Демон движения [Стефан Грабинский] (fb2) читать онлайн

ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ

РЕТРО БИБЛИОТЕКА ПРИКЛЮЧЕНИЙ И НАУЧНОЙ ФАНТАСТИКИ

Коллекция

Полное собрание сочинений СТЕФАНА ГРАБИНСКОГО

Стефан Грабинский

ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ

Рассказы

Том 1

Перевод Василия Сирийского

Издательство Престиж Бук

Москва

Художественный орнамент, использованный в оформлении переплета, является зарегистрированной торговой маркой и используется с разрешения правообладателя, ООО «Миллиорк».

ИЗ РЕДКОСТЕЙ. В СУМЕРКАХ ВЕРЫ

Дебютный двойной сборник 1909 г.

Опубликован под псевдонимом

Стефан Жальный

Из редкостей

ПУГАЧ

Вот он я, старый бродяга, измученный бездомный пилигрим. Весенние зори юности моей давно погасли; над поседевшей, распатланной дорожными ветрами головой — тусклый закат истерзанного окровавленного солнца, которое, испугавшись старческого хлада, скрыло свой огонь где-то за завалами бурых туч. Иногда лишь выскользнет из щели души страстное пламя прошлого и окрасит багрянцем мое лицо; и меня, старика, удивит невпопад и само, устыдившись, торопливо погаснет, прежде чем успеет вспыхнуть: улыбнусь язвительно и пойду дальше... Дальше, вперед в эту даль без конца, что синей каймой простерлась по окоему; иду по широким полям, крутым ярам и дебрям, оставляя клочья моих одежд на придорожных кустах. Ветер рвет их и разносит наследие прошлого другим беднякам, далеко-далеко по всему миру. Предо мной ползут в бесконечном превращении крестьянские нивы, боры и леса, пестреют сельские хаты, толпой встают городские башни; блистает, мерцает, бушует и плачет весь этот громадный божий мир... А я по-прежнему в дороге — как бродячий пес, которого прогнали от домашнего очага, шатаюсь по перекресткам...

Скрещивающиеся дороги! Перепутья!.. Скиталец-ветер носится над вами, насвистывая мне осеннюю песенку жизни. Иногда меня опьяняет этот лютый напев, и тогда я иду вперед, крепко задумавшись, ничего не видя перед собой,

- 7 -

а он холодным дыханием вытирает мне слезы, которые внезапно собрались откуда-то под опухшими веками...

Старый, дикий бродяга...

Гнусная жизнь у меня была — гнусная и негодная! Люди меня возненавидели — я посылал им проклятия. И преисполнилось мое сердце такой великой ненавистью и болью, что я стал страшной угрозой для счастья людского, оставаясь несчастным одиноким скитальцем.

— Дикие, страшные у тебя глаза, — говорили мне люди с детства.

Такие страшные глаза дала мне мать-природа. Ибо глаза эти обладали проклятой силой: пробуждали затаившееся в закутках души ближнего осознание неминуемой беды; глаза мои освобождали предчувствие, дремлющее в глубине человеческой души. Как гиена чует под могильным холмом падаль и трупы, так и я издали чуял жертву злой судьбы; ведомый магнетическим влечением, я приближался к этим проклятым землям, чтобы не покидать их до тех пор, пока не исполнится то, что нашептывал мне в глубине души какой-то демон. Сам я при этом страдал, как проклятый. Это была какая-то тяжелая болезнь: не имея ни минуты передышки, я мучил себя и других несчастных, вокруг которых я кружил как кровожадный стервятник, гипнотизируя своих жертв алчным взором; сужая круги все ближе и ближе, наполняя их глаза бездонным страхом; я был их неотъемлемым спутником ночью и днем, даже во сне я всевластно господствовал над ними в призрачных грезах... До тех пор, пока не свершалось... пока предчувствие не превращалось в реальность, пока не грянет гром... Тогда я уходил... чтобы нести страшную истину другим. Поэтому я проклят людьми и землей и знамение Каина жжет мое чело. Сам гореносец — и другим возвещаю погибель и несчастье.

Лучше ты меня, земля злодейская, пожри, ибо ведаешь, что породила чудовище!..

Лучше ты меня, вода чистая, потопи, ибо ведаешь, что упыря подкрепляешь!

Лучше ты меня, ветер полевой, в пропасть унеси, ибо ведаешь, что выродка освежаешь!

- 8 -

Песенку напеваешь, песенку, старая песенка-дума: Бродит ветер по полю — гей! Степные туманы, буря свирепая!.. В простор, в дорогу, в даль!..

-------------------------

Был дождливый осенний вечер. Небо натянуло стальное забрало облаков, лишь время от времени выглядывая синим, осовелым оком из-под приоткрываемых ветром век. Повсюду царило равнодушное бесцветье, столь же давяще-неясное и однообразное, как серая, зевающая скука. Без устали сыпал мелкий дождик; по засохшим стеблям и жестким веткам хлестал ветер, болезненно завывая, проносился сквозь пожелтевшую стену тополей вдоль проселка. С протяжным шипением врывался в их взъерошенные вершины и с каждым разом вычесывал целые пригоршни испещренных красными пятнами листьев; вновь рвал их, скручивал в муфты или длинными, шуршащими шлейфами нес по тракту палую листву. Придорожная ветряная мельница за тополями поймала его черными руками манекена и пустилась в пляс: развернулась, закрутила ворчащий жернов и остановилась... Ветер легко скользнул по крыльям... вылетел из чертовой мельницы, понесся по хищно ощерившейся ржаной стерне и залег в яру... притихло.

Промокший, простуженный, я шел дальше. Слева склонился замшелый крест; на кресте — ворон. Он захрипел, закаркал и улетел... Я миновал крест. Напрямик через поля тащился изможденный пес; остро торчащие ребра едва не пронзали насквозь впалые бока животного. Мне стало жаль псину: я подошел, чтобы бросить ему кус черствого хлеба, но в тот же миг дикий страх оттолкнул меня от него: в покрасневших от горячки глазах бестии пылало бешенство. Я отошел в сторону.

Он помчался дальше, обдавая дорогу кровавой пеной.

— Бешеный пес, — пробормотал я сквозь зубы, рефлекторно хватаясь за первый попавшийся камень.

— Дурак, — зашипело что-то в ответ, — дурак, ведь это Твой кум — брат сердечный.

Я сейчас так озяб, что с трудом поднимал окоченевшие ноги. Проходя через небольшую дубраву, я заметил

- 9 -

на поляне между лишенными коры стволами кучку людей, гревшихся у костра. Молочный тяжелый дым тянул белые щупальца из купы хвороста, усохших ветвей и листьев, составлявших костер, полз мягким телом, облизывая землю; ощупывал змеиным сплетением дубки, клубился в зарослях, ласкал хищные прелести терновника и чертополоха.

Я попросил греющихся людей о месте у огня. Они были оборваны не хуже меня и выглядели подозрительно. Задетые просьбой, они заинтересованно смотрели на меня с недобрым блеском в наглых глазах, но, увидев нищего, насмешливо и презрительно усмехнулись. Пожилой мужчина с мрачным выражением лица скривился в гримасе:

— Нет места. Пошел вон, к бесу!

Я свернул на дорогу. Протяжный, издевательский, глумливый колючий смех летел мне в спину и еще долго сопровождался язвительным хохотком.

Меж тем стало еще холоднее. Дождь изливал целые потоки на размокшую от сырости землю; длинные нити слез растянулись между хмурым сводом небес и заплаканными полями; ветер ежеминутно рвал их, разбрызгивая в мелкие капли и рубя мокрыми косами дождя придорожные деревья. Резко потемнело: быстро наступали мрачные осенние сумерки, прикрывая чудовищной ладонью лик разрыдавшегося мира. Лишь там, вдалеке, у самого края земли кровоточил закат; но и тот быстро укрывали от моего взора посиневшие завесы облаков, плотно смыкавшихся над пурпурной мистерией солнца.

С чувством облегчения я свернул с проселка на боковую тропинку, чтобы добраться до показавшегося в стороне полуразрушенного строения. Поначалу перед моим взором чернели лишь невыразительные очертания чего-то покосившегося и сгорбленного. Постепенно контуры стали различимы получше, формы стали более четкими, и из мрака ночи высунулся старый, полуразвалившийся кирпичный заводик. Древняя, покосившая постройка была совсем невысокой, так что крепко поизносившийся навес из гонта едва не касался трухлявым крылом земли. Грунт вокруг был утоптанный и твердый. Обходя кирпичню со всех сторон, я искал подходящее место для ночлега.

- 10 -

По крайней мере, у меня теперь хотя бы имелась крыша над головой — но какая крыша! — скорее уж решето; похоже, многолетние ливни прогрызли гонт и тес, которые были сплошь в дырах и безнадежно пропускали дождевую воду. На земле местами валялись куски кирпича, скалилась битая черепица, щербились пористые шлаки, осколки стекла и ржавого железа. Внутри небольшой отвал прыщавился рыжим оттенком битого кирпича, перемешанного с другими обломками.

Я решил устроиться как можно удобнее. Пару прогнивших поперечных досок, грозящих обрушением после любого сильного дуновения ветра, я вырвал из дырявого потолка. Падая, они разбивались на мелкие щепки. У меня теперь было отличное топливо, причем трут оказался излишним. Надо было еще обезопасить себя от все свирепевшей бури. Тут и там остались осколки кирпичей, а неподалеку чьи-то неведомые руки нагромоздили кучу камней, которые послужили мне для возведения защитной стены, опирающейся на один из столбов, которые поддерживали свод. Подобным же образом мне удалось сложить небольшой очаг или, вернее, яму, выложенную по краям кирпичом и гравием. При помощи верного кремня я разжег огонь. Кое-как укрытый от свирепствующего ненастья, скорчившись, закутанный в лохмотья, я грелся. Где-то откопал ломоть сухого хлеба на ужин. С трудом пережевывая его, я впился глазами в дрожащее, неспокойное пламя... Удивительно, как огонь умеет приковать к себе взор! Можно так смотреть на него часами, без мыслей, без движения. Подобное очарование присуще картинам громадных масс водной стихии. Помню, как однажды я сидел над большой рекой и не мог оторвать глаз от тихо катящихся волн; взгляд скользил по течению и плыл вместе с ним. Я испытывал неистовое желание отдаться воде, сладко отдохнуть в ее родительском лоне.

В другой раз я уснул, убаюканный коварными колыханиями вспененных, истекающих серебром морских волн. Тогда мне снились сны — грезы, которые навряд ли получится изведать в обычном сне. У меня было ощущение чего-то неопределенного, безмерно легкого и воздушного,

- 11 -

что пронизывало вселенную, проплывало через все мое существо, тесно связывая его с исполинским естеством земли. Гибкие, упругие волны текли по телу, и в них самих чувствовались какие-то движения, тонкие как мысль, гибкие как летящие мечты... Я ощущал их, но не чувствами — они спали крепким, непробудным сном, — я ощущал это всем собой, тончайшими волокнами нервов, их тысяче-узловыми сплетениями, пронизывающими все мое тело.

Я видел странные, непостижимые вещи: самые сокровенные колебания мира не ускользали от моего проницательного внимания, могучее сияние озаряло предо мной тайники природы, неизведанные лесные дебри, до которых, возможно, никогда не доберутся мои собратья; прозревал с быстрой проницательностью обращенную вспять роковую цепь причин; осторожно, с неумолимой логикой выводил чудовищные и все же — увы! — правдивые результаты!

И понимал! Я — человек — знал!

И все для меня было настоящим: и прошлое, и безумное будущее — одна великая протяженность без конца — головокружительный, порочный, грозный круг... Я был, и есть, и буду!..

А тихие волны все так же мягко бились о восторженное тело, трепетали, скрещивались, пронизывали... А чувства спали, а разум — хе-хе! интеллект, эта мудрая бестия, — дремал, пьяный, бессильный палач!..

В такие вот моменты из мрака будущего высовывалась отвратительная голова, и оно — это проклятое, ненасытное... несчастье... вонзало в меня свои когти, оставляя неизгладимые следы — где? — не ведаю: пропитывало все мое существо. И лишь оно, лишь его сознание и память оставались со мной после пробуждения от сна или от забытья. Но и тогда оно не давало мне покоя, душило призраком, пока кошмар не сбывался наяву с присмотренной им жертвой. А мне досталась роль посредника: я «возвещал»... Проклятие и кара на мне!.. Откуда и зачем!? Вон, там деревья гомонят шумно, там ветер рыдает — спрошу, может, знают...

Огонь трещал и шипел, выжимая пенящуюся влагу из промокшего дерева. Обгоревшие деревяшки с шорохом

- 12 -

покатились в обе стороны, закружился пепел, поднимаясь над кострищем. Удивительные тени маячили на балках, расселись по кирпичам; длинные косматые лапы хищно тянулись за чем-то, вытягивали цепкие костяшки пальцев, с каждым разом все более тонкие, нервные — дальше... выше... и отступили. Какое-то создание сонно шевелило там чудовищных размеров головой туда и обратно, скучно, однообразно... приняло вид вращающегося маховика: безумный оборот раз! другой!., лопнул со звоном... Тонкие и гибкие чувствительные щупальца развернули предательскую сетку теней: подстерегают... есть! Что-то помутилось, замерло, исчезло... Там, там, над водой, над зеленой... брр... что за чудесная головка... чарующие распущенные волосы, синие, влажные глаза... улыбка украсила коралловые уста, дитя у лона... Что?!.. Боже мой!., в омут!., оба!..

Я пришел в себя. Склонившийся надо мной стоящий рядом мужчина внимательно всматривался в черты моего лица; беспокойные глаза незнакомца впились в меня с непостижимой настойчивостью.

— Простите, — прошептал он, чуть приподняв дорожную фуражку, с которой стекала вода на прорезиненный плащ, — кажется, я прервал ваш сон.

Мне пока не удавалось как следует сосредоточить свои мысли для ответа.

— Видит бог, — невозмутимо продолжал он, — я устроился дьявольски непрактично. Будучи зачислен в судебную комиссию в качестве эксперта, я выехал вместе со всеми на место преступления. Только представьте — до смерти избили крестьянина в трактире в воскресенье. Вот скоты! Череп на затылке раскроили колом от забора. И вот, после того, как я управился с этим премилым делом, у меня осталось немного времени перед возвращением, пока судья должен был выполнить кое-какие формальности с солтысом*. Я пошел тогда в лес. Вы ведь знаете эти места — прекрасные боры, не так ли? И вы не поверите, но я заблудился с концами, не представляя, куда идти. Здешние жители говорят, что в лесах призрак путает людей... ха-ха! Вот и меня тоже

____________

* Должностное лицо в польской деревне.

- 13 -

какое-то лихо завело в чащу. Уже стемнело, и порядочно хлестал дождь, когда я наконец путаными неверными тропками выбрался на проселок. Естественно, было уже поздно, но, увидев за сильным ливнем ваш свет, я не мог оставить его без внимания... Вы ведь не собираетесь выставить меня из помещения?..

— Ну, это само собой разумеется, располагайтесь, пожалуйста, — ответил я с видимым усилием. — Впрочем, признаюсь вам, доктор, что я ожидал вас здесь.

Он посмотрел мне в глаза с выражением удивления. После небольшой паузы, снисходительно улыбаясь, он заметил:

— Мне кажется, что вы не можете справиться с остатками сна, в котором я вас застал. Вам самому, похоже, было не слишком весело дремать. Я мог некоторое время изучать ваше лицо: поначалу у вас на губах блуждала неопределенная улыбка, — о! такая же, как сейчас, — потом вспышка восторга, и...

— Ну сколько можно уже, пан!..

— Вы кричали...

— Я кричал!? Вы ошибаетесь! Это все иллюзия! Я вовсе не спал...

— Это странно... хотя... Возможно. Все это время вы ни на минуту не закрывали глаз. Только это выглядело так, будто вы совсем не замечали моего присутствия: на вашем лице застыло стеклянное, тупое выражение. Скажите мне — вы не испытываете иногда...

— Доктор! Оставим это, пожалуйста. Думаю, будет лучше, если вы снимете промокший плащ и повесите его над огнем.

— Пусть так и будет, — немного смущенно ответил он, снимая верхнюю одежду, которую затем растянул на решетинах под дымоотводным колпаком.

Только сейчас я смог как следует рассмотреть молодого человека с красивым лицом, окаймленным пышной темной бородой. Черные, сверкающие внутренней энергией глаза свидетельствовали о мужестве и твердости. Изящный, но без всякой франтоватости костюм подчеркивал сильную и стройную фигуру. Весь облик его дышал ядреной не¬

- 14 -

истощимой силой молодости и счастья. Невозмутимость горделивого чела и молодая здоровая улыбка, временами пробегавшая по узким губам, красноречиво свидетельствовали об этом.

Глядя на собеседника, я испытывал самые разнообразные чувства. Одно из них выделялось над этим неопределенным хаосом. Я чувствовал, будто что-то связывает меня с этим человеком: некая невообразимая, скрытая нить; меня охватила непостижимая нежность и заботливость по отношению к нему. В этом было что-то необычайно отвратительное: словно умиление палача над своей жертвой. Острая боль и жалость время от времени невыносимо донимали меня, но вскоре уступили непреодолимому, изначально проявившемуся чувству. Злобная судорога искривила мое лицо, формируя на нем сатанинскую, демоническую гримасу.

Доктор тем временем подтащил к костру кусок бревна и уселся напротив, согревая посиневшие от холода руки.

На минуту повисло тягостное молчание, только пронзительно скворчал огонь, да шепелявила вскипающая древесная влага... Затем тишину разорвал пронзительный голос филина-пугача, протяжный, жалующийся...

«Пора!» — бешеным порывом пронеслась у меня в голове мысль и погрузилась в сумрак души.

— Доктор, — хрипло произнес я, чувствуя себя неловко. — Вы верите в предчувствия?

Он вздрогнул. Темные глаза беспокойно впились в мои собственные.

— Предчувствия?.. Не знаю... По правде сказать, сам я никогда не испытывал ничего подобного. Одни люди чувствительны к таким вещам, другие же совершенно на них не реагируют.

— В таком случае надо им помочь, — прошептал я с адским блеском в глазах.

— Да вы обезумели! — возмутился он, привстав от негодования. — Зачем? Почему?!..

— Ха-ха! Превосходный вопрос вы задали. Спроси мимозу, почему она сворачивает лепестки в ненастье, спроси

- 15 -

птицу, почему она спешит в теплые края? Это непреодолимая неизбежность!

Доктор мерил кирпичный цех большими шагами, время от времени сжимая бороду узкой, почти женской рукой, на среднем пальце которой поблескивало в пламени огня золотое обручальное кольцо.

— А знаете ли вы, что такое зависть богов, месть внезапная и сокрушительная, как молния в ясный погожий день? Сегодня вы сильны и счастливы, но за это воздастся вчетверо страшнее! У вас нет права на это счастье! Посмотрите туда, в выгребные ямы жизни! Видели ли вы эти гноящиеся десны, прогнившие тела, гниющие души? Слышали ли вы хрип заразных голосов, рев спекшихся глоток, свист умирающих гортаней? Кровь тяжело, лениво пульсирует в артериях, жар обжигает кишки и внутренности!

Это дело ваших рук! Это вы, вы все сдвинули чаши весов, вы, подлые счастливцы! Но мы восстановим равновесие, мы, люди мрака, незнакомцы, мы, дети ночи и закоулков! И нам поможет в этом Бог!..

О, как ты должен ее любить... оттенок голубых глаз, локоны нежно-палевых волос... О, как ты упиваешься чарами из пурпурных губ... ошалело прижимаешь грудь к горячим устам... и дитя у вас с ней есть... Но трепещи перед большой водой, что дремлет, уставшая: такая рыжая, затянутая ряской... Ибо временами дремлющие в ней злые чары любят заманивать... вниз... а утром, в предрассветном сиянии, в пьяной воде белеет раздувшийся труп... блеск жемчужных зубов сияет между тронутыми гниением губами... А может, и ничего не выпустит из своих вод пруд... только в белой, затканной серебром ночи плеснет тихо над омутом... между ракитами светятся жемчужной росой глаза покойницы... поблескивает кожа округлого тела... слышится тоскливый детский плач...

Он подступил ко мне со страшно изменившимся лицом, бледный, с каплями холодного пота на лбу.

— Слушай, старый ворон, юродивый нищий, — крикнул он, опьяненный яростью или бездонным страхом, — я мог бы убить тебя, как собаку!..

Я легко оттолкнул его рукой:

- 16 -

— Ни ты и никто другой из людей! Таким, как я, не грозит убийство. Потому что я принадлежу, хе-хе!.. ну да, к избранникам земли, к проклятым: ибо меня отметил своим знаком Великий Незнакомец, и никто не смеет меня тронуть. «Ибо всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро». Только здесь, в груди клокочет ад, рвет ее беспрестанно кровожадный стервятник. И в этом состоит все проклятие!.. А теперь убирайся отсюда!.. Уже время. Противиться этому ты не можешь. Здесь властвует великая мощь: не сдюжишь. Может, вскоре еще свидимся...

Властным движением я указал ему на дорогу.

Ушел...

Сверля глазами пасть ночи, в которой он сгинул, я еще долго слышал, как он спотыкался на дороге, поднимался, тяжело тащился вперед...

Потом все стихло. Я посмотрел на умирающий огонь, на жестоко порванный плащ, на эту черную ночь... и сердце мое рыдало...

-------------------------

В мире веселился, купаясь в багреце заходящего солнца, безмятежный ранний осенний вечер. Кровавые полосы света выплескивались из-под земли, плавящейся у краев небосвода, чтобы взмыть пурпурной волной по задумчивым левадам, лугам, сенокосам, брызнуть кровью на притихшие леса. От свежескошенной отавы* летели крепкие и сладкие ароматы, с осенних пастбищ доносился унылый голос лигавки**. Тут и там позвякивали колокольцы невидимых отсюда коров. По лугам раскинулись стога сена, косо торчали щетинистые шапки на скирдах, внизу расстилались рядами покосы.

Огненный щит скатывался все ниже, все сильнее истекая кровью. Был момент, когда этот роковой спуск под землю задержался: солнце словно заколебалось, всколыхнулось, сосредоточивая все свои созидательные силы и окидывая скорбный мир багряным великолепием, озарив его по¬

____________

* Трава, выросшая на месте скошенной в том же году.

** Деревянный пастуший рог, один из самых древних славянских музыкальных инструментов.

- 18 -

следним остатком теплой, благословенной мощи. То был предсмертный пир, безумная оргия замирающей жизни, грандиозное, царственное усилие. Охватило жарким взглядом боры, чернеющие плотной стеной на востоке, влажную росу вечерних полей и пастбищ, зажгло отсветы на церковной башенке, грустно заиграло на лице бродяги-безумца... и тронулось завершать свой путь...

Я был у незнакомой мне деревни. Безжизненно, с поникшей головой, я прошел под Крестом Господним, наклонившимся над проселком у входа в село. Здесь, прямо под крестом, вилась серыми петлями одинокая тропинка; она отходила от шоссе и прорезала узкую кромку травянистого выгона. Я ступил на тропку с необъяснимым любопытством, раздумывая, куда она меня приведет. Тяжкая задумчивость угнездилась в моей душе, так что я не способен был смотреть на чудесный вечер и лишь упрямо впивался взглядом в сереющую у моих ног дорожку, бесцельно устремляясь вперед. А тропинка то бежала впереди прямо, то сворачивала зигзагом направо и налево, снова выпрямлялась точно по линейке и белела, белела без конца. Когда я внезапно поднял голову, в нескольких шагах передо мной оказался забор какого-то большого сада или парка.

«Ну да, — подумал я. — Видимо, я обогнул его, когда двигался по дороге, и сейчас подошел к нему сзади».

Догадка моя подтвердилась, когда через некоторое время я увидел в заборе маленькую калитку. Она была слегка приоткрыта. Подталкиваемый непостижимой силой, я распахнул ее настежь: старые, изъеденные ржой петли сухо скрежетнули... Я вошел внутрь. Чувства, которые тогда до основания потрясли мою душу, я никогда не забуду. Странное дело: место это показалось мне знакомым, даже очень хорошо знакомым, хотя я поклялся бы, что вижу его впервые в жизни. И все же... Было в этом всем нечто большее: я просто чувствовал, что нахожусь, так сказать, на своем месте, которое наконец нашел. Но что именно это было, я не мог себе объяснить. В то же время внезапно прекратилось сильное беспокойство, которое пожирало меня весь последний месяц. Вместо этого меня охватила какая-то холодность

- 19 -

и ожесточенность. Иногда только на мгновение эту плотную скорлупу пронзал страх, и я застывал, скованный леденящим ужасом. Но и это вскоре прекратилось, и я снова был поразительно спокоен.

Я стоял посреди прелестного сада. В каких-то двадцати шагах сверкал золотом, опалесцировал, переливался радужным сиянием темно-голубой пруд. Как раз сейчас косые падающие закатные лучи, пронизывая густые кроны деревьев, ложились на тихие воды; в их огне вспыхивали гребни волн, мерцая своими окровавленными гривами. Иногда вода взблескивала золотой чешуей, разбрызгивая воду светлыми каплями: поднималось стоцветное радужное сияние, дивно играло на солнце и лучистым каскадом возвращалось в родное ложе. Восхитительная рябь морщила гладкую поверхность и бежала хрупкими бороздами к берегам, отразившись от которых они, разбитые, разбегались, окруженные дрожащей пеной; а та падала белыми брызгами на прибрежную траву или увлажняла ладони листьев кувшинок. Вечерний ветер наклонял с грациозной любезностью гибкие ветви ракиты, которые, размашисто покачиваясь, приоткрывали лес белеющих снизу точеных стеблей, без изъянов и узловатостей. От камышей тянуло сильной терпкой сыростью, томящей чувства. Загнанная в камыши лодка покачивалась, словно танцовщица; ее борта были наполовину покрыты плесенью. Когда волнение усиливалось, она металась и с шорохом билась о стебли камыша, пытаясь выбраться на середину озерца; но тогда цепь, прикрепленная к рулю, а другим концом к колышку у берега, разворачивала заржавевшие звенья, чтобы через некоторое время, когда ветер утихнет, со звоном опуститься вниз, на дно. Забытое кем-то весло торчало сбоку, и когда лодка подпрыгивала на волнах, колотило по расходящимся волнам, взбивая на воде мягкую пену.

Тут и там виднелись островки из заблудившихся одиноких кувшинок и водяных лилий.

Пруд окружала широкая, посыпанная песком дорожка для прогулок, а дальше в неспешно наступающую тень погружались коренастые яворы, источавшие медовое дыхание

- 20 -

липы, пожилые, укутанные в поседевший мох дубы-бородачи; между кустами стыдливо прятала свой белый срам береза.

Из-под тени ясеней проглядывала изящная беседка, сколоченная из сосновых бревен. По поперечным решеткам вился дикий виноград с листьями темно-красного оттенка.

Я заглянул внутрь: там стоял маленький дубовый столик, окруженный с трех сторон лавочками, на нем лежало оставленное кем-то рукоделие, отличавшееся недурным вкусом, и пара мотков атласа. Рядом на скамейке — тарелка с остатками пирожного, большая черноглазая кукла в углу. В воздухе витал запах духов — не от кружевного ли платка, забытого на столе?

Утомленный блужданиями, я присел. Только теперь мое внимание привлекла укрытая под грудой шелковых нитей книжечка. Открываю: записная книжка, почерк мелкий, женский, последний листок недавно заполнен...

...Боже мой! Какой же этот Стах милый, даже лучше, чем я когда-то предполагала... Завтра мы поедем в... в... угадайте!.. Вы не знаете? Так я скажу: далеко-далеко, в самый Неаполь, на купания. Я увижу море. Море большое, страшное, прекрасное. Мы едем на целые долгие три месяца. Тетя Здися была там год назад и говорит, что жизнь там прелестна и упоительна. Добрый Стах! Он все это делает для меня. Правда, говорит, что этот отъезд крайне необходим для его здоровья, но это я уже знаю... Бедняга в последнее время так намучился... Но дедушка обещал прийти на помощь. Бесценный дедушка!

Едва ли не больше всех нас обрадовалась Лютка. Когда я в первый раз сказала ей, что мы едем к морю, она подняла на меня сладкие глазки с вопросом, что это такое — море?

— Видишь, Люта, это такая большая, большая вода, в сто раз больше нашего пруда.

Она захлопала в ладошки от радости и с тех пор уже целыми днями щебетала о море. Тут я должна упомянуть, что моя доченька очень любит наш пруд и катание на лодке. Не раз Стах в свободные минуты, когда ему наконец перестают докучать эти несносные больные, садится с нами в лодку

- 21 -

и гребет; малышка с большим вниманием наблюдает за движениями весла или же с серьезным видом задает причудливейшие вопросы...

Прошу простить меня за сумбурность, но эти почти месячные приготовления и лихорадочное ожидание новых впечатлений вконец расшатали мои нервы. И может так случиться, что мне придется надолго прекратить писать. Скорее всего, мне не захочется собираться с мыслями на морском побережье, как говорят, «солнечный берег» расслабляет энергию, вызывая состояние ленивой безвольности. Боже мой! Почему бы мне не отдаться ей — так сладко млеть... в объятиях Стаха...

Я схватил карандаш, которым было заложено это место, и почти рефлекторно добавил: «Конец», а рядом положил крестик. Затем я вышел из беседки.

У входа кровавый блеск ударил мне в глаза: солнце повисло над самой землей. Я торопливо зашагал по прогулочной дорожке.

С этой стороны берег врезался в пруд острым клювом, образующим треугольный выступ. Мысок был скалистый, местами обросший мхом и плесенью. С плоской вершины, расположенной на уровне остального сада и дорожек, синими косами спускался вьюнок, склоны оплетал плющ, свисавший прямо над водой. На пологом склоне справа из расщелины вырос куст терновника; дикая прелесть кустарника удивительно красиво проступала на сером фоне скал. Весь мыс производил впечатление смотровой площадки. Над самым краем, наверное для того чтобы можно было удобно опереться, стояла ограда на железных балясинах; с виду она была уже старая и изъеденная ржавчиной, но держалась крепко. Войдя сюда, я оперся о нее спиной, чтобы охватить взглядом восхитительный вид на дальнюю часть сада. Внезапно я почувствовал, как предательски затрещали перила; отшатнувшись от коварной опоры, я осмотрел ее: четыре винта совсем ослабли, так что брус перил грозил выскользнуть из соединений. Не закручивая винтов, я медленно вставил его на место, после чего направился в тополиную аллею. Роскошная вилла у самого выхода из

- 22 -

нее блестела окровавленными закатом окнами. Осторожно крадучись, я добрался до дома, укрытого за кустами распустившейся сирени.

И вот, встретившись лицом к лицу с человеческим счастьем, я наблюдал за ним в его гордой, лучащейся красе, видел его во всей полноте, одаривавшее щедрой рукой своих избранников, дерзкое, победоносное, бесстыдное...

На белой каменной террасе виллы, спускавшейся несколькими ступенями к саду, виднелись два человека, две красивые, совершенные фигуры. Женщина была светловолосой, с сапфировыми влажными глазами; тонкие черты Мадонны, сочащиеся рафинированной красотой, свидетельствовали о том, что для их появления должны были быть затрачены целые века культуры и целенаправленного отбора. Округлая грудь вздрагивала от неизъяснимого восторга, глаза, ошалевшие от любви, тонули в зрачках склонившегося над ней мужчины... А на это безумие любовного забытья лил золотые струи умирающий день...

И так они стояли среди оргии света и тепла, прекрасные, счастливые, как боги...

Он шептал какие-то страстные, ласковые слова, от которых кровь вожделела бури, в чувствах пылал пожар неутоленного ненасытного желания... Он склонился ниже... к устам... я узнал доктора...

Детский смех зазвенел изнутри виллы, и вскоре в застекленных дверях на веранде показалась миловидная маленькая девочка, которую вел за руку седовласый слуга. Малышка подбежала к родителям, в то время как слуга, подойдя к хозяину дома, обменялся с ним парой слов. Доктор слушал неохотно и с видимой рассеянностью, однако, немного поколебавшись, он попрощался движением руки с женой и дочкой, после чего исчез вместе со слугой в дверях дома.

Женщина еще некоторое время покачивалась с закрытыми глазами в удобном кресле-качалке, словно вновь переживая наслаждение от недавних ласк, а затем, взяв за ручку дочурку, начала спускаться с террасы вглубь сада. На последней ступеньке она словно задумалась; это продолжалось лишь мгновение, и вскоре мать и дочь уже шли

- 23 -

по тополевой аллее в безмятежной и прекрасной тишине вечера. Какое-то неземное, ангельское блаженство сияло на лице женщины, полнящемся распустившейся красотой молодости, и на лице дитя, что было наполнено прелестью грядущей очаровательности. Они прошли вдоль аллеи и ступили на прогулочную дорожку. Пройдя несколько шагов, мать приостанавливалась, позволяя малышке срывать цветы, буйно разросшиеся на пышных клумбах. Сама она сорвала белую лилию и вплела ее в волосы. Так они дошли до каменного выступа над прудом: мать хотела идти дальше, не меняя направления, но девчушка упорствовала, потянув ее за руку к скальному выступу. Поддавшись капризу дитя, она приблизилась к старой ограде...

Я почувствовал, как кровь забилась во мне легионом бешеных молотов и застучала в висках. Они остановились прямо у роковых брусьев. Женщина взяла дитя на руки; ее гибкая фигура отчетливо чернела на фоне переливающегося, опалесцирующего пруда... вечерний ветер играл в распущенных волосах... Малышка некоторое время внимательно вглядывалась в какую-то точку на воде... протянула ручки:

— Мама! Смотри... там!..

Мать опирается на перила, наклоняется... сильнее, ниже... сухой, хриплый скрежет, секунду она неустойчиво покачивается, после чего короткий, оборванный крик из двух грудей и... тяжелый всплеск падающих тел...

В этот момент на террасе показался доктор. Он посмотрел на пруд: по воде омута тянулись длинные, палевые волосы... рядом разок мелькнула светлая головка Лютки... потом все исчезло. Только глубокая водяная воронка начала поспешно заполняться... наконец омут в последний раз вскипел, разгладился и вновь был тихим, как прежде.

Я выскользнул из кустов сирени, встал посреди аллеи, освещенной кровавой закатной зарей, и посмотрел на террасу. Он посмотрел на меня... мы заглянули друг другу в глаза: долго, продолжительно... через некоторое время он угрюмо склонил голову на грудь. Тогда я погрузился в сумрак вечера...

27 ноября 1906 г.

ВАМПИР

Ветреная осенняя ночь развесила над Кастро де Брокадеро дико взлохмаченные облака. Яростный ветер, прорвавшийся сквозь щербатые зубцы Пико Невадо, с адскими завываниями проносился между раскидистыми вершинами деревьев, окружал замок хороводом разбойничьих посвистов, обкладывал со всех сторон свирепым воем. Иногда его порывы разрывали сцепившиеся в объятиях косяки туч, чтобы обнажить бледно-зеленый диск луны: на мгновение из пещер ночи возникали мощные угловые укрепления, вытянувшиеся косыми маршами бастионы, смелым броском в небеса возносились шпили башен. И снова все погружалось в необъятную тьму. Только множество филинов вылетали из каменных бойниц и со зловещими воплями бились о скалы...

В стройном готическом угловом окне едва горел тусклый свет: не спит хозяин замка, бдит дон Алонзо де Савадра. Замковые часы давно уже пробили двенадцать, давно прозвучала на башне латунная фанфара полночи, разнося тысячи отзвуков по хищным окрестным топям...

В комнату хозяина вошел среброволосый мажордом, чистокровный идальго, друг и слуга. Отдал ключи:

— Мне вызвать комнатного слугу, сеньор?

— Не утруждайся, друг мой, — этой ночью я не буду спать.

Он поклонился:

— Уже ухожу.

- 25 -

Граф опустился в роскошное кресло красного дерева с изогнутыми ножками. Перед ним на трехногом столике лежал какой-то старый мистический трактат — с цветными заглавными буквами и причудливыми арабесками. С пожелтевших страниц фолианта веяло особым, своеобразным духом; возможно, воспоминаниями о давних, великих моментах. Дорогая, драгоценная книга, наследие храбрых предков!..

Задумался над угасшей славой рода Савадра, забылся — он, последний из рода...

Прекрасные рыцари были — Христово воинство! И сам он был подобен им, когда в великолепной кольчуге, в окружении красивых оруженосцев ввел в этот дом гордую Бьянку Брадера, ставшую щедрой и властной госпожой. Ныне седой старец был уже в летах, и не было у него потомка... Род Савадра!.. Жемчужина Андалусии, владыки края, большие сердца, крепкие руки! И — ревнители веры. Ни один не запятнал себя ересью, ни один не угас в изгнании, ни один не сгорел в огне аутодафе. Двое, отринув мир, замкнулись в скальном уединении, где издавна жили блаженные. После смерти церковь признала их святыми. И вера их была сильна, горяча: только так умеет верить страстный дух испанца...

...Может быть, они и в самом деле слишком презирали плоть, может быть... Однако род их продолжал слабеть на глазах, угасал с фатальной быстротой. Некогда столь плодовитый, разросшийся мощными ветвями, он совершенно зачах в течение нескольких десятков лет. И вот, на нем, последнем отпрыске, должен был окончательно завершиться и погибнуть род Савадра...

Он провел усталыми глазами по галерее предков, переводя взгляд с лица на лицо. Впервые, возможно, его поразил контраст между верхними рядами портретов и последними отпрысками. Там — мужские черты, с широким размахом, грудь как круглый щит, внизу — странные утонченные головы, глаза затянуты туманом фанатичной веры, вытянутые аскетичные лица...

Задержал взгляд у самого низа и долго-долго всматривался в изображение предпоследнего: Оливареса. Брата и друга.

- 26 -

Как отличалось это молодое, наполненное жизненными силами лицо от своих побледневших, уставших от жизни соседей. Хм... хм... Оливарес, Оливарес...

Он впал в задумчивость.

Да, это правда. Старший брат во всех отношениях представлял собой дисгармонию с финальной линией Савадра. Как будто в нем род хотел в последний раз вспыхнуть величием былой физической силы, еще раз сверкнуть прежним великолепием. Поэтому он сосредоточил остатки жизненных соков, оттеснил фанатичную родню и выдал совершенного человека. Ибо в понимании дона Алонзо брат всегда был таким. Он ясно помнил ту стройную мужскую фигуру с черными волосами цвета воронова крыла, те огненные, страстные глаза и движения, проникнутые изысканностью и рыцарством. Оливарес был отважным всадником. Когда он на своем вороном арабском скакуне проезжал по улицам города, бросая пламенные взоры из-под опущенных краев сомбреро, окна и балконы наполнялись женскими фигурами, тысячи пылающих глаз сеньорит провожали его с тайным восторгом.

Храбрый был! Когда однажды в Мадриде разъяренный бык ринулся на побледневшего тореадора, Оливарес, легко перепрыгнув через барьер, по самую рукоять вонзил охотничий нож в сердце бестии.

Наряду с физическими достоинствами брат заметно выделялся необычайным интеллектом. Несмотря на относительно юный возраст, он выработал для себя довольно оригинальный взгляд на жизнь и ее загадки. Особенно он любил диспуты на тему загробного бытия. Не раз, когда сквозь жалюзи просвечивал приглушенный солнечный свет пополудни, а из-за кашемировой портьеры просачивались таинственные, страстные звуки песен креолов, они сидели наедине под сводами аркад и вели долгие, глубокомысленные разговоры. Иногда музыка стихала, и на фоне бархатных покрывал вырисовывалась иератическая* фигура Бьянки, вслушивавшейся в звуки брошенных слов, вопросы, ответы...

____________

* Жреческая.

- 27 -

Бывало так, что уже и луна зажигала бледные огоньки в развешанных по стенам щитах, серебрилась на клинке даги, покрывала блестящей пылью лезвия скрещенных шпаг...

Один из этих разговоров особенно глубоко засел у него в памяти.

Было это незадолго до отъезда Оливареса на южную границу страны, где он должен был принять в управление доставшийся ему удел. Близкое прощание, а возможно, и какие-то неясные предчувствия заставили брата сильно взволноваться в тот памятный вечер, что по обычаю проявилось в потребности живой дискуссии. Велась она на его любимую тему о загробной жизни и отношении духа к материи.

— В самом деле, — говорил он, — не понимаю вашего настойчивого презрения к телу. Иногда мне кажется, что мы окончательно вырождаемся. Видишь ли, Алонзо, я не могу согласиться на эту односторонность; слишком сильно взывает ко мне внешний мир, слишком прекрасными кажутся мне люди в гордом достоинстве своих тел. Никогда не склонюсь к отчаянной вере в то, что столько подобий божьих когда-нибудь развеются прахом или породят одни лишь ядовитые миазмы болезней. Быть того не может! Тебе всегда были отвратительны игрушки с их тупой бессмысленностью красоты. Могут ли быть всего лишь капризным творением измученного небытием демона эти тонкие, гибкие линии, что подчиняясь такту тайных ритмов, то складываются в бронзовую статую силы, то ластятся волнами изгибов с удивительными просьбами, эти золотые каскады звуков, радужные симфонии красок? Вся эта столь страшная и столь великолепная жизнь? Нет, не может такого быть! Мой Демиург для этого слишком велик и слишком серьезен. Откуда вообще этот неумолимый разрыв между телом и душой? Может быть, душа сама по себе не существует? Может, и нет этой бездонной разницы?

Он остановился, словно ожидая вопроса. После минутного молчания тихой мелодией заиграл голос Бьянки:

— Что же тогда душа?

— Призрачное тело, которое после смерти избавляется от грубых, органических частей и со временем пре-

- 28 -

вращается в светлое, бессмертное творение духа. Зримым образом этого процесса является бледная фосфоресценция над могилами недавно умерших. Это освобождение души. Таким божественным телом обладал Христос после смерти — в нем он явил себя в оливковой роще обрадованной Марии из Магдалы и через закрытую дверь вошел на вечерю своих учеников. Вспомни слова Священного Писания о воскресении тел. Разве не о тех там говорится, что уже давно сгнили в гробах, о физических телах? Так мне думается...

Раздражение Оливареса заметно усилилось, так что он сделал паузу и принялся быстро кружить по зале. Губы его дрожали от нетерпения, и было видно, что он жаждет вырваться из какого-то кошмара, сжимающего ему грудь. Наконец резко, со стыдливой боязнью, он закончил:

— Иногда в моей голове мелькает чудовищная мысль, дикая фантазия о смерти. Вообразите себе, что человек всесторонне развитый, с совершенной гармонией тела и души, чудесно заключающий в себе крайние их проявления, внезапно погибает насильственной смертью. Подумайте, как неохотно тогда душа освобождалась бы от тела, с какой нерешительностью, мучительно долго отрывалась бы от него?.. Она бы летала вокруг него, как мать мертвого птенца, не в силах с ним расстаться! И ах!., это чудовищно!., может быть, так продолжалось бы целые годы!.. Подумайте о последствиях чего-то подобного! Это было бы что-то половинчатое, какое-то зависание между жизнью и смертью, землей и загробным миром. Безумное посмертное полусуществование!.. Нет!.. Нет! Я сошел с ума!..

Он судорожно прижал ладони к вискам, глядя одичалыми от страха глазами в посеребренную ночь за окнами.

Вскоре после этого брат уехал. Через месяц пришло известие о его внезапной кончине. Смерть эта до последнего дня оставалась тайной для графа. Труп нашли в уединенной пригородной гасиенде, окоченевший, вытянувшийся на оттоманке.

Может быть, коварная месть вероломной любовницы обронила каплю яда в пиршественную чашу среди истериче-

- 29 -

ского пляса тарантеллы... может, бездонная боль разорвала сочащиеся кровью артерии... может быть...

А был так молод: погиб, едва достигнув тридцатого года жизни.

Останкинезамедлительно привезли в замок и, не бальзамируя, похоронили в гробнице семейства Савадра.

С тех пор уже сорок раз убеляли снега зубчатые хребты гор, сорок раз светлая праздничная весна возвращалась по бескрайним холмам, лугам, по лесным туманам. Алонзо тяжело переживал потерю брата. Он одичал и помрачнел. После смерти Оливареса ни разу не прозвучала с башни приветственная фанфара трубача, ни разу не опускался подъемный мост через ров, чтобы принять гостей. Застоявшаяся вода в окаймляющих замок рвах густо заросла ивняком и камышами, между которыми проглядывала рыжая плесень и покрывавшая воду пленка. На заросших сорняками эскарпах, на крепостных склонах долгие годы несли траурную службу кипарисы, покачивались под ветрами печальные кедры. Лишь иногда тишину нарушал доносящийся с башни дрожащий голос Розиты, старой няньки графа, когда она пряла на своей прялке, едва слышно напевая старческую песенку, да временами отдаленным эхом доносился похоронный звон из деревеньки Санта-Пьетада, лежащей в трех верстах от замка.

Иногда под вечерней зарей двигалась вытянувшаяся по скалам тень силуэта одинокого странника, мелькали красочные одежды горца. В вышине без перерыва играли великие арфы ветра...

Хозяин замка полностью отрешился от мира и людей; погруженный в мистические исследования, он терял последние остатки жизненных сил и угасал среди убийственных удовольствий аскетизма.

Лишь запоздалые проблески прошлого временами проносились перед ним, старые, затертые картины, словно выцветшие гобелены на стенах рыцарских залов...

...Распевают хором менестрели, стройные, пламенноокие сеньориты, и розы... белые, увядшие цветы... Где-то звучит далекая мелодия, где-то умирает мужественный тореадор...

- 30 -

Как рыдает, ах! как рыдает горячий звук болеро... Ах!., разрываются струны!..

Но такие моменты приходили редко и вскоре развеивались безвозвратно. И вновь мистическая задумчивость окутывала душу белым саваном. Обычно он сидел в нише огромного окна угловой смотровой башни, обращенной ликом к титаническим скалам, которые громоздились вокруг замка. Когда ему надоедали замысловатые трактаты аскетов, он откладывал фолианты и, устремив взор в голубизну неба, часами сидел без движения. Не раз тогда ласточки, возвращаясь на ночлег под замковые карнизы, задевали в полете о стекла, не раз гаснувшее на вершинах солнце окатывало серебристую голову старца пурпуром заката.

В долине тем временем ходили самые разнообразные слухи о последнем из рода Савадра. Все были согласны в одном: дон Алонзо разговаривал с духами предков. Сколько в этом было правды, выяснить нелегко. Несомненно, однако, что на протяжении многих лет его навещали удивительные, иногда даже неприятные сны. Сам он обратил особое внимание на одну деталь. Все они в большей или меньшей степени были связаны с Оливаресом, все выглядели словно вариациями на одну и ту же тему, и темой этой был его старший брат. Возможно, что причиной тому была сильная привязанность, которой он окружал его до конца жизни, возможно, была и другая причина. Граф не задумывался над этим моментом, напротив, его в высшей степени раздражало некое обстоятельство, постоянно возникавшее всякий раз, когда ему снился брат. Обычно ему показывалась только красивая голова Оливареса, возникавшая из плотных сувоев* неопределенной материи; по устам призрака всегда блуждала загадочная улыбка, в то время как глаза, казалось, давали ему понять, что тот хочет что-то сказать. Продолжалось это лишь невероятно краткое мгновение. Затем сувои пропадали, и все растворялось в сплошной темноте.

Последнее видение, которое явилось прошлой ночью, произвело на него настолько сильное впечатление, что под

____________

* Здесь — нечто беспорядочно свивающееся, скрученное, перевитое.

- 31 -

его магическим влиянием Алонзо принял необычайное, возможно, даже причудливое решение. Как обычно, из полога ночи проявилась жуткая голова, освещенная падающим неведомо откуда зеленоватым отблеском. В тот момент, когда она уже собиралась скрыться за драпировками, до сих пор плотно сжатые уста на мгновение приоткрылись, и призрак прошептал клокочущим голосом:

— Проведай меня!

И пропал.

Алонзо решил прислушаться к призыву и потому не отправился этой ночью на покой. Он хорошо понимал необычность своего намерения, однако не изменил его, желая любой ценой исполнить волю призрака.

Посмотрел на часы: было два часа ночи. Два рыцаря, приводимые в движение скрытым пружинным механизмом, вышли через открытый настежь портал, дважды ударили копьями в щит и зашагали к другой стене часовой сцены. Был самый темный час.

Он вынул из железной хватки стенного кольца пылающий факел, поджег на углях второй и подошел к одной из стен комнаты, которую от потолка до самого основания прикрывала китайковая занавесь необычайно тонкой работы, изукрашенная парчой и узорами из жемчугов.

Под вековым платаном сладко спит, грезит пригожий герцог. Золотистые пряди волос рассыпались у него по плечам, сомкнутые веки подрагивают от полуденного жара едва заметными колебаниями. Небрежно вытянутая рука мягким движением обхватывает ствол дерева, другая опирается на гарду шпаги, усыпанную темно-голубыми сапфирами. Грезит, видит сны... может быть, о чарующей водянице, что плавает там, за деревьями, в лесном омуте...

Это герцог Петр из Прованса и его супруга, прекрасная Мелюзина...

Алонзо собрал парчу в складки и отодвинул ее в сторону. На стене, примерно посередине показалась выпуклая костяная кнопка. Обеими руками он надавил на нее. Стена начала раздвигаться в стороны, и в образовавшемся на ее месте отверстии теперь чернел глубокий зияю-

- 32 -

щий проход. Осветив темноту факелом, вошел внутрь. Справа отодвинул железный засов и вынул из ниши большой ключ с несколькими зазубренными бороздками. Затем принялся внимательно изучать каменный пол тайника, выложенный квадратными плитами. Одну из них, очевидно, не слишком прочно закрепленную, легко отбросил в сторону. Прямо отсюда начиналась подземная лестница, ведущая к гробнице. Осторожно, сжимая древко факела, спустился по ступеням вниз, углубился в узкий коридор и остановился перед мощной окованной дверью. Сунул ключ в замочную скважину, повернул дважды и толкнул...

Резкий порыв спертого воздуха вырвался изнутри и погасил факел. К счастью, он оказался здесь уже ненужным, потому что всю гробницу ярко освещал лунный свет из эллипсовидных окон наверху.

Одурманенный, едва осознавая себя, де Савадра остановился на пороге. Перед ним, в нишах, высеченных в гранитной скале, покоились предки в своих роскошных поблескивающих гробах. Ничего вокруг — только ряд гробов и играющий сталью диск луны, словно тонкий отзвук просыпавшегося серебра, ничего — только звенящая тишина смерти, мистический потусторонний шорох...

Постепенно наступила тишина. Ниша Оливареса, последняя в ряду, под самым окном, была в эту минуту полностью высеребрена лунным светом, просторная и светлая, как днем.

Подошел ближе. В ноздри ему сразу ударил странный, приятный запах, разлитый в этой части гробницы. И одновременно он ощущал какую-то особую, собственную атмосферу именно этого места, для определения которой лучше всего подошло бы название — окружение Оливареса. Да, тот непостижимый для него настрой или дух места можно было хотя бы приблизительно передать лишь таким словом. Это определение, подобно внезапно явленной вещи напрашивалось почти машинально, самопроизвольно вытекало из глуби естества без разумных предпосылок. Стихийная проекция первого впечатления.

- 34 -

Но на этом все не кончилось. Находясь в этом месте, граф испытывал некое загадочное ощущение: ему казалось, что он не один в подземелье... нет, он был почти уверен в этом...

Все его нервы были натянуты так, что он дрожал как ошалевшие струны звенящей баядеры...

— Кто здесь?.. Кто здесь?..

Он коснулся крышки гроба, не смея поднять ее. Наконец, закрыв глаза, отважился; почувствовал, как та легко сдвинулась под рукой и, очертив дугу, распахнулась настежь...

Внезапно он открыл глаза и с криком ужаса отскочил назад...

В гробу лежал неповрежденный труп человека, чуть старше самого графа. Длинная белая борода доходила до пояса, необычайно отросшие волосы плотно устилали стенки и дно гроба, покрывая призрачной мантией руки, туловище и ноги. А из этого дикого сплетения сиво-серых волос торчали в окружении брабантских кружев две руки, нет!., две когтистые лапы с нечеловечески длинными, хищными ногтями, белыми как мел и бескровными...

Это был труп дона Оливареса де Савадра, парадоксальный труп, постаревший лет на сорок...

Перед Алонзо находилась чудовищная аномалия, одна из самых диких, самых безумных в мире...

Он поднял глаза к небу, полный ожидания, неуверенный... Но там, наверху, было тихо, как и прежде, — только мрачная, растрепанная туча, сорвавшаяся со Сьерра-Негры снова затянула плотную завесу над замком Савадра и его тайной.

4 октября 1907 г.

БЕЗУМНАЯ УСАДЬБА

Стою в солнечных отблесках, купаюсь в кровавых струях — а ветры надо мной так печалятся, а ветры так стонут над головой...

В степь гляжу, пустую, раскидистую, в степь гляжу, сорными травами взъерошенную — а вброны скорбят надо мной, а вороны надо мной так рыдают...

Одинокий стою в руинах, бездомный, бездетный отец - и отчаяние гремит по развалинам, и отчаяние шатается по щербатым обломкам...

На краю неба тучи сгустились, на небосклоне тучи встали — дым накинул пелену на глаза, сажа забивает гортань, впивается горло...

-------------------------

Вчера я вернулся из клиники: я больше не опасен. Пусть так и будет. Но я клянусь, что любой на моем месте, при подобных обстоятельствах, оказался бы в конце концов там же, где и я...

Я не безумец и никогда не был таковым — даже тогда... да... даже тогда. То, что я сделал, было связано не с каким-то извращением, но было неизбежным, как проявления стихий, как смерть и жизнь, — с непоколебимой очевидностью это произошло из того, что меня окружало. Нет, я не психопат, и никогда им не был!

Напротив, я был законченным скептиком; я не придерживался никаких правил или доктрин — и никогда не поддавался внушению. А вот мой приятель К., которого я в то

- 36 -

время считал человеком чрезвычайно суеверным, в этом отношении стоял на прямо противоположных позициях. Его причудливые, порой безумные взгляды и теории постоянно вызывали во мне бурный протест, а отсюда и непрерывные споры, не раз заканчивающиеся разрывом наших взаимоотношений на довольно продолжительное время. И все же сдается мне, что заблуждался он не во всем. По крайней мере, одно из его воззрений фатальным образом нашло свое воплощение, обрушившись на меня. Может быть, поэтому я, собственно, и выступал против него столь ожесточенно, как бы предчувствуя, что оно послужит ему формой некоего провозвестия.

К. утверждал, что в определенных местах должны происходить определенные вещи; иными словами, что есть некие места, чей характер, природа, дух ожидают исполнения известных происшествий, событий, связанных с ними. Он назвал это «стилистическим последствием», хотя я чувствовал во всем этом некий пантеистический первоэлемент. Что бы под этим ни подразумевалось, я не соглашался с суждениями подобного рода, стараясь избегать даже тени таинственности.

Мысль эта все же не давала мне покоя, а желание продемонстрировать ее беспочвенность соблазняло меня даже после расставания с К., с которым я больше ни разу не встречался в жизни. Вскоре после этого мне представилась возможность удовлетворить свое любопытство. Свершилось... и я вышел оттуда на тридцатом году своей жизни, поседевший, как старик, и навсегда сломленный. Волосы у меня встают дыбом при воспоминании об этом страшном, незабываемом моменте, который окончательно сокрушил меня.

Не знаю, почему и для чего я еще живу и как вообще могу жить после этого. Ибо в покаяние я не верю; во всяком случае, я не чувствую себя виноватым...

И пусть закатывается кровавое солнце и брызжет багрянцем мне на голову — я не чувствую себя палачом...

Только слишком долгая агония неизмеримо терзает меня.

- 37 -

И пусть при этих воспоминаниях стынут артерии, а в мозгу разливаются лужи крови — у меня чистый лоб и мертвенно-бледные руки...

Только слишком затягивается мой конец, слишком ясно я все понимаю, слишком проницательно... Как-то странно заострилось мое внимание. Я холоден как сталь и как сталь врываюсь в собственные артерии...

А солнце играет, а солнце окутано пурпуром...

Я истекаю кровью, сердечной кровью...

Я был отцом двух деток, наших бедных деток. Агнес любила их до безумия может быть, даже больше, чем меня. И покинула нас преждевременно. Она умерла через несколько лет после появления на свет младшей девочки.

Агнес моя! Моя сладкая Агнес...

Эта смерть сильно расстроила меня. Не в силах примириться с однообразным образом жизни, я начал путешествовать вместе с детьми, которые были для меня единственной усладой в те времена. Чтобы отвлечься от болезненных воспоминаний, я много читал, переключаясь по очереди между самыми разнообразными темами — от крайне разнузданных и брутальных до полных мистицизма и символизма. При этом я не забыл о К. и его теориях.

Однажды мы остановились на длительное время в городе с намерением провести здесь осенние месяцы. Сам город с чертами типичного большого культурного центра и бьющей через край нервной столичной жизнью представлял для меня высшую прелесть своими чудесными окрестностями.

Ясным августовским воскресеньем я отправился прогуляться по ним с детьми на пролетке. Оказавшись за пределами города, экипаж двигался между двумя шеренгами тополей, пересек железнодорожный путь и помчался между полей. Мы были уже в полумиле за городом, когда справа от проселка, чуть в глубине, на пустыре мое внимание привлекла довольно странная на первый взгляд постройка, одиноко вздымавшаяся посреди запущенного сада и совершенно необитаемая. Я остановил извозчика и в одиночестве пошел осматривать здание.

- 38 -

Когда я с любопытством принялся рассматривать детали, внезапно из-за кучи развалин перед домом выскользнула древняя морщинистая старуха и, со страхом приблизившись ко мне, прошептала:

— Пан, бегите от этого дома, пока можно, бегите, если вам дороги Бог и душа!

После чего поспешно метнулась в сторону и исчезла в бурьянах.

Это происшествие только усугубило мое любопытство и пробудило желание разгадать загадку, если здесь вообще можно было говорить о чем-то подобном. Когда я вернулся домой, у меня уже был готов план: я решил без промедления переехать в опустевшую усадьбу. Она казалась мне словно просто созданной для оправдания выводов моего эксцентричного приятеля; если в них был какой-то смысл, то именно здесь он должен был явить себя. Меня поразила именно упомянутая сцена возле руин, равно как и некоторые детали места, соответствующие тому, что я когда-то слышал от К.

Что же касается скептицизма, то он отнюдь не уменьшился; я все так же сохранял холодную сдержанность недоверчивого исследователя. Позже мне пришлось сменить образ наблюдателя на роль активного участника; но это произошло позднее и без моего сознательного участия.

Между тем искушение было слишком велико, чтобы сопротивляться ему, и наутро, запасшись всем необходимым и прихватив с собой детей, я перебрался с ними на этот уединенный хутор. Что меня с самого начала удивило, так это, то обстоятельство что, когда я хотел договориться об аренде дома с гминой*, с этим не возникло ни малейших затруднений и нам позволили жить в нем за смехотворно малую плату. Я был совершенно свободен, и мне не надо было опасаться излишне настойчивого внимания ко мне со стороны деревенских жителей, поскольку люди сами издали обходили мое новое местожительство, и я не раз видел, как они, проходя мимо, суеверно крестились. Так

____________

* Наименьшая административная единица Польши, община.

- 39 -

что я целыми неделями не видел человеческих лиц разве что кто-нибудь проезжал по тракту, что впрочем, случалось редко, ибо движение на этом направлении в последние несколько лет значительно ослабло и переместилось на пару верст западнее. Я начал вести наблюдения.

Больше всего меня интересовала сама усадьба. Ее постройка с виду ничем не отличались от обычных домов, какие встречаются в предместьях или на придорожных постоялых дворах, и все же... В результате особого сочетания пропорций казалось, что она заметно сужалась книзу — так, что основание по сравнению с вершиной было удивительно маленьким и хрупким; крыша с верхней частью прямо-таки придавливала фундамент. Все это можно было сравнить с болезненно развитым человеческим организмом, который сгибается под тяжестью аномально переразвитой головы.

Эта конструкция придавала дому характер чего-то жестокого, какого-то издевательства сильного над слабым.

Я никак не мог объяснить себе, как было воздвигнуто и смогло устоять строение такого рода.

Подобное же впечатление производили окна, исчезающе-маленькие в сравнении со стенами; вдавленные в грубую кладку, они почти терялись в их ужасных объятиях.

По крайней мере, так это выглядело снаружи, хотя, как я со временем убедился, на самом деле они не были столь узкими и пропускали столько света, сколько в обычных условиях пропускают намного более крупные окна.

К этому добавлялся хищный вид полуразвалившегося дома, болезненно испещренного множеством дыр и выбоин; выглядывающие из них кирпичи пятнали кладку, словно бугорки свернувшейся крови, забрызгавшей стены.

Не менее жалким представлялся интерьер. Дом, состоящий из трех комнат, был полон щелей и дыр, сквозь которые свободно проникал ветер, проваливался в полуразвалившийся очаг, закручивал в нем остатки пепла и гремел в дымоходе.

Однако самой странной из всех оказалась угловая комната, где я находился чаще всего.

- 40 -

Лишайники, проросшие на одной из стен после отслаивания штукатурки, образовали загадочную фигуру.

Поначалу я не мог понять ее должным образом; поэтому не спеша перерисовал ее на бумаге, и тогда мне представилась довольно интересная картина или, вернее, ее фрагмент.

У нижней части стены чуть выше пола отпечатались контуры детских ног; одна, согнутая в колене, упиралась концом в другую, жестко прижатую к земле. Туловище, откинувшееся назад, более-менее различалось до уровня груди — остальное отсутствовало.

Маленькие хрупкие руки вздымались вверх, в жесте бессильной самозащиты.

От всей фигуры, которая могла представлять тело маленького мальчика, безотчетно тянуло мертвечиной.

Чуть выше над ней, в направлении несуществующей головы, виднелись две руки, судорожно сжимавшие непонятно что; пространство между пальцами было пустым. Но руки эти принадлежали кому-то другому: они были гораздо более крупными и жилистыми. Кому именно — картина не показывала, потому что контуры этих рук оканчивались ниже локтя и терялись где-то на белом фоне стены.

Эта картина, как и вся комната, в солнечные дни отличалась собственной необычной освещенностью. Лучи, попадая в окна, преломлялись таким образом, что свет, расщепляясь на кровавые окружности, обливал одну из подвалин*; тогда казалось, что по ней стекают густые капли крови и растекаются лужей внизу.

Я объяснял себе это не слишком приятное явление законами оптики и особым химическим составом стекла в окнах; впрочем, само оно на вид было чистым и безукоризненно прозрачным.

Изучив само жилище, я перешел во двор или, скорее, сад, составляющий с ним одно неразлучное стилистическое целое.

Был он очень старый и запущенный. Много лет разраставшиеся заросли охватывали его снаружи плотной живой изгородью, ревниво охраняя прячущиеся внутри тай¬

____________

* Балка в основании стены.

- 41 -

ны. Среди болезненно разросшихся трав и дурмана гнили стройные, преждевременно погибшие стволы молодых деревьев. Их повалили не ветры, которым не было сюда хода, а медленное, убивающее их высасывание жизненно важных соков старыми деревьями. Они высохли, как скелеты, с листьями в чахоточной сыпи. Другие, до которых еще не добрались сосущие щупальца исполинов, умирали в их тени, заслоненные этими жестокими переростками

В одном месте из-за могучих плечей соседнего дуба высунулась молодая ольха и блаженствовала под солнцем, наслаждаясь желанной свободой; тогда он поймал ее толстой мускулистой ветвью, впился в еще мягкую сердцевину ствола и прорвал ее насквозь; клочьями свисали вывороченные наружу жилки, в резкой судороге перекрещивались волокна и внутренние слои древесины. После этого она начала усыхать...

Губы грибов-трутовиков обсели молодую поросль и с неистовой страстью поглощали их юные соки своими ядовитыми поцелуями. Какие-то мерзкие, набухшие паразиты опутывали молодые стволы и душили их, удавливая в объятиях. Высокие заросли яворов опирались своей тяжестью на едва выросшие ростки и придавливали их к земле; под тяжким напором они печально сгибались книзу или вырождались в чудовищно нелепых карликов...

В саду никогда не наступала тишина. Постоянно слышался какой-то писк, беспрерывные мучительные стенания. Птицы, отчего-то сами не свои, обиженными голосами причитали в кустах, блуждали по ветвям, прятались в дуплах. Иногда по всему саду начиналась адская погоня, в которой царил ужас битвы не на жизнь а на смерть. Это родители гоняли свою молодь; бедные, непривычные к полету птенцы бились в тщетных усилиях о стволы, ломали крылья, теряли перья и, наконец, измученные, окровавленные, падали на землю; преследователи долго били их сверху клювами, пока от растерзанных трупов не оставалось и следа.

В этом странном саду моих детей охватывал инстинктивный страх, поэтому они избегали его, ограничиваясь играми перед домом. Я, напротив, почти не выходил из него,

- 42 -

изучая его упадочные явления, с каждым разом все дальше углубляясь в его секреты. И меня неведомо как незаметно втянули в заколдованный круг, вплели в муравейник преступления и безумия. Я не смог отследить процесс тех духовных изменений, которые происходили во мне, — все произошло почти бессознательно. Только сейчас, путем непонятного для меня самого анамнеза я воссоздаю для себя самые тонкие его стадии.

Поначалу атмосфера усадьбы и ее окружения была мне так противна, что, если бы не желание узнать правду, я бы с радостью оставил ее. Однако со временем я привык ко всему этому окружению и теперь даже не мог без него обходиться: я стал его частью. Место это начало переделывать меня на свой манер, и я уступил закону, который я бы назвал «психической мимикрией»: я полностью переродился. Я позволил себе стать жестоким.

Преображение это отчетливо выразилось в той симпатии, которую я через некоторое время начал проявлять к элементу насилия и произвола, просматривавшегося в характере усадьбы и в том, что происходило вокруг нее. Я стал злым и жестоким. С восторгом хулигана я помогал птицам уничтожать их потомство, деревьям — мучить молодую поросль. Моя человеческая интеллигентность в то время ужасающим образом притупилась и перевоплотилась в жажду бессмысленного уничтожения.

Так проходили месяцы, причем мое безумие лишь усиливалось и принимало все более разнузданные формы. Однако было похоже, что вместе со мной и вся окружающая обстановка тоже прогрессировала в своем безумии, словно в ожидании близкой развязки. Мне тоже довелось испытать это предчувствие, ибо припоминаю, как под конец я целыми часами всматривался в химерический фрагмент на стене, стараясь его мысленно дополнить и ожидая, что это даст мне ключ к загадке. Ибо, в конце концов, я знал только то, что я должен что-то выяснить, — не отдавая себе отчета в том, что со мной происходило.

Одновременно с этими явлениями дико изменилось мое отношение к детям. Не могу сказать, что я перестал их лю¬

- 43 -

бить, — напротив; но эта любовь превратилась во что-то чудовищное, в наслаждение от издевательства над предметом своих чувств: я начал бить своих детей.

Пораженные, удивленные суровостью доныне нежного отца, они убегали от меня, прячась по углам. Я помню эти бедные светлые глаза, залитые слезами, с тихой жалобой в глубине. Однажды я очнулся. Это было в тот раз, когда мой маленький, мой бедный сынок простонал под ударами:

— Папа... почему ты меня бьешь?

Я затрясся от рыданий, но на следующий день повторилось то же самое...

Однажды я встал значительно более спокойным, чем прежде, словно родившись заново после долгого лихорадочного сна. Я с кристальной ясностью осознал нынешнее положение; оставаться дальше в этом безлюдном месте было опасно, и поэтому я решил на следующий день оставить его навсегда, отказавшись от дальнейших исследований. Это был последний порыв моей сознательной воли.

В тот вечер перед отъездом я сидел с детьми в комнате; все трое задумчиво смотрели в окна на закат, который ложился на поля.

Он был кровавым и скорбным. Медные полосы осеннего света лежали на полях трауром агонии, ледяной, объятой холодом ночи, бессильной...

В саду вдруг все затихло, сонно шелестели ясени, стрекотали сверчки... Мир затаил дыхание. Миг напряжения...

Лениво полуобернувшись, я перевожу взгляд на причудливую стену.

— Надо это дополнить... дополнить...

Меня охватывает нежность. Я добр и полон слез.

— Иржи! Подойди сюда, дитя!..

Они садятся мне на колени, доверчивые, прелестные... Должно быть, они почувствовали искренность в голосе... Мои руки гладят светлую головку сына, свободно обнимая шею...

— Папа!.. Не сжимай так сильно! Па-а-ап...

Захрипел...

Вторая малышка в испуге быстро бежит к двери...

- 44 -

— Убегаешь...

Бросаю труп Иржи, догоняю дочку и одним ударом разбиваю ей голову о балку...

Кровь смешалась с пурпуром солнца.

Тупо смотрю под стену, где лежит мой сын: кажется, что он прильнул к картине и дополнил ее с превосходной точностью, ни на волосок не выходя за ее линии.

А в руках, уже не стиснутых вокруг пустоты, а сокрушающих его шею, я узнал... свои собственные...

Вереница безумных мыслей пронеслась с лязгом, захрустела скелетами трупов и исчезла в вихре...

-------------------------

Проблема усадьбы была решена.

22 марта 1908 г.

В сумраках веры

МЕСТЬ ЗЕМЛИ

В хате ведьмы Магды светало. Сквозь мрачный саван ночи скрытной кошачьей походкой пробирался серебристо-серый рассвет, свободно просачивался сквозь стекла, вливался в светлицу, призраком бродил по полу, расползался по предметам обстановки, забирался в темные углы. Окна, словно затянутые бельмами глаза, начали лосниться и поблескивать под лучами. Но вот уже из-за ближнего бора начали раздаваться шумы и перекликивания, послышались странные возгласы, возбужденные радостные разговоры...

Иногда пугливыми бросками проносилась летучая мышь, ухал филин, но тут же в страхе умолкал. И снова наступала тишина, огромная, затаенная, выжидающая...

Далеко-далеко на краю неба, словно дремотный призрак, розовеющим предвестьем утра мерещилось мглистое свечение; половина синего небосклона посветлела от этого сияния, отбросив мрак на полночные земли; восход румянился все сильнее, возвышался и разворачивал ясную, купающуюся в румяном свете зарю. Вот уже вырвались из-под земли стрельчатые полосы и расплескались по небу, а вслед за ними появился золотой шар солнца; заколебался ненадолго над миром, а потом взмыл в повеселевшее небо. Несколько ярких лучей лизнули стены и бревенчатый потолок избы и раскатились по крепко убитому полу.

- 46 -

В светлице смеялся большой, белый день. Сосновая дверь комнаты скрипнула, и из мрачной глубины высунулась чернобровая красавица. Лоснящиеся, черные как вороново крыло волосы, небрежно стянутые на голове красной повязкой, мягкими изгибами скатывались по плечам к земле. Медленно двигаясь после сна, поправив смятый в беспорядке корсет вышитой рубашки, девушка придвинула к окну стоявшую у стены лавку; уселась на нее, вся залитая золотистым утренним светом. Правой рукой ухватила половину волос и начала расчесывать их гребнем. Лучи играли в буйных извивах, плавили в горячем наслаждении тяжелые пряди, ласково скользили по крепкой, упругой девичьей груди, покачивающейся с каждым новым движением. Она напевала какую-то страстную думку*, глядя на залитый жемчужной росой луг, что виднелся за окном; со свежей травы взгляд перебегал на гудящий рассветными разговорами бор, перескакивал с ветки на ветку, проникал в чернеющую таинственную глубину...

В комнате раздался сухой кашель, и через некоторое время, прихрамывая, показалась мерзкая старуха с корявой клюкой. Молодая, не поворачивая головы, напевала без умолку. Ведьма косо посмотрела на дочь и, что-то бормоча, сняла с припека пучок сухой травы, покрошила ее на мелкие кусочки, положила в глиняный горшок и поставила в печь; потом разожгла под ним небольшой огонь. Все это время она беспрестанно что-то мурлыкала, вытягивая вперед сморщенную, покрытую бородавками нижнюю челюсть.

Магда в это утро была страсть как рассержена. Не везло ей. Третьего дня Антоше, жене Кузнецовой, так сняла чары сглаза, что женщина едва не померла и расхворалась до беспамятства; а кузнец сыпал проклятьями, ругался на чем свет стоит и едва за палку не хватался. А Ягне солтысовой такого зелья дала, что с девкой этой словно порок какой приключился и три дня и три ночи по хате ее водил.

Неудивительно, что от таких лекарств людишки начали отказываться, исподлобья смотреть да насмехаться. Были

____________

* Музыкальный жанр славянской баллады.

- 47 -

и такие, что с ней и разговаривать не хотели, только уступали дорогу, как заразной собаке, и ворота запирали, когда она мимо проходила.

А ведь бывало когда-то и по-другому; уважать-то ее никто не уважал, обычная бесова кума — но доверие и душевную веру имели, которая уже сама по себе немало хворей из человечишек выгнала. Ходили к ней тоже часто, со всей деревни сползались к знахарке: кто с ногой, кто с рукой, кто с больным крестцом: другие к роженице звали, так что ни в один божий день покоя не было, и не раз и не два за полночь спать ложилась. Росло стадо скотины, и червонцы в копилке прибывали, так что и Розалку приодеть смогла, как дворянку какую, и ее саму за первую в селе хозяйку считали.

А нынче? Хорошо, если один или два раза в неделю заглянет кто во двор старой Магды и о совете спросит, да и то, словно червь слепой, выкручивается и в благодарность лишний грошик не бросит.

Но она знала, в чем причина такой лихой перемены, прозревала все полностью. Дозналась, кто ей ставил палки в колеса. Тот пропащий бродяга, чертов сын, тот проклятый бузила, что ни с неба, ни с земли, бес знает откуда в прошлом году в село пришел, и будто король какой, поселился на Яворовом острове, головы деревенским людям вскружив. Едва он появился, как тут же селяне кучками стали к этому негоднику слетаться и набиваться и чуть ли не на коленях умолять, чтобы тот помогал в доле несчастным. И исцелял! И какие только хвори не выгонял прочь, чтоб никогда потом не возвращались в тело. Болячки проходили, струпья, язвы, что в течение многих лет гноились и нарывали, гангренозная плоть, что целыми кусками гнила и разлагалась, мослы, что усыхали и отмирали, налившиеся кровью жгучие опухоли... А в деревне говорили, что он и злых бесов, которые издеваются над людьми, изгонял в преисподнюю, дьяволу на растерзание, людям бедным на потеху в сей жизни, скорбями обильной. Могучим его звали, потому что и силой непомерной он обладал, и крепостью духа небывалой. И Магда испытывала к нему та¬

- 48 -

кую ненависть, что трухлявыми зубами своими на ремни бы разорвала, а когтями своими глаза бы выцарапала — и такой страх, что всякий раз, когда вспоминались ей эти глаза, тихие и спокойные, синим блеском сиявшие, будто озерца посреди бора, нестерпимый холод пробегал по ее старым костям и сотрясал в ознобе без перерыва, так что как червь гнусный свивалась она в клубок и дрожала всеми костями своего высохшего тела. Силачом был, а она — всего лишь обычная баба, что людей по-знахарскому заговаривает и чарами туманит. Собственно, поэтому и решила стереть его в порошок, чтобы никакого следа после него не осталось, даже тени слабой. И способ нашла; полгода голову ломала и надумала: мудрой бабой была — недаром ее Магдой-Лисой прозывали.

Собирала о нем всевозможные гадости, выслушивала всякие разговоры, что глухими слухами бродили по деревне. Потому что с ним самим поговорить с глазу на глаз было нелегко. Больных он принимал только до полудня, а весь остаток дня прятался, как дикий зверь, в своей яворовой глуши и не подпускал к себе никого, даже старого Марцина-перевозчика, который жил на противоположном берегу и переправлял людей на остров. Один, всегда один. Вроде как и в святую неделю из своего укрытия в мир не выбирался и Бога не славил. Безбожник, который не заслуживал погребения! И в самом деле, откуда бы взялась у него такая сила, если не от беса? Любило его зло — оттого и адской силой одаривало.

Так, осторожно, на ухо говорили деревенские. Магда жадно слушала и все запоминала. В чертей, дьяволов и прочие мерзости людских вымыслов она не слишком верила: кто знает, может быть, там что-то диковинное в самом его сердце, кто о том знает? Может быть, там другая власть верховодит, в железных тисках сжимает душу, а сердце в сталь заковывает? Тот, кто первым сие разгладит — догадается ли, что это тьма?.. Может, его душевная вера крепка, непоколебима как скала, разрослась как дуб, страшная мощью своей, как чары — вера в то, чего не знает никто, что было и в ней, и в других, что только в сонных видениях маячит,

- 49 -

в недоснившихся снах кажет себя бледной, тускнеющей марой* — а наяву расплывается, рассеивается, исчезает...

Но не было то небесной признательностью, преклонением к стопам сладчайшего Избавителя нашего препокорного, поклоном пред ликом Бога — нет!..

У ведьмы были слишком зоркие глаза и чуткие уши, чтобы позволить себе оступиться...

А коли так, то крепкую веру можно пошатнуть, расколоть как рассохшийся дуб?.. И дубам вихри медленно ломают хребет... хотя иногда и крот подгрызет корни... Кротовая работа лучше, поскольку самая безопасная — можно вовремя убраться, а дуб, падая, способен придавить червя, пока он где-то извивается...

И черт захихикал в ней, тихонько, плотоядно...

Посмотрела на дочку — чудная девка была, крепко сбитая, как никто из деревенских. Оттого и парубки теряли головы и дрались за нее. Кокеткой была жестокой и никого не привечала: любви в ней не было никакой: будто лед искрилась радужной пеленой под солнышком, когда оно вечером клонится к закату, блестящей, соблазнительной и холодной... Загорался в ее черных ослепительных глазах огонь, так что даже искры по челу бежали, когда его видели, но такое пламя не грело, не сходило сладким жаром на душу жаждущую; лишь распаляло необычайную дьявольскую жажду, пережигало и поглощало изнутри, пока все там не сгорало, пока душа не истлевала дотла...

— Выбросила бы ты этот скребок! Шуруешь и шуруешь без конца. И без того красивой выглядишь, трудно другую такую найти... А ведь есть вроде бы у тебя один, который красе твоей не поддался?..

Розалка вопросительно обернулась...

— А Лавр Могучий? А?!.. Чародей с острова?

— Нет!

— Как же?.. Дала бы ему?..

— Нет... Да!.. Ради вас, матушка, — да!., чтоб он сдох у ног любимой, как пес, да!., осилю его и вам отдам, -

____________

* Призрак, греза.

- 50 -

этими волосами оплету и о землю ударю, в пруд завлеку, этими губами ему в губы вгрызусь и кровью захлебнусь, упырем стану!.. Отомщу за вас, матушка, только помогите... Вы мудры — у меня есть красота...

— Ты пойдешь на Святого Яна, пополудни, как пройдет первая жара... пойдешь туда... Хе-хе! с сильной хворобой — понимаешь?.. Поклонишься, а как ласку ответную получишь, не поддавайся!.. Как будто долго страдала — неспешно воле его покоряйся... а потом сам разгорячится... Тогда останешься... а потом я... Ха-ха! Набожной будь, на дорогу книжку дам... ты же грамотная... Я тоже позже загляну... помнишь? — я же твоя мать!..

Разъяренная старуха с пеной на губах сидела перед изумленной и прослезившейся Розалкой — она понизила голос до шипящего шепота и сквозь стиснутые зубы выплевывала слова, язвительные, как отрава, марающие душу будто проказой. А когда, изнеможенная завистью и ядом, умолкла, а Розалка пошла одеваться в комнату, подошла к окну, напрягая свои блеклые совиные глаза, глядя в сторону реки: водила ими несколько минут не мигая, словно что-то высматривая; через некоторое время, видать, нашла, что искала: впилась ястребиным взглядом в одно место... на лице ее долго играла издевательская, глумливая полуулыбка...

Яворовый остров дремал. Заключенный в водные объятия раздваивающейся реки, частично занесенный по краям илом, наглухо заросший по обрывистым берегам сорняками и бурьяном, ощетинился колючками терна, насторожил хищное плетение шиповника и ежевики.

Пополуденный жар июньского солнца еще дрожал раскаленными волнами, но уже неспешно ослабевал. Сменяя его, на землю мягко опустилась ленивая томная сонливость, погрузив в оцепенение далекие села, легла на поля, пастбища, окутала дремотной скукой реку и остров. Воды бормотали приглушенным журчанием, мягко набегая на берег островка; тайным шепотом нарушал тишину теплый ветер, что на тонких крыльях веял откуда-то из-за бора и проникал слабым, запыхавшимся дыханием под замершие деревья...

- 51 -

Ш-ша... ш-шш... из бора посвист несется — шепелявит осина, шелестит сивая листва... ш-шш... в трухлявом дупле светит ржавый нарыв гнилушки... ш-ша!.. ш-шш!.. — посвист ветра несется...

Зашуршали верхушки яворов, заскрипели хрипло... ветер стихал где-то в ольховой чаще...

В центре островка меж густых зарослей белела хата. Покрашенные в бледно-синий цвет стены сверкали на солнце черными лоснящимися стеклами окон. Под навесом на завалинке сидел человек, жуя крепкими зубами махорку. Яворы отбрасывали на него плотную тень, которая перемещалась по стрехе хаты всякий раз, когда сильный порыв ветра наклонял их кроны. Два тополя пронзали синеву стройными верхушками...

Пустынно тут было и одиноко, ни одной человеческой души вокруг. Все здесь разрослось как-то без меры, все выглядело переросшим... В окна заглядывали высокие, свисающие зеленые головы лебеды, вокруг остро пахло чабрецом... Чудовищные сорняки расползались дико спутанными стеблями, скручивались в плотно покрывающие землю жилистые густые сплетения, которые не расплел бы сам дьявол. В стволы яворов впивались мокрые, вечно несытые губы странных грибов, и сосали, сосали из них соки... Кладбищенская грусть скиталась по этой невероятно заросшей местности, печаль проникала в душу, затягивала странной тоской ясные, словно сияющие, просветленные глаза сидящего человека.

Задумался, забылся... Он был найденышем. Старый, наполовину одичавший смолокур нашел брошенного мальчика на краю бора, сжалился и повел в свою убогую хижину посреди столетней чащи. Им было хорошо вдвоем в одинокой смолокурне. Старик избегал людей, с которыми почти не общался, потому что чувствовал себя среди них непривычно. Лишь трижды в неделю он ездил с чумацким возом в соседний городок, да и то всегда спешил вернуться к своему Лаврику. Проходили годы, мальчонка вырос, возмужал и начал помогать смолокуру. Странным был мальчик Лаврик. Бывало, жарким летним днем пополудни, когда ста¬

- 52 -

рик, утомленный работой, засыпал где-то в тени, он садился на большой каменный выступ под дубом и вслушивался в тишину пущи. Блаженство великое и сила сходили тогда на него с этих буйных, расшумевшихся в громкой беседе стоящих вокруг деревьев, захватывали душу, входили в тело. Он вбирал все ее мощные, животворные соки, живительные силы, которые вздымают вверх деревья, множат всякого зверя, плодят людей. Пил жаждущими губами сей чудесный отвар, что брызжет благотворным запахом из целебных безмятежных трав, пьянит наслаждением. Поглощал эту медо-сытную манну, что жизнью и здоровьем одаривает, в девках, что потомства хотят, огонь распаляет, в мужьях жажду возжигает, старикам сил прибавляет. Так на него благословенная милость изливалась, силой наделяла — и он любил эту мать-природу, любил и почитал; всем ему она была: нянькой, родительницей, Богом... Язычник был. Верил в нее верой детской, такой, что не разбирается, не рассуждает, лишь с безграничной доверчивостью кладет голову на грудь возлюбленной, ибо покорная она и любящая. И вера эта была горячая и простая, сердечная преданность, поклоняющаяся одной лишь силе и прибавлявшая ему мощи. И так сливался с ней все крепче, напитывался ею, проникался. Не было травы целебной, которой он не знал, не было отравы, о которой не был предупрежден. Однажды смолокур застал его за тем, как он, обняв толстый явор, обросший космами мха, с великим почтением и любовью прижался к стволу. В другой раз пал лицом на землю перед вековым дубом и так пролежал до сумерек; а когда вернулся под вечер, весь сиял какой-то удивительной безмятежностью и спокойствием. Старик изумленно спросил:

- Что это с тобой?

— Молился, и сила снизошла на меня, — ответил Лавр и больше ничего не хотел отвечать.

С этого момента в смолокурне начались разные чудеса. Через несколько дней старик, рубя дерево в лесу, сильно порезал ногу, отчего кровь так и брызнула. Когда испуганный Лавр подбежал и дотронулся до раны, кровь перестала течь, а рана начала быстро затягиваться.

- 53 -

Через год они вдвоем выбрались на ярмарку в Собачьей Веске. На обратном пути повстречали у дороги какого-то бедолагу, все тело которого покрывали гноящиеся язвы и короста. Лавр сказал, чтобы он шел за ним до смолокурни, где несчастный остался на целую неделю. Каждый день с самого утра Лавр выводил его в лес; здесь он приказывал ему встать под каким-нибудь деревом, после чего протягивал руку и водил ею вдоль тела. После этого струпья отваливались, гноившиеся годами язвы заживали, бурно выбрасывая едкую зеленую слизь. Через неделю полностью выздоровевший нищий с благословением покинул уединенную смолокурню.

Весть об исцелении разнеслась по околице; прошло совсем немного времени, и люди из соседних сел и слобод начали собираться под глухой смолокурней. У Лавра сердце было сострадательное и кроткое, как у голубя, он хотел помочь беднякам, поэтому никому не отказывал. С утра до вечера работал без передышки.

Между тем старик умер; корявый ясень, свалившись под скобелем лесоруба, придавил его насмерть. Тогда Лавр бросил смолокурню, оставил лесную глушь и поселился на Яворовом острове, где и ему самому, и людям было удобнее. До полудня принимал больных, а когда солнце переваливало через середину небосклона, оставался один.

Год так прожил на своем отшибе. Полюбил печальный островок, проникся здешней тишиной и покоем. В серебряной утренней заре вставал с ложа и выходил перед хатой, чтобы все с тем же восхищением, с тем же молитвеннымвосторгом в глазах наблюдать чудо лучистого рождения. Каждый вечер прощался с пылающей зеницей солнца, спускающейся за край леса, пил жадными губами росную благодать небес.

Тем временем сорняки возле его дома разрастались все сильнее, крепли, становились выше и гуще. Он не трогал их, не выпалывал. Вот, наконец, вытянулись до стрехи, затянули стены, оплели дымоход... и совсем укрыли собой хату, захватили окрестные тропы. И Лавр потерялся среди них. Он уже не принадлежал себе: стал частицей острова, с ко¬

- 54 -

торым его словно связывали какие-то жилистые, набухшие кровью стебли, побеги, клубни, корневища. И растворился в извивах этих разбушевавшихся сплетений, потерялся в чудовищных зарослях.

Держали его могущественные узы; разорвать их означало уничтожить самого себя, сокрушить в прах, ибо слишком глубоко в душу запустили они своим побеги; вырвешь — кровью истечет сердце...

Иногда только посещали его странные желания, охватывала безбрежная тоска, стремление лететь куда-то на край света, к людям, к Солнцу, прижать к груди что-то широкое, что как птичка милая трепещет, что гибче и воздушнее, чем камыш, краснее, чем ягоды калины, окутать неприкаянную голову отшельника чем-то, что мягче льна, благоуханней мяты, насытить запекшиеся уста чем-то, что слаще меда, который с цветущей липы пресветлым соком сочится...

Дремала в сумрачных закоулках души неудовлетворенная жажда, бурлила время от времени пробуждаемая пылающим вихрем кровь, обильная силой жизни. Крепок он был, властен, сопротивлялся ее влечению...

Лавр Могучий не знал женщины...

И тогда греза сбылась. Перед ним в нескольких шагах стояла стройная дева, глядя наполовину с покорностью, наполовину с жаром, прячущимся в глубине искрящихся темных глаз.

Лавр нахмурился. Он не любил, когда его навещали не вовремя.

— Прости, Могучий, — заговорила она мягким, как звуклигавки, голосом, — простите несчастную... но я уже конца не вижу той муке, что тело молодое точит. А вы же силу имеете, во власти вашей зло низвергнуть, злую долю одолеть — и вот я пришла и у ног ваших молить готова: верните мне здоровье, возвратите силы, что пропали, ушли куда-то, излечите мое тело... Ибо бес какой-то овладел мною — о землю бросает, пену ртом пускать заставляет, по обрывам водит, так что ни уснуть, ни поесть, ни передохнуть, ни жить... Ой, доля моя, доля пропащая!

- 55 -

Он смягчился и, подняв упавшую на колени Розалку, велел быстро посмотреть ему в глаза. Поднял руки к вискам девушки и, подержав с минуту на небольшом расстоянии, начал опускать их вдоль плеч. Дойдя до локтя, снова остановился. Из сжатых губ вырвался короткий приказ:

— Трепещи!

Розалка стояла неподвижно, только в уголках полусомкнутых глаз тлел ядовитый блеск. Он, однако, был терпелив; пробежал рукой по левой кисти до конца и перешел на правую. Девушка не дрогнула. Только впилась в лицо знахаря диким, страстным взглядом и ждала, когда придет подходящее время...

Но лицо Лавра оставалось твердым и холодным, как камень. Может, только бровь поднялась выше, может, сила сосредоточилась крепче... Теперь он положил правую руку на голову, а пальцы левой скользнули поперек тела...

Розалка почувствовала легкую дрожь, но еще сопротивлялась. Она ведь не была одержима бесом; видела как эти несчастные в дикий танец пускаются, в извивах тел сплетаются, в плясовице безумной мечутся. Но она здорова - только мать приказала одержимой прикинуться...

Не ведали ни Магда, ни дочка, что такие, как Лавр, и со здоровыми удивительные вещи творят; только это куда труднее и большего времени требует. Между тем она не поддавалась. Лавр понемногу менялся все более странным образом. Обычно спокойное, безмятежное лицо постепенно принимало выражение какой-то яростной ожесточенности и упрямства. На лбу проступили грубые синие узлы вен, глаза сверкали внутренним пожаром: распалила его эта упрямая девка — хотел превозмочь ее, показать мощь свою, повалить к ногам дрожащую... Зуд, что бродил в уголках алых губ, подстегивал его колючим стрекалом...

К этому добавлялось жгучее стремление овладеть этой прекрасной чернобровкой, первой в жизни, единственной, овладеть силой, властью своей...

И так боролись друг с другом, извечной борьбой мужчины и женщины. Но он уже брал вверх; уже неверная дрожь

- 56 -

выгибала тело Розалки, уже руки начали скручиваться, глаза безумно вращались — густой холодный пот струился по черным блестящим косам...

Собрав в себе остаток воли, бросила через сдавленную, будто клещами, гортань:

- Сжалься! Я твоя!..

И тихо опустилась на мураву...

Схватил ее крепко, прижал к волосатой груди и, как дитя, понес в хату с шепотом:

- Идем, дева возлюбленная моя, идем...

Исчезли в проеме двери, затворившейся за ними... Зашепелявили дрожащие листья осины, зашумели тополя, яворы... Поседевший, усеянный губами трутовиков клен выпрямил одну из своих самых больших веток и опустил молодую зелень на соломенную крышу — положил тяжелую отцовскую руку, словно благословляя то, что должно было исполниться...

А остальные деревья вторили негромким пением...

...Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею Иудеев плачущих, Сам восскорбел духом и возмутился и сказал: где вы положили его? Говорят Ему: Господи! пойди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда Иудеи говорили: смотри, как Он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер? Иисус же, опять скорбя внутренно, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит Ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли Я тебе, что, если будешь веровать, увидишь славу Божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня. Сказав это, Он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными паченами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет. Тогда многие из

- 57 -

Иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него*...

Розалка устало опустила книгу и замолчала. Магда с ханжеским восторгом подняла выцветшие глаза на картину, висевшую над входом, изображающую «Преломление хлебов». С картины она переводила короткие сверлящие взгляды на задумчивое лицо Лавра, чтобы хоть таким необычным образом взглянуть на дочь. В избе наступила тишина, прерываемая жужжанием мух и гудением трутней, доносившимся со двора.

Лавр сидел в тени, в углу светлицы, не двигаясь, не говоря ни слова. С прошлого лета он сильно изменился: исхудал, почернел, и глаза у него безумно блестели.

Какая-то громадная озабоченность легла на некогда спокойное чело, проложила на нем глубокие борозды. Нижняя челюсть как-то непомерно выдвинулась вперед, нос заострился, как клюв у хищного сипа. Хмурым к тому же стал, помрачнел, темнее ночи сделался. Лишь тогда, когда бросал взгляд на Розалку, становился веселее, но ненадолго, поскольку тут же впадал в тупую задумчивость.

Вот уже год подходил к концу с того времени, когда она переступила порог его уединенной обители. Вошла как пламя красное, как факел, и запылало все пожаром. Эти ночи, опьяненные наслаждением, эти толчки тел, пылкие поцелуи... Это желание, пробуждающееся с ранней утренней зарей, исполняющееся в буре безумия в долгие, одуряющие часы пополудни...

Лишь иногда, как проблеск, как мерцание, пробивалась в ней фальшь, и словно морозом грудь сковывало. Тогда острая боль вгрызалась холодным лезвием и жестоко терзала... Но всего одна ласка ее точеных рук, один продолжительный взгляд моментально растапливал скованное холодом сердце. Любовницей ему была, лучиком ярким в осеннее ненастье, всем была для него... Пошел бы за ней, как тот Йонтекиз предания, через семь гор, через семь рек за живой водой

____________

* Евангелие от Иоанна, 11 глава.

- 58 -

для возлюбленной. Ничему не сопротивлялся, уступал малейшей прихоти. Большие, необычные изменения устроила она и в его хате. На пустых стенах светлицы развесила много разных картин, которые он сначала не понимал. Перед одной из них каждую субботу возжигала масляную лампадку и опускалась на колени, так, чтобы он это видел. Поначалу это показалось ему странным, потом стал допытываться, для чего она перед этой женщиной с ребенком на груди поклоны кладет.

- Узнаешь в свое время, — загадочно отозвалась она.

И округа изменилась сильно. Повырывала лопухи, мшистые листья которых разрослись повсюду вокруг, выполола заросли трав, выкорчевала чертополох... И все с таким ожесточением, с таким завистливым жаром, что он лишь дивился и трепетал. Видел, как уничтожала его родной двор, и не противился, хотя с каждым выдранным корнем у него словно вырывали его собственные внутренности. Скрежетал зубами от боли, но превозмогал себя... На освободившейся от сорняков земле посадила весной овощи, зелень, цветы... К лету проклюнулись зеленые бутоны и устлали свежими всходами разрыхленную почву. Вырос новый, молодой мир и подавил старый, вскормленный его соками.

По воскресеньям и праздникам приходила старая Магда, и втроем они сидели до вечера. Розалка доставала из сундука какую-то пожелтевшую книгу, и они читали: странные вещи, неслыханные... О великом, властном Духе, который дыханием своей воли из хаоса предвечного породил землю, о первородном грехе, о избранных людях Израиля — о пророке белом и чистом, о чудотворце, что людей воскрешал, по имени Иисус из Назарета, о муках Господних, воскресении и вознесении, о Пресвятой Деве...

