КулЛиб - Классная библиотека! Скачать книги бесплатно 

Трудный рейс Алибалы [Гусейн Аббасзаде] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Гусейн Аббасзаде Трудный рейс Алибалы

I

Перебирая четки, Алибала ходил из угла в угол. Сухое пощелкивание бусин, казалось, занимало его целиком, и он ни о чем не думал, как только о мерном, механически расчетливом их перебирании, и прислушивался к сухим щелчкам, которые успокаивали его.

Четки эти достались Алибале от отца. Девять пар бусинок — восемь янтарных, одна из красного коралла. И еще один большой яркий коралл был нанизан сверху четок на обе нитки. На нем мелким арабским шрифтом были написаны три слова, которые при желании можно было разобрать. Сам Алибала не знал арабской азбуки — в двадцать седьмом году, когда он пошел в первый класс, обучение началось по новому, латинскому алфавиту, но знавшие старый алфавит уверяли, что на крупном коралле написано: «Алиаге на память». Возможно, отцу подарил эти четки дед, а может, кто-то другой, а после смерти отца они достались ему, Алибале.

Надо сказать, Алибала долго не брал их в руки — слишком живо напоминали они отца, нелепо погибшего при исполнении служебных обязанностей.

Отец работал проводником товарных вагонов и как-то при сцепке оказался между двумя вагонами…

Алибале было тогда десять лет. От отца остались лишь память да эта вещица, хранившая тепло шершавых отцовских рук, но долго еще четки лежали в шкатулке матери, Тукезбан-халы, а потом шкатулка перекочевала по наследству жене Алибалы, Хырдаханум…

Шло время, повзрослел и постарел и сам Алибала, и четки теперь успокаивающе пощелкивали в его руках.

Перебирая их, Алибала прохаживался по комнате. Ничего иного ему не оставалось. Вот уже два дня над городом гулял дикий северный ветер хазри. Тут, в микрорайоне, на возвышенности, ветер свирепствовал с особенной силой, гнал тучи песка и пыли, ломал тонкие ветки деревьев… Обычно Алибала ежедневно ездил автобусом в город, на бульвар, и несколько часов прогуливался на берегу моря. Там было царство пенсионеров, они собирались в облюбованных тенистых местах, играли в нарды, шашки, домино или шахматы — убивали время, которое в городе некуда деть. Чтобы поехать туда сегодня, не могло быть и речи. И он, как птица в клетке, сидел дома и ходил из угла в угол. А между тем врачи говорили, что надо больше двигаться, больше бывать на воздухе, и Алибала очень верил врачам, твердо выполнял прописанный ему режим…

Задумавшись, он не услышал первого звонка в дверь. Позвонили снова. Кто бы это мог быть? Алибала никого не ждал. Обеспокоенный, он открыл дверь. На площадке стоял мальчишка, сын соседа со второго этажа. Вежливо поздоровавшись с Алибалой, он сказал:

— Завтра седьмой день после смерти моей бабушки. Отец приглашает вас в пять часов вечера к нам.

— Уже седьмой? — потерянно сказал Алибала. Мальчик подумал, что Алибала удивляется, что так скоро наступил седьмой день, и пояснил:

— У нас принято отмечать седьмой день со дня смерти, а не со дня похорон.

Алибала понимающе кивнул головой.

— Да упокоит ее аллах и да будет ее смерть вашим последним горем… Скажи: я непременно приду.

Вернувшись в комнату, Алибала опустился на диван. «Нехорошо получается! Сколько дней, как старуха умерла, а я и не знал об этом, — мысленно упрекнул он себя. — И не сообщили бы — так и не ведал бы, что человек ушел из жизни. А живем в одном блоке… Но эти этажи, будь они неладны, длиннее километров…»

Алибала жил на восьмом этаже девятиэтажного дома. Зивяр-хала жила на втором. Совсем недавно Алибала видел ее на скамеечке перед подъездом блока часто она там сидела… Раскланялись как всегда. Это была тихая, спокойная женщина; не в пример другим старухам, она не вмешивалась во все дела, а тихо спокойно, слегка откинувшись на спинку скамейки и сложив руки на груди, следила за играющими во дворе внуками, чтобы они не слишком увлекались и чтобы никто не обидел их. Наверное, смерть так же тихо и спокойно подкралась к ней.

Была — и нет. Вот так бы каждому умирать! Когда сам человек не мучается и другим мучений не доставляет…

Почти так вот, незаметно, в прошлом году ушла из жизни жена Алибалы, Хырдаханум. Тогда мало кто из жильцов пришел выразить ему соболезнование. Позже, встречая в лифте или во дворе соседей, которые не сочли возможным даже на словах разделить его горе, он немало удивлялся этому. И только когда пошел в жилуправление выписывать покойницу из домовой книги и разговорился там с одним соседом, вдруг осознал, что большинство жильцов в блоке просто не знали о смерти его жены… Да-а… А вот жители их старого квартала узнали о настигшем Алибалу горе, и из центра города приехали все, как один, выразить ему свое соболезнование и сочувствие и по мере возможности разделить с ним печаль.

Уже четвертый год, как переехал Алибала в этот микрорайон. Оба — и жена, и он — были довольны новой квартирой, просторной, удобной, светлой. Две комнаты на двоих — чего еще желать? По вскоре обнаружилось то, о чем они не подумали: в новом доме, куда вселилось свыше ста семейств, они никого не знали и чувствовали себя, как в незнакомом лесу, неуютно и одиноко. Каждый житель укрылся в своей квартире, как черепаха в панцире, и никто ничего не знал друг о друге. Может быть, такое уединение и было кому-то по душе, но Али-бала и Хырдаханум, сколько себя помнили, жили на людях, привыкли к общению и никак не могли привыкнуть к замкнутости и к новому жилью. Сначала думалось, что пройдет какое-то время — жильцы перезнакомятся и между соседями наладятся какие-то взаимоотношения, а может, возникнет и дружба. Но шли месяцы, годы, а ничего не менялось, каждый жил своим особенным мирком, в своей норе. На их лестничной площадке жили три семьи, и только с одним соседом, старым пенсионером Асадуллой-киши, Алибала сблизился, их семьи стали знаться. Жильцы третьей квартиры, молодые супруги, где-то работали, их месяцами не было видно, домой они приходили, кажется, только ночевать, и намерения знакомиться они не проявляли.

Алибала пошел по отцовскому следу, стал железнодорожником и проводником, обслуживал поезд Баку — Москва. Каждый рейс длился четыре дня: два — туда, два — обратно. Хырдаханум эти четыре дня маялась совсем одна и не знала, куда деться с тоски и от скуки. Тогда микрорайон еще не был телефонизирован — не позвонишь родственникам или старым друзьям, не поговоришь, да и не поедешь в такую даль, не зная, дома люди или нет. И с некоторых пор, едва Алибала возвращался из очередного рейса, Хырдаханум все чаще начинала разговор об обмене. Казалось, она на что угодно была готова, только бы вырваться из микрорайона в центр города, в любой старый дом, где двери всех квартир выходят прямо во двор, где соседи ежечасно видят и слышат друг друга, делятся радостями и печалями. «А здесь что, скажи на милость? Каждый наглухо заперся в своей квартире, никто никого знать не знает… Не дай бог, умру, когда ты в рейсе, и буду лежать в запертой квартире, пока ты объявишься», — говорила Хырдаханум Алибале.

Наконец провели телефон, стало легче, можно набрать номер и услышать человеческий голос. К тому же Алибале недолго оставалось до выхода на пенсию. «Так что потерпи, — уговаривал он супругу. — Скоро уйду с работы, буду свободен, хочешь — будем сидеть дома рядышком, хочешь — пойдем в гости или в кино и так, спокойно и тихо, доживем остаток своих дней…» И Хырдаханум считала дни, когда муж выйдет на пенсию. Но как раз накануне этого поворота в своей жизни Алибала из-за своей мягкотелости влип в одну некрасивую историю. Хырдаханум опасалась, что мужа могут запутать, а то и засудить, а для нее это было бы равносильно смерти. В честность мужа она верила, да и кто не верил в Алибалу? И вдруг такое… Выяснения и переживания подкосили Хырдаханум.

Вспоминая историю, в которую он влип, Алибала винил себя в том, что из-за него здоровая пятидесятилетняя женщина, которая никогда не жаловалась на сердце, вдруг слегла и сошла в могилу…

* * *
…В тот погожий осенний день поезд Баку — Москва, шедший в столицу, остановился на станции Хачмас, и Алибала сошел, чтобы купить в дорогу фруктов: Хачмас славится обилием яблок, груш, слив. Окликая одного из продавцов, бегавших с полными ведрами вдоль состава, он увидел на нижней платформе худого, аккуратно одетого мужчину, который, казалось, нетерпеливо ожидал кого-то, выискивая в толпе. Что-то в лице этого человека показалось Алибале знакомым. Забыв о намерении купить фрукты, Алибала пересек путь — и чем ближе он подходил к незнакомцу, тем более убеждался, что память его не подводит.

— Дадаш, ты?!

— Пахо! — воскликнул мужчина. — Алибала? Вот так встреча! — Дадаш обежал взглядом Алибалу, его аккуратный, отутюженный костюм железнодорожника и еще более оживился. — Ты что, в этом составе работаешь?

— Да, проводником.

— Проводником? Господи, какая удача! Не поможешь ты мне, Алибала?

Алибалу ничуть не обидел прагматизм Дадаша: может, спешит человек, тут словопрения ни к чему, поезд стоит всего две-три минуты…

— Помочь? Чем помочь? Что в моих силах, готов сделать. Как не помочь, ведь мы фронтовики, в одном окопе стояли. Я, брат, не из тех, кто забывает такое. К тому же, Дадаш, если б не ты, гнили бы мои кости в Крыму… Одним словом, чем помочь?

— Да, понимаешь, надо в Москву, там ожидают друзья, не дороже тебя, но повидать надо, о встрече договорились… Да и детишкам кое-что надо бы прикупить, а заказать билет заранее не догадался, в кассе говорят: билетов нет. — Дадаш указал глазами на три огромных корзины, стоявшие поодаль. — Если сегодня не уеду, фрукты испортятся. Нельзя ли, Алибала, поехать мне этим составом?

Как это Алибала сразу не догадался, с какой просьбой обратится к нему Дадаш!

— Вагон у меня купейный, все места заняты. Да и начальника поезда нет рядом, спросить, нет ли в других вагонах свободных мест… — Алибала глянул на часы. — Поезд отправляется… Что же нам делать?

— Да возьми меня в свой вагон, а в дороге найдешь начальника поезда… Я думаю, он тебе не откажет. Фронтового товарища посадил… А билет потом оформим.

Алибала много лет не видел Дадаша. И вот такая случайная встреча… В самом деле, почему не посадить его в вагон? В пути все утрясется.

— Пошли, — Алибала подхватил две большущих корзины, доверху наполненные фруктами, закрытые сверху листьями и перетянутые шпагатом. — Ну, чего ты, Дадаш? Бери корзину и давай в вагон, а там посмотрим.

Дадаш подхватил третью корзину и поспешил за товарищем.

— Алибала, корзины тяжелые, тебе трудно, оставь одну, я донесу две, говорил он скорее из вежливости, отлично зная, что если Алибала за две корзины взялся, то обе и донесет. И действительно, Алибала даже не откликнулся, словно и не слышал Дадаша.

Они перешли путь и вышли к составу.

Вагой Алибалы стоял прямо против станции. Напарник Алибалы уже стоял на площадке. Увидев, что Алибала, надрываясь, тащит корзины, он удивленно спросил:

— Конец света наступил, что ли, Алибала? На что тебе столько фруктов?

— Сойди, Садых, возьми одну корзину, потом все объясню.

Садых, будучи значительно моложе и сильнее Алибалы, спрыгнув со ступеньки, легко поднял наверх одну корзину и взялся за другую. Дадаш, таща третью, упрекнул Алибалу, тяжело переводившего дыхание:

— Я же сказал тебе, что корзины тяжелые. Напрасно ты понес сразу две.

Садых поставил в тамбуре вторую корзину и помог Дадашу поднять третью. Он только внимательно посмотрел на Дадаша, но не стал спрашивать, кто он такой, догадавшись, что этот человек — знакомый Алибалы.

Корзины отнесли в служебное купе. Дадаш поднялся в вагон. Поезд тронулся.

Алибала был не слишком здоров и от физических нагрузок быстро слабел.

Вспотевший, он некоторое время стоял на сквознячке, чтобы скорее обсохнуть. Погода была хорошая, поезд набирал скорость, в открытые окна потянуло ветерком, и Алибала с удовольствием вдыхал настоянный на ароматах садов прохладный воздух ранней осени.

Дадаш тоже стоял у раскрытого окна, курил, выпуская дым наружу, — ему все еще не верилось, что все так хорошо обернулось как раз в ту минуту, когда он уже потерял надежду уехать. «Надо же так случиться: бывшего товарища встретил и в поезд сел. Действительно, если аллах захочет устроить твои дела, он их устроит… Главное — сесть в вагон. Алибала постарается все уладить. Если даже во всем поезде не окажется ни одного свободного места, из вагона не высадят, доеду!» — думал он.

Подошел Алибала, обмахиваясь носовым платком, сказал:

— Не беспокойся, Дадаш, в крайнем случае, уступлю тебе свое место.

— Спасибо. — Дадаш вышвырнул в окно окурок. — Не зря говорят: старый друг лучше новых двух. Не будь тебя, стоял бы я сейчас на станции… да еще пришлось бы ловить машину и ни с чем возвращаться домой.

— Ты немного подожди, Дадаш, я разнесу чай, а потом и сами чайку попьем, посидим спокойно, поговорим. Ты не представляешь, как я рад нашей встрече.

— Занимайся своими делами, не обращай на меня внимания. Я пока постою здесь. Лишь бы никто не придрался, готов так до самой Москвы ехать.

— Почему ехать так? Меня нет, что ли? Все устроится, только потерпи немного. Поедешь пока в нашем купе, а дальше будет видно.

— Ничего, Алибала, ничего, раздавай чай. Мне пока и здесь неплохо.

Алибала надел белый халат и принялся разносить чай, а Дадаш остался стоять в коридоре, любуясь местностью, через которую летел состав. Сквозь могучие деревья проступала синева моря, и соленый воздух пробивался в вагон. Хорошо!

Он стоял, вспоминая подробности неожиданной встречи, и вдруг вспомнил сказанную Алибалой фразу: «Если бы не ты, гнили бы мои кости в Крыму». Сначала он пропустил эти слова мимо ушей, не до того ему было, но теперь, когда волнение и сутолока миновали и он оказался в вагоне, они всплыли в памяти, и Дадаш подумал: что он такого сделал, что Алибала остался жив? Он хорошо помнил тот день, когда в последний раз видел Али-балу на фронте. Это было в апреле сорок четвертого года. Их часть перешла в наступление. Впереди был Сиваш. Шел проливной дождь, земля превратилась в липкую жижу, и еще до подхода к Сивашу стало казаться, что они бредут бескрайним болотом. Шли по колено в воде. Фашисты оказывали упорное сопротивление. В тяжелом бою за неприметную высотку, расположенную между двумя болотами, Алибала был ранен в правое плечо и бедро и потерял сознание. Санинструктор вытащил его с поля боя в укрытие, перевязал раны и снова ушел. Командир роты, увидев Дадаша, приказал ему доставить раненого до машины. Вдвоем с каким-то бойцом Дадаш уложил Алибалу на носилки и донес до обочины дороги, где стояла санитарная машина. Вот и все, что сделал Дадаш для Алибалы. Много или мало? Это как смотреть. Не отправь они вовремя Алибалу в медсанбат, кто знает, что было бы…

Стоя у окна, Дадаш продолжал любоваться окрестностями. Да, он тоже радовался встрече с Алибалой. Радовался вдвойне. Во-первых, встреча с фронтовым товарищем; во-вторых, он нашел нужного человека. Сколько раз ему приходилось ездить этой дорогой в Москву, и сколько мытарств он перенес в пути! А тут, оказывается, свой человек — проводник. И как это он до сих пор не встречался с ним в дороге?

Той порой Алибала, держа в каждой руке по целой грозди стаканов, разносил чай, а Садых едва успевал мыть стаканы и наполнять их душистым чаем. И всякий раз, проходя мимо Дадаша, Алибала приветливо улыбался, и Дадаш улыбался ему в ответ…

II

Только мерный стук четок слышался в комнате, — машинально перебрав всю нитку, Алибала начинал перебирать бусы сначала — и так в сотый раз. Сухой стук бусин повторялся однотонно — шак, шак, шак, — и однотонной была воцарявшаяся между стуками бусин тишина.

«Значит, жила Зивяр-хала-и нет Зивяр-халы… — неторопливо размышлял Алибала. — Настанет такой день, когда и я переселюсь на тот свет. Был Алибала и нет Алибалы… И никто по мне не заплачет. Возле Зивяр-халы были сын и внуки, а возле меня была одна Хырда-ханум. Теперь ее нет. Если скоропостижно умру, могут и не узнать сразу. Сгниешь, пока соседи хватятся. Но, допустим, обнаружат сразу, дадут телеграмму Вагифу. С Урала путь неблизкий. Пока прилетит, на похороны не успеет. В лучшем случае отметит седьмой день и вернется в свою часть. А потом появится, если отпустят, только к сороковому дню и к годовщине. Забудет, где и могила… Был человек, и нет его — таков закон природы. Однажды рожденный когда-то умрет, умрешь и ты, Алибала…»

…Никогда он так много не думал о смерти, как ceгодня. Он не боялся смерти и вместе с тем, как многие люди, не хотел умирать. Что за возраст для мужчины — шестьдесят два года? Да не будь этой проклятой бронхиальной астмы, на вид ему можно было дать не больше пятидесяти. Но когда он заходился кашлем так, что перехватывало дыхание, морщины на лице углублялись, как у столетнего старика, в глазах гас огонек жизни, воцарялись тоска и страдание — и Алибала выглядел старше лет на двадцать. Раньше Хырдаханум неустанно стирала и гладила, на нем всегда все было чистое и свежее, он аккуратнее всех был одет, и это тоже молодило его — теперь он, вообще аккуратный, сколько ни старался, но мог выглядеть так, как выглядел при жизни Хырдаханум. Одиночество и тоска извели его, ни за что он не мог взяться, руки опускались, и душа ни к чему не лежала, К тому же он привык к другой жизни. Больше тридцати лет работал он на железной дороге, всегда в движении, п пути, целыми днями с людьми, которые нуждались в нем, в его помощи и услугах; ненадолго возвращаясь домой, полный дорожных впечатлений, он не успевал привыкнуть к домашней обстановке, где его тоже все радовало и ничто не тяготило, и снова собирался в путь, к людям, в которых, как он понял теперь, он нуждался больше, чем они в нем. Теперь ничего этого не было, все изменилось. Нет Хырдаханум, не с кем коротать длинные однообразные дни. А ведь, бывало, расставшись с хлопотливой атмосферой дороги, устав от общения с десятками пассажиров, людей самых разных характеров, как он спешил домой! И вот теперь он окунулся в полнейшее спокойствие. Никто не путался у него под ногами. Один в доме. И как он хотел бы быть нужным кому-нибудь, заботиться о ком-нибудь! Как он хотел бы, чтобы в доме слышались неторопливые шаги Хырдаханум, слышался ее голос!

Вдобавок ко всему заявили о себе болезни. Не будь этого, он нашел бы себе в городе какую-нибудь легкую работенку, лишь бы заняться каким-нибудь делом, рассеяться, не думать часами о прошлом… Нет и этого утешения. Он лечил свою астму, вовремя принимал лекарства, прописанные ему врачом, но заметного улучшения не чувствовал. Только это пока ему оставалось — лечение. Он относился к тем людям, которые твердо верят врачам и не теряют надежды.

Шак… шак… шак…

Однообразный стук четок перебил телефонный звонок.

Алибала неторопливо прошел в коридор, снял трубку с аппарата, висевшего на стене.

— Слушаю.

— Алибала? Ну как ты? Слушай, этот хазри не дает покоя, связал по рукам и ногам, даже на бульвар не выйдешь.

— Это ты, Агадаи? Голос у тебя изменился, что ли, — я не сразу тебя узнал. Как ты?

— Да простужен немного. А ты хорош — если я не позвоню, ты сто лет обо мне не вспомнишь.

Агадаи и Алибала были друзья детства; они родились и жили в одном квартале, вместе росли, только Агадаи был на год старше Алибалы. Отец Агадаи, Махмуд-киши, был искусным плотником и среди прочих поделок вытачивал, раскрашивал и продавал ребятишкам всего квартала отличные фырфыры — волчки; с легкой руки соседей к нему прилипло прозвище Фырфыра Махмуд, а Агадаи, естественно, стал Фырфырачи оглу, то есть сын Фырфыра Махмуда… Прозвища этого Агадаи не любил и выходил из себя, если кто-то называл его Фырфырачи Агадаи.

Алибала, выслушав сетования Агадаи относительно погоды, сказал не без задней мысли:

— Да, ты прав, хазри такой сильный, что крутит людей как фырфыру.

— Ну, Алибала, ты меня не дразни! И оба засмеялись, после чего Агадаи миролюбиво спросил:

— Как ты насчет потрошков, а?

— Будто не знаешь!

— В Маштагах живет наш племянник, не дороже тебя, но человек компанейский. На той неделе я туда ездил. Они как раз готовились идти на обручение, но времени у него, пока женщины собирались, было сколько угодно, и вот мы сели играть в нарды, на интерес, и я обыграл его всухую, выиграл угощение. Так вот, он только что звонил мне, завтра, говорит, соседи режут двух баранов, потроха, считай, мои, пришлет их с сыном. Так что добро пожаловать ко мне.

Жаркое из потрохов — ич-джигяр — было любимым лакомством Алибалы. Агадаи это знал. В молодости они вдвоем частенько ходили в джызбызные на Куба-мейданы и Тахта-базары, где прекрасно готовили джызбыз. К тому же среди знакомых Агадаи не было человека, который мог бы лучше Алибалы приготовить джызбыз, так что Агадаи убивал двух зайцев: угощал друга и пользовался его услугами. Алибала сказал:

— Завтра, Агадаи, прийти не смогу.

— Как? Ты отказываешься от джызбыза?

— Да.

Агадаи удивился:

— Слушай, разве я тебя не знаю? Разве ты не говорил, что поел бы джызбыза? Помнишь, когда мы шли мимо шашлычной? Что же случилось? Ради тебя я попросил прислать потроха. Везут из Маштагов. А ты же знаешь, у меня не хватает терпения с ними возиться. Чистить, промывать, начинять кишки… Если бы знать… Ну, я позвоню, чтобы ничего не присылали…

— Да наберись же терпения, Агадаи, выслушай меня до конца. За то, что ты достал потроха, — спасибо. Но дело в том, что я приглашен на седьмой день…

Агадаи немного успокоился.

— Так бы и сказал…

— А ты разве даешь сказать? Не могу понять, как ты высидел девять месяцев во чреве матери.

— Я шестимесячный.

— Оно и видно.

— Короче, что мне делать с этими потрохами?

— Что делать? Сунь в холодильник, а послезавтра я приду, почищу, приготовлю.

— Ну, так не годится. Разве это дело: из Маштагов привезут еще теплый ич-джигяр, а я суну его в холодильник? Может, ты не пойдешь на поминки, ведь ич-джигяр не каждый день перепадает.

— Нет, не могу не пойти. И поминки, слава аллаху, не каждый день.

Как ни пытался Агадаи соблазнить Алибалу, ничего из этого не вышло, пришлось отложить свою затею на среду.

Этот разговор с Агадаи о джызбызе напомнил Алибале о встрече с Дадашем в поезде и последующий разговор с Хырдаханум по возвращении из рейса — они тогда решили, что надо непременно пригласить Дадаша с женой в гости. Как-никак однополчане, не виделись около двадцати лет, если не считать мимолетной встречи в пятьдесят пятом на краткосрочных военных сборах. Тогда тоже оба обрадовались встрече. Алибала дал Дадашу свой бакинский адрес и просил-умолял Дадаша по приезде в Баку не искать гостиниц, а прямиком ехать всякий раз к нему. Дадаш адрес взял, но после той встречи как в воду канул. И вот опять появился. Хырдаханум сказала тогда:

— Али (она называла мужа только сокращенным именем), раз это твой фронтовой товарищ, я хочу угостить его по-нашему, по-бакински. Пусть только приедет, и не один, а с женой, я приготовлю душбару, кутабы с мясом и зеленью. Правда, плов считается роскошным блюдом, иные хвалятся, что в честь такого-то гостя готовили плов. А по мне, душбара и кутабы куда вкуснее плова. И потом, для них это будет внове, в районах не готовят таких блюд.

— Да, душбара и кутабы — это хорошо, но готовить их труднее, сколько возни… Плов проще. Одна не управишься.

— Да попрошу жену Агадаи, Месмуханум, помочь, и дело с концом.

— А я на другой день угощу их джызбызом.

— Вот уж придумал… Стыдно, Али, разве гостям подают джызбыз?

— А почему нет? В каком законе написано, что на стол перед гостями можно ставить такие-то блюда, а такие-то нельзя?

— Непременно в законе должно быть написано? Хозяин должен сам соображать, что можно и чего нельзя.

— Я по себе сужу. Когда я захожу к кому-нибудь в гости и передо мной ставят джызбыз, я не знаю, как благодарить хозяев…

Специально к приезду Дадаша и его жены Алибала решил купить барана. Однако в тот вечер они с женой так и не договорились окончательно, а наутро Хырдаханум ходила насупившись и не разговаривала с мужем. Вот уже скоро тридцать лет, как они клали головы на одну подушку, жили душа в душу, и редкие размолвки всякий раз у них происходили из-за какой-нибудь мелочи. Был виноват или не был, но Алибала первым всегда Делал шаг к примирению. На этот раз было иначе. Каждый тянул в свою сторону, не хотел идти на уступки. А на следующий день Алибала уезжал в рейс.

Утром Алибала поехал в Нардаран — там у него жил родственник по материнской линии. Алибала дал ему денег, чтобы купить для доброго дела хорошего барана. В город он вернулся за полдень, Хырдаханум дома не оказалось. На столе лежала записка: «Вахид попал в аварию, тяжело ранен, я пошла к ним; если скоро вернешься, приходи и ты».

Вахиду, племяннику Хырдаханум, родители недавно купили «Жигули», и за восемь месяцев он дважды попадал в аварии, это была третья и, как видно, тяжелая.

Через час Алибале следовало быть на вокзале, готовиться к предстоящему рейсу, времени было в обрез, он никак не мог навестить семью Вахида, которая жила на Баилове, — невозможно успеть. Он тоже написал записку: «Дорогая Хырда, я поздно вернулся из Нардарана, не успею зайти к Вахиду. Извинись за меня перед сестрой».

* * *
…Разнеся пассажирам чай, Алибала пригласил Дадаша в купе проводников, усадил его у окна. Садых не стал мешать беседе фронтовых друзей, снова принялся мыть грязные стаканы, прибирать в коридоре.

Долго беседовали друзья, вволю наговорились.

Алибала не умел скрывать ни радости, ни печали, и они отчетливо читались на его лице: не надо было спрашивать его, какого он мнения о том или другом человеке, — мнений своих он никогда не скрывал и высказывал их с обезоруживающей прямотой.

Дадаш сидел в уголке купе, у окна, облокотившись на столик, и изредка поглядывал за окно, но Алибала был целиком поглощен беседой с однополчанином, говорил почти не умолкая и все вспоминал, вспоминал свою роту.

— Немало было в нашей роте славных ребят, — сказал он, легонько ударив Дадаша ладонью по острому колену, — но, признаюсь, больше всех я любил тебя. Не потому, что ты раньше всех в нашей роте получил ордена Славы второй и третьей степени, хотя, и то сказать, не каждого награждали таким орденом, и такое награждение само по себе большая честь… Нет, братец, я уважал тебя больше других, потому что мы с тобой все равно что родные, земляки, в нашей роте было всего два азербайджанца — мы с тобой. Как услышу родную речь — как будто какая-то теплая волна пройдет по сердцу… Я, знаешь, все время мечтал, если вернемся живы-здоровы, непременно дружить с тобой. Слава богу, оба живыми-здоровыми вернулись с войны, а как только приехали, так сразу и потеряли друг друга. Дадаш ответил раздумчиво:

— Это от нас не зависело…

— Может быть, вначале так и было, как ты говоришь, навалились заботы, ну а потом? Потом случай снова свел нас. И надо же — снова в армии, снова свела солдатская служба. Если не ошибаюсь, ты тогда тоже обрадовался встрече. О себе я не говорю, увидел тебя — словно брата родного встретил. Помню, свой новый адрес тебе дал, просил: заходи, заезжай, не ищи гостиниц. Правда, нас в тот же день обстоятельства развели. И с тех пор о тебе ни слуху ни духу, адрес твой забыл попросить, а разыскивать живого человека как без вести пропавшего было неловко.

Дадаш пытался оправдаться и объяснить, почему его не слышно, не видно было с тех пор.

— Не хочу врать, Алибала, с тех пор как мы виделись с тобой на сборах, я не раз приезжал в Баку. Что скрывать, хотелось зайти к тебе, посидеть, поговорить, прошлое вспомнить. Но стеснялся. Думаю, на железной дороге работает человек, большую часть недели проводит в пути, зайдешь — и дома тебя не застанешь, а семью зачем беспокоить? С другой стороны, всякий раз думаешь: может, человек только что вернулся из рейса, ему в порядок себя привести надо, отдохнуть, а тут, пожалуйте, — гость… А ты такой человек, что начнешь хлопотать, суетиться, в гостиницу уйти не разрешишь, а я уже привык, и характер у меня странный, нигде уснуть не могу, а в гостинице — сплю как дома.

— Что бы ты тут ни говорил, меня не убедишь. Нехорошо поступал, Дадаш, и лучше сразу признайся, что виноват, не хитри.

— Я правду сказал. Напрасно ты не веришь мне. У каждого свой характер, а я вот такой — неловко мне было, поверь.

— Эх, Дадаш, Дадаш, братец ты мой, давно я хотел сказать кое-что, да все не доводилось. Ну, хоть и поздно, а скажу: я считаю себя твоим должником. В трудную минуту ты оказал мне такую услугу… Пусть я ослепну, если это забуду. Если бы не ты, давно я был бы на том свете.

Дадаш, с улыбкой слушавший Алибалу, посерьезнел, выпрямился и спросил:

— О чем ты говоришь, Алибала? Несколько часов тому назад, в Хачмасе, это говорил, сейчас снова повторяешь. Честное слово, я не понимаю, что ты имеешь ввиду? Что я такое сделал, что ты обязан мне жизнью?

Алибала перестал улыбаться.

— Не скромничай, Дадаш! Что еще можно сделать для человека больше того, что ты для меня сделал? Когда я уже погибал, терял сознание, ты дал мне свою кровь, и я ожил. Разве это не великое дело? Не каждый согласится отдать свою кровь другому. Тем более что сразу надо идти в бой…

— Кто тебе сказал, что я дал тебе свою кровь?

— Как кто? Военфельдшер сказала, когда я пришел в себя.

— Какой фельдшер?

— Та самая, которая дежурила тогда в медсанбате, забыл, что ли? Такая толстая женщина, помнишь?

Дадаш не помнил никакой женщины, даже толстой. Он не мог бы сказать, наверное, кто вышел им навстречу, когда они, четверо товарищей Алибалы, пришли к медсанбат навестить его: фельдшер ли или просто медсестра, худая или полная. Он помнил только, что им сказали: раны тяжелые, Алибала потерял много крови, состояние критическое, срочно нужно влить кровь. Помнил, что спросили, кто из них согласен дать раненому свою кровь. Согласились все четверо. У каждого проверили группу крови, и у одного оказалась та же группа, что и у Алибалы, — у него и взяли кровь, чтобы перелить Алибале. Дадаш пытался вспомнить: у кого же тогда брали кровь?

— Да что ты скромничаешь, я ведь все знаю. Когда я начал поправляться, толстая фельдшерица все мне рассказала. И как приходили меня проведать четыре бойца, и описала внешность каждого, и я сразу определил, кто был. Один, говорит фельдшерица, такой высокий, красивый парень с черными усами, дал тебе свою кровь. А кто у нас был высокий и красивый, да еще с усами? Ты!

— Ты ошибаешься, Алибала. Тебе влили кровь Степана Галушки. Моя не подошла, у меня вторая группа. А у него, как и у тебя, оказалась первая.

— Степан Галушка? — задумчиво спросил Алибала. — Белорус?

— Хоть и белорус, а был чернявый такой, похож на азербайджанца. Вспомнил его?

Да, Алибала помнил Степана Галушку. Ефрейтор Степан Галушка тоже был смуглый, как Дадаш, высокий и чернобровый, носил пышные усы, — однажды Алибала даже в шутку сказал: ты, мол, ефрейтор, очень похож на наших, спроси у матери, отец твой случайно не из наших краев?

«Как это мне в голову не пришло, что именно Степан дал мне свою кровь?» Если верить Дадашу… А почему не верить? Дадаш честный человек. Что ему стоило подтвердить, что да, это он, Дадаш, дал свою кровь и тем спас его, Алибалу? Прошло столько лет… Вряд ли жив Степан. А если и жив, кто докажет, что именно он дал кровь Алибале? Но Дадаш не хочет брать себе чужие заслуги…

— Так ты говоришь, мне влили кровь Степана Галушки?

— Можешь не сомневаться. Конечно, если б группа моей крови подошла, я тоже с удовольствием дал бы тебе свою кровь. Но кровь дал Галушка, ты должен это знать.

В представлении Алибалы откровенное признание Дадаша было таким же благородством, как если бы он тогда дал ему свою кровь или заслонил его от пули.

— Большое спасибо тебе за правду, Дадаш. Но знай, все равно я тебе благодарен. Тащили меня в медсанбат, навещали, готовы были на все. Наконец, мы вместе ходили в бой, а это превыше всего.

— Ты прав, — сказал Дадаш.

Алибала видел немало людей, которые без всяких угрызений совести приписывают себе добрые дела других, иные и прославились за чужой счет. Но фронтовиков в этой категории, пожалуй, не встретить… Во всяком случае, Дадаш не из таких…

Тишину, воцарившуюся в купе, нарушил хрип поездного радио. Передавали арии из азербайджанских опер в исполнении Фидан Касимовой. Лица Алибалы и Дадаша повеселели: так кстати был этот концерт!

Алибала откинулся к стене и задумчиво, с тоской но минувшим дням, сказал:

— Да, такие дела, дорогой Дадаш. Какими мы были в то время! Ничего не болело, никакая хворь не брала. Какие трудности и беды перенесли… А теперь зуб разболится — мы на стенку лезем.

— Да, тогда мы были очень выносливыми. Беспокоились не о себе, а друг о друге. Особая это штука — окопная дружба.

— Нет дружбы крепче фронтовой. Окопные друзья — друзья навек, и они никогда не должны забывать друг друга.

— Тогда, на фронте, делали друг для друга доброго ничего не ждали в ответ за это. А теперь все делается по принципу: я — тебе, ты — мне, иначе ни одно дело не пойдет.

Садых появился на пороге купе.

— Садых, ты поработал, хватит, отдохни немного, остальные дела я доделаю, сказал Алибала.

Садых взял полотенце, висевшее возле окна, и сказал:

— Беседуйте, Алибала-даи, я не устал; сейчас стаканы перетру, приборку сделаю, и все.

— Ну хорошо, Садых, спасибо… Мы еще поговорим.

Долго сидели фронтовые друзья, почти до полуночи Пассажиры разошлись по купе, коридор опустел, все в вагоне затихло. Обычно в это время один из проводников ложился спать, а другой оставался дежурить. Алибала, спохватившись, сказал:

— Заговорились мы. — Он поднялся, указал Дадаш на нижнюю полку. — Ложись и спи, а я пойду дежурить Никто тебя не потревожит: ты мой друг, едешь со мной на моем месте.

— Не беспокойся, Алибала. Закончишь дела — и ложись спать. А мне спать пока не хочется, под утро, если будет возможность, вздремну.

И Дадаш вышел в коридор. Алибала достал комплект свежего белья, застелил постель, потом взял друга за локоть и ласково сказал:

— Иди ложись! Приятных снов!

III

Была середина ночи. Окна вагона были открыты с вечера, и в коридоре гулял ветер. Чем дальше на север стремился поезд, тем прохладнее становилось в вагоне Алибала, устроившийся в коридоре на откидном сиденье, почувствовал легкий озноб. Встал, закрыл окна, накинул на плечи свой китель.

«Никогда не подумал бы, что вот так неожиданно могу встретиться с Дадашем, что будем сидеть с ним в одном купе и беседовать. Верно говорится: гора с горой не сходятся, а человек с человеком встречаются. Утром поговорю с начальником поезда. Он тоже фронтовик, поймет ситуацию, устроит место для Дадаша… Впрочем, может быть, я смогу устроить ему место в нашем вагоне?» Алибала тихо, осторожно открыл дверь служебного купе. Дадаш и Садых крепко спали. Дадаш дышал как кузнечный мех, его могучий храп заполнял купе. Садых, как всегда, лежал на левом боку и тоже спал, не ведая ни о чем на свете. Алибала осторожно взял билетную сумку, прикрыл за собой дверь. В тусклом свете коридорного плафона просмотрел билеты. «Так, этот едет до Ростова… Этот до конца. И этот тоже. Этот до Воронежа. С пересадкой. Кто-то, кажется, едет до Минеральных Вод. Ага, вот, голубчик. Это — в последнем купе. Хорошо, если бы его место не продали. Из Минвод многие едут в Москву, могли взять в кассе предварительной продажи… Надо сказать начальнику, чтобы сообщил в Минводы, и место забронировали. Сойду и куплю билет. И поедет Дадаш спокойно, как все пассажиры, на законном основании».

Алибала хотел было тотчас пойти к начальнику поезда, но потом раздумал. «Спит сейчас, разбудишь — может рассердиться. Утро вечера мудренее, пойду утром… Да, лишь бы только то место не продали, до самой Москвы ехали бы мы вместе с Дадашем».

До конца смены оставалось полчаса. Алибале не хотелось будить Садыха. Все равно не уснуть. Пусть Садых спит.

«Снова встретились благодаря счастливому случаю, — размышлял Алибала. — Надо будет записать домашний адрес Дадаша. Велико ли расстояние между Баку и Кубой? За один день можно обернуться туда и обратно. А если у них есть домашний телефон, всегда можно поговорить. И я не я буду, если не вытащу его. Познакомим наших жен, а уж если женщины подружатся, они будут поддерживать отношения. Моя Хырда женщина приветливая, быстро найдет общий язык с женой Дадаша, — глядишь, подружатся, я скоро выйду на пенсию, времени ходить и ездить в гости, встречаться с друзьями будет хоть отбавляй. А то Хырдаханум частенько приходилось ходить на дни рождения или свадьбы одной — я, как правило, бывал в рейсе. Иногда она ожидала моего возвращения, чтобы вместе пойти поздравить молодоженов или именинника… Лишь бы только жека Дадаша была женщиной разумной, не из тех, которое только и умеют, что ссорить мужей с друзьями и родственниками. Есть, не приведи аллах, и такие жены, которые связывают мужей по рукам и ногам, держат oкoлo юбки, и вот, смотришь, закадычные приятели чуть ли не с детских лет после женитьбы постепенно отдаляются друг от друга и в конце концов становятся чужими людьми. Как говорится в дастане „Деде Коркуд“, это и есть разлучницы…»

Вспомнив про дастан, Алибала подумал и о том, что уже не один десяток лет не брал в руки книгу и все, что он прочел за свою жизнь, прочел до окончания семилетки. Правда, он помнил все, что читал, словно с тех пор и не прошло сорока пяти лет.

Поезд стремительно пронесся мимо залитой огнями станции. Открывать дверь не имело смысла — никто тут не сходил, все места по-прежнему заняты.

В конце вагона показался высокий густоволосый мужчина с жиденькой черной бородкой.

— Не найдется ли у вас немного воды?

— Вода есть.

Алибала встал, сполоснул чистый стакан, налил воды.

— Пожалуйста.

— Спасибо. Мне много не надо, только лекарство запить.

— Можно отлить, можно добавить, вода, слава богу, есть.

У пассажира была небольшая склянка с лекарством, он накапал из нее в стакан сколько-то капель, разболтал, выпил. По запаху лекарства Алибала догадался, что это сердечное. Пассажир вернул стакан, поблагодарил и, глубоко дыша, стал в простенке между двумя окнами.

— Если вам плохо, я вызову врача. Да, может, и среди пассажиров найдется врач.

— Не надо беспокоиться. — Пассажир был растрогал вниманием и заботой проводника. — У меня такое бывает, по ночам; если вовремя приму лекарство, все проходит.

Алибала пододвинул пассажиру раскладную лесенку, на которой сидел до этого:

— Садитесь.

Вчера во время посадки Алибала обратил внимание на этого пассажира, который так резко отличался от остальных; несмотря на бородку и усы, по блеску его больших черных глаз Алибала решил, что он еще молод пожалуй, ему нет и сорока лет. И сейчас, все еще слыша резкий запах валокордина, он подумал о пассажире: «Бедняга, наверное, тяжело болел, едет в Москву к столичным врачам».

За время службы на этой дороге он часто встречал тяжело больных пассажиров; одни, поправившись, возвращались из Москвы обратно, веселые, жизнерадостные, другие, наоборот, ехали подавленные, молчаливые, и было яснее ясного, что никакие врачи и никакие лекарства их уже не могут спасти.

— Вы лечиться едете? — осторожно спросил Алибала, совершенно уверенный, что бородатый ответит ему «да».

Тот отрицательно качнул головой.

Так по какому же делу едет в Москву этот пассажир с больным сердцем? Болеть, ехать в город, где живут прославленные профессора, и не стремиться показаться им?

Бородатый, словно отвечая на недоумение Алибалы, сказал:

— Сердце давно меня беспокоит. И всегда неожиданно и не к месту дает о себе знать. У кого я только не побывал! Кардиологи Баку и Москвы сделали все, что в их силах, — благодаря им и живу до сих пор. Я ведь перенес тяжелый инфаркт, был на краю смерти, — он провел рукой по бородке. — Но, поверите ли, лишний раз заявиться к докторам не могу себя заставить. Сейчас вот еду в Москву, на пленум… пленум Советского комитета защиты мира, я член комитета. Очень важные вопросы будут обсуждаться, иначе я не поехал бы в таком состоянии.

— Правильно делаете, что едете. Сейчас нет дела важнее, чем защита мира и безопасности народов. — Алибала кивнул головой в сторону запада. — Тамошние сукины сыны не дают людям жить спокойно, заниматься своими делами. Сидят на мешках с золотом, и все им мало. Это уж так: сытая лошадь всегда лягается.

Алибала понимал, что не всякого избирают в Советский комитет защиты мира. И вызывают в Москву на такое важное совещание. По виду бородатый не был похож на рабочего или колхозника, скорее всего — интеллигент. «Интересно, чем он занимается?» Алибала набрался смелости и спросил:

— Извините, кто вы по профессии?

Лекарство, принятое пассажиром, видимо, оказало свое действие: боль отпустила, морщины, изрезавшие лицо бородатого, разгладились, дыхание стало ровным. И, ничуть не удивившись вопросу, пассажир спокойно ответил:

— Я историк. Занимаюсь вопросами истории исламской религии. Изучаю ее распространение в Азербайджане.

— Попросту говоря, вы ученый молла? — спросил Алибала и быстро поправился:- Что такое рядовой молла? Я хочу сказать — шейх?

Пассажир улыбнулся:

— Нет, я не шейх. Но занимаюсь научной работой. Изучаю вопросы религии.

«Значит, вы ахунд?» — хотел сказать Алибала, но, подумав, промолчал. Кто же станет теперь заниматься вопросами истории религии, если не люди духовного звания? Конечно, этот человек тоже из духовенства, только стесняется в этом признаться. Сейчас ведь по пальцам можно пересчитать молодых, образованных людей, пополняющих редеющие ряды духовенства.

В старом квартале, в центре города, где до переселения в микрорайон жил Алибала, была мечеть, а напротив нее — баня. Обе построил ахунд, и в народе их так и называли-«мечеть ахунда», «баня ахунда». Ахунд этот очень смутно вспоминался Алибале. Это был седой старик в черной сутане, в бухарской шапке, которую он никогда, кажется, не снимал. Люди, встречая его, почтительно раскланивались. Говорили, что ахунд получил образование где-то за границей, что он ученый человек, не чета другим ахундам и моллам, во всем хорошо разбирается.

