорить.

– Не надо так говорить. Для разговоров есть пустыня и станции. Вам понятно, Степан?

– Да.

– Хорошо. А вам что? – Проводник обернулся к стоявшей рядом Гильнаре.

– Пересадите нас уже! В купе мужланы, сесть негде. У вас что, других мест нет?

– Собирайтесь. Пересадим.

– Мань, пойдем! Отстегивайте ее!

– И меня, – подал голос Виктор.

– Ваше время уже истекло. Почему вы опять на педалях? Вам нужно отдыхать, Виктор. Пусть крутит Степан.


Виктор смотрел в окно. До горизонта, на котором угадывалась гряда холмов, тянулась каменистая пустошь. Пыли не было. Ветер, врываясь в приоткрытую щелку окна, теребил волосы, выметая из них пустынный песок.

– Эй, студентик. Слышишь меня?

Степан размеренно крутил педали. Виктор поморщился.

– Слышу.

– Я тебя все равно убью. Просто из принципа. Иначе коллеги засмеют.

– Кто?

– Коллеги. Ты глухой?

– Вы профессиональный убийца?

– Издеваешься, щенок? Я частный предприниматель! Закончил высшие курсы предпринимательства! Набрал на выпускных семь из восьми трупов! Проходной балл, между прочим. Так что грохну обязательно, извини, а то коллеги не поймут.

– А вы тщеславны. Никогда не понимал ваших экзаменов. Бойня, она бойня и есть.

– Не скажи. У коммерсантов это с древних времен повелось – идти по трупам. Так что знай, у меня карьера, служебная лестница, сто двенадцать ступенек. Ты теперь сто тринадцатая.

– Посмотрим. А про древние времена не надо. Я историк.

– Никогда еще не убивал историка! Гы!

– Степан, а вы не думали, что я вооружен?

– Витя! Да у тебя ствол из-под рубашки торчит! Ты ж скрытно его носить не умеешь! У нас от такого на третьем курсе отучали так, что лучше тебе и не знать. Только жилки в тебе нет. Не грохнешь ты меня. Понадеешься, выждешь, помолишься, подумаешь. И помрешь.

– Неприятно мне с вами разговаривать. Я в тамбуре постою, вернусь, как ваша смена закончится.

Виктор встал, решительно подошел к двери, открыл ее – и потерял сознание от сильного удара.


Приходить в себя после удара по голове занятие невеселое. Во-первых, это больно. Во-вторых, страшно, а в-третьих – тоже больно. Да и непонятно, где верх, где низ и кто все эти люди?

– Ты мне это уже говорил, Степа. Я тебе тоже. Мне нужны деньги.

– Заработай. Гы!

– Шутник. Ты и на курсах шутником был. Мне нужны деньги, которые ты занял.

– Я их вложил, Ус. Деньги сгорели. Еще раз объяснить?

– Я не дурак, Степа. И те, кто меня послал, – тоже. Зачем ты делал перевод в детдом?

– Скрывал от налогов, путал следы. Может, детям помогал? А, Ус? Может, какие из детей – мои?

– Не смеши. Да, ты путал следы. Да, твоих перестреляли, но, по моим подсчетам, что-то ты унес. Жить хочешь – скажешь, что и где.

– Нет, Ус, шутник. Когда это наша группа кого в живых оставляла? Не было ж такого?

– Не было, Степа.

Степа, Степа… Так, что-то вспоминается. Виктор аккуратно осмотрелся. Он лежал в углу напротив кресла, где крутил педали Степан. Перед ним, направив на него длинный ствол с глушителем, стоял высокий спокойный человек. Однокурсничек.

– Но таких дураков, как ты, Степа, у нас тоже не случалось. Помнишь правило – «Никогда не кататься со скидкой»? Экономить захотел?

– Иди ты!

– Ладно, Степ. Встретишь нашу группу, передавай привет.

– Извините, что вмешиваюсь, – прохрипел Виктор с пола, – но у меня вопрос…

Ус обернулся. Одной головой, почти не поворачивая корпуса и совсем не отводя ствола от груди Степана. И замер. Лежавший попутчик целился в него из-за кресла.

– Да, молодой человек. Слушаю.

– Зачем так сильно бить по голове?

– Вы бы предпочли, чтобы я вас сразу убил?

– Нет, но…

– Тогда помолчите. Это наш разговор. И не мешайте, если, конечно, хотите еще пожить.

– Я тут слышал, что ваша команда в живых не оставляет.

– Группа. Да. Не оставляет. Вы правы.

– Тогда что?

– Тогда все. Я убиваю его, а вы меня. Если успеете.

– Давайте так. Я не ваша группа. Кладите оружие и уходите, я не буду стрелять.

Ус повернул голову сильнее, и Виктор понял, что, несмотря на принадлежность к коммерсантам, этот человек был очень даже профессиональным убийцей. То есть немного психом, хорошо тренированным и очень опасным.

– Хорошо.

Мягким движением Ус положил оружие на ковер и вышел из купе.


– Отстегни меня! Слышишь!

Виктор уже вторую минуту стоял, направив оба ствола на дверь.

– Нет. Я жить хочу, в конце концов. А теперь меня уже двое убить собираются. И Аций знает, сколько еще хотят. Я ухожу, а вы сами разбирайтесь.

– Витя! Послушай, я Уса знаю, я с ним два года проучился. Он трусливый парень, жить хочет больше, чем мы вдвоем с тобой, и бить будет наверняка. Или пулеметами через дверь или гранату в вентиляцию. Я тебя не трону пальцем, пока с Усом не разберусь, помогу, если хочешь. Ты ведь даже за дверь один не выйдешь.

Виктор глянул на дверь и отошел от нее. Паршивое положение. Окно тоже не вариант – что он будет делать в пустошах без воды? Тем более уже вечер, а ночью, с хищниками – до утра можно и не дотянуть. Вон уже скачут. Стоп.

– Гы! А я и не думал, что они здесь есть! – удивленно пробормотал Степан. – Перебили, думал, в этих краях, нет, смотри-ка, скачут!

– Кто?

– Это, Витя, банда. Банда правительственных войск, местная. Охотятся, наверно, на кого, но поезду сильно достанется. Верховые войска. И звери у них свежие.

Парочка крупных тушканов с седоками уже скакала огромными прыжками наперерез поезду, а основная стая вытягивалась вдоль состава. Поезд отреагировал моментально – из вагонов загрохотали выстрелы, один верховой опрокинулся, но остальные включились в пальбу по окнам. Состав набирал скорость, тушканы догоняли его мощными прыжками.

– Вставай. – Виктор разрезал ленту на груди коммерсанта и дернул его на себя. Степан неловко покачнулся, продолжая крутить педали, и завалился в соседнее кресло.

– Уходим. Это за мной.

– Ты чего, Витя? Кислороду неразбавленного вдохнул? Ты-то им зачем?

– Может, я у них украл что-то?

– Ладно, не суетись. Выберемся. Дай-ка одну пушечку.