Лавр слушал. В первые недели ему казалось, что он уже слышал одну из этих старых баек, что среди людей ходят, да старухи у зимних костров напевают. Ему объяснили его ошибочное понимание веры и прочего... Тогда он начал размышлять. Как же тогда быть с той силой, что он считал высшей? Разве она не от земли-матушки, бессчетными травами обильной, борами шумными, водами влажны¬

- 59 -

ми?.. Как же быть и с тем умением ясновидца, которое людские болести ему являло? Разве не из лона той матери вышло оно, что в радостной мощи своей, пламенной силой солнца дарованной, цветами ароматными полнится, млеком течет?..

И скорбь безбрежная и разочарование заполонили душу. Великая старая вера остывала, гасла... Каким же ничтожным и никчемным показался теперь ему этот обожаемый мир, этот Бог зари жизни... Завязалась дикая борьба. В нем словно было два человека, два смертельных врага; он чувствовал, как в изломах души перемещаются старые пласты верований, словно каменные глыбы, выдавленные из темных подземных областей, рассыпаясь на осколки и опадая на самое дно, густо устилая его мелким крошевом... Охваченный предчувствием смертельно раненного зверя, он убегал, скрывался в самых недоступных уголках острова. Не помогало. Всегда во снах маячило прекрасное, продолговатое лицо Того, с картины в светлице, Пастыря доброго и смиренного. И уже не отказывался слушать; хворал только все чаще и силы терял. Над головой его зависла мертвая рука какого-то жуткого призрака и грозила местью. Видел ее прямо над собой, отчего боялся поднять глаза, хотел сжаться, исчезнуть; только не ведал, как это получилось и почему, но что ждать осталось недолго — был уверен...

Они вышли из светлицы во двор перед хатой. К воскресной вечерне должно было проясниться. На западном склоне неба несколько веретенообразных полос плавили края в закатывающемся умирающем солнце. Черные стаи галок, клювами врезаясь в синеющую лазурь, прочерчивали по ней темные, расходящиеся тропы. На землю спускалась вечерняя роса, даруя свежесть травам на окрестных пастбищах и лугах...

Со стороны села плыл жалобный отзвук маленького церковного колокола, чтобы сообщить людям благочестивым, что пора отметить тот момент, когда Ангел Господень принес весть Пречистой Марии, что она зачнет сына...

Магда с Розалкой опустились на колени, обратившись лицами туда, где меж ветвей тлел закат...

- 60 -

- Ангел Господень возвестил Марии... — громко начала ведьма, и, услышав ее голос, дочь, словно вторя ей, уже сильнее, с угрозой в глазах впиваясь взглядом в хмурое лицо стоящего Лавра, повторила призыв...

Он пошатнулся, как подрубленный, преклонил колено и голосом глубоким, хотя и измученным ответил:

- И зачала от Духа Святого...

Потом молились уже все вместе. Закончив «Аве, Мария», вздохнул тяжко и сказал тихим добрым голосом:

- Кланяемся Пресвятой Деве...

Внутри у него что-то окончательно сломалось...

Взялся в третий раз. Принял дитя из рук матери и начал тереть ему темя. Когда-то достаточно было легкого касания пальцев, чтобы растворить подобные шишки. Сейчас они не хотели уступать, напротив, казалось, что они еще сильнее твердели под нажатием рук. Мальчик стонал и плакал, на ногах вздувались налитые кровью опухоли...

Меж людей, собравшихся в ольшанике, прошелестело глухое ворчание; смотрели удивленные, пораженные, глазам не веря. У некоторых во взглядах мелькали насмешки и злая радость. Кирпичный румянец полз по побелевшим щекам Лавра. Прошло уже два часа с того момента, как он занялся ребенком. Решил закончить. Напрягся, сосредоточил все силы и обхватил обеими ладонями его голову: напрасно... руки лежали безучастно, не реагируя на это прикосновение как когда-то раньше, моментально и ошеломительно. Полумертвый, посиневший, Лавр отдал ребенка матери. Та принялась осыпать его самыми злыми оскорблениями, пока ее не увели старейшины. Тогда он сказал окружившей его толпе:

- Ступайте с Богом, люди добрые, и не поминайте меня лихом — расточилась сила моя...

Ушли. Вдали еще был слышен шум голосов, звон распутываемой цепи, прозвучал глумливый смех... Потом мерный плеск весел и... все стихло...

Лавр остался один.

- Сбылось... — повторяли бездвижные губы.

- 61 -

— Сбылось... — просвистал пролетевший ветер и затерялся в камышах...

— Сбылось... — зашуршали воды и потекли дальше...

Невыносимая боль угнездилась под черепом и колотилась внутри. Иногда думал, что она все связки распирает, швы ослабляет. Кто-то повесил между ушами исполинский колокол и бил набат бронзовым языком. В голове поднялась чудовищная буря и крутилась, крутилась без перерыва, без остановки... Взбесившиеся нервы обливала кипящая кровь, водопадом заливающая мозг...

С трудом овладел собой. Приговор был ясен: все... пропало!.. бесповоротно, безнадежно. Тяжко... судьба так хотела... Оставила его...

Хей! Хей! дева возлюбленная, ты ж у меня силу отняла, растопила в бледном огне ненасытной жажды, крепость душевную забрала, кровь свернуться заставила... Хей! Хей! приложила белой ручкой топором по зеленому дубу... Пусть так!., лишь бы только меня любила... Я б для тебя себя на кусочки порезать дал... Пусть так!., лишь бы ты мне не изменила, любимая моя!.. Теперь мы останемся вместе, чтобы ждать того дня, когда матушка-Курносая на сватовство прибудет... Я тебя на руках носить буду, голубку белую, крепко приголублю... Еще достанет сил... пожирай! широкая грудь у меня, есть куда прислониться... Я у тебя из-под ног терны и чертополох выполю, камни в мягкую пыль сотру и дорой цветами усыплю... Только руку дай! Я пригожусь — спрячу в дружеских объятиях... только отпусти меня!., звездочка ты светлая!..

И пошел к хате, с жаждой поцелуев и пары добрых слов. Перед хатой никого не было. Ни один шорох не доносился изнутри... Торопливо вошел в светлицу. Она была пустой и заброшенной. Оглядел стены и вздрогнул... Картины исчезли... Вместо них торчали гвозди, топорщили черные головы... Тянули к нему свои длинные шеи, приближались к самым глазам и снова, дрожа, втягивались в доски...

Повсюду царил сильный беспорядок. Сундук с вещами Розалки, распахнутый настежь, неприятно являл взору опустевшее нутро. Пара лохмотьев валилась на полу, в углу

- 62 -

лежало разбитое в спешке зеркальце... Под лавкой со вчерашнего дня валялась выпущенная из рук пожелтевшая книга...

С острым любопытством осматривался дальше... Брошенная на пороге лента кровоточила шелком...

Прошел в сени. Дверь сзади захлопнулась с такой яростью, что выскочила из верхней петли и косо повисла...

На засове клочья накидки...

Понял...

- Сбежала... сбежала...

Вернулся в светлицу. На столе лежал свернувшийся змеей шнур, которым Розалка обычно завязывала сундук...

- Это для меня...

Бездумно взял его в руки, скрутил петлю, завязал в узел. Встав на табуретку, прикрепил петлю к балке, надел на шею... оттолкнул табуретку далеко к окну...

В избе раздался предсмертный хрип...

Приближался полдень. Тихо было на Яворовом острове, тихо и сонно. Жар лился струями с побелевшего неба. В горячем воздухе беззвучно проносились раскаленные полудницы*. Теплая струя воздуха шла со двора, вливалась в хату, проплывала, извиваясь через сени и выплывала с другой стороны в сад... Наверху несли свою стражу застывшие деревья. По распадкам, в щелях земли, покрытой мелкими стеблями, по выкорчеванным деревьям скользили пестрые ящерки... Двое желтопузиков выбрались из укрытия и, скользя гибкими суставами, свернулись в два чернеющих на песке кольца. Тут и там стонали сверчки, застрекотал кузнечик... В прибрежных кустах раздавался одинокий тоскливый голос иволги.

19 февраля 1907 г.

____________

* Призраки, являющиеся в жаркий ясный полдень в образе высокой красивой девушки, уродливой старухи или чудовища.

ПРОКЛЯТИЕ

1. В час похоти

День клонился к вечеру. Одурманивающее, необыкновенное осеннее время, давно перезрелая пора, когда уже собраны хлеба на полях, бабье лето распустило кудельные волосы, усыпало спелыми плодами деревья...

Лежащие вдали заливные луга и стоящие под паром поля стерни заливало светом солнце... могучее, удивительно жаркое для этого времени года, возбуждающее...

Вновь оживали и прорастали травы, у зверья начался несвоевременный гон, шалели люди...

Соблазняюще заблагоухал чабрец, разнеслись манящие чары коровяка, волчеягодника... раскинулись чувственные пряслица хвощей, вздымались ветви лиственниц...

Тихохонько!., тише, тсс, тсс!..

Склонились в диком блаженстве степные осоки, сплелись буйными развратными кудрями лебеда с овсяницей...

Опьяненные исступлением, робко зазвенели в воздухе насекомые, выскользнув из убийственных объятий поздней осени...

Тихохонько!., тише... тсс... тсс...

Дивный вечор, томимый осенней печалью...

- 64 -

Умолкли села, притихли поля, вслушиваясь в шепоты своих соков...

Вечерняя заря бесплодно неистовствует в старческом бессилии слабых ласканий. В знойный час вожделения, в клятвенные мгновения воспламенения чувств, когда солнышко склоняется на закат, покоряя гребни холмов...

Бесплодный пыл, выродившееся стремление, время распутных совокуплений...

Тихохонько!., тише... тсс... тсс...

В перезревшем саду слышен говор старых раскидистых деревьев, плодами гордых, благословенных.

Старый, добрый сад — Блажея Жвача владение...

А в саду тихо. По дорожкам смятым покрывалом разостлалась осыпавшаяся листва, вокруг стоят усохшие подсолнухи...

Только под перелазом виднеются заросли пижмы, ласкаются, прижимаются к забору...

А в саду тихо... Лишь опавшие пожухлые листья зашуршали, завертелись кругами и улеглись наземь...

У ворот в зарослях перед хатой был виден молодой, красивый человек, быстро поглядывавший на проселок. Видать, беспокоился крепко и чувствовал себя неловко, ибо без конца посматривал на изгородь, что белела за деревьями, и снова возвращался взглядом к тянущемуся по тракту облаку пыли.

Высматривал кого-то — будто истосковался по гостю.

Нес стражу в проклятом ожидании собственного родича перед отцовской усадьбой, ибо брат младший с мачехой совокуплялись там нынче в жаркий час заката, в отблесках вечернего зарева.

Так он охранял их от отца, поставленный на страже у входа, когда старик перед рассветом на ярмарку выбрался.

Посматривал, чтобы предостеречь их, когда тот будет возвращаться в усадьбу с коралловым ожерельем для своей молодой жены Халынки, да с обновками для сынов родимых.

А вернуться он должен был в сумерках, дорогой, что вела к городу.

- 65 -

Притаился Вонтон, прижался к земле, охраняя кровосмесительную любовь. Ибо такова была воля Остапа, младшего брата.

Странную, непреодолимую власть над ним имел, так что Вонтон не мог ни уклониться, ни вздохнуть свободно И не было это любовью братской, сердечной — куда там! Только боялся чего-то страшно, робел от ядовитого блеска его темных глаз, мерцающих необычайным жаром. Мрачно клубилась в них дикая мощь и сковывала волю, так что ни на шаг не смел отступиться от нее.

У Вонтона сердце было смелое, неустрашимое, в любой момент готов был и к смерти и к приключениям и никому не угождал: крепкий, в плечах широкий, ловкий, гибкий - не было никого, кого бы он боялся. А все же когда Остап говорил с ним, поблескивая глазами, что-то наставительно внушал ему тихим и повелительным голосом, он слушал, невольно замерев на месте. Часто отсутствовал дома по несколько недель, уходил на заработки — надеялся, что хоть немного отдохнет, от тяжкого гнета избавится... напрасно! Вонтон не смел перечить брату ни помыслениями напрасными, что в глубине души топил, скрывал в тумане, подавлял, ни пылкими желаниями.

Почему?.. Зачем?..

Не ведал... Может быть, у него была душа верующего...

А Остап был человечек маленький, приземистый и хилый; силы у него в членах не было никакой, только в глазах тлело что-то ядовитое, будто бесовские червонцы алеют в подлесных урочищах. Горело там что-то, мерцало зеленым огоньком, безумно, жгуче, очаровательно.

Верно говорили люди, что человек этот ни Богу свечки не зажег, ни дьяволу огарка.

И в самом деле так было. Разбогатеть у него не получалось ничуточки, видать, бес с кумой своей не желали такого допустить.

А ему все смешно, и все вздор и мерзость. Чертов негодник!..

Гей, гей! не стоило старому Блажею молодую женку брать, не стоило!..

- 66 -

Нечего было и задумываться о таком! Взял Халыпку, взял красавицу на долю да беду, жить в разврате четой порченой.

Гордый ходил, над молодыми насмехался, когда дочка народилась. Любил ее, баловал и довольным взором смотрел на жену, когда она дитя кормила. Да только не замечал, что смотрели на нее и другие. И не удивительно! Чудесная была женщина! А малышка сосала грудь кормящей кровной мамки, круглую, припухшую. И текло молочко сладкое, как перга пчелиная, тяжелое, плотное, сытное...

Посматривал Остап и румянцем заливался всякий раз, когда встречался взглядом с мачехой.

Так и вспыхнули оба...

А сегодня совокупились там, в хате, в каморке: ибо вечер был какой-то странный, возбуждающий, когда невозможно сдержать желание вступить в связь греховную...

Вонтон в это время сторожил у ворот.

Внезапно холодок пробежал по его позвоночнику. Показалось ему, что кто-то зашел во двор через заднюю калитку со стороны сада, там, где начиналось поле. Вскочил как молния, чтобы посмотреть.

То был Блажей, который неожиданно, по меже паровой земли вернулся из города, избрав более длинный, чем обычно, путь: соседа провожал, да и отклонился с ним от привычной дороги. Он уже взялся рукой за дверную скобу.

- Отец, подождите, я вам кое-что скажу!

Оглянулся на Вонтона, и вдруг в его глазах мелькнуло недоверие:

- На это у нас еще будет время...

И уже не колеблясь, толкнул перед собой дверь...

Заглянул внутрь...

Закричали... расцепились...

Расхристанная, осрамленная, охваченная страхом Хальшка упала наземь за бочкой, Остап, непонимающий, напуганный, замерев на месте точно окунь, не двигался с лежанки; только по лицу неясные пятна ходили да побелел немного...

Блажей сперва не отрывал глаз от прелюбодейки, лишь остекленело уставился на нее с болью и обидой, так что ка¬

- 67 -

зался окаменевшим. Затем перевел взгляд на Остапа: что-то сорвало его с места, начал осматриваться вокруг, как будто смотрел, как половчее броситься на выродка; но вскоре оставил это. Лицо у него сделалось землистым, голова поникла к шестку у печи. Кипело, бурлило в нем недоброе, обдумывал что-то страшное...

Тяжким движением с ненавистью поднял к сыновьям свирепое, волевое лицо, вознес вверх дрожащие, истерзанные сохой руки, узловатые руки землепашца: властный был какой-то, величественный с волосами, облитыми сединой в истекающем кровью свете заката, в праздничном шерстяном кафтане, пламенеющем под лучами заходящего солнца...

— Проклятие вам, сыны родные! Проклятие вам! Ты, Бог великий на небесах, услышь и слова мои исполни! Ты, земля святая, слушай и мсти! Мщение на вас отцовское!.. Пусть ваше поле цикутой порастет, осот заглушит; пусть ваши паровые земли тернии покроют, белена отравит! Бездомные бродяги, нищие!.. Радостей не знайте никаких, да поразит вас это проклятье до самой сути, до глубины душонок!.. В прах вас смелю, в ржавчину, в гниль, в прель червивую!.. Безземельные наймиты, ссыльные!.. Пусть день этот в час свой закатный нерушимым смертным проклятием станет для вас... в этот день, через год, вечером помрете оба!..

— Ха-ха-ха! — глумливо захохотал Остап. — Слушай, ты, глупый старик, не верю я ни в тебя, ни в проклятие твое. Ха-ха-ха!.. Пошли, Вонтон! Что ты так трясешься, как осина на ветру? Пошли — только не верь ему, говорю, не верь ему, потому что... эх!., что говорить... да не вздумай остаться!..

Дернув брата за свитку, потянул его на проселок...

А был то день Введения во храм Пресвятой Богородицы, когда уже листва обильно опадает, землю густо устилая, солнышко все ниже к земле склоняется, а по полям по широким тихая печаль развешивает мглистые осенние завесы...

Вдруг откуда-то, из-под зарослей зеленых сорвался вихрь сильный, полевой, опоясанный жухлыми четками листьев.

- 68 -

сгреб в лютые когти сыпучие горсти песка и швырнул им в лицо на прощание...

Солнышко куда-то внезапно спряталось, и яростный осенний шквал накинул на мир густое непроницаемое покрывало.

За ним взвыл второй, понесло клубящуюся пыль, и разразилась буря...

Знаете осенние ливни, когда деревья по полям земные поклоны кладут, грачи в кружащихся хороводах грают, размывается струями дождя размокший, унылый мир?..

Знаете ветреную погоду ненастную, разбушевавшуюся, когда по ельникам бесы шатаются, ведьмы на ветрах буйных носятся, а по одиноким еланям таращит слепые глаза черная, гореносная ночь?..

В такой час изгнал Блажей Жвач сыновей из родимой отцовской усадьбы...

И пошли они в ветер, в непогоду, в посвистах гневных смерчей, в мокрядь, туманами беременную...

2. НА ЛЕВАДЕ

Была котловина — просторная, песчаная, заросшая дерном, покрытая лесом и зеленью. Холмы, собравшиеся вокруг, по краям урочища, спускались с окружающих перевалов и вершин, шеломы которых горели алым, словно окровавленные...

Ибо закат июньский разгорелся, заливая ярким румянцем пламенеющее небо.

Напрямик через дерн, через мураву пробирался синеватый поток ручья, растекался посредине в глухой заросшей топи и терялся далеко за курганом, где темнела буковая роща. Через расселину, что пролегла между двумя осыпями, проникали последние лучики и клином падали в леваду: вспыхивали красивым мареновым оттенком, запахи стали ярче, зазвенели ботала стада у мочаги... так солнышко прощалось с долиной...

На склоне пологой осыпи под одинокой плакальщицей-вербой сидели двое молодых.

- 70 -

Одной рукой парень приобнял девушку, а вторую приложил ко лбу и уставился куда-то вдаль перед собой, в закатное зарево...

И хотя все его мысли должна была занимать одна лишь светловолосая Ханка, неведомая тень омрачала молодое лицо, безмолвное, скрываемое страдание мутью затягивало очи.

Невесело миловался Вонтон, невесело.

Говорили, что не всегда он был таким мрачным и хмурым. Но она не видела его другим с того дня, как Вонтон с братом Остапом пришел в отцовскую слободу, и до сего вечера, что нынче над полями пламенеет.

Помнит, как вошли во двор ее родича, промокшие, пропитанные дождем, оголодавшие... поздним осенним днем, — как им еду стряпала, угощала...

И остались в хате наймитами.

В деревне никто их не знал, видать, из дальних краев прибрели, отец тоже не выспрашивал... Да и к чему? Сироты, погорельцы... Божьи дети. Работали неплохо, только младший временами развратным взором бесстыдно смотрел, над благочестивыми глумился, так что и сам старик не раз ругался и злился непомерно. Но парень он был не ленивый, а во время вспашки или косьбы не валялся, как глупый Матиуш*, за припечком и работал быстро, как молния, так что хозяин только удивленно поднимал брови и выпучивал глаза.

По-разному относились к нему и сельские бабы, хоть и не всегда по-божески; но чего только языки не мелют?

Сам он окружал себя ими, потому и молчалив был. Вроде бы даже за дородной девкой с выселок, хозяйской дочкой бегал и о сватах мимоходом спрашивал.

Везло ему.

Ханку что-то от него отвращало, какая-то страшная и сильная неприязнь, которую она испытывала рядом с ним, омерзение, как от ядовитого гада. Временами находила на нее непримиримая ненависть и ужас перед этим человеком, вечно глумливым, смеющимся. Шептало в груди девичьей,

____________

* Персонаж одноименной народной польской сказки.

- 71 -

что от него на ее юную долю выпадет какое-то великое, неизбежное несчастье.

Зато возлюбила всей душой Вонтона. Может быть, за ту печаль с утра до ночи, за то страдание, что тяжким грузом висело у него на шее, за великое спокойствие сердца?

Грустный он был всегда и задумчивый; какой-то червь точил ему душу. Иногда забывал об этом ненадолго, на краткое мгновение, когда она прижимала его бедную голову к груди; но не раз бывало, что во время любовного поцелуя сквозь белеющие губы просачивался глухой приглушенный стон. Тяжкое, видать, бремя давило Вонтонову душу.

Она была бы рада снять его, отбросить подальше, да не ведала как. А он не признавался, не жаловался никогда Обращалась к Остапу, но тот отделывался шуточками и насмехался над братом.

Так и бросила это дело.

А Остап знал безошибочно! Что-то было между ними, какой-то нечеловеческий узел завязался под сердцем и связал обоих тайной петлей, концов которой ей не удавалось ухватить. Вонтон нуждался в Остапе; жаждал его беззаботного, издевательского смеха и — странно — будто бы с радостью выслушивал безбожные насмешки.

Потом, казалось, набирался бодрости; прогонял застывшую на челе боль, переставал томиться вечным страхом, залегшим в глазах.

Но так продолжалось недолго. Через какое-то время из проклятой норы снова выползала великая грызущая тоска и заполняла душу пронзительным беспокойством. В конце концов он запил.

Пил крепко, алчно, как перед смертью, но как-то ни разу не смог упиться; по утрам возвращался в усадьбу, трезвый, как ни в чем не бывало, и шел в поле на работу, разве что более мрачный, чем накануне, и еще ниже склонялся к земле.

Так и прокатилось с полгода: земля надела ледяные одежды, наступила весна, подступало лето милостивое...

Под сумерки с долин, лугов, выгонов до водопоя долетали напевы девушек и парубков, когда те возвращались домой от дневных трудов; слышалось мычание стад.

- 72 -

Родич Ханки держал солидный коровник, так что девушке не раз приходилось скотину как следует погонять, покричать, чтобы с пастбища назад завести. Вонтон жалел ее, умаявшуюся, и не раз бывало, когда он, от работы уставший, заходил в балку и помогал сгонять стадо в хлевину.

Так вот и сейчас пришел на помощь. Когда настало время возвращаться домой, прижал к губам лигавку и грустная думка понеслась по восьми ветрам.

Когда уже стихли последние отзвуки, откуда-то из-за предгорных холмов до левады донеслось:

Ханка вздрогнула.

- Антек, страшно мне, откуда-то из глуши принесло, от рощицы дальней.

- Кажется, туда ведет Чертова Тропка... Хануся! Это доли моей знак! Захохотал дьявол! В какой день ни возвращаюсь в хату, постоянно вспоминаю про это вечером... То родич мой перед судом Божьим зовет в проклятый час...

Упал лицом наземь и свернулся в клубок.

- 73 -

Она слышала, как он лязгал зубами от страха, рвал траву, а глаза налились безумием.

— Антек! Держи Бога в сердце! Что ты делаешь, несчастный?.. Что назначено долей, не узнаешь, но скажу тебе, что скоро настанет перемена, и нам, может, тоже милостивое утро воссияет. Через два дня празднуем рождение солнышка в ночь урочной субботы. Божье стадо дев невинных на Купалу святым хороводом пойдет, в круг купальских костров... Царица праздника в середине станет, веночек первой в воду бросит; слови его и будешь моим... Антек! Что же с тобой?.. В русальном омуте чудесном омоемся, избавимся от ала. для счастливой жизни и трудов праведных... в праздничном жаре сбросим немощь в субботний чудесный час, когда Ладон* крепость мужам дает... Антек! В ночь колдовства пойдем в лес за цветком, что долю дарует, за папоротниковым цветом... вместе... Ино не убоимся!

— Напрасно, напрасно радуешься; не для меня он вырастет, не для меня... С другим пойдешь счастливую долю ловить... Нельзя, слишком поздно...

И с болью жестокой поднял ее с колен...

— Хи-хи-хи!.. — донесся смешок, и из зарослей лещины высунулся чем-то весьма довольный и веселый Остап.

— Вонтон!.. Хи-хи-хи!.. Весть несу — обрадуешься, может, даже бояться наконец перестанешь! Старик скопытился! Вот так... с концами... завтра на кладбище потащат. Хи-хи-хи!.. Наворожил... да только себе, не нам... Ну же, неужто остолбенел?!..

Вонтон ни слова не ответил, лишь глазами блуждал по брату, словно по чужому; наконец в задумчивости склонил голову к земле...

И тут ему, должно быть, что-то заново привиделось, ибо он так крепко вцепился руками в плечи Остапа, что тот зашипел от боли:

— А я тебе, Остап, поведаю, что это еще ничего не значит. Еще не вышел срок... еще не миновало назначенное время... Зачем так рано веселишься?

____________

* Купальское божество, сын Лады, олицетворял летнее солнце, солнцестояние.

- 74 -

Но тот уже разозлился.

- Да пропади ты пропадом со своими терзаниями, раз уж тебе так хочется, только меня оставь в покое! А то скажу в придачу, что сладим свадьбу под осень. Напьемся, Вонтон?.. Под позднюю осень, наперекор... Посмотрим, кто из нас одержит верх: ты, нет!., я хотел сказать, вы — или я?..

-------------------------

Между стволами небо уже едва мерцало красным, сгребая остатки огня под землю.

Над головами начинали раздаваться предсумеречные писки и щебет козодоев, кладбищенские крики филинов... С болот надвигались молочные туши вечерних туманов, сворачивались в пухлые сувои и ползли по полям. Дуновения ветра с прудов доносили лягушачью болтовню...

На тракте три человека гнали стадо овец. Видимо, сильно припозднились, ибо бойко мчались на ужин. Деревня приняла их в круг сверкающих костров...

3. ЧЕРТОВ СКОК

Запустило осеннее солнышко златоокий невод между стволами раскидистых ясеней, яворов, поплыло в красной бездне, освещая порыжелую листву.

Все быстрее склонялось к закату — отправляясь на праведный поздний отдых после знойной летней горячки... Вот и угасало понемногу.

Заиграли огнем пылающие под солнцем вершины над сухими долинами, вызывающе взметнулись в небо утесы...

Они должны были исчезнуть через минуту, погрузиться в ночной мрак... Так пламенели они под конец. Уже украдкой ползал по склонам коварный чмук* скользил по откосам, забрасывал зловещие тенета в глубины пещер...

Только одна гора на перевале была светлой и кровавой. Снизу, глубоко в расселине грохотала по галечнику вода, поток которой в сумерках самый острый глаз не узрит. А днем туда и взглянуть страшно; ибо по всему ущелью тор-

____________

* Летающий змеевидный демон.

- 75 -

чали грозные пики скал, что вздымались снизу до самого верха. И никто не заглядывал в распадок, ежели ему через перевал дорога выпадала.

Она перекатывалась по возвышенности, как девичья лента для волос, крутая, ухабистая: разве что одному бесу удобная, когда тот в ночку ветреную к любовницам заигрывать идет. Недаром ее Чертовым Скоком назвали.

Редко и неохотно пускались люди этим ненадежным путем, только если время поджимало и надо было спешить Сам он легко просматривался, погруженный в солнечный потоп, словно искрящимся полотном соединяя скальные вершины.

По краям углублялись в скалистое основание эдельвейсы, заглядывали в бездну неустрашимые стебли чертополоха. Хищная и суровая красота была. Не удивительно орлиное гнездовье...

Внезапно на гребне слева послышались быстрые шаги и голоса; судя по всему, люди приближались к горной тропке и вскоре как-то быстро замаячили в горловине желоба

Вонтон провожал Остапа на свадьбу, которую он должен был наутро с хозяйской девушкой справлять. Показалось им, что опаздывают к назначенному времени, а перед свадьбой надо было еще кое-что устроить, поэтому и двинулись одолевать перевал, желая сократить путь.

Младший шел впереди, весь улыбающийся, радостный, довольный скорой женитьбой. Вонтон, повесив голову, с каким-то исступлением повторял шаги брата.

Склоненного лика было не разглядеть, но когда он время от времени выпрямлялся, можно было видеть землистое лицо, едва похожее на человеческое, с ввалившимися щеками, изъеденное глубокими ямами. Только зрачки его полнились грозовым светом, где-то глубоко в пещерах глазниц таящимся. В деревне говорили, что этот человек уже источен до основания. И в самом деле: из последних сил шел за братом...

Удивительно, сколь много странного бывает в сей земной юдоли, и насколько разные люди блуждают по безумным тропам сего мира.

- 76 -

Идет себе человек, идет, словно сам не свой, до тех пор, пока не поймет, куда и зачем пришел. С виду кажется, что по доброй воле идет, а на деле как та кукла дерюжная, ветров игрушка, перекати-поле. Многоножкой кружится и в круг без конца возвращается... Доля ты, доля человечья...

Многие крепко проникаются верованием во что-то и стоят на своем так прочно, словно громадный скальный замок, что с места не сдвинешь. А вера-то разная. Один бьет поклоны Богу, другой бесу поклоняется, почтение выказывает, а некоторые с потусторонними силами борются.

Нелегко пользоваться оными заклятыми силами, словно держась за незримую руку, по лесистым горным ущельям движешься.

Не отгадаешь никогда, откуда берется такое могущество - от темных владык, которым люди доверяются, или то собственного духа вера стальная?

Ибо ниоткуда не узнаешь, правда ли сие.

Может, из самой человеческой души выходит на свет могущество?

А иногда человек и сам догадывается, что является источником силы.

Про таких говорят, что он с Богом или с дьяволом рядом держится. Или еще с кем-нибудь — может, и с самим собой?..

Но неоднократно встречается также и некое слияние с верой, когда она являет свою обратную сторону, ужасную для людской доли.

Тогда оборачивается она на союзников и единым святым словом наземь валит верующих.

Так бывает и тогда, когда проклятие нависает грозовой тучей над головой того, кто в него верит.

На такой адский вызов некоего таинственного бога неизбежно являются оба божества, из света и из тьмы, чтобы карающей мощью своей подтвердить веру...

Ибо никогда не проклянет тот, кто не верует...

Так вот завязывается проклятие, общее в этой нелюдской троице, и тянется, тянется, пока не исполнится...

А сбыться должно, потому что веруют.

- 77 -

А может быть, и нет этой троицы, нет ни образов, ни следов тайных владык, только два духа человеческих с взаимной силой своей всевластной...

Ведь невозможно постичь ни Бога, ни собственный дух Все равно одинаково выйдет — лишь бы верили. Когда-нибудь, после всего, скажут люди:

— Бог покарал.

Но на самом деле неведомо. Может быть, человек сам себя карает незримо. Может, его собственная душа невольно исполнит проклятие. Во мраке ибо блуждаем все, в тумане, и никто не знает почему.

Бывает и другая сила душевная, в равной степени страшная и властная. Мощь неверия. Пусть даже отец или мать родная такого человека к суду Божьему призовет, проклятие наложит, а ему это все — мелочь и развлечение: ничего плохого с ним не делается. Встречаются, встречаются такие люди, наподобие Остапа!

И они тоже могущественные, властные, да только по-другому. Ибо во мраке темном бродим, от века пребываем на незамерзающих топких болотах, беспрестанно пары испускающих, туманами затянутых, где брат брата во мгле не отличит. Земные ссыльные!

И лишь одно в этих отбросах ясно проглядывает, одно налитым кровью оком слезится: кривда! Жестокая, безвинная кривда людская!..

И этот вечный вопрос: пошто? За какую провинность?

Вопрошал так и Вонтон, искал отгадку целый год, с первого часа, и до сего дня не получил ответа. Истощился до предела, и душа его сжалась...

Поднялись на Чертов Скок.

— Остап! Братец, дай руку, а то как-то нехорошо на сердце!

— Хватайся, парень! да держись крепче!

— Благослови Бог — так вернее...

Шли дальше. Остап, что шагал впереди, сжимая в протянутой назад руке ладонь брата, бросал по вершинам спокойные взгляды, впивался рысьими глазами в желобчатую котловину. Внезапно почувствовал, что кисть Вонтона на-

- 78 -

чала как-то необычно дрожать в его руке, будто ее то ли что-то вырывало, то ли он сам хотел освободиться... Рывком вывернулась у него из хвата, и в следующий миг Остап услышал позади себя внезапный шум, как будто кто-то в сугроб свалился и пропал... Резко оглянулся; Вонтона уже рядом не было, лишь там, внизу, в глаза ему бросился кусок братовой епанчи...

Без крика его смело, без стона.

А был то день Введения во храм Пресвятой Богородицы, когда уже листва обильно опадает, землю густо устилая, солнышко все ниже к земле склоняется, а по полям по широким тихая печаль развешивает мглистые осенние завесы...

Остап приостановился.

- Старик это или сам? Хм!..

И крикнул в бездну:

- Глупый ты! Почто ж верил!?

Хохотом прогремело эхо в страшных скалах.

Постоял еще какое-то время на самой середине головокружительного перевала, словно с вызовом, с глумлением... ждал, пока солнышко в низину опустится. Тогда еще раз зашелся смехом и, насвистывая, пустился в путь: спешил он на повенчанье; самую красивую девку из села в жены брал - Ксению чернобровую.

19 января 1908 г.

ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ЗВОН

Они погрузились в вечернюю задумчивость.

Гул города доносился сюда лишь приглушенным тихим отзвуком; толстая, поросшая травой стена не пропускала посторонний шум в тихий, уютный сад приходского священника. Лишь на дальнем конце она прерывалась уз койкалиткой из железных решеток, являя взору фрагменты уличной жизни. Время от времени мимо нее тянулись с песнями группы подвыпивших солдат в кожаных колет небрежно бряцавших опущенными рапирами, мелькнуло пушистое перо в широких модных линиях изогнутой шляпы, затрепетал на ветру рыцарский плащ...

Время от времени шелестела бархатным шлейфом платья скромная горожанка, быстрым шагом поспешавшая домой, прошла важным шагом компания городских советников, проплыла величественная фигура матроны в черных одеяниях...

Где-то на углу змеиными движениями выгибал гибкое тело жонглер-канатоходец, сверкая пестрыми одеждами среди толпы зевак. А дальше — дальше вились вечерние дымы и солнце блестело на крышах...

Из сада доносились сырые запахи свежескошенной травы, выплывали влажные испарения земли. Час назад прошел дождь, и промокшие деревья, трава и цветы нежно блестели, плавно сочетая свои оттенки с сочным багрецом заката.

- 80 -

Шелковые тени накатывали волнами на росистое руно травяного покрова, поддаваясь капризным движениям ветра, контуры переплетшихся ветвями деревьев окутывала паутина сумерек. В центре, словно коралловый щит, лежал отраженный от витража соседнего костела пламенный отблеск солнца и медленно угасал. На улицу ложились сумерки...

На лице ксендза Павла светилось тихое спокойствие; седые глаза мистика со снисходительностью смотрели в пенящийся водоворот жизни, наполненные любовью и состраданием, охватывали разгоряченный мир чувств, объясняя все, прощая всех.

Иначе смотрел в город приятель отца Павла и его наперсник, звонарь Себастьян. Тонкое лицо ваятеля, окаймленное темной щетиной, дышало сильной волей, которая вот-вот должна была отступить под натиском новых желаний, очень сильно отличающихся от тех, что доселе окрыляли его душу.

Ибо это был вечер перелома и мятежа, разъединившего пути двух человеческих душ, до сего дня напоенных могучей силой; отныне каждый должен был идти своим путем.

Почти ровесники, они воспитывались вместе, росли в общности взглядов и идей. Павел, будучи по натуре мистиком, посвятил себя духовному служению и несколько лет жил при костеле, где вскоре после рукоположения прославился как проповедник и исповедник. Себастьян, не желая расставаться с приятелем, взял на себя обязанности звонаря, а в свободное время занимался скульптурой и пластикой. У него была душа ребенка, страстно проникнутая красотой веры, поющая звонами колоколов, вслушивающаяся в мелодии серафимов. Таким его издавна знал ксендз Павел, таким полюбил и видел в своих мечтах. Себастьян был его идеалом, той единственной безупречной душой, которую он искал и изо всех своих сил старался удержать ее на сияющих поднебесных высотах.

У них сложилось необычные, так сказать, метафизические отношения. Легчайшее колебание мыслей доносилось от одного к другому невидимыми волнами, гармонически пронизывало обоих извечно чистым, безупречным созву¬

- 81 -

чием. Из уст Павла исходили архангельские вздохи, играя на арфах братской груди звонаря, чтобы отсюда, усиленные восторгом красоты, взмыть ввысь тысячеструнным хейналом*. Скульптор принимал творческую мысль приятеля на белые крылья своего искусства и нес куда-то за пределы мира, туда, где располагалась обитель ангелов и господа Бога.

Павел решил укрепить отношения, приковать его к себе неразрывно, прежде чем другие силы овладеют его душой И соединил их архангел Михаил, великий святой воин, творение мыслей и душ обоих, созданный руками Себастьяна.

Подвесили его, летящего на гигантских крыльях, нал главным алтарем приходского костела.

Звонарь вырезал статую два года, черпая вдохновение в разговорах с приятелем, в молитвенном сосредоточении.

Многократно закаленные железные полосы незаметно удерживали тело героя небесных воинств; при необходимости они отстегивались, и статуя легко скользила по блокам, помещенным за балдахином, скрывающим верхнюю часть свода.

Устройство это мастер полагал необходимым для перемещения статуи и ремонта поврежденных частей. Тайну механизма, однако, он не доверял никому, кроме Павла, опасаясь, чтобы неуклюже или слишком резко запущенная машинерия не привела к роковому падению статуи с высоты.

Раз в год умелой рукой он опускал статую вниз, очищал от паутинной пряжи, восстанавливал изначальный блеск запылившихся одеяний. И вновь взмывал под аркадами небесный витязь с божьим пылом в очах и развевающимися волосами.

Памятным был день, когда впервые в пустом костеле подвесили лучезарный плод душевного труда гордого и счастливого творца.

Тихо стояли, глядя на святой, храбрый огненный лик и громоносный жест десницы, целящейся в сатану - радостные, изумленные надмирной красотой творения замыслов своих... Архангел Михаил!

____________

* Сигнал времени, исполняемый с башни костела.

- 82 -

И заключили обет великий, обет духовный и скрепили клятвой. На всю жизнь, на всю долгую человеческую жизнь, которая отныне должна была быть священной и непорочной, посвященной любви к Богу и людям, от земных наслаждений свободной. Господь был им свидетелем и клятву принял...

В существовании души можно различить определенные сферы, к которым одни относятся с полнейшим равнодушием, или, вернее, с сухим неверием, иные же все свое личное глубоко скрывают в ее тайных безднах. И тогда во всей кровожадной полноте являет свои знамения жестокость бытия! Оные «свободные люди» безразличны, ничем не стесняя себя во всех отношениях, действуя безнаказанно, с демоническим хохотом совершая самые жестокие преступления, часто впутывая в них и других, случайно оказавшихся втянутыми в эту зияющую адскую бездну.

Проклятие и кара тем, кто верит!

Вера твоя погубила тебя!

Пусть трепещет верующий грешник!

Лучше разорвать все путы, которые сковывают душу, чем оставить самую тонкую нить, ибо и ее достанет, чтобы увлечь в омут погибели. И мельчайшая искорка, тлеющая глубоко под пеплом не до конца потухшей веры разжигает в день возмездия пожар всеуничтожения.

Ксендз Павел и Себастьян были людьми верующими. Обет, который они приняли, мог стать опасным для обоих, особенно для того, кто понял его глубже, чем следовало.

Когда в тот вечер они покидали храм, чудесный май распускал цветы в садах, покрывал зеленью луга и поля, разворачивал гроздья плодов. Осыпались густым ливнем лепестки яблоневого цвета, разносились головокружительные запахи сирени и жасмина, пьяно колебался одурманенный магнолиями ветер. По улицам проскакивали дрожащие от наслаждения пары влюбленных, прижимавшихся друг к другу в весеннем желании, сплетая руки.

Себастьян вдруг опечалился. Но уже звал его за собой на поднебесные тропы серьезный голос ксендза:

- 83 -

— С этого дня каждый из нас отвечает за другого. Мы приняли взаимную клятву, мы вошли в святую обитель, которую нельзя безнаказанно осквернять верующим. Если кто-то из нас нарушит обет, другой ответит за него очищающей жертвой.

— Но верно ли мне кажется, что ответственность исчезнет, если мы перестанем верить?

— То правда — даже если подобное случится хотя бы с одним из нас. Но и это должно быть искренним. Понимаешь меня? Полное неверие!

— Да... но на это мы по сути своей не способны...

— Поэтому мы должны быть начеку! Мы служим вечной гармонии духов. Горе нам обоим, если кто-то из нас осмелится ее нарушить!..

Глубоко задумавшись, они расстались.

С тех пор прошло несколько лет. Обет, похоже, сплотил обоих еще сильнее. Но вскоре должны были произойти перемены.

Павел по отношению к другим всегда оказывался понимающим и мягким, к приятелю же был требовательным и часто даже суровым с самого начала их тайной связи Себастьян, с самого детства воспитывавшийся под его всесильным влиянием, сторонился соблазнов внешнего мира. Казалось, что он не сразу почувствовал неловкую опеку; в нем еще не пробудились неизбежные душевные порывы. Преследовавшую его иногда временную меланхолию приятель умел направлять в нужное русло, разжигая в нем неземной экстаз и любовь. Однако спавшие до поры до времени силы наконец проявили себя в тихих, почти незаметных, но настойчивых в своих действиях движениях души.

Однажды скульптор почувствовал себя чрезвычайно одиноким. Пришла мысль, что до сих пор он не наслаждался жизнью и до принятия присяги мог в любой момент получить свою долю счастья, сорвать цветок любви — ибо был красив и молод. Однако после того, что произошло под стопами Михаила, подобный путь для него был теперь закрыт. Неприступные стены заключили его в храме, искрящемся

- 84 -

морозной свежестью кристаллов среди каскадов льдисто-холодных радуг. Его охватил мучительный хлад мрамора, белизна алебастров болезненно слепила очи. На отчаянный крик сердца он неизменно получал в ответ глухое эхо огромных пустых покоев. А там, за витражами оконных ниш, сиял праздник жизни, проходили мимо солнечные золотые дни. А там, за драпировками окон щедро изливали благоухание лона роз, соревновались в напрасном томлении по отважной руке обильные лаской девы.

И, как птица, попавшая в ловушку, забился о стекло, заколотился о решетку, но через минуту борьбы опустился на дно клетки. Вера не позволяла расправить крылья.

В этом душевном разладе он познал Марту и понял, что является мужчиной.

Она была танцовщицей из бродячей труппы цирковых актеров. Когда смуглое тело креолки начинало виться в буйных вихрях сарабанды, а кошенилевый платок опоясывал голову алой лентой, толпы собравшихся вокруг людей немели и, затаив дыхание, следили за каждым движением гибкого танца. Она была подобна туе, оплетенной краснеющим виноградом осени...

Пришла к нему в вечерний час с лучами заката, пришла на порог одинокого дома, тайно, ненадолго, одна:

- Прислал меня твой великий Архангел...

Павла в городе не было: уехал на довольно продолжительное время. Когда вернулся, уже все случилось. Мог ли он сопротивляться?

Было грустное, больное счастье — бледная радость солнца на скорбных залежах туч надвигающейся грозы.

Себастьян не переставал верить в святость клятвы. Слова Павла черными тревожными линиями прорезали светлый узор любви...

Влюбленные решили сегодняшней ночью покинуть город и отправиться на юг, к рощам кипарисов и померанцевым садам. Тем временем этот последний вечер он посвятил Павлу.

Неужели ксендз догадывался, предчувствовал?

Неизвестно. Вот он опустил лицо на ладонь и молвил:

- 85 -

— Этой ночью мне приснился странный сон. Приснились мне два близнеца, по какому-то несчастному случаю сросшиеся грудями. Через некоторое время выяснилось, что один из них заражен отвратительными пустулами, которые начали уничтожать его тело самым жестоким образом. Чтобы спасти второе дитя, их нужно было разделить. Врачи сочли это невозможным. Было установлено, что они имели общее сердце, и хотя оно полностью располагалось в груди здорового, но жила, связывающая его с больным, в случае отсоединения должна была перестать выполнять свою функцию и убить другого. Таким образом, оба были обречены на гибель. Вдумайся... всего одна крошечная жила! Роковая!

Себастьян внимательно изучал лицо друга:

— Что же дальше?

— Дальше? Что же ты хочешь? Результат ясен. Я с ужа сом наблюдал за кошмарной медленной гибелью одного из них, того, кто передал свою судьбу здоровому. Очнулся я как раз в тот момент, когда болезнь подбиралась к сердцу...

— В самом деле, — пробормотал звонарь, — в самом деле... — и добавил тише: — Удивительное сходство...

Уже совсем стемнело. Павел встал и протянул руку на прощание. Обнялись: один как бы с немым упреком, другой перед долгим, может быть, окончательным расставанием.

Через минуту скульптор уже сидел один перед домом..

Ползущая по небу луна уже какое-то время предавалась извечным грезам о хороводах сновидений, серебряной задумчивости и неясной тоске, обливала нежным бледным светом ряды пихт и каштанов. Среди розовых кустов вспыхивали светлячки, сияя огоньками призрачного счастья. Откуда-то поднялись туманы и, обнимая стволы деревьев развевающимися шалями, разрывали свои молочные груди на сучьях. Где-то надрывался стонами соловей...

За решеткой калитки замаячила хрупкая фигурка.

Наконец-то!

- 86 -

Они быстро пошли в сторону пригородных бульваров. Город уже спал. Только из придорожных винных погребков падал на тротуар свет ламп, факелов, слышалась музыка да раздавались хриплые песенки.

Они вошли в последний из них, располагавшийся на самом дальнем конце города, откуда обычно уходил в путь почтовый дилижанс. Он должен был отправиться только после полуночи, так что времени у них было много. В трактире они застали цыганскую капеллу, крикливую, но страстную. Давка была огромная, и трубочный дым заполнял все помещение, так что они едва нашли место за столом.

Нежные тона скрипок, флейт, вперемешку со звуками бубнов и хрустом трещоток созвучно заиграли в душе Марты: она начала танцевать.

Толпа расступилась.

Краткое вступление... Пара резких, хищных движений и... кругом... Тело горделивое, королевское... Фиолетовая шаль... Движения рук надменные, широкие: креолка!..

Замедлила бег... дремлют с вожделением струны — круги все меньше, в самом центре... замерла!..

Эй, кровь ты моя, кровь шальная — льется через край, не стыдясь ничего! Пламени дочь! Эй, кровь ты моя, кровь!., ошалей, заиграй, плещи! Как факел огнем дышишь!..

Вихри, повороты, гомон!.. Понеслась в танце. Оргия изгибов, поклонов, сплетающихся рук, лент, золотой вихрь волос! И этот красный платок, этот красный платок!..

Молниеносная встреча зрачков...

- Что, хороша тебе невеста?..

Боль, погибель, обожание! Архангел Михаил!

Святой, чистый, мой! Взбурлившей крови клятва, смиреннейшее раскаяние...

Нет!.. Истина во мне!..

Дивный поворот головы, изгиб губ... Кто же это?

Я палевая пантера!

Там блеснуло за окном?.. Ничего... нам повезет!

Знаю я колдовские сады, любовь райскую. Знаю источники сладчайшие, упоительные пристанища, пряденье ткани божественных снов.

- 87 -

Пойдем!

Там гремело за окном?.. Ничего! Ничего!..

Жар знойный, алчущий похоти, жаждущий исступлен

Знаю, как тела раздразнить, я молодая, желанная.

Ласки на ложе тихие, едва ощутимые...

Пойдем!

Буря деревья ломает?.. Я сильная!

Песни буду петь, лоном убаюкаю, когда вернешься утомленный после работы. Распущу волосы, изголовье вьют лилиями, розами усыплю...

Ха!.. Что это?!..

Приникла к любовнику.

Сквозь внезапно распахнувшуюся дверь в задней стене брызнули струйки дождя, и на пороге возникла черная мантия священника. То был отец Павел, промокший! нитки, побледневший.

Около полуночи его внезапно разбудили и позвали к умирающему. Он сорвался с постели и, прихватив самое необходимое, без плаща, пошел в сопровождении малолетнего мальчика. Дорога была довольно далекой, но ночь выдалась светлая, видно было почти как днем. На o6paтном пути его нагнала буря.

На ощупь, не ведая, куда идет в темноте, он подошел к двери первого повстречавшегося ему дома на краю города. Осмотревшись, уже хотел было повернуть назад, но взгляд его упал на Себастьяна и танцовщицу, прижимавшуюся к нему в объятиях.

Лицо ксендза на миг исказилось бессильным отчаянием. Но уже в следующее мгновение он овладел собой и, не отступая больше, шагнул к ним:

— Себастьян, ты перестал верить?

Скульптор молчал. Он знал, что момент решительный, но и священный. Перед этим пронзительным, ясным взором он не смел лгать, даже чтобы спасти себя. После долгой паузы он тихо ответил:

— Нет...

Яростная судорога свела его челюсти.

— Прости!.. Я не мог иначе...

- 88 -

- Благодарю тебя, брат. Будь спокоен: Я спасу Его. Восстановлю пошатнувшийся союз. А ты будь счастлив с ней... если только хватит сил...

Он улыбнулся.

Когда звонарь нашел в себе силы ответить, ксендза Павла в зале уже не было...

Тем временем погода на дворе прояснилась, и луна завершила прерванную прогулку.

Где-то еще звучала музыка, люди разошлись. Только по углам дремали путники в ожидании почтового дилижанса.

Себастьян тупо смотрел в потолок, не обращая внимания на Марту, которая безрезультатно пыталась вывести его из тяжелой задумчивости.

Так прошло несколько часов.

Внезапно рожок заиграл сигнал к отправлению. Скульптор поднялся, будто только что очнулся, и, делая вид, что идет договариваться о месте в дилижансе, вышел с постоялого двора. За воротами свернул к городу; его понесло в сторону приходского костела.

Через полчаса был на месте. В костеле горел свет: сквозь открытые двери он увидел тусклый огонек свечи. Словно желая в чем-то убедиться воочию, заглянул внутрь... Горько засмеялся:

- Так и знал.

Оловянным шагом направился к звоннице...

-------------------------

Было около трех часов ночи, и петухи уже пропели трижды. Предрассветная тишина простирала над городом ленивые руки, полаивали спущенные с цепей собаки, над рекой тянулась туманная мгла. С крыш сонно капали слезы ночного дождика, в кадках плескалась мутная дождевая вода. На востоке тонули в синеве звезды...

Потом застонал голос колокола: одинокий, хриплый... Кто-то бил тревогу. Вот прозвенел второй раз, третий... все.

Летели по улицам бронзовые щиты звуков и, сталкиваясь друг с другом, гремя, разбивались о стены...

- 89 -

Новые порции звенящего воздуха, бешеный размах ослепительных фаланг и вновь грохот столкновения... Безумные звоны...

Сбежались люди с факелами на церковную площадь.

Костел стоял с широко распахнутыми дверьми. В центре, у подножия большого алтаря, лежал в луже натекшей крови ксендз Павел с разбитым черепом, держа в объятиях архангела Михаила, который укрыл его золотыми крыльями.

Рухнувшая с самого верха статуя уцелела после жестокого удара: неповрежденная, лежала на теле ксендза, собственным весом раздавив ему голову.

А там, на звоннице, кипела буря звуков, дергались неистовые шнуры, гремели разбушевавшиеся языки колоколов.

Звонарь костела сошел с ума.

25 мая 1908 г.

ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ

Сборник, 1919-1920 гг.

МАШИНИСТ ГРОТ

Начальник Подвижа получил из железнодорожного бюро станции Бржана депешу такого содержания:

Обратите внимание на скорый № 10! Машинист пьян или сошел с ума!

Чиновник, высокий костистый блондин с рыжеватыми бачками, прочел ленту, затем перечитал вторично, оторвал узкую белую полоску, торчавшую из приемника, и, накрутив, словно колечко, вокруг пальца, засунул в карман. Краткий взгляд, брошенный на станционные часы, подсказал, что до появления поезда, о котором сигнализировали из Бржаны, времени еще достаточно. Так что он тоскливо зевнул, небрежным движением прикурил папиросу и перешел в соседнюю комнату к кассирше, его случайному эпизодическому идеалу, светловолосой пани Феле, скрашивавшей ему минуты хандры в ожидании лучшей судьбы.

В то время как пан начальник столь достойно готовился принять подозрительный поезд, тот уже одолел немалый участок пути от станции Бржана.

Пора была замечательная. Горячее июньское солнце уже миновало зенит, рассеивая по миру золотистые семена лучей. Мимо мелькали села и выселки с цветущими яблонями и черешнями, стелились навстречу зелеными покрывалами луга и сенокосы. Поезд мчался на всех парах: то его при¬

- 93 -

нимал в шумящие владения раскачивающихся сосен нелеп лес, то выскальзывал из объятий деревьев и тогда хлебные поля приветствовали его простоволосыми поклонами. Далеко на горизонте синела мглистой лентой линия гор...

Грот, облокотившись на внутреннее крыло паровозной будки, вперил сквозь овальное окошко неподвижный взгляд в лежавший перед ним путь, который разматывав длинным серым трактом, окаймленным черными полосками рельсов. Поезд легко скользил по ним, хищно охватывал железными тисками колес и торопливо подминая под себя.

Машинист чувствовал почти физическое наслаждение от этого безостановочного, постоянно несытого обретения нового, что легкомысленно отпускает уже настигнутую добычу и мчится к следующим завоеваниям. Грот любил покорять пространство!..

Бывало, засмотрится в ленту колеи, задумается, размыслится, о мире божьем позабудет, пока кочегар не потрясет за плечо, предупреждая, что давление слишком высокое или что станция уже неподалеку. Ибо машинист Грот быт еще тот забывака!

Свою профессию он любил больше всего и не променял бы ее ни на что на свете. На службу поступил относительно поздно, на тридцатом году жизни, но, несмотря на это, сразу проявил такое умение в управлении паровозами, что вскоре превзошел старших коллег.

Кем он был до тех пор, неведомо. Когда расспрашивали, ворчал что-то невнятное или упорно молчал.

Товарищи и начальство проявляли к нему безоговорочное уважение, выделяя среди других. В его коротких словах, которыми он скупо оделял людей, проявлялся незаурядный ум и величественное достоинство.

О нем и о его прошлом ходили разнообразные слухи, часто противоречивые, однако их объединяло общее убеждение, что Кшиштоф Грот был, как говорится, человеком надломленным, чем-то вроде упавшей звезды, одним из тех. кто должен был пойти вышним путем, но фатализм жизни посадил его на мель.

- 94 -

Сам он, однако, словно не осознавал собственного положения и не сетовал на судьбу. Службу нес исправно и не ходатайствовал об отпусках. То ли забыл о том, что прошло, толи никогда и не чувствовал в себе призвания к высшим целям — неведомо.

Из прошлого Грота сумели извлечь лишь два факта. Первый - что он служил в армии во время франко-прусской кампании, второй — что потерял тогда своего любимого брата.

Более точных подробностей, несмотря на все усилия любопытных, никто так и не сумел раздобыть. В конце концов все успокоились, удовлетворившись скупой связкой биографических данных «инженера Грота». Именно так, без какой-то определенной причины железнодорожники со временем прозвали неразговорчивого товарища. Прозвище это, которое ему дали вовсе не по злому умыслу, так тесно срослось с персоной машиниста, что даже начальство использовало его в приказах и распоряжениях. Так люди хотели отметить его своеобразность...

Паровоз работал тяжело, ежесекундно выдыхая клубы лохматого всклокоченного дыма. Пар, который непрерывно поддерживала заботливая рука кочегара, растекался через кости труб по скелету железного великана, толкал ползун, напирал на поршни, раскручивал колеса. Грохотали рельсы, скрипели шестерни, со скрежетом перебрасывались рычаги и реверсы...

На мгновение Грот очнулся от задумчивости и глянул на манометр. Стрелка, очертив дугу, приближалась к роковому числу 13.

- Выпустить пар!

Кочегар протянул руку и дернул вентиль. Раздался отчаянный протяжный свист, и в тот же миг сбоку паровоза расцвел тонкий молочно-белый бутон.

Грот скрестил руки на груди и снова погрузился в мечтания.

«Инженер Грот — ха-ха! Удивительно меткое прозвище! Люди даже не представляют, какое оно меткое!..»

Машинист вдруг увидел где-то в далекой мглистой перспективе минувших лет тихий скромный домик в столичном

- 95 -

предместье. В светлой гостиной — большой стол, заваленный кучей чертежей, причудливых рисунков, технически эскизов. Над одним из них склоняется русая головушка Олеся, его младшего брата. Рядом стоит он, Кшиштоф водит пальцем вдоль сапфировой линии, которая обрамляет эллиптическим изгибом какую-то плоскость. Олесь согласно кивает, что-то исправляет, объясняет... Это их мастерская — таинственная утроба, где родился смелый замы сел летательного аппарата, который должен был покорил атмосферу, свободно паря в пространстве, расширить человеческую мысль и понести ее в иные миры, в бесконечность. Совсем немного оставалось до воплощения замысла: месяц два, максимум три. Неожиданно грянула война, рекрутчина поход, битва и... смерть. Светлая голова склонилась на окровавленную грудь, васильковые глаза сомкнулись навеки..

Он помнит тот миг, один-единственный ужасный миг, когда они взбирались на вершину «красного форта» - Олесь героически рванул вперед, он был издалека виден во главе отряда. Поднятая сабля уже касалась клинком края цвета стой хоругви, мужественная рука уже победно хватала ее древко... Но тут сверкнуло что-то из бастиона, клубящееся облако дыма плеснуло из крепостных амбразур, адский грохот пошатнул зубцы крепости... Олесь покачнулся, зашатался под мерцающей радугой палаша, выпавшего из руки, и сорвался вниз — в разгаре боя, за шаг до победы, вмиг когда он почти достиг цели...

Кшиштоф тяжело перенес эту смерть, долгие месяцы пролежал в лихорадке в полевом лазарете. Затем вернулся к обыденной жизни, наполовину сломленный. Оставил давние помыслы, мироборческие идеи, завоевательные планы стал машинистом. Он чувствовал здесь компромисс, понимал карикатурность этого решения, но сил больше не было остановился на малом. Вскоре суррогат полностью замени, былые идеалы, ограничил тесными серыми рамками некогда широкие горизонты: теперь он покорял пространство на новый лад, в малом масштабе. Но всеже выговорил у начальства право ездить исключительно на скорых — обычных поездов никогда не водил. Таким образом, наверстывая на

- 96 -

темпе, он хоть немного приближался к намеченному идеалу. Упивался бешеной ездой на длинных, протянувшихся вдаль линиях, одурманивал себя, преодолевая за короткое время значительные расстояния.

Не выносил только обратных дорог, не терпел так называемых поездок tour-retour*. Грот любил мчаться только вперед — он ненавидел всякое возвращение. Поэтому предпочитал возвращаться к неумолимому отправному пункту кружным путем, по кругу или эллипсу, лишь бы не в точности тем же самым; с абсолютной ясностью замечал несовершенство кривых линий, которые всегда возвращаются к истоку, чувствовал неэтичность таких замкнутых на себя дорог, но сохранял хотя бы видимость поступательного движения, имея хотя бы иллюзию стремления вперед.

Ибо идеалом Грота была безумная езда по прямой, без отклонений, без поворотов, езда одержимая, захватывающая дух, без остановок, ураганный лет паровоза в голубеющие мглой дали, крылатая гонка в бесконечность.

Грот не терпел никаких целей. После трагической смерти брата у него обнаружилось необычное психическое повреждение, проявлявшееся в страхе перед любыми целями, перед всяким обоснованным концом, завершением. Он всем сердцем полюбил извечность стремлений, забвение бесконечных далей — и возненавидел достижение целей, трепеща перед завершающим моментом от испуга, что в этот последний, решающий миг им овладеет разочарование, что натянутая струна лопнет, что он сорвется в пропасть — как Олесь много лет назад...

С тех пор машинист чувствовал невольный страх перед большими и малыми станциями и остановками. Правда, на его маршрутах их было немного, однако они имелись всегда, и время от времени поезд приходилось останавливать.

Станция со временем стала для него символом ненавистного конца, рельефным воплощением очерченных целей путешествия, той проклятой метой, перед которой его охватывали отвращение и тревога.

____________

* Tour-retour (фр.) — туда и обратно.

- 97 -

Идеальная линия дороги распадалась на ряд отрезков каждый из которых был замкнутым целым от пункта отправления до пункта прибытия. Возникало досадное ограничение, тесное, несказанно банальное: отсюда — и досюда. Н: чудесной ленте, вьющейся в бескрайность, образовывались глупые узлы, упрямые петли, портившие разгон, осквернявшие неистовство.

А спасения он пока не видел нигде: согласно природе вещей поезд должен был время от времени сворачивать к этим отвратительным пристаням.

И когда на окоеме уже выныривали контуры станционных построек, вырисовывались красные или желтые ширмы стен, на него нападал неописуемый страх и отвращение, рука поднятая к рычагу, невольно опускалась, и приходилось использовать всю силу воли, чтобы не проехать мимо станции

В конце концов, когда внутреннее сопротивление разрослось до небывалого напряжения, пришла счастлива; мысль: он решил ввести определенную произвольность в очертаниях цели, изменив ее границы и конечные точки Благодаря этому понятие станции, заметно потеряв чет кость, стало чем-то неопределенным, чем-то лишь слеш очерченным и весьма эластичным. Это смещение границ дарило определенную свободу движений, не сковывало безжалостными ограничивающими кандалами. Точки остановок приняв плавающие свойства, превратили названия станции в размытые термины, обретя собственную волю, едва не превратившись в фикцию, и с ними уже не надо было считаться. Словом, станция в таком широком понимании подвергнувшаяся вольной интерпретации машиниста, выглядела теперь не столь грозной, хотя и продолжала оставаться отвратительной.

Ведь речь шла прежде всего о том, чтобы никогда не останавливать поезд на месте, определенном регламент! но всегда отклоняться на какой-то отрезок впереди или позади него.

Поначалу Грот действовал очень осторожно, чтобы не пробудить подозрений железнодорожных служащих; первые отклонения были такими незначительными, что не приме

- 98 -

ши внимания. Однако, желая укрепить в себе ощущение произвольности, машинист старался разнообразить свои действия: иногда останавливался слишком рано, в другой раз с запозданием — колебания отклонялись то в одну, то в другую сторону.

Однако со временем такая осторожность стала раздражать его; свобода выглядела кажущейся, иллюзорной, чем-то вроде самообмана; не тронутое удивлением спокойствие, разлитое на лицах начальников станций раздражало, пробуждая дух противоречия и бунта. Грот раззадорился: отклонения с каждым днем становились все большими, их диапазон рос и усугублялся.

Не далее как вчера начальник движения в Смаглове, седоватый, с вечно прищуренными, как у старого лиса, глазами, странно косился на поезд, который остановился на солидном расстоянии перед станцией. Гроту даже показалось, что он что-то ворчит, показывая рукой в его сторону. Однако все как-то обошлось.

Машинист потирал руки и радовался:

- Все же заметили!

Выезжая сегодня утром из Вротича, он решил удвоить ставку.

«Интересно, — подумал Грот, раскручивая вентили, — в какой пропорции возрастет раздражение этих достойных господ? Можно предположить, что в квадрате расстояния».

Догадка оправдалась. Весь сегодняшний рейс обещал непрерывную череду скандалов.

Началось все в Зашумье, первой большой станции на линии, которую он вознамерился одолеть. Злобно усмехаясь в усы, остановил поезд в километре перед станцией. Опершись на подоконник будки локомотива, Грот закурил трубочку и, медленно попыхивая ею, с интересом всматривался в озадаченные мины кондукторов и бригадира поезда, который не мог объяснить себе поведение машиниста. Несколько пассажиров встревоженно высунули головы из окон, оглядываясь направо и налево, очевидно, предполагая какую-то помеху движению. Наконец прибежал станционный служащий, спрашивая, что произошло:

- 99 -

— Почему вы не подъезжаете к перрону? Ни о каких помехах сигналов не было, все в порядке.

Грот спокойно выпустил большой, плотный клуб дыма и, не вынимая трубку изо рта, флегматично процедил сквозь зубы:

— Гм... правда? А мне показалось, что вы там стрел» неправильно поставили. Да уже и нет смысла подъезжал на этот кусочек: моя старушка слегка запыхалась.

И нежно стукнул по торцу котла.

— Собственно, люди и так уже сами высаживаются Взгляните, пан начальник, — вот один, двое, а там целая семья.

Действительно, истомленные ожиданием пассажиры начали покидать вагоны, и пешком, сгибаясь под тяжестью уз лов и тюков, поспешали к станции. Грот проводил их ироничным взглядом, даже в мыслях не собираясь менять тактик)

Служащий слегка нахмурился и, уступая, бросил на прощание:

— В следующий раз как следует протрите глаза!

Машинист ответил на замечание презрительным молча

нием. Через несколько минут поезд промчался мимо станции, направляясь дальше.

На следующей станции Бржана повторилась почти та же история, с тем лишь отличием, что на этот раз Грот) вздумалось остановить поезд в километре за станцией. И тут машинист тоже настоял на своем и не вернулся к перрон) Однако заметил, что перед тем, как отправиться дальше бригадир поезда несколько минут оживленно шептался о чем-то с начальником станции; по выражению глаз и жестам Грот понял, что именно он был предметом разговора, но сделал вид, что не замечает этого. Выразительным жест служащего в красной фуражке, покрутившего пальцем у виска, лишь рассмешил его. Вскоре он снова мчался ш всех парах, даже не предполагая, что телеграфный аппарат включившийся в Бржане, в это самое время извещает о нем станционное начальство в Подвиже.

А до города было совсем недалеко. Уже перечеркивали предвечернее небо золотистые кресты костелов, над морем

- 100 -

крыш вились клубы дымов, остро торчали шпили башен. Уже сплеталась вдали сеть рельсов, чернел лес стрелок, виднелась слегка приподнятая рейка шлагбаума.

Грот крепко ухватил рукоять, зафиксировал рычаги, крутанул тормоз. Локомотив издал жалобный звук — не то стон, не то свист, выплюнул из-под брюха мощную струю пара и встал на месте. Поезд остановился в добрых полутора километрах перед станцией.

Грот убрал руки от вентилей, наблюдая за произведенным эффектом. Ожидания не разочаровали. Начальник, уже предупрежденный по телеграфу, прислал в роли парламентера коллегу рангом пониже.

У молодого человека было суровое, крайне сосредоточенное выражение лица. Он выпрямился, одернул служебную блузу и торжественно ступил на платформу локомотива.

- Заезжайте на станцию!

Грот молча крутанул рукоять, передвинул рычаги. Поезд тронулся.

Гордый своим триумфом, железнодорожник по-наполеоновски скрестил руки и, легкомысленно отвернувшись от машиниста и котла, закурил папиросу.

Но успех был только кажущимся. Ибо поезд с шумом пролетел мимо перрона и, вместо того чтобы остановиться напротив станции, проехал значительный отрезок, миновав ее, чтобы только здесь, дымя и выпуская пары, встать на отдых.

Служащий не сразу сообразил, что произошло, и лишь заметив здание станции слева у себя за спиной, грозно бросился к машинисту:

- Вы что, с ума сошли? Останавливать поезд в чистом поле! Вы или повредились головой, или слишком много выпили! Немедленно возвращайтесь!

Грот не пошевелился, не сдвинулся с места. Тогда служащий резко отодвинул машиниста от котла и, заняв его место, пустил контрпар**; через минуту поезд, посапывая, подкатил к перрону.

____________

** Струя пара, впускаемая в цилиндр паровой машины навстречу движущимся поршням с целью торможения или обратного хода.

- 101 -

Грот не сопротивлялся. Какая-то необычная апатия лишила воли его движения, опутала руки. Он тупо смотрел на лица служащих, офицеров и чиновников, которые гурьбой окружили его локомотив, безвольно позволил стащить себя с платформы и, словно автомат, двинулся за вызвавшим его к себе начальником.

Через несколько минут он оказался в станционном бюро перед большим столом, застланным зеленым сукном, на котором беспрестанно лязгали и нервно подскакивали телеграфные аппараты, выползали из приемников длинные ленты телеграмм, трещали звонки.

Начальник станции подверг его допросу. Сидевший рядом протоколист обмакнул перо и вдохновенно ожидал вопросов, которые должны были прозвучать из уст руководителя.

И они прозвучали:

— Как вас зовут?

— Кшиштоф Грот.

— Возраст?

— Тридцать два года.

— Когда вы выехали из Вротича?

— Сегодня, в четыре часа пятьдесят четыре минуть утра.

— Вы осматривали локомотив перед тем, как принял поезд?

— Осматривал.

— Помните серию и номер локомотива?

На лице Грота мелькнула странная улыбка.

— Помню. Серия: ноль, номер: бесконечность.

Начальник со значением взглянул на записывавшего

показания коллегу.

— Пожалуйста, напишите на этом листе числа, которые вы только что назвали.

Тут начальник подсунул ему под руку четвертинку бумаги и карандашик.

Грот пожал плечами:

— Ну ладно.

И начертил с промежутками следующие два знака: 0...*

- 102 -

Начальник взглянул на числа, покивал головой и продолжил допрос дальше:

- Номер тендера?

- Не помню.

- Это плохо, очень плохо. Машинист должен знать такие вещи, — нравоучительно заявил он.

- Как зовут вашего кочегара? — спросил после короткой паузы.

- Блажей Недорост.

- Имя правильное, фамилия ошибочная.

- Я говорю правду.

- Вы ошибаетесь, его зовут Блажей Смутный.

Грот равнодушно махнул рукой:

- Возможно. Для меня он Недорост.

Начальник снова обменялся с товарищем многозначительным взглядом.

- Имя начальника поезда?

- Станислав Мурашка.

Допрашивающий с трудом сдержал вспышку веселья:

- Мурашка, говорите? Мурашка?! Как замечательно! Мурашка?! Ну, пожалуйста, как его зовут!

- Правда. Станислав Мурашка.

- Нет, пан Грот. Начальника вашего поезда зовут Станислав Живецкий. Вы опять ошиблись.

Протоколист наклонил напомаженную голову к руководителю и прошептал на ухо:

- Пан начальник, этот человек либо пьян, либо у него поехала крыша.

- Похоже, что последнее, — ответил, кряхтя, чиновник, после чего обратился к виновнику с повторным вопросом:

- Вы женаты?

- Нет.

- Вы пили что-нибудь перед отъездом?

- Алкоголь терпеть не могу.

- Сколько часов вы находитесь на смене?

- Шестнадцать.

- Вы не чувствуете усталости?

- Ни малейшей.

- 103 -

— Почему вы сегодня четыре раза подряд не остановили поезд на нужном месте перед станцией?

Грот молчал. Он не мог, ни за что на свете не хотел этого сказать.

— Я жду ответа.

Машинист мрачно понурил голову.

Тогда начальник торжественно поднялся из-за стола и заключил:

— Сейчас вы пойдете и выспитесь. Вас заменит другой коллега. Я отстраняю вас от службы; возможно, вас призовут в свое время, когда-нибудь позже. Тем временем советую вам как можно скорее пройти медицинский осмотр. Вы серьезно больны.

Грот побледнел, пошатнулся. События приняли трагический характер. По выражению лица, тону и содержанию слов он понял, что его считают здесь сумасшедшим. Сообразил, что потерял работу, что перестал быть машинистом.

— Пан начальник, — простонал он, заламывая руки, — я совершенно здоров. Могу ехать дальше.

— Это исключено, пан Грот. Не могу доверить вам судьбу нескольких сот человек. Или вы не знаете, что сегодня чуть не стали виновником катастрофы? Вы заехали слишком далеко, дойдя до пункта, где должны были пересечься с пассажирским составом из Чернявы. Если бы ваш помощник вовремя не подал поезд назад, неизбежно произошло бы столкновение. Указанный состав прошел там всего через две минуты. Вы не годитесь для службы, пан Грот. Сначала нужно подлечиться. На этом мы закончим. Пожалуйста, покиньте помещение.

Тяжелым свинцовым шагом Грот вышел из комнаты, пересек зал ожидания, перрон и, шатаясь, как пьяный, поплелся вдоль железнодорожных складов.

Череп распирала глухая боль, в душе рыдало отчаяние. Он потерял службу.

Речь шла не о каких-то ничтожных десятках монет, должности или звании — речь шла о локомотиве, без которого он уже не мог жить. О бесценном, единственном доступном средстве, с помощью которого он мог бороться

- 104 -

с пространством, мчаться в мрачные дали. С утратой службы у него пропадала почва под ногами, разверзалась черная бездонная пропасть бесцельности жизни.

Терзаемый удушающей болью в гортани, он прошел мимо складов, миновал мост, туннель и машинально вышел на рельсы.

Был уже далеко за станцией. Спотыкаясь на каждом шагу о деревянные шпалы пересекающихся рельсов, цепляясь за стрелки, Грот бродил между путями, блестевшими холодным металлом.

Внезапно он услышал позади себя тяжелый стон, почувствовал под ногами дрожь земли. Обернулся и увидел медленно скользящий по путям одиночный локомотив.

Окинул его взглядом знатока, отметил емкость тендера, с немалой радостью заметил, что в кабине нет кочегара.

Решение быстрой вспышкой в мгновение ока озарило смятенный разум, полностью созрев и оформившись в этот краткий миг.

Осторожным, хищным шагом, шагом притаившегося леопарда он подкрался сбоку к железному чудовищу и одним прыжком вскочил на платформу.

Движение было столь внезапным и неожиданным, что машинист оцепенел. Грот выиграл мгновение. Прежде чем изумленный коллега сориентировался в ситуации, созданной неожиданным гостем, нападающий заткнул ему рот платком, спутал руки накрест и, повалив на пол кабины, спихнул с платформы на землю.

Разобравшись со всем этим за пару минут, Грот занял место своего предшественника у котла.

Титаническая радость разрывала ему сердце; триумфальный возглас распирал грудь. Он снова был у руля!

Отвернул краны, прибавил пара, мельницей раскрутил колесо реверса. Локомотив, словно почувствовав руку мастера, задрожал на месте, зашелся мощным прощальным свистом и двинулся в широкий мир.

Грот шалел от упоения. Вынырнув из рельсового лабиринта, он выскочил на главный, мчащийся вперед, как стрела, путь, и ринулся на простор!

- 105 -

Начался ураганный бег, ничем не стесненный, не прерываемый полустанками, скукой остановок. Грот молнией сверкал на каких-то станциях, проносился как демон через какие-то города, вихрем пролетал мимо неведомых платформ. Без перерыва черпал лопатой уголь, бросал его в топку, подкармливал огонь, сгущал пары; как одержимый бегал от угольного ящика к котлу, от котла к ящику, проверял уровень воды в водомере, следил за давлением пара.

Не видел ничего, не слышал ничего — лишь упивался гонкой, жил только вихрем движения, тонул в гигантском размахе движущей силы. Потерял счет времени, дней, часов. Не ведал, как долго продолжалась адская езда — то ли день, то ли два, то ли неделю...

Машина шла вразнос. Обезумевшие от скорости колеса вращались на неуловимых, фантастически быстрых оборотах, раскаленные поршни то отступали, то снова рвались вперед порывистыми жестами, бешено стучали запыхавшиеся кривошипы. Стрелка манометра все еще двигалась вперед — докрасна раскаленный котел сиял, выдыхал жар, опалял кожу, обжигал ладони. Ничего! Еще! Давай! Быстрее! В галоп! В галоп!

Новая порция угля исчезла в глубине топки, брызнув снопом кровавых искр — новая фаланга пара ввела огненных воинов в плавящиеся от жара трубы...

Грот впился воспаленными от лихорадки глазами в рубиновое жерло, пил его жар, всасывал его кровь...

Внезапно что-то заклокотало, завыло сатанинским воем — раздался грохот, как из тысячи пушек, взревел гром, словно разом ударили сотни молний... Взметнулся вверх огненный, спутанный клубок, крутящийся вихрем столп смятых обломков, железных скорлуп, погнутых листов — брызнула под самое небо ракета осколков, разорванных рельсов, разразившись громом раскаленных колоколов...

Багровый финал Грота в клочья разорвал саван ночи.

БЛУДНЫЙ ПОЕЗД

Железнодорожная легенда

На Горском вокзале царило лихорадочное движение. Время было предпраздничное, впереди —несколько свободных от работы дней, долгожданная пора. Перрон кишел прибывающими и уезжающими людьми. Мелькали возбужденные личики женщин, развевались красочные ленты на шляпках, пестрели дорожные шали. Тут проплывал над толпой стройный узкий цилиндр изысканного господина, там чернела сутана священника; кое-где под аркадами посреди толчеи синели колеты военных, рядом серели блузы рабочих.

Буйная жизнь, заключенная в слишком тесных рамках вокзала, кипела и с шумом выплескивалась наружу, за его пределы. Хаотический гомон пассажиров, перекличка носильщиков, визг свистков, шум выпускаемых паров сливались в головокружительную симфонию, в которой оглушенное ею сознание терялось, умельчалось, волны могучей стихии несли его, укачивали и одурманивали...

Вокзальные службы работали изо всех сил. Изредка среди суеты выныривали красные фуражки железнодорожных служащих, отдававших команды, прогонявших с путей рассеянных, провожавших острым и внимательным взором поезда в момент отправления. Непрерывно суетились кондукторы, нервно бегая вдоль бесконечной череды вагонов; стрелочники — лоцманы станции — выполняли инструкции

- 108 -

так же четко и исправно, как громкоговорители произносили объявления об отправлении. Все шло в бодром темпе, расписанном по минутам и секундам, — глаза всех рефлекторно контролировали время, следя за двойным белым циферблатом вокзальных часов наверху.

Но, несмотря на это, мирный посторонний зритель после недолгого наблюдения отметил бы видимое противоречие с привычным, установленным порядком.

Что-то будто закралось в нормированный предписаниями и традициями ход событий; какая-то неопределенная, но все же серьезная помеха встала на пути священной регулярности движения.

Это замечалось в необычно нервных жестах людей, в беспокойных движениях глаз, в выжидательном выражении лиц. Что-то испортилось в образцовом доселе организме. Какое-то нездоровое, необычайное течение кружило по его стократно разветвленным артериям и просачивалось наружу в полусознательных вспышках.

Усердие железнодорожников характеризовалось заметным желанием преодолеть тайную неуверенность, которая украдкой внесла сбой в идеально отлаженный механизм. Каждый из них сбивался с ног, чтобы незамедлительно подавить кошмарную раздражительность, не потерять выверенную до автоматизма точность работы, чтобы любой ценой сохранить отлаженное до автоматизма, утомительное, но зато безопасное равновесие функций.

Все же это была их вотчина, их область, в которой они добросовестно трудились многие годы, казалось, изучив ее насквозь, par excellence*. Они были представителями той категории труда, той сферы жизнедеятельности, в которой для них, посвященных в ее таинства, ничто не могло оставаться непонятным, в которой они были единственными, кто был способен совладать со всей сложной системой действий, так что их не могла, не должна была застигнуть врасплох какая-либо загадка. Все ведь давно учтено, взвешено, отмерено — ибо все здесь, пусть и сложное, не превышало

____________

* Досконально (фр.).

- 109 -

возможности человеческого постижения, везде все точно соразмерено, нет места неожиданностям, а регулярность повторяющихся событий просчитана заранее!

Поэтому они испытывали некую солидарную ответственность в отношении плотной массы пассажиров, которым надлежало обеспечить покой и полную безопасность.

Тем временем их внутреннее смятение передавалось публике, от них исходили волны тревожности, разносящиеся неопределенными течениями, беспокоя пассажиров.

Если бы, по крайней мере, речь шла о так называемом «случае», который в самом деле невозможно предвидеть, но который впоследствии можно объяснить, исходя из того, какие события ему предшествовали, — ведь перед случаем и они, профессионалы, оказывались беспомощными, однако даже он не мог повергнуть в отчаяние. Но здесь дело было в чем-то совершенно ином.

Произошло что-то необычайное, словно химера, капризное, как безумство, перечеркнув одним махом исконный уклад событий.

Поэтому им было стыдно перед собой и перед другими, находящимися вне пределов их профессиональной сферы.

В настоящий момент речь шла прежде всего о том, чтобы не разгласить некое «дело», чтобы о нем не узнала широкая общественность. Предстояло приложить все усилия, чтобы «странная история» не попала в газеты, любой ценой избежать скандала.

До сих пор каким-то образом это оставалось строжайшей тайной, лишь каким-то чудом удерживавшейся в узком кругу посвященных. Поистине удивительная солидарность объединила этих людей в чрезвычайной ситуации: все молчали. Лишь выразительные взгляды, тайные жесты и многозначительная игра словами облегчали их понимание. Общественность до сих пор ни о чем не знала. Однако обеспокоенность служащих, нервозность железнодорожников без труда передавалась и ей, подготавливая благодатную почву, чтобы взрастить на ней зерна кошмара.

А «дело» было воистину странным и загадочным.

- 110 -

С некоторых пор на линиях государственной железной дороги появился какой-то поезд, не включенный ни в один из известных реестров, не указанный ни в одном расписании маршрутов, словом, чужак без патента и разрешения. Не удалось даже определить, к какой категории он относился и на каком заводе его изготовили, ибо те считаные мгновения, в которые его можно было увидеть, исключали какую-либо возможность сфокусировать на нем взгляд. В любом случае, если принять во внимание неправдоподобную скорость, с которой он пролетал мимо ошарашенных очевидцев, это должен был быть поезд весьма высокого класса: как минимум из разряда скорых.

Но самой беспокоящей вещью была его непредсказуемость. Пришелец появлялся то тут, то там, неожиданно выныривал из ниоткуда, откуда-то с дальнего участка железнодорожной линии, пролетал с сатанинским грохотом по рельсам и исчезал в дали; сегодня его видели возле станции М., назавтра он выныривал где-то в чистом поле за городом В., через несколько дней с оглушительным грохотом промчался мимо будки обходчика в окрестностях полустанка Г.

Сначала решили, что безумный поезд относится к действующему поездному составу, и лишь из-за нерадивости или ошибки чиновников службы движения до сих пор не удалось установить его принадлежность. Так начались расследования, бесконечные сигналы из разных мест, где его замечали, переговоры между станциями — но все безрезультатно: пришелец попросту издевался над усилиями железнодорожников, постоянно выныривая там, где его ждали меньше всего.

Особенно удручающим являлось то обстоятельство, что его невозможно было нигде подловить, догнать или задержать. Неоднократно устраиваемые попытки погони на одном из самых мощных паровозов, признанном в полном смысле этого слова последним словом современной техники, потерпели позорное фиаско: необычайный поезд играючи бил все рекорды скорости.

Тогда людей начал, начал охватывать суеверный ужас и глухая, придавленная страхом ярость. Ведь это было по¬

- 111 -

истине неслыханно! Много лет подряд поезда курсировали в соответствии с расписанием, введенным сверху, которое составлялось в дирекциях, утверждалось в министерствах, реализовывалось на линиях — издавна все можно было учесть, более-менее предвидеть события, а если и происходила какая-то ошибка или недосмотр, их можно было исправить или хотя бы логически объяснить — а тут вдруг на рельсы выскакивает незваный гость, нарушает порядок, опрокидывает распорядок, вносит в слаженный организм зародыш беспорядка и дезорганизации!

Истинное счастье, что до сих пор этот наглец не стал причиной катастрофы. Это было общей деталью, которая поражала с самого начала. Всегда тот отрезок пути, на котором он выныривал, оказывался в это время свободен; безумец до сих пор не вызвал ни одного столкновения. Однако это могло произойти в любой момент, тем более что он постепенно начал проявлять определенную склонность в этом направлении. Через некоторое время в его появлениях с ужасом отметили определенное стремление к вхождению в более тесный контакт с регулярно курсирующими собратьями. Если поначалу казалось, что он избегал их близкого соседства, появляясь всегда на значительном расстоянии впереди или позади них, то теперь он с каждым разом вырастал на рельсах, оказываясь все ближе к идущему впереди него поезду. Один раз проскочил мимо экспресса по дороге в О., неделю назад едва разминулся с пассажирским на перегоне между С. и Ф., а на днях лишь каким-то чудом сумел не пересечься со скорым из В.

Начальники станций вздрагивали при известиях о таких «счастливых случаях», за которые следовало благодарить лишь двойные линии рельсов и осмотрительность машинистов. Подобные «чудесные спасения» начали в последнее время происходить все чаще, при этом шансы на то, что очередная встреча снова пройдет без аварии, очевидно, уменьшались с каждым днем.

Пришелец из роли преследуемого перешел в активную фазу, его, словно магнитом, притягивало все, что было регулярным и устоявшимся, он начал впрямую угрожать

- 112 -

разрушением привычного хода событий. В любой момент история могла завершиться трагически.

Вот и начальник Горской станции в течение последнего месяца жил поистине невыносимой жизнью. В постоянном страхе перед нежеланным визитом он караулил почти без перерыва, ни днем ни ночью не покидая своего поста, который ему доверили менее года назад в доказательство признания «его энергии и необычайной активности». А пост его был важным, поскольку на станции в Горске пересекались две главные железнодорожные линии и сосредотачивалось движение со всей страны.

Сейчас же, особенно с учетом небывалого наплыва пассажиров, работа в подобной напряженной ситуации была крайне обременительной.

Медленно наступал вечер. Вспыхнули огни электрических ламп, задвигались мощные лучи прожекторов. В зеленых огнях стрелок рельсы лоснились мрачным металлическим блеском, извиваясь холодными лентами железных змей. Кое-где в полумраке замелькали тусклые фонарики кондукторов, блеснул сигнал обходчика. Вдали, где-то за вокзалом, там, где уже гасли изумрудные глаза фонарей, чертил свои ночные знаки станционный семафор.

Вот он покачнулся, отклонившись от горизонтали, наклонился под углом в сорок пять градусов и замер в диагональном положении: приближался пассажирский из Бжеска.

Уже было слышно задыхающееся сопение локомотива, размеренный грохот колес, уже были видны светло-желтые фары на передке. Он въехал на станцию...

Из приоткрытых окон высовываются золотистые детские кудри, любопытные женские лица, приветственно развеваются платки...

Толка ожидающих на перроне стремительно движется к вагонам, с обеих сторон протягиваются руки, стремясь встретиться...

Что это за шум там, справа? Пронзительный визг свистков разрывает воздух. Начальник станции кричит что-то охрипшим диким голосом:

- 113 -

— Прочь! Отойдите, убегайте! Пустить контрпар! Назад! Назад!.. Беда!

Плотная толпа резко напирает на легкую балюстраду и ломает ее... Перепуганные глаза инстинктивно поворачиваются направо, туда, где засуетились вокзальные служащие, и видят спазматические, бесцельные колебания фонариков, силящихся остановить какой-то поезд, который на всех парах движется с противоположной стороны по пути, на котором уже стоит пассажирский из Бжеска. Вихри свистков перекрывают отчаянные воззвания рупоров и адский рев людей. Напрасно. Нежданный поезд приближается с головокружительной скоростью; гигантские зеленые бельма паровоза разрезают тьму упырьим взглядом, мощные шатуны двигаются с фантастической, бешеной скоростью...

Из тысяч грудей вырываются ужасный крик наполненный тревогой и безграничной паникой:

— Это он! Сумасшедший поезд! Безумец! На землю! Спасите! На землю! Погибаем! Спасите! Погибаем!

Какая-то гигантская серая масса пролетает над скоплением тел, пепельная мглистая масса со сквозными вырезами окон — слышен вихрь сатанинского сквозняка, веющего из этих раскрытых дыр, слышно лопотание бешено развевающихся жалюзи, видны призрачные личины пассажиров...

И тут происходит что-то странное. Безумный поезд вместо того, чтобы вдребезги сокрушить настигнутого товарища, проходит сквозь него, как туман: через мгновение уже можно видеть, как проскальзывают друг сквозь друга передние части поездов, как беззвучно трутся одна о другую стены вагонов, проникают сквозь себя в парадоксальном осмосе шестерни и оси колес — еще секунда, и пришелец, с молниеносностью фурии пролетевший сквозь прочный организм поезда, исчезает и развеивается на другой стороне, где-то в поле. Все стихло...

На пути перед станцией мирно стоит неповрежденный пассажирский из Бжеска. Вокруг безграничная, бездонная тишина. Только с полей, там, вдалеке, доносится тихое стрекотание кузнечиков, только по проводам, там, вверху, плывет ворчливое бормотание телеграфа...

- 114 -

Люди на перроне, вокзальные служащие и чиновники протирают глаза, будто только что очнулись ото сна, и недоуменно переглядываются между собой.

Было то на самом деле или это какой-то злой призрак?

Медленно все взгляды, ведомые общим порывом, сосредотачиваются на поезде из Бжеска. Он стоит, весь глухой и молчаливый. Только зажженные в купе лампы тлеют ровным, спокойным светом, только в открытых окнах легкий ветерок играет занавесками...

В вагонах мертвая тишина, никто не высаживается, никто не выглядывает изнутри. Сквозь освещенные прямоугольники окон видны пассажиры: мужчины, женщины и дети; все целы и невредимы — никто не получил ни малейшей травмы или контузии. Однако состояние их удивительно загадочное...

Все застыли стоя, обернувшись лицами в направлении, где исчез призрачный поезд; какая-то чудовищная сила заставила этих людей замереть в одной позе и держит их в немом остолбенении; какой-то мощный ток пронзил это скопление душ и поляризовал их на один лад. Вытянутые руки указывают на какую-то неизвестную цель, очевидно, далекую — подавшиеся вперед тела, наклонившиеся торсы стремятся в головокружительную даль, в какую-то далекую мглистую страну — а глаза... остекленевшие, одержимые тревогой и... восторгом, тонут в пространстве без границ...

Так стоят и молчат; не дрогнет мускул, не моргнет веко. Так стоят и молчат...

Ибо пронеслось сквозь них престранное веяние, ибо коснулось их великое озарение, ибо эти люди были уже обезумевшие...

Вдруг загремели звуки мощные и знакомые, окутанные повседневной безмятежностью — удары, упругие как сердце, которое колотится в здоровой груди, — размеренные, привычные звуки, с давних пор возвещавшие одно и то же:

— Бим-бам... — и пауза. — Бим-бам... бим-бам...

Сигналы продолжались...

СИГНАЛЫ

Нa товарной станции, в старом, давно вышедшем из строя почтовом вагоне, собрались, как всегда, поболтать, несколько свободных от службы железнодорожников. Были три начальника поездов, старший контролер Тршпень и заместитель начальника станции Хашчиц.

Поскольку октябрьская ночь была довольно холодной, то разожгли огонь в железной печке, труба которой была выведена в отверстие на крыше. Этой удачной идеей общество было обязано сообразительности начальника станции Сьвиты, который самолично притащил изъеденный ржавчиной обогреватель, выброшенный из какого-то зала ожидания, и отлично приспособил его к новым условиям. Четыре деревянные, обтянутые драной клеенкой лавки и садовый стол с тремя ногами и широкой, как щит, столешницей дополняли внутреннюю обстановку. Фонарь, подвешенный на крюке над головами сидящих, рассеивал по лицам тусклый, полусумрачный свет.

Так выглядело «железнодорожное казино» работников станции Пшеленч, уютное пристанище бездомных холостяков, тихая, уединенная пристань для сменившихся со службы кондукторов.

Здесь в свободное время собирались утомленные ездой бывалые, старые, поседевшие «железнодорожные волки», чтобы отдохнуть после закончившейся смены и поболтать с коллегами по профессии. Здесь, в дыму кондукторских

- 116 -

трубок, в чаде папирос, за жеванием табака бродили отголоски бесчисленных рассказов о приключениях и всевозможные анекдоты, свивалась нить железнодорожной судьбы.

Вот и сегодня посиделки были шумными и оживленными — собрались лучшие представители избранного общества, сплошь станционные «сливки». Тршпень только что рассказал интересный эпизод из собственной жизни, настолько завладев вниманием слушателей, что те забыли добавить огоньку в догорающие трубки и теперь держали их в зубах, потухшие и холодные, как кратеры уснувшего вулкана.

В вагоне повисла тишина. Через смоченное каплями дождя окно были видны мокрые крыши вагонов, лоснящиеся под светом прожекторов как стальные панцири. Время от времени мелькал фонарь смотрителя, мигал голубой сигнал маневрового локомотива; время от времени темноту разрывал зеленый отблеск фонаря стрелки, звучал пронзительный крик дрезины. Издали, из-за черной стены дремлющих вагонов доносился приглушенный шум главного вокзала.

Сквозь промежуток между вагонами виднелась часть линии: две параллельные полосы рельсовых путей. На одну из них медленно въезжал опустевший поезд; уставшие от ежедневной гонки поршни работали лениво, сонно преобразовывая свое движение в обороты колес.

Наконец паровоз остановился. Из-под груди локомотива выползли клубы пара и окутали пузатый корпус. Лучи фонарей на челе великана начали выгибаться в сияющие радуги и золотистые обручи, пронизывая облако пара. В какой-то момент возникла оптическая иллюзия: локомотив, а вместе с ним и вагоны, вознеслись над кучами пара, и на некоторое время оказались зависшими в воздухе. Через пару секунд поезд вернулся к уровню рельсов, испуская из своего организма последний выдох, чтобы отныне погрузиться в задумчивость ночного отдыха.

— Прекрасная иллюзия, — заметил Сьвита, который уже долгое время смотрел в окно. — Видели ли вы, господа, этот мнимый взлет машины?

- 117 -

— Конечно, — подтвердила пара голосов.

— Это напомнило мне железнодорожную легенду, услышанную много лет назад.

— Расскажите ее, Сьвита, просим! — ободрил его Хашчиц.

— Просим, просим!

— Разумеется. История недолгая; ее можно изложить в нескольких словах. Передается между железнодорожниками, как рассказ о поезде, который исчез.

— Как это исчез? Испарился или как?

— Ну, нет. Исчез — еще не значит «перестал существовать»! Исчез — это значит, что он как бы недоступен для человеческого глаза. На самом же деле он где-то есть, где-то пребывает, хоть и неизвестно где. Сей феномен создал один начальник станции, большой чудак, а может, и колдун. Эту штуку он проделал при помощи ряда последовательных сигналов, поданных в специальном порядке. Как он потом сам уверял, это явление застало его врасплох. Он развлекался сигналами, которые комбинировал самыми разными способами, изменяя их порядок и характер. Но однажды, после подачи семи таких знаков, поезд, заезжавший на его станцию, внезапно на полном ходу вознесся вверх вдоль рельсов, покачался пару раз в воздухе, после чего наклонился под углом и растворился в пространстве. С тех пор никто больше не видел ни поезда, ни людей, которые в нем ехали. Говорят, что он появится снова, если кто-то подаст те же сигналы, но в обратном порядке. Начальник, к сожалению, вскоре после этого помешался, и любые попытки добиться от него правды закончились ничем: безумец забрал с собой ключ к тайне. Разве что кто-нибудь случайно наткнется на нужную последовательность знаков и вернет поезд из четвертого измерения на землю.

— Нечасто случаются такие происшествия, — заметил начальник Жданский. — А когда произошло это удивительное событие?

— Каких-то сто лет назад.