— Уважаемый ахунд-ага… — невольно проговорил Алибала, обращаясь к пассажиру, но тот вежливо его поправил:

— Да не доведется мне перебивать вас на свадьбе, но я не ахунд. Мое имя Мовсум, и я обычный человек.

— А мое имя Алибала, Мовсум-муаллим.

— Очень приятно, вот и познакомились.

Алибала обратил внимание, что обращение «муаллим» — учитель — не вызывает возражений у бородатого, он так и стал обращаться к пассажиру.

— Теперь даже те, кто не знает старого алфавита, уважаемый Мовсум-муаллим, подаются в моллы. Записывают в маленькие книжечки русским алфавитом молитвы исуры Корана… Смысла, может быть, не понимают, но читают на кладбище и на поминках.

— Увы, это так. Издавна многие наши моллы, используя доверие народа, и хорошее и плохое выдавали как слово Корана. Корыстолюбие служителей религии вошло в пословицы. «Увидал молла плов — и забыл о молитве». Известно присловье о молле, который считает, что давать — не его дело… Его дело — брать. Такой у моллы характер, а двух характеров у человека быть не может.

Простота и искренность Мовсум-муаллима нравились Алибале все больше, и он, осмелев, решил вдруг высказать свои взгляды на религию.

— Не хочу врать, Мовсум-муаллим, но лично я не верю ни моллам, ни их словам, а назвать себя неверующим не могу. А вот есть же все-таки какая-то сила, которая управляет наступлением утра и вечера, зимой посылает на землю снег, а летом — теплый дождь, управляет сменой времен года… Есть бог или нет, а ведь все с чего-то началось на свете… Что это такое, бог или природа, не знаю, но перед этой таинственной силой человек склоняет голову…

— Тут вам не хватает знаний, — сказал Мовсум-муаллим, которому понравилась рассудительность Алибалы. — В бога верят чаще по незнанию. Вера в бога — дело личное, зависит от убеждений. Вера, как и безбожие, идет как бы изнутри. В нашей стране людям предоставлена свобода вероисповедания, на убеждения верующего никто не посягает. Нельзя заставить человека верить или не верить. Но развитие науки оставляет для веры в бога все меньше места… Нельзя верить в то, чего человек не может объяснить разумом.

— А вот арабы силой меча заставили наших предков принять мусульманство.

— Это было тысячу двести лет тому назад. Чтобы укрепить свою власть над народами, арабы заставляли их принимать исламскую веру. Тех, кто ее принимал, они не трогали, а тех, кто отказывался, убивали. Огнем и мечом насаждалась религия. Недаром азербайджанцев называют «гылындж мусульманлар», то есть мусульмане из-под меча…

Алибала, опасаясь потерять нить размышлений, прервал собеседника:

— Не знаю, что хорошего принес людям ислам. Но кто же не видит, что самые отсталые государства в мире — мусульманские… Если появится какой-то имам, то тянет народ назад. А той порой богатства страны грабят и разоряют империалисты. А мусульманское духовенство словно воды в рот набрало. Молчит, и все! А вот христианские священнослужители хоть что-то, а делают. Вот в Сальвадоре архиепископ, вы, наверное, слышали, в прошлые годы о нем много писали в газетах, я не помню его имени…

— Вы говорите об Оскаре Ромеро?

— Да, вот когда этот Ромеро увидел, что продажные реакционеры-военные, захватившие власть, терзают народ, так что кровь течет рекой, он стал протестовать, призывать к прекращению войны. Видит — бесполезно, написал письмо американскому президенту, просил его отозвать американских военных советников, прекратить помощь реакционному режиму. Он видел, сколько христиан гибнет изо дня в день. Так пусть президент во имя бога, во имя справедливости не вмешивается во внутренние дела Сальвадора. Он знал, на что идет. Президент не ответил на его письмо, а через некоторое время агент этого самого ЦРУ… или как его там… прямо во время церковной службы убил архиепископа. В какой мусульманской стране вы найдете священнослужителя, готового пойти на смерть ради людей, ради народа? Разве не так?

Поезд стремительно пронесся мимо маленькой станции, пронзительно просвистев. Мовсум-муаллим поднялся, услышав этот свист; яркий свет на секунду ворвался в вагон; прочесть название станции, узнать, где они проезжают, за время этой вспышки света он не мог. И резкий гудок, и свет, и промелькнувшая мимо станция послужили причиной того, что разговор принял несколько иное направление.

— Да, мы живем в трудное время. Люди, независимо от веры своей, от убеждений, повсюду должны сплачиваться и помогать друг другу. К сожалению, очень часто бывает наоборот.

Алибала сразу вспомнил новый дом и новых соседей. Помогут ли такие друг другу в трудный час?

— Вы моложе меня, Мовсум-муаллим, — сказал он, — вы не видели ужасов войны, дай бог, чтобы не увидели их никогда. Но в те жестокие дни люди были более внимательны друг к другу, чуткости было больше…

Алибала рассказал о том, как он встретил на станции Хачмас своего фронтового друга — сейчас он спит в этом вагоне. Рассказал, как был тяжело ранен и как один фронтовой товарищ дал ему свою кровь. Не утаил, что до сих пор был глубоко убежден: кровь дал ему Дадаш. Но вот теперь сам Дадаш говорит, что это доброе дело сделал не он, а другой.

— Это могло быть… Любой дал бы… Но мне все еще не верится, что это был другой, думаю, что это сделал он, что в моих жилах течет кровь Дадаша…

Приступ сердечной боли у Мовсум-муаллима, видимо, прошел, лицо посветлело, а ведь час назад, когда попросил воды, чтобы запить лекарство, он дышал тяжело, судорожно, согнулся как старик… За этот час, пока они беседовали, Алибала пришел к убеждению, что его собеседник — простой и душевный человек.

— Ваш фронтовой товарищ — благородный человек, уважаемый Алибала. Все люди разные, порой бывает, что даже близнецы не похожи друг на друга характерами, хотя внешне похожи как две капли воды. Верно сказано: сколько людей на свете, столько и характеров. Есть такие, которые когда-то кому-то сделали малюсенькое одолжение и вот этим добром с маковое зернышко всю жизнь кичатся и всю жизнь напоминают об этом. А есть такие, которые в трудную минуту делают большое доброе дело, а потом, чтобы человек, которому они помогли, не чувствовал себя обязанным, или преуменьшают значение сделанного, или приписывают его другим, или, во всяком случае, не считают, что сделали бог весть что. Таких людей надо ценить.

Дверь служебного купе открылась. Протирая глаза, вышел Садых, поздоровался с Мовсум-муаллимом и, выразительно глянув на свои часы, сказал Алибале:

— Время знаешь сколько? Что ж ты не разбудишь меня?

— Не стал будить. Да и спать не хочется. Мы тут с товарищем поговорили о том о сем, и время пролетело незаметно.

— Но поспать вам надо, дядюшка Алибала, — сказал Мовсум. — Спокойной ночи.

Мовсум-муаллим, извинившись, ушел в свое купе. Садых умылся, надел свой китель и, застегиваясь, сказал:

— Теперь могу сидеть до утра. А ты иди поспи, Али бала-даи.

Алибала не спешил уходить. Он был бодр, как будто только что заступил на вахту.

— Ну ладно… Я не стал бы тебя будить, но раз ты сам встал, пойду посплю немножко. Я тебя прошу раз будить меня пораньше, надо поговорить с начальникем поезда, чтобы дал телеграмму в Минводы и забронировал место, которое должно освободиться. Я сойду там и возьму билет.

— Да на что билет? Кто знает, что у нас в вагоне лишний пассажир? Контролеры тебе верят. Так что доедет твой друг с нами в одном купе. За милую душу все равно у нас по ночам одно место пустует. Вот и пусть спит. А то пойдешь просить, а вдруг билет на это место уже продан? Начальник у нас человек упрямый скажет: везете безбилетника, да еще потребует ссадить товарища на полдороге…

Алибала призадумался. Садых был прав. Начальник поезда — человек несговорчивый, положиться на него нельзя, если дело с билетом не уладится, поднимет бузу.

— Но, Садых, ты уже столько лет работаешь со мной вместе, характер мой знаешь. Одолжаться не люблю, но и провинившимся быть не желаю. Среди ревизоров знаешь какие попадаются! Иной разыграет из себя такого, что не рад будешь… Ничего не докажешь, добрым слово не проймешь, составит акт о безбилетном пассажире. Чего доброго, осрамимся. А пока лиса докажет, что она лиса, с нее шкуру сдерут. Не хочу, чтобы дело приняло такой оборот. Раз есть возможность, надо сделать все по закону, чтобы потом ни перед кем не унижаться.

Садых не одобрял чрезмерной щепетильности Алл балы.

— Тебе виднее, Алибала-даи. Но я бы на твоем месте вообще не стал говорить никому. Ты что, преступление совершаешь? Так случилось, что человек не мог купить билет, а в Москву до зарезу надо… К тому же оказался фронтовик, друг… В крайнем случае купим ему билет без места — государство внакладе не останется. Иные, знаешь, весь мир слопать готовы и запить кружкой воды… и ничего на свете не боятся. А это что рядом с их делами? Но давай на минутку допустим, что ревизор составит акт, что мы везли безбилетного пассажира. Вернемся в Баку, вызовет нас начальник пассажирского резерва… Возможно, не только упрекать будет, но и грозить увольнением. Но, во всяком случае, спросит, почему так поступили. Тогда ты помалкивай, а я расскажу, в чем дело. Неужели во всем отделении дороги не найдется человека, который нас поймет? Ты участник войны. Пассажир участник войны. Это тебе не первые послевоенные годы, сейчас вашему брату оказывают уважение, относятся с пониманием. Так что будь посмелее и иди спать.

Алибала молча выслушал Садыха и коротко сказал:

— Так договорились: разбуди, и пораньше.

IV

Поздним вечером поезд прибыл на залитую огнями станцию Минеральные Воды.

Алибала немедленно пошел, почти побежал, на вокзал. Минут через пять он перебрался через тамбур состава, стоявшего на втором пути. Шел он не спеша, с разочарованным видом, и Садых решил, что он возвращается несолоно хлебавши.

— Ну, видишь, Алибала-даи, раз я без усов и без бороды,[1] ты меня не послушал, — торжествующе начал он. — Я знал, что посылать телеграмму — дело пустое. Только зря сходил на поклон к начальнику, и теперь он обо всем знает. А так провезли-бы Дадаша шито-крыто, никто ничего и не узнал бы.

Алибала поднялся в тамбур, вошел в купе и вместо ответа вытащил из нагрудного кармана сложенный вдвое билет.

— Достал? — изумился Садых. — А тогда почему шел как в воду опущенный? Смотрю, идет такой скучный…

— Просто я устал со вчерашнего дня, беспокоился, что вдруг не достану билет, да и боялся просить. Но повезло. Едва только сказал, что я с поезда Баку — Москва, за билетом, как кассирша протянула мне готовый билет. Ну, а где Дадаш?

— В нарды играет с кем-то. Пойти позвать?

— Не надо, пусть играет, — сказал Алибала. Он был весьма доволен собой. Верно говорят, что жить надо своим умом. Как будто и разумно рассудил Садых, а не дай он телеграмму в Минводы, вез бы Дадаша в своем купе без билета до самой Москвы и за это время извелся бы от волнения. «Теперь я, слава богу, спокоен, и никто мне не указ…»

Садых стоял, прислонившись к косяку дверей, смотрел на старшего товарища, на его утомленное лицо и думал о том, какой странный это человек. Без билета едет Дадаш, и ему хоть бы что, а Алибала чего только не пережил за это время! Ну по крайней мере теперь он немного успокоился, может, отдохнуть приляжет.

Да, беспокойный человек Алибала. Стоит ему взяться за какое-нибудь дело или что-то кому-то пообещать, он не угомонится, пока не сделает задуманное и не выполнит обещанное. Из кожи вон лезет, а делает. Да и просить его иной раз не приходится, если он может кому-то помочь, дважды об этом заикаться не стоит — сам сделает. Людям от такой отзывчивости и обязательности, конечно, польза, а какая польза ему? Ни с того ни с сего человек лишает себя покоя, мечется по чужим делам, забывая о своих. Но в какое бы трудное положение ни попал из-за чужих забот, он никогда не сетовал и не сожалел, что впутался в чужое дело, и вообще терпеть не мог людей, которые вечно на что-то жаловались, Не дай бог раскиснуть при нем — оборвет и отчитает: разве пристало мужчине жаловаться? Если чем-то недоволен, постарайся исправить дело, а не можешь — сиди и помалкивай, незачем ныть, трепать языком и причинят;, головную боль другим. Попусту жаловаться — все равно что идти за дичью с незаряженным ружьем.

— Пассажир с семнадцатого места сошел, Алибала-даи, пойду постелю Дадашу.

— Да, Садых, ты уж потрудись.

Алибала, по обыкновению, после успешного завершения дела присел отдохнуть. Вода в «титане» была еще горячей, он налил себе стакан крепкого чаю, снимающего утомление. «Пока кассир не протянула мне билет, я все еще не верил, что дело образуется. Значит, у Дадаша есть счастье. Да и к начальнику я попал под хорошее настроение — без всяких разговоров он тут же отбил телеграмму в Минводы. Одним словом, Дадашу везет».

Поезд медленно тронулся, постепенно набирая скорость. Алибала выпил еще один стакан чаю.

Пришли Садых с Дадашем, и Дадаш сразу сказал:

— Большое спасибо, Алибала. Садых говорит, все устроилось, ты взял билет.

— Да, взял.

— Сколько хлопот я тебе причинил! Ехал бы ты себе тихо-мирно, если бы не я… Я тебе очень обязан.

— Ничем ты мне не обязан. Когда же, если не в таких случаях, приходят на помощь друг другу?

Дадаш сунул руку в карман и вытащил пачку денег.

— Сколько ты заплатил за билет?

— Да нисколько.

— Как то есть нисколько, что, тебе бесплатно дали билет?

— О деньгах не говори, если не хочешь меня обидеть.

В пачке, которую Дадаш небрежно держал в руке, были крупные купюры. Среди полусотенных Дадаш выбрал двадцатипятирублевую и протянул ее Алибале:

— Этого хватит?

Алибала деньги взять отказался.

— Ты мой гость…

— Но я же не дома у тебя, вагон не твоя собственность.

Алибала нахмурился.

— Так не годится, Дадаш. Днем ты принес из ресторана люля-кебаб, и мы с тобой не расплачивались, а ведь ресторан тоже не твой…

— Алибала, браток, только не обижайся… Ты же проводник. Я знаю, у тебя не такой оклад, чтобы покупать билеты всем, кто сядет в вагон, хотя бы и друзьям. — Деньги он все еще держал в руке. — Слава богу, деньги у меня есть. Пока трачу, не жмусь, а там видно будет.

Днем, когда Дадаш дал официанту-разносчику, доставившему люля-кебаб и напитки, новенькую пятидесятирублевку вместо сорока шести рублей семидесяти копеек и не взял сдачу, Садых начал к нему приглядываться. «Ишь как транжирит! А чего жаться, если денег столько?»

На глазок Садых прикинул, что в пачке, которую держал в руке Дадаш, не меньше тысячи рублей. Да, дядька денежный. Наверное, на доходном месте работает. Прямо играет деньгами. Алибала зря ломается и не берет за билет, словно у него богатства выше головы/Деньги — это такая вещь, что чем больше их будет, тем лучше… Что для Дадаша двадцать пять, даже пятьдесят рублей? А Алибала с семьей на эти деньги три дня может жить… Словно читая мысли Садыха, Дадаш положил двадцатипятирублевку на столик, а остальные деньги сунул в карман.

— Послушай, Алибала, возьми эти деньги, а вот когда я в Баку приду к тебе в гости — угощай чем хочешь, расплачиваться не стану. Договорились?

— Нет, Дадаш, одно к другому не имеет отношения. Приезжай, милости прошу, угостим как можем. Но билет я тебе купил так, как если бы купил его себе.

— Ну и упрямец же ты! Ну ради сына твоего прошу: возьми деньги и считай, что угостил меня билетом, и мне будет приятно.

Дадаш уже знал, что единственный сын Алибалы Вагиф был военным инженером, служил где-то на Урале, жил он там со своей семьей и летом иногда приезжал в Баку. В Шувелянах, на берегу моря, они отдыхали, купались в море, вдоволь ели инжира и винограда. Алибала любил сына без памяти, и когда Дадаш попросил взять деньги его именем, уже не мог устоять.

— Ну зачем ты клянешься… — сказал он и неохотно положил деньги в карман. Да и денег этих много за билет. Раз ты считаешься, то и я посчитаю все до копейки и верну тебе сдачу.

Садых взял сторону Дадаша и сказал:

— Ну, Алибала-даи, точным можно быть, но не надо мелочиться, положи деньги в карман, да и дело с концом.

— Ради бога, бери, и не будем больше говорить об этом. Я же знаю, как вы зарабатываете.

И взглянул на Садыха. Значит, Садых рассказал Дадашу, что ему трудно живется. Привык ныть и стонать Но стонет-то Садых, а не он, Алибала!

Разнося чай, Садых всегда задерживается в купе, заводит задушевные беседы и как бы между прочим дает понять, какая у него большая семья, сколько нехваток г как трудно выкручиваться при таком низком заработке как у проводника. И пассажиры не оставались глухими к этому. Расплачиваясь за чай, они давали и Садыху «на чай», и давали порой весьма щедро. Словом, Садых «подрабатывал». В начале их совместной работы Алибала не знал о проделках Садыха. Но однажды ему зачем-то понадобился напарник, и он пошел за Садыхом. Тот сидел в купе и распространялся о своем тяжелом материальном положении. Алибала не стал упрекать Садыха при пассажирах, но когда они вернулись в служебное купе, сказал без обиняков: «Ты что перед первыми встречными выкладываешься? Как бы ни трудно тебе жилось, ты все-таки не нищий и не так беден, как говоришь. Ты молодой, стыдно так поступать, надо думать о своем достоинстве». Садых усмехнулся и доверительно сказал: «Алибала-даи, вы не знаете, почему я так делаю. Если узнаете, не станете сердиться. Это тактический ход. Денег у пассажиров побольше, чем у нас, не беда, если перекинут рубль-другой. Я говорю: семья… Не говорю: большая. Нас трое: жена, ребенок и я. Но до вас я работал с одним человеком, и оп научил меня всему этому, и, знаете, такая тактика приносит мне пользу». Только теперь Алибала понял, почему деньги за чай всегда собирает Садых. Выручка стала расти. За счет чего? Да, в сущности, за счет этого культурного попрошайничества. Он предупредил напарника: «Не делай так, Садых, очень прошу тебя, я такого заработка не хочу». — «Алибала-даи, клянусь могилой отца, я делал это ради нашей пользы. Не хочешь, больше не буду». И дал слово, что больше не заведет песен о тяжелом материальном положении. Алибала, не поверив клятве, первое время присматривал за Садыхом и, если тот задерживался в каком-нибудь купе, под каким-либо предлогом заходил неожиданно; в конце концов он убедился, что Садых по-мужски твердо держит свое слово и успокоился. И даже стал сожалеть, что, не поверив на слово своему молодому товарищу, стал проверять его.

С тех пор, конечно, выручка уменьшилась, чаевых вовсе не стало, и доверие Алибалы к Садыху росло. Может быть, Садых даже хитрил, скрывал от Алибалы часть денег, собранных за чай, но если уж Алибала кому-нибудь верил, то веру его трудно было поколебать. Признайся Садых, что оставляет себе часть денег, он принял бы это признание за шутку.

Теперь, выходит, Садых его обманывал. Когда он на шел время пожаловаться Дадашу на бедность? Неужели он не подумал даже, что Дадаш — гость Алибалы, а поскольку они работают вместе, то и ему, Садыху, Дадаш — гость. Годится ли хозяевам жаловаться гостю на затруднения и бедность? Только самому близкому, и то в подходящее время, мужчина может раскрыть сердце поделиться с ним своими заботами, тревогами, сказать о своих затруднениях. Когда же Садых и Дадаш стали та кими друзьями?

И Алибала, строго взглянув на Садыха, сказал Дадашу:

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь «зарабатываете», я не знаю; хотя должность у нас небольшая, заработка нашего нам вполне хватает.

Дадаш выразительно посмотрел на Садыха, потом на Алибалу, словно хотел сказать этим взглядом, что их речи не сходятся и не знаешь, кому же верить.

Садых испугался, что Дадаш скажет Алибале: «Ни словам твоего товарища выходит, что на ваш заработок трудно прожить». Но Дадаш молчал, не называл имени Садыха, и это спасло его, иначе он попал бы в трудную ситуацию.

— Алибала-даи верно говорит, мы неплохо зарабатываем; во всяком случае, живем нормально.

По удивлению, отразившемуся на лице Дадаша, было ясно, что он понял: Садых прирабатывает, а, Алибала живет на оклад. Алибала понял это, и Садых понял, что влип. Несколько секунд они молчали, переглядываясь. Взгляд Алибалы говорил: «Не думал я, что Садых меня обманывает и ставит в положение обманщика…» Взгляд Садыха говорил: «Если бы знать, что этот Дадащ такой трепач, что услышит, то и выложит Алибале, я бы не то что доверительно ничем с ним не поделился, но и вообще не стал бы с ним говорить». А лукавый взгляд Дадаша говорил, что, судя по всему, тут что-то есть, только неясно, который говорит правду.

На столике лежали сочные груши, Дадаш нагнулся к корзине, достал еще несколько штук, помыл под краном.

— Угощайтесь. Только у нас в Кубе и растут такие. На базаре этот сорт не найдешь. Я выращиваю их у себя в саду. Есть еще кое у кого.

И он подал пример. Садых тоже взял грушу, истекавшую соком.

Алибала к фруктам не притронулся. И не сказал больше ни слова, «Почти сутки мы в дороге, но из-за тревоги за билет я не смог выкроить времени, чтобы по душам поговорить с Дадашем. Ну ничего, еще завтра есть полдня, наговоримся».

В большом дворе старинного каменного дома по улице Касума Измайлова пылал костер. В глубокой медной таве жарились потроха. Дурманящий аромат распространялся и на соседние дворы.

Алибала, подобно заправскому повару, повязавшись белым передником, медной шумовкой помешивал мелко накрошенные потроха и картофель.

Он пришел к Агадаи не утром, как договаривались, а после полудня. Утром, едва он позавтракал, раздался продолжительный телефонный звонок — вызывала междугородная. У Алибалы не было родственников в других городах, только Вагиф иногда звонил своему одинокому отцу, справлялся о здоровье. Алибала сам просил, чтобы сын вместо писем периодически звонил и он мог услышать голоса сына, внуков. Вагиф всегда очень внимательно относился к своим родителям и наказ отца исполнял. А после того как отец остался один, он удвоил внимание, писал ласковые письма и очень часто звонил.

На этот раз после Вагифа с Алибалой долго говорила невестка Расмия, а после нее внуки, вырывая трубку друг у друга, несколько раз принимались говорить со своим дедушкой. Они плохо говорили по-азербайджански, но чувствовали, что дедушке приятно, когда они разговаривают с ним на родном языке, и поэтому, коверкая слова, старались разговаривать с ним по-азербайджански. Что касается Расмии, то она коренная бакинка и язык не забыла. После окончания военно-инженерной академии сын приехал в отпуск, увидел девушку-соседку с улицы Касума Измайлова, окончательно влюбился и увез ее с собой туда, куда получил назначение.

Расмия была не из тех снох, которые разлучают мужей с родителями, она очень любила Алибалу и Хырда-ханум, а теперь все свое уважение перенесла на одинокого Алибалу.

Поговорив с родными, Алибала почувствовал облегчение, повеселел, и давнишние желания снова ожили в его душе; он с завистью подумал о родителях, дети которых живут при них. С тоской смотрел на стариков, которые гуляли с внуками на бульваре, по улицам города. Его внуки далеко, бегают одни… А бедняжка Хырдаханум, как она их любила!

Вагиф знал, что родители очень скучают по внукам. Однажды, будучи в Баку, он сказал: «Хотите, мы оставим с вами Алика? (Алик был старшим сыном Вагифа; полное его имя было Алиага, но так же, как и дедушку, его называли первой частью имени.) Пусть живет с вами, учится в азербайджанской школе». Алибала обрадовался этому предложению. Но Хырдаханум спросила: «А Расмия как на это смотрит?» — «С Расмией мы договорились: она согласна». Хырдаханум помолчала. «Нет, сынок, я не могу разрешить себе разлучить ребенка с родителями. Никто не заменит ему родителей. Вы же не вечно будете жить там, — может, дело обернется и так, что тебя переведут в Баку, тогда мы снова будем все вместе. Долго ждали, подождем еще». И вот — не дождалась.

Разговаривая с Вагифом или Расмией, Алибала все время помнил о Хырдаханум. Бедная женщина, в тот день, когда ей доводилось поговорить с детьми и внуками, она светилась от радости, что тут скажешь! А главной ее заботой были дети и внуки. Она знала, что любит сын, что любят внуки и что уважает невестка. Каждое лето она варила варенья и дошаб, сушила инжир. Вагиф особенно любил очищенный от шкурки и высушенный инжир «пискенде». И вот Хырдаханум каждое лето готовила два мешочка «пискенде». И много других необычных для России сладостей посылка за посылкой шли на Урал. А в этом году не ушло еще ни одной. Конечно, Алибала мог купить на базаре что угодно, но он не любил покупного, сам готовить и сушить, как Хырдаханум, не умел, а попросить кого-нибудь не решался.

…Положив телефонную трубку, Алибала некоторое время посидел, откинувшись на спинку дивана. На противоположной стене висело пять фотографий в одинаковых серебристых рамках — фотографии Алибалы и самых дорогих и любимых на свете людей: Хырдаханум, сына, невестки и двух внуков. Одного человека уже не было до Хырдаханум ни голоса не подать, ни рукой не дотянуться… Остальные жили далеко. Жили бы они поблизости, Алибала мог бы ездить, навещать их — времени у него теперь хоть отбавляй. Однажды они с Хырдаханум поехали к детям на Урал. Господи, как обрадовались внуки, когда увидели бабушку и дедушку! Но дорога туда долгая и трудная. Из Баку несколько часов летели самолетом, где-то делали посадку, потом опять долго летели. Хорошо, что Вагиф приехал на аэродром на машине, встретил их, а то до поселка, где он жил, им бы век не добраться. Урал встретил их непривычным холодом, в конце весны люди ходили там в теплой одежде. Эх, была бы жива Хырдаханум, они вместе пошли бы хоть на край света, пешком пошли бы, в любой холод, чтобы увидеть детей и внуков…

Алибала долго предавался воспоминаниям и размышлениям, — спохватившись, увидел, что уже одиннадцать часов. Тогда он оделся и вышел из дому. А пока добрался до центра города, был уже полдень…

…Раскаленный очаг отдавал красноватым светом. Между двух плоских камней, над грудой горящего угля, на металлическом треножнике, каких теперь уже не выпускают, на полвершка выше пламени стоял котел, в котором, не подгорая, жарился и томился в собственном соку и жиру джызбыз. Над очагом колдовал Алибала. Лицо его раскраснелось от жара, и было видно, что он с немалым удовольствием орудует возле очага. Наконец он уцепил большой вилкой кусок потрохов, подул на него и, обжигаясь, съел.

— Агадаи, готовь место для сковороды.

— Сию минутку!

Под фисташковым деревом расстелены две большие циновки, на них постелена чистая скатерть, а на ней горкой лежали испеченные в тендире домашние чуреки, зелень, стояли солонка и перечница. Вокруг скатерти, на тюфячках, поджав под себя ноги, сидели шестеро мужчин. Перед каждым стояла пустая тарелка. Гости степенно разговаривали, но нетерпеливо поглядывали и на Алибалу.

Во главе стола сидел старик с живыми глазами и узкой жесткой бородкой, уважаемый в округе Кебле[2] Меджид.

— Помню, — говорил Кебле Меджид, — да и некоторые из вас тоже, должно быть, еще помнят, там, где теперь стоит памятник Физули, была Куба-мейданы, а рядом — рынок, и вот на этом рынке и по улице Гуси Гаджиева, бывшей Базарной, было расположено много джыз-бызных. Я уж не говорю о тех, которые были разбросаны в разных местах города. Так вот, когда бы ты туда ни пришел, хоть до зари, хоть затемно, тебе предлагали джызбыз. Вкусно и дешево. Человек съедал утром порцию джызбыза и до вечера был сыт… А теперь джызбы-за не найти. Многие молодые люди даже не знают, что такое джызбыз. Обойди хоть весь город — ни одной джыз-бызной не найдешь. Почему их нет? Разве в Баку больше не привозят и не режут баранов? Привозят, режут. Куда больше, чем прежде. В городе столько шашлычных, столько ресторанов, от названий рябит в глазах… В каждом изо дня в день готовят различные мясные блюда, особенно из баранины. А куда же деваются потроха? Или у нынешнего скота легких, почек, печени нету? Или возьмем чурек. Вот он, перед нами. Его аромат слышен издали, дразнит аппетит. А где его пекут? В пекарнях? Иа хлебозаводах? Ничего подобного! Его пекут даглинцы, пекут в старинных тендирах. В государственных магазинах навалом лежит хлеб различных сортов, выпеченный из отличной муки высокого качества, дешевый — куда дешевле чурека. Ведь даглинцы продают чурек, выпеченный из той же муки, раза в два дороже хлеба. Однако многие предпочитают покупать этот чурек у них, а хлеб в магазинах залеживается, сохнет, черствеет. Если это не расточительство, то что же, по-вашему? Сколько муки зря переводится! А откуда берется мука для выпечки домашних чуреков? Не пашут, не сеют, а пекут и продают. А сколько хлеба выбрасывается! Когда я вижу на улицах под йогами куски хлеба, целые буханки, выброшенные в мусорные ящики, у меня сердце от боли сжимается. Почему так происходит? Не лучше ли печь поменьше, да получше? У нас испокон веков хлеб священен. Увидят кусок упавшего на землю хлеба, подбирают, целуют и откладывают в сторону — пусть хоть птицы склюют, и то польза. Недаром говорится, что, если хлеб лежит высоко, можно положить под ноги Коран, встать на него и достать хлеб, но если Коран лежит высоко и ты не можешь дотянуться до него, хлеб под ноги подложить нельзя! В прежнее время у нас в Баку пекли самые разнообразные чуреки, один вкуснее и ароматнее другого. Где они теперь? Их не стало, как не стало и джызбыза. Кто в этом виноват? Если меня спросят, я отвечу: мы сами — я, ты, он. Раз что-то ускользает от нашего внимания, виноватых не следует искать на стороне. Дошло до того, что в Баку, в Азербайджане, какие-то умники рекламируют национальные блюда как заморские. Вот недалеко, на улице, ведущей к морю, появилась надпись над хлебным магазином: «Азербайджанские чуреки». Словно итальянские макароны… Да зачем далеко идти, тут, рядом с нами, на улице Гуси Гаджиева, над одним рестораном огромными буквами написано: «Азербайджанские блюда». Удивляюсь. Дорогие мои, вы что, Америку открываете? Если магазин и ресторан — в Азербайджане, то какие же чуреки и блюда должны в них быть? Разве это какая другая область или край, чтобы здесь, у себя, рекламировать азербайджанские блюда и чуреки как какую-то редкость? А почему так получается? Почему не сибирские пельмени или кулебяки рекламируют? Да потому, что в других ресторанах и магазинах наших блюд и чуреков или вовсе нет, или готовят их как-нибудь, такого качества, что можно позавидовать тому, кто их не пробовал. Тогда появляются проворные люди, преследующие свою выгоду, и пользуются положением. Я не видел, но мне рассказывали, что вокруг бывшей Кемюр-мейданы в нескольких местах открыты нелегальные столовки. У них есть свои постоянные посетители. Находятся столовки в частных квартирах. В коридорах стоят длинные столы, посетители приходят, едят вкусное пити, бозбаш, люля-кебаб, шашлык, душбару или кутабы и с благодарностью уходят… Частник живуч, и он, представьте, возрождается и не дремлет.

Агадаи вместе с Алибалой принесли сковороду и поставили на продолговатый стол под фисташковым деревом.

Алибала, вытирая вспотевшее от жара лицо, сказал:

— Кеблеи, я слушал вас очень внимательно. Чтобы исправить положение, о котором вы говорили, надо кое-кого погнать с работы. Да жаль, не гонят.

— Погонят, уважаемый Алибала, непременно рано или поздно погонят.

Агадаи окликнул жену:

— Ай Месма, где ты? Забери джызбыз для женщин и детей. Мужчины очень голодны, долго ждать не сможем!

Месмаханум, самая старшая женщина во дворе, была еще очень проворной и всегда верховодила в подобных делах.

— Иду, Агадаи, иду.

Едва долетели эти слова Месмыханум с веранды из дальнего конца двора до Агадаи, как она сама уже была тут как тут, рядом с ним.

В этом дворе, где проживало девять семейств, сложилась добрая традиция: сообща готовили душбару, кутабы, хингал или, как сегодня, джызбыз, собирались за одной скатертью, как одна семья. Этот обычай завел еще в трудные голодные годы, кажется в тридцать четвертом году, Кебле Меджид. Многие его одногодки, старики, умерли, многие, кто был тогда помоложе, как Алибала и Агадаи, уже вырастили детей и тоже постарели, но никто не нарушал, даже самые молодые, старой, испытанной традиции — общий котел помог в годы войны, этой общей беды. Жители соседних дворов завидовали жителям этого двора, этого старого дома. Надо сказать, что дом этот принадлежал Кебле Меджиду, достался ему в наследство от отца. В тридцатые годы Кебле Меджид добровольно отдал дом государству, а сам остался в нем квартирантом. Но так как он и раньше, и потом жил как все и каждому старался помочь, то так получилось, что никто не попрекал его как бывшего домовладельца, и по привычке дом по-прежнему называли домом Кебле Меджида. Старик заботился о доме и дворе, не разрешал никому ничего ломать и портить, внушая людям, что дом этот принадлежит всем и каждому и всякий обязан и должен о нем заботиться как о собственном. И, наверное, потому дом и двор Кебле Меджида были самыми благоустроенными в квартале. Небольшой садик, виноградные лозы, поднятые над землей, и большое фисташковое дерево посреди двора создавали уют и давали тень. Одним словом, хороший был двор, и жили в нем дружно. Тут никто камня за пазухой не держал и в другого камня не бросил бы. Поэтому, когда круглый голыш со свистом, обламывая ветви, врезался в верхушку фисташкового дерева и упал посреди двора, все поняли: кто-то сторонний хулиганит.

— Ну, бессовестный! — пожал плечами Агадаи. — Делать ему нечего, что ли? Швыряет камни куда попало, портит настроение людям.

Каждый из сидевших под деревом удивленно смотрел на плоскую крышу. Но там никого не было.

— А если бы попало в голову? — Алибала подкинул камень на ладони. Интересно, кто так безобразничает?

И Агадаи вышел на улицу, чтобы узнать, кто бросил камень.

А перепуганная Месмаханум, опомнившись, понесла половину джызбыза на остекленную веранду, откуда доносились голоса женщин и детей.

Агадаи вернулся во двор ни с чем.

— На улице никого, пусто!

— Ты что думаешь, Агадаи, кто-то бросил булыжник и будет ждать, когда ты придешь и надерешь ему уши? — усмехнулся Кебле Меджид.

В это время на крыше показался молодой мужчина и прямо сверху поздоровался с сидевшими во дворе вокруг скатерти.

— Эюб, это ты камнями швыряешься? — полушутя-полусерьезно спросил Агадаи. А если бы в кого попал?

— Да что вы, Агадаи? Я поднялся на крышу, чтобы посмотреть, кто это делает. Нам стекла на веранде побили. Оказывается, на крышу опустился голубь, и кто-то хотел вспугнуть его, чтобы взлетел…

— Ладно, Эюб, — сказал Кебле Меджид, — чего не спускаешься? Тебя как раз ждем. Или за тобой нарочного надо посылать?

— А я как раз собирался, Кеблеи. Да эти обормоты меня задержали.

— Не сердись, Эюб, — засмеялся Агадаи, — камни бросают твои соратники.

Эюб смутился. Шутка Агадаи была небеспричинна. Эюб жил в этом дворе, потом женился на девушке, приехавшей из Кельбаджар, и поселился в трехкомнатной квартире родственников жены, но связей со двором не порвал и был непременным участником всего, что в нем затевалось. Но люди все еще помнили, что он много лет тому назад был заядлым голубятником и когда-то целыми днями торчал на крыше. В жару кир плавился, а в дождь глубокие следы Эюба легко разъедала вода, у жильцов верхних этажей текли потолки, люди жаловались управдому, Эюба вызывали в домоуправление и читали ему нотации, но весь этот «комплекс» воспитательных мероприятии действовал дней пять-шесть, после чего Эюб снова предавался своему увлечению, гонял голубей, и его отчаянный свист доносился то с одной, то с другой крыши. Однажды Эюб поймал чужого породистого голубя. Хозяин сизаря, старый голубятник из нагорной части города, каким-то образом узнав об этом, предлагал Эюбу любые деньги, лишь бы тот вернул ему голубя. Эюб отказался, они поспорили, и сгоряча Эюб пырнул сапожным ножом этого человека. К счастью, нож скользнул по ребру. Вызвали «скорую помощь», обливающегося кровью человека доставили в больницу, а Эюба арестовали, присудили к шести годам тюрьмы и отправили куда-то далеко от Баку. Просидел он около трех лет, вернулся домой и увидел, что голубятня снесена, узнал, что жена продала голубей, но не стал сожалеть и заводить голубей и всерьез занялся сапожным ремеслом. Вскоре эту историю подзабыли, но кличка «гушбаз» — «птице-люб» — так и сохранилась за Эюбом. Сохранилась и еще одна кличка-«тирпач» — «трепач»: эту последнюю он заслужил тем, что имел привычку выставлять себя всезнайкой… Но он, как и другие, оставался членом дворового коллектива, и собравшиеся не начинали трапезу без него.

Эюб схватился за ветвь дерева и по нему спустился во двор. Подошел и поздоровался со всеми, с Алибалой, которого давно не видел, за руку, спросил его о Вагифе.

Агадаи поставил огромную сковороду посреди скатерти на чугунную подставку.

— Ну, приступайте, а то остынет. — И стал наполнять тарелки, ставя их перед каждым.

Худой рыжеватый парень, прожевав первый кусок, выразительно поглядел на Агадаи и прищелкнул пальцами у горла. Агадаи понимающе кивнул.

— Кебле Меджид, — почтительно обратился он к аксакалу, — молодые люди не прочь немного выпить. У меня есть бочонок шемахинского вина. Если позволите, я подам его к столу.

Кебле Меджид ожидал этой просьбы.

— Выпить и вы не прочь, Агадаи, да и еще кое-кто, так что неси вино. Магомед запретил пить тем, кто пить не умеет. Слава аллаху, наши ребята не теряют голову от вина, им можно выпить.

Сам Кебле Меджид в жизни не брал в рот вина.

Еще один седобородый старик не пил, потому что был болен, остальные к возможности выпить отнеслись с энтузиазмом.

Притащили бочонок с вином, стаканы. Инициатор этого дела, рыжий парень, нацедил вина из бочонка в трехлитровый баллон, а уже из него стал разливать по стаканам.

Агадаи поднял стакан:

— Кебле Меджид-ами, с вашего разрешения, — аксакал кивнул головой в знак согласия, — выпьем за то, чтобы наша дружба была вечной и чтобы мы всегда собирались за одной скатертью. Там, где дружба, нет места сварам и ссорам. За дружбу!

Вино было отличное, и все выпили до дна. Рыжий хорошо знал свое дело — он тут же наполнил стаканы снова.

— Разрешите, — опять заговорил Агадаи, — поднять еще один тост, а потом пусть говорит кто хочет. — И поскольку никто не возражал, он повел речь дальше:- У нас, у азербайджанцев, есть пословица, которую знают все. Говорят: «Иди туда, где нет аллаха, но не ходи туда, где нет старшего». Этот наш маленький двор еще раз подтверждает народную мудрость. У нас есть старший. Кебле Меджид — не только аксакал нашего двора, по и аксакал квартала. Там, где он, царит порядок, уважение и почтительность к старшим. А стоит, не приведи аллах, кому-то оказаться в затруднительном положении, Кебли Меджид-ами первым засучивает рукава.

— Верно, верно, — поддержали участники пиршества, и Агадаи предложил выпить за здоровье дорогого Кебле Меджида, которому уже девяносто один год, и за то, чтобы наступил такой день, когда можно будет собраться во дворе и отметить его столетие.

Стоя выпили за здоровье старика.

И хотя Кебле Меджид не чокался с пьющими, он с благодарностью кивал головой и каждому из них выразил свою благодарность.

Прохладное кисловатое вино разожгло аппетит, и мужчины набросились на джызбыз, такой вкусный, что даже сытый человек не смог бы устоять перед ним, попробовав хоть один кусочек.

Некоторое время спустя сидевший напротив Кебле Меджида Алибала поднял свой стакан и сказал:

— Кебле Меджид, в нашей компании нет тамады. Но какая нужда в тамаде в том обществе, где сидите вы? Если разрешите, я тоже скажу одни тост.

— Говори, Алибала.

— Дорогие мои, — обратился Алибала ко всем сидящим, — говорят, цену старого гнезда узнаешь, когда переселяешься в новое. Я теперь хорошо понимаю смысл этого народного изречения. Когда нам дали новую просторную квартиру в микрорайоне, мы с Хырдаханум очень радовались этому. Но прошло время, и мы почувствовали, что к радости примешивается и печаль. Печаль от разлуки с нашим старым двором и кварталом, с такими соседями, как вы. Не подумайте, что на новом месте нехорошие соседи, что они чем-то досаждают нам. Вовсе нет! Они не сделали мне ничего плохого. Да и почему они должны делать мне плохое? Но суть в том, что мне там скучно. Всегда чувствую, что вас нет рядом со мной. Мужчины из этого двора — мои братья, а женщины — сестры. Что бы я стал делать в те трудные дни, когда меня постигло несчастье, если бы вы не оказали мне помощи? Ума не приложу… — Алибала помолчал. Он расчувствовался. — Как хорошо, что вы есть на свете…

— Не приведи аллах остаться одному, — участливо сказал Эюб.

— Да, — продолжал Алибала, — в прошлом году, когда со мной случилась эта беда, не будь вас, я растерялся бы. Только когда все прошло и успокоилось, Агадаи обо всем мне рассказал… Поэтому сегодня я еще раз пью за здоровье каждого из вас, пью за ваши семьи, за ваше счастье.

Тост всем пришелся по душе.

Допивая холодное вино, Алибала придержал стакан, чтобы люди не видели слез, навернувшихся ему на глаза.

V

Поезд прибыл в Москву точно по расписанию, пассажиры покинули вагон, растворились в привокзальной толпе. Прощаясь с Алибалой, Дадаш спросил, когда тот снова будет в Москве. «Через неделю», — ответил Алибала. Условились, что Дадаш, уладив свои дела, через неделю этим же поездом вернется в Хачмас.

Алибала и Садых спешили скорее навести в вагоне порядок, — закончив дела, они намеревались выйти в город, купить кое-что для дома и в дорогу. Надо успеть побывать в магазинах, расположенных подальше от вокзала, потому что в ближних трудно найти что-либо необходимое — со всех поездов мчатся в эти магазины транзитные пассажиры, там вечно огромные очереди, не то что до товара не доберешься, но не увидишь и продавца.

Складывая постель пассажира в предпоследнем купе, Алибала нечаянно уронил на пол подушку, наклонился, чтобы поднять ее, и увидел в уголке увесистое портмоне.

«Кто же этот растеряха? — подумал он. — Убежал, а теперь ищи его…»

Алибала подумал, что в портмоне, возможно, забыты документы, и развернул его. В одном отделение лежала плотная пачка двадцатипятирублевок, во втором были разные бумаги. Алибала развернул одну из них, оказалось, рецепт. Удалось прочесть только фамилию больного и инициал: «Велизаде М.». Конечно, это мог быть и владелец портмоне, и кто-то другой. Кто-то мог попросить человека, едущего в Москву, купить лекарство, которого в Баку не достать. Вспоминая пассажиров этого купе, Алибала перебирал бумаги. На одном из листков были написаны фамилии и имена нескольких человек, проставлены номера телефонов. Развернул еще одну. Это было командировочное удостоверение. Как раз то, что надо. «Мовсум Джейхун оглы Велизаде командируется в город Москву сроком на одну неделю…» Алибала сразу вспомнил, что человека, с которым он прошлой ночью познакомился и разговаривал в коридоре, тоже звали Мовсумом и что он ехал именно в этом купе. Значит, это его командировочное удостоверение, его портмоне, его деньги. Что же он будет делать без командировочного и без денег в таком большом городе? На мелочь, положим, поедет в учреждение или в гостиницу… А потом?