Нападавшие не собирались стрелять по поезду. Правительственные банды использовали, как правило, одну и ту же тактику. Тушканы просто запрыгнули на крышу состава, вагоны покачнулись, а звери перепрыгнули на следующий вагон, затем дальше. Приземления сопровождались пробитой крышей, мощной тряской и грохотом. Стрельба из поезда почти прекратилась, но скорость не снизилась. Казалось, машинист пытается выжать все, что можно, из подсевших аккумуляторов.

Тушканы вновь проскакали по крышам вагонов к локомотиву. Наездники в черных комбинезонах спешились и деловито, без суеты, спустились внутрь моторного вагона. Теперь уже гулким залпам дробовиков отвечали четкие автоматные очереди.

По крыше неслись двое. Один на всякий случай стрелял назад, по открытому люку, другой, помоложе и с чемоданом, несся не оглядываясь. Он первым запрыгнул в седло, и тушкан, сорвавшись с крыши широкими прыжками, поскакал прочь. Следом за ним спрыгнул второй. Поезд продолжал тормозить. Нагоняющие тушканы лупили мощными лапами по бортам, в последнем вагоне стекол уже не осталось.


Костер они развели уже в темноте, так как Степан собирался скакать до ближайшего приличного жилья. Но жизнь внесла коррективы, и, отпустив тушканов пастись, Степан с Виктором остановились под огромным высохшим деревом. В седельных сумках нашлась еда, спальники, выпивка – ограбленный отряд был неплохо экипирован.

– Так ты все бросил, купил билет и свалил?

– Ну, как бы да. Жалко, но так хотя бы моих не тронут.

– Погоди, Вить. Но это всего лишь книжка, правильно? Что в ней такого?

– А может, тебе лучше не знать?

Степан вылез из спальника и сел рядом с Виктором.

– Не «может». Понимаешь, не для того я тебя вытаскивал, чтобы теперь гадать. Ты ведь даже на крышу поезда лезть не хотел, дитя города. Я думал ты, как правильный, деньги утащил или ценное что, а ты говоришь – книгу. Книг сотни, горят хорошо, только там фантазии одни.

– Книги разные, Степа. Есть развлечения, есть история. Учебники есть.

– Ну, я же и говорю – растопка для костра.

– В этой книге – ноты. Я музыкант.

– А говорил – историк.

– Учусь на историка. Только денег этим много не заработаешь, а отец мой, пианист известный, с детства мне руки на клавиши поставил. Ну, я по барам и подрабатывал, когда семью кормил.

– Ну ладно, а ноты-то что? Нового гимна? Гы!

– Смеешься? Гимн потому и гимн, что единственный. Нет, все еще интереснее.

– Ну?

– Мой отец всегда говорил, что музыка – она не просто так, в ней есть еще один, более глубокий смысл. Дескать, когда-то, до великих побед, ставили эксперименты с музыкой и психикой. То есть определенная музыка вызывает определенную реакцию. И ты, например, слушаешь песенку, а потом у тебя в голове сама собой появляется мысль, что неплохо бы завтра как следует поработать и совсем не пить, например. А потом, то ли оно из-под контроля вышло, то ли… В общем, я не знаю. Но теперь у большинства реакция на определенную музыку однозначная.

– Ерунда.

– Ерунда? Ты во время гимна сидеть пробовал?

Степан захохотал:

– Подловил! У нас даже в казарме с ребятами такая пытка-шутка была – привязывали к стулу во время исполнения гимна по радио. Кто покрепче, стулья ломали, а кто послабее – себя, мда. Мне-то полегче, у меня левое ухо не слышит. Значит, есть и другие мелодии?

– Собственно, да. И как раз в этой книжке.

Виктор вынул очень потрепанную книгу и сел у костра.

– Обычная книжка, обычные ноты. В институте нашел, в исторической библиотеке. Предисловие странное только. И гриф секретности – я только дома посмотрел. Мама дорогая. Бросился возвращать, а там уже оцепление, полиция. Короче, вот так.

Степан молча сидел рядом. Виктор листал страницы.

– Я не знаю, как это работает. Играть отсюда что-то – безумие, страницы перепутаны, названия зашифрованы. Тут десятка два произведений, может, какое-то из них – призыв к самоубийству? И только одно без шифра. «Анду» – написано. Якобы возвращает обратно все изменения.

– И ты хочешь это сыграть?

– Ну да. А то мало ли что еще в гимн прописано, помимо вставания? Может, уважение к власти пропадет?

– Смеешься, что ли, – улыбнулся Степан. – Скажи еще, инстинкт самосохранения откажет.

– Да шучу, конечно. Базовые принципы, это базовые, их тронуть – личность разрушить. Инстинкты самосохранения, размножения, любви к родине и другие никуда не денутся. Но что-то наверняка изменится?

– Может, оно и так. А стоит ли?

– Попробовать стоит.


Через сутки выматывающей скачки к вечеру беглецы добрались до окраин какого-то городка. У оградки убогой лачуги под вывеской «Бар Старый сволочъ» привязали тушканов, зашли, заказали. Виктор отправился искать хозяина, а Степан, оглядев шумный зал и убедившись в относительной безопасности, с интересом смотрел на пухленьких официанток, прикидывая что-то в уме. Виктор вернулся и молча сел рядом.

– Слушай, Вить, как тебе эта, справа? Ну, в передничке?

– Он сказал, что пианино у него есть, и можно сыграть.

– А, ты все об этом. И сколько заплатит?

– Я не спросил. Какая разница.

– В смысле – ради высокой цели неважно?

– В смысле – оплата у музыканта стандартная.

– Бросай лучше всю эту лабуду. Выкидывай книгу, и уходим. Им нужна она, гнаться никто не станет, спокойно отсидишься где-нибудь, потом вернешься, с женой заживешь, ну?

– Надо попробовать. Потом – увидим.

Он уже так давно не сидел за инструментом. Прошло меньше недели, а кажется – годы. Пианино в баре явно помнило лучшие времена, но настройка осталась почти в идеале. Он пробежал пальцами арпеджио, взял несколько аккордов. Открыл и поставил книгу. Гомон людских голосов остался где-то за спиной, бесконечно далеко, когда Виктор легко коснулся клавиш и заиграл. Бар умолк.

Секунды уже почти сложились в минуту после затихания последней ноты, когда кто-то скрипнул стулом. И словно очнувшись от сна, люди зашумели, вновь загомонили и потянулись заказы. Виктор сидел, сложив руки на крышке пианино.

Степа подошел к нему.

– Уходим. Быстро.

Виктор обернулся. В толпе ощутимо добавилось черного цвета. Знакомые люди в черных комбинезонах с короткими автоматами в руках входили в бар. Вынырнувший из толпы Ус шел к пианино, на ходу расстегивая кобуру. Степан повернулся, врезал кулаком по крышке пианино, так, что книга свалилась, и, заткнув рукой правое ухо, заорал:

– Играй! Ну! Играй, как умеешь!


Эта ночевка практически не отличалась от предыдущей. Только тушкан был один, он и обкусывал методично листы с дерева. Да и дерево, хоть было и поменьше, чем в прошлую ночь, зато живое. Глядя на трофейного тушкана, Виктор неожиданно понял: словосочетание «банда правительственных войск» вызывает у него странные, неправильные ассоциации. Хотя банда, она и есть банда, как ни назови. Рядом грязно ругался Степан, пытаясь перебинтовать руку.