— Фью-фью! Солидный отрезок! В таком случае пассажиры поезда к нынешнему времени постарели бы на целый

- 118 -

век. Представьте себе, какой бы был спектакль, если бы сегодня или завтра какому-то счастливцу удалось отыскать апокалипсические сигналы и сломать семь колдовских печатей. Ни с того ни с сего исчезнувший поезд внезапно падает с небес на землю, как следует отдохнув в столетней нирване, и вываливает из вагонов толпу стариков, согнувшихся под бременем возраста.

— Ты забываешь о том, что в четвертом измерении люди, вероятно, не нуждаются ни в еде, ни питье и не стареют.

— Ты прав, — признал Хашчиц. — Святая правда. Красивая легенда, коллега, очень красивая.

Он замолчал, что-то припоминая. Немного погодя, возвращаясь к словам Сьвиты, задумчиво произнес:

— Сигналы, сигналы... И я тоже могу кое-что о них рассказать — только не легенду, а правдивую историю.

— Слушаем! Просим! — отозвался хор железнодорожников.

Хашчиц оперся локтем о крышку стола, набил трубочку и, выпустив под потолок вагона пару колец белого дыма, начал свой рассказ.

Как-то вечером, около семи часов, станция Домброва была растревожена сигналом «Расцепились вагоны» — молоточек звонка четыре раза повторил серию из четырех ударов с паузой в три секунды. Прежде чем начальник Помян успел сориентироваться, откуда поступил сигнал, эфир принес новую тревогу: поочередно прозвучали три и два удара, повторенные четыре раза. Служащий понял; это означало «Задержать все поезда». Опасность, очевидно, усилилась.

Если принять во внимание уклон пути и направление сильного ветра, дующего с запада, оторвавшиеся вагоны неслись навстречу пассажирскому поезду, который как раз отходил со станции.

Надо было немедленно задержать поезд и отогнать его на пару километров в противоположную сторону, а также закрыть подозрительный участок пути.

Экспедитор, молодой энергичный служащий, отдал соответствующие распоряжения. Пассажирский вовремя отвели с пути назад и сразу же отправили со станции паровоз

- 119 -

с людьми, получившими задание остановить сбежавшие неуправляемые вагоны. Локомотив осторожно двигался навстречу опасности, освещая себе путь тремя мощными прожекторами; перед ним на расстоянии семисот метров шли двое путевых обходчиков с зажженными факелами и внимательно осматривали линию.

Однако к удивлению всей бригады, на своем пути они нигде не обнаружили отцепленные вагоны, и после двухчасовой, исключительно внимательной езды локомотив свернул к ближайшей станции Глашув. Начальник принял экспедицию с огромным удивлением. Никто ничего не знал о сигналах, участок пути был абсолютно надежен, и ни одна опасность с этой стороны не угрожала. Сбитые с толку железнодорожники сели на локомотив и около одиннадцати ночи вернулись в Домброву.

Тем временем беспокойство здесь росло. За десять минут перед возвращением паровоза звонки раздались вновь, на этот раз требуя выслать спасательный локомотив с рабочими. Чиновник службы движения был в отчаянии; встревоженный сигналами, все еще поступавшими со стороны Глашува, он мерил беспокойными шагами перрон, выходил на линию, а затем вновь возвращался в станционный кабинет, беспомощный, испуганный, охваченный ужасом.

Ситуация действительно была неприятная. Коллега из Глашува, которого беспокоили каждые несколько минут, сначала флегматично отвечал, что все в порядке, потом, раздраженный, принялся обзывать их полоумными и сумасбродами. А сигналы тем временем поступали один за другим, с каждым разом все настойчивее требуя выслать аварийную бригаду.

Хватаясь как утопленник за соломинку, Помян позвонил на соседнюю станцию Збоншин, находящуюся с противоположной стороны, неведомо почему предположив, что сигналы тревоги идут оттуда. Разумеется, ответ был отрицательный; там тоже все было в образцовом порядке.

— Это я сошел с ума или они там не в своем уме? — наконец спросил он проходившего мимо стрелочника. — Пан Сорока, вы слышали эти проклятые звонки?

- 120 -

— Слышал, господин начальник, слышал. О, опять! Что за черт?

Действительно, неумолимые молоточки вновь стучали по металлическим краям звонков; звали на помощь рабочих и врачей.

Часы показывали уже первый час ночи.

Помян рассвирепел:

— Да какое мне, в конце концов, дело до всего этого, катись оно под сто чертей! Отсюда говорят, что все в порядке, оттуда — что все на месте, так чего же вам надо, черти рогатые? Какой-то глашувский шут проказы нам строит, переворачивая с ног на голову целую станцию! Подам рапорт, и баста!

— Я так не думаю, пан начальник, — спокойно возразил помощник. — Дело слишком серьезное, чтобы рассматривать его под таким углом. Скорее стоит предположить, что тут какая-то ошибка.

— Хорошая ошибка! Разве вы не слышали, коллега, что ответили мне с обеих ближайших станций? Вряд ли стоит рассуждать о каких-то случайно заблудившихся сигналах с дальних станций, о которых бы там не знали. Если они дошли до нас, то перед этим должны были пройти через их участки. Так что?

— Значит, делаем простой вывод, что они исходят от некоего обходчика между Домбровой и Глашувом.

Помян внимательно посмотрел на подчиненного:

— От кого-то из стрелочников, говорите? Гм... возможно. Но зачем? Почему? Наши люди обследовали всю линию шаг за шагом и не нашли ничего подозрительного.

Служащий развел руками.

— Вот этого уже не знаю. Дело можно расследовать позже, связавшись с Глашувом. В любом случае я думаю, что мы можем спать спокойно и не обращать внимания на звонки. Все, что от нас зависело, мы сделали — участок пути детально обследован, на линии нет ни следа опасности, которыми нам угрожали. Я считаю эти сигналы так называемой «ложной тревогой».

- 121 -

Спокойствие помощника успокаивающе подействовало на начальника. Он попрощался с коллегой и закрылся на остаток ночи в кабинете.

Но работникам станции нелегко было вернуться к порядку. Люди столпились у будки вокруг стрелочника и о чем-то таинственно шептались между собой; время от времени, когда тишину ночи нарушал новый всплеск звенящих сигналов, склоненные друг к другу головы железнодорожников поворачивались в сторону сигнального столба и несколько пар глаз, расширенных от суеверной тревоги, следили за движением стучащих молоточков.

— Плохой знак, — ворчал сторож Гржеля, — плохой знак!

И так сигналы звучали до первых рассветных лучей. Но чем ближе к утру, тем слабее и глуше становились звуки, тем длиннее делались промежутки между сигналами, пока окончательно не стихли перед рассветом. Люди вздохнули, словно ночной кошмар перестал давить им на грудь.

Наутро Помян обратился к администрации в Остое, отправив подробный рапорт о событиях минувшей ночи. Пришедший по телеграфу ответ приказывал ему ожидать прибытия специальной комиссии, которая должна была основательно расследовать это дело.

В течение дня движение поездов осуществлялось по расписанию и все шло своим чередом. Но когда пробило семь часов вечера, вновь раздались тревожные сигналы в том же самом порядке, что и вчера: сначала сигнал «Расцепились вагоны», затем приказ «Задержать все поезда», наконец команда «Прислать локомотив с рабочими» и отчаянный крик о помощи: «Прислать паровоз с рабочими и врачом». Характерным было постепенное эмоциональное усиление в подборке сигналов, каждый последующий из которых сообщал об увеличении иллюзорной опасности. Совершенно очевидно, что сигналы дополняли друг друга, создавая разорванную паузами цепь, складываясь в какой-то зловещий рассказ о предполагаемом несчастье.

Как бы там ни было, все это выглядело как издевательство или глупая выходка.

- 122 -

Начальник пришел в ярость, служащие станции вели себя по-разному: одни воспринимали историю с юмористической точки зрения и смеялись над обезумевшими звонками, другие суеверно крестились. Стрелочник Здун вполголоса утверждал, что в сигнальном столбе сидит дьявол и лязгает звонком, чтобы досадить людям.

В любом случае сигналы никто не воспринимал всерьез и на станции не принимали никаких соответствующих мер. Тревога продолжалась с перерывами до самого утра, и лишь когда на востоке проявилась бледно-желтая полоска, звонки успокоились.

Наконец после проведенной без сна ночи, около десяти утра начальник дождался прибытия комиссии. Из Остои приехал старший инспектор Турнер, высокий худощавый пан со зловеще прищуренными глазами и с целым штабом чиновников. Началось следствие.

Господа «сверху» уже имели определенный взгляд на это дело. Сигналы, по мнению пана старшего инспектора, исходили от будки одного из путевых обходчиков на линии Домброва — Глашув. Вопрос был только в том, из какой именно. В соответствии со штатным расписанием на этой дистанции было десять смотрителей; из этого количества следовало исключить восьмерых, у которых не имелось аппаратов, подающих сигналы данного типа. В результате подозрение падало на оставшихся двоих. Инспектор постановил допросить обоих на месте их службы.

После сытного обеда у пана начальника, в двенадцать часов дня из Домбровы отправился специальный поезд со следственной комиссией. После получасовой езды господа вышли у домика путевого обходчика Дзивоты, одного из подозреваемых.

У бедняги, перепуганного нашествием внезапных гостей, едва не отнялся язык, и на вопросы он отвечал так, будто его только что вырвали из глубокого сна. После часового допроса комиссия пришла к убеждению, что Дзивота ни в чем не виноват и не имеет никакого представления о сути задаваемых ему вопросов.

- 123 -

Поэтому, чтобы не терять времени, пан старший инспектор оставил его в покое, приказав своим людям ехать ко второму смотрителю, на котором теперь сосредоточилось его следовательское внимание.

Через сорок минут они оказались на месте. Навстречу никто не вышел. Это их озадачило. Пост выглядел, будто вымерший: ни единого признака жизни на подворье, ни единого следа живого существа вокруг. Не звучали патриархальные голоса домашнего хозяйства, не запел петух, не заквохтала курица.

По крутым, зажатым между двумя поручнями ступеням они взошли на пригорок, где возвышался домик смотрителя Язьвы. У входа гостей встретили неисчислимые рои мух - злых, кусачих, жужжащих; словно разъяренные незваными гостями, они садились на руки, лезли в глаза, в лицо.

Постучали в дверь. Изнутри никто не отвечал. Один из железнодорожников нажал на ручку — дверь была заперта.

— Пан Тузяк, — кивнул Помян станционному слесарю, — отмычкой ее!

— Мигом, господин начальник.

Заскрежетало железо, замок заскрипел и уступил.

Инспектор распахнул ногой дверь и вошел внутрь. Но

в тот же миг выскочил обратно во двор, прижимая к носу платок. Из помещения ударил ужасный смрад. Один из чиновников отважился переступить порог и заглянул внутрь.

За столом под окном сидел смотритель с опущенной на грудь головой, пальцы правой руки лежали на кнопке сигнального аппарата.

Чиновник приблизился к столу и, побледнев, шагнул назад к выходу. Короткий взгляд, брошенный на руку обходчика, подтверждал, что телеграфный ключ сжимали не пальцы, а три голые, лишенные мяса фаланги.

В тот же момент сидящий за столом зашатался и свалился на землю как колода. В нем опознали труп Язьвы в состоянии полного разложения. Присутствовавший врач подтвердил смерть, которая наступила по крайней мере десять дней назад.

- 124 -

Составили протокол и похоронили останки на месте, отказавшись от вскрытия по причине сильного, далеко зашедшего разложения.

Причину смерти не выявили. Крестьяне из соседних сел, когда их спрашивали об этом, не могли дать никаких объяснений, кроме того, что уже долгое время не видели Язьву. Через два часа комиссия вернулась в Остою.

Начальник Домбровы в эту и последующие ночи спал спокойно, не потревоженный сигналами. Но через неделю на линии Домброва — Глашув произошла ужасающая катастрофа. В результате несчастного случая отцепившиеся вагоны налетели на скорый поезд, который шел навстречу, и разнесли его вдребезги. Погиб весь служебный персонал и более восьмидесяти пассажиров.

ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ

Экспресс «Continental» несся во весь опор по дороге из Парижа в Мадрид. Время было позднее, близилась полночь, слякотная, дождливая. Мокрые плети дождя хлестали по ярко освещенным окнам и разбрызгивались по стеклу слезными вереницами капель. Выкупанные в ливне корпуса вагонов поблескивали в свете придорожных фонарей, словно влажные панцири. От их черных тел в окружающем пространстве разносился глухой перестук, многоголосый говор колес, сталкивающихся буферов, безжалостно вдавливаемых в дорожное полотно рельсов. Проворно бегущая цепь вагонов пробуждала в тишине ночи спящее эхо, выманивала замершие в лесах голоса, воскрешала дремлющие озерца. Поднимались чьи-то тяжелые, сонные веки, раскрывались в ужасе какие-то большие глаза и цепенели в мгновенном испуге. А поезд мчался дальше, в буре ветра, в танце осенней листвы, волоча за собой длиннющий шлейф вихрей потревоженного воздуха, лениво повисавшего позади дыма, копоти и сажи, мчался дальше, без передышки, разбрасывая за собой кровавые сувениры искр и угольный шлак.

В одном из отделений первого класса, втиснувшись в угол между стенкой вагона и подушкой спинки дивана, дремал мужчина лет сорока, крепкого геркулесового телосложения. Тусклый свет лампы, с трудом сочившийся сквозь затянутый абажур, освещал старательно выбритое, вытянутое лицо с гримасой упрямства вокруг узких губ.

- 126 -

Он был один; никто не мешал сонным раздумьям. Тишину закрытого купе нарушал разве что стук колес под полом да бормотание газа в горелке. Красный колер плюшевых подушек рассеивал вокруг душный, знойный оттенок, навевал сонливость, словно наркоз. Мягкие, податливые под пальцами тканевые чехлы приглушали отзвуки, смягчали грохот рельсов, прогибались послушной волной под весом тела. Купе казалось погруженным в глубокий сон; дремали задернутые на колечках занавески, сонными движениями покачивались зеленые багажные сетки, растянутые под потолком. Убаюканный равномерным движением вагона, путешественник склонил уставшую голову на изголовье и уснул. Выпущенная из рук книжка соскользнула с колен и упала на пол; на обложке из нежного, темно-шафранового сафьяна виднелся заголовок «Свилеватые линии»*, рядом — изящно вытисненное имя владельца: Тадеуш Шигонь...

В какой-то момент спящий беспокойно пошевелился, открыл глаза и повел взглядом вокруг; на мгновение его лицо отразило изумление в попытке сориентироваться; путешественник словно не мог понять, где он и почему здесь оказался. Но в тот же миг на губах появилась улыбка снисходительного смирения, крепкая нервная рука поднялась в небрежном повелительном жесте, спазматическая гримаса на губах сменилась печатью разочарования и презрительного отвращения. Он снова впал в полусонное состояние...

В коридоре вагона послышались чьи-то шаги; дверь рванули, сдвинули, и в купе вошел кондуктор:

— Попрошу билет.

Шигонь не дрогнул, не подал признака жизни. Кондуктор, подумав, что тот спит, подошел и тронул его за плечо:

— Простите — попрошу билет.

Путешественник озадаченно взглянул на пришельца.

— Билет? — зевнул небрежно. — У меня его еще нет.

— Почему вы не купили на станции?

— Не знаю.

____________

* «Свилеватые линии» (Wichrowate linie) — название авторского сборника Грабинского, не вышедшего при жизни автора. Впервые полностью опубликован в 2012 году.

- 127 -

— Вы заплатите за это штраф.

— Штра-а-аф? Да, — добавил сонно, — заплачу.

— Откуда вы едете? Из Парижа?

— Не знаю.

Кондуктор возмутился:

— Как это вы не знаете? Любезный господин насмехается надо мной? Кто же должен знать?

— Неважно. Допустим, я сел в Париже.

— Куда же мне тогда выписать билет?

— Как можно дальше.

Кондуктор внимательно посмотрел на пассажира:

— Я могу дать вам билет только до Мадрида; там вы можете пересесть в любом направлении.

— Все равно, — безразлично взмахнул он рукой. — Лишь бы ехать.

— Билет я выдам вам чуть позже. Сначала я должен выписать его и рассчитать стоимость вместе со штрафом.

— Хорошо, хорошо.

Внимание Шигоня уже некоторое время было приковано к лацканам с железнодорожными значками: пара обрезанных крыльев, вплетенных в колесо. Когда кондуктор с ироничной улыбкой двинулся к выходу, Шигоню вдруг показалось, что это лицо, кривящееся в знакомой гримасе, он видел уже не первый раз. Какой-то черт внезапно дернул его с места, и на прощание он предостерег кондуктора:

— Остерегайтесь сквозняка, крылатый господин!

— Будьте спокойны, я закрываю дверь.

— Остерегайтесь сквозняка, господин, — упорно повторил, — порой можно и шею свернуть.

Кондуктор уже был в коридоре.

— Псих или пьяный, — заметил он вполголоса и прошел в соседний вагон.

Шигонь остался один.

Он пребывал в стадии одного из своих знаменитых «побегов». Однажды, ни с того ни с сего, этот странный человек находил себя в нескольких сотнях миль от родной Варшавы, где-нибудь на другом краю Европы, в Париже, Лондоне или в каком-то захолустном городке в Италии — к собственному

- 128 -

удивлению просыпаясь в каком-то неведомом отеле, который видел впервые в жизни. Каким образом он, неожиданно для себя, оказывался в чужой среде, никогда не удавалось выяснить. Когда он расспрашивал служащих гостиниц, те обычно мерили этого высокого мужчину в желтом плаще любопытным, иногда ироничным взглядом и информировали его об очевидном состоянии вещей; что он прибыл вчера вечерним или утренним поездом, поужинал и потребовал ночлега. Однажды какой-то famulus* поинтересовался, не стоит ли ему случайно напомнить, под каким именем он прибыл? Впрочем, коварный вопрос был вполне обоснованным: человек, который запамятовал, что он делал предыдущим днем, может и не знать, как его зовут. Всякий раз эти импровизированные путешествия Тадеуша Шигоня были отмечены некими таинственными и необъяснимыми чертами: их бесцельность, полное забвение минувших событий, странная амнезия, охватывавшая все, что происходило от момента выезда до финального прибытия в незнакомую местность, красноречиво свидетельствовали, что д

анное явление было как минимум загадочным.

После возвращения из каждой такой авантюрной поездки все вновь возвращалось в норму — он, как и прежде, активно посещал в казино, играл в бридж, делал свои знаменитые ставки во время конных состязаний. Все шло по старинке, привычно, обыденно и банально...

Но однажды утром Шигонь внезапно исчезал и снова пропадал бесследно...

Причина этих побегов оставалась необъяснимой. По мнению некоторых, источник нужно было искать в атавистической стихии, коренившейся в самой его природе; в жилах Шигоня, похоже, текла цыганская кровь. Видимо, он унаследовал от своих вольных странствующих предков тоску по вечному бродяжничеству, жажду новых впечатлений, присущую этим королям торных дорог. В качестве прямого доказательства его «кочевничества» приводили тот факт, что Шигонь никогда не мог долго находиться на одном месте,

____________

* Famulus {лат.) — служитель.

- 129 -

зато непрерывно менял свое местожительство, переезжая из одной квартиры в другую. Какими бы ни были причины, побуждавшие этого чудака к романтическим путешествиям без явно определенной цели — он сам, несомненно, не одобрял их ex post* возвращения. Через некоторое время после таинственного исчезновения он так же неожиданно возвращался, злой, измотанный и мрачный. На протяжении нескольких последующих дней он закрывался дома, видимо избегая людей, перед которыми испытывал стыд и смущение.

Вероятно, наиболее интересным во всем этом было состояние Шигоня на протяжении таких «побегов» — состояние почти полного автоматизма с преобладанием подсознательных элементов.

Какая-то темная сила вырывала его из дома, гнала на вокзал, вталкивала в вагон — какой-то непреодолимый приказ не раз заставлял его посреди глубокой ночи покинуть уютную постель, вел, как обреченного, по лабиринтам улиц, убирая с дороги тысячи преград, усаживал в купе и отправлял в широкий мир. Начиналась езда вперед, на ощупь, наугад, какие-то полустанки, пересадки в неопределенном направлении и, наконец, остановка в каком-то городе, местечке или деревне, в неведомом краю, под незнакомым небом, неведомо почему именно здесь, а не где-то в другом месте — и, наконец, роковое пробуждение в неожиданной, дико чуждой местности...

Шигонь никогда не приезжал в одно и то же место: поезд всегда выбрасывал его в случайном пункте. Никогда не «пробуждался», то есть не осознавал бесцельности своих поступков во время поездки — нормальное психическое состояние возвращалось к нему полностью только после того, как он окончательно покидал поезд, и происходило это обычно вслед за глубоким освежающим сном в придорожной гостинице или на квартире.

И в данный момент он находился в состоянии, словно близком к трансу. Поезд, который его вез, выехал вчера

____________

* Ex post {англ.) — постфактум, после.

- 130 -

утром из Парижа. Сел ли он на него в столице Франции или на какой-то станции по дороге — не ведал. Выехал откуда-то и ехал куда-то — вот и все, что можно было сказать по этому поводу...

Поерзал на подушках, выпрямил ноги и закурил сигару. Испытывал ощущение безвкусицы, едва ли не отвращения. Подобные чувства всегда возникали при виде кондуктора или вообще кого-то из железнодорожников. Эти люди сделались символом определенных недостатков или недочетов, воплощением несовершенств, которые он видел в устройстве поезда и железнодорожного движения. Шигонь понимал, что свои необычайные путешествия он совершал под влиянием космических, стихийных сил, реализация которых в форме поездки по железной дороге была ребяческим компромиссом, обусловленным характером его окружения и условиями земной среды. Он более чем ясно представлял себе это, полностью сознавая, что если бы ему не мешало данное печальное обстоятельство, если бы он не был прикован к Земле и ее законам, то его странствия стали бы несравненно более роскошными и великолепными, отбросив прочь все истертые шаблоны и методы.

И именно поезд, железная дорога и ее служащие олицетворяли для него эту тесную формулу, этот порочный круг без выхода, из которого он, человек, бедный сын земли тщетно пытался вырваться.

Поэтому он презирал этих людей, иногда даже ненавидел их. Порой эта ненависть к «прислужникам дарованной свыше свободы передвижения», как он их презрительно называл, возрастала по мере повторения тех странных «побегов», которых он стыдился не столько из-за их бесцельности, но скорее из-за того, что они совершались в таких жалких масштабах.

Эти чувства побуждали к мелким конфликтам или спорам с железнодорожным начальством, неизбежным из-за ненормального состояния путешественника. На некоторых линиях его уже хорошо знали; он не раз ловил на лету ироническую улыбку носильщика, кондуктора или начальника станции.

- 131 -

Кондуктор, обслуживавший вагон, в котором сейчас ехал, показался ему особенно знакомым — уже не раз перед его глазами, рассеянно всматривавшимися в пространство, мелькалоэто худощавое, побитое оспой лицо, при взгляде на него озарявшееся глумливой улыбкой. По крайней мере, так ему казалось...

Особенно Шигоня раздражали железнодорожные объявления, рекламы и мундиры. Каким смешным был пафос аллегорий движения, развешанных в залах ожидания, какими претенциозными были широкие жесты мелких гениев стремительного движения!

Но самое комичное впечатление производили эти крылатые колеса на фуражках и лацканах чиновников. Вот уж, что называется, размах! Вот фантазия!

При виде этих знаков отличия у Шигоня неоднократно возникало шальное желание содрать их и заменить изображением собаки, вертящейся в погоне за собственным хвостом...

Сигара медленно тлела, рассеивая по купе облачка синеватого дыма. Державшие ее пальцы лениво разжались, и ароматная Trabucco покатилась под диван, брызнув ракетой мелких искр: курильщик задремал...

Пущенный по трубам горячий пар тихо зашипел под ногами, разливая по купе уютное домашнее тепло. Какой-то запоздалый комар запел тонкую, слабую мелодию, сделал несколько нервных кругов и спрятался в темном закутке между выпуклостями плюшевых подушек. И снова только тихое гудение горелки и мерный перестук колес...

Через какое-то время Шигонь проснулся. Потер лоб, сонно потянулся, меняя позу, и оглянулся вокруг. К своему немалому изумлению он заметил, что находится в купе не один: у него появился попутчик. Напротив, удобно устроившись на подушках, сидел какой-то железнодорожный служащий и курил папиросу, нагло пуская дым в его сторону. Из-под небрежно расстегнутой служебной блузы выглядывала бархатная жилетка, совсем как у того начальника станции, с которым у Шигоня когда-то случился адский

- 132 -

скандал. В то же время под тугим воротником с тремя звездочками и парой крылатых колес шею обвивал красный, как кровь, платок, в точности как у наглого кондуктора, который раздражал его своей улыбкой.

«Что за черт?! — подумал он, внимательно рассматривая физиономию непрошеного гостя. — Судя по всему, это та самая омерзительная кондукторская рожа! Те же впалые щеки голодающего, те же следы оспы. Но откуда этот новый ранг и мундир начальника?»

Тем временем непрошенный «гость», заметил интерес попутчика; выпустил немного дыма, легко стряхнул пепел с рукава, приложил руку к козырьку фуражки и поздоровался со сладкой улыбкой:

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, — ответил он сухо.

— Любезный господин издалека?

— Не имею сейчас настроения общаться с вами. И вообще люблю путешествовать молча. Поэтому я обычно выбираю пустое купе и плачу за это щедрые чаевые.

Не обратив внимания на грубую отповедь, железнодорожник блаженно улыбнулся и продолжил с невозмутимым спокойствием:

— Ничего страшного. Понемногу сами разговоритесь. Вопрос сноровки и навыка. Одиночество, как известно, плохой товарищ. Человек является общественной скотиной — zoon politikon*, не так ли?

— Если вы добровольно причисляете себя к категории скота — то лично я не имею ничего против. Я же всего лишь человек.

— All right!** — кивнул чиновник. — Видите, любезный господин, как у вас уже язык развязался. Не все так плохо, как казалось на первый взгляд. Вижу, что у вас есть большой талант общения, особенно по части парирования вопросов. Немного поработаем над этим. Ну-ну, пойдет как-нибудь дело, пойдет... — покровительственно добавил он.

____________

* Общественное существо (определение человека у Аристотеля).

** Хорошо! (англ.)

- 133 -

Шигонь подозрительно прищурился и сквозь щели мясистых век изучал нахала.

— Если не ошибаюсь, мы с вами старые знакомые. Виделись несколько раз в жизни, — после минутного молчания снова завязал разговор неутомимый железнодорожник.

Сопротивление Шигоня медленно таяло. Наглость этого человека, который позволял себе безнаказанно хамить без всякого повода, обезоруживала. Стало даже интересно, с кем он, собственно, имеет дело.

— Возможно — откашлялся он. — Только сдается мне, что до недавнего времени вы носили другой мундир.

В облике железнодорожника в этот момент произошла загадочная метаморфоза. Куда-то мгновенно исчезла блуза железнодорожного служащего, сверкавшая вышитыми золотом звездочками, исчезла красная железнодорожная фуражка, и вместо приветливо улыбающегося «начальника» напротив сидел сгорбленный, помятый и глумливый кондуктор вагона в потертом плаще, с неизменным фонариком, пришпиленным к груди.

Шигонь протер глаза, невольно сделав отстраняющий жест:

— Преображение Господне? Тьфу! Чары или дьявольщина?!

Но с противоположной стороны уже склонялся к нему вежливый «начальник», обладавший всеми регалиями, соответствующими его служебному положению; кондуктор незаметно проскользнул в мундир начальника.

— Ах да, — произнес он непринужденно, как ни в чем не бывало. — Меня повысили.

— Поздравляю, — буркнул Шигонь, ошарашенно выпучив глаза при этой трансформации.

— Да, да, — балагурил тот, — там, «наверху» умеют ценить энергию и гибкость. Они выяснили, что я за человек: вот и стал начальником. Железная дорога, любезный господин, великая вещь. Стоит служить и выкладываться. Цивилизационный фактор! Летучая посредница между народами, культурный обмен! Движение, милостивый господин, движение и скорость!

- 134 -

Шигонь презрительно надул губы.

— Господин начальник шутит? — иронично заметил он. — Что это за движение? В современных условиях, при усовершенствованной технике, первоклассный паровоз, так называемый «Экспресс-Пасифик» в Америке разгоняется до двухсот километров в час. Допустим, со временем, по мере дальнейшего прогресса скорость вырастет до двухсот тридцати, а то и до трех сотен километров — и что? Давайте посмотрим на конечный результат — в конце концов, мы даже на миллиметр не поднимемся над Землей, не вырвемся за ее пределы.

Начальник улыбнулся, его это ничуть не убедило:

— Чего вы еще хотите? Прекрасная скорость! Двести километров в час! Да здравствует железная дорога!

— Вы что, обезумели? — поинтересовался уже разозлившийся Шигонь.

— Нисколько. Я только лишь восславил нашу крылатую покровительницу. Что же вы, любезный господин, можете ей противопоставить?

— Даже если бы вы достигли рекордных четырехсот километров в час — как это можно сравнивать с великим движением?

— Э? — насторожился непрошеный гость. — Я, вероятно, не так понял. Великое движение?

— Что такое ваша езда, пусть даже с наивеличайшей скоростью, на сколь угодно дальних линиях в сравнении с великим движением, и тем фактом, что, несмотря на все, вы все-таки остаетесь на Земле? Даже если бы изобрели адский поезд, который в один час объедет весь земной шар, в конце концов вы неизбежно вернетесь в пункт, из которого выехали: вы остаетесь прикованы к Земле.

— Ха-ха! — насмешливо произнес железнодорожник. — Любезный господин, наверное, поэт. Забавная шутка.

— Как отразится самая головокружительная, сказочная скорость земного поезда на великом движении и на его эффектах?

— Ха-ха-ха! — хохотал развеселившийся начальник.

- 135 -

— Никак! — воскликнул Шигонь. — Ни на дюйм не изменит его великую стезю, ни на миллиметр не сместит его космических путей. Мы едем на шаре, который катится в пространстве.

— Как муха на резиновом воздушном шарике. Ха-ха-ха! Какие мысли, какие концепции! Любезный господин, оказывается, первоклассный causeur* -юморист.

— Ваш жалкий поезд, ваша муравьиная, тщедушная железная дорога, в своих величайших, самых смелых, так сказать «стремлениях», подчиняется, подчеркиваю, буквально подчиняется одновременно примерно двадцати самым разнообразным движениям, каждое из которых несравненно сильнее, безжалостнее, мощнее ее миниатюрного размаха.

— Хм... занятно, архилюбопытно! — насмехался неумолимый противник. — Около двадцати движений! Впечатляющее ко-ко-количество, курам на смех.

— И я даже не упоминаю второстепенные, которые наверняка никогда не снились ни одному железнодорожнику. Напомню лишь основные, известные каждому школьнику. Поезд, несущийся с наивысшей скоростью из точки А в точку Б, одновременно должен совершить вместе с Землей полный оборот с запада на восток вокруг ее оси за одни сутки.

— Ха-ха-ха! Новости, новости...

— В то же время он вращается вместе со всем земным шаром вокруг Солнца...

— Как ночная бабочка вокруг лампы...

— Избавьте меня от своих острот! Неинтересно. Но это еще не все. Вместе с Землей и Солнцем он направляется по эллиптической линии к какому-то неизвестному пункту в пространстве, находящемуся в направлении созвездия Геркулеса относительно Центавра.

— Филология на службе у астрономии. Рarbleu* Браво!

— Глупости несете, дорогой мой! Перейдем к второстепенным движениям. Вы слышали что-нибудь о прецессионном движении Земли?

____________

* Балагур (фр.).

** Черт побери! {фр.)

- 136 -

- Может, и слышал. Но какое нам дело до всего этого? Да здравствует железнодорожное движение!

Шигонь ошалел. Он поднял тяжелую как молот руку и резко обрушил ее на голову отвратительного насмешника. Но рука лишь рассекла воздух: непрошеный гость куда-то исчез, испарился как камфара; место напротив внезапно опустело.

- Ха-ха-ха! — захохотало что-то в другом углу купе.

Шигонь оглянулся и заметил «начальника», сидевшего

на корточках между спинкой и багажной сеткой; он так сильно скорчился, что смахивал на карлика.

- Ха-ха-ха! Ну что? Будем вежливы в будущем? Хочешь со мной разговаривать дальше, значит, веди себя прилично. Иначе не жалуйся. Кулак, мой дорогой, это слишком примитивный аргумент.

- Для тупых субъектов единственный; другими не убедишь.

- Я слушал, — цедил тот, возвращаясь на прежнее место, - терпеливо, четверть часа с лишним слушал ваши утопические выводы; послушайте теперь немного и меня.

- Утопические?! — зарычал Шигонь. — Значит, упомянутые мною движения — фикция?

- Я не отрицаю их существования. Но почему они должны меня волновать? Я считаюсь только со скоростью моего поезда. Для меня является существенным только движение паровоза. Какое мне дело до того, на какой отрезок я при этом продвинулся в межзвездных просторах? Следует быть практичным; я позитивист, мой дорогой господин.

- Аргументация, достойная табуретки. У вас, наверное, здоровый сон, господин начальник?

- Спасибо. Господь Бог милостив — сплю как суслик.

- Разумеется. Легко было догадаться. Таких, как вы, не мучает демон движения.

- Ха-ха-ха! Демон движения! Вот мы и дошли до сути дела! Вы ухватили мою замечательную, выгодную идею — собственно, по правде сказать, не мою, а заказанную мною у одного художника для нашей станции.

- Выгодная идея? Заказанная?

- 137 -

— Ну да. Речь о новоизданном проспекте, рассказывающем о паре недавно построенных железнодорожных линий, так называемых Vergniigungsbahnlinien*. Назовем его рекламой или объявлением, которое побудило бы публику воспользоваться этими новыми транспортными путями. Нужна была какая-то виньетка, образ — нечто вроде аллегории, некий символ.

— Движения?! — побледнел Шигонь.

— Именно. Итак, упомянутый господин нарисовал эту сказочную фигуру — впечатляющий символ, который моментально расхватали все залы ожидания всех станций не только в стране, но и за рубежом. А так как я заранее выправил себе на него патент и зарезервировал авторские права, то и заработал недурно.

Шигонь поднялся с подушек и выпрямился во весь свой внушительный рост.

— А в каком же образе, если позволите узнать, воплощен ваш символ? — сдавленным, неестественным голосом прошипел он.

— Ха-ха-ха! В образе гения** движения. Громадный, смуглый юноша, летящий на вороновых, чудовищно распростертых крыльях, опоясанный водоворотами миров, кружащихся в неистовом танце, — демон межпланетной бури, межзвездной метели лун, восхитительной, безумной гонки неисчислимых комет, без лика...

— Врешь! — заревел, бросаясь к нему, Шигонь. - Врешь, как собака.

«Начальник» скрутился в трубочку, как-то измельчал, умалился и просочился в замочную скважину. Но почти в тот же миг отодвинулась дверь купе, и исчезающий нахал слился с фигурой появившегося на пороге кондуктора. Служащий смерил взволнованного пассажира злобно-насмешливым взглядом и подал ему билет:

— Прошу, билет уже готов; стоимость вместе со штрафом — двести франков.

____________

* Увеселительные маршруты (нем.).

** Genius (лат.) - демон, дух-покровитель.

- 138 -

Но улыбка его погубила. Не успел он опомниться, как какая-то рука, крепкая как судьба, схватила его за грудки и втянула внутрь. Раздался отчаянный крик о помощи, затем хруст раздробленной кости, и наступила глухая тишина...

Через миг большая тень мелькнула по окнам пустого коридора, проскользнула между стенкой вагона и купе и исчезла в тамбуре. Кто-то открыл дверь на платформу и рванул сигнал тревоги. Поезд начал резко замедлять ход...

Темная фигура сбежала по лестнице, наклонилась в направлении движения и одним прыжком рванула в придорожные заросли лиственниц, синевших в лучах рассвета...

Поезд остановился. Взволнованные служащие долго искали виновника тревоги, не зная, из какого вагона поступил сигнал. Наконец кондукторы отметили отсутствие одного из коллег.

- Вагон № 532!

Они ворвались в коридор, начали обыскивать купе. Многие пустовали. Наконец в купе первого класса нашли труп несчастной жертвы. Какая-то титаническая сила выкрутила ему голову таким адским образом, что глазами, вылезшими из орбит, покойник смотрел на собственную спину. В застывших белках утреннее солнце заиграло жестокой улыбкой...

ЧУМАЗИК

Старший кондуктор Блажек Боронь, обойдя вверенные ему вагоны, вернулся в закуток, отданный в его исключительное распоряжение, так называемое «место для кондуктора».

Устав целый день шататься по вагонам, охрипнув от выкрикивания названий станций в осеннюю, наполненную туманами пору, он собрался немного отдохнуть на узком, обитом клеенкой стульчике; радовался честно заслуженной сиесте. Сегодняшний рейс, собственно говоря, завершился, поезд уже преодолел полосу близко расположенных остановок и затяжной рысью направлялся к конечной станции. Вплоть до конца поездки Боронь уже не должен был вскакивать со скамеечки и сбегать на несколько минут по ступенькам, чтобы объявить миру сорванным голосом, что вот станция такая-то и такая-то, что поезд остановился на пять, десять минут, а то и на целую долгую четверть часа или что уже настало время пересаживаться.

Погасил фонарик, пришпиленный к груди, и поставил его на полку высоко над головой, снял шинель и повесил на крючок.

Двадцать четыре часа непрерывной службы заполнили его время так плотно, что он почти ничего не ел. Организм заявлял о своих правах. Боронь вытащил из сумки снедь и начал подкрепляться. Блеклые, выцветшие глаза кондуктора неподвижно уставились в стекло вагона, глядя в мир

- 140 -

за окном. Когда вагон подскакивал, стекло тряслось, везде однородно гладкое и черное — сквозь него ничего не было видно.

Оторвал глаза от монотонного окна и направил взор вглубь коридора. Взгляд скользнул по линии дверей, ведущих в купе, переместился на ряд окон напротив и погас на скучной кайме коридорной дорожки.

Закончил «ужин», достал трубочку и закурил. Правда, он находился в служебном помещении, однако на этом участке, да еще и недалеко от конечной можно было не опасаться проверяющего. Добрый контрабандный табак тлел в круглых, душистых скрутках. Из губ кондуктора выскальзывали вьющиеся ленты и, сворачиваясь в клубки, катились как бильярдные шары вдоль вагонного коридора — а за ними вновь выплывали плотные сомкнувшиеся струйки, лениво тянулись голубые шлейфы и разрывались у потолка дымовыми петардами. Воронь был мастером курения трубки...

Из глубины купе долетел взрыв смеха: пассажиры были в хорошем настроении.

Кондуктор от злости стиснул зубы; с губ слетели презрительные слова:

- Коммивояжеры! Торгашеское отродье!

Боронь на дух не переносил пассажиров, его раздражала их «практичность». По его мнению, железная дорога существовала только для самой себя, а не для путешественников. Задачей железной дороги была не перевозка людей с места на место в коммуникационных целях, но движение как таковое, преодоление пространства. Какое ей было дело до ничтожных интересов этих земных пигмеев, хитроумных комбинаций изобретательных мошенников, низменных афер торгашей? Станции существовали не для того, чтобы на них выходить, а чтобы измерять пройденный путь; железнодорожные остановки были критерием езды, сменяющиеся одна за другой, как в калейдоскопе, они свидетельствовали о прогрессе движения.

Посему кондуктор всегда с презрением поглядывал на толпу, протискивавшуюся сквозь двери вагонов на перрон и обратно, с ироничной гримасой смотрел на запыхавшихся

- 141 -

барышень и взбудораженных спешкой мужчин, которые по головам, сворачивая шею, среди криков, брани, а временами и тумаков рвались в купе, чтобы «занять место» и опередить своих товарищей по отаре.

— Стадо! — сплевывал он сквозь зубы. — Как будто Богу на том свете важно, чтобы какой-то там пан Б. или какая-то там пани В. «вовремя» прибыли из Ф. в 3.

Тем временем реальность составляла разительный контраст со взглядами Бороня. Люди постоянно садились и высаживались на станциях, все время толкались с той же самой запальчивостью, всегда с теми же самыми практическими намерениями. Но и кондуктор мстил им за это при каждом удобном случае.

На его «участке», составлявшем от трех до четырех вагонов, никогда не было переполнения, той отвратительной давки людского сброда, которая не раз отбивала у его коллег любовь к жизни и представлялась темным пятном на горизонте серой кондукторской судьбы.

Какими средствами он пользовался, какими путями шел, чтобы достичь этого идеала, несбыточного для его товарищей по специальности, — о том никто не ведал. Но факт оставался фактом — даже во время наивысшего ажиотажа в праздничную пору вагоны Бороня внутри имели приличный вид, проходы были свободные, в коридорах можно было дышать сносным воздухом. Дополнительных сидений и стоячих мест кондуктор не признавал. Строгий к себе и требовательный к подчиненным, он также умел быть неумолимым и к путешественникам. Все правила он соблюдал буквально, порой с драконовской жестокостью. Не помогали ни уловки, ни коварные мошенничества, ни ловкие попытки сунуть в руку «магарыч» — Бороня невозможно было подкупить. Он даже пожаловался по этому поводу на нескольких человек, одному типу начистил морду за оскорбление и перед начальством сумел оправдаться: мол, действовал в рамках самозащиты. Не раз бывало, что посреди поездки, на каком-то жалком полустанке, на убогой станции, а то и в чистом поле он вежливо, но решительно высаживал из вагона пассажира-обманщика.

- 142 -

Лишь дважды за всю свою многолетнюю карьеру он встречал «достойных» пассажиров, которые в некоторой степени соответствовали его идеалу путешественника.

Одним из этих редких экземпляров был некий безымянный бродяга, который сел в купе первого класса без гроша за душой. Когда Боронь потребовал проездной документ, оборванец объяснил ему, что не нуждается в билете, поскольку едет без определенной цели, просто так, в пространство, для удовольствия, из врожденной потребности в движении. Кондуктор не только признал его правоту, но и на протяжении всей поездки заботливо опекал гостя и не впускал никого в его купе. Даже угостил его половиной своего провианта и закурил с ним трубочку под товарищескую беседу, на тему путешествий в направлении «куда глаза глядят».

Второй подобный пассажир попался ему несколько лет назад на участке между Веной и Триестом. Это был некий Шигонь, вроде бы помещик из Королевства Польского*. Этот симпатичный мужчина, наверняка состоятельный, также сел без билета в первый класс. На вопрос, куда он едет, ответил, что, собственно говоря, и сам не знает, где сел, куда направляется и зачем.

- В таком случае, — заметил Боронь, — возможно, вам лучше было бы выйти на ближайшей станции?

- Э, нет, — ответил этот бесподобный пассажир, — не могу, ей-богу, не могу. Надо ехать вперед, что-то меня подгоняет. Выпишите мне билет, куда вам самому хочется.

Ответ очаровал Бороня до такой степени, что он позволил ему ехать до конечной даром и ни разу к нему не приставал. Этот Шигонь, по слухам, был сумасшедшим, однако, по мнению Бороня, если он и был психом, то психом высокого полета.

Да-да — существовали еще в широком мире идеальные путешественники, однако они были редкими жемчужинами в море голытьбы. Кондуктор не раз с тоской вспоминал

____________

* Марионеточное государство, основанное в 1916 году на оккупированной Германией и Австро-Венгрией российской территории Царства Польского без определенных границ в качестве сателлита Германии.

- 143 -

эти два замечательных события своей жизни, лаская душу воспоминаниями об уникальных минутах...

Запрокинув голову, он следил за движением голубовато-сизых полос дыма, слоями висевших в коридоре. Сквозь размеренный стук колес на рельсах медленно пробивалось шипение горячего пара, идущего по трубам. Слушал бульканье воды в резервуарах, чувствовал ее теплый напор на стенки баков: купе обогревали, поскольку вечер был прохладный.

Лампы вверху внезапно смежили свои светящиеся ресницы и погасли. Но ненадолго, потому что уже в следующий момент заботливый регулятор автоматически впрыснул в них свежую порцию газа, подпитывая слабеющие горелки. Кондуктор почувствовал его специфический, тяжелый запах, немного похожий на фенхель.

Запах был крепче дыма трубочки, въедливый и одурманивающий...

Внезапно Бороню показалось, что он слышит топанье босых ног по полу коридора.

— Дух-дух-дух, — гулко топотали босые ступни, — дух-дух-дух...

Кондуктор уже знал, что это означает: не впервые слышал такие шаги в поезде. Наклонил голову и взглянул в сумрачный коридор вагона. Там, в конце, где стена поворачивает и отступает к купе первого класса, он на секунду увидел его, как всегда голую фигуру — лишь на секунду мелькнула его напряженная, выгнутая дугой спина, залитая обильным потом.

Боронь задрожал: Чумазник снова появился в поезде.

Впервые он заметил его лет двадцать назад. Случилось это за час до страшной катастрофы между Зничем и Княжьими Рощами, в которой погибло свыше сорока человек, не считая большого количества раненых. Кондуктору было тогда лет тридцать, и нервы он еще имел крепкие. В деталях помнил подробности, даже номер злосчастного поезда. Тогда он нес службу в последних вагонах, может быть, поэтому и уцелел. Гордый только что полученным повышением, он отвозил домой в одном из купе свою невесту, свою бедную

- 144 -

Касеньку, одну из жертв трагедии. Помнил, как посреди разговора с ней вдруг почувствовал странное беспокойство что-то непреодолимо тянуло его в коридор. Не в состояние сопротивляться, вышел. И тут увидел, как в двери вагонного тамбура исчезает фигура обнаженного великана; тело его измазанное сажей, залитое грязным от угля потом, источало удушливый запах: в нем чувствовался оттенок волошского укропа*, чад дыма и вонь колесной смазки.

Боронь бросился вслед за ним, собираясь перехватить но видение растаяло на глазах. Лишь какое-то время слышал топот босых ног по полу — дух-дух-дух — дух-дух-дух.

Через какой-то час поезд столкнулся со скорым, ехавшим из Княжьих Рощ...

С тех пор Чумазник являлся ему еще дважды, каждый раз как предвестник беды. Второй раз он увидел его за несколько минут перед тем, как под Равой поезд сошел с рельсов Чумазник бежал тогда по крышам вагонов и подавал ему знаки шапкой кочегара, которую сорвал с разгоряченной головы. Выглядел не так грозно, как в первый раз. Полому как-то обошлось без больших жертв, обнаружили лишь нескольких легкораненых, но никто не погиб.

Пять лет назад, подъезжая на пассажирском к Баск) Боронь заметил его между двумя вагонами проходившего мимо товарняка, который шел с противоположной стороны к Вершинцу. Чумазник на корточках сидел на буферах и играл цепями. Коллеги, которым кондуктор указал на это высмеяли его, называя психом. Однако довольно быстро выяснилось, что он был прав: товарный, проезжая мере'; мост с подмытыми опорами, в ту же самую ночь сорвался в пропасть.

Предвещания Чумазника были непогрешимы; где бы он ни появился, это грозило неизбежной катастрофой. Убедив шись в этом трижды, Боронь окреп в своей уверенности, породившей в нем глубокую веру железнодорожника, связанную с этими зловещими появлениями. Кондуктор испытывал языческий трепет и страх, как перед злым и опас¬

____________

* Народное название фенхеля.

- 146 -

ным божеством. Он окружил это явление особым культом, выработал для себя оригинальный взгляд на его сущность.

Чумазник таился в организме поезда, пронизывал собой его многочленный костяк, барахтался, невидимый, в поршнях, потел в котле локомотива, слонялся по вагонам. Боронь чувствовал его близость вокруг себя, знал, что он всегда здесь, всегда близко, пусть и невидимый. Чумазник дремал вдушё поезда, был его тайным потенциалом, который в минуты угрозы, в моменты плохих предчувствий проявлялся, сгущался и обретал тело.

Противостоять ему кондуктор полагал делом напрасным, даже смешным: все возможные усилия, направленные на то, чтобы предотвратить несчастье, которое он предвещал, были бы тщетными и, очевидно, бесплодными. Чумазник был похож на предопределенность...

Новое появление диковинного создания в поезде, да еще незадолго перед конечной, привело Бороня в состояние сильного возбуждения. В любой момент можно было ожидать какой-то катастрофы.

Он встал и начал нервно расхаживать по коридору. Из одного купе донесся гул голосов, женский смех. Подошел ближе и несколько секунд смотрел вглубь. Погасил веселье.

Кто-то отодвинул дверь соседнего купе и высунул голову:

— Пан кондуктор, далеко до станции?

— Через полчаса будем на месте. Подъезжаем к конечной.

В интонации ответа было нечто такое, что поразило вопрошавшего. Глаза его на некоторое время остановились на кондукторе. Боронь загадочно улыбнулся и прошел дальше. Голова пропала в купе.

Какой-то мужчина вышел из купе второго класса и, приоткрыв окно в коридоре, выглянул наружу. Его резкие движения выдавали какую-то тревогу. Он поднял окно и удалился в противоположную сторону, в конец коридора. Там несколько раз затянулся папиросой и, бросив изжеванный окурок, вышел на платформу вагона. Боронь видел сквозь стекло его силуэт, перегнувшийся через защитное ограждение в направлении движения.

- 147 -

— Изучает пространство, — буркнул, злобно ухмыляясь. — Ничего не поможет. Беда не спит.

Тем временем нервный пассажир вернулся в вагон.

— Наш поезд уже разминулся со скорым из Гроня? - спросил он с вымученным спокойствием, заметив кондуктора.

— Еще нет. Ждем его с минуты на минуту. В конце концов, возможно, мы обойдем его на конечной станции: не исключено опоздание. Скорый, о котором вы говорите, подойдет с боковой линии.

В этот момент справа раздался неожиданный резкий грохот. За окном промелькнул громадный контур, извергая метель искр, а за ним со скоростью мысли пролетела цепь черных коробок, подсвеченных четырехугольными проемами. Боронь простер руку в направлении поезда, который уже исчезал вдали.

— Вот и он.

Обеспокоенный пан, облегченно вздохнув, вытащил папиросницу и подал ее кондуктору:

— Закурим, господин кондуктор. Настоящие «моррисы».

Боронь приложил руку к козырьку фуражки:

— Спасибо. Я курю только трубку.

— Жаль, они хорошие.

Пассажир в одиночестве закурил папиросу и вернулся в купе.

Кондуктор насмешливо улыбнулся вслед пассажиру.

— Хе-хе-хе! Он что-то предчувствует! Да только рано успокоился. Не говори, братец, гоп, пока не перепрыгнешь.

Однако то, что они удачно разъехались со скорым, немного обеспокоило его. Шансы на аварию уменьшились на один.

А было уже три четверти десятого — через пятнадцать минут они должны были остановиться в Троне на конечной. По дороге не было уже ни одного моста, который мог бы обвалиться, они успешно разминулись с единственным встречным поездом, с которым, вероятно, могли бы столкнуться. Оставалось надеяться разве что на то, что они сойдут с рельсов, или на какую-то катастрофу на самой станции.

- 148 -

В любом случае прогноз Чумазника должен был сбыться - он ручался за это, он, старший кондуктор Боронь.

Здесь речь шла не о людях, не о поезде и не о целости его собственной мелкой персоны, но о непогрешимости босоногого привидения. Бороню было крайне необходимо, чтобы скептические кондукторы всерьез признали существование Чумазника, для поддержания уважения к нему в глазах неверующих. Коллеги, которым он несколько раз рассказывал о его таинственных посещениях, отнеслись к этому с юмором, объясняя всю эту историю тем, что ему все привиделось или еще хуже — что все это было спьяну. Последнее предположение задевало его больнее всего, поскольку он никогда не пил. Некоторые считали Бороня обычным помешавшимся психом. Поэтому на кону в некоторой степени стояли его честь и здравый рассудок. Он предпочел бы сам свернуть себе шею, чем пережить фиаско Чумазника...

До десяти часов оставалось десять минут. Докурил трубку и по лестнице поднялся на крышу вагона, в застекленную со всех сторон кабинку. Отсюда, с высоты «аистиного гнезда», все окружающее пространство днем было видно как на ладони. Сейчас мир был погружен в непроглядную темень. Окна вагонов отбрасывали светящиеся пятна, рассматривая желтыми глазами склоны насыпи. Впереди, через пять вагонов, паровоз рассеивал кровавые каскады искр, труба выдыхала бело-розовый дым. Черный двадцатичленный змей поблескивал чешуйками боков, извергал огонь из пасти, освещал дорогу круглыми очами. Вдали уже виднелось зарево вокзальных огней.

Будто почувствовав близость желанной пристани, поезд напряг все силы и удвоил скорость. Уже моргнул, словно маяк, сигнал дистанционного фонаря, показывавшего свободный проезд, уже приветливо здоровались с ним протянутые руки семафоров. Рельсы начали разветвляться, скрещиваясь под разными углами в сотни линий железных переплетений. Справа и слева, словно приветствуя, выскакивали из ночного мрака фонари стрелок, вытягивали шеи станционные журавли водокачек и грузовые краны.

- 149 -

Внезапно в нескольких шагах перед запыхавшимся локомотивом вспыхнул красный сигнал. Паровоз испустил из медной глотки рваный свист, заскрежетали тормоза, и поезд, сдержанный безумным усилием контрпара, остановился прямо перед второй стрелкой.

Воронь сбежал вниз и присоединился к группе железнодорожников, которые тоже вышли, чтобы выяснить причину остановки. Стрелочник, который дал предупреждающий сигнал, объяснил ситуацию. Первая колея, на которую они должны были заехать, была временно занята товарняком. Надо было перевести стрелку и пустить поезд на второй путь. Обычно такой маневр проводят из будки при помощи одного из рычагов. Но в настоящий момент в подземном канале между ней и путями возникла какая-то неполадка, так что стрелочник должен был выйти наружу и выполнить перевод вручную. Поэтому он лишь опустил цепной соединитель в будке и открыл механизм перевода с помощью ключа. Теперь у него был непосредственный доступ к стрелке, и он мог выполнить перевод на нужную колею.

Успокоившиеся служащие вернулись в вагоны, ожидая сигнала свободного проезда. Бороня что-то приковало к месту. Безумным взглядом он смотрел на кровавый сигнал, словно одурманенный слушал скрежет передвигаемых рельсов.

«Спохватились в последний момент! Едва ли не в последнюю секунду, за каких-то пятьсот метров до станции! Неужели Чумазник солгал?»

Внезапно он понял свою роль. Быстро приблизился к стрелочнику, который, застопорив рукоять, переводил стрелку и менял цвет сигнала на зеленый.

Надо было любой ценой отвлечь этого человека от стрелки и заставить покинуть пост.

Тем временем коллеги уже подавали знаки к отправлению. От хвоста поезда летели слова, передававшиеся из уст в уста — «Едем!».

— Сейчас! Подождите там! — крикнул Боронь.

— Пан стрелочник! — вполголоса обратился он к железнодорожнику, уже вытянувшемуся в служебной позе. - Там, на вашем посту, виден какой-то бродяга!

- 150 -

Стрелочник обеспокоился. Напряженно всмотрелся в направлении кирпичного домика.

- Быстрее! — подгонял Боронь. — Шевелитесь, пан! Он может передвинуть рычаги, испортить приборы!

- Едем! Едем! — кричали нетерпеливые голоса кондукторов.

- Подождите, чтоб вас черти взяли! — запротестовал Боронь.

Стрелочник, поддавшись непреодолимой силе его повелительного голоса, бегом бросился к будке.

Тогда Боронь, воспользовавшись моментом, ухватился за рукоять стрелки и снова соединил рельсы с первой колеей.

Маневр был выполнен ловко, быстро и тихо. Никто не заметил.

- Едем! — крикнул он, отступая в тень.

Поезд тронулся, наверстывая опоздание. Через минуту последний вагон умчался во мрак, таща за собой длинный красный след фонаря...

Через минуту с блокпоста прибежал сбитый с толку стрелочник и внимательно осмотрел положение рычагов. Что-то ему не нравилось. Он поднес к губам свисток и дал тройной отчаянный сигнал.

Слишком поздно!

Ибо со стороны станции воздух сотряс ужасный треск, глухой, раскатистый гром взрыва, а потом адский рев, гомон и стоны — вопли, плач и вой, сливающиеся в диком хаосе с лязгом цепей, треском разбитых колес, грохотом безжалостно раздавливаемых вагонов.

- Крушение! — шептали побелевшие губы. — Крушение!

ВЕЧНЫЙ ПАССАЖИР

Юмореска

Сквозь толпу, заполонившую входной зал вокзала в Снове, лихорадочно протискивался маленький нервный мужчина в выцветшем плаще с дорожным чемоданом. Очевидно, он ужасно торопился, ибо яростно распихивал толпившихся крестьян и метался, словно ныряльщик, в пучине человеческих тел, время от времени впиваясь беспокойным взглядом в циферблат вокзальных часов, возвышавшийся над морем голов.

Было уже четверть четвертого пополудни; через десять минут в направлении К. должен был отправиться поезд. Самое время купить билет и найти себе место.

Наконец, после сверхчеловеческих усилий пан Агапит Ключка пробрался к кассе, чтобы встать в хвост и терпеливо ждать, пока не подойдет очередь. Однако медленное продвижение вперед, по шагу в минуту, похоже, сильно раздражало его, ибо вскоре люди рядом заметили, что их товарищ по несчастью проявляет склонность ускорить это паломничество. Наконец запыхавшийся, красный, как упырь, с каплями пота на лице пан Агапит добрался до желанного окошка. Но тут началось нечто необычное. Вместо того чтобы попросить билет, пан Ключка расстегнул кошелек, изучающе заглянул в него и, бурча что-то непонятное себе под нос, отошел с другим, «отливным» потоком народа от кассы.

- 152 -

Один из путников, которому пан Агапит во время своего путешествия к окошку довольно сильно наступил на мозоль, с немалым возмущением отметил весь этот загадочный маневр и не преминул на прощание выбранить его:

- Толкаешься и лезешь вперед, как очумелый, кто-то мог бы подумать, что тебе бог знает, как срочно надо ехать... а ты отходишь от кассы без билета. Фе! Псих, псих! А может, ты выбрался в дорогу без денег?

Но пан Агапит уже не слышал. Символически «приобретя» билет, он нервным шагом поспешил через зал ожидания на перрон. Здесь толпа пассажиров уже ожидала прибытия поезда. Пан Ключка несколько раз неспокойно прошелся по перрону и, протянув смотрителю открытую папиросницу, заговорил с ним:

- Что, поезд опаздывает?

- Всего на четверть часа, — пояснил железнодорожник, с улыбкой вытягивая папиросу из ячейки. — Через две минуты будет на вокзале. А любезный пан сегодня для разнообразия начинает свое турне поездкой в Костшин? — спросил он, лукаво прищуривая глаз.

Пан Ключка как-то немного смутился, покраснел и, развернувшись на пятках, быстро потрусил к другому пути. Смотритель, судя по всему, его хороший знакомый, лишь снисходительно покачал головой вслед пассажиру, махнул рукой и, заняв привычный пост у входа в зал ожидания, принялся с наслаждением затягиваться папиросой.

Между тем подъехал поезд. Волна пассажиров раскачивалась в едином ритме, устремляясь к вагонам. Началась привычная bousculade* спотыкание на мешках, толчея, давка, гвалт.

Пан Агапит с дикой энергией опытного игрока бросился впервые шеренги атакующих; по дороге сбил с ног какую-то седовласую старушку, которая следовала в купе с двумя угрожающими сумками, сшиб какую-то няню с младенцем на руках и подбил глаз какому-то щеголеватому пану. Неуязвимый к ливню ругани и проклятий, которые посы-

____________

* Bousculade (фр.) — толкотня, суматоха.

- 153 -

пались на него со стороны пострадавших, пан Ключка триумфально взошел на ступеньки, ведущие во второй класс, и одним упругим прыжком нашел себе место в длинном узком коридорчике. Отер пот со лба, победоносно усмехнулся и злобно посмотрел на клубящиеся внизу боевые фаланги пассажиров. Но когда после пяти минут такого блаженства на «добытом» месте он услышал визг свистка, возвестившего отправление, в его лице произошла неожиданная перемена: пан Агапит встревожился. И пока не прозвучал финальный сигнал рожка, выхватил из багажной сетки свои чемоданы, молнией мелькнул за спинами изумленных пассажиров и вышел через заднюю дверь с противоположной стороны от вокзала, в направлении складов. В этот момент поезд тронулся. Над головой пана Агапита заскользили движущиеся все быстрее окна вагонов, темно-зеленые или черные корпуса, из одного купе высунулась голова какого-то вредного сорванца, который, заметив беспомощно стоявшего внизу мужчину, насмешливо показал ему сложенный из пальцев нос. Наконец мимо промчался последний вагон и, замыкая цепочку товарищей своей широкой, приземистой кормой, быстро умчался вдаль. Пан Ключка с минуту смотрел тоскливым взглядом вслед исчезающему поезду, расстроенно опустив чемодан, словно живая статуя смирения и печали; затем под перекрестным огнем ироничных взглядов железнодорожных служащих поплелся обратно в зал ожидания.

Ряды ожидающих пассажиров здесь рассеялись: основной контингент уже отбыл с поездом; оставшиеся высматривали паровоз, который курсировал на боковой линии, идущей на юг, в сторону гор. Времени было еще полно: поезд отбывал только после шести вечера.

Пан Ключка нашел удобное место в углу зала, пристроил чемодан, разместив его на столе напротив, и, вытащив из кармана маленький сверточек, принялся поглощать скромный полдник. Ему было уютно здесь, в укромном закутке, скрытом в полумраке, который уже понемногу начинал заполнять зал. Лениво выпрямил ноги, оперся на подлокотник плюшевого дивана и со всем наслаждением принялся «пропитываться» атмосферой зала ожидания и всего вокзала.

- 154 -

Пан Агапит Ключка, судебный переписчик по специальности, был страстным поклонником железной дороги и путешествий. Железнодорожная стихия действовала на него словно наркотик, встряхивала все его естество до самых глубин. Запах дыма, локомотивов, кислая вонь светильного газа, специфические ароматы копоти и сажи, разлитые в станционных коридорах, погружали его в сладостное головокружение, мутили сознание и ясность мышления. Если бы не плохое состояние здоровья, он стал бы кондуктором, чтобы непрерывно ездить из одного конца страны в другой. Он неизмеримо завидовал и железнодорожным служащим, этой их постоянной нервозности, этим вечным переброскам с поезда на «землю», с «земли» на поезд, бесконечной, никогда не заканчивающейся езде, вплоть до гробовой доски, езде без передышки. К сожалению, судьба приковала его к зеленому столику, связала шпагатом скуки со стопками запыленных актов и бумаг. Судебный писец...

Он посмотрел еще раз вглубь своего портмоне и с горькой улыбкой засунул его обратно в карман.

— Тридцать злотых, — прошептал, вздыхая, — а сейчас только пятое. Если бы не проклятые деньги, я бы уже сегодня вечером был в Костшине вместе с этими счастливчиками.

Воображение перенесло его одним броском в шумную обстановку костшинского вокзала, погружая в шум голосов, хаос сигналов и лихорадку звонков. Из-под прищуренных век медленно выкатились две большие тихие слезы и упали на рыжеватые усики...

Внезапно он опомнился. Быстро вытер глаза, подкрутил усы и, поерзав на диванчике, принялся осматривать зал ожидания. Вокруг царила типичная вокзальная скука, навевающее зевоту ожидание, серая монотонность повторений. Тишину в зале время от времени прерывал сухой кашель какого-то чахоточного, тяжелая шаркающая поступь утомленного пассажира или перешептывания «вежливых» детей под окном, расспрашивавших о чем-то своих родителей. За стеклами окон на мгновение проскальзывали фигуры железнодорожников, мелькнуло красное пятно фуражки

- 155 -

начальника станции. Где-то вдали слышался истерический посвист проносившегося за вокзалом паровоза...

Пан Агапит сосредоточил взгляд на ближайшем соседе слева, старом еврее-ортодоксе, который дремал уже нас, не меняя позы.

— Вы далеко? — завязал он разговор.

Еврей, выдернутый из сонной задумчивости, осовело посмотрел на него.

— В Райброд, — зевнул он, поглаживая длинную рыжую бороду.

— Значит, на юг, в горный край. И я тоже еду в том направлении. Хороший выбор! Сплошные яры, леса, предгорья. Но надо быть очень осторожным в пути, — добавил он, переходя от энтузиазма к предостерегающему тону.

— А что такое? — обеспокоенно спросил еврей.

— Вообще-то край немного опасен, знаете ли, леса, горы, овраги... Вроде бы там время от времени встречаются разбойники.

— Ой вэй! — простонал ортодокс.

— Ну, нечасто, но осторожность никогда не помешает, — успокоил Ключка. — Лучше всего ехать в одном из средних вагонов, но только не в купе, а в коридоре.

— Почему, простите?

— Легче выбраться в случае чего — более короткий путь Через окно прыг в поле — и баста!

Пан Агапит изрядно оживился и с блестящими от задора глазами начал разворачивать перед попутчиком картины вероятных опасностей, которые могут угрожать путникам в тех краях. Ключка «проходил» через так называемый «остерегающий момент», иначе говоря, «поднял предупреждающий сигнал», как он сам любил такое называть. Это было нечто вроде первой интермедии, которая всегда разыгрывалась в зале ожидания, куда он возвращался после первого «символического путешествия» в К. Обычно жертвой этого зловещего душевного состояния пана Агапита становился ближайший сотоварищ или подруга по путешествию, которые волею случая оказались радом с ним. Ключка самозабвенно выдумывал тысячи возможных и невозможных опасностей.

- 156 -

которые изображал весьма образно, с непреодолимой силой внушения. И неоднократно достигал небывалого эффекта: частенько случалось, что после такого разговора не одна напуганная женщина отказывалась от поездки, откладывая ее до «более спокойных времен», или же, когда поездка быланеизбежной необходимостью, с благоговейным вздохом добавляла солидное пожертвование в железнодорожную копилку с надписью: «На интенцию* за счастливое путешествие»...

Побуждения, которые руководили Ключкой в «стадии предупреждения», имели довольно сложную и неясную природу. Несомненно, определенную роль здесь играло и стремление отомстить этим «счастливцам», как он называл путников, за то, что те едут «по-настоящему», — стремление, глубоко затаенное в сердце, в котором он признался бы с неохотой; но в то же время тут играло роль и другое чувство, придававшее всем этим настроенческим хитросплетениям особую окраску. Пан Агапит, разворачивая перед глазами своих жертв картины вероятных ужасов, тем самым переживал вместе с ними интенсивные эмоции на фоне железнодорожной стихии и, таким образом, обретал еще один суррогат воображаемой поездки. Таким образом «остерегающий момент» входил в сложный комплекс дорожных чаяний и впечатлений, которые имели для него первостепенное значение...

Станционные куранты звонко пробили шесть часов. В зале началось движение. Из углов высовывались сонные фигуры и, стряхнув дремоту, нервно хватались за свои узлы, направляясь к застекленным дверям на перрон.

Пан Агапит оборвал на половине начатую было фразу, поправил на себе плащ, выпрямился и упругим шагом приблизился к выходу. Швейцар, уступая натиску нетерпеливых пассажиров, отступил вглубь перрона. Толпа выплеснулась наружу, унося с собой уже разнервничавшегося Ключку. Протолкавшись сквозь дверь, пан Агапит встретил иронич¬

____________

* Интенция (католич.) — молитвенная просьба к Богу, тема церковной службы.

- 157 -

ный взгляд служащего, но сделал вид, что по рассеянности не заметил его.

«Езжай к чертям!» — подумал он, обгоняя какого-то иноземца. А поезд уже лихо подкатил к станции, выбрасывая во все стороны длинные белые клубы пара.

Поскольку толкотня в этот раз была поменьше, пан Агапит легко «добыл» изысканное место в первом классе и развалился на красном плюше подушек. Из-за необходимости разъехаться со скорым из Ф. поезд стоял в Снове дольше, чем обычно, и Ключка мог добрые полчаса предаваться иллюзиям «символической поездки» в горный край. Однако когда ожидаемый скорый промчался мимо них и исчез вдали среди клубящегося дыма, пан Агапит незаметно вытащил из сетки чемодан и украдкой выскользнул к ступеням, ведущим наружу. Когда через минуту раздалось прощальное пение рожка, он, никем не замеченный, сбежал по ступенькам вниз и вновь оказался в зале ожидания По дороге опять откупился папиросой от пана Вавришина, швейцара, который уже весьма настойчиво заглядывал ему в глаза. Вообще бедолага вынужден был время от времени подкупать железнодорожных служащих, чтобы они смотрели на его «выходки» сквозь пальцы. На вокзале он был известен всем под прозвищем «вечный пассажир» или под другим, менее лестным — «безобидный псих».

Тем временем поезд отъехал, и началась вторая интермедия. Зал ожидания опустел полностью. Ближайший пассажирский поезд в направлении Д. приходил лишь в десять вечера, народ не спешил на вокзал.

Станцию окутала предвечерняя скука и задумчивость, расползаясь серой паутиной по пустым скамьям, рассеиваясь по нишам и углам. Под потолком зала летали несколько монотонно жужжащих мух, со странным упрямством круживших вокруг большой люстры, украшенной подвесками За окнами заблестели первые огоньки стрелок, ворвались струи света от электрических ламп. В полумраке закрытого зала ожиданий призраком скользил одинокий силуэт судебного писаря, какой-то сгорбленный, согбенный, низко придавленный к земле...

- 158 -

Под лучами перронного прожектора Ключка изучал старое, потрепанное расписание движения, высчитывал цену билетов, выискивал несуществующие «направления» поездов. Наконец, с красными пятнами на лице, он определил самый точный в мире маршрут, который обещал себе по-настоящему» одолеть ближе к Пасхе, после получения двухнедельного отпуска и праздничной прибавки к жалованью.

Когда он уже закончил расчеты и заново просматривал составленные заметки, начертанные мелким четким бисерным почерком, в зале внезапно посветлело; из-под потолка выстрелили пять электрических фейерверков, со стен брызнули несколько светло-золотистых отблесков: зал ожидания окутала вечерняя атмосфера. Рукоятка задней двери опустилась, и в зал зашли несколько путников. Настрой развеялся необратимо. Вокруг стало светло, как среди белого дня.

Пан Агапит занял привычное место наблюдения в тени печки, возле какой-то женщины неопределенного возраста. Особа эта, похоже, была нервная, что можно было определить по характерным подрагиваниям уголков губ и порывистым движениям. Ключке неожиданно стало ее очень жаль, и он решил утешить беспокойную соседку.

- Милостивая пани, — склонился он к даме, обращаясь к ней с выражением, полным едва ли не ангельской сладости, — вы, вероятно, сильно прониклись дорожным настроением?

Дама, застигнутая врасплох, диковато покосилась на него.

- Просто, — объяснял шелковым голосом пан Агапит, — просто многоуважаемая пани страдает от так называемой железнодорожной лихорадки. Знаю это, милая пани. Знаю слишком хорошо. Я тоже до сих пор, хотя вроде и бывалый в этом плане, никак не могу покорить железнодорожную стихию. Она всегда действует на меня с одинаковой силой.

Женщина посмотрела участливее.

- Я в самом деле чувствую себя немного возбужденной, может, не столько ожидающей меня поездкой, сколько не¬

- 159 -

уверенностью в том, что мне делать, когда прибуду на место Я совсем не знаю местности, куда вынуждена ехать, не ведаю, к кому обратиться, где переночевать. Речь идет о первых, весьма затруднительных минутах сразу по приезде.

Пан Агапит удовлетворенно потер руки: дама существенно облегчила ему переход к «информационно-объяснительному моменту», который в свою очередь все яснее вырисовывался на вечернем горизонте. Он вытащил из бокового кармана сюртука солидную кипу бумаг и заметок и, разложив перед собой на столе, с доброжелательной улыбкой обратился к соседке:

— К счастью, я могу оказать вам услугу, предоставив всестороннюю информацию. Можно ли узнать, куда едет любезная пани?

— В Уйсце Вижне.

— Превосходно. Сейчас мы узнаем о нем немного больше. Заглянем в список конечных станций... Уйсце Вижне.. Есть! Линия S-D, страница тридцатая. Замечательно!.. Время отправления поездов: пассажирский в 4.30 ночи, 11.20 днем и в 22.03 вечером. Цена билета второго класса 10.40 Перейдем к местным подробностям. Уйсце Вижне - высота над уровнем моря 210 метров, город третьестепенной величины — двадцать тысяч жителей, уездный суд, староство. техническая школа, одна гимназия...

Дама прервала ход объяснений нетерпеливым жестом руки:

— Гостиницы, любезный пан, есть ли какие-то гостиницы?

— Сейчас... сейчас будут... Есть! Два постоялых двора, одна гостиница «Под шапкой-невидимкой» и отель «Империал». То, что нам надо! Итак, отель «Империал» - сразу возле вокзала справа, две минуты ходу — солнечные просторные номера от третьей категории и выше — первокласснная обслуга, отопление по желанию, электричество, лифт, паровая баня внизу — три минуты спокойной, не-

____________

* Староство - польская административно-территориальная единица, в состав которой входили один или несколько городов, местечек и сел.

- 160 -

спешной ходьбы — обеды, ужины, замечательная домашняя кухня. Mein Liebchen, was*...

Туг пан Агапит прикусил язык, спохватившись, что в информационном запале зашел слишком далеко.

Дама сияла:

- Благодарю, пан, сердечно благодарю. Вы работаете профессиональным информатором при местной станции? — спросила она, вытягивая из сумочки маленькое портмоне.

Ключка смешался.

- Вовсе нет, пани. Пожалуйста, не считайте меня агентом информационного бюро. Я всего лишь любитель, из сугубо идеалистических соображений.

Теперь настала ее очередь сконфузиться.

- Очень извиняюсь и еще раз благодарю.

И подала ему руку, которую он по-рыцарски поцеловал.

- Агапит Ключка, судебный чиновник, — представился, приподнимая шляпу.

Сейчас он был в хорошем настроении — информационная стадия удалась нынче выше всяких ожиданий. И когда около десяти часов служитель в зале громогласно объявил об отправлении, «вечный пассажир» исполнил все свои символические маневры с удвоенной энергией двадцатилетнего молодого человека. И хотя после повторного возвращения в зал ожидания третье интермеццо не обещало быть привлекательным, хорошее настроение не пропало, и душу пана Агапита Ключки убаюкивало сладкое воспоминание о второй стадии.

Тем не менее сегодняшнему «турне» не суждено было обрести счастливое завершение. Ибо когда через два часа, то есть после двенадцати ночи, Ключка попытался в небывалой давке ворваться с чемоданом в купе третьего класса, он неожиданно почувствовал, как кто-то сильно дернул его за воротник и резко потащил со ступеней. Оглянулся с яростью, увидел в свете висевшего над рельсами фонаря разгневанное лицо кондуктора и услышал в шуме голосов следующую тираду, по всей видимости, обращенную именно к нему:

____________

* Моя дорогая (нем.).

- 161 -

— Убирайся отсюда ко всем чертям! Такая давка, ню и шпильку не воткнешь, а этот псих лезет по лестнице как одержимый и расталкивает людей, чтобы потом выскочить с другой стороны во время отъезда. Знаю тебя, пташку, не первый день, уже давно за тобой слежу! Ну, катись отсюда, чтоб духу твоего здесь не было, иначе позову на помощь жандарма! Нынче нет времени на удовлетворение дурноватых прихотей всяких помешанных!

Одуревший, напуганный до полусмерти Ключка неожиданно оказался за ограждением для пассажиров и, словно пьяный, шатнулся куда-то под сваи перрона.

— Так тебе и надо, — шептал сквозь оцепленные зубы, - зачем было лезть в третий класс вместо первого или второго? Последнее купе, последняя смена — всегда так бывало Птицу видно по полету.

Немного успокоенный этим выводом, он поправил измятый плащ и потихоньку убрался с перрона в зал ожидания, оттуда в вестибюль, а из него на улицу. В этот раз с него было достаточно «путешествий» — последнее происшествие отбило охоту завершать сегодняшнее турне, сократив его на час.

Было уже за полночь. Город спал. Погас свет в придорожных заведениях, затихли голоса в пивных и ресторанах Где-то вдалеке рассеивал мрак улицы чахлый фонарь на углу, где-то скользнул по тротуару тусклый проблеск из какого-то подземного притона. Сонную тишину иногда прерывал звук торопливых шагов припоздавшего прохожего или далекий вой спущенных с цепи собак...

По узкой, извилистой улочке, вившейся куда-то вверх среди глухих закоулков над рекой, тащился с чемоданом в руке вечный пассажир. Голова была тяжелая, как олово, ноги ступали жестко, одеревенело, словно ходули. Он возвращался домой ради нескольких часов сна перед рассветом, ибо завтра утром его ждала контора, а после третьего часа, как нынче, как вчера, как на протяжении невесть скольких лет — «символическое путешествие».

В КУПЕ

Поезд мчался сквозь пространство, быстрый как мысль.

Поля уже погрузились в сумеречный мрак; земли, стоявшие под паром, пустые, куда ни кинешь взгляд, плясали широкими кругами под окнами вагонов, безостановочно сворачивались, словно складки веера, и послушно отодвигались куда-то назад. Натянутые провода телеграфа то взлетали вверх, то спадали вниз, то снова тянулись какое-то время на одном уровне: упрямые, забавные, недвижные линии...

Годземба смотрел в окно вагона. Глаза, прикованные к блестящим рельсам, упивались их призрачным движением, опершиеся на раму окна руки словно помогали поезду отталкиваться от оставшегося позади пройденного пространства. Сердце колотилось в ускоренном ритме, будто пытаясь ускорить темп езды, удвоить разгон глухо стучавших колес...

Окрыленная ходом паровоза птица вольно вылетела из пут повседневности, быстро промелькнула вдоль вытянутой стены вагонов и, ударившись на лету игривым воланом об оконное стекло, обогнала локомотив. Гей, туда, в широкие синие дали, в отдаленный, укрытый туманами мир!..

Годземба был фанатиком движения. Обычно тихий и робкий мечтатель в момент восхождения по ступенькам вагона преображался до неузнаваемости. Пропадала беспомощность, исчезала куда-то робость, а застланные мглой

- 163 -

тревожной задумчивости глаза обретали блеск энергии и силы. Неисправимый любитель грезить наяву и недотепа внезапно превращался в жизнелюба, полного сильной воли и чувства собственного достоинства. И когда стихал бодрый отзвук кондукторского рожка и черная череда вагонов трогалась с места к далеким целям, безграничная радость пропитывала все его существо, разливая по самым дальним закоулкам души теплые струи, бодрящие как солнце в жаркие летние дни.

Что-то таилось в сущности стремительного поезда, нечто такое, что гальванизировало слабые нервы Годзембы, каким-то искусственным способом мощно усиливало его хилую жизненную энергию.

Создавалась специфическая среда — единственная в своем роде подвижная milieu*, обладавшая собственными законами, своим раскладом сил, своей собственной, странной, временами грозной душой. Движение паровоза действовало не только физически, разгон локомотива ускорял психические импульсы, электризовал волю, наделял его независимостью; «железнодорожный невроз», казалось, превращался в этом рафинированном невротике в какой-то положительный, позитивный, пусть и временный фактор. Этот усиленный восторг на протяжении всей поездки искусственно поддерживал на высоком уровне обычно хилые жизненные силы Годзембы, чтобы после наступления «благоприятных» условий погрузить его в состояние еще более глубокой прострации; поезд в движении влиял на него, словно морфий, впрыснутый в жилы наркомана.

Оказавшись в четырех стенах купе, Годземба мгновенно оживлялся, мизантроп с «твердой земли» сбрасывал здесь шкуру отшельника и сам приставал к людям, зачастую не склонным к беседе. Этот неразговорчивый и сложный в повседневной жизни человек внезапно превращался в первоклассного causeura, остроумно и ловко засыпал товарищей по путешествию наскоро сложенными искусными и остроумными анекдотами. Неудачник по

____________

* Среда (фр.).

- 164 -

жизни, которого, несмотря на выдающиеся способности, во всем опережали ловкие посредственности, ни с того ни с сего становился сильной личностью, предприимчивой и упорной. «Трус душой и телом» нежданно превращался в скорого на оскорбления скандалиста, который даже мог быть опасным.

Во время поездок Годземба не раз становился участником любопытных приключений, из которых выходил победителем благодаря своей задорной и неуступчивой позиции. Какой-то ехидный свидетель одного из таких скандалов и в то же время его хороший знакомый, посоветовал ему улаживать все дела чести только в поезде, и только на полной скорости.

- Mon cher* стреляйся всегда в вагонных коридорах; ты будешь драться как лев. Как Бог свят!

Однако искусственное усиление жизненной энергии впоследствии фатально сказывалось на здоровье: чуть ли не после каждой поездки он болел, после минутного всплеска психофизических сил наступала гнетущая реакция. Несмотря на это, Годземба очень любил ездить поездом и не раз придумывал себе вымышленные цели путешествия, лишь бы только опиумизироваться движением.

И вчера вечером, садясь в скорый до Б., он не знал точно, зачем едет; даже не задумывался над тем, что будет делать сегодня ночью в Ф., где через несколько часов его должен был выбросить поезд. Пустое. Почему это должно было его беспокоить? Вот он удобно сидит в теплом купе, смотрит через окно на мелькающие мимо него пейзажи и едет, мчится со скоростью сто километров в час.

-------------------------

На улице тем временем совсем стемнело. Ток, пущенный невидимой рукой в грушевидную лампу под потолком, залил помещение ярким светом. Годземба задернул занавеску, повернулся к окну спиной и посмотрел вглубь купе. Поглощенный наблюдением за медленно погружавшимися во мрак окрестностями, он до сих пор не заметил, что на

____________

* Мой дорогой (фр.).

- 165 -

одной из станций в вагон зашли два человека и заняли свободные места напротив.

Теперь, в желтом свете лампочки он обнаружил своих vis-a-vis* попутчиков. Вероятно, это были молодые супруги. Мужчина, высокий и щуплый, с темно-русыми волосами и коротко подстриженными усами выглядел лет на тридцать с небольшим. Из-под четко очерченных бровей смотрели светлые, веселее и добрые глаза.

Всякий раз, когда он обращался к своей спутнице, искреннее, открытое, чуть удлиненное овальное лицо украшала милая улыбка.

Женщина, тоже блондинка, только более светлого опенка, была небольшого роста, но хорошо сложенная. Буйные густые волосы, незатейливо скрученные в две толстые косы на затылке, обрамляли маленькое, свежее и симпатичное личико. Короткое серое платьице, стянутое скромным кожаным пояском, подчеркивало обольстительную линию бедер и упругих девичьих грудей.

Оба были с ног до головы покрыты дорожной пылью: очевидно, возвращались из похода. От них исходило очарование молодости и здоровья, свежесть горного воздуха, та своеобразная аура, которую приносят с собой с вершин уставшие туристы. Были заняты оживленной беседой. Кажется, они делились друг с другом впечатлениями от похода, в который ходили вдвоем, так как первые слова, на которые Годземба обратил внимание, относились к какому-то неудобному приюту на вершине.

— Жаль, что мы не взяли с собой шерстяное покрывало, знаешь, то, что в красную полоску, — сказала маленькая пани. — Было немного прохладно.

— Стыдись, Нуна, — упрекнул ее улыбающийся спутник. — Нельзя признаваться в подобных слабостях. Моя папиросница у тебя?

Нуна, погрузив руку в дорожную сумку, достала из нее требуемый предмет.

— Есть, но, кажется, она пустая.

____________

* Лицом к лицу (фр.), здесь — находящихся напротив.

- 166 -

- Покажи!

Открыл. На лице появилось разочарование страстного курильщика.

- Печально.

Годземба, которому тем временем уже удалось несколько раз поймать взгляд пикантной блондинки, воспользовался случаем и, вежливо склонив голову, протянул свой богато оснащенный портсигар.

- Могу ли я услужить?

Тот, отвечая на поклон, вытащил одну сигару.

- Стократно благодарю. Впечатляющий арсенал! Батарея на батарее. Любезный пан предусмотрительнее меня. В следующий раз надо получше запастись в дорогу.

Прелюдия к знакомству оказалась удачной; непринужденный разговор потек гладким, широким руслом.

Супруги Раставецкие возвращались с гор после восьмидневного похода, совершенного частично пешком, частично на велосипедах. Дважды их заливал в теснинах дождь, один раз заблудились в каком-то ущелье без выхода. Но, несмотря на это, в конце концов успешно преодолели невзгоды, и прогулка оказалась превосходной. Теперь они возвращались по железной дороге, порядком измученные, но в прекрасном настроении. Они бы провели еще неделю среди хребтов Восточных Бескид, если бы не нивелировочные труды инженера; в ближайшем будущем Раставецкого ждала куча работы, которую он прервал лишь на короткое время, чтобы немного отдышаться. Возвращался охотно, поскольку любил свою профессию.

Годземба лишь урывками слушал объяснения, которые ему наперебой давали инженер со своей женой; его куда больше привлекали телесные прелести пани Нуны.

Нельзя было назвать ее красивой; она была лишь невероятно милая и безумно привлекательная. От этой пухленькой, немного приземистой фигуры струились чары здоровья и свежести, чувства беспокоила обольстительность ее тела, пропахшего ароматами диких трав и чабреца.

С первого взгляда ее больших голубых глаз он почувствовал непреодолимое влечение к ней. Было это тем уди¬

- 167 -

вительнее, что она не соответствовала его идеалу: он любил сильных, статных, решительных брюнеток, стройные фигуры, римские профили — пани Нуна же принадлежала к совершенно противоположному типу. Впрочем, Годземба обычно не отличался порывистостью, он был скорее холодной натурой, сдержанным в интимной жизни.

И все же ему хватило лишь раз пересечься взглядами с женой инженера, чтобы разжечь в себе потаенный жар вожделения.

Поэтому смотрел на нее огненным взглядом, пылко следил за каждым ее движением, каждой сменой позы.

Неужели она что-то заметила? Однажды перехватил застенчивый взгляд, брошенный украдкой из-под шелковистых ресниц, а затем опять показалось, что заметил на пунцовых, сочных, как вишни, губах предназначенную ему улыбку, исполненную веселой гордости и скрытого кокетства

Это его воодушевило. Начал вести себя смелее. В течение разговора медленно отдалился от окна и незаметно придвинулся поближе к ее коленям. Чувствовал их рядом со своими, ощущал их приятное тепло, лучившееся сквозь серое шерстяное платье.

В какой-то момент, когда вагон немного наклонило на повороте, их колени встретились. Несколько секунд впитывал сладость прикосновения — прижался крепче, притерся и тут с неописуемой радостью почувствовал, что ему отвечают взаимностью. Это было случайно?

Однако нет. Пани Нуна не отодвигала ноги; напротив, она положила одну на другую таким образом, что слегка приподнятое бедро заслонило от мужа чересчур наглое колено Годзембы. Так они ехали долгое, восхитительное время..

Годземба был в отличном настроении. Сыпал, как из рукава, шутками, запускал фейерверки пикантных или изысканно подаваемых острот. Жена инженера то и дело взрывалась каскадами серебристого смеха, которые открывали во всей жемчужной красоте ее ровные зубки, полупрозрачные и немного хищные; движения ее точеных бедер, сотрясаемых дрожью веселья, были мягкими, кошачьими, почти сладострастными.

- 168 -

Щеки Годзембы порозовели, в глазах пылали жар и упоение. От него исходило неодолимое очарование вожделения, он стремительно втягивал ее в свой чародейский

круг.

Раставецкий разделял их обоюдное веселье. Какая-то непостижимая слепота все плотнее заслоняла от него двусмысленное поведение попутчика, заставляла с каким-то странным пониманием смотреть сквозь пальцы на возбуждение жены. Может быть, он никогда не имел оснований подозревать Нуну в ветрености и потому верил ей безоглядно? Может, он до сих пор не был знаком с демоном плоти, таившимся под покровом простоты; до сего момента не ведал тайного разврата и фальши? Роковые чары распростерли над этим человеческим треугольником свою власть и гнали на неверные пути сумасбродства и беспамятства — проглядывая в спазматических подпрыгиваниях Нуны, в налитых кровью глазах ее обожателя, сводили в сардонической гримасе губы мужа.

- Ха-ха-ха! — смеялся Годземба.

- Хи-хи-хи! — вторила женщина.

- Хе-хе-хе! — подсмеивался инженер.

А поезд неустанно мчался все дальше, взбегал на взгорья, соскальзывал в долины, вспарывал пространство грудью паровоза. Грохотали рельсы, гудели колеса, клацали сцепки...

Около часа ночи пани Нуна начала жаловаться на головную боль — ее раздражал яркий свет лампы. Услужливый Годземба опустил темный абажур. С этого момента ехали в полумраке.

Товарищеское настроение понемногу исчерпывалось, слова звучали реже, прерываемые на половине зевками жены инженера — пани, видимо, чувствовала себя сонной. Она откинула голову назад и оперлась на плечо мужа; однако ноги, небрежно вытянутые к противоположному сиденью, не потеряли контакта с соседом напротив; в затемненной атмосфере купе они вели себя куда более раскрепощенно. Годземба постоянно ощущал, как сладким своим бременем они мягко давят на его голени.

- 169 -

Раставецкий, обессиленный путешествием, тоже свесил голову на грудь и, устроившись между подушек, задремал. Вскоре в тишине купе послышалось его ровное, спокойное дыхание. Воцарилось молчание...

Годземба не спал. Эротически возбужденный, разгоряченный, словно железо в пламени, он лишь сомкнул веки и делал вид, что дремлет. По телу носились горячие струи крови, пульсировали жилы, блаженная нега одолела упругость членов, похотливое сладострастное изнеможение овладело мозгом.

Легонько положил руку на ногу Нуны и ощутил пальцами ее ядреную плотность. Сладкое головокружение застлало глаза туманом. Он подвинул руку выше, упиваясь прикосновениями к шелковистому телу...

Вдруг ее бедра задрожали от наслаждения, она протянула руку и погрузила в его волосы. Мгновение продолжалось молчаливая ласка...

Поднял голову и встретил влажный взгляд больших страстных глаз. Движением пальца указала ему на вторую, совсем темную половину купе. Понял. Оставил свое место, осторожно проскользнул мимо спящего инженера и перешел на цыпочках в другую часть купе. Здесь, заслоненный густым полумраком и перегородкой, которая достигала его груди, уселся, взбудораженный, в ожидании.

Однако шорох, который он все-таки произвел, разбудил Раставецкого. Тот протер глаза и оглянулся вокруг. Нуна. моментально втиснувшись в угол вагона, казалось, дремала — место vis-a-vis было пустое.

Инженер протяжно зевнул и выпрямился.

— Тихо, Мецек! — сонно упрекнула его жена. — Поздно уже.

— Прости. Куда подевался тот... фавн?

— Что за фавн?

— Мне снился фавн с лицом парня, который сидел напротив нас.

— Должно быть, вышел на какой-нибудь станции. Теперь у тебя есть свободное место. Ложись поудобнее и спи Я устала.

- 170 -

- Хороший совет.

Он широко зевнул, вытянулся на клеенчатых подушках и подложил под голову плащ.

- Спокойной ночи, Нуна.

- Спокойной ночи.

Наступила тишина.

Затаив дыхание во время этой короткой сцены, Годземба присел на корточки за перегородкой и переждал опасный момент. Отсюда, из черного угла, он видел только пару яловых ботинок инженера, которые неподвижно торчали из-за края вагонной скамьи, а на противоположном сиденье - серый силуэт Нуны. Пани Раставецкая не двинулась с места, застыв в той же позе, в которой ее застал муж после пробуждения. Но ее открытые глаза фосфоресцировали в полумраке, хищно, дико, вызывающе. Так прошло четверть часа пути.

Затем на фоне стука вагона из уст инженера начали вырываться резкие храпящие звуки. Раставецкий крепко заснул. Тогда, гибкая, как кошка, слезла с подушек и оказалась в объятиях Годзембы. Поцелуем, тихим и крепким, соединили жаждущие уста и сплелись друг с другом в долгом, сладострастном объятии. Ее юные груди, в которых бурлила ярая кровь, прикипели к нему палящими ласками, и она подставила ему благоуханную раковину своего тела...

Годземба брал ее. Брал, словно пламень в пекле пожара, который уничтожает, и поглощает, и сжигает, брал, словно вихрь в разгуле буйства, свободный, вольный брат степей. Дремлющая страсть взорвалась красным криком и разорвала удила. Наслаждение, поначалу облеченное в ризы страха, сдерживаемое вожжами осторожности, наконец прорвало плотину и победоносно выплеснулось через берега пурпурной волной.

Нуна извивалась в спазмах забвения, корчилась в судорогах любви и боли без границ. Тело ее, омытое водой горных рек, загорелое под ветрами горных лугов и полонии*, пахло ароматами трав, крепкими, суровыми, головокружительны¬

____________

* Безлесные травянистые участки верхнего пояса Восточных Карпат, используются в качестве пастбищ и для сенокоса.

- 171 -

ми. Ее юные, мягкие, приятно сложенные округлые бедра раскрывались, словно застенчивый бутон розы, и впитывали в себя, всасывали любовную дань. Русые косы, вызволенные из скрепляющих заколок, упали легкой волной на плечи и окутали его простоволосой вязью. Всхлипывания сотрясали грудь, пересохшие губы выбрасывали какие-то слова, заклятья...

Тут Годземба почувствовал жгучую боль в затылке и почти одновременно услышал отчаянный крик Нуны. В полусознании обернулся и в тот же миг получил сильный удар по щеке. Кровь ударила ему в голову, ярость искривила губы Как молния, парировал новый удар и сжатым кулаком саданул противника между глаз. Раставецкий зашатался, но не упал. Началась ожесточенная драка в полумраке.

Инженер был мужчиной рослым и сильным — но все же победная чаша весов склонилась на сторону Годзембы В этом человеке, на первый взгляд хилом и слабом, пробудилась какая-то нервная, преступная мощь; какая-то злая, демоническая сила поднимала его хлипкие руки, отводила удары, парализовывала атаки. Дикие, налитые кровью глаза хищно следили за движениями врага, отгадывали его мысли, упреждали намерения.

Они боролись в ночной тишине, прерываемой грохотом поезда, топотом ног и ускоренным дыханием напряженных грудей — барахтались молча, сражаясь как два кабана за самку, втиснувшуюся в нишу вагона.

Из-за нехватки места битва ограничивалась довольно узким пространством между сиденьями, поочередно переносясь из одной части купе в другую. Понемногу противники изнемогали; с утомленных лбов стекали крупные капли пота, руки, потерявшие чувствительность от ударов, вздымались вверх все тяжелее. Годземба уже один раз поскользнулся на полу и свалился на подушки от крепко отвешенного пинка; но в следующее мгновение поднялся Собрав остатки сил, оттолкнул противника коленом и сильным толчком швырнул его в противоположный угол вагона. Инженер пошатнулся как пьяный, дверь под весом его тела распахнулась. Не успел он встать, как Годземба вытолкал

- 172 -

его на платформу. Здесь разыгрался финальный акт битвы, короткий и неумолимый.

Инженер защищался слабо, с трудом сдерживая бешеную ярость противника. Кровь текла у него по лбу, сочилась изо рта, из носа, заливала глаза.

Неожиданно Годземба ударил его всем телом. Раставецкий покачнулся, зашатался и рухнул с помоста под колеса. Его глухой хриплый крик был заглушен стуком рельсов, задушен грохотом поезда...