Да, туго ему придется. Алибала сам побывал в подобном положении. Однажды во время отпуска в Ростове он потерял семьсот рублей — еще старыми деньгами, но хорошо,что он был не один, с товарищем, взял у того в долг, кое-как обошелся. А что будет делать Мовсум-муаллим? Он приехал в Москву один, должен дать срочную телеграмму в Баку, срочно попросить прислать ему денег. Пока придут деньги, пройдет целый день. А может быть, у него не осталось в кармане даже рубля на телеграмму…

Алибала вышел в коридор и позвал Садыха.

Садых откликнулся с другого конца коридора:

— Я здесь.

— Ты помнишь этого бородатого, с которым я ночью говорил? Он забыл в вагоне бумажник. Деньги в нем, документы…

— Что ты говоришь? Это тот самый, похожий на моллу?

— Да, только он не молла и не шейх, может быть, ахунд, не знаю, но очень похож на священнослужителя, да дело не в этом — человек ушел, забыв деньги и бумаги.

Но Садых отнесся к чужой беде совершенно спокойно:

— Зря ты о нем переживаешь. Эти моллы и ахунды хитрый народ, в одном бумажнике хранят не все, на всякий случай и в Других карманах деньги имеют.

Алибала удивился такому рассуждению Садыха.

— Напрасно так думаешь. Может, все деньги как раз в бумажнике, а в карманах у него и рубля нет.

— Ну, я-то уж этих осторожных и запасливых людей хорошо знаю. Если ахунд, то все они одним миром мазаны.

Алибала глянул на часы, потом — в окно. Прошло минут пятнадцать, как опустел вагон, перрон тоже опустел, но у выхода в город, было еще людно.

— Садых, ты приберись-ка, а я пойду посмотрю, может быть, найду его среди этой толпы либо на стоянке такси.

— Слушай, чего ты себе лишнее дело придумываешь? Его уже давно нет на вокзале. Катит себе в машине по городу.

— Нет, Садых, пойду, а то не успокоюсь.

— Дело твое, иди, бегай за ним по Москве.

Алибала сунул бумажник во внутренний карман кителя. «Лишь бы Велизаде оказался на перроне. Без денег и командировочного удостоверения что он будет делать? Да его же не пустят и в гостиницу. Умный вроде бы человек, а такой рассеянный. Когда из вагона выходишь, содержимое своих карманов проверь хотя бы!..»

У выхода в город и в зале ожидания Велизаде не оказалось. Заглядывая в лицо чуть ли не каждому, кто был чем-то похож на Велизаде, Алибала вышел на привокзальную площадь. Тут было много народу, очередь с чемоданами выстроилась на стоянке такси. Велизаде был приметным — на нем была черная шляпа и черный плащ, к тому же он с бородой… Можно, кажется, заметить издалека. Алибала обошел очередь, обшарил взглядом площадь. Нигде этого Велизаде нет. Немало людей собралось перед телефонами-автоматами. Может, поглядеть?

Около одной из будок он увидел три знакомых корзины; подошел поближе — так и есть: Дадаш с кем-то громко говорил по-азербайджански и в то же время не сводил глаз с корзин.

— Да как я мог заранее вам сообщить? — кричал он. — У меня не было надежды приехать этим поездом. Встретил знакомого проводника, он меня и довез. Слушай, вопросы будешь задавать потом. Лучше скажи, нашел ли чего-нибудь стоящего, не зря я приехал? Да, это неплохо. Слушай, и это тоже неплохо. Подожди, тут очередь собралась, давай заканчивай, при встрече расскажу. Возьми Федю и жми на Курский. Жду на обычном месте. Только скорее приезжайте, фрукты портятся.

Алибала нервничал больше тех, кто жаждал пробраться к телефону, но Дадаш все еще о чем-то бубнил в трубку. Тогда он подошел поближе и рукой показал: закругляйся. Увидев Алибалу, Дадаш закончил разговор, повесил трубку и вышел из будки. По взволнованному лицу Алибалы почувствовал: что-то произошло, и хотел спросить — что, но Алибала опередил его:

— Ты ахунда не видел?

— Какого ахунда?

— Ну, того, с бородой, из нашего вагона.

— А, этого? Нет, не видел, а что?

— Понимаешь, он забыл в вагоне свои деньги и бумаги.

— Не может быть! Ты нашел бумажник?

— Ну да, вот он, — Алибалу похлопал по карману, Дадаш немало удивился тому, что Алибала, запыхавшись, прибежал искать пассажира, потерявшего портмоне.

— Ну ты-то что так хлопочешь? Он потерял, пусть он и беспокоится. Ему уж в том крупно повезло, что именно ты нашел портмоне. Подобрал бы кто другой будь уверен, и голоса не подал бы.

— О чем ты говоришь, Дадаш? Может, все состояние несчастного в этом портмоне?

— Ты не переживай, он как-нибудь выкрутится. Но этот случай будет ему уроком, в следующий раз станет внимательнее относиться к своим деньгам и документам.

А ты не суетись, отправляйся в вагон. Если придет за потерей — отдашь. Да спроси предварительно, что было в портмоне, — может, это вовсе и не его потеря.

Совет был дельный, но Алибала не стал слушать Дадаша.

— Ну, будь здоров, я этого человека пойду еще поищу…

— Ну-ну, тебе видней…

Алибала снова направился на площадь. Он шел вдоль длинной очереди людей с чемоданами и корзинами, ожидавших посадки в такси, заглядывая в лица. Обошел очередь, но Велизаде конечно же не обнаружил. Опоздал. Приди он пораньше минут на пять, может, перехватил бы…

Огорченный, повернул обратно. Он совершенно потерял надежду найти Велизаде, но тем не менее все еще присматривался к людям, выискивая знакомое лицо. «Спохватится, когда ему деньги понадобятся, но будет поздно, он уже не застанет нас — поезд подадут в депо, а там и в обратный рейс», — размышлял он, удивляясь тому, что в жизни часто случается все наоборот: кого не ждешь и не ищешь, тот, как Дадаш, сам на тебя выходит, а тут человек тебе нужен, но ты его не находишь.

Алибала, пожалуй, никогда еще не был так огорчен. Маленький чужой бумажник давил его, словно мельничный жернов, повешенный на шею. Напрасно он бегал. Велизаде не мог долго оставаться на вокзале, его, наверное, встретили и увезли. «Но я правильно поступил, что пошел искать его, — утешал он себя. — Если бы не пошел, совесть меня замучила бы».

Он шел обратно после бесплодных поисков, как последний участник марафона, неудачник, который уже знает, что надрываться бессмысленно, все равно на финише ему быть последним, и нечего выкладываться на последних метрах. Теперь не было никакого смысла спешить. Он вернется в вагон, закончит приборку, потом пойдет к начальнику поезда, расскажет ему о случившемся и сдаст под расписку портмоне. И все. А начальник сдаст по возвращении в Баку деньги и бумаги Велизаде в Управление железной дороги. Место работы Велизаде известно, его вызовут и вернут потерянное. Только и всего. Это самый лучший выход из положения.

За многие годы работы проводником Алибала находил в вагоне немало забытых вещей: очки, шарфы, сумки, свертки, чемоданы. Все это он сдавал в отдел находок Управления железной дороги, владельцы многих забытых вещей объявлялись, но были случаи, когда они так и не приходили…

— Алибала-даи, ай Алибала-даи!

Алибала не сразу узнал голос Садыха. Подняв голову, он увидел, что его окликает Садых, а рядом с Садыхом стоит… Велизаде!

— Ну вот, Алибала-даи, ты Мовсум-муаллима ищешь, а он сам пришел за своей пропажей.

У Алибалы словно гора с плеч свалилась, так он обрадовался:

— Как хорошо, что вы вернулись обратно, Мовсум-муаллим!

— Я причинил вам лишние хлопоты, Алибала, извините меня.

Алибала вытащил из кармана портмоне и протянул владельцу:

— Вот ваш бумажник. А я где только вас не искал! Ну, слава аллаху!

Велизаде взял портмоне.

— Знаю, Садых все мне рассказал. Очень, очень благодарен вам за внимание. И открыл портмоне.

Алибалу покоробило: он подумал, что Велизаде намерен проверить, все ли в наличии. «Неужели он мог допустить, что я взял часть денег? Ну что ж, пусть хоть десять раз проверяет…»

Но Велизаде деньги считать не стал, а вытащил из пачки две двадцатипятирублевки и подал их Алибале:

— Это вам.

Алибале стало неловко за недобрые мысли о Велизаде.

— Зачем мне эти деньги?

— Чтобы тратить.

— Спасибо, но деньги ваши, я на них не рассчитывал. А вот пока мы здесь, проверьте, все ли на месте.

— Вот этого я не сделаю, потому что уверен в вас, как в себе. Но прошу вас, Алибала, возьмите эти деньги, чтобы я чувствовал себя спокойным.

— Мне ничего не надо. Невелик труд поднять потерянный бумажник. Наград за это не положено, и денег я не возьму.

Садых с удивлением смотрел на Алибалу, отступившего назад, чтобы не брать шальных денег. «Господи, да этот старик совсем не думает о своей пользе! Ему дарят деньги, а он не берет! О таких-то людях и говорят, что бедняк беден потому, что не знает собственной выгоды. Человек в благодарность за портмоне добровольно дает ему деньги, а он отбрыкивается. Тоже мне, старый пижон! Да ведь в иное время у этих молл и ахундов копейки не выпросишь. А тут человек, можно сказать, нашел клад и сдает его владельцу. Да государство за клад тому, кто его нашел, какую-то долю стоимости выплачивает. Где государство — и где один человек? Он и сам понимает, что надо дать нашедшему бумажник, стоит, держит деньги в руке… Подержит, подержит и уберет…»

— Да возьми ты эти деньги, Алибала! Мовсум-муаллим просит, прямо ведь неудобно отказываться.

— Будем считать, что Мовсум-муаллим дал мне эти деньги.

— Ну, раз Алибала не берет, — сказал Велизаде Садыху, — возьми эти деньги ты, потом отдашь Алибале.

— Нет, Садых, не бери, — вмешался Алибала. — Заклинаю тебя здоровьем моего единственного сына, я их все равно не возьму, так они у тебя и останутся.

Садых сказал:

— Я знаю характер Алибалы-даи. Раз он поклялся сыном, то все, хоть мир рухнет, он не переменит своего решения.

— Мне было бы очень приятно, если бы он их взял. — Велизаде, расстроенный, сунул деньги в портмоне. — Еще раз спасибо вам, Алибала, за все!

Садых был явно недоволен тем, что Алибала не взял денег у Велизаде и не позволил взять ему. На эти деньги можно было прекрасно пообедать в ресторане или купить что-нибудь — нет, старик упорно отказывается даже от заработанного куска. С ним не то что не заработаешь — без штанов останешься… Нет, надо искать другого напарника!

Прощаясь с проводниками, Велизаде спросил, когда они следующий раз приедут в Москву, и, узнав, сказал, что, может быть, он задержится до этого рейса и поедет в Баку вместе с ними.

Мовсум Велизаде уже давно ушел, а Садых все переживал, что Алибала не взял тех двух новеньких двадцатипятирублевок, и огорчался, что возня с чужим портмоне значительно задержала их, — они давно могли бы закончить свои дела в вагоне и преспокойно ходили бы по городу, занимались закупками необходимого.

— Давай, Алибала-даи, заканчивать уборку, вон сколько времени уже потеряли зря, никуда не успеем.

— Давай, давай… — Алибала взялся за поручень и поднялся на площадку вагона. — Вдвоем быстро управимся, успеем сходить и в магазины.

— Да, повезло ахунду, что он встретился с таким человеком, как ты, Алибала-даи. Другой бы на твоем месте не вернул портмоне его владельцу, а если бы и вернул, то непременно взял бы те пятьдесят рублей, которые он предлагал, сказал Садых. — Сколько там у него было?

— Я не считал.

— Тысяча была?

— Откуда я знаю?

— Трудно ли это узнать? Мне вот стоило бы взглянуть на эту пачку, я сразу определил бы, сколько в ней. Говорю тебе: эти святоши — люди очень осторожные, они не пускаются в дальний путь с малыми деньгами. Похоже, там у него было не меньше сотни двадцатипятирублевок, я заметил, когда он давал тебе деньги. А ты… Эх, Алибала-даи! Нашел и вернул ему столько денег, и копейкой не попользовался… И он тоже хорош! Полсотни отвалил… Да другой бы на его месте дал все сто, а то и двести рублей! Хорошо, что ты не взял у него этих бумажек! Что ты, пятидесяти рублей не видел? А, должен сказать тебе, он обрадовался, что ты отказался от денег. Если всерьез хотел дать, мог сообразить, как это культурно сделать, поднялся бы в купе и положил деньги на стол, только и всего.

— Что ты плетешь, Садых, он от чистого сердца предлагал. Пусть не двести и даже не сто, но отблагодарить по-своему хотел. Не берем — другое дело, но осуждать не будем, имей совесть.

— Я не осуждаю, а только…

— Послушай меня, Садых: тут жалеть нечего, правду говорю…

VI

Следующий рейс мало чем отличался от других. Приехали в Москву. Проводили пассажиров, прибрали, вышли в город. Был дождь, поэтому далеко не пошли, купили, что надо, поблизости, вернулись обратно.

Хотя до начала посадки было немало времени, нетерпеливые пассажиры с чемоданами и узлами стояли на перроне, под навесом. С Курского вокзала поезда отправлялись во многие города, и всегда было много провожающих и встречающих.

Садых брился в коридоре электрической бритвой. Али-бала сидел в служебном купе, сложив руки на груди, и смотрел на перрон. По оконному стеклу струйками стекала дождевая вода.

Алибала ждал Дадаша. Ведь Дадаш сказал, что непременно возьмет билет на сегодняшний рейс и непременно в их вагон. Удалось ли Дадашу взять билет именно в этот вагон? Мог попасть и в другой. Тогда надо просить кого-нибудь из пассажиров поменяться местами. Но пассажиры на это идут неохотно…

«Что это раньше времени я думаю об этом? Придет Дадаш, тогда видно будет. Может быть, он раньше намеченного закончил свои дела и давно вернулся домой. В Москве лишний день не засидишься, с гостиницами очень трудно. Зимой еще куда ни шло, можно найти местечко, а в эту пору к ним и близко не подойдешь. Места заранее бронируют командированные, и то с трудом устраиваются, а Дадаш приехал по своим делам…»

Раздумья Алибалы перебил голос Садыха.

— Пришел? — с удивлением спрашивал Садых.

— Я хозяин своего слова: как сказал, так и сделал.

Это был голос Дадаша. Алибала поднялся и вышел в коридор. Дадаш стоял в дверях вагона. Кто-то снизу подал ему большой чемодан. Дадаш в свою очередь протянул чемодан Садыху, улыбнулся Алибале:

— Здравствуй, Алибала! Не ждал?

— Наоборот, ждал с нетерпением.

На перроне, возле вагона, стояла тележка носильщика, на ней стояли корзины и еще два больших кожаных чемодана — они сверкали под дождем, словно лакированные.

Дадаш спрыгнул вниз, помог худому, заросшему щетиной носильщику в старом плаще поднять чемоданы и корзины в тамбур. Алибала стоял наверху, принимал багаж и передавал его Садыху.

Потом Дадаш дал носильщику трояк и поднялся в вагон. Он был первым пассажиром, его место было в третьем купе, нижнее. Если бы принесенный им багаж разместить в ящиках под нижними полками и в багажном отсеке над дверью, то для багажа остальных пассажиров не осталось бы свободного места.

— Нехорошо, если я займу все багажные места, пассажиры станут ворчать, сказал Дадаш. — Что, если положить часть этих вещей в служебное купе? Может быть, чемодан туда отнести? Не возражаешь?

В служебном купе тоже не было свободных мест, там было сложено то, что купили Алибала и Садых. Громадные чемоданы Дадаша были, судя по виду, набиты до отказа, да и тяжелы, как свинцовые.

— Н — да, — сказал Алибала, — они у тебя какие-то нестандартные. У нас в купе только один свободный ящик, свои вещи едва поместили.

— Ну вот! — разочарованно вздохнул Дадаш. — Что мне теперь делать? Я на тебя понадеялся, накупил кое-чего. Да и чемоданы мне уж очень понравились, а они, проклятые, под полку, пожалуй, и не полезут… Ты же знаешь, как у нас бывает: стоит кому-нибудь собраться в Москву, со всех сторон бегут родственники, суют деньги, просят купить и то, и это, и пятое-десятое. Отказать — неловко, невольно всем обещаешь выполнить просьбы. Покупаешь, бегаешь по магазинам, потом кинешься укладывать вещи — и тут видишь, что надо прикупить еще и пару чемоданов, потом все это переть на себе… Но я, правда, подумал, что ты все это пристроишь как-нибудь, поэтому и приехал пораньше, чтобы спокойно разместить багаж и никому глаза не мозолить и не мешаться под ногами.

Алибала не понял, почему Дадаш сказал, что багаж не должен никому «мозолить глаза»? «Не тайком же везет. Все свое, покупное. Что с того, если эти чемоданы увидят? Утащить не утащат, такого еще у меня не бывало, и съесть не съедят. Разве кто-нибудь прикоснулся к его корзинам, когда он вез их из Хачмаса в Москву? А может, Садых? Он, со своим неуемным аппетитом, мог опустить руку в корзины… А Дадаш мог заметить и вот теперь просит спрятать вещи подальше. Ну, допустим, Садых взял грушу-другую… Нехорошо, но ведь пустяк, ерунда. А сейчас Дадаш везет из Москвы не фрукты. Чем там можно соблазниться?»

— В твоем распоряжении целый вагон, — сказал Дадаш, — что такое три чемодана? Пристрой куда-нибудь.

— Было бы место, я и без твоей просьбы разместил бы хоть сотню чемоданов…

— Алибала-даи, — сказал Садых, — давайте я из нашего ящика вытащу свои вещи, сложу под столом — один чемодан можно будет положить в ящик. Очень уж они велики, два в ящик не влезут.

— Это не выход, Садых. Вот, глянь-ка сюда, — Алибала указал на отсек над дверью, где были сложены одеяла. — Давай освободим этот отсек и сложим чемоданы туда.

— Давай, — согласился Садых. — Два чемодана там поместятся. Третий впихнем под сиденье вместо моих вещей. Но куда же мы денем столько одеял?

— Ну, это проще простого. Разнесем по купе. Подушки крохотные, пассажиры, если захотят, могут подложить одеяла под голову, а не захотят — могут расстелить на постели.

Алибала был высок ростом. Он подставил складную лесенку, взобрался на нее, стал передавать Садыху по два, по три одеяла, а тот разносил их по купе.

Дадаш стал помогать проводникам. До появления пассажиров все вещи устроили, и только тогда Дадаш облегченно вздохнул, снял и повесил на крюк пиджак. Брюки на нем были мокрые, надо сушить. Алибала принес ему на смену свои, запасные. Дадаш охотно переоделся, сунул ноги в тапочки и сказал, что теперь хорошо бы чайку…

Садых разжег титан. Началась посадка. Алибала стоял у входа, проверял билеты, отмечал места, но, занятый своим делом, не переставал размышлять о том, что же такое везет Дадаш, что, не скрывая, все время беспокоится о чемоданах. Лишь когда эти пузатые чемоданы были уложены в служебном купе, он с облегчением сказал: «Как хорошо, Алибала, что ты нашел им место в вашем купе. Здесь безопасно, и никто не коснется их. А если спросят чьи, скажи, пожалуйста, что твои. Если сказать, что все мои, могут удивиться, что один человек везет столько вещей. А на что мне лишние разговоры?»

«Непонятно, почему Дадаш так беспокоится? Кто может заподозрить его в чем-нибудь? Да и почему заподозрить? Что страшного в том, что везет много вещей? Никого не ограбил, не чужое везет, свое, никто его не возьмет, никто не отнимет. Так почему я должен сказать при случае, что эти чемоданы мои? Ну и что, скажу, что мои. Но и Дадаш может сказать, что они — его. Чего ему бояться? Купил в Москве товары для своих знакомых, и кому какое дело до этого?»

Полная азербайджанка с молодой красивой девушкой едва поспевали вслед за носильщиком, который вез на тележке большую картонную коробку. Наверное, в коробке было что-то хрупкое.

— Ради бога, братец, помоги носильщику поднять эту коробку наверх, обратилась женщина к Алибале, — я на него не очень надеюсь, уронит, сломает, а вещь дорогая, это чешская люстра, по знакомству достала, заплатила за нее столько…

Коробка была велика, но не тяжела. Алибала взялся за один край, носильщик — за другой, и они положили ее на площадку, а Садых, стоявший в дверях, отнес коробку в четвертое купе.

— Здравствуй, сынок, как ты поживаешь?

Алибала, проверявший билет военного, оглянулся: кто это его величает сынком? Седовласая, с глубокими морщинами на лице, тепло одетая женщина приветливо улыбалась ему. Алибала узнал ее.

— Здравствуйте, тетушка, — ответил он. — Слава богу, вы поправились и возвращаетесь домой. Все, кто обращается к здешним врачам, поправляются и возвращаются, если их болезнь излечима. Поднимайтесь в вагон, я вам помогу.

Месяц тому назад или чуть раньше эту пожилую женщину в безнадежном состоянии везли в Москву в вагоне Алибалы. Она не могла сама ходить, ее внесли и вынесли на носилках, и была она совершенно желтая, словно ее выкрасили шафрановым соком. В четырехместном купе старуха ехала с дочерью, и, глядя на них, Алибала с огорчением думал, что не стоило бы мучить старуху, книгу своей жизни она уже прочитала; чего доброго, скончается в дороге, хлопот будет всем… Какую помощь можно оказать старухе, глядящей на тот свет? Да и родственники… Лучше оставили бы ее дома, зря только тратят деньги.

Тогда Алибала узнал, что у старухи был сын, погибший на войне. Осталась она вдвоем с дочерью. К счастью, дочь оказалась заботливой и предприимчивой, не уступит мужчине. Всю дорогу тряслась над матерью. Весь вагон был удивлен ее самоотверженностью. И Алибала подумал, что лучше иметь одну такую дочь, нежели десять беспомощных сыновей.

— Признаться, у меня не было никакой надежды, что встану, вылечусь и ходить буду, — сказала она в ответ Алибале. — Это все Хадиджа. — Алибала узнал усталую женщину средних лет, подававшую ему билеты, это и была дочь старухи. — Пристала ко мне: поедем да поедем, Я чувствую, что помогут… И вот благодаря ей гляжу на свет.

— Да пойдет ей впрок материнское молоко.

— Спасибо, сынок, спасибо. Дочерью меня бог не обидел.

Времени до отправления поезда оставалось мало; пассажиры спешили занять свои места. Дождь хотя и прекратился, но небо все еще было обложено тяжелыми облаками. Чувствовалось, что они налиты влагой, которая вот-вот снова хлынет на землю проливным дождем.

Согласно отметкам Алибалы, в вагоне оставалось незанятыми только три места. Скорее бы пришли эта пассажиры, можно было бы спокойно подняться в вагон.

В дальнем конце перрона показался человек в черном плаще и черной шляпе; рядом с ним катил свою тележку носильщик. Алибала сразу узнал Мовсума Велизаде.

Велизаде тоже издали узнал Алибалу и улыбнулся ему. Подойдя, поздоровался с Алибалой:

— Здравствуйте. Специально взял билет в ваш вагон. Всю эту неделю ни на час не забывал о вас.

«Ну вот и прекрасно, все знакомые собираются, приятно будет ехать», — думал Алибала. Той порой прибежали, запыхавшись, два последних пассажира, молодые парни, судя по одежде, спортсмены. Они попали в разные купе. Едва войдя, попросили поместить их в каком угодно купе, только вместе. Алибала ответил, что постарается сделать все, что в его силах.

Поезд медленно тронулся с места, а дождь словно только этого и ждал, снова хлынул.

Алибала закрыл двери вагона. Садых уже заваривал чай. Оба они по опыту знали, что пассажиры поезда Баку — Москва, едва усевшись, сразу напоминают насчет чая, и поэтому заранее готовились, чтобы не отвечать «нету».

Один из двух спортсменов стоял в коридоре; его чемодан был прислонен к стене. Когда Алибала проходил мимо, парень с надеждой посмотрел на него. Алибала упокоил его: нет, он не забыл своего обещания, пусть ребята пока повременят. Он заглянул во все купе, чтобы выяснить обстановку и определить, к кому обратиться насчет переселения, чтобы не получить отказа. В одном купе ехала женщина с ребенком, в другом — военные. Заглянув в третье, Алибала увидал Велизаде. Тот сидел на нижней полке и просматривал журнал на иностранном языке. Увидев Алибалу, тут же поднялся:

— Хорошо, что зашли, я как раз хотел вас видеть.

Велизаде достал из кармана пиджака небольшую, величиной со спичечный коробок, блестящую зеленую коробочку и, выйдя в коридор, сунул коробочку в руку Али-балы:

— Это на память от меня.

Алибала не знал, что в этой коробочке, неловко было принять ее и нельзя отказаться. Растерялся, сказал «спасибо», а что ему вручил-таки Велизаде, решил посмотреть потом. Не открывая коробки, сунул ее в карман и продолжал заглядывать в другие купе, чтобы выполнить просьбу молодых людей. Наконец он нашел пассажира, согласившегося поменяться местом, устроил парней в одном купе и вернулся в свое служебное.

— Садых, Мовсум-муаллим подарил мне какую-то коробочку, давай посмотрим, что в ней.

Услышав слово «подарил», Садых бросил возню с чаем. Вытирая полотенцем руки, спросил:

— Где она, покажи.

Алибала открыл коробочку. В ней лежали наручные часы с серебристым браслетом.

— Ну-ка, дай посмотреть.

В первую очередь Садых глянул на бирочку с ценой. Покачал головой, сказал:

— А еще говорят, священнослужители — люди жадные. Велизаде на тебя здорово потратился. За эти часы с браслетом отвалил не меньше полусотни. Сегодня купил в ЦУМе, — продолжал он, читая паспорт. — Изготовлены в прошлом месяце. Совершенно новенькие. Ну, я не думал, что он такой человек!

На руке Садыха были часы «Полет» с кожаным ремешком. Он приложил к руке новенькие часы «Слава», Для сравнения, покачал головой.

— Очень красивы. Носи па здоровье, Алибала-даи. Надень эти на руку, а старые выбрось. Считай, что твоя прибыль в этом рейсе — эти новенькие часики. Но прежде чем вернуть часы Алибале, Садых глянул на обратную сторону корпуса. Погоди, погоди, тут что-то написано. «На добрую память Алибале от Мовсума Велизаде», — прочел он по слогам. — Сегодня куплены, и сегодня сделана надпись. Ну, Алибала вот тебе достался пассажир! И с каким достоинством, с каким вкусом все сделано! Только жаль, что надпись сделана по-русски, а не по-азербайджански.

— Москва не Баку, кто здесь может написать по-азербайджански?

— Захотел бы, так сделали бы какую хочешь на любом языке. Граверу что как написано, так, и сделает, вовсе не обязательно ему знать азербайджанский язык. Я однажды, когда сестра окончила десятилетку, купил ей бронзовую индийскую вазу. Нужно было дарственную надпись сделать. Я написал текст на бумажке по-азербайджански: «Нармине от ее брата Садыха на память», и он загравировал ее любо-дорого, безо всяких ошибок.

— Ну, милый, правильно говорят: дареному коню в зубы не смотрят. А тут и часы хорошие, и дарственная надпись такая красивая. Я от этого неожиданного подарка отказаться не мог. Растерялся, взял, а потом возвращать неудобно.

— Правильно сделал, что взял. Поздравляю. Носи на здоровье.

— Спасибо.

Алибала положил часы в коробочку и спрятал ее во внутренний карман кителя. Потом взял билетную сумку и пошел собирать билеты.

Старая женщина, возвращавшаяся с дочерью в Баку после лечения, двое парней в спортивных костюмах. Велизаде, женщина, купившая для дочери чешскую хрустальную люстру, и другие пассажиры встречали Алибалу в хорошем настроении, с улыбкой. Алибала любил, входя в купе, видеть пассажиров в веселом расположении духа — тогда и у него настроение поднималось. Как хорошо, что па этот раз в вагоне все здоровы и веселы, никто не ворчит и ни на что не жалуется.

Общая благожелательная обстановка успокаивающе подействовала на самого Алибалу, и он упрекнул себя за недавнее подозрение: «Напрасно плохо подумал о Дадаше. Ведь тот на свои честно заработанные деньги купил кое-что для дома, для семьи, по поручению знакомых и родственников бегал по магазинам; понятно, что он боится, как бы вещи, свои и чужие, не пропали. Конечно, есть люди, которых все интересует: что везешь, сколько, куда? А кому охота перед любопытными отчитываться, вот и не хочет человек, чтобы его вещи глаза мозолили… Осуждать других легко, труднее понять. А чтобы понять, надо хоть на минуту поставить себя на место другого — и сразу станет ясно, прав ты или нет…»

Аромат заваренного Садыхом чая распространился по всему вагону.

— Чай готов, Алибала-ами.

— Ну так разноси, час уже как выехали из Москвы. Садых наполнил два стакана, поставил па столик перед Алибалой.

— Пойду позову Дадаша. Он, наверное, скучает в купе среди незнакомых людей.

Пока Садых ходил за Дадашем, Алибала достал из кармана коробочку с часами и еще раз полюбовался ими: очень нравились они ему.

Пришел Дадаш; войдя в купе, первым делом посмотрел вверх, на чемоданы, улыбнулся:

— На месте.

— А где же им быть? Будь спокоен, как положил, так и будут лежать до самого Хачмаса.

Дадаш сказал, садясь:

— Будь они мои, я бы и думать о них забыл. А то ведь в них почти все чужое. Сам знаешь, нет ничего хуже — везти чужое добро. Свое добро пропадет сам себя ругай, ни перед кем виноватым себя не чувствуешь, а чужое проворонишь — греха не оберешься.

— Об этом не думай, Дадаш, ни перед кем тебе виноватым чувствовать себя не придется. Дадаш хлебнул чаю.

— Кстати, забыл спросить тебя, Алибала: в прошлый раз ты нашел портмоне, что с ним?

— Вернул владельцу. — И Алибала рассказал, как нашелся владелец бумажника. Кстати, он тоже едет в этом вагоне.

— С нами?

— Да, через два купе от тебя. Он тогда сам вернулся в вагон. Конечно, обрадовался, что деньги и документы получил в целости и сохранности, благодарил… А вот сегодня подарил мне часы…

— А много было денег?

— Да я что, считал?

— Часы покажи. — Дадаш взглядом знатока оценил подарок Велизаде. — Ахунд, ахунд — вроде не от мира сёго, а вкус у него современный, модные выбрал часы. Да и то сказать, твой поступок большего стоит. На вопрос, не видел ли бумажник, ты мог только руками развести.

— Ты, Дадаш, меня немного знаешь: хоть я и не богат, мне чужой копейки не надо.

— Сейчас иные такие суждения высмеивают. Раз, считают, нашел, значит, твое, можешь съесть и запить бутылкой холодного «Бадамлы».

— Говорю тебе: в мой дом еще ни разу до сих пор не вносилась нечестно заработанная копейка. Я привык есть хлеб, заработанный собственными руками. Так будет, пока я жив.

— Откровенно говоря, Алибала, ты уж слишком… Брать чужое, обманывать, это, конечно, не дело. Но если тебе случай такой подвалил, удача, ничейные деньги или дарят, прямо навязывают, отчего не взять? Я просто поражаюсь, как ты тянешь на сухую зарплату от получки до получки…

— Я привык, и мне хватает. Меньше плова, зато голова здорова. По ночам сплю спокойно в своей бедной квартире. Не знаю, что такое страх и тревога. Дрожать не за что… — Алибала усмехнулся. — Вот в нашем старом дворе на Касума Измайлова жил один сосед. Работал оценщиком в комиссионном магазине, ловчил, выгадывал кое-что, скупал одежду и оригинальные вещи. Скупал по низкой цене, из-под полы продавал по высокой. Говорят, миллионами ворочал. А вот тратить деньги боялся. Жил всегда настороженно. Когда начали продавать легковые машины, хотел купить. Лотерейных билетов покупал рублей на пятьсот — все рассчитывал, что машину выиграет. Но даже детского велосипеда не выиграл, а деньги ушли. В конце концов, говорят, за пятьдесят тысяч купил у кого-то билет, выигравший машину «ГАЗ-24», и пустил слух, что это на его билет пал выигрыш. Никто ему не поверил, но говорить об этом не стали, а он все равно дрожит и озирается. Разве это жизнь?

— Эх, Алибала, у безденежного и горя нет, одна бедность. Зато у денежного человека сразу два горя: приходится от всех скрывать свои деньги, нажитые тем или иным путем, правдой или кривдой, — это одно горе; имея возможность жить в свое удовольствие, денежный человек вынужден жить скромно — это горе второе. Жить бедняком, имея кучу денег, — это сущее горе. Я знаю таких людёй у нас в Кубе. Всю жизнь, как говорил Бахлул Даненде,[3] гребут, а потом все достается собакам.

— Если деньги заработаны честным трудом, нечего стесняться. Будь у меня такие деньги, посмотрели бы вы, как я их потратил! Во-первых, вместо убогой дачи в Шувелянах построил бы небольшой двухкомнатный домик с верандой и антресолями… Обнес бы дачу каменным забором. Купил бы «Жигули», чтобы туда ездить. И встречал бы там друзей и семью сына…. Деньги для того и зарабатывают, чтобы с толком тратить, а не копить в кубышке.

— Все, о чем ты тут мечтаешь, Алибала, даже такие бедняки, как я, могут запросто сделать. Подумаешь, дача, «Жигули»… Я имею в виду людей, у которых хватило бы денег построить десятиэтажные дома со всеми удобствами. Ты мелко плаваешь, Алибала…

Построить дачу и купить машину — это, выходит, пустяк? Да однажды он для интереса подсчитал, что только для благоустройства дачи, по примеру некоторых соседей, потребуется тысяч десять. Где ему взять такие деньги? Если продать все, что есть в доме, и то не собрать такой суммы. А Дадаш говорит, что такие траты пустяки. Но какой же он бедняк, если может при желании потратить тысяч двадцать? Значит, у него есть такой запас средств, что десять — двадцать тысяч, потраченные на машину и дачу, не отразятся на его материальном положении. Ничего себе бедняк! Если такие люди, как Дадаш, считают себя бедняками, то что же говорить о таких, как он, Алибала?

Садых той порой проворно разносил чай по вагону. Когда он забежал в служебное купе, чтобы взять сахар, Дадаш и Алибала уже выпили свой чай. Он взял стаканы, чтобы наполнить их, но Алибала сказал:

— Ты поработал, посиди, отдохни немного.

Алибала встал, надел свой халат и принялся мыть стаканы. Садых, словно только и ждал его предложения, сразу сел. Дадаш понравился ему еще с прошлого рейса, и он с ходу стал расспрашивать его, как он провел время в Москве, как отдохнул.

Далеко осталась Москва. Дождь все еще шел, ничуть не стихая. В вагоне было сумеречно, к тому же вечерело. Алибала включил свет. Работая, он все продолжал думать о том, что Дадаш считает пустяком трату тысяч в двадцать. Он не верил, что у Дадаша когда-либо были такие деньги. Дадаш просто не представляет, какая это сумма, вот и треплется. Деньги у него, конечно, есть, но не так много. Но зачем так загибать? Говорить, конечно, можно все, что угодно, но верить во все необязательно.

VII

Поезд вышел из Дербента, набирая скорость. Выло раннее утро, пассажиры еще спали. Но Дадаш, давно проснувшись, оделся, потихоньку взял баул, портфель, корзины, вынес их в коридор и теперь стоял у окна, озабоченный, курил.

Хотя билет у Дадаша был до Хачмаса, он собирался сойти раньше, в Худате, потому что, как он объяснил Алибале, в Худате легче с машиной и можно быстрее доехать до Кубы, чем из Хачмаса. «Ну и сразу брал бы билет до Худата, — сказал Алибала, — зачем же до Хачмаса?» — «Да я решил это уже в дороге», — сказал Дадаш. Из Минвод ему удалось позвонить сестре, племянник приедет за ним на своих «Жигулях» в Худат.

Дадаш смотрел на поля, окрашенные первыми лучами солнца, на синеющие вдали горы. Скоро поезд минует территорию Дагестана и пойдет по азербайджанской земле. Скоро конец пути. Дадаш хорошо знал эти места. Много раз проезжал поездом, ездил на машине из Кубы в Дербент, Буйнакск, Махачкалу. «Лишь бы только Явуз не проспал, вовремя приехал в Худат, чтобы я со своими вещами не ждал его на станции. Парень беспечный, забывчивый… Если где задержится, надо искать другую машину… В такую рань где ее найдешь? — беспокойно думал Дадаш. — Ну ничего, подождем, посмотрим…» Он выбросил за окно окурок и тут же закурил новую сигарету.

Алибала умылся и, вытираясь полотенцем, подошел к Дадашу, спросил:

— Чемоданы не пора спускать?

— По-моему, можно. Помоги, пожалуйста.

— Тогда давай сперва снесем в тамбур корзины, а то они будут мешать в проходе: пассажиры просыпаются.

Отнесли по корзине в тамбур, потом Дадаш вернулся за третьей корзиной.

— Теперь давай спускать чемоданы. Э-э, одному с ними не справиться, даже вдвоем трудновато, надо будет Садыха разбудить. — Алибала сорвал одеяло, в которое с головой закутался Садых. — Вставай, Дадаш сходит, надо помочь спустить чемоданы.

— Что, уже Хачмас?

— До Хачмаса еще далеко, Дадаш в Худате сойдет.

— В Худате? — Садых потянулся, встал. — Я готов. Алибала уже подставил лесенку, чтобы подняться за чемоданами, когда Дадаш сказал:

— Может, не стоит спешить? Подождем пока, спустить чемоданы — минутное дело.

— Как хочешь.

— Племянник у меня такой человек, что верить ему нельзя. Может и проспать, может и заартачиться и не приехать, тогда придется ехать до Хачмаса. Там перед станцией всегда дежурят такси.

— Тогда разрешите мне поспать, — сказал Садых. — Ведь еще рано. Я не удивлюсь, если племянник Дадаша-даи еще дрыхнет…

— Спи, Садых, спи…

От взгляда Алибалы не укрылось, что Дадаш места себе не находит, колеблется, не может решить, где сходить. Не укрылось от его внимания и то, что всю дорогу от Москвы, заходя в служебное купе, Дадаш украдкой посматривал вверх и только тогда садился, когда убеждался, что чемоданы на месте. Похоже, он не доверял ни Садыху, ни ему, Алибале, но Алибала не подавал виду, что понимает это. На прошлой неделе Дадаш произвел на него хорошее впечатление. И казалось, Дадаш не изменился характером, каким был, таким и остался. Вернувшись из рейса, он рассказал жене о своей встрече с Дадашем и при этом наговорил столько хорошего, что теперь ему было бы неловко менять свой взгляд на человека. Тем более что Хырдаханум ему верила, знала, что он не станет хвалить кого попало, скуп на похвалу, и омрачать его веру во фронтового товарища ей тоже, наверное, не хотелось. «Почему, почему Дадаш так трясется за свои чемоданы? Не съедим же мы их? Интересно, он всегда возвращается из Москвы с такой кучей вещей? И что же он везет такое необыкновенное, что покоя не знает?» Потом он одернул себя: «Что я подозреваю?.. Чему удивляюсь? Человек подъезжает к дому, вещей полно — и своих, и чужих, — как же не волноваться? Повременим делать выводы, посмотрим, как у него все обернется». Он подошел и стал рядом с Дадашем. И тут его осенило: и нервозность, и задумчивость вызваны предстоящей разлукой. Есть такие люди: с виду не очень чувствительные, а на самом деле очень сердечные…

И как бы в подтверждение этой его мысли Дадаш сказал:

— Если все будет хорошо, Алибала, надо нам с тобой встретиться. Познакомим женщин, да и сами обо всем потолкуем, поговорим, прошлое вспомним.

— Я как раз собирался сказать тебе об этом. К тому времени, когда я вернусь из следующего рейса, приезжай со всей семьей. Барана зарежу… Хырдаханум будет готовиться.

— Спасибо Хырдаханум, но сначала вы ко мне должны приехать, причем на этих же днях, а потом уже и мы приедем в Баку. Ведь я как-никак дважды был твоим гостем.

Алибала переменил место, чтобы лучше видеть лицо Дадаша.

— Не хитри, Дадаш, я первый позвал, и пусть так и будет: вы едете к нам. Хырдаханум готовится, да и баран уже куплен.

— Слушай, ты ведь не богач, зачем разоряешься? Зачем лишние расходы? И зачем специально готовиться? Мы с женой приедем к вам неожиданно, чтобы не утруждать Хырдаханум-баджи. Мы же товарищи, кто чем богат, тем и рад.

— Так-то так, но что сделано — сделано, да и Хырдаханум очень хлопочет, и это приятные хлопоты.

— Скоро Худат, — сказал Дадаш.

— Чемоданы спустить?

— Да, пора. Встал Садых.

— Что, уже время?

— А ты что, не спишь?

— Не спится. Что, чемоданы спускать? Подождите, я подам, а вы вдвоем принимайте.

Сняли оба чемодана, Садых вытащил из-под сиденья третий. Чемоданы заняли весь проход.

— Здесь пока оставить?

— Да, пусть пока тут, — ответил Дадаш.

Садых поставил чемоданы один на другой на сиденье.

Вагон проснулся. То из одного, то из другого купе выходили пассажиры, шли умываться. Один из них спросил у Дадаша:

— Какая сейчас станция?

— Худат.

— Вовремя?

— Нет.

Поезд опаздывал больше чем на час.

* * *
Наконец прибыли в Худат. Вагон Алибалы прокатился вперед, до вокзала было далеко.

Едва клацнули тормоза, Дадаш словно юноша спрыгнул вниз и побежал к зданию вокзала, на ходу поручив Алибале стоять в дверях и смотреть: как только он махнет рукой, надо, не теряя времени, спустить вещи на платформу.

В Худате поезд стоит всего несколько минут, всегда надо торопиться. Но никто не сходил и никто не садился в вагон.

Алибала и Садых — один из дверей, другой из окна — смотрели в сторону вокзала, ожидая возвращения Дадаша. Дадаш, отчаянно жестикулируя, разговаривал с кем-то и почему-то не спешил за вещами. Наверное, человек, с которым он разговаривал, вовсе не его племянник, иначе Дадаш не задержался бы так долго, дал бы сигнал спустить вещи, ведь поезд вот-вот тронется.

И поезд медленно тронулся с места. Дадаш кинулся; к вагону, на ходу вскочил на подножку. Алибала подхватил его за руку и помог подняться.

— Не приехал племянник? — спросил он.

— Нет, не приехал, — ответил Дадаш. — Я знакомого встретил, сказал: если парень подъедет, пусть гонит в Хачмас. Не знаю, что случилось с Явузом. Эх, милый, теперь молодежь такая, ей верить нельзя.

— Когда ты звонил из Минвод, сказал, что сойдешь в Худате? Может быть, они решили, что ты сойдешь в Хачмасе?

— Я-то сказал, а они могли не понять.

— Ну ничего, далеко ли до Хачмаса, сейчас доедем.

Дадаш беспокойно посматривал в сторону станции: «Не получилось. Лишь бы в Хачмасе не нарваться на зловредных людей».

На окраине станции молодой человек в желтой сорочке, с которым разговаривал Дадаш, помахал ему рукой. Дадаш как-то безразлично махнул ему в ответ из окна.

Худат остался позади.

Большинство пассажиров уже проснулись.

Мовсум Велизаде умылся, стоял в коридоре перед открытым окном. Иногда он покашливал простуженно. Издали поклонился Алибале и Дадашу.

Садых снова растопил титан, принялся готовить чай.

Дадаш думал о своем, не вникая в вагонные разговоры и суету. Он остался стоять в коридоре, в купе он больше не вернулся. На его лице было такое выражение, что, даже не спрашивая, можно было понять: он ни с кем сейчас не хочет разговаривать и общаться. Алибала очень ему сочувствовал и понимал его состояние. Он судил по себе. Если какое-то дело расстраивалось, он переживал и долго не мог успокоиться. Однако Дадаш очень уж огорчился. А из-за чего, собственно, огорчаться? Что он терял? Ну, будет дома на час позже, стоит ли огорчаться из-за этого? Из-за племянника, может быть, переживает. Но, даст бог, ничего плохого не случилось, дома все прояснится. Может быть, парень вовсе и не виноват ни в чем, ему не сказали вовремя, что надо ехать? Может, поломка какая, застрял в дороге?..