– Давай помогу.

– Держи здесь. С ума сойти. Гы! Осторожнее! Давно я так не развлекался.

– Ага.

– Не, правда! С выпускного! Кстати, теперь у меня восемь из восьми!

– Поздравляю.

– Слушай, а что ты смурной такой? Выбрались, отбились, книга у них, искать не станут, отсидишься, перебьешься, в Рым скатаешься, в конце концов! Что грустишь, ну?

– Не сработало.

– Ты о чем?

– О мелодии. Я не ощущаю ничего, никакого изменения. Я думал, мир перевернется, смысл может какой появится новый. Ничего.

– Ну, как сказать. За смысл я не поручусь, вот только к залу ты спиной сидел. А я видел. Так вот: ни один в зале не стоял. Кто стоял, все сели. Как будто ноги держать перестали, официантки аж по стеночке сползли. Так что работает мелодия.

– Думаешь?

– Ну да. Может, для сильного эффекта ее надо как гимн играть – по три раза в день, а так только на ноги и действует.

Костер трещал, разбрасывая искры. Виктор подбросил дров и стал смотреть, как их охватывает пламя.

– Значит, несколько раз нужно. Что ж, память у меня хорошая.

– Думаешь, не забудешь?

– Думаю.

– Слушай, а вот, кстати, хотел спросить…

– Что?

– А что ты сыграл тогда? Они ж друг друга в клочья рвали, даже автоматы бросили. Я боялся – помогать придется, но, считай, только Усу и помог.

– А это. Та еще история. Секрет профессии…

– Ну! Все-таки?

– Раньше были такие штуки – кино. Как сон на экране. И когда в этом сне драка в баре была, музыка играла специальная. Так теперь эта музыка агрессивную толпу в драку отправляет мгновенно. Такие вещи каждый музыкант знает.

– Гы! Ничего не понял. Совсем ты, Вить, на истории рехнулся.

– Как видишь, иногда и история помогает. Ты вот, например, знаешь, что раньше слова «Гы!» и «Ну!» не были матерными ругательствами?

– Да врешь ты все. Ладно, давай спать, историк.

Лора Андронова Капитан надежды

– Сколько? – спросила Ирэн, поспешно завинчивая крышку.

По металлу, по ту сторону люка, заскрежетали когти, послышались тяжелые удары.

Сталь держала.

– Первый бот вернется через несколько часов. Какое-то время уйдет на выгрузку, дозаправку. Плюс – сам перелет. Говорят, что смогут нас забрать через сутки, – ответил Ян.

Он подошел к ведру, снял шлем – капитанский, черный, с тремя алыми полосами на боку – и быстро умылся.

– Напали криды, и мне пришлось сматываться. – Ян помолчал и добавил чуть виновато: – Боюсь, антенну они свалили. Так что на связь с нами смогут выйти, только когда бот будет рядом.

Ирэн кивнула, не отрывая от капитана завороженного взгляда. Ян Алкс – знаменитый Черный Ястреб, гроза кридов, герой Отступления, легендарный везунчик – был невысоким, темноволосым и худощавым. По его щеке, к шее, тянулся тонкий, почти незаметный шрам, петлей заворачивался на горле, сбегал вниз. Говаривали, что, когда его истребитель разбился, он ухитрился удачно приземлиться на ракетном ранце, укрыться в разрушенном магазине и отстреливаться, пока не подоспела помощь.

– Ты успел сообщить, что к нам примкнул….

– Да, – капитан засмеялся. – Сама понимаешь – были в восторге. У руководства на него большие планы, так что велели стеречь, как государственный золотой запас.

Он снова наклонился над ведром и плеснул воды на шею.

– Короче говоря, нам осталось продержаться не так долго. Порядок погрузки все знают, должно обойтись без паники.

– Все благодаря тебе, – не удержалась от кокетства Ирэн. – Тебя слушают как бога.

– Ну и отлично. Грех был бы этим не воспользоваться, правда? – Он улыбнулся, и шрама на щеке стало не видно совсем. – Дело осталось за малым.

Ирэн вопросительно приподняла бровь.

– Пилот не сможет посадить бот на кридов ковер, – пояснил Ян. – Он слишком неустойчив.

– Да уж…

– Кроме того – детали регулятора Менделя. Мы не сможем затащить их на борт. Потому нам нужно будет расчистить крышу.

– Что? – Ирэн показалось, что она ослышалась.

Капитан достал из-под пересохшей раковины заляпанное полотенце, вытер им лицо, руки, обмахнул шлем.

– Расчистить крышу, – медленно и раздельно повторил он. – Понимаешь?

– Понимаю, – ее голос по-девчоночьи дрогнул.

– Не бойся. Я же тут, с вами, – он шутливо напыжился, уперся руками в бока, изображая мультяшного супергероя. – Значит – все будет хорошо!

Ирэн механически кивнула, не отрывая взгляда от люка. По металлу продолжали скрежетать когти – неутомимо, бездумно, безжалостно.

В столовой – одном из немногих уцелевших помещений во всем тридцатиэтажном здании – Ирэн поставила чайник, сыпанула в чашку растворимого кофе и стала наблюдать, как трепещут над конфоркой голубые язычки пламени. С плитой им повезло: удалось починить старую, газовую, давно валявшуюся на складе. Баллонов с пропаном в институте хранилось много, так что с готовкой проблем не было. С продуктами – были.

Заварив крутым кипятком кофе, девушка открыла пачку печенья – ее сегодняшний обед – и вздохнула. Еще полгода назад Ирэн сидела на диете. Еще полгода назад Ирэн не ела картошки и хлеба, часы проводила в тренажерном зале, носила юбки, шелковые блузки и туфли на тонюсеньком каблуке. Еще полгода назад Ирэн жила в собственной квартире, мечтала об отпуске у теплого моря и знать не знала о кридах.

А сейчас… Она бросила взгляд на свои ноги в широких маскировочных штанах и грубых ботинках, на покрасневшие, обветренные руки. Сейчас она все еще была жива – этого достаточно.

Столовая постепенно наполнялась. Пришла рыжая Тамара с сыном Тохой, пришли Гинт, Рич, Илона. Пришел со своей группой Мендель. Вокруг них сразу образовалась пустота – тревожная, злая, агрессивная.

Когда все собрались, слово взял Ян. Он рассказал о полученном сообщении, о направляющемся к ним боте, о необходимой зачистке. Против ожидания Ирэн, последняя новость не вызвала паники.

– Отлупцуем синезадых! – обрадовался Тоха.

– Точно! – поддержал его кто-то.

– Надоело сидеть взаперти!

– Подожжем вонючий ковер!

Ян поднял руку, и шум стих. Ирэн опять удивилась: так быстро заткнуть эту компанию не удавалось еще никому. Все же было в капитане что-то такое, что заставляло спины распрямляться, а животы – втягиваться.

– Давайте без лихой гражданской самодеятельности. Я сам отберу отряды и раздам оружие. Приказы выполнять быстро, четко и без болтовни. Если я кричу «ложись»: падаем ничком – хоть в навоз, хоть в кишки крида, хоть в мясной салат. Если командую отступать – отступаем без вопросов, комментариев и споров, это ясно?