Победитель выдохнул. Втянул в разгоряченную грудь холодный ночной воздух, вытер пот со лба и поправил смятую одежду. Стремительный поток воздуха от паровоза развевал его волосы и охлаждал разогревшуюся кровь. Достал мундштук и закурил папиросу. Чувствовал себя как-то бодро, весело.

Спокойно открыл дверь, захлопнувшуюся во время битвы, и уверенным шагом вернулся в купе. Когда входил, его обняла пара рук, теплых и гибких, как сплетающиеся змеи. В глазах тлел вопрос:

- Где он? Где мой муж?

- Не вернется больше никогда, — ответил равнодушно.

Прижалась к нему всем телом.

- Ты защитишь меня от людей. Любимый мой!

Обнял ее крепко и притянул к себе.

- Не знаю, что со мной происходит, — шептала, прислонившись к его груди. — Чувствую такое сладкое головокружение. Мы совершили великий грех, но я не боюсь этого, когда я рядом с тобой, ты сильный, ты мой. Бедный Мецек!.. Знаешь, как страшно, что мне его совсем не жаль? Ведь это ужасно! Это мой муж!

Внезапно отодвинулась от него, однако, взглянув ему в глаза, пьяные жаром любви, позабыла про все на свете. Начали строить планы на будущее. Годземба был человеком богатым и независимым, не связанным никакой работой — гак что они могли оставить этот край навсегда. Вот они высаживаются на ближайшей станции, где пересекаются железнодорожные линии, и направляются на юг. Комбинация будет превосходной — утром отправляется экспресс

- 173 -

до Триеста; он сразу купит билет, и через двенадцать часов будут в порту; оттуда корабль повезет их в край померанцев, где солнца дивный блеск златой осыпал майские деревья, где море персями лазури омоет желтые пески, и белый лес божеств венчает чело нам лавровым венком.

Говорил спокойным тоном, уверенный в своих решительных целях, безразличный к людским суждениям. Сосредоточив невероятную энергию, возносил ее хрупкую фигурку, свернувшуюся в его объятиях, готовый к борьбе с целым миром.

Нуна, вслушиваясь в звуки его слов, казалось, наяву погрузилась в какую-то дивную сказку, изумительную драгоценную повесть, затканную жемчугом и бисером...

Громкий свист паровоза возвестил о приближении к станции. Годземба вздрогнул.

— Уже время. Собираемся.

Встала, вынула из багажной сетки дорожный плащик Помог ей одеться.

Сквозь окна пробивались полосы света от ламп с вокзала. Годзембу снова затрясла затяжная дрожь.

Поезд остановился. Покинули купе и вышли на перрон Их охватила и впитала в себя человеческая толпа, хаос голосов и света.

Внезапно Нуна, опиравшаяся на его плечо, начала тяготить его, будто судьба. В мгновение ока откуда-то из закоулков души выполз ужас, сумасшедший ужас, встопорщив его волосы. Лихорадочно сжатые губы задрожали в тревоге Оскалил острые клыки отвратительный подлый страх...

Остался только убийца и жалкий трус.

Посреди самой большой толпы он высвободил руку из объятий Нуны, незаметно отодвинулся от нее и через какой-то темный коридор выбрался с вокзала.

Начался безумный побег по переулкам незнакомого города...

ULTIMA THULE*

С тех пор прошло уже лет десять. События приобрели размытые формы, более похожие на сон, — их заволокла голубая мгла минувшего. Сейчас они выглядят как видения или безумный бред; однако я знаю, что все, до мельчайших подробностей происходило именно так, как я запомнил. С того времени перед моими глазами пронеслось множество событий, я многое пережил, не один удар судьбы пал на мою седую голову — однако воспоминания об этом случае остались неизменны, образ странного мгновения глубоко и навсегда запечатлелся в душе; патина времени не затмила его четкий рисунок; напротив, мне кажется, что стечением лет детали его каким-то таинственным образом становятся еще более подчеркнутыми.

В то время я был начальником движения в Кренпаче, на маленькой, зажатой горами станции недалеко от границы; с моего перрона словно на ладони была видна вытянутая щербатая цепь гор, по которой пролегала граница.

Кренпач был предпоследней остановкой на линии, направлявшейся к границе; за ним, на расстоянии пятидесяти километров, была только Вышнинка, конечная станция страны, на которой нес службу чуткий, словно журавль, Казимеж Йошт, мой коллега по работе и приятель.

Сам он любил сравнивать себя с Хароном, а станцию, доверенную ему в попечение, переименовал на античный

____________

* Ultima Thule (лат.) — крайний предел, цель устремлений.

- 175 -

манер в Ultima Thule. Я видел в этом чудачестве не только реминисценции на классические штудии, поскольку истинность обоих названий лежала глубже, чем казалось на первый взгляд.

Окрестности Вышнинки были удивительно красивы. Местность эта, хоть и отдаленная от моего поста на три четверти часа хода пассажирского поезда, отличалась совершенно особым и самобытным характером, какого больше нигде не встретишь в тех краях.

Маленькая станционная постройка, прижавшаяся к мощной гранитной стене, отвесно падавшей вниз, походила на гнездо ласточки, прилепившееся в скальной нише. Вокруг на две тысячи метров вверх вздымались вершины, погружая в полумрак путь, станцию и склады. Мрачная печаль, спускавшаяся со лбов каменных великанов, незримым покровом окутывала железнодорожную станцию. Вверху клубились вечные туманы и скатывались вниз тюрбанами мокрых испарений. На уровне тысячи метров, примерно на половине своей высоты, стена образовывала карниз в виде огромной платформы с углублением, которое, словно чашу, до краев наполняло сине-серебристое озеро. Несколько подземных ручьев, тайно побратавшихся в чреве горы, вырывались из ее бока радужной дугой горного водопада.

Слева — лесистая южная сторона скалы в накинутом на плечи вечнозеленом плаще из елей и кедров, справа - дикий обрыв, поросший горной сосной, напротив, будто пограничный столб — непоколебимая грань утеса. Над ниш простор неба, хмурого или румянящегося в предрассветной заре восходящего солнца — а за ней другой мир, чужой, неведомый. Дикая замкнутая местность, грозная поэзия вершин, овевающая неприступный рубеж...

С остальным миром станцию соединял длинный, выдолбленный в скале тоннель — если бы не он, изоляция этого закутка была бы полной.

Движение по линии, заблудившейся между одиноких горных вершин, уменьшалось, слабело, иссякало. Немногочисленные поезда, словно болиды, выброшенные из

- 176 -

основного потока, изредка выплывали из пасти туннеля и тихо, беззвучно подъезжали к перрону, будто опасаясь потревожить задумчивость горных духов. Слабые вибрации, занесенные их прибытием в межгорное затишье, быстро застывали и оробело глохли.

Когда вагоны пустели, паровоз проползал еще несколько метров вперед, за перрон, и поезд заезжал под свод, вырубленный в гранитной стене. Здесь он отстаивался долгие часы подряд, вглядываясь во мрак пещеры зеницами пустых окон в ожидании перемен. Когда прибывал его долгожданный товарищ, он лениво покидал скальный приют и отправлялся в мир жизни, в средоточие мощных играющих пульсаций. А тот занимал его место. И станция снова погружалась в сонную дремоту, окутанную чадрой туманов... Тишину безлюдья прерывал разве что писк орлят в окружающих ущельях или шум сползающих в овраги осыпей...

Я безгранично любил эту одинокую горную обитель. Она была для меня символом таинственных рубежей, неким мистическим пограничьем между двумя мирами, словно подвешенным между жизнью и смертью.

Всякий раз, когда выдавалось свободное время, оставив Кренпач на своего помощника, я ездил на дрезине в Вышнинку, в гости к своему коллеге Йошту. Дружба наша давняя, завязалась она еще со школьной скамьи, а общность профессии и близкое соседство лишь укрепили ее. Мы очень привязались друг к другу и благодаря частому обмену мнениями близко сошлись в удивительном единстве.

Йошт никогда не посещал меня в ответ на мои визиты.

— Я уже не сдвинусь отсюда ни на шаг, — обыкновенно отвечал он на мои упреки. — Останусь здесь до конца. Разве тут не прекрасно? — добавлял он через мгновение, окидывая восхищенным взглядом окружающий пейзаж.

Я молча соглашался, и все возвращалось к прежнему порядку.

Необычным человеком был мой коллега Йошт, во всяком случае, странным. Несмотря на свою истинно голубиную кротость и беспримерную доброту, он не пользовался

- 177 -

симпатией у окружающих. Гурали* казалось, сторонились начальника станции, обходя его десятой дорогой. Причина заключалась в его диковинной репутации, которую он непонятным образом заработал у людей. Среди простонародья Йошта считали «ведуном», к тому же в плохом смысле этого слова. Говорили, что он видит на ближних «печать смерти», как-то предчувствует хладное веяние на лицах ее избранников.

Сколько в том было правды — не знаю. Во всяком случае, я заметил в нем нечто, что могло встревожить впечатлительный и склонный к суевериям ум. В памяти моей особенно крепко засело следующее странное стечение обстоятельств.

В числе станционных служащих Вышнинки был стрелочник по фамилии Глодзик, внимательный и добросовестный работник. Йошт очень любил его, относясь к нему не как к подчиненному, а как к коллеге и товарищу по профессии.

Однажды в воскресенье, как всегда заехав в гости, я застал Йошта в подавленном настроении; он был какой-то хмурый и угрюмый. Спрошенный о причине, он сначала отнекивался и с немалым трудом попытался принять обычный вид. Тут же крутился Глодзик; что-то докладывал, просил о распоряжениях. Начальник буркнул нечто невнятное, странно посмотрел ему в глаза и пожал его жесткую натруженную руку.

Стрелочник ушел, изумленный поведением своего руководителя, недоверчиво качая своей большой кудрявой головой.

— Бедняга! — шепнул Йошт, печально глядя ему вслед.

— Почему? — спросил я, не понимая всей этой сцены.

Тогда Йошт объяснил.

— Этой ночью мне приснился плохой сон, — сказал он, избегая моего взгляда. — Очень плохой сон.

— Ты веришь в сны?

— К сожалению, тот, который приснился сегодня, является типичным и никогда не подводит. Этой ночью я видел

____________

* Гурали — горные жители Татр, проживающие на юге Польши, севере Словакии и частично в Чехии.

- 178 -

старую, заброшенную лачугу с выбитыми окнами. Всякий раз, когда мне снится этот проклятый дом, случается несчастье.

— Но какая здесь связь со стрелочником?

— В одном из пустых окон я четко увидел его лицо. Он высунулся из этой черной норы и помахал мне своим клетчатым платком, который всегда носит на шее.

— И что из того?

— Это был прощальный жест. Этот человек скоро умрет — сегодня, завтра утром, в любой момент.

— Страшен сон, да милостив Бог, — постарался успокоить его я.

Йошт лишь натянуто улыбнулся и замолчал.

И все же в тот же день вечером Глодзик погиб из-за собственной неосмотрительности. Паровоз, который ошибочно тронулся по его ложному сигналу, отрезал ему обе ноги; отдал Богу душу на месте.

Несчастный случай потряс меня до глубины души, и я долгое время избегал разговоров с Йоштом на эту тему. В конце концов, может быть через год, я однажды спросил, будто невзначай:

— С каких пор у тебя появились эти зловещие предчувствия? Насколько я помню, ты никогда раньше не проявлял подобных способностей.

— Ты прав, — ответил он, неприятно задетый за живое моим вопросом. — Это проклятое свойство развилась во мне довольно поздно.

— Прости, что не даю тебе покоя с этим неприятным делом, однако я был бы рад найти способ избавить тебя от рокового дара. Когда ты впервые обнаружил это в себе?

— Примерно восемь лет назад.

— То есть через год после твоего переселения в здешние края?

— Да, через год после того, как меня перевели в Вышнинку. Тогда-то, в декабре, в самый сочельник я почувствовал скорую смерть Гроцеля, тогдашнего войта*. История

____________

* Глава сельской общины.

- 179 -

стала широко известной, и в течение нескольких дней я получил зловещее прозвище «ведуна». Горцы стали разбегаться от меня, как мыши от сыча.

— Странно. И все же что-то в этом есть. Здесь пригодился бы классический пример так называемого «второго зрения» (seconde vue), о котором я в свое время много читал в книгах по древней магии. Такими способностями довольно часто бывают одарены шотландские или ирландские горцы.

— Да — и я тоже с понятным интересом изучал историю этого явления. Мне даже кажется, что в общих чертах я нашел его причину. Твое упоминание о диких шотландских горцах весьма уместно, разве что требует нескольких слов в дополнение. Ты забыл добавить, что эти несчастные, ненавидимые окружающими их людьми, не раз изгонялись, словно прокаженные, за пределы деревни, проявляя свои пагубные способности лишь до тех пор, пока находятся на острове; перебравшись на континент, они теряют свой скорбный дар и ничем не отличаются от обычных людей.

— Это важно. Твои слова могли бы свидетельствовать о том, что это выдающееся психическое явление зависит от факторов хтонической природы.

— Разумеется. Этот феномен содержит в себе немало теллурических* компонентов. Мы являемся сыновьями Земли и подвержены ее мощному воздействию даже в тех сферах, которые, казалось бы, оторваны от ее основания.

— А проявления своего ясновидения ты тоже выводишь из подобных источников? — спросил я после секундного колебания.

— Естественно. На меня влияет окружающаяобстановка, я нахожусь под влиянием здешней атмосферы. Мое зловещее свойство с неумолимой логикой вытекает из души этой окрестности. Я живу на пограничье двух миров.

— Ultima Thule! — шепнул я, склоняя голову.

____________

* Земных, присущих Земле, происходящих из нее (от латинского tellus — земля).

- 180 -

— Ultima Thule! — как эхо, повторил Йошт.

Я замолчал, охваченный страхом. Через некоторое время, стряхнув с себя это ощущение, спросил:

— Почему, осознавая это так ясно, ты до сих пор не перебрался в другие края?

— Не могу. Никак не могу. Чувствую, что если бы я уехал, то поступил бы против своего предназначения.

— Суеверный ты, Казик.

— Нет, это не суеверие. Это предназначение. Я глубоко убежден, что только здесь, на этом клочке земли, мне следует выполнить некую важную миссию; какую — еще не знаю точно. У меня имеется лишь слабое ее предчувствие...

Он прервался, будто испугавшись своих слов. Спустя мгновение, переводя свои блеклые, подсвеченные блеском заката глаза на порубежную скалистую стену, шепотом добавил:

— Знаешь, мне часто кажется, что здесь, за этой отвесной гранью заканчивается зримый мир, что там, по ту сторону, начинается иной, новый мир, какое-то невыразимое для человеческого языка mare tenebrarum*

Он опустил утомленные пурпуром вершин глаза к земле и обернулся в противоположную сторону, к железнодорожной линии.

— А здесь, — добавил он, — здесь заканчивается жизнь. Это ее последнее усилие, последнее, конечное ответвление. Здесь исчерпывается ее творческий размах. Поэтому я стою здесь, как страж жизни и смерти, как хранитель тайн с обеих сторон могилы.

Завершив свою речь, проникновенно заглянул мне в лицо. В этот момент он был прекрасен. Вдохновенный взгляд задумчивых глаз, глаз поэта и мистика, сосредоточил в себе столько огня, что я, не умея снести их пламенной силы, почтительно склонил голову. Тогда он задал мне последний вопрос:

— Ты веришь в жизнь после смерти?

____________

* Море мрака {лат.). В представлении древних жителей Средиземноморья — неведомые воды за Геркулесовыми столпами, где мореходов подстерегали многочисленные опасности.

- 181 -

Я медленно поднял голову:

— Понятия не имею. Люди говорят, что существует столько же доводов за, сколько и против. Был бы рад поверить.

— Умершие живут, — твердо сказал Йошт.

Наступило долгое, вслушивающееся само в себя молчание.

Тем временем солнце, начертив дугу над зубчатым гребнем, укрыло свой щит за его выступом.

— Уже поздно, — заметил Йошт, — и тени выходят из гор. Ты должен сегодня пораньше лечь, тебя измучила поездка.

И на этом мы закончили наш памятный разговор. С тех пор уже ни разу не говорили ни о роковых событиях, ни о грозном даре второго зрения. Я остерегался дискуссий на эту опасную тему, потому что они очевидным образом огорчали моего друга.

Как-то раз он сам напомнил мне о своих мрачных способностях.

Было это десять лет назад, посредине лета, в июле. Даты тех событий я помню точно — они запечатлелись в памяти навсегда.

Было это в среду, тринадцатого июля, в праздничный день. Как обычно, рано утром я приехал в гости; мы вместе должны были отправиться с ружьями в соседнее ущелье, где появились дикие кабаны. Я застал Йошта в серьезном сосредоточенном настроении. Говорил он мало, словно поглощенный неотвязной мыслью, стрелял плохо, был рассеян. Вечером на прощание горячо обнял меня и подал запечатанное письмо в конверте без адреса.

— Слушай, Роман, — сказал он дрожащим от волнения голосом. — Мнится мне, что в моей жизни должны произойти важные перемены; возможно, я буду вынужден надолго уехать отсюда и сменить место жительства. Если такое в самом деле произойдет, ты распечатаешь это письмо и отправишь по адресу, который указан внутри; сам я не буду иметь возможности это сделать по разным причинам, которые не могу сейчас назвать. Поймешь все потом.

- 182 -

— Хочешь оставить меня, Казик? — спросил я сдавленным от боли голосом. — Почему? Ты получил какую-то печальную весть? Почему ты выражаешься так неясно?

— Ты угадал. Я снова увидел сегодня во сне разрушенный дом, а в одном из его окон — фигуру очень близкого мне человека. Вот и все. Прощай, Ромек!

Мы бросились друг другу в объятия на долгую-долгую минуту. Через час я уже был у себя и, охваченный бурей противоречивых чувств, отдавал указания, словно автомат.

В ту ночь я не сомкнул глаз, беспокойно прохаживаясь по перрону. Под утро, не в силах сносить такую неопределенность дальше, позвонил в Вышнинку. Он ответил немедленно, сердечно благодаря за заботу. Его спокойный и уверенный голос, безмятежная, едва ли не шутливая речь подействовали успокаивающе: я вздохнул с облегчением.

Четверг и пятница прошли спокойно. Время от времени я общался с Йоштом по телефону, с каждым разом получая успокаивающий ответ: «Не произошло ничего важного». Так же прошел весь субботний день.

Я вновь начал обретать пошатнувшееся было душевное равновесие и, отправляясь около девяти вечера на отдых в служебном помещении, обозвал его в трубку сычом, вороном и другими прозваниями зловещих созданий, которые не могут найти покоя сами и лишают его других. Он безропотно воспринял упреки и пожелал мне спокойной ночи. Вскоре я крепко уснул.

Проспал несколько часов. Вдруг сквозь глубокий сон услышал нервные звонки. Почти ничего не соображая, сорвался с кушетки, заслонив глаза от резкого света газовой лампы. Звонок прозвучал снова. Я подбежал к аппарату, приложил ухо к трубке.

Йошт говорил срывающимся голосом:

— Прости... что я прерываю твой сон... Непременно должен отправить сейчас раньше... товарный, номер двадцать один... Мне немного не по себе... Отправится через полчаса... дай соответствующий сигн... Ха!..

Мембрана, издав несколько хриплых тонов, неожиданно перестала вибрировать.

- 183 -

Я прислушивался с гулко бьющимся сердцем, не услышу ли что-то еще, но напрасно. С противоположного конца провода до меня доносилось лишь глухое молчание ночи.

Тогда я заговорил сам. Склонившись к отверстию аппарата, швырял в пространство нетерпеливые, исполненные боли слова... Ответом мне была каменная тишина. Наконец, шатаясь на ногах, как пьяный, я отошел вглубь комнаты.

Вытащил часы и взглянул на циферблат: было десять минут первого. Рефлекторно сравнил время с настенными часами над столом. Странная вещь! Часы стояли. Застывшие стрелки, зацепившись одна за другую, показывали двенадцать; станционные часы перестали идти десять минут назад, то есть в тот момент, когда разговор внезапно оборвался! Холодная дрожь сотрясла мое тело.

Я беспомощно стоял посреди комнаты, не зная, к кому обратиться, что делать. В какой-то момент хотел сесть на дрезину и помчаться изо всех сил в Вышнинку. Однако вовремя сдержался. Я не мог сейчас оставить станцию: помощника не было, служащие спали, а экстренный товарный поезд мог подойти к перрону в любой момент. Безопасность Кренпача лежала исключительно на моих плечах. Не оставалось ничего иного, как ждать.

Поэтому я ждал, как раненый зверь, метался из угла в угол по комнате; ждал, стиснув губы, то и дело выходя на перрон и прислушиваясь к сигналам. Все напрасно: ничто не предвещало прибытия поезда. Тогда я снова вернулся в контору, чтобы, сделав пару кругов по комнате, возобновить попытки связаться по телефону. Безрезультатно: никто не отвечал.

В большом станционном зале, освещенном ослепительно-белым газовым светом, я внезапно почувствовал себя страшно одиноким. Какой-то странный неописуемый страх схватил меня хищными когтями и тряс с такой силой, что я начал дрожать, как в лихорадке.

Уселся без сил на кушетку и спрятал лицо в ладонях. Боялся взглянуть перед собой, чтобы не увидеть черные

- 184 -

пальцы часов, которые неумолимо показывали полночь, — словно ребенок, я боялся открыто посмотреть вокруг, чтобы не увидеть чего-то страшного, леденящего кровь. Так прошло два часа.

Внезапно я вздрогнул. Звенели звонки телеграфа. Подскочил к столу, лихорадочно включая приемное устройство.

Из его блока медленно потянулась длинная белая полоска. Склонившись над зеленым прямоугольником сукна, взял в руку ползущую ленту и принялся высматривать знаки на ней. Однако она была пуста: ни единого следа иглы печатающего устройства. Ждал, напрягая взгляд, следя за движением ленты...

Наконец появились первые слова с длинными, минутными интервалами, слова темные, как загадка, составленные с большим усилием и напряжением, дрожащей и неуверенной рукой...

...Хаос... темно... беспорядок сна... далеко... серый... рассвет... ох!., как тяжко!., как тяжко... освободиться... мерзость! мерзость!., серая масса... густая... зловонная... наконец... я оторвался... Я существую...

После последнего слова был долгий перерыв на несколько минут; но бумага ленивой волной продолжала тянуться дальше. И снова появились знаки: теперь уже напечатанные более уверенной, смелой рукой:

...Я существую! Я существую! Я существую!

Она... моя оболочка лежит там... на софе... холодная, брр... понемногу разлагается... изнутри... Мне уже безразлична... Накатываются какие-то волны... мощные, светлые волны... водоворот!.. Чувствуешь Этот гигантский водоворот?! Нет! Ты не можешь его чувствовать... И все сущее передо мной... все теперь... Чудесная бездна!.. Подхватывает меня!., с собой! подхватила!.. Иду, уже иду... Прощай... Ром...

- 185 -

Депеша неожиданно оборвалась, аппарат замер. Тогда я, наверное, зашатался и упал на паркет. Так, по крайней мере, утверждал помощник, прибывший около трех утра: зайдя в контору, он застал меня без сознания на полу, с рукой, обмотанной лентами бумаги.

Очнувшись, я спросил о товарном поезде. Он не прибыл. Тогда я без колебаний сел на дрезину, запустил двигатель и сквозь понемногу рассеивающийся мрак направился в сторону Вышнинки. После получаса езды я был на месте.

Уже на самом входе понял: произошло что-то необычное. Обычно спокойную и уединенную станцию заполнила толпа людей, протискивавшихся к служебному помещению.

Безжалостно распихивая зевак, я проложил себе дорогу внутрь. Здесь увидел нескольких мужчин, склонившихся над софой, на которой с закрытыми глазами лежал Йошт.

Я оттолкнул одного из них и бросился к приятелю, хватая его за руку. Однако рука Йошта, холодная и твердая, словно мрамор, выскользнула из моей и бессильно упала за край постели. На лице, скованном холодом смерти, под растрепанными буйными пепельными волосами лежала тихая блаженная улыбка...

— Сердечный приступ, — пояснил врач, который стоял рядом. — Случился в полночь.

Я почувствовал острую колющую боль слева в груди. Невольно поднял глаза на настенные часы над софой — и они остановились в трагическую минуту, и они тоже показывали двенадцать.

Я сел на софу рядом с умершим.

— Он сразу потерял сознание? — обратился я к врачу.

— Моментально, смерть наступила ровно в двенадцать ночи, в тот миг, когда он передавал депеши по телефону. Когда в десять минут пополуночи мы прибыли на вызов обходчика, пан начальник был уже мертв.

— Кто же тогда телеграфировал мне между вторым и третьим часом? — спросил я, вглядываясь в лицо Йошта.

Присутствующие изумленно переглянулись.

- 186 -

- Нет, — ответил помощник, — это исключено. Я зашел в эту комнату примерно в час ночи, чтобы принять пост умершего, и с тех пор не покидал служебное помещение ни на минуту. Нет, пан начальник, — ни я, ни кто-либо другой из служащих в эту ночь не пользовался телеграфным аппаратом.

- И все же, — сказал я вполголоса — нынче ночью между вторым и третьим часом я получил депешу из Вышнинки.

Воцарилось глухое, каменное молчание.

Какая-то слабая беспомощная мысль натужно пробивалась в мое сознание...

«Письмо!»

Полез в карман, разорвал конверт — письмо было предназначено мне. Вот что писал Йошт:

Ultima Thule, 13 июля

Дорогой Ромек!

Я должен погибнуть вскоре, внезапно. Человек, которого я видел сегодня во сне, в одном из окон лачуги, был я сам. Возможно, я вскоре исполню свою миссию, а тебя выбираю посредником. Расскажешь людям, дашь правдивое свидетельство. Может, поверят, что другой мир существует... Если я сумею.

Прощай! Нет! До свидания — когда-нибудь, на той стороне...

Казимеж.

Глухой путь

В пассажирском поезде, поздней осенней порой /-/направлявшемся в Гронь, стояла страшная давка; купе и пассажирские отделения забиты до отказа, атмосфера парная, жаркая. Из-за недостатка мест стерлась разница между классами, люди сидели и стояли где только можно, в соответствии с древним правом сильного. Лампы над хаосом голов горели тусклым притемненным светом, который стекал с вагонных потолков на усталые лица и помятые профили. Табачный дым поднимался кислыми испарениями, вытягивался длинными седоватыми жгутами в коридорах, клубился туманами в жерлах окон. Равномерный грохот колес настраивал на сон, поддакивал своим монотонным стуком дремоте, которая воцарилась в вагонах. Так-так-так... Так-так-так...

Только одно отделение третьего класса в конце пятого вагона не поддавалось общему настроению; общество здесь было шумное, бодрое, оживленное. Вниманием путников полностью овладел маленький горбатый человечек в мундире железнодорожника низшего ранга, который что-то проникновенно рассказывал, подчеркивая слова красочной пластичной жестикуляцией. Слушатели, сплотившиеся вокруг, не сводили с него глаз; некоторые встали с дальних мест и приблизились к средней скамье, чтобы лучше слышать; несколько любопытных высунули головы из дверей соседнего отделения.

- 188 -

Железнодорожник говорил. В выцветшем свете лампы, вздрагивавшей в тряском вагоне, его большая нескладная голова двигалась в такт движению, окруженная вихрем седых волос. Широкое лицо, неровно изломанное на линии носа, то бледнело, то наливалось пурпуром в ритме бурлящей крови: примечательное, неповторимое, ярое лицо фанатика. Глаза, рассеянно скользившие по собравшимся, пылали жаром непоколебимой, годами выкристаллизовывавшейся идеи. И все же этот человек на какие-то мгновения вдруг становился прекрасным. Порой казалось, что горб и уродливые черты исчезали, напоенные воодушевлением глаза наполнялись сапфировым блеском, и фигура карлика начинала источать благородный, влекущий восторг. Через мгновение это преображение угасало, развеивалось, и среди слушателей вновь сидел всего лишь занятный, но чудовищно безобразный рассказчик в железнодорожной блузе.

Профессор Ришпанс, худой высокий мужчина в светло-пепельном костюме, с моноклем в глазу, деликатно проходя мимо притихшего во внимании пассажирского отделения, внезапно остановился и внимательно посмотрел на говорящего. Что-то его поразило; какая-то фраза, вырвавшаяся из уст горбуна, приковала к месту. Оперся локтем на железный прут перегородки, прищурился, покрепче стиснув глазом монокль и прислушался.

— Да, господа мои, — говорил железнодорожник, — в последнее время число загадочных событий в железнодорожной жизни существенно увеличилось. Все это, похоже, имеет какую-то собственную цель, стремится к чему-то с воистину неумолимой последовательностью.

Он на мгновение замолчал, вытряхнул пепел из трубочки и продолжил дальше:

— А слышал ли кто-нибудь из уважаемых пассажиров о «вагоне смеха»?

— В самом деле, — вмешался профессор, — с год назад я что-то читал об этом в газетах, но вскользь и не придав этому большого значения; история смахивала на журналистскую сплетню.

- 189 -

— Куда там, милостивый государь! — страстно возразил железнодорожник, обращаясь к новому слушателю. — Хорошая сплетня! Истинная правда, факт, подтвержденный свидетельствами очевидцев. Я разговаривал с людьми, которые ехали в этом самом вагоне. Все они после поездки проболели целую неделю.

— Пожалуйста, расскажите нам поподробнее, — отозвались несколько голосов. — Интересная история!

— Не столько интересная, сколько веселая, — поправил карлик, потряхивая львиной шевелюрой. — Если коротко и ясно, история такова: в прошлом году в число своих солидных и уважаемых товарищей незаметно затесался какой-то увеселительный вагон и две недели с лишним рыскал по железнодорожным линиям к развлечению и огорчению людей. Развлечение, однако, имело подозрительную природу и порой выглядело зловещим. Кто бы ни садился в вагон, он сразу впадал в крайне беззаботное настроение, которое вскоре переходило в буйное веселье. Словно приняв веселящего газа, люди без всякой причины взрывались смехом, хватались за животы, сгибались к земле в потоках слез; в конечном итоге смех начинал приобретать угрожающий характер пароксизма: пассажиры со слезами демонической радости извивались в беспрерывных конвульсиях, как одержимые бросались на стены и, гогоча словно стадо скота, пускали пену изо рта. Через пару станций приходилось выносить из вагона по несколько таких злополучных счастливчиков, ибо были опасения, что в противном случае они просто лопнут со смеха.

— Как же на это реагировали железнодорожные органы? — воспользовавшись паузой, спросил коренастый, с энергичным профилем инженер Знеславский.

— Сначала эти господа полагали, что в игру вступила какая-то психическая зараза, которая передавалась от одного пассажира к другим. Но когда подобные случаи стали повторяться ежедневно и всегда в одном и том же вагоне, одного из железнодорожных врачей осенила гениальная идея. Предположив, что где-то в вагоне сидит бацилла смеха, которую он наскоро окрестил bacillus ridiculentus, или же

- 190 -

bacillus gelasticus primitivus*, врач, не теряя времени, подверг зараженный вагон немедленной дезинфекции.

— Ха-ха-ха! — громко расхохотался над ухом несравненного causeurs его сосед, какой-то врач из В., у которого пробудилось профессиональное любопытство. — Интересно, какое средство он использовал для дезинфекции: лизол или карболку?

— Ошибаетесь, уважаемый, ни одного из названных. Печально известный вагон с крыши до рельсов облили специальным препаратом, который изобрел ad hoc** уже упоминавшийся врач; сам изобретатель назвал его lacrima tristis, что означает «слеза грусти».

— Хи-хи-хи! — давилась смехом в углу какая-то дама. — Какой же вы золотой человек! Хи-хи-хи! Слезинка грусти!

— Да, любезная пани, — продолжал невозмутимый горбун, — ибо вскоре после того, как очищенный от заразы вагон снова запустили в движение, несколько пассажиров покончили с собой выстрелами из револьверов. Такие эксперименты чреваты ответной реакцией, любезная пани, — закончил он, грустно покачивая головой. — Радикализм в подобных случаях неуместен.

На мгновение в купе воцарилось молчание.

— Через несколько месяцев, — продолжал далее железнодорожник, — по стране начали расходиться тревожные слухи о появлении так называемого трансформационного вагона — carrus transformans, как его прозвал какой-то филолог, якобы оказавшийся одной из жертв новой напасти. Однажды были замечены странные изменения во внешности нескольких пассажиров, которые путешествовали в этом роковом вагоне. Семья и знакомые, которые ждали их на вокзале, никак не могли признать людей, которые сердечно приветствовали их, выйдя из поезда. Жена судьи К., молодая и привлекательная брюнетка, с ужасом отпихнула от себя упитанного господина с солидной лысиной, который упрямо утверждал, что является ее мужем.

____________

* Бацилла смеха, или же первая бацилла насильственного смеха(лат.).

** Специально для этого случая (лат.).

- 191 -

Пани В., хорошенькая восемнадцатилетняя блондинка, забилась в истерике в объятиях седенького, словно голубь, подагрического старичка, который подошел к ней с букетом азалий, назвавшись ее «женихом». Зато супруга советника 3., дама в летах, приятно изумилась при встрече с элегантным юношей, апелляционным советником и ее законным мужем, чудесным образом посвежевшим на сорок с лишним лет.

После таких известий в городе поднялся колоссальный переполох, не говорили ни о чем другом, как о загадочных метаморфозах. Через месяц — новая сенсация: зачарованные дамы и господа медленно обрели свой первоначальный вид, вернувшись к внешности, дарованной им судьбой.

— И на этот раз вагон обеззараживали? — с любопытством спросила какая-то дама.

— Нет, любезная пани, в данном случае средствами предосторожности решили пренебречь. Дирекция, разумеется, окружила вагон особой заботой, поскольку оказалось, что железная дорога может извлечь из этого колоссальную выгоду. Начали даже выписывать специальные билеты в чудесный вагон, так называемые трансформационные билеты. Спрос, натурально, был огромным. В первые ряды за билетами встали целые колонны старушек, некрасивых вдовиц и старых дам, настойчиво требуя проездные документы. Кандидатки добровольно набивали цену, платили втрое и вчетверо, подкупали чиновников, кондукторов, даже носильщиков. В вагоне, перед вагоном и под вагоном разыгрывались драматические сцены, порой переходящие в кровавые драки. Несколько пожилых седовласых женщин испустили дух в одной из схваток. Однако страшный пример не остудил жажды омоложения; бойня за места продолжалась дальше. В конце концов всей этой авантюре положил конец сам чудесный вагон: однажды после двухнедельной трансформационной деятельности он неожиданно утратил свою удивительную силу. Станция приобрела нормальный вид, полчища обезумевших старушек и старцев отхлынули обратно в уют домашних очагов и теплых спален.

- 192 -

Он замолчал, и посреди гула возбужденных голосов, смешков и шуток на затронутую рассказом тему, украдкой выбрался из отделения.

Ришпанс шел вслед за ним, как тень. Его заинтересовал этот железнодорожник в потертой на локтях блузе, выражавшийся культурнее, чем любой рядовой интеллигент; что-то тянуло его к нему, какая-то таинственная волна симпатии подталкивала в сторону этого оригинального калеки.

В коридоре вагона первого класса он легонько положил ему руку на плечо.

— Простите меня. Могу ли я попросить вас на несколько слов?

Горбун довольно улыбнулся:

— Конечно. Даже покажу вам место, где мы сможем спокойно побеседовать. Этот вагон я знаю насквозь.

И, потянув профессора за собой, он свернул налево, туда, где стена с дверьми пассажирских отделений, изгибаясь, переходила в коридорчик, ведущий на платформу вагона. Сейчас здесь, на удивление, не было никого. Железнодорожник показал своему новому товарищу на стену рядом с последним пассажирским отделением.

— Видите этот маленький карнизик там, вверху? Это замаскированный замок, тайное помещение для высоких железнодорожных чинов на особые случаи. Сейчас мы рассмотрим его подробнее.

Он отодвинул карниз, добыл из кармана кондукторский ключ и, вложив его в отверстие, провернул. Вслед за этим вверх мягко поднялась стальная штора, открывая маленькое, изысканно обустроенное купе.

— Входите, пожалуйста, — пригласил железнодорожник.

Через минуту они сидели на мягких, вышитых подушках, отгороженные от шума и давки вновь опущенной шторой.

Железнодорожник смотрел на профессора с выражением ожидания на лице. Ришпанс не торопился с вопросами. Наморщил лоб, крепче сжал монокль и погрузился в задумчивость. Через некоторое время он заговорил, не глядя на собеседника:

- 193 -

— Меня поразил контраст между юмористичностью событий, о которых вы рассказывали, и серьезным предварением, которое им предшествовало. Насколько я припоминаю, вы сказали, что в последнее время на железной дороге случаются загадочные явления, которые будто бы ведут к какой-то цели. Если я хорошо понял тон ваших слов, вы говорили серьезно; похоже, у вас сложилось впечатление, что эти скрытые цели вы признаете весомыми, возможно даже переломными...

Лицо горбуна озарила таинственная улыбка.

— И вы не ошиблись... Контраст исчезнет, если мы воспримем эти «веселые» явления как насмешливый вызов — провокацию, прелюдию к другим, более глубоким событиям, как пробу сил некоей высвобождающейся неведомой энергии.

— All right! — откашлялся профессор. — Du sublime аu ridicule il n'у a qu’un pas*. Я догадывался о чем-то подобном. Иначе не начинал бы дискуссии.

— Вы принадлежите к немногочисленным исключениям; вообще же до сих пор я нашел в поезде всего семь человек, которые поняли всю глубину этих историй и заявили о готовности отправиться вместе со мной в лабиринт последствий. Возможно, в вас я найду восьмого добровольца?

— Это будет зависеть от уровня и качества объяснений, которые вы обещали мне предоставить.

— Разумеется. Ради этого я и нахожусь здесь. Прежде всего, вы должны знать, что таинственные вагоны вышли на маршрут прямо с глухо го пути.

— Что это значит?

— Это означает, что перед тем, как выпустить их на рельсы, они долгое время отдыхали на глухом пути и пропитывались его специфической атмосферой.

— Не понимаю. Прежде всего — что такое глухой путь?

— Боковое, заброшенное ответвление рельсов, одинокое ответвление колеи, растянувшееся на пятьдесят - сто

____________

* От великого до смешного один шаг (фр.).

- 194 -

метров, без выезда, без выхода, перекрытое искусственной насыпью и ограниченное шлагбаумом. Словно засохшая ветка зеленого дерева, словно обрубок искалеченной руки...

Слова железнодорожника струились глубоким трагическим лиризмом. Профессор изумленно смотрел на него.

— Вокруг запустение. Сорняки прорастают сквозь заржавевшие рельсы, буйные полевые травы, лебеда, дикая ромашка и осот. Сбоку накренилась полусгнившая стрелка с выбитым стеклом фонаря, который некому зажечь ночью. Да и зачем? Ведь путь этот закрыт, по нему не проедешь дальше, чем на сто метров. Поодаль на линиях бурлит движение паровозов, гудит жизнь, пульсируют железнодорожные артерии. Здесь же вечная тишина. Иногда заблудится на пути маневровый паровоз, иногда неохотно втиснется вагон с выбитыми стеклами, изредка заедет на длительный отдых разваливающийся от долгой эксплуатации вагон, тяжело, лениво наклонится и встанет здесь, немой, на целые месяцы или годы. Птичка совьет гнездышко в ветхой крыше и выкормит птенцов, в расщелине платформы прорастет сорняк, выбросит побеги ива. Над рыжеватой лентой рельсов склоняет вывихнутые руки сломанный семафор, благословляя унылые руины...

Голос железнодорожника дрогнул. Профессор почувствовал его волнение; лиризм описания одновременно удивил и тронул его. Но откуда взялась эта трогательная нота?

— Я почувствовал, — сказал он через какое-то время, — поэзию глухого пути, однако не могу объяснить себе, как ее атмосфера может вызвать упомянутые явления.

— От оной поэзии, — пояснил горбун, — веет глубокой тоской — тоской по бесконечным далям, доступ к которым перекрыт ограничивающей насыпью, отрезан брусом шлагбаума. Совсем рядом мчатся поезда, уносятся в большой, прекрасный мир паровозы — а здесь глухой рубеж в виде травянистого холма. Тоска обездоленности. Вы понимаете? Тоска без надежды на осуществление порождает презрение и насыщает самое себя, пока мощь ее стремлений не перерастет живую реальность... полностью и окончательно. Здесь зарождаются потаенные силы, годами

- 195 -

копится невоплощенная мощь. Кто ведает, не взорвутся ли они разбушевавшейся стихией? И тогда силы эти превзойдут повседневность и выполнят высшие задачи, прекраснее самой реальности. Выйдут за ее пределы...

— А можно ли узнать, где находится этот путь? Предполагаю, что вы имели в виду какую-то вполне определенную ветку?

— Гм, — усмехнулся тот, — это уж как посмотреть. Наверное, какая-то одна из них была отправным пунктом. Но глухих путей полно везде, на каждой станции. Может, этот, а может, и тот.

— Да-да, но я имел в виду тот, с которого выехали на маршрут эти вагоны.

Горбун нетерпеливо покачал головой:

— Мы не понимаем друг друга. Как знать, может, таинственные пути удастся обнаружить повсюду? Только надо суметь их найти, выследить; надо суметь попасть на них, заехать, оказаться на нужной колее. До сих пор это удалось только одному...

Прервался, всматриваясь в профессора глазами, переливающимися глубоким фиалковым цветом.

— Кому? — машинально спросил тот.

— Обходчику Стругу. Лавр Струг, горбатый железнодорожник, на котором отдохнула природа, ныне являющийся королем глухих путей, их печальная, жаждущая освобождения душа.

— Я понял, — прошептал Ришпанс.

— Обходчик Струг, — страстно закончил железнодорожник, — некогда ученый, мыслитель, философ, брошенный судьбой, как игрушка, между рельсов презренного пути - добровольный страж забытых маршрутов, их фанатик, живущий среди людей...

Он поднялся, направляясь к выходу. Ришпанс подал ему руку.

— Я с вами, — твердо сказал он.

Дверь отодвинулась, и они вышли в коридор.

— До скорого свидания, — попрощался горбун, — я иду охотиться за душами дальше. У меня осталось еще три вагона...

- 196 -

И исчез в дверях переходной платформы.

Профессор задумчиво приблизился к окну, обрезал сигару и закурил.

Снаружи царила темнота. Лишь огни ламп, вырывающиеся в пространство из четырехугольников окон, быстро перемещались по обочинам насыпи, мимолетно открывая взору окрестности: поезд проносился через пустые луга и пастбища...

Какой-то мужчина приблизился к профессору, попросив огонька. Ришпанс стряхнул пепел с сигары и учтиво подал ее незнакомцу.

— Спасибо. Инженер Знеславский, — представился тот.

Завязался разговор.

— Вы заметили, как внезапно обезлюдел вагон? — спросил инженер, осматриваясь вокруг. — Коридор совершенно пуст. Я заглянул в два отделения и с удовольствием обнаружил, что в них полно свободных мест.

— Любопытно, — подхватил Ришпанс, — каково состояние дел в других классах.

— Можем их осмотреть!

И они прошли через несколько вагонов вплоть до конца поезда. Количество пассажиров во всем поезде в самом деле значительно уменьшилось.

— Это странно, — произнес профессор. — Полчаса назад была ужасная давка, но за это недолгое время поезд останавливался всего один раз.

— Действительно, — подтвердил Знеславский. — Наверное, тогда и вышли все эти люди. Загадочная высадка для одной, к тому же второстепенной станции.

Они уселись на одну из скамеек во втором классе. Под окном вполголоса разговаривали двое мужчин. Профессор с инженером уловили отрывок разговора.

— Знаете, — говорил один из пассажиров, похожий на чиновного канцеляриста, — что-то соблазняет меня покинуть этот поезд.

— И не говорите! — ответил второй. — Меня тоже. Дурацкое ощущение. Я нынче непременно должен быть в Зашумье, специально еду именно туда — а все-таки выйду уже

- 197 -

на ближайшей станции и подожду там утреннего поезда. Экая волокита и пустая трата времени!

— Я последую вашему примеру, хоть и мне это тоже не с руки. Опоздаю в контору на несколько часов. Но иначе не могу. Я не поеду дальше этим поездом.

— Простите, — вмешался инженер. — А что, собственно, заставляет вас покинуть поезд с такими неудобствами для себя?

— Не знаю, — ответил чиновник. — Какое-то туманное предчувствие.

— Словно внутренний приказ, — пояснил его спутник.

— А может, давящая непостижимая тревога? — добавил Ришпанс, прищуриваясь с легкой ехидцей.

— Может, — спокойно отказал пассажир, — но я не стыжусь этого. Ощущение, которое я испытываю в данный момент, настолько необычное, настолько suigenerus* что, собственно, никак не похоже на то, что мы привыкли называть страхом.

Знеславский многозначительно взглянул на профессора.

— Может, пройдемся дальше?

Через некоторое время они оказались в почти пустом отделении третьего класса. Здесь, в сигарном дыму сидели трое мужчин и две женщины. Одна из них, молодая пригожая мещанка, говорила своей спутнице:

— Странная эта пани Зетульская! Ехала со мной в Жупник, а сама вышла на полпути, за четыре мили до цели.

— Не говорила, почему? — допытывалась вторая женщина.

— Сказала, конечно, но я не думаю, что это правда. Будто бы она внезапно почувствовала недомогание и не могла дальше ехать поездом. Бог знает, что это было.

— А те два пана, которые так громко обсуждали предстоящее веселье в Троне завтрашним ранним утром, разве они не вышли еще в Питоме? Уже за Туронем как-то притихли и начали беспокойно крутиться по всему вагону - а потом их вдруг как будто вымело наружу. Знаете, пани, и мне тут тоже как-то не по себе...

____________

* Своеобразное, единственное в своем роде {лат.).

- 198 -

В соседнем вагоне оба мужчины заметили, что пассажиры явно испытывают ощущение нервозности и тревоги. Люди яростно вытаскивали поклажу из багажных сеток, нетерпеливо выглядывали в окна, подталкивали друг друга к выходу на платформу вагона.

— Что за черт? — буркнул Ришпанс. — Вполне изысканное общество — сплошь элегантные господа и дамы. Почему эти люди так сильно хотят выйти на ближайшей станции? Насколько я помню, это какое-то захолустье.

— Именно так, — согласился инженер, — это Дрогичин, полустанок в чистом поле, глушь глухая. Вроде бы там только станция, почта и участок жандармерии. Гм... интересно! Что они там будут делать ночной порой?

Он взглянул на часы.

— Всего второй час.

— Гм-гм... — покачал головой профессор. — Мне припомнились интересные заключения, которые сделал один психолог после изучения статистики человеческих жертв в железнодорожных катастрофах.

— И что же? К каким выводам он пришел?

— Он обнаружил, что сравнительные потери оказались значительно меньшими, чем можно было бы предположить. Статистика свидетельствует, что поезда, попавшие в катастрофы, всегда были заполнены меньше, чем другие. По-видимому, люди высаживались заранее или вообще отказывались от поездки на роковом поезде; иных перед самым путешествием останавливало какое-то неожиданное препятствие, некоторые слегли с внезапным недомоганием или более серьезной болезнью.

— Понятно, — произнес Знеславский. — Все зависело от силы инстинкта самосохранения, который в зависимости от тревожности ситуации приобретал самые разные оттенки; у одних выражался сильнее, у других слабее. Так вы думаете, что и то, что мы здесь видим и слышим, можно объяснить подобным образом?

— Не знаю. У меня лишь возникла такая ассоциация. Впрочем, даже если и так, то я рад, что появилась возможность наблюдать этот феномен. Собственно, я должен был

- 199 -

выйти на предыдущей станции, которая была целью моего путешествия. Как видите, я еду дальше, «по личной необходимости».

— Это похвально с вашей стороны, — с уважением отметил инженер. — Я тоже останусь на посту. Хотя, признаюсь вам, что с некоторых пор тоже испытываю особое чувство: нечто вроде беспокойства, словно какое-то напряженное ожидание. Вас в самом деле не беспокоят подобные ощущения?

— Ну... нет, — медленно протянул профессор. — Конечно, вы правы. Что-то носится в воздухе: мы здесь не вполне нормальны. Но у меня все это проявляется в интересе: что будет дальше, что из этого получится?

— В таком случае мы оба плывем в одной лодке. Я даже думаю, что у нас имеется несколько товарищей. Влияние Струга, насколько я вижу, затронуло определенные круги.

Лицо профессора дрогнуло.

— Значит, и вы тоже знаете этого человека?

— Естественно. Я почувствовал в вас его сторонника. Да здравствует братство глухого пути!

Восклицание инженера прервал скрежет тормозящих вагонных колес: поезд остановился на станции. Из открытых дверей вагонов высыпали толпы пассажиров. В бледном свете станционных ламп было видно лицо начальника станции и единственного на всем участке пути стрелочника, которые удивленно наблюдали столь необычный для Дрогичина наплыв пассажиров.

— Пан начальник, — смиренно спрашивал какой-то элегантный пан в цилиндре — здесь найдется где переночевать?

— Разве что в блокпосте на полу, вельможный пан, - буркнул в ответ стрелочник.

— С ночлегом будет сложно, любезная пани, — объяснял начальник какой-то даме в горностаях. — До ближайшего села два часа пути.

— Иисус Мария! Вот мы попали! — стенал в толпе тонкий женский голосок.

— Поезд отправляется! — скомандовал потерявший терпение проводник.

- 200 -

— Отправляется, отправляется! — повторили в темноте два неуверенных голоса.

Поезд тронулся. В тот момент, когда станция уже скрывалась во мраке ночи, Знеславский, высунувшись в окно, показал профессору на группу людей, стоящих на краю перрона:

— Вы видите этих слева, под стеной?

— Конечно, это кондукторы с нашего поезда.

— Ха-ха-ха!.. — засмеялся инженер. — Пан профессор, periculum in mora*. Крысы бегут с корабля. Плохой знак!

— Ха-ха-ха! — ответил профессор. — Поезд без кондукторов! Гуляй, душа, по вагонам!

— Нет-нет, — успокаивал Знеславский, — все не так уж плохо. Осталось двое. Смотрите — там один закрыл сейчас купе, другого я видел в момент отправления, когда он запрыгивал на ступеньку.

— Сторонники Струга, — пояснил Ришпанс. — Стоило бы выяснить, сколько человек осталось в поезде.

Они прошли через несколько вагонов. В одном нашли какого-то поглощенного молитвой монаха с аскетическим выражением лица, в другом — двух аккуратно выбритых мужчин, похожих на актеров; несколько вагонов зияли беспощадной пустотой. В коридоре, идущем вдоль отделений второго класса, суетились несколько человек с чемоданами в руках; беспокойные глаза и нервные движения выдавали их возбуждение.

— Наверное, они хотели выйти еще в Дрогичине, — предположил инженер, — но в последний момент передумали.

— И теперь жалеют, — добавил Ришпанс.

В этот момент на платформе показался горбатый смотритель. На его лице играла грозная, демоническая усмешка. За ним вытянутым строем шли несколько пассажиров. Проходя мимо профессора и его товарища, Струг поприветствовал их, как добрый знакомый:

— Смотр окончен. Прошу за мной.

____________

* Промедление смерти подобно (лат.).

- 201 -

У выхода из коридора раздался женский крик. Мужчины посмотрели в ту сторону и заметили исчезающую в проеме приоткрытой двери фигуру какого-то пассажира.

— Выпал или выпрыгнул? — раздалось несколько голосов.

Словно в ответ, в пучину пространства нырнул второй пассажир, за ним устремился третий, а вслед за ними в дикой панике бросилась и вся оставшаяся перенервничавшая группа.

— С ума посходили?! — спросил кто-то в глубине. — Выскакивать из поезда на полном ходу? Ну-ну...

— Видать, им срочно на землю приспичило, — насмешливо произнес инженер.

И уже не придавая особого значения этому событию, вернулись в пассажирское отделение, в котором тем временем исчез обходчик. Здесь, кроме Струга, они застали десять человек, в том числе двух кондукторов и трех женщин. Все сидели на скамейках, внимательно глядя на горбатого железнодорожника, который стоял в середине отделения.

— Дамы и господа! — начал он, окидывая присутствующих пламенным взглядом. — Всех нас вместе со мной тринадцать. Роковое число! Нет... я ошибся, четырнадцать, вместе с машинистом — и это тоже мой человек. Это горстка, всего лишь горсточка, но мне достаточно и этого...

Последние слова он произнес вполголоса, словно про себя, и на минуту замолчал. Слышен был лишь грохот рельсов да перестук вагонных колес.

— Дамы и господа! — вновь заговорил Струг. — Настал особый момент, момент воплощения многолетних мечтаний. Этот поезд теперь принадлежит нам — мы завладели им безраздельно; чуждые, равнодушные или враждебные элементы уже удалены из его организма. Здесь царит суровая атмосфера глухого пути и его сила. Через минуту эта сила должна проявиться. Кто не чувствует себя достаточно подготовленным, пусть вовремя даст задний ход; потом может быть слишком поздно. За вашу целость и безопасность я ручаюсь. Путь свободен и двери открыты. Итак? — повел он вокруг испытующим взглядом. — Никто не отступает?

- 202 -

Ответом было глубокое молчание, пульсировавшее учащенным дыханием двенадцати человеческих грудей.

Струг триумфально улыбнулся:

— Тогда хорошо. Все остаются здесь по доброй воле, каждый из вас в этот момент сам отвечает за свой шаг.

Путники молчали. Их беспокойные, тлеющие лихорадочным светом глаза не отрывались от лица обходчика. У одной из женщин вдруг случился приступ истерического смеха, который столь же внезапно прекратился под спокойным холодным взглядом Струга. Смотритель вытащил из-за пазухи четырехугольную картонку с каким-то рисунком.

— Вот наш прежний путь, — показал он пальцем на двойную линию, черневшую на бумаге. — Маленькая точка здесь, справа, — это Дрогичин, который мы только что миновали; та, вторая, побольше, вверху — это Гронь, конечная станция на этом маршруте. Однако мы туда уже не попадем — эта цель теперь нам безразлична.

Он замолчал, напряженно всматриваясь в рисунок. Дрожь ужаса сотрясла слушателей. Слова Струга падали на душу тяжко, словно растопленное олово.

— А здесь, слева, — объяснял он дальше, передвигая указательный палец, — расцветает пунцовая линия. Вы видите, как извивается красным ее линия, удаляясь все дальше от главной трассы?.. Это линия глухого пути. Мы должны выехать на нее...

Он снова умолк, изучая кровавую ленту.

Снаружи донесся грохот быстро вращавшихся колес; очевидно, поезд удвоил скорость и мчался вперед с безумным неистовством.

Обходчик произнес:

— Момент настал. Пусть каждый из вас примет сидячее или лежачее положение. Да... хорошо, — закончил он, окинув внимательным взглядом путешественников, которые, как загипнотизированные, исполнили распоряжение. — Теперь можно начинать. Внимание! Через минуту сворачиваем...

Держа правой рукой рисунок на уровне глаз, он вновь с фанатичной исступленностью уставился на него резко

- 203 -

расширившимися зрачками... Затем застыл, как дерево, выпустил картонку из рук и, словно заледеневший, встал без движения в середине купе; глаза его так сильно закатились вверх, что были видны только края белков, лицо приобрело каменное выражение. Внезапно, словно автомат, он деревянным шагом двинулся к открытому окну... Будто колода, оперся грудью на нижнюю часть рамы, оттолкнулся ногами от пола и наполовину высунулся наружу; его фигура, жестко вытянувшаяся за окном, качнулась несколько раз на краю рамы, как магнитная стрелка, и застыла под углом к стене вагона...

В этот момент раздался адский треск, словно вагоны разлетались на куски, неимоверный грохот сокрушаемого железа, биение буферов и сцепок, лязг дико крутящихся колес и цепей. Посреди шума, в котором, казалось, слились треск разбивающихся в щепки лавок и оборванных дверей, среди грохота рушащихся потолков, ломающихся полов и стен, среди звона лопающихся трубопроводов и резервуаров застонал отчаянный свист локомотива...

Неожиданно все смолкло, словно погрузилось в землю, развеялось, и уши наполнил чудовищный, мощный, бескрайний шум...

И на долгое-долгое время весь мир окутало это шумящее бытие, и казалось, что все земные водопады поют свою грозную песнь и все земные деревья шелестят бесчисленными листьями... Потом и это утихло, и над миром разлилась великая тишина мрака. В мертвых и безгласных просторах распростерлись чьи-то невидимые, чьи-то невероятно ласковые руки, успокаивающе поглаживавшие траурнуюткань пространства. А под этими нежными ласками раскачивались какие-то мягкие волны, плыли легкими барашками и убаюкивали, погружали в сон... В сладкий, тихий сон...

-------------------------

В какой-то момент профессор очнулся. Еще не полностью придя в себя, посмотрел вокруг и обнаружил, что он находится в пустом купе. Его охватило какое-то неопределенное ощущение чуждости; все вокруг казалось каким-то другим, каким-то новым, чем-то таким, с чем надо было

- 204 -

свыкнуться. Однако адаптация происходила удивительно медленно, с заметным сопротивлением. Проще говоря, надо было полностью изменить «точку зрения» и «восприятие» окружающих вещей. Ришпанс чувствовал себя, как человек, который выходит на дневной свет после долгого блуждания в темном многокилометровом туннеле. Протирал ослепленные темнотой глаза, стирал мглу, заслонявшую поле зрения. Начал вспоминать...

В мыслях поочередно всплывали блеклые картины воспоминаний, которые предшествовали... этому. Какой-то грохот, лязг, какой-то резкий удар, заглушивший все впечатления и отключивший сознание...

«Катастрофа!» — смутно мелькнуло в голове.

Внимательно осмотрел себя, провел рукой по лицу, по лбу — ничего! Ни капли крови, ни малейшей боли.

«Cogito — ergo sum»*, — решил он наконец.

Возникло желание пройтись по купе. Покинул свое место, поднял ногу и... завис в нескольких дюймах над полом.

— Так, черт побери! — пробормотал изумленно. — Я потерял вес, что ли? Чувствую себя легким, как перышко.

И вознесся вверх, под самый потолок вагона.

— Но что случилось с остальными? — вспомнил он, опускаясь к двери соседнего купе.

В этот момент у входа он заметил инженера, тоже парящего в нескольких сантиметрах над полом, и сердечно пожал его руку.

— Приветствую любезного пана! И у вас, я вижу, тоже нелады с законами тяготения?

— Эх, что же тут поделаешь? — смиренно вздохнул Ришпанс. — Вы не ранены?

— Упаси боже! — заверил Знеславский. — Я жив и здоров как новорожденный. Только что пробудился.

— Оригинальное пробуждение. А еще мне интересно, где мы, собственно, находимся?

— Мне тоже. Похоже, мы мчимся с головокружительной скоростью.

____________

* Мыслю — следовательно, существую (лат.).

- 205 -

Выглянули в окно. Ничего — пустота. Только сильная холодная струя воздуха, веющего снаружи, наводила на мысль, что поезд летит как фурия.

— Это странно, — заметил Ришпанс. — Абсолютно ничего не вижу. Пустота вверху, пустота внизу, пустота передо мной.

— А это невероятное ощущение! Вроде бы день, поскольку светло, однако солнца не видно, а мглы нет.

— Будто плывем в пространстве. Сколько сейчас может быть времени?

Одновременно взглянули на часы. Через мгновение инженер поднял глаза на товарища и встретил его взгляд, в котором читалось такое же недоумение:

— Ничего не могу рассмотреть. Цифры часов слились в черную волнистую линию...

— Вдоль которой стрелки движутся безумным, ничего не означающим движением.

— Волны протяженности, переливающиеся одна в другую, без начала и конца...

— Сумерки времени...

— Смотрите! — неожиданно воскликнул Знеславский, показывая рукой на противоположную стену вагона. - Я вижу сквозь эту стену одного из наших; того монаха-аскета, помните?

— Да, это брат Юзеф, кармелит. Я разговаривал с ним. Однако и он уже заметил нас; улыбается и подает нам знаки. Что за парадоксальные явления! Мы смотрим сквозь эти доски, как сквозь стекло!

— Непрозрачность тел черти забрали с концами, — подытожил инженер.

— Похоже, что и с непроницаемостью дела обстоят не лучше, — ответил Ришпанс, просачиваясь сквозь стену в соседнее купе.

— Действительно, — согласился Знеславский, следуя его примеру.

Так они прошли сквозь несколько вагонных перекрытий и в третьем по счету вагоне приветствовали брата Юзефа.

- 206 -

Кармелит только что закончил утреннюю молитву и, укрепив душу, сердечно радовался встрече.

— Велики деяния Господни! — сказал он, поднимая вверх глубокие, подернутые мглой задумчивости глаза. — Мы переживаем удивительные минуты. Итак, все мы чудесным образом пробудились. Хвала Предвечному! Пойдем, присоединимся к остальной братии.

— Мы с вами, — отозвались с разных сторон несколько голосов, и сквозь стены вагонов прошли десять фигур, окружив собеседников. Это были люди самых разных сословий и специальностей, в том числе машинист поезда и три женщины. Все невольно искали кого-то глазами, все инстинктивно чувствовали отсутствие одного товарища.

— Нас тринадцать, — сказал щуплый молодой человек с острыми чертами лица. — Я не вижу мастера Струга.

— Мастер Струг не придет, — словно сквозь сон произнес брат Юзеф. — Не ищите здесь обходчика Струга. Посмотрите глубже, братья и сестры мои, загляните в души ваши. Может, найдете его.

Они замолчали и поняли. На лицах разлилось великое спокойствие, и они засияли удивительным светом. И читали в душах друг друга и проницали друг друга в чудесном ясновидении.

— Братья! — заговорил монах. — Формы наши дарованы нам на краткое время, через несколько минут нам, возможно, придется оставить их. Тогда мы расстанемся. Каждый пойдет в свою сторону, куда понесет его судьба, начертанная в предвечной книге предназначения, каждый пойдет собственным путем, в собственную сферу, которую приготовил себе по ту сторону. Ибо нас ждут и тоскуют по нам остальные братские души. Прежде чем наступит миг прощания, послушайте еще раз голоса с той стороны. Слова, которые я прочитаю вам, записаны десять дней назад, по земному исчислению времени.

Произнеся эти слова, развернул тихо шелестящие листы какой-то газеты и начал читать глубоким, проникновенным голосом:

- 208 -

«В *, 15 ноября 1950 года.

ТАИНСТВЕННАЯ КАТАСТРОФА

Вчера, на железнодорожной линии Залесная-Тронь, в ночь с 14 на 15 ноября произошел таинственный случай, который до сих пор не удалось полностью объяснить. Речь идет о судьбе пассажирского поезда № 20, который потерпел крушение между вторым и третьим часом ночи. Самой катастрофе предшествовали странные явления. Все его пассажиры, будто предчувствуя угрозу, массово высаживались на станциях и полустанках перед местом рокового случая, хотя цель их поездки лежала намного дальше; на расспросы станционного начальства о причине прерывания поездки люди давали непонятные объяснения, будто не желая выдавать мотивы своего странного поведения. Характерно, что в Дрогичине поезд покинули даже несколько служивших там кондукторов, которые предпочли подвергнуться суровому наказанию и потерять должность, чем ехать дальше; только три человека из всего персонала остались на своих местах. Из Дрогичина поезд выехал почти пустой. Несколько нерешительных пассажиров, которые в последний момент вернулись в вагоны, через четверть часа выскочили на ходу в чистом поле. Эти люди каким-то чудом уцелели во время происшествия и вернулись пешком в Дрогичин около четырех утра. Они были свидетелями последних моментов рокового поезда перед катастрофой, которая должна была произойти через несколько минут...

Около пяти утра из будки обходчика Золы, расположенной в пяти километрах за Дрогичином, поступил первый сигнал тревоги. Начальник станции сел на дрезину и через полчаса был на месте происшествия, где его уже встретила следственная комиссия из Раквы.

Странная картина предстала перед глазами присутствующих. Посреди чистого поля, в нескольких сотнях метров за будкой обходчика на рельсах стоял разорванный поезд: два последних вагона совершенно не пострадали, дальше был разрыв, длина которого соответствовала трем недостающим вагонам — затем два вагона, соединенные цепями, находя-

- 209 -

щиеся в нормальном состоянии — потом еще один разрыв, длиной в один вагон — и, наконец, тендер; локомотива не было. На пути, на платформах, на ступенях — никаких следов крови, нище не было раненых или убитых. Внутри вагонов тоже было пусто и глухо; ни в одном купе не нашли трупов, ни в одном из вагонов не обнаружено ни малейших повреждений...

Все подробности были записаны на месте и отосланы в дирекцию. Дело представляется загадочным, и в железнодорожном управлении не надеются, что его удастся быстро прояснить...»

Кармелит на мгновение замолчал, отложил газету и тут же начал читать следующую:

«В *, 25 ноября 1950 года

Невероятные сенсации и подробности о железнодорожной катастрофе от 15 числа сего месяца

Таинственные события, которые разыгрались на железнодорожной линии за Дрогичином 15 числа сего месяца, до сих пор не удалось объяснить. Напротив, все более глубокие тени сгущаются над этим событием и мешают разобраться в нем.

Сегодняшний день принес ряд поразительных известий, которые, будучи связаны с катастрофой, запутывают дело еще сильнее и порождают глубокие, далеко идущие размышления. Вот что сообщают нам телеграммы из достоверных источников:

Сегодня утром 25 ноября на месте катастрофы, которая случилась 10 дней назад, появились вагоны пассажирского поезда № 20, отсутствие которых было отмечено в день аварии. Примечательно, что вагоны появились на линии не как единый поезд, а отдельными группами из одного, двух или трех вагонов, точно соответствуя пустым промежуткам, обнаруженным 15-го числа. Перед первым вагоном, на расстоянии, соответствующем длине тендера, появился полностью укомплектованный паровоз.

- 210 -

Пораженные этим неожиданным появлением железнодорожники поначалу не осмеливались приблизиться к вагонам, полагая их призраками или нездоровыми порождениями сознания. Однако в конце концов, поскольку вагоны не исчезали, они набрались смелости и зашли внутрь.

Здесь их глазами представилась жуткая картина. В одном из купе они нашли останки тринадцати человек, которые лежали или сидели на скамейках. Причина смерти до сих пор не установлена. Тела несчастных не имеют никаких внешних или внутренних повреждений, нет также ни малейших следов удушья или отравления. Смерть жертв, вероятно, останется неразрешимой загадкой.

Из тринадцати человек, погибших столь таинственным образом, на текущий момент удалось установить личности шестерых: брата Юзефа Зигвульського из ордена кармелитов, автора нескольких серьезных мистических трактатов; проф. Ришпанса, знаменитого психолога; инженера Знеславского, выдающегося изобретателя, машиниста поезда Ствоша и двух кондукторов. Имена остальных лиц пока неизвестны...

Известие о таинственном случае молниеносно облетело всю страну, повсюду производя потрясающее впечатление.

В прессе уже появились многочисленные, иногда подробные объяснения и комментарии. Отдельные голоса называют определение этого происшествия как «железнодорожная катастрофа» фальшивым и наивным. Общество психологических исследований якобы уже планирует ряд лекций, с которыми в ближайшие дни выступят несколько выдающихся психологов и психиатров.

Произошло событие, которое, вероятно, на долгие годы вознесется над наукой, указывая ей новые, неведомые доселе горизонты...»

Брат Юзеф закончил и уже угасающим голосом обратился к товарищам:

— Братья! Миг расставания настал. Вот уже расточаются наши формы.

- 211 -

— Мы перешагнули рубеж жизни и смерти, — прозвучал, словно отдаленное эхо, голос профессора, — чтобы вступить в реальность высшего порядка...

Стены вагонов, мглистые, словно испаряющийся туман, начали раздвигаться, растворяться, таять... Отрывались вьющиеся шали крыш, безвозвратно улетали в пространство эфирные сувои платформ, летучие спирали труб, проводов, буферов...

Фигуры путников, воздушные и насквозь прозрачные, меркли, распадались, рвались на лоскуты...

— Прощайте, братья, прощайте!..

Голоса их замирали, угасали, развеивались... пока не стихли где-то в потусторонних межпланетных далях...

ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

Из-под разбитых вагонов извлекли оставшихся жертв: двух тяжелораненых мужчин и женщину, раздавленную насмерть в железных объятиях буферов. Несколько человек из городской амбулатории положили окровавленные тела на госпитальные носилки и отнесли в зал ожидания, чтобы оказать им первую помощь. Оттуда уже доносились стоны, душераздирающие крики боли, иногда слышался протяжный спазматический плач. От первой стрелки сквозь открытое окно были видны белые халаты хирурга и его ассистентов, метавшихся по залу между рядами разложенных на полу носилок. Жатва смерти были богатой и кровавой: пятьдесят жертв...

Бытомский отвел взгляд от перрона и продолжил следить за усилиями служащих и железнодорожников, которые под руководством его коллеги, начальника станции Рудавского, убирали с рельсов остатки разбитого поезда.

Последствия катастрофы ужасали своими необычайными масштабами: из пятнадцати вагонов состава едва уцелели два, остальные были почти полностью уничтожены. Паровоз с тендером, первыми врезавшиеся в хвост товарного, вошли в его последний вагон, будто ящик в письменный стол, и так застыли, сплющенные в чудовищном слиянии. Несколько средних вагонов с выбитыми окнами, без платформ, без колес поднялись на дыбы и сцепились там вверху друг с другом, словно ослепленные, бешено разогнавшие¬

- 213 -

ся скакуны, остановленные на месте руками обезумевших всадников. Один вагон раздавило вдребезги: осталась лишь какая-то беспорядочная куча изрубленных на куски стен, раскромсанных в щепки переборок, скрученных в рулоны платформ; а посреди этого дикого месива из дерева и железа торчали сям и там обрубки трубопроводов, какие-то щербатые, нелепо изогнутые металлические листы, угрожающемрачно вздымались к небу ржавые прутья, доски, сорванные с петель двери со следами застывшей крови, вырванные из купе скамейки, диванчики и кресла, облепленные клочьями человеческой плоти...

Едва ли не весь служебный персонал Бежавы работал над тем, чтобы привести трассу в порядок. От котельной подъехал спасательный паровоз и, направленный на роковую линию, торопливо потянул за собой остатки разбитого поезда. Самая сложная и долгая работа была там, где вагоны, выброшенные за пределы колеи, свалились набок и рухнули на склон насыпи: не оставалось ничего другого, как с помощью рычагов и кирок столкнуть их чуть ниже по склону насыпи и таким образом убрать помеху с полотна. В других местах усердно работали лопаты, сгребая на тележки разбросанные вокруг железки, расколотые в щепки части вагонных стен, валяющиеся на рельсах осколки и куски. Ежесекундно слышался лязг опускающихся цепей, свистки сигнальщиков, подающих команду «Готово» и пронзительный ответ отправляющегося локомотива, нагруженного обломками.

Бытомский, в мрачной задумчивости опершись на вертикальную трубу паровозной гидроколонки, с сигарой в зубах наблюдал за движениями работников. Время от времени, поглубже затянувшись табачным дымом, отрывал руку от столба колонки и, окидывая косым взглядом коллегу, который стоял рядом с ним, многозначительно качал головой.

Однако Рудавский, занятый спасательной операцией, казалось, не замечал жестов своего товарища. Тогда Бытомский улыбался, наполовину грустно, наполовину язвительно, и, возвращаясь к прежней позе, продолжал попыхивать

- 214 -

своей сигарой. Лишь однажды, когда из зала ожидания до них донесся громкий стон одного из несчастных пассажиров, начальник Бежавы беспокойно вздрогнул и невольно посмотрел в сторону коллеги из Тренчина.

— Я предупреждал, — ответил он на этот взгляд, таинственно наклоняясь к уху Рудавского. — Предупреждал несколько раз перед катастрофой, но тогда, коллега, вы меня высмеяли. А теперь разгребаете последствия своей легкомысленности. Не стоило пренебрегать словами бывалого старика из Тренчина.

— Ах, — нетерпеливо отмахнулся Рудавский. — Вы несете глупости, коллега. Чистый случай — и баста! Не верю я в эти ваши сумасбродные расчеты.

— Тем хуже для вас; от упрямства нет лекарства. Так вы не признаете теорию ложных тревог?

— Нисколько, — буркнул тот. — Ложные тревоги, конечно, случаются, и довольно часто, но они являются всего лишь результатом чрезмерной впечатлительности отдельных работников, находящихся в тот момент на службе; нечто вроде излишнего служебного рвения и гиперусердия, когда ухо дергается на каждое шуршание листочка. И ничего больше. Понимаете меня? — выразительно повторил он. — Ничего больше.

Бытомский уже не возражал.

— Эх, — грустно вздохнул он. — Я хотел уберечь вас от этой неприятной истории, но, похоже, суждено было иначе. Никто не избежит того, что ему предназначено.

Начальник Бежавы уже не ответил на эти фаталистические замечания, потому что к нему только что подошел один из обходчиков за дальнейшими инструкциями и полностью поглотил его внимание.

Заканчивался шестой час вечера. Бытомский поднял руку ко лбу и некоторое время всматривался в ласковое сентябрьское солнце, которое, скатившись с небосклона, красным щитом зависло над вокзалом. Пора было возвращаться; станция в Тренчине, которую он оставил под утро на своего заместителя, и так слишком долго оставалась без руководителя. Ожидавший его на боковой колее паровоз,

- 215 -

которым он прибыл в Бежаву, казалось, уже терял терпение от слишком долгой стоянки и, дыша клубами пара, громыхая полными котлами, звал в дорогу.

Уже не прощаясь с подавленным катастрофой коллегой, огорченный безрезультатностью поездки Бытомский взошел на платформу и подал знак машинисту к отправлению. Раздался короткий свисток, и локомотив тронулся.

Начальник уселся на железной лавочке под тендером и молча закурил трубку. Он был сердит и ужасно раздражен коллегой из Бежавы. Уже вчера вечером, узнав, что руководство в Вышкове получило ложный сигнал тревоги, якобы предупреждающий об угрозе мнимого крушения, он понял, что это означало.

Депеша поступила на станцию в четверг утром, а через несколько часов после того, как были приняты все предохранительные меры, оказалось, что тревога была полностью ложной и беспочвенной; на самом деле не было ни тени опасности, и понапрасну потревоженный начальник Вышкова, клял «дезинформаторов» на чем свет стоит. Однако Бытомский смотрел на этот «скандал» с несколько иной точки зрения. Если бы тревога оказалась оправданной, а меры предосторожности полностью уместными, он спокойно прошел бы мимо и был бы только рад тому, что они вовремя предупредили опасность. Однако в тот момент, когда в игру вступали так называемые «ложные тревоги», он весь напрягался внутри, чутко выслеживая, откуда они поступили и в кого целились.

Начальник Тренчина не первый день отслеживал их своим бдительным оком. Поэтому, получив около семи часов вечера в четверг это неприятное известие, он моментально сориентировался в ситуации. Вот коллега из Вышкова пожаловался ему по телефону, что его побеспокоили без причины, что он в течение нескольких часов пребывал в понятном напряжении, то есть, иначе говоря, в Вышков поступил фальшивый сигнал, однако Вышков — это третья станция справа от Бежавы... Значит?.. Значит, это был предостерегающий знак для Бежавы! Там, самое позднее завтра, а может, даже сейчас произойдет катастрофа, ко¬

- 216 -

торой несколько часов назад угрожали руководству Вышкова. Ситуация совершенно ясная, очевидная, как солнце на небе! Не первый и не последний раз. Бытомский уже хорошо разбирался в таких «фортелях». Надо было немедленно предупредить Рудавского!

Поэтому вечером в 19.50, то есть через пятьдесят минут после получения известия, он послал в Бежаву телеграфную депешу, в которой дословно повторил содержание тревожных сигналов, предназначенных для Вышкова. Обрисовав ситуацию «в нужном свете», он во имя всех святых умолял коллегу быть начеку и на всякий случай очистить вторую колею, если ее случайно занимает некий посторонний состав. Рудавский с насмешкой поблагодарил за «добрый совет» и заявил, что еще не тронулся умом до такой степени, чтобы применять меры предосторожности против опасности, о которой (впрочем, совершенно ложно) предостерегли кого-то другого.

Бытомский был в отчаянии. Доказывал, заклинал, даже угрожал — ничто не помогало. Рудавский уперся трезвым упрямством человека, свободного от «суеверий», и пожелал коллеге из Тренчина спокойной ночи и сладких снов.

Разочарованный бесцельностью разговора, Бытомский положил трубку и, раздираемый зловещими предчувствиями, нервными шагами принялся расхаживать по перрону. Ночью он не сомкнул глаз, а под утро, не в состоянии усидеть на месте, взвалил опеку над Тренчином на плечи своего помощника, а сам, сев на свободный паровоз, помчался, как вихрь, в Бежаву. Прибыл туда около одиннадцати и облегченно вздохнул, обнаружив, что пока все было в порядке.

Рудавский встретил его весьма сердечно, однако не без скрытой насмешки. Об «освобождении» второго пути он не хотел даже слышать. А именно на нем со вчерашнего дня стоял товарный из Будзишина, которому была определена долгая стоянка на станции. Напрасно Бытомский расписывал опасность ситуации, напрасно объяснял, что можно без проблем перевести поезд в тупик возле складов. Рудавский продолжал стоять на своем, как скала, не имея ни малейшего желания уступать «химерам сумасброда из Тренчина».

- 217 -

На споры и ссоры ушло несколько часов. Тем временем мимо станции спокойно прошел пассажирский из Н., без помех промчался как молния экспресс из Т., тяжелым неторопливым ходом прополз товарный из С.

После каждого прохождения поезда Рудавский потирал руки и насмешливо косился в сторону мрачного приятеля.

А в 17.10 скорый из Оравы со всей неудержимой яростью набравшего разбег великана налетел на товарный, стоящий на втором пути. По какой-то роковой ошибке обходчик перевел стрелку на занятую линию и отправил разогнавшийся поезд по дороге потерь и смерти.

Бытомский одержал мрачный триумф...

Он вперил неподвижный взгляд в какую-то точку на мутнеющем в закатных сумерках горизонте и вновь погрузился в свои невеселые мысли...

Его поражало и одновременно раздражало ничем не пробиваемое упрямство Рудавского; даже после того, как предсказание сбылось, он не хотел признать его правоту, объясняя катастрофу несчастным случаем.

— Упрямый и своенравный козел! — буркнул сквозь зубы, давая волю раздражению.

Как вообще можно было так пренебречь его предостережением? Как можно было с глумливым пожатием плеч выслушать доброжелательный совет старого железнодорожного волка, который не первый день исследовал логику так называемых ложных тревог и сумел рассмотреть их «истинное» значение, по крайней мере, для здешнего участка железной дороги?..

Он начал изучать железнодорожные катастрофы примерно лет двадцать назад. Его быстрый и проницательный ум с врожденным пылом следил за ходом этих катаклизмов в движении, углублялся в причины, рассматривал предпосылки.

Через некоторое время пришел к выводу, что даже если учесть несовершенство человеческих чувств, физическую усталость вследствие долгого пребывания на службе, а также недостатки в железнодорожных установлениях и расписаниях, все равно оставался какой-то определенный остаток, не¬

- 218 -

кое неопределенное «нечто», не подводимое ни под одну из категорий причин и поводов, которые вызвали катастрофу.

Здесь он вступил в область так называемого случая, слепого совпадения, непредвиденного стечения обстоятельств и тому подобных termes vagues* После десяти лет добросовестной, полной самоотречения службы Бытомский был вынужден признать, что в сфере железнодорожных катастроф существует некий непостижимый загадочный фактор, который по сути своей выходит за пределы измеримых значений. Не подлежало сомнению, что едва не в каждом случае глубоко под поверхностью так называемых причин крылась замаскированная тайна. Какой-то злобный демон скрывался в нишах железнодорожной жизни, притаившись в полумраке, подстерегая, в любой момент готовый к предательскому нападению...

Именно тогда он начал обращать пристальное внимание на ложные тревоги.

Первый подозрительный случай произошел в 1880 году, то есть неполных одиннадцать лет назад. Для своего времени это было громким крушением под Иглицей, в котором погибло почти сто человек. Катастрофа наделала много шума в прессе, к ответственности привлекли нескольких чиновников, уволили со службы машиниста и одного из обходчиков; как водится, исследовали «причины» и осветили «поводы».

Но никто как-то не обратил внимания на, казалось бы, второстепенную, однако весьма характерную деталь. Именно же, за несколько часов до рокового столкновения поступила ложная тревога, которая предостерегала о катастрофе Збоншин, третью станцию слева от Иглицы. Все принятые меры предосторожности — заметим, в Збоншине! — ничем не помешали крушению под Иглицей.

Второй подобный случай произошел четыре месяца спустя на подгорной станции в Дворжанах. И здесь его тоже опередил тревожный сигнал, однако, к сожалению, он предупредил третью станцию справа от места реальной катастрофы.

____________

* Расплывчатые понятия (фр.).

- 219 -

Насколько Бытомский поначалу еще склонялся к тому, чтобы признать странное стечение обстоятельств, настолько впоследствии, когда подобные тревоги начали повторяться, а вслед за ними происходили катастрофы, предсказанные для других мест, он приобрел другой взгляд на подобные события.

Ни один из начальников станций даже не догадывался о какой бы то ни было связи между несчастным случаем близ его станции и сигналами, которые предостерегали перед тем его третьего коллегу справа или слева по линии — один лишь Бытомский «подсмотрел» этот хитрый маневр для затуманивания глаз и отвлечения внимания в другую сторону.

С тех пор всякий раз услышав о какой-либо катастрофе, он весьма тщательно расспрашивал начальников станций о событиях, которые ей предшествовали. И всегда после долгого или короткого расследования он нападал на след ложной тревоги на третьей от рокового места станции. По крайней мере, такие выводы дали ему его опросы, проведенные в том регионе, в котором он сам нес службу. Эта часть железнодорожной сети, четко очерченная с севера и востока, соединенная с остальной страной лишь отдельными линиями путей, составляла некую обособленную и замкнутую в себе целостность, облегчающую контроль и надзор.

Как обстояло дело с ложными тревогами в других регионах — Бытомский не знал и не старался выяснить из-за сложностей нахождения общего языка с незнакомыми людьми на отдаленных территориях. И там тоже могло происходить нечто подобное, однако могло быть и иначе.

— Беда подстерегает везде, — говорил он в минуты откровенности своему помощнику, — и разным людям выплетает разные козни: того ущипнет, тому даст щелчок по носу, третьему ножку подставит. А итог всегда одинаковый. Истинно то, что нас всегда что-то подстерегает, что-то зловещее и коварное, только и выжидая подходящего случая. Едва человек отвернется, едва где-то зазевается — и беда уже тут как тут...

- 220 -

Вот так, выследив существование этого демонического «нечто» в железнодорожной жизни, он объявил ему войну не на жизнь, а на смерть. Однако, предчувствуя, что ему достался небывалый противник, он должен был соответствующим образом подготовиться. Сейчас уже знал, как его «ухватить», с какой стороны зайти и опередить; после многих лет наблюдений научился парировать удары.

Ибо сопоставив на железнодорожной карте своего региона точки катастроф, которые произошли на протяжении последних одиннадцати лет, он обнаружил, что все они лежали на геометрической кривой, называемой параболой, вершина которой удивительным образом приходилась на Тренчин, то есть на станцию, которая уже пять лет находилась под его руководством. Координаты каждой из этих роковых точек, подставленные в уравнение у² = 2 — рх, безупречно ей соответствовали. Подобным же образом, после проведения кропотливых расчетов и измерений оказалось, что и пункты, куда поступали ложные предупреждения, были на самом деле определяющими точками той же самой кривой: обе линии точно перекрывались, ложась одна на другую как конгруэнтные треугольники; парабола катастроф и парабола ложных тревог проникали друг в друга и сливались в единое целое, хотя пункты, которые послужили основой для их построения, были совершенно различны по своему расположению и внутреннему значению.

С 1880 года и до текущего момента Бытомский насчитал пятнадцать таких точек, входящих в два объединения: первая группа, состоявшая из семи пунктов, тянулась откуда-то из бесконечности с востока на юго-запад, вторая, сложенная из восьми пунктов, — с востока на северо-запад. Таким образом, обе они направлялись в сторону Тренчина по неумолимой траектории параболы.

Хотя линия до сих пор не была замкнутой и между пунктами последних катастроф пока еще существовал солидный промежуток в несколько десятков миль, Бытомский, не колеблясь, заполнил этот пробел и соединил оба ответвления красной перемычкой в цельную, вытянувшуюся на запад кривую. Параболическая тенденция этой линии для

- 221 -

него была столь выразительной, что он мог бы под присягой определить направление, с которого должны прийти ближайшие тревожные сигналы, а вслед за ними и места подтверждающих их катастроф.

Он уже накопил много данных, оперировал огромным числом предпосылок, чтобы продолжать раздумывать и сомневаться. Обе ветви роковой параболы: верхняя, положительная, и нижняя, отрицательная, с неумолимой, истинно геометрической последовательностью стремились к вершине, которой могла быть только станция Тренчин...

Последняя авария в Бежаве, предсказанная им с такой точностью деталей, укрепила его в этом убеждении. Не подлежало ни малейшему сомнению, что обе ветви параболы приближались друг к другу с фатальным упорством. Начальник уже видел их неотвратимо смыкающиеся клещи. Через какое-то время, может, уже совсем скоро, они должны были по-сестрински подать друг другу руки... на его станции.

Бытомский ждал этого момента с нетерпением игрока: жажда перехитрить врага и в то же время какой-то смутный страх сотрясали его попеременно, всякий раз, когда он размышлял о решающем моменте. К тому же он пока не знал, какая роль отведена Тренчину: будет ли на его станции разыгрываться комедия тревоги или же трагедия катастрофы. Итак, речь шла о том, чтобы вовремя получить известие о ложных сигналах с третьей станции слева или справа от Тренчина и вслед за этим предотвратить несчастье или же, в случае безосновательного предупреждения Тренчина, вовремя предостеречь коллегу, которому действительно будет угрожать опасность.

Сразу после возвращения из Бежавы он бросился лихорадочно изучать свою параболу и вычислять расстояния.

Конечными пунктами, до которых уже добрались концы обоих отростков кривой, были станция Бежава на юге и Могиляны на севере. Между этими местностями простиралось несколько десятков миль железнодорожного пути. Тренчин находился примерно посередине, третьей станцией слева от него были Ганьчары, а с противоположной стороны располагался полустанок Полесье. На линии между Ганьчарами

- 222 -

и Могилянами, над осью параболы, так же, как между Полесьем и Бежавой, под той же осью было еще несколько больших и малых железнодорожных остановок. Поскольку удар должен был быть нанесен по одному из этих пунктов, надлежало не спускать глаз со всей области.

С тех пор начальник Тренчина не знал покоя. В постоянной боязни, что его застанут врасплох, он ежедневно общался с коллегами на дальних и ближних постах по телеграфу или телефону. Дня не проходило, чтобы начальники станций на этой линии не получили депеш из Тренчина, удивительно назойливо допытывавших, не поступал ли в станционное бюро какой-нибудь ложный сигнал тревоги. Поначалу ему отвечали спокойно и лаконично: мол, нет, — однако со временем, когда ежедневные запросы на одну и ту же тему стали казаться им скучными и надоедливыми или, хуже того, безумными, начали открыто насмехаться или вообще не давали никакого ответа.

Для Бытомского подобное поведение не было неожиданностью. Ведь еще раньше, задолго до катастрофы под Бежавой, он старался вовремя предупреждать тех, кто должен был быть в этом заинтересован, — однако никто не хотел ему верить. Лишь однажды некий Радловский, начальник станции в Преленчине, счел его предостережение заслуживающим доверия, принял на своей станции соответствующие предупредительные меры и сумел избежать крушения.

Ввиду упорной позиции своих коллег Бытомский решил предоставить их своей судьбе.

— Эх, — ворчал обескураженно, — я умываю руки. Делайте что хотите. У меня были самые лучшие намерения.

Зато тем упорнее он поддерживал непрерывный контакт с начальниками третьих станций справа и слева от Тренчина — С. Качмарским, заместителем начальника Полесья, и В. Венборским, начальника Ганьчаров. Они находились ближе всех остальных от Тренчина, поэтому ему было проще на них воздействовать и обратить их в свою веру. В течение частых разговоров по телефону или общения посредством телеграфа, а также во время товарищеских визитов в дни, свободные от службы, он сумел полностью убедить их

- 223 -

в правильности своих взглядов на так называемые ложные тревоги. Устрашающий пример катастрофы под Бежавой в последнее время сильно повлиял на обоих, превратив их в покорное орудие в руках старшего коллеги из Тренчина. Наконец они поняли, что речь идет о безопасности вверенных им станций и целостности собственной шкуры. Поэтому они без передышки и с редкой терпеливостью отвечали Бытомскому иногда по несколько раз в день, что в Полесье и в Ганьчарах все в образцовом порядке и покой ничем не был нарушен...

Так прошел месяц, второй, третий, миновал год, за ним второй — о тревогах, катастрофах не было ни слуху ни духу: крушения словно демонстративно обходили регион Бытомского.

— Притаилась беда, — так объяснял этот чуткий журавль из Тренчина своему помощнику.

— Или же она испугалась нас, заметив, что мы вынюхали ее почерк, — отвечал помощник Жадурский, безоговорочный последователь теории своего начальника.

Однако Бытомский никому не доверял и нигде не «отпускал вожжи». Как вскоре выяснилось, он был совершенно прав.

Однажды зимним вечером, за несколько дней до Нового года, около пяти часов пополудни пришла телеграфная депеша из Кротошина, большой узловой станции к востоку от Тренчина, с сообщением, что пассажирский № 25, который ждали в 17.15, опаздывает на два часа. Бытомский подтвердил прием и, закурив трубочку, заметил стоявшему рядом Жадурскому:

— Опять начинаются эти проклятые опоздания. Видимо, где-то колею замело.

— Несомненно, — ответил помощник. — Вчерашние газеты сообщают о страшных метелях в Стенжицком уезде.

— Да-да, — грустно покачал головой начальник, глядя сквозь замерзшее окно на рельсы.

В этот момент пробудился аппарат на другом конце стола. Жадурский скривился и нехотя начал читать выскользнувшую из приемного устройства бумажную ленту.

- 224 -

Внезапно он нахмурился.

— Гм, — шепнул с тенью беспокойства, — неужто перед нами то, чего мы так долго ждали?

Бытомский сорвался с места.

— Что вы говорите, коллега?! Сигнализируют?! Кто?! О чем?! Откуда? Покажите!

— Приказ из Подвижа, — ответил Жадурский, вдруг странно успокоившись. — Очевидно, они не знают о двухчасовом опоздании двадцать пятого.

Начальник едва ли не грубо отодвинул его от аппарата и сам склонился над лентой. Телеграмма гласила:

Непременно пустить № 25 на боковой путь! Главный путь оставить свободным для внепланового Экспресса, который должен разминуться с № 25 в Тренчине в 17.30. Если № 25 придет раньше, остановить его на боковой колее вплоть до прибытия Экстренного! Ситуация исключительная! Внимание!

Бытомский с многозначительной улыбкой поднял голову от стола и взглянул на часы.

Было 17.15.

— Значит, они якобы должны разминуться здесь через пятнадцать минут? — с иронией в голосе спросил он помощника.

— Вроде бы так, пан начальник. Однако эта депеша выглядит для нас, по крайней мере, беспредметной после сообщения, поступившего из Кротошина пятнадцать минут назад. Двадцать пятый пассажирский опаздывает на два часа и не прибудет сюда раньше чем в семь пятнадцать.

— Разумеется. Они зря беспокоятся о нас. Но что это за фантазии — пускать в такую собачью погоду экстренные поезда?

— Наверное, опять какая-то политическая миссия или «салонный вояж» в угоду кому-то из высокопоставленных особ.

— Гм, возможно. В любом случае перед нами типичная ложная тревога.

- 225 -

— Пан начальник, разве вы не прикажете соединить въездную линию со стороны Кротошина с боковым путем?

— А зачем? Неужели ради того, чтобы пустить на нее, согласно пожеланиям господ из Подвижа, двадцать пятый пассажирский и таким образом «очистить» главный путь для приема высокого гостя? И не подумаю.

— Разве это нам чем-то помешает, пан начальник? — робко настаивал на своем предложении Жадурский. — Просто перевести стрелку — и все.

Бытомский с укором посмотрел на помощника:

— Значит, и ты, Брут, против меня?! И вы встаете на сторону этих недоумков? Ведь вы сами, коллега, мгновение назад признали эту дурацкую депешу «беспредметной»? Не нам сейчас угрожает опасность!

— Ну да, да, — краснея, бормотал Жадурский, — конечно, вы правы, пан начальник, — я хотел так, на всякий случай... Такая мелочь... перевести стрелку...

— Нет, коллега! Именно в данном случае — это не мелочь; здесь речь идет о принципе, понимаете? Сопоставив обе депеши с двух противоположных сторон, мы пришли к выводу, что Тренчин потревожили безосновательно, иными словами, эта тревога является ложной. Что из этого следует?

— Что на самом деле опасность угрожает третьей станции от Тренчина слева или справа, — без запинки ответил помощник, как школьник, хорошо выучивший урок.

— Прекрасно. Тогда к делу! Надо немедленно предупредить станции в Полесье и в Ганьчарах. Я беру на себя Качмарского, а вы, коллега, пообщайтесь по телеграфу с Венборским, который, впрочем, наверняка уже слышал о непрошеном госте, ибо депеша, отправленная из Подвижа, должна была пройти через его станцию. Прошу передавать то, что я одновременно буду говорить в телефон.

Жадурский молча встал у стола, положив руку на аппарат Морзе.

— Алло! — зазвучал через мгновение голос его начальника. — Говорит Тренчин, Бытомский. Мы только что получили ложную тревогу. Поэтому я советую вам удвоить

- 226 -

бдительность. На всякий случай освободите главный путь! Следует ожидать появления внепланового экспресса из Подвижа!!!

Здесь он сделал паузу и обернулся к помощнику:

— Достаточно. Того, что я сейчас сообщил, Ганьчарам хватит. Закройте депешу.

Жадурский послушно отошел от аппарата.

— Алло! — заканчивал предостерегать Полесье Бытомский. — Если по несчастному совпадению опаздывающий двадцать пятый пассажирский окажется на вашей станции раньше, на всякий случай пустите его на боковой путь! Вам грозит серьезная опасность! Предупреждаю заблаговременно. Будьте настороже, коллега!!!

Повесил трубку на место и удовлетворенно посмотрел на помощника.

— Ну, пан Жадурский, кампания началась, роли распределены. Посмотрим, чья возьмет. Я тебе дам ложный сигнал! — погрозил он кулаком в сторону невидимого врага.

Снова глянул на станционные часы.

— Пять двадцать пять, — задумчиво произнес он. — У нас осталось пять минут до столкновения... ха-ха-ха! Скорее уж, до срыва подготовленных негодяйских планов!..

Зазвенели сигналы, извещающие о прибытии.

Жадурский выбежал из бюро управления движением. Начальник с сожалением покивал головой ему вслед.

— Пошел проверить откуда.

Через минуту помощник вернулся, заметно успокоившийся.

— Из Подвижа, — сообщил он с облегчением в голосе. — Через несколько минут у нас будет этот необычайный гость.

— Вы зря выскочили на перрон, коллега, — кисло ответил Бытомский. — Откуда бы он еще мог поступить, как не слева? Ведь мы не ждем сейчас ни одного поезда из Кротошина, а запаздывающий копуша под номером двадцать пять может приползти только в полвосьмого. Они спокойно и благополучно разминутся где-нибудь на другой станции.