Поезд ускорял ход, машинист знал об опоздании и старался хотя бы немного нагнать время.

Вот и Хачмас. Дадаш и там не сошел. Вернее, он сошел, но опять без багажа, и тот самый парень в желтой сорочке, с которым он разговаривал в Худате и который махал ему рукой, оказался тут как тут. Дадаш переговорил с ним и еще более расстроенным вернулся в вагон.

— И здесь не выхожу. Еду в Баку, оттуда поеду в Кубу.

Билет у Дадаша был только до Хачмаса. По закону он должен был купить билет от Хачмаса до Баку, по, конечно, не купил, да и не успел бы, и Алибала промолчал.

Чемоданы и корзины Дадаша так и стояли в тамбуре, возле выхода; сам Дадаш несколько часов пути до Баку простоял в коридоре. Алибала и Садых разнесли пассажирам чай, предложили Дадашу пройти и выпить стакан чаю или в своем купе, или в служебном. Он отказался. Стоял и беспрерывно курил. Веселого, улыбчивого Дадаша, каким он выезжал из Москвы, словно подменяли теперь, он стоял хмурый и неразговорчивый, па все вопросы отвечал односложно — «да» или «нет». Алибала терялся в причинах всего этого, да он и не спрашивал Дадаша, что с ним, — он нелюбил выспрашивать у других то, чего они не хотели сказать сами.

В Баку поезд прибыл с опозданием на сорок пять минут.

Красивый парень в желтой рубахе, встречавший Дадаша в Худате и Хачмасе, был уже на вокзале. Он забронировал носильщика с тележкой, и оба стояли на перроне, выжидая, когда вагон Алибалы остановится против них, — как видно, парень запомнил номер вагона, в котором ехал Дадаш, а носильщик по опыту знал, где какой вагон останавливался.

Дадаш беспокойно выглядывал на перрон. Увидев в толпе встречающих парня в желтой сорочке, он оживился, словно подвявшее растение после полива. Помахал парню из окна, парень тоже заметил его и радостно улыбнулся. Дадаш устремился к выходу. Алибала открыл дверь.

— Схожу, Алибала, — сказал Дадаш.

— Ну раз ты приехал в Баку, пойдем к нам. С утра ты ничего не ел. Пообедаешь у нас, отдохнешь, потом я тебя провожу. Из Баку в Кубу много машин отправляется.

— Спасибо, Алибала, мы увидимся с тобой в ближайшее время. Меня пришли встречать, я должен ехать домой. Наверное, там беспокоятся.

Только теперь Алибала — в третий раз! — увидел среди встречающих парня в желтой рубахе и по-настоящему удивился. Кем же приходится этот вездесущий парень Дадашу? Дадаш говорил — знакомый… Племянник встречать не приехал, но от Худата до Баку этот парень в желтой рубахе встречает Дадаша, наверное, на каждой станции.

Пассажиры оделись и высыпали в коридор, приготовившись сойти. Дадаш стоял первым. Как только поезд остановился, он сказал Алибале:

— Помоги мне спустить вещи.

Алибала отстранился, пропустил Дадаша вперед.

— Ты спустись, а я их подам тебе.

Дадаш спрыгнул, быстро принял у Алибалы корзины и чемоданы, передал их парню в желтой рубахе, а тот — носильщику. За несколько секунд они уложили вещи на тачку, и парень в желтом тотчас пошел вперед, носильщик покатил тачку за ним. Алибала тоже сошел вниз, стал возле вагона. Пассажиры спускались один за другим, прощались и расходились.

Отправив вещи, Дадаш немного успокоился, пожал руку Алибале.

— В ближайшее время увидимся, всем домашним привет от меня передай.

— Счастливо тебе. И ты передай привет своей семье.

Попрощавшись, Дадаш ринулся к выходу, расталкивая пассажиров, которые тоже устремились в город, и побежал догонять носильщика и загадочного парня в желтой рубашке.

Мовсум Велизаде вышел из вагона последним. Его пришел встречать молодой человек. Он сказал Велизаде:

— Машина стоит на площади, Мовсум-муаллим. — И взял чемодан и сумки Велизаде. Прощаясь, Велизаде сказал:

— Еще раз спасибо за все.

— И вам большое спасибо, Мовсум-муаллим. И за подарок, и за теплый отзыв о нашей работе. Хорошо ли на этот раз посмотрели, в купе не забыли ли чего?

Мовсум Велизаде засмеялся.

— Нет, ничего не забыл, стал собраннее теперь. Да если и забыл — не беда, у вас ничего не пропадет. Номер своего телефона я вам дал. Если что, не стесняйтесь, звоните. Только не думайте, что я обязан вам из-за этой истории, просто я рад, что познакомился с хорошим, чистым человеком.

— Спасибо за добрые слова, Мовсум-муаллим.

Мовсум Велизаде ушел. На перроне поредело. Али-бала поднялся в вагон, стал помогать Садыху, наводившему порядок.

Всякий раз, возвращаясь из рейса, Алибала испытывал облегчение: четырехдневное напряжение покидало его, едва он ступал на перрон родного города. Но на этот раз такого не произошло. Он чувствовал какую-то усталость, какой-то неприятный осадок на душе, портивший настроение. Казалось, кто-то умышленно сунул спицу в колесико размеренно работавшего часового механизма, чтобы нарушить правильный ход.

Садых торопливо собирал постельное белье. Алибала подметал вагон, но, торопясь и будучи занят, он не мог забыть о Дадаше и загадочном парне в желтой рубахе.

Кто этот парень и почему он сопровождал Дадаша от Худата до Баку словно тень? Случайно ли Дадаш встретил его на станции? Думал ли о том, что якобы случайно встреченный человек станет сопровождать его до самого Баку? И почему Дадаш, который всю дорогу дрожал над своими вещами, не спускал с них глаз, вдруг доверил их случайно встреченному человеку? Что в этих огромных чемоданах, какие ценности? О простых, недорогих вещах Дадаш не стал бы так беспокоиться…

Садых вышел из купе с охапкой грязного белья.

— Проводил Дадаша?

— Да.

— Знаешь, что Дадаш оставил двадцать пять рублей на чай?

Алибала вспыхнул:

— Зачем ты взял?!

— Слушай, зачем выходишь из себя? Никаких денег я у него не брал. А после его ухода я стал собирать посуду, вижу — под стаканом лежат деньги. Сосед Дадаша по купе сказал: эти деньги вам оставил Дадаш.

Алибала понял, что зря упрекнул Садыха.

— Вообще, Алибала-даи, твой фронтовой товарищ какой-то странный человек.

— Почему ты так решил?

Садых понял, что Алибала не хочет говорить и слышать плохое о товарище, но уже не мог удержаться:

— Помнишь, каким он был, когда встретился с тобой в Хачмасе? А сейчас, когда возвращался из Москвы, совсем был другим, словно его подменили. Все в нем показалось мне каким-то странным… Ну, и насчет денег… Какой же фронтовик оставит товарищу «на чай»?

— Вот именно, — невольно подтвердил Алибала. Он был задет поступком Дадаша. — Но забудь о нем, Садых. А деньги возьми себе.

— Ни за что, Алибала-даи. Когда ехали в Москву, вы ему с таким трудом взяли билет, столько для него старались… Эти деньги ваши, — Садых протянул Алибале сложенную вдвое двадцатипятирублевку. — Берите.

— Сказал тебе — возьми! — повысил голос Алибала.

— Ладно, ладно, Алибала-даи, не сердитесь.

Отказ Алибалы от денег был по душе Садыху, он сунул деньги в карман и понес в служебное купе собранные простыни, наволочки и полотенца.

VIII

Алибала трудно засыпал в последнее время. Было уже за полночь, когда он наконец уснул, и тут кто-то позвонил в наружную дверь. Алибала вздрогнул, открыл глаза, прислушался. Звонок настойчиво заливался над дверью.

Кто бы это мог быть в такую пору? Мелькнула мысль, что это Вагиф. Он прилетал из Москвы, и частенько ночным рейсом, но, чтобы не беспокоить родителей, не давал телеграмм.

Алибала, как был в майке, не надевая рубахи, подошел к дверям и спросил:

— Кто там?

— Откройте, узнаете.

Голос человека за дверью был незнакомый, и Алибала снова спросил:

— А кто вы?

— Не бойтесь, Алибала-даи, меня послал к вам дядя.

— А кто твой дядя?

— Я племянник Дадаша. Того, который приехал с вами из Москвы. У меня к вам очень важное дело.

Алибала вспомнил о племяннике Дадаша, который должен был встретить дядю в Худате, но не встретил ни там, ни в Хачмасе. Какое же спешное дело может быть к нему, Алибале, теперь, среди ночи, у этого племянника Дадаша? Обеспокоенный, Алибала открыл замок, но не снял цепочки. Присмотрелся к парню, стоявшему в полумраке лестничной клетки. Здорово! За дверью стоял тот самый парепь в желтой рубахе, который как тень следовал за поездом от Худата до Баку. Да, конечно, племянник не племянник, но, несомненно, родственник Дадаша.

— Подожди, сыпок, я раздет, сейчас оденусь, открою дверь.

— Не спешите, я подожду.

Хырдаханум тоже проснулась и слышала, что муж собирается кому-то открыть дверь.

— Ай, киши, будь осторожен, что ты делаешь? Разве в такую пору открывают постороннему человеку? Кто там, зачем пришел, что ему нужно? Может, вор? Теперешние воры стали хитрыми, приходят, называют имя знакомого человека, люди открывают им, а они тут же наставляют па них пистолет или нож и требуют золото и деньги. Укажут, где оно, — забирают и уходят. Не укажут — убивают.

— Не бойся, Хырда, этот человек не из воров. К тому же у нас нет ни золота, ни бриллиантов, что у нас можно взять? Это родственник Дадаша, он встречая его на вокзале, я сам видел.

— Родственник Дадаша?

— Да.

— К добру ли? — Хырдаханум встала и надела халат. — Зачем пришел?

— Не знаю, говорит, что дядя послал его по очень важному делу.

Алибала открыл дверь:

— Заходи, сынок.

Войдя в комнату, парень сказал:

— Меня зовут Явуз, я племянник Дадаша. Алибала зачем-то переспросил:

— Значит, Дадаш — твой дядя?

— Да. — Явуз не понял, почему Алибала об этом спросил.

При свете Алибала присмотрелся к парню. Чем-то Явуз действительно был похож на Дадаша. Такое же круглое лицо, большие глаза, пухлые губы. Но если он приходится племянником Дадашу, то почему Дадаш сказал, что разговаривал в Худате со знакомым и что племянник не приехал? Почему не сошел с поезда ни в Худате, ни в Хачмасе? Почему ехал до Баку — ведь отсюда до Кубы втрое дальше, чем от Худата? И чем объяснить, что Явуз, сам назвавшийся племянником Дадаша, следовал, очевидно, на своих «Жигулях» до Баку?

Алибала пригласил Явуза сесть, но тот не сел, пока не сел хозяин. На столе стоял посылочный ящик — Хырдаханум и Алибала готовили очередную посылку на Урал, ко дню рождения старшего внука. В эту поездку Алибала купил обоим внукам валенки, шерстяные джемперы. Каждый раз ко дню рождения одного из внуков подарки покупались обоим, чтобы никому не было обидно. Пахлаву и шекербуру Хырдаханум уже уложила, очередь была за фруктами.

Алибала снял ящик со стола и попросил жену приготовить чай.

— Я как раз поставила чайник, — отозвалась Хырдаханум с кухни.

— Я вас прошу, тетушка, не утруждайте себя. Я только кое-что скажу Алибале-ами и сейчас же уеду.

Хырдаханум, оставив без внимания эти слова, продолжала готовить чай.

— Так зачем же ты пришел, сынок? — спросил Али-бала.

— Алибала-ами, дядя дал мне ваш адрес и велел срочно ехать… Извините, что разбудил вас среди ночи, но дело спешное. Дядю Дадаша арестовали. Помочь некому, вся надежда на вас.

— Дадаша арестовали? — изумился Алибала. Хотя он и предполагал, что парень в желтой рубахе мог прийти в такой поздний час только по какому-то чрезвычайному, неотложному делу, ему и во сне не приснилось бы, что речь пойдет об аресте Дадаша.

— Пришли и забрали, — продолжал парень.

— За что?

— За то, что много вещей привез из Москвы.

— Сынок, тут что-то не то… Ты чего-то недоговариваешь… Не могут арестовать человека только за то, что он везет много вещей. — Алибала помолчал — По крайней мере ему сказали, в чем его вина, за что берут под арест?

Явуз не нашелся, что ответить; помолчав, он повторил:

— Дядю арестовали за то, что он привез много вещей… Не верят, что все это он купил для своей семьи, для знакомых и родственников. Ты, говорят, спекулянт…

— Вот теперь я понял, в чем дело… Дадаша в очень плохом деле обвиняют, сынок. — Глядя на гостя, понуро сидевшего перед ним, Алибала тихо сказал: Дело серьезное.

— Дядя не виноват. Соседи увидели, что он привез много вещей, и от зависти оговорили его.

Некоторое время оба молчали. На кухне слышался звон чайной посуды.

Наконец Алибала спросил:

— Какой же помощи ждет от меня Дадаш в этом деле? Я ведь всего-навсего проводник, не начальник какой-нибудь, приказать отпустить Дадаша не могу…

— Нет, Алибала-ами, если вы захотите, то можете вызволить дядю Дадаша.

— Каким образом?

— Стоит только сказать, что один из трех чемоданов ваш, и положение моего дяди изменится… Его выпустят. Так что вся надежда на вас, Алибала-ами. Поэтому он и послал меня к вам.

— Значит, по-твоему получается, я могу его выручить? Если скажу, что один из трех чемоданов мой, то Дадаша отпустят? — Алибала взглянул на парня. — Но тут такое дело, сынок… я-то в Баку, а чемодан где? Ведь меня спросят: как твой чемодан оказался у Дадаша? И сразу поймут, что вру. Как говорится, пойду поправлять бровь, а выколю глаз. Ни в чем не виноват, а навлеку на себя беду.

— Этого вы можете не опасаться, Алибала-даи, дядя на этот вопрос уже ответил, и начальник поверил ему.

— А что он сказал начальнику?

— Он сказал, что в поезде Баку — Москва работает его фронтовой товарищ, что вы случайно встретились, вместе ходили в Москве по магазинам, увидели в одном магазине эти чемоданы и купили их: он — два, а вы — один. Накупили товаров, сложили в чемоданы. Но в купе у соседей было много вещей, поэтому дядя пометил свои чемоданы и попросил вас поставить их рядом с вашим в служебном купе. Вы так и сделали. А в Хачмасе встречавший, — Явуз ткнул себя в грудь, — то есть я, не разобравшись, взял все три чемодана. Дядя попрощался с вами, а когда стал садиться в машину, увидел, что я забрал все три чемодана. Он схватил один чемодан, чтобы вернуть вам, но поезд уже тронулся. Вы стояли на площадке вагона и смотрели на станцию, дядя указал вам на чемодан и крикнул, что ребята по ошибке его захватили, но, может, вы не расслышали. По приезде домой дядя позвонил вам в Баку и сказал вашей жене, чтобы вы не беспокоились, ваш чемодан у него, завтра утром он его пришлет с племянником, то есть со мной…

— И в милиции поверили этому?

— Поверили.

Алибала почесал в затылке.

— Если поверили, то это большое дело. А другие чемоданы Дадашу ничего не сказали?

— Сказали. Но знакомые пришли к начальнику и подтвердили, что давали Дадашу деньги и просили кое-что купить из вещей. В милиции открыли чемоданы, в них действительно оказались названные вещи. Так что относительно этих двух чемоданов вопрос прояснился. Теперь остался только третий чемодан. Если вы поедете и скажете, что он ваш, дядю отпустят.

Итак, если выручать Дадаша, предстояло срочно ехать с Явузом в Кубу и сказать начальнику милиции, что он хозяин одного из чемоданов. Одним словом, соврать. Ну, допустим, он скажет, что этот вот чемодан его. А что в нем камни, железо, одежда или продукты, — он ведь и представления не имеет… Одно ясно: в чемодане вещи ходовые, Дадаш не стал бы за барахлом бегать по Москве да тащить его через всю страну в Кубу. Значит, стал ты, Алибала, хозяином одного чемодана, набитого бог весть чем. Раз уж Дадаш решил спрятаться за моей спиной, он с таким же успехом мог сказать, что и те два чемодана принадлежат фронтовому другу…

Алибала покачал головой: «Ну и дела! Этот странный парень Явуз ждет ответа… Если я скажу, что один чемодан мой, Дадаша отпустят… Дадаша отпустят, но арестуют меня? Выходит, чтобы спастись, Дадаш подставляет меня под удар? Не верится, что он может пойти на такое низкое дело…»

Невольно подумал Алибала о минувшем, о войне, вспомнил те незабываемые дни, когда они плечом к плечу с Дадашем сражались в одном окопе, ели из одного котелка, спали, прижавшись друг к другу, а порой, в минуты затишья, вспоминали минувшие дни. Тогда Алибала не замечал за Дадашем ни фальши, ни лжи, ни алчности. Но о послевоенной жизни своего фронтового товарища он, конечно, ничего не знал. Дадаш ничего о ней не рассказывал, а он не расспрашивал.

Видно, трудная минута настала, и Дадаш звал на помощь. «Если Явуз говорит правду, то от моего решения зависит, освободят Дадаша или посадят». Имеет ли он право в такую минуту оставить его без помощи?

— Так, говоришь, Дадаш сам послал тебя ко мне? — спросил он Явуза.

— Сам.

— Не знаю, что сказать тебе, сынок, я в затруднительном положении.

Явуз огорченно сказал:

— Дядя так на вас надеялся… Он был уверен, что вы…

— Сынок, наберись терпения и послушай меня до конца. Еще раз повторяю: взяться за такое дело нелег ко, и я никогда бы не взялся… Лишь ради того, чтобы вызволить Дадаша из беды, вернуть его к семье, я готов поступить так, как ты говоришь.

Явуз с чувством пожал руку Алибалы, лежавшую на краю стола, и горячо заговорил:

— Спасибо, Алибала-ами, что вы не заставили меня вернуться ни с чем.

Алибала был тронут тем, что Явуз так близко к сердцу принимает беду своего дяди.

— Но тут еще одна загвоздка, сынок. Если я поеду с тобой в Кубу и скажу в отделении милиции, что этот чемодан принадлежит мне, они, наверное, непременно спросят: скажите, товарищ Алибала Алиага оглы, что лежит в чемодане, если он ваш? Что тогда я отвечу? Начну заикаться и запутаю дело. За ложные показания меня как миленького посадят. Какая от этого будет польза Дадашу?

Явуз вытащил из кармашка желтой сорочки листок бумаги.

— Об этом не беспокойтесь, Алибала-ами. Вот тут опись всего, что есть в том чемодане. Ну, может быть, одна или две вещи забыты, не попали в список, но невелика беда, все ведь запомнить невозможно…

Алибала плохо видел без очков; он встал и принес свой старый клеенчатый футляр, вытащил и протер очки, заглянул в список.

— Вы разбираете почерк? — спросил Явуз. — Хотите, я прочту?

— Не надо, разбираю. — Алибала смотрел в список, и удивление все больше охватывало его. В длинном перечне значились названия вещей, а рядом — их стоимость. В чемодане, который он должен назвать своим, были джинсовые брюки, мужские рубашки, женское платье, французские духи. В конце листка крупными буквами было написано, что все товары — импортные.

Ознакомившись со списком, Алибала еще раз просмотрел стоимость товаров. Попытался в уме приблизительно подбить сумму. По этому примерному подсчету выходило, что товаров в чемодане было тысячи на полторы. Сколько же отдал Дадаш за все, что в двух других чемоданах и трех корзинах? Да сколько переплатил? Можно сказать, Дадаш вез с собой целый магазин, — пожалуй, побогаче раймага… Ну и ну…

Алибала положил список на стол и снял очки. Явуз спросил:

— Прочли?

— Да.

— Хотя и трудно, вы все же должны запомнить названия и стоимость всех этих вещей, потому что, если спросят — а вас обязательно спросят, — что у вас в чемодане, вы должны перечислить все и сказать, за что и сколько уплачено…

— Это трудная задача, сынок; памятью я не был обделен, но ведь годы… Память слабеет… Забываю даже, что куда положил, вещь иногда на виду, а я хожу ищу ее битый час. Знаешь, есть такая болезнь… как ее, не могу вспомнить…

— Склероз.

— Исклироз? Вот у меня эта самая гадость давно началась. Доктор советует побольше кушать сладкого, а я как раз сладкое не люблю.

Явуз решил, что Алибала колеблется, умышленно жалуется на слабую память, он просто не хочет открыто и прямо сказать, чтобы его не впутывали в эту историю. Слепому видно, что дело нечистое и он не хочет ехать в Кубу. Явуз поспешил еще раз подкрепить свою просьбу:

— Тут не так уж и много вещей, Алибала-ами. Стоит вам прочесть два-три раза, и все запомните. Что тут трудного?

Алибала еще раз просмотрел список.

— Что делать, придется зубрить.

— Вы уж потрудитесь, Алибала-ами. Алибала положил листок перед собой, разгладил его на сгибах, спросил:

— Я должен ехать с тобой в Кубу?

— Да.

— Когда мы должны быть там?

— К десяти часам утра. Я приехал за вами на своей машине. Когда вы скажете, я готов отправиться, машина стоит внизу.

— Сейчас уже поздно. К тому же я еще не вызубрил этого списка. Отправимся на рассвете. Ты ложись спать Водитель не должен сонным выезжать на дорогу. Он повернулся в сторону кухни: — Ай, Хырда!

— Иду! — откликнулась жена. Явуз поднялся.

— Алибала-ами, у меня есть где остановиться в городе. Пусть тетушка Хырдаханум не беспокоится. Моя сестра живет в соседнем с вами микрорайоне, я сообщил ей о своем приезде в Баку, пойду к ним, они ждут; если не пойду, будут беспокоиться. Давайте договоримся так: ровно в семь утра я буду у вашего подъезда.

— Зачем тебе тащиться к сестре? У нас места хватит, постель есть, спи тут, а утром отправимся.

Войдя в комнату и увидев гостя на ногах, Хырдаханум удивилась:

— А-а-а… уходишь? А я для тебя чай приготовила. Куда же ты в такую пору?

— Спасибо, тетушка, меня ждут у сестры. Как ни уговаривали старики Явуза, он не остался. Когда Алибала проводил гостя и вернулся в комнату, Хырдаханум спросила:

— Али, зачем приходил этот парень? Куда это вы собираетесь ни свет ни заря?

Алибала подробно рассказал жене, с какой просьбой и по какому делу приходил Явуз. Показал список, лежавший на столе.

— До утра я должен вызубрить все, что здесь написано.

Было уже около двух часов ночи. Хырдаханум поднесла список к глазам и молча прочла его.

— Что это за список? Тут столько вещей записано… На что они Дадашу? Неужели у него такая большая семья? Бог знает, что он купил и сложил в другие чемоданы… — Хырдаханум отшвырнула листок словно жабу. — Ай киши, говори мне что хочешь, но этот твой Дадаш не тот человек, ради которого можно подставлять под удар свою грудь. Тут какая-то нехорошая, нечистая история. Теперь он жмет на фронтовую дружбу и впутывает в грязное дело тебя, чтобы самому избавиться от беды. Верно говорят: идущих в ад ищет попутчика. Сиди на месте, что тебе делать в Кубе? Хочешь, чтобы и тебя посадили вместе с ним? Ведь если ты скажешь, что эти вещи твои, в милиции тебе не поверят. А если поверят, то будут считать, что и ты спекулянт. Будут допрашивать, писать и переписывать протоколы и показания, запутают, затаскают — жизни будешь не рад! Не вмешивайся в это дело, послушай меня. Ты честно зарабатываешь свой хлеб, и мы спокойно едим его. Ничего чужого нам не нужно, пусть им останется и хорошее, и плохое, пусть они сами расхлебывают свою кашу.

— Я тоже, Хырда, сердцем чувствую, что тут что-то неладно и что эта история мне повредит. Дадаш накупил столько вещей, что всякому ясно: не для себя… Но если, слава богу, он пока только потратился, а сам никого не обманул и зовет меня на помощь, как я могу не поехать? Что это по сравнению с тем, что он сделал? Алибала взял список и прошел в спальню. Жена последовала за ним. Алибала перенес торшер, стоявший в углу комнаты, к самой кровати.

— Ты что, спать не собираешься?

— Пока нет.

— Будешь зубрить этот список, как дети зубрят стихи?

— А что мне остается делать?

— Ай киши, как что делать? Порви и выброси эту поганую бумажку! Если этот парень придет, ты даже к дверям не подходи. Я выйду и скажу, что ты ушел, не поверит — прямо скажу: прошу не впутывать нас в эту историю.

— Нет, Хырда, Дадаш обидится, уклониться от помощи я не могу.

— Пусть обижается. Выпьет стакан воды, обида пройдет. А вот что ты будешь делать, когда сунешь голову в петлю вместо него? Можно выручать честного человека; если его в чем-то несправедливо обвиняют — тогда иди защищай, и я с тобой пойду.

Алибала не стал слушать жену; еще раз просматривая список при свете торшера, сказал:

— Оставь меня в покое, иди спи.

— Али, — взмолилась Хырда, — я что тебе, чужая? Столько лет мы кладем головы на одну подушку! Разве я когда плохое тебе советовала? Всякий раз, когда ты меня не слушал, потом горько жалел. Так и на этот раз будет, поверь. Запомни: поедешь и пожалеешь потом, ох пожалеешь!

Алибала оторвался от списка, поднял голову:

— Хырда, я понимаю, что берусь за опасное дело. Но и ты меня пойми: если я не сделаю этого, Дадаш скажет, что у Алибалы хлеб лежит не на столе, а на коленях, — один раз всего я обратился к нему в трудную минуту, и он повернулся ко мне спиной…

— Ты не прав, Али. Там, где надо, ты помогал. Ты думаешь, все остались такими, какими были там, на фронте? Ты же видишь, чем человек занят… Да имей он сто родственников в своей Кубе, кто поверит, что каждому он везет штаны и каждой тамошней даме — духи? Спекулянт он, и уже не вчерашний. Этим, наверное, живет. Вспомнил он о тебе когда-нибудь? А вот попался и добреньких дураков ищет. Ты только подумай, о чем он просит! Сделаешь это — накличешь на нас беду. — Хырда передохнула. — Хорошо, ты ему на пути попался… А если б не встретился с тобой, если бы его еще в Москве застукали? Что он делал бы? Пусть считает, что тебя нет, что он с другим проводником приехал из Москвы. Пусть выкручивается как может. Ради аллаха, пусть он оставит нас в покое!

— Не знаю, что он стал бы делать… Но в эту минуту вся его надежда на меня, он послал за мной человека… Как же я прогоню его от своих дверей?

Хырдаханум села на кровать, стоявшую родом с кроватью Алибалы.

— Я поверну его от дверей, ты и знать нe будешь. Дадаш. Не друг он тебе; окажись ты в его положении, он выручать не стал бы. Так что иной раз вовремя остановиться — значит выиграть.

— Но я уже сказал, что поеду… А ты меня знаешь: если я дал слово должен его сдержать. Польза или добро от этого будет — неважно, но я должен ехать в Кубу и помочь Дадашу. Не будем больше говорить об этом. Ложись и спи, не мешай мне зубрить список. Если свет мешает тебе, я пойду на кухню.

Хырдаханум рассердилась:

— Да, мешает! Гаси торшер и иди зубри на кухне этот поганый список. Очень хочу, чтобы тебе как следует досталось в этой истории, — только тогда ты образумишься. А достанется! Упрямство до добра не доводит.

Алибала знал, что жена говорит так сгоряча, на самом деле она не допустит, чтобы с головы мужа хоть волос упал. Не ответив жене — нечего было ответить! — он ушел на кухню.

Хырдаханум лишилась сна. Некоторое время она лежала в постели, возмущенная тем, что муж не желает ее слушать, но, вновь и вновь возвращаясь к мысля о том, что может последовать, если Алибала поедет в Кубу и сделает то, о чем просят Дадаш и Явуз, она решила не отступаться. Алибала, конечно, думает только о себе. Для друга готов пожертвовать добрым именем. Но ведь если случится что-то недоброе, удар обрушится не на него одного. Удар придется и по ней. «Не приведи аллах, если его запутают и за пособничество спекулянтам посадят, что я буду делать? Нет, я не допущу, чтобы он ехал в Кубу!»

Хырдаханум откинула одеяло и пошла на кухню. Алибала, отложив бумагу, в уме повторял мудреные названия вещей. Услышав шаги жены, поднял голову:

— Не спишь?

— Как можно спать? Пришла поговорить с тобой.

— О чем?

Хырдаханум кивнула на листок бумаги:

— Об этом.

— Разве мы не все обговорили?

— Мы недоговорили. Давай подумаем, как быть. Я против того, чтобы ты ехал. Что для тебя дороже: моя просьба или просьба Дадаша?

В глазах Хырдаханум блеснули слезы. Растроганный Алибала поднялся, прижал седую голову жены к своей груди.

— Хоть ты уже бабушка, а все еще как ребенок. Что случилось, почему льешь слезы?

Хырдаханум спрятала лицо на груди Алибалы. Потом, подняв голову и хлюпая носом, прошептала:

— Али, ради Вагифа, перестань упрямиться, не езди в Кубу. Я боюсь, очень боюсь. Это дело причинит тебе вред.

Алибала, гладя ее седые волосы, мягко сказал:

— Если б я знал, что ты так расстроишься из-за того, что я принимаю участие в судьбе Дадаша, я бы не дал согласия ехать в Кубу.

— А если бы я знала, что парень пришел звать тебя в Кубу, я не пустила бы его на порог, сказала бы: иди, сынок, иди, откуда пришел, пусть твой дядя ищет выручателей в другом месте. — Она огорченно покачала головой. — Погнал за чаем… Пока я возилась на кухне, он, оказывается, у тебя, простака, согласие вырвал…

Хырдаханум не привыкла, подобно другим женщинам, плакать по пустякам. Алибала понял, что ее слезы не зряшные.

— Не узнаю я тебя сегодня. О чем плачешь раньше времени? Не приведи аллах, не на смерть ведь меня провожаешь. Клянусь сыном, поеду туда, разберусь во всем и, если увижу, что это опасно и Дадаш влип не случайно, ни во что не буду вмешиваться, повернусь, и только меня и видели.

— Но ведь этот Дадаш уже сказал в милиции, что один из трех чемоданов твой, это записано в протокол; теперь сколько ни говори, что он не твой, кто тебе поверит?

— Мало ли что сказал Дадаш! Это же сказал он, а не я. Если я не признаюсь, они не смогут мне ничего навязать и ничего не докажут.

— Захотят, так докажут. Чем ты оправдаешься?

— Оправдаюсь, Хырда, у меня есть свидетели. Хотя бы Садых. Он все знает.

— Скажешь тоже!.. Ему могут не поверить. Скажут, это твой напарник, он поддерживает тебя. Вместе обделываете делишки…

— Ну, пусть будет по-твоему, пусть не поверят Садыху. У меня есть еще один свидетель, уважаемый, известный человек. Я рассказывал ему о том, что вместе с Дадашем сражался на фронте, что мы случайно встретились с ним в дороге. А когда возвращались из Москвы, он видел, как перед Худатом Дадаш вынес свои чемоданы в коридор. Уж этому-то человеку поверят!

Алибала имел в виду Мовсума Велизаде. Он уже рассказывал о нем жене. И, услышав имя Мовсума, Хырдаханум немного успокоилась. Тем более что знала: Мовсум Велизаде дал мужу свой адрес и номер телефона. Значит, в случае нужды к нему можно обратиться.

IX

Перед поселком Хырдалан шоссе разветвляется: один рукав ныряет под мост и идет в сторону Ростова, другой сворачивает направо и выводит на Тбилиси.

Темно-фиолетовые «Жигули», нырнув под мост, стремительно полетели на север. Вел машину молодой парень в желтой рубашке. На заднем сиденье с закрытыми глазами сидел пожилой мужчина — со стороны могло показаться, что он спит. Как и договорились, они выехали из Баку ровно в семь часов утра. Хотя Алибала и лег поздно, проснулся он, как всегда, ровно в шесть; побрился, оделся, выпил стакан чаю… Явуз не поднимался наверх, просигналил снизу. Когда Алибала спустился вниз, Хырдаханум плеснула ему вслед чашку воды. «Помни, Али, как договорились, так и поступай». — «Хорошо, Хырда», — успокоил ее Алибала.

В течение часа Алибала и водитель ехали молча. Явуз был сосредоточен; он вел машину на большой скорости, не хотел отвлекаться. Алибала, хотя и с трудом, наизусть знал товары, которые он должен назвать, чтобы один из чемоданов Дадаша сочли принадлежавшим Алибале. Время от времени он повторял про себя названия вещей. Повторял просто механически, но мысли его были заняты другим: ехать-то в Кубу он ехал, но как ему там поступать, чтобы Дадашу помочь и себе не причинить вреда, он решить окончательно не мог. Если дело осложнится и Алибалу начнут обвинять, отказаться от чемодана будет не так уж трудно. Но тогда Дадашу не выпутаться. Алибала вспомнил разговор с Хырдаханум после первой встречи с Дадашем. Тогда они советовались, как и когда пригласить Дадаша и как достойно его принять, чтобы всего было вдоволь и чтобы гостям все понравилось. А теперь все перевернулось, и приходится думать, как помочь Дадашу и не влипнуть самому.

— Ах, подлец, разве так водят?

Алибалу тряхнуло, а когда он пришел в себя, увидел, что машина стоит в канаве. Подумалось: хорошо, хоть канава неглубокая, а то перевернулись бы. Но что, что произошло?

Явуз сидел бледный от страха. Он не сразу открыл Дверцу и вышел из машины.

Огромный «КамАЗ» невозмутимо пылил вдалеке.

— Еще немного, и он раздавил бы нас в лепешку. Хорошо, что я успел заметить, что прет прямо на меня… Столкнулись бы…

Алибала посмотрел вслед удалявшейся машине, загруженной фруктовыми ящиками, — она спускалась со склона вниз.

«Да, такая махина стукнула бы — мокрое место от пас осталось бы», подумал он и поежился от запоздалого страха.

— Вот такие лихачи калечат людей на дорогах. Сколько их ни задерживают, сколько ни отнимают права, они продолжают хулиганить, — продолжал возмущаться Явуз.

«Жигули» стояли передними колесами в желтой глине канавы, среди вороха жухлых листьев. Явуз обошел машину — ничего, только крыло немного поцарапано об откос канавы.

— Хорошо отделались, Алибала-ами.

— Да, лишь бы всегда так обходилось. Пусть железо ломается, лишь бы людям не было вреда.

Канава была неглубокой; вдвоем они выкатили машину на дорогу.

— Ну что, Алибала-ами? Едем дальше?

— А что еще делать? Ты мне понравился; хоть и быстро едешь, но, вижу, человек осторожный, следишь за дорогой.

— Вообще-то, Алибала-ами, я не люблю быструю езду. Сегодня мы спешим, поэтому и гоню. А так я всегда еду со скоростью шестьдесят — семьдесят километров в час. Сегодня надо поспеть в Кубу к началу рабочего дня — так дядя просил.

Алибала посмотрел на часы.

— Время еще есть, успеем.

— Конечно, успеем. Дорога хорошая, машина исправная. Если бы не лихачи, езжай себе спокойно, одно удовольствие…

Встречных машин больше не было. Явуз обернулся через плечо и спросил:

— Алибала-ами, вы ознакомились со списком?

— Все выучил, помню. Если не собьюсь на допросе; отвечу.

— Дай бог, чтоб не сбились. Листок у вас?

— У меня. А что?

— Если он вам больше не нужен, отдайте его мне. Алибала спросил:

— А что будет, если он останется у меня?

— Да вы не подумайте чего плохого, Алибала-ами, я потому хочу забрать его у вас, что написан-то он рукой дяди. Вдруг милиция вас вздумает обыскать и найдут эту бумажку — тогда все! А старшие говорят, что осторожность украшает героя. Лучше заранее все обдумать и предусмотреть, чтобы не попасть впросак. Ведь дядя писал объяснение… Стоит сличить его и этот перечень вещей — и готово дело, они поймут, откуда он у вас. А зачем допускать, чтобы в их руки попал такой документ?

— Это мне не приходило на ум. — Алибала вытащил из кармана список и положил его на переднее сиденье рядом с Явузом. — Я гляжу, хоть ты и молод, но опыт у тебя уже есть… Да, такой поворот дела не приходил мне на ум…

Явуз взял листок, сунул его в задний карман брюк и вытащил оттуда два ключика на тоненькой бечевке.

— Возьмите ключи от чемодана, пусть они будут при вас. Если станут обыскивать и найдут их или вы сами их достанете, чтобы отпереть его, это будет как раз то, что надо.

— Понял.

Алибала взял ключи.

И опять оба замолчали. Алибалу со вчерашнего дня беспокоил один вопрос, и он думал: задать его Явузу или нет?

Молчание Алибалы, взявшего ключи, насторожило Явуза, он решил, что старик испугался.

— О чем задумались, Алибала-ами? Не бойтесь, вам никакого вреда не будет. Между нами, я могу открыть вам один секрет. В Баку у нас есть один уважаемый родственник, мы уже сообщили ему, — если он позвонит кому следует и потребует соблюсти формальности, но особенно к дяде не придираться, они поймут и закроют дело.

— Я ничего не боюсь, сынок. Если бы боялся, не поехал бы с тобой. Я еду, чтобы помочь моему фронтовому другу. Смогу я это сделать или нет, не знаю, дело покажет, но в меру своих сил я должен помочь Дадашу.

— Дай вам бог здоровья, Алибала-ами, я очень вам благодарен.

— Я сказал, что сделаю все, что в моих силах, можешь быть спокоен.

По лицу Явуза было видно, что каждое слово Алибалы приятно ему и что он очень любит своего дядю.

— Да, Алибала-ами, вы верный друг. Что скрывать, когда дядя велел мне ехать за вами, я не хотел ехать, не верил, что вы поедете со мной в Кубу, ввяжетесь в эту историю. На это не каждый решится. Дядя, видимо, хорошо вас знает, верит, что вы не откажетесь помочь.

— Ты мне понравился, сынок. Говоришь откровенно, не хитришь. Вот я и хочу спросить тебя кое о чем, только, прошу, говори, как до этого, одну правду.

Явуз немного убавил скорость и обиженно покачал головой:

— Что вы, Алибала-ами! Чем хотите могу поклясться, что скажу правду. Я частенько страдаю из-за того, что ее говорю… Дядя внушает мне, что так нельзя. У тебя, говорит, все тайное на языке, нет ни хитрости, ни политики. Надо, мол, быть похитрее. Но если все станут хитрыми, кого же тогда будут обманывать хитрецы? Лучше я буду говорить обо всем откровенно, чтобы отличаться от других.

— Хорошо поступаешь, сынок, что говоришь правду. Правдивость — признак мужества. — Алибала похлопал Явуза по плечу. — Я хотел спросить тебя: Дадаш тебе действительно дядя? Или ты по обычаю называешь его дядей, как и меня?

Навстречу шли грузовые машины, и Явуз придусмотрительно сбавил скорость и свернул к обочине. Когда Алибала сказал, что хочет спросить его кое о чем и просит сказать правду, Явуз догадался, что старик задаст именно этот вопрос.

— Извините, Алибала-ами, но, честно говоря, ваш вопрос кажется мне странным. Почему вы думаете, что Дадаш мне не дядя?

— Не обижайся, сынок. У меня есть основание так думать.

— Какое же, если не секрет?

— Знаешь, билет у Дадаша был до Хачмаса. В пути он сказал, что звонил домой и сойдет в Худате, там его будет встречать племянник. В Худате он хотя и повидался с тобой, но не сошел. Вернулся в вагон обеспокоенный, сказал, что племянник почему-то не приехал встречать, поэтому он решил ехать до Хачмаса. В Хачмасе тоже передумал сходить, хотя опять же видел тебя там. Решил ехать до Баку. По Дадашу выходит, что ты ему не племянник, а ты говоришь, что он твой дядя. Кому же верить?

— Конечно, мне.

— Тогда почему же Дадаш не сошел в Худате?

— Теперь я понял, откуда ваши сомнения, Алибала-ами. Сейчас я вам все растолкую. Я приехал в Худат встречать дядю. И он в самом деле хотел сойти там, но я же и отсоветовал, потому что на станции дежурили работники милиции, и я боялся, что его заподозрят: на этот раз он вез так много вещей, что их с трудом можно было впихнуть в «Жигули». Это не укрылось бы не только от работников милиции, но и от обыкновенных людей. Поэтому я сказал дяде: «Раз у вас билет до Хачмаса, то езжайте туда». И погнал машину со скоростью сто двадцать километров, чтобы успеть в Хачмас до прихода поезда. А там оказалось еще опаснее, чем в Худате. Там есть капитан милиции, который давно не ладит с дядей, — и как раз он-то и торчал на станции. И я подумал, что дяде лучше всего сойти в Баку. Там все сразу выходят, на перроне образуется толпа, и никому нет дела до того, кто что везет, вези хоть десять чемоданов. Я ему просигналил, и он уехал с вами… Ну, а из Баку мы преспокойно приехали в Кубу. И никто в дороге нас не остановил. Не будь у дяди завистливых соседей, не пришлось бы нам вас тревожить…

Только теперь Алибала понял, почему Дадаш соврал, что его в Худате не встретили, и выдал племянника за знакомого. Он уже тогда почувствовал что-то неладное и подумал, что ссылка на забывчивость племянника — простая уловка. Ну, не приехал племянник, так есть ведь другие люди с машинами, можно нанять любую другую машину.

Явуз снова снизил скорость. Алибала внимательно смотрел вперед и не мог понять, почему Явуз это сделал.

Наконец впереди показалась машина, нагруженная ящиками. Часть ящиков валялась на дороге, и двое мужчин кусками фанеры сгребали с дороги рассыпавшиеся фрукты.

Подъехав к грузовику, Явуз притормозил «Жигули».

— Давай сойдем и поможем им, чтобы они скорее закончили, освободили дорогу, — сказал Алибала и, не дожидаясь ответа, вышел из машины, спросил одного из мужчин: — Куда вы собираетесь складывать эти фрукты? 'У вас же много ящиков разбито…

Проворный лысый мужчина ответил:

— Сперва приберем их с дороги, а там найдем куда сложить.

Алибала аккуратно сгребал груши с дороги доской от разбитого ящика, а Явуз подталкивал их носком ботинка; часть груш укатилась в придорожную канаву.

— Сынок, — рассердился лысый, — такой помощи нам не надо, не создавай нам лишней работы. Сами соберем. Потерпи немного, сейчас расчистим дорогу, и поедешь.

Алибале тоже не понравилось, что Явуз сгребал груши ногами, как падалицу. Еще люди решат, что это его сын. Ему стало неловко за Явуза, и он сказал:

— Сядь в машину, я им помогу, дела тут немного. Но Явуз в машину не сел. Он ходил около машины, накручивая на палец цепочку от золотистого брелока старался успокоиться: замечание лысого задело его, и, не будь рядом Алибалы, он ответил бы как следует.

Алибала продолжал собирать груши, как свое собственное добро, сгребая их к задней части грузовика. Хорошие груши. Точно такой сорт, каким в вагоне угощал Дадаш, — правда, те были сочные, прозрачные как янтарь, а эти еще не дошли, но сорт — тот же…

— Эти груши совхозные? — не удержавшись, спросил Алибала лысого.

— Совхозные, а что?

— То-то, я смотрю… В своих садах так рано не срывают, ждут по крайней мере еще неделю, пока они нальются соком, а уж потом выносят на базар.