– Да чего уж тут неясного, – проворчали в толпе.

– Это – ясно? – повторил капитан, в упор глядя на взволнованного Тоху.

– Ясно, – насупившись, ответил тот.

– Следующее. – Ян повернулся к физикам. – Нам понадобится дополнительное горючее для огнеметов.

Мендель провел рукой по жестким черным волосам.

– Подумаем.

– Думать будете в ускоренном темпе. Даю не больше шести часов.

Физик пожал плечами:

– Образец нужен.

– Образец дам. Далее, – Ян коснулся пальцами лежавшего на столе шлема. – Защитные костюмы.

– Костюмы в полном порядке, – подала голос Тамара.

Ян улыбнулся в ответ – мимолетно, но с заметной теплотой.

– Хорошо. Зарядить по максимуму – в том числе все запаски. Защиту не снимать! Только шлем и только на нижнем этаже. Пока сверху тихо, но это ненадолго.

Капитан обвел взглядом своих подопечных:

– Через десять минут – сбор на складе, делим оборудование, получаем инструкции. Вопросы? Нет. Тогда начали.

Все потянулись к выходу. Ирэн тоже встала.

– Смотри, смотри, – услышала вдруг она возбужденный шепот.

– Сзади…

– Метко, ничего не скажешь.

– …и не замечает!

– Тихо ты!

Она поднялась на цыпочки, глядя на удалявшуюся группу физиков. На потрепанной куртке Менделя, на спине было ножом вырезано какое-то слово. Ирэн вытянула шею и прочитала: «Убийца».

* * *
Заканчивая объяснения, Ян смотрел только на Тамару.

– Здесь и здесь мы оставим посты. Даже если мы убьем кридов, а не просто прогоним – они могут успеть позвать на помощь.

Кто-то громко сглотнул. Капитан быстро оглядел ударный отряд, состоявший в основном из женщин и подростков.

– Мне жаль, что я вынужден посылать вас в бой, – тихо произнес он и снова задержал взгляд на Тамаре. – Но другого выхода нет.

«И что он в ней нашел? Я моложе, красивее, стройнее. Кроме того, у меня нет почти взрослого сына», – с невольной ревностью подумала Ирэн. Но, заметив, как та смущенно вспыхнула и расцвела, тут же устыдилась своих мыслей.

– Мы не подведем! – воскликнул Тоха. – Нам тоже есть за что мстить!

– Помолчи, – осадила его Тамара, отбрасывая со лба пышные рыжие волосы.

– Мы не подведем. – На мать он не смотрел – только на капитана: с восторгом, обожанием и надеждой.

– Одеваемся, – скомандовал Ян и первым защелкнул шлем.

В защите все стали одинаковыми: группа серых человечков с затемненными пузырями вместо голов. Выделялся только Ян – его черный костюм был более совершенным, функциональным, ощеривался дулами, остриями, лезвиями. Ирэн потянулась губами к трубочкам с соком, бульоном, витаминным коктейлем, отпила по чуть-чуть, пробуя.

– Выходим, – сказал капитан. Даже голос его по рации звучал чуть по-другому, чем голоса остальных – более звонко, отчетливо.

Пока Ирэн возилась с замками, Рич и Тамара расположились по бокам от люка, взяли на изготовку огнеметы.

– Осторожно.

Крышка люка распахнулась и белесый, влажный туман заполз в комнату.

Жестом приказав ждать, Ян скользнул в проем.

Снаружи было тихо.

Так тихо, что отчетливо слышалось, как позвякивают об антенну оборванные провода. Кридов ковер – губчатый, опасно-податливый, вспухавший холмами – покрывал всю крышу, фестонами свешивался вниз.

Капитан снова шагнул и провалился по пояс. Дал знак стоявшим наготове Гинту и Тохе, те подскочили с лопатами, стали очищать пятачок возле входа. Липкая, пористая масса поддавалась плохо: приставала к рукам, растягивалась соплями, сползала обратно.

– Отойдите.

Ян поставил огнемет на ближний радиус и аккуратно выжег площадку полтора на полтора метра. Выждав, пока бетон остынет, отряд принялся за дело.

Сначала Ирэн трудилась, не поднимая головы: разрыхляла упрямую субстанцию лопатой, сжигала ошметки, сметала пепел в контейнер. Ей было страшно увидеть, что стало с любимым, знакомым с детства городом, с башенками, шпилями, стеллами новых зданий. Но монотонная работа успокаивала, и через некоторое время девушка осмелилась осторожно выпрямиться и оглядеться.

Города не было. Кругом, сколько хватало глаз, простирался океан – серый, спокойный, бесконечный. По его поверхности плыли редкие обломки досок, вывесок, какие-то невнятные комья, ветки, куски рекламных щитов. Над свинцовой гладью висел туман.

Здание института – единственное в округе устоявшее против воды – возвышалось едва на пятнадцать метров. О гранитные выступы двадцать пятого этажа бились волны.

Медленная, щекотная слеза покатилась по щеке, коснулась уголка губ, подбородка. Ирэн подняла руку, чтобы смахнуть ее, и наткнулась на стеклопласт шлема.

– Ничего, – шепнула ей Тамара, переключившись на индивидуальный канал. – Ничего. Все еще будет.

Ирэн посмотрела на Яна – собранного, уверенного – и кивнула. Будет.

Площадка была расчищена на четверть, когда один из часовых поднял руку. Все замерли – приглядываясь, прислушиваясь. В полусотне метров, за вентиляционной трубой, что-то шевелилось. Застыв на месте, Ирэн потянулась к автомату.

– Спокойно, – прозвучал в наушниках размеренный голос Яна. – Давайте без лишней суеты.

Пригнувшись, он медленно двинулся вперед. Со спины его прикрывали Гинт и Тоха. Дойдя до края расчищенной площадки, капитан остановился, прицелился. Ирэн казалось, что стук ее сердца слышен безо всякой рации. Рядом переминалась с ноги на ногу Тамара.

– Приготовьтесь.

Туман разорвал выстрел. Из-за трубы, потеряв пару перьев, вылетела крупная чайка и испуганно устремилась прочь. На мгновение воцарилась тишина, а потом раздался смех – нервный, надтреснутый, искаженный микрофонами и наушниками.

– Я чуть не обделался! – гоготал Гинт, лупя себя кулаком по бедру. – Чуть не обделался, честное слово!

– Полный мрак, – вторил ему Тоха.

– Тише!

– Долбаная чайка, а мы тут все уже жидко в штаны наложили!

– Да замолчите вы!

– Говори за себя.

– Ах, ты у нас храбрый? Или просто в памперсе?

– Трепачи…

– Да уж похрабрее некоторых…

Не смеялся один Ян. По-прежнему стоял, напряженно вглядываясь в полускрытую туманом вентиляционную трубу.

Только это их спасло.

Все произошло одновременно: раздался скрежет когтей по металлу, оглушительный выстрел, визг, снова выстрел. Придя в себя, Ирэн обнаружила, что лежит на бетоне, судорожно цепляясь за огнемет. В дюжине шагов возвышался крид – здоровый, складчатый, отливающий синевой.