Издалека донесся зычный посвист экспресса.

- 227 -

— Один из нас должен выйти на перрон, чтобы встретить сановную персону — усмехнулся начальник. — Может, вы избавите меня от этой неприятной роли? Прошу, коллега, — вот служебная фуражка.

Жадурский вышел. Через полузамерзшее окно Бытомский наблюдал за его движениями, видел, как он, завернувшись в служебную шинель, стоял в служебной позиции перед главным путем, как повернув голову в сторону прибывающего поезда, что-то говорил, жестикулируя, одному из служащих...

Вдруг из правого крыла станции, со стороны Полесья выскочил стрелочник и, отчаянно жестикулируя на бегу, начал что-то кричать; в то же время со всех сторон зазвучали отчаянные свистки...

У Бытомского кровь застыла в жилах.

«Что это может означать?» — пронесся в уме бесполезный вопрос.

В следующую секунду он выскочил из помещения и оказался на площадке перед перроном, чтобы увидеть неповторимую в своей жуткости картину. По главному пути к станции с противоположных сторон подъезжали на полной скорости два поезда: экспресс из Подвижа и пассажирский № 25 из Кротошина; их разделяло не более шестидесяти метров. Столкновение было неизбежным, как судьба.

Машинисты, видимо, только сейчас сориентировались в ситуации и делали отчаянные усилия, чтобы при помощи тормозов сдержать разогнавшиеся локомотивы... Наивные!..

Какая-то странная апатия охватила вдруг станционных служащих: стояли бледные, до смешного беспомощные, с глазами, бессмысленно уставившимися на мчащиеся паровозы. Помощник Жадурский с побелевшим, как полотно, лицом лишь тер рукой лоб и как-то странно улыбался. Никто больше не думал о спасении: ужасающий момент парализовал мысли, сковал волю. Каким-то могучим трагизмом веяло от этих наблюдателей, жутких в своем спокойствии...

- 228 -

В последнюю секунду Бытомский взглянул в узкий, всего в пару метров, просвет между паровозами, успев увидеть, как с другой стороны железнодорожной насыпи по тракту бодро несутся несколько саней с крестьянской свадьбой. Усмехнулся, вытащил что-то из кармана пальто и приложил к виску!.. Гром выстрела слился с адским грохотом сокрушающих друг друга поездов...

ЗАБРОШЕННАЯ ЛИНИЯ

Железнодорожная баллада

Между Оршавой и Биличем обновили и выровняли отрезок пути. Это стало возможным благодаря тому, что на участке засыпали болота над Вершей и выполнили нивелировку под так называемым Уступчиком. Вследствие этого линия значительно сократилась, потому что поезд вместо того, чтобы обходить обширную болотистую местность по большой дуге, изгибающейся, точно охотничий лук, далеко на север, шел сейчас по его тетиве, направляясь к цели прямо, как стрела.

Такое спрямление оказалось очень выгодным для всех. Движение на пути значительно ускорилось, аокрестности, до сих пор страдавшие от малярии из-за болотных испарений, вскоре превратились в сухую, здоровую равнину, быстро покрывшуюся буйной зеленью.

Старую окружную ветку, прозванную теперь «глухой», закрыли и изолировали. К разборке колеи и демонтажу путевых объектов управление движения собиралось приступить лишь спустя какое-то время. Спешить было некуда; известно ведь, что снести легко, построить куда труднее...

Тем временем через год после официального закрытия старой линии произошло странное и неожиданное событие.

Однажды к директору путевого департамента в Оршаве явился некий Шимон Вавера, заслуженный инвалид-желез¬

- 230 -

нодорожник, отставной кондуктор с просьбой, чтобы ему отдали под опеку выведенную из эксплуатации «глухую ветку». Когда директор объяснил, что это совершенно излишне, ибо петлю в ближайший месяц разберут и обязанности «смотрителя» в тамошних условиях были бы как минимум иллюзорными, чтобы не сказать смехотворными, Вавера ответил, что будет охранять старый путь совершенно бескорыстно.

— Потому прошу пана начальника, — горячо доказывал он, — что в нынешние тяжелые времена люди готовы и на рельсы позариться. А для железной дороги это был бы большой ущерб, пан начальник, большой ущерб. Сами посчитайте: столько хорошего кованого железа! Там почти двенадцать километров колеи! Есть чем поживиться. А я буду следить за ней верно, как пес, пан начальник. Не позволю взять ни одного метра! Слово старого кондуктора Ваверы! Ни копеечки за это не хочу, ни ломаного гроша. Даже если бы мне пан директор сам совал в руки, не возьму ничего. Только из большой любви к профессии и ради чести я хочу быть смотрителем на «глухой ветке».

Директор уступил.

— Ну, разумеется, если вы так уверены и не имеете никакого материального интереса, тогда следите за этой линией до поры до времени. Итак, — добавил он с легкой ироничной улыбкой, хлопая его по плечам, — назначаю вас отныне станционным обходчиком «глухой ветки».

Вавера со слезами на глазах пожал начальнику руку и вышел из кабинета, счастливый как никогда.

На следующий день он принял «службу». Забрал с собой из Оршавы самые необходимые вещи — мебель, постельное белье, немного книг, кухонную утварь и, сложив это скупое хозяйство на ручную тележку, переселился в новое жилье, которым должна была отныне стать будка бывшего смотрителя на выведенной из эксплуатации ветке. Был то небольшой домик, простоявший год без всякого ухода, но зато располагавшийся в удивительно привлекательном окружении.

Втиснутая в самое дно оврага, возвышаясь всего на пару метров над насыпью, издали будка под своей крышей из

- 231 -

красного шифера выглядела точно зачарованный домик из сказки. Маленький еловый лесок, выросший полукругом на вершине яра, обнимал ее заботливыми объятиями ветвей и берег от северных ветров. В выбитые окна заглядывали золотые головки подсолнухов, разрастались широколистые лопухи, в причудливо изогнутых водосточных трубах прятались гнезда писклявых ласточек. Перед домом, в наглухо заросшем высокими сорными травами садике стоял открытый всем ветрам одинокий тополь...

Приблизившись к своей новой усадьбе, Вавера обвел ее влюбленным взглядом и живо взялся за уборку и ремонт. Работы было немало, поскольку его предшественник покинул участок еще год назад, сразу после того, как закрыли ветку, и будка, оставленная на милость судьбы, крепко пострадала от непогоды и человеческой жадности. Однако Вавера не пал духом и немедля принялся за работу.

Вставил выбитые или разворованные стекла, залатал дыры в крыше, починил сорванные с петель двери. После этих самых необходимых действий настал черед разбираться с остальным — перестиланием почти полностью прогнившего пола и установкой недостающих частей разрушенного забора. Это отняло у него несколько дней, поскольку все приходилось делать самому, но он не падал духом, а, наоборот, весело насвистывал за работой. К концу недели, когда работа была почти завершена, приплелся к нему какой-то бродячий пес и поселился в пустой конуре возле поленницы за домиком. Вавера охотно принял его, сочтя появление животного хорошим предзнаменованием на будущее.

Первое воскресенье на новой должности Вавера посвятил молитвам и размышлениям. Разлегшись пополудни на траве возле дома на склоне оврага, он устремил взгляд в майскую лазурь неба и впал в долгую задумчивость, от которой его пробудили только голоса вечерних колоколов, плывшие из Оршавы...

На следующий день с самого утра приступил к службе - с осмотра вверенной ему ветки.

Петля была довольно длинной, почти в двенадцать километров, и практически от начала до конца тянулась по глу¬

- 232 -

бокому узкому яру, склоны которого образовывали проход едва ли вдвое шире самой колеи. Будка железнодорожника стояла примерно посередине «глухой ветки», в месте, где ее дуга сильнее всего изгибалась к северу.

Обход занял у Ваверы почти пять часов, потому что правая нога, ниже колена оканчивавшаяся протезом, существенно затрудняла ему ходьбу. Тем не менее он тщательно исследовал линию на всем ее протяжении, с одной и с другой стороны и, довольный результатом, вернулся к будке перекусить.

В итоге оказалось, что состояние ветки было не таким уж и плохим. В одном только месте не хватало нескольких метров рельсов, но это можно было как-нибудь отремонтировать.

«Не святые горшки лепят, — подумал он, нарезая хлеб и запивая его какой-то имитацией борща. — Люди вставляют себе зубы, так почему же я не смогу установить несколько метров рельсов?»

И установил. Где-то под путевой насыпью, под каким-то каменным мостиком отыскал пару заржавевших рельсов, очистил, перековал на огне заклепки, приладил их к остальным и залатал дыру в колее, так что и не заметишь. Так же гладко прошло с ремонтом старой стрелки и с выбитыми линзами двух «станционных» фонарей возле будки. Вскоре все функционировало, как в старые добрые времена, а ночью, начиная с семи часов, фонари вспыхивали приятным, пусть и немного тусклым светом.

Вавера гордился произведением своих рук, обводя умильным взглядом свою «сторожку», чистенько убранную колею и сверкающие рельсы. Его ветка была поистине безупречной. Здесь было все, как на других, действующих линиях — и двойные колеи, и короткий тоннель дальше за будкой, и даже самый настоящий блокпост, в полном смысле этого слова блокпост с рычагами для перевода стрелок. Наличие этого домика в нескольких метрах от усадьбы обходчика вполне позволяло наречь сей пункт «станцией». Когда-то много лет назад тут в самом деле была маленькая станция, на которой стрелочник одновременно выполнял

- 233 -

обязанности начальника. Похоже, что грузовые поезда иногда ненадолго останавливались здесь еще за год до того, как движение на петле было остановлено.

Этот факт заметно поднял в глазах Ваверы значимость его поста и важность связанных с ним задач. С тех пор он начал рассматривать свою будку как станцию, решив сделать все, чтобы поддерживать ее положение на достойном уровне. Поэтому как можно тщательней окружил своей заботой блокпост и все объекты на нем, которые охранял как зеницу ока. Чтобы как-то обосновать для себя и других существование этой постройки и вернуть ей былой смысл бытия, он добавил к колее возле блока еще одно ответвление рельсов, которое некогда просто обязано было здесь существовать, но позднее его признали излишним и разобрали.

Поскольку эта последняя задача уже превышала его силы и технические возможности, он обратился за помощью к одному из железнодорожных кузнецов со станционной котельни в Биличе, некоему Люшне, и, обогатив его на пачку хорошего табака, убедил вернуть «станции» ее прежний облик. Кузнец восстановил ответвление в соответствии с указаниями обходчика и с тех пор стал его самым сердечным приятелем.

В вечерние часы, свободные от работы, Люшня приходил навестить смотрителя, и, усевшись вдвоем на шпале рядом с блокпостом или на пороге станции, они болтали до самой вечерни, потягивая трубочки.

В ходе этой дружеской болтовни под стрекот кузнечиков и кваканье болотных лягушек дошла очередь и до взаимных доверительных признаний.

Понемногу выяснилось, что Шимон Вавера не всю жизнь прожил один как перст. Когда-то у него была молодая красивая жена и двое деток с шелковистыми, светлыми как лен волосиками. Эх, прошло счастье, прошло безвозвратно! Жену соблазнил развратный богатей, деток забрала смерть. С тех пор никто не ждал его в пустом холодном доме, когда он возвращался с линии... Потом попал в дорожную катастрофу под Волей, потерял ногу и службу, пришлось уйти

- 234 -

на пенсию. А у него еще было желание работать, ох, какое желание!.. Но что поделать — выхода не было. Проклятое увечье!

И всегда что-то тянуло его к железной дороге. Никак не мог с ней расстаться. Пару лет после выхода на пенсию работал помощником на складах товарной станции, перекатывая бочки и таская тюки по помостам, потом, когда нога начала отказывать подчиняться ему, подрабатывал на поденной работе в котельной Збоншинского вокзала помощником слесаря. И всегда на железной дороге, возле любимых вагонов, паровозов и путей. Это еще далеко от работы кондуктором, далеко, как небо от земли, но зато он, по крайней мере, оставался рядом с любимой железной дорогой

О, не существует ведь другой такой доли, как кондукторская! Едет так вот человек по дороге железной, едет куда-то далеко вперед, едет многие мили, сотни и тысячи... Мир вокруг него крутится, стелется вдаль, проносятся мимо города, мелькают поля, дороги... Вот так едет кондуктор, господа хорошие, кондуктор — скиталец вечный!..

Так шли годы, время текло безвозвратной волной... И вот, полгода назад, случайно услышав в каком-то разговоре о «глухой ветке» между Оршавой и Биличем, он бросил котельную и перебрался в эти края, чтобы получить возможность наблюдать за покинутым участком пути.

И вот сейчас стал смотрителем, более того — начальником станции. Люди будто бы смеются над тем, что он охраняет «глухую ветку» и «защищает ее от проходимцев». Пусть себе смеются на здоровье. Он свое дело знает. А разворовывать колею больше не позволит и порядок сохранит. И вот он снова служит железной дороге и вернулся к ней, как блудный сын в родной дом, спустя годы. Крыша над головой есть, станция и участок есть, за железнодорожным добром присматривает — чего еще надо?..

Люшня выслушивал эти признания с улыбкой на устах, время от времени согласно покачивая головой. А когда приятель на минуту замолчал и задумчиво уставился на уходящую вдаль колею, вытащил трубку из зубов и спросил:

- 235 -

— Так ты, Вавера, устроился тут смотрителем, как бы так сказать, вроде как от большой тоски по железной дороге, да?

Вавера оторвал взгляд от рельсов:

— Да вроде так, любезный кузнец, да вроде так.

— Но знаешь, Шимек, по правде сказать, ты сам себя дуришь. Ты тут, собственно, не нужен. Это же глухая ветка, и поезда сюда уже год как не ходят. Здесь нечего охранять. Разве что немного железа в рельсах? Но кому оно тут сдалось? А даже если бы и украли? Не такой уж большой убыток для железной дороги. Это всего лишь забава, и все

Ваверу словно ножом в сердце ударили. Он нахмурился, сжал губы и вскочил со своего места:

— Если так, то убирайся отсюда к чертям! Ну, слышишь?! Вон отсюда, говорю, пока я добрый! Если ты такой же умный, как другие, то иди к ним и смейся надо мной вместе с ними. Так мне и надо, старому дурню! Зачем было открывать сердце первому встречному? Вот тебе и награда! Наплевало быдло в лицо и осквернило душу. Вон отсюда, говорю, не то попомнишь меня!

Люшня смутился, покраснел, расстроился крепко. Срывающимся голосом, полным раскаяния и сожаления, начал оправдываться и извиняться:

— Ну, ну, старик, не гневайся, не сердись так страшно. Я, видишь, хотел что-то другое сказать. Только не знал как. Человек я, конечно, простой, кузнец. Ты — другое дело: кондуктор, по миру поездил, много видел, книжки читаешь. Только, видишь, не мог я никак сообразить, зачем ты, собственно, засел здесь на старости лет. Но теперь-то вижу, словно сердцем чую для чего. Ты не такой человек, как другие

Вавера поглядел на него искоса, слегка недоверчиво, но уже более приязненно:

— Ну, что ж, это другое дело. Если сам признаешь, что дурак и не понял, то на этот раз еще могу тебя простить. Потому что, послушай, Люшня, — добавил он, таинственно понизив голос, — есть и другая причина, которая держит

- 236 -

меня тут на привязи. А что она такое — я лучше всего чувствую это здесь, глубоко в груди — только назвать ее еще не умею по имени, только ухватить ее еще не могу в клещи слов. Но она есть, эта странная причина... есть, есть наверняка...

Люшня смотрел на приятеля расширившимися от любопытства глазами:

— Ты сейчас имеешь в виду не только тоску по железной дороге?

— Нет, нет. Это что-то другое. Что-то, что связывает меня с этой тоской, но также существует и без меня, само по себе.

— Что же это такое, Вавера?

— Тсс! Это тайна! Тайна «глухой ветки».

Оба замолчали, внезапно проникнувшись неописуемым страхом, впиваясь взглядами в уже укрытую сумерками горловину яра. Посреди бездонной тишины августовского вечера от колеи внезапно потянулись тихие, но выразительные шорохи и шелесты. Какое-то слабенькое шепелявение, пугливые одиночные шепотки...

— Слышишь, Люшня? — прервал молчание смотритель. — Рельсы разговаривают...

— Обычно летом под вечер они сокращаются от холода и полязгивают.

— Рельсы разговаривают, — повторил Вавера, пропуская мимо ушей объяснения кузнеца. — Беседуют вечером после жаркого дня.

— Рельсы переговариваются, — эхом повторил Люшня.

— Да-да, — мечтательно произнес обходчик. — Или ты думаешь, что они не живут, как мы, люди, животные или деревья?

Кузнец вопросительно посмотрел на него.

— Живут, Люшня, живут, только своей собственной, отличной от других существ жизнью.

Это уже решительно выходило за пределы понимания кузнеца. Он добродушно поглядел на товарища как на сумасшедшего, покачал головой и, неприязненно сплюнув в сторону, немного отодвинулся вправо.

- 237 -

— А дорога, думаешь, не живая, а? — наседал на него разгоряченный пассивным сопротивлением Вавера. — А этот яр, эта станция с блокпостом и вся эта ветка, а?

— Глухая ветка, — вполголоса пробормотал Люшня.

— Глухая, говоришь? Глухая, всегда глухая! Это вы глухие, вы, глупые, тупые люди, которые не хотят слышать голос Бога!

Кузнец струхнул.

— Ну, я уже и не знаю, — лепетал он, глядя полусознательным взором на товарища. — Ничего не понимаю. Но в Бога-то я верю.

Смотритель с вдохновенным видом, лучезарно улыбаясь, указал рукой на путь, который уже тонул в вечерних сумерках:

— Все это живет и вспоминает.

— Вспоминает? — оживился Люшня. — А что вспоминает?

— То, что прошло. То, что было здесь в минувшие годы. Так, как и мы, люди, вспоминаем прошлое, — добавил миг спустя с глубокой грустью в голосе Вавера.

— Значит, эта твоя ветка вспоминает свою прежнюю жизнь?

— Да, Люшня, да — наконец ты меня понял. Вспоминает свою прежнюю жизнь.

— Словно в старые, добрые времена...

— Да-да — когда здесь еще царило движение, когда поезда пролетали, как молнии, глухо гудели колеса вагонов, разносились по округе свистки локомотивов.

— Все это вспоминает твоя ветка.

— Именно об этом и грезит моя ветка, грезит беспрестанно днем под солнцем и в долгие, черные, слепые ночи...

— Аты, Вавера, а ты?

— А я вместе с ней — вроде как братская душа.

— Вы оба грезите и вспоминаете?

— Грезим в большой грусти и ждем.

— Чего? Что вы здесь выжидаете?

— Осуществления того, о чем грезим.

— Бесполезное ожидание: былое не возвращается.

- 238 -

— Кто знает, старый друг, кто знает? Для того я и здесь, чтобы воскресить ее.

Он встал со шпалы и, подавая кузнецу руку на прощание, добавил после минутного молчания:

— Или ты думаешь, что воспоминания — это ничто? Всего лишь пустое слово?

Бросил быстрый взгляд вниз на дно лощины, на насыпь, на рельсы и остановил взор на склонах яра:

— Здесь повсюду живут эти воспоминания: бродят, невидимые для человеческого глаза, между склонами этого яра, толпятся на этих рельсах, блуждают по всей ветке. Надо только уметь смотреть и слушать.

— Воспоминания давних лет?

— Воспоминания — неизгладимые следы. Подумай, Лютня, подумай только, возможно ли, чтобы после всего этого не осталось ничего!

— После чего?

— Подумай только! Столько лет, столько десятков лет проезжали по этой горловине поезда, наполняя ее перестуком колес, грохотанием рельсов, столько лет склоны этого яра перебрасывались разбуженными отголосками, словно мячами. День за днем, ночь за ночью рождались и умирали в этом узком, тугом горлышке воздушные вихри, висли на откосах лохмотья дымов, припадали мглистыми клубами к насыпи, таились под сводом тоннеля...

— Что ты хочешь сказать, Вавера?

— Я хотел сказать, что воспоминания не умирают. Спокойной ночи тебе, Люшня, спокойной ночи!

И так они расстались в тот вечер...

Тем временем прошло лето, наступила осень. Смотритель по-прежнему исправно нес стражу на своем пути. Чуткий, как журавль, не пропускал ни малейшей неполадки на линии. Если где-то случайно осыпалось покрытие, сразу подсыпал свежий щебень и бережно разравнивал. Когда в одну из октябрьских ночей безумный ливень, подмыв путь, выгрыз в насыпи значительную промоину, смотритель с самого утра работал целый день без передышки, пока не устранил повреждение. Укрепил в нескольких точках петли

- 239 -

вывернутые шпалы, кое-где заменил старые, уже побитые шашелем ограждения новыми. Сорняков и травы на колее терпеть не мог: как только прорастали между рельсами, полол немилосердно.

Так что после семи месяцев его «управления» вся здешняя местность и станция выглядели образцово. Ленты рельсов устремлялись вдаль по насыпи, засыпанной чистой и мелкой, как песок, щебенкой, с легким хрустом перебрасывались старательно смазанные маслом блок-рычаги, стрелка выполняла свои повороты плавно и ловко, как хорошо выдрессированный конь на манеже. Дважды в день и один раз ночью Вавера осуществлял так называемые упражнения и маневры, состоявшие из ряда определенных действий и движений, которые обычно выполняют железнодорожные смотрители, когда поезда проходят через их посты. Пружинистым шагом, шагом старого ветерана смотритель выходил на станцию, брал в руки сигнальный знак — широкий красный или зеленый круг на белом поле — и вставал прямой, как струна, между стрелкой и будкой. Иной раз принимался передвигать рукоятки стрелок или железные рычаги на блокпосте и переводил стрелки на пути. По вечерам зажигал зеленый сигнал за стеклом стрелки и второй, такой же или белый, на семафоре перед станцией, возле тоннеля. Иногда при «ночной тревоге» менял огни сигналов, которые тогда уже издалека предупреждали рубиновым цветом...

И все же, несмотря ни на что, грустно было на станции. Несмотря на воображаемое движение и постоянную готовность смотрителя, веяло от пути какой-то пустотой и мертвенностью. Невольно это чувствовал и Вавера, ибо когда он на мгновение отрывался от работы и блуждал взглядом по рельсам, в глазах его просматривалась тоска и какая-то глубокая задумчивость. Поэтому после короткого отдыха он еще более рьяно принимался за работу.

Медленно, в течение месяцев, между ним и веткой росла неуловимая, но очень близкая связь. Со временем Вавера словно стал ее сознанием, воплощенным в человеческой форме. Общаясь со своими владениями, он почти беспрерывно впитывал в себя все тайные следы прошлого, скрытно

- 240 -

дремавшие здесь, а вобрав их в себя, возвращал обратно, усиленными тоской, пульсирующей живой, горячей кровью влюбленного сердца.

— Подожди, сестричка, — шептал не раз, устремляя пьяный от задумчивости взгляд в синюю даль колеи. — Подожди еще немного, голубка! Мы дождемся, в конце концов дождемся...

И припадал к рельсам, прикладывал ухо к земле и слушал, слушал, затаив дыхание. Через минуту на его желтом морщинистом лице расплывалось досадное выражение разочарования, а с увядших дряблых уст слетали слова разочарования:

— Еще нет... Еще рано...

Не раз в сумерках, под закатной звездой целыми часами вперял тоскливый взгляд в чернеющую вдали пасть тоннеля и ждал чего-то, ждал без конца...

А тем временем пришли плохие новости из города. Однажды Люшня принес роковую весть: управление движения в Оршаве намерено не позднее весны приступить к разборке ветки. Вавера от этой новости крепко распереживался и тяжело заболел. Через неделю он наконец поднялся с кровати, но ужасно изменился. Неразговорчивый по натуре, теперь совершенно замкнулся в себе и абсолютно ни с кем не хотел разговаривать. Даже Люшне запретил заходить к себе, а заметив издали кого-то, приближающегося, заворачивал его с дороги взмахом руки. То и дело вздрагивал, хмурился, а в глазах появились какие-то дикие, недобрые огоньки...

Как-то в один из дней, ветреным ноябрьским вечером во время маневров со стрелкой он вдруг вздрогнул.

— Послышалось мне, что ли? — буркнул, выпуская из рук переводной рычаг.

Глаза его сразу посветлели. Поток сверхчеловеческой радости заполонил сердце и потряс его до самого основания. Среди завываний осеннего ветра, среди свиста метели он впервые услышал...

Это уже была не иллюзия, о нет! Оттуда доносилось, оттуда, от тоннеля, яснее не бывает! Это было оно, на сей раз, несомненно, оно!.. О! Снова! Чуть ближе... Сладост¬

- 241 -

ный, любимый перестук! Дорогой, бесценный лязг, чудесный, ритмичный лязг!..

— Та, та, та!.. Та, та, та!..

Это он! Это он! Не оставалось никаких сомнений!

И выбежал навстречу. Ветер сорвал с него шапку, содрал плащ с плеч, трепал его свирепо, немилосердно... Не обращал внимания. С распущенными волосами, снежно-белыми волосами, с энтузиастически вытянутыми перед собой руками слушал дивные, звенящие отголоски, будто чудеснейшую музыку...

— Та, та, та... Та, та, та... Та, та, та... Та, та, та...

Но минуту спустя все умолкло, и снова только ветер свистел в исступленном бешеном лете, да стенали вороны под свинцовым небом...

Повесив голову, смотритель вернулся к своему домику...

Нос тех пор, с того памятного вечера, светлая надежда расцвела в душе и вызревала в ожидании осуществления. Ибо с каждым днем слышал всякий раз все выразительнее, все ближе, все явственнее. Через некоторое время смолкало, глохло где-то, развеивалось, но на следующий день, в сумерках, в этот странный час состязания дня с ночью снова возвращалось, уже сильнее, громче, почти осязаемо...

И пришел час свершения.

В одну декабрьскую ночь, ночь, засыпаемую снегом, когда он, изможденный бдением, склонил свою седую голову низко на грудь, зазвучал сигнал...

Вавера задрожал и проснулся:

— Что это?!

— Бим-бам... — прозвучало повторно. — Бим-бам...

Сигнализатор звенел. Впервые за все время службы обходчик услышал перезвон молоточков...

Покраснел весь, трясущимися руками надел шапку, накинул шинель на плечи и, прихватив фонарь, выбежал из будки.

— Бим-бам... — играло на столбе.

— Иду, уже иду, — шепнул, пошатываясь на ногах от волнения.

- 242 -

Собрав всю силу воли, овладел собой, вытянулся в служебной позе и, высоко подняв световой сигнал, ждал.

— Та, та, та... Та, та, та... — гремело на перегоне.

— Тарах, тарах, тарах... Тарах, тарах, тарах... — грохотали рельсы.

Обходчик вперил голодный взгляд в жерло туннеля...

— Та, та, та... Та, та, та!..

Наконец увидел. В проеме его пасти засветилась пара глаз, пара исполинских, злато-желтых слепящих бельм, и росла, росла, приближалась...

У смотрителя в голове молнией пронеслась мысль:

«Проедет или остановится?»

В этот момент прозвучал скрежет резко заторможенных колес, и поезд остановился перед станцией. Вавера не дрогнул, не сдвинулся с места. Смотрел...

Из служебного вагона вышел начальник движения и направился к обходчику. За ним с вагонных ступенек соскочили несколько кондукторов, какой-то дежурный контролер, и подошли к нему.

— Добрый вечер, Вавера! — поздоровался, дружелюбно протягивая руку, начальник. — Долго ждешь нас, старик мой, да? Ну и вот, наконец, дождался.

Вавера стиснул протянутую ладонь! Сладкие слезы, слезы счастья мешали говорить:

— Согласно приказу, пан начальник, на посту.

— Добрый вечер, коллега! — приветствовали его кондукторы. — Здравствуй, старый друг!

И обступили его кругом. Кто-то забрал у него сигнал и пришпилил фонарь к груди, кто-то сунул в руку кондукторский «ключ».

— Ну, господа, — зазвучал громкий голос начальника. — Кому в дорогу, тому пора! Вавера, ты, естественно, едешь с нами!

— Мы за тобой сюда приехали, — загремел дружный хор коллег. — Хватит уже с тебя смотрительства!

В груди Ваверы что-то всхлипывало от безмерного счастья. Посмотрел еще раз сквозь слезы на полустанок, на

- 244 -

свой домик, засыпанный снегом, на одинокий тополь в саду и двинулся к вагонам:

— Я с вами, коллеги, с вами и в жизни и в смерти!

И, поднявшись на ступеньку вагона, как много лет назад, поднял фонарь в сторону паровоза и крикнул громко:

— Едем!

Поезд тронулся с протяжным свистом и покатил вдаль...

-------------------------

На следующий день, морозным декабрьским утром Люшня застал смотрителя перед будкой в служебной позе с вытянутой вверх рукой и с потухшим фонарем в закостеневших пальцах.

— Вавера, что с тобой? — заговорил, вглядываясь в лицо приятеля с застывшей на губах улыбкой. И коснулся его плеча. Тогда смотритель, закоченевший как колода, рухнул ему под ноги.

— Замерз! — шепнул кузнец, поднимая тело на руки. — Замерз насмерть на посту.

И положил его осторожно на топчан в будке...

Вести о планируемой разборке ветки оказались преждевременными; она пережила еще одну весну и лето. Но в округе поговаривали, что после смерти Ваверы петля словно ожила. Особенно под вечер по яру эхом разносились странные отголоски. Грохотали какие-то поезда, лязгали крутящиеся колеса, тяжело дышал разогретый утомленный паровоз. Откуда-то с пути приплывали на крыльях ветра какие-то сигналы, раздавались протяжные жалобные свистки, невидимые рожки играли сигналы отправления...

Люди старались избегать этого места, с опаской обходя его стороной. Даже птицы, вспугнутые необычным лязгом, покинули странный распадок и переселилось в другие, более гостеприимные места.

Лишь когда под осень следующего года сняли рельсы и разобрали будку смотрителя, все затихло, и «глухая ветка» замолчала навсегда.

СТРАННАЯ СТАНЦИЯ

Фантазия будущего

Словно сквозь сон, мигнул маяк в Вандре, первом крупном порту по ту сторону Пиренеев. Адский поезд не замедлил ход. Выйдя из Барселоны неполных пятьдесят минут назад, он с головокружительной скоростью свыше трехсот километров в час направлялся к ближайшей станции, которой должен был стать уже только Марсель.

Стальная лента вагонов, словно змея, извивающаяся мощными сочленениями, стрелой неслась вдоль побережья, поворачивая по широкой дуге вдоль Лионского залива. В окнах со стороны суши в закатном сиянии стояло огромное августовское солнце — а с противоположной стороны ультрамарин морской шири медленно перетекал в темный гранат небес.

Было около семи часов вечера...

«Infernal Мeсditеrrane* номер 2» с привычным размахом начинал свой бравурный тур вокруг Средиземного моря. Приводимый в движение электромагнитным током огромного напряжения, поезд объезжал средиземноморскую котловину почти за три дня. Пунктом отправления была Барселона. Переметнувшись через один из пиренейских перевалов, «Инфернал» мчался по южно-французской рав¬

____________

* «Infernal Мeсditеrrane» — «Адский средиземноморский» (фр.).

- 246 -

нине до Марселя, чтобы остановиться здесь на несколько минут, затем, через Тулон и Ниццу молнией пролететь под склонами Альп по французско-итальянской Ривьере и остановиться только лишь в Генуе. Здесь он на три часа покидал побережье и, проехав по долине По, сворачивал на четверть часа в Венецию. Затем следовала неистовая гонка вдоль далматинского побережья с остановкой в Рагузе, ураганный бег насквозь через Балканы, без отдыха, без передышки, и долгая стоянка в Константинополе. Здесь, над заливом Золотого Рога, на границе двух миров, адский поезд останавливался на целый час, чтобы перевести дух для дальнейшего путешествия. А когда турецкие мечети уже начали отбрасывать вдаль свои тени и протяжные свистки сигналов возвещали отправление, на железных блоках опускался разводной мост, на несколько минут соединяя исполинской перемычкой Европу с Азией. Быстрый, как мысль, поезд влетал на движущийся пролет, в считаные секунды проносился над Босфором и углублялся в запутанный лабиринт малоазиатских просторов. Дорога из Смирны через Бейрут, Яффу, Синай, по мосту через Суэцкий канал была непрерывным сном, прекрасным, словно восточные грезы. От Александрии железнодорожный путь уже шел напрямик, без отклонений, как брошенный серп над самым берегом моря. С юга веяло жаром пустыни, с севера на крыльях влажного ветра струилась нежность морских волн. Перед глазами путников разворачивались в молниеносных переменах купы зеленых пальм, золотисто-желтые барханы песков, ослепительные миражи белых городов. Опьяненный движением, поезд проезжал через Триполи, Алжир и в героическом беге вился по выдолбленным в скалах каменистым дорогам Марокко. А поскольку эта конечная часть пути обычно приходилась на предвечерние часы, то казалось, что поезд с великой страстью гонится за солнцем, которое, словно красно-золотистый факел, двигалось перед ним в сторону Атлантики. И не раз бывало, что, когда поезд добирался до Сеуты, оно во всей своей славе погружалось в океанскую пучину. Тогда, попрощавшись с солнцем, «Адский» на несколько минут останавливался в Пунта-Леоне и гото¬

- 247 -

вился к безумному прыжку. По сигналу портовой сирены с полуостровов по обе стороны Гибралтара одновременно опускались стальные пролеты Геркулесового моста, чуда техники двадцать первого века и, сомкнув в пожатии гигантские руки над проливом, связывали железной смычкой Африку с Европой. Поезд, неудержимо, как фурия, поднимался на этот воздушный путь, с яростью безумца пролетал между опорами мостовых дуг и через несколько минут уже скользил по рельсам на земле Испании. А когда серебристая заря выныривала из волн Валенсийского залива и утренний лет почтовых голубей с Балеарских островов возвещал миру рождение дня, «Инфернал» триумфально въезжал под свод вокзала в Барселоне. И здесь его приветствовали восторженные возгласы толпы и восхищение встречающих зевак:

— Bravo torn! Tren diabolico! Viva bestia de inferno!*

Великолепный трехдневный рейс был завершен...

Так «Адский» объезжал средиземноморское побережье уже пять лет, то есть с момента, когда какой-то лондонский globetrotter** воплотил в жизнь осенившую его идею запуска подобного поезда. Проект, якобы случайно опубликованный в одной из передовых статей журналом «The International Sportsman***», был встречен с пылким восторгом в кругах туристов и путешественников. Немедленно было основано международное акционерное общество «The International Mediterranean Railway Association****», в состав которого в качестве акционеров вошли несколько мультимиллиардеров, представлявших четыре наиболее заинтересованные средиземноморские державы, то есть Англию, Францию, Италию и Испанию. Общество, получив значительный оборотный капитал и заручившись весомой поддержкой соответствующих правительств, без промедления приступило к строительству средиземноморской трассы.

____________

* Свирепый бык! Дьявольский поезд! Да здравствует адская бестия! (исп.).

** Человек, много путешествующий по свету (англ.).

*** Международный спортсмен (англ.).

**** Международное общество средиземноморских железнодорожных путей (англ.).

- 248 -

Задача была грандиозной, поскольку, учитывая небывалую скорость будущего поезда, его путь нигде не мог пересекаться с другими, уже существующими, так что новая железнодорожная линия должна была от начала до конца сохранять полную независимость от сети обычный путей. Тогда же под руководством первоклассных специалистов был изготовлен состав вагонов и построены локомотивы.

Поскольку движущей силой должен был стать динамо-электрический ток, при помощи которого локомотив мог бы развить громадную скорость свыше трехсот километров в час, то и конструкция самого поезда значительно отличалась от всех существовавших ранее и требовала необычайной точности исполнения всех деталей.

Через год новая железная дорога была готова, и при участии международных делегаций состоялось торжественное открытие линии. Под несмолкающие приветственные возгласы многоязычной толпы «Адский Средиземноморский», украшенный англо-романскими флагами, покинул новый крытый вокзал в Барселоне и с сатанинской скоростью помчался к снежным вершинам Сьерра-дель-Кади*. Энтузиазм зрителей превзошел все границы. Торжественное открытие превратилось в большой международный праздник, который с громким шумом отразили в прессе. Многочисленные газетные статьи на эту тему были исполнены триумфа и гордости; журналисты писали о гении Европы, о гигантском развитии техники двадцать первого века, выдвигали неимоверно дерзкие прогнозы на будущее.

А тем временем «Инфернал» с удивительной пунктуальностью совершал свои неистовые рейсы. Впоследствии в кольцевое движение было запущено семь таких поездов, то есть по одному на каждый день недели. Вскоре выяснилось, что новым транспортным средством пользуются не только заядлые любители спорта, туризма и путешествий, но и торговцы, государственные мужи, дипломаты и жаждущие впечатлений художники.

____________

* Горный хребет на севере Каталонии, часть предгорья Пиренеев.

- 249 -

Таким образом, первоначальный масштаб задач новой железной дороги значительно расширился и охватил почти всю совокупность жизненных потребностей, открывая безграничные и прекрасные горизонты. В результате каждый культурный европеец полагал для себя делом чести хотя бы раз в жизни прокатиться на «Инфернале».

Сегодняшний вторничный тур, который должен был начаться 23 августа 2345 года*, должен был оказаться весьма интересным, поскольку на этот раз «Mediterrane» вез научную экспедицию, которая намеревалась на полном ходу поезда провести в нескольких точках пути ряд измерений и опытов в области астрофизики; поскольку в это время ожидалось появление кометы, предсказанное еще десять лет назад, и исследовать некоторые сопутствующие ей феномены. Кроме этого, в Марселе к ученым присоединились несколько английских и французских дипломатов, спешивших на международный конгресс в Константинополе.

Миновали Тулон, оставили далеко позади очаровательную Ниццу и в дьявольском темпе приблизились к городу рулетки, азарта и всевластного случая — Монако.

В вагоне-ресторане, располагавшемся в середине поезда, царил неописуемый гвалт. Пора была поздняя, вечер готовился превратиться в ночь; подавали ужин. Капелла испанских цыган, устроившись в углу вагона на подиуме, устланном красным сукном, наигрывала какие-то danze appassionate*, пламенно-страстные болеро и головокружительные мелодии танцев смуглой от солнца Перуджи, страстно стонали скрипки, тихо рыдала меланхоличная флейта. Под потолком ярко сияли цветы электрических

____________

* Здесь и в конце рассказа имеет место авторская ошибка, не замеченная редакторами еще в первом издании 1922 г., отчего она так и кочует по новым сборникам до сих пор. Ранее речь шла о том, что действие рассказа происходит в XXI веке, но далее автор решил отодвинуть действие на 300 лет вперед, в 2345 год, забыв исправить упоминания XXI века ранее и далее по тексту. Так что фактически действие рассказа происходит в 2045 году, но даже в новых польских изданиях эта ошибка продолжает оставаться на совести редакторов. Ради аутентичности в тексте оставлен 2345 год, фактически же вместо него следует читать 2045. (Примен. пер.)

** Страстные танцы (ит.).

- 250 -

ламп, пучки стеклянных гидр, букеты хрустальных актиний, рассеивая струящийся свет на головы пирующих. Кто-то напевал в углу арию тореадора...

За одним из столов шел весьма оживленный разговор. Общество собралось изысканное: несколько ученых, пара художников, двое журналистов и один дипломат. Разговаривали об эволюции культуры на Земле, о ее темпах на протяжении последнего столетия и вероятных конечных целях. Сейчас как раз завершал свою речь сэр Реджинальд Пембертон, известный английский астроном.

— Господа, — произнес он тихим, чуть картавым голосом. — Господа! Учитывая колоссальное развитие земной культуры за несколько последних столетий и аномальное ускорение ее темпа по сравнению с черепашьим движением предыдущих эпох, мы приходим к неоспоримому выводу, что человечество вскоре окажется в стадии какого-то великого кризиса.

— Почему? — возразил его визави Шарль Жерар, журналист из Бордо. — Почему, уважаемый господин Пембертон? По моему мнению, эволюция может двигаться как угодно, с неравномерным ускорением, и здесь нет основания для возбуждения страха перед катаклизмами.

Астроном снисходительно улыбнулся.

— Потому, дорогой господин Жерар, что везде во Вселенной царит закон пульсации энергии и связанный с ним второй закон энтропии. Как в макрокосмосе, так и в микрокосмосе, вслед за периодом концентрации энергии наступает этап ее медленного рассеивания вплоть до нуля. Это словно мощные вдохи и выдохи энергии, которые повторяются в неумолимом ритме на протяжении безграничного времени. У меня такое впечатление, что после нынешнего нарастания очень скоро, может, даже в самом ближайшем будущем начнется снижение мировой энергии, не менее сумасшедшее по своим темпам.

Жерар задумался.

— Итак, — заметил он через мгновение, — вы применяете к макрокосмосу безжалостный закон пульсации, открытый в радиологии мира атомов?

- 251 -

— Разумеется, ведь мир един.

— Позволю себе лишь маленькую коррективу, — вмешался в разговор молчавший до сих пор профессор физики из Варшавского университета Я. Лещиц. — Я разделяю мнение коллеги Пембертона, однако с определенными оговорками. И я в принципе допускаю возможность близкой энтропии, но лишь частичной. Ибо не могу согласиться, что полный распад уже сейчас охватывает все мироздание или хотя бы только нашу почтенную старушку-Землю. Самое большее, с ее поверхности могут исчезнуть определенные категории явлений, люди, предметы, возможно, целые нации.

— Как это? — ужаснулся Свен Варборг, известный шведский путешественник и географ. — Полный распад? Нечто вроде абсолютной смерти? Гм, это странно. Вы, спиритуалист, верите в возможность абсолютного небытия?

— Да, в случае полной материализации духовного начала. В некоторых категориях жизненных явлений и у некоторых отдельных лиц физический аспект феноменальным образом иногда доходит до такого безусловного превосходства, что духовный элемент в них полностью исчезает — он просто-напросто улетучивается из негостеприимной оболочки.

— В самом деле, — поддержал его поэт «Молодой Италии» Луиджи Ровелли, — именно наша эпоха устремилась в направлении практического материализма. Наш «гигантский» прогресс, к сожалению, очень односторонний. После временного роста в метафизическом направлении, который проявился после великой европейской войны 1914—1918 годов, наступил тем более постыдный откат в прямо противоположную сторону.

— Частичная энтропия... — скептически буркнул англичанин. — Что-то мне не кажется убедительной ваша теория.

— Я мог бы привести вам в доказательство множество примеров. Все ведь не раз слышали о таинственных исчезновениях определенных людей или вещей: они исчезают, словно камни в воде, неведомо как и куда. Попросту пропадают с лица земли, необратимо рассеиваются в пространстве. И это даже нельзя назвать смертью, поскольку тут про-

- 252 -

исходит переход в новую форму бытия. Это что-то хуже смерти — полный распад, переход в абсолютное небытие.

Сэр Пембертон нервно поправил пенсне.

— Господа, — сухо ответил он, — я не разделяю вашего презрения к современной культуре и не понимаю, что должна означать дифференциация между материалистическим и спиритуалистическим духом цивилизации. Эволюция едина, и она ведет человечество вперед на протяжении веков. Поэтому я поднимаю тост в честь нашей цивилизации. Да здравствует двадцать первый век!

Несколько голосов повторили это восклицание, несколько рук поднесли бокалы к губам.

Лещиц не поддержал тост. Неохотно отодвинул бокал с рубиновым напитком и выглянул в окно...

Поезд мчался вдоль пляжа, залитого половодьем лунного сияния. В паре метров от железнодорожной насыпи рябь морских волн обливало небесное серебро. Где-то далеко на горизонте мрак бездны пронзали красные огни парохода, огромные глаза сторожевых прожекторов ночным дозором обшаривали побережье. Какой-то заблудившийся самолет пересекал поднебесный простор вдоль движения поезда, бросая в тихую августовскую ночь сигналы ракет, огненных фейерверков...

Лещиц оторвал взгляд от окна, встал и, молча попрощавшись с компанией, направился в правое крыло вагона.

Здесь было немного тише. Опущенные абажуры на лампах рассеивали темно-розовый, пылкий, полный таинственности свет.

Утомленный, он забрался в самый темный угол, тяжело опустившись на какую-то кушетку. Чувствовал себя сонным и словно чем-то разочарованным.

Неподалеку за круглым столиком под окном сидели двое молодых красивых людей — вероятно, какие-то молодожены в брачном путешествии. До него долетали фрагменты приглушенной беседы, обрывки фраз, осколки слов. Говорили на языке рыцарской Кастилии. Лещиц знал этот язык и безмерно любил его. Ежесекундно в его чувствительное нервное ухо ударяли звуки, крепкие, словно да¬

- 253 -

масская сталь, сладкие и в то же время ласковые, словно прикосновение бутона розы.

— Elegida de mi corazon! — страстно шептал мужчина. — Dulcissima Dolores mia!*

— Querido amigo mio! Mi noble, mi carissimo esposo!** — отвечала сеньора, склоняя прекрасную темноволосую голову на его плечо.

И вновь они некоторое время ехали молча, опьяненные вином любви, влюбленные друг в друга до безумия. В какой-то миг она судорожно ухватила его за руку и, показывая на серебрящуюся за окном ширь волн, заговорила изменившимся голосом:

— Дорогой мой! Как прекрасно было бы сейчас, в этот божественный момент, который уже никогда к нам не вернется, сгинуть вместе там, в этих так соблазнительно блестящих течениях.

Мужчина вздрогнул и внимательно взглянул на нее.

— Ты права, — ответил он через мгновение, будто сквозь сон. — Такое пышное серебристое ложе... — повторил уже более уверенно. — Разве мы не достигли зенита счастья? Нам больше нечего ожидать от жизни.

И снова ненадолго замолчали, всматриваясь, как загипнотизированные, в сияющее море.

Через минуту он, не отводя глаз от захватывающей картины, сказал уже ровно, спокойно, почти холодно:

— Аведь нас разделяет не такое уж большое расстояние. Достаточно было бы всего лишь небольшого, в несколько метров, отклонения трассы вправо, один рывок, один упругий прыжок — и поезд по великолепной дуге параболы сошел бы с рельсов в пучину... Ты задрожала, Долорес? Ну, нет, нет. Успокойся!

И, прислонившись своим виском к ее виску, шептал слова утешения и успокоения.

Лещиц поднял отяжелевшие веки и встретил взгляд чьих-то темных глаз, неистово блестевших в полумраке.

____________

* Избранница моего сердца!.. Моя сладкая Долорес! (исп.)

** Мой любимый друг! Мой благородный, бесценный человек! (исп.)

- 254 -

Стряхнул остатки сонливости и взглянул внимательнее. Ему ответила мягкая, немного затуманенная задумчивостью улыбка незнакомого товарища по путешествию в фантастическом наряде индийского махатмы.

— Аменти Ришивирада, — представился мыслитель с берегов Ганга, — толкователь тайного знания и служитель великого Будды из Мадраса.

И протянул ему руку из-под складок одежды восточных йогов, ниспадающей до самого пола.

Знакомство состоялось.

— Эти молодожены из Кастилии, — начал разговор индус, — поведали о себе великую правду. Они в самом деле уже достигли самой высшей, доступной для них точки на жизненном пути и больше ничего не могут ожидать от будущего. Ибо и сами они больше ничего не привнесут в жизнь и не поднимутся выше. Они полностью выразили себя в своей любви. Поэтому они должны сгинуть и самоустраниться с лица земли, как те, кто уже ничего не способен пожелать.

В этот момент за окнами молниеносно промелькнули ярко освещенные строения и объекты какой-то крупной станции; на секунду вглубь вагона ворвался сноп зеленого света, направленный в пространство прожектором с какой-то башни, хлынул поток огней вокзальных фонарей. Поезд проходил через Монако.

Махатма, пренебрежительно улыбаясь, показал рукой на уже исчезающий во мраке ночи город:

— Вот расцвет европейской цивилизации и прогресса.

— Слишком однобокое суждение, махатма, — возразил Лещиц. — В Европе тоже существуют прекрасные, возвышенные духом вещи, радующие душу.

— Знаю, — лаконично ответил Ришивирада. — Однако преобладает то, что предназначено для тела и его потребностей. А по тому, что в нем на самом деле преобладает, мы ведь и оцениваем его характер, не так, мой друг из Лехистана*?

— Ну... Да.

____________

* Лехистан — название Польши в некоторых восточных языках, образованное от исторического этнонима «ляхи».

- 255 -

Индус несколько раз погладил свою длинную молочно-белую бороду, которая почти достигала пояса, и продолжал говорить, заняв место напротив:

— Эти господа за столом, ваши ученые товарищи из Европы, вполне довольны Землей и состоянием человечества. Я слышал все, о чем вы беседовали минуту назад.

— Ну, не все, — поправил его Лещиц. — Не все мы так гордимся нашей современной цивилизацией.

— Знаю. Например, вы и тот молодой итальянец.

— Нас больше.

— Возможно. Было бы обидно, если бы было иначе. Странное дело, как часто европейская наука будто бы приближается к нам, детям Великой Тайны, и все-таки как же она до сих пор от нас далека. Профессор Пембертон верно предвидит приближение скорой катастрофы. И мы тоже прозреваем ее, однако она не представляется нам в столь отчаянно-мрачных красках, как сторонникам его взглядов. Ибо пусть даже Земля и погибнет, но не исчезнет ее бессмертный дух, который возродится через века и вновь облачится в плоть.

— А индивидуальность ее обитателей?

— Она также останется нетронутой. Ибо Вселенная вечна и происходит из Духа, однако лишь периодически становится доступной взору. Поэтому время от времени волна жизни накрывает нашу планету, прокатывается по ней на протяжении каких-то трехсот миллионов лет и, выполнив свою задачу, переходит к другой планете. И тогда, в ходе движения жизнетворной волны, которая называется манвантара*, возникают и гибнут человеческие расы, число которым семь. А когда Земля и ее население заканчивают свое развитие в течение одного оборота, наступает период отдыха и передышки, так называемая ночь Земли, пралайя**, продолжительность которой равна времени манвантары.

____________

* Манвантара (санскр.) — мера времени в индуизме: период обращения космической волны, которая порождает жизнь на Земле.

** Пралайя (санскр.) — ночь Земли, период отдыха, когда замирает все живое.

- 256 -

— И когда же человечество достигнет своей наивысшей точки развития?

— В конце седьмого оборота. Тогда Дух его освободится от нового воплощения и упокоится в лоне Предвечного. Согласно расчетам посвященных в тайну, сейчас мы находимся на исходе четвертого оборота.

— То есть, иначе говоря, конец Земли уже близок?

— По сравнению с вечностью — да. Однако если мерить время продолжительностью средней человеческой жизни, то до четвертой пралайи еще далеко. В любом случае у нас впереди есть еще несколько десятков тысяч лет.

Лещиц улыбнулся:

— Значит, еще можно спокойно пожить. Во всяком случае, мы с вами не дождемся этого необыкновенного момента.

Стряхнул пепел с сигары и, коротко взглянув в величественное лицо индуса, заговорил:

— Но до тех пор, пока наступит день четвертого разъединения скреп земных, ему будут предшествовать отдельные предзнаменования, не правда ли? Допускаешь ли ты, махатма, возможность энтропии в ограниченных пределах?

— Почему бы и нет? Частичная пралайя является вполне бесспорным явлением. Сухая ветка погибает и отваливается от ствола раньше, чем живые побеги, которые еще успеют распустить почки... Впрочем, и такая пралайя может быть двоякой: либо временным упадком, пусть даже на период десятков миллионов лет, но с надеждой на возвращение, или же абсолютной гибелью без возможности нового возрождения. Последний случай в истории мира редок, однако возможен; это справедливое наказание за леность духа, который позволил плоти полностью поработить себя.

Замолчал и, опершись рукой о подоконник, смотрел на проносящийся перед глазами ночной пейзаж.

В этот самый миг поезд проезжал мимо какой-то станции. На мгновение с навеса над перроном в окна ударила вспышка света и тут же пропала.

- 257 -

— Ментон, — пояснил Лещиц, — последняя станция Французской Ривьеры; через несколько минут пересечем границу и въедем на итальянскую территорию.

И взглянул на часы:

— Восемь сорок пять. Неслыханная вещь, сдается мне, что мы серьезно опаздываем. В это время мы уже должны быть по крайней мере в Сан-Ремо, если не в Порто-Маурицио.

— В самом деле. Темп поездки значительно снизился. Я это заметил еще час назад, наблюдая картину за окнами: детали пейзажа перемещаются теперь перед глазами гораздо медленнее, чем прежде; то, что ранее сливалось в серую однородную непрерывность, теперь выделяется вполне отчетливо.

— Parbleuf — выругался какой-то француз, приближаясь к ним с часами в руке. — Если мы будем так ползти и дальше, то не увидим восход солнца в Венеции.

— Вы его не увидите, — спокойно подтвердил Ришивирада, глядя куда-то вдаль в пространство.

Француз посмотрел на него через монокль с сосредоточенным вниманием:

— Etes-vous prophete?*

Но, видя, что индус, похоже, не замечает его, повернулся на каблуках и попрощался с ним с ироничной улыбкой:

— Ah, du reste — je m’en fiche***.

— Пересекаем границу, — отозвался кто-то с противоположного конца вагона.

— Bendita se tierra de Italia!**** — вполголоса вздохнул влюбленный испанец.

— И ты будь благословлен на пороге моей отчизны, - ответил ему патетичный поэт-итальянец. — Мы въезжаем в область великолепной Ривьеры-ди-Поненте. А вот и первая большая станция на этой стороне — Вентимилья.

Поезд миновал станцию и помчался дальше. Спустя недолгое время пейзаж заметно изменился. Очевидно, они

____________

* Черт побери! (фр.)

** Вы пророк? (фр.)

*** Ах, в конце концов, мне на это наплевать! (фр.)

**** Благословенна будь земля Италии! (исп.)

- 258 -

свернули вглубь материка, ибо морская гладь, преданно сопровождавшая их до сих пор по правую сторону поезда, теперь куда-то исчезла. Зато с противоположной стороны воздвиглись мощные скалистые склоны каких-то гор...

Температура снаружи резко упала, судя по тому, что окна вагонов внезапно покрылись мглистой изморозью. Кто-то, чувствительный к холоду, подал ток на змеевики системы обогрева под обшивкой стен.

— Corpo di Вассо!* — сетовал Ровелли. — «Инфернал» мне сегодня совсем не нравится; мы снова ползем черепашьим шагом.

И впрямь, поезд замедлил свой бег. Словно измученный бешеным темпом увертюры, теперь он тяжело дышал и лениво полз по предгорной местности. Внезапно раздался протяжный свист локомотива, скрежет резко заторможенных колес, и поезд остановился. Несколько голов высунулись из окон купе, чтобы узнать причину.

— Вот черт возьми! Стоим на перегоне!

— Нет-нет. Виден какой-то сигнал. Это где-то недалеко от станции.

— Но что это за станция, к дьяволу?

— Наверное, Сан-Ремо.

— Это невозможно. Рановато. В конце концов, хоть бы и Сан-Ремо, но почему он встал? У этого поезда ближайшая остановка только в Генуе.

— Терпение! Подождем — увидим.

Лещиц внимательно смотрел на сигнал. Он ярко светил там, вверху, по правую сторону пути в виде большого фиолетового фонаря, прикрепленного к одной из рук семафора.

— Необычный сигнал, — буркнул он, оборачиваясь обратно внутрь купе и сталкиваясь лицом к лицу с Ровелли: — Вы видели это?

— Конечно. В самом деле, я впервые сталкиваюсь с таким железнодорожным знаком. Что за цвет! До сих пор я слышал, что в сигнализации используются только зеленый, красный, голубой или белый цвет, но что может означать фиолетовый — понятия не имею.

____________

* Труп Вакха! (итальянское ругательство, аналог «Черт подери»).

- 259 -

— Господин кондуктор, — спросил кто-то пробегавшего по вагону вагонного служащего, — что означает этот сигнал?

— А черт его знает, — ответил растерянный железнодорожник и понеся к голове поезда.

— Хорошая история, — проворчал Пембертон. — Сами служащие не понимают сигналов. Боюсь, не попали ли мы в какую-то передрягу. Может быть, стоит выйти и разузнать, что там к чему, впереди, у машиниста?

— Выходите, выходите! — отозвались несколько голосов снаружи.

— Кто там кричит?

Ему ответил гул толпы под окнами. Очевидно, пассажиры толпой покидали вагоны.

— Ну, тогда выходим!

Через минуту вагоны совершенно опустели. Подталкиваемые общей мыслью, все устремились в сторону станции. На склонах насыпи в фиолетовом свете сигнала чернели вытянутые силуэты мужчин, женщин и детей. Еще минуту назад шумные и возбужденные, теперь они шли как-то тихо и спокойно, ровным шагом, совсем не торопясь...

Лещиц почувствовал чью-то ладонь на плече. Обернулся и увидел серьезное лицо махатмы.

— Друг из Лехистана, держись сейчас рядом со мной.

Профессора немного удивил его тон, однако ученый йог

был ему симпатичен, поэтому он, взяв его по-дружески под руку, ответил:

— С большим удовольствием, махатма.

Проходя мимо локомотива, он хотел обратиться с вопросами к машинисту, однако того в кабине уже не было: следуя примеру других, он оставил поезд на милость Провидения и направился к станции.

— Ничего не поделаешь — мы тоже должны идти в ту сторону. Однако что это за станция, черт бы ее побрал?

— Скоро ты удовлетворишь свое неуместное любопытство, — заверил Ришивирада.

Примерно в нескольких десятках метрах за семафором обозначились контуры строения.

- 260 -

— К дьяволу! — выругался Лещиц, минуя последнюю стрелку. — Здесь все выдержано в одном цвете. Смотри, махатма! Все указатели между путями светятся фиолетовым. Да и вся станция утопает в том же самом цвете; ни на одной лампе нет обычного белого плафона; все они рассеивают этот жуткий фиалковый свет.

— Станция Буон-Ритиро, — прозвучал за их спинами голос Ровелли.

— Ага, действительно, — удивился Лещиц, читая надпись на фронтоне навеса над перроном. — На польский это можно перевести примерно как «Добрый приют»? Красивое название. Но откуда она взялась на этой линии?

— А я никак не могу ее вспомнить, хотя как урожденный генуэзец отлично знаю эти края.

— В моем железнодорожном расписании я ее тоже не нашел.

— Загадки, господа, сплошные загадки.

Подошли к группе кондукторов, лениво бродивших по перрону.

— Почему не едем дальше? Что вызвало остановку в движении?

Те изумленно посмотрели на них, словно не понимая, о чем, собственно, идет речь.

— А зачем ехать дальше? — сподобился наконец на ответ самый решительный из них. — Разве нам здесь плохо? Спокойствие, тишина, как в раю.

— Истинный приют уставших душ, как Бог свят, — восхищался второй.

— И поэтому, наверное, вы уже выключили свои фонарики, единственные лампочки в этом странном месте, которые еще испускали белый свет?

Те ответили добродушными улыбками:

— А и верно, поэтому. Почему мы должны вступать в противоречие с цветом, который здесь царит? Впрочем, теперь они нам уже не нужны. Мы все равно не поедем дальше.

— Люди! — крикнул уже вконец разъяренный Лещиц. — Вы что, с ума посходили? Что это значит?

- 261 -

Ришивирада мягко взял его под руку, отводя в сторону.

— Любезный профессор, напрасен твой гнев. Разве ты не видишь, что, кроме нас троих, никто, похоже, не возмущен нынешним положением вещей? Разве не видишь, что все выглядят вполне довольными? Так зачем удивляться поведению этих добрых и простых людей?

Лещиц невольно оглянулся вокруг. В этот миг со всех сторон будто засверкали тысячи новых огней, заливая фиалковым половодьем окрестности, до сих пор скрывавшиеся в полумраке.

Ученый и поэт невольно издали возглас восторга. Ибо перед их взором предстала изумительно грозная картина. Участок железной дороги, на котором отдыхал «Инфернал», представлял собой узкое ущелье, стиснутое между двумя линиями почти отвесных, пугающе нависающих скальных стен, вздымавшихся в небо километра на три. К подножию одного из этих великанов прислонился вокзал Буон-Ритиро. Прислонился преданно, словно с тихой покорностью ребенка, охваченного смертельной тревогой. Выступающие из склона горы две ужасные скалы, две хищные лапы титана повисли над станцией, грозя беспощадным уничтожением.

От этих отвесных стен внезапно ударил тот странный фиолетовый блеск, который наполнял собой все вокруг. Скалы «Доброго приюта» фосфоресцировали.

В этом устрашающе прекрасном свете Лещиц увидел лица товарищей по путешествию.

Они были удивительно спокойные и сонные. Люди, еще недавно так настойчиво допытывавшиеся о причине остановки поезда, полные жизни и любопытства, теперь словно стали безразличны ко всему. Медлительные, вялые, они блуждали поодиночке или группами по пути перед станцией, прохаживались уставшим шагом по перрону или, измученные, бессильные, опускались на скамейки. Женщины с детьми нашли себе приют в зале ожидания и, казалось, готовились к ночному отдыху. Никто не думал о дальнейшем путешествии. Будто в результате таинственного соглашения почти никто ни с кем

- 262 -

не разговаривал. Пассажиры молча старались обходить недавних спутников и словно избегали смотреть друг другу в глаза.

— Где персонал этой странной станции? — прервал молчание Ровелли. — Пойдем к начальнику. Может, он нам что-то объяснит. Здесь все блуждают, словно тени.

— А пойдем, — оживился Лещиц, стряхивая с себя необычную задумчивость, которая им овладела.

— Напрасный труд, — попытался удержать их Ришивирада.

Однако они не дали себя отговорить от принятого решения и пошли в управление станции. Нашли пустую комнату с несколькими выключенными телеграфными аппаратами на столе. Им повстречался знакомый кондуктор с «Инфернала».

— Господин, — нетерпеливо обратился к нему Лещиц, — где начальник этой станции?

— Здесь нет никакого начальника.

— Что?! Вы издеваетесь?

— Упаси боже. Мы искали, но на станции нет ни одного служащего. Вообще в момент нашего прибытия на вокзал здесь не было ни одной живой души.

— А обходчики, а стрелочник?

— Совсем никого из железнодорожников, кроме наших с «Инфернала».

— Тогда кто поддерживает порядок на станции, кто вывешивал сигналы, кто зажигал эти проклятые фиолетовые огни?

Кондуктор пожал плечами:

— Я знаю столько же, сколько и вы. Спокойной ночи, господа, я иду спать.

И, широко зевнув, улегся на одной из скамеек. Его товарищи уже успели опередить его в этом. Весь персонал «Инфернала» еще раньше поголовно улегся на полу веранды перрона и, подложив под головы шинели, спокойно уснул, будто после завершения рейса.

— У меня такое впечатление, — заметил Ровелли, возвращаясь с товарищем в ту сторону, где они надеялись найти

- 263 -

махатму, — что атмосфера станции действует как сильный наркотик.

— Похоже, это тот проклятый фиалковый свет. Смотрите, он действительно обладает изумительными свойствами; пронизывает тело насквозь, проходит сквозь ткани, как лучи Рентгена.

— В самом деле. Феноменальное явление! Несколько человек, которые еще слоняются по колее, просвечены насквозь: я отсюда четко различаю очертания их скелетов. Однако и они уже устали от прогулки и выходят из игры.

Люди, похоже, уходили с рельсов, укрываясь под навесом перрона.

— Смотрите! — вполголоса воскликнул Лещиц. — Это не сэр Пембертон?

— Ну да, это он. Но в каком плачевном состоянии! Еле держится на ногах. И тот второй рядом с ним не лучше - кажется, это журналист Берхавен.

Между тем оба мужчины приблизились к ним. Пембертон ворчал сонным голосом:

— I am much tired! Я смертельно устал! О, yes, господа! Where is ту sleeping-room ? Му sleeping-room!* — жалобно повторил он и рухнул без сознания между рельсами, увлекая за собой своего спутника.

Вскоре вся станция выглядела как одна большая спальня; люди спали кто где мог: на стульях, на скамейках, на полу; нескольких сон сморил в стоячем положении, опирающихся на декоративные колонны, несколько пассажиров лежали на путях между колеями, на рельсах, на склонах насыпи. И на этот табор людей, погруженных в какой-то чудовищный коллективный наркоз, сверху, с молчаливых обрывов и утесов лился свет — ласковый, успокаивающий, темно-фиалковый...

Ни с того ни с сего Лещицу вдруг вспомнились слова зловещей молитвы первого лица из пролога «Кордиана» Словацкого:

____________

* Я очень устал!.. О, да!.. Где моя спальня? Моя спальня! (англ.)

- 264 -

— Погибельный свет, — прошептал Ровелли, крепко хватая Лещица за руку. — Пойдем отсюда! Меня здесь словно морозом сковывает. Ну, пойдем уже!

— Куда нам идти? Ведь мы не знаем дороги. Я вижу эту местность впервые в жизни.

— Я тоже. Однако я рассчитываю на махатму. У него инстинкт первобытного человека. Помимо нас двоих, он третий, кто остается здесь в полном сознании. Смотрите, он подает нам знаки.

И в самом деле, индус уже с нетерпением ждал их. Его благородная стройная фигура выглядела теперь будто бы еще более высокой, исполненной какой-то сверхчеловеческой величественности. Уже издали, нетерпеливыми движениями рук он звал их следовать за собой.

Когда его наконец догнали на дороге, он произнес, не прекращая идти в выбранном направлении:

— Мы не можем терять ни минуты. Я должен как можно скорее вывести вас за пределы действия света.

Поэтому дальше они молча шли на восток от загадочной станции по какой-то тесной скальной горловине. В какой-то момент рельсовый путь вдруг кончился и превратился в узкую тропинку между утесами.

— Теперь вы можете на минуту обернуться, — первым нарушил молчание Ришивирада, опираясь на каменный выступ в форме террасы.

Его товарищи поспешно воспользовались этим разрешением. И тогда в далекой перспективе они в последний раз узрели станцию Буон-Ритиро, а там, еще дальше, позади нее — чернеющие очертания «Инфернала»...

Внезапно из фосфоресцирующих гранитов начали выплетаться густые фиолетовые пряди мглы, скатываясь громадными и плотными клубами на вокзал и железнодорож¬

- 265 -

ное полотно. Они вырастали из ощетинившихся острыми шпилями вершин, из выстланных осыпями расселин, ущелий, перевалов и, сворачиваясь в чудовищные муфты, лавиной падали вниз. Вскоре они покрыли собой все. В хаотическом фиолетовом сплетении облаков безвозвратно исчезла станция, омертвевший поезд и спящие путешественники...

— Это конец, — вполголоса сказал индус. — А нам пора в дорогу. Через три часа увидим рассвет.

И, уже ничего не говоря друг другу, они двинулись дальше на восток...

-------------------------

Европейские газеты с 30 августа и в последующие дни 2345 года разнесли сенсационную новость о таинственном исчезновении поезда «Infernal Мeсditеrrane номер 2», который покинул Барселону 23 августа в 18.10. Последней станцией, которая сигнализировала о его появлении в 21.15, была итальянская Вентимилья. Какова была дальнейшая судьба поезда и его пассажиров, неизвестно. В любом случае в Сан-Ремо его уже не видели ни в ту ночь, ни в последующие. Однако катастрофа была исключена; нигде на линии не нашли ни малейших следов, которые подтвердили бы такое предположение. Все поиски и расследования закончились ничем. «Инфернал» непостижимым образом исчез без следа где-то на перегоне между Вентимильей и Сан-Ремо.

ЭНГРАММЫ ШАТЕРЫ

Баллада о верном сердце

Пространство было пустым. На всем обозримом протяжении тянулись лишь ленты рельсов, да торчали по обочинам мостовой телеграфные столбы. Когда ветер на мгновение затихал, в проводах слышалось приглушенное мурлыканье тока; когда возвращался снова, подкрепленный множеством свежих порывов, глухой говор депеш жалобно ворчал в пространстве...

С придорожных деревьев время от времени слетали пожелтевшие листья и, попавшись в когти мятежных вихрей, рвущих их на части, переносились через насыпь на другую сторону или, вытянувшись увядшей, шелестящей ватагой, грустно катились вдоль дороги. На осеннем небе сумерки расстилали полотнища из облаков и одевали мир в цвета серой скуки, в полотно из туманов; в дождевом помешательстве блуждала по полям тихая меланхолия...

Шатера плотнее закутался в плащ, поднял воротник и пошел дальше. Начальник станции любил эти прогулки в сторону Кнежова вечерней порой, когда все мутнеет, очертания размываются и мир отдается во власть сумеречного царства. Ему нравился этот удивительный час под конец дня, когда тени заволакивают землю и рождается великая тайна. Каждое дерево, каждый куст, каждый ветряк или лежащий на краю поля камень преображался в предивную

- 267 -

загадку, встречные люди и манили и обманывали видом своим. Из закоулков сумерек выплывет кто-то безымянный, расправит скорченные дремотой члены, поднимет голову, улыбнется. Бедное, обездоленное создание серого часа. Начальник станции в Закличе понимал глубокий лиризм этого времени, ибо чувствовал, что в мелодиях сумерек плывут его собственные, берущие за сердце тона.

Людвик Шатера был любителем воспоминаний, ибо никогда не мог смириться с вечным течением событий, вещей и людей. Каждое мгновение, безвозвратно уходящее в прошлое, имело для него бесценную, неоплатную стоимость, и с каждым из них он расставался с чувством невыразимого сожаления. Он отдал бы все что угодно за то, чтобы вернуть их с этого пути, остановить исчезающих там, за поворотом! Но знал, что жертва будет напрасной и он не спасет того, что прошло, поэтому жизнь его, в конце концов, стала розарием прощаний и расставаний, одной большой, наполненной бесконечным лиризмом песнью разлуки в глубинах верного сердца, посвященной тому, что прошло и развеялось вдали...

Больше двух лет, в сумеречные часы, когда уже прошли все поезда и он был свободен от службы до трех часов утра, Шатера выбирался на прогулку, всегда в одну сторону: в направлении ныне не существующего полустанка в Кнежове. Год назад здесь еще стояло станционное здание с башенкой стрелочника перед входом, с двумя семафорами и парой стрелочных переводов. Начальником маленькой станции, расположенной всего в четырех километрах от Заклича, был приятель Шатеры, помощник Дронь, тихий, добродушный и усердный чиновник. Полустанок в Кнежове, у которого притормаживали только товарные поезда, выполнял важную функцию маневровой станции для грузовых вагонов, которые переводили на боковую линию, где они некоторое время отстаивались, прежде чем их отправят в дальнейший путь.

Эта станция, существовавшая с незапамятных времен, внезапно ни с того ни с сего была ликвидирована. То ли ее сочли лишней, то ли оказалась излишне обременительной

- 268 -

для железнодорожного бюджета — неведомо: достаточно того, что эта маленькая станция закрылась. Дроня перевели куда-то на границу, а стрелочника Зака определили на службу при станции в Похмарзе. От прежней станции не осталось и следа: здания снесли до основания, рабочие объекты и сигналы убрали. Исчез с лица земли даже сад, окруженный штакетным забором, в котором они с приятелем провели столько вечерних часов, поснимали даже рельсы для перевода вагонов на другой путь. Только верстовой камень, белевший в нескольких шагах от телеграфного столба, указывал место, где когда-то была станция.

Этот камень, зримый след жизни, которая застыла здесь, этот камень, белый свидетель событий, что прошли безвозвратно, стал целью вечерних прогулок Шатеры. Обыкновенно начальник выходил из Заклича после отправления последнего поезда около пяти часов вечера и после часа ходьбы добирался до верстового камня в Кнежове. Под сиянием заходящего солнца летом и весной, под бурой мглой в конце осени и зимней порой сидел на этом белом обломке прошлого и в глубокой задумчивости курил трубку. Космическая тоска и великая тишина полей всегда сопровождали его в этих прогулках... Когда возвращался к себе, в Заклич, было уже совсем темно...

Так прошел год с момента закрытия полустанка. Прогулки до Кнежова превратились в нечто насущное, во что-то, без чего невозможно жить — они стали его «второй натурой». Шатера чувствовал себя больным, когда обстоятельства складывались столь фатально, что он не мог совершить свою вечернюю прогулку.

Пока не случилось некое событие, которое, казалось, вознаградило его за сердечную верность, необычайным образом исполнив многодневные мечтания...

Это было так давно, в памятный день девятого октября.

Вечером, как обычно, около пяти, Шатера надел новый мундир, накинул на плечи недавно приобретенную шинель со значками начальника и, покрепче натянув служебную фуражку, двинулся к Кнежову. Вечер был, как всегда в это время, мрачный и унылый. В небе боролись с ветрами оло¬

- 269 -

вянные тучи — шел дождь, словно просеянный через решето, а сквозь завывания штормового ветра время от времени прорывались хриплые крики промокших ворон и галок.

Начальник шел неверным шагом, более грустный и подавленный, чем обычно. Вечер этот поднял в нем волну воспоминаний, более сильную, чем когда-либо. Ибо в этот день была годовщина закрытия станции. Он помнил, как переживал момент расставания с другом. Тогда, во время разговора, Дронь внезапно замолчал и быстро подошел к окну, словно высматривая что-то в пространстве. Через некоторое время он повернулся и, пожав ему руку на прощание, коротко, сдавленным голосом сказал:

— Будь здоров, старина. Завтра я уезжаю.

— Куда? — спросил он обеспокоенно.

— На границу, в какую-то станицу гуляйпольскую, где черт доброй ночи желает.

— Ты что, шутишь?

— Куда там. Приказ. Завтра закрывают станцию. Не нужна она больше.

И, обняв его, почти насильно вытолкнул за порог. Старый чудак боялся зарыдать в присутствии друга и защищался от самого себя.

На следующий день маленькую станцию начали разбирать... Случилось это год назад, примерно в тот же самый вечерний час... Этот миг возвращался на крыльях осеннего ветра, в шепотах увядших листьев, в мелодиях дождливых годовщин...

Шатера был уже недалеко от места, где когда-то стояла станция. В мутном сумрачном освещении уже белел, точно кость, камень... Затем, подняв глаза, задрожал. Над путями, справа от линии издали сверкал во мраке вечера световой сигнал: два большие желтых глаза.

— Что это? Неужели семафор redivivus*?

Он быстрее зашагал к знакам, но когда дошел до камня, огни внезапно погасли. С замирающим сердцем начал искать сигнальный столб. Но искал напрасно. В конце концов, его убрали еще год назад.

____________

* Вновь ожил (лam.).

- 270 -

— Так откуда же эти фонари там, вверху... Привидение, что ли?.. А может, это где-то за станцией, на той стороне? — и, миновав верстовой столб, пошел дальше, в направлении Выгнанки. Но когда через четверть часа пути он не нашел искомого объекта, то развернулся к Кнежову.

— Видать, мне это привиделось, — заключил он, направляясь к месту любимого постоя.

Но кто опишет его изумление, когда он снова увидел над собой, на высоте около шести метров, пару горящих кровавым светом знаков; сменившийся сигнал предупреждал красным светом, что путь занят.

Шатера протер глаза раз и другой, не веря себе. Видение не исчезло — там, над ним, все-таки пылали огненные фонари, подвешенные на руке невидимого семафора. Начальник сел на камень и, закурив трубку, уставился, как загипнотизированный, на предупреждающий сигнал.

Не помнил, сколько длилось это созерцание — может, час, может, два или три. Когда пришел в себя, восточный небосклон уже стал серым, и густой иней укрывал травы седым полушубком. Исчезли красные огоньки, и в пустом воздушном пространстве тянулись лишь жесткие черные провода телеграфа...

Сотрясаемый горячечным ознобом, озябший, наполовину окоченевший, но с чувством блаженства в сердце, Шатера бодрым шагом вернулся на станцию в Закличе, чтобы заступить на утреннюю службу.

С того вечера прошла неделя — семь незабываемых дней в жизни начальника — семь дней чуда — семь дней встреч лицом к лицу с неименуемым. Теперь уже каждый день зажигались для него в Кнежове таинственные сигналы, каждый день функционировал небывалый семафор. Чья-то заботливая рука появлялась в пространстве, окруженном фонарями, меняла их цвета, регулировала свет. И Шатере казалось, что на эти несколько дней вернулись прежние, добрые времена, что станция вот-вот оживет и он снова услышит там, на перроне, громкий голос приятеля:

— Направить вагоны на последний путь! Переключить третью стрелку! Перевести на тупиковую ветку!

- 271 -

Пока что там, среди извивов сумерек тихо ползли только эти два огонька, но через день, через два... могло вернуться все!..

И вот, семнадцатого октября, начальник Заклича с трепещущим сердцем приближался к памятному месту. Затаив дыхание отсчитывал пройденные километры на путевых камнях и спешил вперед, паря на крыльях желания. А когда миновал третий придорожный знак и добрался до цели, впился рысьим взглядом в пространство над собой и не спускал с него глаз. Но не увидел сигнала: пространство немо и глухо чернело траурными одеяниями осеннего мрака.

Тогда он сел на камень и стал ждать. Ждал час, два, три, досидел до полуночи и дождался рассвета: огни не зажглись. Через некоторое время, повесив голову, шатаясь, пьяными шагами направился в сторону собственной станции...

На следующий день в Закличе произошла неприятная авария. Маневровый работник Якса по собственной неосторожности попал под колеса пассажирского поезда из Выгнанки и погиб, разорванный на куски. От немилосердно переломанного тела осталась только рука, выброшенная из-под поезда на первый путь, прямо перед перроном. Тот кровавый остаток человеческого тела в рукаве служебной блузы с пятью растопыренными пальцами и с торчащими мертвенно-бледными осколками костей глубоко вонзился в память Шатеры. И хотя станционная служба поспешно удалила следы несчастного случая и засыпала свежим песком место, где лежала рука Яксы, она все еще стояла перед взором начальника Заклича, кровавая и хищная...

Пару недель спустя, переходя через рельсы перед станцией, он обратил внимание на необычный каприз ветра. В нескольких местах между рельсами сорвались с земли маленькие вихри песка и, покружившись какое-то время на месте, стали тянуться друг другу и удлиняться. Образовавшаяся таким образом воронка переместилась на несколько шагов дальше и, сделав еще пару оборотов, опала обратно между рельсами.

Шатера подошел к этому месту и увидел, что песок, нанесенный коллективными усилиями маленьких вихрей,

- 272 -

собрался словно бы в форме человеческой руки. Внимательнее присмотревшись к этой скульптуре ветровой химеры, начальник испытал чувство, похожее на страх: эта рука из песка с растопыренными когтями пальцев, будто высовывающаяся из какого-то рукава, выглядела словно копия руки Яксы. Сходство было поразительным, вплоть до мельчайших деталей.

Изумленный, не отрывая глаз от удивительного явления, Шатера услышал у себя за спиной шорох шагов. Обернулся и увидел приближающегося к нему помощника Дервича.

— Что пан начальник так внимательно наблюдает на трассе? — спросил молодой человек, приложив пальцы к фуражке.

— Необычный феномен, пан коллега, — ответил Шатера, указывая на песок. — Что вы думаете об этой фигуре?

— Какой? Где?

— Вот, эта куча песка. Присмотритесь к ней получше, коллега.

В эту минуту из пространства прилетел свежий порыв ветра и развеял скульптуру-эфемериду.

— Sacrebleuf — выругался Шатера. — Вы опоздали на пару секунд, а это стоило увидать.

И объяснил ему, в чем дело. Дервич слушал с интересом, но не выглядел убежденным.

— Возможно, пану начальнику все это могло привидеться, — сказал он наконец, с оттенком скептицизма в голосе. — Быть может, в этот момент вы задумались о недавнем несчастном случае на станции.

Шатера только нетерпеливо пожал плечами, но ничего не ответил. Ему было безразлично, верит ли помощник в реальность того, что он видел минуту назад, или нет.

В течение следующих нескольких дней ветровые химеры на песке повторялись на разных участках пути, но с каждым разом становились все более расплывчатыми и неточными: копия руки была фрагментарной и незавершенной: то не

____________

* Черт побери! (фр.)

- 273 -

хватало некоторых пальцев, то вновь выглядела укороченной по локоть. В течение следующих недель эти явления происходили все реже, с перерывами — поначалу двухдневными, потом раз в три-четыре дня, а затем прекратились совсем и больше не возвращались.

Одновременно подобные случаи наблюдались на месте бывшей станции в Кнежове. Огни невидимого семафора появлялись еще несколько раз с интервалами в несколько дней, но с каждым разом становились все слабее: сигналы бледнели и ослабевали до тех пор, пока не исчезли и больше не повторялись...

Потом и в Шатере что-то сломалось и погасло. Какое-то время он пестовал в душе иллюзорные видения, но когда они уже были близки к осуществлению, предательский мираж развеивался у него на глазах. И снова воцарилась всепоглощающая заурядность повседневности...

Но понемногу сквозь окружающий мрак начал проблескивать лучик надежды. Посреди беспорядка событий и вещей зародилась мысль. Поначалу робкая и хрупкая, со временем она разрослась до невероятных размеров и заглушила собой все; тысячерукая поросль ее разрасталась безликими корнями и ответвлениями упрямых выводов, непроходимыми зарослями ментальных сорняков.

Отныне Шатера жил только этой мыслью и ради этой мысли. Она заслонила ему собой весь кругозор и оттеснила все прочее в тень второстепенных дел. Засмотревшись на ее спасительный указатель, он шел теперь прямо в намеченном однажды направлении, не отклоняясь от него ни вправо, ни влево, не оглядываясь ни на что и ни на кого. Начальник вступил на роковой путь...

Под влиянием странных явлений, наблюдавшихся в Кнежове и на станции в Закличе, у него возникла «теория энграмм», сохранявших прошлое.

Ибо со временем Шатера обрел уверенность в том, что ничто в мире не погибает, что ни одно, даже самое ничтожное событие не пропадает и не рассеивается бесследно. Напротив — все фиксируется и регистрируется. Где именно — точно определить он не мог. Может быть, где-то

- 274 -

в метафизическом плане, в индуистской акаше Вселенной, в каком-то астральном эфире или в незримом, космическом флюиде?.. Реальные события, разыгравшиеся на арене зримого мира, вероятно, проникают в пространства четвертого измерения, чтобы закрепить здесь свои образы на астральном клише. Эти образы моментов и событий минувшего, зарегистрированных где-то там, в надмирной сфере, словно некие метафизические фотографии и таблицы, Шатера назвал «энграммами» событий.

Эти энграммы, следы фактов и былых происшествий, сохраняются в скрытом состоянии на надмирных клише, так же как подобия физического мира проявляются с помощью света на стекле или на бумаге с эмульсионным покрытием. Продолжаясь, существуя in potential подстерегая возможность, чтобы снова вернуться в сферу видения и повториться эхом...

Ибо события обладают собственным эхом, так же как голос или звук: они любят многократно повторяться и отражаться — иногда через века. Их энграммы, пользуясь удачными стечениями обстоятельств, вызванными частичным возвращением того сплетения событий, которое когда-то стало их причиной, переходят из скрытого состояния в состояние деятельное и эмпирическое: они активизируются.

Срок существования энграммы зависит от размеров и качества изменений, произведенных в надмирной сфере первичным событием. Крепче всего фиксируются трагические события, ибо они производят мощные потрясения в потустороннем мире. Энграммы событий пустяковых и ничтожных остаются скрытыми, без эха, если только их кто-то не «выманит». Ибо первостепенную роль в активизации энграммы играют человеческие чувства, мысли и воспоминания. Человек может тосковать по своему былому нисхождению с «неба» на землю; мысли его, постоянно кружась вокруг прошедших событий, облегчают им возвращение в сферу действительности: призывают эхо.

____________

* Акаша — эфир (санскр.). (Примеч. авт.)

** Потенциально, в возможности (лат.).

- 276 -

Поэтому «послезвучание» минувших событий тем сильнее, чем глубже тоска по ним и чем свежее энграмма. Легче всего выманить отголоски недавнего прошлого.

Чем дальше назад в перспективу времени, тем сложнее восстановление. Энграммы вещей, давно отошедших в прошлое, не жаждут воспроизводства. Похоже, что по мере того, как они отдаляются от нас во времени, мощь их ослабевает. Наиболее сильная тенденция к возвращению бывает вскоре после разыгравшегося события; затем она слабеет, рассеивается и, наконец, угасает.

Шатера наблюдал это в двух близко касавшихся его случаях: активизированные его упорными мыслями энграммы несколько раз частично воссоздали минувшие моменты, но потом, исчерпавшись, начали блекнуть, мутнеть, пока не затухли!

Но Шатера хотел, чтобы прошлое перед его глазами постоянно оставалось живым, непрерывно пульсирующим кровью вечно актуального мгновения, хотел, чтобы оно постоянно было рядом с ним, беспрерывно, по первому требованию, словно любовница, повинующаяся каждому кивку. Однако оно, изнуренное и утомленное, выскользнуло из его любящих объятий и скрылось за потусторонней пеленой.

У него остались только г о д о в щ и н ы, те дивные годы, дни и часы, когда некие таинственные условия между нашим и потусторонним миром возвращают «с небес на землю» умерших людей, прошедшие события и мертвые вещи. Что вызывает их к нам — усиленные желания и мысли живущих, является ли закон периодического возвращения основанным на пифагорейских числовых отношениях, сокрытых глубоко в строении Вселенной, — неведомо. Но что годовщины воскрешают прошлое, активизируют его энграммы — это бесспорно. Коллективные желания определенных человеческих общностей, несомненно, обладают большей силой «выманивания», чем мысленное усилие одной-единственной, пусть даже необыкновенной, исключительной личности...

Поэтому начальник Заклича, назвавший годовщины «Поминовениями событий», решил терпеливо наблюдать

- 277 -

за их приходом. Силы его мыслей и желаний хватало только на то, чтобы вызвать несколько раз повторяющееся эхо событий, ибо и его духовная сила, как и все на свете, имела свои границы. Теперь ему приходилось ждать помощи других, коллективного сотрудничества товарищей по земным странствиям, которые в годовщины важных для них событий способствовали их воскрешению своими мыслями и воспоминаниями...

Между тем жизнь сократила муки ожидания и послала ему в дар страшный случай, способный выжечь на клише потустороннего мира устойчивые и сочные образы.

Это было памятное столкновение на станции в Закличе 8 июля 1920 года. По недоразумению офицера с башни номер 2, выставившего на семафоре неверный сигнал «свободного въезда», произошло столкновение пассажирского поезда из Похмарза и скорого из Выгнанки. Удар последнего по уже стоявшему перед платформой поезду был столь страшен, что оба столкнувшихся паровоза почти полностью вонзились один в другой, перемешав свои механизмы, и образовали химерическое слияние, ощетинившееся конвульсивно выкрученными обрубками железа. Восемь вагонов поезда, ставшего жертвой удара, и десять в налетевшем на него составе были полностью уничтожены; от них остались только груды раздавленного железа и дерева, перемешанные с кровавыми останками человеческих тел.

Человеческие потери были чудовищными: погиб почти весь личный состав скорого, десяток офицеров, несших службу на пассажирском, и больше ста пассажиров.

Вокзал Заклича в течение следующих нескольких дней производил впечатление госпиталя или побоища. Отовсюду доносились стоны и жалобы жертв, в воздухе висела тошнотворная вонь йодоформа, на перроне и в залах ожидания белели запачканные кровью халаты фельдшеров и врачей. Шатера ходил из угла в угол, как пришибленный, нервно затыкал уши или закрывался у себя в станционном кабинете. Никто так сильно не переживал катастрофу, как он. Осунулся, исхудал и, как скелет, ходил между людьми.

- 278 -

Но если бы кому-то удалось заглянуть в глубь его души, он бы убедился, что от ужасающего происшествия в ней вытравились лишь отдельные, строго определенные детали. Одной из них был образ машиниста, который вел скорый поезд, — образ, на несколько секунд предшествовавший моменту столкновения. Шатера видел лицо этого человека в критическое мгновение — лицо серое, почти землистое с глазами, выкатившимися из глазниц, и проследил за жестом его руки, сжавшейся в безнадежном усилии на рукоятке тормоза. Потом, уже в последнюю секунду он увидел что-то, чего так и не смог объяснить для себя. Машинист внезапно улыбнулся, убрал руку с прибора и сделал ею пренебрежительное движение. Одновременно, чуть ли не рядом с ним, на платформе паровоза выросла вторая фигура с немного расплывчатым контуром, но совсем не похожая на человеческую, и, с той же пренебрежительнойулыбкой отвернувшись от котла, зашагала по ступенькам вниз... В этот момент произошел взрыв...

Среди адского грохота и треска, среди хаоса громоздящихся друг на друга вагонов, хаотического сплетения человеческих тел перед глазами маячил силуэт молодой дамы в красной шали. Несчастная попыталась спастись бегством, выпрыгнув в окно одного из купе. Но прыжок оказался фатальным. Ударившись головой о стоящий между путями фонарь, она погибла на месте... Тогда наступил заключительный момент — самый страшный в своем мрачном очаровании.

Из-под колес одного из вагонов, словно железный шкив, вылетевший из ременной передачи, выпала и покатилась к нему прелестная девичья головка в окружении светлых, золотисто-каштановых волос.

Шатера внезапно увидел у своих ног пару великолепных фиалковых глаз, которые уже заволоклись мертвенной глазурью смерти, и пару раскрытых губ, похожих на лепестки розы. Он наклонился к этой истерзанной голове, осторожно взял ее в обе руки, словно реликвию, и приник губами к побелевшим устам...

- 279 -

Тут он почувствовал на губах боль и привкус крови. Ее стиснутые зубы, мелкие, блестящие жемчужные зубки, раскрылись в момент поцелуя и в спазме агонии закрылись обратно.

Шатера вырвал губы из любовных оков и, сотрясаемый ознобом ужаса, выпустил из рук голову возлюбленной. В глазах потемнело, мир закружился под ногами, и он без памяти рухнул на рельсы. Когда пришел в себя, уже несли убитых и раненых...

-------------------------

Через месяц после катастрофы на станции в Закличе пробудились ее мрачные отголоски.

Началось все с подозрительных теней на стене складов у первого пути. Шатера увидел их впервые в августе того же года, в момент прохождения товарного поезда из Звияхла. Тени, отбрасываемые тогда движущимися мимо зданий вагонами, совсем не соответствовали им размерами и формами; то, что он увидел на стене складов, выглядело скорее проекцией дико нагроможденной баррикады, чем тенями вагонов в их обычном, нормальном положении. Привычные прямоугольные симметричные контуры вагонов преломлялись в своем теневом отражении в искривленную, неверную линию, полную изломов, разрывов и вздутий.

Самой удивительной из всех оказалось тень паровоза с тендером: локомотив выглядел в этой причудливой интерпретации как бы удвоенным: можно было довольно ясно рассмотреть пару дымовых труб. Проекция поезда производила впечатление злобной карикатуры...

Уже это первое явление, которое повторилось несколько раз с интервалом в несколько дней, заставило его крепко задуматься. Вскоре должны были явиться другие, более красноречивые знаки...

В один из вечеров под конец августа Шатера заметил загадочный феномен во время прибытия пассажирского поезда из Жулявы. Медленно подъезжавший к станции поезд показался ему выше и стройнее, чем обычно. Остановив внимательный взгляд на плоскости бортов вагонов, начальник тотчас открыл причину. Поезд обладал тонкой,

- 280 -

но заметной для его глаз оболочкой, которая являла как бы его продолжение в высоту. Эта хрупкая, сотканная из туманной невесомой материи надстройка делала вагоны выглядящими выше, чем обычно.

Шатера не преминул поделиться своими наблюдениями с Дервичем.

— Пан коллега, — поинтересовался он у стоявшего рядом помощника, — вас ничего не поражает в этом «костюме»?

И указал рукой на поезд, локомотив которого тем временем пыхтел, выпуская клубы пара. Он стоял на третьем пути перед платформой.

Помощник прошелся взглядом по составу от начала до конца и отрицательно покачал головой.

— Не вижу в нем ничего необычного. Набор вагонов обычный, нагрузка средняя. Все в порядке.

— Разве вагоны не кажутся немного стройнее, чем обычно? — подсказал ему Шатера.

Глаза молодого человека еще раз скользнули по поезду, после чего он с некоторым изумлением покосился на начальника.

— Это обман зрения, пан начальник, — спокойно ответил он, — вид оптической иллюзии, возможно вызванной временным состоянием атмосферы. Сегодня в воздухе было довольно много тумана.

— В таком случае и вы, коллега должны были поддаться этой иллюзии.

— Ну, не обязательно. Определенную роль при этом играют и индивидуальные свойства наших зрительных органов.

— Хе-хе-хе, — издевательски усмехнулся Шатера, — иными словами, коллега, вы хотите сказать, что каждый из нас видит по-разному. Ладно, не буду вас уговаривать. Быть может, мое зрение немного не такое, как у других.

И подал рукой знак к отправлению...

С началом сентября отголоски происшествия разносились стихийным образом. С третьего по десятое сентября почти каждый день среди пассажиров скорого из Выгнанки

- 281 -

происходили вспышки беспочвенной паники. В момент прибытия поезда на станцию в Закличе перепуганные путешественники жались к окнам вагонов и теснились на подножках, желая как можно быстрее сойти. Несколько наиболее взбудораженных даже повыскакивали во время движения на большом отрезке перед станцией.

Кульминационного пункта паника достигла девятого сентября, когда в момент прибытия между пассажирами в одном из купе произошла жестокая драка. Несколько мужчин с поднятыми вверх тростями стали прокладывать себе путь к выходу, перед которым столпилась горстка перепуганных женщин и детей. Прежде чем поезд остановился перед перроном, были выбиты три стекла и выломана пара дверей. Изнутри вагонов доносились спазматические женские крики и детский плач. Несколько человек покатились по ступенькам вагона, получив легкие и тяжелые повреждения, двое, не считаясь с последствиями, выпрыгнули в окно. Когда поезд наконец остановился и раздраженный Дервич, повысив голос, начал допытываться о причине паники, бедняги не могли дать ему четкого определенного ответа. Беспомощные, ошарашенные, они смотрели один на другого, сваливая вину на оставшихся в вагонах. Кто-то крикнул: «Крушение!», кто-то другой: «Столкновение!» - и переполох был готов. Помощник не мог доискаться правды, несмотря на самое искреннее желание.

Только Шатере все было ясно и очевидно. Он бы даже удивился, если бы было иначе. Но на этот раз молчал и не спешил с объяснениями.

Характерной была еще и та деталь, что паника вспыхивала только в двух, всегда одних и тех же вагонах. Это были вагоны № 232 и № 135, оба из тех, что уцелели в разбитом поезде после июльского крушения и в настоящее время были включены в новый состав. Шатера, ведомый удивительным предчувствием, запомнил номера уцелевших вагонов и сразу после катастрофы записал их в станционный журнал. Ошибка здесь исключалась, ибо идентичность подтверждали его собственноручные записи. Тем не менее он никому не доверял, сохраняя подобные наблюдения для себя.

- 282 -

Ибо так было спокойнее. Дервич, ближайший к нему по профессии и общим интересам человек, был натурой трезвой и неспособной к восприятию тайных событий. Несколько попыток втягивания его в надмирные круги полностью потерпели поражение. Он бы, несомненно, высмеял его и сейчас, объявив «мнимые» явления обычным стечением обстоятельств, случайностью или выкрутившись при помощи каких-то других банальных фраз. Шатера понимал, что обречен на полное одиночество и что все это навсегда должно оставаться его личной тайной.