Давно замечено: фрукты, выращенные в личных садах, значительно вкусней и красивее тех, которые выращены в совхозных и колхозных садах. Земля, казалось бы, та же, деревья те же, зачастую за ними ухаживали одни и те же люди; да вдобавок ко всему — в совхозах и колхозах сады обрабатываются химикатами, вносится немало удобрений; там сидят ученые агрономы, многие работы выполняются машинами, а продукция всегда хуже, порой просто несравнима по качеству с дарами приусадебных садов. Яблоки и груши — как камень, виноград кислый, а в вишне больше сору, чем ягод. Значит, по-разному работают, по-разному ухаживают за деревьями. Где — с любовью, а где — лишь бы сказать «сделано»… А если колхоз или совхоз везет в город хороший товар, продавцы его сортируют, и отборные фрукты идут на базар, продаются по повышенной цене, как продукция личных хозяйств, а остальное выбрасывают на прилавки. Выбрасывают! Какое старое, уже ставшее привычным точное слово!

— Братец, мы здорово вас задержали… Большое спасибо за помощь, остальное мы сами сделаем, вы не задерживайтесь, поезжайте, — сказал лысый.

— Ну как не помочь, много ли тут осталось?

— Эх, о чем говорить! До вас по этой дороге столько машин проскочило, мало того, что никто не остановился, не помог, — даже не стали ждать, пока мы очистим дорогу, прямо по фруктам ехали. Смотрите, подавили сколько!

— Несознательность.

Лысый отобрал несколько спелых груш.

— Возьмите, покушаете в дороге.

— Нет, нет, спасибо, — сказал Алибала. — Что мы, дети?

— Фрукты нужны всем — п детям, и взрослым. Алибала, видя, что от лысого не отвяжешься, чтобы уважить его просьбу, взял две груши.

— Спасибо.

Они распрощались.

Явуз сел за руль.

— Поехали!

Они задержались на пятнадцать минут. Явуз решил нагнать время. От груши, которую подал ему Алибала, он отмахнулся. Алибала перочинным ножичком очистил одну, попробовал.

— Да, хороший сорт. Жаль, рано сорвали. Когда мы ехали в Москву, Дадаш угощал нас такими грушами. До сих пор помню вкус. Посмотри, эти какие… — Он отрезал дольку. Долго жевал. — Нет, не то. Даже сравнивать нельзя.

— Я знаю, какими грушами угощал вас дядя, — сказал Явуз, не оборачиваясь. Вы верно заметили, сорт тот же самый, только выращены в личном саду.

«Значит, Дадаш хороший садовод», — подумал Алибала.

— А много таких деревьев у Дадаша?

— У дяди садик небольшой. Всего пять-шесть деревьев: две яблони, айва и черешня, а груш нет.

— Груш нет, говоришь?

— Нет, груши он не выращивает.

Явуз не обратил внимания на то, почему Алибала интересуется, есть ли и много ли деревьев в саду Дадаша, и почему он вроде удивился, что груш у Дадаша в саду вовсе нет.

Но Алибала помнил, как Дадаш угощал их грушами и говорил при этом, что это груши «из нашего сада». «Наверное, хотел похвастать. Но вез три огромных корзины груш. Сам не выращивает… Откуда же взял? Не на базаре же купил… Ну, а если купил, то не столько же… Там ведь в каждой корзине пуда по три-четыре…»

— Сколько такие груши могут стоить на базаре?

— Дорого, Алибала-ами. Но если проехать по селам, то на месте можно купить за бесценок. Когда дядя собирался в Москву, мы поехали в Нугяды и там купили.

— Дадаш показался мне очень уж щедрым, расточительным человеком, — сказал Алибала, помолчав.

— Почему, Алибала-ами?

— Разве можно для одного человекавезти столько добра? Разве конец света? Как бы ни были хороши эти груши, а сколько их можно съесть? Килограммов пять повез бы — и хватит.

— Нет, Алибала-ами, дядя человек расчетливый, свою выгоду соблюдает. Кто вам сказал, что он повез три корзины груш в подарок кому-то? Он вез эти три корзины фруктов, чтобы продать их на базаре и оправдать дорожные расходы. Он всегда так поступает.

— Он сам сказал мне, что в Москве у него есть близкий товарищ, и он везет ему этот царский подарок… Явуз усмехнулся:

— Что вы, Алибала-ами? Нет у дяди в Москве такого уважаемого друга… Неужели вы не догадались? Если пет, то скажу вам правду, что тут скрывать? Каждые два-три месяца дядя едет в Москву или другой большой город, везет туда ранние овощи, фрукты, продает там по бешеной цене, накупает редких ходовых товаров, которых здесь не бывает, особенно импортных, и продает их по известным ценам. За каждую поездку выручает не меньше тысячи рублей.

— Не меньше тысячи?

Удивление в голосе Алибалы Явуз истолковал не так — ему показалось, что Алибала считает такой заработок не ахти каким.

— Тысяча рублей — деньги немалые.

— Я тоже думаю, что это не пустяк, — сказал Алибала. — Не знаю, как для других, но для меня это очень большие деньги. Это моя годовая зарплата.

Чем больше узнавал Алибала о Дадаше, тем больше начинал сожалеть о том, что поехал с Явузом в Кубу, Стоило ли волноваться из-за такого человека, хоть он и фронтовой товарищ? «Погляди только, как он сорит деньгами! А почему? Потому что деньги даются ему легко, не приходится с таким трудом зарабатывать их, как другим людям, как мне…»

На одном из поворотов дороги навстречу им выехала свадебная процессия: впереди — белая «Волга», украшенная цветами и красными лентами, за ней — три машины «Жигули».

Почти одновременно Алибала и Явуз подумали об одном и том же. Алибала сказал:

— Дай им бог счастья!

— Свадебная процессия — это хорошая примета, — сказал Явуз. — Я в такие приметы верю. Сколько раз проверял — точно: раз свадьба — все бывает хорошо.

Чем больше удалялись от Баку и чем ближе подъезжали к Кубе, тем становилось прохладнее и пасмурнее; облака, обложившие небо, словно вступили в спор с солнцем: они его закрывали, солнце их разрывало, и небо то прояснялось, то вновь темнело, чтобы опять проясниться.

— Ты женат? — спросил Алибала Явуза.

— Нет еще. Но обручен.

— А чего же со свадьбой медлишь?

— Да я бы хоть сейчас, — смутился Явуз. — Но сразу всего не сделаешь, вот и отложили свадьбу до будущего новруз-байрама. Много чего надо купить — как подсчитывать начнешь, так за голову хватаешься. Кое-что дядя на этот раз привез из Москвы, костюм, кстати, купил мне на свадьбу, платье для невесты…

— Они тоже среди описанных милицией вещей?

— Нет, это выдали — я пошел к начальнику, написал заявление, проверили, сказали: возьми.

— Ну, так за чем же остановка?

— Сейчас за дядей Дадашем. Он самый старший в нашем роду мужчина. Моя мать и обе тетки относятся к нему как к отцу. Он их вырастил, поднял на ноги. И мать говорит, что моей свадьбой должен руководить дядя. Я тоже так думаю, он мне тоже как отец… Так что если его посадят — свадьбе долго не бывать. Мать ни за что не согласится играть свадьбу, пока брат сидит в тюрьме, не позволит привести в дом невесту. — Явуз, обернувшись, грустно улыбнулся. — Так что вы не только дяде поможете, но и мне.

— Понимаю.

Искренность и откровенность Явуза нравились Али-бале и как бы сближали их, и оставшуюся часть пути они беседовали как люди, давно знающие друг друга.

— Куда ты? — Дадаш взял за локоть Алибалу. — К нам, к нам, и никаких разговоров!

— Нет, Дадаш, извини, я в гостиницу. Время позднее, а то я сегодня же выехал бы в Баку. Хырдаханум беспокоится, надет.

Дадаш стоял па своем:

— Что за проблема? Идем к нам, оттуда закажем Баку, переговоришь с Хырдаханум, а утром я пошлю за ней Явуза, привезет ее в Кубу. Да обрушится дом завистника, я ведь хотел, чтобы все было по-иному. Вынужден был срочно вызвать тебя… Это твой первый приезд в наш город, твоя первая встреча с моей семьей, мне надо было барана зарезать у твоих ног, а дело, видишь, приняло какой оборот. Все обошлось, спасибо, однако приходится быть начеку. Если сейчас закатить пир, боюсь, это расценят не так, как надо. Тот, кто накапал, все еще наблюдает за мной. Один раз у него получилась осечка, но нет гарантии, что он снова не пойдет с доносом. Скажет, что я вызвал товарища из Баку, тот за меня заступился, вот теперь, мол, в благодарность за это Дадаш режет барана, закатил угощение.

— Да о чем ты говоришь, Дадаш? Зачем извиняешься? Ты же знаешь, для меня ни барана резать не надо, ни угощений устраивать. Ты на свободе — этого мне достаточно.

— Нет, Алибала, все-таки идем к нам. Завтра Явуз поедет за Хырдаханум-баджи, погостите у меня, плевать мне на завистников. Знаю, что послезавтра тебе отправляться в рейс, но к тому времени Явуз отвезет вас обратно.

— Зачем на утро откладываешь, Дадаш-даи? Я могу хоть сию минуту выехать, а часов в двенадцать, самое позднее — в половине первого привезу тетю Хырдаханум в Кубу.

— Неплохо бы, Явуз, но лучше оставить до утра, ночью опасно ездить, мало ли что может случиться в дороге… Мы только-только из одной беды выкрутились, не стоит искушать судьбу.

Алибала осторожно высвободил свой локоть из руки Дадаша:

— Спасибо, Дадаш, не хлопочи, пожалуйста. Я иду в гостиницу. Хырдаханум ждет не дождется, когда позвоню, надо ее успокоить, а то вся изведется… Если можешь, помоги мне в одном деле: пойдем в гостиницу, устрой мне номер с телефоном. Меня там не знают, боюсь, не дадут.

— На что тебе комната с телефоном, душа моя? У нас дома и телефон, и отдельная комната к твоим услугам. Какая необходимость идти в гостиницу? Что люди скажут, а? Узнают, что ты мой друг, а я тебя в гостиницу определяю, вместо того чтобы позвать домой, — от стыда сгоришь!

— Чего тут стыдного? Спросят, скажешь: звал, а он не захотел, в гостинице, говорит, мне удобнее. Да если хочешь знать, мне там приятнее, и можем посидеть вдвоем, поговорить с глазу на глаз. Когда трое-четверо рядом, я теряюсь, такой уж у меня характер. Если пойду к тебе — не смогу сказать все, что у меня на сердце. А гостиница — это, как говорили на войне, «нейтральная зона», ничейная полоса. Там никто не услышит наших разговоров. Я не хочу, чтобы кто-либо их слышал. А в гостинице нам никто не помешает.

Дадаш не стал больше настаивать на своем. А Явуз, услышав о желании Алибалы поговорить с дядей наедине, понял, что к чему, и постепенно отстал от старших — пусть идут, поговорят…

Дадаш со вчерашнего дня сидел в милиции и, выпущенный только что, даже не успел заглянуть домой. Он обернулся к племяннику:

— Явуз, сходи к нашим, скажи, что меня отпустили и я с Алибалой пошел в гостиницу. Если задержусь, пусть не беспокоятся.

X

Утром, приехав в Кубу, Явуз отвез Алибалу в дом Дадаша, и Алибала познакомился с женой, дочерью и внуками своего товарища. Жена Дадаша произвела на него впечатление тихой и кроткой женщины. Вся семья вертелась вокруг Алибалы, благодарная ему за то, что он приехал из Баку помочь своему товарищу. Мягкосердечному Алибале стало жаль жены, дочери и внуков Дадаша куда больше, чем его самого. Посидев немного и узнав от домашних, как и когда забрали Дадаша, он с Явузом отправился в милицию. Представился, сказал, по какому делу, и заявил, что один из чемоданов, которые теперь, наверное, в милиции, его чемодан. Как водится, его попросили показать документы, потом спросили, может ли он опознать свой чемодан и сказать, что в нем находится. Он сказал, что может. Узнал. Назвал. Чемодан вскрыли, вещи проверили. Все сошлось. Алибала думал, что на этом процедура закончилась. Но его спросили, как случилось, что его чемодан унес с собой Дадаш. Алибала вздохнул. «Мы с Дадашем — фронтовые товарищи, — повторил он. — Дадаш говорил вам об этом. В Москве в одном магазине мы увидели эти красивые импортные чемоданы, они понравились нам, два купил он, один — я. (В эту минуту Алибала подумал, что зря не спросил у Явуза, по какой цене Дадаш купил эти чемоданы, — вдруг начальник спросит о стоимости, что тогда? Но начальник не спросил об этом.) Дадаш возвращался в Баку в моем вагоне, в его купе места оказалось мало, вы ведь знаете, из Москвы везут много вещей, — ну, я и помог Дадашу устроить его чемоданы в нашем служебном купе, рядом с моим. При выходе племянник Дадаша решил, что все три чемодана принадлежат дяде, и вынес их. Дадаш тотчас обнаружил, что мой чемодан взяли, но не сумел передать его мне, потому что поезд тронулся. Он показал мне чемодан, чтобы я не беспокоился. А что, я разве Дадаша не знаю? С кем-нибудь пришлет. Сдал по приезде смену, поехал домой — жена говорит: только что звонил Дадаш, сказал, что твой чемодан у него, завтра утром он пришлет его с племянником. А тут вон какая получилась история, самому пришлось ехать да еще доказывать, что он мой».

Говоря все это, Алибала никак не ожидал, что ему поверят. Как можно взять три чемодана вместо двух и как можно этого не заметить? Но, видимо, он говорил убедительно, и ему поверили.

Ему велели изложить в письменной форме свои показания. И он изложил.

Алибала предусмотрительно захватил с собой военный билет. Милиция затребовала военный билет Дадаша, и когда оба билета сличили, убедились, что в обоих билетах указаны один и тот же срок призыва и один и тот же полк, в котором служили Алибала и Дадаш. Действительно, фронтовые товарищи. И понятно, почему Алибала не беспокоился о случившемся. Однако чемодан Алибале не выдали, сказали, что пошлют его в Бакинское управление железнодорожной милиции, там, в Баку, Алибала его и получит.

Это решение не очень обеспокоило Алибалу, но Дадаш расстроился: он был убежден, что тут, в Кубе, или в дороге, или в Баку чемодан выпотрошат и ценные вещи присвоят, — он кое-что знал о милиции и не очень-то ей верил. Можно заранее подсчитывать убытки. Но Алибала решительно заявил, что он не позволит, чтобы пропала какая-нибудь вещь или весь чемодан, он хоть из-под земли, а достанет их. Дадаш поверил в это и немного успокоился. Договорились, что он выждет дней пятнадцать и потом приедет за вещами. Конечно, чемодан вернут, но не сразу, будут тянуть резину. Тут, в Кубе, тоже надо все окончательно уладить: может, придется кое-кого подмазать, кое-кому оказать уважение, — в общем, сунуть руку в карман. Да и в Баку… Но тут Алибала прервал его: «Прошу тебя, не впутывай меня больше в такие дела».

И Дадаш положился на время.

В гостинице он нашел знакомого работника и устроил Алибале отдельный номер. Едва открыли дверь, он заказал разговор с Баку, пустив в ход все свое сладкоречив, упросил телефонистку дать разговор скорее. Затем он позвонил в ресторан при гостинице и заказал в номер люля-кебаб и коньяк.

Пока Дадаш проворачивал все это, Алибала умылся, привел себя в порядок.

Еще с утра он решил поговорить с Дадашем начистоту. Он хорошо знал, что большинство людей — сторонники правды. Но часть этих сторонников правды, когда дело касается их интересов или их поведения и образа мыслей, не очень-то любит слушать правду. Есть и такие люди, которые в душе признают за собой неблаговидные дела и поступки и даже испытывают угрызения совести, но не хотят слушать из уст других хоть малейшую правду о себе. Но как бы тяжело ни было Дадашу слышать правду о себе, Алибала не мог спокойно вернуться из Кубы в Баку, не высказав ему и всей правды, и своего мнения обо всей этой истории, невольным участником которой он стал.

О чем хочет поговорить с ним наедине, с глазу на глаз, Алибала, почему не пожелал пойти к нему домой, почему дал понять, что и Явуз, человек не посторонний, посвященный во всё, нежелателен при этом разговоре?

Об этом Дадаш думал, пока организовывал ужин и заказывал междугородный разговор. Предстоящая беседа не сулила ничего приятного, он побаивался ее, опасался прямоты и откровенности Алибалы. Поэтому он решил взять вожжи в свои руки и, как только принесут заказанную в ресторане еду и коньяк, поднять первый тост за Алибалу, в трудную минуту пришедшего на выручку. Что-что, а тосты произносить Дадаш умел. Но он был сугубо практический человек, и другая мысль словно червь точила его: «Может быть, Алибала ждет вознаграждения за услугу? Очень даже может быть! Конечно, это он и собирается сказать! В присутствии Явуза сделать это было неловко, вот он и хочет сказать наедине. Ну что ж, дам ему рублей двести. Черт с ним, отдам, только не сейчас, а потом, в Баку, когда он получит и вернет мне чемодан. Отсчитаю ему чистенькими как-никак волновался, переживал…» Вращаясь в кругу дельцов, Дадаш давно перестал верить в бескорыстие и всех мерил на свой аршин. И поэтому у него мелькнули в голове мыслишки, которых устыдился бы всякий. «Человек, — размышлял Дадаш, — вскормлен сырым молоком, от него, как от зверя, можно ждать чего угодно… Что, если Алибала получит чемодан и присвоит его? Жаловаться не пойдешь — ведь сам своей рукой написал, что чемодан принадлежит Алибале. Если только пикнуть, что товар мой, — и все, не выпутаюсь больше, упекут куда следует. Так что выход один: обходиться с ним как можно ласковее, чтобы он устыдился замыслить плохое…»

Резко зазвонил телефон.

Дадаш, вздрогнув, сказал Алибале, который причесывался перед зеркалом:

— Это Баку, возьми трубку.

— Алло… — сказал Алибала.

— Баку заказывали?

— Да.

— Не кладите трубку, сейчас соединю.

Алибала стоял с трубкой в руке. Время от времени в трубке слышались щелчки, хрип и шипение. Алибала ждал, когда же заговорит Хырдаханум. Наконец снова послышался голос телефонистки:

— Ваш номер не отвечает. Что делать? Может быть, соединить с другим номером?

Алибала призадумался, чей телефон дать, чтобы справиться о жене. Лучше всего, конечно, соседа по этажу, Асадуллы-муаллима, но, сколько он ни силился, не мог вспомнить номер телефона. Наконец он решился:

— Дочка, если можно, через полчаса или через час снова вызови этот номер, наверное, жена куда-то вышла, к тому времени вернется. Она сильно беспокоится, долго не задержится нигде.

Телефонистка терпеливо его выслушала, ответила:

— Хорошо, ждите повторного вызова.

Алибала стоял лицом к окну. Обернувшись, он увидел, что молодой усатый парень расставляет на столе люля-кебаб, напитки, соления, раскладывает ножи и вилки. Расстроенный несостоявшимся разговором, Алибала равнодушно наблюдал за всем этим. Мыслями он был в Баку…

— Не огорчайся, раз телефонистка обещала, будь спокоен, немного погодя снова соединит тебя с Баку. У нас ведь так: с космонавтами легче переговорить, чем с соседним районом.

Официант открыл бутылку, налил в бокалы коньяк и услужливо спросил Дадаша:

— Больше ничего не надо?

— Пока нет. Если что понадобится, позвоню. Официант ушел. Дадаш поднял бокал.

— Алибала, прошу тебя поднять свой бокал, я хочу сказать тост.

— Подожди, к напиткам я не привык, на голодный желудок пить не буду. Ты пей, а я сначала поем немного, потом, может, выпью.

— Тогда и я сейчас пить не буду. Давай сперва покушаем.

Дадаш принялся ухаживать за Алибалой, положил ему па тарелку люля-кебаб, посыпал сумахом и мелко нарезанным луком, подвинул горчицу, хлеб.

— Кушай, у нас хорошо готовят люля-кебаб.

— Зачем так много положил?

— А что там есть? Я в один присест вдвое больше съедаю. Кушай. Весь день был занят этой историей, не обедал… да, наверное, и не завтракал.

Хотя Алибала ничего не ел с самого утра, аппетита не было, и пока он съел два кебаба, Дадаш ополовинил целую тарелку — ел он быстро, словно куда-то должен был уходить и жалел, что люля-кебаб останется. Наконец наевшись, он выпрямился.

— Ну как, заморил червячка? Теперь можно и выпить.

Алибала взял бокал. Дадаш вытер рот бумажной салфеткой и заговорил так громко и с таким выражением, будто держал речь с трибуны перед большим собранием:

— Говорят, друзья познаются в беде. Верно! Но не все с честью выходят из жизненных испытаний. Алибала, ты отнесся ко мне в трудную минуту как самый настоящий друг и товарищ. Я не из тех, кто забывает добро.

Вот кончится эта история, и ты увидишь, как я отблагодарю тебя…

Дадаш замолчал, чтобы перевести дыхание, а Алибала решил, что он закончил свой тост, и хотел уже было ответить ему, но Дадаш предостерегающе поднял руку:

— Нет, дорогой мой друг, я еще не закончил. Дорогой Алибала, я пью за твое здоровье. За здоровье Хырдаханум-баджи, Вагифа и внуков мы еще выпьем отдельно. Будь всегда готов услужить друзьям, а они готовы быть полезными тебе!

Прежде чем выпить, Дадаш встал и горячо обнял Алибалу. При этом он плеснул коньяк себе на пиджак. Но, не обратив на это внимания, он смачно поцеловал Алибалу в губы.

Алибала не любил мужских нежностей. Он невольно подумал, что неделю тому назад, встретившись с ним после стольких лет разлуки, Дадаш его не обнимал и с поцелуями не лез. И ему понятно было, по какой причине, как говорят, так бурно кипит молоко его ласковости.

— Будь здоров, Алибала! — заключил Дадаш и залпом опрокинул в рот бокал коньяка.

Алибала тоже отпил несколько глотков.

— Вот это другое дело! — Дадаш крякнул. — Когда выпьешь, аппетит появляется и еда вкуснее становится. Иным нравится водка, а я предпочитаю коньяк. Наполнив бокалы и любуясь этикеткой с изображением озера Гёк-Гёль, он продолжал: — Для меня этот «Гёк-Гёль» лучше всех других коньяков на свете и, конечно, лучше хваленого коньяка «Ширван». Ты какой коньяк любишь, Алибала?

— Если я скажу, что не знаю даже названий многих коньяков и вообще в них не разбираюсь, ты не поверишь, но это так. Вот если о пиве спросишь, могу ответить, что лучше чешского пива нет. Это самое хорошее пиво.

— Э-э, пиво разве напиток?

— Для меня — да.

— На вкус и на цвет товарища нет, но мы с тобой товарищи. — Дадаш пришел в прекрасное настроение, поднял бокал и снова хотел произнести тост. Но Алибала остановил его:

— Подожди, Дадаш, на этот раз я скажу, не обижайся.

— Но я же должен закончить свой тост…

— Считай, что мы уже выпили за Хырдаханум, моего сына и внуков, раз ты их назвал. Теперь слушай меня. Дадаш поставил свой бокал, сел.

— Пожалуйста, Алибала, говори, я давно мечтал вот так посидеть с тобой за бутылочкой и послушать тебя.

Алибала пристально смотрел на большую ветку дерева, которая заглядывала в окно, — словно пересчитывал на ней пожелтевшие листья и боялся при этом упустить хоть один листок.

— Дадаш, я хочу откровенно поговорить с тобой. Вот мы с тобой сидим за одним столом, как когда-то мечтали, едим один хлеб, мы товарищи по тяжелым дням войны, а теперь уже в таком возрасте, что не должны скрывать друг от друга своих мыслей. Скрытности в дружбе места нет…

— Верно, Алибала, верно. Друг должен говорить другу правду, иначе какой же он друг?

Уверенный в своих предположениях, Дадаш думал: «Вот сейчас Алибала начнет бить себя в грудь, станет хвалиться, что он сделал для друга то-то и то-то, а потом перейдет к тому, что, ни с чем не считаясь, бросил свои дела и приехал выручать друга. При этом он рисковал своим честным именем, вынужден был врать, чего никогда в жизни не делал… Дружба дружбой, а табачок у каждого свой. Так что давай, что положено, наличными, чтобы возвращаться домой не с пустыми руками. Но нет, Алибала, не так будет, как ты задумал, умерь свой аппетит! Вот когда все дело полностью закончится и я получу в целости-сохранности свой чемоданчик, получишь и ты свое. В Баку получишь. Я хозяин своего слова. Во-первых, я провожу тебя отсюда довольным. Кое-что уже поручил Явузу. Повезешь домой полтуши бараньей, корзину отборных фруктов… Явуз отвезет тебя на своей машине. Что ты еще хочешь для начала, дорогой? Совесть тоже хорошая вещь, ведь ты одно знаешь, а другого — нет. Будь проклят отец того, кто донес на меня! Чтобы замять это дело, мне придется еще не одному, лицу оказать уважение, так что на этот раз не только заработка не будет у меня, но будет один расход. Я даже дорожных затрат не покрою. Ведь не ты тот главный человек, который меня выручил. Если б он не дал указаний, как быть, твои показания ломаного гроша не стоили бы… Кто их всерьез принял бы, если бы не надо было принять? Так-то, дорогой. Ну да ладно, говори, чего ты ждешь от меня?»

Алибала поднялся, но бокала не взял.

— Дадаш, я хочу сказать не тост, а то, что думаю о тебе.

— Но тост — это как раз то, что думаешь о человеке.

— Нет, это будут иные слова, без похвалы, без возвеличивания. Это будет только правда.

— Мне очень приятно будет услышать из твоих уст правду о себе.

Алибала отпил несколько глотков минеральной воды.

— Вчера ночью, — сказал он, — когда ты прислал за мной своего племянника, Хырдаханум была против того, чтобы я ехал в Кубу. Не стану скрывать от тебя, мы даже немного повздорили с ней из-за этого. И хотя мне тоже не слишком радостно было ехать по такому поводу, я приехал, чтобы помочь тебе, своему другу, с которым вместе сидел в одном окопе. И я не сожалею об этом…

Внимательно слушая Алибалу, Дадаш думал: «Посмотри, как он набивает цену своему доброму поступку!» И усмехался: знаю, мол, наперед, что ты скажешь.

— Слава богу, что все обошлось благополучно… — Алибала, помолчав, обернулся к Дадашу. — Теперь, брат, обидишься ты на меня или нет, я скажу здесь, с глазу на глаз, то, что думаю о тебе.

— Прошу, Алибала, говори, почему я должен обижаться?

— Хорошо, братец, скажу тебе прямо, что твои эти дела мне не по душе!

— Какие дела?

— Спекулятивные, какие же еще? Дадаш изобразил на лице удивление:

— Кто тебе сказал, что я занимаюсь спекуляцией?

— Дадаш, мы только что, за этим столом, решили как мужчины говорить правду, быть искренними до конца. Нет нужды, чтобы кто-то другой говорил мне, чем ты занимаешься. Я не ребенок, сам все вижу. Если молчал, то не потому, что не понимаю, что к чему. Боялся плохо о тебе думать, не верилось, что ты спекулируешь, хотел убедиться. И очень скоро убедился. Не понимаю только одного: почему даже мне не хочешь признаться? Я не начальник какой-нибудь, не следователь, меня бояться нечего… Тем более что невольно связал себя с этим делом, когда сказал, что чемодан с товарами, которые ты привез продавать, принадлежит мне…

Хотя Алибала припер Дадаша к стене, у того и волос не шевельнулся.

— Допустим, что я спекулирую. Что из этого? — спросил оп.

— «Не допустим», а так оно и есть, Дадаш. Что из этого, говоришь? А то, что недостойно мужчины, да еще солдата, столько раз глядевшего в лицо смерти, покупать и перепродавать какое-то тряпье. Водиться с грязными людьми, обманывать честных. Стыдно, ей-богу, стыдно!

Дадаш откинулся на спинку стула. Словно только увидев, что Алибала говорит стоя, он с фальшивой заботливостью сказал:

— Слушай, что за официальность такая? Почему ты стоишь? Садись, пожалуйста, и говори сидя. Мы не в суде.

— Я еще не все сказал.

— Ну и что с того, что не все? Садись и говори спокойно. Тут, право, не собрание. Садись.

— Хорошо. Сяду. А ты подумай над тем, что услышал.

И Алибала сел. Дадаш был очень задет и с трудом за напускной шутливостью скрывал это. Он предполагал услышать что угодно, только не то, что услышал. Было у него такое ощущение, будто некто, будучи слабее его, дал ему звонкую пощечину. Дадаш пытался не подать виду, что растерян, изо всех сил пытался казаться спокойным и собирался с мыслями, чтобы дать достойный ответ Алибале. «Да, фронтовой мой дружок — не такой наивный простак, как можно было подумать, и жало свое столько времени прятал… Но все равно, кто он такой, этот жалкий проводник, чтобы говорить мне такие слова? Ему, видишь ли, не нравится мое поведение и то, чем я занят, он меня стыдит! Да кто ты такой, глупец, чтобы судить обо мне и давать оценки моим делам? Я живу так, как считаю нужным, и плевать мне, нравится это тебе или нет. Подумаешь, заквакал: спекулируешь, покупаешь-продаешь! Оглянись на себя, чем ты занят, герой: обслуживаешь пассажиров, на побегушках у любого негодяя, вагоны подметаешь, объедки убираешь, чистишь туалеты… Этим заниматься не стыдно?»

Мысли эти Дадаш высказать, однако, не решился, опасаясь рассердить собеседника, который еще пригодится. Скрепя сердце он сказал примирительно:

— Что ж, Алибала, коли заговорили начистоту, то скажу и я тебе как мужчина: да, иногда я покупаю в других местах вещи, которых у нас не найдешь, и продаю людям. И люди у меня их покупают да еще и спасибо говорят. Почему? Потому что я делаю людям добро: им не приходится ездить куда-то, чтобы найти необходимые вещи, искать их, стоять в очередях. В сущности, я им приношу больше пользы, чем себе. Разве ты не знаешь этого? Ведь теперь, чтобы купить дефицитную вещь, надо потерять уйму времени, потратить тьму денег да поехать в Москву, Ленинград, Ригу или в Сибирь, да и то неизвестно, найдешь ли ее там или нет… А я нахожу, привожу и предлагаю. Люди экономят время и деньги. Разве это плохо? Какая ж это спекуляция? Я никому не навязываю товар. Хочешь бери, вот его цена, вот за сколько я ее купил, вот за столько продаю. Не хочешь — не бери. Чего ж тут мне стыдиться, скажи на милость? Все добровольно. Ну, а кто считает это спекуляцией — пожалуйста, пусть едет и ищет сам все, что ему надо.

Постепенно Дадаш успокоился и заговорил так уверенно и убежденно, что Алибала, с удивлением слушая его, никак не мог решить, говорит он серьезно или в шутку. Неужели сам верит, что занят невинным промыслом? С луны он свалился, что ли, или о наших законах не слыхал? Если спекуляция — выгодное для всех дело, тогда почему же его задержали? И чего он испугался, зачем его вызвал на помощь, зачем посылал просителя к какому-то важному лицу, чье слово имеет вес?

Алибала не удержался, спросил:

— Ты это всерьез говоришь или шутишь? Ей-богу, Дадаш, слушаю я тебя и ушам своим не верю. Ты ведешь себя так, словно не знаешь и не ведаешь о порядках и о законах… Будто приехал из другой страны. Разве ты не знаешь, что спекуляция у нас запрещена законом? Может, тебя и арестовали напрасно? Может, за то, что ты скупаешь импортные товары, перепродаешь их людям и сам наживаешься, тебе орден полагается? Почетная грамота Министерства торговли? Так, что ли? Ты ведь, если послушать, удовлетворяешь потребности людей?

Почувствовав насмешку, Дадаш уже не мог сдерживаться.

— Знай меру, Алибала, — резко ответил он. — Я не из тех, кто позволяет над собой насмехаться! Я не стану прикидываться, что ничего не понимаю. Я отвечу!

Алибала сдержанно сказал:

— Пока я над тобой не насмехаюсь, Дадаш, напрасно передергиваешь… Но у меня, твоего фронтового дру га, болит за тебя душа. Я о тебе думаю, добра тебе желаю и потому говорю тебе прямо обо всем. И удивляюсь, что ты сердишься.

— Брось ты эти красивые слова! «О тебе думаю… Добра желаю…» Я не ребенок, понимаю, куда ты гнешь. Ты оказал мне добрую услугу, спасибо, но это не дает тебе права читать мне нравоучения, как мальчишке. Прошло то время, когда я ума у кого-то одалживал. Чем я занимаюсь, тебя не касается! Точно так же, как меня не касается то, чем занимаешься ты. Каждому свое, вот и все!

— Нет, Дадаш, не все.

Дадаш плохо владел собой. Озверелым взглядом сверлил Алибалу. Видно было, что он готов в любую минуту взорваться как бомба.

За свою долгую жизнь Алибала встречал множество людей в разных ситуациях, но не мог вспомнить ни одного случая, когда человек в течение дня столько раз менял бы свой облик, с такой неожиданной легкостью переходя из одного состояния в другое. Часа два назад, выйдя из милиции, Дадаш бросился к нему, с жаром прижимал его к своей груди, выражая радость и признательность. Но как только он услышал, что с ним хотят поговорить наедине, мгновенно изменился, глаза его стали холодны как лед… Только что, произнося тост за здоровье товарища, он страстно и горячо распинался в дружбе, а теперь, когда услышал правду, опять изменился и готов накинуться на друга. Сколько раз, словно искусный артист, менял он за день свой облик! Алибала смотрел на серое от злобы лицо Дадаша, вспоминал фронт, когда они сидели рядом с ним в сыром, мокром окопе, грелись друг о друга, — боже, как изменился человек! Как же могло случиться, что человек, мечтавший о справедливости и добре, младший сержант, считавший прямоту и мужество украшением мужчины, так изменился? Тот солдат перестал существовать, а вместо него перед Алибалой сидел алчный, хитрый, безжалостный стяжатель!

Эти перемены были непонятны ему. Алибала полагал, что человек должен всегда оставаться таким, каков он есть; сам он таким и оставался на протяжении своей жизни. Все знали, чего от него можно ожидать, а чего — нельзя; и родственники, и знакомые, и сослуживцы, знавшие Алибалу в прежние времена, могли бы подтвердить, что характером он не изменился: по-прежнему был приветлив и общителен, терпелив и внимателен и по-прежнему говорил правду в лицо. Лишь одно замечалось в нем, неизбежное для здравомыслящих людей: он, как и все, набирался опыта и с годами становился мудрее. Это, а также и внешние перемены — он постарел, поседел и согнулся, лицо изрезали морщины, — вот эти перемены свидетельствовали о том, что оп прожил нелегкую жизнь. Дадаш, озадаченный его молчанием, нетерпеливо сказал:

— Что молчишь? Говори все, что хочешь сказать! Говори, не держи на сердце! Или больше сказать нечего?

— Наберись терпения, сейчас скажу. Я не из тех, кто боится высказать свои мысли.

— Очень хорошее качество. Ну так прошу, прошу, скажи, скажи все, что гнездится в умной твоей голове, я слушаю!

Алибала не обратил внимания на иронический тон Дадаша.

— Дадаш, — сказал он наконец, — я бы не завел этого разговора, если бы ты был мне безразличен. Казалось бы, мне-то какое дело, чем человек занимается, пусть делает что хочет, не маленький, в случае чего сам и ответит. Но ты мой фронтовой товарищ, который в молодости подставлял грудь под пули и осколки, чтобы защитить народ от фашистского нашествия. И я вижу, как ты переменился, дошел до спекуляции, отнимаешь у людей, у молодых людей, честно заработанные деньги, пользуешься их желанием модно, красиво одеваться, перепродаешь им втридорога эту одежду, и не могу, не хочу равнодушно смотреть на это.

Дадаш вскочил с места и нервно заходил по комнате.

— Нет, вы только послушайте, что он говорит! Если несведущие люди услышали бы наш разговор, могли бы подумать, что я паразит какой-то, обманным путем, чуть ли не силой отбираю у людей деньги. Ну и ну! Не думал я, что ты такой, Алибала. Оказывается, ты не такой справедливый человек, как я думал! Ты недобрый, злой человек!

— Нет, Дадаш, зла и плохих умыслов нет за моей душой. Никого не очернил, не оклеветал. С тобой говорю откровенно, потому что болит у меня душа за тебя, хочу предостеречь тебя от беды. Если эта история — не первая за тобой, знай: рано или поздно попадешься на спекуляции, опозоришься и сядешь, а твои дети будут стыдиться смотреть в глаза своим сверстникам. Смотри сам, твое дело предупредить. Каждый живет своим умом.

Дадаш остановился в углу комнаты возле двери и обернулся в сторону Алибалы. Между ними было расстояние в три-четыре метра. Они стояли лицом к лицу, словно два дуэлянта, ожидающие, когда секундант даст сигнал и можно нажать на курок.

— Ты о моих детях не беспокойся, Алибала, — глухо заговорил Дадаш. — Даже если меня арестуют и посадят, имени моего им стыдиться не надо: я никого не грабил, никого не обокрал, никого не убил. Им не придется ходить с опущенной головой. Правда, сейчас другие времена, но торговля и в наши дни — дело нужное, не зазорное. В нашем роду многие занимались торговлей, можно сказать все: и дед, и отец, и прадед, и ходили с высоко поднятой головой. Мой дед Хаджи Алескер был известным в Кубе купцом. Отец, Муса-киши, ежегодно в сезон фруктов скупал яблоки и груши и продавал их в Баку, и никому от этого убытка не было: ни те, у кого он скупал, ни те, кому их продавал, обманутыми себя не считали. Каждый занимается своим трудом, торговля — это его труд. И он трудился, и один на честные деньги безбедно содержал семью. Я другим делом был занят, а вот вышел на пенсию и увидел, что на нее не Могу нормально прожить. Решил, что надо прирабатывать. И прирабатываю. Но при этом никому в карман не лезу. Считаю, что честно и достойно живу. А вот ты сядь, сними папаху, положи перед собой и подумай, как сам живешь, что это за жизнь? Тебе не нравится, что я занимаюсь торговлей, а мне не нравится, каким способом ты зарабатываешь себе на кусок хлеба.

— Каким же способом я зарабатываю на хлеб? Моя работа тебе не нравится? Но разве я тебе или кому бы to ни было причиняю вред?

— Другим, — нет, а себе — да. Да хлеб, заработанный таким путем, я и сам не стал бы есть, и детям своим его не предложил бы.

— Вот как! Благодарю тебя, ты откровенно высказал свое мнение. Моя работа тебе не нравится. Проводник — это что, стыдно, зазорно?

— Кто тебе сказал, что стыдно? Не такая уж плохая работа. Но не будь хотя бы небольшого приработка, ты жe смог бы жить на оклад проводника.

— Но я живу. И приработка не имею.

— Да окаменеет тот, кто поверит.

— Можешь не верить.

— Не будь приработка, разве ты пошел бы в рейс? — Дадаш лукаво потер подбородок. — Ты, наверное, думаешь, будто я ни в чем не разбираюсь?

— Ты во многом преуспел. Но не мерь всех на свой аршин.

— Зачем на свой? Буду мерить на твой аршин. И все сойдется. Я буду говорить, а ты считай. Во-первых, каждый пассажир за два-три стакана выпитого чаю вместо пятнадцати — двадцати копеек дает вам по рублю? Дает. И вы берете? Берете. — Не ожидая подтверждения Али-балы, Дадаш продолжал: — Во-вторых, после каждого рейса вы мешками собираете в купе пустые бутылки и сдаете их? Сдаете. Точнее сказать, продаете и от этого кое-что тоже кладете в карман? Кладете. И я еще говорю о мелочах, о том, что на виду у всех. Ну, а то, что каждый раз ты покупаешь в Москве ходовые товары и привозишь их в Баку, — это что, не в счет? А что берете безбилетных пассажиров и везете их иногда по нескольку перегонов — это что, вы делаете задарма? Рискуете, что составят акт, дадут выговор или вытурят с работы за красивые глаза безбилетников, а? Продолжать или достаточно?

— Посуду собираем, сдаем. Чаевые бывают, но мы их не просим, — ответил Алибала. — А безбилетников я не вожу… И торговлей дефицитом не занимаюсь.

— Возможно, вдвоем с женой вы прокормитесь. Но вот Садых и другие подобные ему — они ведь ничем не брезгуют? Моя купля-продажа — это, по-твоему, спекуляция. Что ж, пусть будет по-твоему; Но я ставлю эту торговлю выше собирания и продажи пустых бутылок, оставленных кем-то в купе. Мое дело все же достойнее!

Дадаш подошел к столу, сел.

Алибала допил минеральную воду, оставшуюся в фужере.

— Я тебя не оскорбляю, Дадаш. Я высказал тебе свое мнение, не задевая твоего достоинства. Но ты моего достоинства не щадишь. Выходит, ты плохо обо мне думаешь. Так вот знай: никогда и ни перед кем я не унижался. Не унижался и не подхалимничал ради двух-трех рублей. Никогда не брал с пассажиров лишней копейки за выпитый чай. Это во-первых. Во-вторых, о бутылках.

Ты верно заметил, что каждый раз после рейса в вагоне их остается немало. Проводникам приходится их убирать. Что делать с этими бутылками? Выбрасывать, засорять пристанционную территорию, бить? Собираем, сдаем. Ничего унизительного тут не вижу.

— Это зависит от человека, Алибала.

— Я не считаю себя ниже кого-нибудь. И вовсе не раскаиваюсь, что работаю проводником. Не всем быть учеными, начальниками. Нужны люди и в сфере обслуживания. И я один из них. Если каменщик служит людям тем, что строит для них дома, портной — тем, что шьет им одежду, то проводник — тем, что заботится об их удобствах в дороге.

Дадаш снова встал и зашагал по комнате.

В груди у Алибалы жгло, словно он съел целую тарелку маринованных баклажанов.

Он наполнил фужер минеральной водой и выпил ее.

— Ты презираешь мою работу, Дадаш, высмеиваешь меня, а я презираю твой бизнес. Меня на мою работу поставило государство. А кто тебя просил стать между магазином и покупателем? Или ты продаешь свое? Люди не могут найти необходимого, а такие, как ты, через нечестных людей заранее узнают, где что будет продаваться, и тучей, как коршуны на падаль, набрасываются на товар, закупают все, до нитки, берут товар со складов и баз, а потом по цене, которую им вздумается назначить, реализуют. И еще хотят ходить, высоко задрав голову. Спекулянт, ты меня извини, — это вор, рука которого постоянно шарит в народном кармане…

— А ты, конечно, благодетель, который только и думает о других, о пользе людей… — начал Дадаш, но его прервал продолжительный звонок телефона. Дадаш поднял трубку. — Да, да, — сказал он телефонистке и обратился к Алибале: Баку. Соединяют.

Алибала поднял трубку.

— Алло, я слушаю.

Телефонистка сказала, что несколько раз набирала номер телефона, но никто не отвечает.

— Опять не отвечает?

Алибала обеспокоился. Был уже одиннадцатый час вечера. Куда могла уйти Хырдаханум в такую пору, тем более что ожидает звонка?

— Не знаю, дочка, что и сказать… Если не отвечает, то что можно сделать?

— Аннулировать заказ?

— Ну что ж… придется аннулировать.

Алибала наверняка знал, что Хырдаханум должна быть дома, что она ждет его звонка и весь день сидит у телефона… Неужели этот проклятый телефон опять испортился? АТС-61 работала из рук вон плохо, жители микрорайона постоянно на это жаловались, к ним иногда просто невозможно было дозвониться: когда ни наберешь номер, или не отвечает, или занято. Оставалось надеяться, что когда-нибудь связь наладится. И вот потребовалось позвонить домой, а телефон не работает. Бедная Хырдаханум сидит там, волнуется, а он нервничает тут неужели придется ждать до утра? Была бы машина, не посмотрел бы на поздний час, прямо сейчас и поехал бы.

Конечно, если бы Алибала попросил у Дадаша машину, тот немедленно отправил бы его в Баку с Явузом, но после такого разговора самолюбие не позволяло ему просить Дадаша о чем бы то ни было.

Он положил трубку. Продолжать прежний разговор с Дадашем он тоже счел неуместным.

— У меня просто сердце сжимается, — сказал он. — Выйду на улицу, воздухом подышу. Дадаш указал на стол:

— А ужинать не будем? Все осталось нетронутым.

— Ты кушай, я не хочу.

И Алибала, оставив Дадаша, вышел.

Был теплый осенний вечер. Перед гостиницей громко разговаривали трое молодых людей. Они только что вышли из ресторана и были навеселе.