Он был точно таким же, как на той самой, первой фотографии в «Вестях», под сенсационной статьей «Монстр из сверхглубокой шахты»: Выбравшееся наружу чудовище расправилось со сторожем! Подробности на странице 3». Ирэн помнила, что читала заметку за завтраком и поставила на газету кружку с кофе, от которой на оскаленной морде остался темный след.

Покачиваясь всем своим неуклюжим телом, крид метнулся вперед – неожиданно быстро и ловко, – сбил с ног Рича, резким движением когтистой лапы отбросил в сторону Тоху. Ян снова выстрелил – очередью, оставляя на боку твари длинную полосу рваных ран. Крид завизжал – тонко, на грани слышимости, завертелся, ударил по нему хвостом, выбивая из рук оружие.

– Бей его! – заорал кто-то. – Бей гадину!

– За Землю!

– За капитана!

Раздался треск выстрелов. Крид отскочил в сторону, распластался на ковре, зарываясь в губчатую массу, и вдруг прыгнул, подминая под себя Гинта. Ирэн словно в бреду увидела, как открылась пасть, выдвинулись острые, как кинжалы, зубы, услышала чудовищный вопль.

– Ложись! – в этот же момент закричал Ян.

Ирэн бросилась ничком, и над ее головой расцвела пламенная дуга, коснулась бугристой спины твари, пожирая, обугливая. Снова раздался визг – еще более пронзительный, высокий.

– Быстрее! Он зовет на помощь!

Огнеметы Ирэн и Тамары выстрелили одновременно, обдавая крида волнами оранжевого жара. Тот дернулся, попытался собраться для прыжка, завалился на бок, скорчился и замер.

Наступила тишина, прерываемая лишь хриплым дыханием в наушниках.

Первым поднялся Ян, ругаясь сквозь зубы, отодвинул обгорелую тушу крида, склонился над Гинтом.

– Жив! Похоже, что сломаны ребра и нога. Нужно оттащить его внутрь. Пусть Китти посмотрит.

Китти – единственного медика в их команде – они оставили с Менделем и его группой.

– Давайте я, – вызвалась Ирэн.

– Справишься?

Она кивнула и подхватила Гинта под мышки. Парень был без сознания, голова откинулась назад, потрескавшиеся губы чуть заметно шевелились.

– Все хорошо, – бормотала девушка. – Все хорошо, не бойся. Китти тебе поможет.

Доковыляв до башенки с люком, она осторожно опустила его на землю и стала отвинчивать крышку, краем уха прислушиваясь к восторгам Тохи:

– Круто вы его! Раз – и поджарили!

– Антон, закрой рот.

– Ну, это же правда! Офигенно вышло!

– Было бы действительно офигенно, если бы никто не пострадал, – буркнул капитан. – Тем более что крид был не взрослый, малёк.

– Но он же будет в порядке, да? Вы сказали, что всего лишь пара переломов, это не страшно.

Ян промолчал. Ирэн знала, почему: пара переломов – ерунда, когда неподалеку есть современная больница, опытные хирурги и целые батареи лекарств – противовоспалительных, обезболивающих, антисептических. Во что могла превратиться даже нестрашная травма вдали от всего этого – лучше было и не вспоминать.

– Китти его вылечит! – бодро заявил Тоха, но в его голосе явно послышались умоляющие нотки.

– Конечно, вылечит, – ответил капитан. – А не Китти – так врач на Базе.

– Точно! На Базе со всем справятся.

Ян хмыкнул:

– Все, хватит рассиживаться. Лопаты в зубы – и за дело. Ирэн, сдашь Гинта – и быстро обратно.

– Слушаюсь.

– Рич, Илона – наблюдать.

– Но мы же…

– Наблюдать.

Воцарилось молчание.

– Думаешь, его услышали?

– Не знаю, – отозвался, помедлив, капитан. – Не знаю.

Крышка со скрежетом распахнулась, и Ирэн втащила Гинта в башенку.

* * *
Пока встревоженная Китти осматривала раненого, Ирэн отстегнула шлем и уселась на пол, привалившись спиной к стене. Руки и плечи ныли от усталости, ноги казались колодами – бесполезными, малоподвижными.

– Я ненадолго, – сказала она скорее себе, чем занятой Гинтом Китти.

Когда-то здесь была комната отдыха: ковры, удобные низкие диванчики, кресла, столики, заваленные книгами, журналами и успевшими пожелтеть газетами.

Газетами…

Сколько времени прошло, прежде чем заголовки из взахлеб сенсационных – «Подземные чудища: кровь очевидцев» – сделались по-настоящему испуганными? «Мексика уничтожена», «Их слишком много», «Провал регулярной армии», «Ковер кридов повсюду!», «Это – конец?».

Когда стало страшно? После того, как выяснилось, что почва, покрытая кридовым ковром, теряет плодородие? После того, как обезумевшие военные выпустили ракеты по захваченным районам? Или уже после того, как в отчаянно сопротивлявшиеся, но умиравшие города пришел голод?

– …очень плохо, – как сквозь пелену услышала Ирэн голос Китти. – Вколола ему все, что было, но, похоже, у него внутреннее кровотечение. Нужно его поскорее доставить на Базу.

Ирэн устало фыркнула:

– Поскорее… Будто это от нас зависит.

Китти кивнула:

– Передай Яну.

Не ответив, Ирэн подтянула ноги, оперлась на локоть, на колено и с трудом встала, выпрямилась, сделала шаг к двери. И нос к носу столкнулась с Менделем.

– Скажи капитану, что мы синтезировали какую-то горючую мочу. Для огнеметов подойдет.

– Да, – коротко отозвалась она, не решаясь поднять взгляд на физика.

– Сложили баллоны возле выхода.

– О’кей, – Ирэн по-прежнему смотрела куда-то мимо Менделя, сама не понимая, почему. Она не думала, что то, за что его все осуждали, – было преступлением, но считать его обычным человеком уже не могла.

– Мы заберем их, когда будем выходить.

– Выходить? – Ирэн нахмурилась, заметив, что тонкие руки физика сжимают старый, поцарапанный шлем.

– Да. Парни налаживают себе костюмы.

Ирэн решительно тряхнула головой:

– Вы не можете выйти.

– Мы не можем тут сидеть в тепле, пока вы там…

– Чушь! Высокопарная чушь! Твоя жизнь ценнее наших!

Мендель усмехнулся, расстегнул комбинезон, снял куртку и продемонстрировал Ирэн вырезанную ножом надпись.

– Жизнь убийцы – ценнее?

– Это было не убийство.

– О, да. Куда хуже – геноцид.

– Ты сам не веришь тому, что говоришь.

Губы физика тронула кривая улыбка.

– Но они – верят, – он махнул рукой, словно охватывая всех выживших после катастрофы людей.

– И плевать. Ты все равно им нужен. Нам нужен.

– А мне – это нужно? – еле слышно прошептал он. – Жить в ненависти?

Ирэн опустила глаза, не зная, что ответить. Ее взгляд упал на лежавший чуть отдельно газетный листок – грубый, небрежно напечатанный, скорее похожий на листовку. «Спасение на Марсе, – машинально прочитала она. – Комитет по Колонизации взял на себя полномочия чрезвычайного правительства и начинает эвакуацию уцелевших людей на Фобосскую Базу. Для того чтобы…»

– Ирэн? Что это за звук?