Тем более следовало скрывать от мира другие, еще менее правдоподобные наблюдения. В самый разгар паники из окна одного вагона высунулась дама в красной шали. Начальник сразу узнал эту женщину. Это было то же самое лицо, правда на этот раз в обрамлении черных пышных волос, которое он впервые увидел во время катастрофы два месяца назад — те же безумные глаза, тщетно ищущие спасения, те же самые нервные белые руки, судорожно вцепившиеся в оконную раму, за которой уже ждала смерть. Теперь эта женщина повторяла свою трагическую роль...

Она была так поразительно похожа на ту, погибшую, что Шатера при каждом ее появлении заходил внутрь вагона и искал ее, чтобы «наглядно убедиться». Но искал всегда тщетно. Ее не было ни в одном из купе, не было в соседних вагонах, не было нигде во всем поезде. Пани в красной шали, появившись однажды на краткий миг в окне одного из роковых вагонов, исчезала без следа...

И все же активизация энграммы была не полной. Повторение не удовлетворяло тоску Шатеры — великую, безбрежную тоску по той... светловолосой... Воспоминание о поцелуе тянулось за ним рефреном болезненного наслаждения и напоминало про эхо события...

О, губы, сладкие, девичьи. Кровожадные, алчные уста!..

День за днем выжидал появления любимой, день за днем высматривал дивное видение. Растерянные глаза его скользили по стеклам вагонных окон, блуждали по лицам пассажиров, заглядывали вглубь купе. Напрасно. Глаза не выследили даже тени возлюбленной головы, не улавливали

- 283 -

ни малейших ее очертаний. Ревнивый потусторонний мир, поглотив жертву, не хотел возвращать ее обратно...

Между тем отголоски катастрофы, видимо, иссякали. С отчаянием в сердце начальник Заклича видел, что с каждым днем повторения становятся все слабее, очертания мутнеют, размываются. После десятого сентября они стали появляться реже, сделались менее яркими, пока к середине месяца не прекратились совсем. На станции в Закличе вновь воцарились «здоровые» и «нормальные» отношения, к удовольствию помощника Дервича и радости уже совершенно изнервничавшихся служащих.

Только начальник был печален и мрачен. Ощущение безмерной пустоты и полной изоляции заполнило душу до краев и пригнуло некогда возвышенную и энергичную фигуру низко к земле. Связь с постусторонним миром оборвалась на неопределенный срок. Осталась только боль, верная спутница одиноких часов, и пожирающая душу тоска по любимой...

Тогда-то в пучинах изнуренного болезненным страданием сознания возник зародыш адского замысла. Охваченный внутренней мукой, мозг начал понимать причины пробелов и недомолвок в отголосках последнего крушения. Почему повторялись только некоторые отдельные детали? Почему активизация энграммы пропустила другие? Почему не вернулся трагический образ ее обожаемой головы?..

Может быть, обстоятельства воспроизведения были недостаточными?.. И если это так, то, может быть, их следует усугубить?..

Тут разбушевавшиеся мысли на мгновение остановились. Дрожь ужаса сотрясала все тело. Шатера колебался, прежде чем сделать окончательные выводы... Но длилось это недолго. Могущественные чары потустороннего мира преодолели барьеры угрызений совести и повлекли его за собой на пути погибели. Начальник станции решил вызвать новое крушение, которое должно было подарить ему хотя бы на мгновение видение светловолосой девушки.

Преступный замысел созрел в течение одной бессонной ночи, среди посвистов осеннего ветра и шума телеграфных

- 284 -

аппаратов. Сделать это было легко и просто. Достаточно задержать один поезд немного подольше в Закличе, в то же время направив депешу в Похмарз, разрешая выехать второму, курсирующему по тому же пути. Вопрос десяти минут. Столкновение было неизбежным.

К осуществлению плана Шатера приступил смело и энергично. Выбрал пасмурный октябрьский день, наполненный жалобами ветра и скорбными стенаниями птиц.

Около пяти часов пополудни, когда сумерки уже опустили на землю свои черные верши, Шатера принял пост у помощника. Через две минуты подъехал пассажирский из Ракшавы. Начальник вышел на перрон, окинул спокойным взглядом вагоны. Подождал, пока примут почту, и, не давая знака к отправлению, вернулся в свой кабинет.

Отсюда, через окно, он мог с комфортом следить за ситуацией.

Вскоре поездные служащие стали проявлять некоторое нетерпение. Кондукторы, закрыв двери вагонов, снова и снова поднимали фонари к «отправлению», начальник поезда с рожком у рта ждал возвращения директора станции и разрешающего жеста его руки...

А время было уже на исходе. Через несколько минут на этот же самый путь должен был заехать скорый из Похмарза. Десять минут! Как раз столько времени требовалось скорому, чтобы пересечь пространство, разделяющее обе станции, а пассажирскому добраться до ближайшей развилки путей и свернуть с нее на безопасную линию.

Но начальник станции не вышел из кабинета. Железная его воля раздваивалась и начинала работать на два фронта: здесь он держал на привязи уже рвущийся в путь поезд, там тянулся преступной рукой к клавиатуре аппарата, чтобы отправить губительную депешу на станцию в Похмарзе...

Он сдавил в пальцах кнопку передающего аппарата и нажал...

Внезапно ладонь онемела. Парализованная темной силой рука застыла в положении, которое было придано ей минуту назад. Необычная сонливость окутала чувства, уди¬

- 285 -

вительное бессилие сковало члены. Чувствовал, как внутри него что-то обособляется, отключается, высвобождается. Уставился стеклянным взглядом в окно и увидел на перроне свою собственную фигуру... Она быстро шла к голове поезда, в круг огней, отбрасываемых станционными фонарями, и вдруг подняла вверх руку... Раздался нервный отзыв рожка, и поезд тронулся...

Сквозь стекло окна он видел, как вагоны торопливо погружаются в темноту, как паровоз, желая наверстать опоздание, в ускоренном темпе вспарывает пространство, как спущенный с привязи поезд удирает на всех парах с опасной стоянки... Спасен!..

Шатера очнулся, словно от глубокого сна. Вызволявшиеся из онемения пальцы нервно схватили головку аппарата и продолжили прерванное действие... Зазвенели сигналы. Начальник убрал руку от прибора и вихрем вылетел на перрон.

— Почему пассажирский из Ракшавы уже ушел? — грозно спросил он первого подвернувшегося сотрудника.

— Не понимаю, пан начальник, — прозвучал ответ.

— Что значит «не понимаешь»? — закричал почти выведенный из равновесия Шатера. — Я спрашиваю, кто выпустил пассажирский со станции?

Подчиненный смотрел на начальника изумленными глазами.

— Пан начальник, вы сами присутствовали при отправлении поезда, — наконец пробормотал он, не понимая, о чем, собственно, идет речь.

— Я выпустил поезд? Я? Я сам?.. Это невозможно.

— Всего пару минут назад я сам, своими глазами видел это. Вы, пан начальник, стояли там, под тем фонарем и дали знак к отправлению. Счастье еще, что вовремя. Поезд итак задержался на станции на целых пять минут. Только скорого из Похмарза пока что не видно. Уже звучали сигналы, извещавшие о его отправлении.

Шатера провел рукой по лбу.

— Невозможно поверить, — прошептал он, уставившись глазами в пространство, — невозможно поверить.

- 286 -

И медленно пошел по рельсам в ту сторону, откуда должен был прибыть скорый.

А его уже было слышно. Уже глухо гудела земля, лязгали рельсы... На повороте, там, где главный путь разветвлялся в перекрещивающуюся сеть рельсов, вспыхивали слепящие огни паровоза. Огромные золотые глаза расширялись кругами огней, набухали, росли...

Начальник остановился между путями и, опершись руками о механизм перевода стрелки, ждал. В ушах звенело, глаза застилала мгла...

Когда паровоз приблизился на расстояние нескольких метров, он увидел там внизу, под грудью тяжело пыхтящего чудовища, между кронштейнами фонарей ее голову. Дивные, лазурные глаза смотрели на него, благодарно улыбаясь, а уста, кровавые алчные, девичьи уста манили обещанием наслаждения...

Эта улыбка и эти губы влекли его. С протянутыми руками он рухнул под колеса, туда, между фонарей: отправился соединиться с возлюбленной навеки...

СКАЗАНИЕ О ТУННЕЛЬНОМ КРОТЕ

Эпилог к сборнику «Демон движения»

Вильяму Хортице с искренней благодарностью посвящаю

С незапамятных времен смотрителями железнодорожного туннеля под Турбачем было семейство Флорков. Должность эта, впрочем, отнюдь не заманчивая, стала как бы наследственной в их роде: она переходила от отца к сыну. Говорят, уже четвертое поколение подряд несло стражу в недрах горы. Здесь они рождались, здесь они проживали свою жизнь, неся нелегкую дорожную службу, здесь умирали.

Только смерть, эта великая уравнительница людей, профессий и вещей, вырывала их из скальных потрохов и отдавала кладбищенскому уединению в земле, что купалась тогда под ветрами в солнечном свете. Смерть — привычная хозяйка людских судеб и людской доли...

Последним смотрителем из рода Флорков был Антоний, сын Яна, скоропостижно скончавшегося пятнадцать лет назад во время перекладывания стрелки. Нынешний смотритель тогда был двадцатилетним молодым человеком, уже знакомым со служебными тайнами, в которые его заблаговременно посвящал отец, заранее назначив своим

- 288 -

преемником. Поэтому Антош сразу после смерти престарелого родственника и учителя пошел по его стопам, приняв обязанности туннельного обходчика. Было это столь же естественно, как наступление дня после ночи или весна после зимы. Со стороны железнодорожников против этого тоже никто не возражал, никто не требовал от нового смотрителя «экзамена» или «года практики» по специальности. Да и в самом деле, зачем? Он ведь уже с шестнадцати лет под руководством специалиста-отца исправно нес службу, умело и квалифицированно, как и подобало сыну старого железнодорожника. Так зачем же было приставать к нему с требованиями соблюдения условностей и совершенно излишним нагромождением требований чисто теоретического характера?

Тем более что на столь неблагодарную должность никто не спешил претендовать. Ибо стать охранником туннеля под Турбачем означало отречься от жизни и солнца. Выполнение работ в узком шестикилометровом горлышке, волей людского гения высеченном в толще горы, требовало предельного жертвенного самоотречения.

Много лет назад, еще до того, как род Флорков заступил на службу, здесь была сменяющаяся охрана. Раз в шесть дней приходил обходчик с ближайшей станции «Под Кривой Вершиной» и «сменял» товарища по туннелю на двадцать четыре часа; раз в шесть дней узнику под Турбачем дозволялось смотреть на солнце и дневной свет. Раз в шесть дней!

Так было до того, как в глубины туннеля пришло семейство Флорков. После того как железнодорожников сменил первый из них, Андрей, прародитель рода смотрителей, лет сто с лишним назад, этот обычай незамедлительно прекратился. С тех пор Флорки сами исполняли свои подземные обязанности, доверяя роли временных заместителей исключительно своим детям и внукам.

В окрестных деревнях и горных усадьбах народ единодушно считал, что те сами «выговорили себе» у власти смену охраны туннеля, ограничиваясь собственными силами, черпаемыми из лона собственного рода.

- 289 -

Власти следовали их пожеланиям, охотно одобряя эту самодостаточность. Исправное выполнение всех функций было выгодно казне. Служба в туннеле, годами выполняемая членами одного и того же рода, приобретала характер органичной, своеобразной, очень индивидуализированной деятельности. Их функциональная самостоятельность, лишенная механизированной, бездушной рутины, вливала живительные соки профессиональной заинтересованности в «деле», давала гарантию усердия, возможно, даже энтузиазма. Поэтому прорытый под Турбачем проход со временем справедливо начали называть «туннелем Флорков».

К сожалению, род их постепенно вымирал. Нынешний обходчик, Антоний, тридцатилетний мужчина, был его последним, бесплодным отпрыском. Жены у него до сих пор не было и брать ее не хотел: история семьи Флорков бесповоротно подошла к концу...

Странным человеком был Антоний Флорек, охранник туннеля под Турбачем. Рост имел ниже среднего, отличался необычайно бледным цветом лица и светлыми как лен, почти бесцветными волосами. Особенно необычными были глаза. Маленькие, похожие на пару черных бусинок с красной каймой вокруг зрачка, они нервно щурились под воздействием света, сужаясь как у кошки до размеров щели. Последний из Флорков ненавидел солнце.

Рожденный в полумраке туннеля, освещенного лишь искусственным светом электрических ламп, не страдал по яркому дневному свету. Вековой образ существования предков наложил на дитя подземелья проклятие атавизма. Антоний Флорек ни разу в жизни своей не увидел огненный круг солнца. Во время единственной попытки высунуться на пару секунд из мрачных глубин туннеля несколько лет назад он чуть не потерял зрение. Когда, подгоняемый любопытством, он почти добрался до выхода из туннеля, то внезапно был настолько сильно ослеплен, что на несколько часов полностью потерял зрение. С трудом, двигаясь исключительно на ощупь, он отступил вглубь подземелья и провел весь этот роковой день в самых темных уголках туннеля с повязкой на пораженных глазах. В течение следующих

- 290 -

нескольких дней чувствовал в лобных бугорках сильную боль и видел все словно сквозь плотную железную решетку. Отныне всякий раз, когда служебные обязанности заставляли его посещать участки туннеля, близкие к выходам, всегда надевал на глаза толстые темно-зеленые очки. Впрочем, Флорек старался избегать подобных мест, предпочитая скрываться в глубинах своей территории. С тех пор у него образовалось органическое неприятие солнца и дневного света. Ни за что в мире он не позволил бы уговорить себя хоть на минуту оставить свои подземные норы.

Хорошо ему в них было, безопасно и привычно. Болезненный опыт раз и навсегда убил в нем слабые и, в общем-то, рудиментарные остатки интереса, который он когда-то проявлял к тому, что лежало за пределами туннеля.

Единственными звеньями, связывавшими его с миром, были поезда, шесть раз в сутки проходившие через горловину туннеля, и пятнадцатилетний хиляк-недотепа Йедрух, который каждые два дня приносил ему самые необходимые продукты. Никто не заходил к нему, чтобы скрасить его мрачное одиночество, ибо Флорек был человеком угрюмым и избегал человеческого общества. С тех пор как умер отец, он ни с кем не обменялся ни словом, а с Йедрухом-кретином общался с помощью знаков, поскольку «дурачок» был глухонемым. Поговаривали даже, что Антоний Флорек из-за многолетнего молчания забыл человеческую речь и что с ним было нелегко объясниться. Когда несколько лет назад из-за поломки колесной оси у одного из вагонов международного экспресса составу пришлось на время остановиться у входа в туннель и начальник поезда настойчиво пытался втянуть молчаливого обходчика в разговор, Флорек отвечал неохотно и с усилием, как человек, который с трудом подыскивает слова, чтобы высказать свои мысли...

Зато в минуты одиночества и тишины, в часы, когда его не тревожили пробегающие мимо поезда, смотритель чувствовал себя в своей стихии. Выпрямлялась тогда его сутулая спина, поднималась робко склоненная голова, а маленькие суженные зрачки озарялись блеском воскресавшей жизненной силы.

- 291 -

Ибо Антоний Флорек любил свои подгорные владения со страстностью людей хворых и одиноких. Любил эти низкие своды, бочкообразные, угнетающие, нависавшие над его головой тяжестью гранитного колосса, — эти выбитые в скалах наклонные стены с грубо отесанной поверхностью, эту огромную, задумчивую тишину и эти угрюмые перспективы, вечно прячущиеся в мрачных тенях...

Таилось в них что-то непостижимое, какая-то тупая и упрямая сила, какая-то мощь, сроднившаяся с недвижностью и грозным бездействием. Инстинкт дитя подземелья подсказывал Флореку, что наиболее подходящим освещением для областей, подвластных этой таинственной силе, был полумрак, если не абсолютная тьма. Поэтому, пользуясь каждым длительным перерывом в движении поездов, он уменьшал уровень освещения в туннеле до половины, а то и до трети. Ибо по уставу длинный, шестикилометровый скальный проход под Турбачем должен был освещаться без перерыва днем и ночью светом электрических ламп, расположенных на расстоянии шестидесяти метров одна от другой. Смотрителю это освещение казалось слишком сильным, и излишним как таковое.

Как только истекало время, необходимое поезду для прохождения второй половины туннеля, то есть участка от его сторожевого поста до точки выхода из туннеля, Флорек тут же убирал «излишнее освещение». И тогда возникал угрюмый сумрак, который подчеркивал то, что ему нравилось; в туннеле создавались то почти совсем черные участки, темные закоулки «хоть глаз выколи», то вновь освещенные зоны на перепутьях света и теней, загадочные, неопределенные, полные неведомых возможностей. Только там, в глубине, в самом сердце туннеля, словно вечный огонек всегда и неизменно стоял ярко освещенный пост охраны — маленькая, втиснутая в скальную нишу будка смотрителя с сигнальным телеграфным аппаратом и три стрелки — место, менее всего нравящееся Флореку, «официальная» часть, вопреки внешнему виду, единственная «черная» точка в жерле туннеля. Охранник был здесь просто гостем.

- 292 -

Он появлялся перед будкой за несколько минут до прибытия поезда, возвращал туннелю его правильное, «официальное» освещение; после чего, встав в стереотипной позе путевого служителя, занимал свою привычную позицию с сигналом «Проезд свободен». После четверти часа утомительного ожидания, когда вдалеке уже глохло грохотание железного чудовища, когда стихало ненадолго разбуженное эхо и вновь погружались в дремоту скальные ниши и укромные закоулки, Флорек с ненавистью бросал сигнальный флажок, уменьшал свет и снова уходил в самые темные закоулки туннеля.

Ни одной ночи он не провел в своем домике смотрителя, предпочитая на пару часов преклонить голову в какой-нибудь черной, влажной и холодной гранитной нише, чем в удобной, теплой, но наполненной ярким светом сторожке

Вообще с течением лет все, что имело отношение к внешнему миру, навязчиво напоминая о нем, стало ему противно и ненавистно. Флорек возненавидел сторожевую будку, возненавидел окружающие ее железнодорожные сооружения, возненавидел двойную линию рельсов, ибо они были созданием «тех, снаружи», ибо они пришли сюда оттуда, с «поверхности». Минуты прохода поездов были для него мгновениями величайших страданий. Он не выносил этих шумных, раскатистых лязгающих колес, этих тяжко выдыхавших пар запыхавшихся чудовищ.

Они портили ему подземное настроение, нарушали любимую, застывшую в дремоте вековую тишину. Поэтому прищуривал глаза в те моменты, когда они проезжали его пост, и позволял им пролетать мимо, словно иллюзорным и пагубным призракам сна.

И какое ему дело до этих дурацких поездов? Какое ему дело до тех людей, что выглядывают из окон купе с минами зевак, этих сиюминутных визитеров из чужих, далеких, равнодушных краев? На несколько минут они приносили с собой враждебную и агрессивную атмосферу, протаскивали в священное уединение суматоху дел и начинаний с той стороны, пребывающих в вопиющем противоречии с душой туннеля и его тайнами. И требовалось еще какое-то время,

- 293 -

прежде чем все успокаивалось, прежде чем потревоженные жестоким вторжением залежи тишины и сладкой дремоты снова превращались в ровные, спокойные и сонные слои скальных основ.

Флорек ясно понимал, что на самом деле его функции смотрителя суть извращение важнейшей для него подземной самости, что все, что он здесь делает, есть опровержение его самых святых идеалов; он знал, что служит «тем, сверху», облегчает им сообщение, санкционирует преступное проникновение в тайны Турбача. Он, сторонник скальной инертности, любовник тишины и вечной задумчивости, следил за безопасностью пришельцев и разрушителей блаженного спокойствия, подпирал собственными плечами их святотатство. О, ирония!..

Единственной усладой в часы душевных мучений были долгие одинокие блуждания вдоль туннельных стен. Смотритель знал каждый их выступ, каждую каверну, черточку, разрыв; в глубочайшей темноте ориентировался относительно «уровня», на котором он находился. Ибо стены туннеля под Турбачем не были стесаны ровно под линейку. Распоров внутренности горы на ширину двойной колеи и бросив понизу стальные полосы рельсов, строители оставили его стены практически в естественном состоянии; поэтому там было полно выемок, разломов и выпуклостей, которые то высовывались из цельной скалы к путям, то опять отступали в глубь, в коренные граниты.

Стены местами сочились влагой; потаенная, подпочвенная вода родом из подгорных источников то тут, то там выступала на поверхности стен туннеля и стекала узкими струйками вдоль трещин и щелей. В одном месте, неподалеку от так называемой Кротовой Выпуклости изливался из скальных ребер маленький горный водопадик, воды которого бежали за пределы туннеля в виде чистого как кристалл и холодного как лед потока.

Чудесным был скальный выпот Турбача! Густой, с соленым послевкусием, иногда известковый, он покрывал шершавый профиль внутренностей туннеля сеткой белых паутинок, нитей и бахромы, которые под светом электри¬

- 294 -

ческих ламп переливались всеми цветами радуги. Среди подземной тишины, накрытой огромным, почти двухкилометровым высоким колпаком Турбача, по темнеющим покатым склонам и обросшим мхом плитам с едва слышным журчанием стекали водяные паутинки. Целыми часами вслушивался Флорек в этот шепот воды, в эти ее сонные молитвы, дремоту тяжелых веков. И бывали моменты, когда ему казалось, что он сам и есть та ленивая вода и что сам читает себе эту сонную молитву...

Пока однажды не сделал одно удивительное открытие. Вслушиваясь в тишину, сидел на одном из выступов Кротовой Выпуклости, когда ему вдруг почудилось, что валун, на который он опирался ногами, будто бы зашатался и покачнулся. Заинтересовавшись, соскользнул с верхнего выступа и принялся внимательно осматривать подозрительную опору. Валун действительно шатался в своем основании, как больной зуб, и, подцепленный сильной рукой, повалился набок, явив щель шириной в метр.

Не обращая внимания на абсолютную темноту места, Флорек без колебаний спустился в черное отверстие. Его своеобразные, фосфоресцирующие как у кошки глаза впивались в траурную тьму щели и прокладывали ему путь. Словно змея проскальзывал между каменными стенами, терся о холодные, сырые валуны, словно ящерица двигался и скользил среди скальных теснин.

И тут в глаза ему ударил мягкий, сине-зеленый свет. Щель внезапно расширилась, и обходчик встал посреди обширной, таинственной, облитой светом пещеры. Откуда падал этот приятный зеленоватый свет — неведомо; подземный грот со всех концов имел плотные своды, и нигде нельзя было разглядеть ни одной, хотя бы малейшей щели, ни одного отверстия. Казалось, стены пещеры благодаря особому химическому составу пород излучали необычайный, успокаивающий свет.

В глубине, прямо из материнской гранитной породы вытекал серебристо-зеленый поток, прорезавший выстланную песком середину грота, и вновь пропадал где-то под скалой.

- 295 -

Над этим ручьем, весь залитый тающим зеленоватым светом, в полулежачем положении сидел старец диковинного вида. Был он совершенно голый; лишь длинная молочно-белая борода, доходившая ему почти до колен, укрывала переднюю часть тела.

Особенно странной была голова незнакомца. Сильно вытянутая к макушке черепа и сплющенная по бокам, она не производила впечатления человеческой. На том месте, где следовало находиться ушам, располагались какие-то маленькие, рудиментарные отверстия. Рта не было, ибо то, что его заменяло, нельзя было назвать этим словом; скорее это была широкая, щелеобразная, будто разрезанная беззубая пасть без губ и десен. Руки старца, вследствие необычного каприза природы приросшие к бокам тела, фактически не позволяли ими пользоваться. Свободными у него оставались только кисти с пятью пальцами, скрюченные, как у летучей мыши, с перепонками кожи, смешные, растопыренные, лишенные свободы движений, вечно находящиеся на уровне бедер — скорее плавники, чем руки.

Самой удивительной физической причудой были ноги. Плотно сросшиеся одна с другой, от бедер до самых голеней, они выглядели очень мощными, похожими на хвост рыбы или ящерицы, приспособленными для гребли в жидкой среде...

От шороха шагов старец вздрогнул и повернул к пришельцу свою чудовищную голову. Тут Флорек заметил, что у обитателя пещеры нет глаз; от них осталось лишь слабое, остаточное напоминание в виде двух складок кожи бывших век подо лбом. Диковинное создание не видело его, но слухом ощущало присутствие человека. На его сплюснутом, полузверином лице отразилось выражение испуга, и оно невольно отступило от ручья вглубь грота.

Флорек, желая его успокоить, мягко коснулся плеча старца. По телу пещерника пробежала тревожная дрожь, а из груди вырвались невнятные гортанные звуки. Он был немым.

Чтобы завоевать его доверие, смотритель достал из кармана кусок хлеба с сахаром и сунул ему в пасть. Химерный

- 296 -

старец попробовал его кончиком языка и, издав пару раз звук, похожий на чавканье, покачал головой, отказываясь. Но, видимо, он понял дружеское намерение Флорека, потому что теперь вел себя спокойнее и перестал дрожать всем телом. В какой-то момент его плавник стал искать контакта с гостем. С некоторым отвращением и жалостью Флорек подал ему руку в знак приветствия. Почувствовав в пальцах человеческую руку, обитатель грота снова задрожал. Его бледно-землистое лицо приняло выражение замешательства, неловкости и смущения. Но он не выпускал из руки ладонь Флорека; смотрителю даже казалось, что он словно пытался привлечь его к себе, будто хотел ближе познакомиться с его внешностью, ибо принялся выделывать своими сросшимися ногами-хвостом какие-то тяжелые, неуклюжие движения, которые позволяли ему двигать рукой вдоль тела Флорека. Результат обследования, видимо, сильно его удивил, потому что какое-то время он неподвижно лежал на одном боку и что-то бормотал, сильно взволнованный. Тогда охранник решился на вопрос:

— Кто ты? Как тебя зовут? Откуда ты взялся?

Ответом ему были судорожные движения плавников и хвоста да несколько неартикулированных звуков. Затем пещерник подполз к берегу ручья и погрузил одну руку в его струи. Через некоторое время вынул ее обратно и поднес ко рту. Флорек с чувством омерзения увидел, что старец держит в пальцах глиста; длинный, жирный червь какое-то время извивался между перепончатых плавников, пока не исчез в отверстии ямы его рта.

Охранник понял: это должен был быть ответ, объясняющий причину отказа, которым только что было встречено его дружеское предложение. Пещерник питался исключительно тем, что ему давали скалы и ручей; человеческой пищи он, похоже, уже не признавал.

Пока Флорек задумчиво смотрел на загадочного хозяина подземелья, из воды высунулась пара амфибий. Тела у них были толстые, от двадцати пяти до тридцати сантиметров в длину, розовато-телесного цвета, с отстоящими от тела ногами — передние с тремя, задние с двумя пальцами. Хвост

- 297 -

был волосатый, с плавником. По обе стороны шеи краснели тройные жабры, а под тонкой прозрачной кожей головы виднелись, словно две точки, полностью заросшие глаза. Когда они слегка приоткрыли пасти, чтобы подышать воздухом, в зеленом сиянии грота заблестели их крошечные, мелкие зубки.

Зверьки, вынырнув из воды, подползли к старцу, который с удовольствием принялся водить рукой по их толстым телам. Они охотно принимали эту ласку. Было ясно, что они привыкли к ней и что она им нравилась. В какой-то момент со старцем и амфибиями начали происходить одни и те же удивительные изменения; их тела внезапно начали приобретать самые разные цвета: прежний телесный оттенок их кожи сменился бело-розовым, который, в свою очередь, превратился в розовый, затем в коричневый, красно-коричневый и темно-коричневый, чтобы, наконец, вернуться к изначальному. Явление было необычным и уникальным. Этот зверочеловек и эти земноводные создания, казалось, разговаривали друг с другом, играя цветами кожи...

Погруженный в глубокую задумчивость, размышляя над чудесами этого необычайного уединенного места, Флорек вдруг очнулся и инстинктивно посмотрел на часы. Был второй час ночи. Через полчаса по туннелю должен был проехать поезд. Смотритель на прощание нежно коснулся руки старца и быстро стал протискиваться обратно в щель. Спустя несколько минут он уже восстанавливал в туннеле его нормальный, «официальный» вид и щурил глаза под лучами электрического света, заняв служебную позицию перед будкой...

Открытие пещеры и ее обитателя решительно повлияло на жизнь Флорека. С тех пор он проводил все свободные от работы часы с подземным Протеем, которого назвал Скальником. Служебные функции смотрителя сокращались до размеров необходимого зла, которому он платил дань, исполненный отвращения и внутреннего сопротивления.

Зато все свое свободное время он проводил в компании пещерника и его амфибий. Здесь он обрел исполнение своих

- 298 -

желаний, здесь наконец свернул к долгожданной пристани. Пещера Скальника стала для него «Гротом Забвения».

Они сошлись и накрепко привыкли друг к другу. Непрерывная совместная жизнь облегчила взаимопонимание, устранила различия между ними. С помощью целой придуманной ими системы, по знакам, жестам и звукам Скальник и смотритель туннеля делились информацией о себе, узнавали о прошлом друг друга. Так Флорек узнал, что его приятель был очень старым существом. Пещерник определял свой возраст в несколько сотен тысяч лет. Но точное число он назвать не мог, ибо память его ослабла и время двигалось перед ним как дым, не оставляя следов. Впрочем, ему не о чем было вспоминать. Целые века проплывали над гротом, века, сотканные из серых дней, похожие на бусины четок. Кто знает, может, он существовал с самого начала времен? Может быть, это продолжалось с того момента, как на земле заговорил человек?..

Будто в тумане он помнил лишь то, что много-много веков назад у него было тело, похожее на Флорека, но он отрекся от него, чтобы остаться жить в этом месте. Другие, похожие на него и Флорека, шли вперед ценой жизни —а он жил дальше, вырываясь из-под власти страшного закона. Те, другие, подчинились требованию великой жертвы, чтобы через смерть обрести новую, высшую жизнь, чтобы снова вернуться на землю в новых формах и карабкаться дальше к высям, — он же бежал от смерти, запершись от нее в «Гроте Забвения» на железные засовы. Там, снаружи, на свету, беспрестанно клубились перемены, бушевало вечное движение, порождающее жизнь и смерть, почковались молодые народы, сходили в могилу старые и увядшие, развивались культуры и цивилизации, поднимались ввысь одни, обрушивались в пропасть другие... — а он продолжал вечно жить, не обращая внимания на все это, одинокий, в стороне от всего. Тело его осталось человеческим, но отступило к животной форме, а многовековое общение с амфибиями понемногу сделало его похожим на них. Но какое ему дело до этого? Зато, не

- 299 -

пойдя вперед, отрекшись от человеческого права на вечное преображение и движение ввысь, он вырвался из объятий смерти и продолжал существовать.

То, что происходило там, в вихре жизни, было ему совершенно безразлично; старца не интересовали даже новости с той стороны, которые сообщил ему Флорек. Он слушал его рассеянно, занятый чем-то другим, а придя в себя на мгновение, остановил приятеля жестом руки. Так что Флорек замолчал и больше о мире и людях не говорил.

Постепенно «Грот Забвения» начал захватывать все его естество. Часами сидели вдвоем на берегу ручья, засмотревшись на его безгласные катящиеся струи, вслушивались в великую тишину скал. Иногда, когда стены пещеры переставали фосфоресцировать, их охватывала полная темнота. Тогда наступали самые прекрасные моменты. Какая-то громадная каменная задумчивость окутывала их души, они забывали о себе, о своем существовании и прочно сидели на одном месте, как окружающие их скалы, без понимания, без чувств, без мыслей. Вечная сонность валунов струилась по ним, словно тайная сила, и погружала в оцепенение беспамятства — страшная дремота мертвых предметов парализовала жилы и сворачивала кровь стылостью скального застоя. Стародавнее гнусное заклятие инертности обрушивало на них омерзительные верши и приковывало к месту — заклятье-приворот великих гор, омертвение бездвижных глыб...

И были они как эти граниты, как эти каменистые скалы...

В какой-то момент тишину уединения нарушил протяжный свист. Флорек очнулся, изумленно посмотрел на товарища и навострил уши. Резкий пронзительный звук второй раз разнесся по внутренностям горы, врываясь в их одиночество... Как под ударом плети обходчик сорвался с места и рванул через щель к туннелю.

Здесь, перед сторожевым постом, уже стоял в ожидании поезд, окутанный клубами дыма и пара. Из окон купе выглядывали чьи-то любопытные лица, вдоль вагонов нервно прохаживались кондукторы, а начальник движения

- 300 -

яростно дергал ручку закрытой двери сторожевой будки. Его искали...

С бьющимся сердцем стоял Флорек перед начальством.

— Куда вы подевались? Почему опять не на посту? Почему туннель так слабо освещен?

— Опоздал на несколько минут, пан начальник, — теряя сознание, лепетал обходчик. — Осматривая путь, я ушел слишком далеко от выхода из туннеля и не успел вовремя вернуться.

— Это вранье! Я уже несколько раз замечал ваше отсутствие на участке. За эту леность и пренебрежение служебными обязанностями я привлеку вас к ответственности!.. А теперь отправляемся! — обратился он с колеи к машинисту и поднес к губам рожок.

Раздался нервный сигнал отправления, свист локомотива, и поезд двинулся в дальнейший путь...

Эту ночь Флорек провел без сна, опершись на головку стрелочного механизма.

В полдень следующего дня специальным поездом приехала уголовно-следственная комиссия и «отстранила его от службы». Флорек должен был немедленно покинуть сторожевую будку, которую отдали под опеку другого служащего, направленного сюда с большой станции.

Когда не помогли просьбы о прощении и обещания исправиться, несчастный обходчик рухнул перед председателем комиссии на колени.

— Пан инспектор! — умолял он скулящим голосом. — Ради всего святого прошу пана, чтобы меня оставили здесь! Я не могу выйти отсюда! Я не оставлю туннель!..

— Посмотрим, пан Флорек, посмотрим! — холодно ответил начальник. — Мы поможем вам. Давай! Посадите его в вагон! Под руки! Живо!

Несколько человек, рослых и сильных, потянулись к нему руками.

— Заклинаю вас, господа! — простонал бедняга, инстинктивно отступая к стене туннеля. — Оставьте меня здесь! Не убивайте меня!

И зашелся плачем, как дитя.

- 301 -

Инспектор нетерпеливо хмыкнул:

— Только без глупых сцен! У нас нет на это времени. Господа, исполняйте свою обязанность!

Несколько рук хищно потянулись к Флореку. Обходчик уклонился, изогнувшись всеми сочленениями тела, точно змея, и побежал вдоль стен туннеля. Прежде чем изумленные преследователи сориентировались в ситуации, он был уже рядом с Кротовой Выпуклостью. И только тогда бросились за ним в погоню.

Флорек молниеносным движением обогнул скальный выступ, вскочил на ярус расщелины, нырнул в ее горло и, завалив отверстие тяжелой глыбой, исчез в глубине прохода.

Когда через несколько секунд погоня достигла этого места,беглец уже исчез без следа. Никто и не догадывался, что он углубился в скалы за завалом.

— Вперед! Вперед! — воодушевлял своих людей инспектор. — Видимо, он сильно опередил нас. Куда же он подевался? Наверное, побежал к выходу или притаился в темноте.

— Может быть, стоит сесть на паровоз и внимательно осмотреть весь этот туннель с фонарями? — предложил кто-то. — Зачем напрягаться без нужды? Человек не шпилька — не потеряется и не провалится в землю. Мы выследим его рано или поздно.

— Отличная идея! — признал его правоту начальник.

И они сели на паровоз, освещенный бликами фонарей...

Но не выследили Флорека. Ни в этот день, ни в последующие — никогда. Пропал без следа; как камень в воде, как звук, что развеялся в пространстве...

Только по горам с тех пор кружат слухи, что всякий раз, когда мать-Земля испытывает какие-то сильные потрясения, а род людской вступает в новую колею, появляются в скальных расщелинах, в глухих оврагах и межгорных ущельях, словно протест бессильный, словно тщетное предостережение старцы-чудовища, полузвери-полулюди, огромные немые слепцы.

И зовут старцев оных отщепенцами пещерными...

КНИГА ОГНЯ

Сборник, 1922 г.

КРАСНАЯ МАГДА

На посту пожарной дружины царила полночная тишина. Свет сигнального фонаря, подвешенного высоко на крюке под потолком, рассеивал тусклый веер лучей по квадратной комнате с двумя топчанами под стенами и шкафом для документов и запасных шлемов. Под окном, у стола, за партией в шашки сидели двое пожарных, время от времени пуская клубы желтого дыма из длинных вишневых трубок. Играли, похоже, без азарта, просто чтобы убить время, ибо движения их были ленивые, словно неохотные, а на лицах, утомленных бессонной ночью, была заметна скука и сонливость. Иногда кто-то из них широко зевал и расправлял сгорбленную над доской спину, изредка вполголоса бормоча какое-то замечание. И вновь наступала тишина, окутанная дымом трубок.

На топчанах лежали двое дежурных; один из них, у левой стены, смачно храпел в полную октаву, в то время как его напарник с противоположной стороны молча попыхивал папиросой, вперив неподвижный взгляд в потолок. В какой-то момент он отвел глаза от потолка, придавил догорающий окурок и швырнул его в угол комнаты. Один из игроков обернулся:

— Не спится, пан сержант?

— Что-то никак не получается. Играйте дальше. Хочу поразмышлять.

- 305 -

Снова выпрямился на лежаке, сплел руки под головой и задумчиво уставился на большой образ святого Флориана, висящий на стене. Мысли, похоже, были невеселые, ибо лицо его раз за разом хмурилось, и он то и дело мучительно сводил длинные черные дуги бровей.

У сержанта пожарной службы Петра Шпонара и в самом деле имелись причины для беспокойства. Три недели назад на работу в город вернулась его единственная дочь Магда, а вместе с ней все прежние заботы и страхи, которые заставили его два года назад отправить ее в удаленную местность, где о ней еще никто ничего не слышал.

Ибо удивительным созданием была эта дочка пожарного. Высокая, хрупкая и бледная, она приковывала к себе внимание большими, черными, устремленными куда-то в пространство глазами и движениями рук, которые никогда не могла обуздать. По рукам этим, таким же бледным, как лицо, беспрестанно пробегала какая-то нервная дрожь или судороги, вызывая беспокойные спазматические движения пальцев — длинных, узких, вечно холодных. Пышные черные волосы блестящими змеиными извивами цвета воронова крыла выбивались из-под шелкового огненно-померанцевого платка — единственного украшения, которое могла себе позволить бедная девушка.

Ибо бедной, очень бедной была дочка пожарного. Ее мать Марта, по слухам, цыганка редкой красоты, рано умерла, оставив ей в наследство свою болезненную, какую-то неугомонную натуру и тоску по громадным бескрайним степям. Отец любил Магду нежной и глубокой любовью, но словно бы с оттенком страха перед собственным ребенком. Петр Шпонар боялся своей дочки. Боялся ее белого как мрамор лица, ее узких, упрямо сжатых губ, длительных и частых периодов ее задумчивости. Однако были и другие, более глубокие причины для отцовского страха.

Жене его, когда она еще жила среди своих кочевых соплеменников, старая цыганка нагадала, что ее соблазнит

____________

* Католический святой, покровитель профессий, связанных с огнем, — пожарных, металлургов, трубочистов и т. п.

- 306 -

белый оседлый человек и родит она от него дитя — девочку, дочь пламени, с которой отец ее будет бороться всю свою жизнь.

Ворожба, казалось, удивительным образом начала сбываться. Марта дожила только до первой части предсказания, навсегда покинув мир, когда дочке было всего пять лет. Петр с тревогой ждал исполнения поначалу неясной для него второй части пророчества, пока не настало время, когда таинственные слова ведьмы начали обретать свой подлинный смысл. Магде Шпонар было тогда лет пятнадцать, и служила она в городе на табачной фабрике, когда вспыхнул первый пожар: неведомо как загорелись ящики с папиросной бумагой и пожар распространился на всю фабрику в течение нескольких минут. Потери были огромные; речь шла о небывалых суммах. Злоумышленника так и не разоблачили. Зато, когда пожар уже потушили, в маленькой центральной комнатке, чудом уцелевшей посреди моря пламени, нашли работницу Магду Шпонар, распростершуюся на полу в глубоком сне. Судя по всему, девушка, пробыла в таком состоянии все то время, пока вокруг бушевал пожар, и только после двухчасовых попыток привести ее в чувства наконец приоткрыла отяжелевшие от сна веки. Как она смогла выдержать больше часа, не задохнувшись, в закрытой комнате, окруженной со всех сторон волнами огня, и каким образом вообще уцелела комната, расположенная в самой середине пылающего здания, — навсегда осталось неразгаданной загадкой.

После этого случая Магда несколько раз меняла работодателей, служила преимущественно горничной в богатых семьях, гардеробщицей в кафе или продавщицей в магазинах. И всегда по какому-то роковому стечению обстоятельств, вскоре после поступления на службу, в домах и заведениях, где она тогда работала, вспыхивали пожары. Причина стихийных бедствий каждый раз оставалась необъяснимой; люди всегда сталкивались с уже свершившимся фактом.

Сначала никому даже в голову не приходило искать какую-то связь между пожарами в городе и Магдаленой Шпо-

- 307 -

нар, чье поведение было безупречным и не обращало на себя ничьего внимания. В конце концов среди простонародья все же начали кружить какие-то странные слухи об участившихся в последнее время случаях возгорания. Дело дошло до того, что в городе горело по два-три раза в неделю и к тому же — удивительная вещь! — всегда в одних и тех же местах; огонь словно облюбовал себе определенные участки и, более того, определенные дома, семьи, посещая их с особой настойчивостью. Наконец, ни с того ни с сего, после ужасного пожара на Левандовке, который почти дотла сжег только что возведенный каменный дом городского синдика*, внезапно грянул слух, что зачинщицей всех этих бедствий является не кто иная, как Магда Шпонар, служащая в доме Долежа. Возмущенная толпа плебеев набросилась на нее посреди рынка и свершила бы над несчастной немедленный самосуд, если бы не вмешательство ее отца, повсеместно любимого и уважаемого защитника общественного добра, и полиции, которая спасла девушку от атаки разъяренного сброда.

Проведенное строгое и детальное следствие не выявило вины подсудимой; судейский следователь на основании показаний свидетелей и обвиняемой лишь подтвердил к всеобщему удивлению, что в течение неполного года службы Магды в городе произошло более ста пожаров, причем преимущественно в домах ее тогдашних работодателей. Более того, был установлен характерный факт, касающийся поведения дочери Шпонара во время подозрительных пожаров: именно же, что в пятидесяти случаях из ста после того, как был потушен огонь, ее находили в бессознательном, почти каталептическом состоянии, обычно внутри дома, который постигла беда. Вот и все. Непосредственных доказательств вины обвинители не смогли привести ни в одном из случаев; ни разу никто не поймал ее на горячем. Даже напротив - о поджоге, по-видимому, не могло быть и речи, поскольку, как следовало из показаний очевидцев и пострадавших, девушка с момента начала пожара и вплоть до его обуздания

____________

* Городской синдик — должностное лицо, в чьи обязанности входит представление интересов города, забота о сиротах и бедных мещанах.

- 308 -

словно оставалась в трансе и не двигалась с места; кроме того, огонь занимался не в непосредственной близости от нее, а, как правило, в некотором отдалении, например через две или три комнаты.

Несколько врачей-экспертов, которые проявили живой интерес к этому делу, после тщательного обследования Магды признали ее аномальным созданием с преобладанием в ней подсознательных сил, со склонностью к каталепсии и даже к сомнамбулизму.

Наконец был вынесен оправдательный приговор; однако суд частным образом посоветовал сержанту пожарной службы, чтобы тот больше не посылал дочь на работу, учитывая мнения возмущенной общественности, которая была решительно настроена против Магды. И все же, несмотря на оправдательный приговор, дочку Шпонара, с тех пор прозванную Красной Магдой, считали поджигательницей и ведьмой, которую все обходили десятой дорогой, боясь пустить ее на порог своего дома.

Измученный отец отправил ее в отдаленную местность, в деревню, к семье, в надежде, что через некоторое время она сможет вернуться, когда сотрется память об этих бедствиях, а народ утихомирится и забудет о Красной Магде.

Так она провела два года в селе, не подавая о себе никаких вестей. И вдруг три недели назад вернулась в город, еще более бледная, чем была, с впалыми щеками и следами от слез в покрасневших глазах. На вопросы отвечала неохотно, с заметным усилием, и все рвалась на службу, не желая быть обузой в отцовском доме. В конце концов он уступил ее горячим мольбам и с тяжестью на сердце все же выговорил ей место в доме богатого купца Духница на улице Млинарской. Девушка заняла там место служанки и вот уже неделю добросовестно исполняла свои обязанности.

Появление Красной Магды в городе прошло незамеченным, казалось, никто не обратил на это внимания. Однако Петр Шпонар ужасно переживал насчет ее возвращения и со дня на день ожидал плохих новостей. Ибо, несмотря на оправдательный приговор городских властей, несмотря на вполне четкие возражения из уст самой Магды, пожар¬

- 309 -

ный не верил в ее невиновность; где-то глубоко, на самом донышке его души дремало убеждение, что все, что о ней говорят люди, является ужасной и печальной правдой. Он, отец и сержант пожарной службы в одном лице, мог кое-что рассказать об этом — он, кто собственноручно поочередно тушил каждый из пожаров, которые людская молва таинственным образом связывала с его Магдой. У него было время досконально ознакомиться со всеми сопутствовавшими им симптомами и основательно все изучить; он отличал их каким-то особым, своеобразным чутьем от других, «обычных», на которые тоже насмотрелся вдоволь. Не зря он дослужился до звания сержанта и прославился как первоклассный пожарный. Если бы его спросили на исповеди: «Пожарный сержант Петр Шпонар, виновна ли твоя дочь?» — он ответил бы, что нет, если речь о ее совести и ясности сознания. Однако, если бы кто-то спросил его, верит ли он в безоговорочную невиновность Магды, он отрицал бы это столь же решительно.

Больше всего его, однако, мучило то, что это именно его дочь, его кровь. Была в этом какая-то болезненная ирония, что его родное дитя, казалось, собирает вокруг себя ту сокрушительную силу, которую он яростно искоренял на протяжении стольких лет. Временами его посещала странная мысль, что, может быть, именно поэтому, может, именно за то ожесточение, с которым он боролся с огнем, его постигла такая кара; может, жестокая стихия мстила ему таким образом? Неведомо. Шпонар терзался этими рассуждениями и ужасно страдал.

Вот и нынче, в этот полночный час тревожные мысли не давали ему покоя, блуждая под черепом, словно призраки.

Он тяжело поднялся с топчана и, чтобы как-то прогнать мучительный кошмар, начал рассматривать устав спасательной службы, висящий на стене. Однако и это, похоже, быстро ему надоело, потому что он тоскливо повернулся к доске с приказами и принялся чертить мелом какую-то карикатуру.

Внезапно тишину вспорол вопль звонка: три резких пронзительных сигнала. Звенели автоматы пожарной сигнализации.

- 310 -

В участке все резко пришло в движение, под окнами в нервной спешке замелькали какие-то фигуры. Шпонар с бьющимся сердцем изучал показания автомата. Каждый миг приносил ему новые подробности, уточняемые с каждой минутой, с каждой секундой. Пожарный вперил глаза в блестящий платиновый диск, но внезапно снова сомкнул их. Как неуверенный картежник, который долго держит под рукой карты, не решаясь их перевернуть, и гадает, что же ему пришло, так и пожарный тревожно прикрыл веками глаза, боясь посмотреть правде в лицо. Наконец вновь открыл их, впиваясь жадным взглядом в аппарат. Здесь уже был готов ответ: лаконичный, четкий, неумолимый:

«Горит! Девятый участок. Кожевники. Млинарская».

Шпонар пошатнулся и побледнел. Предчувствие не обмануло его. Да, это было там, наверняка! Где же еще? Несомненно, горело у Духницев! Огненная Голгофа начиналась вновь. Всего на третьей неделе ее службы! Вьюга боли и возмущения на мгновение пригнула его к земле. Однако он превозмог это. Не было времени на размышления; надо было действовать, отдавать приказы, принимать командование.

Уже играла тревогу труба, созывая спасателей, уже дремавшие минуту назад пожарные поспешно прилаживали ремни, надевали шлемы, перебрасывали через плечо связки шнуров и спасательных веревок.

Сержант выбежал из дежурки во двор. Здесь, под вышкой и в хранилище уже шли лихорадочные приготовления к выезду. Сквозь широко распахнутые ворота из хранилища выкатили несколько помп, выехал автомобиль со снаряжением и две машины для перевозки пожарного расчета. В свете прожекторов поблескивали на головах металлические каски, мерцали холодные огоньки на обушках топориков.

Шпонар, уже спокойный и уравновешенный, раздавал предписания. Во дворе громко звучал его голос, ровный, уверенный, мужественный.

— Вентили в порядке? — в какой-то момент задал он вопрос.

Несколько послушных рук молниеносно потянулись к поршням насосов и проверили их.

- 311 -

— Пан сержант, докладываю, все вентили работают, - доложил результат один из работников помпы.

— Хорошо. Эй, ребята! — крикнул он, занимая место на одной из машин. — Кому в дорогу, тому пора! С Богом, поехали!

В воздухе задрожала бодрая зовущая нота ля-бемоль пожарной трубы, створки въездных ворот распахнулись в стороны, и среди шума клаксонов, в кровавом свете зажженных сигнальных ламп машины пожарных ринулись в ночную тишину; во главе в бешеном темпе мчался автомобиль со снаряжением, за ним второй, ощетинившийся ребрами лестниц, баграми, топорами и пожарными метлами, с большой цистерной воды посередине, за ним две помпы типа «Матадор» с обслугой, а за ними пассажирская машина с пожарным расчетом под командованием сержанта...

Было три часа утра, глухая ноябрьская ночь. Порывистый ветер вырывался из ущелий улиц и закоулков и швырял в глаза целые пригоршни праха, песка и булыжной пыли. Откуда-то из садов летели пожелтевшие волны осенних листьев и с сухим шелестом катились по плитам тротуаров...

Они миновали Аллеи, свернули на Свентоянскую. Поодаль, над башнями приходского костела горело зарево пожара. В окнах мелькали напуганные лица, в воротах — заспанные дворники; на площадях начали собираться группы людей.

А в пустые, удлиненные вереницами фонарей улицы врывались водовороты резких, крикливых звуков, призывы пожарных клаксонов, металлический голос трубы, вопящей ноту ля-бемоль.

— Горит! Горит!

Добрались до площади Святого Духа. Над кровлями каменных домов в небо выстреливали кровавые потоки огня, черными траурными изгибами вился дым. В воздухе уже чувствовался чад гари, слышно было, как усиливается гомон толпы...

____________

* Широкая плоская метелка из негорючего материала на длинной ручке, обшитая впитывающей тканью. Метелку погружают в ведра с водой и бьют по местам, где упали искры или появляется пламя.

- 312 -

Миновали площадь, со скоростью летящей стрелы обогнули здание почты и с яростью фурии ворвались в устье Млинарской. Здесь, в глубине, слева по глазам ударила грозная красота пожара. Пылал четырехэтажный дом купца Духница. Огонь, вспыхнувший на уровне второго этажа, беспрестанно усиливаемый порывами осеннего ветра, в четверть часа охватил верхние этажи и уже тянулся пурпурной лентой к нижнему. Несмотря на ночную пору, вокруг было светло как днем. Посреди криков людей и треска пламени пожарные влетели в большой сквер перед домом, осыпаемый сейчас мириадами искр. Их встретили адский шум и стоны. На улице вокруг дома лежали кучи выброшенной из квартир мебели, целые горы сундуков, шкафов и ковров в диком хаосе беспорядка.

Пожар разразился так внезапно и распространился так быстро, что многие жильцы едва успели выскочить в одном исподнем. Другим дорогу отрезало пламя, рвущееся с нижних этажей, и они остались в пылающем доме, ожидая помощи пожарных. Ежесекундно в окнах показывались побелевшие как полотно лица несчастных, напрасно моливших о спасении, которое все не приходило. Какая-то женщина, доведенная ожиданием до отчаяния, бросилась с третьего этажа на брусчатку и погибла на месте. В этот критический момент приехали пожарные. В мгновение ока оттеснили с улицы зевак и протянули линию рукавов от дома до берега текущей рядом реки. Прежде чем резиновые всасывающие устройства накачали достаточное количество воды в цистерну, в дело вступили мощные экстинкторы*. Доблестные «Резе» и «Матадор», усердно питаемые ручными пневматическими насосами, атаковали струями воды очаги пожара на первом и втором этаже. В то же время к стене приставили пять раздвижных лестниц и два нагнетательных баллона. Поднимая над собой правой рукой брандспойт, сержант Шпонар первым взобрался на ступени.

____________

* Большой углекислотный огнетушитель, устанавливаемый на пожарной машине.

- 313 -

— За мной, парни, — позвал он громким голосом товарищей.

Шестеро пожарных, вдохновленных его примером, тоже начали подниматься по лестницам на опасные этажи; вслед за ними ползли вверх напорные рукава, прикрепляемые по мере подъема к планкам и ступеням. Добравшись до второго этажа, Шпонар направил мощную струю воды в помещение, в котором клубилось густое руно огня и дыма. Красная пучина на миг отступила куда-то вглубь, являя комнату, наполовину освобожденную от мебели.

«Отсюда, наверное, уже все сбежали», сделал он быстрый вывод. И оставил второй этаж заботам двух товарищей, которые тем временем догнали его.

Поскольку лестница не выдвигалась выше, он зацепился карабином за ее предпоследнюю ступеньку на уровне пояса, обеими руками схватил лесенку с крюками, которую ему подал снизу коллега, и, подняв ее высоко над головой, туг же зацепил крюки за окно следующего этажа. Совершив этот маневр, он с удивительной сноровкой и проворством начал подниматься по ступеням с топориком в правой руке.

Пламя, поглотив два опустошенных этажа, дотянулось кровавой гривой до четвертого; длинные горячие языки уже облизывали на нем балконы и галереи, красные жала вонзались в двери и окна. Раздался звон лопнувших окон, смешавшийся с человеческим криком.

На одном из балконов сбились в кучку несколько жителей, заслоняясь руками от дышащего им прямо в лица жара.

В этот момент сержант добрался до балкона третьего этажа. Быстрым как мысль движением протянул руку к женщине с развевающимся на ветру волосами, которая стояла к нему ближе всех, легко поднял над перилами балкона и подал ее, сомлевшую у него на руках, стоявшему ниже товарищу, а тот спустил ее вниз.

— Спасательный брезент! — скомандовал Шпонар, увидев, что число людей на балконе увеличивается, а пожар уже ворвался внутрь.

Спасши таким образом еще нескольких людей, он поручил оставшихся коллегам, оставляя для себя самую труд¬

- 314 -

ную задачу в глубине доме, объятого огнем. Поправил на голове защищающий от дыма капюшон, отстегнул карабин и, перешагнув последнюю ступень лестницы, запрыгнул через окно внутрь. Вслед за ним проскользнуло предательское пламя.

Началась богатырская работа пожарного. Словно ныряльщик на дне моря, Шпонар бросался во все стороны в лихорадочном поиске, пробегал по комнатам, осматривал уютные, роскошно обставленные будуары, нервным шагом пробегал сквозь только что покинутые спальни. В какой-то момент наткнулся на чье-то тело, которое лежало на паркете. Склонился, поднял его и в клубах удушливого дыма развернулся к окну. Здесь он, к счастью, наткнулся на одного из пожарных насосной команды и отдал ему свою ношу — хорошенькую девочку лет десяти.

— Укрепить на двух последних этажах спасательные канаты! - выкрикнул вдогонку приказ, возвращаясь вглубь бокового крыла.

В этот момент пожар победно охватил левую часть третьего этажа и палящей лавой ворвался в самую его середину. Сержант на мгновение обернулся, чтобы увидеть, как из какого-то алькова тянется узкое пурпурное щупальце пламени. Втянул ноздрями воздух и тут же почувствовал такой хорошо знакомый запах ее волос.

Не в первый раз он сталкивался с этими ароматами во время пожаров: пламя пахло чабрецом и ореховыми листьями — ароматами тех самых отваров, которыми Магда с таким удовольствием мыла свои длинные черные волосы.

Не подлежало сомнению: это был ее пожар.

Словно преследуемый фуриями, бросился в узкий коридор справа, откуда доносились стоны. Однако на входе ему заступил дорогу красный призрак девушки. Она была высокая, выше человеческого роста, какая-то преувеличенно огромная, чудовищная, потрясавшая зажатым в руке огненным жезлом с клеймом на конце.

Он заслонился от нее вытянутой рукой и, дрожа всем телом, хрипло спросил:

— Чего хочешь от меня?

- 315 -

В ответ на ее устах заиграла жестокая улыбка, и струйки огня потекли по пламенеющим щекам. Она подняла свой огненный жезл и загородила им проход.

— С дороги! — крикнул он, обезумев от страха и гнева. — С дороги, Магда!

И прошел сквозь нее, как сквозь пурпурную мглу. Только страшно обожгло руки и шею, так что он зашипел от боли. Но все же прорвался.

В следующий момент он уже выносил на руках какую-то старушку и, перекинув ногу через подоконник, передавал спасенную одному из пожарных на лестнице.

Между тем другие спускали жителей вниз в спасательных мешках, а тех, кто был покрепче, в основном мужчин - на сиденьях, наскоро связанных из веревок и шнуров; несколько самых отважных спрыгнули на растянутые внизу пожарные кошмы.

Оставался еще последний этаж. Несмотря на все усилия пожарных, огонь, усиленный адским ветром, уже охватил весь дом и триумфально поднимался над крышей.

Шпонар сбивался с ног, оказываясь сразу в нескольких местах. Он успевал везде. Точно демон избавления, бросался в самый яростный огонь, с безграничным презрением к жизни зависал над пропастью, словно канатоходец, ежесекундно колеблясь между небом и землей. Собственноручно вынес из пламени два десятка людей, спас от смертельной опасности двух своих товарищей, обеспечил отступление еще нескольким. Но его постоянно, без перерыва преследовало видение красной девушки, дразнил аромат ее огненных волос. То ее лицо выныривало из дымной мглы, то ее кровавая фигура передвигалась на фоне обваливающегося вниз крыльца, там и сям развевались метелью искр ее адские косы.

Он не обращал внимания ни на что и, закованный в сталь железной воли, героически исполнял свой долг. Пока не наступил момент самого страшного испытания.

О спасении дома уже не могло быть и речи: прогоревшие балки верхних этажей с грохотом падали вниз, дырявые как решето потолки обваливались с глухим шумом. В одном из

- 316 -

окон правого крыла, наполовину охваченного пожаром, собралась небольшая горстка жителей четвертого этажа: двое стариков, какой-то больной калека и молодая мать с прижатым к груди младенцем.

Пожарные под предводительством сержанта торопливо прилаживали спасательный мешок, в котором должны были спускать на землю наиболее беспомощных.

Вдруг из окна раздался спазматический женский крик. Несчастная, придерживая левой рукой плачущего ребенка, показывала второй рукой назад, на бушующее пламя, с ужасающей быстротой приближающееся из глубины комнаты. Желтые кудрявящиеся клочья едкого дыма на миг накрыли группу бедолаг.

Когда через мгновение ветер отдернул эту удушающую завесу, Шпонар увидел картину, от которой кровь застыла в жилах.

Через подоконник змеиным изгибом перегнулась Красная Магда, пытаясь поджечь своим огненным клеймом расстегнутый спасательный мешок. Сатанинская усмешка играла на губах девушки, адская радость освещала ее лицо в огненной кайме развевающихся волос. Гибельное жало вот-вот коснется полотна...

— Иисус, Мария! — простонал Шпонар. — Сгинь, призрак!

И, начертав в воздухе знак креста, запустил в нее топором.

Удар пришелся в лоб. Раздался ужасный визг и долгий протяжный вой.

Красный призрак поспешно отступил вглубь дома и расточился без следа.

Сержант провел рукой по лбу и оглянулся вокруг безумными глазами.

Что-то в нем вдруг сломалось; у него больше не было сил для дальнейших действий. Ему помогли товарищи.

Пожар внезапно словно угас, съежился, отступил; помпы наконец взяли над ним верх. Под брызгами воды, распыленной брандспойтами, в мешке спускали вниз последних жителей.

- 317 -

Небо уже серело, когда смертельно усталые, черные от дыма и копоти пожарные спустились по лестницам на улицу. Шествие их шатким шагом замыкал сержант Петр Шпонар...

Внезапно до него долетели какие-то возгласы. Из толпы, собравшейся под сожженным домом, неожиданно донеслось ужасное прозвище:

— Красная Магда! Красная Магда!

Он машинально бросился в толпу.

— Расступитесь! Расступитесь! Это ее отец!

До самых обугленных входных ворот дома образовались две длинные молчаливые шеренги людей.

Пожарный, словно пьяный, прошел сквозь этот строй под секущими бичами взглядов и безотчетно свернул налево, к какой-то маленькой каморке, чудом уцелевшей при пожаре. Здесь, в углу, на убогом половике, увидел в луже крови труп своей дочери; из жестоко расколотого черепа сочилась черная, уже наполовину застывшая кровь.

— Магдуся! Магдуся моя! — закричал он каким-то нечеловеческим голосом.

И, лишившись сознания, сполз вниз по стене.

БЕЛЫЙ ВЫРАК

Рассказ трубочиста

Юзефу Едличу посвящаю

Был я тогда еще молодым подмастерьем, вот как вы, милые ребята, и работа горела у меня в руках. Мастер Калина — упокой Господь его благородную душу — не раз говорил, что я стану первым мастером после него, и при всех называл меня гордостью нашего цеха. И в самом деле, ноги у меня были сильные, и я умел упираться в трубе локтями как мало кто другой.

На третий год службы я получил в помощь двух молодых трубочистов и стал инструктором своих младших коллег. А было нас вместе с мастером семеро: кроме меня, Калина держал двух других подмастерьев и трех мальчишек для подсобных работ.

Хорошо нам было вместе. Бывало, по праздникам и воскресеньям сойдется братия у мастера поболтать за пивом, или зимой за горячим чаем у камелька, песен напоемся, наплетем новостей досыта, так что и вечер неожиданно упадет, словно гиря, спущенная со щеткой в глубину печной трубы.

Калина — человек грамотный, умный, много на свете повидал, не один, как говорится, дымоход выгреб. Был немного философом, книги любил крепко, даже вроде бы

- 319 -

хотел издавать газетку для трубочистов. Однако в вопросах веры не мудрствовал — особенно же почитал святого Флориана, нашего патрона.

После мастера больше всего пришелся мне по сердцу младший подмастерье Юзик Бедронь, искренний как золото парень, которого я полюбил за доброе и простое, как у ребенка, сердце. Да только недолго довелось радоваться дружбе с ним!

Второй наш товарищ, Осмулка, был слегка меланхоличен, держался обычно в стороне и избегал развлечений; однако работником был заправским, в работе добросовестный и удивительно усердный. Калина весьма ценил его и тянул в люди, однако без видимого результата.

Зато Осмулка по вечерам охотно засиживался у мастера и с интересом прислушивался из темного угла к рассказам мастера, которым верил безоговорочно.

А никто не умел так рассказывать, как наш «старик». Словно из мешка, сыпал историями, одна интереснее другой; заканчивал одну, начинал другую, приплетал третью, и так без конца. И в каждой можно было заметить какую-то мысль, подспудно скрытую глубоко внизу, для отвода глаз плотно замаскированную словами сверху. Однако мы были тогда еще молодые и глупые и черпали из тех рассказов лишь то, что нас развлекало, мишуру для глаз. Разве что Осмулка все схватывал быстрее и вникал в суть «баек» мастера. Ибо тогда мы между собой втихую называли рассказы Калины «небылицами». Они были захватывающие, порой страшные, так что мурашки по коже бежали и волосы на голове вставали дыбом, однако, несмотря на все, оставались всего лишь сказками и небылицами. Но жизнь вскоре научила нас воспринимать их несколько иначе...

Однажды, где-то в середине лета, во время вечерней беседы мы не смогли досчитаться одного товарища: Осмулка не появился в своем темном углу за буфетом.

— Наверное, где-то у девушек запропастился, — шутил Бедронь, хоть и знал, что у товарища с женщинами не спорилось и с ними он был не слишком ловок.

- 320 -

— Э, не болтай лишнего, — ответил ему Калина. — Скажи лучше, что его меланхолия гнетет, так что он дома, как медведь в чаще леса сидит и лапу сосет.

Вечер прошел как-то печально и вяло, поскольку не было самого преданного из слушателей.

Наутро мы не на шутку встревожились, когда Осмулка не пришел на службу к десяти часам. В полной уверенности, что подмастерье заболел, мастер пошел его проведать. Однако дома он застал только его мать, старушку, весьма обеспокоенную отсутствием сына. Осмулка, как ушел вчера утром в город, так до сих пор домой и не вернулся

Калина решил заняться поисками самостоятельно.

— Осмулка — мрачный сумасброд, один бог ведает, что он там натворил. Может, прячется теперь где-то?

Однако он напрасно искал до самого полудня. Наконец, припомнив, что подмастерье должен был вчера прочистить дымоход в старой пивоварне за городом, обратился туда за объяснениями. Там ему ответили, что действительно, вчера какой-то подмастерье утром был в пивоварне и чистил дымоход, но за оплатой не подходил.

— Во сколько он закончил работу? — спросил Калина какого-то седого, как голубь, старца, которого встретил на пороге одной из пристроек пивоварни.

— Не ведаю, пан мастер. Ушел так незаметно, что мы даже не видели, как он возвращался; знать, сильно торопился, потому что даже не заглянул к нам за вознаграждением. Как говорится, испарился, как камфара.

— Гм... — задумчиво буркнул Калина. — У этого чудака все как всегда. А хорошо ли вычистил? Что там теперь с дымоходом? Хорошо ли тянет?

— Да вроде не очень. Невестка поутру снова жаловалась, что ужасно дымит. Если до завтрашнего утра лучше не станет, то попросим о повторной очистке.

— Сделаем, — коротко отрезал мастер, рассерженный, что здесь недовольны его подмастерьем, и ужасно обеспокоенный отсутствием более подробных известий о нем.

- 321 -

В тот вечер мы грустно сели за общий ужин и рано разошлись по домам. На следующий день все повторилось: об Осмулке ни слуху ни духу — пропал, как в воду канул.

После полудня с пивоварни прислали какого-то паренька с просьбой вычистить дымоход, потому что тот «чистый», как у самого дьявола.

Бедронь ушел около четырех и больше не вернулся. Меня не было рядом, когда Калина отправил его туда, и я ни о чем не знал. Поэтому перепугался, увидев под вечер посерьезневшие лица трубочистов и мастера, похожего на грозовую тучу. Меня кольнуло нехорошее предчувствие.

— Где Юзик? — спросил я, тщетно высматривая его в комнате.

— Не вернулся из пивоварни, — мрачно ответил мастер.

Я сорвался с места. Однако Калина силой удержал меня

возле себя:

— Одного не пущу. Хватит уже с меня. Завтра утром пойдем вместе. Какая-то беда, а не пивоварня! Вот уж я им прочищу дымоход!

В ту ночь я ни на миг не сомкнул глаза. Аккурат на рассвете надел кожаную куртку, не слишком туго затянул пряжку на поясе, накинул на голову капюшон с застежками и, перекинув через плечо щетки с грузами, постучался в дом мастера.

Калина уже был готов.

— Возьми этот обушок, — сказал он мне вместо приветствия, подавая ручной топор, похоже, только что заточенный на бруске. — Может пригодиться тебе раньше, чем щетка или скребки.

Я молча взял инструмент, и мы быстрым шагом пошли в сторону пивоварни.

Было прекрасное августовское утро, в воздухе висела необъятная тишина. Город еще спал. Мы молча миновали рынок, мост через реку и свернули налево, через бульвары, на извилистый большак, обсаженный тополями.

Путь до пивоварни был неблизким. После четверти часа напряженной ходьбы мы свернули с тракта в сторону пригородного перелеска, двигаясь напрямик через сенокосы.

- 322 -

В отдалении над ольшаником запестрели медными полосами крыши строений пивоварни.

Калина стащил капюшон с головы, перекрестился и беззвучно зашевелил губами. Я шел рядом молча, не мешая молитве. Минуту спустя мастер снова прикрыл голову, покрепче сжал топор и тихо заговорил:

— Это беда, а не пивоварня. Пива там уже лет десять не варят. Старая развалюха и больше ничего. Последний пивовар, некий Розбань, вроде как обанкротился и повесился от отчаяния. Семья, за бесценок продав городу постройки и все оборудование, перебралась куда-то в другие края. Ни один наследник до сих пор не объявился. Котлы и машины старой системы в плохом состоянии, а поставить новые не всякий решится; никто не хочет рисковать.

— Тогда кто же, собственно, велел вычистить дымоход? — спросил я, радуясь тому, что завязавшийся разговор прервал тягостное молчание.

— Какой-то садовник из пригорода, который месяц назад чуть ли не задаром поселился на пустой пивоварне с женой и престарелым отцом. Помещений там много, и места достаточно даже для нескольких семей. Наверняка поселились в центральных помещениях, которые лучше всего сохранились, и живут там за небольшую плату. Нынче им дымоходы вычищают, потому что они уже старые и плотно забиты сажей. Давно не чищенные. Не люблю эти старые дымоходы, — задумчиво добавил он после короткой паузы.

— Почему? Может, потому, что с ними больше мороки?

— Глупости, мой дорогой. Я боюсь их, — понимаешь? — боюсь этих старых, годами не тронутых щеткой, не выскобленных железным скребком выпускных труб. Лучше снести такой дымоход и поставить новый, чем позволять людям его чистить.

В этот момент я взглянул Калине в лицо. Оно странно изменилось от страха и какого-то внутреннего отвращения.

— Что с вами, пан мастер?!

А он, будто не услышав, продолжал говорить далее, глядя куда-то в пространство перед собой:

- 323 -

— Опасны эти большие залежи сажи, громоздящиеся в узких темных каналах, куда не заглядывает солнце. И не только потому, что они легко загораются. Не только поэтому. Мы, трубочисты, считай, всю жизнь боремся с сажей, мешаем ей чрезмерно скапливаться, предупреждаем ее возгорание. Но сажа коварна, мой дорогой, сажа дремлет во тьме дымовых труб, в духоте печных каналов и поджидает удобного случая. Кроется в ней что-то мстительное, таится что-то плохое. Никогда не знаешь, когда и что из нее вылезет.

Он замолчал и взглянул на меня. Хотя я не понимал того, что он говорил, его слова, произнесенные с непреодолимой силой убеждения, подействовали на меня. Он улыбнулся своей доброй приветливой улыбкой и успокаивающе добавил:

— Возможно, то, о чем я думаю, не случилось, возможно, здесь произошло что-то совсем другое. Выше нос! Сейчас все узнаем. Мы уже на месте.

И в самом деле, мы добрались до цели. Вслед за мастером я вошел сквозь широко распахнутые въездные ворота на просторный двор с множеством дверей, которые вели в строения пивоварни. На пороге одной из них сидела жена садовника с ребенком у груди, в глубине, опираясь на дверной косяк, стоял ее муж. Увидев нас, мужчина смешался и с видимым смущением вышел навстречу:

— Вы, господа, верно, к нам, по поводу того дымохода?

— Вестимо, — холодно ответил мастер, — мы к вам, только не по поводу дымохода, а за двумя людьми, которых я послал сюда для его очистки.

Смущение садовника заметно усилилось; он не знал, куда спрятать глаза.

— Мои подмастерья до сих пор не вернулись из пивоварни! — разъяренно крикнул Калина, грозно вглядываясь в него. — Что тут с ними случилось? Вы мне за них будете отвечать!

— Но, пан мастер, — пролепетал садовник, — мы в самом деле не знаем, что, собственно, с ними произошло. Думали, что первый к этому времени уже нашелся, а про второго тоже не могу дать вам никаких объяснений. Вчера

- 324 -

после полудня он при мне залез в дымоход через дверцу в кухонной стене; некоторое время я отчетливо слышал, как он соскребает сажу, и дождался бы конца работы, если бы меня не вызвали в тот момент во двор. Я вышел из дома на несколько часов, а когда вернулся, то уже и не вспомнил о дымоходе и вашем подмастерье. Полагая, что, очистив дымоход, он вернулся в город, мы закрыли вентиляционную дверцу на ночь. Только сейчас, когда я увидел, как вы заходите к нам во двор, стало не по себе; мне внезапно подумалось, чтобы, не дай бог, не повторилось то же, что два дня назад. На свою беду, я не ошибся. Но что это может быть, пан Калина? Что делать? Чем помочь?.. Я ни в чем не виноват, — добавил он, беспомощно разводя руками.

— Не надо было, по крайней мере, закрывать дверцу дымохода, тупица! — разъяренно выкрикнул Калина. — За мной, Петрусь! — крикнул он, дернув меня за руку. — Мы не можем терять ни минуты. Проводите нас к дверце дымохода!

Перепуганный хозяин впустил нас в помещение. Вскоре мы оказались на кухне.

— Здесь, в углу, — садовник показал на прямоугольник дверцы дымохода, ясно очерченный на стене.

Калина двинулся в ту сторону, но я, опередив его, нетерпеливо дернул выступающую задвижку и открыл дверцу.

На нас повеяло дымным чадом, и на пол высыпалось немного сажи.

Прежде чем мастер успел мне помешать, я уже сидел на корточках в дымоходе и, вытянув руки вверх, принялся взбираться по трубе.

— Пусти меня, сумасшедший! — раздался у меня за спиной гневный голос Калины. — Это мое дело, а ты тем временем приставь лестницу к крыше и лезь наверх, следить за выходом из трубы.

Впервые я тогда не послушался его. Мной полностью овладела какая-то яростная ожесточенность и желание выяснить правду.

— Нет уж, мастер, сами лезьте туда! — крикнул я в ответ. — А я тем временем обещаю подождать здесь, внизу, вашего сигнала.

- 325 -

Калина грязно выругался и волей-неволей послушался моей команды. Вскоре я услышал его удаляющиеся шаги. Тогда я плотно завязал под подбородком платок с шелковой накладкой, защищающий от сажи рот и нос, поправил лямку на поясе и покрепче перехватил топорик. Не успел прочесть пару молитв, как сразу за изломом дымовой трубы, которая дальше поднималась прямо вверх, послышался стук спущенной на веревке гири: Калина уже был на крыше и подавал мне условленный сигнал.

На четвереньках я немедленно пополз к повороту и, нащупав гирю, трижды дернул веревку в знак того, что сигнал принят и что я начинаю подниматься наверх.

Кое-как преодолев изгиб, я выпрямился, инстинктивно заслоняя голову поднятым вверх топором.

Дымоход был широкий, вполне проходимый и облепленный толстым слоем сажи. Здесь, внизу, у самого основания образовались целые залежи легковоспламеняющейся «глазури», которые отливали холодным металлическим блеском в падающем сверху тусклом свете.

Я поднял глаза вверх, туда, где отвесные стены сходились к выходному отверстию, в котором белел дневной свет, и... задрожал.

Надо мной, может быть несколькими футами выше лезвия моего топора, в полумраке дымохода я узрел какое-то белое, белоснежное существо, вперившееся в меня парой огромных желтых совиных глазищ.

Существо, сочетавшее в себе черты обезьяны и гигантской лягушки, держало в когтях перепончатых передних лап что-то темное, нечто вроде человеческой руки, безжизненно откинутой от туловища, нечеткий искривленный контур которого вырисовывался рядом, у соседней стены.

Обливаясь холодным потом, я уперся ногами в края дымохода и легко поднялся вверх. В этот миг из широкой, распахнутой от уха до уха пасти чудовища вырвался необычный хищный звук; страшилище заскрежетало зубами, словно обезьяна. Мое движение, должно быть, всполошило его, и оно, очевидно, немного сменило положение, потому что

- 326 -

в этот момент широкая полоса света ударила вглубь темницы и четче высветила мне жуткую картину.

Державшийся каким-то чудом, будто приклеившись к стене присосками пальцев, монстр крепко сжимал в своих объятиях Бедроня; покрытые белым пушистым мехом задние конечности крест-накрест сомкнулись вокруг ног жертвы, в то время как удлиненное, словно у муравьеда, рыльце алчно присосалось к виску несчастного.

Ярость залила мне глаза кровью, и, переборов страх, я снова поднялся на пару футов выше. Белое существо, похоже, обеспокоившись, начало стричь ковшевидными ушами и скрежетать все громче, однако с места не тронулось.

Я видел все его тщетные усилия, видел, как оно то пыталось спрыгнуть на меня, то вновь будто пробовало удрать вверх по дымоходу. Однако эти метания были какие-то неуклюжие, какие-то безмерно отяжелевшие; казалось, оно оцепенело, как удав, который проглотил жертву, или одурело как пиявка, чрезмерно насосавшаяся крови; только выпученные глазища, круглые как тарелки, продолжали все настойчивее впиваться в меня угрожающим взглядом...

Однако неистовство гнева уже взяло во мне верх над страхом. Я резко размахнулся рукой с топором и со всех сил обрушил его на отвратительный белый череп.

Удар был сильный и меткий. В одно мгновение огромные глазищи погасли, что-то задело меня в стремительном падении, и я услышал под собой глухой удар; химерное существо рухнуло на дно дымохода, увлекая за собой свою жертву.

Дрожь отвращения продрала меня до костей; у меня уже не хватило отваги спуститься вниз, чтобы рассмотреть результат своего удара.

Оставался путь вверх через крышу, поскольку я уже находился на середине высоты дымохода, из верхней части которого до меня доносились вопли Калины.

Поэтому я начал быстро карабкаться вверх, изо всех сил упираясь локтямии ногами. Но кто опишет мой ужас, ко¬

- 327 -

гда несколькими футами выше я увидел подвешенный на выступающем из стены крюке труп Осмулки?

Тело бедняги было устрашающе, неправдоподобно тощее и высохшее, словно лучина — кожа да кости, — полупрокопченное дымом, вытянутое как струна, сухое и твердое, как кусок дерева.

Трясущимися руками я снял труп с крюка и, обмотав его несколько раз веревкой от гири, подал знак Калине, дважды дернув за нее.

Через несколько минут я находился на крыше, где меня ждал мастер, с уже вытащенным телом Осмулки. Он встретил меня понуро, с нахмуренными бровями.

— Где второй? — коротко спросил он.

В нескольких словах я рассказал ему все.

Когда мы осторожно снесли тело Осмулки вниз по лестнице, он спокойно сказал:

— Белый вырак. Это он — я предчувствовал, что это он.

В молчании мы прошли через прихожую, миновали две

комнаты и вернулись на кухню. Здесь не было ни души; семья садовника тихонько убралась куда-то в другое крыло здания.

Положив труп у стены, мы подошли к отверстию дымохода. Из него торчала пара босых окоченевших ног.

Мы вытащили нашего несчастного товарища и положили на полу возле Осмулки.

— Видишь эти две маленькие ранки на висках у обоих? — приглушенным голосом спросил Калина. — Это его знак. Через них он начинает высасывать своих жертв. Белый вырак! Белый вырак! — повторил он несколько раз.

— Я должен его прикончить, — ответил я с ожесточением. — Может, он еще не сдох.

— Сомневаюсь. Он свое получил — эта тварь не выносит света. Впрочем, посмотрим.

И мы заглянули в жерло проема.

В глубине неясно виднелось что-то белое. Калина оглядел кухню и, приметив длинный шест с железным крюком на конце, сунул его в отверстие дымохода. Через некоторое время потянул его на себя...

- 328 -

Я видел, как из жерла трубы наружу медленно выходит какой-то белый клубок, какое-то белоснежное пушистое руно приближалось к краю вентиляционной отдушины.

Труп вырака при этом словно таял, скукоживался и исчезал. Когда Калина наконец вытащил шест полностью, с его крюка свисал лишь небольшой молочно-белый клубок какой-то странной субстанции; была она шелушащаяся и растрепанная, будто мягкий податливый полушубок, будто пух, будто мел — в точности как сажа, только белая, ослепительно-белоснежная...

Затем он соскользнул с крюка и упал на пол. И тут в нем произошла удивительная перемена: в мгновение ока белый клубок почернел как уголь, и у наших ног осталась большая куча черной как смола сажи с металлическим блеском.

— Вот и все, что от него осталось, — задумчиво шепнул Калина.

И спустя мгновение добавил, словно обращаясь сам к себе:

— Из сажи ты вышел и в сажу обернешься.

И, уложив несчастных товарищей на носилки, мы отнесли их тела в город.

Вскоре после этого у нас с мастером обнаружилась необычная сыпь. По всему телу пошли большие белые пустулы, вроде перловки, и держались несколько дней. Потом пропали так же быстро и неожиданно, исчезнув без следа.

МЕСТЬ СТИХИАЛЕЙ

Пожарницкая легенда

Антоний Чарноцкий, начальник пожарной охраны город а Ракшавы, минуту назад закончил изучать статистику пожаров и, закурив любимую кубинскую сигару, разморенный, растянулся на оттоманке.

Был третий час пополудни, жаркая, июльская пора. Сквозь опущенные жалюзи внутрь комнаты проникал темно-золотистый дневной свет, вливался невидимыми волнами душный жар знойного дня. Издали доносился дремотный от жары звук уличного движения, на окнах изредка вяло жужжали разленившиеся мухи. Пан Антоний обдумывал только что просмотренные даты, мысленно упорядочивал накопленные на протяжении долгих лет заметки, делал выводы.

Никто не мог и предположить, к каким любопытным результатам способно привести искусное, выполненное с поистине громадным прилежанием и методичностью исследование пожарной статистики. Никто не поверил бы, сколько интересного материала можно добыть из этих сухих, казалось бы ни о чем не говорящих дат, сколько странных, порой удивительно нелепых явлений можно обнаружить в этом хаосе фактов, так похожих друг на друга, так монотонно повторяющихся!

Но чтобы заметить нечто подобное, выхватить что-то в таком роде — для этого нужно особое чутье, которое дано

- 331 -

не каждому, нужен соответствующий «нюх», а может, даже и физический склад. Чарноцкий, несомненно, был из числа таких исключительных одиночек и полностью отдавал себе в этом отчет.

Он уже много лет занимался этой проблемой, изучая пожары в Ракшаве и других местах, делал весьма подробные заметки на основании газетных статей, усердно изучал труды специалистов, просматривал огромные объемы соответствующей статистики.

Немалую помощь в этих оригинальных исследованиях составили исключительно подробные карты едва ли не всех районов страны и даже зарубежья, составленные с неимоверной точностью, которые штабелями лежали в его библиотечных шкафах. Там были планы столиц, городов и поселков с целыми лабиринтами улиц, улочек, площадей, переулков, садов, парков, скверов, общественных зданий, церквей и жилых домов, настолько педантично и добросовестно исполненные, что человек, впервые в жизни попадавший в незнакомую местность, при помощи этих планов мог ориентироваться в ней легко и свободно, как у себя дома. Все они, пронумерованные с великим тщанием, разложенные по уездам и округам, только и ждали действий владельца; ему достаточно было протянуть руку — и перед ним послушно разворачивались прямоугольные и квадратные холсты, клеенки или бумаги, услужливо посвящая в свои детали и особенности.

Чарноцкий часами подряд корпел над картами, изучая расположение домов и улиц, сравнивая планировки городов. Работа это была очень утомительной и требовала изрядного терпения; ибо не всегда результаты появлялись сразу, и не раз приходилось долго ждать хоть какого-то положительного результата. Однако Чарноцкого нелегко было остановить. Заметив несколько раз какую-то подозрительную деталь, он вцеплялся в нее обеими руками, как клещ, и унимался не ранее, чем находил предыдущие или последующие ей элементы.

Плодом этих многолетних исследований стали специальные, составленные им «карты пожаров», а также так

- 332 -

называемые «пожарные видоизменения». На первых были обозначены места, строения и дома, которые когда-либо подвергались воздействию огня, без оглядки на то, были ли ликвидированы следы пожара и исправлены повреждения или же пожарище оказывалось брошенным на произвол судьбы. Другие же планы под названием «пожарные видоизменения» подчеркивали все перемены, произошедшие в расположении домов и построек под влиянием огненного бедствия; все изменения и мельчайшие отклонения от состояния, предшествовавшего пожару, были отмечены на них с изумительной педантичностью.

Сопоставив карты обоих типов, пан Антоний с течением времени пришел к весьма любопытным выводам. Соединяя линиями пожарища в различных местностях, он убедился, что в восьмидесяти случаях из ста пункты пожаров образовывали контуры причудливых фигур; преимущественно это были силуэты маленьких забавных созданий, которые временами походили на детей-уродцев, иные же скорее напоминали животных: каких-то обезьянок с длинными, игриво закрученными хвостиками, каких-то проворных, изогнувшихся дугой белок или безумно причудливых мартышек.

Чарноцкий «извлек» из своих чертежей целую галерею таких созданий и, раскрасив их киноварно-огненной краской, заселил ими свой оригинальный, единственный в своем роде альбом с надписью на обложке Альбом стихиалей огня и пожара. Вторую часть этой коллекции составляли Фрагменты и проекты — множество гротескных фигур, незавершенных форм, едва угадываемых образов. Были здесь эскизы каких-то голов, фрагменты туловищ, куски рук и ног, части каких-то косматых растопыренных лап; местами появлялись также геометрические фигуры, какие-то полусвернутые, потрепанные полотнища или щупальцевидные заросли полипов.

Альбом Чарноцкого производил впечатление капризной фантазии какого-то художника, который, любуясь гротескно-дьявольской стихией, заполнил его множеством злобных, химерических и непредсказуемых созданий. Кол¬

- 333 -

лекция начальника пожарной охраны выглядела как шутка, яркая красочно-алая шутка гениального художника, которому приснился какой-то причудливый сон. Однако временами эти фантазии леденили кровь в жилах...

Второй вывод, к которому самобытный исследователь пришел после многолетних наблюдений, представлял собой тот факт, что пожары чаще всего возникали по четвергам. Пожарная статистика показывала, что в подавляющем большинстве случаев ужасная стихия пробуждалась ото сна именно в этот день недели.

Чарноцкому это не казалось чем-то случайным. Напротив, он нашел частичное объяснение данному явлению. По его мнению, оно проистекало из самой сути характера этого дня, символом которого было его название. Ведь четверг, как известно, с давних времен был днем громовержца Юпитера; впоследствии его название вошло в языки многих народов. Германская раса небезосновательно назвала его днем грома: Donnerstag и Thursday*. А полные лапидарной латинской мелодичности giovedi, jueves и jeudi** — разве не указывают они именно на такое истолкование его сущности?

Добравшись до этих двух важных для себя выводов, дальше он пошел по пути предположений. Имея философское образование и отчетливую склонность к метафизическим обобщениям, в свободные минуты Чарноцкий штудировал работы мистиков раннего христианства и досконально обдумал несколько средневековых трактатов.

Многолетнее изучение пожаров и сопутствовавших им явлений в конце концов привело его к убеждению, что рядом с нами сосуществуют доселе совершенно неизвестные нам создания, которые, занимая некое промежуточное положение между людьми и животными, обнаруживают себя при всяком сильном проявлении различных стихий.

Подтверждение своей теории Чарноцкий нашел в верованиях сельского люда и в древних сказаниях о дьяволе,

____________

* Четверг в германских языках посвящен богу грома и молний Тору (англ. Thursday, нем. Donnerstag).

** От лат. dies Iovis — день Юпитера. Названия четверга в итальянском, испанском и французском языках.

- 334 -

русалках, гномах, саламандрах и сильфидах. Он уже не имел ни малейших сомнений в том, что стихиали существуют. Чувствовал их присутствие при каждом пожаре и с неслыханной сноровкой выслеживал их злобные бесчинства. Постепенно этот мир, скрытый и невидимый для других, сделался для него таким же реальным, как общество людей, к которому принадлежал сам. Со временем он подробно ознакомился с психологией этих странных созданий, познал их хитрую и коварную натуру, научился пресекать их враждебные для человечества выходки. И началась жестокая, неумолимая борьба, отныне уже вполне осознанная. Если ранее Чарноцкий искоренял огонь как слепую и бессмысленную стихию, то сейчас, постепенно, по мере знакомства с его истинной природой, он начал по-иному смотреть на противника. Вместо всепоглощающей, иррациональной силы он с годами обнаружил скрывающуюся в нем некую злотворную, алчущую распада и уничтожения сущность, с которой приходилось считаться. Также он вскоре обнаружил, что его потусторонние противники заметили изменения в его тактике. С тех пор это противостояние приобрело более индивидуальный характер.

И, наверное, никто на свете не подходил для этой борьбы больше, чем Антоний Чарноцкий, начальник пожарной охраны города Ракшавы.

Сама природа, одарив его исключительными способностями, словно предназначила ему стать укротителем стихии. Тело пожарного было одарено полной неуязвимостью к огню; посреди самого яростного пожара, среди оргии пламени он мог расхаживать совершенно безнаказанно, не рискуя получить ни малейших ожогов.

Хотя его руководящая должность не требовала личного участия в тушении пожаров, он никогда не щадил себя и первым бросался в самый жаркий огонь. Его стройная и горделивая фигура с буйной львиной гривой, которая выбивалась из-под пожарной каски, словно ангел избавления виднелась посреди тянущихся со всех сторон тысяч кровавых змеиных жал. Иногда казалось, что он идет на верную гибель — туда, куда не отваживался ступить ни один

- 335 -

пожарный, и — о чудо! — возвращался целым и невредимым с доброй, немного загадочной улыбкой на мужественном лице, освещенном заревом пожара; и вновь, вдохнув усталой грудью свежего воздуха, возвращался в пламенную стихию. Лица товарищей бледнели, когда он с беспримерной отвагой поднимался на этажи, затопленные огненным потопом, взбирался на полусгоревшие балконы, метался среди прожигающих до костей пламенных языков и жал.

— Чародей, чародей! — шептались между собой пожарные, глядя на командира со страхом и благоговением.

Вскоре он снискал в Ракшаве прозвище Неопалимый и стал божеством для пожарных и горожан. Вокруг него начали возникать легенды и предания с немалой долей чудесного, судя по которым он вел свое происхождение от какой-то двуликой фигуры, сочетавшей в себе черты архангела Михаила и черта. В городе о нем ходили тысячи слухов, в которых причудливо переплетались страх и обожание. В настоящее время Чарноцкого повсеместно считали добрым чародеем, знающимся с миром таинственных сил. Каждое движение «Неопалимого» поражало и удивляло, каждый его жест приобретал особое значение.

Особенно изумляло людей то обстоятельство, что асбестовые свойства начальника, казалось, передавались и его одежде, которая тоже не обгорала во время пожара.

Сначала предполагали, что Чарноцкий надевает для работы одежду из специального огнеупорного материала, но вскоре убедились, что предположение было ошибочным. Ибо частенько случалось так, что этот необыкновенный начальник, поднятый ночной тревогой в зимнюю пору, поспешно накидывал первую попавшуюся пожарную шинель и выходил в ней из огня невредимым, как всегда.

Кто-то другой на его месте использовал бы свои необычайные способности в корыстных целях, как странствующий чудотворец или шарлатан, — но пану Антонию достаточно было славы и человеческого обожания. Разве что иногда, в дружеском кругу, среди своих коллег или хороших знакомых он позволял себе бескорыстные «эксперименты», повергая зрителей в восторг. Однажды, например, больше

- 336 -

четверти часа продержал на голой ладони большие куски раскаленного угля без малейших признаков боли; когда он после этого выбросил жар обратно в очаг, на его руке не было ни следа от ожогов.

Не меньшее удивление вызвало его искусство передавать свою огнеупорность другим. Ему было достаточно всего минуту подержать в ладонях чью-то руку, чтобы на некоторое время сделать ее хозяина нечувствительным к огню. Несколько местных врачей весьма заинтересовались им, предлагая провести пару «сеансов» за высокое вознаграждение. Чарноцкий с возмущением отверг тогда это предложение и на долгое время прекратил свои конфиденциальные «опыты».

Рассказывали о нем и другие, еще более удивительные истории. Несколько пожарных, которые служили под его руководством уже несколько лет, клялись всеми святыми, что Неопалимый умеет раздваиваться и троиться во время пожара; среди бушующего моря пламени они замечали его одновременно в нескольких наиболее опасных местах. Кшиштоф Случ, хорунжий пожарной команды, торжественно заверял, что под конец одного из пожаров он видел, как в глубине сохранившегося эркера виллы три фигуры пана Антония, похожие друг на друга, как близнецы, слились в одну, которая спокойно сошла по лестнице вниз.

Сколько в тех разговорах было правды, а сколько фантастического преувеличения — неведомо. Ясно лишь то, что Чарноцкий был человеком необыкновенным и словно созданным для борьбы с пагубной стихией.

Поэтому начальник, сознавая свою силу, боролся с огнем все яростнее, совершенствуя с каждым годом защитные средства, укрепляя сопротивляемость.

В конце концов эта борьба стала смыслом его жизни; не было дня, чтобы он не размышлял над все более действенными способами пожарной профилактики. И нынче, в этот жаркий июльский полдень, он просматривал последние заметки и упорядочивал материалы, собранные для своей работы о пожарах и мерах предосторожности против них.

- 337 -

Она представляла собой основательный труд в двух солидных томах, которые обобщали результаты его многолетних исследований.

И сейчас, попыхивая душистой кубинской сигарой, он формировал в уме наброски книги и выстраивал порядок разделов...

Докурил сигару, затушил окурок в пепельнице и, улыбаясь, встал с оттоманки.

— Ну, неплохо! — шепнул он, довольный результатами размышлений. — Все в порядке.

И, переодевшись, направился в любимую кофейню на партию шахмат...

Прошло несколько лет. Деятельность Антония Чарноцкого обрела мощь и размах. О нем говорили не только в Ракшаве. Слава Неопалимого ширилась все дальше и дальше. Люди приезжали из дальних краев, чтобы увидеть его и восхититься. Его книга о пожарах оказалась одной из самых читаемых, и не только среди пожарных, ибо в течение совсем короткого промежутка времени ее переиздали несколько раз.

Однако не все было столь уж безоблачно. Начальник пожарной охраны без устали лично принимал участие в противопожарных операциях, и за это время с ним произошло несколько несчастных случаев.

Во время огромного пожара древесных складов на Вителевке неожиданно обрушился пылающий брус, довольно сильно ранив его в правую лопатку; в двух других огненных «битвах» в результате обрушения потолка он получил повреждения ноги и плеча. Последний раз, в минувший рождественский пост он чуть не потерял правую руку: тяжелая железная балка, падая с потолка, задела его одним концом; несколькими миллиметрами ближе — и она вдребезги раздробила бы ему кость.

Сей доблестный муж относился к этим случаям с достойным удивления спокойствием.

— Огнем не могут мне ничего сделать, вот и сбрасывают балки, — говорил он, пренебрежительно улыбаясь.

- 338 -

Однако пожарные с тех пор внимательно следили за всеми его передвижениями, не позволяя ему забираться слишком далеко в огонь, особенно в такие места, где существовала угроза обрушения. Несмотря на это, подобные случаи начали повторяться с удивительным постоянством, и к тому же в таких ситуациях, когда их можно было менее всего ожидать. Присутствие начальника, казалось, приманивало духа разрушения: совершенно неожиданно вблизи него падали бревна, которых едва успел коснуться огонь, обваливались потолки, еще не тронутые пожаром, сыпались обломки величиной с пушечные ядра; порой невесть откуда на то место где стоял Чарноцкий, падали большие тяжелые камни.