Алибала обошел молодых людей и свернул вправо от гостиницы. Он подумал, что Дадаш последует за ним, а видеть его и разговаривать с ним ему было противно. Мысленно он разговаривал с Хырдаханум: «Знаю, сейчас ты попрекаешь меня: не послушался меня, уехал в Кубу, и не звонит, не сообщает о своем положении, чтобы я знала, как дела… Ты права, Хырда, виноват я перед тобой, напрасно поехал…»

Алибала шел по тесной боковой улице, удаляясь от гостиницы. Улица была пустынна. Редкие пешеходы молча шли по своим делам. Только один старик, проходя мимо, сказал ему: «Доброй ночи». И Алибала ответил ему. Он бродил по улицам Кубы, думал о разговоре с Дадашем, и обвинения Дадаша звучали в его ушах. Почему он считает работу проводника унизительной? Где бы человек ни работал, если его работа приносит людям хоть малую пользу, она возвеличивает его. Алибала никогда не сожалел о том, что работал проводником. За много лет работы на железной дороге он только один раз возымел желание уйти с этой работы.

А было так.

Война только что кончилась. Демобилизовавшись, он долго размышлял, куда пойти работать. В конце концов решил пойти на железную дорогу. В первое время ездил проводником в поезде Баку — Нахичевань. Выйдя из столицы вечером, наутро поезд достигал южных пределов страны и медленно шел вдоль Аракса. Араке, подобно острому мечу, рассекал азербайджанскую землю на две части. По ту и другую сторону границы жил один народ. По эту раскинул свои земли Северный Азербайджан, по ту — Южный, но и название земли, и народ той земли были поглощены коротким словом «Иран».

Напарник Алибалы, старый Гулам, позвал его, сказал: «Сынок, мы вдоль границы проезжаем, ты впервые в этих местах, иди полюбуйся Араксом. Смотри, кажется, стоит протянуть руку — и ты на той стороне».

Алибала много слышал об этой реке. О ней пелось в песнях, говорилось в дастанах, имя ее воплощалось в людских именах и фамилиях. Араке представлялся ему могучей рекой, но, оказывается, это не такая уж большая река, куда уже Куры. Местами, Гулам-киши прав, вроде бы стоит протянуть руку — и достанешь до правого берега. В теснинах течет быстро, словно торопится скорее добежать до Каспия, но, вырвавшись из теснин, отдыхает от быстрого бега, течет неспешно, плавно, спокойно. Вон на том берегу босоногий мальчишка черпает ведром воду, а увидев поезд, выпрямился, стал махать рукой пассажирам, которые выглядывали из всех окон. Но Алибале показалось, что мальчик машет не кому-нибудь, а именно ему, и ему улыбается. Боже, как этот парнишка был похож на Машаллаха, друга детства, которого Алибала коротко называл Маша! Вспомнилось, как вместе играли с утра до вечера на тихой улице Касума Измайлова. Но родители Машаллаха были иранскими подданными, а перед войной, по требованию иранского правительства, всех иранских подданных отправили в Иран. Алибала со слезами простился со своим товарищем. Это было так давно… Но сейчас, когда он смотрел из вагона на Аракс, его детское горе ожило, он расчувствовался и, чтобы напарник не увидел его слез, отвернулся, а потом пошел и умылся под краном. «Чего это я так расчувствовался?» — упрекнул он себя. Сперва ему казалось, что едва не расплакался он потому, что мальчик, черпавший воду из Аракса, напомнил ему Машаллаха. Но и в следующий раз, когда они ехали вдоль Аракса, а мальчика, разумеется, уже не было на берегу, Алибала вновь прослезился. И потом каждый раз это повторялось — он не мог спокойно смотреть на Араке и, как ни старался держаться безразлично, не мог совладать с собой. Наконец однажды, вернувшись из рейса, он пошел к начальнику и попросил не посылать его по этому маршруту. Если возможно, пусть назначат на любой другой маршрут. А если невозможно, он напишет заявление и уйдет с работы. Начальник немало подивился па эту блажь, но просьбу его удовлетворил, и с тех пор Алибала ездил в Москву и, чего только ни случалось в дороге, с работы этой уйти не помышлял.

XI

Наутро, едва стало светать, Алибала оделся и вышел из гостиницы. Он не пошел на рейсовый автобус, а решил ждать попутной машины. К счастью, в такси, идущем в Баку, оказалось одно свободное место, и водитель его взял.

Он уехал, не простившись и даже не повидавшись ни с Дадашем, ни с Явузом и в дороге ни разу не вспомнил о них.

ВБаку, возле автовокзала, он рассчитался с водителем такси, пересел на автобус и отправился в свой микрорайон.

Всю дорогу он думал о жене, представляя, как она встретит его с недовольным видом и, как всегда, будучи обиженной, покачает головой: «Ах, Али, Али!» Он ожидал, что жена будет упрекать уже не за поездку, а за то, что не позвонил из Кубы. И она имела право упрекать его, и Алибала приготовил ответ на это.

Он сел в лифт и поднялся на свой этаж. Нажал на кнопку звонка. Подождал. Как только Хырдаханум откроет дверь, он, опережая ее, скажет: «Ай, Хырда, зря я не послушался тебя и поехал в Кубу, виноват перед тобой, прости меня». Алибала знал, что всегда, когда оп был виноват и признавал свою вину, гнев жены быстро остывал.

Но дверь не открылась. Алибала позвонил снова и долго держал палец на кнопке звонка. Звон слышался и в квартире, и на лестничной площадке, а дверь не открывалась. Алибала начал тревожиться: «Что это с Хырдой? Неужели спит, да еще так крепко, что и звонка не слышит? Это па нее не похоже. Наверное, бедняжка всю ночь не спала, ждала моего звонка, устала, к утру сон и сморил ее, а утренний сон крепок…» Алибала подождал, не послышатся ли знакомые шаги. Нет, тихо в квартире. Тут он вспомнил, что в кармане у него есть ключ от квартиры, и успокоился, не стал больше звонить. «Пусть спит», — подумал он про жену и потихоньку отпер дверь, вошел в прихожую. Тихо снял плащ, ботинки, надел тапочки. На цыпочках подошел к открытой двери спальни, заглянул. Жены на кровати не было. Прошел в гостиную. И там ее не было. Заглянул на кухню, в ванную. Чувствовалось, что в квартире никого нет. Где же Хырда? Куда могла уйти в такую рань?

Комнаты были неубраны. Алибала по-настоящему встревожился. Хырдаханум ни за что бы не ушла из дому, не убрав постель, какое бы важное дело у нее ни было в городе. Что все это значило, невозможно было понять. Тревога его росла, в голову лезли самые невероятные предположения: «Что, если Хырда, встревожившись и не дождавшись звонка, рано утром отправилась в Кубу? С нее станется. Когда человек беспокоится за своего ближнего, как Хырда за меня, он может пойти на край света. Но если Хырда отправилась в Кубу, то это очень плохо…»

Алибала беспомощно ходил по комнатам, пока не почувствовал, что сердце покалывает. Накапал в стопку валокордина, выпил. Присел на кухне. Тут его взгляд коснулся газовой плиты, и мелькнула мысль проверить, горяч ли чайник. Он подошел, потрогал оба чайника — они были холодные. «Неужели даже глотка чаю не выпила и голодная вышла из дому? Если бы она приехала в Кубу вчера вечером, я об этом узнал бы. Утром могли разминуться…» Что же ему теперь делать, куда пойти, как узнать, где она? Если куда надумала надолго уйти или уехать, на всякий случай кому-нибудь об этом сказала, чтобы ему передали… Он поднял было трубку, чтобы позвонить сестре, но передумал. Может, лучше подождать. Может, вот-вот вернется?

Одно из окон квартиры открывалось в треугольный сквер. В сквере — пусто. Алибала простоял у окна с полчаса, но никто не появлялся. Тогда он решил спросить соседей, — может, они что-то знают. Вышел на лестничную площадку, после долгого размышления нажал звонок — позвонил в соседнюю квартиру. Никто не откликнулся, не открыл двери. Видимо, никого нет дома. Впрочем, ведь их даже вечером дома не бывает, не то что утром, отметил про себя Алибала: это была квартира молодоженов. Подумав, он позвонил в другую квартиру. В глазке мелькнул свет, кто-то сказал из-за двери:

— Подождите, сейчас открою.

Худой пожилой мужчина с седыми редкими волосами, в очках открыл дверь и гостеприимно пригласил Алибалу войти.

— Доброе утро, Алибала. Входи, пожалуйста.

— Доброе утро, Асадулла-муаллим. Вот, побеспокоил…

— Да входа, входи, поговорим. Ты как раз мне нужен.

Едва соседе; открыл дверь, на Алибалу дохнуло запахом старой бумаги, как в библиотеках и на книжных складах, но к этому запаху примешивался и запах табака.

Алибала вошел. Одна стена узкого коридора была заставлена от пола до потолка книжными полками, в которых тесно стояли книги. Всякий раз, заходя в эту квартиру, Алибала думал, что попал не в человеческое жилье, а в красный уголок или читальню, потому что не только коридор, но и обе комнаты были заставлены книжными шкафами и полками, и только в углу одной из комнат стояли кровать и платяной шкаф. Правда, сам Алибала не видел, но слесарь, из домоуправления рассказывал, что у соседа даже в туалете укреплена полка с книгами и он якобы читает их, когда сидит на унитазе… Впрочем, слесарь был человек насмешливый, ядовитый, верить ему на сто процентов нельзя…

Асадулла страдал ревматизмом. Шаркая старыми шлепанцами по стертому паркету, он снова предложил Алибале:

— Проходи.

Алибала редко встречался с Асадуллой-киши, но знал, что, кто бы ни заходил к старику, Асадулла заводил разговор о книгах. То он достал хорошую книгу, то ему принесли редкую рукопись, то какой-то ученый предлагает ему большие деньги за старинное издание Физули, но Физули он, Асадулла, ни за какие деньги не отдаст, — одним словом, весь мир для старика сосредоточился на книгах, и Алибала очень боялся, что Асадулла-муаллим снова сядет на своего любимого конька, — поэтому он постарался опередить хозяина:

— Асадулла-муаллим, я ездил в Кубу…

— Знаю, дорогой, знаю, — перебил его старик. — Когда вернулся?

— Да уж больше часу. Небывалое дело: приехал, а двери закрыты и Хырдаханум нет дома. Ждал, думал, что она с утра пораньше пошла в магазин или на базар. Но время идет, а ее нет… Я уж беспокоюсь.

— Ты хорошо сделал, что зашел ко мне. Я вчера вечером и ночью дважды звонил вам, но дверь мне никто не открыл, и я понял, что ты еще не вернулся из Кубы…

От волнения у Алибалы сжалось сердце, перехватило дыхание. «Что это такое говорит Асадулла-муаллим? Как он узнал, что я должен был поехать в Кубу и скоро вернусь? Почему он вчера вечером и ночью стучался к нам? Какое важное дело было у него? Судя по его словам, получается, что вчера вечером у нас никого не было. Видно, Хырдаханум уже с вечера куда-то ушла».

— Асадулла-муаллим, прошу вас, ничего не скрывайте от меня, если что-нибудь с Хырдаханум случилось…

— Не волнуйся, дорогой, ничего страшного не произошло. Она вчера в обед к нам позвонила. Открываю дверь, вижу — это Хырдаханум, а рядом с ней женщина в белом халате. Что, спрашиваю, стряслось? Да ничего, говорит, особенного, а вот почувствовала себя плохо, на всякий случай вызвала «скорую помощь», и вот доктор говорит, что одну меня оставить дома нельзя, должна непременно лечь в больницу, какое-то время находиться под присмотром врачей… Полежишь там, говорит, два дня, станет лучше, поедешь домой… В общем, Хырдаханум просила передать тебе, чтобы ты не беспокоился.

— Так она в больнице? Асадулла-муаллим, прошу вас ничего не скрывать от меня… Если что…

— Слушай, я же сказал тебе: Хырдаханум сама, своими ногами, отправилась с врачом «скорой помощи». Клянусь, не вру. А вечером и ночью я звонил, думал, что ты вернулся, и хотел все это передать тебе.

— Не знаете, в какую больницу ее отвезли?

— Знаю. Хырдаханум сама сказала, чтобы ее отвезли в больницу железнодорожников. Передай, говорит, это Алибале, чтобы не искал меня в другом месте.

Алибала медленно приходил в себя от услышанного. Он вспомнил, что в больнице его знают, там есть у него знакомые врачи, надо срочно ехать туда.

— Не суетись, Алибала, не теряйся, все будет в порядке, с кем угодно может случиться, а с годами болезни все чаще наседают на человека, надо к этому привыкать.

— Извините, Асадулла-муаллим, что вас побеспокоил.

— О чем говорить, Алибала, мы ведь соседи. Жаль, что я стал настоящий калека, ноги меня подводят, не могу выходить из дому, а то пошел бы с тобой проведать Хырдаханум-баджи.

— Спасибо, Асадулла-муаллим. Считайте, что вы ходили. Я сейчас к ней поеду и скажу, что вы хотели поехать…

— У меня есть интересные детективы, то есть приключенческие романы; если Хырдаханум-баджи заинтересуется, отнесешь ей в больницу, чтобы она там не скучала.

— Скажу, Асадулла-муаллим.

— Что поделаешь, у меня только на это сил и хватает, — извинялся старик. И, уже закрывая за Алибалой дверь, не преминул добавить: — Передай Хырдаханум-баджи привет от меня, пусть она не унывает, доктора теперь хорошие, быстро поставят на ноги…

Алибала уже, пожалуй, и не слышал этих слов, машинально открывая дверь своей квартиры. Он был занят своими невеселыми мыслями о жене: «Что с ней случилось, как она себя чувствует?..» Сразу же стал собираться в больницу. «Что же ей отнести, чтобы пришлось по душе? Эх, если б она догадалась позвонить — спросил бы, чего ей хочется… А вдруг ей не до звонков?»

Алибала заторопился. Открыл холодильник. На верхней полке стояла тарелка с виноградом «сарыгиля». Хырда любит виноград. А что взять еще? Увидел в холодильнике долму из виноградных листьев. Масло, сыр. Нашел мороженого цыпленка. Сварить бы его, но это долго — пусть останется до следующего раза…

С тех пор как они поженились, Хырдаханум всего несколько раз ездила в свое родное село Туркяны и дня по два гостила у матери. Тогда Алибала оставался дома один. Но никогда квартира не казалась ему такой холодной и неуютной, как на этот раз. Как же одинокие люди долгие годы обходятся без близких, без собеседников? Взять хоть Асадуллу-муаллима. Всегда он был один. Говорили, что и на прежней квартире он жил один, хотя у него были сыновья. Старший, инженер-нефтяник, работал в Тюмени; второй, археолог, жил в Баку, но к отцу никогда не наведывались — то ли отец порвал с ними, то ли они отказались от отца… А виной тому были книги. Дело в том, что в Академии наук узнали о богатой библиотеке Асадуллы-киши; приходили специалисты, осмотрели древние рукописи, редкие издания; библиотеку оценили в несколько тысяч и просили старика продать ее. Сыновья были за — отец воспротивился. Сыновьям что, лишь бы выручить деньги. Никакого отношения к книгам они не имеют, книги принадлежат ему, и он поступит с ними так, как сочтет нужным… Вслед за этим Асадулла-киши позвонил президенту Академии наук и сказал, что книги пока останутся у него, но после его смерти будут безвозмездно переданы в распоряжение академии. Президент поблагодарил Асадуллу-киши за такой щедрый подарок. Никто не знал, написал ли старик на этот счет завещание, но если и раньше Асадулла книгами дорожил, то теперь он берег их пуще глаза и при каждой возможности пополнял библиотеку. Одни хвалили и одобряли такое решение старика, другие считали это глупостью; сыновья будто бы заявили, что раз ему библиотека дороже них, то они к нему больше не придут, а старик будто бы сказал, что он тоже их знать не знает, и на том разошлись. На разные кривотолки старик не обращал никакого внимания.

Поначалу Алибала, как и многие, не одобрял образ жизни Асадуллы-киши. Зачем, стоя одной ногой в могиле, держаться руками и зубами за эти пыльные тома, написанные бог весть когда и неизвестно для чего? Но потом, узнав, что авторитетные люди из академии высоко оценили библиотеку Асадуллы-киши, он поверил, что эти потрепанные тома с пожелтевшими страницами хранят многие мысли, что они очень нужны людям и что старику стоило дрожать над ними. Сам он книг не читал; когда-то, когда был еще маленьким, в доме было несколько книг на арабском алфавите, но поскольку никто не умел читать, их порвали и выбросили. Да, каждый в мире занят своим делом, по-своему живет и по-своему завершает свою жизнь, и никто не называет свое молоко кислым… Видно, Асадулле-киши нравится жить отшельником среди книг, и тут ничего не поделаешь. Но он, Алибала, от одиночества глупел, терялся и не знал, что делать.

Было одиннадцать часов утра, когда Алибала со свертком в сетке поспешил в больницу. Подумал было заглянуть на базар, купить цветов, но что-то удержало его. Из микрорайона до железнодорожного вокзала, рядом с которым находилась больница, он мог доехать автобусом. Но автобус шел долго, делал частые остановки; Алибала хотел скорее увидеть Хырдаханум и поэтому остановил такси.

XII

Он надеялся, что его сразу проведут к жене. Но получилось иначе. Выяснилось, что Хырдаханум находится в отделении реанимации. Алибала слышал, что в это отделение кладут самых тяжелых больных, чаще всего — с сердцем. У них особый режим, за ними особый уход. Сначала намеками, а потом и напрямик ему сообщили, что состояние жены тяжелое, что у нее инфаркт миокарда и что она пролежит в реанимации дней двадцать. Ей нельзя двигаться с места и ни в коем случае нельзя волноваться, нужен покой и только покой. Пройти к ней нельзя, в крайнем случае можно заглянуть с разрешения заведующего.

Алибала кинулся за разрешением. Но заведующего отделением не оказалось на месте, он куда-то ушел, сказали — будет через полчаса.

Алибала возлагал надежды на помощь знакомых врачей. Он остановил медсестру, проходившую мимо, назвал имена врачей, спросил, где их можно найти. Медсестра ответила, что один из них в больнице больше не работает, другой в отпуске. Алибале не везло. Что ж, смирился он, подождем, пока придет заведующий отделением.

Ждать пришлось недолго, заведующий вскоре вернулся, и, к счастью, это был сговорчивый, добрый человек. Он повел Алибалу в свой кабинет, рассказал о состоянии Хырдаханум. Не стал скрывать, что положение серьезное. «Мы сделаем все, что в наших силах, — добавил он. — Изменений к лучшему пока нет, и рано об этом говорить, подождем, что покажут кардиограммы… Надежды не теряем…»

Эти последние слова, напротив, вызвали у Алибалы самые мрачные предчувствия. Он ругал себя. Здоровую женщину свалил с ног! Верно говорят, что всем миром нельзя причинить человеку столько зла, сколько он может причинить себе сам. «Только подумать, из-за кого я довел ее до такого состояния! Если б Хырда узнала, как мы расстались в Кубе с Дадашем… Нет, об этом ей нельзя говорить, даже когда она выздоровеет…»

Наконец ему дали белый халат и провели в палату, где лежала Хырдаханум. Строго сказали: «Не больше пятнадцати минут! И не волновать!» Койка Хырдаханум стояла в правом углу, она лежала лицом к двери. Увидев мужа, на цыпочках входящего в палату, она прослезилась. Алибала подошел и тихо сел на табуретку возле кровати.

— Что с тобой, Хырда? Хырдаханум вытерла ладонью глаза.

— Да и сама не знаю, Али. Как хорошо, что ты пришел, я с утра смотрю на дверь. Очень беспокоилась за тебя. Не приведи бог, какие только мысли не приходили на ум! Думала, в чужом месте, никого из знакомых нет, посоветоваться не с кем, ни за что ни про что могут запутать, что я стану делать тогда?

— Напрасно боялась. Я ничего плохого не сделал, так что запутать меня было непросто.

— Всякое бывает. Разве мало невинных людей запутали? И ты мог стать одним из них.

Алибала погладил Хырдаханум по руке.

— За меня не беспокойся. Скажи лучше, как ты сейчас?

— Так…

— Боли в сердце не прошли?

— Пока нет, но сейчас колет не так, как вначале.

— Врач сказал, что тебе дают сильные лекарства, делают уколы. Дай бог, скоро полегчает. И не думай ни о чем, Хырда, я ведь тут, живой. Если лечение не поможет, отвезу тебя в Москву, покажу большим профессорам, они найдут средство вылечить тебя. Я видел всяких больных. Бывали такие, что на носилках вносили в вагон, а из Москвы возвращались здоровые, веселые, на своих ногах.

Хырдаханум стало приятно от этой заботливости мужа. Она легонько коснулась его тяжелой руки:

— Да не будет у меня и дня без тебя, ай Али!

— И у меня тоже. Поправляйся скорее, возвращайся, без тебя и домой приходить неохота.

Глядя на осунувшееся лицо жены, Алибала казнил себя. Хырда даже и не намекнула, но он прекрасно понимал, что стал причиной ее болезни. Сердце такая нежная штука, что с ним нельзя шутить. Особенно в наше время. Разве мало знакомых людей ушло па его глазах? Что ни день — только и слышишь, что такой-то угас как свеча в одно мгновенье. В голове Алибалы роились имена знакомых, умерших в последнее время от инфаркта. «Не приведи бог. Проклятье дьяволу! — оборвал он себя. — Что за глупые мысли лезут в мою дурную голову? Разве каждый заболевший инфарктом умирает? Есть немало людей, которые перенесли по два, даже три инфаркта, а живут и осторожненько делают свое дело».

Ладонь Хырдаханум лежала в руке мужа, другой рукой он поглаживал ее тонкие пальцы.

— Когда вернулся? — спросила она.

— Часа два тому назад.

— Как съездил?

— Нормально. — Алибала хотел было сказать, что все обошлось, Дадаш выкрутился, но тогда надо было сказать и о том, что Дадаш не случайно попал и что он уже не тот человек, каким он знал его. Но Алибала вовремя прикусил язык, воздержался и, вместо того чтобы сказать, что приехал на такси, сказал, что его привез обратно Явуз, племянник Дадаша.

Конечно, спросив, как съездил, Хырдаханум хотела знать, что он делал в Кубе и как закончилось дело. Она думала, что Алибала расскажет о своей поездке. Али-бале было, наверное, невдомек, он ослеплен былой дружбой, но она-то сразу поняла, что Дадаша задержали не за пустяк, а за какое-то важное дело, подозревают в чем-то серьезном, иначе он не хватался бы за Алибалу, которого давным-давно забыл и, может, не вспомнил бы никогда, если бы не случайная встреча и не нужда.

Но Алибала был так зол на Дадаша, что не хотел не только вспоминать, что произошло в Кубе, но даже и имени его произвести не желал и ограничился тем, что сказал только «нормально», и Хырдаханум не стала расспрашивать о подробностях.

Она лежала в трехместной палате, где пустовали две койки. Лежала на спине на койке, стоявшей в углу. Окна палаты, смотревшие в садик, были позади изголовья, свет из них падал сзади, и поэтому на осунувшемся лице Хырдаханум лежали тени, а глаза казались тусклыми и словно бы стали меньше. Поглаживая нежные пальцы жены, Алибала смотрел на ее лицо. Все его мысли были прикованы к ее лицу. Сколько раз он так смотрел в эти большие черные глаза, сколько раз целовал он их, а сейчас, может, смотрел в последний раз…

Наверное, про глаза Хырдаханум сказано, что они — зеркало души. Стоило ему даже мельком взглянуть в них, и он сразу понимал, о чем она думает, о чем тоскует, за что беспокоится или что у нее болит… За годы совместной жизни она привыкла, что муж читает ее состояние по глазам. Бывало, только глянет на нее — и тут же говорит, что надо сделать так-то и так-то, и она не удивлялась и не спрашивала его, как он узнал, что именно об этом она хотела сказать…

Еще с первой встречи с ним она заметила, как очарованно смотрел он в ее глаза.

В то время семья Хырдаханум только что переехала в освободившуюся квартиру по улице Касума Измайлова. Алибала даже не знал ее имени. Лишь потом он узнал, что ей едва исполнилось семнадцать лет и что она учится в библиотечном техникуме, — видя, как она по утрам уходила из дому с портфелем в руке и возвращалась в один и тот же час, он решил, что она учится в старших классах средней школы. Много нашлось охотников до этой пухленькой черноглазой девушки, переехавшей в город из апшеронского села Туркяны. Среди претендентов на руку девушки были парни куда красивее и представительнее Алибалы. Это его очень беспокоило, он опасался, что кто-нибудь из этих парней опередит его и получит согласие девушки. Надо было торопиться, пока не поздно. Алибала уже знал, какой дорогой Хырдаханум ходит в техникум. Однажды он перехватил ее на пути домой. Поздоровался и без длинных предисловий открыл ей свое сердце. Он сказал, что с первого своего появления она ему понравилась, что думает он о ней неотступно, что намерения у него ясные — он желает жениться на ней. И добавил, чтобы она не спешила с ответом, посоветовалась с родителями, подумала. И еще добавил, что будет счастлив получить от нее положительный ответ. Хырдаханум улыбнулась и ответила ему одним словом: «Подумаю». Несколько дней Алибала ходил в большой тревоге, краткий ответ девушки казался ему культурным отказом, но все же он не терял надежды. А недели через две после объяснения Алибала узнал от одного товарища, что еще двое парней из их квартала останавливали Хырдаханум на улице, изъяснялись в любви и делали ей предложения. У Алибалы опустились руки. Потом он узнал, что Хырдаханум отказала этим парням. Он немного успокоился, но сделал из этого вывод, что девушка, отказавшая таким красивым парням из обеспеченных семей, даже близко к себе не подпустит Алибалу, эту «голь перекатную». И, значит, не стоит идти за ответом, надо выбросить из головы самую мысль о женитьбе. Правильно, не в свои сани не садись. Но как ни пытался он не думать о Хырде, ничего не получалось; — наоборот, еще больше думал. Наконец он решил, что лучше от самой девушки услышать отказ и узнать правду, чем жить в такой неизвестности и тревоге. Он снова пошел на тот угол, где впервые остановил ее и объяснился, и стал ждать возвращения Хырдаханум из техникума. Неуверенно подошел к ней, поздоровался. Против его ожидания, девушка не удивилась, не рассердилась, ласково ответила на его приветствие… С того дня они стали встречаться. Прошло некоторое время. Потом они обручились, а через год, когда Хырдаханум окончила техникум и получила диплом, поженились.

Все соседи в квартале были поражены тем, что из целой толпы красивых парней Хырдаханум выбрала ничем не примечательного, некрасивого, бедного, как говорили, парня. Парни утешали себя как могли: один сказал, что, значит, у Алибалы есть счастье; другой сказал, что большинство красивых девушек выходят замуж за некрасивых парней, чтобы мужья им не изменяли, ценили их. Еще один из отвергнутых иронически заметил, что в лесу лучшую дичь съедает волк. Еще кто-то добавил, что любовь слепа.

Конечно, все это говорилось за глаза. Алибала не слышал этих изречений, в противном случае не обошлось бы без драки, он был не из тех, кто молча сносит насмешки, — товарищи знали об этом и побаивались его.

Алибала и сам удивлялся, почему Хырда предпочла его обеспеченным и красивым парням. После женитьбы он как-то спросил ее об этом. «Мне понравилась в тебе совестливость, — сказала она, — простота и скромность. Из них, по-моему, и соткана красота».

Шли годы, и Алибала убеждался, что Хырдаханум оставалась простой и скромной женщиной, поэтому и наладилась их семейная жизнь с первого дня и они жили, словно у них было одно сердце, одна душа на двоих.

До встречи с Хырдаханум Алибала ни с одной девушкой не встречался, ни одной женщины не знал. И после женитьбы, в продолжении всей жизни, он никогда не засматривался на других женщин. Некоторым это казалось странным и даже смешным. Они не верили ему, говорили, что Алибала втихую делает свои дела, а выставляет себя святошей. Но Алибала действительно никогда не косился на посторонних женщин и легкомысленным женщинам не позволял приближаться к себе. А уж в дорогах он чего только не насмотрелся! Однажды в рейсе, лет двадцать тому назад, когда ои работал в поездах Баку — Ростов, на него положила глаз молодая, красивая, со вкусом одетая женщина. Она села в Минводах, — очевидно, возвращалась с курорта. Вечером, когда Алибала разносил чай, она одарила его улыбкой. А немного погодя заявила, что у нее жажда, попросила принести еще стаканчик чаю и вроде хотела еще что-то сказать, но Алибале было неловко стоять перед ней, и он вышел. «Надо же, — подумал он, — как вольно себя ведет… Халат нараспашку, вся грудь открыта. Интересно, в чьих она руках? Видно, делает что хочет…» Немного погодя он понес ей чай. В купе опьяняюще пахло дорогими духами, их аромат кружил голову, — такие духи Алибале и не снились, таких никогда не знала Хырдаханум…

На этот раз женщина сидела так, что халат совсем распахнулся, обнажив правое бедро и даже живот, но она ничуть не смутилась, словно Алибала был или бесплотный дух, или близкий ей человек. Зато он устыдился и, не говоря ни слова, поставил стакан на стол и вышел.

В тот день получилось так, что напарник лег спать рано, Алибала дежурил. Около полуночи, когда он прибрался в вагоне, па табло загорелся огонек вызывали из пятого купе. Алибала пошел, постучался. «Войдите», — услышал он и открыл дверь. Женщина, севшая в Минводах, по-прежнему ехала в купе одна. Она лежала на постели полуголая, прикрыв живот простыней.

— Извините, что беспокою вас в такую пору, но у меня бессонница… Если нетрудно, прошу вас, принесите кипяченой воды — запить лекарство.

Алибала пошел принес воду, но, войдя в купе, увидел, что женщина улеглась на спину и сбросила простыню, обнажив места, которые не то что мужчинам женщинам стыдно показывать, и с ожиданием поглядывает на него. Алибала подал воду, она неохотно взяла стакан, поставила на столик.

— Вы уже уходите? Куда торопитесь, вас же не гонят? Вы молодой мужчина, должны понимать, почему женщине не спится в такую пору.

Алибала не ожидал подобной откровенности и не знал, что сказать.

— С женщиной, которой не спится, надо быть поласковее, не так ли? — продолжала она. Затуманенными от страсти глазами она оглядела Алибалу — еще мгновение, и перейдёт к действиям.

Алибала хладнокровно ответил:

— Ласки следует ожидать от мужа. Советую вам побольше выпить снотворного, и все пройдет. Спокойной ночи!

Утром чай разносил напарник. Алибала увидел эту женщину только при выходе из вагона в Ростове. Она гордо прошла мимо него, даже не удостоив его взглядом.

Никому не рассказывал он об этой истории — ни напарнику, ни жене… Зачем?

Первым и единственным ребенком Алибалы и Хырдаханум был мальчик, которого они назвали Вагифом. Конечно, они хотели бы иметь и дочь, но их желание не сбылось. Хырдаханум сильно простудилась, перенесла болезнь на ногах, простуда дала осложнение, она слегла. В тяжелом состоянии ее уложили в больницу. Чтобы спасти жизнь, сделали ей сложную операцию, в результате она лишилась возможности рожать. И родители стали трястись над единственным ребенком. Обычно единственный ребенок растет балованным, но, к счастью, Вагиф оказался хорошим ребенком, исполнительным, послушным, уважал родителей. Лад и мир между матерью и отцом оказали положительное влияние на его воспитание. Конечно, жизнь есть жизнь, не все получается так, как того хочет человек, родители могут и повздорить между собой, но Хырдаханум и Алибала в таких случаях не становились в позу непримиримых и то она, то он уступали друг другу, быстро мирились, и сын этих размолвок или не замечал, или не чувствовал.

Спор из-за того, ехать или нет в Кубу выручать Дадаша, был, в сущности, первым серьезным спором между Алибалой и Хырдаханум за их почти тридцатипятилетнюю супружескую жизнь. И Алибала считал, что Хырдаханум нажила инфаркт из-за его упрямства, из-за того, что он не послушался ее и поехал в Кубу. Это он виноват в том, что Хырдаханум лежит теперь тут, в отделении реанимации. Но Хырдаханум была другого мнения. Она винила в своей болезни самую себя: «Я какая-то глупая женщина, всякое мелкое дело переживаю, сокращаю свою жизнь и жизнь несчастного мужа. Ну что с того, что Алибала поехал в Кубу выручать товарища? Почему мне пришло в голову, что его могут беспричинно запутать и даже арестовать? За что? Что опасного и предосудительного в том, что товарищ, рассчитывая на его помощь, послал за ним, и Алибала поехал? Разве его там съели?»

Она смотрела на печальное лицо мужа и винила себя в том, что из-за нее он страдает: «Это я его ни с того ни с сего ввергла в такое горе. Иногда ковыряюсь в пустяках, из мухи слона делаю…»

Когда Хырдаханум представляла себе, что Алибалу за ложные показания или по подозрению в соучастии в спекуляции арестуют и посадят в тюрьму, у нее от страха сжималось сердце. Весь смысл ее жизни был в нем, в его интересах. Как ребенок надеется на отца, так и она надеялась на мужа, гордилась им, жила его заботами. В зимние месяцы случалось так, что где-то на дорогах выпадали обильные снега, появлялись заносы, и поезд Баку — Москва задерживался в пути. В первое время, когда муж возвращался из рейса с опозданием, она места себе не находила. Зная такой характер Хырдаханум, Алибала всякий раз, когда поезд запаздывал, с ближайшей станции давал ей телеграмму, чтобы она не беспокоилась. Кроме того, он записал и дал ей номер телефона диспетчерской службы вокзала, чтобы в случае чего она могла позвонить туда и справиться о поезде и о нем…

Хырдаханум провела рукой по щетинистой щеке мужа.

— Почему не побрился, ай Али?

— Зачем, какая разница…

— На люди небритым показываться неудобно.

— Я старый человек, кому какое дело, что у меня заросшее лицо?

— Это отчего же ты старый? Знаю, ты беспокоишься за меня. Разволновался, о себе забыл. Ты не забывай, следи за собой. Клянусь Вагифом, едва ты пришел, сердце перестало болеть. Если бы врачи разрешили, прямо сейчас ушла бы с тобой домой. Там я скорее поправилась бы. Здесь врачи и сестры заботливы, но все равно они не смогут ухаживать за мной лучше тебя, пусть аллах отправит мой труп в могилу на твоих плечах!

— Э-э-э, Хырда, больше не о чем тебе говорить? Ничего страшного с тобой не случилось. Поправишься. Мы должны жить до тех пор, пока не сыграем свадьбу наших внуков, а дальше будет видно.

— Эх, милый… Как дожить до той поры? Ты, не знаю, может, и доживешь, а меня уже не будет. Я на себя не рассчитываю.

— А я рассчитываю и на тебя, и на себя. Верю, что свадебный плов ты сама будешь готовить. Как на свадьбе Вагифа. Люди тот плов до сих пор вспоминают.

— Легко говорить — доживем… А дожить мудрено.

Хырдаханум прослезилась. Она очень любила своих внуков, скучала по ним. Алибала специально заговорил о внуках, чтобы ей было приятно, — если бы он знал, что она расчувствуется, то и не заикнулся бы.

— Хырда, — Алибала погладил жену по руке, ласково, как младенца, — я попросил врача, и, хотя это против закона и порядка, пока ты лежишь в этой палате, меня по возможности к тебе будут пропускать. Сейчас я пойду в Управление дороги, напишу заявление на имя начальника, попрошу отпуск в счет прошлого года.

Это решение мужа пришлось Хырдаханум по душе.

— Да, Али, выйди в отпуск, не уезжай, пока я здесь, без тебя я этой муки не вынесу.

— Разве я оставлю тебя? Если бы я мог делать эти уколы… да если бы тебя отпустили…

Хырдаханум потерлась лицом о руку мужа. Крупная слеза скатилась на ладонь Алибалы. Он поцеловал седеющие, не чесанные со вчерашнего дня волосы жены. Хырдаханум погладила волосы мужа, склонившего голову на грудь.

— Я тоскую здесь. Страшно одной. Скорее перевели бы из реанимации в другую палату, там, рядом с другими больными, будет не так тоскливо.

— Я пойду попрошу, чтобы тебя, как только станет лучше, перевели в общую палату, там будет лучше.

— Попроси, Али. Как это я ни с того ни с сего заболела?..

— Не переживай, пройдет. Скажи, что принести тебе в следующий раз?

— Ничего не надо. Теперь нужен человек, чтобы за тобой самим присматривал. Бедный, что ты станешь делать один?

— Обо мне не беспокойся, Хырда, в дорогах-то я обхожусь. Ты только скажи, что принести. Что только твоей душе угодно, принесу.

— Сестра придет и принесет все, что нужно. Мне хочется только, чтобы ты все время был здесь, рядом со мной.

— Я бы тоже хотел, да ведь не разрешат?

Алибала поцеловал жену в лоб и вышел из палаты. Из больницы он направился в Управление. Зашел к начальнику, объяснил ему ситуацию, попросил разрешения выйти в отпуск. Начальник наложил резолюцию па его заявление. Алибала пошел в канцелярию, где оформили приказ об отпуске, и поехал домой.

XIII

«Кому бы могло прийти в голову, что вчера утром я оставлю жену дома здоровой, а сегодня вернусь и застану ее в больнице? Ах, проклятый инфаркт, это такая болезнь, которая не скоро проходит! Кто знает, сколько месяцев это будет длиться… И все-таки пусть лежит сколько придется, лишь бы поправилась», — думал Алибала по пути домой.

С тех пор как они поженились, не бывало случая, чтобы ему пришлось сидеть дома одному больше месяца. И сам он за все эти годы только однажды на четыре недели разлучался с женой — тогда она тоже тяжело болела, но не сердцем. Тогда приехала из Туркян покойная теща, сидела дома с трехлетним Вагифом, хлопотала по хозяйству. Он тоже трудно переносил разлуку, но тогда он был молод, а в молодости человек вынослив, все ему нипочем, — теперь он уже не тот, постоянно чувствует себя нездоровым, и к тому же он так привык к Хырдаханум, что не находил себе места без нее.

Вернувшись из больницы, Алибала покрутился по квартире, не зная, за что приняться, потом поставил на газ чайник и от усталости тут же, па кухне, присел на табуретку, облокотился о стол и задумался. Он думал о том, чем все это кончится и когда? Хырдаханум в больнице. Но беда не приходит одна. Пока он хлопотал около жены, приспела история с чемоданом. Как и обещали в Кубе, чемодан этот проклятый переправили в Баку. Он ждал, что его вызовут в отделение железнодорожной милиции и начнут расспрашивать, что к чему. Конечно, удивятся: «Ай, товарищ Расулов, мы знали тебя как скромного человека, а ты ездишь и закупаешь такие вещи! И откуда у тебя столько денег, ведь на покупку этих джинсов и гарнитуров не хватило бы и твоего годового дохода! Что ты собирался с ними делать? Сам будешь щеголять в этих брюках-дудочках с заплатами или Хырдаханум заставишь надеть?» Что мог он ответить на эти резонные вопросы? Соврать нетрудно, но настоять на лжи, убедить в ней других дело трудное. Если бы все эти дни его мысли не были заняты женой, может, он и придумал бы что-нибудь убедительное. Но ему было не до того. Знать не знал и ведать не ведал он, что, вернувшись из Кубы, застанет жену в больнице. Позавчера, как раз в это время, он вернулся из рейса, и они вместе сидели на кухне и мирно беседовали. Теперь она там, а он — тут, один, посоветоваться не с кем, утешительное слово услышать не от кого. И милиции не миновать — он взял на себя этот злополучный чемодан Дадаша и должен теперь выкручиваться…

Воздух на кухне стал тяжелым, дышать стало трудно — Алибала только теперь заметил, что облако пара поднялось до потолка. Вспомнил, что поставил на плиту чайник, встал, выключил газ. Струя пара из носика чайника била в окно, оно запотело. Алибала поднял крышку, заглянул в чайник — на дне оставалось кипятку на два-три стакана. Он долил чайник и снова включил газ. Открыл настежь окно, чтобы проветрить помещение.

Затрещал телефон. Алибала вздрогнул — телефонные звонки теперь его не радовали, он их боялся. Вспомнил, что могут звонить из больницы, ведь он записал и оставил сестрам номер телефона, чтобы они позвонили в случае чего; может быть, для Хырдаханум потребуется лекарство, которого у них нет, — так пусть сообщат, он достанет…

Алибала поднял трубку.

— Алибала? — раздался старческий голос Асадуллы. — Когда вернулся?

— Недавно.

— Как там Хырдаханум-баджи?

— Все так же. Без изменений.

— Даст бог, все наладится. Мой тебе совет: никогда не будь пессимистом.

— Посмотрим, Асадулла-муаллим, как пойдет дальше.

— Никогда не теряй надежды. Безнадежность заставляет человека опускать руки… Я знаешь почему звоню? Утром, после того как ты от меня ушел, появился красивый молодой человек, позвонил, извинился за беспокойство, сказал, что приехал к тебе, а тебя дома нет, у него есть кое-что для передачи тебе. И попросил, если можно, оставить это до твоего возвращения. Я говорю: мне что, оставь. И он эти вещи у меня оставил.

— Что еще за вещи, Асадулла-муаллим?

— Не смотрел. Возьми, сам посмотришь.

— Иду, Асадулла-муаллим.

Алибала повесил трубку. Кто бы мог прислать какие-то вещи и зачем? Не представляя себе, откуда нагрянула эта неожиданность, пошел к Асадулле. Тот открыл дверь и уже стоял на пороге, ожидая его. В коридоре, перед книжными шкафами, стояла большая корзина, прикрытая сверху листьями, а рядом с ней увесистый бумажный сверток с кровавыми пятнами.

— Вот эти вещи.

— Кто привез, не назвался?

— Назвался. Погоди-ка, вспомню…

Но как ни напрягал Асадулла-киши свою память, вспомнить имя человека, который оставил корзину и сверток, так и не смог. Смущенно поглаживая седые усы, сказал:

— Так и вертится на языке… Но не могу вспомнить… Такое необычное имя…

— А не сказал, откуда он привез это?

— А, вот это я помню. Сказал, из Кубы.

— Из Кубы? Не Явуз ли его имя?

— Вот-вот, Явуз!

Алибала понял, кто послал эти гостинцы. Ему представилось, как Дадаш с племянником пришли утром в гостиницу и не застали его… И тогда Дадаш отправил Явуза в Баку…

— Парень вам больше ничего не сказал?

— Передайте это, говорит, Алибале-ами, а вечером я сам ему позвоню.

Алибала сожалел, что его не было дома, когда Явуз принес корзину и сверток, — он повернул бы его со всем этим от порога: вези туда, откуда привез! После вчерашнего разговора он от Дадаша не принял бы макового зернышка. «Зачем он послал мне все это? Платит мне за добро? Да разве он понимает добро?»

Не будь того разговора в гостинице, поездка в Кубу не так жгла бы Алибалу. «Внимание плохого человека в тягость тому, кому оказано… Куда мне теперь это девать? Есть только один выход: отнести домой, дождаться звонка Явуза и сказать, чтобы он приехал и забрал».

Асадулла-киши не мог понять, почему сосед стоит в нерешительности и вроде не рад гостинцам из Кубы.

— Скажи-ка мне как Хырдаханум-баджи? — снова спросил он. — Когда выписывается из больницы?

— Видно, это долгая история, Асадулла-муаллим. У нее инфаркт, врач говорит, что долго придется лежать. Она все еще в реанимации.

— Что ты говоришь…

— Она, бедняжка, и не знает, что у нее инфаркт, думает — обычная сердечная слабость. Не хочет оставаться в больнице, говорит: попроси врача, чтобы отпустил, дома буду лечиться…

— Так ты говоришь, что у Хырдаханум-баджи инфаркт? — Асадулла покачал головой. — Тяжелая болезнь! У меня есть книга об этой болезни. Погоди-ка, посмотрю.

И, шаркая шлепанцами, Асадулла прошел в соседнюю комнату и через некоторое время вернулся с довольно толстой книгой.

— Вот, нашел. Тут написано, что такое инфаркт и как надо лечить его. Если прочтешь, узнаешь все о болезни твоей жены, сможешь следить за ее лечением. Режим тоже надо знать. Прочти.

Алибала взял книгу, на обложке которой было нарисовано сердце. Прочтя заглавие-«Инфаркт миокарда», Алибала подумал, что старик не успокоится, найдет и навяжет ему еще какую-нибудь книгу, а то и не одну, — пропадешь! Странный человек, только о книгах и думает. Хоть десять дней проведи рядом с ним, ни о чем другом говорить не будет, только о книгах. Будто других забот и хлопот у него нет. Славный сосед, но вот с такими странностями… И Алибала повернулся, чтобы уйти.