Та вздрогнула. Из ее шлема, лежавшего на полу, доносился непонятный треск.

– Господи! – Девушка трясущимися руками возилась с защелками.

Мендель тоже нацепил шлем, лихорадочно настроился на общий канал.

– …быстрее!

– Черт! Черт!

– Заходят с боков!

– Уйди с линии огня!

– Шевелись же!

– …с линии огня!

Девушка всхлипнула и помчалась наверх. За ней бросился Мендель, что-то кричала Китти, но она ничего не замечала.

Ирэн бежала. Так, как не бежала никогда в жизни, даже в тот жуткий день, когда увидела высоченную, черную волну, катившуюся на город. Тогда было холодно, под ногами хлюпало, ревел ветер. Тротуар загромождали обломанные ветки, коробки, хрустело битое стекло. Она неслась. Неслась что было сил к ближайшему высотному зданию – зданию института.

– Осторожно! – Мендель подхватил ее за локоть, не дал загреметь с лестницы.

Под ногами мелькали ступеньки.

– Стреляйте же!

– Мама! Мамочка!

– …пробило костюм.

– Чёрт!

– Включи медблок вручную!

– Скорее!

Пролет, следующий. Дверь. Снова ступеньки. Несколько недель назад она тоже бежала вверх, но тогда страх ее гнал прочь от опасности, а теперь – прямо к ней. Возле люка она упала на колени, заколотила по замку. Мендель отодвинул ее – спокойно, мягко, – отвинтил крышку.

Снаружи было темно, и Ирэн не сразу поняла, что происходит. Из воды, из океана, затопившего город, сплошной чередой перло что-то колышущееся, зыбкое. Сумерки расколола автоматная очередь, и Ирэн закричала: казавшаяся бесконечной вереница молодых кридов ползла на крышу, на группу ощетинившихся оружием людей.

– Запасные баллоны! – услышала она голос Яна и метнулась назад, в башенку, подхватила тяжелые, гладкие цилиндры, оттащила, снова вернулась.

Кто-то помогал ей – безликий, серый, в заляпанном липкой жижей комбинезоне.

– Огонь!

Площадка вспыхнула оранжевым светом, раздался скрежет, визг – пронзительный, мерзкий.

Ирэн рванулась вперед, споткнулась о нечто круглое, на мгновение посмотрела вниз и едва не упала – это был расколотый, заляпанный темным защитный шлем.

– Мамочка, – только и выдохнула она, как незадолго до того кто-то по рации.

Не глядя под ноги, Ирэн бросилась вперед, к плотной группе отстреливавшихся, впереди которой выделялся черный комбинезон капитана.

«Я же тут, с вами, – вспомнилось ей. – Значит – все будет хорошо!»

– Поток уменьшается! Держимся!

– Стреляйте, стреляйте! – кричала Тамара.

– Держимся!!

Жар от раскаленных плит уже проникал сквозь костюм, жег ноги, лицо. Под тяжестью огнемета затекли руки, но Ирэн не смела остановиться: залп, другой, третий… Тянувшаяся из воды цепочка кридов и правда поредела, стала истончаться.

– Дожимаем! – скомандовал Ян.

Последняя тварь вспыхнула, скорчилась, завалилась на дымившуюся гору трупов. Несколько минут вода оставалась гладкой. Ирэн облегченно осела наземь. И тут океан снова вспенился, выбросив гигантскую, покрытую шипами тушу. В скачущем свете фонариков мелькнула похожая на тоннель пасть с тройным рядом зубов, чудовищные щупальца. Это был взрослый крид.

В невозможно растянувшееся мгновение Ирэн успела подумать, что против такого не выстоит и взвод. Под его тяжестью здание вздрогнуло, послышался скрежет, треск.

– Отступаем! – заорал капитан. – Назад!

Все бросились к башенке, только он сам не сдвинулся с места. Отстегнул что-то от пояса, красным огоньком замигала лампочка. Заворчал ракетный ранец, и Ян поднялся, отлетел к краю крыши. Крид повернулся к нему, ударил – по воздуху, капитан отлетел еще в сторону, уводя тварь за собой. Та рванулась ближе, наклонилась, нависнув над водой. Огонек в руке Яна часто замерцал.

– Ложись! – крикнул он и бросил гранату.

Раздался взрыв, и над океаном расцвело огненное облако. Застучали осколки, Ирэн швырнуло на бетон, и последнее, что она увидела, прежде чем потерять сознание, была черная фигура, камнем летевшая вниз.

* * *
Когда Ирэн очнулась, уже стемнело. С трудом приподнявшись, она обнаружила, что находится за башенкой, под навесом. Рядом, закрывшись руками, лежал Мендель – Ирэн узнала его по поцарапанному шлему. Крыша была завалена обломками, ошметками, сметенный взрывом кридов ковер топорщился буграми, складками.

– Мама! – услышала она по рации. – Мама!

Среди приходивших в себя людей ходил Тоха, всматривался, присаживался на корточки. Ирэн поднялась, шатаясь, пошла за ним.

«Капитан. Капитан. Капитан», – стучало в голове.

Яна не было видно.

– Они погибли оба? – спросил Тоха, повернувшись к ней.

Его голос был серым, чужим.

– Надо искать. Надеяться.

– Мы не выберемся без него.

Ирэн промолчала. Опустилась на колени возле груды обожженных туш кридов, пошевелила ее стволом автомата.

– Надо искать, – повторила она.

В свете аварийных лампочек все казалось желтым и плоским. Оглядевшись, Ирэн осторожно двинулась к краю крыши, за которым шелестел невидимый в темноте океан. Ухватилась рукой за барьер, легла на живот,всматриваясь в неспокойную черноту.

– Что там? – возник за ее спиной Тоха.

– Ничего, – ответила Ирэн и тут же услышала шум.

Несколькими метрами ниже, на выступе, бывшем когда-то террасой вокруг ресторана, что-то шевельнулось. Она задержала дыхание, прицелилась. Укрепленный на дуле автомата фонарик мазнул по блестящему черному шлему, по алым полоскам, по потрепанному, разорванному в нескольких местах капитанскому комбинезону.

– Это Ян, – раздалось в наушниках.

Ирэн почувствовала, как обмякли от облегчения колени. Счастливчик Алкс, капитан-везунчик был жив, и, значит, у них еще была надежда.

– Тебе помочь?

– Нет, порядок. Тут сохранился кусок пожарной лестницы.

Он подтянулся к барьеру и спрыгнул на крышу.

– Упал в воду, еле выплыл. И рация что-то барахлит.

Искаженный помехами и треском, голос был почти неузнаваем.

– Ты ранен? – догадалась Ирэн.

– Да. Не беспокойся, медблок уже работает над этим, – он закашлялся. – Как остальные?

Из-за плеча Ирэн показался Тоха:

– Мама… я не могу ее найти.

Ян положил руку ему на плечо, крепко сжал. Хотел что-то сказать, но лишь странно дернул головой.