Пан Антоний лишь слегка улыбался в усы и продолжал спокойно попыхивать сигарой. Однако пожарные, глядя исподлобья, осторожно отходили в сторону. Соседство с ним становилось опасным.

Были и другие случаи, о которых никто не знал, поскольку они происходили в собственной квартире начальника.

Началось с того, что во всем доме с какого-то времени стал ощущаться сильный чад и вонь паленого; будто где-то по углам тлело старое тряпье. Ужасный смрад невидимыми волнами гулял по коридорам, тяжелыми испарениями пробирался в комнаты, кислой вонью зависал под потолком. В конце концов им пропиталась вся утварь, провоняли костюмы, белье и постель. Вентиляция и проветривание ничем не помогали; хотя двери и окна почти целый день были открыты при восемнадцатиградусном морозе на улице, отвратительный запах не отступал. Несмотря на безумные сквозняки и холод, во всем доме невыносимо воняло. Все поиски, направленные на открытие причин смрада, окончились ничем: они оказались совершенно бесполезными.

Когда наконец по прошествии месяца атмосфера в квартире снова стала сносной, настал черед другого, еще более опасного феномена: по всему дому распространился угар. Первые несколько дней еще можно было спихнуть вину на нерадивость слуг, которые, возможно, по забывчивости преждевременно закрывали печные заслонки, — однако потом,

- 339 -

когда, несмотря на применение всех мер предосторожности, в воздухе все равно чувствовалась удушливая вонь угольного ангидрида, пришлось искать причину в другом месте. Не слишком помогла и смена топлива; хотя Чарноцкий приказал с тех пор топить печи дровами и запретил вообще закрывать отдушины, несколько домочадцев сильно угорели в течение ночи, а сам он встал утром с ужасной головной болью и тошнотой. Дошло до того, что ему пришлось перебраться к знакомым, не имея возможности ночевать в собственном доме.

Через несколько недель угар прекратился; пан Антоний облегченно вздохнул и вернулся домой.

Поначалу он не сориентировался в природе явлений, которые так назойливо посещали его дом, однако со временем начал присматриваться к их генезису и понял замысел: его хотели запугать и заставить прекратить борьбу.

Это лишь раззадорило его, пробуждая дух противоречия и жажду победы.

В ту пору он работал над новой системой пожарных насосов, которые должны были превзойти эффективностью все известные до сих пор. Средством тушения должна была стать не вода, а особый вид газа, который, распространяясь густыми клубами над пылающим домом, быстро поглощал кислород и, таким образом, душил огонь на корню.

— Это будет истинный бич божий для пожаров, — с невинным хвастовством сказал он одному из знакомых инженеров за шахматной партией. — Я надеюсь, что когда запатентую свое изобретение, пагубные последствия огня уменьшатся почти до нуля.

И с довольным видом подкрутил усы.

Это было где-то в середине января; через какие-то два или три месяца, весной, он надеялся закончить прорабатывать детали своего изобретения и отправить проект в министерство. Все это время он усердно работал, особенно по вечерам, и не раз засиживался над планами за полночь...

Однажды, когда старый домашний слуга Марчин выгребал из печи недогоревшие угли, Чарноцкий, бросив взгляд на головешки, заметил нечто, приковавшее его внимание.

- 340 -

— Постой, старина, — остановил он слугу, который уже направлялся к выходу. — Высыпь-ка мне эти угли сюда, на стол, на газету.

Марчин, немного удивившись, выполнил приказ.

— Да. Хорошо. Теперь, пожалуйста, оставь меня одного.

После того как слуга вышел, он еще раз внимательно

осмотрел угольки. С самого первого взгляда его поразила их форма. Угольки, благодаря необычному капризу огня, приобрели формы букв: он с изумлением изучал точность их очертаний, завершенность деталей: это были идеально вырезанные из угля литеры больших букв.

«Оригинальная головоломка, — думал он, развлекаясь составлением из них различных комбинаций. — Может, что-то из них сложится?» Примерно через четверть часа он получил слова: Жарник — Пламеняк — Червонник — Водострах — Дымотвор.

— Милая компания, — буркнул он, записывая странные имена. — Вся огненная шваль; наконец я знаю вас поименно. Оригинальное, в самом деле, посещение, а еще оригинальнее ваши визитки.

И, посмеиваясь, спрятал записки в шкаф.

С тех пор он велел ежедневно приносить недогоревшие угли из печи, чтобы каждый раз получать свою «почту».

А корреспонденция начала поступать весьма увлекательная. После «предварительного визита» последовали «послания из потустороннего измерения», фрагменты каких-то писем-предостережений и, в конце концов, угрозы!

«Убирайся прочь! Оставь нас в покое! Не играй с нами!» или «Беда тебе, беда!» — вот слова, которыми обычно заканчивались эти «огненные сообщения».

На Чарноцкого эти предостережения произвели скорее веселое, чем серьезное впечатление. Напротив, он потирал руки от удовольствия и готовил решающий удар. Чувствовал себя сильным и уверенным в победе. Неприятные случаи на пожарах рядом с ним прекратились, всякие неприятные явления дома тоже больше не повторялись.

— Зато мы ежедневно переписываемся, как и положено добрым знакомым, — посмеивался он, просматривая каж¬

- 341 -

дое утро «печную почту». — Похоже, эти тварюшки умеют направлять всю свою злобную энергию только в одном направлении. Теперь они сосредоточили свои способности на «fire-message» и потому уже не угрожают мне с другой стороны. Это большое счастье — пусть только пишут как можно дольше; в моем лице они всегда найдут благодарного адресата.

Однако с началом февраля корреспонденция вдруг оборвалась. Какое-то время угольки еще принимали форму букв, но, несмотря на все усилия, Чарноцкий уже не сумел сложить из них ни единого слова: выпадали одни лишь бессмысленные наборы согласных или длинные многочленные ряды гласных букв. «Почта» заметно портилась, пока наконец угольки совсем не утратили форму литер.

— «Fire-message» закончилась, — пришел к выводу пан Антоний, завершая красным арабеском Дневник огненных посланий.

В течение нескольких недель все было спокойно. Чарноцкий тем временем закончил план и конструирование газового насоса и принялся хлопотать насчет того, чтобы получить на него патент. Однако работа над изобретением, похоже, изрядно утомила его, ибо в марте он почувствовал значительный упадок сил; случались спорадические приступы каталепсии, которой он уже давно страдал в периоды нервных расстройств. Приступы происходили незаметно для окружающих, обыкновенно случаясь ночью, во время сна; пробуждаясь утром, он чувствовал себя очень уставшим, будто после дальней дороги. Однако сам он не вполне осознавал свое ненормальное состояние, поскольку переход из одного состояния в другое происходил легко, без малейших потрясений: разве что сон стал более глубоким и сравнительно легко переходил из естественного в каталептический. Помимо усталости, пробуждение сопровождали весьма оживленные и красочные воспоминания из путешествий, которые он якобы совершал во сне; Чарноцкий всю ночь карабкался по горам, посещал чужие города, бродил

____________

* Огненная переписка {англ.).

- 342 -

по каким-то экзотическим странам. Нервное истощение, которое он в то время испытывал по утрам, казалось, пребывало в тесной связи с его ночными путешествиями во сне. И — странное дело — именно ими он и объяснял себе свою утреннюю слабость. Ибо для него эти ночные странствия были чем-то вполне реальным.

Однако он никому не рассказывал об этом; люди и так слишком много о нем знали. К чему посвящать всяких бродяг в глубинные сферы бытия собственной души?

Но если бы он обратил более пристальное внимание на свое окружение и прислушался к тому, о чем тогда шептались насчет него, то, возможно, чуть больше побеспокоился бы о себе.

Тем более что Марчин часто поглядывал теперь на своего господина с каким-то странным подозрением и определенным недоверием.

Ибо у него тоже имелось для этого немало причин. Где-то в первой половине марта, поздно ночью проходя со свечой в руке из кухни в свою комнату мимо спальни начальника, он вдруг заметил в глубине коридора быстро удаляющуюся фигуру своего господина. Немного удивившись, он поспешил вслед за ним, не уверенный, что ему это не привиделось. Но прежде чем он дошел до конца прихожей, хозяин исчез из виду.

Встревоженный этим приключением, он на цыпочках прокрался в спальню, где застал начальника в глубоком сне.

Через несколько дней после этого, снова в ночную пору, то же самое повторилось на лестничной клетке, на ступеньках которой Марчин обнаружил своего хозяина, когда тот, перегнувшись через перила, внимательно смотрел вниз. У слуги мурашки пробежали по коже, и он бросился к нему с криком:

— Что вы делаете?! Ради бога, это же грех!

Но не успел он добежать до места, где стоял Чарноцкий, как его фигура скорчилась, как-то удивительно свернулась и, не произнеся ни слова в ответ, впиталась в стену. Марчин, перекрестившись, быстро спустился в спальню, чтобы убедиться, что господин и на сей раз спит каменным сном.

- 343 -

— Тьфу! — буркнул старик. — Колдовство или дьявольщина? Я ведь не пьяный.

И уже хотел было вернуться к себе, когда вдруг заметил в глубине комнаты новое явление: в нескольких футах над головой спящего в воздухе парило кровавое полыхающее пламя. Оно имело форму горящего куста, из которого в сторону пана Антония ежесекундно вытягивались длинные огнистые щупальца, словно пытаясь дотянуться до него.

— Всякое дыхание Господа Бога хвалит! — воскликнул Марчин, бросаясь с голыми руками на пылающее видение.

Огненный куст в одно мгновение торопливо отдернул вытянутые в сторону спящего отростки, свернулся в плотный, однородный столб огня и с тихим шипением умирающей стихии погас за несколько секунд.

В комнате воцарилась темнота, слабо освещаемая огоньком свечи, поставленной на пол слугой. Чарноцкий спал, оцепенело вытянувшись на кровати...

Наутро Марчин осторожно намекнул ему, что он плохо выглядит, и посоветовал вызвать врача; однако пан Антоний отшутился, даже не подозревая, к чему все это приведет дальше.

Через две недели после этого произошла катастрофа...

Было это в памятную для города ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое марта. Чарноцкий вернулся в тот день поздно вечером, смертельно утомленный спасательной операцией во время большого пожара на железнодорожных складах. Он работал в огне, как богатырь, и с риском для жизни спас из пламени нескольких служащих, которые, запершись в глубине складов, спали сном праведников. Вернувшись домой около десяти часов вечера, начальник, словно мертвый, упал в одежде поперек кровати и тут же погрузился в глубокий сон.

Марчин, уже несколько дней обеспокоенный его состоянием, ревностно присматривал за ним, не гася лампу в соседней комнатке и время от времени заглядывая в спальню. Около двенадцати ночи его тоже сморил сон; седая голова старика тяжело склонилась к плечу и бессильно опустилась на стол.

- 344 -

Внезапно его разбудил троекратный стук. Он очнулся и, протирая глаза, начал прислушиваться. Однако звуки больше не повторились. Тогда, с лампой в руке, он бросился в соседнюю комнату.

Но было уже слишком поздно. Открыв дверь спальни, он увидел хозяина, словно окруженного пламенем, которое впивалось в его тело тысячами огненных жал.

К тому времени как он успел подбежать к кровати, пламенный призрак уже полностью впитался в спящего и погас.

Трясясь всем телом, словно осиновый лист, Марчин остолбенело смотрел на лежащего.

Внезапно черты Чарноцкого странным образом изменились: по доселе неподвижному лицу пробежала какая-то судорога или нервный спазм и, исказив его черты до неузнаваемости, застыла гримасой на устах. Начальник, под воздействием таинственной силы, которая коварно овладела его телом, вдруг сорвался с постели и с диким криком выбежал из дома.

-------------------------

Было четыре утра. Над городом тянулись последние хороводы сонных видений, неохотно готовясь к отступлению, печально сворачивали свои фантастические крылья демоны кошмаров, а склонившиеся в задумчивости над кроватками детей ангелы грез оставляли на их лобиках прощальные поцелуи...

На восточном рубеже неба забрезжило фиолетовое сияние. Сине-серые утренние зори, трепещущие ранней дрожью, надвигались на город волнами восставаний ото сна, очухиваний, пробуждений, Стаи городских галок, вырванные из сонной дремоты, несколько раз черным кольцом облетели вокруг ратушной башни и с радостным карканьем расселись на нагих предвесенних деревьях. Несколько беспризорных псов, завершив полночное путешествие по закоулкам, теперь бродили по рынку, что-то вынюхивая...

Внезапно в нескольких точках города изверглись каскады огня: красные пламенные кудри расцвели пурпурными цветами над крышами и взметнулись в небо. Застонали

- 345 -

церковные колокола, тишину зари разорвали крики, шум, тревожные голоса:

— Горит! Горит!

Семь кровавых факелов перечеркнули утренний окоем — семь пламенных вымпелов развернули штандарты огня над городом. Пылали монастырь отцов-реформатов, здание суда, староство, костел святого Флориана, казармы пожарной охраны и два частных дома.

— Горит! Горит!

По рынку метались толпы людей, носились телеги, грохотали пожарные машины. Какой-то мужчина в пожарной форме с развевающимся волосами и горящим факелом в руке лихорадочно протискивался сквозь толпу.

— Кто это?! Кто это?!..

— Остановите его! Остановите!

Десять пожарных мчатся за ним след в след.

— Хватайте его! Хватайте! Это поджигатель!

Тысячи рук алчно тянутся за беглецом.

— Поджигатель! Преступник! — рычит ошалевшая от гнева чернь.

Кто-то выбил у него из рук факел, кто-то другой ухватил за поясницу. Он дернулся и с пеной на губах начал отчаянно бороться с нападающими... Наконец его одолели. Связанного веревками, в изорванной на клочки одежде ведут через рынок. В бледном свете зари заглядывают ему в лицо:

— Кто это?!

Руки пожарных невольно опускаются.

— Кто это?

Дрожь ужаса пресекает речь, перехватывает охрипшие от крика глотки.

— Чье это лицо?!

С плеч безумца свисают сорванные во время потасовки эполеты начальника пожарной охраны, на порванной блузе блестят медали, добытые в «сражениях с огнем», сверкает золотой крест заслуги. И это лицо, это лицо, искаженное зверской гримасой, с парой косых, налитых кровью глаз!..

-------------------------

- 346 -

Целый месяц после большого пожара, который дотла спалил семь самых красивых зданий в городе, Марчин, старый слуга дома Чарноцких ночь за ночью видел призрак своего хозяина, который прокрадывался в спальню. Тень одержимого вставала над пустой кроватью и искала тело, будто стремясь вернуться в него. Однако искала напрасно...

Только когда в конце апреля начальник пожарной охраны в приступе безумия выбросился из окна клиники доктора Жеготы и погиб на месте, тень его перестала наведываться в старое жилище...

Однако и по сей день ходят еще среди людей легенды о душе Неопалимого, что, покинув во сне свое тело, вернуться назад уже не смогла, ибо завладели им огненные стихиали.

ГОРЕЛИЩЕ

Роецкий потянулся к лежащей на подносе большой пачке писем, распечатал одно, пробежал глазами несколько строк и со скукой отбросил.

— Старые байки, — зевнул он, переходя к следующему.

— Неинтересно, — буркнул через минуту, с заметным разочарованием откладывая и его.

Немного оживился при чтении третьего.

«Друг! — писал какой-то аноним. — Долой суеверия! Оставим их старым бабам и жалким дохлякам. Если уж взялся, не отступай от цели! Достаточно этих колебаний!.. Доброжелатель».

— Хм, хм, — задумчиво буркнул Роецкий, всматриваясь в красную подпись «доброжелателя». — Хм, хм... Похоже, люди весьма интересуются этим делом.

Выбрался из кресла и достал из ящичка бюро большую пачку старых писем, завернутую в желтую бумагу. Выбрал несколько и разложил перед собой на рабочем столе.

«Примечательно, — думал он, сравнивая их с только что полученным посланием. — Письма, несомненно, разные, однако содержание у всех почти идентично. И эти анонимные подписи, и всегда красными чернилами или карандашом такого же цвета! Интересно! Интересно! Что это могло бы означать? История архикомичная и архитаинственная. Письма написаны обычными черными чернилами, а замаскированные подписи — кричащей красной охрой или

- 348 -

суриком. Какой-то клуб красных, что ли? Безумные послания из ада!»

Это уже начало немного его раздражать. С тех пор, как он вознамерился построить виллу на одной из дальних окраин Кобрина, ему со всех сторон начали поступать письма, явно связанные с этим делом. Характерным было то обстоятельство, что непрошеные советчики принадлежали к двум явно противоположных лагерям: одни, которых Роецкий прозвал «красными», энергично и горячо призывали его строиться, другие же, известные ему лично или понаслышке, подписывавшие письма полным именем, с не меньшим пылом переубеждали его, пытаясь любой ценой отговорить от «безумного» намерения.

Вообще-то противники его начинания вызывали больше доверия, ибо они выступали с открытым забралом, не прячась под криптонимами и таинственными инициалами. Однако с другой стороны, увещевания «красных» несли для него очарование неожиданного, будоража жилку авантюрного противоречия, таящуюся в глубине характера трудолюбивого архивариуса. Кроме того, их предостережения опирались на аргументы, не выдерживавшие критики ясного и трезвого ума, каковым, без сомнения, был наделен Анджей Роецкий.

Все, что могли привести в защиту своей позиции его знакомые, носило черты суеверий и предрассудков, порожденных исключительным стечением обстоятельств. В свою очередь то, что они писали ему насчет этого дела, было очевидным выражением общественного мнения всех слоев населения города. Пану Анджею крепко врезалась в память беседа, которую он вел после приезда в Кобрин месяц назад с каким-то ремесленником неподалеку от «того места».

Было это под вечер, около восьми часов. Роецкий, утомленный долгим днем работы, ленивыми шагами шел по узкой, поднимающейся вверх улочке. Он искал место для строительства виллы, поскольку профессиональные интересы заставили его поселиться на неопределенное время в этом грязном, несимпатичном и скверном городе. Чув¬

- 349 -

ствуя себя неуютно в отелях и своей нынешней квартире на улице Долгой, он решил выстроить собственный дом где-то подальше от неопрятного центра и перевезти туда семью. Только никак не мог определиться, где именно.

Уже неделю он бродил по окраинам, но нигде не наткнулся на подходящее место. Наконец он направился на запад, в сторону улицы Черной, убегающей вдаль на пригородный выгон.

Миновал последние одноэтажные домики, миновал стекольный завод и уже сворачивал направо на какой-то луг, когда его внимание внезапно привлекли несколько пихт, разбросанных кругом на небольшом возвышении у речки.

Место сразу пришлось ему по душе. Оно было красиво расположено, вдали от городского шума и духоты — на фоне зеленых лугов и сенокосов, а в далекой перспективе синей стеной вставал лес.

Роецкий перешел каменный мост, переброшенный через речку, которая полукругом окаймляла пихтовый холм, и начал подниматься вверх. Подход был очень удобный: несколько каменных ступеней вели на вершину возвышения. Кольцо пихт и елей было таким плотным, что Роецкий пока не мог ничего высмотреть между деревьями. Только обойдя пригорок вокруг, на его северной стороне он наткнулся на широкий проход между деревьями, через который вошел внутрь. Здесь перед ним предстала печальная картина. Пространство, замкнутое елями, представляло собой пепелище.

Из каменных устоев тут и там торчали обугленные балки; с обеих сторон уцелевших стен, грозящих рухнуть и развалиться от любого дуновения ветра, словно содранная с тела кожа свисали клочья обоев; от крыши не осталось и следа — только какой-то железный брус, по всей вероятности коньковая балка, переброшенная черной диагональю над развалинами жилья.

Несколько деталей указывали на то, что дом был обустроен с определенным комфортом и мог претендовать на изысканность и хороший вкус. Из окружения осталась нетронутая огнем беседка, оплетенная диким виноградом, две греческие статуэтки на клумбах и цистерна из красно¬

- 350 -

го пирита. Веревочные качели, подвешенные между двумя соснами, легко покачивались в дуновениях вечернего ветра.

Странным образом пожар не коснулся ни одной из елей, которые окружали дом на некотором расстоянии.

«Чудесное место», — подумал Роецкий, приближаясь к руинам каменной террасы.

В этот момент из-за одного из обломков стены до него долетел звук ударов по железу.

— Кто-то тут есть, — шепнул, двигаясь в сторону звука. Прежде чем он переступил обгоревший косяк, из-за груды балок выглянул какой-то человек, поприветствовав его, приподняв шапку.

— Добрый вечер, пан!

— Добрый вечер! Вы случайно не знаете, чей это дом постигла такая беда?

— А как же, знаю. Здесь пять лет назад погорел некий пан Должицкий, инженер, и уехал потом в Америку. Уже пять лет стоит здесь эта погорельня, нетронутая с самого дня пожара. Я тут присмотрел себе среди развалин несколько железных скоб, чтобы укрепить углы дома, и сейчас забираю их с собой; все равно никому не пригодятся, а я, с вашего позволения, по специальности плотник и строитель.

— Ах да, понимаю, пан плотник. Только немного странно, что здесь до сих пор никто не построился. Даже жаль это место — расположение такое красивое, такой живописный уголок. Или пан Должицкий, уезжая, оставил какое-то распоряжение по этому участку?

— Насколько я знаю, — пояснил ремесленник, — он отдал его даром городской гмине.

— Даром? Такое прелестное место, да еще после таких убытков?

Плотник таинственно улыбнулся:

— Он все равно не нашел бы покупателя. И в самом деле, как я вам уже говорил, за пять лет никто им не заинтересовался. В этом нет ничего удивительного; зачем причинять себе заведомый убыток? Всем известно, что Должицкий был не первый, кто обжегся на этом деле. Эх, да что тут много болтать — горелище, и баста.

- 351 -

— Горелище? Не понимаю. Разве это не то же самое, что пожарище?

— Нет, пан. Горелище; я знаю, что говорю. Горелище - это кое-что другое. Здешние жители прозвали это место горел ищем, потому что здесь еще ни один дом не уберегся от пожара. На всей памяти людской, тянущейся далеко в прошлое, каждый дом, пусть даже самый поганый, поставленный на этом пригорке, рано или поздно доставался огню. Рассказывают люди, что ни один не простоял и четырех месяцев. Тьфу! — добавил он, сплюнув на землю. — Нечистое место, да и только!

Архивариус недоверчиво улыбнулся:

— Действительно, интересное совпадение случаев. Выглядит так, будто огонь прямо-таки взъелся на этот пригорок.

Плотник возмутился:

— Не «вроде», прошу пана, и не «выглядит» — а на самом деле взъелся. И то не на весь холм, потому что те пихты, как видите, не трогает — только на самую середину, то есть, собственно, на ту его часть, где возводили дома.

— Ну-ну, — заинтересованно продолжал Роецкий, - а вы, пан плотник, сколько пожаров на этом месте помните?

Ремесленник задумался, очевидно, копаясь в памяти.

— Десять, — ответил он через некоторое время. — На моей памяти здесь горело десять раз. А мне теперь тридцать лет.

— Фью-фью, — искренне удивился пан Анджей. — Это вроде как каждые три года.

— Да, как-то так выходит. Вроде как раньше горело чаще, когда люди еще не поняли, что тут происходит. Старейшие жители Кобрина хорошо помнят те времена; вы много узнали бы от них: странные истории рассказывают об этом проклятом холме. Поэтому в последние годы никто с окраины не спешил строить здесь дом. В мое время владельцами домов на этом месте были сплошь посторонние господа, которые либо ничего про это лихо не ведали, либо, как, например, этот Должицкий, ничего не хотели знать.

- 352 -

— А причины пожаров всегда были известны и понятны?

— Вроде да, а вроде и нет. Чаще всего загоралась сажа в дымоходе, но бывали и другие ««причины»: то однажды кто-то неосторожно бросит спичку, которая где-то вдругом месте спокойно догорела бы до конца, не вызвав пожара, то снова по какой-то «случайности» окурок папиросы упадет на связку соломы под кроватью, или кто-то опрокинет на подушку горящую лампу. Последний пожар вспыхнул будто бы из-за неосторожности самой жены инженера Должицкого, которая чистила перчатки бензином слишком близко от горящей свечи. Всегда какая-то глупость, какая-то мелочь, которая в другом месте прошла бы без последствий, а тут, пан, сразу такой яростный огонь, что люди едва живыми убегали; даже спасти ничего не получалось. Городские пожарные рассказывают, что каждый раз будто бы что-то мешает им работать и печет, как дьявол; наша пожарная команда тоже неохотно выезжает на это место, потому что почти никто из них не выходит отсюда целым, без ожогов, а то и более серьезных ран.

— Вы были хотя бы на одном из этих пожаров? — прервал его Роецкий.

— А как же, и не на одном; я живу недалеко отсюда. Даже есть кое-что на память с последнего из них.

Он закатал рукав рубашки, показывая большой глубокий шрам на плече.

— Я помогал на спасательных работах и был за это наказан: какая-то дьяволова балка едва не раздробила мне руку. Нехорошо, пан, спасать, когда тут горит. Оно потом любит мстить человеку. Сташек Люшня, колесник из-за реки, и Валек Бронь, подмастерье портного, тоже поиграли в пожарных на двух пожарах в этом месте, а через несколько дней огонь нагрянул уже к ним, да так, что едва удалось потушить. И потому никто из города, кроме пожарной команды, не приходит сюда на помощь, чтобы случайно не пострадать. Лучше не трогать лихо. Впрочем, я думаю, что теперь об этом уже знают все на сто миль в округе и не найдется никого, кто хотел бы здесь поселиться.

- 353 -

— А все же, — задумчиво изрек Роецкий, — а все же, кто знает? Может, все-таки найдется кто-то такой? Люди порой бывают упрямы.

Ремесленник изумленно посмотрел на него:

— Разве что какой-то псих или полоумный. Это же выброшенные деньги и явная опасность для жизни.

— Гм, — многозначительно улыбнулся архивариус. — Не обязательно, пан мастер, не обязательно. Надо только быть осторожным, и ничего больше.

И не желая продолжать дальнейшую беседу, попрощался с ним и вернулся в город. Через пару дней после этого подписал в городском управлении купчую, по которой «горелище» переходило в его в собственность за неслыханно низкую цену. Пока улаживали формальности, архивариус заметил изумленные лица чиновников и их многозначительные улыбки. Какой-то почтенный, седенький как голубь служащий, оттащив его в сторону, тихо отговаривал от покупки.

— Невезучее место, — объяснял ему старик, заикаясь. - Участок под несчастливой звездой. Неужто уважаемый пан про это ничего не слышал?

— Может, и слышал, — невозмутимо ответил Роецкий, — но я в такие бредни не верю. В любом случае спасибо вам, любезный пан, за добрый совет.

И, пожав ему руку, покинул кабинет.

Наутро пришли первые два письма: от знакомого судьи, отговаривавшего строить дом, и второе, «красное», полное энтузиазма по отношению к этому начинанию. Потом посыпались новые, словно из рога изобилия. Во всем городе, похоже, не говорили ни о чем другом, кроме как о том, что архивариус Анджей Роецкий, приехавший в город месяц назад, намеревается поставить дом на «горелище».

А он взял и поставил. Устав от назойливых писем советчиков, он решил быстрыми и решительными действиями сразу «оторвать голову этой гидре» и избавиться от чрезмерного любопытства возлюбленных ближних своих. Определенную роль сыграло и желание показать здешнему «маленькому мирку», как ниспровергают предрассудки и стирают в пыль суеверия.

- 354 -

Через несколько дней после подписания акта купли-продажи он подробно сообщил обо всем жене, пока что остававшейся в Варшаве вместе с десятилетним сыночком Юзиком. Пани Роецкая отписала мужу обратной почтой, что всецело одобряет его план и сразу после завершения строительства переедет в Кобрин. И она тоже не обращала ни малейшего внимания на суеверные слухи об этом месте, несколько раз заклеймив их в письме такими словами, как «дурацкие бредни» и «местечковые предрассудки».

Довольный ответом, Роецкий через неделю привез в Кобрин знаменитого варшавского архитектора, под личным руководством которого началось строительство. Продвигалось оно живо, поскольку архивариус не жалел денег, и в течение двух месяцев на вершине пихтового холма появилась прекрасная вилла в стиле модерн.

Роецкий окрестил ее вызывающим именем «Пожарово». Строительство завершилось в конце весны, а в начале июля сюда перебралась вся семья Роецких.

Пани Мария была в восторге от провинциального гнездышка и сразу почувствовала себя здесь, как дома. Юзик, голубоглазый сорванец, немедля выбрался в исследовательскую экспедицию вглубь «девственных бразильских лесов», как ему нравилось называть пихтовую рощицу, что окружала виллу, и вскоре с большой радостью обнаружил, что в них водятся рыжие белки, а может, даже и серны.

Холм, пребывавший в тишине несколько лет, наполнился смехом и гомоном веселых голосов. Даже Нерон, большой цепной пес с белым пятном на ухе, был весьма доволен новой будкой рядом с леском, в подтверждение чего радостно потявкивал и размашисто вилял хвостом.

Роецкие решили не обустраивать в доме кухню; Марианна, которая до сих пор выполняла обязанности кухарки, приняла на себя обязанности служанки. Обедали и ужинали они в одном из первоклассных ресторанов в городе или приказывали доставлять блюда домой. Распоряжение это, пусть и слегка невыгодное, пан Анджей счел необходимым с учетом осторожности; таким образом они избегали риска

- 355 -

возгорания в кухне — одной из самых распространенных причин пожара.

Ибо, несмотря на всю трезвость взглядов на эти «глупости», Роецкий дал себе торжественное слово, что будет осторожным. Отвергнув с презрением все истолкования, ссылавшиеся на «необычайность места», он «нашел» естественную причину, против которой бунтовал его здравый смысл; по его мнению, такое аномальное количество пожаров было обусловлено специфическими атмосферными условиями этого места; очевидно, пространство, замкнутое кольцом елей и пихт, было исключительно щедро насыщено кислородом. Люди сразу не поняли этого и были неосторожны, а потом... потом... Тут в рассуждениях пана Анджея наступала неловкая минутная пауза, которую он, впрочем, заполнял примерно таким образом: «А потом эти глупые рассказы о “роковом месте”, этот смешной суеверный страх породил что-то вроде самовнушения, которое толкало на неосторожные шаги: нечто вроде психического автоматизма, какие-то бессознательные движения рук; какая-то пагубная неуклюжесть, ну и... вот вам пожар».

Поэтому Роецкий решил быть осторожным, даже очень осторожным. Раз взявшись, он хотел решительно сокрушить цепь предубеждений, которая окружала место его нынешней усадьбы, разорвать этот огненный круг раз и навсегда и залить его холодной струей здравого смысла.

Керосиновые лампы, свечи, спиртовки и тому подобные средства освещения и отопления были решительно запрещены в «Пожарове». Зато сюда протянули электрическую линию от трамвайного депо; электроток, разветвляясь по нескольким проводам, освещал и обогревал виллу. Завтраки и ужины разогревали на электрической плитке с целой системой мощных предохранителей.

Лишь для зажигания папирос и сигар Роецкий использовал бензиновую зажигалку, соблюдая все меры предосторожности: в таких случаях он обычно вставал посередине комнаты на значительном расстоянии от мебели.

В первые недели Роецким пришлось приспосабливаться ко всем этим устройствам и новому способу ведения хозяй¬

- 356 -

ства, что было сопряжено с определенными трудностями, однако со временем они привыкли. И жизнь в «Пожарове» поплыла по спокойным, безмятежным волнам повседневности.

Пан Анджей работал в городском архиве с восьми утра до полудня, затем возвращался домой, где проводил остаток дня «в лоне семьи». Близость леса, располагавшегося на расстоянии двух километров за рекой, делала возможными частые прогулки предвечерней порой, из которых Роецкие возвращались освеженными, пребывая в благодушном настроении. В пасмурные дни они прогуливались по посыпанным белым гравием кольцевым тропинкам и аллеям своей пихтовой рощицы. В одном месте на склоне Юзик обнаружил несколько гранитных плит, из-под которых сочился родничок; находчивый мальчик уложил камни в некое подобие криницы, и так появился студеный колодезь — цель частых прогулок и источник прохлады в жаркие летние дни...

Тем временем в городе самой популярной темой разговоров стали Роецкие и их «Пожарово». Не было такой благотворительной ярмарки или товарищеского soiree*, где не говорили бы о них. Сами они почти не уделяли внимания подобным событиям, хотя бы по той причине, что кобринские «сливки общества» обходили «Пожарово» десятой дорогой. Люди боялись провести даже пару часов на опасной вилле. К своей неизмеримой радости, Роецкий ежедневно отмечал заинтересованные мины коллег, которые приветствовали его утром на работе; в глазах и лицах этих почтенных господ просматривалось явственное изумление:

— Ну что там у вас, любезный пан? Еще не горело?

Почти каждый день знакомые, встретив его на улице, сочувственно заглядывали ему в глаза и, горячо пожимая руку, заботливо спрашивали:

— Как же вам там живется, пан Анджей? Не случалось ли с вами чего-то необычного?

Архивариус бока надрывал от смеха, рассказывая жене о таких встречах. Однако нашлось и несколько смельча-

____________

* Суаре (фр.) — званый вечер.

- 357 -

ков, которые время от времени наведывались в «Пожарово»; в основном старые холостяки, которым нечего было терять. Но и они во время визита сидели как на иголках, бросая вокруг себя дикие взгляды загнанного в угол зверя. Гости эти всегда приводили Роецких в прекрасное настроение. В конце концов пан Анджей посоветовал одному из них не выбираться в «Пожарово» без эскорта добровольной пожарной дружины. Гость на это обиделся и больше не приходил...

Так спокойно прошли жаркие июль и август, минул обильный плодами сентябрь, и клонился к концу затянутый паутинной пряжей октябрь. В «Пожарове» так ничего и не «случилось». В общественном мнении произошел отчетливый поворот. Люди начали смотреть на жителей уединенной виллы с видимым удивлением и почтением. В Кобрине никто не припоминал ничего подобного — еще ни один дом не простоял на горелище и четырех месяцев; а тут уже четвертый подходит к концу — и все спокойно... Прошел октябрь, начался меланхоличный ноябрь, Роецкий потирал руки от удовольствия, со снисходительной улыбкой принимая поздравления знакомых по поводу «счастливого завершения критического периода». Гости все чаше и дольше начали засиживаться в его доме; в их движениях постепенно исчезали беспокойство и нервозность. Хорошо и весело было в «Пожарове», ибо хозяева оказались людьми весьма гостеприимными. Атмосфера здесь, и до того веселая и безмятежная, сделалась даже чрезмерно шумной и легкомысленной, точно бурливое шампанское. Роецкий немилосердно глумился над предрассудками и триумфально улыбался, пани Мария перешучивалась с женой судьи на тему «роковых» дней и мест. Юзик шалил в леске и окрестностях; даже Марианна, нынешняя «горничная», обыкновенно солидная и почтенная женщина, сыпала шутками на кухне и смеялась по каждому поводу.

Исподволь, незаметно в доме складывались новые предпочтения и обычаи.

— Cest drole!* —заметила однажды после визита в «Пожарово» красивая госпожа Сулимирская. — Роецкая уже

____________

* Это смешно! (фр.)

- 358 -

некоторое время носит огненно-красные пеньюары; она в пятый раз подряд принимает нас в нарядах этого цвета.

Наблюдение было метким. Роецкими действительно овладела особая симпатия к красному и красно-оранжевому; пани Мария уже почти месяц носила платья исключительно в этих двух цветах, которые различались лишь оттенками и нюансами. Муж с удовольствием утверждал, что они очень ей к лицу, и, решив придерживаться такого же стиля, начал носить вызывающие огненные галстуки.

— А цвет его был ярко-красный, — пропел ему на следующий день строчку из «Красного знамени» один из коллег.

— А что тут такого? — спокойно ответил тот. — Я люблю эти краски, и, как утверждает моя жена, они мне к лицу. Этого достаточно.

И через несколько дней сменил галстук на другой, в кирпично-оранжевых тонах.

Однако и Юзику, похоже, пришлись по вкусу эти цвета, ибо он начал выпрашивать у родителей новую одежду в этих тонах! Поэтому по случаю дня рождения ему вскоре справили красный костюмчик.

Словно для того, чтобы полностью выдержать линию принятого стиля, в последние дни ноября пан Анджей приказал оклеить все комнаты красными обоями с рисунком из темно-желтых ирисов.

— Какой теперь здесь теплый, милый тон, — сказала Мария мужу после завершения этих метаморфоз в интерьере.

— В самом деле, любимая? — ответил он, целуя ее прекрасные бархатные глаза. — Кажется, что тепло плывет от стен — блаженное, согревающее душу тепло.

Однако в городе эти изменения сочли чудачеством, а уездный врач, доктор Лютовский, даже диагностировал их в качестве так называемой эритромании**. Это определение какими-то путями дошло до Роецкого, дав ему основание для новых насмешек.

____________

* A kolorjego jest czerwony — строка из французской песни «Красное знамя» (Le drapeau rouge), в переводе на польский ставшей революционным гимном польского пролетариата. На русском языке известна в переводе В. Тан-Богораза («Слезами залит мир безбрежный»).

** Патологическая любовь к красному цвету (лат.).

- 359 -

— Эти почтенные господа, — признавался он жене, — приписывают нам психоз на почве красной краски, а того не знают, бедняги, что уже многие годы сами являются жертвами стократно горшей пирофобии.

— Это правда, — признала Мария, вглядываясь в железные ребра электрического радиатора под стеной. — У меня вообще такое впечатление, что все эти меры предосторожности, которых мы здесь придерживаемся, на самом деле совершенно излишни и даже нелепы. Вот, например, глядя на эти мертвые трубы радиатора, разливающие темные волны тепла, я грущу по нашим старым добрым печам. Так сладостно было беседовать под треск огня в свете красных отблесков, игравших на стенах.

— Ты права, Маня. И мне сейчас пришло в голову то же самое. Однако еще не поздно все изменить. Завтра я прикажу сложить печи; у нас будет огонь, запах смолистой живицы и ракеты искр.

— Виват! — воскликнул сияющий Юзик. — У нас будут печи! Будет огонь! Золотой, красный, желтый, любимый огонь! О, как это прекрасно и хорошо, папочка!

В первые дни декабря виллу уже обогревали по-старому — с помощью кафельных печей, а в салоне, в большом старопольском камине полыхал веселый огонь

После этого решительного перелома в прежней тактике последовали дальнейшие изменения. Роецкий, осмелев от безнаказанности, совсем обнаглел. В течение декабря они перестали столоваться в ресторанах, возвращаясь к ancien regime домашней кухни. Марианна к огромной своей радости вновь взяла на себя гастрономические функции.

— Так оно куда лучше, милостивые господа, — заявила она, в первый раз в этом доме внося в столовую обед собственного приготовления. — Слыханное ли дело — брать обеды и ужины из трактира? Дома прекрасная кухня, посуда сверкает на стенах, как бриллианты, — а мы все таскаем из ресторации эти гадости, будто у нас некому стряпать. Оскорбление божье.

____________

* Старый порядок (фр.).

- 360 -

Мятежная реакция быстро прогрессировала. Наряду с электрическим светом по вечерам начали пользоваться старыми «заслуженными» керосиновыми лампами. Мария даже отдавала им решительно предпочтение, когда читала ноты и шила, поскольку «электричество» вредно влияло на ее зрение. Появились и уже давно не виденные свечи. Словом, старосветское освещение и отопление в «Пожарове» одержали решительную победу над новомодными выдумками прогресса в этой области.

В долгие зимние вечера вся семья собиралась в салоне возле камина, который стал средоточием домашней жизни. Красный очаг, пылающий жаром поленьев и щепок, оказывал на них непреодолимое влияние, притягивал к себе таинственной соблазнительностью стихии. Часами сидели они в молчании, всматриваясь в кровавое жерло, заслушавшись потрескиванием искр и шепотом сгорающей древесины. Очарование огня особенно сильно действовало на пана Анджея и на Юзика; они наперегонки подкармливали очаг, часто без всякой надобности подбрасывая в него поленья.

— Папочка, — признался какой-то вечер малец, — я хотел бы иметь в своей комнате такой большой-пребольшой костер, какие пастухи осенью раскладывают на полях... Мама, — обратился он через минуту к Марии, которая играла какую-то бурную рапсодию, не отрывая взгляда от жаркого пламени. — Правда, что огонь — это хорошая, очень хорошая вещь?

— Правда, сынок, — ответила она, вслушиваясь в огненную мелодию. И, словно интерпретируя восторженность ребенка перед грозной стихией, запела арию из «Трубадура».

— Con fuoco! —подхватил Роецкий, вторя ей красивым баритоном. — Con fuoco! Piu di fuoco.

— Stride la vampa...'

Фанатичный культ огня выражался у Юзика в детских, присущих его возрасту формах. Несколько раз родители замечали, как он белым днем, явно бесцельно зажигал свечи и часами играл с их пламенем. В другой раз, войдя в спальню, пан Анджей обнаружил на столе пылающую кипу раз-

____________

* Жарче! Жарче! Больше огня. Огонь трещит... (ит.).

- 362 -

ных бумаг и газет, а рядом с ней Юзика, с восторгом в глазах наблюдавшего за процессом горения.

Через несколько дней во время уборки комнаты Марианна с негодованием вытащила из-под кровати какой-то полуобугленный предмет, завернутый в коврик. Следствие, проведенное Марией, показало, что этой таинственной головешкой была старая шахматная доска пана Анджея, которую Юзик украдкой приговорил к жертвенному сожжению.

Мальчик дрожал от страха перед отцовским гневом и забился куда-то в мышиную нору однако к всеобщему изумлению Роецкий принял известие об этом преступном деянии с какой-то странной снисходительностью, не сделав сыну ни малейшего упрека.

Вообще на почве симпатии к огню между отцом и сыном произошло какое-то удивительное уравнивание: архивариус в этом отношении стоял на одном уровне с ребенком, «понимал» страсть Юзика и даже — странное дело — завидовал, что сын может удовлетворять ее в такой легкодоступной форме. Вскоре он умудрился перещеголять его.

Где-то в середине января ему пришла в голову мысль устроить «игры с огнем». Пока жена проводила с Юзиком урок игры на фортепьяно в салоне, Роецкий решил устроить им «сюрприз». Тихо, не привлекая к себе внимания, он прокрался с фляжкой спирта в спальню и там вылил все ее содержимое на одну из подушек; а потом поджег...

Вспыхнул сильный огонь, который в мгновение ока охватил постель, а пан Анджей, довольный таким эффектом, позвал из соседней комнаты музицировавших. Мария издала возглас удивления и, судорожно вцепившись в руку сына, принялась неотрывно вглядываться в огненные языки, которые уже жадно тянулись к занавеске. Первым очнулся от оцепенения хозяин дома, который до сих пор, скрестив руки на груди, следил за разгулом стихии. С каким-то ужасным смехом он бросился укрощать огонь; сорвал с соседней кровати тяжелое турецкое покрывало и матрас и с яростью швырнул их на клубящееся пламя. Атака удалась: моментально задохнувшиеся бледно-лазурные змеи куда-то исчезли, скользнули под постель. Однако Роецкий

- 363 -

не дал пожару ввести себя в заблуждение. С самозабвением профессионального пожарного он пошел в повторное наступление, давя космы бледно-голубого огня, которые предательски ползали внизу. До того как укрощенная стихия сумела восстановить силы, последовала третья и последняя атака: на этот раз водой из ведер, которые очень вовремя подала Марианна. Огонь потушили. Пан Анджей с нервно сжатыми кулаками некоторое время стоял молча, изучая сожженную постель и наполовину обугленную кровать. Внезапно он как-то странно и смущенно рассмеялся:

— Ха-ха! У нас в «Пожарове» был «пожар»! Да, Маня? И мы погасили его собственноручно, без посторонней помощи — этими голыми руками. Мы раздавили эту красную гидру, — добавил он тише спустя мгновение. Ха-ха-ха. Что, Юзик? Тебе понравилось, да?

И будто ничего не произошло, все трое сели ужинать. Поздно вечером, уходя отдыхать в сильно поврежденную спальню, Мария шепнула мужу на ухо:

— А все же, Андрусь, огонь — это прекрасная стихия...

С тех пор «сюрпризы» происходили в «Пожарове» все

чаще. С самозабвением сорванца Роецкий устраивал семье «огненные проделки», не считаясь с огромными убытками, которые они влекли за собой. Его безмерно развлекал этот разгул стихии, который он в критический момент умел обуздать, каждая новая победа, одержанная над коварным противником, доставляла ему неизъяснимое наслаждение.

Огонь уничтожил половину спальни, сжег дотла часть дорогой обстановки, сожрал значительную часть белья и одежды. Роецкие смотрели на это безразлично, будучи жадными лишь до эмоций, порождаемых пожаром, алча новых «красных впечатлений».

От всего прочего мира архивариус, однако, старательно скрывал свои «забавы»: Марианне под угрозой немедленного увольнения со службы велено было ни единым словом не упоминать никому в городе о том, что время от времени происходит на вилле. Странная вещь: пан Анджей, столь раскованный в этих взглядах перед женой и ребенком, словно бы стеснялся своих «вкусов» перед людьми.

- 364 -

Повреждения, причиненные дому искусственными пожарами, исправляли втихую и с необычайной тщательностью. В случае неожиданного визита моментально убирали поврежденную мебель, торопливо затирали предательские следы, или же сообразительная Марианна сразу вела гостя в комнату, в которой до сих пор не бывало компрометирующих происшествий.

Однако эта постоянная скрытность, эта непременная осторожность в отношении близких знакомых раздражали честолюбие Роецкого. Наконец ему это надоело, и он решил сыграть с гостями шутку, которая одновременно оказалась бы еще и актом мести.

Однажды в воскресенье, когда многолюдная компания приглашенных забавлялась в салоне «Пожарово», внезапно занялась от свечи портьера, висящая над дверью гостиной.

Кто-то крикнул «Пожар!» — и началась ужасная паника. Парочка дам упала в обморок, некоторые выскочили через окно в вечерних туалетах, без верхней одежды на двадцатиградусный мороз. В несколько секунд Роецкий потушил «пожар» и с сардонической улыбкой начал приглашать перепуганных гостей обратно в дом. Однако люди не желали развлекаться дальше и, провожаемые ироничным взглядом хозяина дома, поспешно расходились по домам.

— Вот видите, любезные господа, — говорил им на прощание неумолимый Роецкий. — Ну что? Неужели вам так страшен огонь на горелище?

— Да-да, вы правы, любезный пан Анджей: нас удивляет та энергия, с которой вы обуздали проклятую стихию, — признавались гости. — Однако, любезный пан, лучше не играть с огнем: осторожность не помешает.

И потихоньку удалялись с виллы...

Так прошел февраль, повеяло мартом. Роецкий беспрестанно играл в пожары. Но постепенно мотивы забавы подверглись изменениям. Если сначала речь шла прежде всего о наслаждении от подавления и укрощения разбушевавшейся стихии, то теперь удовольствие от одержанной победы уступило место непреодолимой потребности огня ради огня. Поэтому он оттягивал момент тушения с каждым

- 365 -

разом все дольше, позволяя пламени разгораться все свободнее. Вначале он хотел вдоволь налюбоваться картиной бушующего огня, прежде чем решиться начать его гасить. Поэтому не раз случались довольно критические моменты, и игра становилась по-настоящему азартной. Несмотря на это, несмотря на опасность, которая угрожала его семье, пан Анджей никогда не был доволен — ему постоянно казалось, что он начал гасить огонь слишком рано, что можно натянуть струну еще на тон выше. Неведомым образом он предчувствовал, что все эти «пробы» являются прелюдией к чему-то большему, всего лишь бледным предвестием «забавы в высоком стиле».

И он не ошибся. Вскоре должен был наступить желанный миг. Случилось это девятнадцатого марта, аккурат в день святого Иосифа.

После шумной забавы в семействе Варецких Роецкие вернулись домой поздно ночью. Мария, утомленная бесконечными турами вальса, вскоре провалилась в глубокий сон. Роецкий не мог уснуть. Он закурил папиросу и, лежа навзничь, отдался каким-то неясным грезам.

Медленно образы начали собираться в единое целое и сгущаться, пока наконец в мыслях его не нарисовался цельный четкий контур пылающего дома.

Роецкий знал этот дом. То был Дворец дожей в Венеции, который он видел много лет назад, когда путешествовал за границей. Теперь он весь стоял в пурпуре пожара на фоне черной душной летней ночи.

Почему именно этот дворец? Он не знал. Лишь отчетливо чувствовал жар огня и выразительную вонь паленого, совсем близко, всего в нескольких шагах...

Он поднялся с кровати и, как автомат, зажег свечу. Прикрывая ее свет рукой, принялся что-то искать в сундуке. Нашел перевязанный шнуром тюк, приготовленный там уже давно. Развязал. Посыпались свитки пакли...

Он подложил под шкаф округлый комок волокон и поджег. Не оглядываясь назад, перешел в гостиную, подбросил под кресла несколько комьев пеньки и, быстро поднеся к ним свечу, словно во сне прокрался в столовую. Через

- 366 -

минуту он уже поджигал стол в кухне и, задыхаясь от дыма, раскладывал костер в гостиной. Когда он переходил к купальне, ему уже преградило дорогу мощное пламя, вырывавшееся из алькова. Он засмеялся ему коротким нервным смешком и исчез в глубине коридора с пучком зажженной пакли в руке...

-------------------------

Под утро в Кобрине тревожно зазвенели колокола.

— Горит! Пожар! — вопили чьи-то перепуганные голоса. В окнах появились встревоженные лица, на улицы выбегали люди. Колокола непрерывно гремели протяжным погребальным стоном.

— Иисус, Мария! — выкрикнул какой-то женский голос. — Огонь на горелище! Роецкий горит!

— И этот не уберегся!

— И для него наконец пришло время!

Люди суеверно крестились, остолбенело глядя на огромную красную колонну над пихтовым холмом за городом...

Однако никто не спешил на помощь: страх приковал ноги к земле, сковал движения, заморозил волю...

Издали донесся сигнал тревоги: играла пожарная труба. Через минуту быстро промелькнули несколько насосных установок и машина со спасательной командой. Через четверть часа они прибыли на место... Поздно! Вилла представляла собой одно большое море пламени. Огненные языки вытягивались из окон, вырывались в клубах дыма из дверей, выстреливали кровавыми факелами выше дымоходов. А вокруг с топором в руке, словно одержимый бегал в исподнем Анджей Роецкий, рубил пихты и ели и с какой-то демонической радостью, с пеной на губах швырял их на съедение огню...

Несколько наиболее смелых пожарных прорвались вглубь дома, чтобы вскоре извлечь оттуда три обугленных тела: двух женщин и ребенка. Бешено сопротивлявшегося Роецкого в конце концов связали веревкой и доставили в клинику для душевнобольных.

ПИРОТЕХНИК

Астральная сказка

Под гранатовые небеса брызнул новый сноп огней, распорол сияющей линией траурные одеяния июльской ночи и, рассыпавшись там, в самом зените, искрящимся мириадами звезд букетом, обрушился каскадом между деревьями королевского парка...

Прежде чем восторженная толпа зрителей пришла в себя, в пространство вознеслась трехцветная «Палица Геркулеса»: ослепительно-белый луч света взмыл вертикально вверх, точно стрела, а вокруг него кружили две полосы, две дивных пряди: пунцовая и топазовая...

А когда в небесах погасла трехцветная ракета и сумрак аллей вновь освещали лишь огни и смоляные факелы, гомон придворных зевак внезапно заглушил протяжный свист рассеченного воздуха, и посреди дождя золотых искр под небо взлетела большая зеленая сфера. За ней вдогонку скользнуло продолговатое веретено и, догнав ее на подзвездном пути, пронзило своим острием навылет. Огромный изумрудно-пурпурный волчок на мгновение заколебался, закачался и, описав громадный круг, витками спирали начал тихо опускаться к земле...

И так уносились в небо все более чудесные огни, играющие миганием вспышек, смеющиеся радугами красок, буйные, щедрые и прекрасные. Распускались в сластолю¬

- 368 -

бивой пышности чудесные кусты, раскидывались огнистые корзины, рассыпаясь бесчисленными звездами, лепестками и цветами, выстреливали пламенные ракеты, красные гейзеры, померанцевые фонтаны...

А там, на дощатых лесах, высоко над толпой королевских гостей чернела в свете китайских фонариков фигура фейерверкера. Словно чародей, который мановением волшебной палочки являет дивные картины и видения, мастер Ян быстрым и неуловимым жестом руки поднимал готовые к взлету ракеты, активировал дремлющие батареи, поджигал запалы и фитили, крутился, словно злой дух, среди штабелей зарядов, пирамид бомб, огненных сигар, бенгальских огней и гранат. Из-под его узких, нервных, почти женских пальцев выплескивались в небо каскадами огней оды жизни к ее удивительной красоте...

А когда медный звон замковых курантов возвестил полночь и король поднялся с трона чтобы подать знак к окончанию представления, со ступеней лесов взлетела большая, сверкающая красками сфера, промелькнула над вершинами деревьев и косыми прыжками заскакала по глади паркового пруда. Тогда Роксана, первородная королевская дочь, сойдя вниз, в прибрежные аллеи, склонилась над водой, в детском восторге протягивая руки к танцующей сфере. И тут неожиданно блистающее явление разлетелась тысячами осколков, а из его нутра выпала пурпурная роза и, пролетев над балюстрадой, легла у ног венценосной девы.

Губы Роксаны окрасила улыбка, и она тихо отдала распоряжение одной из фрейлин. А когда через несколько минут дрожащий от обожания фейерверкер предстал перед ней, с полным любви взглядом ожидая ее воли и приказа, она стянула с пальца рубиновый перстень и отдала ему в дар. Мастер Ян покорно склонился к коленям принцессы и поцеловал краешек ее платья.

— Завтра, — услышал, как сквозь сон, ее чарующий шепот, — завтра вечером я буду здесь, у пруда.

И удалилась со свитой прелестных придворных девушек...

- 369 -

С той чудесной ночи, ночи огней и световых игрищ, для Яна началась новая жизнь. В уединение его мастерской алым пламенем ворвалась любовь и зажгла сладкий, одурманивающий безмерным наслаждением пожар. Придворный пиротехник стал тайным любовником королевской дочери.

И любовь их скрывали верные парковые деревья и отдаленные, опутанные косами вьюнков и плющей укромные тайные беседки...

Чудесно выросло в то время искусство Яна. Окрыленный безграничным счастьем, гордый благосклонностью Роксаны, он создавал шедевры, уникальные, великолепные, исключительные. Возносились огненные симфонии радости, гремели светлые победные марши, пеаны* буйной плодородной силе, шумные, как юность, искристые, как вино, крепкие, будто пасечные меды. Все блаженное наслаждение жизнью, которое распирало его молодую грудь, ясными ночами бросал мастер на экран небес; и пылало оно там, высоко на небосводе, огненными гимнами и рапсодиями провозглашая славу любви и чудеса земных путей.

Однако известно, что счастье человеческое — гость редкий и долго нигде не задерживается; как блеснуло внезапно, неожиданно — так же быстро и погасло.

Как-то вечером в парковой беседке вместо своей венценосной любовницы Ян застал ее камеристку, Доротку. Девушка с насмешкой в черных очах подала ему тяжелый шелковый кошель и сказала:

— Госпожа моя велела отдать вам, пан, это золото, в благодарность за дружбу и сердечное одолжение. В сады королевского величества, пан мастер, больше не ходите, поскольку отныне сии труды будут бесполезны, а риск превеликий. Через неделю Роксана разделит ложе с князем Снигора, который несколько дней назад прислал нам сватов. Оставайтесь с Богом и забудьте! Так приказывает королевна, моя госпожа.

Черная боль пронзила сердце Яна, ужасная боль и мука оскверненной гордости.

____________

* Пеаны (др.-греч.) - песнопения во славу богов.

- 370 -

Швырнул в лицо девушке кошель в благодарность за известие и молча пошел прочь.

Начались блуждания по одинокому, пустому миру. С посохом путника в руке, с ларцом рабочего оборудования под мышкой бродил пиротехник с места на место, как осенний листок, который носят случайные дуновения. Его мучила нужда, терзал стьщ; душа пропиталась горечью, сердце кровоточило.

Поэтому он мстил людям, показывая им мир в карикатурном виде, а жизнь — в кривом зеркале чудовищ и уродов.

Бывало, в звездные ночи раскладывал бродяжью свою котомку посреди рынка где-то в незнакомом городе, местечке или придорожной веске, наспех мастерил леса, а когда толпа любопытных обступала его кругом, запускал в безмолвное небо злобных змей, извергавших огонь из зеленых пастей, какие-то запутанные зловещие вереницы огней, сплетающиеся уродливыми узлами, — слепые, ядовитые, зловредные, извергающие мертвящий фейерверочный чад.

Перепуганная чернь разбегалась по домам с криками ужаса, проклиная жуткого мастера. А он спокойно паковал заряды в гильзы, заворачивал в просмоленные тряпки, чтобы не промокли под дождем, и, плотно заперев ларец, уходил из города с глумливой усмешкой на устах.

Так прошел он немалую часть мира. Был на столичных улицах Европы, где погасил радость изысканной толпы, был на рынке в Византиуме в праздник байрама, где испортил веселье детей Пророка, был на пиру у шейха в Счастливой Аравии, где сковал смертным хладом лица пьяных пирующих. Страх шел за ним следом, смертный страх и ужас, зачарованный мастером в призраки огней, ракет и дождей пламенных...

Пока не сошло на него умиротворение. В один из дней жарким августовским полднем он встретил на портовой дамбе в Неаполе цветочницу Мариту и с той поры забыл о Роксане. Сладкая черноглазая fioraia di Napoli* стала его женой.

____________

* Неаполитанская цветочница (ит.).

- 371 -

И потекли дни тихого счастья.

Те совместные путешествия по длинным большакам, изнурительные от клубящейся пыли и дорожного праха, те ночевки в придорожных заведениях, ночи, проведенные где-то на краю поля под шатром неба! Эх! Боль сжимает сердце, глаза мутнеют от слез... Прошло, все прошло...

И в искусстве Яна тогда произошли изменения. Перестали пылать на окоеме злобные маски, перестали щериться на людей улыбки огненных тварей. Подобрели развлечения пиротехника. Перед глазами зрителей горели теперь голубые огни умиротворения в ореоле лазурных пламен индия и каломеля, расшивали узорами плащ ночи нежные ирисы, склоняли чашечки тюльпаны, раскачивали веера сочной баритовой* зелени длинноволосые пальмы...

Ян начал вести оседлую жизнь. Построил большой белый дом над берегом реки, насадил вокруг финики, лимоны, апельсины. Внутри устроил мастерскую, нанял нескольких помощников. В больших бочкообразных сводчатых печах плавил металлы, прокаливал в тиглях, прогонял их через все состояния.

Марита преданно стояла рядом с мужем: растирала пестиком смеси для зарядов на мраморных плитках, размешивала роговой лопаточкой препараты, с женской осмотрительностью начиняла пустые гильзы и патроны. Гудели топки, кряхтели мехи, шумно пенились реторты.

На плоской крыше дома мастер обустроил пиротехническую лабораторию для огневых проб; здесь подвергал свои творения суровым испытаниям, прежде чем выпустить их в свет, людям на удивление и восторг.

Ибо Ян пожелал возвысить свое огненное мастерство до вершин великого святого искусства; не хотел быть шарлатаном, как другие его бродячие собратья, цирковым потешником, стреляющим в небо ракетами лишь для забавы и блажных увеселений. Старался вложить в огневое дело мысли свои, выразить в бурных и шумных пламенных извержениях свои чувства, грезы и красочные сны. Его по¬

____________

* Индий, каломель, барит - минералы, применяемые в пиротехнике для получения разноцветных огней.

- 372 -

ражало несовершенство средств, снедала боль и тоска по чему-то большому и прочному. И безбрежная грусть ледяным саваном ложилась на сердце всякий раз, когда он видел в небе прекраснейшие из своих огней. Ибо ведал, что мгновения чуда кратки, словно проблеск молнии, что спустя несколько мгновений погаснет световое произведение и падет к его ногам метеоритным шлаком.

И тогда из тоски, окутавшей его в полдень жизни, родился величественный и смелый замысел, который должен был стать единственным в своем роде шедевром, бессмертным и непреходящим творением пиротехника Яна.

Зародился он в тиши семейного счастья и залег глубоко на дне души. Окутала его тайна святости и какая-то особая застенчивость. Ян не открыл его даже жене.

С того чудесного часа зарождения каждый день вечерней порой, когда уже остывали реторты, огонь угасал в топках и товарищи по работе расходились по домам, закрывался мастер в опустелой мастерской. Когда через час-другой выходил из потайного помещения, лицо его выглядело удивительно изменившимся и бледным, а в глазах стояла возвышенная задумчивость. На вопросы жены отвечал невнятно, обещая все раскрыть как-нибудь потом.

Но известно, что женщины любопытны. Не в состоянии совладать со своей нетерпеливостью, прокралась Марита под вечер в мастерскую и спряталась за железной перегородкой, которая отгораживала доступ к печи от ниши для руды. И узрела вещь удивительную.

Убедившись, что двери хорошо закрыты на все засовы, Ян нажал пальцем в определенном месте на стене; и тогда открылся выдолбленный в ней тайник, откуда он извлек большую хрустальную чашу, наполненную какой-то пурпурной жидкостью, в которой плавала черная круглая субстанция. Поставив препарат перед собой на столе, закатал рукав, царапнул кожу острием ножа выше локтя и выпустил в жидкость несколько капель крови. Затем, перевязав руку, склонился над чашей, касаясь черного шара пальцами обеих вытянутых рук. Глаза его медленно остекленели, белки закатились, конечности затвердели, как дерево,

- 373 -

и... он уснул стоя. В какой-то момент выпрямленные руки поднялись вверх и неподвижно застыли над чашей. Тогда черный шар, будто притягиваемый таинственной силой, вынырнул из жидкости и, качнувшись несколько раз над ее поверхностью, свободно завис в воздухе. Мастер спал каменным сном.

Перепуганная Марита не шевелилась. Какое-то смутное предчувствие шептало на ухо, что его сейчас нельзя будить, нельзя трогать. Поэтому ждала, затаив дыхание. А когда долгий час наконец подошел к концу, по телу Яна пробежала дрожь, руки легко затрепетали в воздухе, а застывшие ладони снова косо склонились над чашей. Тогда шаровидная масса медленно погрузилась обратно в рубиновую жидкость. Ян пробудился.

С того вечера Марита перестала расспрашивать мужа. Единожды утолив женское любопытство, она не стремилась постичь суть тайны; была охвачена страхом и тревогой. Поэтому держалась подальше от «Яновых таинств».

Так проходили их лета в тиши и счастье умиротворения. Слава мастера тем временем широко распространилась, расходясь все более широкими, все более мощными кругами. Отовсюду стекались мудрые и сильные мира сего, а равно смиренные и малые, чтобы дивиться искусству пиротехника из Белого Дома. Неизмеримо вырос он в глазах людей...

Пока не пришли дни печали и траура. Однажды утром тяжело заболела Марита. Какая-то убийственная лихорадка предательски овладела ее молодым телом. Она краснела и бледнела попеременно от горячки и холода. Три дня боролась за жизнь, боролась с болезнью, чтобы под утро четвертого тихо отойти в загробный мир на руках Яна...

Смолкла на годы песня мастера огня. Каменная боль воцарилась в сердце, укрыла скорбным трауром тоскующую душу. Умолкли голоса товарищей в пиротехнической лаборатории, стихли веселые песни работников. Зияли жерлами отверстий остывшие печи, дремали в залежах пыли заброшенные тигли, паутина оплела пустые реторты. Ян забылся в боли, застыл в тупом отчаянии.

- 374 -

Пока не освободил его любящий дух Мариты... Она явилась ему в ясную декабрьскую ночь посреди опустевшей лаборатории, в один из тех долгих одиноких часов, которые он теперь проводил впустую, запершись в четырех стенах.

Появилась, прелестная и чистая, с ангельской улыбкой на лице и, положив ему руку на голову, произнесла шепотом:

— Встань и свидетельствуй миру о потусторонних делах.

Возглас радости вырвался из груди Яна, и он протянул руки, чтобы обнять ее; но светлое видение развеялось у него на глазах. Только откуда-то издали, будто дуновение ветра, донесся до него тихий вздох...

И вновь взялся он за духовный труд. Из мастерской пиротехника на небо начали ложиться могучие проекции страстно увлеченной влюбленной души, уже осененной потусторонней радостью: это была какая-то молитва, величественная в своей безграничной кротости, какое-то неизмеримое погружение в надмирную музыку. Брошенные в межпланетное пространство огни расцветали мистическими литаниями духа, чистыми хоралами сердец, небесными ангельскими концертами. Колдовские снаряды, вышедшие из кузни Белого Дома, достигнув свода небес, разлетались по окоему фалангами световых творений, какими-то процессиями пилигримов, движущихся к неведомой цели в мир иной...

И шли по небу эти ясные фигуры в безграничной печали, теплились некоторое время в праведном напряжении, а затем, истощенные слишком длинной дорогой, умирали и гасли...

Их творец смотрел на эту сердечную муку, и с еще большим рвением работал над главным делом своей жизни. И вышло так, что окончил его к тому времени, когда у него уже поседели волосы на висках, когда уже согбенный годами, пожелал опочить вечным сном.

Тогда созвал на представление множество людей из городов и сел и пригласил их сесть в полукруглом каменном амфитеатре на морском берегу. А сам, встав на подмостках в центре круга, над плеском вздыбленных волн, среди смертной тишины, начал действо.

- 375 -

И рассказывал им огненную сказку о человеческой душе и ее странствиях по путям жизни. Говорил о поднебесных взлетах и позоре падений, пел о райских улыбках и адских терзаниях, о лучезарной вере и казнях отчаяния. И вышивал на небе свой рассказ вспышками ракет, зигзагами салютов, чудесным мерцанием бенгальского огня. Рассеивал щедрой рукой целые горсти золотой пыли, швырял в тихую ночь бесчисленные рои радуг и светящиеся дождевые фонтаны. Возводил поднебесные арки, стройные соборы и башенные шпили, разбрасывал в созданном огненном хаосе поднебесные аркады...

Внезапно остановилась оргия света, погасли метеоры, и вокруг победно сгустился ночной мрак.

Люди разочарованно зашептались:

— Неужто это уже конец зрелища?

И разочарованно смотрели вниз, на помост. Там, в свете лампадки стоял мастер Ян с вытянутымивперед руками, словно муэдзин на молитве, подняв лицо к небу. Казалось, он окаменел, оцепенел на месте...

И тут взлетела под небо чудесная темно-голубая звезда, пронеслась летящей молнией над амфитеатром зрителей и смело вознеслась на небосвод. Шесть лучей выстрелили из голубой ее груди, шесть светящихся сапфировых рук. Воистину удивительная звезда.

Ибо, несмотря на то, что она поднялась так высоко, как ни одна из прежних ракет мастера, звезда не уменьшилась в размерах, но продолжала сиять над землей в своем первозданном блеске. А затем зависла в небесном просторе, восточнее Млечного Пути, и остановилась среди своих сестриц...

Напрасно ждали зрители, когда она угаснет и скатится в море, напрасно...

Ибо звезда мастера Яна уже не должна была вернуться на землю, но, принятая в круг сестер, с этого момента осталась сиять там, в выси.

А здесь, на дощатом помосте, посреди догорающих фитилей и запалов неподвижно распростерлось тело пиротехника: он был бледный, без кровинки в лице, с застывшей на губах улыбкой.

- 376 -

И поняли люди, что он заключил свою душу в сапфировую звезду, чтобы она смогла взлететь на небо...

Астрономы мира заметили той ночью новое небесное тело: какую-то прекрасную и большую звезду, которая неожиданно вспыхнула сапфировыми красками на восточном участке неба.

А когда на следующую ночь и во все последовавшие за ней она не исчезла с горизонта, но, казалось, разгоралась все более удивительной голубизной — ее внесли в список звезд первой величины и назвали «Stella Pads», то есть «Звезда Мира».

ГЕБРЫ*

В клинике доктора Людзимирского готовилось большое торжество. Из парка, окружавшего лечебницу, принесли вазоны с олеандрами, усеянными только что распустившимися бледно-розовыми бутонами, горшочки с каннами мрачной темно-красной красоты, пламенно-оранжевые ирисы и тюльпаны. Гжегож, садовник, с очевидной неохотой вынес из оранжереи редкие сорта георгинов, пару близнецов-эвкалиптов и свою любимую пальму «Королева Кашмира» — и осторожно расставил цветы вдоль стен коридора.

На лестнице, ведущей на первый этаж, вспыхнули жирандоли, рассыпая из-под абажуров яркие розетки отблесков света. В воздухе витали нежные ароматы вербены и гелиотропа...

Руководитель клиники, одетый в обтягивающий фрак, гибким пружинистым шагом прохаживался по кулуарам, поправлял свечи в бронзовых семисвечниках, заглядывал время от времени сквозь портьеру вглубь «центрального зала», куда прислуге вход был строго запрещен; после чего, удовлетворенный результатами ревизии, раздавал новые замечания суетливым лакеям в ливреях, указывая на некоторые недостатки, замеченные им в некоторых местах. Впрочем, недочеты были мелкие, и сноровистые слуги, хорошо знакомые с аксессуарами торжества, устраняли их легко и умело, ибо в заведении не в первый раз устраивали

____________

* Парсы — сторонники зороастризма, огнепоклонники.

- 378 -

нечто подобное. «Праздник гебров» уже обзавелся определенными традициями. Обрядовый церемониал развивался в клинике уже несколько лет благодаря изобретательности его «воспитанников» и заботливой опеке, которой окружил его сам руководитель.

Ибо доктор Людзимирский применял оригинальный метод лечения, который заключался в том, чтобы не только ни в чем не противоречить своим пациентам, а, наоборот, нежно поддерживать, «лелеять» со всем пиететом «экзотические цветы, выросшие на почве больных мозгов». Речь шла о том, чтобы мания развилась до своих предельных возможностей и, пройдя все доступные стадии и формы, исчерпала себя и сошла на нет: тогда, по мнению врача, должно было наступить выздоровление. В конце концов, даже в неизлечимых случаях такое «культивирование безумия» могло, по его мнению, принести огромную пользу, если не для конкретного пациента, то, по крайней мере, для науки, необычайно обогащая психологическую дисциплину, посвященную душевным заболеваниям.

Поэтому, с того самого момента, когда он возглавил клинику, то есть уже более пятнадцати лет, психиатр тщательно вел дневник своего пребывания среди сумасшедших, каждому из которых была посвящена отдельная карта. Со временем эти заметки разрослись в ряд интересных жизнеописаний, представлявших собой отдельные законченные истории больного ума и его странных блужданий.

Поначалу врач детально представлял себе пропасть, отделявшую этот заблудший мир от здоровой, нормальной среды, мигом определял подходящую дистанцию и наблюдал за всеми отклонениями и извращениями с определенного расстояния. Однако постепенно эти различия начали для него стираться и перестали поражать; напротив, через несколько лет врач так освоился с миром сумасбродов, что он стал для него слово второй реальностью, к тому же значительно более глубокой и достойной внимания, чем та, в которой обретались люди за пределами его заведения. Ибо он не раз подмечал в ней своеобразную организованность, опиравшуюся на железную, неумолимую логику. Более того,

- 379 -

духовная жизнь его воспитанников казалась ему куда более богатой, чем банальные истории посредственностей, неизменно, до тошноты исполнявших монотонные литании повседневности.

Вот тогда в истории заведения и произошло событие, которое должно было ощутимо повлиять на его будущность. Им стал приступ безумия у доктора Янчевского, близкого приятеля Людзимирского, которого впоследствии пришлось принять в число пациентов клиники.

Янчевский отличался могучей индивидуальностью. Его труды в области психофизиологии всегда вызывали оживленные дискуссии в научном мире, едва ли не каждый новый трактат доктора становился эпохальным в области психических исследований. Поэтому известие о его болезни произвело на всех удручающее впечатление. Людзимирский почувствовал это намного глубже, чем другие, и занимался приятелем с истинно отеческой заботой.

Болезнь выдающегося психолога принадлежала к типу, определенному им самим как melancholia progressiva с признаками так называемых idees fixes* Суть этих навязчивых мыслей была весьма своеобразной: доктор Янчевский стал маньяком на почве огня. В тишине одиноких часов, проведенных в уединенной палате, он разработал целую систему так называемой «философии огня», в которой, ссылаясь на теории Гераклита и его phanta rhei**, развил совершенно новое, безумно оригинальное мировоззрение.

Вскоре после того, как он завершил свой трактат и примерно через год после помешательства, Янчевский неожиданно умер в приступе безумия.

Однако работе безумца не суждено было пропасть в безвестности. Рукопись, найденную после смерти ученого, Людзимирский бережно хранил у себя, чтобы когда-нибудь, дополнив ее собственными примечаниями и наблюдениями, издать как посмертный труд своего гениального приятеля. Пока что он как можно тщательнее изучил работу и, со-

____________

* Прогрессирующая меланхолия с признаками сверхценных идей (лат.).

** Все течет (др.-греч.).

- 380 -

поставляя ее с предыдущими исследованиями покойного, старался выявить в них связующие звенья. Ориентирование в мыслях, часто разорванных, сумбурно и неупорядоченно изложенных на бумаге, облегчали воспоминания о совместных беседах на любимую тему, которые он неоднократно вел с блаженной памяти паном Янчевским уже во время его пребывания в клинике.

Вопрос, очаровавший душу безумца в последний год его земных скитаний, казалось, с каждым годом все больше захватывал сознание Людзимирского, обретая полноту и завершенность форм.

Впрочем, не на одного только заведующего лечебницей труд безвременно угасшего мыслителя произвел столь сильное впечатление. Могучая индивидуальность Янчевского втянула в свою орбиту и другие души. Несмотря на почти полную изолированность его от остальных пациентов, влияние ученого быстро распространялось невидимыми кругами. Через несколько недель после того, как его приняли в заведение, Людзимирский обнаружил необычное явление, которое можно было объяснить лишь так называемой «психической заразой». Несколько больных начали внезапно проявлять склонность к навязчивым идеям, связанным с огнем и его символикой.

Наиболее любопытной подробностью было то, что несколько человек с уже устоявшейся структурой безумия покинули мир своего моноидеизма, предпочтя ему сферу идей Янчевского, могучий ум которого, похоже, был способен очаровывать и вести за собой даже в состоянии душевного нездоровья...

Людзимирский, как обычно, не противодействовал. Разумеется, убедившись, что этот духовный прозелитизм* в пользу умершего приятеля и его «огненного знания» происходил у разных пациентов полностью автономно и без взаимного влияния, он старался объединить их в нечто вроде товарищества или общины, чтобы облегчить обмен

____________

* Прозелитизм — стремление завербовать как можно больше сторонников (прозелитов) какого-либо учения; пылкая преданность новому учению или убеждениям.

- 381 -

мнениями благодаря частым встречам на территории «центрального зала».

После смерти философа его влияние выросло до небывалых масштабов и всевластно воцарилось над всем заведением; огненное знание покорило едва ли не все бедные души, заблудившиеся в лабиринтах собственных мыслей, затмевая собой чахлые ростки вторичных и третьестепенных личностей. Кроме нескольких безнадежных маньяков, больных dementia praecox, dementia paralitica progressiva или paranoia senilis* остальные пациенты безоговорочно исповедовали философию огня.

Через год после смерти Янчевского в больнице образовалось братство «Гебров», то есть «Почитателей огня» под протекторатом руководителя заведения. Ежемесячно они устраивали совместные беседы и чтения, обсуждали программу дальнейших задач товарищества, критиковали, спорили, вели яростные дебаты.

Фигура Янчевского выросла до масштабов пророка, будто бы духовно возносясь над этими собраниями; он становился святым клиники, его называли нашим Заратустрой; а его труд, который читали на заседаниях, со временем обрел значимость канона веры, превратившись в своеобразную библию и книгу откровений.

Вскоре развился религиозный культ огня. В лоне братства возникла отдельная группа, некая разновидность касты, которая должна была заниматься исключительно обрядовыми действиями. Этих людей называли мобедами**, то есть жрецами огня. Постепенно сформировалась иерархия и разделение на ступени согласно уровню посвящения. Был разработан церемониал, составлен ритуал для верующих.

Доминирующее положение в братстве занял сам Людзимирский, в котором огнепоклонники сразу почувствовали творца-организатора. Руководитель заведения был одновременно духовным наследником Янчевского-Заратустры и первым после него пророком. Он стоял над общиной, свободный от выполнения обрядовых предписаний и ри-

____________

* Шизофрения, нейросифилис, сенильная паранойя.

** В учении зороастрийцев — потомки первых учеников Заратустры.

- 382 -

туальных формул. Братья называли его между себя Атаром или гением природы.

Вторым творческим духом секты и правой рукой Людзимирского в организации братства был Атхрарван, или Пламенный Человек, верховный жрец огненной общины. Самый младший из верующих и наиболее ярый последователь огненного культа перед тем, как переступить порог заведения, был убогим студентом, которому грозил туберкулез легких, теперь же он поднялся до статуса духовного лидера благодаря своему фанатизму и страстности. Когда-то он вроде бы носил фамилию Заребский, однако его светское имя, записанное в книге пациентов, выпало у всех из памяти: потонуло в огненной сфере новой веры, чтобы выйти из нее очищенным от земной обыденности и чудесно заблистать в дымах жертвенных кадил, в пламени обрядовых алтарей.

Именно он с помощью управляющего фактически создал модернизированный культ огня, приспособил старую веру Авесты к новым временам и условиям. Наиболее прямолинейный и решительный из всех своих собратьев, он установил порядок богослужений, составил огненные литании и гимны. Именно по его распоряжению в клинике ввели торжественные ежемесячные богослужения, именуемые «Праздником шести огненных рук», под влиянием его пламенных проповедей дважды в год проводили обряды в честь Митры Страждущего.

И если бы не всесторонняя поддержка, которую Атар находил в его фанатизме, братство не удалось бы долго удерживать в форме, хотя бы немного приближенной к тому идеалу, который представлял себе Людзимирский.

Строптивый ум братии нуждался в сильной руке, чтобы держать их в узде, чахлые и рахитичные ростки их мыслей нуждались в непрестанном уходе, капризное воображение требовало постоянного сдерживания и строгой дисциплины, чтобы его не занесло на бездорожье абсурда.

Но, несмотря на обоюдные усилия, это удавалось им не всегда. Собрания часто грешили беспорядочностью мысли, искажением понятий и склочничеством. Какой-то тайный

- 383 -

чертик почти всегда портил серьезность настроения, внося в них вместо пиетета и возвышенности некий насмешливо-плутовской элемент.

И все же в целом то направление, которое в течение года приобрела пиролатрия*, крепко не нравилось обоим ее создателям и первосвященникам. Их поражала неисправимая легкомысленность, с которой ее сторонники трактовали вопросы веры и науки, беспокоила наивная чувственность в постижении глубокой символики стихии.

Однако наиболее отвратительной для них была явная склонность братии к интерпретации культа в сатанинско-сексуальном духе. Присутствие женщин среди огнепоклонников вне всякого сомнения значительно способствовало вспышкам нежелательных действий.

Метод непротивления, применявшийся до сих пор столь успешно, вскоре оказался опасным, возможно, даже пагубным: гебрам начало угрожать полное моральное разложение. Культ огня медленно, но неумолимо перерождался в исключительное поклонение Ариману и шести его сатанинским спутникам; возникло серьезное опасение, что священные обряды в конце концов превратятся в разнузданные оргии крови и развратной похоти. Уже несколько раз случалось, что во время торжественных собраний некоторые из мобедов увлекали вглубь зала охочих до наслаждений женщин, словно лесные силены в погоне за сластолюбивыми нимфами. В минуты наиболее возвышенной медитации из углов не раз доносился блудливый хохот сатиров или смех силенов, ласкавших греховодниц.

Сплоченные Атаром братья притворно повиновались, раскаиваясь в лицемерном смирении, чтобы украдкой за спинами верховных жрецов продолжать удовлетворять чувственный голод разнузданных самок, пользуясь для этого любой возможностью.

Безнравственность в итоге приобрела угрожающий и преступный характер. Однажды в одной из палат нашли обнаженный труп сестры Фьямметты с пеной на губах. Следствие показало, что она испустила дух, заласканная

____________

* Огнепоклонничество.

- 384 -

до смерти одним из «распи», то есть помощником священнослужителей-жрецов.

Телесное наказание розгами в присутствии всей братии, назначенное виновнику по приказу Атхрарвана, не помогло: гебры продолжали следовать дальше ложным путем разврата. Тогда верховный жрец прибег к более суровым средствам: начал ограничивать свободу братьев, накладывал строгий пост, ввел бичевание. Чтобы подать им пример, он и сам не уклонялся от покаяния и с героическим самоотречением презрительно отвергал соблазны очаровательной Пирофилы, одной из запевал огненного хора. Поддерживал чистоту культа путем введения более частых, чем прежде, богослужений и жертвоприношений, возвышенную символику которых он объяснял в пламенных речах, исполненных религиозного пафоса...

Нынешний праздник должен был оказаться дважды торжественным: сегодня отмечали так называемый «день добрых стихий», который совпал с годовщиной смерти законодателя секты, Янчевского.

Поэтому приготовления превзошли едва ли не все, что доныне делалось для культа. Людзимирский хотел, чтобы нынче вечером во всей красе заблистал экзотический цветок огня и принес созревший, небывалый плод, точно тот чудесный куст из дальневосточной легенды, который раз в сто лет выбрасывает бутон и роняет наземь неслыханно душистый, единственный плод...

-------------------------

Раздался звук электрического звонка, означающий начало торжества.

По обеим сторонам длинных, выстланных коврами коридоров открывались двери, и из палат начали выбираться фигуры братьев, нетерпеливо спешивших на обряд. Все держали путь в центральный зал на первом этаже, который еще год назад превратили в святилище огня. Одни были облачены в оранжевые халаты восточных жрецов, другие нарядились в красочные фантастические одежды, полностью покрытые обрядовой символикой; несколько женщин появились в белых ниспадающих плащах римских весталок.

- 385 -

Завеса, отделявшая святыню от соседнего зала ожидания, раздвинулась в стороны и, пропустив толпу братьев в глубину санктуария, снова сомкнулась за их спинами...

Предивная картина развернулась перед глазами благоверных. В центре зала, от паркета до потолка обитого киноварно-желтой китайкой, под самую крышу возносился гигантский ступенчатый алтарь в форме пирамиды со срезанной вершиной, сделанный из кедрового дерева. Над балюстрадой верхней платформы нависал гладкий свод потолка, который с началом обряда развернулся вверх, открывая над головами гебров темно-синий, усеянный звездами небосвод июльской ночи...

Внезапно из золотой трапеции на вершине взметнулся в небо жертвенный огонь, зажженный рукой Атхрарвана; верховный мобед сложил руки на груди и всматривался в пламя жертвенной чаши, погрузившись в благоговейное сосредоточение. Одетый в широкий пурпурно-багровый плащ, с ритуальной повязкой фадам на устах, в мягком шафрановом тюрбане на голове, он выглядел словно воплощенный через века аватар одного из верховных жрецов божественного Агни. Его фанатичное лицо, резко очерченное в кровавом жаре алтаря, возвышалось над толпой, точно высеченный в мраморе лик восточного божества...

Под жертвенным столом, на ступенях пирамиды, в светильниках из драгоценных камней горели разноцветные огни, словно разбитые на семь полос всех цветов радуги. Зеленые языки пламени расцветали в висячих лампах, искусно вырезанных из изумруда, камня, защищающего от эпилепсии; нежные фиалковые — в чарующих аметистовых чашах; пунцово-багровые — в изящных ликлиносах из карнеола, покровителя свадеб и веселья, или из сердолика, помогающего при месячных недомоганиях. Темно-голубые или поблескивающие синевой языки дрожали в фиалах из сапфира и лампадах из бирюзы, вливая в напуганные и опечаленные сердца лекарство от тревоги и меланхолии; оранжевые — в сферах из топаза и турмалина, оберегающих от беспокойности и лунатизма; темно-желтые — среди извивов яшмовых раковин; ослепительно-белые — в жирандолях из агата, веселящего душу и врачующего скуку...

- 386 -

А среди этих пламен, брызжущих из драгоценных светильников, из алебастровых ламп и дивных фонарей, скользили точно на каком-то безумном маскараде фигуры безумных гебров в причудливых нарядах. И этот величественный огненный маскарад был словно смесью всех стилей; казалось, что все, испокон веков созданное человечеством в области обрядовой моды, сосредоточилось здесь, словно для исторического ревю.

Рядом с ниспадающими жреческими бурнусами жаркого Востока, сирийскими хламидами с изображением солнца, кричащими насыщенными красками плащами и тиарами служителей Изиды, Митры и Амон-Ра-Юпитера скользили как сонные видения, в дыму жертвенных кадил древнегреческие, незапятнанно-белые пеплосы и хлены, благородные римские тоги и далматики. Рядом с фантастическими одеяниями жрецов Брахмы, ритуальными одеждами священнослужителей Малабара и Цейлона в клубах сжигаемой на алтарях мирры виднелись христианские столы и орнаты, увешанные амулетами накидки индийских «лекарей», испещренные символическими знаками кожаные куртки негритянских чудотворцев...

На четвертом ярусе пирамиды под удивительной лампой в форме раскрытой чаши лотоса, в которой покачивались змеи ярко-красного огня, стоял один из распи, вещая громким голосом:

— Я Пламень, сын Огня! Я родился от Искры, его любовницы, в час любовного желания!

И выгибал тело в гибких, пламенных извивах.

— Сын Огня и Искры, я весь пылаю любовью и жаром вожделений. Подойди ко мне, застенчивая Сцинтилла! Обниму тебя сплетением моих огненных рук и брошу в пропасть сладкого забвения.

И обнял бледную стройную жрицу.

— Дамы и господа! — кричал какой-то громадный гебр, склонившись над жаром одного из дымящихся алтарей. — Сначала послушайте меня! Я Прометей! Тот самый, что в предвечные времена выкрал огонь у завистливых богов с вершины Олимпа и принес его на землю людям. Братья! Боги — это лжецы и подлые обманщики! Я сломил их

- 387 -

злобную мощь, сокрушил цепи, которыми меня приковали к скалам Кавказа.

Тут он поднял вверх ящик с папиросными гильзами.

— Но послушайте, братья гебры! — продолжал он приглушенным таинственным голосом. — Человечество на своем пути где-то потеряло Прометеев огонь, заменив его другим, который является лишь жалкой подделкой, бесполезной имитацией. И вот, мои любезные братья, я вновь сошел к вам с вершин, чтобы повторно даровать вам священную стихию. У меня есть еще одна искорка — я спрятал ее про запас в этой чудесной шкатулке, которая называется «нартекс»*. Вот она!

И с хитрой улыбкой на увядающих губах открыл коробочку. Изнутри вылетели несколько заключенных мух и с жужжанием полетели вглубь святыни.

— Это мухи, — презрительно надула губки какая-то черноволосая полуобнаженная гетера, поднимая вверх подведенные сурьмой брови.

— Это искра божья, любимая, — ответил Прометей, увлекая ее в темную часть зала, подальше от света с алтарей...

В глубине святилища кто-то отозвался звериным рыком:

— Предо мной склонитесь, предо мной трепещите! Я Дахака, первый слуга могучего Аримана. У меня три головы и три пары глаз. Я живу с моим господином на горе Амура и поддерживаю его в битвах с премерзким Ахура-Маздой.

И зашелся чудовищным хохотом, от которого кровь стыла в жилах.

На северной стене пирамиды бился в конвульсиях какой-то тощий безумец с чахоточным румянцем на лице, время от времени бросая в толпу внизу отрывистые угрозы:

— Смотрите сюда, на меня, невольника жестокого Аримана! Я один из его приспешников, духов-элементалей, дэв пожара и красного мора. Смотрите, как я должен корчиться в спазмах огненной муки. Пожар в моих жилах, огонь в крови... Эгей, эгей!

И испускал кровавую пену изо рта на ступени алтаря.

____________

* Шкатулка, ларчик (грен.).

- 388 -

— Хе-хе-хе! — захохотал какой-то брат в куцем зеленом фраке. — Тере, фере, куку, стреляла баба из лука! Привет всем от Люцифера! Made virtute estote, carissimi! Diabolus claudicans sum — vulgoi* старопольский Дулибан или Kocтрубан, если это милее для вашего уха. Пришел прямо из пекла. Уф, там жарко! Грешки зудят, братцы милые, грешки жгут, о, так жгут, аж шкура трещит! Особенно эти плотские, хе-хе-хе, хорошенькие мои сестрички,— хе-хе-хе! Любезные afekty camis**...

Он протяжно свистнул в два пальца и исчез в толпе. Торжество постепенно превращалась в вакханалию безумцев. Потревоженные выдохами из уст пламенные языки в светильниках скорбно склонялись в одну сторону, словно умоляющие, простертые вдаль руки. В воздухе витала смесь ароматов левантийских благовоний, головокружительный запах масел, живицы и чад горелого дерева. Кто-то накинул на колпаки ламп, до сих пор пылавших ясным, ослепительно-белым пламенем ацетилена, черные кружевные абажуры, отчего их свет под этими темными завесами сделался каким-то угрюмым и скорбным...

На подиуме, обтянутом красным сукном, появились несколько жриц, уже пьяных от жертвенного вина, окружив танцевальным хороводом какого-то красивого молодого человека с фиалковым венком на голове.

— Дорогу Агни-Эросу! — кричал этот полунагой кумир. — Дорогу богу любви и огня! Аз есмь наивысшее и окончательное слияние двух божеств в одном лице — идеал, явленный чувствам столетья назад и воплощенный в нынешние дни!

— Осанна! Агни-Эрос! Приветствуем Огонь любви! Честь и слава тебе, Огненный Любовник! — единодушным хором ответствовали гебры.

А он, демонически улыбаясь, уже сдирал одежды с одной из танцевавших вокруг него тиад***.

____________

* Прекрасно, мои дорогие! Я хромой дьявол — попросту (лат.).

** Телесные страсти (лат.).

*** Участницы дионисийских парнасских оргий. Назывались так по имени Тийи, возлюбленной Аполлона, которая первой устроила на Парнасе празднество в честь Диониса.

- 389 -

Людзимирский-Атар нахмурился. Грозно протянул руку к этой распоясавшейся группе и быстро взглянул на вершину пирамиды.

Внезапно раздался медный звук трубы и поплыл латунными кругами со сводчатой платформы, вгоняя в трепет разнузданную шайку. Моментально затихло циничное хихиканье, погасли уже расцветшие на устах улыбки.

Перегнувшись через балюстраду, Атхрарван впился суровым взглядом в лицо Агни-Эроса и промолвил:

— Никчемный человек, зачем ты взял фальшивое имя и прельщаешь своих братьев? Пусты слова твои и тарахтят как пустые печные ведра. Блуд и разврат в устах твоих, сладострастье и распутство в сердце.

Тут он повысил голос и, спустившись на несколько ступеней вниз, так молвил ошалевшим собратьям:

— Зрю я, что утратили вы дух света и правды и пошли дорогой мрака и преступления. Зрю, запятнали чистоту святого Агни и позорно унизили глас веры. Загажены вами жертвенные алтари, божественный Огонь осквернен злыми нечестивыми стихиями, кои господствуют ныне в святилище благодаря вам, о малодушные!

Он снова сошел на несколько ступеней вниз и склонился над дымящим алтарем на углу пирамиды. Его резкое фанатичное лицо в проблесках колеблющегося пламени выглядело словно гневный лик какого-то бога.

— Ибо так говорил Заратустра: «Выбирайте! Вокруг человека бушует целый мир добрых и злых гениев. Воистину, человек является самым возлюбленным созданием неба. Однако зло тоже является свободной независимой причиной причин, и его следует покорить, а покоривши, отбросить прочь». Но вы, малодушные и слабые сердцем, не только не покорили, но даже облегчили его пришествие, потакая своему сластолюбию. Посему открыли вы врата силам злым и нечестивым. И вторгся в святыню вашу фальшивый и лживый язык, имя которому Ариман, и шестеро его сатанинских приспешников и слуг — дэвы.

— Атхрарван! — перебил его какой-то охрипший голос из толпы. — Мы уважаем твои глубокие знания и стальную

- 390 -

'

душу — но и ты всего лишь человек, и все, что ты скажешь, является всего лишь относительным и неопределенным. Ведь ты не отрицаешь, что люди давно считают огонь символом похоти и чувственных вожделений? Почему же ты гневаешься и удивляешься?

Верховный жрец резким движением поднял к небу разгоряченное лицо. Воцарилось глухое молчание. На мгновение показалось, что ему не найти ответа. Однако он, похоже, лишь собирался с силами и подбирал слова. Ибо внезапно, протягивая руки к гебрам, загремел мощным голосом восточного муэдзина:

— Фальшь и ложь! Именно здесь тлеет жар помешательства, в которое впала ваша вера. Огонь испокон веков является чистой и доброй стихией, ибо порождает тепло и движение, ибо дает жизнь. Символика, о которой ты упомянул, одержимый брат, является позднейшим творением, вторичным и фальшивым — это образ вырождения и путаницы первичных понятий, близких к правде и идеалу. Отцы наши столь чтили святого Агни, что, принося жертвы, закрывали уста повязкой фадам, чтобы не осквернить дыханием чистую стихию. Огонь является безупречным элементом и обладает очищающей силой. Ужель вы забыли о чистилище, в которое верят христиане?

Он на мгновение замолчал и с вздымающейся в волнении грудью смотрел куда-то далеко в пространство. Посреди торжественной тишины был слышен лишь звук лопающихся поленьев, что догорали на алтарях, и треск пламени...

Внезапно из стайки женщин у подножия пирамиды выступила стройная белокурая жрица в одеяниях римской весталки и, подойдя к верховному жрецу, закинула ему на шею розовые, украшенные браслетами руки.

— Пирофила! Пирофила! — зашептались в толпе.

— Любимый мой, — шептала женщина, прижимаясь к аметистовой пекторали Атхрарвана. — Разве я не молода и не полна жизни? Разве не стократ прекраснее, чем та холодная и льдистая страна идеала, о которой ты, впрочем, так красиво рассказываешь нам? Идем со мной, к братьям, и люби, как другие!

И подставила ему карминовые уста.

- 392 -

Но Атхрарван с блеском дикого гнева в глазах оттолкнул ее на расстояние вытянутой руки и неожиданно, молниеносным движением выдернув из-за пояса жертвенный нож, вонзил его по рукоять в грудь Пирофилы.

— Сгинь, распутница!

Она упала без стона, окрашивая ступени алтаря рубинами молодой пылкой крови.

А он, подняв вверх руку с ножом, с которого стекала кровь, обратился к онемевшей от ужаса толпе:

— Я принес ее в жертву Ормузду. Пусть ее кровь, пролитая на алтарь Огня, принесет победу духу света и правды в битве с Ариманом за мир, продолжающейся испокон веков.

Тут он швырнул обагренный кровью кинжал в огонь и, выхватив из кольца пылающий факел, наклонил его горизонтально:

— Братья! Как же я счастлив, как я рад! Наступил удивительный миг, пробил час истины. Братья! Станем сердцем человечества, его символом, сражаясь до кровавого пота за освобождение души! Братья! Положим наши жизни на алтарь за грехи мира сего! Вернем чистоту святому Агни, тихо сгорая в Его пламени! Когда от наших тел останется лишь прах, когда ветер разнесет по краям света пепел наших костей, воссияет день победы Добра и Света. Тогда Огонь переродится в свет, и Ормузд будет праздновать триумф Дня Правды. Братья! Станем Христом человечества! Через огонь очистим и спасем этот мир! Осанна, братья, осанна!