— Уходишь, Алибала? Пройди ко мне, я заварю свежий чай…

— Спасибо, я уже пил… — поспешно сказал Алибала, хотя с утра ничего не ел и не пил.

— Тогда подожди минутку, — сказал старик и опять скрылся в комнате.

«Так и есть, — подумал Алибала, — сейчас принесет еще какую-нибудь книженцию». Но на этот раз старик принес капроновую обложку для книг, взял у Алибалы «Инфаркт миокарда» и вдел ее в эту обложку.

— Это хорошая вещь — обложка, — сказал он, — не пачкается и не треплется. Очень прошу тебя, Алибала, аккуратно читай, палец не слюнявь, страниц не загибай, — он достал из кармана домашней пижамы небольшую картонку, — вот закладка, используй ее, легче будет найти, на каком месте остановился…

Асадулла-киши всунул закладку в книгу и наконец вручил Алибале «Инфаркт миокарда». И хотя Алибале опротивела и книга, и вся процедура вокруг нее, он не подал и виду. Поднял корзину — она была очень тяжелая — и отнес ее в свою квартиру, потом пришел за окровавленным свертком.

* * *
Наступил вечер, но Алибала, в ожидании звонка Явуза, никуда не смел выйти. А звонка все не было. Корзина с грушами, нераспечатанная, стояла в квартире. Половину бараньей туши, завернутую в мешковину, Алибала кое-как поместил в холодильник. Он ждал, когда позвонит Явуз, чтобы сказать: приходи и забери этот сверток и эту корзину. Куда же он, дьявол, запропастился? Кажется, он говорил, что у него сестра живет в поселке Мусабекова; приезжая в Баку, он останавливается у нее. Поселок большой — искать Явуза не побежишь. И вызвать нельзя — номер телефона неизвестен… Что хочешь думай…

Прождав напрасно весь вечер, Алибала разделся и лег. И как только лег, задребезжал телефон.

— Да, слушаю.

— Добрый вечер, Алибала-ами.

Это был Явуз — хоть поздно, но слово сдержал, позвонил. Алибала не узнал его по голосу, он впервые разговаривал с ним по телефону, и все-таки по кубинскому произношению догадался, кто говорит.

— Явуз, ты? Я давно жду. Почему так долго не звонил?

— Дело было. Извините, кажется, я вас разбудил?

— Нет, я еще не спал. Ты откуда говоришь?

— Я здесь, в Баку, от сестры звоню.

— Они далеко живут?

— А что? Я же говорил вам, в поселке Мусабекова.

— Можешь сейчас заехать к нам?

Удивленный тем, что Алибала приглашает его в такое время, Явуз спросил:

— К добру ли, Алибала-ами? Если нужно, приеду.

— Если не к добру, то и не ко злу. Хочу, чтобы ты пришел и забрал те вещи, которые привез.

Явуз не ожидал такого от товарища своего дяди, потому что он ничего не знал о вчерашнем их разговоре в гостинице, об этом дядя ни словом не обмолвился.

— Алибала-ами, это же ваша доля, дядя послал. Даже если подарок плох, его не возвращают. Ведь это послал не чужой человек, а ваш фронтовой товарищ. Почему не хотите принять?

«Явуз парень славный, и он, конечно, прав. Тем более что ничего не знает о нашем споре с Дадашем…» Алибала не хотел, чтобы отношения старших переносились на младших — это несправедливо, — и как можно мягче сказал:

— Явуз, сынок, матери моих детей дома нет, я один, на что мне одному столько мяса и фруктов? А семья у твоей сестры, наверное, не маленькая, прошу: забери это все и отдай, или у меня все испортится, жаль.

— Семья у моей сестры большая, Алибала-ами, но я им тоже всего привез. Вы ведь знаете, я одной ногой здесь, другой — в Кубе: часто сюда приезжаю и всегда привожу им мясо, фрукты и все необходимое. А это, как говорится, ваша доля, так что кушайте на здоровье.

— Да кто столько в состоянии скушать? Зачем же продукты должны портиться?

— Не испортятся, Алибала-ами. Суньте мясо в холодильное отделение, в морозильник, так оно и два меся ца пролежит, не испортится. Спелые фрукты ешьте, а крепкие положите на балкон, они там постепенно дойдут. Поймите меня, Алибала-ами, я не ленюсь приехать, машина на ближайшей автостоянке, могу сесть — и через пять минут у вас. Но не для того приеду, чтобы забрать то, что привез, а просто чтобы повидать вас.

— Явуз, сынок, очень тебя прошу: приезжай забери продукты, испортятся. Ведь Дадаш их не на поле подобрал, ты сам вчера говорил, что он покупаетфрукты в селах. Раз деньги заплачены, зачем добру пропадать?

По настойчивости Алибалы Явуз наконец понял, что друг его дяди хочет вернуть гостинцы не потому, что их много и они могут испортиться, — тут причина посерьезней; похоже, Алибала не хочет иметь дело с Дадашем.

— Алибала-ами, я тут ни при чем. Дядя прислал эти гостинцы вам, я их привез, и теперь дело ваше, что хотите, то и делайте, обратно не возьму. Я позвонил, чтобы узнать, передали их вам или нет. Всего вам доброго, Алибала-ами! — И Явуз повесил трубку.

Алибала пожалел, что не спросил у него адрес сестры.

Расстроенный, Алибала лег в постель. Но долго, думая обо всем, а больше всего — о жене, не мог уснуть.

Утром он отнес большую тарелку груш и кусок мяса Асадулле-киши. Потом отрезал от туши еще добрую часть и вместе с фруктами отвез на улицу Касума Измайлова, Агадаи. Семья у того была большая, и он с благодарностью принял подарок Алибалы. Алибала поделился с Агадаи своей бедой, рассказал о болезни жены. Жена Агадаи, Месмаханум, изъявила готовность навестить Хырдаханум и долго расспрашивала, где находится больница.

От Агадаи Алибала поехал прямо к Хырдаханум. Он сидел у нее дольше обычного, угощал ее грушами, виноградом и тихо радовался, что она ест и что, судя по всему, состояние ее улучшается.

В тот день Алибала вернулся домой обнадеженным. Две ночи он не спал совершенно и теперь, едва прилег на диван, уснул. Проснулся только вечером, когда позвонил Асадулла-киши.

— Ай Алибала, — сказал старик, — я сварил пити из баранины. Такое душистое получилось… Сарыкёк положил. Загляденье, а не пити! Один кушать не могу. Ради аллаха, зайди ко мне, вместе поужинаем.

Алибала вспомнил, что Агадаи приглашал на бозбаш. Но друг живет далеко, а сосед — рядом. И не стал отказываться, тем более что сам ничего не готовил.

XIV

В милицию его вызвали повесткой. Вернувшись домой, он первым делом, не раздеваясь, как был, в плаще и шляпе, прошел на кухню, налил из крана большую чашку воды и выпил залпом — так его мучила жажда.

Прежде чем явиться в милицию, он зашел по пути к Хырдаханум. Долго сидел у нее. Доктора сказали, что ей стало хуже в последние три дня. Они делали все возможное, чтобы помочь ей, но улучшения пока не добились. Пригласили известного в городе кардиолога. Осмотрев Хырдаханум, профессор сказал, что лечение ведется верно, и назначил дополнительные препараты. И все-таки больной с каждым часом становилось все хуже, на глазах у мужа она таяла как свеча. Алибала являлся в больницу дважды в день, подолгу сидел у жены, терзаясь, что ничем не может помочь ей, потом ловил докторов, говорил с ними, слушал их утешения и снова шел к жене… И вот в такой напряженный момент его вызвали в милицию…

Раздевшись, он взял со стола телефон с длинным шпуром, сел на диван, поставил аппарат на колени, стал набирать номер, но, тут же дав отбой, призадумался. «Везет мне как утопленнику. О чем я думаю, о чем — они! Совсем потерял голову. Почему все это навалилось на меня сразу?»

Одной рукой он держал аппарат, другой снова набирал номер. Отозвался женский голос.

— Месмаханум, это ты?

— Я, Алибала-гардаш. Как Хырдаханум?

— Как и вчера.

— Да пощадит ее аллах!

— Агадаи дома?

— Да, вот услышал твое имя, подошел, передаю ему трубку.

— Агадаи, здравствуй!

— Здравствуй, как твои дела?

— Хуже некуда…

— Ты, брат, не отчаивайся. Крепись. Наберись терпения.

— Эх, Агадаи, дело ведь не только в болезни жены… Я попал еще в одну глупую историю. Не телефонный это разговор… Ты не мог бы приехать ко мне?

— Если надо — приеду.

— Надо, Агадаи, хочу посоветоваться с тобой.

— Тогда жди, сейчас выезжаю.

Поговорив с Агадаи, Алибала почувствовал некоторое облегчение. Между ними была разница в возрасте всего в один год, но Агадаи был куда опытнее, он мог дать Алибале хороший совет в любом деле и, может быть, в этом. «Правильно сделал, что позвонил Агадаи, Как я раньше об этом не подумал? Надо было еще в тот раз, когда я заходил к ним, рассказать о кубинской истории, может, уже что-нибудь удалось бы решить…»

Но от недавнего разговора в милиции он все еще не мог отвлечься и переживал его заново. Его возмутило, что майор Ковсарли с места в карьер дал понять, что он, Алибала Расулов, нечестный человек. Нашел, видите ли, жулика, рад! Все были бы такими нечестными, как Алибала Расулов! Куда с добром! Тогда и честным Ковсарля делать стало бы нечего… «Ты не похож на честного человека, Расулов», — сказал Ковсарли. Скажи такое кто-нибудь другой, он преподал бы сказавшему хороший урок. Но что поделаешь, говорил начальник, и говорил не без оснований. Если не вникать в мотивы поступка, он был прав. Ведь слепой видит, что проводник, немолодой человек и не щеголь, полный чемодан дорогих модных вещей вез не для себя. За такими вещами гоняют-ся модницы, молодежь. На вопрос Ковсарли, сколько у него детей, Алибала ответил, что один сын. «А где он?» — спросил Ковсарли. «Он военный, служит на Севере…» Только потом понял он смысл этих вопросов, когда Ковсарли сделал вывод, что вещи, привезенные им из Москвы, Алибала купил не для себя, не для детей, Алибала не стал спорить, он только старался выиграть время и не разозлить майора, что могло бы повлиять на ход дела, — это он понимал. Да, сотворил глупость, сдуру влип в грязную историю, и теперь уж нечего хорохориться, надо постараться спокойно, с достоинством выбраться из нее. В конце разговора Ковсарли сказал: «Вот тебе бумага, вот тебе ручка, садись и пиши объяснение, где и для чего накупил этих дефицитных вещей». Бумажку в Кубе Алибала написал не раздумывая. Теперь приходилось думать. А времени не было. Алибала вынужден был сказать, что жена лежит в больнице в тяжелом состоянии и он сейчас не в себе, не может сосредоточиться… Если можно, он напишет объяснение дома, в спокойной обстановке, и принесет завтра. Ковсарли почувствовал, что он не ищет повода уклониться от объяснений, что у него действительно что-то неладно в семье, подумал и сказал: «Ладно, напишешь дома, утром принесешь».

А что писать? Ковсарли чуток, как гусь, его не проведешь на байке о том, что он привез этот, будь он проклят, дефицит не для продажи, а для знакомых. Посмотрим, что посоветует Агадаи. Если сознаться, что чемодан принадлежит Дадашу, майор будет рад, и Дадаш пропал. Что делать, в этом тоже нельзя признаваться. Кроме всего прочего, если сказать правду, Дадаш решит, что Алибала его продал, отомстил за тот спор в гостинице. Ничего хуже и представить нельзя… Вообще нельзя отступиться от сказанного — совсем опозоришься, смешаешь себя с грязью в глазах людей, в глазах семьи Дадаша…

Он вспомнил, как суетились вокруг него жена и дочь Дадаша. А внуки уселись у него на коленях — одному было четыре года, другому — шесть, такие милые курчавые мальчики — и оба наперебой спрашивали: «Ты дедушкин товарищ? Вы вместе с дедушкой били на фронте фашистов? У тебя тоже есть внуки? Почему ты не привез их к нам, мы вместе играли бы». Когда он, выпив стакан чаю, вместе с Явузом собрался идти в милицию, жена Дадаша со слезами на глазах просила помочь мужу: «Вся надежда на вас, Алибала-гардаш». Вспоминая об этом, Алибала переставал чувствовать неприязнь к Дадашу… Что делать? Вниз плюнешь борода, вверх плюнешь — усы… И Дадаша нельзя подводить, и самому в луже неохота барахтаться…

И он ждал Агадаи. Наконец раздался звонок. Алибала побежал открывать дверь.

В руках Агадаи была сетка, а в ней — небольшая кастрюля. Первым делом Агадаи выпростал кастрюлю, подал осторожно Алибале.

— Отнеси на кухню, это душбара, Месмаханум прислала. Или лучше садись ешь, пока горячая, а я принес с собой свежие газеты, почитаю пока, посмотрим, что делается в мире.

— Я знаю, какую душбару готовит Месмаханум, с удовольствием поем, но сперва хочу поговорить с тобой.

Агадаи снял плащ и прошел в комнату. Алибала отнес кастрюлю на кухню, вернулся.

— Ну что у тебя еще случилось? Рассказывай.

— Что сказать, сам себя наказал. Впутался в чужое дело, а как выпутаться не знаю.

И Алибала со всеми подробностями рассказал о случившемся, начиная со встречи с Дадашем в Хачмасе вплоть до разговора с майором Ковсарли, слова которого терзали ему сердце.

— Если бы знать, что Дадаш сыграет со мной такую шутку! Хырдаханум предупреждала: не суйся в это дело. Не послушал. Эх, да что теперь говорить!

Агадаи молча выслушал рассказ друга, покачал головой.

— Конечно, сам виноват. Добро можно делать человеку, который это понимает и ценит, а не такому жулику…

— Откуда мне было знать! Думал: фронтовой товарищ, надо выручить…

— Ну, в гостинице-то он весь раскрылся. Я бы после такого разговора не стал прикрывать этого подлеца…

— Отказаться от своего слова нельзя. Как поступить, не знаю. Не по-мужски было бы забыть просьбу жены и дочери Дадаша. Ради этих женщин и внуков я должен был помочь Дадашу в этом деле. Теперь что делать? Не слизывать же свой плевок? Ты умный человек, у тебя хороший слог, ты не лезешь в карман за словом, подобно мне. Прошу тебя, подумаем вместе, как написать майору Ковсарли объяснительную, чтобы убедительно было и чтобы он оставил меня в покое.

Агадаи считал глупой наивностью надежду Алибалы отделаться объяснительной запиской от скандальной истории, в которую он сам же и влез.

— Написать объяснительную можно, напишем. Но если майор не захочет тебя понять, бумажка не будет иметь никакого смысла и ни капли пользы не принесет.

— Как то есть не принесет? Тогда зачем же он требует писать объяснительную?

— Порядок такой, Алибала. В подобных случаях владелец вещей должен написать объяснение, где, что и для чего купил. Список всего, что есть в чемодане…

— Да я в Кубе уже об этом писал! Список вещей, который мне дал Явуз, я наизусть помню. Вещи я перечислю, но мы, по-моему, должны найти три-четыре дельных человека, чтобы они пошли в милицию и сказали, что давали мне деньги и просили купить в Москве эти вещи для них.

— Это нетрудно. Хочешь, я всех жителей улицы Касума Измайлова соберу и поведу к майору Ковсарли в качестве свидетелей? Но, Алибала, если в милиции не захотят тебе помочь, то, что бы ни говорили свидетели, пользы не будет. Они там мастера выворачивать наизнанку свидетелей. И знаешь, иной, подобно тебе, скажет сначала, что давал деньги и просил что-то купить, а потом передумает и скажет: «Нет, не давал, не просил. Это Алибала или Агадаи меня просили, чтобы я сказал, будто давал и просил». Тогда так влипнем, что и за уши нас не вытащить. Это дело само по себе скользкое, его можно повернуть и так, и эдак, это зависит от желания и от совести следователя.

— Отношение майора мне не понравилось. Он смотрит на меня как на человека нечестного. С первых же слов ясно, что хочет меня запугать.

— Не бойся, Алибала, мы этого не допустим. Скорее всего он считает тебя спекулянтом и хочет содрать с тебя. Вот и запугивает, чтобы взять побольше.

— Что у меня есть? Что он может с меня содрать? — Голос Алибалы дрогнул. Богатства я не накопил, взяток не брал и другим не давал. Не научился!

Агадаи бросил на стол газету, которую скрутил, так и не прочитав, и сказал:

— Ты хорошо поступил, что поделился со мной. Надо нам поискать такого человека, чтобы мог подойти к этому майору и объяснить, что к чему, чтобы майор от тебя отстал. А пока что покажи список вещей, которые находятся в чемодане.

— Сейчас.

Алибала вытащил из внутреннего кармана старое черное портмоне, извлек из него свернутый тетрадный листок — он еще в Кубе своей рукой переписал список, составленный Дадашем, на случай, если спросят, — покупал, мол, и записывал.

— Что ж ты упрекаешь майора, в чем он виноват? Каждый, кто прочтет этот список, насторожится. Тут все модные товары, дорогие, ходовые — как на подбор. Кто бы ни был твой товарищ, если даже он сошьет рубашку из Корана и станет клясться, что купил все это для себя, никто не поверит. Тут слепому и то все ясно. У спекулянта рогов нет, но спекулянт виден… Шила в мешке не утаишь.

Агадаи еще раз внимательно просмотрел список, покачал головой, перечитал цены.

— Мешок денег нужен, чтобы купить все это.

— Это еще что, Агадаи! Он три таких чемодана вез из Москвы. Те два он в Кубе кое-как узаконил, остался этот.

— Не знаю, что в тех чемоданах, но за вещи, которые в этом чемодане, кого угодно можно засадить в тюрьму. Знаешь, — продолжал Агадаи, то и дело заглядывая в список, — читаю и думаю: если мы с моей Месмой пойдем в милицию и скажем, что просили купить это для нас, нам не поверят. Как назло, тут нет ничего для стариков. Но если наши дети возьмут на себя это дело, майору нечего будет возразить.

У Агадаи было два сына и три дочери, и все семейные, имеющие детей. Ведь многие вещи могут принадлежать им. Глядя в список, Агадаи прикидывал, кому из них какое платье приписать, чтобы выглядело убедительно.

— Дай мне бумагу и карандаш. Алибала принес требуемое и сказал:

— Если я тебе не нужен, то позвоню в больницу. Беспокоюсь за Хырдаханум. Спрошу, как она, с утра ничего о ней не знаю.

— Да, да, позвони.

Агадаи положил перед собой список вещей и на отдельных листках, на которых написал имена своих детей, стал вписывать по три-четыре вещи.

Алибала вышел в коридор и позвонил в больницу.

— Ай баджи, это отделение реанимации?

— Да, оно самое, — ответила медсестра.

— С вами говорит муж больной Хырдаханум Расуловой. Сестрица, очень я беспокоюсь, как Хырдаханум? Может быть, ей нужно что-нибудь, так я принесу.

Женщина, ответившая Алибале, узнала его, это была медсестра, которую он на днях угощал грушами, у тром Алибала поздоровался с ней в больнице, она приветливо кивнула.

Теперь медсестра, помедлив, ответила:

— Больная чувствует себя так же, как при вас. Не беспокойтесь, врачи делают все, что нужно.

— Сестрица, прошу вас, скажите Хырдаханум, что я звоню. Может, она хочет передать мне что-нибудь?

— Не беспокойтесь за больную. Я бы пошла, но ей только что сделали укол, она спит, и врач не разрешает ее часто беспокоить.

Не дожидаясь ответа Алибалы, медсестра повесила трубку. Это еще больше встревожило его, всякие мысли полезли в голову. «Правду ли говорит сестра? Не хуже ли Хырдаханум, чем было утром?»

Агадаи заметил огорчение на лице Алибалы.

— Ну, спросил? Как Хырдаханум?

— Не очень-то я верю медсестре. Говорит, что так же, как утром. Может, что-то скрывает, чтоб меня не пугать. Просто не знаю, что делать.

— Хочешь, пойдем к ней… — Агадаи отложил бумаги в сторону и поднялся.

— Сиди, какой смысл идти, все равно к ней не пустят. Эта реанимация, или как ее, язык не поворачивается произнести такое слово, — такое отделение, что к больным туда не пускают. Мне сделали уважение, впустили раза два, теперь больше не пускают. Там очень строгие правила. Твой больной в тяжелом состоянии лежит там, а ты стоишь в коридоре и терзаешь свое сердце. Это же сущая мука.

— Терпи. Посмотрим, что будет дальше. Будем надеяться. — И, чтобы отвлечь Алибалу от мыслей о жене, Агадаи снова завел разговор о чемодане: — Я распределил кое-какие вещи из этого списка между своими ребятами. Если майор Ковсарли захочет, они напишут, что попросили тебя купить в Москве эти вещи.

— Это было бы неплохо, только вот милиция торопит, завтра я должен отнести майору объяснительную записку. Значит, уже сегодня ребят надо предупредить.

— Не хочу врать: так быстро не управлюсь. Мне надо повидать всех, поговорить с каждым в отдельности, каждому объяснить, в чем дело.

— И то верно. Но что же делать?

— Что делать? Отнесешь объяснение послезавтра. А если он спросит, почему задержал, скажешь, что был занят в больнице, не мог прийти. Тут ты не обманываешь; если не поверит, пусть звонит в больницу и справляется. Слушай, если ты перед этим майором предстанешь таким тюфяком, дело плохо. А если он почувствует, что ты ничего не боишься, он поймет, что ты не сделал ничего противозаконного, и будет с тобой совсем по-другому разговаривать,

XV

Труп Хырдаханум, скончавшейся вчера вечером, привезли в Тазапирскую мечеть для омовения.

Во дворике перед мурдаширханой[4] стояла группа мужчин, пожилых и молодых. Они тихо переговаривались.

Алибала стоял в стороне, прислонившись к стене мурдаширханы и печально скрестив руки на груди. Он был небрит, оброс, глаза покраснели и вспухли от слез. Он постарел за одни сутки лет на двадцать. Чуть поодаль стояли Агадаи и брат Хырдаханум, — узнав о смерти сестры, он прервал свой отпуск и прилетел из Сочи.

Скомканным носовым платком Алибала то и дело вытирал слезы.

Он никогда не мог представить себе, что останется один, будет жить без Хырдаханум. «Ай Хырда, почему ты оставила меня одного? Ты же знала: я всегда хотел умереть раньше тебя… Взяла и ушла… Приедет Вагиф, что я скажу ему?»

Алибала телеграфировал в воинскую часть, в которой служил Вагиф, что мать в тяжелом состоянии. О том, что мать умерла, побоялся написать: Вагиф с ума сойдет. К тяжелобольной он должен прилететь. Но прилетит он не раньше чем завтра.

Алибала не мог простить себе, что не был рядом с Хырдаханум в последние минуты ее жизни. Возможно, она была в сознании и хотела ему что-нибудь сказать; может, у нее было какое-то желание. И надо же было ему именно в этот день и час пойти к Ковсарли! «Повесил бы меня, что ли? Если б я остался в больнице, врачи и сестры допустили бы меня к Хырдаханум, когда она кончалась. Простились бы по крайней мере. Если б знать! Как неразумно я поступил! Какой я все-таки трус! Майор вызвал — нельзя не идти! Ну и что ж? Отнес же я объяснение на день позже, и ничего он мне не сделал…»

Да, Алибала вынужден был оставить Хырдаханум в тяжелом состоянии и пошел к майору. Ковсарли встретил его хмуро, разговаривал грубо. И это задело его самолюбие, на резкость майора Алибала отвечал резкостью. «Эта объяснительная записка не оправдывает тебя, — говорил Ковсарли, — пока не поздно, скажи всю правду, это облегчит твою участь. Я знаю, что ты не один, говори, с кем связан в Москве и в Баку, кто еще участвует в этих спекулятивных делах». — «Если не хотите верить объяснению, — отвечал Алибала, — это ваше дело. Я написал, для кого купил эти вещи, и приложил к объяснению заявления этих людей на ваше имя. Что ж, выходит, все на свете врут, только…» — он хотел было сказать «только вы один честный человек», но воздержался. В тот день Алибала был в таком состоянии, что не имел сил спорить с майором. Он поднялся и сказал: «Я не могу долго сидеть у вас, все мысли мои там, в больнице, разрешите мне уйти. Все, что нужно, я вам сообщил, ничего нового о чемодане добавить не могу. Воля ваша, как хотите, так и поступайте».

Алибала спешил, в другое время он не стал бы говорить в таком тоне. Но беспокойство за жену, предчувствие чего-то недоброго выводило его из обычного состояния сдержанности. В противоположность Алибале, майор Ковсарли как раз вел себя сдержанно.

Вернувшись в больницу, Алибала услышал, что Хырдаханум скончалась. Прямо в коридоре отделения реанимации он упал на стул и заплакал навзрыд. Он так плакал, что заплакали и привычные ко всему сестры и врачи. Он плакал и на чем свет стоит ругал бездушного майора Ковсарли, который вызвал его в милицию в такое время и не дал ему проститься с женой…

Из мечети вышла группа мужчин, некоторые из них были в балахонах священнослужителей, другие — в модных, хорошо сшитых костюмах и шляпах, видимо, это были иностранцы. Выйдя из мечети, они осматривали теперь двор. Красиво, со вкусом одетый молодой человек давал им пояснения.

— Тазапирская мечеть — самая большая в Баку, — говорил он. — Проект ее составлен архитектором Зивербеком Ахмедбековым, строительство начато в 1905-м и завершено в 1914 году…

Среди этой группы людей находился и Мовсум Велизаде. Это он привел в мечеть зарубежных гостей академии, ученых и священнослужителей, ознакомиться с этой достопримечательностью города — действующей мечетью.

И, оглядывая двор, Мовсум Велизаде увидел вдруг печально стоявшего перед мурдаширханой Алибалу и сразу же направился к нему.

Мужчины, стоявшие возле Алибалы, задвигались, и Алибала поднял голову. От горя и слез перед взором его стоял туман, он ничего ясно не различал. Агадаи осторожненько ткнул его в бок:

— К тебе кто-то… Мовсум Велизаде подошел:

— Садам, Алибала-даи.

— Садам, Мовсум-муаллим, извините, не узнал вас.

— Ничего, бывает. Кто скончался? Вместо Алибалы ответил Агадаи:

— Супруга Алибалы.

Мовсум Велизаде положил руку на плечо Алибалы:

— Да будет это твоим последним горем!

— Спасибо, Мовсум-муаллим.

— Может быть, в эти трудные дни ты в чем-нибудь нуждаешься? Я могу чем-нибудь помочь тебе? Говори, не стесняйся.

— Спасибо за внимание. — Алибала указал на стоявших рядом Агадаи и Кебле Меджида: — Товарищи и друзья не оставляют меня без помощи.

— Машины есть у вас?

— И машины есть.

Они приехали в Тазапирскую мечеть на одной грузовой и двух легковых машинах. Грузовик, чтобы перевезти покойную, выделило Управление железной дороги. «Жигули» принадлежали сапожнику Эюбу и младшему сыну Агадаи, работавшему прорабом в строительном управлении. Все, кто пришел с Алибалой в Тазапирскую мечеть, были соседями Алибалы по старому месту жительства, с улицы Касума Измайлова. В новом доме в микрорайоне он был близок только со старым пенсионером, геологом Асадуллой-киши, но тот не мог выйти из дому.

Мовсум Велизаде попрощался с Алибалой и собравшимися, еще раз выразил Алибале свое соболезнование и пошел к своим спутникам, которые любовались минаретами мечети. Но, отойдя шагов на пятнадцать, он вдруг остановился, обернулся, подозвал Агадаи и что-то спросил у него. Вытащив записную книжку, он сделал какую-то запись и только потом направился к гостям. Те расступились и пропустили Мовсума Велизаде вперед.

Агадаи вернулся к Алибале. Сапожник Эюб, интересовавшийся всем на свете, спросил Агадаи:

— Что сказал шейх-уль-ислам?

— Спросил адрес Алибалы.

— Не может быть!

— Почему не может быть? К тому же он не шейх, ты ошибаешься.

Сапожник Эюб самоуверенно возразил:

— Ты мне говоришь, кто это! Это шейх!

Спор был неуместен, и Агадаи тихо сказал:

— Шейх тоже носит такую бородку. Но это не он.

Сапожник Эюб собрался было опять возразить старику, но Кебле Меджид строго посмотрел на него, и Эюб смолк на секунду-две. Дольше он сдержаться не мог и спросил у Алибалы:

— Братец, я знаю, ты не ходишь в мечеть и не почитаешь молл, — он кивнул головой в сторону Мовсума Велизаде, — но где же ты с ним познакомился? Видно, что он уважает тебя, сам подошел, предложил свои услуги. Это понимать надо, это большое уважение.

— Однажды он ехал в моем вагоне в Москву, тогда и познакомились, — неохотно ответил Алибала. Похоже, Эюб ожидал, что он расскажет еще что-нибудь об этом знакомстве, но Алибала молчал.

Есть такие люди, которые и на тризнах никому не дают открыть рта и сказать слово, стараются даже на траурном собрании обратить на себя внимание и быть в центре событий; они заводят разговор обо всем, что видели или слышали, пытаются показать себя людьми осведомленными, знающими, хотя и располагают сведениями неточными, поверхностными, чаще всего — слухами. Сапожник Эюб относился именно к числу таких людей, потому и заслужил в свое время кличку «тирпач Эюб».

Алибала поморщился и отошел от него.

Брат Хырдаханум сказал, что надо забирать гроб. Агадаи, Эюб и еще трое молодых людей вошли в помещение. Алибала, согнутый гарем, съежился как от холода, втянул голову в плечи и молча плакал.

Хырдаханум погостит в доме еще день, подождет сына, и завтра ее отнесут на последнее, вечное место жительства. Будь это во власти Алибалы, он продержал бы тело Хырдаханум дома еще несколько дней. Несчастный, он не представлял свой дом, свой очаг без Хырдаханум. Вот он вернется из очередного рейса, привычно нажмет кнопку звонка, но никто не откроет ему дверь. Хырдаханум всегда с нетерпением ждала возвращения мужа из рейса; как ребенок радуется возвращению отца, так и она радовалась его возвращению; она предчувствовала минуту, когда он появится у дверей, и заранее выходила ему навстречу, помогала раздеться, умыться, торопилась накормить. В последнее время она говорила, что больше не может оставаться дома одна. «Скорей бы ты вышел на пенсию, Али, чтобы я была спокойна. Веришь ли, иной раз думаю, что тебя не дождусь». Наверное, она уже тогда болела. И вот за семь месяцев до выхода его на пенсию она ушла от него навсегда. Как говорится, человек предполагает, а бог располагает. Как же ему теперь доживать свою жизнь без Хырдаханум?

XVI

И вот уже прошел и первый четверг со дня смерти Хырдаханум, наступил и седьмой день.

В столовой были расставлены столы и стулья, на столах стояли тарелки с халвой, ломтиками лимона, людям подавали чай.

Алибала сидел во главе стола, рядом с Кебле Меджидом. Он больше недели не брился и выглядел значительно старше своих лет. И похоже было, что это постарение не временное, Алибала спустился в старость. Рядом с ним сидели Агадаи и Асадулла-киши, чуть подальше — Эюб. Много людей приходило выразить соболезнование, комната то и дело наполнялась народом, одни уходили приходили другие. Это были в основном старые соседи Алибалы по улице Касума Измайлова и товарищи по работе.

В другой комнате сидели женщины, там соболезнование принимала сестра Хырдаханум.

Хотя Вагиф и успел к похоронам матери, он в этих делах не имел опыта, и все хлопоты по устройству поминок взял на себя Агадаи. Со дня смерти Хырдаханум они вместе с женой каждый день приходили сюда рано утром и уходили часов в десять-одиннадцать вечера. Но и в эти напряженные и трудные дни Агадаи сумел даже выкроить время и повидаться с Ковсарли, о чем не знали ни Алибала, ни Вагиф: Агадаи не сказал им об этом, не хотел в такой момент еще больше омрачать их настроения. Вагифу и нельзя было сказать, потому что Алибала скрывал от сына историю с чемоданом и строго-настрого предупредил об этом Агадаи. Лучше самим решить этот вопрос. Вагиф — парень горячий, если узнает, что дело отца в милиции, пойдет туда, и неизвестно, чем кончится этот визит… Но больше всего его терзал стыд… Как он мог сказать сыну, что, спасая другого, вынужден был лгать? Он не мог в этом признаться. В противном случае он должен был бы рассказать все. Тогда Вагиф пошел бы в милицию и тоже рассказал бы всю правду. И от этой правды Дадаш погиб бы, а Алибала попал бы в незавидный разряд людей, не умеющих держать свое слово…

Алибала не знал, что несколько дней тому назад среди телеграмм соболезнования Агадаи увидел и перехватил повестку из железнодорожной милиции. На другой день он посадил Месмуханум в автобус и отправил ее в микрорайон, а сам поехал в отделение милиции, где имел долгую беседу с Ковсарли. Он сказал майору, какое несчастье постигло его друга, и попросил не вызывать Али-балу на допрос хотя бы до истечения сорока дней — хватит ему и того горя, какое обрушилось на него… Конечно, Ковсарли предположил, что рассказ о смерти жены Алибалы — выдумка, кое-кто идет и на такую чудовищную ложь; что просьба отсрочить допрос — только уловка, рассчитанная на то, чтобы оттянуть время, пока Алибала заручится вескими доказательствами своей невиновности и выйдет сухим из воды.

По поведению хмурого и неприветливого майора Агадаи понял, что ни единому его слову майор не верит, и потому сказал: «Возьмите газету „Баку“, там напечатано соболезнование Управления железной дороги Алибале Алиага оглы Расулову по случаю смерти его жены Хырдаханум Садам кызы Расуловой».

Только после этих слов майор немного смягчился.

Этой единственной встречи с майором Ковсарли и короткой беседы с ним Агадаи было достаточно, чтобы понять: Ковсарли так просто от Алибалы не отстанет. Пока дело не приняло серьезный оборот, надо предпринимать что-то. Видимо, все-таки надо искать человека, к слову которого майор прислушается. А для этого надо выяснить, откуда этот майор родом и где искать человека из числа его земляков. И, видимо, одна лишь просьба тут, кто бы ни просил, не поможет, нужно, как говорит Дадаш, сунуть руку в карман. Нужны деньги, а где их взять? Что за обычаи такие пошли? Если, не приведи бог, к кому-то постучится смерть, родственники должны широко открыть двери и вывернуть карманы — расходы обрушиваются как лавина, приходится кидать деньги и направо, и налево. Алибала за эти дни потратил кучу денег, ничего не жалел на поминки жены. Не стыдно ли в такую пору пойти и сказать ему, что нужны деньги для ликвидации дела, в которое он влип? К тому же Агадаи хорошо знал характер Алибалы. Он знал, что Алибала не берет и не дает взяток и потому взъерепенится и все испортит. Агадаи сам должен найти деньги для этой цели. Но у него отложено всего-навсего триста рублей, и больше неоткуда достать. Да и из тех трехсот он мог выделить только двести пятьдесят рублей, потому что до пенсии оставалось еще десять дней, не сидеть же без копейки? А двух с половиной сотен мало для того, чтобы замять глупое дело, надо по меньшей мере рублей семьсот восемьсот…

Где их взять? Агадаи решил посоветоваться с Кебле Меджидом. Ум — хорошо, а два — лучше. Он не стал тянуть с исполнением задуманного и в тот же вечер, вернувшись из микрорайона и не заходя домой, наведался к Кебле Меджиду, рассказал ему, в какую историю попал Алибала. Аксакал похвалил Агадаи за то, что он засучив рукава взялся улаживать это дело, и со своей стороны обещал переговорить с людьми — пусть каждый даст сколько сможет, чтобы выручить Алибалу. Агадаи подключил к этому делу и сапожника Эюба, который запросто заходил во все дома соседей. Сам Кебле Меджид дал двести рублей, Агадаи дал столько же, Эюб — сто пятьдесят. На следующий день сумма денег, собранных среди соседей, составила девятьсот рублей, и Агадаи успокоился — этого, пожалуй, хватит. Осталось найти человека, который вхож к майору Ковсарли. Выяснить, откуда родом майор, Агадаи поручил Эюбу, Эюб в тот же день пошел на вокзал и разговорился там с одним милиционером-сержантом, очень ловко и без особого труда выяснил, что родом Ковсарли из Шеки. К счастью, в их квартале в старом угловом доме жил портной, занимавшийся ремонтом и перелицовкой одежды, он тоже был шекинец. Агадаи и Эюб пошли к нему. Старик их выслушал, от души посочувствовал Алибале, но идти к майору отказался, сославшись на неопытность в подобных делах, — пойду, мол, как говорится, поправлять бровь, да выколю глаз… Но у старика был племянник, который знал многих шекинцев, живущих в Баку, и мог посодействовать в поисках нужного человека. Старик обещал вызвать племянника к себе и поговорить с ним; если парень сам согласится пойти к майору — хорошо, если нет — кого-нибудь подходящего назовет, а он, портной, сообщит Агадаи. «Намекни племяннику, — сказал Агадаи, — что мы не собираемся провернуть дело всухую, за „спасибо“. Знаем, что потребуются деньги, и в долгу не останемся ни перед майором, ни перед ним».

Спустя три дня после этого разговора Агадаи снова пошел к портному-шекинцу, — оказалось, племянник в командировке, вернется в Баку послезавтра. Приходилось ждать.

Агадаи сидел в углу возле двери и, размышляя об этом, присматривался к Алибале. Неожиданно навалившееся горе превратило его в скелет — он не ел, не пил эти дни, не брился, совсем стал старик. Да и Вагиф, соблюдая обычай, также не брился. Значит, как только пройдет седьмой день после смерти Хырдаханум, надо обоих повести к парикмахеру…

Вообще говоря, Агадаи очень беспокоился за Алибалу. Сейчас вся родня, сын, старые друзья рядом, разделяют его горе, утешают, а завтра все разъедутся, займутся своими делами. Вагиф, он военный, уедет в свою часть, и останется Алибала совершенно один, и только тогда он в полной мере почувствует тяжесть своей потери…

Пришедшие на поминки говорили о том о сем. Алибала молча и безучастно слушал их. Только когда кто-то о чем-либо его спрашивал, он отвечал односложно. Но на Агадаи он поглядывал с благодарностью, — когда с ним приключилась эта беда, Агадаи и Месмаханум жили уже не столько в своем доме по улице Касума Измайлова, сколько у него в микрорайоне. Агадаи проявил свои истинно братские чувства к нему, Месмаханум держала траур по Хырдаханум, как родная сестра, и оба много пережили за эту неделю. Как-то он попытался выразить им свою признательность, и оба, муж и жена, чуть не обиделись. За что их благодарить, стыдно даже говорить о таких вещах, потому что его горе — это их горе. И в самом деле, только самые близкие могли так болеть душой за него и так самозабвенно справлять траурные дни, которые, как известно, требуют и труда, и расходов, тем более что в течение первой недели приходило много народу выразить ему соболезнование. Среди них, конечно, не было ни Дадаша, ни Явуза. В сущности, он не хотел, чтобы Дадаш появился тут в эти траурные, дни. Если сам Алибала повинен в смерти жены, то не меньше повинен и Дадаш с его проклятым бизнесом. Правда, Хырдаханум всегда прибаливала, страдала гипертонией, но с ней живут, и она могла прожить еще много лет, если бы не разволновалась и если бы было кому сразу прийти ей на помощь. После возвращения из Кубы Али-бала чуть ли не по сто раз повторял запоздалое заклинание: «Лучше бы у меня ноги сломались в тот день, когда я поехал с Явузом в Кубу!» Но, разумеется, толку от самобичевания не было…

— Пожалуйста, пожалуйста, проходите! — услышал он голоса из коридора и по приветливости этих голосов заключил, что на поминки пришли уважаемые люди.

И действительно, в комнату вошли Мовсум Велизаде и еще какой-то мужчина. Все присутствующие поднялись. Алибала и Кебле Меджид предложили пришедшим свои места, но Мовсум Велизаде сел рядом с Кебле Меджидом, а его товарищ — рядом с ним.

Разговоры смолкли, и все взоры обратились на Мовсума Велизаде.

Сапожник Эюб просто воспрянул духом, так как был совершенно уверен, что на поминки пришел шейх-уль-ислам, а это была великая честь — сидеть в одном обществе с такой уважаемой личностью. От восторга он, казалось, потерял дар речи; прервав свой разговор, он уже не стал возобновлять его и молчал, как молчит рядовой солдат в присутствии старшего начальника. Казалось, он даже и сидит по команде «смирно», готовый выслушать любой приказ.

Пришедшим подали чай. Кебле Меджид опустил в стакан Мовсума Велизаде дольку лимона, придвинул к нему тарелку с халвой.

Некоторое время царило молчание, словно люди воды в рот набрали. Мовсум Велизаде заметил: все ждут, что он скажет. Значит, надо что-то сказать. Он вытер носовым платком губы, легонько кашлянул и обратился к Алибале:

— Чем страдала покойница?

— Врачи говорят, у нее случился инфаркт.

— Инфаркт — тяжелая болезнь. Как говорят в народе — модная болезнь. Болезнь века. Многие, к сожалению, умирают в последнее время от инфаркта. И от рака.

Эюб словно только и ждал, когда Мовсум Велизаде заговорит. Заговорил, и это для Эюба прозвучало как сигнал — он открыл рот, и его понесло:

— Конечно, каждый, кто появился на свет, рано или поздно, должен умереть, покинуть этот бренный мир. Обидно только, что люди уходят из жизни не от старости, а из-за болезней. — Он повернулся к Мовсуму Велизаде: — Хотя мне и трудно говорить в присутствии такой многоуважаемой личности, как вы, я все же рискну сказать. Есть в народе такая притча. Говорят, когда аллах назначил Азраила на должность собирателя человеческих душ, Азраил воспротивился. «На свете столько людей, и род человеческий продолжается, — ответил он аллаху. — Не хочу впадать в грех, забирая души всех живущих, да с этим делом мне и не справиться». На что аллах сказал: «Об этом не думай. Я каждому пошлю болезнь, и все будут умирать, но не сразу»… Сейчас люди в большинстве умирают от всяких сердечных болезней и от этого проклятого рака. От сердечных все же есть лекарства. А рак лечить пока не научились. Режут и зашивают — после этого человек умирает еще быстрее. Конечно, научатся рано или поздно лечить и рак, но к тому времени болезнь унесет многих.

Кебле Меджид, перебирая перламутровые четки, сказал:

— Это все так, Эюб. Вместе с тем многое зависит и от самого человека. В жизни много чего случается, только из-за всего не стоит выходить из себя, нельзя все принимать к сердцу. По возможности надо смотреть на все спокойнее и проще. Правда, нельзя и равнодушным быть, нельзя быть беспечным. — Он говорил, глядя на Велизаде. — Один из моих внуков как-то учил наизусть стихотворение одного нынешнего поэта. Две строки этого стихотворения дошли до меня, и я их тоже запомнил. Когда заходит разговор о жизни, я вспоминаю эти золотые слова, хотя их и сказал современный поэт. Он сказал: «Каждый, кто не доживет до ста лет, сам виноват в этом». В сущности, ведь так оно и есть: надо управлять собой, надо беречь здоровье.

Слушая Кебле Меджида и изредка посматривая на Алибалу, Мовсум Велизаде подтвердил:

— Очень верные слова. Человек должен следить за своим здоровьем, ибо где тонко, там и рвется. — И, чтобы отвлечь Алибалу от тяжкого раздумья, спросил: После возвращения из рейса вас не вызывали к начальству? Ничего не говорили?

— О чем, Мовсум-муаллим?

— Я послал начальнику вашего управления письмо.

— Нет, Мовсум-муаллим, не вызывали. После того рейса я еще не был на работе. В управление зашел один раз, просил отпуск в связи с болезнью Хырдаханум. А что за письмо, если не секрет?

Эюбу не понравилось, что Алибала, обращаясь к Мовсуму Велизаде, называет его «муаллим». «Что он говорит, какой еще „муаллим“? Человек на таком высоком посту, а он ему — „муаллим, муаллим“, как любому захудалому педагогу. Это же шейх-уль-ислам, понимать надо! Совсем рассудка лишился старик!»

Мовсум Велизаде кратко рассказал собравшимся о своей поездке в Москву, об истории с утерянным портмоне, о том, что вся работа проводников, особенно Али-балы, достойна похвалы, и он написал об этом начальнику управления дороги.