– Как остальные? – снова спросил он после паузы. – Сколько раненых? Что с оружием?

– Не знаю, – призналась Ирэн.

Она смотрела на него во все глаза: на заляпанный черный шлем, на покрытое копотью оружие, на разодранный комбинезон.

– У тебя тут дыра, – она коснулась его груди.

Ян только отмахнулся:

– Ерунда. Осколок по касательной прошел.

– Там кровь…

– Все в порядке. Идем. Надо работать.

Капитан зашагал прочь, увлекая за собой обоих. Его рука по-прежнему сжимала плечо Тохи – сильно и тревожно, оберегая.


С появлением Яна все оживились, голоса зазвучали бодрее, работа заспорилась. Раненых отнесли к Китти, притащили новые баллоны с горючим, инструменты. На крышу поднялись физики из группы Менделя, едва державшуюся на ногах от усталости Илону отправили помогать в импровизированный лазарет.

Работали в темноте, подсвечивая фонариками и прожектором, подключенным к генератору. Времени оставалось мало – все это понимали и старались забыть про давящую усталость, игнорировать ноющие ушибы, боль в перетружденных мышцах. Ирэн смотрела вокруг и удивлялась: неужели это те же люди, которые до появления среди них Яна грызлись из-за куска хлеба, воевали за койку потеплее? Эта слаженная, дружная команда?

Капитан, казалось, был везде: руководил, помогал, подбадривал. Тоха ходил за ним хвостиком, ловил каждое слово.

До прилета бота осталось всего несколько часов, когда шум океана вдруг заметно усилился и с плотного угольного неба стеной ливанул дождь. Разом поднявшийся ветер сбил кого-то с ног, повалил прожектор.

– Поручни! – махнул рукой Ян.

Все вцепились во что попало, и тут буря разразилась по-настоящему. В резавшем свете молний стало видно, как по занявшему место города океану катятся огромные пенившиеся волны. В вышине оглушительно затрещало, и на землю посыпался крупный колючий град.

Руками, ногами ухватившись за обломок антенны, Ирэн увидела, как поднимаются в воздух брошенные инструменты, как, дребезжа и подпрыгивая, скачут баллоны с горючим, как, выпустив канат, покатился по крыше Тоха, как у самого барьера его подхватил за пояс Мендель, дернул к себе.

– Держаться! – еле слышно в страшном грохоте закричал капитан.

В небе плясали ослепительные зарницы, раскаты грома слились в непрерывный, рокотавший гвалт.

– Тросы! – снова раздалась едва различимая команда.

Дождавшись, пока угаснет очередной яростный порыв ветра, Ирэн осторожно освободила одну руку и защелкнула на антенне висевшее на поясе крепление. Град колотил по шлему злой барабанной дробью, бил по спецкостюму, оставлял синяки. Перед ее глазами поплыли разноцветные пятна, спина взмокла, дрожавшие пальцы впились в обломок мертвой хваткой.

– Внимание! – послышалось в наушниках.

Ирэн сжалась в комок и увидела, как рядом со зданием института вода раскрылась, взметнулся белый пенившийся столб. Бившие о парапет волны захлестнули крышу.

Происходившее дальше Ирэн помнила смутно. Гигантские валы обрушивались на площадку, играя прилипшими к бетону людьми. Рация доносила стоны, ругань, непристойные шутки. В перерывах между волнами физики пытались рассчитать напряжение и мощность сверкавших вокруг молний, скорость ветра и силу, с которой выпавший из рук огнемет ударится о дальнюю стену.

Ирэн не могла сказать, сколько прошло времени, прежде чем буря начала стихать – полчаса, час, два? Волны все еще накатывались на крышу, но уже без прежней ярости, ветер немного спал.

– Говорит Ян. Все живы?

– Похоже на то.

– Все.

– О, а ковер-то почти весь смыло!

Ветер, хоть и ослабевший, не давал отстегнуть крепления.

– И долго это будет продолжаться?

– Кто ж скажет…

– Давайте у главного затейника спросим. Мендель, сколько нам тут еще болтаться?

– Откуда я знаю? – недовольно буркнул тот.

В разговор снова включился капитан – еле слышный в треске помех:

– Нам действительно нужен ваш совет.

– Я физик, а не метеоролог, – ответил Мендель.

– Да… А такую метеорологию заварил.

– Привыкай, Рич, на Марсе нас еще и не такое ждет.

– Да уж, этот деятель постарается.

– Может, вы заткнетесь? – не выдержала Ирэн.

– Почему же? – спокойно отозвался Рич. – Так хорошо висим, как младенчики на помочах, костюмчики греют – чего ж не поболтать, пока свободное время есть? Пусть этот сукин сын расскажет нам, как ему взбрело в голову сотворить такое?

Эд Мендель, главный физик Института терраформирования – человек, погубивший Землю, человек, давший надежду сотням выживших, – молчал.

– Знаешь, сколько людей погибло от твоего поганого эксперимента? Сколько спасшихся от кридов не успели убежать от волны?

– Нет.

– Что – нет?

– Не знаю сколько.

Рич выругался.

– Он еще и издевается! Мразь!

В разговор ворвался один из младших физиков.

– Твердолобый кретин, неужели ты не понимаешь, что…

– Тебя не спросили!

– Прекратите!

– Выучили вас на свою голову, умников очкастых! Все от вас – все беды, все войны, – не унимался Рич.

– Может, еще и криды от нас?

– Может, и от вас – кто же теперь скажет?

– Только дебил может так рассуждать.

– Дебил? А ты видел, как вода смела целую семью? Видел, как захлебывается пятилетняя девочка?

– Что же ты не помог, герой? Стоял и смотрел?

– Да я тебе…

– Прекратите! – усиленный командирским допуском искаженный голос капитана перекрыл остальные голоса. – Если вы все немедленно не закроете рты, я отключу у всех микрофоны.

Воцарилась тишина, прерываемая лишь хриплым дыханием и воем ветра.

– Ян? – тихо спросил Мендель несколько минут спустя.

– Да?

– Я хочу рассказать, можно?

Капитан молчал, и Ирэн показалось, что ее сердце перестало биться, замерло в ожидании.

– Можно, – ответил он.

Мендель начал говорить не сразу. Ирэн видела, как он сдвинулся влево, потом вправо, нервно проверил крепления висевшего рядом Тохи.

– До появления кридов я работал здесь, в Институте Терраформирования, который занимался проектами улучшения климата Марса и его колонизации. У нас было все – средства, поддержка, лучшие ученые, – он усмехнулся. – А главное – была идея. Несколько месяцев назад мы построили первый прототип, регулятор, теоретически способный начать процесс изменения атмосферы. Уже планировался тестовый запуск на Марсе, как на нас свалились криды.

Он перевел дыхание.

– Сперва мы, как и все, не особо верили газетам, а потом… Вы знаете, что было потом, – он снова замолчал. – Когда стало ясно, с какой огромной скоростью криды размножаются, что их ковер испаряет ядовитые газы и делает землю неплодородной, комитет по колонизации решил спасать, кого можно спасти, и начал эвакуацию. Фобосская база…

– Мы в курсе, не надо прописных истин и лекций по новейшей истории, – прервал его Рич.

Мендель вздохнул.