И с блестящими в безумстве глазами сунул факел под полог святыни...

Произошла необычайная, единственная в своем роде перемена. Чад пролитой крови, фанатизм Атхрарвана и вид охваченной огнем портьеры подействовали на толпу точно мощное внушение. Странная логика направила эти заблудшие души на путь безумной идеологии: они поддались воле верховного жреца. Несколько десятков рук протянулись к горящим лампам, лампадкам, светильникам и, в мгновение ока заполучив их, начали раскладывать огонь под стенами зала...

- 393 -

Быстро загорелось деревянная обшивка, начал тлеть пол. Среди ползущих по залу клубов дыма мелькали фигуры ошалевших поджигателей, сливались в неразберихе жреческие фески, тюрбаны и уреи. Вдоль стен, между жертвенниками, под ступенями пирамиды ползли завитки огня, вздымались его красные головы, щетинились кровавые гривы...

На верхней платформе в венце огненных языков стоял на коленях Атхрарван, погруженный в мистическую задумчивость. А когда до него наконец долетели снизу стоны задыхающихся жертв, когда золотой обруч Агни уже сжимался вокруг него сужающимся кольцом и пламя лизало ему ноги, он запел гимн, могучий и грозный:

А снизу, из бездны огня и дыма ему ответил хор исполненных муки голосов:

Утром, когда погасли звезды и на небе засветилась бледная заря, от клиники доктора Людзимирского осталось только дымное пепелище, она дотла сгорела в пламени безумного аутодафе.

____________

* «День гнева» («Dies irae», лат.) — средневековая католическая секвенция (часть погребальной мессы-реквиема), описывающая Судный день.

МУЗЕЙ ЧИСТИЛИЩНЫХ ДУШ

Идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его.

От Матфея, 25:41

Из пламени напев донесся к нам...

И я увидел духов, шедших там.

Данте. Божественная комедия* Чистилище, песнь XXV, cm. 122, 124.

Они остановились перед новой витриной. Под стеклянной крышкой на подушечке из красного бархата лежала старая книга в сафьяновом переплете. Ксендз Лончевский, приподняв крышку, достал ее и учтиво передал доктору Проню.

— Служебник из приходского костела в Виннице, — пояснил он тихим, уже дрожащим от старости голосом. — А тут есть оттиск. Очень четкий, — добавил через мгновение.

— Действительно, — сказал Пронь, раскладывая книгу на столе. — Интересный знак. А какой глубокий! Словно от раскаленной добела железной руки.

Ксендз с гордостью смотрел на свой экспонат:

— И в придачу, это подлинник, пан доктор. Оригинал. Не правда ли, Хеля? — обратился он за поддержкой к свет¬

____________

* Здесь и далее цитаты из Данте даны в переводе М. Лозинского.

- 395 -

ловолосой, болезненно-красивой племяннице, внимательно следившей за выражением лица ученого.

— Да, — робко ответила она.

Пронь быстро взглянул на девушку, чуть недоверчиво улыбнулся и продолжил изучать книгу.

А экспонат и впрямь был достоин удивления. Начиная с десятой страницы служебника, на нем был виден выжженный отпечаток человеческой руки. Стигмат был глубоким и проникал на несколько страниц вглубь; контуры четкие, ясные, очертания пальцев выразительные; по краям отпечатка бумага носила явственные следы подпалин в виде темно-коричневой каймы.

— Пани, вы знаете историю этого знака? — спросил молодой ученый.

— Пояснения есть на карточке, которая висит тут сбоку, на стенке ларца, — избавил ее от ответа дядя. — Пожалуйста, прочтите.

Пронь быстро пробежал глазами по карточке, исписанной мелким, но четким бисерным почерком:

В приходском костеле в Виннице, лета Господня 1720 во время святой службы на второй день Зеленых Святок* появилась душа пана Бонавентуры Лаща, помещика из винницкой вотчины, известного жизнью беспутной, с просьбой о молитве и поминании в службах. В доказательство истины проклятый грешник выжег след своей руки на служебнике.

— Эту книгу, — закончил историю пробст**, — подарил мне блаженной памяти ксендз Дарган, пробст из Винницы, узнав, что я основываю музей чистилищных душ.

— Красивый сувенир, — вполголоса буркнул Пронь, и они перешли к следующей диковинке.

Это был квадратный кусок полотна с выжженным следом от пяти пальцев; оттиск был деликатным и не прожег материю насквозь, как будто к ней лишь легко дотронулись.

— Аутентичный след от руки, — объяснял ксендз, — найден пять лет назад на штуке полотна Анджеем Шверком,

____________

* 50-й день после католической Пасхи, День Сошествия Святого духа, или Пятидесятница.

** Католический настоятель.

- 396 -

крестьянином из нашего прихода в опустевшем доме Острвонжей. В том доме, необитаемом после смерти последнего из рода, Юзефа, убитого таинственным образом, будто бы издавна водятся привидения.

— Это тоже принадлежит музею? — спросил ученый, показывая на старинный дубовый стол в углу комнаты.

— Разумеется, это один из самых замечательных моих экспонатов. Подарок графов Лосев из приходского костела в Перемышлянах. Вы только присмотритесь к нему поближе, пан доктор.

Пронь склонился над столом и обнаружил в самом центре дубовой столешницы глубоко выдавленный стигмат женской руки.

— Интересно, — шепнул он, поднимая вопросительный взгляд на девушку.

— Рука Хелены из поместья Цетнер графини Лосевой, — ответила, странно изменившись в лице под его взглядом, племянница ксендза. — Призрак покойной появился среди бела дня девятнадцатого июля тысяча семьсот пятидесятого года в Брюховичах, возле Перемышлян, моля о спасении, и в доказательство достоверности оставил по себе эту памятку на столе.

— Ее сын, — добавил ксендз, — граф Юзеф, отдал этот стол вместе с описанием события на мраморной табличке в перемышлянский костел, откуда этот бесценная достопримечательность попала в наш музей.

— Примечательно, — заметил доктор, — что явления стигматопластии* объединяет одна черта. Много работая с соответствующей литературой, я с изумлением пришел к выводу, что души кающихся охотно являются именно таким образом. У них заметна, как бы так выразиться, определенная манера. Так, например, очень часто можно прочитать об отпечатках рук на столах или дверях. Похоже, что они считают дерево очень восприимчивым материалом.

— Это правда, — спокойно признал ксендз, словно не ощущая легкого оттенка иронии в словах гостя. — В на¬

____________

* Проявление воздействия фантомных объектов на предметах реального мира.

- 397 -

шей коллекции есть еще несколько подобных деталей обстановки. Однако оригинальный из них всех только этот стол. Остальные предметы такого рода — всего лишь копии. Вот, например, стоящий рядом маленький эбеновый столик представляет собой модель, которая является точной копией монастырского стола из аббатства доминиканцев в испанской Заморе, с выжженным следом от руки одного из умерших монахов.

— А здесь, — вмешалась в разговор пани Хелена, — альбом с цветными копиями других знаков.

Пронь раскрыл поданную ему книгу и увлеченно принялся просматривать содержащиеся в ней изображения и снимки. Через некоторое время он надолго задержался на одной из копий, изображавшей большую, окованную железом дверь с женским профилем, выжженным посередине одной из створок.

— Года тысяча восемьсот пятьдесят девятого, — читал он вполголоса пояснения внизу страницы, — в монастыре францисканок в Фолиньо близ Ассизи, душа покойной аббатиссы Тересы Джотти явилась ее преемнице Анне Фелиции, вся в огне, и выжгла на двери отпечаток своего лица в доказательство правдивости этого события.

— Вот один из типичных примеров, о которых я говорил, — подытожил он, возвращая альбом на его место.

Они перешли к другим экспонатам. Гостеприимный хозяин открыл шкафчик в барочном стиле и снял с полок несколько пакетов, заботливо завернутых в атлас и перевязанных лентами шафранового цвета.

— Платки чистилищных душ, — объяснила пани Хелена, развязывая один из этих пакетиков.

И на стол посыпались четырехугольные и треугольные платочки, косынки, платки, платки и полотенца из обычного полотна, нежного батиста, невесомого зефира*, даже из кружев или тюля, с темно-коричневыми стигматами пальцев, ладоней, рук, с грубоватыми фрагментами едва очерченных лиц, профилей, контурами носов, губ или ушей.

____________

* Плотная и прочная хлопчатобумажная ткань из тонкой пряжи высокого качества.

- 398 -

— Это плод моих почти тридцатилетних поисков и трудов, — хвастался пробст с наивно-серьезной улыбкой ребенка, показывающего взрослым свои сокровища. — Хеля! Спрячь это обратно!

— А что в этой стеклянной витрине? — спросил Пронь, указывая на продолговатый ларец, обрамленный серебром.

— Там фотографии и портреты людей, которым страдающие в чистилище души выжгли знаки на теле в доказательство своего существования.

Пани Хелена, заметив, что ученый хочет перейти к дальнейшим экспонатам в глубине комнаты, остановила его замечанием:

— В той части вы не найдете ничего для себя интересного.

— Почему? — спросил он возражающим тоном. — Кто знает, может, что-то попадется мне на глаза.

— Там почти все экземпляры сомнительного происхождения или вообще фальсификаты и произведения мистификаторов, — пояснил хозяин.

— А почему вы, ксендз, зная об этом, терпите их в своем музее?

Ксендз, немного смущенный, опустил взор к земле. Спустя некоторое время он робко пролепетал:

— Этакое, знаете ли, увлечение, этакая педантичность коллекционера. Может, вы, пан доктор, когда-нибудь слышали, что заядлые филателисты вполне сознательно собирают также фальшивые и поддельные марки? В конце концов, мне трудно расставаться с ними, поскольку об их неаутентичности я узнал лишь несколько лет назад.

Тут он украдкой бросил взгляд на племянницу.

— Вы, любезный ксендз, просто привыкли к ним, — помог ему Пронь, — и теперь вам жаль от них избавляться. Но кто же тогда раскрыл вам глаза на это истинное, пусть и не слишком приятное положение вещей?

Вопрос, похоже, поставил ксендза в неловкое положение.

— Я, — прервала досадное молчание девушка.

— Вы?

- 399 -

Пронь взглянул на нее внимательнее. Она была бледнее, чем обычно, и на удивление серьезная.

Внезапно ему в голову пришла некая идея. Он ухватил ее за руку выше локтя и, пристально всматриваясь в глаза, сильно прижал большим пальцем пульс...

Девушка мгновенно застыла, словно в нервном пароксизме; белки ее глаз закатились, лицо приобрело выражение сонной маски.

— Гм... — буркнул он, довольный своим открытием. — Теперь я понимаю.

— Что вы с ней сделали, пан доктор? — спросил перепуганный пробст.

— Ничего, ничего, это всего лишь совершенно невинный опыт, — и он легонько потер рукой ее лоб у переносицы между бровями.

Девушка очнулась и удивленно уставилась на присутствующих.

— Что это было? Что со мной случилось?

— Да ничего, ничего, — успокаивал ее Пронь, доброжелательно улыбаясь. — Вы всего лишь на минутку заснули.

— Я спала?

— Только минутку, всего лишь краткую минутку. Впрочем, я предполагаю, что это состояние не является для вас совсем уж незнакомым и вы не раз испытывали нечто подобное. Не правда ли?

Девушка склонила голову.

— Возможно, — прозвучал через мгновение тихий ответ.

— А значит, — подхватил гость, — обзор музея окончен. Или, может, вы хотите показать мне что-то еще?

— Во второй комнате тоже есть коллекции. Там также хранятся несколько интересных слепков в гипсе и бронзе. Однако полагаю, что на сегодня вам хватит и осмотра первого зала. В конце концов, у нас достаточно времени, потому что я не отпущу вас отсюда так быстро, пан доктор. Ноrа уже canonica*. Надо чем-то подкрепить грешное тело. Хеля, все ли готово?

____________

* Канонический час (лат.), время дневного католического богослужения, три часа дня.

- 400 -

— Обед на столе; приглашаю всех к столу, — прервала приходского священника миловидная старушка, входя в комнату.

Доктор Пронь галантно подал Хелене руку.

За обедом было приятно и весело. Незатейливые, но вкусные блюда, сбрызнутые старопольским медом, укрепили тела и улучшили настроение.

После финального блюда подали черный кофе, с которым мужчины перешли в салон. Пробст, заперев дверь в соседнюю комнату, удобно устроился в старосветском кресле и, попыхивая длинной пенковой трубкой, пододвинул гостю шкатулку с папиросами. Пронь, выпустив несколько дымовых колец под потолок салона, начал послеобеденную беседу:

— Когда вы, ксендз, заложили свой музей?

— В тысяча восемьсот семидесятом году, ровно сорок два года назад. Мне было тогда тридцать лет, и я принял здешний приход.

— Полагаю, что-то должно было повлиять на ваше намерение создать музей; какой-то факт, какое-то событие? Такой оригинальный замысел не появляется просто так,ни с того ни с сего.

Ксендз загадочно улыбнулся:

— И вы не ошиблись, пан доктор. Действительно, замысел создания музея чистилищных душ зародился под влиянием странного события, которое оставило память о себе на всю мою жизнь. Поскольку эта история тесно связана с одним из экспонатов, хранящемся во втором зале, который мы осмотрим завтра с утра, я расскажу ее вам во время осмотра остальных коллекций.

— Буду весьма вам признателен. Вы даже не представляете, отче, как сильно меня заинтересовали. Таким образом, музей обязан своим появлением исключительно этому событию?

— Ну, не только, я бы так не сказал. Были и другие побуждения, еще до этого, но недостаточно сильные, чтобы повлиять на меня столь основательно. Однако именно этот факт стал решающим. Должен вам признаться, что

- 401 -

когда я был еще молодым клириком, то испытывал особую симпатию к чистилищным душам, обещая самому себе, что после рукоположения я окружу их память пастырской опекой и милосердием. Когда я стал ксендзом, то начал часто отправлять службы за их упокой; мне не раз случалось на протяжении недели отслужить за них несколько месс.

— Интересно, — удивился Пронь. — Наверное, у вас, преподобный отец, много близких и дорогих душ на том свете?

Ксендз на минуту задумался.

— Я был сиротой с детских лет, — ответил он, подумав. — Родителей не помню, родственников почти не было, немногочисленная дальняя родня умерла еще раньше. Нет, пан доктор, моя необычная симпатия к чистилищным душам имеет более глубокие корни, не настолько личные. Основывая музей, я, прежде всего, хотел собрать материал, который неопровержимо доказывал бы миру и людям, что чистилище и адские кары существуют, что вообще существует жизнь души после смерти.

— В этом и я полностью согласен с вами, преподобный отец. Я тоже верю в загробную жизнь и спасение после смерти. Речь идет лишь о форме загробного существования и разновидности «кары».

— Существование чистилища и Ада является догматом Церкви, — изрек ксендз Лончевский с особым нажимом в голосе.

— Да, я знаю об этом, однако существование истинного карающего огня не относится к таким догматам.

— И все же существование этого огня является истиной, и нас убеждает в этом авторитет отцов Церкви и откровения святых Господа нашего. Святой Августин называет его огнем рассудительным и мудрым, который способен испытать грешника всей своей непостижимой мощью и который жжет чудесным образом, но по-настоящему. А святой Иосафат говорит про Ад следующее: «Сие есть место, приуготовленное для грешников; в том вечном пламени страдать будут вечно те, которые поддались распутным пожеланиям сердца

- 402 -

своего; здесь воздают за мгновенно преходящую прельстительную роскошь карой, которая будет длиться вечно».

— Страшные, немилосердные слова, отче ксендз.

— И однако, правдивые. «Кто из нас может жить при огне пожирающем? Кто из нас может жить при вечном пламени?» — вот грозный вопрос, который задает нам Исаия в тридцать третьей главе своей книги.

— Полагаю, что природа этого огня является открытым вопросом. Для меня он является изменчивым символом мучений и нравственных терзаний души, которая страдает, возрождая в памяти всю свою растраченную впустую жизнь.

— Обычная уловка тех, кто с отягощенной совестью стремятся утешить себя таким образом. Но это всего лишь страусиная политика, пан доктор. Разве не сказал нам гениальный итальянский мастер в 25-й песни своего «Чистилища»:

Ксендз на мгновение прищурил глаза, лаская слух лапидарной мелодикой святой поэмы.

Пронь, мягко улыбаясь, не прерывал наступившего вслед за этим молчания. Внезапно, стряхнув пепел с папиросы, он склонился к очарованному дантовской терциной старику и заметил:

— А ведь, собственно, процитированный уважаемым ксендзом поэт, похоже, сам не был уверен в сути посмертных наказаний.

— Как это? — негодующе ужаснулся хозяин.

— Это очевидно. Кары, с которыми мы сталкиваемся в «Божественной комедии», часто прямо противоположны той, о которой мы здесь говорим. Так, например, предателей

- 403 -

Данте отправляет не в огонь, а под лед, обжор — в пожизненный круг гниения под дождем, спесивых — под каменные завалы, ну и так далее.

— Ах, это всего лишь поэтическая фантазия, — защищался раздраженный пробст. — Я ведь не считаю «Божественную комедию» ни каноном веры, ни евангелием.

— И все же, — возразил безжалостный гость, — и все же вы, преподобный отец, только что хотели использовать ее как аргумент в спорном вопросе, который нас с вами так заинтересовал.

— Ах, — запальчиво перебил его приходской священник, — вы же видели мои коллекции. Разве следы, выжженные призраками умерших в присутствии надежных свидетелей, не являются для вас достаточным доказательством подлинности огня? Если, конечно, уважаемый пан не считает весь мой музей мистификацией и сомневается в подлинности экспонатов.

— Нет, преподобный отец, в подлинности знаков, по крайней мере, в определенном количестве случаев, я не сомневаюсь. Разумеется, я верю в возможность подобных феноменов. Я искренен с вами и не хочу представляться в ложном свете: я являюсь оккультистом-психологом. Но то, что знаки, оставленные нам на память фантомами, производят впечатление выжженных стигматов, еще не является для меня доказательством материальности загробного огня.

— Вот те на! Это почему же? Каким еще образом вы сможете объяснить нечто подобное?

Пронь довольно улыбнулся. Настойчивость, с которой был поставлен вопрос, очевидно, нравилась ему; психолог любил страстные дискуссии.

— Следы, оставленные душами умерших, — медленно, убедительно произносил он, — выглядят так, будто они вы * жжены — и более того, скажу вам, они выжжены именно потому, что их оставили те, кто при жизни верил в огонь как в средство наказания после смерти.

— Это безумная интерпретация! — горячо запротестовал старик. — Вы никогда меня не убедите.

- 404 -

— Я тоже не хочу никому навязывать своих взглядов, но поскольку мы уже заговорили об этом, я искренне и откровенно скажу, что я об этом думаю.

— Следовательно, вы полагаете, что люди и после смерти...

— Верят в то, во что верили при жизни, и что свое посмертное состояние некоторые осознают для себя как огненную муку.

— Иными словами, вы предполагаете...

— Что не всегда и не во всех отношениях умершие знают больше, чем живые. Разумеется, я глубоко убежден, что они тащат с собой на ту сторону почти все предрассудки, пристрастия и предубеждения, которым отдавались при жизни.

— Как же вы представляете себе техническую, так сказать, сторону этих знаков? Как они могут оставлять подобные следы?

— Техническая составляющая отпечатков, вот этот их специфический цвет и характер каутеризации* не представляется такой уж большой проблемой, во всяком случае, не сложнее, чем те, которые приходится преодолевать фантомам в процессе решения проблем материализации, телекинетических действий или идеопластии**.

— Apage, satanas!*** — шепнул разочарованный таким поворотом разговора хозяин. — Мы никогда не поладим.

— Преподобный отец, простите мне уверенность тона, в котором я вел дискуссию, однако таков уж мой обычай; в конце концов, я только выдвинул гипотезу и не претендую на всеведение.

— Ладно уж, ладно, оставим эти диспуты; я вижу, что они бесцельны.

Тут он взглянул на часы.

____________

* Прижигание.

** Физическое проявление умерших и живых личностей, реализация фантомных объектов и энергетических явлений (вращающиеся столы и т.п.).

*** Изыди, сатана! (др.греч.) Фраза, используемая в католическом экзорцизме.

- 405 -

— Уже пятый час. Мне пора на вечерню. Пойдете со мной? В нашем костеле для вас тоже есть кое-что интересное.

— Со всей охотой, преподобный отец.

— Встаньте справа у большого алтаря и внимательно посмотрите на его верхнее крыло.

— Непременно.

И они вышли из дома священника по тропинке, вившейся через сад к костелу.

-------------------------

Пребывание доктора Проня у пробста затянулось на несколько недель. Выбираясь месяц назад из Варшавы в Долину с целью посещения музея ксендза Лончевского, он даже не предполагал, что эта псевдонаучная — как он ее сначала называл — экскурсия может превратиться в плодотворную экспедицию. В лучшем случае он надеялся осмотреть курьезности эксцентричного священника-коллекционера, о котором ходили удивительные истории по всему краю; на самом же деле он обнаружил вполне серьезное музейное собрание и весьма подходящую для научных изысканий область.

Поэтому, поощренный любезностью хозяина, от которого он получил plein pouvoir, Пронь рьяно взялся за работу; каталогизировал музейные коллекции, сделал выписки из соответствующих пояснений, распределил экспонаты по категориям.

После тщательного изучения всего музея он пришел к выводу, что это великолепный и единственный в своем роде памятник медиумизму. Особенно укрепили его в этом убеждении коллекции, размещенные во втором зале. В основном это были гипсовые слепки рук, ног и лиц, вогнутые или выпуклые. Изредка попадались подобные оттиски в глине, воске или парафине.

Изучив поближе эти барельефы и горельефы, он убедился, что лишь некоторые из них производили впечатление выжженных стигматов; часть экспонатов обнаруживала

____________

* Свобода действий, широкие полномочия (фр.).

- 406 -

лишь легкую коричневато-бурую окраску, большинство же не имело ни малейших следов каутеризации.

Когда он обратил на это внимание священника, старик смутился.

— Я допускаю, — неловко оправдывался он, — что эти знаки порождены не чистилищными душами; возможно, их оставили нам в память о себе светлые духи и те, что уже прошли очищение огнем.

Пронь недоверчиво покачал головой.

— Это типичные образцы идеопластии, — произнес он спустя некоторое время. — Где вы раздобыли эти слепки, преподобный отец?

На минуту воцарилось неловкое молчание. Старик, похоже, не хотел отвечать. Красноречивые взгляды, которые он бросал на присутствующую здесь племянницу, убедили Проня, что он наткнулся на какую-то тайну.

— Я полагаю, дядя, — с решимостью в голосе сказала пани Лончевская, — у нас нет причин скрывать это от нашего гостя.

— Как скажешь, Хеля, — с чувством облегчения отозвался ксендз. — В конце концов, это твое дело.

— Да, пан доктор, — откровенно признала девушка, — это наши оттиски.

— Ваши? Не понимаю.

— Да, это значит, что они возникли и образовались здесь, у нас.

Пронь нахмурил брови и пристально посмотрел на бледную девушку.

— Да, — шепнул он минуту спустя, — я должен был догадаться об этом раньше. Значит, это знаки флюидных частей тела, оттиснутые во время аномальных состояний, в которые вы впадаете.

— Да, — подтвердил ксендз. — Хеля действительно время от времени погружается в странное состояние, близкое ко сну, нечто вроде оцепенения, а когда оно проходит, мы иногда находим такие стигматы. Впервые мы обнаружили их несколько лет назад на глине, миску с которой тогда случайно оставила в комнате служанка. С тех пор всякий

- 407 -

раз, когда Хеля впадает в свою странную сонливость, мы размещаем возле ее кресла за ширмой медный таз с воском, глиной или парафином.

— Гм... — пробормотал ученый. — Типичная медиумистическая процедура.

И громко добавил:

— Девушка должна быть отличным медиумом. Вы до сих пор даже не догадывались, какими исключительными способностями одарила ее природа.

— Хеля всего лишь любимица духов, — объяснял ксендз, похоже, недовольный концепцией Проня.

— Возможно, преподобный отец, этот вопрос пока еще не решен. Зачем же преждевременно спорить о названии явления? Лучше сначала тщательно его изучить.

С этого разговора начались медиумические эксперименты доктора Проня с пани Хеленой Лончевской.

После нескольких сеансов ученый пришел к выводу, что племянница пробста является выдающимся медиумом для явлений материализации. В течение сеансов, которые они проводили едва ли не ежедневно, проявлялись настолько удачные феномены, что у Проня не хватало слов для выражения своей признательности.

Воодушевленный необычайной удачей, он привез специальный фотоаппарат для моментальных снимков с магниевой вспышкой и начал фиксировать на пластинах галереи фантомов и призраков, показывавшихся в присутствии пани Хелены. Своей выразительностью привидения были обязаны бурному выделению астральной материи из тела медиума, которая вследствие этого сильно теряла в весе во время опытов. Бывали даже мгновения, когда фигура погруженной в транс девушки рассеивалась на глазах у магнетизера, бледнея и словно развеиваясь в пространстве. Тогда он, обеспокоенный, останавливал дальнейшее развитие явления и с помощью обратных вытаскивающих движений возвращал спящую в состояние бодрствования. Ксендз в таких процедурах не участвовал, явственно избегая близкого контакта с этим делом. Он бы даже откровенно сопротивлялся этим экспериментам, если бы не пылкое

- 408 -

желание Хелены, прихотям которой он всегда безропотно уступал. Поэтому он лишь издали следил за ходом опытов, довольствуясь реляциями Проня.

Вскоре, помимо материализации, у медиума проявились психометрические способности. Пани Хелена не только читала запечатанные в конверт письма и отгадывала, какие предметы спрятаны в деревянной или металлической шкатулке, но еще и умела прозревать прошлое, чтобы рассказать их историю; достаточно было во время транса всего лишь приложить эти предметы ко лбу или к сердцу медиума.

Молодой ученый неопровержимо убедился в ее добросовестности, исследуя историю старой книги минувшего столетия, которую возил с собой в дорожной библиотечке. Хелена не только назвала фамилии всех ее предыдущих владельцев, но и попутно рассказала весьма занимательную историю, связанную с жизнью блаженной памяти пани 3., у которой Пронь приобрел эту книгу. Сведения, почерпнутые ученым у родственников умершей, в мельчайших подробностях подтверждали ее удивительную историю.

С тех пор музей чистилищных душ приобрел в глазах молодого оккультиста еще более глубокое значение; знаки, которые Хелена признавала аутентичными, оказались первоклассными документами, с которыми надо было серьезно считаться.

В течение трех недель он подверг «психометрической ревизии» почти все коллекции пробста, чтобы убедиться, что мнение медиума, высказанное о них годы назад, ничуть не изменилось; стигматов сомнительной ценности или явно фальшивых все равно оставалось немало.

Самое пристальное внимание Пронь обратил на «прекраснейший» музейный экспонат, который находился во втором зале. Он действительно заслуживал этого, как благодаря своему внешнему виду, так и происхождению. Этот экспонат имел прямое отношение к основателю музея, будучи связан с ним наитеснейшим, можно сказать, родственным образом. Самим своим появлением музей был обязан ему.

Это была та самая странная картина, копию которой Пронь осматривал в костеле на правом крыле алтаря.

- 409 -

На узком куске белого шелка почти в метр длиной виднелся эскиз человеческой фигуры, выполненный словно углем или кистью, опущенной в сажу. Рисунок с немного размытыми контурами походил на портрет какого-то высшего иерарха Церкви. Так, по крайней мере, можно было предположить при виде длинного ниспадающего одеяния, наподобие пелерины, наброшенной на плечи, и головного убора, напоминающего митру. Профиль был весьма запоминающимся: острые черты, выразительные, как на посмертных масках сыновей Древнего Рима, орлиный нос, хищный глаз, мрачное выражение лица. В правой руке он, казалось, держал епископский посох, левую вытянул прямо перед собой, словно защищался от чего-то угрожающего.

Было в этой фигуре что-то дьявольское, нечто такое, что дышало сатанинской злобой и вместе с тем пробуждало милосердие и сострадание.

Так выглядел первый музейный экспонат ксендза Лончевского, который он назвал «епископом».

Историю происхождения жуткого портрета пробст поведал Проню в костеле после окончания вечерни, когда последние верующие тихо вышли из храма. Усевшись вместе с гостем на одной из скамеек бокового нефа, старец рассказал следующее:

— Было это в тысяча восемьсот семидесятом году, то есть сорок два года назад, в марте, в мясопустную среду, во время сорокачасовой службы, которую я внедрил у себя по римскому способу. Я был один в пустом костеле в поздний полночный час. Передо мной в ореоле света сияло Святое Причастие, сверкал в мерцании свечей большой алтарь, украшенный атласными шарфами и лентами; позади меня на середине храма отбрасывала красные отблески неугасимая лампада. Тишину прерывал разве что шепот моих уст или скворчание догорающих лампадок... Опустившись на колени, низко склонившись и оперев голову на ступени большого алтаря, я горячо молился за души ушедших...

И тогда, то ли утомленный многочасовым бдением, то ли под действием снизошедшей на меня особой благодати, я впал в необычное состояние; нечто вроде сна или экстаза,

- 410 -

не помню точно; и на какое-то время потерял сознание. Как долго это продолжалось, не знаю; однако, когда я снова пришел в себя, голубая заря уже проглядывала сквозь стекла витражей...

Я поднял голову и, взглянув на алтарь, обнаружил, что одна из свечей, наклонившись к правому крылу, сильно коптит. Испугавшись, что может начаться пожар, если загорится свисающий с той стороны шелковый покров, я метнулся к крылу, чтобы поправить свечу.

И тут я заметил, что ее огонек, который был уже в нескольких дюймах от нижнего края шелка, успел начертить струйкой копоти эту странную фигуру.

Впечатление, которое произвело на меня это изображение, было мощным и одновременно таинственным. До сих пор не понимаю, почему, казалось бы, такое мелкое, такое случайное событие потрясло до глубины души все мое естество. Однако должны же быть какие-то причины, я не сомневаюсь в этом...

Через месяц я приказал изготовить для себя копию «епископа» на такой же ткани и повесил ее в костеле, забрав оригинал себе как первый экспонат музея.

— Исключительное событие, — спустя минуту прервал молчание Пронь и в задумчивости вышел вместе с ксендзом за порог храма...

С тех пор история пробста не давала ему покоя, и он решил во что бы то ни стало исследовать ее во всех подробностях с помощью своего медиума. Однако здесь он впервые столкнулся с сильным сопротивлением; Хелена ни при каких условиях не соглашалась на психометрическое исследование образа «епископа».

— Я не могу, — отчаянно отбивалась она от его настояний и просьб, — не могу согласиться на это, пан доктор. Не уговаривайте меня, очень вас прошу. Что-то отвращает меня от экспериментирования с этим эскизом, какой-то непостижимый страх отталкивает от этого изображения и не позволяет войти с ним в тесное соприкосновение.

Пронь, видя непреодолимое сопротивление девушки, для вида отступил и на протяжении нескольких дней не вспоминал о «епископе».

- 411 -

Тем временем он обнаружил нечто такое, что натолкнуло его на далеко идущие догадки по этому делу и вроде бы указало тайную тропинку, на которой он надеялся найти истину.

Это произошло через несколько дней, во время осмотра «римских древностей» пробста. Ибо ксендз Лончевский был страстным поклонником Рима и его памятников. Он прекрасно знал священный город и чувствовал себя в нем как у себя дома. Не было закоулка, который он бы не посетил, исторического памятника, который не увидел бы собственными глазами.

— Странное дело, — поведал он как-то гостю в минуту искренности. — Когда я впервые посетил Рим на двадцатом году жизни, у меня было впечатление, что я уже бывал здесь когда-то раньше; город показался мне удивительно знакомым, я моментально ориентировался на улицах без помощи плана, с необычайным волнением приветствуя дворцы и дома, будто старых добрых знакомых. Особенно необычно близкими и родными показались мне участки за Тибром, вплотную примыкающие к Ватикану: Борго, замок Святого Ангела и Прати, где монументальные Адриановы стены, узкие и темные улочки, старые портики и таинственные галереи над крышами странно противоречили шумному гулу протянувшихся точно по линейке новых улиц, солнечных площадей и закованной в гранит набережной Тибра. Непостижимым для меня самого образом я угадывал изменения, которые произошли в расположении домов и планировке этой части города на протяжении веков; мой чичероне был изумлен некоторыми подробностями, которые не были известны даже ему, коренному римлянину; и все же мои позднейшие изыскания и изучение истории Рима убедили меня, что я был прав. Что же тут странного, что меня с неодолимой силой что-то тянет в Рим и что я почти каждый год посещаю любимый город?

Пробст из Долины действительно частенько отправлялся в паломничества в столицу апостола Петра и каждый раз привозил с собой какой-то ценный сувенир.

Одним из них был альбом с портретами кардиналов эпохи Ренессанса — большая книга, переплетенная в желтый

- 412 -

пергамент, с почти пятьюдесятью портретами иерархов Церкви.

Просматривая этот ценный экспонат, Пронь надолго задержался, рассматривая изображение одного из кардиналов шестнадцатого века, черты которого показались ему на удивление знакомыми.

Ксендз, заметив это, взглянул на портрет, который так привлек внимание гостя, и, глядя на него со странной улыбкой, прочитал помещенное под ним пояснение:

— Лоренцо Руфредо, кардинал времен папы Александра VI и один из его клевретов. Умер на пятьдесят четвертом году жизни загадочной смертью, якобы под тяжестью анафемы, наложенной на него следующим папой.

— Типичный представитель церковных гранд-синьоров эпохи Возрождения, — обронил осторожное замечание Пронь.

— Увы, — тихо признал ксендз, — этот человек, похоже, был буйного нрава и крайне разнузданный. Поэтому его постигла заслуженная кара. Странный портрет, не правда ли, доктор?

— Действительно, — задумчиво подтвердил Пронь и, внимательно вглядываясь в лицо ксендза, добавил: — Вещь непостижимая для меня и любопытная, как на нее ни посмотри: кардинал Руфредо крайне похож на «епископа», изображение которого столь необычным образом появилось на алтарном покрове в здешнем костеле, положив начало вашему музею.

На лице ксендза отразилось замешательство. Он опустил глаза и ответил смущенным голосом:

— Вы правы; я тоже давно заметил это сходство.

«Однако существует еще и вторая, не менее таинственная

и загадочная вещь», — подумал ученый, однако не высказал свое наблюдение вслух при священнике.

Ибо, всматриваясь в лицо ксендза Лончевского, он заметил, что тот удивительным образом сочетает в себе черты обоих образов: пробст из Долины был невероятно похож на кардинала Руфредо и на «епископа», чей лик был выжжен на шелке.

- 413 -

Однако он промолчал, не желая случайной бестактностью огорчить старика, и уже без дальнейших замечаний перешел к следующим портретам.

Но в тот же вечер, около девяти часов, он тайно пробрался во второй зал музея и, забрав с собой образ «епископа», спрятал его в своей комнате, чтобы на ближайшем сеансе использовать его без ведома Хелены.

На следующий день девушка, не предчувствуя подвоха, позволила себя усыпить. Вскоре она погрузилась в глубокий транс под сосредоточенным взглядом Проня; ее голова бессильно откинулась назад и легла на спинку кресла, светло-голубые глаза закатились вверх. Пронь потушил лампу и зажег свечи, пригасив их свет абажуром: по комнате разлился мглистый зеленый полумрак.

Тогда ученый быстро вытащил шелковую ткань и положил ее на лицо спящей той стороной, где было изображение, после чего с помощью магнетизерских пассов углубил транс. Через несколько минут из уст медиума начали вырываться приглушенные вздохи и стоны, а тело, до сих пор застывшее и вытянувшееся, напряглось, словно в конвульсиях. Внезапно она сорвала с лица шелковое покрывало, наклоняясь вперед. После этого экспериментатор с удовлетворением отметил, что процесс материализации начался...

Из головы Хелены, из подмышек и из области лона исходили вьющиеся флюидические вуали, сплетаясь в извивах, сгущаясь в спирали. Спустя недолгое время проявились очертания человеческой фигуры.

Доктор приблизился к окну и быстро опустил штору. Когда он через мгновение обернулся к медиуму, то невольно издал удивленный возглас. Возле кресла спящей, по правую ей руку стоял полностью материализованный фантом «епископа». Дьявольский лик иерарха, повернутый к ученому анфас, исказила ужасная гримаса; он вперил мрачные глаза стервятника в пространство и с выражением адского ужаса что-то там высматривал — словно второй Навуходоносор, читающий зловещие письмена на стене царской палаты.

Затем из уст медиума выплыли хриплые, сдавленные мукой слова:

- 414 -

— Ecce cardinalis Rufredo!*

Призрак, заслоняя лицо, словно перед чем-то ужасающим, отшатнулся назад.

— Vexilia regis prodeunt inferni!** — прозвучал жестокий приговор из уст спящей.

Ответом ей был протяженный стон.

— Cremaberis igne aeterno!*** — пали последние слова и стихли.

Истощенная девушка-медиум упала обратно в кресло.

Тогда в фантоме произошло загадочное преображение: исчезла стрельчатая митра, расточился в пространстве посох, развеялись кардинальские регалии: через мгновение магнетизер увидел перед собой вместо хищной маски кардинала кроткую, мягко улыбающуюся фигуру ксендза Лончевского...

Не веря своим глазам, Пронь подступил к ксендзу и протянул руку, чтобы дотронуться до него. Но призрак, опережая его намерение, встревоженно отодвинулся вглубь комнаты.

— Noli me tangere!**** — вырвалось из уст Хелены многозначительно предостережение.

Ученый отступил на прежнее место, с изумлением наблюдая за необычайным преображением.

На лице ксендза красовалась непостижимая небесная улыбка счастья и умиротворения; он положил руку на голову спящей племянницы и, возведя глаза кверху, казалось, сосредоточившись в беззвучной молитве. Мало-помалу его фигура, стоящая на коленях со сложенными на груди руками, поднялась вверх и развеялась, растаяла в пространстве...

Прежде чем Пронь успел разобраться в смысле этого феномена, Хелена, издав болезненный вскрик, очнулась самостоятельно. Усилием воли стряхнув с себя состояние оцепенения, она порывисто вскочила с места.

____________

* Се кардинал Руфредо! (лат.)

** Близятся знамена царя ада! («Божественная комедия», Ад, песнь XXXIV, стих 1, лат.)

*** Вечный огонь будет пожирать тебя! (лат.)

**** Не прикасайся ко мне! (лат.)

- 415 -

— Мой дядя? — спросила она дрожащим, полным смертельного испуга голосом. — Что случилось с дядей?

— Наверное, он у себя, — попытался успокоить ее Пронь.

— У меня какое-то плохое предчувствие. Пойдем к нему, сейчас же!

И потянула его за собой в комнату ксендза.

Они быстро вошли, не спрашивая разрешения. Внутри, в свете лампы увидели пробста, сидящего за письменным столом. Одна рука подпирала низко склонившуюся голову, вторая прижимала к губам распятие.

— Дядюшка! — с тревогой в голосе закричала Хелена. — Дядюшка!

Старец молчал. Девушка подбежала к нему, закидывая ему руки на шею. Тогда сидящий тяжело сполз с кресла на паркетный пол.

— Иисус, Мария! — вскрикнула она, склоняясь над ним с безмерной болью.

Пронь присел рядом и, внимательно выслушав пульс и сердце, сказал вполголоса:

— Мертв.

ПЛАМЕННАЯ СВАДЬБА

Кобержицкий поглядел на часы. Был третий час пополудни. В клинике доктора Падерны больных разрешали посещать только с четырех, следовательно, оставался еще целый долгий час...

Кобержицкий еще раз окинул взглядом только что составленное завещание, по которому он отписывал все свое солидное состояние приюту для убогих, еще раз пробежался взглядом по первым строкам текста и, сложив документ вчетверо, спрятал его в ящик стола.

Невольно взглянув в зеркало напротив, грустно усмехнулся: ему очень шел отлично скроенный жакет с белой пиковой жилеткой и черным, артистично завязанным галстуком. Он так нравился Стасе в этом костюме! Бедная, несчастная Стася...

Впился взглядом в портрет пышнотелой роскошной женщины, висевший над кроватью. От былой красоты осталась лишь слабая тень. Из-за ужасной психической болезни ее экзотическая красота почти полностью увяла. И это за такое относительно короткое время! Неполный год!

А вина ложилась на него, только на него — на Владислава Кобержицкого, некогда повсеместно уважаемого химика и изобретателя.

Вина — ха-ха-ха! Его вина! Скорее трагедия, несчастье, предначертание судьбы, все что угодно, только не вина!

- 417 -

Ибо разве был виновен он в том, что какой-то жестокий случай создал из него извращенную аномалию, какую-то исключительную особь, не способную справляться с любыми жизненными задачами, как другие люди, не могущую наслаждаться жизнью и ее удовольствиями привычным, нормальным путем? В чем здесь провинился он, ребенок, зачатый, возможно, в буйстве пламени, в ужасе пожара, что тысячами пурпурных лент навис над материнским лоном в час любовного наслаждения?..

Он свесил голову на грудь и задумался...

Под сомкнутыми веками начали расцветать картины прошлого: детство, прекрасная юность и первые аккорды мужских лет...

Из хаоса воспоминаний, привлекая внимание, выплыли на поверхность пара важнейших для него в эту минуту основополагающих моментов, в которых раскрывалась трагическая загадка его сущности

До двадцать четвертого года жизни Кобержицкий не испытывал даже самых слабых эротических чувств — вопросы пола и всего, что с ним связано, были для него совершенно чуждыми и непонятными. С изумлением смотрел на любовные хлопоты других, которых не понимал, с холодным равнодушием проходил мимо самых соблазнительных женщин. Товарищи посмеивались над ним, одарив прозвищем «невинный Иосиф»; подобные насмешки он принимал спокойно, пренебрежительно пожимая плечами.

Пока однажды не произошел случай, который мощно встряхнул его, на краткий миг разбудив спящий половой инстинкт. Помнил тот удивительный час, как теперь.

Было это в Жмигруде, летом, во время пожара. Дом родственников, у которых он тогда проводил каникулы, стал одной из первых жертв пламени. Помнил мельчайшие подробности той странной кровавой ночи: крики женщин, вопли слуг, лихорадочно выбрасывавших вещи в окна.

При виде первых языков огня он вдруг словно полностью переродился. Какие-то неведомые силы вливались в его доселе холодное, уравновешенное естество, какие-то горячие токи начали стремительно закипать в жилах.

- 418 -

Сильно возбужденный, он вышел из своей комнаты в левом крыле дома и направился к выходу. Проходя мимо спальни родственников, заметил свою кузину, шестнадцатилетнюю Мадзю, которая, полуодетая, вскочила с кровати, чтобы бежать. Тогда он впервые в жизни почувствовал себя мужчиной. Эта девушка, до сих пор совершенно безразличная ему, на которую он почти не обращал внимания до этого самого момента, внезапно показалась ему удивительно желанной. Дрожь крови пробежала по телу и вызвала застенчивый румянец.

— Ты боишься, Мадзя? — горячо прошептал он, сжимая ее, такую беспомощную, в объятиях.

— Ужасно, — ответила тоже смутившаяся девушка. — Идем отсюда, Владек! Туда, через столовую, идем скорее! Ты так странно смотришь на меня...

— Подожди! Еще есть время. Видишь то пламя там, на крыльце? Прекрасное и могучее, не так ли? Чудесная стихия!

И блуждал рукой по ее обнаженной груди.

— Владек! Сейчас нельзя! Я люблю тебя, Владек, но сейчас не время. Огонь уже пробивается внутрь, сквозь окно в гостиной. Бежим!

И потянула его за собой.

Неохотно позволил вывести себя из охваченного огнем дома; затем их поглотила и разделила сутолока домочадцев и толпа спасателей.

А назавтра утром, после пожара, когда сконфуженная Мадзя ежеминутно поднимала на него пьяные от любви глаза, холодно отворачивался и через несколько дней уехал. Чары плоти, пробужденные огнем пожара, угасли вместе с ним бесследно: Кобержицкий снова был холоден и равнодушен к женщинам...

Прошло несколько лет тихой, усердной работы. Постепенно он приобрел репутацию способного химика и получил кафедру в высшей технической школе.

Несмотря на интенсивные занятия, молодой ученый не избегал развлечений. Напротив, он любил высший свет и часто бывал в нем; в среде изысканного варшавского общества он был популярной фигурой и желанным гостем —

- 419 -

главным образом у прекрасного пола. Его стойкость к женским прелестям и нарядам разжигала амбиции знаменитых покорительниц мужских сердец, но без всякого успеха. Среди прекрасных дам и кокетливых девиц он считался неприступной твердыней. Beau monsieur impassible* — вот прозвище, под которым Кобержицкий был широко известен в изысканном женском свете.

Так дожил он до зрелых лет, спокойный, безмятежный, не тронутый бурями страстей.

Через несколько месяцев после пересечения экватора жизни нежданно повторилось то, что случилось с ним шесть лет назад, и — странная вещь! — при схожих обстоятельствах: во время пожара.

На сей раз он был всего лишь одним из зрителей, которые толпились возле пылающего дома. В неистовстве неожиданно разбуженных инстинктов, среди людского гомона, среди хаоса голосов впервые в жизни овладел какой-то молодой черноволосой женщиной с красной шалью на плечах — неподалеку от места бедствия, чуть ли не на глазах у людей, на одной из скамеек близлежащего сквера, спрятавшейся в кустах сирени. Овладел ею в пылании огня и крови и ушел навсегда, оставшись неизвестным. До сего дня даже не знал, кем была его «пожарная любовница» и как ее звали; потерял ее в толпе, без сожаления и без желания повторения...

На тридцать пятом году жизни познакомился на балу медиков со Станиславой Ольшицкой, красивой рыжеволосой двадцатилетней вдовой университетского профессора. Пани сразу воспылала страстью к нему, явно выделяя его из круга своих поклонников. Он был красив, молод, известен и считался неприступным...

Сначала встречались на публичных мероприятиях, в театре, на концертах, потом у нее дома, на прелестной вилле «Гопляна»**. Бывал там охотно, ибо ему это льстило, однако без всяких пылких чувств. Пани Ольшицкая не раз давала

____________

* Красивый равнодушный (невозмутимый) господин (фр.).

** Согласно народным верованиям — водяная нимфа, обитающая в озере Гопло; фантастический персонаж драмы Ю. Словацкого «Balladyna» (1834).

- 420 -

ему понять, что он мог бы стать ее мужем, обещала блестящую карьеру благодаря поддержке влиятельных родственников; Кобержицкий делал вид, что не понимает, или же вежливо, но решительно уклонялся от ее предложений. Был слишком гордым, чтобы обманывать ее, слишком благородным, чтобы брать в жены женщину, к которой не испытывал влечения. В то время Стася была для него всего лишь очень симпатичной — он любил ее безмерно и любовался ею, словно прекрасным творением природы, из чисто эстетических побуждений — только и всего. О каких-то эротических чувствах тогда, по крайней мере, не могло быть и речи...

Пока не наступил памятный для обоих день 22 августа 1891 года. В тот день они должны были вместе поехать на автомобиле за город. Около четырех часов пополудни Кобержицкий, как всегда изысканный и элегантный, шел по Липовой улице в сторону «Гопляны». На повороте, там, где улица резко изгибалась, поворачивая прямо к вилле, почувствовал запах дыма и услышал гул встревоженных голосов.

«Горит!» — подумал он, впадая в состояние необыкновенного возбуждения. Через минуту уже знал, где вспыхнул пожар: черный столб дыма, время от времени прорезаемый факелами пламени, расцветал над виллой пани Олыиицкой...

Бегом бросился вперед по улице и через пару минут яростно протискивался сквозь собравшуюся толпу людей, которая полукругом окружила дом, преградив доступ спасающим.

— С дороги! — кричал он, едва осознавая себя. — С дороги!

Ворвался через застекленную веранду внутрь пылающего дома.

— Пани Станислава! — кричал, разыскивая ее по всем комнатам. — Где вы?

Несмотря на завесу густого дыма и огонь, который уже поглотил правое крыло виллы, первым делом бросился в ту опасную сторону.

Однако там ее не нашел. Чумазый, черный от копоти, с обгоревшими волосами, вырвался из пламени и вбежал через прихожую в спальню. Там и застал ее, полусомлевшую

- 421 -

от ужаса, беспомощно лежащую поперек кровати. Ее длинные волосы с медным отливом, выскользнув из переплетения завязок, рассыпались золотым покровом на подушке.

— Как же ты красива! — зашептал он, подавая ей стакан с водой. — Как же необыкновенно красива!

Стася открыла глаза и узнала его. Чувственная и сладкая улыбка осияла ее прекрасные черты:

— Дорогой!

И среди гула пламени, среди клубов дыма она отдалась ему в неописуемом наслаждении.

Пьяный от счастья, вынес ее в объятиях через окно и легко, осторожно, как дитя, положил на траву в парке позади виллы...

Тем временем прибывшая в критический момент пожарная команда спасла дом; благодаря ловкости и энергии пожарных «Гопляну» удалось уберечь от полного уничтожения. Ущерб, причиненный огнем, исправили в течение нескольких недель, и через месяц после происшествия прекрасная вдова могла принимать гостей, как раньше, в своем роскошно обставленном салоне.

Поведение Кобержицкого после того случая было загадкой для Стаей. Долгое время после пожара он не появлялся на вилле и как будто избегал ее. Только после неоднократных приглашений пришел, крайне робкий и смущенный. От страсти, которая так стихийно вспыхнула на краткий миг, не осталось и следа: снова, как и раньше, был утонченным и предупредительно-вежливым, однако не выходил за рамки обычного знакомства. Казалось, что он напрочь забыл о том, что произошло между ними во время пожара.

Несмотря на очевидные проявления чувств со стороны Ольшицкой, вел себя скромно и сдержанно. О повторении сцены, случившейся двадцать второго августа, не могло быть и речи: чувствовал себя просто физически неспособным к чему-то подобному; отсюда и вытекала преувеличенная сдержанность в отношении чувственных излияний Стаей, которых он не мог бы удовлетворить как мужчина.

Однако, заглянув поглубже внутрь себя, он заметил, что в его эротической жизни произошла некоторая перемена:

- 422 -

несмотря на полное чувственное равнодушие, он ощущал симпатию к золотоволосой женщине, более сильную, чем прежде; однако это чувство было вполне платоническим, если вообще то, что он испытывал к ней, можно было назвать чувством. Во всяком случае, он быстро понял, что расставание было бы для него сейчас слишком досадным, если не болезненным; нуждался в ее обществе и с нескрываемой радостью спешил на свидание.

Однако ей этого было недостаточно. Пани Ольшицкая полюбила его сильной и страстной любовью здоровой и нормальной женщины и желала, чтобы он ответил ей взаимностью. Его непостижимое сопротивление, особенно после того, что между ними произошло, оскорбляло ее женское достоинство и раздражало чувства.

Неудивительно, что вскоре это привело к жарким и ожесточенным столкновениям.

Как-то вечером, в довольно поздний час, он провожал ее домой из театра. Перед воротами дома хотел было попрощаться, но она чуть ли не силой затащила его внутрь. Он уступил, и они вместе поужинали. Отослав слуг, подсела к нему на софу и, неожиданно обняв за шею, страстно поцеловала в губы.

Кобержицкий не ответил на поцелуй, лишь слегка отодвинулся и мягко отвел ее ласкающие руки.

На лице Стаей отразилось выражение неизмеримой боли.

— Пренебрегаешь мной? — спросила, гордо выпрямившись.

— Нет, напротив. Почитаю и уважаю вас, как мало кого. И поэтому так поступаю.

Сдвинула великолепные дуги бровей и проникновенно всмотрелась в него:

— Не любишь меня!

Кобержицкий встал и, ласково взяв ее за запястье, спокойно ответил:

— Наоборот, я люблю тебя, но не так, как другие. Я люблю тебя, Стася, но на свой манер. Не умею иначе. Моя любовь лишена чувственности.

- 424 -

— В таком случае, как мне понимать твое поведение тогда? — спросила она, заливаясь пурпуром стыда при воспоминании о моменте наслаждения.

— Прошу прощения, — шепнул он, склоняясь к ее руке. — Я обидел тебя. То был особый момент, когда я не владел собой, словно был без сознания.

Он провел ладонью по лицу, будто хотел стереть с него глубокую черту страдания, которые пробороздила его в этот момент.

— Прости, Стася, прости! Умоляю тебя! Во время пожара я не отвечаю за себя.

Бросился к ее ногам, обнимая колени руками.

— Я ненормальный, — простонал он, пряча лицо в ладонях. — Я выродок, не похожий на других. Знамение огня лежит на мне. Я его дитя и игрушка. Нельзя мне приближаться к тебе. Не могу стать твоим мужем, Стася. Я должен попрощаться и уехать отсюда навсегда; не хочу тебя дальше обманывать. Ты полюбила калеку.

Он замолчал, и его грудь начали сотрясать рыдания. Впервые в жизни Кобержицкий плакал над своей ущербностью, впервые признал, что является ненормальным исключением.

Стася подняла его с колен и, прижав голову к своей груди, шептала мягким ласковым голосом слова утешения и любви:

— Если любишь меня по-настоящему, ты должен жениться на мне. Я готова отречься от физического наслаждения, чтобы стать твоей женой и быть вместе с тобой. Или ты думаешь, что я не смогу удовольствоваться чистыми, идеальными отношениями? Я люблю тебя, Владек!

Кобержицкий колебался. Великая любовь этой женщины одурманивала его; громадная самоотверженность и отрешенность казались ему неправдоподобным. В конце концов он уступил и согласился. Через месяц она стала его женой.

Однако дню их свадьбы суждено было стать днем катастрофы. Еще за несколько дней до этого Стася выглядела сильно расстроенной: то бледнела без причины, то вдруг

- 425 -

заливалась румянцем; иногда казалось, что она впадает в тупую, печальную задумчивость...

Когда после свадебного пира молодожены остались наедине, она, с блестящими от возбуждения глазами, провела его в свой будуар. На минуту Кобержицкий остался один.

Он чувствовал себя удивительно неловко, словно пристыженный. Уселся на оттоманку и закурил папиросу. Выпуская под потолок клубы голубого дыма, пытался разобраться в ситуации. Она казалась ему неловкой, архи-смешной.

— Глуповатая история, — буркнул он, стряхивая пепел с лацкана фрака.

В этот миг из-за портьеры, отделявший будуар от спальни, вышла его жена...

Она была полностью нагая. Ее роскошное точеное тело слепило снежной белизной на фоне пламенного покрова волос, которые каскадом падали едва ли не до самых ног. В руке держала горящую лампу в форме золотого лотоса. Покачивая прекрасными выпуклыми бедрами, подошла к нему с улыбкой пьяной менады*.

— Эта ночь принадлежит нам — ночьогненного чуда — твоя ночь, муж мой и любовник. Как же я счастлива и горда!

Поднесла огонек ночника к портьере; в тишине затаенного дыхания драпировка медленно занялась; длинная узкая лента огня начала подниматься по краю занавеси под потолок. Затем из недр дома отозвался сухой треск пожираемой пламенем мебели, и в ноздри ударил запах гари.

— Смотри!

Откинула пылающую портьеру, показывая на спальню. Кобержицкий увидел в ее глубине клокочущий клуб пламени.

— Разве не замечательная картина, мой милый? — спросила, выпуская из руки лампу.

И закинула ему на шею пару прекрасных рук.

— Неужели это ты сама? — зашептав он, весь дрожа от зловещей страсти.

____________

* Менады - спутницы и почитательницы бога Диониса.

- 426 -

— Да, это дело моих рук. Это наша огненная свадьба.

И откинулась вместе с ним на оттоманку.

Охватило их неистовство пожара. Среди гула пламени,

среди треска перегоревших балок, среди змеиных сплетений дыма праздновали свою брачную ночь. Жар огня окружал их все более узким кольцом, с каждым разом все ближе подползали щупальца пожара.

Тут раздался ужасающий смех Стаей. Кобержицкий очнулся и увидел себя посреди огненной пучины. Дым выедал им глаза, пламя жгло тело, опаляло кожу.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! — отчаянно, душераздирающе хохотала женщина.

Он накинул ей на голову какой-то платок и, шатаясь под бичами огня, вывалился вместе с ней на двор. В этот момент стропила перегорели до основания, обрушились, и с глухим грохотом потолок рухнул в хаотическое сплетение пламени...

Через месяц Кобержицкий отвез свою жену в клинику доктора Падерны для душевнобольных. Потрясения брачной ночи выжгли в разуме несчастной неизгладимое клеймо безумия.

Болезнь сразу приняла угрожающие формы, почти исключив возвращение к нормальному состоянию. Врачебный надзор был необходим. У больной случались периоды полной депрессии, когда она целыми днями напролет сидела неподвижно, уставившись в окно, за коими следовали приступы ярости, во время которых она рвала на себе платье, бросая на мужчин бесстыдные взгляды, наполненные безумной похотью. Временами ее безумие перерождалось в безграничный страх перед пожаром, в адский ужас перед огнем; тогда несчастная, забившись в угол комнаты, изучала выкатившимися из орбит глазами какие-то выдуманные огоньки, выкрикивая что-то охрипшим диким голосом.

Однако бывали дни, когда огонь превращался для Стаей в вид чудесной фантасмагории, в какой-то пламенный фетиш; тогда она стремилась вызывать его любой ценой, всем своим трагическим естеством жаждала его желто-красных языков и палящих лент. Во время одного из таких присту¬

- 427 -

пов клиника Падерны едва не погибла, когда Кобержицкая в пароксизме безумия подожгла свою палату. Лишь чудом удалось спасти сумасшедшую и потушить пожар.

С тех пор за ней следили с удвоенным вниманием, старательно убирая подальше от нее зажженные свечи и спички.

Так прошел год ее пребывания в клинике. Поначалу Кобержицкий посещал жену дважды в неделю, по вторникам и пятницам, между четырьмя и пятью часами пополудни. Но эти визиты были для него очень неприятны; после них он всегда возвращался к себе сильно расстроенный. В периоды меланхолии и духовной прострации Стася воспринимала эти посещения равнодушно, не узнавая его вообще; в другой раз вновь бросалась ему навстречу с протянутыми руками, покрывая его поцелуями спекшихся в лихорадке губ. Тогда она беспрестанно говорила об огне, пожаре, пламени и любви и, распуская медный каскад своих волос, влекла его к себе, словно голубка голубя. Кобержицкий переживал тогда минуты ужаснейших мучений, стыд и боль, отчаяние и унижение рвали его душу в клочья. Он выходил из сумасшедшего дома сгорбленный, дрожащий, постаревший на десяток лет.

— У тебя есть спички? Владек, у тебя есть спички? — звучал в его ушах страстный шепот безумицы. — Дай хоть одну, хоть одну, хоть одну, Владусь! — клянчил лихорадочный голос Стаей. — Первым делом подожжем занавески, потом постельное белье, кровать, а потом...

Тут он почувствовал на лице ее быстрое неровное дыхание.

— А потом знаешь что?..

Она склонялась к его уху с тайным шепотом:

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Пламенная свадьба! Наша красная, наша пурпурная свадьба!..

Вырывался из ее объятий, бледный, сотрясаемый дрожью ужаса, и бежал домой по длинному холодному коридору с двумя рядами пронумерованных палат...

После одной из таких сцен доктор Падерна посоветовал ему ограничить визиты до одного в месяц. Врач утверждал, что его присутствие явно возбуждает больную, да и для него

- 428 -

самого частые визиты могли оказаться опасными. Кобержицкий отчасти признал его правоту и с тех пор посещал Стаею реже.

И в самом деле, страстные эмоциональные взрывы безумицы после этого начали ослабевать, но вместе с тем появились другие симптомы, пробуждающие в нем новые подозрения. Однажды, некоторое время спустя, он обнаружил, что Стася с каждым разом узнает его все с большим трудом, всякий раз смотрит на него все равнодушнее и что он становится для нее уже совсем чужим. В то же время ему не нравилось поведение Падерны. Несколько раз поймал его взгляд, брошенный на больную под конец визита, когда он на минуту заходил в ее палату, несколько раз замечал странный блеск в глазах безумной при виде врача. Постепенно убедился, что Падерна изо всех сил стремится отдалить его от жены и ограничить число посещений отнюдь не по лечебным соображениям. Ужасное подозрение, однажды закравшись в душу, впрыскивало в нее убийственные яды, вытравливало в ней все более глубокие язвы. Через некоторое время он заметил презрительные усмешки ассистента, циничные взгляды больничной обслуги.

Наконец одно из наблюдений, сделанное во время последнего визита два дня назад, развеяло остатки сомнений, открывая голую, отвратительную правду.

В прошлую пятницу Стася встретила его с полным безразличием и даже не обернулась к нему от окна, у которого он застал ее, когда зашел в палату. Он долго говорил с ней тихим, сердечным голосом, мягко, по-матерински лаская пряди ее волос. Больная, казалось, не замечала этого; глаза ее, засмотревшиеся в пространство за окном, время от времени вопросительно поворачивались к двери, словно кого-то ожидая. Когда, наконец, около пяти часов в комнату зашел Падерна, безумица рванулась к нему с блеском радости в глазах.

— Наконец ты здесь, Владек! — вырвался из ее уст возглас облегчения.

Врач смутился и покосился на Кобержицкого.

— Типичная для сумасшедших путаница личностей.

- 429 -

— Характерная — хотели вы сказать, — холодно поправил его Кобержицкий. — Теперь она уже принимает вас за меня.

И вышел, не подав ему руки...

В течение следующих дней у него созрело решение. Отвлечь его от намерения не могло уже ничто на свете. Он привел в порядок все свои дела, записал последнюю волю, отдал в печать последнюю научную работу. Спокойно, с изысканной холодной улыбкой ждал конца.

И конец этот должен был наступить сейчас — сейчас, в понедельник двадцать первого мая, между четырьмя и пятью часами. Он еще раз взглянул на часы: было без четверти четыре, самое время. Встал из-за стола, оделся и через минуту уже ехал на извозчике в сторону клиники. Через пару десятков минут экипаж остановился у ворот больницы. Кобержицкий заплатил вознице и спокойным, ровным шагом, размеренным, словно колебания маятника часов, начал подниматься по лестнице. По дороге его никто не останавливал — шел, как судьба, холодный и неумолимый...

Вот и длинный, укрытый полумраком коридор с двумя рядами палат... Он остановился под номером пятнадцать и полез за чем-то в карман жакета...

В этот момент изнутри до него донеслись какие-то голоса: низкий мужской баритон и спазматические рыдания женщины. Он повернул ручку двери и вошел внутрь...

На софе в объятиях Падерны лежала его жена. Врач вскочил на скрип двери, непроизвольно заслоняя голову. Напрасно! Прогремел выстрел, меткий, единственный, поразив его в висок. Упал без стона...

Стася, в золотистом покрове волос, поднялась с кушетки и склонилась над телом врача. Внезапно подняла лицо к мужу: в ее чертах, омраченных исступлением, казалось, вызревал какой-то вопрос, отчаянно прорывалась к разъяснению какая-то загадка... Затем в ее глазах вспыхнул проблеск сознания — провела рукой по лбу, раздвинула губы, хотела что-то сказать... Поздно! Грохот выстрела опередил слово. С глухим стоном она скатилась на тело Падерны. Тогда Кобержицкий направил дуло револьвера в собственное сердце.

йт

ЗЕЛЕНЫЕ СВЯТКИ

Парафраз

И Я умолю Отца, и даст вам другого Утешителя, Духа истины да пребудет с вами вовек...

Не покинет вас благодать, приду к вам...

(Молитбы VII и IX из «Римского бребиария»* на Великук» субботу перед Пасхой)

Был десятый час утра, пятидесятый день после праздника Песах — время погожее, солнечное. С Елеонской горы плыли в дуновениях раннего ветра запахи расцветших деревьев, накатывались на город пьянящей волной из глубин Кедронской долины. Над кровлями витала легкая мглистая завеса, время от времени рассеиваемая более сильными порывами ветра в ржаво-золотистую пыль...

Пробужденный от сна Иерусалим журчал утренним гомоном. Сонмища набожных, прибывших с паломничеством в город на праздник Пятидесятницы со всех сторон света, уже собрались толпой у храма Соломона. В шуме голосов беспорядочно смешивались наречия дальних земель парфян и мидян, протяжно-певучая речь эламитов и сыновей Месопотамии, говор евреев, местных и с окраин Иудеи. Среди

____________

* Breviarium Romanum — молитвенник римско-католических священников для ежедневных богослужений.

- 431 -

толпы верующих радужными лентами скользили красочные одеяния паломников из Каппадокии и Понта, белые тюрбаны арабов, развевающиеся плащи детей Сахары, Ливии и Египта.

Время от времени море голов разделялось на две бурлящие половины, чтобы пропустить идущую по середине улицы центурию легионеров, полным ходом спускающуюся со стороны Нового Города, или отряд всадников с префектом, направлявшихся к Башне Стратона*. Затем оба потока снова сливались в одну пеструю толпу, что шумела фейерверками праздничных молитв, утренних приветствий, просьбами странствующих нищих...

Отовсюду тянулись к святому городу тысячи пилигримов: императорским трактом из Сихема, Кесарии и Лидды с севера, большаком из Газы с запада, дорогами из Вифлеема и от Мертвого моря на юге. Центурионам и начальникам стражи при городских воротах в тот день досталось немало обременительной работы, тем более что наместник строго приказал соблюдать порядок и не впускать за стены подозрительных бродяг.

Возле арки, называемой Портал Антония, в северо-восточной части города царила наипаче ужасная толчея. Причиной этого была близость чудодейственного пруда Вифсаиды с пятью галереями вокруг него. Тысячи хромых, слепых и параличных теснились вокруг, ожидая своей очереди. Во время божьего праздника к пруду сходил Ангел Господень, и вода начинала бурлить; кто во время этого бурления погрузился в нее и омыл изнуренное болезнью немощное тело, выходил крепким и здоровым, какая бы тяжкая болезнь его ни поразила. Потому толпились здесь люди больше всего, наполняя окрестности страшным шумом...

В одном из закоулков Верхнего города, к западу от дворца первосвященника Каиафы, стоял неказистый с виду дом, окруженный старым, уже рассыпающимся каменным забором; большие финиковые пальмы у входа, словно верные

____________

* Название древнего финикийского поселения, давшего начало Кесарии Палестинской.

- 432 -

стражи, ласкали зелеными опахалами вершины каменных стен.

Это был дом Марии, матери Марка, двоюродного брата Варнавы. Здесь в последний раз ужинал в обществе своих учеников Иисус Назареянин, распятый на горе Казней пятьдесят три дня назад.

Здесь они схоронились в страхе перед евреями после Его похорон, здесь проводили долгие часы в молитве и укреплении сердец, когда Учителя не стало, когда Он ушел от них, оставив одних в печали и безграничной скорби.

И сейчас они тайно собрались, чтобы посоветоваться вместе о том, что им делать и куда направить уставшие от бегства стопы.

Ибо вести, которые принес из города Никодим, член синедриона, очень обеспокоили их, особенно тех, кто был пуглив от природы. Старейшины иудейского совета, опасаясь наказания за распятие Учителя, распространяли клеветнические толки о Его учениках и апостолах, угрожая истребить всех силой своей верховной власти или очернить перед правительством цезаря как мятежников и врагов Римской империи.

Это напугало тех из них, кто были самыми слабыми, и они с тревогой сбирались под крылом Петра, словно птенцы в поисках пристанища, заботы и утешения...

У ворот в стене на входе стояли двое стражников и не впускали внутрь никого, кто не мог показать значок, называемый тессерой. Во внутреннем дворе перед домом несколько верных последователей произносили утренние молитвы, другие, которые уже укрепили души разговором с Господом, говорили приглушенными голосами или поглядывали вверх, на окна верхнего этажа, где в комнате заседали апостолы.

Был с ними и Иосиф Аримафейский, тот самый, который раздобыл гроб для Господа и выпросил у Пилата разрешение на похороны, и Нафанаил из Каны Галилейской, прозванный учениками Варфоломеем, и Мария, жена Клеофаса, мать Иакова и Иосифа, и несколько других благочестивых женщин, что присутствовали при смерти Иисуса.

- 433 -

А всего в горнице, вместе с теми, что стояли во дворе или ждали в сенях, собралась сотня и двадцать человек, сами ученики и верные последователи Христовы... В просторной, побеленной известью палате стоял длинный и широкий стол, устланный льняной скатертью, а вокруг него стояло тринадцать седалищ. Одно из них было пустым. Там пятьдесят три дня назад сидел любимый Учитель, чтобы в последний раз разделить трапезу с учениками. С тех пор это место пустовало. Никто не смел занять его после Него; даже сам Петр, первый из апостолов...

Этим вечером здесь царило странное молчание; все сидели задумчивые, полные особых предчувствий.

Наконец Симон, называемый Петром, заметив их задумчивые лица, прервал тишину:

— Братья мои, что же вы такие грустные и озабоченные? Воистину пристало нам радоваться, а не печалиться. Ведь воскрес Господь, как завещал, на третий день, и вознесся во славу Отца Своего. Но вижу, что здесь среди вас есть еще люди слабого духа и малой веры, которые, сомневаясь в правдивости слов Его, качают головами. «Воистину, воистину, — говорил Господь, — стократно счастливее те, кто не видел и уверовал».

И устыдились некоторые из присутствующих и, набравшись духа, начали веселее поглядывать друг на друга. Один из учеников, по имени Клеофас, вышел из толпы собравшихся и голосом, полным радости, начал рассказывать, как он вместе с еще одним товарищем встретил воскресшего Иисуса на дороге в Эммаус. И сильно укрепил своим рассказом падшие уже было сердца, ибо шум, который учинился в светлице, сделался радостным, когда начали вспоминать и дальнейшие явления их Господа.

Так свидетельствовали Андрей и Матвей, а также Филипп и Варфоломей и другие апостолы, как в тот же вечер Господь вошел сквозь запертые двери в комнату и приветствовал скорбящих и печальных словом мира. И Фома Неверующий теперь страстно подтвердил, как восемь дней спустя он сам вкладывал руку в бок Учителя и палец в раны на ладони Его.

- 434 -

И снова, в четвертый раз узрели Его на берегу Генисарета, когда, усевшись в лодку вчетвером с Симоном, собирались забрасывать невод. В конце, с печалью, но и с надеждой на лучшее завтра припомнили предивное мгновение на Елеонской горе, где в последний раз явился Учитель в сиянии Своей надмирной славы и сошел в мир иной со сладким обещанием на устах:

— Не оставлю вас сиротами, но пошлю вам иного Духа истины, Параклета*, чтобы остался он с вами до скончания веков.

Все подняли головы и, укрепленные в сердцах своих, ждали чего-то величественного. Какой-то новый дух вступил в них и разжег огонь воодушевления и веры. Даже самые слабые, что хотели уже бежать из Иерусалима от мести евреев, теперь устыдились перед собой и другими, решив ждать знака от Господа.

Симон Ревнитель и Иоанн Зеведеев затянули песню, тихую, но сладкую, как печаль пробуждающейся весны, ту самую, что пели вместе с Учителем после последней вечери. За ними вступили и другие, и зазвучала горница хором светлых и чистых голосов.

Пение это неслось из комнаты в город и разливалось чудесным эхом, усиливавшимся между домами, так что прохожие останавливались на улицах и, удивленно озираясь по сторонам, вопрошали:

— Что это за песня, такая сладкая и грустная одновременно?

И, насытив слух, уходили, покачивая головами.

Внезапно галилеяне умолкли. По лицам разлилась тихая благодать безмятежности, и они подняли глаза к небу, полные неземного счастья и великой надежды, ожидавшей осуществления.

И наступила долгая минута глубокой тишины. Казалось, весь мир на мгновение замолчал и затаил дыхание...

Вдруг раздался страшный шум, будто сорвался вихрь и наполнил собой весь дом. Лица апостолов озарились

____________

* В Евангелии — одно из имен Духа Святого, ипостаси Святой Троицы.

- 435 -

странным сиянием, глаза высматривали что-то в надмирной дали, пока Божий ветер шелестел в их одеждах и развевал волосы на головах. И тогда появились в горнице огненные языки и красной вереницей застыли над каждым из них в отдельности. Всех их воспламенил Дух Божий, и они, преисполненные святого жара и рвения, вышли из дома на улицы города и начали взывать к толпе на разных языках.

А были тогда в Иерусалиме последователи закона Моисеева из всяких племен и народов поднебесных, которые, придя сюда со всех сторон света на праздник Песаха, все еще находились в городе. Тогда они, так же, как другие чужаки и местные жители, заслышав шум, который внезапно поднялся среди людей, сбежались большой толпой и остолбенели от удивления, ибо каждый слышал апостолов, которые говорили на их родных языках. Так, изумленные, смотрели они друг на друга и спрашивали:

— Разве эти люди, подобные вдохновенным пророкам или одержимым духами безумцам, не являются галилеянами?

— Как же так получается, что каждый из нас слышит свой родной язык и речь, к которой привык с детства?

А были среди толпы и коричневые от солнца жители ливийских земель неподалеку от Кирены*, отважные сыновья Фригии и Памфилии, небесноокие критяне и мидийцы с темно-оливковой кожей.

Все они, пусть были разноязычными, понимали обращающихся к ним двенадцатерых странных мужей. И одни удивлялись, с уважением склоняя головы, словно перед святыми людьми, а другие, с мелкими и затемненными умами, насмехались, приговаривая:

— Да они упились молодым вином!

Услышав эти оскорбительные слова, Петр возвысил свой голос и промолвил:

— Мужи Иудеи и жители Иерусалима! Истинно говорю вам: не пьяны они, как вы думаете, ибо сейчас только третий час дня; однако оправдались здесь слова пророка Иоиля,

____________

* Древний город в Северной Африке, основанный греками.

- 436 -

который предсказал обетование Господне: «В день исполнения изолью Духа Моего на всякое тело и будут пророчествовать...» Мужи Израиля! Руками безбожников вы распяли и умертвили Иисуса из Назарета. И так, десницей Божией вознесенный, он исполнил обет нам данный и излил Духа Святого, который вы видите и слышите. Поэтому пусть верно знает об этом каждый из вас, что Иисус, которого мы распяли, поставлен Богом Господом нашим и мессией.

Услышав это, столпившиеся весьма испугались и стали спрашивать апостолов, что им следует делать. Тогда Петр повелел им покаяться и принять крещение.

— Спасайте себя, братья, — молвил он как всегда простыми, но сильными словами, — спасайте себя средь этого коварного племени!

И обратились в тот день около трех тысяч душ.

ПРИЛОЖЕНИЕ

ИЗ МОЕГО КАБИНЕТА

Рассказ о «Машинисте Гроте».

История новеллы и дополнительные данные к психологии творения

Дюртоль говорил:

«Au reste, il пуа d'interessantes a connaitre que les Saints, les scelevars at les fous; ce sont les seuls dont la conversation puillse valoir. Les personnes de bon sens sont forcement nulles puisqu’elles rabachent Vetemelle antienne de lennuyeuse vie; elles sont la foule, plus ou moins intelliqente, mais la foule et elles m'embetent...»

Huysmans «La-bas»*

Я описываю историю своей новеллы, историю ее возникновения, превратности мысли, постепенно вливающейся в форму. Это довольно нелегкая задача, поскольку я взялся за нее почти через год после написания рассказа, когда память о первых робких замыслах уже побледнела, затуманившись отложениями времени.

Процесс создания напоминает медленно рассеиваемые светом раннего утра контуры сна — образы, некогда яркие,

____________

* В конце концов, интересно общаться лишь со святыми, злодеями и безумцами — чего-нибудь стоят только беседы с ними. Здравомыслящие обыватели — люди ничтожные, живущие сиюминутными событиями своей скучной, лишенной какого-либо духовного начала жизни. Все они — умные и глупые — часть серой безликой толпы и этим меня бесят! (Гюисманс «Бездна». Перевод В. А. Каспарова)

- 438 -

раскаленные кровью рождения, расплываются словно податливые, распадающиеся на клочки облака: обычно они быстро улетучиваются, поспешно убегая от холодной критики яви.

Сходство уходит глубже. Эмбриология замысла, его начальная стадия часто выдает нелепый, по-детски наивный характер сновидений. Множество восхитительных концепций после прохождения возгонки в реторте художественной работы, после строгого контроля мозга, обработанные уверенной рукой гранильщика, в своем зачаточном состоянии представляются слабыми, незначительными, недостойными творческих трудов картинками; какими-то незначительными деталями, мелочами, иррациональным сплетением событий и невзрачных образов — пестрая, бессмысленная как каприз, смешная до упаду мозаика сна.

Здесь просматривается сродство художественного воображения с фантазией ребенка. Вот только ребенок не контролирует чудеса, чародейским образом проявляющиеся на экране его необузданной фантазии, в то время как художник заключает соблазнительные миражи в тесные рамки искусства.

Отсюда, возможно, проистекает неприязнь к откровениям, отсюда ревнивое замыкание в недрах таинственной мастерской, принципиальное отвращение к раскрытию для всего мира истории творения. К чему же провоцировать ненужную критику деталей, которые и так потом в течение реализации отпадут или окажутся существенно измененными, к чему раскрывать историю этих бесконечных колебаний, бесчисленных флуктуаций, через которые проходит мысль перед окончательным воплощением? Не лучше ли сразу отдать на суд законченное произведение? Исповедь требует определенного самопожертвования, если она должна быть искренней и полной.

Остаются соображения престижа, то обаяние, которое оказывает законченное произведение, представленное в твердой, недвусмысленной форме. Раскладывание на части, указывание пальцем на все тонкости конструкции и связующие методы выглядит опасным; это может снизить удивление, погасить восторг у зрителя-дилетанта. Да, наверное, так, но в то же время это и поучительно — для знатока, собрата по искусству, для психолога.

История написания произведения, начертанная рукой автора, — это дополнительная информация к психологии творения,

- 439 -

важный и интересный документ, если только она искренняя, абсолютно честная и добросовестная.

Я хочу, чтобы и моя история была такой...

«Машинист Грот» был создан в марте 1917 года. Идея зародилась гораздо раньше, во время отпуска в 1916 году, в августе.

Происхождение рассказа оказалось для меня в известной степени неожиданностью, далекой от источников, из которых я привык черпать темы. Ибо в основном, почти как правило, я черпаю все из себя, из внутренних переживаний. Здесь же причина оказалась исключительно внешней, порожденной рассказом товарища школьных лет, Зигмунта Артура Августина. Мой коллега обладает врожденным даром повествования о приключениях, которые он любит иллюстрировать довольно живой жестикуляцией. Будучи железнодорожным чиновником, он не раз имел возможность наблюдать любопытных персонажей среди товарищей по профессии, которые перемещаются, как в калейдоскопе, по вокзалу, в складах, на линии.

Однажды августовским вечером он рассказал мне об интересном происшествии, свидетелем которого он оказался, будучи начальником движения на небольшой галицийской станции.

Среди однообразия повседневных функций вдруг, как бомба, обрушилось донесение с большой соседней станции, требующее обратить пристальное внимание на машиниста приближающегося поезда. Сигнал тревоги оказался верным: подозрительный человек остановил поезд на довольно солидном расстоянии (1 км или даже больше) за станцией. Поскольку подобный маневр в тот день происходил уже несколько раз на других станциях, следовало выяснить причину. Машиниста сняли с паровоза и тут же на месте подвергли допросу. Мой коллега, как заведующий станцией, руководил им. Результат оказался неблагоприятным для машиниста, который не мог или не хотел объяснять свое загадочное поведение. Вообще этот человек производил впечатление полусумасшедшего. Власти должны были его уволить. Что с ним потом произошло, неведомо. Дальнейшая судьба несчастного железнодорожника осталась неизвестной.

История произвела на меня сильное впечатление. Меня заинтересовала форма его нарушения, стойкость во взглядах на власть, упорная позиция на следственном допросе. Я сразу почувствовал заманчивую тему.

- 440 -

«Машинист не хочет останавливать поезд перед станцией, а встает перед ней или за ней» — вот краткое описание, в которое я заключил рассказ коллеги и бережно хранил — на потом.

В течение зимы 1916/17 года меня поглотили различные занятия: профессиональные обязанности, реализация других идей — трехмесячная работа над драмой «Пучина». Но про машиниста я не забывал. Тема терзала, влекла, тревожила. Ее надо было обсудить — с самим собой.

Событие представлялось психологической загадкой. Возник принципиальный вопрос: почему?

Передо мной были результаты таинственных предположений, последствия неизвестных причин. Речь шла о мотивах поведения, о мотивах действий.

В том, что машинист был по-своему прав, что в душе своей он поступал логично, я не сомневаюсь. Нужно было лишь войти в лабиринт сознания безумца, погрузиться без улыбки превосходства «здорового» человека в его запутанные, странно извивающиеся в полумраке внутренние галереи. Экспедиция показалась мне достойной такого труда.

Безумцев иногда отличает их собственная великая печальная правота. Действия и слова сумасбродов иногда производят впечатление застывших символов, под жесткой оболочкой которых бьется жизнь, своеобразная, оригинальная и страшная одновременно. Безумие, как всякая аномалия, — это как бы протуберанец жизни, выброшенный из ее непроницаемых тайных глубин. Пандемониум бытия ревностно скрывает свои секреты, время от времени приоткрывая краешек завесы; в момент его открытия перед напуганным оком клубятся в диком хаосе вихри, разверзаются бездонные пучины или дышит холодом безбрежная, чудовищная пустота. И вновь завеса падает обратно, и все укладывается под ровную гладкую поверхность повседневности. Безумцы — это часто гении чувств или мыслей. Мощная страсть или идеал разрушают хрупкую форму, оставляя грустно-смешную карикатуру.

Отсутствие средств выражения и хрупкость материала для высказывания — вот обычная трагедия миллионов чудаков, оригиналов, сумасбродов, одержимых.

Кто знает, может, то, что сегодня выглядит безумием, через сто, двести или триста лет вдруг окажется наполнено глубочайшим смыслом? Разве выдающийся творец, получив более

- 441 -

солидный и прочный материал, не станет ориентиром для мудрых и сильных? Пути духа странные и неизведанные...

Хотя проблема машиниста пришла извне, она лежала в плоскости моих любимых проблем и вопросов; поэтому я занялся ею, решив ее разгадать.

Возможно, мое решение не имеет ничего общего с реальным положением дел, возможно, мотивы Грота не произошли из того положения, которое я для них приготовил. Но что может зависеть от подобной лотереи? Художественные цели не совпадают с задачами эксперта-психиатра.

Но вернемся к проблеме.

Почему машинист не хотел останавливать поезд перед станцией?

Первый мотив, который пришел мне в голову в момент начала анализа, был мотивом страха. Страх перед станцией.

Может быть, он когда-нибудь в своей жизни был свидетелем катастрофы на станции? Может быть, он получил тяжелую рану, следы которой отразились не только на физическом теле?

Здесь мысль склонялась к решению в клиническом духе — безумие Грота носило бы в таком случае «травматические» черты.

После размышлений я отверг этот мотив, чтобы перейти к обдумыванию концепции станции.

Почему станция?

Своего рода цель, финишная черта, до которой должен добраться поезд.

Так что? Значит, страх перед целью, перед финишем, перед моментом свершения. Вдалеке вырисовывался мощный контур Строителя Сольнеса* на вершине здания с венком и его трагическое падение. Строитель Сольнес — машинист Грот — что? — аналогия? Нет, это явно не тот путь!

Станция — это цель? Бесспорно. Но с понятием станции-цели может быть связан какой-то несчастный случай, который ранил душу на всю жизнь. Итак, психологическая травма по теории Фрейда из «Толкования сновидений».

Хорошо!

На горизонте засветился силуэт любимого брата-солдата и трагический момент захвата форта-цели. Выбор мотива, видимо, произошел под влиянием момента, настроений того

____________

* «Строитель Сольнес» — пьеса Генрика Ибсена.

- 442 -

времени, tempus belli*, и потому я невольно воздал должное герою меча.

Затем смерть и болезнь мозга; психологическая травма на фоне болезненных изменений. Уплата дани клиническому мотиву.

И это все? Или на этом остановиться?

Слишком банально, слишком легко и слишком мелко.

Значит, надо его углубить, поднять на высоту мысли!

Отсюда начала развиваться идеология Грота.

Мотив первый, страх, мотив чисто эмоциональный, заключающий в себе этиологию безумия, стал основой физического отклонения, одной из составляющих его сущности. Она должна была присоединиться к другой и поднять безумца на целый уровень выше. Субстрат постепенно превратился в своеобразный батут для прыжков в высоту, на верхний уровень. Машинист вырос в моих глазах.

Железнодорожная среда, которой я был обязан этой теме, начала заявлять о своих правах. Я почувствовал влияние окружения, в которой решалась судьба моего героя.

Ведь Грот был машинистом, он управлял железным монстром, который ежедневно борется с пространством, пролетает, как ураган, по лентам исчезающих в дали рельсов! Момент сосредоточения... есть!

Грот любил покорять пространство!

Точка! Ура! Проблема решена.

Как это?! А станция? Как связать эту новую тему со станцией?

Довольно просто. Станция будет как раз препятствием для воплощения идеала движения — этой вечной обузой под ногами железнодорожного Пегаса. Стоп! Хорошо! Так что?

Итак, второе чувство — отвращение, связанное со страхом. Страх и отвращение отталкивают Грота от железнодорожных пристаней.

Оставалось установить временное соотношение обоих чувств; какое из них развилось раньше?

Нужно было вернуться в прошлое, в юношеские годы, и там искать источники последующего безумия. Родилась заключительная идея: Грот был свихнувшимся человеком, Люцифером, который рухнул из облаков. Сегодняшний машинист

____________

* Военное время (лат.).

- 443 -

должен был быть аэронавтом, он должен был преодолевать пространство величественным орлиным способом. Его помощником и соавтором станет брат Олесь — тот самый, который за месяц до завершения работы погиб на зубцах форта. Потрясение, вызванное его смертью, будет представлять собой взрыв (declanchement*) безумия, который примет формы, обусловленные идеалами прошлого. Грот и в дальнейшем желает завоевывать пространство, но в миниатюре: он станет машинистом. Великий идеал молодости сокращается до рамок компромисса-карикатуры. А станции — тормоза мысли, полета, будут вечным воспоминанием о произошедших переменах, отвратительным напоминанием об отречении от чего-то, что было великим и возвышенным.

Машинист вырос до символа. Грот, нарушающий правила властей, враг условности — это борец импульса и движения, бессмертного стремления в синюю даль бесконечности. Грот, с усмешкой презрения проезжающий мимо станций, — это вечный пилигрим на дорогах бытия, это безумный путник, опьяненный пространством, одинокий странник, что трудится при сверкании молний и грохоте грома с глазами, вперенными в синеющий там, вдали, на краю света горизонт...

Основные звенья истории сошлись и замкнулись в единое кольцо. Проблема была решена. Оставался вопрос финала.

Изначально мне хотелось закончить на том месте, где обрывался рассказ коллеги: машинист, уволенный со службы, с отчаянием в сердце теряется где-то в серой толпе забытых всеми людей. Подумав, я отбросил эту форму как слишком удобную и немного сентиментальную. Мне нравится изюминка в конце произведения — я сторонник сильных финалов. Логика рассказа подсказала мне настоящее решение. Освобожденный от обязанностей, Грот завладеет случайно подвернувшимся паровозом и отправится в мир, в последний свой поход, из которого уже не вернется. Воплощая наконец идеал движения без остановок, он рушится в пасть смерти — высшего реализатора идеалов...

Новелла была готова. Осталось перенести ее на бумагу, придать форму и стиль.

Я решил еще раз поговорить с коллегой-железнодорожником и расспросить о подробностях допроса.

____________

* Приведение в действие, начало (фр.).

- 444 -

Мне повезло: через несколько дней я встретил его в трамвае. В записной книжке, в тряском вагоне я набросал довольно беспорядочный ряд вопросов, порядок которых уже выпал у меня из памяти.

Досье к истории о Гроте я получил в течение нескольких минут езды. Вслед за этим я обратился за консультацией к моему зятю Виктору Саньковскому, профессиональному технику. Он нарисовал мне точную модель паровоза и объяснил функционирование его составных частей. Я внимательно выслушал лекцию, на ходу усваивая технические выражения.

Наконец я попросил знакомого железнодорожника проводить меня в лабиринт рельсов и стрелок перед вокзалом, чтобы вызвать нужное настроение.

Получив таким образом необходимые материалы для произведения и незаменимые данные, я приступил к написанию рассказа.

Эта последняя часть работы прошла уже легко, так как в процессе написания я обычно не сталкиваюсь с большими трудностями. Самая тяжелая задача была позади. Архитектоника новеллы уже была закончена в деталях у меня в голове. Реализация ее на бумаге не принесла ничего нового, кроме небольших перестановок и изменений в сцене допроса. Таким образом, юмористические вымышленные имена начальника поезда и кочегара, названные Гротом, являются моей собственной выдумкой, так же как серия и номер локомотива 0и<», связанные с идеей рассказа.

В общем, процесс всего следствия, основанный на реальных данных, я изложил самостоятельно, стилизуя целевые вопросы и ответы.

Структура новеллы возникла из ее содержания и по всей совокупности сохранила хронологический порядок событий. Сравнительно долго я размышлял над началом рассказа, как бы получше ввести в него текст депеши, обращавшей внимание на машиниста. Таким образом, я думаю, рассказ получил изюминку, с самого начала пробуждающую интерес у читателя.

Но давайте перейдем к поиску стиля.

Мне кажется, что в нем звучат два основных мотива, подчеркнуть которые мне более всего хотелось: мотив движения — быстрого, стремительного, мятежного, и второй, оперирующий абстракциями, — чистый, геометрически строгий мотив идеи.

- 445 -

Может быть, я выражаюсь неясно, однако тонкости стиля слишком глубоки, и в них непременно присутствует личное чувство. Впервые прочитав новеллу в кругу друзей и знакомых, я услышал такое замечание:

— Рассказ производит впечатление видёния.

Если это действительно так, то этим свойством «Машинист Грот» обязан именно мотиву движения, которым я пропитал его от начала до конца. Импульс, исходящий от произведения, передается читателю, который видит все в ускоренном темпе, как молнию. Движение связано с идейным основанием и с местностью, с окружением, в котором разыгрывается трагедия машиниста. Само название его, краткое и рубленое, проникнуто полетом разрывающего пространство снаряда.

Исповедь окончена. Добавлю еще, что мне очень нравится железная дорога и езжу я с удовольствием; в свое время я даже носился с намерением поступить туда на службу. Она всегда была для меня символом жизни и ее огненных пульсирующих артерий — символом демонизма движения, мощнейшей силы родом из ниоткуда, которая несет миры через межпланетные пространства в кругах вихрей без начала и конца — символ неказистый и миниатюрный относительно прообраза, но не менее дорогой, ибо он наш, человеческий, земной.

«Машинист Грот» полностью захватил меня и вдохновил на создание цикла «Демон движения», в котором он занял видное место.

СОДЕРЖАНИЕ

Из редкостей. В сумерках веры

Из редкостей

Пугач (рассказ), стр. 7-24

Вампир (рассказ), стр. 25-35

Безумная усадьба (рассказ), стр. 36-45

В сумерках веры

Месть земли (рассказ), стр. 46-63

Проклятие (рассказ), стр. 64-79

Погребальный звон (рассказ), стр. 80-90

Демон движения (условный цикл)

Машинист Грот (рассказ), стр. 93-106

Блудный поезд (железнодорожная легенда), стр. 108-115

Сигналы (рассказ), стр. 116-125

Демон движения (рассказ), стр. 126-139

Чумазник (рассказ), стр. 140-151

Вечный пассажир (юмореска), стр. 152-162

В купе (рассказ), стр. 163-174

Ultima Thule (рассказ), стр. 175-187

Глухой путь (рассказ), стр. 188-212

Ложная тревога (рассказ), стр. 213-229

Заброшенная линия (железнодорожная баллада), стр. 230-245

Странная станция (фантазия будущего), стр. 246-266

Энграммы Шатеры (баллада о верном сердце), стр. 267-287

Cказание о туннельном кроте (эпилог к сборнику "Демон движения"), стр. 288-302

Книга огня

Красная Магда (рассказ), стр. 305-318

Белый вырак (рассказ трубочиста), стр. 319-330

Месть стихиалей (пожарницкая легенда), стр. 331-347

Горелище (рассказ), стр. 348-367

Пиротехник (астральная сказка), стр. 368-377

Гебры (рассказ), стр. 378-394

Музей чистилищных душ (рассказ), стр. 395-416

Пламенная свадьба (рассказ), стр. 417-430

Зелёные святки (парафраз), стр. 431-437

Приложение

Из моего кабинета (эссе), стр. 438-446

перевод В. Спринского

-----------------------------------

Литературно-художественное издание

Ретро библиотека приключений и научной фантастики

Стефан Грабинский

ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ Рассказы Том 1

Иллюстрации Екатерины Бренчугиной

Генеральный директор Г. А. Артенян Ответственный редактор А. С. Артенян Корректор Р. В. Викторова Дизайн и компьютерная верстка А. П. Вардересяна

Подписано в печать 09.05.2021 г.

Формат 84x1081/32. Гарнитура «Ньютон».

Печать офсетная. Уел. печ. л. 23,52 Заказ № 5702

ООО «Издательство Престиж Бук»

111141, Москва, 1-й проезд Перова поля, д. 11 А E-mail: artyr57@mail.ru

Отпечатано в АО «Первая Образцовая типография» Филиал «Чеховский Печатный Двор»

142300, Московская область, г. Чехов, ул. Полиграфистов, д.1 Сайт: www.chpd.ru, E-mail: sales@chpd.ru, тел. 8(499)270-73-59

ISBN 978-5-4459-0190-7

Оглавление

ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ

ИЗ РЕДКОСТЕЙ. В СУМЕРКАХ ВЕРЫ

  ПУГАЧ

  ВАМПИР

  БЕЗУМНАЯ УСАДЬБА

  МЕСТЬ ЗЕМЛИ

  ПРОКЛЯТИЕ

  ПОГРЕБАЛЬНЫЙ ЗВОН

ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ

  МАШИНИСТ ГРОТ

  БЛУДНЫЙ ПОЕЗД

  СИГНАЛЫ

  ДЕМОН ДВИЖЕНИЯ

  ЧУМАЗИК

  ВЕЧНЫЙ ПАССАЖИР

  В КУПЕ

  ULTIMA THULE*

  Глухой путь

  ЛОЖНАЯ ТРЕВОГА

  ЗАБРОШЕННАЯ ЛИНИЯ

  СТРАННАЯ СТАНЦИЯ

  ЭНГРАММЫ ШАТЕРЫ

  СКАЗАНИЕ О ТУННЕЛЬНОМ КРОТЕ

КНИГА ОГНЯ

  КРАСНАЯ МАГДА

  БЕЛЫЙ ВЫРАК

  МЕСТЬ СТИХИАЛЕЙ

  ГОРЕЛИЩЕ

  ПИРОТЕХНИК

  ГЕБРЫ*

  МУЗЕЙ ЧИСТИЛИЩНЫХ ДУШ

  ПЛАМЕННАЯ СВАДЬБА

  ЗЕЛЕНЫЕ СВЯТКИ

ПРИЛОЖЕНИЕ

  ИЗ МОЕГО КАБИНЕТА

СОДЕРЖАНИЕ