Алибала никак не ожидал, что Мовсум Велизаде заведет сейчас такой разговор, — ведь в другое время он ни за что не заговорил бы об этом. Но он не знал, что Велизаде умышленно рассказал эту историю, чтобы еще раз подчеркнуть перед собравшимися благородство Алибалы и тем самым хоть немного подбодрить и поддержать его в тягостные дни. И, надо признать, история, сдержанно рассказанная Мовсумом Велизаде, произвела на всех приятное впечатление, только сам Алибала никак на нее не реагировал, словно слушал рассказ о ком-то постороннем. Зато Агадаи повел себя так, словно он до сих пор дремал и его только что разбудили, поднеся к носу нашатырного спирта. «Ну что за странный человек этот Алибала! Подробно рассказал о том трудном рейсе, а о такой замечательной истории ни гугу! Правда, он с детства такой: никогда сам ничего не расскажет, каждое слово хоть клещами из него выдирай. Не то что Эюб говорит и наговориться не может. Эюб разговорчив сверх всякой меры, а этот, наоборот, молчалив словно камень. Сложить бы эти черты да разделить между ними поровну, вот было бы два настоящих человека!»

Агадаи собирался сказать что-то на этот счет, но Эюб, видя, с каким вниманием и интересом слушали присутствующие рассказанную Мовсумом Велизаде историю, тоже решил щегольнуть перед «шейх-уль-исламом» своей осведомленностью обо всем на свете и заговорил почему-то о Бермудском треугольнике, о котором где-то когда-то от кого-то слышал. А среди собравшихся были люди, ничего не слыхавшие об этом странном уголке планеты, и они с интересом слушали его. Вдохновленный этим вниманием, Эюб пришел в экстаз.

— Вот и верь, когда утверждают, что в наше время чудес не бывает, уверенно заявил он. — Ну, если это не чудо, то что же, по-вашему? Корабли, проплывающие там, самолеты, пролетающие над этим местом, вдруг исчезают. Как говорят, ты не ударил, я не упал, а что же случилось? Как объяснить? Очень загадочное место этот Вермутский треугольник, расположенный недалеко от Америки.

Асадулла-киши, несколько глуховатый, переспросил:

— Как ты назвал это место?

— Вермутский треугольник.

Асадулла-киши не мог сдержать смех.

— Мир праху твоих родителей, молодой человек! Вермут — это сорт сладкого вина, кто пьет, тот эту марку хорошо знает, очень крепкое вино. А около Америки расположены Бермудские острова, около ста пятидесяти небольших островов. Бермуды. Они так расположены, что образуют треугольник, и это место называют Бермудским треугольником.

Эюб не растерялся.

— Бермуд или вермут, какая разница, слова схожие, немудрено перепутать, сказал он. — Да, так вот, когда через этот Бермудский треугольник проходят корабли, некоторые из них бесследно исчезают.

Старик, сидевший напротив Эюба, удивленно воскликнул:

— Да не может быть! Какой-нибудь предмет на воде остается же!

— Почему не может быть? Ну, исчезновение пароходов еще кое-как можно объяснить: океан глубок, пароход ушел на дно, и конец. Ну, а что вы скажете о самолетах? Летит себе в небе над этим местом — и вдруг нет его. Вот оно, настоящее чудо! Даже птица не может пролететь там безнаказанно. Один английский капитан, проплывая на своем пароходе в тех местах, увидел, что огромное животное, похожее на дракона, высунуло голову из воды и жует большого кита. Это чудовище было занято китом и не обратило внимания на пароход, и только поэтому пароход ускользнул, а капитан живым-невредимым вернулся на родину и рассказал всем эту историю. С тех пор ученые пришли к выводу, что именно это животное проглатывает пароходы и самолеты, проходящие через Бермудский треугольник.

Старик, сидевший против Эюба, снова удивленно воскликнул:

— Ну и ну! Вот это животное!.. Да, это настоящее, чудо! Интересно, почему это животное не изловят и не убьют? Сил не хватает?

— Разве это легкое дело? Разве в океане только одно такое животное? Их там полно! Одного убьют — другое появляется. Вот мы волков убиваем? Убиваем. Сколько их перебили, а они все еще не перевелись. Эх, мир велик, в нем такие странные вещи происходят, о которых мы и понятия не имеем! Вот и океан — он ведь пока что сплошная загадка…

— Не сплошная, — не вытерпел Асадулла-киши. — Те, кто ничего не знает о происходящих в мире событиях, не знает тайн природы и поражается, слыша россказни того или иного человека, виноваты сами. У нас издается столько газет, журналов, книг, что, если будем внимательно читать их, не надо даже кончать вуз, столько можно узнать обо всем. И уж во всяком случае не станем слушать тех, кто плетет все, что придет на ум. Простите за сравнение, но иные, как страус, прячут голову и не ведают, что зад торчит наружу.

Старик, сидевший напротив Эюба, возразил Асадулле-киши:

— Слушай, что тут могут объяснить газеты икниги? Их люди пишут. А то, что творится в мире, — на то воля всемогущего аллаха. Как он хочет, так и правит этим бренным миром.

Мовсум Велизаде, безразлично слушавший рассказ Эюба, вмешался в разговор:

— Вы так увлеченно и так горячо рассказывали о Бермудском треугольнике, что можно подумать — сами там были и все своими глазами видели…

Похвала Мовсума Велизаде пришлась по душе Эюбу, он слегка откашлялся и выпрямился, победоносно глянув на Асадуллу-киши.

А Велизаде повернулся к старику, уповавшему на волю аллаха:

— Не примите на свой счет, но издавна повелось: когда люди не могли понять существа того или иного явления природы, они приписывали его богам. Потому что это самый легкий выход из необъяснимого положения. Вот, например, то, что происходит в Бермудском треугольнике, люди объясняют по-разному… Говорят о чудовищах, которых никто не видал. Это, конечно, вымысел. Ученые тоже по-разному объясняют исчезновение судов и самолетов.

— Как же они это объясняют? — спросил Эюб. — Это очень интересно.

— Ученые выдвигают на этот счет несколько теорий. Одна из них такая…

Старик, сидевший напротив Эюба, перебил Мовсума:

— Значит, пароходы и самолеты все-таки исчезают?

— Да, и ученые, работавшие в том районе, пришли к выводу, что в Бермудском треугольнике, то есть на глубине океана, при определенных условиях образуются гигантские водовороты, способные в один миг поглотить любой корабль.

— Вот это понятно. Ну, а самолеты? В небе-то водоворотов нет?

Асадулла-киши с трудом сдерживался, чтобы не ответить этому невежде.

— В небе — точнее, в воздухе — есть свои течения, вихри. Исчезновение самолетов, пролетающих над Бермудами, объясняют так: там, где в океане возникают водовороты, уровень воды резко падает, при этом образуется воронка; эта воронка засасывает в себя воздух, и самолеты, пролетающие в это время, попадают в воздушную яму, теряют устойчивость и падают в океан…

Многих удовлетворило такое пояснение, но Асадулла-киши мог бы даже дополнить Велизаде, однако счел неуместным затягивать разговор. Только старик, сидевший напротив Эюба, с сомнением покачал головой:

— Не стану врать, но до меня, хоть убей, не доходит, как получается, что исчезают самолеты. Океан не дракон, чтобы своим дыханием засасывать и проглатывать, словно птицу, летящие высоко самолеты. Пустое это!

Асадулла-киши не вытерпел:

— Не обижайтесь, дорогой, вы, конечно, не виноваты, что не можете понять этого. Для того чтобы понять смысл явлений природы, в том числе и то, что происходит в Бермудском треугольнике, надо обладать хоть не большими научными сведениями…

Старик согласился:

— Да, в этом отношении я обделен, у меня двухклассное образование, когда нужно — могу расписаться, вот и все.

— Вот потому-то ты и не можешь всего этого понять, — сказал Эюб: он имел за плечами семилетку.

Агадаи сидел, подперев подбородок ладонью, и думал в продолжение этого спора совсем о другом, — он думал, как бы ему наедине переговорить с Мовсумом Велизаде. Переговорить так, чтобы Алибала не узнал об этом разговоре.

Пришла на поминки еще одна группа мужчин. Комната была невелика, мест на всех явно не хватало, и поэтому те, что пришли давно, поднялись и попрощались. Мовсум Велизаде тоже встал. Алибала пошел проводить уходящих.

Приход новых людей успокоил Агадаи. «Как они вовремя пришли! А то этот болтун Эюб завел бы сейчас новый разговор и никому рта открыть не дал бы».

На лестничной площадке Алибала попрощался с каждым. Он поблагодарил Мовсума Велизаде и его товарища за то, что они пришли выразить соболезнование по случаю смерти его жены.

Пока Мовсум Велизаде и Алибала разговаривали, Агадаи вызвал лифт.

— Я провожу уважаемого Мовсум-муаллима, Алибала, — сказал он, пропуская Велизаде в кабину, и уже оттуда кивнул Алибале: все будет как надо.

Мовсум Велизаде чувствовал, что Агадаи хочет что-то сказать ему.

— Вы брат Алибалы? — спросил он.

— Да, мы братья. Даже больше, чем родные братья, Мовсум Велизаде не понял:

— То есть как это больше, чем родные братья?

— Мы с Алибалой друзья с детства. Выросли в одном квартале. Больше шестидесяти лет живем душа в душу.

— Да, Алибала такой человек, с которым можно дружить. Я был свидетелем того, как он по дороге в Москву встретил своего товарища и как заботился о нем.

— Вы говорите о том человеке, у которого не было билета?

— Да. Откуда вы его знаете?

— Алибала рассказывал.

Получилось очень кстати, что Мовсум Велизаде сам заговорил о Дадаше и отношении Алибалы к нему в дороге.

— Зовут этого человека Дадаш, — продолжал Агадаи. — Я как раз хотел с вами поговорить об этом, Мовсум-муаллим.

Лифт остановился на первом этаже. Велизаде предложил Агадаи выйти первым. Когда вышли из блока, Мовсум Велизаде спросил:

— Вы сейчас хотели бы поговорить со мной?

— Если возможно, я займу у вас минут пять.

Они вышли во двор.

Был тихий осенний вечер. На узкой асфальтовой дорожке под деревьями стояла серая «Волга». Это была машина Мовсума Велизаде. Невдалеке под деревянным навесом мужчины играли в нарды. Стук костяшек по доске гулко разносился по двору.

По медлительности Агадаи Велизаде понял, что старик хочет поговорить с ним наедине. Он предложил товарищу подождать его в машине.

Они отошли от блока и остановились на углу высокого здания. Агадаи не стал тянуть и кратко рассказал историю с чемоданом, о своей встрече с майором Ков-сарли…

— Вот в какой переплет попал Алибала по своей доброте. Когда вы рассказали эту историю с портмоне, я подумал… Не знаю, удобно ли сказать…

— Не стесняйтесь, я слушаю.

— Мовсум-муаллим, вы с первой встречи произвели на всех впечатление отзывчивого человека. Поэтому я подумал… если бы майор Ковсарли знал о бескорыстии Алибалы, он по-другому к нему относился бы, без подозрений.

— Я уверен, что Алибала порядочный человек, — сказал Мовсум Велизаде, терпеливо выслушав Агадаи. — Я позвоню майору Ковсарли, поговорю с ним. Постараюсь помочь…

— Излишне напоминать вам, Мовсум-муаллим, что Ковсарли не должен знать, что злополучный чемодан принадлежит Дадашу, — раз Алибала назвался владельцем вещей, во имя его спасения, наверное, так и должно быть. Он очень щепетилен и не хочет подвести товарища, кем бы он ни оказался. Дал слово, и на том держится…

— Вопроса о принадлежности чемодана я вообще касаться не стану. Я знаю Алибалу как человека и об этом буду говорить.

— Вся надежда на вас, Мовсум-муаллим. Я простой человек, ни на что не способен, кроме как сожалеть о случившемся. А ваш авторитет и эта история с портмоне показывают Алибалу в истинном свете. Хотя, честно говоря, Дадаш недостоин того, чтобы Алибала его выручал.

— Я тоже думаю, что Алибала зря взял на себя эту обузу. Дадаш — не тот человек, которого надо спасать от наказания. — Мовсум Велизаде протянул руку Агадаи. — Но что поделаешь, ввязался он в это дело, и мы должны помочь ему выпутаться.

— Извините, я и так задержал вас, Мовсум-муаллим, но как мне узнать, удалось вам поговорить с майором Ковсарли или нет?

— Вот вам телефон, позвоните завтра во второй половине дня.

Агадаи проводил Мовсума Велизаде до машины ивер-нулся к Алибале.

XVII

Подошел и второй четверг со дня смерти Хырдаха-нум, снова готовились поминки. Женщины перебирали рис, собирались варить плов. Алибала и Агадаи, не вмешиваясь в эти дела, сидели в комнате, разговаривали.

Алибала настолько был занят мыслями о жене, что история с чемоданом даже не вспомнилась ему. А между тем она могла обернуться чем угодно. И если Алибала не думал о новом ударе, который мог обрушиться на него, то Агадаи думал. Как условились, он позвонил Мовсуму Велизаде, но тот не сообщил ничего утешительного. Он говорил с Ковсарли, но взаимопонимания не было… Ничего не добившись у майора, Велизаде позвонил начальнику Управления внутренних дел железной дороги — того, как назло, не оказалось на месте; сказали, что его можно поймать в понедельник утром. Приходилось ждать понедельника. «Да, худо», — думал Агадаи. В довершение всего портной-шекинец тоже ничем его не обрадовал — да, он говорил с племянником, и племянник нашел знакомого человека и подослал его к майору, но майор и слушать не захотел своего земляка, отклонил даже просьбу такого уважаемого человека, как Мовсум Велизаде. Значит, намерен засадить Алибалу. И Агадаи пожалел, что не рассказал всю историю Вагифу — тот после седьмого дня уехал к месту службы… Еле дождавшись понедельника, Агадаи позвонил Мовсуму Велизаде. Тот сказал, что разговаривал с начальником; полковник обещал лично заняться этим делом и, если Алибала Расулов не совершил ничего противоречащего закону, помочь ему.

Потом Агадаи звонил Велизаде ежедневно, пока не узнал, что полковник ознакомился с делом Алибалы и сказал, что помочь проводнику Расулову можно, и он поможет ему. Поблагодарив Мовсума Велизаде от своего имени и от имени Алибалы, Агадаи впервые за эти дни спокойно вздохнул.

И вот они сидели вдвоем и беседовали, но Агадаи пока что и словом не обмолвился об участии Мовсума Велизаде в злополучном деле Алибалы. А так хотелось сказать! Ну хотя бы намекнуть Алибале, что дело его улаживается. Да прямо и сказать об этом нельзя было — Алибала непременно спросил бы, откуда ему это известно, а узнав, что Агадаи привлек к этому делу Мовсума Велизаде, возмутился бы.

Говорили о том о сем, вокруг да около; Алибала не заикался о чемодане, и Агадаи не знал, как к этой теме подступиться. В конце концов он спросил:

— Что это о твоем кубинском товарище ничего не слышно?

— Слышно, — ответил Алибала. — Дадаш звонил сегодня утром.

— Да? И что же он говорит?

— Что он может сказать? На всякий случай, приличия ради, справился о здоровье. Спросил о чемодане. Я-то ему на что? Да и кто я ему, чтобы он справлялся о моем горе?

— Своя рубашка ближе к телу, — согласился Ага-даи. — А ты не сказал, что держишь траур, что у тебя умерла жена?

— На что ему это знать?

— Надо было бы ему это сказать. Должен понимать, что человеческие чувства важнее его барахольных интересов. Ты потерял самого дорогого человека, а он об этом и не догадывается. Так пусть по крайней мере не звонит без конца, не надоедает.

— О чем говоришь, Агадаи! Он озабочен тем, что долго не возвращают чемодан. Тревожится. «Пойди, говорит, узнай, почему тянут. Может быть, чемодан уже в руках того человека, который хочет что-то получить? Так пусть не тянет, пусть скажет, сколько просит, сообщи мне по телефону, пошлю с Явузом или сам привезу».

— Я уверен, что дорожная милиция рано или поздно вернет чемодан, — сказал Агадаи. — В спекулянты тебя зачислить нелегко. Допустим, чемодан действительно твой. Мои ребята сказали, что вещи вез для них. Перехватили первый раз. А ты столько лет работаешь безупречно, награжден орденом Трудовой Славы. Вдобавок ко всему, такая уважаемая личность, как Мовсум Велизаде, написал твоему начальству лестный отзыв о твоей работе. Все это говорит в твою пользу.

— Не знаю, Агадаи, не знаю. Сегодня утром приходил Садых, мой напарник, с которым вместе работаем. Привез из Москвы индийский чай на поминки. Говорит, железнодорожная милиция затребовала характеристику на меня, и наше управление написало очень хорошую характеристику.

— Ну что еще хочешь? Теперь я на твоем месте позвонил бы в Кубу и сказал Дадашу, что требуется тысяча рублей, иначе тебя засадят как спекулянта.

— Но с меня никто ничего не требует, Агадаи! Зачем мне обманывать Дадаша и что делать с этой тысячей, если он даст?

— Что делать? Да ты возьми ее с него, а куда израсходовать, мы найдем. Как-то по телевизору показывали интересную картину. Наверное, ты тоже ее видел. Кажется, «Украли автомобиль» называется. Там один парень ловко крадет автомобили, купленные на нечестные деньги, продает их и переводит деньги в детские дома. Такие фильмы для чего показывают? Для того, чтобы люди смотрели и учились, брали пример. Так что возьми у Дадаша деньги. Может, подумаем и тоже переведем в какой-либо детский дом.

— Я не смогу, Агадаи.

— Да что тут такого?

— Не смогу, клянусь, не смогу клянчить деньги, врать. Мне чужие деньги не нужны, тем более деньги таких людей, как Дадаш, и детским домам не нужны, это же не сиротские приюты прежних времен! Государство заботится о детских домах.

В коридоре зазвонил телефон. Месмаханум, оказавшаяся рядом, сняла трубку, потом позвала Алибалу:

— Тебя просят.

Алибала вышел в коридор.

Звонил Асадулла-киши. Просил разрешения зайти. Повесив трубку, Алибала открыл дверь соседу. Старик, едва волоча ноги, но многозначительно улыбаясь, вошел, держа в руке две книги, сказал:

— Наверное, подумаешь, опять этот Асадулла со своими книгами, а тебе не до них. Но на этот раз я нашел кое-что для тебя интересное.

— Что я могу подумать, Асадулла-муаллим? Я всегда, в любое время вам рад. Пожалуйста, проходите в комнату.

Асадулла-киши поздоровался с Агадаи, с которым познакомился здесь в дни поминок. Агадаи встал и уступил старику свое место.

— Мне здесь удобно, — Асадулла-киши опустился на крайний стул и перевел дыхание. — В четверг я видел здесь очень почтенного человека… да, который позже пришел, да, с бородой. Понравился он мне. Рядом со мной сидел ваш старый сосед, кажется Эюб, да, разговорчивый такой. Так вот, он шепнул мне, что мужчина с бородкой — шейх-уль-ислам. Я сначала поверил, но все же сомнение какое-то оставалось, потому что лицо этого человека показалось мне знакомым, я где-то видел его. Я такой — если заинтересовался кем-нибудь, должен выяснить, кто он. — Старик многозначительно посмотрел на Алибалу и Агадаи. — И вот хочу преподнести вам сюрприз.

Ни Агадаи, ни Алибала не знали, что значит слово «сюрприз», и на всякий случай смолчали. Асадулла киши открыл одну из принесенных им книг и показал фотографию:

— Кто это? Посмотрите внимательно, не знаком ли он вам?

Алибала плохо видел без очков; прищурившись, он поднес книгу к глазам:

— Это Мовсум Велизаде.

Агадаи тоже посмотрел на фотоснимок:

— Да, это он. Что это за книга?

Асадулла-киши закрыл книгу и громко, прочел заглавие, написанное на обложке серебристыми буквами: «Мовсум Велизаде. История распространения ислама в Азербайджане и религиозные легенды и предания в нашей классической поэзии».

— Что, что? — переспросил Агадаи. Асадулла-киши еще раз протяжно, с расстановкой прочел название книги. Алибала сказал:

— Название я понял, но вот кое-чего не понял.

— Чего именно?

— Классическая поэзия и эти религиозные легенды и предания…

Агадаи подтвердил:

— И мне это не совсем ясно.

— Классическая поэзия — это те стихи, которые писали такие великие поэты, как Низами, Хагани, Насими. Что касается религиозных легенд и преданий, то Мовсум Велизаде имеет в виду легенды и предания, собранные в Коране. Например, «Юсуф и Зулейха».

— Что, «Юсуф и Зулейха»? — переспросил Агадаи. — Да это же сплошной дастан о любви! Разве он может быть в Коране?

— Может. И есть, можешь не сомневаться, уважаемый Агадаи. У меня есть Коран и на нашем, и на русском языках. На азербайджанский язык с арабского его перевел бакинский кази Мирмамедкерим Мирджафарзаде, напечатан в 1904 году в типографии «Каспий» Гаджи Зейналабдина Тагиева. На русский язык перевел известный ученый Игнатий Крачковский. Коран напечатан и в Москве в 1963 году. Так вот, в обоих изданиях имеется легенда «Юсуф и Зулейха»! Чтобы могли убедиться, могу дать любую из этих книг с условием возврата.

— Я этого не знал, — сказал Алибала.

— И ничего удивительного, дорогой сосед. Моллы много веков обманывали людей, не знавших арабского языка, и из Корана брали для проповедей только то, что их устраивало…

Алибала взял книгу, полистал ее, еще раз посмотрел на фотографию Мовсума Велизаде. Асадулла-киши сказал:

— Эту книгу он написал. В предисловии сказано, что академик Мовсум Велизаде — крупный специалист в области истории ислама и литературы Востока. Старик открыл вторую книгу. — А это избранные сказки из «Тысячи и одной ночи». С арабского на азербайджанский перевел Мовсум Велизаде. — Он приложил палец к надписи, набранной мелким шрифтом на титуле, и протянул книгу Агадаи: — Вот, прочти, тут сказано, что он переводчик и комментатор книги.

— Мовсум Велизаде?

— Да, именно он.

— Значит, — раздумчиво проговорил Алибала, — значит, Мовсум-муаллим большой ученый! А я думал — ахунд или шейх… И разговаривал с ним о всяком…

— И я тоже так думал. Этот Эюб сбил меня с толку. Но когда заговорили о Бермудском треугольнике, обратили внимание, как Мовсум Велизаде растолковал это удивительное явление природы? Будь он служителем религии, он сказал бы, что все, что творится на свете, творится по воле всемогущего аллаха, все в его власти, он все может, и не надо сомневаться в этом, грешно, и нельзя высказывать сомнения, если не хотите стать косоротыми…

Алибала закрыл книгу и вернул ее Асадулле-киши.

Снова зазвонил телефон, на этот раз продолжительно. Трубку снова сняла Месмаханум.

— Алибала, Куба вызывает. Асадулла-киши поднялся:

— Я пойду; поставил чайник, может выкипеть. — Кряхтя, вышел в коридор. Если хочешь, Алибала, я оставлю эти книги, посмотришь. Или унести?

— Унесите, Асадулла-муаллим, откуда у меня терпение прочесть их? В другое время посмотрю. — Алибала стоял с трубкой в руке, ожидая вызова абонента; старика пошел проводить Агадаи.

Наконец послышался голос Дадаша:

— Алибала, это я. Еще раз здравствуй. После нашего разговора я решил на всякий случай послать тебе рублей четыреста, держи их у себя — вдруг попросят, а у тебя не окажется, не побежишь ведь брать взаймы. Мне не верится, что это дело уладится без ничего, с тебя непременно сдерут, иначе не видать чемодана. Клянусь здоровьем, я не столько за товары беспокоюсь, сколько за тебя. Из-за меня ты попал в такую историю… С того дня я словно на иголках сижу.

Алибала смягчился, когда Дадаш высказал свое сочувствие и проявил заботу. Но, помолчав, ответил:

— Денег не присылай, Дадаш. Ни завтра, ни послезавтра. Я никому ни копейки давать не собираюсь. Раз чемодан мой, я его возьму. Слышишь, денег присылать не надо.

Агадаи, стоявший в коридоре и внимательно слушавший разговор Алибалы, подошел ближе и жестами дал понять, что он зря отказывается от этих денег, но Алибала не обратил на эти жесты никакого внимания. Агадаи подумал, что он не понял его, и шепнул на ухо:

— Слушай, почему отказываешься? Пусть присылает! Не ты просишь — он сам предлагает.

Алибала зажал рукой трубку, чтоб Дадаш его не слышал, сказал приятелю:

— Что ты привязался к деньгам Дадаша? Сказал тебе: не возьму, и точка. — И он продолжал разговор с Дадашем: — Алло, ты слышишь меня, Дадаш? Не присылай ничего. Заранее предупреждаю: если пришлешь — верну обратно. Сиди спокойно и жди. Как только получу из милиции твой чемодан, позвоню, твой племянник приедет и заберет. Еще раз повторяю: сам не приезжай, пришли Явуза.

Предупреждая Дадаша, чтобы он не приезжал сам, а прислал за чемоданом Явуза, Алибала давал понять, что не хочет больше встречаться и разговаривать с ним.

XVIII

Прошло семнадцать дней со дня смерти Хырдаханум. Понемногу Алибала стал свыкаться со своим горем. На старинный дедовский комод, на видное место, поставил увеличенную фотографию Хырдаханум. Из всех фотографий жены эта больше всего ему нравилась. И теперь, входя в комнату, он смотрел на фотографию, и на сердце становилось немного легче, как будто Хырдаханум была рядом, только что не могла ничего сказать.

С утра Алибала вместе с Агадаи сходил в железнодорожную милицию и получил чемодан. Принеся его домой, Алибала тут же позвонил в Кубу. К счастью, самого Дадаша не было дома, он разговаривал с его женой. Попросил прислать Явуза за чемоданом. Не прошло и часа после разговора, как снова позвонили из Кубы. Узнав по голосу Дадаша, Алибала прикинулся, будто не слышит его. Он старательно дул в трубку, кричал: «Алло, алло! Кто это? Отвечайте же! Ничего не слышу. Черт, опять этот телефон испортился…» А Дадаш с того конца провода кричал: «Алло, алло, Алибала, ай Алибала, это я, Дадаш, я слышу тебя хорошо…» Но Алибала больше не откликнулся и повесил трубку. Потом, сколько ни вызывала междугородная, он к телефону не подошел.

Агадаи, как только доставили на квартиру чемодан, сказал, что должен ехать в Маштаги — сегодня вечером свадьба у родственников, они приглашены, что поделаешь, такова жизнь, добро и зло, печаль и радость — родные сестры, надо привыкать, — извинился и ушел.

И то сказать, эти семнадцать дней, минувших со дня смерти Хырдаханум, Агадаи ни на час не оставлял его одного. Отвлекал делом или разговором от тяжелых дум; время проходило незаметно.

Но вот он остался один, совсем один, и боль и тоска сразу накинулись на него, словно торопились наверстать упущенное, показать свою силу.

Прошло несколько часов после звонка Дадаша, а голос его все еще звучал в ушах Алибалы. Он упрекал себя в том, что зря не ответил Дадашу, не сказал прямо и честно, что не желает с ним разговаривать, что между ними все кончено. Бывают ведь такие минуты, когда надо говорить открыто, называть вещи своими именами: белое — белым, черное — черным. Но, вспоминая свою поездку в Кубу, Алибала находил некоторое утешение в том, что по крайней мере там, в гостинице, он высказал Дадашу все, что думает о нем. Если бы он не сделал этого тогда, сейчас, в эти траурные дни, он не смог бы высказать ничего… И еще Алибалу одно утешало: не будь откровенного разговора в гостинице, он никогда как следует не узнал бы Дадаша, не разглядел бы его подлинного лица…

Позвонили. Алибала, задумчиво перебирая четки, медленно поднялся и пошел открывать.

— Кто там?

— Я, Алибала-ами. Явуз.

Улыбаясь, Явуз поздоровался. Вошел в коридор без приглашения, как свой человек.

Алибала не ожидал, что Дадаш так быстро пришлет человека за чемоданом. Он считал, что Явуз прибудет в Баку только завтра утром. Что за спешка, ведь еще не конец света, столько ждали своего чемодана, могли бы подождать еще день. «Да он только и ждал звонка — не успел я получить чемодан, как племянник уже тут как тут. И что удивляться: ведь интерес Дадаша — в этих вот чемоданах». Хорошо хоть, что на этот раз Явуз явился без подарков, без его, Алибалы, «доли» или «пая», как он говорил, а то пришлось бы прогнать и его.

— Явуз, сынок, ты что, был в Баку? Дядя позвонил тебе?

— Нет, прямым ходом из Кубы.

— Из Кубы? Так быстро?!

— Машин на дороге не было, гнал со скоростью сто. — Словно поздравляя Алибалу с окончанием какого-то важного дела, Явуз сказал: — Хоть и долго пришлось ждать, а все-таки кончилось так, как мы и предполагали. Мой дядя мудрый человек, знает, к кому обращаться в трудную минуту.

Алибала пропустил эти слова мимо ушей. Чемодан стоял в коридоре. Получая его в милиции, Алибала бегло заглянул в него. Он наизусть помнил, что лежит в этом чемодане, и на всякий случай проверил его: все оказалось на месте…

— Если не спешишь, сынок, проходи, отдохни, такую дорогу отмахал… А если спешишь, вот чемодан, можешь забирать.

— Зайду на минутку, мне надо кое-что вам передать.

Они вошли в комнату. Внимание Явуза привлекла большая фотография на комоде. Он вспомнил, что в прошлый раз, когда он был в этой комнате, этой фотографии не было. Похоже, Алибала был дома один… Судя по тому, что рядом с фотографией женщины стояла ваза с цветами, он стал догадываться, что это с чем-то связано, но о том, что у Алибалы умерла жена, он все же не подумал, это не пришло ему в голову, а Алибала ничего не сказал ему о случившемся.

Явуз достал из кармана несколько новеньких пятидесятирублевок и положил их на стол перед Алиба-лой:

— Здесь четыреста рублей. Дядя Дадаш послал.

— Так вот что ты должен был мне передать? — спросил Алибала.

Яйуз не понял, почему Алибала с таким удивлением спрашивает.

— Да, Алибала-ами. Дядя просил передать вам.

— Но я не просил у него денег. Несколько дней назад я говорил с ним по телефону, чтобы не посылал. И сегодня, разговаривая с его женой, я не упоминал о деньгах. Не понимаю, для чего он прислал их?

— Я не знаю, о чем был разговор. Но он дал эти деньги, и я привез.

Алибала придвинул деньги Явузу:

— Забери. Как привез, так и отвези, отдай своему дяде.

— Алибала-ами…

Алибала не захотел слушать Явуза, словно заранее знал, что он скажет.

— Возьми, возьми, положи в карман! Явуз опешил. Он не представлял себе, что товарищ его дяди может так рассердиться из-за денег. Наоборот, его беспокоило другое: он подумал, что, наверное, Алибала потратил много больше, чтобы выручить чемодан. Но к этим четыремстам, которые дал Дадаш, он мог добавить только сотню, больше при нем денег не было.

— Алибала-ами, прошу вас, не сердитесь. Прошлый раз, когда дядя узнал, что вы хотели вернуть свой пай, он очень огорчился. Теперь, если я отвезу ему эти деньги, он будет ругать меня на чем свет стоит.

Алибала исподлобья смотрел па Явуза. Парень изменился в лице, щеки залило румянцем. «Хоть и гласит пословица, что герой — в своего дядю, Явуз вовсе не похож на Дадаша, и это очень хорошо. Не потерял еще ни стыда, ни совести… А вот дядя…» Даже когда Алибала сказал Дадашу, что нехорошими делами он занимается, Дадаш, против ожидания, не устыдился, не взмок от волнения наоборот. Алибала не мог забыть посеревшего от злости лица и трясущихся в гневе губ Дадаша. Да, надо растерять всю совесть, чтобы, занимаясь нечестным промыслом, оправдывать свое поведение да еще обвинять других…

Явуз еще стыдился… Деньги лежали на столе. Он не хотел брать их, хотя ему стало ясно, что, если даже он упадет на колени перед Алибалой, тот денег не примет, что его слово — твердое и окончательное, говорить с ним о деньгах бесполезно, — наоборот, если он заговорит о них, старик совсем рассердится и вытолкает его в шею. Лучше всего подобру-поздорову самому убраться отсюда.

Алибала еще раз сказал:

— Забери, забери эти деньги, чтобы я их не видел. И Явузу ничего другого не оставалось — он сунул деньги в карман и поднялся:

— До свиданья.

Он так спешил уйти, что забыл даже о чемодане, Алибала напомнил:

— А чемодан? Ты не берешь?

— Надо же! Главное-то и забыл, — покачал Явуз головой, взял чемодан и еще раз сказал: — Будьте здоровы, Алибала-ами.

— Всего хорошего, сынок.

Отправив чемодан в Кубу, Алибала словно хомут с себя сбросил и облегченно вздохнул.

ЭПИЛОГ

Был конец июня. Стояла жара, и многие жители Баку, имеющие свои дачи на Апшероне, выехали из города.

Алибала жил на даче с весны — на вторую неделю после новруз-байрама перебрался в Шувеляны и только время от времени ездил в город, чтобы помыться и постирать.

На даче он жил совершенно один. Потихоньку работал в саду. С весны он многое успел сделать: посеял помидоры, огурцы, баклажаны, дыни, арбузы. На свалке собрал много старых труб, огородил ими сад, натянув на трубы проволоку. Вскапывая огород, собрал все камни, сложил их вдоль ограды. Побелил дом, а заодно и камни — получилась вокруг огорода белая кайма. На огороде все принялось, на деревьях завязались плоды. Оставалось ждать урожай. А пока времени свободного было много, он дважды в день — рано утром и после захода солнца — ходил к морю, где даже в будние дни было полно народу.

Когда Алибала переехал на дачу, в соседних домах еще никого не было теперь во всех домах по вечерам зажигались огни. Только одна двухэтажная дача стояла у дороги темная и безмолвная. С прошлого лета в этот дом никто не заглядывал. Говорили, что владельца дачи арестовали, описали все имущество, в том числе и эту дачу. Алибала не видел, что там есть, на этой даче, обнесенной высоким каменным забором, но бывавшие там говорили, что есть много чего, а сад напоминает райский уголок…

Вот уже второе лето Алибала жил на даче один. Если бы не дача, что он стал бы делать в городе? Один, без Хырдаханум? Ее мечта исполнилась: он вышел на пенсию. А она ушла…

От жгучей тоски и безделья зимой он не знал, куда деться.

Проснулись все недуги — он теперь постоянно болел, то и дело торчал в поликлинике. Пошаливало сердце, не хватало дыхания, мучила бессонница. А на даче дышалось немного легче.

Алибала получил письмо от Вагифа и считал дни, оставшиеся до приезда своих. Сын писал, что его не отпускают, но жена и дети приедут в начале июля. Вот-вот должна быть телеграмма о их вылете. Он поедет в аэропорт встречать невестку и внуков и привезет их сразу на дачу. Он уже все подготовил для встречи дорогих гостей. Еще в апреле купил в зоомагазине полсотни инкубаторских цыплят, — конечно, пока растил их, несколько цыплят стали добычей кошек, иные куда-то запропали среди виноградных лоз, выжила только половина, но он хорошо кормил их, цыплята набрали вес, и когда приедут дети, в мясе нужды не будет. Овощи и фрукты свои. Места, где можно отдохнуть, много.

Все будет хорошо. Только бабушка внуков уже не встретит.

Алибала недавно вернулся из города, переоделся в старые рабочие брюки и рубаху, присел на тротуарчик у веранды и в задумчивости перебирал свои янтарные четки: шак… шак… шак…

Стояла жара. От автобуса, идущего из Мардакян на ГРЭС «Северная», он прошел под солнцем полтора километра, устал.

В городе у него не было особо важных дел, мог и не ездить туда, но в выставочном салоне, что на улице Гуси Гаджиева, уже закрывалась выставка работ мастеров народного творчества и прикладного искусства, и он не мог не посетить эту выставку: на ней были представлены кнуты и фырфыры, изготовленные его другом Ага-даи. Поэтому Алибала с восходом солнца выехал в город. Закончив дела у себя в микрорайоне, он поехал на улицу Гуси Гаджиева, на выставку. Выставка его поразила. Чего там только не было! Но он с грустью думал, что теперь люди уже не увидят многих прекрасных поделок — исчезают они из быта… И как хорошо, что в селах и городах еще живы мастера народного искусства, что оно еще не исчезло целиком — вот смогли даже устроить выставку, и тьма народу пришла посмотреть вовсе или давно не виданные вещи. Прошел час, пока он, рассматривая экспонаты, дошел из одного конца зала до другого. Он бы еще ходил и ходил, дивясь на работы ювелиров, ковроткачей, столяров, жестянщиков, медников и граверов, если бы не фырфыры и кнуты, которые он наконец нашел на стенде, — они не привлекали особого внимания посетителей, но перед ними Алибала остановился надолго. Он смотрел на них и вспоминал прожитую жизнь, босоногое детство, когда он играл в фырфыр, именуемый теперь то юлой, то волчком… Нет, фырфыр! Их делал Агадаи. Каждая пара была одного и того же размера, а узор на одной паре отличался от узора на другой…

Да, прошла жизнь, пролетели, промчались годы! Когда-то Алибала и Агадаи были детьми и гоняли с товарищами фырфыр по улице Касума Измайлова. Они ставили его на тротуар, кнутом разгоняли, потом отходили в сторонку и смотрели, чей фырфыр будет вращаться дольше. И никто не мог победить Машаллаха — неведомо, как он ударял кнутом, что его фырфыр, словно пригвожденный, вертелся долго и не падал… Да, нынешние дети не знают этой игры, не слыхали о ней, никто больше не делал фырфыры, люди смотрят на них как на устаревшую игру, а дети той порой увлекаются грубыми и небезопасными играми…

Выходя из зала, Алибала увидел, что на столике перед дверью лежит толстая тетрадь и некоторые из посетителей пишут в ней отзывы. Он тоже написал бы, написал бы о фырфыре, но подумал: какой смысл? Кто обратит внимание на его мнение? Газеты пишут о более важных вещах, и что же, какой толк?

По улице Караева он пошел к метро «Баксовет», чтобы ехать в Шувеляны. На углу Дворца счастья его догнала машина. Алибала вздрогнул от довольно резкого сигнала и сердито обернулся, чтобы отругать водителя серых «Жигулей», высунувшегося из окна, но тут же и осекся.

— Здравствуйте, Алибала-ами, — сказал водитель. Это был Явуз. Алибала не видел его с тех пор, как тот приезжал за чемоданом.

— Ого, Явуз, ты ли? Салам!

— Здравствуйте. Куда идете? Садитесь, подвезу.

— Мне недалеко, на метро.

Чувствовалось, что Явуз рад встрече, хочет поговорить. Он вышел из машины, пожал руку Алибале.

— Ну, как живешь? Сыграл свадьбу? Явуз стеснительно кивнул головой:

— Да, Алибала-ами.

— Поздравляю, поздравляю! Дай бог вместе с женой состариться. Ну, а сын или дочь уже есть?

— Нет пока, ожидаем.

— Дай вам бог счастья! И чтоб изведать его сполна!

— Спасибо, Алибала-ами.

— Ну, что в Кубе? Как Дадаш?

Искры радости стали гаснуть в глазах Явуза.

— Ну, дядя…

— Все ездит по городам?

— Уже не ездит, Алибала-ами, с этими поездками покончено.

Этот ответ утешил Алибалу.

— Наконец-то прислушался к моему совету! Не к лицу ему заниматься такими делами. Я этому рад, Явуз, спасибо за приятную новость. Что скрывать от тебя, я болел душой за Дадаша, беспокоился за него и сердился, теперь хоть немного успокоюсь.

Он действительно от души обрадовался, что его фронтовой друг хотя и поздно, но одумался. Ведь, вспоминая Дадаша, он всегда сожалел, что невольно помог ему в плохом деле, и попрекал себя за это.

Но Явуз погасил его радость:

— Дело обстоит несколько иначе, Алибала-ами: дядя сидит. На этот раз он так влип, что, боюсь, не сможет выкрутиться. Групповое дело, один конец в Москву тянется. Следователи взялись за него всерьез, копаются и каждый день обнаруживают что-либо новое… Посмотрим, чем кончится.

— Вот оно что!.. Жаль его жену и детей. Но, с другой стороны, только этим и могло кончиться то, чем занимался Дадаш.

— Уж если не везет, так не везет. На это, видимо, тоже воля аллаха.

— При чем тут аллах, сынок? Что человек посеет, то и пожнет. Это уж закон. Везение тут ни при чем…

— Это, в общем, так, Алибала-ами, но, вы знаете, этой семье действительно не везет. Муж моей двоюродной сестры — вы ее видели, мать тех двух ребятишек, с которыми вы говорили, — бросил ее, теперь все трое сидят на шее стариков…

— Если приглядеться, то у каждого, свое горе. Разница лишь в том, что есть горе, которое приходит со стороны, и есть горе, которое человек сам на себя накликает. У Дадаша как раз такое, и все близкие будут страдать из-за него.

* * *
Простившись с Явузом, Алибала всю дорогу до Шувелян — в метро, в автобусе, по пути на дачу — думал о судьбе Дадаша. В последний раз, когда они встретились в Кубе, обстоятельства сложились так, что Алибала не мог спросить у него, где и в какой должности он работал до выхода на пенсию. Но по внешнему виду Дадаша, по его одежде он заключил, что Дадаш жил обеспеченно. На нем был модный кожаный пиджак, модные брюки и рубаха. Он курил дорогие американские сигареты — ну прямо зарубежный турист! «По виду никак не скажешь, что он простой человек… А он спекулянт, перекупщик».

Шак… шак… шак… — постукивали янтарные четки. Перебирая их, Алибала словно беседовал с ними. С тех пор как он потерял Хырдаханум, он вот так, один на один, разговаривал с ними. И разговор получался. Четки не перебивали его, не возражали ему… Слушали и поддакивали: шак… шак… шак… «Эх, мир! Все у тебя есть: есть свадьбы и тризны, есть Агадаи и Эюб, Дадаш и Мовсун Велизаде. И Хырдаханум была. Была!.. Придет время, и обо мне скажут: был на свете Алибала. Проводник Алибала…»

Услышав встревоженное кудахтанье кур, он поднял голову и увидел, что на старом тутовом дереве сидит ястреб — изготовился ринуться в курятник. Алибала закричал, замахал руками:

— Хушт, хушт! Ах ты, вредитель, я тебе задам!

Забыв все на свете, Алибала вскочил, огляделся, ища, чем бы бросить в хищника, но — не найдя ничего подходящего, свернул четки и бросил ими в ястреба. Не попал — четки повисли на ветке дерева и сорвались, упали куда-то. Однако ястреб снялся с места и улетел.

Как он все-таки вовремя заметил его, а то опять лишился бы цыпленка. Ишь, понравилась ему курятина — привыкнет, не отвадишь.

На ровной площадке возле инжирового дерева был огорожен металлической сеткой участок для кур — там они и копошились с утра, не рылись в грядках. Белые цыплята резко выделялись на зеленом фоне сада — это и привлекло сюда ястреба.

И все в этом мире так: стоит только зазеваться — ахнуть не успеешь, как голову оттяпают. Мир просторен, места и дела в нем хватит всем, но есть в нем ястребы и цыплята. Если их поставить рядом, ястреба и куренка, окажется, что ястреб ничуть не больше, а, поди ж ты, покушается на ближнего и за его счет живет…

Алибала спустился с тротуарчика и пошел искать четки. Цыплята, несколько успокоившись после недавней угрозы, рассыпались по курятнику и деловито клевали просо.

Примечания

1

То есть моложе (идиоматическое выражение).

(обратно)

2

Кебле, Кербалаи — приставка к имени человека, совершившего путешествие в Кербелу, к святым местам.

(обратно)

3

Бахлул Даненде — мудрец, герой народных сказаний.

(обратно)

4

Мурдаширхана — помещение при мечети для ритуального омовения покойников.

(обратно)

Оглавление

  • I
  • II
  • III
  • IV
  • V
  • VI
  • VII
  • VIII
  • IX
  • X
  • XI
  • XII
  • XIII
  • XIV
  • XV
  • XVI
  • XVII
  • XVIII
  • ЭПИЛОГ
  • *** Примечания ***