– Хорошо. Мою группу должны были эвакуировать, но мы задержались, поскольку… – Он опустил голову, словно подбирая слова, и вдруг резко выпрямился, заговорил зло и яростно: – Вы представляете, что за существование нас ждет на Фобосской базе? Помещения, не рассчитанные на толпы беженцев, крошечные каморки, скудный паек, не справляющиеся генераторы воздуха… Да, это лучше, чем смерть, но обрекать на такое новые поколения, все будущее человечество? Регулятор нельзя было перевезти на Марс – он слишком велик, слишком хрупок… Тогда мы решили запустить его. Здесь, на Земле.

– На нашей Земле!

– Нет, это уже Земля кридов. Можно было улететь на Фобос, и там с нуля начать строить новый аппарат – вслепую, возможно, тратя ресурсы на второстепенное и упуская действительно важное. Но мы провели эксперимент, наблюдали за результатами и теперь знаем в тысячу раз больше.

Все молчали, только Рич язвительно хмыкнул:

– И сами тут чуть не остались. А возможно – еще останетесь, вместе со всеми нами.

– Возможно. Но мы достаточно долго держали связь с базой, успели передать данные о катаклизме.

– Потоп уничтожил и почти всех кридов, – сквозь шум помех послышался голос Яна. – Да и вода им не особо по нраву. Не уверен, что теперь они смогут здесь выжить. Может случиться, что мы еще сможем вернуться на Землю.

В рации зашумели.

– А ковер?…

– То-то они так нас тут теснят – за место воюют, за сухенькое местечко.

– Хрен им горячий, а не местечко. Может, взорвать институт к чертям, когда улетать будем?

– А что? Дело говоришь!

В общем хоре не принимал участия только Рич.

– Скажи мне только одно, – с притворной мягкостью спросил он, выждав, пока все успокоятся. – Кто тебе дал право решать за всех уцелевших людей? Кто дал право судить, что важнее – жизни тех, кто погибнет в катастрофе, или будущих поколений?

– Никто, – ответил Мендель. – Но я не мог поступить иначе.

Затянувшееся молчание прервал капитан:

– Буря стихла. Отцепляемся.

Все зашевелились, завозились с креплениями.

– Собираем инструменты – и внутрь. Будем ждать сигнала… – капитан не успел договорить.

Криды появились отовсюду – с севера, юга, запада, выбрались на крышу, поползли, сжимая кольцо. За спиной Ирэн застрекотала очередь: подхватив с земли автомат, Мендель бил по слишком приблизившейся твари.

– В кучу, все в кучу! Не даем себя отрезать! – Ян упал на колено и снял огнеметом двигавшегося напролом крида.

Дорогу к башенке перекрыла целая дюжина туш.

– Помогите! – вдруг раздалось в наушниках. – Помогите!

На другом конце крыши не успевший отстегнуться Тоха дергался, молотил рукой по никак не желавшей поддаваться застежке. На него – неторопливо, словно понимая, что жертва никуда не денется, надвигался вынырнувший из воды молодой крид.

Ирэн бросилась на помощь, уже понимая, что не успеет. На мгновение остановилась, прицелилась и не решилась выстрелить, боясь попасть в Тоху. Тварь уже встала на дыбы, готовясь обрушиться, как откуда-то сбоку вынырнула черная тень. Гигантским прыжком преодолев оставшееся расстояние, капитан взлетел сверху на крида и выстрелил в упор. Тот пошатнулся, клацнули челюсти, и покатился по крыше, подминая под себя Яна.

Ирэн подскочила к Тохе, разбила заевший замок крепления и толкнула его в сторону основной группы:

– Быстро, к остальным!

Она оглянулась. Сзади царил хаос: Рич и физики, плечом к плечу, поливали из огнеметов неостановимо ползущих кридов. Мендель отстреливал особо бойких из автомата.

– Что с капитаном? – закричал он, и Ирэн услышала в его голосе панику.

– Я проверю!

– Скорее! Мы тут долго не протянем!

Ирэн кивнула и бросилась обратно – к наполовину снесенной водой куче обгоревших трупов, за которой скрылся капитан. Помогая себе прикладом, она заскользила вниз и тут же остановилась, словно ее ударили.

– Бей, бей, бей! – неслось из наушников, но девушка уже ничего не слышала.

Перед ней, ничком, лежал Ян. Мертв – это было видно сразу: по неестественно вывернутой голове, огромной, невозможно огромной луже крови, растекавшейся по закопченному бетону. Ирэн упала на колени и вдруг заметила дыру на спине комбинезона, симметричную той, что она недавно заметила на его груди.

«Прошел по касательной»?

Плохо понимая, что делает, Ирэн потянулась к застежкам Янова костюма, раскрыла их. Шлем откатился в сторону, освобождая водопад рыжих волос. Тамара смотрела в низкое небо широко раскрытыми неподвижными глазами, побелевшее лицо казалось особенно бледным на фоне черной защиты.

Ирэн села на землю, не замечая, что почти касается растерзанной туши крида. Слепо глядя перед собой, она видела замахнувшегося гранатой Яна, алое марево взрыва, фигуру, камнем летевшую вниз, человека в капитанском комбинезоне, выбиравшегося с затопленной террасы, руку в черной перчатке, крепко сжимавшую плечо Тохи… В горле стоял комок.

– …Прорываются! – донесся до нее далекий, словно с другой планеты, крик Рича. – Прорываются!

– Плотнее огонь! Плотнее!

– Горючее на исходе! – отозвался Мендель. – Где капитан?

Услышав этот голос, Ирэн уже знала, что должна сделать. Серый защитный костюм полетел в океан, удушливый, прогорклый воздух обжег легкие.

– Говорит Ян, – минуту спустя сказала она в искалеченный микрофон. – Все в порядке, держимся!

Перемахнув через кучу, она подбежала к сражавшимся сбоку, перехватила огнемет и выпустила по кридам струю пламени.

– Капитан, сюда!

– Держимся! Ребята, держимся! Бот должен быть на подходе! Ерунда же осталась!

Ирэн встала впереди отряда, дрожащими пальцами сжимая нагревшийся от выстрелов ствол. Она не боялась и думала только об одном: кто следующий возьмет в руки черный шлем с тремя алыми полосками.

«Только не Тоха, – билось у нее в голове. – Не Мендель и не Тоха».


Оглавление

  • Александр Бачило Помочь можно живым Повесть
  • Дмитрий Градинар Пехотные игрища (Евангелие от инфантерии)
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  • Александр Сальников Крест на твоих плечах
  • Майк Гелприн Под землей и над ней
  •   Иван
  •   Светка
  •   Санчита
  •   Палыч
  •   Иван
  •   Светка
  •   Санчита
  •   Палыч
  •   Иван
  •   Светка
  •   Санчита
  •   Иван
  •   Светка
  • Яна Дубинянская Казнь
  • Иван Наумов Осторожно, волки!
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  • Сергей Чекмаев Песок, уходящий сквозь пальцы
  • Татьяна Томах Ловчий тумана
  • Юрий Бурносов Кэле-таньги
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  • Павел Герасимов Ноты долго горят
  • Лора Андронова Капитан надежды